Петрушка Рудометов (Кирпищикова)/ДО

Петрушка Рудометов
авторъ Анна Александровна Кирпищикова

Опубл.: 1878. Источникъ: az.lib.ru • (Очерки горнозаводской жизни).

ПЕТРУШКА РУДОМЕТОВЪ.

(Очерки горнозаводской жизни).

I.

Маленькое, невеселое поселеніе около рудника называлось Комарами. Оффиціально рудникъ, впрочемъ, былъ извѣстенъ подъ названіемъ Петровскаго, но въ народѣ это названіе рѣдко употреблялось. Комары какъ-то скорѣе подвертывались на языкъ. Да правда, въ лѣтнее время объ нихъ и забыть было никакъ нельзя: такъ много ихъ гудѣло около рудника. Чтобъ сколько-нибудь избавиться отъ нихъ, жители рудника держали въ избахъ курево. Даже отправляясь въ огородъ полоть, женщины брали съ собой курево или мазались дегтемъ. Въ одинъ изъ огородовъ и я поведу читателя. Сидѣвшіе въ огородѣ на межѣ дѣвушка, Орина Груздева, и молодой, очень еще молодой человѣкъ, почти мальчикъ, Петруша Рудометовъ, не были отъ нихъ заколдованы. Комары очень имъ надоѣдали, несмотря на курево, разведенное не подалеку, и Петруша, сорвавъ вѣтку рябины обмахивалъ ею себя и свою собесѣдницу, торопливо дошивавшую розовую ситцевую рубашку.

— И отколь ихъ столько взялося! сердился Петруша, оглядываясь кругомъ: — ужь и досажаютъ же они мнѣ на работѣ, а Еремка намѣднись даже взвылъ отъ нихъ.

— Небось взвоешь, сказала Орина, слегка передернувъ плечами, которыя плохо защищала отъ комаровъ старенькая бѣлая рубашка. — Стегни ты меня по плечамъ, Петруня!

Петруня исполнилъ ея желаніе. Орина была не хороша собой, но и не особенно дурна. Ея широкое румяное лицо красилось ласковымъ взглядомъ добрыхъ сѣрыхъ глазъ и привѣтливо! улыбкой. Она была средняго роста, широкоплечая, крѣпкаго сложенія дѣвушка. Ей было двадцать два года. Петруша, былъ мальчикъ семнадцати лѣтъ, но ростомъ выше Орины, только очень худощавъ и тонокъ. У него было красивое правильное лицо, носъ съ горбинкой и большіе, живые и умные черные глаза. Черные, волнистые волосы были сильно спущены и прикрыты обтрепанной фуражкой; сверхъ холщевой, старой рубашки наброшенъ былъ дырявый кафтанишко. Дѣвушка тоже была одѣта не лучше: бѣлая рубашка и синяя холщевая юпка составляли весь ея нарядъ.

— Ну, вотъ и дошила! сказала дѣвушка, подавая Петрушѣ рубашку: — это, знать, послѣднюю рубашку я тебѣ шила. Кто-то тебя, сиротинку, безъ меня приголубитъ? И Орина ласково и грустно посмотрѣла на Петрушу, засовывая въ пазуху нитки и наперстокъ.

— А ты куда дѣнешься? встрепенулся Петруша.

— Да меня хотятъ замужъ отдавать, сказала Орина такъ спокойно, какъ будто это и не касалось ея.

— Замужъ? А за кого? спросилъ Петруша дрогнувшимъ голосомъ.

— За Степана Деньшина въ заводъ; присылали ужь сватовъ.

— И ты пойдешь? спросилъ Петруша, впиваясь въ Орину глазами.

— И рада бы не пошла, да отецъ съ матерью велятъ. Больше ихъ не будешь.

Петруша вскочилъ съ мѣста, отошелъ въ сторону и сталъ смотрѣть черезъ огородъ, чтобы скрыть навернувшіяся слезы.

— Чего ты тамъ не видалъ? сказала Орина, подходя къ нему и заглядывая ему въ лицо. — Что загорюнился? Али меня жалко?

— Тебя, Орина, жалко, заговорилъ Петруша порывисто, дрожащимъ голосомъ. — Послушай, что я тебѣ скажу: не ходи ты замужъ! Пожалуйста, не ходи!

Орина глядѣла на него съ недоумѣніемъ.

— Да тебѣ-то что, глупый? Обшивать что ли тебя некому? Ну, такъ изъ-за этого мнѣ жениху отказывать не приходится. Женихъ хорошій, работящій, смирный; другого такого-то, пожалуй, и не дождешься. Нѣтъ ужь, Петрушенька, изъ-за тебя я въ дѣвкахъ вѣкъ вѣковать не стану.

— Зачѣмъ въ дѣвкахъ вѣкъ вѣковать? Да я бы… Петруша захлебнулся отъ волненія и замолчалъ.

— Ну, что бы ты? спросила Орина.

— Да я бы тебя за себя взялъ, выговорилъ, наконецъ, Петруша и отвернулся въ сторону. Орина громко расхохоталась.

— Ой, прокуратъ ты, парень! Право, прокуратъ! проговорила она сквозь смѣхъ. — Вотъ сказать ужо дѣвкамъ, такъ смѣху-то будетъ!

— Ты дѣвкамъ лучше не говори, угрюмо сказалъ Петруша: — смѣшного тутъ не много.

— Какъ не много. Какой ты женихъ! Вѣдь ты еще угланъ, ни кола ни двора у тебя нѣту. И Орина снова расхохоталась.

— Ты еще и дѣвокъ-то боишься! прибавила она, не переставая смѣяться. — Ну, нашутилъ!

Петруша до крови искусалъ себѣ губы, пока Орина смѣялась и, наконецъ, не выдержавъ, бросился бѣжать изъ огорода, не захвативъ даже своей обновы. Злость, тоска, любовь поперемѣнно волновали и мучили его весь вечеръ. Это было наканунѣ Петрова дня. Въ Петровъ день, Орина встала рано и, нарядившись, отправилась къ обѣднѣ въ заводъ, заказавъ матери отдать Петрушѣ рубаху, если онъ зайдетъ. Дорогой она не могла удержаться, чтобъ не разсказать подругамъ, шедшимъ вмѣстѣ съ ней, о прокуратѣ Петрушкѣ. Дѣвушки много смѣялись и, разумѣется, разсказали объ этомъ знакомымъ парнямъ.

II.

Петруша убѣжалъ въ лѣсъ и воротился домой только поздно вечеромъ въ Петровъ день. Онъ жилъ съ старухой матерью въ такой плохой избушкѣ, что надо было удивляться, какъ еще она стоитъ. Матери онъ не засталъ дома и, отыскавъ въ сѣнцахъ на полкѣ краюху чернаго хлѣба, сѣлъ подъ окошко и принялся усердно ѣсть ее, сильно проголодавшись за сутки. Онъ почти совсѣмъ успокоился; поѣвши, досталъ гармонику съ полки и сталъ что-то наигрывать. У Петруши были двѣ страсти: къ охотѣ и къ музыкѣ. Послѣдней онъ удовлетворялъ до нѣкоторой степени, имѣя гармонику и бандурку. Но первая оставалась пока неудовлетворенной. Ему страстно хотѣлось завести ружье, но до сихъ поръ онъ еще не могъ заработать на покупку его денегъ. Ружье можно было, въ крайнемъ случаѣ, купить и за рубль серебра, но и рубля свободнаго у Петруши не бывало. Онъ почелъ себя очень счастливымъ, когда одинъ изъ сосѣдей далъ ему однажды ружье на охоту. Но это было годъ тому назадъ и только одинъ единственный разъ, послѣ чего Петруша ходилъ на охоту только съ силками и тенетами. Иногда случалось ему убивать спокойно сидящую птицу камнемъ ига палкой, и тогда онъ торжествовалъ. Но и это было рѣдко. То ли бы дѣло, еслибъ было ружье, думалъ Петруша, вспугивая въ своихъ лѣсныхъ экскурсіяхъ большую стаю рябчиковъ или выслѣживая гдѣ-нибудь на озеркѣ утиный выводокъ. И въ этотъ разъ онъ видѣлъ птицы много и рѣшился, возвратясь, попросить ружья у того же мужика, который уже давалъ ему рать «Теперь онъ пьянъ, думалъ Петруша, поглядывая въ окно: — либо нѣтъ его дома, а завтра утромъ я къ нему и пойду. Неужто онъ не дастъ?»

Но и на другой день неудача преслѣдовала его. Мужикъ, къ которому онъ пришелъ, уже продалъ ружье. Въ досадѣ Петруша задумалъ было воротиться домой и, поѣвши, идти ставить силки, но повстрѣчался съ знакомымъ, который уговорилъ его идти съ нимъ вмѣстѣ въ хороводъ. У него была куплена новая гармоника, втрое лучше той, которую имѣлъ Петруша, а онъ слылъ лучшимъ игрокомъ на гармоникѣ нетолько во всемъ рудникѣ, но и во всемъ заводѣ. Былъ уже второй часъ дня, когда они подошли къ хороводу. Съ утра день былъ жаркій и ясный, но въ полдень потянулъ маленькій вѣтерокъ, и изъ-за сосѣдней горы поднялась тучка. Петруша съ товарищемъ подошли въ кучкѣ парней, стоявшихъ около хоровода.

— Здорово, женихъ! привѣтствовали Петрушу насмѣшливые возгласы: — съ нарѣченной невѣстой!

Петруша сконфузился. «Неужели Оринка разсказала?» думалъ онъ. Товарищъ Петруши, ничего не слыхавшій раньше, тоже удивленно смотрѣлъ на него.

— Когда будетъ свадьба? приставали назойливо парни, довольные представившимся случаемъ посмѣяться. — Чай, ужь и пиво сварено.

— Меня пригласи въ шафера, Петрованъ, вывернулся изъ толпы оборванный мальчишка лѣтъ двѣнадцати. — Я чудесный дружка буду: умѣю на головѣ стоять и на рукахъ ходить.

— А меня въ бояре, выискался другой изъ толпы: — я тоже на всѣ штуки гораздъ!

Петруша угрюмо молчалъ. Между тѣмъ, туча надвинулась совсѣмъ близко и началъ накрапывать крупный дождь, угрожавшій превратиться въ ливень.

— Пойдемте въ нашу новую избу! предложила одна изъ бывшихъ въ хороводѣ дѣвушекъ. — Неужели такъ и расходиться низа дождя, не поигравши.

Всѣ согласились и бѣгомъ направились къ новой, еще не совсѣмъ достроенной пбѣ. Въ ней не было печи и рамъ въ окнахъ, но полъ и лавки уже были сдѣланы. Изба была очень просторная, и собравшаяся публика осталась очень довольна помѣщеніемъ. Пригласили туда же войти парней съ гармониками и начались танцы. Петрушѣ предлагали играть на гармоникѣ, но онъ отказался и, прислонившись къ косяку, всталъ въ самыхъ дверяхъ.

— Пусти-ка насъ, милый, посторонись! сказалъ чей-то грубый голосъ сзади его, и двое молодыхъ людей въ сюртукахъ и шляпахъ вошли въ избу. Это были: сынъ заводскаго управляющаго и одинъ изъ служащихъ въ конторѣ.

— Гдѣ-то я тутъ Петрушку съ рудника видѣлъ? сказалъ сынъ управляющаго, высокій молодой человѣкъ, обращаясь къ кучкѣ музыкантовъ. — Отдайте ему новую гармонику и пусть играетъ кадриль…

— Ужъ мы его заставляли, да не играетъ, отвѣтили ему.

— Какъ же не играетъ! Зачѣмъ?

— Надо полагать все оттого, что жениться собрался.

— Жениться! такой то угланъ! Что за вранье! И молодой человѣкъ подошелъ къ Петрушѣ и жестомъ пригласилъ его играть.

— Я, Василій Алексѣичъ, играть не стану, угрюмо отвѣтилъ Петруша, упираясь, такъ какъ тотъ взялъ его за рукавъ и старался оттащить отъ двери.

— Ну, полно, не артачься, уговаривалъ его Василій Алексѣичъ: — съиграй хоть одну кадриль. Петруша началъ колебаться и уже отошелъ отъ дверей. Въ это время въ избу вошла Орина съ своей подругой и съ своимъ будущимъ женихомъ. Мальчишки снова обступили Петрушу и принялись дразнить, называя отставнымъ женихомъ. Василій Алексѣичъ отошелъ и всталъ на свое мѣсто, въ увѣренности, что Петрушка сейчасъ заиграетъ. Орина тоже помѣстилась въ число танцующихъ паръ съ своимъ женихомъ, не подалеку отъ Петрупга. Увидавъ его, она весело разсмѣялась. Петрушка вдругъ почувствовалъ, что у него мурашки забѣгали по спинѣ и задрожали колѣни.

— Не буду я играть! сказалъ онъ сердито и громко, изподлобья глядя на Орину, которая разговаривала съ женихомъ, повернувшись лицомъ къ Петрушѣ.

— Ну, такъ и убирайся къ чорту! закричалъ на него управительскій сынъ и, схвативъ его за плечи, вытолкалъ за дверь. Хотя это было сдѣлано быстро, но мальчишки все-таки успѣли послать въ догонку Петрушкѣ нѣсколько насмѣшекъ. Одинъ даже выскочилъ вслѣдъ за нимъ на крыльцо, кривляясь и величая его женихомъ. Петруша, все время сдерживавшійся, вдругъ разсвирѣпѣлъ. Онъ схватилъ мальчишку за волосы и сбросилъ съ крыльца на кучу стружекъ и щепъ съ такой силой, что мальчишка даже потерялъ способность кричать. Потомъ Петрушка пустился бѣжать вдоль улицы, не обращая вниманія на крупный и частый дождь, смочившій его до нитки въ одну минуту. Задыхаясь отъ злобы и горя, трясясь, какъ въ лихорадкѣ, онъ бѣжалъ, самъ не зная куда. Улицы были пусты, но въ домахъ слышались говоръ и пѣсни. Пробѣжавъ улицу, Петруша, наконецъ, опомнился. Чтобы попасть на дорогу въ рудникъ, онъ долженъ былъ или вернуться назадъ мимо дома, изъ котораго его такъ безцеремонно выгнали или пройти въ переулокъ и вернуться по другой улицѣ. Онъ предпочелъ послѣднее, и теперь ему приходилось пройти мимо дома управителя. Окна низенькаго флигеля, занимаемаго его сыномъ, были отворены настежь, хотя въ комнатахъ не было видно никого. Петруша взглянулъ въ окна какъ-то машинально, и первый предметъ, бросившійся ему въ глаза, было ружье, висѣвшее на стѣнѣ передъ окномъ. Петруша вдругъ будто приросъ къ мѣсту. Потомъ подошелъ къ окну вплоть и, какъ бы укрываясь отъ дождя подъ навѣсомъ крыши, заглянулъ въ комнату — никого! Онъ перешелъ къ другому окну, въ другую комнату, и тамъ тоже никого. Прислушиваясь, онъ нѣсколько времени въ раздумья глядѣлъ на ружье. Стоило только отодвинуть стоявшій у окна стулъ, шагнуть въ комнату, схватить ружье, выскочить обратно бѣжать прямо въ лѣсъ. Какъ только эта мысль выяснилась въ головѣ Петруши, онъ сейчасъ же и привелъ ее въ исполненіе, и, на счастье или несчастье, совершенно благополучно. Никто ничего не видалъ и не слыхалъ, и даже на встрѣчу Петрушѣ никто не попался, пока онъ бѣжалъ до лѣсу. А въ лѣсу Петруша чувствовалъ себя уже вполнѣ безопаснымъ въ это дождливое время. Оттуда, по знакомымъ тропинкамъ, далеко обойдя рудникъ, онъ прошелъ къ глухому, давно ему извѣстному мѣсту и, бережно обсушивъ ружье и полюбовавшись имъ нѣкоторое время, спряталъ его въ дупло.

