ПЕТРОВЪ ДЕНЬ.
править|
Знаете ли вы, напримѣръ, какое наслажденіе выѣхать весною до зари?… А лѣтнее іюльское утро? кто кромѣ охотника испыталъ, какъ отрадно бродить на зарѣ по кустамъ?… А осенній, ясный, немножко холодный, утромъ морозный день, когда береза, словно сказочное дерево, вся золотая, красиво рисуется на блѣдно-голубомъ небѣ, когда низкое солнце ужь не грѣетъ, но блеститъ ярче лѣтняго?… И. Т. (Изъ «Записокъ Охотника»). |
Если вы, мой благосклонный читатель, охотникъ, то, конечно, понимаете; какъ бьется сердце молодого стрѣлка при наступленіи весны. Всю зиму грустно поглядывалъ онъ на свое ружье, повѣшенное на стѣнку, какъ будто для отдыха, до будущихъ подвиговъ, да поглаживалъ своего вѣрнаго пса, неутомимаго преслѣдователя дупелей и бекасовъ.
Что хочешь говори въ защиту нашей сѣверной зимы, а скучна она съ своими лихими вьюгами и мятелями, съ своими зефирами, отъ которыхъ на русскихъ щекахъ и носахъ рдѣютъ розы. Спору нѣтъ, зима имѣетъ свои прелести, хороша она, но только, воля ваша, не восьмимѣсячная! Для нашего же брата-охотника, да если онъ къ тому еще не любитель вальсовъ, полекъ, мазурокъ и ералаша, этихъ двигателей большинства человѣчества, зима просто сущее наказаніе! Что прикажете дѣлать, какъ говорится, въ часы досуга? идти на порошу, но пороша плохая охота и скорѣй достояніе промышленика или охотника до борзыхъ, нежели того, кто привыкъ слѣдить за веселымъ поискомъ собаки и быстрымъ, игривымъ полетомъ бекаса.
За то какъ весело, когда начнутся оттепели, наступитъ конецъ марта, покажутся кой-гдѣ проталины: поля на высокихъ мѣстахъ оголятся; снѣгъ сдѣлается рыхлъ и едва-едва поддерживается легкими утренними морозами. Въ оврагахъ шумно и весело журчитъ вода, заикали вражки, какъ говоритъ простой народъ. Перестали роиться бѣлыя мошки, и на мѣсто ихъ потянули съ юга вереницы гусей, утокъ: понеслись стада мелкихъ пташекъ. Надъ вами, въ вышинѣ, звенитъ пѣсня жаворонка, гдѣ-то въ поднебесьи раздается крикъ журавля… А въ воздухѣ все теплѣй и теплѣй… Черная, нѣсколько отогрѣвшаяся земля начинаетъ мѣстами покрываться зеленью, особенно на солнечныхъ припекахъ. Почки деревъ напухаютъ и лопаются; воздухъ напоенъ благоуханіемъ тополей и молодыхъ березъ… Отрадно взглянуть на зелень послѣ продолжительной суровой зимы, когда усталому взору представлялась всюду только однообразная снѣжная пелена, а зелень являлась въ тощихъ экземплярахъ тепличныхъ растеній и театральныхъ декораціяхъ…
Начало весны самое дорогое время для охотника. Встрѣтясь съ товарищемъ, онъ непремѣнно скажетъ: «грачи прилетѣли, жаворонковъ и чибисовъ видѣли; говорятъ, вальдшнепы есть»…
Апрѣль и май по преимуществу, мѣсяцы дѣятельности; все живущее въ это время большею частію въ хлопотахъ, а охотнику, «ели онъ только не промышленикъ, еще пока нѣтъ работы, но онъ ждетъ..»
Наступаетъ наконецъ іюнь, приближается и Петровъ день, день разрѣшенія стрѣльбы.
Въ прежніе годы, въ лѣта моей молодости, т. е. въ счастливѣйшіе лѣта, и я встрѣчалъ этотъ охотничій праздникъ, обыкновенно съ нѣсколькими товарищами, съ ружьемъ въ рукахъ, въ лѣсу или въ болотѣ. Въ настоящее время порядокъ измѣнился. Я сдѣлался охотникомъ опытнымъ; знаю, что въ Петровъ день охота плоха, что стрѣлять въ эту пору, выключая молодыхъ, плохо летающихъ бекасовъ и едва-едва перепархивающихъ тетеревей, почти нечего, а стрѣлять такую дичь и не хочется и какъ-то жалко, а потому уже нѣсколько лѣтъ начинаю охоту не ранѣе 20 іюля, то есть когда дичь поокрѣпнетъ и возмужаетъ. Я говорю о подмосковной охотѣ, въ другихъ же болѣе южныхъ губерніяхъ можно начинать охоту и ранѣе, потому что туда дичь ранѣе прилетитъ, ранѣе покончитъ дѣло своего размноженія, ранѣе выведется и, слѣдовательно, прежде возмужаетъ.
Съ грустью долженъ я, однако, сознаться, что прежде было мнѣ веселѣе. Время ли, которое не даетъ пощады никому и ничему, привычка ли, которая сглаживаетъ всѣ впечатлѣнія, какъ бы онѣ рѣзки и сильны, ни были, поуменьшили страсть — не знаю. Чувствую только, что теперь не то, что было прежде.
Съ какимъ нетерпѣніемъ ждешь бывало Петрова дня, какъ долго, кажется идетъ время, каждый часъ не короче дня, день длиннѣе недѣли! Чѣмъ ближе подходитъ ожидаемый, вожделенный праздникъ, тѣмъ болѣе и болѣе становишься нетерпѣливъ. За нѣсколько еще недѣль до его прихода начнешь заботитися и приготовляться, дѣлать инспекторскій смотръ всѣмъ охотничьимъ вещамъ: то взглянешь на ружье и внимательно смотришь, не хватила ли гдѣ его ржавчина, хорошо ли смазаны замки; то поставишь на цѣлыя сутки въ воду болотные сапоги, для того, чтобъ узнать, не текутъ ли они, не промокаютъ ли; то отправишься за заставу пробовать сто разъ уже выпробованное ружье. Начнешь составлять и обдумывать планы, куда лучше и надежнѣе ѣхать. И тамъ хорошо, и въ другое мѣсто хочется, и въ третье приглашаютъ. Встрѣтишься съ товарищемъ-охотникомъ, говоришь не наговоришься, спросамъ и распросамъ конца нѣтъ…
Многіе нападаютъ на охоту, говорятъ, что страсть эта не достойна человѣка, что она занятіе временъ варварскихъ, младенческихъ, что смѣшно и нелѣпо видѣть человѣка, иногда даже очень почтеннаго, вязнущаго по колѣни въ грязи изъ-за того, чтобъ убить какую-нибудь длинноногую птичку. Смѣйтесь надъ нами, негодуйте на насъ, почтенные наставники и моралисты; но, воля ваша, все-таки охота чудное удовольствіе! Да и кромѣ самой охоты, выключая ея сущности, сколько разсыпано для охотника наслажденій: онъ пользуется лучшимъ временемъ въ году, когда природа въ полномъ убранствѣ, а природу всѣ любятъ болѣе или менѣе (конечно, нѣкоторые предпочитаютъ мадеру или штоссъ, ну, да это исключенія, а я говорю вообще). Одинъ идетъ любоваться ею на бульваръ; другой отправляется въ паркъ подышать свѣжею загородною пылью или ѣдетъ въ Сокольники упиться ароматнымъ, смолистымъ запахомъ сосны и едва не задыхается отъ самоварнаго дыму; третій спѣшитъ въ свою тепличку восхищаться зачахлымъ сучкомъ, который носитъ на себѣ громкое названіе какой-нибудь пальмы или банана. Однимъ словомъ, всѣ любятъ природу, только каждый но своему. Охотникъ вполнѣ можетъ любоваться ея картинами, разставленными мастерскою рукою; ему нерѣдко предстоятъ случаи восхищаться такими красотами, о которыхъ городскому жителю и не грезилось.
