Петр Басманов (Волкова)/ДО

Петр Басманов
авторъ Е. Ф. Волкова

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru • Исторический рассказ из времен царя Бориса Годунова. 1604—1606.
Текст издания: «Юный Читатель», №№ 2, 4, 1901.

Петръ Басмановъ.

Историческій разсказъ (изъ временъ царя Бориса Годунова). 1604—1606 гг.

Е. Волковой.

"Да вѣдаютъ потомки православныхъ

Земли родной минувшую судьбу".

Пушкинъ.

ГЛАВА I.
Пріѣздъ воеводы Басманова въ Новгородъ-Сѣверскій.

Тихій вечеръ спустился надъ Украйной. Въ небѣ зажглись звѣзды. Воздухъ былъ свѣжъ и чистъ. Стоялъ ноябрь мѣсяцъ 1604 года. Необычное въ вечернюю пору движеніе замѣчалось на улицахъ Новгорода-Сѣверскаго. Взадъ и впередъ ходили кучки народа… слышались оживленные разговоры, споры, смѣхъ… Всякъ по своему, всѣ обсуждали событіе нынѣшняго дня — пріѣздъ изъ Москвы воеводы Басманова. Извѣстно было всѣмъ, зачѣмъ прислалъ его сюда великій государь, Борисъ Федоровичъ. Въ толпѣ попадались зеленые кафтаны московскихъ стрѣльцовъ, которые прибыли съ новымъ воеводой. Они самоувѣренно оглядывали новгородсѣверскихъ гражданъ, точно хотѣли сказать: «Гдѣ ужъ вамъ безъ нашей помощи обойтись».

Болѣе всего народъ толпился на главной улицѣ города, гдѣ красовались большія деревянныя хоромы, украшенныя вычурной рѣзьбой. Самые любопытные подходили къ крыльцу хоромъ и безуспѣшно старались проникнуть взглядомъ за деревянныя ставни, которыми плотно были закрыты слюдяныя оконца дома. И не удивительно было такое любопытство: здѣсь, въ этихъ богатыхъ хоромахъ, остановился только что пріѣхавшій воевода.

Потолкавшись часъ, другой, новгородсѣверцы разбрелись по своимъ домамъ, и скоро весь городъ спалъ крѣпкимъ сномъ. Только въ домѣ новаго воеводы свѣтился огонь. Не до сна было Петру Федоровичу Басманову. Сейчасъ только ушелъ отъ него старый бояринъ, воевода новгородсѣверскій. Много кое чего поразсказалъ онъ московскому гостю, и, видно, не изъ пріятныхъ былъ разсказъ его.

Крѣпко задумался Петръ Федоровичъ по уходѣ стараго воеводы. Облокотившись на большой дубовый столъ, онъ долго сидѣлъ, не двигаясь съ мѣста. На его молодомъ, красивомъ лицѣ поперемѣнно смѣнялись выраженія гнѣва, досады и молодецкой удали.

— Злодѣй, обманщикъ идетъ на Москву добывать царскій престолъ! — воскликнулъ онъ, наконецъ, и поднялся съ мѣста. Густыя брови молодого боярина сурово сдвинулись, а рука его, дрожащая отъ волненія, быстро разстегнула шитый золотомъ воротъ богатаго кафтана.

Да, не добрыя вѣсти повѣдалъ ему старый бояринъ. Не впервой слышитъ Петръ Федоровичъ о дерзкомъ самозванцѣ, который называетъ себя сыномъ Грознаго царя, Ивана Васильевича, царевичемъ Дмитріемъ, что десять лѣтъ тому назадъ погибъ въ Угличѣ. Въ послѣднее время въ Москвѣ не мало тоже говорили о немъ. И нашелъ гдѣ объявиться, у поляковъ, исконныхъ враговъ московскаго царя! Спасли-де его, настоящаго царевича, близкіе къ нему люди, а, въ Угличѣ убитъ другой младенецъ. Выдумаютъ тоже! А въ народѣ вѣрятъ этимъ толкамъ. Милостивъ еще царь Борисъ Федоровичъ, приказалъ бы перевѣшать всѣхъ измѣнниковъ, которые распускаютъ эти слухи.

Такъ думалъ онъ въ Москвѣ, а теперь…

Молодой бояринъ сѣлъ на лавку, покрытую пестрымъ, узорчатымъ ковромъ и опустилъ голову на грудь.

Какъ хотѣлось ему, чтобы царь отпустилъ его съ войскомъ на Украйну, онъ хвастался передъ друзьями, что добудетъ обманщика живымъ или мертвымъ и тѣмъ заслужитъ милости царя. Бояринъ былъ честолюбивъ. Онъ былъ сынъ знаменитаго любимца Ивана IV, Федора Басманова. Безъ него Грозный царь не могъ «ни веселиться на пирахъ, ни свирѣпствовать въ злодѣйствахъ». Федоръ Алексѣевичъ былъ однимъ изъ самыхъ близкихъ совѣтниковъ его въ страшныхъ дѣяніяхъ, онъ изобрѣталъ новыя пытки, жестокія казни для мнимыхъ измѣнниковъ царя. Казненный въ свою очередь по подозрѣнію въ измѣнѣ, Федоръ Басмановъ оставилъ послѣ себя жену и двухъ малолѣтнихъ сыновей. Жена вскорѣ вышла замужъ за князя Голицина. Унаслѣдованныя мальчиками отъ отца черты характера сгладились подъ хорошимъ вліяніемъ вотчима, изъ нихъ не вышли достойные сыновья знаменитаго опричника. Борисъ Федоровичъ Годуновъ вывелъ Басмановыхъ изъ опалы, въ которую они попали благодаря казни отца. Онъ приблизилъ обоихъ братьевъ къ себѣ, пожаловалъ каждаго изъ нихъ саномъ окольничьяго. Басмановы всѣмъ были обязаны царю и всей душой были преданы ему. Старшій Иванъ погибъ годъ тому назадъ, начальствуя надъ войскомъ, высланнымъ противъ разбойничьей шайки Хлопка Косолапа. Младшій, Петръ Федоровичъ, мечталъ о подвигахъ, о славѣ. Побѣда надъ самозванцемъ могла дать ему случай выдвинуться. Ему ли, опытному въ ратномъ дѣлѣ, бояться дерзкаго негодяя? Не испугала его вѣсть о томъ, что называющій себя царевичемъ Дмитріемъ съ войскомъ вступилъ въ область московскаго государства и взялъ пограничный городъ Моравскъ. Что мудренаго! Некому было защитить маленькій городишко; народъ тамъ все голытьба, бѣжавшая изъ Москвы въ голодные годы. Станутъ они разбирать, истинный ли это царевичъ! небось какъ увидѣли польское войско, такъ со страху сейчасъ же и присягнули обманщику. Слышно было въ Москвѣ, что въ войскѣ нежданно-негаданно объявившагося царевича много казаковъ. Ну, это народъ вольный, гулящій, ему бы только воля была, а то всякому негодяю служить будетъ. Нѣтъ, не испугали Петра Федоровича эти вѣсти! Много еще у царя вѣрныхъ слугъ, сумѣютъ они отстоять своего государя. И молодой бояринъ всей душой рвался на югъ. Слухи о томъ, что самозванецъ послѣ взятія Моразска, двигается съ войскомъ къ Чернигову, ускорили дѣло. Царь поспѣшилъ отправить своего вѣрнаго слугу на защиту южнаго города и далъ ему отрядъ изъ 600 стрѣльцовъ.

Какъ сейчасъ помнитъ Басмановъ встревоженное лицо Бориса Федоровича. Сильно измѣнился царь за послѣдніе годы. Государстинныя дѣла и заботы, небывалый голодъ, отъ котораго погибло столько людей два года тому назадъ, семейныя неудачи, смерть любимаго жениха его единственной дочери, царевны Ксеніи, разстроили крѣпкое здоровье царя. Всякая малость его тревожитъ….

И Петръ Федоровичъ въ порывѣ преданности своему государю, далъ торжественную клятву до послѣдней капли крови защитить городъ отъ дерзкаго негодяя. Не думалъ онъ, не гадалъ о томъ, что ожидало его впереди. Полный смѣлыхъ, честолюбивыхъ надеждъ двинулся Басмановъ изъ Москвы, и тутъ-то на пути услыхалъ онъ неожиданную вѣсть: городъ Черниговъ сдался самозванцу, сдался добровольно, безъ борьбы. Жители Чернигова, православные люди, подданные Московскаго царя, сами собственными руками связали своего воеводу и сдали городъ негодяю, признавъ его истиннымъ царевичемъ. Не помня себя отъ негодованія, Петръ Федоровичъ поспѣшилъ остановиться въ ближайшемъ къ Чернигову Новгородѣ-Сѣверскомъ: сюда, говорили, направляется изъ Чернигова войско новаго царя. Новый царь! Да что на нихъ креста что ли нѣтъ? Какая нечистая сила опутала ихъ? Вотъ тоже и старый воевода говорилъ сегодня, не сдобровать Новгороду? Много войска ведетъ съ собой названный царевичъ Дмитрій.

Отъ него узналъ Басмановъ, что не одинъ только безпріютный, оборванный людъ пристаетъ къ самозванцу. Старый бояринъ разсказалъ ему, что вся Украйна охвачена мятежномъ, народъ волнуется, казаки толпами переходятъ къ нему на службу, да что казаки, служилые люди начинаютъ колебаться… Въ Новгородѣ-Сѣверскомъ почитай что больше половины готовы присягнуть обманщику, А тотъ, видно, чувствуетъ свою силу, во всѣ города шлетъ грамоты къ воеводамъ, купцамъ и чернымъ людямъ.

Вспомнилось Басманову, что въ Москвѣ слышалъ онъ про эти грамоты, да тогда онъ и вниманія то на это не обратилъ, а теперь выходитъ дѣло не шуточное. Видно, не перевѣшаешь всѣхъ измѣнниковъ. Одни за другими сдаются села и деревни дерзкому негодяю, сказываетъ воевода. Мало того, когда приближается его войско, жители селъ и деревень выходятъ имъ навстрѣчу, надаютъ передъ нимъ на колѣни, благодарятъ Бога за его чудесное избавленіе отъ смерти, кричатъ ему: многія лѣта, да здравствуетъ государь нашъ Дмитрій Ивановичъ! — А самъ воевода Новгородсѣверскій? Кто знаетъ, какія думы таитъ онъ въ себѣ. Что то ужъ больно много говорилъ онъ объ ласковомъ обхожденіи названнаго царевича съ плѣнными воеводами Моразска и Чернигова, а уходя, какъ то странно посмотрѣлъ на него и сказалъ:

— Кто жъ его знаетъ, кто онъ такой, только не легко бороться съ нимъ. Всякому своя голова дорога.

Что означали эти слова? Неужели и въ сердце стараго боярина закралась измѣна? Гдѣ же тогда вѣрные слуги царя, на кого надѣяться?

Басмановъ въ волненіи прошелъ нѣсколько разъ по горницѣ. Вдругъ лицо его приняло рѣшительное выраженіе. Такъ нѣтъ же, не бывать тому, онъ покажетъ имъ, измѣнникамъ, что на Руси есть одинъ истинный царь, Борисъ Федоровичъ, онъ загородитъ обманщику дорогу въ Москву! Долго будутъ помнить воеводу Басманова!

Было далеко за полночь, когда Петръ Федоровичъ ложился на приготовленную ему на широкой лавкѣ постель. Все, что услыхалъ онъ отъ стараго боярина, только разожгло его сердце. Больше чѣмъ когда либо, въ эту минуту онъ вѣрилъ, что названный царевичъ дерзкій обманщикъ, и страстно хотѣлось ему поскорѣй вступить съ нимъ въ борьбу и покрыть себя славой.

ГЛАВА II.
Польскій отрядъ подступаетъ къ Новгороду-Сѣверскому. — Переговоры поляковъ съ москвитянами.

Было одиннадцатое ноября. День выдался ясный, солнечный. Съ юго-запада, по дорогѣ, покрытой снѣжной пеленою, приближался къ Новгороду-Сѣверскому военный отрядъ. Впереди ѣхали поляки. Ихъ богатые доспѣхи, блестящія латы и кольчуги ослѣпительно сверкали на солнцѣ, а рослые, здоровые кони были красиво убраны. За ними, въ нѣсколько рядовъ, на крѣпкихъ, невысокихъ лошадяхъ слѣдовали казаки. Ихъ было не болѣе двухсотъ человѣкъ. Вооруженные луками, копьями и стрѣлами, они спокойно помахивали плетками, висѣвшими на мизинцѣ правой руки. Отрядъ подвигался медленно.

Предводители отряда, польскіе паны съ любопытствомъ посматривали на раскинувшійся передъ ними на высокомъ берегу рѣки Десны городъ. Высокая, толстая деревянная стѣна окружала со всѣхъ сторонъ Новгородъ-Сѣверскій. Надъ нею во многихъ мѣстахъ возвышались каменныя башни. И въ самой стѣнѣ, и въ башняхъ было множество небольшихъ оконцевъ и узкихъ отверстій, откуда въ случаѣ надобности можно было стрѣлять изъ пушекъ и пищалей. Вокругъ стѣны шелъ глубокій ровъ. Въ лѣтнее время этотъ городъ, раздѣленный быстрой рѣкой на двѣ части, былъ очень живописенъ со своими деревянными строеніями, съ церквами и монастырями, утопающими въ зелени многочисленныхъ садовъ. Но теперь, окутанный зимнимъ покровомъ, онъ имѣлъ довольно однообразный видъ.

— Ужъ, кажется, близко подъѣхали, а что то никого не видно, — проговорилъ gдинъ изъ передовыхъ всадниковъ, невысокій, худой старикъ съ длинными сѣдыми усами, обращаясь къ своему сосѣду, высокому, тучному поляку.

Янъ Бучинскій (такъ звали послѣдняго) покрутилъ усы и съ самоувѣренной усмѣшкой замѣтилъ:

— Какой ты, скорый, панъ, тебѣ бы, какъ въ Моравскѣ, за три мили вышли встрѣчать съ хлѣбомъ солью.

Но у стараго пана, видно, не было такой самоувѣренности, какъ у главнаго предводителя отряда. Онъ недовѣрчиво покачалъ [головой и проговорилъ:

— Сказываютъ, воевода то въ Новгородѣ Сѣверскомъ не чета другимъ, нарочно изъ Москвы пріѣхалъ…

— Полно, панъ, — перебилъ его Янъ Бучинскій, — видали мы этихъ воеводъ. Самъ помнишь, какъ скрутили ихъ въ Черниговѣ свои же люди, да выдали намъ, такъ, небось, тутъ же присягнули царевичу. Что ужъ тутъ говорить, счастье на нашей сторонѣ.

И затѣмъ, понизивъ голосъ, прибавилъ:

— Кто жъ его знаетъ, настоящій онъ царевичъ, или нѣтъ, только хорошо намъ будетъ, какъ сядетъ онъ на Московскій престолъ. Не забудетъ онъ и наши заслуги.

Путники замолчали и поѣхали дальше, отрядъ тихо слѣдовалъ за ними.

Вотъ уже совсѣмъ близко городъ, а все попрежнему никого не видать кругомъ. Люди словно вымерли всѣ, ни одна душа не попадется навстрѣчу.

— Лѣтъ, видно, не ждать здѣсь добровольной покорности, — подумалъ старый панъ и проговорилъ, указывая на Новгородъ-Сѣверскій.

— Стѣна то, погляди-ка какая толстая, а башенъ то что, да выступовъ, какъ начнутъ палить оттуда, такъ пожалуй нескоро одолѣешь.

— Что стѣна то крѣпка, не мудрено: съ тѣхъ поръ какъ въ тысяча пятьсотъ третьемъ году Новгородъ-Сѣверскій утвердился за московскимъ царемъ, наши войска то и дѣло тревожатъ его, — замѣтилъ Бучинскій, а ты взгляни, какую они намъ встрѣчу готовятъ.

Теперь уже не трудно было разглядѣть, что у башенныхъ оконцевъ лежали груды припасенныхъ камней и кольевъ, а изъ отверстій, продѣланныхъ въ стѣнѣ, выглядывали пушки. Стѣна была усѣяна множествомъ воиновъ, вооруженныхъ стрѣлами.

Вдругъ раздался пушечный залпъ, и поляки увидѣли, какъ съ городской стѣны полетѣло вверхъ нѣсколько шапокъ.

— Москвитяне говорить хотятъ, — пронеслось среди поляковъ. Янъ Бучинскій приказалъ отряду оставаться на мѣстѣ, а самъ въ сопровожденіи одиннадцати воиновъ поскакалъ къ стѣнѣ.

— Чего хотите вы? — спросилъ онъ, обращаясь къ москвитянамъ.

Въ эту минуту на стѣнѣ показался высокій, статный воинъ, одѣтый въ кольчугу и въ латы. Въ рукахъ онъ держалъ зажженый фитиль. Лицо его дышало какой-то рѣшимостью, глаза вызывающе глядѣли на польскихъ всадниковъ.

Не дремалъ молодой воевода, Петръ Федоровичъ Басмановъ. Со дня своего пріѣзда въ Новгородъ-Сѣверскій онъ выказалъ такую распорядительность, какой удивлялись самые опытные, зрѣлые, люди. Онъ выжегъ всѣ посады, всѣ строенія въ окрестности города, чтобы непріятелю негдѣ было укрѣпиться, и въ нѣсколько дней сумѣлъ внушить жителямъ Новгорода-Сѣверскаго такой страхъ къ себѣ, что ни одинъ изъ нихъ не осмѣлился и подумать о добровольной сдачѣ города. Самые слабые, колеблющіеся не роптали и безпрекословно исполняли его приказанія. Городъ приготовился къ самой продолжительной осадѣ. И вотъ теперь, закованный въ желѣзо, онъ съ высоты стѣны спокойно оглядывалъ остановившійся на пригоркѣ отрядъ казаковъ.

— Что нужно тебѣ, зачѣмъ пожаловалъ сюда? — обратился онъ къ Яну Бунинскому.

Бунинскій приблизился съ самой стѣнѣ.