III.

Черезъ двѣ недѣли послѣ Петрова дна, была свадьба Орины. Она нѣсколько разъ пыталась зазвать Петрушу къ себѣ на дѣвичникъ, но онъ упорно отказывался. Въ будни, онъ съ удивительнымъ прилежаніемъ рылъ свою гору, а праздники пропадалъ въ лѣсу. Несмотря на все желаніе употребить ружье въ дѣло, онъ еще не смѣлъ, боясь натолкнуться на кого нибудь. Еслибъ еще это было простое ружье, а то двустволка. «Никто не повѣрить, чтобы я купилъ», думалъ Петруша. Цѣлые дни и ночи ломалъ онъ голову надъ тѣмъ, какъ бы сдѣлать ружье неузнаваемымъ, и эта забота совсѣмъ вытѣснила изъ его головы мысль объ Оринѣ. Разъ онъ все-таки не утерпѣлъ, и крадучись, гдѣ ползкомъ, гдѣ какъ, пробрался съ ружьемъ въ самую глухую чащу лѣса, почти не посѣщаемую охотниками, и убилъ нѣсколько штукъ дичи, которую и продалъ въ заводѣ, отстоявшемъ отъ рудника за пятнадцать верстъ. Успѣхъ ободрилъ его, и, полагаясь на то, что всѣ тропинки въ лѣсу ему были такъ, извѣстны, какъ улицы родного селенія, онъ сталъ ходить на охоту такъ часто, какъ только могъ. Выручаемыя за убитую дичь деньги онъ копилъ на ружье. Онъ пріискалъ еще нѣсколько тайниковъ, гдѣ могъ прятать ружье; а для себя устроилъ изъ вѣтвей и древесной коры шалашъ, чтобъ отдыхать и укрываться отъ дождя. Еслибъ было можно, онъ совсѣмъ бы поселился въ лѣсу на время охоты, но страхъ привлечь на себя вниманіе не допустилъ его до этого. Какъ только у него набралось денегъ около трехъ рублей, онъ тотчасъ-же купилъ ружье, уже давно приторгованное имъ въ томъ заводѣ, гдѣ онъ продавалъ дичь.

Но Петрушѣ долго не представлялось возможности пользоваться своей покупкой, такъ какъ наступили непрерывные осенніе дожди, сопровождаемые суровымъ, холоднымъ вѣтромъ и слякотью. Весь октябрь стояла такая погода, и только къ концу подстыло и снѣжокъ запорошилъ и грязныя улицы, и дорогу съ ея глубокими колеями, и глыбы ржано-красной земли въ изрытой горѣ, и кучки добытой руды. Тяжелъ былъ этотъ мѣсяцъ для Петруши, такъ какъ у него не было теплой одежды. Хотя онъ сильно не любилъ работу въ шахтахъ, но все-таки недѣли двѣ работалъ тамъ, потому что тутъ было, по крайней мѣрѣ, тепло, и не мочилъ дождь. Но чуть запорошилъ снѣжокъ, какъ Петрушу опять потянуло въ лѣсъ и, бросивъ работу, онъ сталъ пропадать цѣлыми днями. Хотя ружье было далеко хуже того, изъ котораго Петруша привыкъ стрѣлять послѣднее время, однако, онъ предпочиталъ его, потому что съ нимъ не было надобности прятаться. Отправляясь въ лѣсъ, онъ запасался только краюхой хлѣба съ горстью соли и въ этомъ состояла вся его пища. Изрѣдка къ этому прибавлялось нѣсколько картофелинъ или луковицъ, и тогда Петруша уже считалъ свою трапезу обильной. Случалось, впрочемъ, что онъ пекъ какого нибудь рябчика или утку, которую слишкомъ сильно разнесло дробью, но это бывало рѣдко. Онъ былъ изумительно терпѣливъ, спокоенъ и выносливъ, привыкнувъ съ ранняго дѣтства ко всевозможнымъ невзгодамъ и лишеніямъ. Въ послѣднее время, однакожь, у него начинало появляться смутное желаніе улучшить свое положеніе, и онъ понялъ, что этого достичь можно только усиленнымъ трудомъ. Но вѣдь и къ труду тоже надо привыкать съ дѣтства. А его дѣтство прошло въ безтолковомъ шатаньи по улицамъ и окрестностямъ рудника, въ играхъ и дракахъ съ сверстниками. Въ заводѣ хотя и существовала школа, но въ нее попадалъ изъ десяти мальчиковъ одинъ; остальные же находили, что гору копать можно и не зная граматѣ. Петруша не попалъ въ школу, какъ потому, что самъ не имѣлъ охоты учиться, такъ и потому, что матери это какъ-то не вспало въ голову, а отца у него не было. Слабая и болѣзненная мать, получавшая отъ заводовладѣльца 1 руб. 20 коп. пенсіи, всегда и вполнѣ подчинялась всѣмъ желаніямъ своего сына. Въ рудникѣ начинали ужъ поговаривать, что изъ Петрушки не выйдетъ проку, какъ вдругъ парень самъ взялся за умъ и, года полтора назадъ, въ одно утро примкнулъ къ кучкѣ рабочихъ, копающихъ гору. Такъ какъ плата производилась задѣльно, а въ рабочихъ не было особеннаго избытка, то Петруша былъ принятъ безъ всякаго замедленія. Ему отвели мѣсто, дали лопату, кирку и тачку, огородили досками пространство земли, не іи чиной въ квадратную сажень, а вышиной въ полъ-аршина, для ссыпанія добытой руды, и онъ принялся за работу.

IV.

Такъ прошла вся осень: стояла оттепель, время передъ Рождествомъ. Сырой теплый вѣтеръ порывисто дулъ съ горы, стоналъ и завывалъ въ лѣсу, почти задувая пару пылающихъ головней, воткнутыхъ въ снѣжную пирамиду, возлѣ которой работалъ Петруша. Онъ принесъ себѣ огня изъ костра, разложеннаго рабочими по другую сторону того воронкообразнаго углубленія, на краю котораго онъ работалъ. Петруша сгребалъ съ большой кучи руды снѣгъ, покрывавшій ее толстымъ слоемъ, для того, чтобы вощикамъ, которые будутъ на другой день перевозить руду, не было задержки. Самая добыча руды въ этомъ открытомъ рудникѣ по зимамъ не производилась. По случаю оттепели и сырого, осѣвшаго снѣга, выгребаніе даже прежде добытой руды составляло довольно утомительную и медленную работу. Петруша сильно усталъ и, покуривши, сидя на глыбѣ, натянулъ унылую, однообразную пѣсню, напѣвъ и слова которой вполнѣ гармонировали съ окружающей мрачной природой. Въ пѣснѣ говорилось о томъ, что: «студена зима настала, а у молодца нѣтъ шубенки, нѣтъ тулупа, нѣтъ и теплыхъ сапоговъ, не въ чемъ жъ Сашѣ въ гости побывать». Пѣсню подхватили у костра, и вотъ она потянулась, сливаясь съ завываньемъ вѣтра. Но скоро и эти грустные звуки оборвались и умолкли, точно унесенные порывомъ вѣтра въ узкую сосѣднюю лощину, гдѣ и превратились въ долгій, протяжный стонъ. Рабочіе принялись за прерванную на время работу и работали долго, пока совершенно стемнѣло, и въ селеніи появились огни. Работа была взята на подрядъ и потому они спѣшили ее окончить скорѣе. Но какъ ни спѣшилъ Петруша, ему все-таки пришлось отстать отъ другихъ и поработать еще нѣсколько минутъ послѣ того, какъ голоса и шаги уходившихъ рабочихъ замолкли въ отдаленіи. Поздно возвращался онъ къ своей старенькой, плохой избушкѣ, совершенно почернѣвшей отъ дыма лучины, гдѣ ожидалъ его скудный ужинъ. Уныло повѣсивъ голову и вскинувъ лопату на плечо, онъ тихо шелъ по улицѣ, отдавшись тоскливой думѣ о своей бѣдности. Изъ воротъ ближайшаго къ рѣкѣ дома, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Петруши, вышла женщина съ коромысломъ и ведрами и проворнымъ шагомъ направилась къ рѣкѣ. Наконецъ, женщина остановилась надъ прорубью и запѣла.

Петруша остановился; его поразилъ голосъ молодой и звучный и манера пѣть. «Кто это? думалъ онъ удивленный: — наши дѣвки такъ не поютъ. Кто это? Откуда?» Въ другое время онъ подошелъ бы ближе, чтобъ разсмотрѣть въ лицо, но тутъ на него напалъ какой-то страхъ, и онъ молча стоялъ на мѣстѣ. Поющая женщина, должно быть, не видала его; зачерпнувъ воды, она тихо пошла къ дому, и Петруша глядѣлъ ей вслѣдъ до тѣхъ поръ, пока ея фигура не слилась съ окружающимъ мракомъ. Придя домой, онъ не переставалъ думать объ этомъ необычайномъ явленіи весь вечеръ, стараясь съиграгь на гармоніи слышанный мотивъ. «Ни у кого нѣтъ такого голоса ни здѣсь, ни въ заводѣ, думалъ про себя Петруша: — я его въ первой слышу». Даже во снѣ Петрушѣ слышался этотъ голосъ и снились какіе-то невѣроятные, непонятные сны. Первый вопросъ Петруши, когда онъ встрѣтился днемъ съ знакомымъ парнемъ, былъ такой:

— Не знаешь, кто живетъ у Конёва?

— У Конёва? Да никого нѣту. Сами они и живутъ.

— Нѣтъ, у него есть кто то пріѣзжій.

— Никого пріѣзжихъ нѣту. Только Наташка пріѣхала третьёводни.,

— Это что за Наташка?

— А его дочь, что жила у мирового въ горничныхъ.

Наступили святки, и въ первый-же день на вечеринкѣ у Груздевыхъ, устроенной оставшейся въ старшихъ сестрой Орли, Анной, Петруша увидѣлъ Наталью Конёву. Это была хорошенькая, бѣлокурая дѣвушка съ насмѣшливыми голубыми глазажи, съ нѣсколько толстыми, часто складывающимися въ пренебрежительную усмѣшку губами. По одеждѣ и манерамъ, она рѣзко отличалась отъ жительницъ рудника. Ея свѣтло-зеленое шерстяное платье съ паньё и оборками ловко охватывало стройную тоненькую талію. Серебряный медальонъ на красной ленточкѣ, длинными концами ниспадавшей по спинѣ, служилъ предметовъ зависти и удивленія ея сверстницъ. Въ началѣ вечера, она очень важничала и почти не вмѣшивалась въ игры подругъ, сидя и единственномъ стулѣ въ избѣ, въ позѣ скучающей барышни, и слѣдя за прибывающими въ избу кавалерами. А кавалеры, какъ нарочно, почти всѣ были изъ числа рудничныхъ рабочихъ. Ни одного сюртука, ни одного сколько нибудь заслуживающаго ея вниманія. Короткіе, изъ дешеваго драпа или трико пальто, изъ подъ которыхъ виднѣлись выпущенныя сверхъ брюкъ ситцевая рубашки, грубыя лица, красныя, большія и жесткія руки и совершенное отсутствіе галантности лакеевъ и писарей, съ которыми Наталья до сихъ поръ водила свои знакомства. Но вотъ составился кружокъ, и Наталія, обладавшая очень недурнымъ голосомъ, встала въ кругъ и присоединила свой голосъ въ хору. Петруша сидѣлъ на лавкѣ съ гармоникой, машинально подыгрывая поющимъ, и не сводилъ своихъ разгорѣвшихся глазъ съ дѣвушки, очаровавшей его своей красотой и голосомъ. Наталья вскорѣ замѣтила эти большіе, черные глаза, упорно уставленные на нее и, хотя ей поправилось красивое лицо, которому появлявшіеся усики придавали видъ возмужалости, но слишкомъ простой и даже бѣдный костюмъ Петруши заставилъ ее презрительно отвернуться отъ него. Между тѣмъ, вечеръ пошелъ веселѣе и оживленнѣе, потому что появилось двое заводскихъ франтовъ, одѣтыхъ ужь совсѣмъ по европейски. Блестящія цѣпочки новаго золота и красивые, съ лакированными носками штиблеты производили ослѣпительный эффектъ. Но, къ сожалѣнію и тайной досадѣ Натальи, они не пригласили ее танцевать, и ей пришлось просидѣть первую кадриль. Петруша сидѣлъ, какъ ни иголкахъ и, къ общему удивленію, игралъ крайне вяло. Ему вдругъ пришла охота танцовать, показать, что онъ не хуже этихъ франтовъ знаетъ фигуры кадрили, и что вообще онъ ничѣмъ не хуже ихъ, хотя и одѣтъ бѣдно. По окончаніи кадрили, онъ вручилъ свою гармонику молоденькому парню, и присоединился къ кучкѣ танцоровъ, отиравшихъ вспотѣвшіе лбы. Снова составилась кадриль, и хотя Петруша не успѣлъ пригласить Наталью, на этотъ разъ танцовавшую съ однимъ изъ франтовъ, но пригласилъ какую-то другую знакомую дѣвушку и танцовалъ съ увлеченіемъ. Большая и высокая изба Груздева, парадно освѣщенная двумя сальными свѣчками, все таки слишкомъ много поглощала свѣту, и потому въ ней царствовалъ полумракъ, но танцующіе не находили въ этомъ никакого неудобства. Кадрили быстро слѣдовали одна за другой, чередуясь съ святочными играми, и балъ кончился только въ пять часовъ утра. Петрушѣ удалось попасть въ число провожавшихъ Наталью, и дорогой онъ выказалъ все свое искуство въ игрѣ на гармоникѣ. Съ этого времени, Петруша сдѣлался однимъ изъ самыхъ прилежныхъ работниковъ. Самые старые, годами пріобрѣвшіе навыкъ въ работѣ рудокопы удивлялись его неутомимости и ловкости. Тахъ какъ плату рудокопы получали за извѣстное количество добытой руды, то онъ скоро достигъ самой высокой цифры заработной платы, какую только можно было получить. Его рвеніе, веселье и бодрость сообщились и артели, и онъ скоро сталъ на дружеской ногѣ со всѣми рудокопами. Всѣ свои заработки Петруша тратилъ на костюмъ и скоро одѣлся не хуже другихъ рудничныхъ франтовъ. Воскресные вечера онъ опять сталъ проводить въ домѣ Груздева, потому что тутъ всегда бывала Наталья, которую сердитый отецъ почти никуда не пускалъ, кромѣ Груздевыхъ, приходившихся ей родней.