Компанія, съ которой я встрѣчалъ Петровъ день, почти постоянно состояла изъ людей молодыхъ, веселыхъ. Разнообразіе характеровъ придавало обществу особенно живой и занимательный колоритъ.
Про большинство этихъ охотниковъ теперь можно сказать:
«Иныхъ ужь нѣтъ, а тѣ далеко!…»
Въ то время, среди собравшихся, вы могли бы увидать Ивана Петровича, который уже нѣсколько лѣтъ подверженъ сплину, воображаетъ себя больнымъ, собирается охотиться, отыскиваетъ непромокаемые сапоги, ходитъ по дорожкамъ Петровскаго парка, въ петровскіе жары, окутанный въ мѣховое пальто и ваточную шинель и жалуется на холодъ.
Встрѣтили бы иногда и Аркадія Николаича, страдающаго съ малолѣтства двумя неизлечимыми, хроническими болѣзнями — сномъ и ревматизмами; послѣдніе, говоритъ онъ, достались по наслѣдству отъ бабушки, у которой приключились съ испугу, во время пугачевскаго бунта. Еще Аркадій Николаичъ имѣетъ непостижимую страсть въ охотничьемъ дѣдѣ обмануть ваши ожиданія. Зимой онъ собирается на охоту всюду, поѣдетъ съ вами, пожалуй, хоть въ Калифорнію; но какъ скоро наступитъ лѣто, подошли поля, онъ и въ сторону, даетъ слово ѣхать съ вами вмѣстѣ и непремѣнно надуетъ, надуетъ даже самого себя, потому что и ружье велитъ вычистить, и сапоги смазать, и пороху съ дробью подсыпать, да тѣмъ дѣло и кончится, останется дома, а послѣ свалитъ все на ревматизмы, а какіе ревматмзмы! просто проспятъ сутокъ двое, не коротко же знакомому скажетъ, что славно поохотился. Во всемъ остальномъ Аркадій Николаичъ человѣкъ очень милый и любезный.
Алексѣй Иванычъ, неразлучный другъ Михаила Васильича, неразлучный до того, что нѣкоторые зовутъ ихъ inseparable, а другіе самкой и самцомъ, тоже бывалъ почти постояннымъ нашимъ спутникомъ. Алексѣй Иванычъ человѣкъ веселый, нерѣдко, кромѣ ружья, важивалъ на охоту фейерверки и постоянно флейту, на которой игралъ очень недурно, и даже однажды, въ Мытищахъ, въ веселый часъ, подъ звуки прародительскаго инструмента протанцовалъ качучу.
Но неизмѣннымъ нашимъ товарищемъ былъ толстый Василій Васильичъ, который хотя и не охотникъ, но ѣздилъ въ поле, какъ самъ говорилъ, для воздуху, и всегда очень усердно при отъѣздахъ хлопоталъ объ укладкѣ погребца.
Сборный пунктъ, откуда мы отправлялись на охоту, назначаемъ былъ большею частію у одного нашего общаго знакомаго (назовемъ его Николаемъ Дмитричемъ); человѣкъ онъ былъ превосходный, радушный и гостепріимный хозяинъ, страстный охотникъ, готовый всегда и всюду ѣхать, были бы лишь добрые товарищи; окрестныя мѣста около Москвы зналъ онъ превосходно; каждый кустъ, ручеекъ, едва пробитая тропинка были ему хорошо знакомы.
Отъѣзды наши назначались наканунѣ Петрова дня, въ ночь, чтобъ избѣжать жару и непріятнаго столкновенія, въ тѣсныхъ улицахъ, съ экипажами, подъ которые легко могли подвернуться молодыя, неопытныя, весело и рѣзво бѣгущія собаки.
— Пора бы и ѣхать, замѣчалъ кто-нибудь, сгарая отъ нетерпѣнія.
— Все ли уложено? не забыть бы чего, говорилъ заботливый хозяинъ.
— Все, все уложено, не безпокойтесь, отвѣчаетъ бывало Василій Васильичъ: — погребецъ я самъ выносилъ.
— Знаю, братецъ, что погребца не забудешь: на этотъ счетъ, когда ты ѣдешь съ вами, я всегда покоенъ.
— А взялъ ли Алексѣй Иванычъ свою дуду? спрашиваетъ съ насмѣшкой Александръ Дмитричъ, любившій въ охотѣ принимать на себя роль диктатора и знатока: — а то, не ровенъ часъ, ружье покривится, какъ въ прошломъ году.
Этимъ онъ вамекалъ, что Алексѣй Иванычъ много пуделялъ и сваливалъ неудачу своей стрѣльбы на то, что будто покривились стволы.
— Какъ же, какъ же, отвѣчаетъ Алексѣй Иванычъ, задѣтый за живое: — взялъ. Вы знаете, что я безъ моей дудки ни на шагъ. Она, дѣйствительно, иногда бываетъ нужна, какъ напримѣръ, въ Воронцовѣ: помнится, въ третьемъ году, осенью, пришлось утѣшать одного охотника серенадой, который, вмѣсто вальдшнепа, по своей собакѣ зарядомъ стукнулъ, да еще такъ неосторожно, что та, бѣдная, недѣли двѣ или три не искала.
Насмѣшникъ, проглотивши пилюлю, начинаетъ хмуриться и придумывать, какой бы замѣчательно-неудачный случай вспомнить въ охотѣ Алексѣя Иваныча, чтобъ отомстить ему.
— Чего мы еще ждемъ? говоритъ съ сердцемъ обиженный: — пари готовъ держать, что Аркадія Николаича поджидаемъ.
— Онъ далъ слово непремѣнно быть съ нами, отвѣчаетъ снисходительный хозяинъ: — надо подождать, еще успѣемъ.
— Надѣйтесь вы на его слово, поѣдетъ онъ! продолжаетъ все еще неуспокоившійся знатокъ охотничьяго дѣла: — точно вы его, Николай Дмитричъ, не знаете? ужь извѣстно, что надуетъ.
— А гдѣ же Федулычъ[1]? спрашиваетъ Николай Дмитричъ: — развѣ онъ не съ нами?