— Я присланъ, — началъ онъ смѣло, — моимъ всемилостивѣйшимъ государемъ, сыномъ блаженной памяти великаго князя Ивана Васильевича, Дмитріемъ Ивановичемъ. Небесный Промыселъ сохранилъ его отъ смерти, приготовленной въ Угличѣ измѣнникомъ Борисомъ; онъ здравствуетъ и черезъ меня, слугу своего, объявляетъ, что если вы, подобно жителямъ Чернигова и Моразска, покоритесь ему и ударите челомъ, какъ законному государю, то будете помилованы, если же не согласитесь, то знайте, что всѣхъ васъ предастъ онъ смерти, и мужей, и женъ, и старыхъ, и малыхъ, самимъ младенцамъ не будетъ пощады.

Гнѣвомъ зажглись глаза воеводы Басманова, онъ выхватилъ саблю и, потрясая ею, закричалъ:

— Одинъ у насъ есть царь и великій государь Борисъ Федоровичъ. Тотъ же, кого ты называешь царевичемъ Дмитріемъ, воръ и негодяй. Скоро мы посадимъ его на колъ вмѣстѣ со всѣми его помощниками. А ты убирайся туда, откуда пришелъ, если не хочешь смерти.

Съ этими словами Басмановъ сошелъ со стѣны, и въ ту же минуту раздался новый пушечный залпъ.

Жители Новгорода-Сѣверскаго давали знать, что они не думаютъ о добровольной сдачѣ и готовы къ упорной борьбѣ.

ГЛАВА III.
Успѣхи самозванца. — Причины этого успѣха. — Мятежныя рѣчи Новгородсѣверскихъ гражданъ.

Вотъ уже больше двухъ недѣль, какъ длится осада Новгорода-Сѣверскаго, но нѣтъ удачи войску самозванца.

Всѣ попытки поляковъ взять городъ приступомъ безуспѣшны. Осажденные стойко выдерживаютъ осаду, то и дѣло палятъ ихъ пушки, а со стѣнныхъ башенъ сыплется въ непріятеля цѣлый градъ камней. Не мало уже народу перебито и перекалѣчено ими. Воевода Басмановъ не знаетъ усталости. Онъ зорко слѣдитъ за борьбой, отдаетъ приказанія, поддерживаетъ бодрость осажденныхъ.

— Не робѣйте, братцы, — говоритъ онъ, показываясь то тутъ, то тамъ на городской стѣнѣ, — постоимъ за истиннаго государя нашего Бориса Федоровича, глядите, ужъ слабѣютъ силы непріятельскія…

Дѣйствительно, отрядъ непріятеля съ каждымъ днемъ становился все меньше и меньше. Польскіе вожди призадумались и стали поговаривать объ отступленіи, но тутъ случилось неожиданное событіе.

Рано утромъ въ концѣ ноября Новгородскіе воины замѣтили въ непріятельскомъ лагерѣ необычное оживленіе. Поляки словно пріободрились и молодецки гарцовали на своихъ коняхъ.

Въ тотъ же день осажденные узнали печальныя вѣсти:

Девятнадцатаго ноября главный городъ Сѣверской области, Путивль добровольно сдался «измѣннику и вору», называющему себя царевичемъ Дмитріемъ, и выдалъ ему своихъ воеводъ. Тоже самое сдѣлалъ пять дней спустя сосѣдній съ Путивлемъ большой городъ Рыльскъ.

Пріуныли Новгородсѣверскіе граждане. Попрежнему палятъ ихъ пушки, попрежнему летятъ въ осаждающихъ тучи стрѣлъ и кучи камней, но бодрость и вѣра въ успѣхъ словно покинули осажденныхъ. Напрасно Петръ Федоровичъ Басмановъ старается вселить въ нихъ надежду, напрасно старается ободрить ихъ, они словно глухи къ словамъ своего храбраго вождя, и въ ихъ повиновеніи уже нѣтъ прежняго воодушевленія.

Въ вечерніе часы, когда, утомленные продолжительной борьбой, осаждающіе и осажденные располагались на отдыхъ, въ лагерѣ поляковъ зажигались огни: тамъ раздавались хвастливыя рѣчи Яна Бучинскаго и веселыя пѣсни казаковъ. Эти пѣсни доносились до осажденныхъ и повергали ихъ въ еще большее уныніе. Все чаще стали собираться вмѣстѣ Новгородсѣверскіе граждане, и простой народъ, и купцы, и служилые люди, и все охотнѣе говорили они о самозванцѣ; и въ ихъ сужденіяхъ о немъ уже не слышалось прежняго негодованія.

— Нѣтъ, братцы, видно самъ Богъ за него, — говорилъ кто нибудь въ корчмѣ цѣлой толпѣ собравшихся слушателей, — тоже шутка ли, Черниговъ да Рыльскъ не маленькіе города, а вѣдь не пошли же противъ него.

И слушатели не пытались возражать говорившему. Въ отвѣтъ на такія слова, они сочувственно кивали головами и говорили:

— Что толковать, противъ Бога не пойдешь, напрасно только старается воевода Московскій Петръ Федоровичъ…

Нѣкоторые посмѣлѣе шли еще дальше:

— Говоритъ, крестъ цѣловали царю Борису Федоровичу, сами всѣмъ народомъ выбрали его на царство. Да кто выбиралъ то, одна Москва, ну и пусть стоитъ за него. Тоже не мало натерпѣлся отъ него народъ, ужъ коли нѣтъ Божьяго благословенія, такъ, видно, ничего не подѣлаешь.

И эти слова оставались безъ возраженій. Слушавшіе ихъ точно подзадоривали другъ друга и одинъ за другимъ вставляли свои замѣчанія.

— Видно, не больно сладко живется за избраннымъ то царемъ, коли народъ толпами бѣжитъ сюда на Украйну, — говорили одни.

А новый то царь, сказываютъ, милостивъ, воеводъ, что шли противъ него въ городахъ, всѣхъ простилъ, да и казакамъ то нашимъ отъ него большое жалованье идетъ… — говорили другіе.

Такія мятежныя рѣчи стали все чаще раздаваться и на постоялыхъ дворахъ и на улицахъ Новгорода-СѢверскаго. Говорилъ ихъ не только простой людъ, говорили ихъ, озираясь по сторонамъ и служилые люди города. Самъ старый воевода Новгородсѣверскій, притворившись больнымъ, не шелъ къ воеводѣ Басманову и въ кругу своихъ ближнихъ высказывалъ свои опасенія.

— Говорилъ я тогда, не будетъ удачи, гдѣ ужъ тутъ бороться, коли вся Украйна на его сторонѣ. Не хуже Новгорода Сѣверскаго городъ Путивль, пушки то тамъ еще получше нашихъ будутъ… Молодъ еще Петръ Федоровичъ, никого знать не хочетъ, ничьихъ совѣтовъ не принимаетъ, все бы ему первому вездѣ быть. Вонъ князь Трубецкой, главнымъ воеводой сюда присланъ, а куда тутъ! Его и не слыхать, надъ всѣми верховодитъ Басмановъ. Прытокъ больно! Ну, да кто знаетъ, долго ли первенствовать то придется, вонъ народъ волнуется, того и гляди свяжутъ насъ, да силой заставятъ покориться самозванцу… Ужъ лучше бы добромъ…

Такія рѣчи сѣяли измѣну въ городѣ, и многіе уже склонялись на сторону самозванца. Голодные годы, тяжелыя повинности, разныя неустройства въ Московскомъ государствѣ создали огромное количество недовольныхъ людей въ русской землѣ. Недовольные невольно начинаютъ искать виновника своихъ бѣдствій. Такимъ виновникомъ въ глазахъ русскихъ людей явился царь Борисъ Федоровичъ Годуновъ. Не любили его родовитые люди, бояре оскорблялись его незнатнымъ происхожденіемъ, не любилъ его и народъ. Всѣ невзгоды, всѣ несчастія готовъ онъ былъ приписать ему одному. Погибъ въ Угличѣ царевичъ Дмитрій, народъ, не задумываясь, обвинилъ въ его смерти Бориса Федоровича,

— Это онъ, Годуновъ, погубилъ младенца, чтобы самому овладѣть Московскимъ престоломъ, — говорили всѣ. Наступилъ страшный голодъ въ 1602 году. Народъ погибалъ тысячами, и въ этомъ бѣдствіи винилъ Бориса Годунова: — Богъ не благословилъ его царствованіе, говорили многіе, и караетъ за него русскую землю. Всѣ распоряженія царя Бориса, всѣ указы его толковались народомъ по своему и вызывали только одно недовольство. Такъ не мало бѣдъ вызвалъ его указъ о запрещеніи крестьянамъ переходить отъ одного помѣщика къ другому. Тяжело жилось крестьянину у одного помѣщика, но у него была надежда, что вотъ настанетъ желанный Юрьевъ день, въ который можно было уйти поискать лучшаго мѣста. Указомъ запрещался этотъ переходъ. — «Вотъ тебѣ, бабушка, и Юрьевъ день», — говорилъ народъ со злобой въ сердцѣ противъ Бориса Годунова. Съ каждымъ годомъ усиливалась эта нелюбовь къ царю. Отъ голода, отъ жестокихъ помѣщиковъ, отъ которыхъ нельзя было уйти по закону, отъ непосильныхъ налоговъ, отъ неправильнаго суда, отъ взяточничества чиновныхъ людей, народъ толпами бѣжалъ на югъ, въ южно-русскія степи. Весь этотъ голодный, безпріютный, недовольный людъ находилъ себѣ пристанище по низовьямъ рѣки Волги, Дона, Днѣпра и готовъ былъ пойти, очертя голову, за тѣмъ человѣкомъ, который обѣщалъ бы ему лучшую, привольную жизнь. Что же мудренаго, что все это, разсѣянное по городамъ, селамъ и деревнямъ южной Руси недовольное населеніе съ радостью откликнулось на призывъ самозванца. Самозванецъ называлъ себя сыномъ покойнаго царя Ивана Грознаго, царевичемъ Дмитріемъ, чего же лучше! За человѣкомъ съ такимъ именемъ можно пойти, скорѣй можно расчитывать на успѣхъ. Нелюбовь къ царю Борису заговорила въ ихъ сердцахъ еще сильнѣе, всѣ радовались, что нашелся, наконецъ, человѣкъ, которому они помогутъ отнять у Годунова Московскій престолъ. Никто и не думалъ разбирать, былъ ли это истинный царевичъ, всѣмъ хотѣлось этому вѣрить и всѣ вѣрили.

Первые откликнулись на призывъ самозванца донскіе и волжскіе казаки. Какъ разъ около этого времени у нихъ произошли столкновенія съ московскимъ царемъ. Выведенный изъ терпѣнья ихъ разбоями и нападеніями на торговыя волжскія суда, Борисъ Ѳедоровичъ рѣшилъ наконецъ принять противъ нихъ строгія мѣры и приказалъ тѣхъ, что приходили въ какой-либо городъ, хватать и сажать въ тюрьмы.

Это ожесточило казаковъ, и они подняли бунтъ; между прочимъ напали на царскаго родственника, окольничаго Степана Годунова, плывшаго въ Астрахань, и разбили его конвой, такъ что самъ онъ съ трудомъ спасся бѣгствомъ. Названный Дмитрій воспользовался этимъ тревожнымъ настроеніемъ казаковъ, и послы его нашли у нихъ полное сочувствіе. За казаками приставали къ самозванцу и многіе другіе люди, недовольные порядками въ Московской землѣ… И самыя нелѣпыя мысли, самыя несбыточныя надежды волновали ихъ…

— Поможемъ ему сѣсть на отчій престолъ, такъ, небось, не забудетъ онъ нашей службы, сумѣетъ наградить за услуги прирожденный то государь. Первыя мѣста займемъ, въ чести тогда будемъ…

Такъ говорили и въ Новгородѣ-Сѣверскомъ, и уже многіе изъ его гражданъ готовы были покинуть городъ и перейти въ непріятельскій лагерь.

ГЛАВА IV.
Казнь за мятежныя рѣчи. — Новые успѣхи самозванца. — Волненіе въ Новгородѣ-Сѣверскомъ.

Зимнее утро только что занималось надъ городомъ. На улицахъ было тихо, но не безлюдно. То и дѣло отворялись ворота домовъ, и оттуда, боязливо оглядываясь по сторонамъ, выходили новгородсѣверскіе люди. Ни слова не говоря, они шли по направленію къ городской площади. Страхъ сковалъ ихъ уста. Не до разговоровъ было: впереди ожидала ихъ ужасная картина.

Вся площадь была уставлена висѣлицами. На перекладинахъ между двумя столбами какъ то безпомощно болтались человѣческіе трупы… Утро выдалось вѣтряное, холодное, вѣтеръ развѣвалъ края одежды мертвецовъ, игралъ ихъ волосами… У подножья висѣлицъ слышались рыданья.

" — Отцы родные, что-жъ это будетъ! — заговорила вдругъ женщина, стоявшая возлѣ крайняго столба.

— Будетъ ревѣть то, — остановилъ ее грубый голосъ одного изъ стрѣльцовъ, стоявшихъ на стражѣ.

— Окаянные, злодѣи, что надѣлали, вѣдь одинъ онъ у меня былъ кормилецъ то! — продолжала причитать женщина.

— Замолчи, говорятъ, коли хочешь жива остаться; не своей волей сдѣлали, по приказу воеводы Петра Ѳедоровича…

При имени воеводы Басманова женщина вся съежилась, и, судорожно обхвативъ столбъ висѣлицы, смолкла.

Становилось свѣтлѣе. Первые лучи солнца заиграли на позолоченныхъ верхушкахъ церквей и яркимъ свѣтомъ залили и зловѣщіе трупы, и унылыя фигуры горожанъ, пришедшихъ еще разъ поплакать надъ казненными родственниками.

Не зналъ пощады воевода Петръ Федоровичъ. Видно, заговорила въ немъ въ эти минуты отцовская кровь. Зорко слѣдилъ онъ за всѣмъ, что дѣлалось и говорилось въ Новгородѣ-Сѣверскомъ. И на базарныхъ площадяхъ, и на постоялыхъ дворахъ то и дѣло сновали его клевреты, подслушивали, подсматривали и обо всемъ доносили воеводѣ. Не тайной остались для него мятежныя рѣчи новгородсѣверскихъ людей о царевичѣ Дмитріи, онъ чуялъ измѣну въ ихъ сердцахъ, онъ зналъ, что они колеблются и готовы перейти на сторону самозванца. И жестокая расправа постигла мятежниковъ. Что ни день, то новыя висѣлицы воздвигались на площадяхъ. Воевода казнилъ по малѣйшему подозрѣнію, за каждое неосторожное слово. Трупы повѣшенныхъ не снимались съ висѣлицъ.

— Пускай висятъ на страхъ другимъ! Пускай новгородцы узнаютъ, какъ говорить мятежныя рѣчи. Я имъ не путивльскій воевода, сумѣю расправиться съ измѣнниками. Пусть-ка теперь попробуютъ сказать, что на Руси есть другой царь, а не Борисъ Федоровичъ… Всѣхъ перевѣшаю, никому не будетъ пощады!

Такъ говорилъ Петръ Федоровичъ, и страшной злобой дышало въ эти минуты его лицо. Слова воеводы передавались въ Новгородѣ изъ устъ въ уста и наполняли ужасомъ многія сердца. Уже доносчикамъ нечего больше дѣлать, смолкли мятежныя рѣчи. Запуганные граждане притихли, не слышно было больше разговоровъ объ измѣнѣ.

А осада все продолжалась. Устрашенные Басмановымъ, новгородсѣверцы мужественно отражали приступы непріятеля. Враги уже утомились ихъ долгимъ сопротивленіемъ и рѣшились на крайнее средство. Въ одну темную ночь кучка поляковъ, прикрываясь досчатыми забралами, тихо подошла почти къ самой крѣпости; за ними шло до 300 человѣкъ казаковъ, они несли солому и хворостъ: непріятели задумали зажечь деревянную стѣну города, взорвать крѣпость и тѣмъ положить конецъ продолжительной осадѣ. Но злой умыселъ не удался. Осажденные во время замѣтили опасность: со стѣнъ крѣпости раздались пушечные выстрѣлы, посыпался цѣлый градъ камней. Жестоко поплатились поляки за свою попытку — болѣе ста человѣкъ ихъ пало на мѣстѣ; остальные едва успѣли убѣжать въ лагерь. Вся ночь прошла у нихъ въ совѣщаніяхъ о томъ, что дѣлать. Огорченные неудачей, поляки потеряли надежду на взятіе крѣпости.

— Только попусту время проводимъ, — говорили они, и многіе подали голоса за отступленіе.

Отъ новгородсѣверцевъ не укрылось это настроеніе непріятельскаго лагеря. На другой и на третій день послѣ пораженія поляковъ все было спокойно, непріятель не рѣшался больше подступать къ городу. Новгородсѣверцы уже заранѣе торжествовали свою побѣду.

— Чего-жъ они еще дожидаются, — говорили между собою осажденные, — убирались бы поскорѣй во свояси. Видно, близокъ локоть, да не укусишь.

Но тутъ случилось то, чего они никакъ не ожидали. Въ холодный декабрьскій день осажденные съ удивленіемъ замѣтили, что съ восточной стороны къ непріятельскому лагерю приближаются новые отряды. Не трудно было узнать въ легко вооруженныхъ воинахъ казаковъ, впереди которыхъ ѣхали польскіе всадники.

Призадумались жители Новгорода-Сѣверскаго.

— Видно, помощь идетъ ляхамъ, — говорили они, посматривая въ сторону непріятельскаго лагеря, и кто же помогаетъ, все нашъ братъ, православный людъ, казаки…

Въ тотъ же день отъ непріятельскаго лагеря отдѣлилась небольшая группа всадниковъ. То приближался къ осажденному городу небольшой отрядъ казаковъ; но на этотъ разъ не польскіе паны ѣхали во главѣ его. Отрядомъ предводительствовали русскіе военачальники. Завидѣвъ отрядъ, воины новгородскіе принялись палить. Но казаки замахали шапками. Осажденные остановились въ недоумѣніи.