V.

Такъ прошла вся зима и наступила весна, ранняя и теплая. Высыпали на улицу насидѣвшіеся за зиму въ душныхъ и тѣсныхъ избахъ ребятишки, а за ними и взрослые стали выходить посидѣть на заваленкѣ и скамеечкѣ у воротъ. Дѣвушки съ рукодѣльемъ и парни съ гармониками тоже стали собираться кучками и долго засиживались по вечерамъ. Въ одинъ изъ теплыхъ вечеровъ, Петруша сидѣлъ на бревнѣ напротивъ Натальи, довязывавшей чулокъ.

Между молодыми людьми за зиму установилась нѣкоторая короткость. Наталья садилась къ Петрушѣ на колѣни и разбирала и разглаживала его волнистые волосы. Она постоянно звала его Петей и Петинькой, но онъ ее всегда звалъ Натальей Васильевной. Иногда она трепала его по щекѣ или хлопала по плечу и смѣялась надъ его краской и смущеніемъ. Петруша бывалъ въ это время на верху блаженства и у него являлась смѣлость обнять и поцѣловать Наталью, что и ей не было непріятно. Однакожъ, дальше этого, вслѣдствіе робости Петруши и вслѣдствіе постояннаго надвора за молодежью со стороны старшихъ, ихъ отношенія не заходили.

— А вѣдь у насъ весной хорошо, Наталья Васильевна, началъ Петруша.

— А что хорошаго?

— Тепло, полянка зеленѣетъ, на черемухѣ листья распустились, птица прилетѣла…

— Да вѣдь теперь и вездѣ тепло. Нѣтъ, у меня и зимой, и весной все одна дума: какъ бы отсюда уѣхать!

Не разъ въ теченіи зимы Наталья жаловалась на скуку и на бѣдность отца. Живя въ горничныхъ, она привыкла къ хорошей пищѣ, привыкла пить чай. Семейство у Василья Конёва было большое, а работниковъ только онъ одинъ; въ послѣднее время, правда, начиналъ помогать отцу двѣнадцатилѣтній сынъ, но эта помощь была еще слишкомъ ничтожна. Наталья занималась шитьемъ и вязаньемъ, но этой работой можно было заработать, какъ говорится, только изъ-за хлѣба на квасъ. Мать уже давно ворчала, чтобъ Наталья шла вмѣстѣ съ отцомъ въ шахту, какъ дѣлали другія рудничныя дѣвушки, но избалованной трехлѣтнимъ хорошимъ житьемъ Натальѣ эта работа казалась и тяжелой и грязной. Она упорно отказывалась и просилась, чтобы ее отпустили опять куда нибудь на сторону въ горничныя или даже въ кухарки.

— Это у тебя одно баловство на умѣ, возражалъ ей отецъ, и не отпускалъ. Въ послѣднее время семейство его еще увеличилось вновь явившимся на свѣтъ членомъ и тягость стала еще замѣтнѣе. Мать чаще ворчала, Наталья огрызалась и упрекала и отца и мать, что, живя у нихъ, она замерла съ голоду и обносилась, и настоятельно просилась въ городъ, гдѣ давно уже жила ея тетка, неоднократно наказывавшая, чтобъ Наталья ѣхала въ городъ, что она найдетъ ей хорошее мѣсто. Отецъ молчалъ и думалъ, а мать, хотя въ душѣ и была согласна отпустить Наталью, не рѣшалась говорить, зная, что пока отецъ не надумается самъ, то не послушаетъ никакихъ резоновъ. Петруша зналъ все это и не разъ его сердце больно сжималось при мысли, что вотъ Наталья куда-нибудь уѣдетъ, и онъ опять останется одинъ, какъ перстъ. При новомъ напоминаніи дѣвушки объ отъѣздѣ, Петруша повѣсилъ голову.

— И тебѣ никого, не жаль здѣсь? спросилъ онъ, помолчавши и опять заглядывая Натальѣ въ глаза.

— Кого мнѣ жалѣть? Отца съ матерью жалѣть не причитается, потому они сами меня не жалѣють. Мать гонитъ въ шахту руду добывать, отецъ никуда не отпускаетъ. Самъ видитъ, что жить мнѣ здѣсь не у чего, и все не отпускаетъ.

— Ну, можетъ быть, женихъ найдется и ты выйдешь замужъ?

— За кого я выйду? Богатый не посватается, а за бѣднаго я сама не пойду, отрѣзала Наталья, и, помолчавъ прибавила: — за бѣднаго выйти — опять тоже будетъ: либо или съ нимъ въ шахту робить, либо сиди надъ одними щами изъ крупъ.

— А знаешь что, Наталья Васильевна, не смѣло проговорилъ Петруша: — вѣдь это только такъ кажется, что въ шахтѣ тяжело робить. Я прежде самъ не любилъ, а нынѣ привыкъ и ничего. Вотъ кабы ты въ нашу артель попала, такъ я бы за тебя половину работы робилъ, а ты бы только деньги получай… Наталья весело разсмѣялась.

— Однако, ты прокуратъ, Петруша! сказала она: — и ужь, какъ погляжу я, больно до дѣвокъ-то охочъ!

— Ну, это ты напрасно, Наталья Васильевна, обиженно заговорилъ Петруша: — это я не для всякой, а для тебя только.

Наталья оглянулась кругомъ и, снова разсмѣявшись, сказала;

— Кабы не народъ на улицѣ, поцѣловала бы я тебя… Ужь такъ бы поцѣловала!

На другой вечеръ, когда Петруша, пріодѣвшись послѣ дневной работы, вышелъ изъ избы, чтобы идти къ дому Конёва, его окликнула въ окно Анна Груздева: — Слышалъ про Наталью?

— Не слыхалъ, отвѣтилъ онъ, съ безпокойствомъ взглянувъ на Анну.

— Письмо ей пришло изъ города отъ тетки: мѣсто, пишетъ, предоставлю.

— Можетъ, отецъ не отпуститъ, проговорилъ Петруша, упавшимъ голосомъ.

— Отпускаетъ отецъ, надумалъ ужь. Завтра хочетъ билетъ выправлять въ волостномъ. Наталья ушла въ заводъ искать попутчиковъ.

Петруша повѣсилъ голову и молча пошелъ по дорогѣ въ заводъ, надѣясь встрѣтить Наталью. И точно, онъ встрѣтилъ ее почти у самаго рудника.

— Прощай, Петинька! еще издали закричала Наталья, весело прыгая съ камня на камень, чтобы какъ можно сберечь свои ботинки. Ея лицо разгорѣлось отъ ходьбы, глаза сіяли удовольствіемъ. Съ невыразимымъ волненіемъ глядѣлъ Петруша на эту дѣвушку, казавшуюся ему такой несказанной красавицей. Когда Наталья подошла къ нему совсѣмъ близко, онъ вдругъ схватилъ ее въ свои объятія и сталъ цѣловать ея раскраснѣвшіяся щеки и раскрывшіяся отъ испуга алыя губы.

— Что ты! что ты! сначала ласково отбивалась Наталья: — съ ума ты сошелъ никакъ! Середи дороги напалъ! Пусти! И она сердито рванулась и отошла въ сторону, оправляя свой костюмъ. Петруша молча, съ виноватымъ видомъ, шелъ за ней.

— Хотя бы ты на минуточку зашла со мной въ лѣсокъ, хоть бы побаяли, простились бы, умолялъ Петруша. Но Наталья проворно шла, не обращая на него вниманія. У воротъ она остановилась и обернулась.

— Ну, прощай, вѣдь еще увидимся, я еще дня черезъ три поѣду, сказала она съ лаской во взглядѣ и голосѣ.

Петруша молча глядѣлъ на нее, въ глазахъ у него стояли слезы.

— Охъ, парень, парень, бѣда мнѣ съ тобой! вздохнула Наталья и скрылась за воротами. Долго въ ту ночь она не могла заснуть, ей все мерещилось молодое, красивое лицо Петруши, его то горящіе страстью, то ласковые и грустные глаза, его жаркіе поцѣлуи.

— И хорошо, что я ѣду, а то, пожалуй, не долго и до бѣды, усмѣхнулась про себя Наталья, укутывая себѣ плечи старой кофточкой и стараясь заснуть поскорѣе.

Черезъ три дня, Наталья уѣхала. Петруша не пришелъ проститься, когда она отправлялась изъ дому, но уже за заводомъ онъ вдругъ вышелъ съ тропинки изъ-за кладбища съ ружьемъ за плечами и подошелъ къ подвигавшейся шагомъ телегѣ. Наталья весело спрыгнула и пошла съ нимъ рядомъ. Но тщетно старалась она вовлечь Петрушу въ какой-нибудь пустой разговоръ; онъ упорно молчалъ, уныло повѣсивъ голову. Даже лицо у него за эти дни какъ будто похудѣло и осунулось. Такъ шелъ онъ верстъ шесть и, наконецъ, сказалъ глухимъ голосомъ, указывая на узенькую тропинку, ведущую въ лѣсъ:

— Мнѣ сюда надо. Прощай, Наталья Васильевна, не поминай лихомъ!

VI.

Въ день Александра Невскаго, въ заводѣ былъ, храмовой праздникъ и къ вечеру, всѣ рабочіе, которые пили водку, были ил пьяны или навеселѣ. Въ числѣ послѣднихъ былъ и Петрушка. По отъѣздѣ Натальи, онъ сталъ заглушать виномъ чувство тоски, становившееся все сильнѣе и сильнѣе. Раньше онъ вина почти не пробовалъ, но когда попробовалъ, то ему очень понравилось его дѣйствіе. Послѣ двухъ трехъ стакановъ, языкъ развязывался, тяжести и горя на сердцѣ какъ не бывало, даже движенія и жесты становились живѣе и вольнѣе. Успѣхъ Петруши у женщинъ навлекъ на него вражду завистниковъ, но тѣ, которые схватывались съ нимъ одинъ на одинъ, были всегда побиваемы. Въ этотъ день, противъ Петруши составился заговоръ между самыми отчаянными кутилами, наиболѣе недовольными возрастающими успѣхами и популярностью Петруши.

— Надо ему обломать бока, говорилъ Яковъ Плотниковъ, болѣе извѣстный въ заводѣ подъ именемъ Яшки Гвоздилы: — совсѣмъ зазнался парень! Я говорю ему вчера: давай, молъ, завтра съ утра гулять вмѣстѣ. Нѣтъ, баетъ, у меня и кромѣ васъ есть съ кѣмъ гулять. Захожу теперича къ Грушкѣ, смотрю, барышня наша передъ зеркаломъ такъ и вертится. Я полштофа на столъ: Аграфена, молъ, Егоровна, побесѣдуемте! Некогда, говоритъ, иду въ хороводъ играть!

— Ну, ее въ хороводъ не примутъ, заговорила слушавшая Гвоздилу молодежь.

— Принимаютъ! выскочилъ изъ толпы низенькій рябой мальчишка, всего еще лѣтъ четырнадцати. — Слышь, Петрушка сказалъ дѣвкамъ, что ежели онѣ Груньку не примутъ въ хороводъ, то онъ и самъ не придетъ и парней не пуститъ. Онъ для дѣвокъ теперича все равно, что начальство: что прикажетъ — все исполняютъ.

Между тѣмъ, Петрушка смѣшилъ прибаутками толпу дѣвушекъ, собравшуюся играть на полянкѣ. Вскорѣ на перекресткѣ показались Аграфена Егоровна Мурашева, запросто извѣстная подъ именемъ Груньки Мурашевны, красавица, благосклонностью которой пользовался въ послѣднее время Петрушка. Когда-то, лѣтъ шесть, семь тому назадъ, это была скромная и работящая дѣвушка, но съ ней случилось несчастье, о которомъ поется и въ пѣснѣ:

Любилъ парень дѣвушку,

Любилъ да покинулъ…

У Груни не было матери, и когда, въ виду неизбѣжной огласки ея любви, она повалилась въ ноги отцу, онъ, въ отвѣть на мольбы и слезы, схватилъ ее за косу и вытащилъ за ворота съ строгимъ наказомъ не казать ему больше безстыжихъ глазъ. Груня такъ и сдѣлала. Она нашла пріютъ у одной солдатки, пользовавшейся весьма дурной репутаціей и скоро сама прослыла за самую отчаянную въ заводѣ. Но года три тому назадъ, ея отецъ внезапно умеръ, а такъ какъ у мачихи ея не было дѣтей, то Груня вдругъ оказалась единственной наслѣдницей отцова имущества, состоящаго изъ дома, коровы и кой-какой рухляди. Такъ же безжалостно, какъ когда-то ее выгнали, выгнала она свою мачиху и поселилась въ домѣ отца. Сначала она хотѣла повести честную трудовую жизнь, но старые пріятели и безпорядочныя привычки помѣшали осуществиться этому намѣренію. Положеніе Груни было таково, что ее каждый могъ обижать и оскорблять безнаказанно. Ея домишко часто противъ ея желанія былъ театромъ буйствъ и дракъ, и она все сильнѣе начала сознавать надобность въ прочной защитѣ. «Хоть худъ мужичишко, да огородишко», думала Груня и таила въ душѣ все сильнѣе и сильнѣе желаніе выйдти замужъ. Когда она сошлась съ Петрушей, надежда, что онъ, какъ молодой, неопытный, не имѣющій гроша за душой парень, возьметъ ее за себя, была почти единственной причиной этого сближенія.

Смиренно опустивъ глаза, она подошла къ хороводу и низко поклонилась дѣвушкамъ, пожелавъ имъ весело играть. Аграфена была красивая темноволосая дѣвушка лѣтъ двадцати трехъ, и хотя лицо ея огрубѣло нѣсколько отъ прежней безпорядочной жизни, но, принарядившись въ одно изъ своихъ лучшихъ платьевъ, накрывъ волосы пунцовымъ кашемировыми платочкомъ, она имѣла совсѣмъ приличный видъ. Она скромно остановилась въ сторонѣ, ожидая приглашенія со стороны играющихъ, и оно не замедлило.

— Становись въ хороводъ, Аграфена Егоровна! Милости просимъ, поиграй съ нами! заговорили дѣвушки, любезно разступаясь, и Груня встала въ хороводъ.