— Въ Мытищи-съ, нѣтъ съ вами-съ, откликается откуда нибудь изъ-за угла довольно высокая, сухощавая фигура, облеченная въ бѣлую холстинную блузу: — только я пойду пѣшкомъ, своимъ трактомъ, у меня свой планъ-съ, каждый охотникъ долженъ имѣть свой планъ-съ.
— Ну, воля твоя, какъ хочешь, только приходи скорѣй, прибавляетъ Николай Дмитричъ зная невозможность уговорить Федулыча ѣхать, когда онъ забралъ себѣ въ голову идти своимъ плавомъ: — я захватилъ такого чайку, что во всемъ Китаѣ только одинъ фунтъ и былъ.
При словѣ чай Федулычъ улыбается; продуктъ этотъ необходимъ для него такъ же, какъ для рыбы вода, для пьяницы водка.
Наконецъ всѣ въ сборѣ, даже сверхъ чаянія и Аркадій Николаичъ явился съ заспанными глазами и нахмуренными бровями, будто бы отъ сильной боли въ рукѣ; но на это никто не обращаетъ вниманія, всѣ убѣждены, что боль не надолго, скоро пройдетъ.
Длинныя охотничьи дроги поданы; лихой сѣрый коренникъ, гордо поднявши голову, нетерпѣливо перебираетъ ногами; пристяжныя жмутся. Компанія усаживается. Собаки съ визгомъ и лаемъ прыгаютъ около лошадей.
— Ну, съ Богомъ, трогай!…
Пока не выѣхали за заставу, все тихо и покойно, всѣ сидятъ смирно и молча, боясь прикусить языкъ отъ удобства ѣзды по нѣкоторымъ мостовымъ; но какъ скоро пахнуло полемъ, дунулъ въ лицо свѣжій вѣтерокъ, общество оживляется, начинается говоръ, споры, смѣхъ, подшучиванье.
— Сколько паръ дупелей изволили вы взять съ вашимъ егеремъ въ этомъ болотѣ? спрашиваетъ неугомонный Алексѣй Иванычъ, проѣзжая мимо трехъ-аршинной лужи и обращаясь къ диктатору охоты.
— Столько же, сколько у васъ было хорошихъ собакъ, отвѣчалъ самолюбивый охотникъ.
— Какая чудная ночь! замѣчаетъ кто-нибудь.
— Природа-то, природа-то какая, добавляетъ толстый Василій Васильичъ, оттыкая пробку довольно объемистой, плоской фляжки, наполненной хересомъ.
— Да, братецъ, эта природа, что у тебя въ рукахъ, чисто испанская; передай-ка и мнѣ полюбоваться.
А ночь въ самомъ дѣлѣ чудная. Синій сводъ неба обрызганъ звѣздами. Мѣсяцъ, повременамъ застилаемый перламутровой рябью полупрозрачныхъ, легкихъ облаковъ обливаетъ окрестность слабымъ, покойнымъ свѣтомъ. Тепло, тихо, ни одинъ листокъ не трепещетъ, повсюду спокойствіе. Изрѣдка лишь послышится гдѣ-нибудь вдали голосъ лѣниво лающей, полусонной сторожевой собаки, или прогремитъ почтовый колокольчикъ, мотаясь подъ дугой бѣшено промчавшейся мимо васъ тройки съ какимъ-нибудь лихимъ фельдъегеремъ. Временемъ раздается грустный, меланхолическій свистъ кулика. Одни лишь неугомонные перепела и коростели, любители ночныхъ похожденій, вавакая и треща, нарушаютъ тишину ночи; но ихъ голосъ пріятенъ для слуха охотника.
Но вотъ въ воздухѣ становится замѣтно свѣжѣе; лѣсъ зашелестилъ листьями; потянулъ вѣтерокъ, предвѣстникъ разсвѣта; вы пріятно вздрагиваете. Начинаетъ брезжиться: на горизонтѣ блеснула свѣтлая полоса и раздѣлила небо съ землей. Первымъ подымается пѣвецъ полей — жаворонокъ, и оглашаетъ еще дремлющую окрестность своими трелями. Солнце выкатывается; въ это время на него можно смотрѣть и не въ закопченое стекло. Листья и стволы деревъ обливаются краснымъ свѣтомъ, постепенно переходящимъ въ болѣе яркій и свѣтлый. Все оживляется. Повсюду раздаются веселые голоса беззаботныхъ пернатыхъ пѣвцовъ; полевые цвѣты, послѣ ночнаго покоя, поднявши расписныя головки свои, омытыя утренней росой, дышатъ на васъ благоуханіемъ. Отрадно, легко, свободно подымается грудь; куда ни взглянешь все улыбается, все весело… и невольно приходитъ на мысль: какъ могъ бы быть счастливъ человѣкъ на землѣ, еслибъ… Читатель, вѣроятно, такъ и думаетъ, что я скажу: еслибъ было побольше дичи! извините, ошиблись… еслибъ поменьше ея было….
Наконецъ острый шпиль мытищинской колокольни виднѣется; показываются и самыя Мытищи. Шоссейная застава проѣхана, и дроги останавливаются у постоялаго двора, поставленнаго смѣтливымъ хозяиномъ у самаго болота. На дворѣ день. Отдыхать некогда, всѣ торопятся въ поле. Услужливая хозяйка, не спросясь, приноситъ самоваръ. Напившись наскоро чаю, охотники вступаютъ въ болото и расходятся въ разныя стороны: одни идутъ правой стороной, другіе лѣвой, нѣкоторые отбиваются въ лѣсъ поискать тетеревиныхъ выводковъ.
Охотничьи мѣста нерѣдко бываютъ живописны; къ нимъ принадлежитъ и мытищинское болото; довольно длинное, оно обрамлено съ одной стороны вѣковымъ сосновымъ лѣсомъ, который подходитъ сюда изъ-подъ Сокольниковъ и есть почти единственный представитель роскошнаго растительнаго царства около Москвы; съ другой стороны болото поросло молодымъ, веселымъ березнякомъ, который, какъ скоро повѣетъ отъ него вѣтеръ, особенно послѣ теплаго дождя, такъ и обдаетъ васъ миртовымъ ароматнымъ запахомъ. Посреди болотной зеленой равнины голубой лентой, вровень съ берегами, извивается рѣчка Яуза, поросшая мѣстами тростникомъ, осокой и водяными бѣлыми цвѣтами, и скрывается вдали въ кудрявомъ кустарникѣ.
Чѣмъ далѣе охотники вдаются въ болото, тѣмъ чаще и чаще слышны выстрѣлы. Шумъ и суматоха усиливаются. Населеніе болотнаго царства потревожено: въ одномъ мѣстѣ, вы видите, проносится со свистомъ стайка быстрокрылыхъ чирятъ, которые вдругъ съ шумомъ падаютъ камнемъ на рѣку отъ налетѣвшаго на нихъ хищника-ястреба; въ другомъ мѣстѣ слышится печальный крикъ крондшнепа, кружащагося въ прозрачномъ воздухѣ — онъ отманиваетъ охотника и собаку отъ своихъ дѣтей; повременамъ стрѣлой, изъ зеленой осоки, съ крикомъ порываются бѣшеные бекасы, и въ погоню за ними летятъ удачные и неудачные выстрѣлы. Иногда до васъ долетаютъ слова: «авансъ, аріеръ, тубо…», и сердце ваше бьется сильнѣй и сильнѣй.