— Что имъ нужно, о чемъ еще хотятъ говорить эти измѣнники? — пронеслось среди передовыхъ рядовъ стрѣльцовъ, стоявшихъ у самой стѣны. Но за этими вѣрными помощниками воеводы Басманова стояли толпы городской черни, въ ней мелькали шитые кафтаны служилыхъ людей. Всѣ старались протиснуться впередъ и скорѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ негодованіемъ глядѣли на приближающихся слугъ новаго царя.

Предводитель отряда въ высокой шапкѣ, какія носили знатные русскіе люди, подъѣхалъ ближе, почти къ самой стѣнѣ Новгорода и громко началъ:

— Царь и великій князь Дмитрій Ивановичъ, сынъ блаженной памяти великаго князя Ивана Васильевича…

Но лишь только произнесъ онъ эти слова, какъ съ новгородсѣверской стѣны послышались громкіе крики:

— Знать не хотимъ никакого царя, Дмитрія Ивановича, есть только одинъ царь на Руси, Борисъ Федоровичъ.

Но говорившій словно и вниманія не обратилъ на эти слова. Онъ дождался, пока голоса смолкнутъ и снова тѣмъ же спокойнымъ тономъ продолжалъ:

… — прислалъ онъ меня сказать вамъ свое милостивое слово. Не хочетъ онъ гибели вашей, ему нужны храбрые воины. Шлетъ онъ вамъ свои царскія милости, обѣщаетъ свое царское жалованье, если не будете упорствовать и сдадитесь…

— Ждемъ милостей отъ одного только царя Бориса Ѳедоровича, а не отъ васъ, измѣнниковъ, предателей. Убирайтесь къ своему царю, покуда живы! — раздался со стѣны громкій властный голосъ.

Это говорилъ воевода Басмановъ, только что взошедшій на стѣну, но и его властный голосъ не испугалъ слугу самозванца.

— Не больно кричи, воевода Басмановъ, не испугались тебя, — сказалъ онъ и обратился къ стоявшимъ у стѣны воинамъ и гражданамъ новгородскимъ съ такими словами:

— А вѣдомо ли вамъ, новгородскіе люди, что самъ Богъ помогаетъ тому, кого вы называете обманщикомъ. Что ни день, то новые полки умножаютъ его рать. Велика теперь его сила. Одинъ за другимъ сдаются ему русскіе города. Вся волость Комарницкая въ его рукахъ. Города: Борисовъ, Сѣвскъ, Бѣлгородъ, Осколъ, Воронежъ, Ливны, Елецъ выдали своихъ воеводъ… вездѣ съ радостью встрѣчаютъ своего законнаго государя; покоренныя волости высылаютъ ему на помощь свои отряды. Долго ли вы будете упорствовать, еще вчера изъ Путивля привезли пушки, смотрите, крѣпка ли ваша стѣна…

Эти слова ошеломили новгородскихъ людей. Сдалась цѣлая волость Комарницкая, сдались Сѣвскъ, Воронежъ, Бѣлгородъ… они шлютъ свои полки и пушки на Новгородъ-Сѣверскій… Съ минуту длилось молчаньи.

— Замолчишь ли ты, негодяй! — внѣ себя отъ гнѣва закричалъ воевода Басмановъ, — пускай сдаются другіе города и кланяются обманщику. Скажи своему царю, покуда живъ воевода Басмановъ, не видать ему Новгорода-Сѣверскаго. Самъ сожгу его стѣны, перевѣшаю его людей, коли задумаютъ измѣну, а ужъ не бывать тому, чтобы я измѣнилъ своему Государю и своими руками сдалъ его городъ вору и мошеннику!

И не помня себя, воевода далъ приказъ палить изъ пушекъ. Едва успѣлъ ускакать отрядъ непріятельскій.

Въ эту ночь долго не спали въ Новгородѣ-Сѣверскомъ. Въ корчмахъ, въ глухихъ переулкахъ собравшіяся кучки новгородскихъ людей обсуждали все случившееся нынѣшній день. Всѣ были возбуждены, рѣчи говорившихъ носили тревожный характеръ. Вѣсть о томъ, что названному царевичу покоряются цѣлыя волости, взволновала и чернь и лучшимъ людей Новгорода.

— Что же это такое, долго ли мы будемъ тѣшить московскаго воеводу? Хлѣба нѣтъ, припасы всѣ вышли. Осадѣ конца не видать… — жаловались одни.

— Гдѣ конецъ! Силенъ, видно, новый царь, не устояли противъ него Путивль и Сѣвскъ, а гдѣ ужъ намъ тягаться. Сказываютъ, цѣлыя волости покоряются ему, видно, и вправду, самъ Богъ за него. Кто-жъ ихъ знаетъ, можетъ и вправду тогда въ Угличѣ не того младенца убили. Съ чего бы это ему чужое имя брать. Не ладно что то тутъ, — говорили другіе.

— А слышали, братцы, что давеча воевода то Басмановъ сказалъ; говоритъ, сожгу городъ, перевѣшаю всѣхъ людей Новгородскихъ, а ужъ не покорюсь злодѣю.

— Какъ бы не такъ, не скоро тоже перевѣшаешь, какъ бы самому худо не пришлось!

— Да что тутъ толковать, возьмемъ, да побросаемъ всѣ копья, да стрѣлы, не хотимъ, молъ, больше тебя слушать, или въ Москву къ своему царю, а у насъ есть свой воевода, свой есть царь…

И разгоряченные собственными рѣчами новгородскіе люди хотѣли было уже сейчасъ исполнить свое намѣреніе и пойти къ воеводѣ Басманову.

— Нѣтъ, братцы, грозенъ воевода, — тутъ же спохватился кто то. — Нѣтъ въ его сердцѣ жалости… Помните, небось, что было тогда…

Передъ говорившими встали всѣ ужасы недавнихъ дней, они вспомнили висѣлицы на площадяхъ, качающіеся трупы своихъ родственниковъ, казненныхъ за мятежныя рѣчи, и невольно притихли.

— Добромъ бы съ нимъ, упросить бы его, можетъ и сжалится надъ нашими головами, — предложилъ кто то.

Почти такія же рѣчи велись въ эти поздніе часы во всѣхъ углахъ Новгорода-Сѣверскаго. Когда усталые, взволнованные новгородскіе люди расходились по своимъ домамъ, одно рѣшенье было у всѣхъ въ головѣ: завтра поутру, чѣмъ свѣтъ, идти къ старому воеводѣ. Что онъ присовѣтуетъ, такъ тому и быть.

ГЛАВА V.
Новгородскіе люди просятъ Басманова сдать городъ самозванцу. — Рѣчь Басманова.

Не легко досталась эта ночь и Петру Федоровичу. До самаго свѣта онъ не могъ сомкнуть очей и все думалъ, и думы тѣ были тревожны. Печальныя вѣсти смутили и его храброе сердце. Нѣтъ вѣрности въ слугахъ царя Бориса Федоровича, не отдали, бы они своихъ городовъ, не присягнули бы Злодѣю. Въ преданной душѣ молодаго воеводы ни разу не шевельнулось сомнѣнье, онъ попрежнему глубоко, непоколебимо вѣрилъ, что названный царевичъ Дмитрій наглый обманщикъ. На городской стѣнѣ, при всемъ народѣ новгородскомъ онъ клялся не уступать ему. А каково сдержать эту клятву! Не явись онъ давеча вовремя на городскую стѣну, чего добраго, слова измѣнниковъ прельстили бы новгородскихъ людей. Чуетъ онъ неладное. Угрозами да казнями удержалъ онъ ихъ тогда отъ измѣны, а надолго ли; утомились они, ослабѣли… Долго-ль до грѣха, связали же воеводу въ Путивлѣ… И храброму воину представилось, какъ его связаннаго но рукамъ и ногамъ волокутъ въ лагерь самозванца… не поклонится онъ негодяю, не возьметъ грѣха на душу, не измѣнитъ своему государю… и прости тогда волюшка вольная… Милуетъ злодѣй измѣнниковъ царскихъ, не помилуетъ его вѣрнаго слугу. Снимутъ съ плечъ буйную головушку, и прощай тогда удаль молодецкая, прощай Москва златоглавая, прости Государь батюшка. Не летать больше, тебѣ, добрый молодецъ, на конѣ своемъ по ратному полю, не тѣшить себя больше думами смѣлыми.

— Да что же это я въ самомъ дѣлѣ, хороню самъ себя прежде времени, — вдругъ перебилъ онъ свои думы, — кто знаетъ, что еще будетъ впереди.

И въ долгую безсонную ночь молодой воевода пробовалъ ободрить себя надеждами на лучшее. Вотъ онъ побѣдитель, везетъ съ собой въ Москву плѣнникомъ самозванца. Царь жалуетъ его помѣстьями, новыми чинами…

Но мысли радостныя не шли на умъ. На сердцѣ было тяжело, и черныя, неотвязныя думы такъ и лѣзли въ голову. Уже свѣтать стало, когда воевода Петръ Федоровичъ забылся тяжелымъ, тревожнымъ сномъ.

Но спать пришлось не долго. Шумъ на дворѣ рано разбудилъ воеводу. «Что бы это значило», думалъ онъ, наскоро одѣваясь. Какъ же удивился Петръ Федоровичъ, когда дверь въ переднюю горницу отворилась, и на порогѣ ея появился старый воевода новгородсѣверскій, за нимъ стояли служилые люди, посадскіе.

— Добро пожаловать, бояринъ, что привело тебя ко мнѣ въ такую раннюю пору? — сказалъ Басмановъ, отступая назадъ и чуя что то недоброе. — Добро пожаловать, служилые люди…

Старый воевода выступилъ впередъ и слегка дрожащимъ голосомъ сказалъ:

— Не своей волей пришелъ, не за себя прошу: смилуйся надъ нами, пожалѣй животы наши, не губи…

Бояринъ поклонился. За нимъ поклонились служилые люди, посадскіе, въ открытую дверь народъ всё прибывалъ, на дворѣ шумѣла чернь.

— Не губи, отецъ родной, смилуйся, раздалось нѣсколько голосовъ, не мы одни, вонъ другіе города покрѣпче нашего будутъ, да и тѣ сдались. Не подъ силу борьба, измучились, сильнѣй онъ насъ… за него Богъ!…

Басмановъ молчалъ. Онъ медленно переводилъ глаза съ одного лица на другое и словно ждалъ еще чего то.

Вотъ они, сами пришли, отвѣта хотятъ, кланяются…

Для того ли онъ цѣлый мѣсяцъ держалъ ихъ въ своей власти, казнилъ, вѣшалъ, неужто для того, чтобы уступить имъ въ послѣднюю, рѣшительную, минуту.

Брови воеводы гнѣвно сдвинулись, рука крѣпко стиснула рукоятку меча, Но это продолжалось одно мгновенье.

Онъ одинъ, онъ беззащитенъ противъ этой толпы.

Старый воевода, тѣснимый сзади, ближе придвигается къ нему, онъ еще проситъ его о чемъ то, но уже тамъ, сзади, не просьбу читаетъ воевода на лицахъ непрошенныхъ гостей; сурово глядятъ на него ихъ очи, дышатъ злобою ихъ лица. А горница наполняется всё новыми людьми, на дворѣ уже слышны грозные крики. Еще минута, и всѣ эти загрубѣлыя сильныя руки потянутся къ нему, схватятъ его, свяжутъ… Нужно на что нибудь рѣшиться.

— Слушайте, люди новгородскіе, — сказалъ онъ съ невольной дрожью въ голосѣ.

— Слушайте, люди новгородскіе, — сказалъ онъ еще разъ, и на этотъ разъ голосъ его зазвучалъ спокойно и увѣренно. Уже не гнѣвомъ сверкали его глаза, они глядѣли на собравшихся людей съ укоризной, по ласково. Рука не сжимала больше меча.

Старый воевода отступилъ, всѣ лица загорѣлись любопытствомъ, голоса на дворѣ смолкли.

— Почто пришли вы сюда? — заговорилъ воевода Басмановъ, — не затѣмъ ли, чтобы сказать мнѣ, что вы признаете царемъ своимъ вора и обманщика? Не затѣмъ ли, чтобы связать меня и выдать ему? Опомнитесь, люди новгородскіе! Не впервой, чай, видите вы ляховъ у стѣнъ своихъ; приходили-ли они когда-либо къ вамъ съ дружбой. Кто они? Ваши исконные враги. Не ваши ли отцы и дѣды томились подъ ихъ властью? Для того ли московскій царь вызволилъ васъ, чтобы вы подняли руку на московскій престолъ? Неінто забыли вы, что испоконъ вѣковъ іюльское королевство враждуетъ съ московскимъ государствомъ? Не любо ляхамъ, когда миръ и согласіе въ русской землѣ, боятся они ея силы, ея могущества, рады всякому несогласію, готовы посѣять всякую смуту и раздоръ въ московскомъ царствѣ. Силенъ и славенъ царь Борисъ Федоровичъ, не подъ силу тягаться съ нимъ, вотъ и не знаютъ, чѣмъ донять. Живъ де царевичъ Дмитрій! Да что же это мы то, московскіе люди, съ тѣхъ поръ, какъ отслужили по немъ панихиды, такъ и слыхомъ не слыхали о немъ! Откуда вдругъ взялся? Всё они, ляхи, подстроили. Не глядите на то, что города и села сдаются; мало-ль малодушныхъ людей, обошли ихъ всё они же поляки, что помогаютъ теперь обманщику своими совѣтами облыжными, да войскомъ… Какъ туманомъ заволокли ихъ очи… Не вдавайтесь въ обманъ, люди новгородскіе, не велика честь получить царя изъ польской земли, небось и вѣры то онъ ихней, латинской; не стали бы помогать ляхи православному царевичу!…

Голосъ Басманова звучалъ мягко и вразумительно. Поникъ своей сѣдой головой старый воевода новгородсѣверскій, прислушивались къ этимъ словамъ служилые люди, посадскіе, изъ сѣней выглядывали головы черныхъ людей. И западали въ ихъ сердца рѣчи молодаго воеводы, а онъ снова говорилъ:

— Не давайте ляхамъ обойти себя, не давайте имъ на поруганіе православную вѣру, вѣру отцовъ и дѣдовъ вашихъ. Обманъ откроется скоро, и со стыдомъ побѣгутъ ляхи вмѣстѣ со своимъ некрещеннымъ царевичемъ. Не падайте духомъ, новгородскіе люди, соберитесь съ силами, царь Борисъ Федоровичъ не оставитъ своихъ вѣрныхъ слугъ, его войско идетъ къ намъ на подмогу.

Басмановъ смолкъ. На минуту водворилась тишина, словно всѣ ждали, не скажетъ ли еще чего воевода. Но воевода молчалъ и только пристально глядѣлъ на своихъ незваныхъ гостей. Многіе изъ нихъ нерѣшительно покачивали головами, нѣкоторые посматривали другъ на друга съ такимъ видомъ, будто спрашивали, что же теперь дѣлать, на иныхъ лицахъ была словно виноватая улыбка.

— Что же, братцы, не дадимъ ляхамъ хозяйничать въ нашемъ государствѣ, постоимъ за своего православнаго царя, Бориса Федоровича, за истинную православную вѣру? — воскликнулъ, наконецъ, Басмановъ.

— Постоимъ за царя Бориса Федоровича, постоимъ за православную вѣру, — повторили въ переднихъ рядахъ.

Всѣ словно ждали этого.

— Постоимъ, постоимъ, умремъ за вѣру! — раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Прости, воевода Петръ Федоровичъ!

— Буди здравъ, воевода, — продолжали кричать и въ сѣняхъ и на дворѣ.

Горница мало по малу опустѣла, а за закрытыми по зимнему оконцами все еще раздавались голоса:

— Прогонимъ поганыхъ ляховъ съ ихъ царевичемъ!

— Постоимъ за православную вѣру!

ГЛАВА VI.
Святки въ Москвѣ. — Небесное знаменіе.

Шумно было на московскихъ улицахъ. Наступили святки, и народъ потѣшалъ себя всякими играми, да забавами. Плохо жилось въ ту пору въ Москвѣ. Слухи о самозванцѣ волновали всѣхъ отъ мала до велика. Уныніе царило въ царскомъ дворцѣ, не на шутку встревожился этими слухами царь Борисъ Федоровичъ. Не лучше жилось и въ боярскихъ хоромахъ:

— Это ихъ дѣло, это они, бояре, поставили самозванца, — говорилъ подозрительный царь, и цѣлыми семьями ссылались и казнились древніе боярскіе роды.

Простой народъ жадно прислушивался къ разнымъ толкамъ о спасеніи царевича… Всѣ ждали и боялись чего то; каждый опасался за свою жизнь; ложась спать, никто не зналъ, будетъ ли живъ завтра. У всѣхъ тяжело было на сердцѣ, всѣмъ хотѣлось хоть не надолго забыться отъ своихъ тревожныхъ думъ. Наступившіе праздники Рождества дали исходъ этому чувству.

Шумъ и гамъ стоялъ по всѣмъ улицамъ и площадямъ московскимъ. Вотъ народъ окружилъ толпу музыкантовъ: заливались гусли, гремѣли сурьмы (трубы), били барабаны и накры (родъ литавръ), а подъ звуки этой музыки плясуны, одѣтые въ пестрыя платья, тѣшили православный людъ своими плясками. Вонъ на той улицѣ новая потѣха: обученный всяческимъ штукамъ косолапый Мишка вставалъ на заднія лапы, кланялся честному народу и показывалъ, какъ бабы горохъ воруютъ, какъ теща зятя подчуетъ…

А еще забавнѣе ихъ повадильщики. Громкій смѣхъ нѣсколькихъ десятковъ голосовъ оглашаетъ улицу, когда одна за другой сыплются ихъ присказки и прибаутки. И умѣли же они складно говорить ихъ, умирающаго разсмѣшатъ. А дальше на площади, что за оказія! Волки, лисицы, звѣрье разное… Но это такъ издали кажется. Подойди поближе, сейчасъ разглядишь, что это люди, переряженные въ вывороченныя на изнанку лисьи да волчьи шубы. Потѣшается честной народъ!