Около играющихъ начинали собираться зрители. Бабы скоро примѣтили Аграфену и отнеслись къ ея появленію въ хороводѣ со всѣмъ не такъ снисходительно, какъ дѣвушки. Однакожь, онѣ ограничились бы, вѣроятно, толками и шушуканьемъ между собой, еслибъ къ кружку не подошла Федосья Башмакова, жена пудлинговаго мастера, суровая и грубая женщина лѣтъ сорока, извѣстная строгостью нравовъ и прямотой. Ея зоркіе глаза, внимательно оглядывавшіе наряды дѣвушекъ, не вдругъ замѣтили Аграфену, но какъ только замѣтили, такъ и полилось ея негодованіе неудержимымъ потокомъ. Сейчасъ же растолкавъ хороводъ, она вытащила оттуда свою дочь и племянницу и прогнала ихъ домой. А затѣмъ принялась стыдить остальныхъ дѣвушекъ за то, что принимаютъ въ хороводъ развратницъ и пьянчугъ. Аграфена вышла изъ толпы дѣвушекъ, и, отойдя къ сторонѣ, закрыла лицо платкомъ и заплакала. Ни одинъ голосъ не поднимался въ ея защиту, хотя въ числѣ собравшихся тутъ женщинъ и дѣвушекъ было не мало такихъ, которыя были Не лучше ея, но только у нихъ были отцы или мужья, прикрывавшіе ихъ грѣхи.

— Да что вы ее слушаете, красны дѣвицы? раздался, наконецъ, голосъ Петруши, который сначала опѣшилъ, какъ и всѣ. — Видите, она пьяна!

— Я-то пьяна! звонко закричала Башмачиха, прерывая Петрушу. — Ахъ ты щенокъ, молокососъ! Угланишко! Да когда ты меня пьяную видѣлъ? Хворостиной бы тебя!

— Не тебѣ ли хворостину-то эту въ руки дать? смѣясь подбоченился Петруша: — шалишь, тетушка, руки коротки!

— Не плачь, Аграфена Егоровна, раздался чей то грубый голосъ надъ самымъ ухомъ Аграфены.

Аграфена отняла платокъ и взглянула. Передъ ней стоялъ одинъ изъ заводскихъ рабочихъ. Это былъ ужь не молодой человѣкъ, одѣтый просто въ бешметъ, изъ подъ котораго мелькала розовая ситцевая рубашка. Аграфена его почти не знала, или, лучше сказать, знала объ немъ только то, что онъ вдовъ и живетъ гдѣ-то за рѣкой съ своей замужней дочерью.

— Какъ мнѣ не плакать? вздохнула она: — заступиться за меня некому. Всякій, кому охота, меня облаетъ среди улицы.

И, снова заплакавъ, она пошла домой.

— А ты плюнь! снова посовѣтовалъ Аграфенѣ ея новый знакомый, идя съ ней рядомъ. — Ты не гляди на то, что я сѣрый, да не умытый. Мы, хотя и мужики, а также люди и понимать можемъ. Ты на рожу мнѣ не смотри, а въ душу мнѣ загляни…

Аграфена съ недоумѣніемъ взглянула на своего спутника, и, встрѣтивъ пристально устремленный на нея взглядъ карихъ глазъ, почувствовала какую-то странную тревогу. Гдѣ-то далеко въ глубинѣ этихъ глазъ свѣтилось теплое человѣческое чувство… Аграфена опустила голову и вздохнула. Они подошли къ ея дому.

— Ежели дозволишь, я зайду къ тебѣ, Аграфена Егоровна, сказалъ мужикъ, останавливаясь у воротъ: — мнѣ съ тобой бы поговорить нужно.

— Милости просимъ, сказала Аграфена, отворяя ворота.

VII.

Наступила тихая безлунная ночь; только звѣзды ярко горѣли на темносинемъ небѣ. Улицы затихали; кое-гдѣ только слышались шаги запоздавшихъ пѣшеходовъ, да звуки гармоники. Но въ большей части домовъ было шумно и весело, а въ нѣкоторыхъ не только шумно, но и буйно. Къ числу послѣднихъ въ былое время принадлежалъ и домъ Аграфены, но въ этотъ вечеръ въ немъ была тишина, удивлявшая всѣхъ, проходившихъ по улицѣ. Это было тѣмъ болѣе удивительно, что, судя по силуэту широкой мужской спины, рисовавшемуся въ освѣщенномъ окнѣ, можно было заключить, что у Аграфены гости.

Да, у ней былъ гость, все тотъ же проводившій ее съ гулянья рабочій. Онъ сидѣлъ за столомъ, передъ нимъ стоялъ штофъ съ водкой и пирогъ съ рыбой. По другую сторону, сидѣла Аграфена, облокотившись на столъ обѣими руками. Ея лицо было одного цвѣта съ тѣмъ яркокраснымъ платкомъ, который она сняла съ головы по приходѣ домой и повѣсила на гвоздь возлѣ зеркала, и теперь ея черныя глянцевитыя косы были покрыты только сѣткой изъ черныхъ нитокъ. Передъ ней, на обрубкѣ дерева, замѣнявшемъ стулъ, сидѣла старушка-нищенка, жившая у Аграфены ради Христа. Она держала въ рукѣ кусокъ пирога и медленно ѣла его, осторожно выбирая рыбьи кости. Шло сватовство. Когда именно явилось у Федота Васильевича (такъ звали мужика) желаніе посватать Аграфену, опредѣлить трудно, но теперь онъ увѣрялъ, что эта дума у него давно на умѣ, и краснорѣчиво убѣждалъ Аграфену поскорѣй ударить по рукамъ.

— Вотъ баушка и руки разойметъ, говорилъ онъ: — а потомъ, благословясь, и за свадебку. Совѣтоваться у тебя не съ кѣмъ: ни отца, ни матери, и у меня никого, окромѣ дочери, а дочь отцу не указчица. Я считаю себя такъ, что я одинъ; какъ перстъ, и ты одна. Думать тебѣ тоже много нечего: я передъ тобой весь на лицо. Я не пьяница, хоть, конечно, испиваю по праздникамъ.

— Кто нынѣ не пьетъ-то, прошамкала старуха: — не то надо спрашивать, кто пьетъ, а то, каковъ во хмѣлю живетъ.

Аграфена молча подняла потупленные глаза и, поглядѣвъ на старуху, медленно перевела ихъ на лицо жениха.

— Я во хмѣлю смирный, заговорилъ тотъ поспѣшно: — ни сколь не буянливъ. Въ этомъ будь безъ сумленья; не то, что драться, не избраню николи.

— И корить меня не будешь, что была не честная? выговорила Аграфена какимъ-то глухимъ голосомъ, точно насильно выдавливая его изъ горла и не отводя своего пристальнаго взгляда отъ лица жениха.

— Что ты, Аграфена Егоровна? Николи не укорю, беру зазнало.

— Все ли ты знаешь? снова заговорила Аграфена такъ же медленно и глухо. — Гульная я была, самая отпѣтая во всемъ заводѣ, по улицамъ съ парнями въ обнимку ходила пьяная, распьяная…

Федоть Васильевичъ хотѣлъ что-то говорить, но Аграфена положила къ нему на плечо руку, требуя молчанія и продолжала:

— Въ ту пору, какъ я своего дитю схоронила, у меня сердце стало словно камень. Не стало во мнѣ ни стыда, ни жалости, ни совѣсти…

— Да что ты со дна-то у себя выворачиваешь? перебила старуха нищенка, вдругъ вставъ съ мѣста и заговоривъ съ неожиданной силой. — Ты Богу кайся, а не людямъ. Люди и всѣ не безъ грѣха.

— Извѣстно, не безъ грѣха, снова поспѣшно заговорилъ Федотъ Васильевичъ. — И ты это напрасно, Аграфена Егоровна, себя обносишь. Мало ли что бывало! Ты забудь и не поминай, и я не помяну. И Федоть Васильичъ перекрестился широкимъ крестомъ. — Будемъ жить въ законѣ, будемъ законъ блюсти.

Рука Аграфены тяжело упала на столъ; она задумалась, уставивъ глаза въ пустое пространство, и ничего не отвѣчала.

— Не думай ты, не думай! и не сокрушайся понапрасну, опять заговорилъ Федотъ Васильичъ, стараясь заглянуть ей въ глаза: — а говори прямо, коли есть у тебя охота за меня идти. Говори.

— Не трони ты ея, сказала старуха, отходя отъ стола и садясь на голбчикъ: — пусть она эту думу одумаетъ.

— Да, что думать-то? что? Не сумлевайся ты ни въ чемъ и не думай ничего; эхъ-ма! Федотъ Васильичъ глубоко вздохнулъ и замолчалъ, истощивъ все свое краснорѣчіе. Помолчавъ, онъ налилъ въ стоящіе передъ нимъ и Аграфеной рюмки водки и сказалъ: — Ну, такъ по рукамъ, что ли, Аграфена Егоровна? Вотъ и запили бы.

— Запивать-то твоимъ надо, отвѣтила Аграфена, выходя изъ задумчивости и берясь за налитую рюмку.

— Такъ что-жъ? коли прикажешь, такъ я сейчасъ, заговорилъ Федотъ Васильичъ, вставая.

— Нѣтъ, нѣтъ, остановила его Аграфена: — ты со своимъ то пожалуй завтра, да и свата съ собой приведи. Тогда и по рукамъ ударимъ, коли хочешь, при свидѣтеляхъ.

— Ну, и на томъ спасибо, обрадовался Федотъ Васильичъ. — Я мастера своего, съ которымъ роблю у одной печи, приведу.

Порѣшивши на этомъ, Федотъ Васильичъ и Аграфена разсталась, выпивши еще на прощаніе. Проводивъ гостя, Аграфена заперла на жердь ворота, и, возвратившись въ избу, поспѣшно стащила съ себя свое нарядное платье и сѣтку и, бросивъ на лавку, легла спать. Отъ выпитаго вина, слезъ и волненій, перижитыхъ за день, у нея сильно болѣла голова. Старуха нищенка подошла и стала бережно складывать нарядъ Аграфены.

— Никого не пускай, бабушка, если кто застукается, сказала ей Аграфена, подымая голову съ подушки. — Да погаси огонь-то скорѣе.

Сложивъ платье, старуха убрала остатки пирога и водки въ шкапъ и задула свѣчу. Въ это самое время на улицѣ раздался протяжный молодецкій свистъ. Аграфена вздрогнула, и снова приподнявъ голову, проговорила:

— Не сказывай меня, бабушка, дома.

— Не повѣритъ, отрывисто прошептала старуха, приникая лицомъ къ стеклу.

Свистъ повторился ближе, почти подъ самыми окнами. Въ тоже самое время раздался топотъ и крики бѣгущихъ людей.

— Бей его, ребята! валяй его, мошенника!

— Никакъ Петрушку бьютъ! проговорила старуха какимъ-то свистящимъ тономъ, тщетно стараясь разглядѣть что нибудь въ массѣ барахтающихся по срединѣ улицы людей. Аграфена вскочила съ постели и припала лицомъ къ другому окну. Ея зоркіе глаза сейчасъ различили высокую фигуру Петрушки, храбро отбивавшагося отъ сыпавшихся на него ударовъ. Дрались кулаками. Нанося здоровые удары направо и налѣво, Петрушка старался приблизиться къ воротамъ Аграфены, разсчитывая проскользнуть въ нихъ и запереть ихъ за собой. Но когда онъ, наконецъ, прислонился къ нимъ и, продолжая отмахиваться лѣвой рукой, правой нажалъ щеколду, ворота оказались запертыми. Ворота были новыя, жердь крѣпкая.

— Грушка, отвори! громко крикнулъ Петрушка, прижавшись спиной къ воротамъ. Его позиція теперь была хороша и нападающіе остановились, ожидая, что ворота отворятся и готовясь ринуться слѣдомъ за Петрушкой. Но ворота не отворялись. Между тѣмъ шла крупная перебранка; потерпѣвшіе отъ Петрушки подзадоривали другихъ, Петрушку разбирало зло, что его не впускаютъ. Въ рукахъ одного изъ нападающихъ появилась здоровая палка.

Петрушка прыгалъ и увертывался отъ ударовъ съ изумительной ловкостью, но все-таки ему досталось порядкомъ и, сваливъ сильнѣйшимъ ударомъ кулака въ глазъ своего главнаго противника Гвоздилу, онъ пустился бѣжать. За нимъ не погнался никто, потому что съ противоположной стороны приближались полицейскіе. Начинало разсвѣтать.

VIII.

Что это за странныя завыванія! точно протяжные стоны кажого-то громаднаго чудовища. Рудометовъ, ходившій съ ружьемъ что лѣсу, быстро поднялъ голову, и сталъ прислушиваться.

Увы! это тревога на Угольномъ, тотъ потрясающій нервы свистовъ, которымъ даютъ знать, что случилось несчастіе. Рудометовъ, что было силы въ ногахъ, пустился бѣжать по узенькой тропинкѣ, сквозь частый лѣсъ, къ каменноугольнымъ копямъ. Когда онъ прибѣжалъ на мѣсто работъ, то, по клубамъ густого чорнаго дыма, валившаго изъ шахты, служившей для вентиляціи воздуха, понялъ, что въ копяхъ произошелъ пожаръ. Еще утромъ онъ слышалъ запахъ дыма съ этой стороны, но, предположивъ, что это нанесло вѣтромъ съ завода, не обратилъ вниманія. Онъ миновалъ шахту съ лѣстницами, по которымъ спускались рабочіе въ копи, и быстро пробѣжалъ къ тому мѣсту, гдѣ находилась другая шахта, черезъ которую поднимали добытый уголь; около нея стояла кучка рабочихъ.

— Рудометовъ! обратились къ нему изъ толпы: — тебя Петръ Петровичъ спрашивалъ.

— Гдѣ онъ?

— Въ работахъ.

— Спустите меня, братцы, сказалъ Рудометовъ, вскакивая въ вагонъ, колеблющійся на канатѣ надъ отверстіемъ шахты, и дергая звонокъ.

Его спустили. Въ томъ широкомъ и высокомъ корридорѣ, въ который спустился Рудометовъ, воздухъ былъ еще хорошъ, дымомъ почти не пахло, и онъ побѣжалъ въ ту сторону, гдѣ, по его мнѣнію, долженъ быть пожаръ. Заторопившись, онъ не взялъ съ собой фонаря, и быстро бѣжалъ впередъ, пока не заслышалъ бѣгущихъ къ нему навстрѣчу и громко разговаривающихъ людей. Они тоже были безъ фонаря, и Рудометовъ, по голосу, узналъ между ними смотрителя.

— Петръ Петровичъ? окликнулъ онъ, когда они уже почти столкнулись.

— Рудометовъ, это ты? Гдѣ ты пропадалъ? Вели принести фонарей, да распорядись, чтобъ какъ можно скорѣе спускали сюда досокъ, надо задѣлывать входъ въ новые штреки тамъ торитъ. Распорядись еще, чтобъ добывали и подкатывали песку засыпать входы.

— А заливать не будемъ, Петръ Петровичъ?

— Заливать невозможно! И смотритель завернулъ въ другой корридоръ, въ которомъ мерцали фонари въ рукахъ у бѣгущихъ людей.

— Ну, что? спросилъ у нихъ смотритель.

— Да тамъ пройти нельзя, дыму натянуло.

— Такъ вы и не дошли до конца?

— Не дошли.

— Такъ какъ же быть-то, ребята? вѣдь нужно узнать, горятъ, ли и въ той сторонѣ, или только, вслѣдствіе тяги воздуха, дымъ туда набрался.