Полдень. Солнечный зной томить. Правое плечо докладываетъ, что яктажъ не пустъ; вы самодовольно его ощупываете и желаете отдохнуть. Отыскиваете, по возможности, красивенькое, удобное мѣстечко, близь воды — ручейка или ключа — и бросаетесь съ наслажденіемъ подъ широкую тѣнь раскидистаго дерева, на бархатный зеленый коверъ, сотканный рукою природы, испещренный живыми цвѣтами. Вы нѣжитесь, вамъ весело, легко, привольно; кругомъ все тихо… Стада прилегли, мелкія пташки забиваются въ чащу кустарника и смолкаютъ. Одни миріады насѣкомыхъ, блестя и сверкая радужными крылышками, кишатъ и роятся въ горячемъ воздухѣ, спѣшатъ насладиться своей кратковременной жизнью. Многимъ поколѣніямъ ихъ не суждено встрѣтить и завтрашняго солнечнаго восхода; но они счастливы…
На гопанье ваше понемногу собираются товарищи.
— На привалъ, что ли? спрашиваетъ каждый, подходя къ вамъ.
— Да, можно и отдохнутъ, отвѣчаете вы.
Начинаются разсказы о удачахъ и неудачахъ, о счастливыхъ, блистательныхъ выстрѣлахъ (о промахахъ, обыкновенно, умалчивается), объ успѣхахъ молодыхъ собакъ. Въ часы отдыха, разумѣется, не забываютъ и о тлѣнныхъ благахъ міра сего: одинъ закуриваетъ трубку, другой сигару, третій достаетъ изъ сумки яктажа какую-нибудь закуску; иной вытаскиваетъ изъ боковаго кармана плоскую фляжку, наполненную водою жизни. Читатель, можетъ быть, придетъ въ ужасъ, узнавши, что охотники въ жару пьютъ водку. Не бойтесь! одинъ глотокъ въ этомъ случаѣ не испортитъ дѣла, а уйметъ жажду. Здѣсь русская пословица: «клинъ клиномъ выбиваютъ» и ганеманова система торжествуютъ.
Отдохнувши, а иногда и соснувши, общество пускается въ обратный путь.
Время близится къ вечеру. Солнце укатывается на другую сторону земнаго шара; западный край неба румянится, алѣетъ; отъ деревъ тянутся длинныя тѣни, надъ низменными и болотными мѣстами стелются туманы, подымаются выше и выше и задергиваютъ синѣющую даль будто флеромъ. Деревья начинаютъ принимать разнообразныя, фантастическія формы; въ ближней рощѣ кричатъ грачи, прилетѣвшіе на ночевку; кой-гдѣ еще слышится замирающая вечерняя пѣсня жаворонка; перепѣла начинаютъ постукивать… Вдали слышится блеянье стадъ, дружный топотъ табуна лошадей, гонимаго крестьянскими дѣтьми, въ такъ называемое ночное…. Вы близитесь къ дому. Вонъ сверкнулъ огонекъ, другой, третій… А вотъ и деревня, и квартира ваша. Столъ накрытъ, неприхотливое, но сытное кушанье поставлено, и вы, «насытивъ желудка бездонную пропасть», какъ, кажется, сказалъ Гомеръ, бросаетесь на молодое, душистое сѣно и засыпаете богатырскимъ сномъ.
Въ 18.. году мнѣ суждено было встрѣтить Петровъ день не въ кругу обычныхъ моихъ товарищей и не около Москвы, а въ 150 верстахъ отъ нея, въ Т…. губерніи, въ имѣніи одной помѣщицы, дальней моей родственницы, какой-то троюродной тетки.
Такъ какъ я зналъ, что въ уѣздѣ, гдѣ мнѣ необходимо было пробыть нѣсколько дней, есть превосходныя мѣста, но нѣтъ ни одного охотника, то, частію изъ себялюбія и частію для того, чтобъ доставить удовольствіе въ охотѣ еще кому нибудь, я пригласилъ ѣхать съ собой Николая Семеныча.
Николай Семенычъ былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти, недурной наружности и принадлежалъ къ числу людей самаго кроткаго и скромнаго характера. Онъ былъ, какъ говорится, сынъ бѣдныхъ, но благородныхъ родителей, узрѣлъ свѣтъ въ одномъ изъ губернскихъ городовъ обширнаго русскаго царства, получилъ образованіе въ губернской гимназіи, учился превосходно и по окончаніи курса, не имѣя возможности поступить въ университетъ, потому что отецъ и мать его умерли, не оставивъ никакого состоянія, долженъ былъ, по необходимости, скрѣпя сердце опредѣлиться на службу въ томъ же самомъ городѣ, гдѣ и родился.
Прослужа безпорочно года три, по одному обстоятельству, о которомъ я скажу на слѣдующихъ страницахъ, Николай Семенычъ былъ переведенъ на службу въ Москву.
Онъ квартировалъ со мной въ одномъ домѣ, нанимая небольшую комнату, за которую, помнится, платилъ рублей пять или шесть. Прислуга его состояла изъ кухарки, Марѳы, существа хотя и довольно оригинальнаго, но привязаннаго къ своему господину безгранично.
Марѳа готовила для своего барина кушанье, убирала комнаты, чистила сапоги и платье, мыла бѣлье, крахмалила манишки, водила прогуливаться его собаку, посвистывая и похлопывая арапникомъ, и въ разговорахъ съ другими кухарками или съ кѣмъ бы то ни было называла Николая Семеныча не иначе, какъ мой.
Служа въ Москвѣ, Николай Семенычъ пристально занимался своимъ дѣломъ, прежде всѣхъ являлся въ присутствіе, послѣ другихъ выходилъ изъ него. Придетъ бывало домой, пообѣдаетъ, выкуритъ трубочку-другую Жукова, побрянчитъ на гитарѣ и засядетъ за какой нибудь докладъ листовъ въ тридцать. Вечеромъ, если погода хороша, пойдетъ прогуляться на бульваръ или на Кузнецкій мостъ, заглянетъ въ окна магазиновъ, полюбуется выставленными картинками, и домой: поужинаетъ, покуритъ, сыграетъ романсикъ-другой и опять пойдетъ скрипѣть перомъ часу до перваго.
Начальники смотрѣли на Николая Семеныча благосклонно; товарищи уважали, хотя онъ съ ними не ходилъ ни въ трактиры. ни въ бильярдныя.
Я познакомился съ Николаемъ Семепычемъ, какъ говорится, по охотѣ и за кроткій и тихій нравъ полюбилъ его отъ души. Онъ, въ свою очередь, былъ ко мнѣ привязанъ и посѣщалъ меня почти ежедневно.