— Гляди, гляди, вотъ такъ харя! — кричитъ кто нибудь, заливаясь отъ смѣха. А хари (маски) волковъ и лисицъ на самомъ дѣлѣ безобразны — они сдѣланы были весьма неискусно и густо намалеваны красками. Въ такомъ видѣ маски мало напоминали волчьи и лисьи морды, но русскій народъ былъ невзыскателенъ, въ то время онъ не видалъ ничего лучшаго, и видъ этихъ людей, переодѣтыхъ звѣрями, доставлялъ ему несказанное удовольствіе. Но самая любимая потѣха была впереди.

— На Москву-рѣку, братцы, — крикнулъ кто то, и въ одно мгновенье были забыты и гусли, и пляски, и Мишка-забавникъ, и волчьи хари. Площади опустѣли; народъ толпами повалилъ по направленію къ Москвѣ-рѣкѣ; туда же торопились гусельники и плясуны; снявъ свои хари, волки и лисицы съ трудомъ поспѣвали въ своихъ тяжелыхъ тулупахъ, даже слѣпцы-пѣсенники, и тѣ не отставали. А Москва-рѣка, вся окутанная ледянымъ покровомъ, сверкала на солнцѣ разноцвѣтными цвѣтами и словно приглашала къ себѣ многочисленныхъ гостей.

На томъ мѣстѣ, гдѣ ледъ былъ чище, ровнѣе, выстроились одинъ противъ другого два ряда кулачныхъ бойцовъ. Оба берега рѣки были усыпаны любопытными, а народъ все еще прибывалъ.

— Начинайте, братцы, — закричали стоявшіе въ первомъ ряду, похлопывая рукавицами и утаптывая валенками скрипучій снѣгъ. Видно, раненько заняли они первыя мѣста; это ужъ были завзятые любители. Раздался свистъ. Это было знакомъ къ началу. Въ ту же минуту съ громкимъ крикомъ ряды бойцовъ бросились другъ на друга, и началась горячая схватка. Бойцы нещадно колотили одинъ другого, падали на ледъ, снова поднимались и опять дрались. Сверкавшій ослѣпительной бѣлизной снѣгъ окрасился красными пятнами, кровь текла изъ ушей и изъ носовъ бойцовъ, а битва все продолжалась. Зрители были въ восторгѣ.

— Хорошенько его, хорошенько. — Вотъ ловко, какъ его хватилъ! — кричали изъ толпы, подзадоривая бойцовъ.

Грубая, жестокая забава одинаково приходилась по вкусу всѣмъ сословіямъ: въ толпѣ простого народа мелькали высокія шапки и шитые золотомъ и серебромъ кафтаны знатныхъ людей. Въ эту минуту они словно забывали свой санъ и сливались съ простымъ народомъ въ выраженіи своего одобренія грубой потѣхѣ.

Коротокъ зимній день. Солнце уже клонилось къ закату, наступалъ вечеръ. Пора было кончить кровавую потѣху. Уже нѣсколько бойцевъ лежало на льду безъ движенія. Народъ, довольный зрѣлищемъ, началъ расходиться, по улицамъ слышались крики, смѣхъ, веселые разговоры.

А морозъ все крѣпчалъ. Въ небѣ зажигались звѣзды ясныя, свѣтлыя, словно огоньки. Огоньки зажглись и въ деревянныхъ жилищахъ московскихъ обывателей. Но народъ не думалъ еще расходиться по домамъ, веселье продолжалось. Вдругъ среди общаго шума и смѣха раздался чей то испуганный голосъ: — Глянько-съ на небо то, что это?

Нѣсколько головъ повернулись по указанному направленію, и черезъ минуту на улицахъ водворилась гробовая тишина.

На небѣ въ самомъ дѣлѣ творилось что то странное. Показался словно огненный столбъ, сперва одинъ, за нимъ другой; они свѣтили ярко, подобно мѣсяцу. Люди, за минуту передъ тѣмъ предававшіеся веселью, стояли, теперь безмолвно, объятые ужасомъ.

— Глядите, глядите, столбы-то двигаются, — прошепталъ наконецъ кто-то.

— Вонъ опять, другъ съ дружкой сталкиваются, словно, будто сражаются…

Оправившись отъ перваго испуга, всѣ заговорили сразу, всѣ спѣшили высказать свои замѣчанія.

— И впрямь, словно сражаются, вонъ опять столкнулись.

— Войну это, братцы, безпремѣнно войну предвѣщаетъ.

— Чего предвѣщать то, война и есть, — замѣтилъ чей то суровый голосъ, — небось поди ка, какъ теперь тамъ, на Украйнѣ то бьются. Не шлетъ вѣстей то, воевода Басмановъ, вонъ ему еще на подмогу Милославскаго съ войскомъ послали.

Съ кѣмъ, родимый, сраженье то тамъ? — проговорила закутанная женская фигура.

— Съ царевичемъ, съ Дмитріемъ, — отвѣчалъ суровый голосъ.

— Съ царевичемъ Дмитріемъ, помяни Господи его душеньку, — всхлипнула женщина, — да какъ же это съ мертвымъ то…

— Живъ, стало быть, не слыхала что ль? Грѣха съ вами только, — и говорившій исчезъ въ толпѣ.

А огненные столбы между тѣмъ словно разгорались, они свѣтили еще ярче, свѣтлѣе…

— Покайтеся, православные, близятся времена страшныя, — раздался вдругъ тоненькій голосокъ, и въ толпѣ показался небольшой человѣчекъ страннаго вида. Волосы его длинными прямыми прядями спускались по плечамъ, на рукахъ и ногахъ звенѣли цѣпи, въ зимній морозъ онъ былъ почти безъ одежды, босой…

— Юродивый идетъ, — пронеслось въ толпѣ, а странный человѣкъ тѣмъ же тоненькимъ голоскомъ продолжалъ:

— Забыли вы Бога, забыли, мало вамъ еще по грѣхамъ вашимъ… Это что? — вдругъ обратился онъ къ скоморху въ пестрой шутовской одеждѣ и указалъ на маску, которую тотъ держалъ въ рукѣ. — Бѣса тѣшишь, сатанѣ служишь?

И въ ту же минуту онъ вырвалъ изъ рукъ скомороха маску и швырнулъ ее на земь.

Никто не возражалъ. Большое уваженіе питалъ въ то время русскій народъ къ юродивымъ или «блаженнымъ» и почти съ благоговѣніемъ внималъ ихъ часто безсвязнымъ рѣчамъ. Юродивые смѣло говорили правду въ глаза и народу, и боярамъ, и самому царю. Никто не смѣлъ ихъ тронуть, обидѣть.

— Не о гульбѣ теперь думать, — говорилъ юродивый, — Богъ знаменіе посылаетъ… много бѣдъ впереди, охъ много… великая смута настанетъ… братъ на брата пойдетъ…

Юродивый мелкими шажками пошелъ дальше.

Толпа стояла, словно прикованная къ мѣсту. Небесное знаменіе, зловѣщія слова блаженнаго наполнили суевѣрныя души невыразимымъ ужасомъ. И казалось всѣмъ, что надвигается на нихъ гроза неминуемая, и никуда не уйти отъ нея.

Долго въ эту ночь стоялъ на своей вышкѣ во дворцѣ царь Борисъ Федоровичъ. Онъ смотрѣлъ на огненные столбы, и суевѣрный страхъ охватывалъ и его душу. Вотъ также весной, теплой ночью, стоялъ онъ здѣсь и глядѣлъ на звѣзду съ хвостомъ. Не даромъ было то знаменіе. Тогда же иноземецъ астрологъ предсказалъ ему много бѣдъ.

— Да, много ихъ ужъ было, а главная, видно, еще впереди. Кто онъ, этотъ человѣкъ, что принялъ имя убитаго младенца Дмитрія, не можетъ онъ дознаться. Ни гадатели, ни ворожеи не могутъ сказать. Кто онъ, этотъ смѣлый человѣкъ, что хочетъ отнять у него престолъ? Дурныя вѣсти идутъ съ Украйны, сдайся ему города, встрѣчаютъ его съ хлѣбомъ солью… Неспокойно на Москвѣ, народъ волнуется, разныя басни разсказываются о его спасеніи… Что то Басмановъ, неужто и этотъ вѣрный слуга измѣнитъ? Никому нѣтъ вѣры, много враговъ, измѣна во всѣхъ сердцахъ…

Плотнѣе кутается царь въ свою богатую шубу и глазъ не сводитъ съ огненныхъ столбовъ, точно вопрошаетъ ихъ, какую новую бѣду предвѣщаютъ они ему. Онъ не замѣчаетъ даже и любимаго сына, а царевичъ Федоръ давно уже стоитъ возлѣ. Вотъ его рука тихо прикоснулась къ плечу отца, онъ тревожно смо-' тритъ на его блѣдное измученное лицо.

— Батюшка, идемъ отсюда, — говоритъ онъ.

Словно проснувшись отъ этого родного голоса, царь быстро схватилъ за руку сына и поспѣшно сталъ спускаться внизъ.

Вышка опустѣла, опустѣли и московскія улицы, а огненные столбы все еще свѣтили на небѣ, такіе яркіе, зловѣщіе…

ГЛАВА VII.
Торжественная встрѣча въ Москвѣ воеводы Басманова.

Холодное январьское утро только что занималось надъ Москвой, а ужъ во всѣхъ домахъ — и въ хоромахъ боярскихъ, и въ простыхъ лачужкахъ шла суета страшная. Всѣ словно торопились куда то, всѣ старались нарядиться получше, попраздничному, хотя день былъ будничный. Среди утренней тишины гулко прозвучалъ кремлевскій колоколъ. За первымъ ударомъ раздался другой, третій, а вслѣдъ затѣмъ загудѣли всѣ колокола многочисленныхъ московскихъ церквей. Народъ высыпалъ на улицы, занялъ площади… Изъ богатыхъ боярскихъ хоромъ выѣхали сани, запряженныя въ одну лошадь. Сперва показался конь, богато убранный разными цѣпочками, колечками и разноцвѣтными перьями. Конемъ правилъ сидѣвшій на немъ верховой. Побрякивая бубенцами и цѣпочками, конь выступалъ медленно, важно, словно онъ чувствовалъ, кого везетъ. За конемъ показались сани, украшенныя дорогими персидскими коврами. Медвѣжья полость закрывала ноги сѣдока, одѣтаго въ парчевую шубу съ золотыми пуговицами и въ высокую горлатную шапку. Въ ногахъ у сѣдока стояли два холопа, а по обѣимъ сторонамъ саней шли слуги.

— Князь Голицынъ, — сказалъ кто-то въ толпѣ.

Изъ хоромъ, что стояли наискосокъ отъ первыхъ, тоже выѣхали сани, только убранство ихъ и убранство коня было еще богаче, да слугъ по сторонамъ шло больше.

— Князь Шуйскій.

Затѣмъ по улицѣ проѣхали бояре Морозовъ, Кашинъ, князья Воротынскій, Телятевскій, и много еще другихъ знатнѣйшихъ людей Москвы. Народъ хорошо зналъ ихъ въ лицо, и, завидя ихъ еще издали, многіе кричали: «буди здравъ, князь Шуйскій», «буди здравъ, князь Воротынскій!»

Но бояре и князья въ своихъ тяжелыхъ шубахъ и въ высочайшихъ мѣховыхъ шапкахъ не могли двинуться, чтобы отвѣтить на поклоны, и отъ этого казались еще важнѣе, еще неприступнѣе. Всѣ они теперь держали одинъ путь, всѣ ѣхали по направленіи? къ Московской заставѣ; за ними слѣдомъ повалилъ и народъ.

— Вотъ поди ты, какой чести дождался, словно королевича встрѣчаютъ, — замѣтилъ кто-то изъ толпы.

— Государь, слышь, приказалъ! Пусть, говоритъ, знаютъ, какъ Борисъ Федоровичъ награждаетъ за заслуги своихъ вѣрныхъ слугъ!

— Какія заслуги, диви бы самозванца въ полонъ

взялъ, а то отъ Новгорода Сѣверскаго прогналъ, а онъ, поди, теперь еще съ десятокъ нашихъ городовъ взялъ, — недовѣрчиво произнесъ чей то голосъ.

А виновникъ этого торжественнаго поѣзда, воевода Петръ Федоровичъ Басмановъ, окруженный небольшой кучкой своихъ слугъ, въ это время приближался къ Москвѣ.

Вотъ уже видна она. Первые лучи солнца заиграли на золотыхъ крестахъ кремлевскихъ церквей. Бѣлый снѣгъ на деревянныхъ крышахъ домовъ заискрился разными цвѣтами. Послышался звонъ колоколовъ.

— Матушка, златоглавая, не чаялъ увидать, — въ умиленьи прошепталъ Басмановъ и набожно перекрестился.

Да, не легко ему досталась побѣда. Насилу держались новгородцы, а тутъ еще хлѣба не стало, совсѣмъ измучились. Помощи не было нноткуда. Какъ ждали царское войско изъ Москвы, пришло наконецъ. Ну, да какой воинъ князь Мстиславскій, только срамъ одинъ "былъ, какъ побѣжали его полки съ поля ратнаго. Ну, да Богъ помогъ! Спасибо новгородскимъ людямъ, не выдали, крѣпко стояли. Кабы всѣ такъ, не сдобровать бы Самозванцу. Не больно, чай, сладко было со всѣмъ войскомъ, да съ пушками отступать отъ Новгорода…

Звонъ слышался громче, яснѣе, Москва была уже совсѣмъ близко.

Что то царь! Не больно здоровъ, сказываютъ, рѣдко народу показывается, а царевичъ Федоръ все въ церкви Богу молится. Недавно, говорятъ, патріархъ всенародно обзывалъ Самозванца обманщикомъ, монахомъ Гришкой Отрепьевымъ, что бѣжалъ въ Литву года два тому будетъ. Что-жъ, пожалуй, оно и такъ, откуда-нибудь да взялся же разбойникъ… Недолго ужъ ему со своими ляхами народъ мучить, не видать ему Москвы златоглавой…

И Басмановъ опять съ любовью взглянулъ на родной городъ.

— Да съ чего же это звонятъ то такъ на Москвѣ, словно бы и не праздникъ нынче… А это что? вонъ отъ самой заставы народу то что идетъ, а вотъ и ѣдутъ…

Басмановъ можетъ ужъ разглядѣть высокія шапки князей и бояръ.

— Куда же это вся знать поѣхала, народъ ее провожаетъ, всѣ кричатъ что то…

А голоса уже совсѣмъ близко кричали:

— Да здравствуетъ воевода Басмановъ, буди здравъ, воевода Петръ Федоровичъ!

Что это? Бояре и князья останавливаются, вонъ князь Шуйскій, Воротынскій, вылѣзаютъ изъ саней, говорить хотятъ.

Басмановъ останавливаетъ коня, слѣзаетъ съ него, идетъ имъ на встрѣчу.

— Великій государь Борисъ Федоровичъ, — началъ Воротынскій, обращаясь въ воеводѣ, — приказалъ намъ, своимъ слугамъ вѣрнымъ, достойно встрѣтить тебя. Не пристойно тебѣ, славному побѣдителю, воеводѣ Новгородсѣверскому, въѣзжать въ Москву, какъ простому воину. Великій государь жалуетъ тебя своей царской милостью и шлетъ тебѣ свои сани.

Бояре отошли въ сторону, а къ Басманову подъѣхали великолѣпныя царскія сани, покрытыя дорогими коврами и мѣхами, запряженныя бѣлыми конями въ золотой упряжи, которая такъ и сверкала на солнцѣ.

Басмановъ даже слова не могъ выговорить отъ изумленья. Такъ это его встрѣчаютъ, такъ для него звонятъ всѣ московскіе колокола! Да такого почета, сколько онъ себя ни помнитъ, еще никому не оказывалъ царь кромѣ знатныхъ иностранныхъ гостей! Въ глубокомъ волненіи онъ сѣлъ въ приготовленныя сани. Двое слугъ помѣстились у его ногъ, двое позади саней, верховой тронулъ передового коня, и воевода торжественно двинулся въ столицу, сопровождаемый блестящей свитой изъ самыхъ знатныхъ московскихъ людей и огромными толпами народа, который всю дорогу кричалъ: «да здравствуетъ воевода Басмановъ».

Басмановъ опомнился только тогда, когда его ввели въ царскія палаты. Онъ прошелъ нѣсколько покоевъ, богато убранныхъ по стѣнамъ позолотою и дорогими тканями. Вотъ и Золотая палата. Неслышно ступая по устланному краснымъ сукномъ полу, не глядя на бояръ рядами выстроившихся вдоль стѣнъ палаты, Басмановъ приблизился къ царскому трону и опустился передъ нимъ на колѣни.

— Встань воевода, — началъ царь ласковымъ голосомъ, — привѣтствуемъ тебя, нашъ вѣрный слуга, храбрый защитникъ престола и отчизны!

Басмановъ всталъ и тутъ только впервые внимательно поглядѣлъ на государя.

Какъ измѣнился царь, какъ постарѣлъ, словно онъ нѣсколько лѣтъ его не видалъ!

Въ залитой драгоцѣнными камнями парчевой одеждѣ онъ попрежнему поражалъ величіемъ своей осанки, но сверкающая алмазами и рубинами Мономахова шапка не могла скрыть глубокихъ морщинъ, что залегли у него на лбу и между бровями. Лицо осунулось и поблѣднѣло. Видно, не мало безсонныхъ ночей пришлось ему провести за послѣднее время. Только черные глаза его горѣли: въ нихъ свѣтилась теперь неподдѣльная радость, радость отъ того, что Богъ далъ, наконецъ, побѣду надъ этимъ, Богъ вѣсть, откуда взявшимся человѣкомъ, что смущалъ его покой.

Все той же юношеской красотой сіялъ молодой царевичъ, сидѣвшій по правую руку отъ царя. Только въ ясныхъ глазахъ его свѣтилась какая то глубокая дума. И онъ привѣтливо, ласково улыбался Басманову.

— Жалуемъ тебя, нашего вѣрнаго слугу, нашею царскою милостью, — снова началъ царь и протянулъ воеводѣ огромное блюдо литого золота, наполненное червонцами.