— Нельзя узнать-то! нельзя пройти туда, заговорили рабочіе, почесывая головы.

Въ это время подошли нѣсколько человѣкъ рабочихъ съ тачками земли, другіе тащили бревна и доски для задѣлыванія входовъ. Рабочіе сказали смотрителю, что пріѣхалъ управляющій и страшно ругается.

— Чѣмъ ругаться-то, сюда бы шелъ, сказалъ смотритель. — Скажите ему, что я его сюда зову.

— Они не пойдутъ, Петръ Петровичъ; на лѣстницѣ дымъ, а въ вагонѣ они спускаться и въ добрую пору боятся. Они васъ къ себѣ требуютъ.

Смотритель крѣпко выругался.

— Неугодовъ, скажи управляющему, что мнѣ являться къ нему некогда и чтобъ посылалъ людей сюда, рабочихъ мало у насъ, а ты, Рудометовъ, присматривай за рабочими; мало лѣсу, такъ выламывайте крѣпежи изъ корридоровъ. Да землею засыпайте толще! Егоръ, пойдемъ, братъ, со мной!

И, взявъ фонарь изъ рукъ рабочаго, смотритель быстро зашагалъ, углубляясь въ тотъ корридоръ, изъ котораго вернулись рабочіе, не успѣвшіе проникнуть въ глубь его, за дымомъ. Рудометовъ принялся за работу съ такой ловкостью и находчивостью, что можно было подумать, что дѣло тушенія пожаровъ въ копяхъ ему давно знакомо. Онъ распоряжался толково и разумна и такъ усердно помогалъ рабочимъ, что скоро одинъ изъ входовъ былъ наглухо задѣланъ досками и засыпанъ землей. На изъ другого вдругъ пошелъ густой дымъ, и рабочіе, не окончивъ дѣла и въ половину, бросились бѣжать къ выходу изъ копей.

— Черти! куда вы? закричалъ Рудометовъ, бросаясь вслѣдъ за ними: — вѣдь если мы этой дыры не задѣлаемъ, то и прежняя наша работа совсѣмъ пропадетъ!

Но народъ не слушалъ и продолжалъ убѣгать: одни по направленію къ лѣстницамъ, другіе — къ углеподъемной шахтѣ.

— Намъ задыхаться-то не изъ-за чего! кричали ему — Ты изъ-за рюмки водки стараешься, а намъ и того не будетъ!

Въ вагонъ разомъ вскочило нѣсколько человѣкъ и дернули звонокъ.

— Пошлите вмѣсто себя свѣжаго народу, закричалъ имъ вслѣдъ Рудометовъ: — скажите управляющему, что свѣжій народъ, сюда нуженъ!

— Ладно, пошлемъ! отвѣтили ему.

— Вернемтесь, братцы! предложилъ Рудометовъ оставшимся, схватываясь за брошенную тачку съ землей: — здѣсь мы немножко продышались, можно опять за работу приняться. Айда, за мной!

И онъ покатилъ тачку. Человѣка три послѣдовали за нимъ. Потомъ къ нимъ присоединились еще тѣ, которыхъ управляющій прислалъ съ верху, но скоро и эти отказались работать въ удушливомъ дымѣ и снова были замѣнены свѣжими. Пока происходила смѣна рабочихъ, Рудометовъ сидѣлъ внизу подъ шахтой и пилъ воду прямо изъ ведра. Водой же облилъ онъ свою отяжелѣвшую голову и, захвативъ руками виски, въ которые стучало, точно молотками, тяжело дышалъ. Онъ снова вернулся съ свѣжимъ народомъ къ мѣсту работы, и не оставилъ, пока, она не была окончена.

— Ну, теперь скорѣе долой! закричалъ одинъ изъ рабочихъ, бросая пустую тачку: — я, братъ, такъ угорѣлъ, что хуже всякой бани! Рабочіе заспѣшили къ выходу.

— А гдѣ Петръ Петровичъ? спросилъ у нихъ Рудометовъ.

— Его наверху нѣтъ, отвѣтили ему.

— Можетъ, онъ вышелъ по лѣстницамъ, предположилъ кто-то.

— Къ лѣстницамъ онъ долженъ былъ пройти мимо насъ, сообразилъ Рудометовъ, останавливаясь: — онъ, братцы, ушелъ вотъ сюда, съ Лапинымъ и не возвращался. Еслибы они воротились, мы бы видѣли ихъ; да Петръ Петровичъ и не прошелъ бы мимо нашихъ работъ, не сказавши намъ ни слова. Пойдемте, ребята, поищемте ихъ, грѣхъ намъ будетъ оставить ихъ тамъ! Можетъ, они задохлисъ отъ дыму.

Двое изъ рабочихъ согласились вернуться, вдохнули въ себя сравнительно свѣжаго воздуха, засвѣтили фонари и вошли въ указанный Рудометовымъ корридоръ. Чѣмъ далѣе подвигались, они, тѣмъ удушливѣе и гуще становился дымъ, наполнявшій его. Дышать становилось все труднѣе; жгучія слезы застилали глаза.

— Вернемтесь, ребята, силъ нѣтъ идти дальше, прохрипѣлъ, одинъ изъ рабочихъ, останавливаясь.

— Подвинемся еще немного, только до новаго штрека, убѣждалъ Рудометовъ, схвативъ остановившагося за руку и таща его за собой. Молча прошли еще нѣсколько саженъ. Вдругъ они споткнулись о какое то лежащее поперегъ дороги тѣло и всѣ разомъ остановились. Освѣтили его фонарями: это оказался Лапинъ. Фонарь, выпавшій изъ его рукъ, лежалъ тутъ же.

— Подымайте его и тащите. Да пошлите мнѣ на подмогу свѣжихъ людей, я поищу Петра Петровича, онъ, вѣрно, тутъ не далеко. И онъ пошелъ еще впередъ, свѣтя фонаремъ передъ собой. Рабочіе же, сопровождавшіе Рудометова, подхвативъ Лапина подъ мышки, волокли его за собой такъ поспѣшно, какъ только позволяли изнуренныя силы. А Рудометовъ все шелъ, пристально оглядывая землю. Онъ нѣсколько разъ пробовалъ закричать, позвать, но изъ горла выходилъ только хриплый шопотъ. Наконецъ, при входѣ въ самый дальній штрекъ, онъ различилъ какую-то лежащую темную массу.

«Это онъ», подумалъ Рудометовъ, ускоряя шаги. Когда онъ нагнулся, чтобъ посмотрѣть въ лицо лежащему на землѣ смотрителю, онъ вдругъ почувствовалъ, что голова у него сдѣлалась страшно тяжела, и чуть не упалъ на него. Онъ поспѣшно выпрямился и попытался втянуть въ себя сколько возможно болѣе воздуха. Въ горлѣ у него саднило отъ дыму, во рту было страшно горько. Затѣмъ, повѣсивъ фонарь на гвоздь, вбитый при входѣ въ штрекъ, онъ быстро нагнулся, поднялъ смотрителя и, взваливъ его себѣ на плечи, хотѣлъ снять фонарь съ гвоздя, но фонарь вдругъ уклонился отъ его руки; онъ хотѣлъ схватить его другой рукой и тоже не могъ. Ему показалось, что фонарь чуть мерцаетъ гдѣ-то вдали, что его будто кто-то уноситъ. Рудометовъ крѣпче обхватилъ свѣсившіяся у него съ плечъ руки смотрителя и пошелъ, сгибаясь подъ тяжестью его тѣла, оставивъ фонарь. Онъ не боялся заблудиться, но боялся, что ему измѣнятъ силы; онъ чувствовалъ, что колѣни у него дрожатъ и подгибаются, что воздуху совсѣмъ не стаетъ, что голова становится все тяжелѣе и тяжелѣе, а сознаніе начинаетъ его оставлять. И все-таки онъ шелъ, шелъ, спотыкаясь на каждомъ шагу и шатаясь, какъ пьяный. Дорога казалась ему страшно длинной.

«Ни вытащить мнѣ его, мелькало у него въ головѣ. — Неужели они не пошлютъ мнѣ на подмогу? ежели не пошлютъ — мы погибли». Это была послѣдняя мысль; затѣмъ, точно стукнулъ кто его по головѣ, и онъ упалъ безъ памяти, пройдя, однако, уже болѣе половины дороги.

Но подмогу послали. Рабочіе скоро нашли ихъ тутъ, и безчувственныхъ. посадивши въ вагонъ, подняли на поверхность земли. Когда Рудометовъ открылъ глаза, онъ лежалъ на землѣ и ясное небо ласково сіяло надъ нимъ своей серебристой весенней синевой. Онъ поднялъ голову и оглядѣлся. Кучка людей, съ фельдшеромъ во главѣ, суетились около лежащаго не подалеку отъ него смотрителя. Фельдшеръ пускалъ ему кровь.

Черезъ три недѣли послѣ этого происшествія, Рудометова и тѣхъ двухъ рабочихъ, что пошли съ нимъ отыскивать смотрителя, позвали въ контору и вручили имъ двадцать рублей награды отъ заводовладѣльца за спасеніе жизни смотрителя, а также и за усердіе, выказанное ими при тушеніи пожара въ каменноугольныхъ копяхъ. Деньги, разумѣется, были тутъ же раздѣлены поровну, но такъ какъ никто на эти деньги не разсчитывалъ, то онѣ и не пошли никому въ прокъ, а были пропиты.

IX.

На перекресткѣ, гдѣ дорога съ угольныхъ копей выходила на дорогу въ заводъ, на кучѣ угольнаго мусора, которымъ усыпалась дорога вмѣсто щебня, сидѣлъ Рудометовъ и курилъ. Это было уже въ концѣ лѣта. Онъ сильно измѣнился, возмужалъ, сталъ шире въ плечахъ, а темный шелковистый пухъ на подбородкѣ превратился въ густую курчавую бороду. Только выраженіе лица и самое лицо измѣнилось не къ лучшему; оно стало злѣе и грубѣе. Бѣлки глазъ были красноваты, вѣки припухли; видно было, что спиртные напитки употреблялись имъ въ изобиліи. Одежда Рудометова была грязная и рваная, но это, впрочемъ, могло служить и признакомъ бережливости, такъ какъ хорошую одежду въ рабочее время никто не надѣваетъ. Но Рудометовъ былъ въ этотъ день не на работѣ. Валяющіяся возлѣ него ружье и пара утокъ показывали, что онъ возвращается съ охоты. Небольшая собака, съ виду похожая на лисицу, сидѣла у его ногъ. Рудометовъ глядѣлъ на дорогу, усиливаясь распознать показавшихся вдали двухъ пѣшеходовъ. У одного изъ нихъ былъ берестяный кузовъ за плечами и набирушка въ рукахъ.

«Это вѣрно по грибы ходилъ кто-нибудь, думалъ Рудометовъ, пристально вглядываясь въ пѣшеходовъ: — а вотъ другой то кто? Эге! да это никакъ Конёвъ!» воскликнулъ онъ поспѣшно вставая, и, оставивъ Лиску — такъ звали собаку — стеречь ружье и утокъ, пошелъ къ путникамъ навстрѣчу.

— Конёвъ! Василій Федотычъ! да ты откуда? крикнулъ Рудометовъ, подхода къ пѣшеходамъ и протягивая Коневу руку. — Я и не зналъ, что тебя дома нѣту.

— Вотъ какъ! Да ты развѣ не ходишь на рудникъ?

— Рѣдко хожу: почитай, что три недѣли не быть. А тебе куда Богъ носилъ?

— Далеко. Какъ была ильинская поводъ, я сплылъ на караванѣ до Камы, а тамъ на пароходъ, да и въ городъ. Наташку захотѣлъ провѣдать. А что, сватъ, не посидимъ ли здѣсь на кучкѣ, не отдохнемъ ли? обратился Конёвъ къ своему спутнику.

— Пожалуй, согласился спутникъ Конёва.

Это былъ одинъ изъ заводскихъ рабочихъ, Севастьянъ Пестеревъ, старикъ уже лѣтъ шестидесяти. Выраженіе его морщинстаго лица и мутно-сѣрыхъ глазъ было печальное и озабоченное. Онъ бережно снялъ съ плечъ кузовъ съ грибами и, осторожно опустивъ его на землю, сѣлъ и самъ возлѣ него.

— Ишь вѣдь онъ ихъ наколупалъ! сказалъ Конёвъ, заглядывая въ кузовъ и присаживаясь на кучѣ мусору, — Ну ко, Петрованъ, угости табачкомъ-то.

Рудометовъ поспѣшилъ вытащить свой кисетъ съ табакомъ. Набивъ трубку Конёва, онъ предложилъ покурить и его спутнику, но тотъ отказался.

— Не занимаюсь этимъ, сказалъ онъ: — съ молоду не навыкъ, а теперь, подъ старость, надо старые грѣхи замаливать, а не то что новые заводить.

— А у тебя видно грѣховъ много, сватъ? разсмѣялся Ковби, попыхивая изъ своей коротенькой трубочки. Старикъ вздохнулъ.

— У кого ихъ нѣтъ-то? сказалъ онъ грустно: — всѣ грѣшны, да только не всѣ одинаково платятся за грѣхи. Иной нагрѣшитъ столько, что и сказать страсть, а живетъ сполагоря. А иной и Бога боится, и совѣсть имѣетъ, а бѣды да напасти не оберется. Вотъ хоть бы я теперича, что на своемъ вѣку натерпѣлся, а послѣдняя бѣда, кажись, всѣхъ горше.

— Да что съ тобой случилось? что за бѣда? спросилъ Конёва, выколачивая докуренную трубку.

— Надъ дѣвкой у меня насмѣялся какой-то лихой человѣка, тихо, не подымая головы, сказалъ Нестеровъ.

— Надъ какой дѣвкой? удивился Конёвъ.

— Одна у меня полуумненькая Дашка осталась. Кои были дѣти умные, тѣмъ Господь вѣку не далъ. А эта вотъ на грѣхъ живетъ.

— Такъ неужто надъ ней, надъ полуумной-то? ужаснулся Конёвъ, привставъ съ мѣста. — Да какой это такой варваръ, нехристь нашелся. Вы бы попытали ее: можетъ, скажетъ. Вѣдь его, подлеца, за это засудятъ.

— Что она можетъ сказать? Она правой руки отъ лѣвой отличить не умѣетъ

— Какъ же узнали-то? вѣдь сама же, чай, сказала?

— Узнали-то мы ужь безо время. Узнали, потому что на виду дѣло стало, вотъ и узнали,

Конёвъ въ ужасѣ хлопалъ руками.

— Охъ, грѣхъ великій, грѣхъ тяжкій! И какой только отпѣтый этого грѣха не побоялся! говорилъ онъ, качая головой. — Да какже вы не досмотрѣли за дѣвкой? накинулся онъ на старика. — Что сватья глядѣла? Вѣдь это ея дѣло. Вѣдь вы ее въ свѣтъ пустили, вы и должны за нея Богу отвѣтъ держать.