Николай Семенычъ зналъ, что изъ множества пороковъ, которыми меня довольно щедро наградила природа, я не обладалъ насмѣшливостью, и потому былъ со мною довольно откровененъ. Несмотря однако на это, мнѣ иногда казалось, что на душѣ моего товарища лежитъ что-то такое, что онъ старается скрыть не только отъ другихъ, но даже отъ себя. Вѣроятно, отверженная или оскорбленная любовь, думалъ я. И всякій разъ, какъ бывало заговоришь съ нимъ объ этомъ, онъ краснѣлъ и конфузился, старался замять разговоръ и свернуть рѣчь на другой предметъ.
— Неужели вы никогда не любили? спрашивалъ я иногда Николая Семеныча.
— Да что, полноте объ этомъ, обыкновенно отвѣчалъ онъ: — это все пустяки, право пустяки; то ли дѣло дупельки-съ да хорошенькая собака! Эхъ! прибавлялъ онъ: — кабы, этакъ, знаете, когда-нибудь въ августѣ, на двадцать-восемь дней отпускъ, да въ Окоёмово[2] съ вами, то-то потѣшился бы! Раздолье, я чай, тамъ, а то подъ Москвой, вамъ извѣстно, какія мѣста, и курочки не найдешь, на каждую птицу по десяти охотниковъ, каждую травинку обшарятъ. Я пробовалъ, выйдешь въ болото еще темно, а смотришь впереди тебя человѣка два-три ужь и сидятъ на кочкахъ да свѣта дожидаются; ну, гдѣ тутъ дичи быть и можно ли собаку натаскать.
И какъ бывалъ радъ и доволенъ Николай Семенычъ, когда выдадутся два или три свободныхъ дня, и мы отправимся съ нимъ куда-нибудь подальше отъ Москвы.
Въ описываемую мной поѣздку, когда мы выбрались за заставу, наступила уже ночь, ночь очаровательная, какихъ намъ, сѣвернымъ обитателямъ, немного дается на долю.
Товарищъ мой сидѣлъ молча и повременамъ гладилъ свою собаку.
— Я думаю, началъ я: — вамъ иногда, любезный Николай Семенычъ, бываетъ и скучно; человѣкъ вы одинокій, ни впереди, ни за вами никого.
— Да, подъ часъ не безъ того, отвѣчалъ онъ: — случается, и грустнется; но что же прикажете дѣлать? Чтобы выйдти изъ одиночества, для меня осталось одно средство — жениться, но это средство отчаянное, и я на него никогда не рѣшусь. Конечно, что говорить, нашего брата, чиновника женатаго, много, только все дѣлается очертя голову. Иной-съ, знаете, и съ приданымъ возьметъ, этакъ цѣлковыхъ тысячу, да на свадебный балъ рублей семь-сотъ убъетъ, а на житье-то и останется почти нуль; а потомъ пойдутъ дѣти, нужда, оханье. Одинъ мой сослуживецъ женился, какъ вы думаете, для чего? Единственно для того, чтобъ балъ дать, и денегъ-то всего взялъ двѣсти-пятьдесятъ цѣлковыхъ. «Хоть одинъ вечеръ, говоритъ, проведу весело, а то дескать одна работа съ утра до ночи, а радости ни на грошъ.» Секретарь у насъ человѣкъ почтенный, началъ было его урезонивать: «Помилуй, говорить, что ты дѣлаешь, опомнись, жалованья получаешь восемь рублей семьдесятъ-пять копѣекъ въ мѣсяцъ, чѣмъ тутъ жить женатому?» — «О чемъ тутъ, говоритъ, думать, вѣдь ужъ какъ-нибудь да проживу, зато повеселюсь хоть на свадьбѣ». И точно повеселился: нанялъ оркестръ музыкантовъ; кандитеръ ужинъ готовилъ; цѣлую почти ночь были танцы; а на другой день пришелъ ко мнѣ занять рубль серебромъ. «Казначей, говоритъ, жалованья впередъ не даетъ». Умора, да и только! Такъ вотъ и подумаешь, что лучше маячить ужъ одному, нежели свести еще человѣка на подножный-то кормъ. Теперь идешь себѣ домой и горя мало, приготовила Марфа обѣдъ — хорошо, не приготовила — и то не бѣда, пошлешь купить ситникъ или пирогъ въ десять копѣекъ и сытъ. Одна забота только, чтобы трезоръ былъ накормленъ; а женатому другое дѣло: и то надо, и другое надо, откуда хочешь бери, а давай; а мнѣ то…. Фу ты, какая теплынь! добавилъ Николай Семенычъ: — такъ и обдаетъ.
— Но вѣдь встрѣчаются иногда обстоятельства, сказалъ я, не желая кончить разговоръ: — встрѣчаются обстоятельства, съ которыми трудно бороться, напримѣръ, любовь. Неужели вы серьёзно никого не любили?
Вѣроятно не одно вино, но также и хорошая погода располагаетъ къ откровенности, потому что товарищъ мой, подумавъ немного отвѣчалъ:
— То есть какъ это вамъ сказать, я, право, не знаю; былъ со мной одинъ случай, только я не люблю говорить о немъ и вспоминать не люблю. Впрочемъ, такъ и быть, я увѣренъ, вы смѣяться надо мной не будете.
— Какъ вамъ не стыдно, Николай Семенычъ: — развѣ вы не знаете меня!
"По окончаніи курса — началъ мой спутникъ — какъ вамъ извѣстно, я опредѣленъ былъ на службу. Однажды начальникъ и говоритъ мнѣ: «директоръ учебныхъ заведеній рекомендовалъ васъ съ очень хорошей стороны, говорилъ, что вы прекрасно учились; а какъ отъ служебныхъ занятій времени у васъ остается еще довольно, то я хочу вамъ сдѣлать предложеніе: займитесь съ моимъ сыномъ изъ русскихъ предметовъ часа два въ сутки; это и для васъ будетъ полезно и для меня, потому что я знаю васъ какъ человѣка съ хорошими правилами, старательнаго; подумайте-ка!»
"Ну, о чемъ тутъ думать; я былъ радъ заработать лишнюю копѣйку; жалованье, знаете, получалъ самое бездѣльное, да еслибъ и не имѣлъ желанія быть учителемъ, все-таки отказаться отъ предложенія начальника неловко. Вотъ-съ и сталъ я, послѣ присутствія, посѣщать домъ генерала. Ученикъ мой былъ мальчикъ съ большими способностями, учился хорошо; шаловливъ былъ, мать очень баловала, ну, думаю, это дѣло не твое.
"Семейство у генерала было небольшое: онъ, жена, сынъ да двѣ дочери; а народу въ домѣ тьма-тьмущая, все гувернеры да гувернанки — и французы, и нѣмки, и англичанки, человѣкъ, кажется, шесть или семь. Во весь день русскаго слова не услышишь.