Воевода поклонился царю до земли, а царь между тѣмъ продолжалъ, обращаясь къ слугамъ:

— Принесите изъ казны моей царской кубокъ золоченый, блюда серебрянныя, чарки золотыя… пусть мои вѣрные слуги не говорятъ, что царь жалѣетъ для нихъ награды.

Басмановъ не зналъ, какъ и благодарить царя за его милости, а милостямъ этимъ конца не было. Царь пожаловалъ его богатымъ помѣстьемъ, подарилъ ему еще 2000 рублей (сто тысячъ нынѣшнихъ сер. рублей) и затѣмъ, обратившись къ стоявшимъ у трона князьямъ и боярамъ, проговорилъ:

— Вѣдомо будетъ всѣмъ вамъ, что жалуемъ мы нашего вѣрнаго слугу, воеводу Басманова, чиномъ думнаго боярина.

Этотъ чинъ давался только въ награду за долголѣтнюю службу, за многочисленныя важныя заслуги.

Царь пристально поглядѣлъ на бояръ. Своими щедрыми милостями къ побѣдителю Самозванца онъ словно хотѣлъ сказать имъ: и васъ ищетъ такая же награда, если будете служить мнѣ вѣрой и правдой! Онъ словно хотѣлъ купить ихъ вѣрность заманчивыми обѣщаніями небывалыхъ наградъ и почестей.

Точно въ туманѣ вышелъ Басмановъ изъ дворца. Не думалъ онъ, не гадалъ о томъ. Въ самыхъ смѣлыхъ своихъ думахъ не чаялъ онъ себѣ такихъ почестей какія оказалъ ему царь. Онъ, думный бояринъ, совѣтникъ царя, онъ еще такой молодой. И во снѣ ему того не снилось, все сразу пришло, — и богатство, и слава, и почетъ. Честолюбивое сердце Басманова трепетало отъ радости и переполнялось любовью и преданностью къ виновнику его счастья — государю Борису Федоровичу.

ГЛАВА VIII.
Неудача самозванца. — Новые успѣхи его.

Въ самомъ дѣлѣ, воевода Басмановъ сдѣлался чуть ли не первымъ человѣкомъ въ Москвѣ. Государь то и дѣло посылалъ за нимъ, совѣтовался съ нимъ во всѣхъ дѣлахъ. Старые заслуженные бояре, затаивъ завистливое чувство, заискивали передъ новымъ любимцемъ царя. Народъ громкими криками привѣтствовалъ его появленіе на улицѣ. Дня проходили въ пирахъ и весельи. Съ Украйны получались радостныя вѣсти: царское войско разбило Самозванца при Добрыничахъ, самъ онъ пропалъ безъ вѣсти, видно, убитъ. Царь словно помолодѣлъ при этомъ извѣстіи, осыпалъ милостями молодого дворянина Михаила Борисовича Шеина, который привезъ эту вѣсть, приказалъ звонить въ колокола, нѣтъ благодарственные молебны, показывалъ народу плѣнныхъ поляковъ и отбитыя у непріятеля знамена.

Но это ликованье было непродолжительно. Съ Украйны стали приходить вѣсти одна другой тревожнѣе. Побѣдоносное царское войско упустило изъ рукъ Самозванца и не воспользовалось своей побѣдой. То ли воеводы царскіе были неискусны въ ратномъ дѣлѣ, то ли измѣна гнѣздилась уже въ ихъ сердцахъ, только у нихъ точно «не было рукъ» для дальнѣйшей борьбы съ обманщикомъ, они точно щадили его. Были минуты когда Самозванецъ считалъ свое дѣло проиграннымъ: въ его лагерѣ поднялся мятежъ. Поляки не разсчитывали на продолжительную борьбу, и она наскучила имъ. Они потребовали жалованья. У Самозванца не было денегъ. Поднялся ропотъ, воины начали отказываться отъ службы.

— Мои вѣрные товарищи, — говорилъ имъ названный царевичъ, — подождите немного. Когда добуду отчій престолъ, щедрою рукой награжу я васъ. Много золота, серебра и разныхъ сокровищъ хранится въ казнѣ царской.

Но вѣрные товарищи не хотѣли больше слушать его.

— Давно ужъ мы слышимъ одни только обѣщанья, не хотимъ больше ждать, — говорили они, и многіе въ досадѣ уходили назадъ, въ Польшу. Самозванецъ остался безъ войска и заперся въ Путивлѣ. Московскіе воеводы со своимъ 80,000 войскомъ не сумѣли воспользоваться его безпомощнымъ положеніемъ. Вмѣсто того, чтобы дружно напасть на беззащитнаго врага, они безполезно тратили свое время: осаждали небольшіе города, сдавшіеся Самозванцу, ловили людей, пытали и мучили ихъ за ихъ преданность названному царевичу.

Страшныя, невѣроятныя дѣла стали твориться въ московскомъ лагерѣ. То тутъ, то тамъ наскоро воздвигались висѣлицы, и на нихъ вѣшали головами внизъ раздѣтыхъ до нага людей, уличенныхъ въ измѣнѣ царю Борису. День и ночь тамъ раздавались вопли и предсмертные стоны стариковъ и женщинъ, посаженныхъ на колъ. Воины для потѣхи привязывали несчастныхъ къ деревьямъ и стрѣляли въ нихъ изъ луковъ.

Бездѣйствіе московскаго войска и его безпримѣрная жестокость спасли Самозванца. Теперь уже не поляки, а сами русскіе поддерживали его упавшій духъ. Разбитый въ битвѣ при Добрыничахъ, покинутый поляками, онъ хотѣлъ уже бѣжать въ Литву, но жители Путивля удержали его.

— Мы признали тебя нашимъ законнымъ царемъ, а ты хочешь покинуть насъ, — говорили они; — смотри, какъ расправляются воины московскаго царя съ тѣми, кто былъ вѣренъ тебѣ. Насъ ждетъ такая же участь, если ты уйдешь. Пожалѣй насъ, не отдавай во власть жестокосердныхъ слугъ Борисовыхъ…

Самозванецъ остался. Счастье снова улыбнулось ему. Испуганные звѣрствами московскихъ воиновъ, жители городовъ и селъ толпами бѣжали въ Путивль и просили защиты у названнаго царевича. Жестокость Годуновскихъ воиновъ совсѣмъ оттолкнула ихъ отъ царя Бориса.

«Тамъ казнятъ, вѣшаютъ, а здѣсь принимаютъ съ лаской, обѣщаютъ милости», говорили всѣ и съ надеждой обращали свои взоры на самозванца. Тысячи казаковъ становились подъ его знамена… Войско Борисово, продолжая заниматься казнями, да пытками, дѣйствовало вяло, нерѣшительно. Оно усердно осаждало небольшую крѣпость Кромы въ то время, какъ, самозванецъ собирался съ новыми, огромными силами. Къ довершенію всего въ царскомъ войскѣ открылась сильная смертность.

Обрадованный новыми удачами, самозванецъ разослалъ по всѣмъ мѣстностямъ грамоты; въ нихъ онъ подробно разсказывалъ о своемъ чудесномъ спасеніи отъ злодѣйской руки, о своей жизни въ Бѣлоруссіи… Грамоты читались съ жадностью, пересылались изъ города въ городъ, сѣяли смуту, поселяли въ сердцахъ измѣну царю Борису и преданность самозванцу. Попадали эти грамоты и въ Москву. Столица волновалась. И на улицахъ, и въ домахъ говорились мятежныя рѣчи.

"Тоже распускаютъ слухъ, — бѣглый де монахъ Гришка Отрепьевъ, какъ бы не такъ! Вонъ и въ грамотѣ царевичевой сказано: «не вѣрьте, слуги мои вѣрные, тѣмъ, что говорятъ, будто царевичъ Дмитрій никто иной, какъ бѣглый монахъ Григорій Отрепьевъ. Этотъ Григорій Отрепьевъ давно самъ служитъ въ нашемъ войскѣ, и всѣ его видѣли»…

«Теперь во всѣхъ церквахъ приказалъ патріархъ проклинать его. Ну, и пускай проклинаютъ Гришку, царевичу то до него какое дѣло, самъ Богъ ему помогаетъ».

«Рано, видно, побѣду то праздновали, въ колокола звонили, да молебны служили. Тогда воеводу Басманова честили, а тутъ Михаила Шеина. Убили, говоритъ, вашего царевича. Небось, не убьешь, коли Богъ не захочетъ. Въ Угличѣ спасъ отъ злодѣевъ, и теперь не попуститъ грѣху случиться»…

«Сказываютъ, опять въ Путивлѣ войска набираетъ, гляди, скоро и на Москвѣ будетъ»…

Шпіоны и доносчики сновали по всѣмъ улицамъ и переулкамъ московскимъ, подслушивали, что говорилось, по приказанію царя мучили людей желѣзомъ, огнемъ, кнутомъ, а измѣна всё росла… Подозрительность и жестокость Бориса Федоровича обратилась противъ него самого. Чѣмъ больше людей онъ казнилъ, тѣмъ народное недовольство и ропотъ противъ царя все болѣе возрастали и сгущали тучи, нависшія надъ его домомъ. Борисъ Федоровичъ потерялъ голову, онъ посылалъ въ Украйну неопытныхъ въ ратномъ искусствѣ воеводъ, вмѣсто того чтобы послать опытнаго воина Басманова. Кто знаетъ, нуженъ ли онъ ему былъ для совѣтовъ, или боялся онъ отпустить съ своихъ глазъ своего вѣрнаго слугу? Опасаясь каждую минуту за свою жизнь, царь никуда не показывался. Онъ не хотѣлъ никого видѣть, онъ не довѣрялъ больше самымъ близкимъ людямъ. Гадатели и ворожеи еще больше пугали его своими зловѣщими предсказаніями.

«Восемьдесятъ тысячъ воиновъ не могутъ сладить съ обманщикомъ, воеводы упускаютъ его изъ рукъ. Измѣнники, всѣ измѣнники, всѣ хотятъ моей гибели, народъ на улицахъ зоветъ меня злодѣемъ, ждетъ въ Москву новаго царя! Господи, гдѣ искать спасенья?» Въ отчаяньи думалъ царь и рѣшился на страшное дѣло: онъ послалъ въ Путивль трехъ иноковъ съ зельемъ, чтобы извести обманщика. Но умыселъ былъ открытъ. Монаховъ схватили и привели въ лагерь самозванца. Ядъ нашли у одного изъ нихъ въ сапогѣ.

Народъ жадно слушалъ разсказы объ этой неудачѣ и радовался ей.

«Богъ хранитъ, самъ Богъ хранитъ отъ злодѣя», говорили всѣ и еще больше ненавидѣли Бориса. А царь Борисъ, запершись въ своихъ покояхъ, не зналъ, что и дѣлать.

«Боярина Басманова развѣ послать опять къ войску? Онъ одинъ стоитъ всѣхъ воеводъ, онъ всѣхъ искуснѣе въ ратномъ дѣлѣ! Ну, а если и этотъ вѣрный слуга прельстится тамъ на льстивыя рѣчи тою, что называетъ себя истиннымъ царемъ, если тотъ склонитъ его къ себѣ наградами, да обѣщаніями? Щедръ, сказываютъ, на обѣщанья-то. Что если, отпустивъ его на Украйну, онъ, Борисъ Федоровичъ, самъ отниметъ у себя послѣдняго преданнаго слугу. Не оставить ли лучше здѣсь, поближе къ себѣ?» И въ тяжеломъ раздумьи царь не зналъ, на что рѣшиться.

ГЛАВА IX.
Царь снова посылаетъ Басманова къ войску. — Клятва царя.

Не весело на сердцѣ у воеводы Басманова. Почитай больше года прошло съ тѣхъ поръ, какъ встрѣчали его въ Москвѣ радостными криками, да колокольнымъ звономъ. Народъ ликовалъ, всѣ считали его спасителемъ отчизны. А теперь? Чуетъ его сердце неладное. Бояре все шепчутся между собой, сторонятся отъ него. Въ народѣ смута. Но не это тревожитъ сейчасъ Басманова. Туча черная ложится ему на сердце, когда подумаетъ онъ о царѣ. Что сталось съ нимъ? Куда дѣвалась его мощь, его сила? Заперся одинъ, словно боится чего. Неужто ужъ такъ страшенъ ему этотъ бѣглый монахъ?

Собрать бы войска побольше, искоренить бы злодѣя, вотъ и конецъ смутѣ…

И чего держитъ его здѣсь царь? Тамъ онъ нужнѣе, народъ и такъ волнуется, скорѣй бы, разомъ покончить со злодѣемъ. И зачѣмъ царь вызвалъ его тогда съ Украины?

Но въ преданномъ сердцѣ Басманова нѣтъ мѣста недовольству. Нерѣшительность Бориса, оттолкнувшая отъ него многихъ преданныхъ людей, не заронила въ его душу сомнѣній. Напротивъ, чѣмъ болѣе сгущались тучи надъ семьей Годуновыхъ, тѣмъ сильнѣе словно крѣпла въ немъ любовь къ нимъ и ненависть къ ихъ врагу. Всей душой привязался онъ и къ молодому царевичу; привѣтливъ, уменъ, цѣлые дни за книгами, достойный будетъ преемникъ отцу. А царевна Ксенія Борисовна! Не пристало ему, подданному царя, видѣть царицу и царевну, крѣпко берегъ ихъ обычай отъ глазъ постороннихъ людей, только недавно, одинъ разъ и удалось увидать, какъ на богомолье ѣздила царская семья. Провожалъ онъ тогда царевича, заговорились они съ нимъ, отстали отъ царя, верстъ двадцать за Москвой это было, поровнялись съ царицыной колымагой, что ѣхала позади, тутъ то и увидалъ онъ царевну. Изъ оконца колымаги глядѣла, милостыню подавала нищимъ.

Не забылъ онъ этихъ чудныхъ глазъ, большихъ, да жалостныхъ, этой печальной улыбки… нѣтъ, нѣтъ, да и встанетъ передъ нимъ это прекрасное лицо, какъ живое… Сказываютъ, всё о женихѣ своемъ тоскуетъ, о Датскомъ королевичѣ, что умеръ въ Москвѣ два года тому назадъ. Словно защемило что то сердце боярина при этой мысли. Ну, да горе дѣвичье недолго живетъ, только бы смута кончилась, еще лучше жениха найдетъ царь…

Басманова словно и не тревожили дурныя вѣсти, что приходили съ Украйны, не безпокоили удачи самозванца… Что мудренаго, кому тамъ воевать? Онъ самъ видѣлъ, какой воевода бояринъ Милославскій, а князь Василій Ивановичъ Шуйскій, хитрить, да изворачиваться это онъ умѣетъ, а въ ратномъ дѣлѣ что онъ смыслитъ? Вотъ послалъ бы царь опять его, Басманова! Показалъ бы онъ тогда злодѣю, не выпустилъ бы его изъ рукъ своихъ.

И молодому боярину представилось уже, какъ онъ снова въѣзжаетъ въ Москву, а позади него везутъ связаннаго по рукамъ и ногамъ самозванца… Не такъ, поди, зазвонятъ тогда въ колокола… Онъ видѣлъ уже, мысленнымъ взоромъ радостное лицо царя, счастливую улыбку царевича… а тамъ, въ свѣтлицѣ своей, радостными слезами плачетъ прекрасная царевна; тяжелые дни ихъ миновали… Никакой награды тогда не пожалѣетъ для него царь…

Басмановъ даже всталъ съ лавки и въ волненьи заходилъ по горницѣ.

Онъ упроситъ царя отпустить его на Украйну, только бы увидать его! Давно что то онъ не зоветъ его къ себѣ!

Бояринъ, занятый своими думами, не замѣтилъ, какъ дверь въ его горницу потихоньку отворилась, и на порогѣ ея показался царскій посолъ въ богатомъ, піитомъ золотомъ, бархатномъ кафтанѣ.

— Бояринъ, проговорилъ онъ, кланяясь, — Великій Государь ждетъ тебя къ себѣ.

Мартовское солнце сильно пригрѣвало землю. На немощенныхъ московскихъ улицахъ стояла грязь невылазная. Пара лошадей съ трудомъ тащила колымагу Басманова. Вотъ и Красное крыльцо. Бояринъ вышелъ изъ колымаги и пошелъ ко дворцу пѣшкомъ. Только " одинъ царь могъ подъѣзжать на лошади къ самому дворцовому крыльцу. Слуга провелъ его въ одинъ изъ покоевъ, гдѣ ожидалъ его царь. Это была небольшая палата, богато убранная турецкими и персидскими коврами. Посерединѣ стоялъ столъ огромныхъ размѣровъ, на немъ лежали бумаги, грамоты, челобитныя. Здѣсь царь обыкновенно занимался дѣлами, здѣсь принималъ онъ близкихъ, довѣренныхъ людей, съ которыми совѣтовался о дѣлахъ…

Въ палатѣ, кромѣ царя, никого не было. Онъ сидѣлъ возлѣ стола, подперевъ голову рукою, разбросанныя передъ нимъ бумаги, казалось, мало занимали его.

— Здравствуй, бояринъ, — отвѣтилъ онъ на поклонъ Басманова и устремилъ на него пристальный взглядъ своихъ черныхъ, словно потухшихъ теперь глазъ. Басмановъ спокойно встрѣтилъ этотъ взглядъ.

— Вотъ что, бояринъ, — началъ царь, — давно ужъ я надумалъ это, хочу послать тебя туда, воеводой надъ войскомъ…

Молодой бояринъ такъ и просіялъ.

«Съ чего это онъ такъ обрадовался, мелькнуло въ головѣ подозрительнаго царя, развѣ ужъ больно хорошо тамъ, словно бы лучше здѣсь, возлѣ царя, и почету больше, и милостей.

— Неладныя вѣсти оттуда идутъ… измѣна въ войскѣ… — царь говорилъ медленно, словно ему тяжело было говорить.

— Нужно разбить злодѣя… добыть его живымъ или мертвымъ… онъ пытливо поглядѣлъ, на Басманова. А ты… ты считаешь его обманщикомъ?..

— Я… Государь, что ты говорить! — Басмановъ поблѣднѣлъ, онъ отступилъ нѣсколько шаговъ и въ свою очередь пристально взглянулъ на царя.