— Ужь я корилъ свою бабу, сказалъ старикъ уныло: — да что въ томъ пользы. Вѣдь надо и то сказать, что дѣло наше одинокое, и работа тоже… никакъ нельзя и усмотрѣть.

— Да она у васъ, почитай, что безъ всякаго призору шатался по заводу и по лѣсу, упрекнулъ Конёвъ старика.

— Это точно, что ходила вездѣ, согласился старикъ: — на одно у ней и толкъ былъ — ягоды собирать.

— Запирать бы ее, на запорѣ бы держать надо, сказалъ Конёвъ.

— Воетъ на запорѣ-то, словно собака на цѣпи. Да опять же она вѣдь была смирная, никому вреда не дѣлала. Ну, мы и не страшилися.

— Что-жь ты теперь будешь дѣлать, сватъ?

— А что дѣлать? ничего теперь не подѣлаешь! Не знаю, что и дѣлать, развелъ руками старикъ.

— Въ волостное-то, по крайней мѣрѣ, заявилъ-ли?

— Ходилъ къ старшинѣ. Спрашиваетъ, не имѣешь ли подозрѣнія на кого? а что я скажу? Ничего я не примѣчалъ, ничего не видалъ, никакого ни на кого подозрѣнія не имѣю.

— А она что? говоритъ же что нибудь?

— Дашка? ничего не сказываетъ. Ужь мать сколь пытала, и добромъ уговаривала, и била; либо молчитъ, либо околесную учнетъ городить. Ничего толку не добьешься. А по пустякамъ какъ станешь говорить?

— Извѣстно, по пустякамъ нельзя. За этакое дѣло человѣка вѣдь въ Сибирь угонятъ, сказалъ Конёвъ и, кряхтя, поднялся съ мѣста. Всталъ и старикъ, и молча повѣсилъ себѣ за плечи кузовъ съ грибами. Вмѣстѣ съ ними собрался и Рудометовъ.

— Поди ко и ребенокъ-отъ у ней будетъ полу умный, говорилъ Конёвъ дорогой какъ бы про себя и потомъ прибавилъ, обращаясь къ Рудометову: — Ты вѣдь по лѣсу-то часто шатаешься, поди, видалъ ее?

— Видать, какъ не видалъ, особливо по тѣ годы, когда я въ рудникѣ жилъ. Тамъ вѣдь кругомъ по угорамъ земляника — ну, тамъ и видалъ. А этотъ годъ я въ той сторонѣ разу не бывалъ.

— А крѣпко бы надо это дѣло довѣдать и злодѣя примѣрно наказать! горячился Конёвъ дорогой.

Въ заводѣ спутники разстались, и Рудометовъ направился и своей избѣ. Когда онъ проходилъ мимо Груздевыхъ, его оклинулъ въ окно малолѣтній сынишка Груздева.

— Ты куда, Петрованъ?

— Домой, старуху хочу провѣдать.

— Да ты развѣ не знаешь? вѣдь ее дома нѣту!

— А гдѣ она?

— На заводѣ, увезли къ расходчику въ няньки. А у васъ въ избѣ потолокъ провалился.,

— Врешь?

— Ну, вотъ! чего врать, то! сказываю, рухнулъ совсѣмъ; какъ еще баушку Богъ спасъ. Она въ это время у насъ сидѣла…

Рудометовъ съ минуту молча постоялъ среди улицы, потокъ подошелъ къ избѣ и заглянулъ въ окно, изъ котораго вывалились послѣднія стекла. Тамъ царствовало полнѣйшее разрушеніе; потолокъ рухнулъ, печная труба тоже пала, груды земли и кирпича лежали на полу вмѣстѣ съ осколками горшковъ и чашкъ. свалившихся съ полки; полуотворенная дверь, прижатая осѣвшей стѣной, не двигалась. На порогѣ сидѣла старая безухая кошка, и ея блестящіе глаза пристально устремились на Рудометова. Онъ вздрогнулъ и быстро отошелъ отъ окна.

— Иди къ намъ ночевать, Петрованъ! раздался голосъ самой Груздихи. Рудометовъ подошелъ къ крыльцу и, поздоровавшись, отвязалъ и подалъ Груздихѣ пару болтавшихся у его пояса утокъ.

— На что ты это? не надо! отговаривалась Груздиха, отстраняя рукой подарокъ.

— Ну, да не кобенься, а бери да жарь, сказалъ Груздевъ, выглядывая изъ дверей. Онъ только что возвратился съ работа и снималъ съ себя свою грязную одежду. Затѣмъ всѣ вошли въ избу, гдѣ ужь былъ накрытъ столъ для ужина и слышалось тихое жужжаніе мухъ, густо усаживавшихся на ночь по темнымъ стѣнамъ избы, Груздиха зажгла лучинку и, воткнувъ ее въ свѣтецъ, подала на столъ чашку дымящихся щей изъ крупъ, приправленныхъ лукомъ и сметаной.

— Что-жъ ты теперь съ избой-то станешь дѣлать? спросить Груздевъ у Рудометова, когда щи были съѣдены.

— Да что съ ней дѣлать, на дрова изрубить надо, отвѣтилъ онъ угрюмо.

— Отдай мнѣ. Я когда отъ простой поры, разберу ее и испилю на дрова съ парнишкой; а онъ переколетъ и складетъ въ поленницы.

— Что-жь, возьми. Мнѣ на что? Дома у меня нѣтъ теперь и топить нечего.

И Рудометовъ подавилъ вырывающійся вздохъ. Онъ остался ночевать у Груздевыхъ, и, подсунувъ подъ голову брошенную ему Груздихой гуню, пытался заснуть, растянувшись на лавкѣ въ сѣняхъ. Онъ чувствовалъ усталость и какую-то слабость въ тѣлѣ и думалъ, что вскорѣ уснетъ; но уснуть не могъ. Мѣшало чувство гнетущей тоски и все чаще и чаще закипавшая въ немъ какая-то безпредѣльная горечь. Ему казалось, что кѣмъ-то онъ тяжело обиженъ, и, глядя безсонными глазами въ непроглядный сумракъ ночи, онъ невольно сжималъ кулаки.

Рано утромъ, онъ ушелъ отъ Груздева и, спускаясь съ крыльца, даже не взглянулъ на свою старую полуразрушившуюся небу. Онъ долженъ былъ въ это утро явиться въ Угольное къ смотрителю, гдѣ подрядился крѣпить шахту, за что ужь и взялъ небольшой задатокъ. Работники, съ которыми Рудометовъ брался выполнить эту работу, были давно найдены, и обѣщали прійти въ этотъ день на Угольное, но такъ какъ Рудометову приходилось идти мимо ихъ домовъ, то онъ и зашелъ къ одному изъ нихъ. Тутъ его задержали просьбой подождать, когда поспѣетъ горячій завтракъ, а, въ ожиданіи завтрака, товарищъ предложилъ сходить въ кабакъ. Гостепріимныя двери кабака уже были открыты, несмотря на раннее утро. Выдался хорошій, ясный день; въ воздухѣ попахивало осеннимъ холодкомъ, и, хотя солнце поднялось высоко, но обильная ночная роса еще лежала на кустахъ крапивы, густо разросшейся подъ окнами кабака, въ которомъ такъ и застрялъ Рудометовъ съ товарищами. Часовъ около одиннадцати, отъ зашедшихъ въ кабакъ мужиковъ Рудометовъ узналъ, что ночью пріѣхалъ владѣлецъ завода, Волжинскій, что онъ пробирается на Асьву для охоты и что ему требуется нѣсколько человѣкъ въ провожатые.

— Плату даетъ по рублю въ день, присовокупили разсказывающіе мужики.

— Иду! крикнулъ Рудометовъ, схватываясь съ мѣста. Онъ былъ порядочно навеселѣ.

— А какъ же наша работа? остановили его товарищи по работѣ.

— Работа отъ насъ не убѣжитъ. Петръ Петровичъ меня подождетъ, сказалъ Рудометовъ, и, не слушая возраженій товарищей, опасавшихся, чтобъ смотритель не разсердился и не отдалъ работы кому-нибудь другому, убѣжалъ по направленію къ господскому дому.

Часа чрезъ два, Рудометовъ выѣзжалъ въ качествѣ путеводителя во главѣ отряда охотниковъ, состоящаго человѣкъ изъ десяти. Всѣ ѣхали верхомъ. У мужиковъ, сопровождавшихъ охотниковъ, которыхъ было четверо, позади сѣделъ были привязана тюки съ походной палаткой, походной кухней, походной кроватью я ящики съ ружьями и рыболовными принадлежностями. Но Рудометовъ ошибся въ разсчетѣ. Ему не обошлось даромъ удовольствіе поглядѣть, какъ господа охотятся. Смотритель разсердился на него за неявку и на другой же день отдалъ работу другимъ рабочимъ. А Волжинскій и его спутники, располагавшіе провести на Асьвѣ около недѣли и заняться геологический изслѣдованіями ея береговъ, удовольствовались двумя днями, и даже не распаковывали всѣхъ ящиковъ съ ружьями и рыболовными снарядами. Съ досады и отъ бездѣлья Рудометовъ запьянствовалъ, и на этотъ разъ пьянствовалъ долго. Съ концу грязной и ненастной осени, у него ничего не осталось изъ одежды, все было пропито и перезаложено, кромѣ рабочей гуни и полушубка.

X.

Однажды, Рудометовъ проходилъ мимо дома Севастьяна Бехтерева, какъ вдругъ изъ воротъ выскочила дѣвушка, босая, простоволосая, въ одной рубашкѣ и юпкѣ, и бросилась къ нему на шею. Рудометовъ остановился, удивленный и испуганный, и пытался оторвать ее отъ себя. Но дѣвушка, цѣпкая, какъ кошка, повисла на немъ и держалась крѣпко. Это была полуумная дочъ Нестерова, которая, съ мѣсяцъ тому назадъ, родила живого и здороваго ребенка. Приняла ли она Рудометова за своего соблазнителя, или ею руководили вновь проснувшіеся инстинкты, но Рудометовъ скоро понялъ, что значатъ ея дикія ласки и безсвязный лепетъ, и въ ужасѣ пытался освободиться отъ нея.

— Что! вѣрно попался, сударикъ! раздалось около Рудометова. Проходившая мимо старуха Башмачиха остановилась передъ нимъ и глядѣла на него съ гнѣвомъ и укоромъ. — Это видно ты. разбойникъ, надъ лей надругался? Грызи его, Дашка! души его за горло, душегуба, разбойника!

Въ это же время на улицу вышла мать Дарьи съ коромысломъ на плечахъ Это была уже не молодая, но еще бодрая и крѣпкая женщина невысокаго роста. Съ виду она была значительно моложе своего мужа, хотя пережитое горе, а также мелкія житейскія нужды наложили и на нее свой суровый отпечатокъ. Ея сѣрые глаза сначала съ недоумѣніемъ остановились на представившейся сценѣ, но когда она сообразила, въ чемъ дѣло, то бросила ведра, и, съ крикомъ подбѣжавъ къ Рудометову, пыталась схватить его за волосы, и затѣмъ принялась колотить его по спинѣ и осыпать укоризнами и проклятіями.

— Извергъ ты! Нехристь проклятый! кричала она, задыхаясь отъ гнѣва. Ошеломленный обрушившейся на него бѣлой, Рудометовъ пытался оправдываться и возражать, но его ужь не слушали. Наконецъ, ему удалось оторвать уцѣпившія его за шею руки и оттолкнуть отъ себя полуумную, но тогда въ него вцѣпилась мать и требовала, чтобы онъ сію же минуту шелъ съ ней въ волостное правленіе.

— Не пойду я, тетка, не зачѣмъ мнѣ идти! отбивался Рудометовъ.

— Если тмѣе виноватъ, съ чего же она на тебя накинулась?.. Ходилъ же народъ мимо, да ни на кого не кидалась!

— Видитъ Богъ, тетка, я не виноватъ! Вѣдь она у васъ полуумная, никому неизвѣстно, что у ней на умѣ. Видишь, опять она на меня лѣзетъ, держи ты ее ради Бога! вскричалъ Рудометовъ и рванулся было чтобы убѣжать. Но разъяренныя женщины такъ и закоченѣли, уцѣпившись въ него.

— Нѣтъ, ворогъ мой лютый, ступай со мной въ волостное! Жива не буду, ежели я тебя выпущу! хрипѣла Пестериха, таща Рудометова за собой.

— Да изволь, я согласенъ и въ волостное идти! только, видитъ Богъ, не повиненъ я въ этомъ дѣлѣ! Хоть сейчасъ подъ присягу, не повиненъ.

— Хорошо, подъ присягу, такъ подъ присягу: пойдемъ къ попу.

— Изволь, мнѣ все одно. Только ты напрасно его потревожишь; всѣ знаютъ, что я въ заводѣ рѣдко и бываю.

— Какъ не рѣдко! изъ кабаковъ, почитай, не выходишь. Только и слышно, что Рудометовъ тамъ пьянствовалъ, да въ другомъ мѣстѣ буянилъ. Извѣстенъ всему заводу!

— Покайся лучше, повинись, прими ребенка на свое попеченіе, усовѣщевали его собравшіяся женщины, всей толпой подвигаясь къ дому священника.

— Ни въ чемъ я не виноватъ и не въ чемъ мнѣ виниться, угрюмо отнѣкивался Рудометовъ.

— Вотъ вы подлецы каковы, надругатели! Подумай ка ты, куда же старики то съ ея ребенкомъ дѣнутся.

— И все-таки я тутъ не причемъ!

— Подыми икону на голову и поклянись, коли это дѣло не твое, предложила одна изъ женщинъ.

— Изволь, хоть сейчасъ, согласился Рудометовъ.

— Да развѣ онъ Бога боится, Развѣ есть у него совѣсть? возразила Башмачиха, сопровождавшая Рудометова вмѣстѣ съ другими. — Ты, Силантьевна, лучше тащи его въ волостное. Что ему попъ? Ты спроси-ко, бывалъ ли онъ когда въ церкви? Тащи его въ волостное.

— Ну, въ волостное я съ вами не пойду, подумалъ Рудометовъ, начинавшій терять терпѣніе и глубоко пристыженный и разсерженный всей этой сценой. Онъ чувствовалъ, что Пестериха держитъ его за рукавъ уже не такъ крѣпко, какъ въ началѣ, и потому, рванувшись изо всей силы, выскочилъ изъ толпы женщинъ и бросился бѣжать. Силантьевна хотѣла было кинуться за нимъ, но Башмачиха удержала ее.

— Гдѣ тебѣ его догнать! ты или своимъ порядкомъ въ волостное и жалуйся. Насъ, свидѣтелевъ, много, мы всѣ засвидѣтельствуемъ. Что нужды, что онъ убѣжалъ, начальство достанетъ.

Потолковавъ еще, женщины разошлись, а Силантьевна вернулась домой, порѣшивъ прежде посовѣтоваться съ своимъ старикомъ, который ужь скоро долженъ былъ вернуться съ работы, такъ какъ начинало смеркаться. Но прійдя домой, она узнала отъ сосѣдки, что Дарья вырвалась изъ рукъ и убѣжала черезъ огородъ въ другую улицу.