"Мнѣ случалось иногда обѣдать у его превосходительства; ну какъ начнутъ по англійски или по нѣмецки, такъ со стыда и сгоришь, особенно когда во время разговора да еще на тебя кто-нибудь взглянетъ; оно, можетъ быть, рѣчь-то и не о тебѣ, а все думается… Солоны бывали мнѣ эти обѣды.
"И все бы это ничего, кое-какъ я попривыкъ, да встрѣтилось тутъ обстоятельство прескверное. Я уже сказалъ вамъ, что у генерала было двѣ дочери: старшая брюнетка лѣтъ восьмнадцати, прехорошенькая, только насмѣшница страшная, все свысока, такъ бывало носикъ кверху и деретъ; а другая блондинка, скромная, тихая, привѣтливая такая; звали Вѣрочкой. Я, знаете, съ ней и въ разговоръ осмѣлился вступить, и она ничего, говоритъ со мной бывало, какъ съ ровнымъ себѣ. День за день, недѣля за недѣлей, я все дѣлался смѣлѣй да смѣлѣй и забралъ себѣ въ голову, что нравлюсь ей; а самъ, знаете, точно чумной сдѣлался, только о ней и думаю, и служба на умъ нейдетъ. Придетъ бывало праздникъ, такъ хоть бы въ воду броситься; по праздникамъ-то я къ нимъ не ходилъ. А въ будничные дни только бывало и ждешь шестаго часа, какъ бы поскорѣй на урокъ, то есть объ урокѣ вовсе и не думаешь. Да пройдетъ бывало она мимо тебя, взглянетъ, скажетъ слово, другое — и счастливъ. Воротишься домой, закуришь трубку, возьмешь гитару, и давай строить воздушные замки: то себя какимъ-нибудь героемъ сдѣлаешь, то поэтомъ, то миліонеромъ, и Богъ знаетъ чего не взбредетъ въ голову. И вѣдь не изъ честолюбія, не изъ личности хотѣлъ бы сдѣлаться этакъ генераломъ или Ротшильдомъ — нѣтъ, такъ просто, чтобъ быть только достойнымъ любимаго существа.
"Бѣда бывало мнѣ еще, какъ подходитъ первое число, то есть срокъ получать плату за уроки, особенно если при выдачѣ случится Вѣра Петровна, ну вотъ такъ бы сквозь землю и провалился. А вѣдь какъ подумаешь хорошенько, что же за стыдъ за свои труды деньги брать!
"Наступила осень. Тротуары и мостовыя у насъ въ городахъ вамъ извѣстно какіе — грязь по колѣни; а у генерала во всѣхъ комнатахъ ковры. Что тутъ дѣлать? Я и придумалъ штуку: купилъ маленькую щетку, да ваксы бывало въ бумажку захвачу; подойду къ дому, войду тихонько въ сѣни, сниму калоши, оботру ихъ и сапоги почищу; а у самого сердце такъ и замираетъ, помилуй Богъ, кто-нибудь увидитъ! Чтожь вы думаете, вѣдь попался-таки! Оканчиваю я однажды это занятіе, какъ вдругъ… изъ передней дверь настежь, и все семейство его превосходительства очутилось передо мной. Трудно пересказать, что я въ то время почувствовалъ. Ну, вообразите себѣ, что вы торопитесь на балъ, гдѣ вамъ назначено свиданіе, гдѣ васъ ждутъ; вотъ вы пріѣхали, сбрасываете шубу, охорашиваетесь, поправляете прическу, хотите явиться въ полномъ блескѣ вашей красоты и вашего наряда, и вдругъ васъ съ головы до ногъ окатили помоями… или, напримѣръ, вы въ банѣ желаете освѣжиться холодною водой и, по ошибкѣ, обдали себя кипяткомъ. Точно въ такомъ же положеніи находился и я въ то время; стою ни живъ, ни мертвъ, точно преступленіе какое сдѣлалъ, укралъ что-нибудь, да съ поличнымъ и пойманъ. Старшая дочь такъ и покатилась со смѣху, и гувернанки всѣ за ней смѣются, которая по нѣмецки, которая по англійски. Одна только Вѣрочка вспыхнула да и говоритъ:
" — Папа, отчего вы за Николаемъ Семенычемъ экипажа не посылаете? вѣдь у него лошадей нѣтъ.
"Мать на нее какъ прикрикнетъ и давай какую-то рѣчь по англійски читать, должно быть: не въ свое дѣло, сударыня, вмѣшиваться изволите, вашихъ совѣтовъ не спрашиваютъ, или что-нибудь въ родѣ этого. А его превосходительство обратился ко мнѣ:
" — Помилуй — говоритъ — братецъ, какъ тебѣ не стыдно! развѣ у меня лакѣевъ нѣтъ?
"Разумѣется, я вамъ разсказываю все мелочи, да мелочи-то эти, точно чугунныя гири, тяжело мнѣ ложились на сердце, и, приходя домой, я не разъ посматривалъ на свое ружье, только не съ художественной точки зрѣнія, и не съ охотничьей, вовсе не думая о дупеляхъ или бекасахъ.
"Наступила зима; подошли праздники; открылись собранія, балы; начались танцы…. Не въ силахъ высказать, какъ я страдалъ во время этихъ удовольствій; самому бывать на балахъ, разумѣется, не удавалось мнѣ; а какъ подумаю, бывало, что Вѣрочка танцуетъ да разныя любезности слушаетъ, такъ духъ и захватитъ, вся кровь прильетъ къ сердцу. Повѣрите ли, подъ новый годъ даже пьянъ до безпамятства напился. Проснулся на другой день утромъ часу въ одинадцатомъ; ну, думаю, слава Богу! танцы кончились…. Отправился я къ генералу съ поздравленіемъ; а голова такъ и трещитъ. Первая встрѣтила меня Вѣрочка.
" — Что это, спрашиваетъ она: — вы нынче очень блѣдны? Здоровы ли?
" — Здоровъ, говорю, слава Богу, благодарю васъ.
" — Какое слава Богу, вы на себя не похожи! Скажите, что съ вами.
"Ну, ужь, право, не помню, хмѣль ли у меня изъ головы не совсѣмъ еще вышелъ, или отчаянье мной овладѣло, только я и давай ей разсказывать про свою болѣзнь.
"Я увлекался все болѣе и болѣе; не помню, право, хорошенько, что именно говорилъ ей — должно быть, глупость какую-нибудь; но Вѣрочка меня не испугалась, не убѣжала отъ меня; даже помню, что слезы навернулись на ея голубенькихъ глазкахъ. Это придало мнѣ еще болѣе смѣлости. Послѣднее слово, слово люблю готово было вырваться изъ моего больнаго сердца; какъ вдругъ позади насъ раздались слова: «Хорошо, очень хорошо, я сейчасъ пойду маменькѣ скажу». Мы обернулись; передъ нами стояла кривобокая англичанка; она удалилась, злобно усмѣхаясь.
" — Намъ не видаться болѣе, сказала Вѣрочка дрожащимъ голосомъ: — я ихъ хорошо знаю. По крайней мѣрѣ возьмите хоть что-нибудь на память!