— Молчитъ, блѣднѣетъ, недобрый знакъ, подумалъ царь и — вставъ съ кресла, пошелъ къ переднему углу, который, по тогдашнему обычаю, весь былъ заставленъ образами въ богатыхъ серебряныхъ и золотыхъ окладахъ.

— Государь, зачѣмъ говоришь такія рѣчи? — заговорилъ Басмановъ, придя, наконецъ, въ себя. Я былъ тебѣ вѣрнымъ слугой, вспомни, кто отстоялъ Новгородъ Сѣверскій отъ руки злодѣя, я самъ давно ужь прошусь у тебя къ войску…

Но царь ужъ не слушалъ его. Дрожащими руками онъ доставалъ образъ Спасителя…

— Вотъ, сказалъ онъ и голосъ его дрогнулъ. — Видишь образъ… именемъ Бога клянусь тебѣ, что царевичъ Дмитрій давно умеръ и погребенъ въ Угличѣ…

— Государь, остановись, я безъ клятвъ вѣрилъ этому, — воскликнулъ внѣ себя молодой бояринъ.

— А тотъ, что называетъ себя теперь царевичемъ Дмитріемъ, — продолжалъ царь, — есть наглый обманщикъ, бѣглый монахъ, Гришка Отрепьевъ. Онъ съ трудомъ досказалъ послѣднія слова, поставилъ на мѣсто икону и въ полномъ изнеможеніи опустился на кресло. Видно тяжелыя сомнѣнія мучили его душу, если онъ дошелъ до такого униженія. Потемнѣло въ глазахъ у Басманова. Что это, онъ, царь и великій Государь, клянется передъ нимъ, передъ своимъ рабомъ, холопомъ. Не сонъ ли это…

А царь, немного оправившись, опять заговорилъ:

— Уничтожишь врага моего, не пожалѣю награды. Первымъ лицомъ будешь въ государствѣ, дочь мою, царевну Ксенію, отдамъ за тебя; получишь ты за ней въ приданое царство Казанское, Астраханское, Сибирское…

Басмановъ упалъ на колѣни.

— Клянусь тебѣ, Государь, добыть злодѣя живымъ или мертвымъ.

ГЛАВА X.
Клятва царя заронила сомнѣніе въ душу Басманова. — Разговоръ его съ Семеномъ Годуновымъ.

Словно въ какомъ то чаду вышелъ молодой бояринъ изъ царской палаты. Мысли его путались, голова горѣла. Въ ушахъ раздавались слова государя: „царевну Ксенію отдамъ за тебя, царство Астраханское получишь, Сибирь“….. а въ душѣ поднимались назойливые вопросы: зачѣмъ клялся царь? Развѣ безъ его клятвъ не служилъ онъ ему вѣрой и правдой? Онъ вспомнилъ, какъ дрожали руки царя, когда онъ бралъ образъ. Такъ кто же онъ тогда, этотъ названный царевичъ, при чьемъ имени дрожитъ самъ царь? Неужели? Нѣтъ, страшная мысль была далека еще отъ Басманова.

Царевна Ксенія — его невѣста, прекрасная царевна, на которую онъ доселѣ не смѣлъ взглянуть! Никогда еще не было того, чтобы царскимъ зятемъ былъ простой подданный. Словно въ сказкѣ.

А неотвязчивый голосъ опять шепталъ въ уши слова сомнѣній. Не ладное тутъ дѣло! Не отступилъ бы царь отъ старыхъ обычаевъ, коли-бъ… Видно, и въ самомъ дѣлѣ страшенъ этотъ врагъ.

Не помнилъ Басмановъ, какъ сѣлъ онъ снова въ свою колымагу, какъ лошади медленно повезли его прочь отъ дворца, вотъ и совсѣмъ стали.

— Вылѣзай, бояринъ, — раздалось надъ самымъ его ухомъ. Гдѣ-жъ это? Да, это хоромы Семена Никитича Годунова, онъ звалъ его нынче.

Басмановъ поднялся на крыльце, взошелъ въ сѣни.

— Добро пожаловать, дорогой гость, — встрѣтилъ его въ сѣняхъ хозяинъ, — а, чаялъ, ты ужъ не придешь нынче, что запоздалъ?

Хозяинъ повелъ гостя въ горницу. Басмановъ словно во снѣ, повернулся лицомъ въ передній уголъ, перекрестился и трижды поклонился передъ иконами, какъ требовалъ обычай. Затѣмъ ужъ поклонился хозяину и сѣлъ за столъ.

— Да что это, бояринъ, на тебѣ лица нѣтъ, что съ тобой? — воскликнулъ хозяинъ.

— Нездоровится что то! — уклончиво отвѣтилъ Басмановъ.

— Вотъ погоди, я тебя вылечу, есть у меня такая настойка, большая въ ней крѣпость, за то болѣзнь, какъ рукой сниметъ.

Онъ засуетился, отыскивая на столѣ, уставленнымъ всевозможными закусками, наливками, винами, цѣлебную настойку.

— Вотъ выпей, — сказалъ онъ наконецъ, наливая гостю большой серебряный ковшъ какой то темной жидкости.

Басмановъ залпомъ выпилъ полный ковшъ. Хмель вступилъ ему въ голову. Онъ вдругъ почувствовалъ неудержимое желаніе обо всемъ разсказать своему радушному хозяину, посовѣтоваться съ нимъ. Да и что таиться отъ него, — ближайшій родственникъ царя, его помощникъ во всѣхъ дѣлахъ, его „правое ухо“, какъ говорилъ про него нелюбившій его народъ, все равно, узнаетъ, и онъ передалъ ему свой разговоръ съ царемъ.

Недобрымъ огнемъ блеснули хитрые глазки Семена Никитича. Завистливъ былъ старый бояринъ.

— Ну, что-жъ, Петръ Федоровичъ, — сказалъ онъ притворно ласковымъ голосомъ, — видно тебѣ бабушка ворожила, смотри-ка какое счастье привалило, царскимъ зятемъ будешь. Смотри, не загордись тогда, насъ не забудь своими милостями.

Онъ помолчалъ.

— А кто-жъ его знаетъ, какъ оно будетъ, — какъ бы самъ про себя проговорилъ онъ, — вонъ народъ волнуется, почитай только и говорятъ, что о новомъ царевичѣ. А тутъ еще грамоты отъ него невѣдомо кѣмъ доставлены, словно кто ихъ бросилъ въ народъ… Вонъ царь приказалъ отбирать ихъ, чтобы не смущали людей, да поди ихъ, розыщи. Одна попалась мнѣ…

— Ну, что же въ ней? — съ живымъ любопытствомъ спросилъ Басмановъ.

— Что грѣха таить, складно написано, все расписалъ… Стало быть, въ ту ночь передъ утромъ, въ которое погибнуть то царевичу, лекарь то его взялъ, да подмѣнилъ другимъ младенцемъ, а его то царевича увезъ да и скрылъ до поры до времени. Да много тамъ всего написано… какъ онъ жилъ въ Литвѣ, учился тамъ… Что говорить, складно написано, будто и правда. Охъ, бояринъ, кто-жъ его знаетъ, скорѣй добывай себѣ невѣсту, а то поздно будетъ.

И, оглянувшись по сторонамъ, словно боясь, какъ бы кто не услыхалъ его, онъ тихо сказалъ:

— Чудное дѣло, право! Кто же могъ сказать, что убитъ царевичъ, а не другой младенецъ. Битяговскаго, да Качалова, что народъ въ убійствѣ обвинялъ, тутъ же Угличане растерзали, а самихъ Угличанъ потомъ всѣхъ перебили, да по разнымъ мѣстамъ разослали. Темное дѣло, темное!

Басмановъ ушамъ _чсвоимъ не вѣрилъ. Это говорилъ приближенный царя, его родственникъ!

— Что ты говоришь, Семенъ Никитичъ, — горячо сказалъ онъ, — а князь Шуйскій то, Василій Ивановичъ? Вѣдь онъ же тогда ѣздилъ въ Угличъ разслѣдовать дѣло, онъ въ лицо зналъ царевича, видѣлъ его мертвымъ.

— Ну, не знаешь ты князя Шуйскаго! Ему бы только голову спасти, — какъ то загадочно замѣтилъ Годуновъ.

— Нѣтъ, бояринъ, не говори такъ, самъ царь клялся мнѣ нынче, что царевича нѣтъ въ живыхъ!

По лицу Семена Никитича промелькнула хитрая улыбка.

— Можетъ и клялся то потому, что самъ не вѣритъ! Темное дѣло, говорю. А только спѣши скорѣй, бояринъ, добывай царевну…

У Басманова помутилось въ глазахъ. Что же это, измѣна въ самой роднѣ Годуновыхъ! Бояринъ не скрываетъ даже своихъ мыслей передъ нимъ, Басмановымъ, преданнымъ слугою царя. Онъ чуть не прямо говоритъ, что царевичъ живъ! А вдругъ это правда? стрѣлой промелькнуло въ его головѣ, но онъ въ ужасѣ отогналъ отъ себя эту мысль.

— Да нѣтъ же, нѣтъ, съ чего это онъ, ужъ не зельемъ ли какимъ опоилъ его бояринъ, Семенъ Никитичъ? Нѣтъ, это вино говоритъ въ немъ.

И Басмановъ, какъ бы заглушая въ себѣ этотъ, Богъ вѣсть, откуда взявшійся голосъ, налилъ себѣ и хозяину полные кубкц вина и, поднимая свой, горячо проговорилъ:

— Во здравіе великаго государя нашего, царя Бориса Федоровича, дай Богъ ему долго жить и мирно царствовать!

Онъ выпилъ кубокъ и поставилъ его на столъ.

— А мнѣ, его вѣрному слугѣ, дай Богъ поскорѣе сокрушить злодѣя, — добавилъ онъ тише.

Было уже поздно, когда Бояринъ Басмановъ возвращался домой изъ гостей. На небѣ горѣли яркія звѣзды, мѣсяцъ тихо плылъ въ облакахъ и освѣщалъ грязныя лужи на улицахъ. Тихо было въ столицѣ. Сквозь ставни, закрывавшіе оконца хоромъ, чуть чуть просвѣталъ огонекъ… въ иныхъ домахъ было уже темно. Мирные обыватели Москвы отходили ко сну…

Смутныя чувства волновали Басманова. Нынѣшній день былъ для него полонъ неожиданностей. Утромъ бесѣда съ царемъ, а потомъ этотъ разговоръ съ бояриномъ Годуновымъ. Видно, правду говорилъ какъ то царь: никому нельзя вѣрить, вездѣ измѣна. Нѣтъ, неправда, не вездѣ… его сердце горитъ любовью къ царю, къ молодому царевину, къ царевнѣ…

Молодой бояринъ закрылъ глаза, и передъ нимъ встало бѣлое лице… педальныя черныя очи… Господи, да неужто это правда, царевна — невѣста его! Вотъ онъ ведетъ ее къ аналою… горятъ свѣчи… пѣвчіе поютъ… Да что же это они поютъ? Со святыми упокой. Кому это? Царю Борису Федоровичу, или ему Басманову?

Бояринъ въ страхѣ открываетъ глаза… гдѣ онъ? Наверху, надъ нимъ, сіяетъ свѣтлый мѣсяцъ, кони медленно бредутъ по грязи… Это онъ задремалъ въ колымагѣ.

Басмановъ протеръ глаза и сталъ смотрѣть на яркія звѣзды, а мысли смутныя, неясныя, такъ и лѣзли въ голову.

Вотъ также скоро поѣдетъ онъ опять на Украйну, длинный путь туда… города, села, деревни мелькаютъ передъ нимъ… Вотъ и Путивль… Глаза боярина снова смыкаются.

Его ведутъ въ чей то лагерь, польскіе паны, казаки обступили тронъ… Зачѣмъ здѣсь тронъ? Развѣ царь Борисъ Федоровичъ здѣсь, а не въ Москвѣ? Да это не Борисъ Федоровичъ. На тронѣ сидитъ совсѣмъ молодой еще человѣкъ… На шеѣ у него зіяетъ глубокая рана… Царевичъ Дмитрій! вскрикиваетъ бояринъ и снова просыпается.

— Что со мной, — шепчетъ онъ и крестится трижды.

А вонъ и его хоромы близко. Онъ боится закрыть глаза, онъ старается думать о предстоящей поѣздкѣ, соображаетъ, какое оружіе, какихъ слугъ возьметъ съ собой, а надъ этими думами такъ и стоитъ одна неотвязная: зачѣмъ это онъ, царь, давалъ мнѣ такую страшную клятву? Неужто онъ не вѣритъ въ свою правоту, коли вездѣ подозрѣваетъ измѣну? Неужто боится того?

И ничѣмъ не можетъ бояринъ отогнать отъ себя этихъ непрошенныхъ мыслей.

Уменъ былъ царь, Борисъ Федоровичъ. Далеко разносилась слава о его разумѣ, о его могуществѣ. Да не сумѣлъ онъ, видно, въ своемъ царствѣ порядокъ держать, не сумѣлъ въ своемъ государствѣ людьми управлять! Самъ, по своей винѣ, заронилъ онъ искру сомнѣнья въ душу своего вѣрнаго слуги! Самъ, своей подозрительностью, своей недовѣрчивостью, оттолкнулъ онъ отъ себя его преданное сердце.

ГЛАВА XI.
Басмановъ ѣдетъ къ войску. — Измѣна его.

Стоялъ апрѣль мѣсяцъ 1605 года. Но дорогѣ отъ Москвы къ югу двигался небольшой отрядъ. Впереди ѣхали вооруженные всадники, ярко сверкали на солнцѣ ихъ шлемы и посеребреныя сбруи ихъ коней. За ними двигались богато убранныя колымаги, запряженныя парами дорогихъ коней, а дальше тащился цѣлый обозъ — нагруженныя всякимъ добромъ телѣги, которыя охранялись на половину вооруженной челядью. Путь предстоялъ не близкій, почитай дня четыре пройдетъ покамѣстъ не доѣдешь до крѣпости Кромы, мало ли запасовъ всякихъ понадобится, то же не мало народу ѣдетъ.

День стоялъ жаркій, словно бы и не апрѣльскій. Душно было въ колымагѣ. Басмановъ приказалъ возницѣ остановиться и пересѣлъ на своего боевого коня. Сильно измѣнился за этотъ мѣсяцъ бояринъ Петръ Федоровичъ! На его похудѣвшемъ лицѣ не то печаль, не то тревога; между бровями залегла глубокая складка. Взглядъ карихъ очей говорилъ о душевной мукѣ.

Онъ задержалъ своего коня и поѣхалъ поодаль отъ своего спутника князя Катырева-Ростовскаго. Дорога пошла сосновымъ лѣсомъ. Чудный смолистый запахъ наполнялъ воздухъ. Природа ликовала, празднуя свое пробужденіе отъ долгаго зимняго сна. Стаи самыхъ разнообразныхъ птицъ порхали въ вѣтвяхъ и весело щебетали, словно радовались этому теплому солнцу, этой наступающей веснѣ…

Но молодого боярина не радовала эта ликующая природа. Онъ словно не слышалъ веселаго щебетанья птицъ, не видѣлъ яркихъ солнечныхъ лучей, что просвѣчивали сквозь зелень деревьевъ… Онъ весь ушелъ въ свои думы… Все пошло по другому съ того самаго дня, какъ царь въ припадкѣ отчаянія поклялся ему передъ иконой. Словно два человѣка засѣли въ немъ съ тѣхъ поръ и терзали его душу… Словно раскололось его сердце… Позоветъ его царь Борисъ Федоро вичъ во дворецъ, говоритъ съ нимъ о дѣлахъ государскихъ, заведетъ рѣчь о самозванцѣ, начнетъ разсказывать, какъ дѣло было въ Угличѣ, какъ убили царевича, а у него, у Басманова, словно камень тяжелый ложится на сердце. Хочетъ онъ вѣрить царю всей душой, каждому слову его вѣрить, а тотъ, другой человѣкъ, что сидитъ въ немъ, шепчетъ ему: „зачѣмъ это царь все говоритъ объ этомъ, все увѣряетъ его, словно оправдывается передъ нимъ. Зачѣмъ боится такъ обманщика?“ Гонитъ онъ прочь эти мысли, а онѣ такъ и лѣзутъ. Приказываетъ царь ему поклясться въ вѣрности. Клянется онъ, животъ свой за него положить обѣщаетъ, а слова то словно выходятъ не изъ души, не отъ сердца, а голосъ опять шепчетъ: „кабы дѣло его было правое, не заставлялъ бы клясться, видно самъ чувствуетъ, что не отъ Бога власть его!“ А дальше пошло еще хуже:., сталъ онъ думать, какъ бы поскорѣй уѣхать съ глазъ царя, не терпѣть бы этой муки… А тутъ вдругъ случилось это дѣло. Умеръ царь, умеръ нежданно, негаданно. Еще въ этотъ день пословъ иностранныхъ принималъ, обѣдалъ съ ними, а тутъ вдругъ кровь хлынула изъ носу, изъ ушей, едва причастить успѣли… Въ народѣ пошли толки разные, говорятъ, отравилъ себя царь, совѣсть де замучила за царевича, видѣлъ, что не совладать ему съ нимъ, коли Богъ его спасетъ. А вѣдь и вправду Богъ спасетъ! Мало ли войска царскаго тамъ, совсѣмъ было погибъ тогда, при Добрыничахъ, да нѣтъ, спасся. Монаха тоже съ зельемъ подсылали къ нему; нѣтъ, опять не удалось погубить.

Лѣсъ порѣдѣлъ, дорога пошла подъ гору, мелкой рысцой поѣхалъ конь боярина, догоняя ѣхавшія впереди колымаги, а бояринъ словно и не замѣчалъ этого и продолжалъ думать свои думы.