— Да вѣдь она босая и въ одной юпкѣ! Вотъ бѣда моя! со крушалась Силантьевна: — не знаю, что и сдѣлалось съ дѣвкой? Смиренная была, хоша и не съ умомъ, а слушалась, а теперь вотъ…

— Я хотѣла за ней бѣжать, да побоялась ребенка одного оставить. А ты не сокрушайся, можетъ, намерзнется, такъ сама придетъ, утѣшала сосѣдка Силантьевну.

— Да вѣдь и пропасти-то на нее нѣту, плакала Силантьевна: — живетъ на грѣхъ. Прости ты меня, Господи! говорятъ грѣхъ избывать то, а какъ ты утерпишь?

Пока онѣ сидѣли и сѣтовали, Дарью чуть не на рукахъ притащилъ мужикъ изъ другой улицы. Ея посинѣвшія руки были связаны кушакомъ, она билась и конвульсивно подергивалась.

— Возьмите ее, зачѣмъ пускать на улицу? закричалъ мужикъ, пихнувъ Дарью на лавку. — Ишь она совсѣмъ помѣшалась! Наскочила на меня, чепуху городитъ, срамъ слушать. Онъ плюнулъ и, снявъ шапку, отеръ свой вспотѣвшій лобъ. Силантьевна стала извиняться, плачась и жалуясь на свое несчастіе. Она начала развязывать Дарьѣ руки, чтобы возвратить принесшему ее мужику опояску, но какъ только узелъ ослабъ, Дарья вырвала руки и принялась бить и царапать мать. Ее снова связали и положили на голбчикъ.

— Заприте ее куда нибудь, посовѣтовалъ мужикъ, уходя.

— Куда ее запрешь? Въ голбцѣ студено, въ чуланъ — и того студенѣе. Да что только это съ ней сдѣлалось? что сдѣлалось? дивилась Пестериха. Пришелъ Нестеровъ съ работы и, былъ крайне удивленъ и огорченъ всѣмъ случившимся. Онъ почему-то положительно не вѣрилъ въ виновность Рудометова и не совѣтовалъ женѣ ходить жаловаться.

— Только волокита одна. И сама ты ей не рада будешь, а что съ него возьмешь? говорилъ Пестеревъ, и помолчавъ, прибавилъ, какъ будто про себя: — ежели это и его дѣло, то не такой онъ человѣкъ, чтобы повиниться, свидѣтелевъ никакихъ не имѣемъ.

Пестериха долго не соглашалась съ мужемъ, спорила и убѣждала его жаловаться, даже ходила потихоньку отъ него къ старшинѣ, но, не найдя и тамъ поддержки, сходила въ церковь и, поставивъ за своего ворога свѣчку, зажженную съ нижняго конца, успокоилась.

XI.

Разъ, возвращаясь съ охоты, Рудометовъ пробирался лѣсомъ къ тайнику, гдѣ онъ пряталъ двустволку. Онъ держалъ ее въ рукахъ, и выйдя на берегъ пруда, остановился въ раздумья, идти ли ему лѣсомъ или берегомъ. Идя лѣсомъ, онъ могъ быть увѣренъ, что ни съ кѣмъ не встрѣтится, тогда какъ на тропинкѣ, пролегающей по краю берега и выводящей на мостикъ, устроенный вверху пруда, иногда попадались люди. Короткій осенній день клонился къ вечеру; порошилъ снѣжокъ. Рудометовъ оглядѣлся и прислушался; было тихо и пустынно, и онъ спокойно пошелъ по береговой тропинкѣ. Когда онъ свернулъ съ тропинки на мостикъ, ему показалось, что на той сторонѣ что то хрустнуло. Рудометовъ насторожилъ уши, пытаясь разглядѣть что-нибудь сквозь окружающую бѣлесоватую мглу, но ничего не было видно. Когда же онъ сошелъ съ мостика и проходилъ то мѣсто, гдѣ скрещивались нѣсколько тропинокъ, то почти носъ къ носу столкнулся съ Васильемъ Алексѣичемъ, который тоже возвращался съ охоты. Рудометовъ въ испугѣ шарахнулся въ сторону и прижалъ ружье къ боку. Но это движеніе не помогло; Василій Алексѣичъ сейчасъ же узналъ свою двустволку.

— Стой! покажи ружье! закричалъ онъ, наступая на Рудометова.

— Не покажу, отвѣтилъ Рудометовъ, отступая къ мосту.

— Какъ не покажешь! это мое ружье. Сказано: подавай его сейчасъ!

— Было твое, было и мое, а теперь будетъ ничье, сказалъ Рудометовъ, и размахнувшись бросилъ его дуломъ впередъ въ прудъ. Ружье пробило тонкій, еще не успѣвшій окрѣпнуть ледъ и скрылось подъ водой.

— Ахъ ты, подлецъ! крикнулъ въ бѣшеной злобѣ Василій Алексѣичъ, схватывая Рудометова за воротъ. — Постой! я тебя не выпущу! И Василій Алексѣичъ пытался стащить Рудометова съ мостика, но тотъ былъ на сторожѣ и держался крѣпко. Съ одной стороны мостика, состоящаго изъ двухъ широкихъ плахъ, положенныхъ на поставленныхъ въ водѣ козлахъ, были перильца, съ другой не было. Слегка откинувшись къ перильцамъ, выставивъ впередъ правую ногу, Рудометовъ въ свою очередь ухватился за Василія Алексѣича. Они стояли другъ противъ друга, оба одинаково высокіе, одинаково сильные; оба увѣшанные охотничьими принадлежностями и убитой птицей и смотрѣли другъ другу въ глаза. Василій Алексѣичъ былъ страшно золъ, Рудометовъ былъ спокоенъ.

— Ежели я полечу съ моста, такъ полечу не одинъ, сказалъ ему Рудометовъ.

Подъ мостомъ было не глубоко, но перспектива выкупаться въ холодной водѣ Василью Алексѣичу не понравилась.

— Хорошо, сказалъ онъ: — я завтра со старшиной и съ понятыми вытащу его изъ воды.

— Ну, что-жь, ищи! а теперь ступай своей дорогой, Василій Алексѣичъ.

— Изволь, разойдемся. Только ты и не думай, что я тебѣ это спущу! Я упеку тебя туда, куда Макаръ телятъ не гонллъ! грозилея Василій Алексѣичъ, выпуская Рудометова. Тотъ слегка встряхнулся и отошелъ далѣе на мостъ. Василій Алексѣичъ, пославъ ему вслѣдъ нѣсколько крѣпкихъ словъ, пошетъ по лѣвому берегу пруда, пробираясь къ заводу. Проводивъ его глазами, Рудометовъ другой тропинкой тоже пошелъ въ заводъ.

Въ послѣднее время, у Рудометова завелась тамъ интрижка совсѣмъ особеннаго свойства: интрижка съ замужней женщиной. Женщина эта, до знакомства съ Рудометовымъ, вела вполнѣ порядочную жизнь и, сходясь съ нимъ, поставила непремѣннымъ условіемъ полнѣйшее сохраненіе тайны. Поэтому, Рудометовъ ходилъ къ ней съ большими предосторожностями, выбирая самыя темныя ночи, когда мужу ея приходилось работать. Сегодняшняя ночь обѣщала быть темной, Рудометовъ зналъ, что мужа не будетъ дома, и предположилъ навѣстить свою сударку. Часовъ до девяти вечера онъ просидѣлъ у одной знакомой женщины, занимавшейся продажей хлѣба, браги и квасу, а по секрету торговавшей иногда и водкой, и пивомъ. Когда Рудометовъ собрался уходить, хозяева у него спросили: прійдетъ ли онъ ночевать? Рудометовъ отвѣтилъ, что если не ночуетъ тамъ, куда ему нужно сходить, то прійдетъ ночевать къ нимъ. Затѣмъ онъ ушелъ и, возвратившись незадолго до разсвѣта, забрался на полати и проспалъ чуть не до обѣда. Зашедшіе передъ обѣдомъ рабочіе сообщили взволновавшую и удивившую всѣхъ въ заводѣ новость, состоящую въ томъ, что въ эту ночь ограбили надзирателя пудлинговой фабрики. Рабочіе не любили надзирателя за придирчивость и наушничество, и потому къ его бѣдѣ относились безъ всякаго сочувствія, даже съ нѣкоторымъ злорадствомъ. Но смѣлость и ловкость, съ которыми совершенъ былъ грабежъ, удивляли всѣхъ. Дѣло было такъ: часовъ около десяти вечера, у запертыхъ уже дверей надзирателя кто то постучался. На вопросъ кухарки, отвѣчали, что пришелъ рабочій и желаетъ видѣть надзирателя по крайне нужному дѣлу. Когда же кухарка отвѣтила, что надзирателя нѣтъ дома, то тотъ же голосъ сталъ просить ее сказать смотрительшѣ, что пришелъ мужичекъ съ Вильвы, принесъ рябковъ, и что ему непремѣнно нужно увидать если не самого смотрителя, то хоть его жену. Жена смотрителя, ничего не подозрѣвая, велѣла отворить и впустить мужика съ рябками. Но, вмѣсто одного, вошло четверо рабочихъ съ вымазанными сажей лицами, съ нахлобученными на глаза шапками Кухарка въ испугѣ закричала и хотѣла бѣжать въ комнаты, но ее поймали, связали руки, заткнули ротъ платкомъ и спустили въ голбецъ. Таже участь постигла и жену смотрителя. Затѣмъ пробрались въ спальню, и тамъ, разломавъ, съ помощью кухоннаго ножа, шкатулку, вынули изъ нея около ста пятидесяти рублей денегъ и ушли, не тронувъ болѣе ничего. Въ той же шкатулкѣ лежало нѣсколько серій, но серіи остались нетронутыми, потому ли, что воры не знали, что это деньги, или побоялись, что съ такими необыкновенными деньгами можно попасться.

Въ тотъ же день, во всѣхъ кабакахъ произведены были строгіе допросы, а затѣмъ были спрошены и торгующіе пивомъ и брагой женщины; въ число ихъ попала и хозяйка того дома, гдѣ ночевалъ Рудометовъ. Она показала, что у ней не было ни вечеромъ ни ночью никого, кромѣ Рудометова. А на Рудометовъ въ тотъ день жаловался старшинѣ Василій Алексѣичъ, и потому, какъ только услыхали его имя, тотчасъ же подробно разспросили, когда онъ пришелъ, что дѣлалъ и много ли пилъ? И узнали, что онъ пришелъ въ сумеркахъ, выпилъ только буракъ браги и затѣмъ, часовъ около девяти, куда-то уходилъ и пришелъ домой ужь не задолго до свѣту. Все это, разумѣется, было принято къ свѣденію, и Рудометова арестовали.

XII.

Началось слѣдствіе. Оно состояло, главнѣйшимъ образомъ, изъ допросовъ пострадавшихъ женщинъ и Рудометова. Противъ него была одна, но зато очень вѣская улика, а именно то, что онъ отказался сказать, гдѣ онъ провелъ тѣ часы ночи, когда былъ произведенъ грабежъ. Онъ, впрочемъ, сказалъ, что провелъ ихъ у своей сударки, но положительно отказался назвать ее. Тщетно слѣдователь уговаривалъ его сказать имя женщины, представляя ему, что онъ вредитъ себѣ своей скромностью; Рудометовъ не согласился.

— Не хорошо, ваше благородіе, срамить дѣвку; я ей Богомъ заклинался, что скорѣе умру, а ея не выдамъ. А только я въ этомъ дѣлѣ нисколько не виноватъ и кѣмъ дѣло сдѣлано, не знаю, говорилъ Рудометовъ слѣдователю.

Въ пользу Рудометова было показаніе кухарки надзирателя, увѣрявшей, что между ворвавшимися къ нимъ четырьмя ворами не было ни одного такого высокаго, какъ Рудометовъ. Въ его пользу служило еще и то, что онъ никогда не работалъ въ пудлинговой и, слѣдовательно, не имѣлъ никакихъ личностей съ надзирателемъ, а кухарка показала, что, спуская совершенно растерявшуюся, почти обезумѣвшую отъ страха жену надзирателя въ голбецъ, воры говорили: «Ну, счастливъ твой мужъ, что мы его не застали дома: онъ бы отъ насъ такъ дешево не отдѣлался, мы на него давно зубы грыземъ». Денегъ у Рудометова нашли только нѣсколько мѣдныхъ пятаковъ. Слѣдователь освободилъ его по недостатку уликъ, поручивъ однако полиція надзоръ за нимъ, а также и за всѣми подозрительными лицами. Но такъ какъ въ средѣ рабочихъ за пудлинговой фабрикѣ не было ни одного, который когда-нибудь не грозилъ бы надзирателю отплатить за всѣ его каверзы, то и приходилось подозрѣвать или всѣхъ, или никого. Время шло, дѣло не выяснялось и никакихъ слѣдовъ преступленія не открывалось.

Жалоба Василія Алексѣича тоже въ началѣ не имѣла никакого успѣха, но тутъ Рудометову справиться было уже труднѣе. Не успѣвши доканать своего врага формальнымъ порядкомъ, Василій Алексѣичъ уговорилъ старшину и мірской сходъ постановить приговоръ о ссылкѣ Рудометова въ Сибирь, какъ человѣка опаснаго и порочнаго.

Вечеромъ, отъ возвратившихся со схода мужиковъ Рудометовъ, работавшій въ это время въ каменноугольныхъ копяхъ, узналъ, что его рѣшено сослать, и вѣсть эта поразила его, какъ громъ. Онъ не могъ уснуть всю ночь. «Какъ въ Сибирь? За что? Я никого не убилъ, никого не ограбилъ, никому не сдѣлалъ вреда — и вдругъ меня въ Сибирь!» думалъ Рудометовъ, ворочаясь съ боку на бокъ. Чуть только разсвѣло, какъ онъ ужь шелъ въ заводъ, мысленно перечисляя всѣ свои провинности передъ волостнымъ начальствомъ. А провинностей за нимъ накопилось много: онъ былъ неисправнымъ плательщикомъ, кромѣ того, былъ всегда скоръ на грубый отвѣтъ, на насмѣшку. Результатъ этихъ объясненій оказался такой: въ тотъ же день Рудометовъ былъ взятъ подъ арестъ, а за тѣмъ вскорѣ отправленъ въ городской острогъ.

Прошла зима. Наступила и прошла весна, и уже въ концѣ мая, распечатывая и пробѣгая только что полученныя съ почты бумаги, волостной писарь сообщилъ старшинѣ, что приговоръ о Рудометовѣ нашли составленнымъ не по установленной закономъ формѣ и потому не утвердили. Что объ этомъ уже объявлено Рудометову, и онъ выпущенъ ца волю.

— Значитъ, теперь онъ опять къ намъ припожалуетъ? сказалъ старшина, почесывая голову.