"Она схватила лежащія на столѣ ножницы и отрѣзала мнѣ клочекъ своихъ волосъ. Я судорожно взялъ протянутую ко мнѣ руку, крѣпко прижалъ ее къ похолодѣвшимъ губамъ своимъ и машинально вышелъ изъ дому генерала.
"Я пролежалъ три недѣли въ горячкѣ и первые дни былъ въ безпамятствѣ. Когда я пришелъ въ себя, то Марѳа сказала мнѣ, что ко мнѣ ѣздитъ каждый день докторъ, и что приходилъ еще раза два какой-то незнакомый пожилой человѣкъ.
"Въ одно утро, когда уже я поправился и могъ вставать, дверь моей комнаты отворилась а въ нее вошелъ генералъ. Я хотѣлъ вскочить съ постели, но онъ остановилъ это движеніе и, сѣвъ возлѣ меня, спросилъ:
" — Можете ли вы ѣхать, въ силахъ ли выдержать дальнюю дорогу?
"Первая мысль, которая блеснула въ головѣ моей, была: вѣрно въ Сибирь; но мнѣ было все равно, и потому отвѣчалъ, что готовъ.
" — Я приготовилъ вамъ мѣсто въ Москвѣ, началъ генералъ. — Вы видите, что я не золъ; но оставаться здѣсь вы не можете. Поѣзжайте съ Богомъ! Я все-таки еще считаю васъ человѣкомъ порядочнымъ и скромнымъ.
"На словѣ скромный генералъ сдѣлалъ сильное удареніе.
«Разумѣется, что я благодарилъ генерала, но впослѣдствіи понялъ, что онъ боялся огласки.»
— Итакъ, вы видите, что отъ всего моего прошедшаго остался только одинъ клочекъ бѣлокурыхъ волосъ; въ настоящемъ дупеля и бекасы, а въ будущемъ — ну, да что будущемъ…
Николай Семенычъ замолчалъ и плотнѣе закутался въ свою шинель. Я тоже началъ всматриваться въ даль, гдѣ начинала блестѣть свѣтлая полоса, предтеча солнечнаго восхода.
Часу въ шестомъ вечера, наканунѣ Петрова дня, мы подъѣхали къ дому, въ которомъ должны были провести нѣкоторое время.
Хозяйка находилась на крыльцѣ и, по видимому, отдавала какія-то приказанія стоявшему безъ шапки передъ ней крестьянину, вѣроятно старостѣ.
— Насилу-то, батюшка мой, вздумалъ навѣстить старуху, давно бы пора, и то, я думаю, только потому, что дѣло есть, а то, чай, еще бы лѣтъ двадцать тебя не увидала!
Такъ встрѣтила меня дражайшая родственница.
Поздоровавшись и представивъ ей моего товарища, я пустился болтать тѣ фразы, которыя должны быть наготовѣ у каждаго почтительнаго племянника для троюродныхъ тетокъ, къ которымъ не чувствуется особенно-родственнаго влеченія.
— Парашка! крикнула тетушка: — поди проворнѣй сюда.
Явилась горничная лѣтъ пятидесяти, съ флюсомъ на правой щекѣ и небольшимъ количествомъ волосъ на головѣ.
— Вели въ мезонинѣ приготовить постели, да не забудь сказать дѣвкамъ, что завтра большой праздникъ, работать грѣхъ, такъ чтобъ собрали бѣлье и перемыли, только не понамеднишнему; понимаешь?
— Слушаю, сударыня.
— То-то слушаю, слушать мало, надо исполнять.
Разсказавъ тетушкѣ всѣ московскія новости, до которыхъ деревенскіе жители вообще большіе охотники, и распросивъ ее о дѣлѣ, которое, къ моему удовольствію, было почти кончено и не требовало моего личнаго присутствія, я просилъ ее дать намъ на другой день провожатаго, который бы могъ показать охотничьи мѣста.
Пожуривъ сначала меня за глупую и пустую, по ея мнѣнію, страсть шляться по лѣсамъ и болотамъ, тетушка приказала позвать Ѳомушку, состоявшаго при барскомъ дворѣ въ званіи егеря и поставлявшаго къ столу дичь.
Ѳомушка явился. Ему было лѣтъ подъ шестьдесятъ; одѣтъ онъ былъ въ нанковый сюртукъ, когда-то бывшій, надо полагать, синяго цвѣта. Лицо егеря казалось заспаннымъ и опухшимъ; подъ глазомъ находился порядочный синякъ,
— У тебя опять глазъ подбитъ, опять вѣрно съ кѣмъ-нибудь подрался.
— Никакъ нѣтъ-съ! Глазъ — это отъ ружья, очень сильно отдаетъ, нужно казенный винтъ перемѣнить.
— Должно быть съ лѣваго плеча стрѣляетъ, замѣтилъ мнѣ шопотомъ Николай Семенычъ.
— Я тебѣ перемѣню казенный винтъ! Иди! да завтра поутру проводи вотъ этихъ господъ на охоту.
Ѳомушка молча удалился.
— Вотъ, прибавила тетушка: — что будешь дѣлать съ этакимъ народомъ? Опредѣлила его въ охотники, хоть бы къ столу дичь поставлялъ; такъ и этого нѣтъ: что убьетъ, насторону продастъ; дробь же и порохъ ему каждый годъ покупай.
Просидѣвъ съ хозяйкой еще нѣсколько часовъ, мы попросили ея позволенія отправиться въ свою комнату, извиняясь, что съ дороги устали, и что завтра надо рано вставать.
На другой день Ѳомушка явился къ намъ довольно рано. Онъ былъ съ одноствольнымъ, кремневымъ ружьемъ, съ патронташемъ собственнаго издѣлія, холстиннымъ мѣшечкомъ вмѣсто яктажа, безъ собаки.
— Куда жь ты насъ сегодня поведешь?
— А куда угодно; поѣдемъ, пожалуй, хоть въ Шедиловку, тамъ озеръ много, или, если хотите, въ Дрыновку, и тамъ утьва есть, только сторожка больно; знать, напугана.
Я смекнулъ, что дѣло наше не совсѣмъ хорошо, что проводникъ нашъ утятникъ.
— Мы, любезный, до утокъ не охотники, сказалъ я: — а ты покажи-ка намъ лучше, нѣтъ ли гдѣ дупелей или бекасовъ; понимаешь?
— Какъ не понимать, знаю, видалъ и бекасовъ; только намъ надо ѣхать подальше, къ Осиновкѣ, это верстъ десятокъ будетъ, тамъ болота важнѣющія. Я, правда, самъ-то за бекасами небольно охочь. Что въ нихъ толку? летитъ кургузый словно бѣсъ какой. Куличковъ иногда сидячихъ стрѣляю барынѣ къ столу, за бекасовъ идутъ, скусъ-то, я чай, одинъ.
— Ты здѣшній урожденецъ?
— Нѣтъ, я изъ саратовской оттчины.
— А здѣсь давно живешь?
— Годовъ тридцать будетъ, вѣдь я не Ольги Тимоѳеевны.
— Чей же?