Вчера Москва присягнула Федору Борисовичу, на долго ли? Не любили отца, будутъ ли любить его сына! А тутъ грамоты изъ Путивля идутъ, въ народѣ неспокойно, ждутъ чего то… молодъ еще царь, кого то выберетъ себѣ въ совѣтники, вызвали Милославскаго, Шуйскихъ, а его, Басманова, съ Ростовскимъ послали къ войску. „Одна надежда на тебя, говорилъ Федоръ, прощаясь съ нимъ, служи намъ такъ, какъ служилъ отцу нашему“. А онъ стоялъ, глазъ не поднималъ на молодого царя, а когда взглянулъ, увидѣлъ слезы на его глазахъ, одинъ оставался, не было около него преданныхъ людей. Дрогнуло его сердце, поклялся онъ ему служить вѣрой и правдой, клялся привести къ присягѣ всё войско.

Бояринъ взглянулъ въ оконце рядомъ ѣхавшей колымаги, откуда смотрѣло блѣдное лицо митрополита Новгородскаго Исидора, посланнаго для того, чтобы привести ратныхъ людей къ присягѣ.

Легко сказать, привести къ присягѣ, когда почитай все войско на сторонѣ самозванца. Кто онъ, Богъ его знаетъ, а только смѣлый это человѣкъ. Невѣдомо откуда взялся и идетъ, шутка сказать, добывать Московскій престолъ! И Басмановъ задумался объ этомъ удивительномъ человѣкѣ…

Солнце уже садилось, пора было думать о ночлегѣ. Такъ прошло три дня пути по однообразной равнинѣ, называемой Московскимъ государствомъ. Попадались села, города, гулко звучалъ въ воздухѣ, звонъ монастырскихъ колоколовъ, поля смѣнялись лѣсами, лѣса полями, а тамъ опять села, опять колокольный звонъ…

Чѣмъ дальше отъѣзжали отъ Москвы, тѣмъ чаще мысли Басманова устремлялись туда, въ Путивль, къ этому необыкновенному человѣку. На стоянкахъ, ближе къ Кромамъ объ немъ разсказывали люди, его видѣвшіе. Всѣ удивлялись его необычайной смѣлости; „въ битвахъ такъ впередъ и лѣзетъ, говорили о немъ, и ничего то онъ не боится, знаетъ видно, что его дѣло правое“.

— Ничего не боится, а тотъ, покойникъ царь, дрожалъ при одномъ его имени, — думалъ Басмановъ, и сердце его начинало уже склоняться на сторону Самозванца. Смѣлость, отвага неудержимо влекутъ къ себѣ людей.

— Не боится, стало быть, надѣется на Божью помощь, стало быть, вѣритъ въ правоту своего дѣла. Противъ кого же онъ, Басмановъ, идетъ воевать? Кто онъ? Неужто и вправду Богомъ спасенный царевичъ Дмитрій? Вонъ и царь Борисъ, врагъ его, умеръ, а его все хранитъ Богъ! Можетъ и вправду Борисъ Федоровичъ не по праву держалъ престолъ, а онъ служилъ ему всю жизнь и сейчасъ клялся служить его сыну?

Эти вопросы волновали молодого боярина, когда онъ подъѣзжалъ къ Кронамъ.

Войско Московскаго царя, стоявшее возлѣ Кромъ, еще не знало о смерти Бориса Федоровича. Вѣсть эта была принята по разному — одни притворялись печальными, другіе же открыто радовались. Царю Федору присягали, но эта присяга давалась неохотно, а многіе и совсѣмъ отказались ее дать.

Басмановъ только и разговоровъ слышалъ, что о царевичѣ Дмитріи. Всѣ восхищались имъ, всѣ прославляли его щедрость, его неустрашимость, и воевода не зажималъ ротъ говорившимъ, не казнилъ, не вѣшалъ ихъ, какъ это дѣлалъ въ Новгородѣ Сѣверскомъ, онъ слушалъ, онъ самъ разспрашивалъ…

Быть можетъ, онъ могъ бы еще удержать войско въ преданности царю Федору, онъ былъ опытный и любимый ратными людьми воевода, быть можетъ его послушали бы, какъ послушали тогда въ Новгородѣ-Сѣверскомъ, но онъ молчалъ. Въ немъ уже не было вѣры въ правоту царя Бориса. „Сердце вѣщунъ“, думалъ онъ, а его сердце стремится къ тому человѣку, что такъ смѣло идетъ къ своей цѣли. Прошло около мѣсяца послѣ пріѣзда Басманова въ Кромы. Митрополитъ Исидоръ уже уѣхалъ въ Москву. Изъ Московскаго лагеря то и дѣло перебѣгали въ лагерь самозванца, который находился въ Путивлѣ.

Наконецъ 14 мая къ Путивлю двинулись князь Иванъ Голицынъ, нѣсколько человѣкъ выборныхъ отъ всѣхъ Московскихъ полковъ и воевода Басмановъ. На его лицѣ уже не было тревоги и безпокойства, оно дышало спокойной рѣшимостью.

Вотъ онъ, лагерь названнаго царевича. Рядами выстроились польскіе воины, казаки, бѣжавшіе къ нему стрѣльцы. Велики силы его… а вотъ и палатка… Князь Голицынъ идетъ впереди, за нимъ идутъ выборные отъ войскъ, они входятъ въ палатку, и онъ, Басмановъ, идетъ слѣдомъ за ними. Вотъ онъ, наконецъ, этотъ человѣкъ, къ которому влекутся всѣ сердца… Онъ сидитъ на возвышенномъ мѣстѣ, въ дорогой одеждѣ, спокойный, гордый. Возлѣ него стоятъ польскіе люди и казаки; ихъ немного, видно, не нуждается онъ въ охранѣ, видно знаетъ онъ, что самъ Богъ хранитъ его.

Басмановъ видитъ, какъ Голицынъ и выборные падаютъ передъ нимъ на колѣни, онъ слышитъ, какъ они говорятъ ему:

— Великій государь, бьемъ тебѣ челомъ отъ лица всего войка Московскаго, винимся передъ тобою, прощенья просимъ, по невѣдѣнію стояли противъ тебя, нашего прирожденнаго государя…

Онъ глядитъ на него… Голубые глаза самозванца смотрѣли привѣтливо, но властно. Это была для него важная минута: все войско Московскаго государства несло ему свою покорность, признавало его законнымъ царемъ, его лютый врагъ, воевода Басмановъ, стоялъ въ его палаткѣ, а онъ словно и не радовался этому, словно это такъ и должно быть.

Басманову вспомнилось лицо Бориса Федоровича, когда онъ принималъ его послѣ побѣды подъ Новгородомъ-Сѣверскимъ. Это лицо дрожало отъ счастья, онъ не могъ даже скрыть свою радость. А этотъ… истинно по царски принимаетъ онъ покорность отъ своихъ раскаявшихся подданныхъ, говоритъ съ ними милостиво, но властно, съ достоинствомъ. Такъ держать себя могъ только прирожденный государь…

И онъ, Басмановъ, ѣхалъ уничтожить его! Вотъ и сейчасъ, одна минута, и онъ можетъ убить его, положить свой животъ за Годуновыхъ, а онъ, царевичъ смотритъ на него смѣло, словно и мысль такая не можетъ придти ему въ голову.

Передъ молодымъ бояриномъ встало лицо Федора, онъ вспомнилъ слезы на его глазахъ; откуда то выглянули на него большія, черныя печальныя очи… Сердце его сжалось, но только на одно мгновенье. Нѣтъ, будетъ, довольно онъ ходилъ во тьмѣ, довольно онъ служилъ злодѣю, похитителю престола. Вонъ онъ, настоящій то царь!

Въ эту минуту самозванецъ только что милостиво отпустилъ князя Голицына и окидывалъ смѣлымъ, гордымъ взглядомъ своего недавняго врага, героя Новгородской осады.

Онъ ждалъ…

— Государь! — могъ только воскликнуть Басмановъ и упалъ передъ нимъ на колѣни.

Въ этомъ возгласѣ сказалось все: и вопль его души, истерзанной сомнѣньями, и радость, что сомнѣній больше нѣтъ, и онъ знаетъ теперь, кто истинный царь, кому слѣдуетъ служить. Въ этомъ возгласѣ слышалось и раскаяніе, и мольба о прощеньи и безграничная преданность этому, самимъ Богомъ хранимому, „прирожденному государю“.

ГЛАВА XII.
Въѣздъ самозванца въ Москву.

Необычайное волненіе произвела въ Москвѣ вѣсть о томъ, что воевода Басмановъ вмѣстѣ со всѣмъ войскомъ перешелъ на сторону Самозванца.

Все войско передалось ему, самъ воевода Басмановъ, ужъ на что, кажись, вѣрный слуга Годуновыхъ, и тотъ перешелъ къ нему, чего же мы еще ждемъ! — кричали на улицахъ.

— Не хотимъ служить Годуновымъ, долго мы отъ нихъ терпѣли!

— Да здравствуетъ государь нашъ, Дмитрій Ивановичъ, не хотимъ другого!

Народъ волновался и шумѣлъ все больше и больше.

А Самозванецъ между тѣмъ съ огромнымъ войскомъ, съ московскими князьями и боярами приближался уже къ Москвѣ. На пути всюду, въ городахъ, деревняхъ и селахъ, его встрѣчали воеводы, духовенство и народъ съ великой радостью, съ хлѣбомъ и солью.

Перваго іюня со стороны Подмосковной слободы, называемой Краснымъ Селомъ, гдѣ жили купцы и ремесленные люди, показалась несмѣтная толпа народу. Толпа двигалась шумно и направлялась прямо къ Красной площади. Юный царь Федоръ выслалъ стрѣльцовъ, чтобы разсѣять, разогнать ее, но стрѣльцы частью разбѣжались, частью сами пристали къ толпѣ, а она росла съ каждой минутой.

— Послы отъ государя Дмитрія Ивановича. Грамоту шлетъ! Къ Москвѣ идетъ! — раздавалось со всѣхъ сторонъ, и народъ, покидая жилища, опрометью бѣжалъ на площадь.

— Что за мятежъ, зачѣмъ собрались здѣсь, давайте ихъ сюда, этихъ пословъ! — обратились къ народу бояре, вышедшіе изъ Кремля.

Но въ отвѣтъ на эти слова поднялись неистовые крики; народъ требовалъ, чтобы прочли грамоту. На помостѣ Лобнаго мѣста показались Плещеевъ и Пушкинъ — послы Самозванца. На площади воцарилась гробовая тишина вы клялись моему отцу, писалъ Самозванецъ, не измѣнять его дѣтямъ и его потомству во вѣки вѣковъ, но взяли Годунова въ цари. Не упрекаю васъ: вы думали, что Борисъ умертвилъ меня въ лѣтахъ младенческихъ; имъ обольщенные, вы не вѣрили, что я, спасенный Богомъ, иду къ вамъ съ любовью и кротостью. Драгоцѣнная кровь лилася… Но жалѣю о томъ безъ гнѣва: невѣдѣніе и страхъ извиняютъ васъ. Уже судьба рѣшилась: города и войска мои. Дерзнете ли на брань междоусобную въ угодность Годуновымъ? Имъ не жаль Россіи: они не своимъ, а чужимъ владѣютъ. Вспомните, что было отъ Годунова вамъ, бояре, воеводы и всѣ люди знаменитые: сколько опалъ и безчестья несноснаго! А вы, дворяне и дѣти боярскіе, чего не претерпѣли въ тягостныхъ службахъ и въ ссылкахъ? А вы, купцы и гости, сколько утѣсненій имѣли въ торговлѣ? Мы же хотимъ васъ жаловать безпримѣрно: бояръ и всѣхъ мужей сановитыхъ честію и новыми вотчинами, дворянъ и людей приказныхъ милостью, гостей и купцовъ льготою. Дерзнете ли быть непреклонными? Иду съ сильнымъ войскомъ своимъ и Литовскимъ…»

Народъ слушалъ съ благоговѣніемъ. Когда окончилось чтеніе, снова поднялись крики. Вышедшіе изъ Кремя сторонники царя Федора Борисовича пробовали уговорить толпу, хотѣли схватить пословъ Самозванца, но это только подлило масла въ огонь.

— Долой Годуновыхъ, — заревѣли сотни голосовъ, мы были съ ними во тьмѣ кромѣшной. Теперь солнце восходитъ для царства Московскаго! Да здравствуетъ царь Дмитрій Ивановичъ! Гибель племени Годуновыхъ!

Толпа бросилась въ Кремль, ворвалась во дворецъ. Мятежъ разразился съ неудержимой силой. Расходившаяся чернь буйствовала нѣсколько дней: опустошила царскій дворецъ, разломала и разграбила жилища людей, близкихъ Годуновымъ. Любимца покойнаго царя, патріарха Іова, схватили въ алтарѣ во время литургіи, сорвали съ него одежду, поволокли по церкви на площадь и, посадивъ въ телѣгу, вывезли изъ города, чтобы заключить въ монастырь. Жестоко расправились и съ семьей Бориса, жену и сына царя Федора удавили, только царевну Ксенію оставили въ живыхъ… Она окончила свои дни въ монастырѣ.

Уничтоживъ все, что напоминало о царствованіи Годунова, Москва съ нетерпѣніемъ ожидала въѣзда новаго царя.

Наконецъ торжественный день наступилъ. Это было 20 іюня 1605 года. День былъ ясный, теплый. Въ воздухѣ было тихо, на небѣ не было ни облачка. Съ самаго ранняго утра Москва представляла удивительное, зрѣлище. Казалось, улицы не могли вмѣстить всего народа, что собрался встрѣтить своего «прирожденнаго государя». Крыши домовъ и церквей были усѣяны людьми; люди карабкались по заборамъ, деревьямъ, колокольнямъ. Всѣ были въ лучшихъ праздничныхъ одеждахъ. Ни на минуту не смолкая, гудѣли колокола всѣхъ Московскихъ церквей.

Шествіе открывали польскіе конные отряды; ихъ оружіе ярко блистало на солнцѣ. Среди нихъ трубачи и барабанщики потрясали воздухъ звуками своихъ инструментовъ. За ними выступали стрѣльцы по два въ рядъ. Дальше ѣхали раззолоченныя царскія кареты, запряженныя каждая шестерней. Бояре и дворяне въ богатыхъ кафтанахъ, вышитыхъ золотомъ и унизанныхъ жемчугомъ, слѣдовали верхомъ за каретами. За ними шла московская военная музыка, оглушительно гремѣли накры и бубны. За служилыми людьми медленно выступало духовенство въ свѣтлыхъ ризахъ съ хоругвями, образами, и евангеліями. Народъ жадными глазами смотрѣлъ на это торжественное шествіе, на всѣхъ лицахъ написано было ожиданіе, нетерпѣніе… Вотъ, вотъ онъ, наконецъ…

— Здравствуй, батюшка-кормилецъ, Богомъ хранимый Государь, здравствуй, солнышко красное, дай Богъ тебѣ многія лѣта!

Народъ потрясалъ воздухъ громкими криками и падалъ ницъ передъ тѣмъ, кого считалъ своимъ законнымъ государемъ. А онъ медленно подвигался впередъ, сидя на прекрасномъ бѣломъ конѣ. Его царская одежда поражала своимъ великолѣпіемъ, на шеѣ сверкало драгоцѣнное ожерелье.

— Дай Богъ тебѣ долго здравствовать! продолжали кричать со всѣхъ сторонъ.

Царь милостиво кланялся на обѣ стороны и говорилъ:

— Господи, храни мои народъ! Встаньте и молитесь за меня Богу.

Всѣ были растроганы, на всѣхъ лицахъ сіяла радость. Царь въѣзжалъ на Москворѣцкій мостъ. Вдругъ, невѣдомо откуда, поднялся такой страшный вихрь, что всадники едва усидѣли на коняхъ. Пыль взвилась столбомъ, заслѣпила глаза и на нѣсколько мгновеній остановила шествіе.

— Господи спаси и помилуй, — въ суевѣрномъ страхѣ шептали въ толпѣ, — не къ добру это.

А царь уже въѣхалъ въ Китай-городъ. При видѣ Кремля онъ прослезился, снялъ съ головы шапку, перекрестился и воскликнулъ:

— Господи, благодарю тебя! Ты сохранилъ мнѣ жизнь и сподобилъ узрѣть градъ отцовъ моихъ и народъ мой возлюбленный.

Народъ плакалъ отъ умиленія, глядя на своего царя, окруженнаго московскими боярами. Вотъ и онъ, воевода Басмановъ. Онъ держится по правую сторону отъ царя, совсѣмъ близко… Съ той минуты, какъ тамъ, въ Путивлѣ, онъ упалъ передъ нимъ на колѣни, никакое сомнѣнье уже не омрачало больше его души. Онъ вѣрилъ теперь, что это истинный царь. Все нравилось ему въ новомъ царѣ: и его отвага, и его умъ, и его умѣнье держать себя съ достоинствомъ, истинно по царски, и необыкновенная привѣтливость… Онъ видѣлъ въ немъ что то новое, непохожее на другихъ. Уменъ былъ Борисъ Федоровичъ, уменъ и искусенъ въ книжномъ дѣлѣ сынъ его Федоръ Борисовичъ, а нѣтъ, далеко до него. То ли учился онъ въ другихъ земляхъ, гдѣ всякія школы заведены, да науки разныя процвѣтаютъ! И всей душой привязался Басмановъ къ новому царю, полюбилъ его всѣмъ сердцемъ, которое не умѣло любить на-половину.

Вотъ и теперь не спускаетъ онъ съ него глазъ и радостно бьется его сердце, когда слышитъ онъ радостные крики народа. Вотъ они уже въ Архангельскомъ соборѣ, гдѣ хоронили русскихъ царей. Царь припалъ ко гробу Іоанна Грознаго и зарыдалъ:

— О, родитель мой, — послышалось, сквозь рыданья, — ты оставилъ меня въ сиротствѣ и гоненіи, по святыми твоими молитвами я остался невредимъ.

Народъ и всѣ окружающіе плакали вмѣстѣ съ царемъ. Такъ совершился при всеобщемъ ликованіи торжественный въѣздъ Самозванца въ Москву. Изъ Архангельскаго собора онъ отправился во дворецъ и возсѣлъ на престолъ московскихъ царей.

ГЛАВА XIII.
Новый царь. — Заговоръ Шуйскаго.