Черезъ нѣсколько дней послѣ этого, по дорогѣ въ заводъ, слабыми невѣрными шагами тащилась высокая сгорбленная фигура, опираясь на суковатую палку. Попадавшіеся на встрѣчу пристально всматривались въ эту фигуру, въ блѣдное, испитое лицо съ провалившимися щеками и заострившимся носомъ, и удивленно всплескивали руками.

— Господи! восклицали они: — да это никакъ Рудометовъ!

Да, это былъ Рудометовъ. Не дойдя съ версту до завода, онъ присѣлъ на камень на краю дороги, чтобъ отдохнуть отъусталости и волненія, охватившаго его при видѣ родимыхъ горъ. Его глаза съ невыразимымъ наслажденіемъ покоились на ихъ знакомыхъ очертаніяхъ, а больная грудь, такъ долго дышавшая вонючимъ воздухомъ уѣзднаго острога, жадно впивала живительный влажный воздухъ.

«Дома я, на свободѣ», думалъ Рудометовъ, и радостныя слезы закипали у него на глазахъ. Отдохнувши и нѣсколько оправившись отъ волненія, онъ продолжалъ свой путь. Прійдя въ заводъ, Рудометовъ прежде всего зашелъ въ волостное правленіе. Какъ разъ въ этотъ день вечеромъ назначенъ былъ мірской сходъ, и старшина, хотя и непріязненно встрѣтившій Рудометова, велѣлъ ему прійти на сходъ и просить общество простить старые грѣхи и снова принять его въ свою среду.

— Хорошо, Григорій Терентьичъ, я міру поклонюсь; только ужь и ты заступись за меня, просилъ Рудометовъ: — я теперича буду совсѣмъ другой человѣкъ.

— Ладно, ладно! мнѣ что! я, пожалуй… Я вѣдь на тебя зла не имѣю, говорилъ старшина, тронутый болѣзненной перемѣной въ наружности Рудометова.

Выйдя изъ волостного, Рудометовъ остановился, въ недоумѣнію куда идти? На рудникъ къ Коневу, или Груздеву, такъ до рудника еще три версты, а онъ ужь и такъ усталъ. Вотъ еслибъ онъ зналъ, гдѣ мать живетъ, пошелъ бы къ ней.

— Эге! да это никакъ Рудометовъ! раздалось около него, и передъ нимъ остановилась фигура фабричнаго рабочаго, одного изъ старыхъ пріятелей Рудометова, прозывавшагося Косымъ. Сквозь толстый слой сажи, покрывавшій его молодое лицо, проглядывалъ здоровый румянецъ, а пара добрыхъ глазъ разглядывала Рудометова съ участіемъ и сожалѣніемъ. — Ты, братъ, не изъ могилы ли вышелъ? али нездоровъ?

— Тюрьма — все одно, что могила, отвѣтилъ Рудометовъ: — а ты, скажи-ко мнѣ, другъ, не знаешь ли, гдѣ моя мать живетъ?

— Умерла она, сказалъ Косой, почему-то вдругъ понизивъ голосъ и не глядя на Рудометова: — тебѣ долгій вѣкъ оставила.

Рудометовъ онѣмѣлъ. Ему часто приходило въ голову, что мать его стара и можетъ умереть, но вѣсть о ея смерти все-таки была для него совсѣмъ неожиданна. Онъ тихо отошелъ къ воротамъ, возлѣ которыхъ была устроена лавочка, сѣлъ на нее и, облокотившись руками на колѣни, склонилъ на нихъ свою голову. Косой подошелъ къ нему.

— Ты, братъ, не горюй, старуха вѣдь была. Пора ужь и на покой. Ты лучше о себѣ подумай. Да пойдемъ-ка ко мнѣ, прибавилъ онъ, точно что вспомнивъ: — у меня баба сегодня баню топила…

Но Рудометовъ отказался.

— Я лучше посижу здѣсь до схода; старшина велѣлъ мнѣ явиться на сходъ. А потомъ ужь уйду на рудникъ. И, снова опустивъ голову на руки, онъ просидѣлъ тутъ до вечера.

Когда міръ узналъ о возвращеніи Рудометова, то неудовольствіе его было направлено не на Рудометова, а на писаря и преимущественно на старшину, противъ котораго, къ предстоящимъ осенью выборамъ, составлялась многочисленная оппозиція.

— Это значить, говорили мужики: — мы только напрасно истратились на прогоны, да на содержаніе его въ острогѣ. Старшина и писарь должны бы знать законы, и коли Рудометовъ не подходилъ подъ нихъ, такъ не надо было его и ссылать.

Рудометову сдѣлали нѣсколько строгихъ внушеній насчетъ его будущаго поведенія и постановили принять его въ общество снова и имѣть подъ надзоромъ. Съ своей стороны, Рудометовъ далъ обѣщаніе, что будетъ впередъ вести себя лучше и исправно уплачивать все, что съ него причитается мірскихъ сборовъ.

Рудометовъ поклонился и тихо побрелъ на рудникъ. Онъ вспомнилъ, что не взялъ съ Груздева ни гроша за старую избу, и теперь разсчитывалъ пожить у нихъ съ недѣлю. Подходя къ дому Груздева, онъ взглянулъ на то мѣсто, гдѣ стояла его изба: тамъ лежала только небольшая кучка разбитыхъ кирпичей, и шуршали кусты молодой крапивы.

XIII.

Стоить жаркій іюльскій день. Въ раскаленномъ воздухѣ томительная тишина. Тишина и въ заводѣ. Фабрики умолкли, ихъ черныя трубы не посылаютъ въ небо обычныхъ клубовъ дыма, даже домну, незнающую ни отдыха, ни праздниковъ круглый годъ, выдули и остудили. Населеніе въ заводѣ тоже точно вымерло. Большая часть его на покосахъ, а оставшіеся дома спятъ тяжелымъ послѣобѣденнымъ сномъ. Улицы пусты; не видать даже ребятишекъ, этихъ шумливыхъ и неутомимѣйшихъ ея обитателей. Но особенно тихо, пусто и скучно въ большомъ зданіи заводской больницы. Больныхъ мало: ихъ много бываетъ осенью, зимой и весной, когда въ заводъ собирается много посторонняго народа. Въ одной изъ палатъ, вмѣщающей около двадцати кроватей, ихъ всего два человѣка. Они помѣстились въ разныхъ углахъ, и, судя по громкому дыханію, можно подумать, что оба спятъ. Но нѣтъ, тотъ, который скорѣе сидитъ, чѣмъ лежитъ, прислонившись спиной къ цѣлой горѣ больничныхъ подушекъ, набитыхъ мочалками, не спитъ. Его большіе темные глаза, кажущіеся еще больше отъ синеватыхъ круговъ подъ ними, открыты и пристально устремлены куда-то въ даль. Судя по огню, которымъ они загораются порой, по напряженному выраженію мертвенно блѣднаго лица, можно заключить, что больной о чемъ-то думаетъ. Его руки не лежать спокойно: онъ то закладываетъ ихъ на голову, то вытягиваетъ вдоль тѣла, то кладетъ на грудь, тяжело волнуемую хриплымъ, свистящимъ дыханіемъ.

Это — Рудометовъ; онъ, какъ видите, не отдышался на волѣ. О чемъ онъ думаетъ, одиноко бодрствуя въ этой огромной комнатѣ, уставленной кроватями? Онъ мечтаетъ и, должно, быть мечтаетъ о чемъ-нибудь хорошемъ. Но иногда, по временамъ, его брови нахмуриваются, въ глазахъ отражается тяжелая душевная мука и тогда его руки еще тревожнѣе раскидываются по подушкамъ; онѣ точно силятся оттолкнуть мрачныя воспоминанія, прерывающія мечты и вызывающія душевную боль. Онъ слегка трясетъ головой, примѣчая, что его мысли путаются, дѣлаетъ усиліе и настраиваетъ ихъ снова на прежній ладъ.

«Да, я сдѣлаю это, сдѣлаю непремѣнно, думаетъ, почти шепчетъ Рудометовъ, хлопнувъ рукой о подушку. — Вотъ только поправлюсь и тотчасъ примусь за работу. Годъ проработаю на Угольномъ, зароблю денегъ и буду проситься въ лѣсники. Эта должность по мнѣ. Отчего только раньше мнѣ объ ней въ голову не входило? да, молодъ былъ, не приняли бы. А теперь мнѣ довѣрить можно; водки не пью и пить не буду. Я женюсь на простой, самой бѣдной невѣстѣ и чтобы безъ родства; придется ей жить со мной въ лѣсу, такъ чтобы по роднѣ не тосковала. А въ лѣсу жить лучше, чѣмъ на людяхъ, грѣха меньше. Вотъ смотритель въ Троицкомъ совсѣмъ въ лѣсу живетъ, отъ завода верстъ сорокъ будетъ, и ничего, живетъ, мѣсяца по два и въ заводъ не ѣздитъ. А онъ вѣдь все же не нашему брату чета, образованный; постоянно газеты читаетъ. Безпремѣнно и я граматѣ доучусь и отъ простой поры по зимамъ стану хоть старыя газеты читать. У того же Петра Петровича выпрошу; у него ихъ что въ кабинетѣ разбросано! Да я такъ думаю, что и безъ газетъ тоска не возьметъ. Вѣдь я въ лѣсу, почитай, что каждую лѣсинку знаю. И всѣ мѣста кругомъ. Ахъ, что за веселыя есть мѣста въ той сторонѣ!» И Рудометовъ киваетъ головой въ ту сторону, о которой думаетъ, а глаза у него вспыхиваютъ огнемъ.

«Вотъ мнѣ бы такое мѣсто, какъ у трехъ ключей, гдѣ живетъ Мизгирь». Но тутъ у Рудометова не находится словъ и онъ про должаетъ думать образами. Вызванное силой воспоминанія «веселое мѣсто» встаетъ передъ его умственнымъ взоромъ во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ. Вытекая изъ высокой горы, одинъ за другимъ, сливаются три ключа и, образуя по каменистому склону нѣсколько небольшихъ водопадовъ, теряются въ густой чащѣ прибрежнаго кустарника и высокихъ, почти въ ростъ человѣка папортниковъ. Немного пониже того мѣста, гдѣ берутъ ключи свое начало, на широкой террасѣ пріютился бревенчатый домикъ лѣсника. Въ окна этого домика цѣлый день свѣтитъ солнце, а видъ изъ нихъ простирается на нѣсколько десятковъ верстъ. Далеко на полдень, сливаясь съ горизонтомъ, раскинулись луга, покрытые богатой растительностью и кое гдѣ испещренные группами прибрежныхъ кустарниковъ. По лугамъ, то пропадая въ кустахъ, то сверкая и блестя, какъ серебро, на открытыхъ мѣстахъ, змѣей извилась Асьва. А какъ тамъ хорошо въ половодье, когда по лугамъ разольется вода и только кой-гдѣ виднѣются зеленые островки! Какъ звучно и весело журчатъ ручьи и рокочутъ водопады, какая чудная музыка раздается въ вышинѣ надъ долиной! И сколько всякой птицы щебечетъ въ кустахъ! Рудометовъ всегда безошибочно узнаетъ ихъ всѣхъ по голосамъ. А за домомъ лѣсника стѣной стоятъ лохматыя сѣрыя ели; онѣ вдуть все выше и выше, точно хотятъ зацѣпить вершинами за облака. Въ ихъ густой чащѣ такъ хорошо, прохладно, почти сыро; такіе густые зеленые мхи одѣваютъ сѣрые камни, разсѣянные но лѣсу. Да, хорошо бы въ такой жаркій день укрыться въ этомъ лѣсу, посидѣть на обросшемъ мхомъ камнѣ, подышать живительнымъ, влажнымъ воздухомъ. Только этой весной, задыхаясь въ тюрьмѣ, биткомъ набитой арестантами, когда больная грудь Рудометова точно разрывалась отъ кашля, онъ вполнѣ оцѣнилъ этотъ благодатный, вольный воздухъ лѣсовъ. Тамъ же въ острогѣ, глядя ни грязныя стѣны, на почернѣвшій низкій, точно придавившій его потолокъ, онъ всаомнилъ привольную ширь луговъ, и озерки, и болотники на нихъ, и тѣ безчисленныя лѣсныя тропинки въ горахъ, точно уходящія въ небо. Какъ сильно колотилось его сердце при одномъ воспоминаніи объ этой суровой, пустынной и дикой, для всякаго заѣзжаго человѣка, сторонѣ и полной такого невыразимаго очарованія для него. Какъ страстно тосковалъ онъ по ней! какими горькими слезами обливалъ онъ изголовье! Эти ѣдкія слезы выжгли глубокія борозды на его щекахъ. И теперь, при одномъ воспоминаніи о тюрьмѣ, его пробираетъ дрожь.

«Нѣтъ, больше я не попаду туда! думаетъ Рудометовъ, энергично встряхивая головой. — Вотъ только поправиться бы мнѣ, только бы силы набраться! Грудь у меня ужь не болитъ, только кашель, да хрипота остались. А, главное, силушки, силушки нѣту! Еще осенью я всѣхъ въ заводѣ сильнѣе былъ, двое на одного шли, да и то не могли одолѣть. А теперь, пожалуй, и муха крыломъ сшибетъ». И Рудометовъ разсматриваетъ свои исхудалыя, бѣлыя и чистыя руки и дивится ихъ страшной худобѣ.

«Да это ничего, мясо наростетъ на костяхъ, только бы кости были цѣлы, успокоиваетъ онъ себя, закидывая руки на голову. Фельдшеръ сказалъ сегодня, что я скоро поправлюсь, да я и самъ чую, что ужь недолго мнѣ тутъ маяться. Вотъ только задыхаюсь все. Хоть бы гдѣ окошко отворили, чтобъ вѣтеркомъ лѣснымъ меня опахнуло! Выйду-ка я въ корридоръ, тамъ завсегда окошко отворено… и лѣсъ и горы видно.»

И Рудометовъ встаетъ. Съ лихорадочной поспѣшностью, быстрыми, хотя и невѣрными шагами проходитъ по палатѣ, выходитъ въ корридоръ, но, дойдя до окна, вдругъ схватывается одной рукой за грудь и, чувствуя, что послѣднія силы оставляютъ его, другой старается удержаться, и все-таки падаетъ. Спавшій на широкой скамьѣ у дверей сторожъ, разбуженный стукомъ упавшаго тѣла, вскочилъ, протеръ глаза и, примѣтивъ Рудометова на полу у окна, подошелъ къ нему.

— Зачѣмъ вышелъ? укоризненно воскликнулъ онъ, наклоняясь къ нему. Но, встрѣтивъ его потухающій, полный смертельной тоски взглядъ, вздрогнулъ и бросился звать на помощь.

Рудометова перенесли на кровать. Мучительная агонія длилась до поздняго вечера. Но когда ночная прохлада проникла въ открытое окно палаты, гдѣ лежалъ Рудометовъ, онъ уже успокоился, и больничный сторожъ, къ своему крайнему удивленію, почему-то растроганный его смертью, одѣвалъ его исхудалое тѣло въ чистое больничное бѣлье.

А. Быдарина.

"Отечественныя Записки", № 12, 1878