Басмановъ только что вернулся отъ царя. Лицо его гнѣвно, густыя брови сурово сдвинуты, въ глазахъ безпокойство.

Онъ цѣлые дни проводитъ во дворцѣ. На пирахъ, на забавахъ, въ думѣ, гдѣ рѣшались важнѣйшія государственныя дѣла, онъ всюду съ царемъ, онъ его первый совѣтникъ. Царь цѣнитъ его преданность, онъ отличаетъ его среди всѣхъ московскихъ бояръ. Басмановъ наверху почестей и славы. Что же такъ взволновало теперь царскаго любимца, откуда эта тревога въ его глазахъ?

— Такъ вотъ оно что, опять Шуйскій бунтуетъ, не унимается старикъ, мало ему плахи! Говорилъ я тогда царю, не хотѣлъ меня слушать!

Вотъ уже одиннадцать мѣсяцевъ, какъ царствовалъ новый царь. Никогда еще Москва не видала такихъ пировъ, такихъ празднествъ, какъ за это время! Царское вѣнчанье въ Успенскомъ соборѣ, въѣздъ въ Москву царской невѣсты, польки Марины Мнишекъ, бракосочетаніе царя, все это было обставлено необычайной пышностью, необыкновенной торжественностью. Роскошные пиры смѣнялись разными забавами, да потѣхами, веселью, казалось, не будетъ и конца…

Никогда еще не видала Москва и такого царя. Пиры и забавы не мѣшали ему заниматься дѣлами. Въ боярскомъ совѣтѣ (Думѣ) онъ въ одну минуту рѣшалъ самыя запутанныя дѣла, надъ которыми долго ломали свои головы старые бояре. И дивились всѣ смѣтливости и быстротѣ его ума. Царь удвоилъ жалованье всѣмъ служилымъ людямъ, приказалъ строго наказывать за взятки, облегчилъ участь крестьянъ, запретивъ холопамъ переходить по наслѣдству отъ отца къ сыну, какъ то было прежде; умиралъ помѣщикъ, и они становились свободными. Всѣмъ предоставилъ царь право свободно заниматься торговлей и промыслами. Онъ вернулъ изъ ссылки всѣхъ сосланныхъ царемъ Борисомъ бояръ, пожаловалъ имъ помѣстья и новые чины. Два раза въ недѣлю принималъ на дворцовомъ крыльцѣ просителей, и всякій бѣднякъ имѣлъ къ нему доступъ, и всѣ радовались и прославляли царя за его необычайныя милости.

Дивился народъ привычкамъ и нравамъ молодого царя. Что за диво! Въ посты скоромное ѣстъ, передъ обѣдомъ не молится, послѣ обѣда не спитъ, а ходитъ гулять пѣшкомъ по улицамъ; этого никогда не дѣлали цари московскіе. Прежніе цари медленно двигались, сидя на смирныхъ коняхъ, а этотъ сядетъ- на дикаго, рѣзваго коня и мчится вихремъ, словно казакъ какой. Прежніе цари, сидя на возвышенномъ мѣстѣ, спокойно глядѣли на забавы московскія, на бой со звѣрьми, а этотъ -самъ выходитъ на медвѣдя и такъ ловко справляется съ нимъ, словно самый заправскій охотникъ… Вонъ польку, католичку себѣ въ жены взялъ! въ Кремлѣ, бывало, только и слышенъ былъ колокольный звонъ, а теперь цѣлые дни возлѣ дворца музыка польская гремитъ. Къ иноземцамъ такъ и льнетъ, поляки вонъ такъ и лѣзутъ въ храмы Божьи…

— Что за удивительный царь! Видно, въ чужихъ краяхъ забылъ обычаи отцовъ своихъ, поживетъ, привыкнетъ… говорилъ сначала народъ, тронутый его милостями.

Но проходили дни и недѣли, а царь и не думалъ привыкать къ московскимъ обычаямъ, онъ даже подсмѣивался надъ ними. Странные слухи стали ходить объ немъ, будто онъ своихъ поляковъ приравниваетъ къ нимъ, русскимъ людямъ; «за что, говоритъ, вы ихъ не любите, ихъ вѣра такая же христіанская, какъ и ваша!» А имъ испоконъ вѣку извѣстно, что только они но настоящему вѣруютъ, а поляки, да нѣмцы разные — все нехристи. «Пошлю, говоритъ, я васъ, бояре, въ чужія земли учиться, тамъ и ремесла и науки разныя!» Знаемъ мы, какія тамъ науки. Вонъ царь Борисъ посылалъ туда троихъ молодцевъ, а они и отчизну то забыли, такъ и не вернулись совсѣмъ, видно, обусурманились тамъ".

Народъ недоумѣвалъ и не зналъ, что думать. За то хорошо знали это за него другіе. Самый знатный и родовитый изъ московскихъ бояръ, Василій Ивановичъ Шуйскій только покачивалъ своей сѣдой головой, да лукаво щурилъ свои подслѣповатые глазки. Ему и его друзьямъ, такимъ же родовитымъ, знатнымъ боярамъ, такое настроеніе народа было какъ разъ на руку. Давно уже завистливыми глазами посматриваютъ они на Московскій престолъ, еще съ тѣхъ поръ, какъ сѣлъ на немъ Борисъ Федоровичъ Годуновъ. Не ему, этому потомку татарскаго мурзы безъ роду, безъ племени, а имъ, прирожденнымъ русскимъ боярамъ принадлежало по праву это мѣсто послѣ смерти Федора Ивановича. Они служили царю Борису и въ душѣ ненавидѣли его. Но у нихъ еще не было силы. Какъ же обрадовались они, когда прошелъ слухъ о появленіи Самозванца, — какъ слѣдили за его успѣхами! Теперь, думали они, настало время избавиться отъ ненавистнаго Бориса, и посланные въ Украйну, не очень то храбро сражались противъ Самозванца. Они сами съ радостью признали его царемъ. Борисъ погибъ.

Ну, а теперь, неужто-жъ склонить голову передъ этимъ бѣглымъ монахомъ, смотрѣть спокойно, какъ онъ именемъ царевича Дмитрія занимаетъ престолъ, который но праву принадлежитъ имъ? Вѣдь кому же, какъ не Василію Ивановичу Шуйскому было знать, что это не сынъ Ивана Грознаго, онъ своими глазами видѣлъ въ Угличѣ убитаго царевича.

И вотъ, въ тиши ночей Василій Ивановичъ и его друзья замышляютъ недоброе. Неудалось въ первый разъ, заговоръ былъ открытъ, это было еще вначалѣ царствованія Самозванца; самъ Василій Ивановичъ уже стоялъ у плахи, да помиловалъ царь. Не удалось и во второй разъ, стрѣльцы выдали. А все Басмановъ. Словно вѣрный песъ сторожитъ онъ своего царя, зорко доглядываетъ за всѣмъ, вездѣ у него друзья… Нотъ и теперь, заговорщики втайнѣ держутъ свой замыселъ, а онъ ужъ знаетъ, только сейчасъ сказалъ ему объ этомъ его вѣрный слуга.

— Не бывать тому, ужъ поплатится онъ своей головой, добьюсь я этого! — воскликнулъ онъ и отправился къ царю.

Во дворцѣ готовились къ миру. Царь, покончивъ съ дѣлами, думалъ о предстоящемъ удовольствіи. Веселый, безпечный встрѣтилъ онъ Басманова и былъ пораженъ его встревоженнымъ видомъ.

— Государь, тебѣ грозитъ бѣда, новый заговоръ открытъ!

Царь вопросительно посмотрѣлъ на Басманова.

— Опять Василій Ивановичъ Шуйскій со своими друзьями. Князь Василій Голицынъ, бояринъ Иванъ Куракинъ…

— Опять съ доносомъ ты, бояринъ, — нетерпѣливо перебилъ его царь, привыкли вы къ доносамъ, всему вѣрите!

Нахмурились брови молодого боярина.

— Вспомни, государь, тѣ заговоры, развѣ я неправильно тебѣ доносилъ тогда. Ахъ, государь, зачѣмъ тогда меня ты не послушалъ, зачѣмъ помиловалъ ты Шуйскаго?

На лицѣ царя выразилось недовольство.

— Какъ вы привыкли къ пыткамъ и казнямъ! Вамъ не жаль пролить кровь человѣка! Я не Борисъ, и не тиранствомъ хочу я царствовать, а милостями…

Государь, время не терпитъ, — и голосъ Басманова дрогнулъ, — пошли скорѣе сдѣлать розыскъ. Шуйскій ужъ собралъ къ себѣ людей изъ своихъ вотчинъ!

— У Государя больше слугъ, чѣмъ у князя Шуйскаго. Я знаю мой народъ, онъ меня любитъ! Не вѣрю я доносу, бояринъ, готовься лучше къ пиру, а я пойду къ царицѣ..! — И царь поднялся съ кресла.

— Что-жъ дѣлать? Царь не вѣритъ ему, не хочетъ его слушать, а тамъ, быть можетъ, все готово, не сегодня, завтра заговоръ созрѣетъ!

— Государь, остановись, послушайся меня, — заговорилъ онъ быстро, — ты правду говоришь, народъ любитъ тебя, но не любитъ онъ твоихъ приспѣшниковъ, поляковъ. Они безчинствуютъ въ Москвѣ, ходятъ толпами по улицамъ, заходятъ въ храмы Божьи съ музыкой и пѣніемъ, врываются въ дома, грабятъ добро, уводятъ женъ и дочерей, житья отъ нихъ не стало москвитянамъ. Недавно, вонъ одинъ полякъ хвалился на улицѣ, что казна вся перейдетъ къ нимъ бъ руки, что московскіе люди служить имъ будутъ. Государь! Ихъ безчинства погубятъ тебя, народъ ихъ ненавидитъ; его не трудно взбунтовать противъ нихъ. Князь Шуйскій знаетъ это!

— Я не боюсь его, — сказалъ царь нетерпѣливо. — Богъ хранилъ меня отъ козней Бориса, хранилъ не разъ отъ заговоровъ Шуйскаго, онъ сохранитъ меня и теперь!

И онъ снова хотѣлъ уйти.

— Нѣтъ, Государь, не знаешь ты обычаевъ московскихъ, не знаешь хитростей бояръ; дикаго медвѣдя легче одолѣть, чѣмъ ихъ. ты слишкомъ вѣришь въ свои силы. Не разъ я говорилъ тебѣ: прогони поляковъ, тогда надѣйся на любовь народа… Не пристало тебѣ, Московскому царю, окружать себя чужеземными тѣлохранителями… Ты оскорбилъ народъ свой…

Царь гордо выпрямился.

— Бояринъ, ты забылся. Я слишкомъ много воли далъ тебѣ! Не такъ бы говорилъ ты моему покойному отцу!

Басмановъ опомнился. Опасеніе за жизнь царя заставило его сказать много лишняго.

— Прости, о государь, — воскликнулъ онъ, падая передъ нимъ на колѣни, — спасти- хотѣлъ тебя…

Лицо царя снова стало привѣтливымъ.

Встань, бояринъ, я знаю, ты преданъ мнѣ. Борисомъ напуганы вы всѣ, всего боитесь. Ну, будь по твоему, я розыскъ сдѣлаю, но только завтра, а не нынче. Нынче же на пиръ ко мнѣ… пока прощай, бояринъ.

И царь ушелъ.

Басмановъ медленно шелъ по царскимъ покоямъ по направленію къ выходу и думалъ про себя:

— Какъ не похожъ онъ на отца, ни на Бориса, тѣ всюду видѣли измѣну, а онъ и слышать объ ней не хочетъ. О, государь! За эту смѣлость и отвагу я больше полюбилъ тебя!

ГЛАВА XIV.
Гибель Самозванца. — Смерть Басманова.

Майская ночь близилась къ концу. Ярко занималась заря надъ столицей Московскаго государства. Во дворцѣ крѣпко спали послѣ роскошнаго пира. Басмановъ вернулся въ свои хоромы, но сонъ не приходилъ къ нему. Что то тяжелое ложилось ему на сердце. И давеча на пиру не весело было ему. Гремѣла музыка, блистала своей красотой молодая царица, веселился царь, словно и забылъ совсѣмъ объ ихъ утреннемъ разговорѣ; а онъ помнилъ. Дума о заговорѣ не давала ему покою, мѣшала ему спать. А если заговоръ удастся, что тогда? Толпа не знаетъ пощады. Ему вспомнилась насильственная смерть Годуновыхъ, царевна Ксенія, что коротала теперь свои дни въ монастырѣ. Поплатились за отца, невинно погибли. Тоже и съ царемъ будетъ… Басмановъ даже приподнялся съ кровати при этой мысли. А сколько разныхъ думъ въ его головѣ. Какіе смѣлые замыслы волнуютъ царя. Вотъ и нынче онъ опять говорилъ о походѣ противъ турокъ. Всѣ чужеземные государи пойдутъ, онъ во главѣ ихъ, онъ покоритъ своей власти султана, истребитъ мусульманъ, что столько вѣковъ терзали христіанъ… Онъ покроетъ славой себя и свою родину…

— Нѣтъ, не бывать тому, пусть спокойно спитъ царь, онъ, его вѣрный слуга, не будетъ спать за него! — Онъ сейчасъ пойдетъ и разузнаетъ о заговорѣ…

И бояринъ, накинувъ на себя верхнее платье, пошелъ къ двери. Чу! Что это?.. Ударилъ колоколъ, къ заутрени что ли? Ударъ повторился, вотъ еще и еще, да это набатъ! Загудѣли всѣ колокола. Страшное предчувствіе стѣснило ему грудь. Не помня себя, онъ разбудилъ слугъ, вскочилъ на коня и поскакалъ во дворецъ…

— Господи, спаси и помилуй! — Всѣ бѣгутъ на Красную площадь, всѣ съ копьями, ружьями, топорами.

— Поляки царя убить хотятъ! — кричали въ-толпѣ.

— Стой за царя, бейте поляковъ, разоряйте ихъ дома!

Народъ, не помня себя отъ радости, бросился къ жилищамъ поляковъ. Наконецъ то они отомстятъ поганымъ ляхамъ за ихъ безчинства.

— Господи, спаси царя! — шепталъ Басмановъ и стрѣлой летѣлъ впередъ. Вотъ и дворецъ. Быстро вбѣгаетъ онъ на лѣстницу.

— Живъ, невредимъ! — пронеслось въ его головѣ, когда онъ увидѣлъ царя. Разбуженный набатнымъ звономъ, Дмитрій торопился одѣться, чтобы ѣхать на пожаръ.

— Государь, не пожаръ это, измѣна, не вѣрилъ ты мнѣ. Скройся скорѣй…

Изъ Кремля доносились громкіе крики, въ окна видны были обнаженные мечи и копья. То заговорщики, по знаку Шуйскаго, шли во дворецъ.

— Узнай скорѣй, чего они хотятъ? — вскричалъ царь.

Басмановъ отворилъ окно.

Внизу волновалась вооруженная толпа. Она неистово кричала и грозила кому то.

— Что вамъ нужно, зачѣмъ пришли сюда?

— Гдѣ твой царь, отдай намъ его! — завопило нѣсколько голосовъ.

Басмановъ захлопнулъ окно и бросился къ Самозванцу.

— Опасайся, государь, они хотятъ твоей головы. Бѣги скорѣй, а я умру за тебя.

Но бѣжать было некуда. Дворецъ былъ окруженъ мятежниками. Заговорщики шли вѣрнымъ путемъ: закричавъ на улицѣ «бейте поляковъ», они отвлекли народъ отъ дворца. Народъ защитилъ бы отъ бояръ своего царя, котораго любилъ. Но всѣ бросились къ жилищамъ поляковъ, и мятежники безпрепятственно вошли въ Кремль. Они уже ломились во дворецъ. Вотъ одинъ изъ нихъ, проскользнувъ какъ то сквозь стражу, подступалъ къ Басманову, который загородилъ собой царя.

Ну что же ты нейдешь, обманщикъ, — закричалъ онъ, — иди къ народу, скажи ему, какой ты царь!

Басмановъ схватилъ висѣвшую на стѣнѣ саблю и разсѣкъ ему голову.

А мятежники такъ и напираютъ, такъ и ломятся въ дверь. Во дворцѣ только 50 человѣкъ тѣлохранителей, они уже уступаютъ передъ грозной толпой. Басмановъ стоитъ, впереди царя, онъ своей грудью готовъ защищать его. Но враговъ много, а онъ одинъ… Еще одно послѣднее средство… Онъ выступаетъ впередъ, идетъ къ толпѣ, вотъ они, Голицынъ, Салтыковъ, Куракинъ, вотъ ихъ приверженцы, сообщники. Много ихъ…

— Бояре, побойтесь Бога, — заговорилъ Басмановъ, — одумайтесь, что вы затѣяли? Противъ кого идете? Остановитесь, царь помилуетъ васъ…

— Какой онъ царь! — закричали въ толпѣ, и въ ту же минуту одинъ изъ заговорщиковъ приблизился къ Басманову.

— Злодѣй, вотъ я тебя поподчую за твоего царя!

— Государь, я умираю… спасайся… — успѣлъ только крикнуть Басмановъ и въ ту же минуту упалъ, пораженный ножомъ въ самое сердце. Его тутъ же сбросили внизъ… Такъ погибъ вѣрный слуга Самозванца, защищая его до послѣдней капли крови.

Если бы глаза боярина Басманова открылись, онъ увидѣлъ бы, какъ царь, оставшись безъ защиты, въ смятеніи бросился въ окно, надѣясь спастись, какъ его разбитаго, съ вывихнутой ногой, разъяренная толпа била, колола, сѣкла мечами… Но плотно были закрыты глаза его; крѣпко, видно, заснулъ бояринъ, что не слыхалъ неистовыхъ криковъ черни, которая избивала поляковъ, рубила ихъ саблями, колола кольями. Не проснулся онъ и тогда, когда на него бросили трупъ царя, и чей то голосъ сказалъ:

— Вы любили другъ друга здѣсь, будьте же неразлучны и въ аду!

Черезъ два дня снова гудѣли Московскіе колокола: на престолъ взошелъ царь Василій Ивановичъ Шуйскій.

"Юный Читатель", №№ 2, 4, 1901