— Да Петра Васильича,
— Какого Петра Васильича?
— А родной братъ покойнаго Ивана Васильича, супруга Ольги Тимоѳеевны.
— Зачѣмъ же ты сюда попалъ?
— Да Петръ Васильичъ послалъ къ покойному Ивану Васильичу… Вотъ я съ тѣхъ поръ и живу здѣсь.
— Чтожь тебѣ не хочется на родину?
— Нѣтъ, сначала хотѣлось, крѣпко скучалъ; а потомъ привыкъ.
— А родныхъ у тебя тамъ развѣ никого нѣтъ?
— Никого; я, по правдѣ сказать, не знаю, какъ и въ саратовскую-ти попалъ; изъ Москвы, говорятъ, маленькаго привезли.
— Ну, а у Ольги Тимоѳеевны тебѣ хорошо?
— Нешто, хорошо, отвѣчалъ протяжно Ѳомушка, поглядывая на меня изъ подлобья. — Вы ей сродственникъ, что ли, доводитесь?
— Дальній.
Ѳомушка кашлянулъ. Въ это время намъ подали четверомѣстныя старинныя дрожки, и мы отправились.
Проѣхавши вёрстъ десять или двѣнадцать, мы увидѣли чудную картину, преимущественно для глазъ охотника. На пространствѣ, по крайней мѣрѣ, двадцати верстъ разстилалась зеленымъ ковромъ болотная равнина, изрѣзанная по всѣмъ направленіямъ небольшими озерами и рѣчками, которыя блестѣли какъ серебро отъ отражавшагося въ нихъ солнца, мѣстами поросшая кустарникомъ, тростникомъ и осокой. Кругомъ болота разбросаны были села и деревни; а вдали, въ концѣ болота, блестѣли золотыя главы монастыря, окруженнаго дремучимъ лѣсомъ.
— Каково мѣстечко! вскрикнулъ Николай Семенычъ: — сердце радуется, глядя; а дичи-то, дичи-то, я думаю…
Однако послѣднему предположенію въ этотъ день не суждено было оправдаться.
Мы слѣзли у деревни, въ которую отправили нашъ экипажъ; а сами, повернувши вправо и обогнувши деревню, вступили въ болото.
Нужно было сначала пройдти около версты сквозь ольшнякъ, который былъ довольно высокъ и росъ въ ужасной грязи, покрытой огромными кочками.
Такія мѣста извѣстны подъ названіемъ «крѣпей», и надо быть охотникомъ, чтобъ понять, что такое значить пройдти цѣлую версту крѣпью, когда нерѣдко и на сто саженяхъ пробьешься три часа и выбьешься совершенно изъ силъ. Дѣлать однако было нечего; Ѳомушка же поощрялъ насъ своимъ примѣромъ, безстрашно перескакивая съ кочки на кочку и повременамъ обрываясь по поясъ въ грязь, и ободрялъ тѣмъ, что за ольшнякомъ откроется такая Палестина, которую глазомъ не окинешь.
Пробившись кое-какъ сквозь крѣпь, мы наконецъ выбрались на чистое мѣсто; но, увы! и здѣсь надежда на дупелей и бекасовъ рушилась: болото было топкое, ржавое, покрытое рѣденькой травкой, и то не вездѣ; а, какъ извѣстно, на такихъ мѣстахъ дичь почти не держится.
Проходивши нѣсколько часовъ попусту, потому-что убили всего двѣ или три утки, мы начали перебираться на другую сторону болота и достигли наконецъ кустарника, въ которомъ мѣстность была хотя и кочковата, но гораздо суше. Вскочили два или три бекаса; это насъ оживило и прибавило силы; но когда мы вспомнили, что попасть въ деревню, гдѣ остался нашъ экипажъ, можно было только тѣмъ же трактомъ, потому-что въ обходъ, берегомъ, было верстъ пятнадцать, то, признаюсь, несмотря на петровскій жаръ, насъ подрало, какъ говорится, морозомъ по кожѣ.
Послѣ общаго совѣщанія мы рѣшили наконецъ добраться до берега идти въ первую деревню и нанять тамъ лошадь.
Чтобъ исполнить это предпріятіе, нужно было перейдти узенькую рѣчку, которая казалась неглубокою. Мы уже начали подходить къ ней, какъ вдругъ, на противуположномъ берегу, въ кустарникѣ раздались довольно звучныя слова: «не ходите, здѣсь топко, возьмите нѣсколько правѣе, тамъ кладки», и въ слѣдъ за этимъ совѣтомъ изъ кустовъ показался охотникъ, сопровождаемый крестьяниномъ, на плечѣ котораго висѣлъ яктажъ.
— Здѣшній помѣщикъ Петръ Александрычъ, шепнулъ мнѣ Ѳомушка.
Между охотниками знакомство заводится довольно легко, а ежели еще одинъ изъ охотниковъ помѣщикъ, то оно почти неизбѣжно, потому что все-таки находишься въ нѣкоторой зависимости отъ владѣльца болотъ и лѣсовъ, въ которыхъ охотишься, и потому, чтобъ не показаться невѣжливымъ и частію по необходимости, пошелъ я навстрѣчу кричавшему господину.
— Помѣщикъ здѣшняго уѣзда, сказалъ онъ: — а такъ же и обладатель этого сквернаго болота.
Сказавъ наши имена, мы прибавили, что гостимъ у его сосѣдки и, имѣя страсть къ охотѣ, но не зная здѣшнихъ мѣстностей, поневолѣ ходимъ тамъ, куда насъ поведутъ.
— Съ перваго разу догадался, что вы пріѣзжіе, иначе не стали бы ломать ноги въ дрянномъ болотѣ, въ которомъ кромѣ утокъ и коростелей ничего не держится, когда не очень далеко отсюда есть превосходныя мѣста.
Я поблагодарилъ за утѣшительныя свѣдѣнія, во въ свою очередь замѣтилъ, что мнѣ казалось страннымъ, почему онъ, зная хорошія болота, охотится въ дурныхъ.
— Вы, можетъ быть, думаете, что я, по обычаю многихъ охотниковъ, отпустилъ вамъ красное словцо; на этотъ разъ вы ошиблись. Дѣло вотъ въ чемъ: я охотникъ не страстный, а такъ себѣ; вотъ съ борзыми — это другое дѣло, и потому въ даль не ѣзжу, а толкаюсь около своихъ владѣній ради прогулки; убью какую-нибудь утку, съ меня и довольно. Для охотника страстнаго, записнаго, къ числу которыхъ, по видимому. принадлежите и вы, я знаю, такая охота не по сердцу. и потому дамъ вамъ добрый совѣтъ, отъ котораго, на, дѣюсь, вы не откажетесь. На дворѣ ужь не рано, домой вамъ возвращаться не близко, поѣдемте ко мнѣ, закусимъ чѣмъ Богъ послалъ; я васъ поподчую наливкой, которая, могу сказать безъ хвастовства, у меня отличная; потомъ вы отдохнете, а завтра на зорькѣ мы съ вами отправимся въ Разсказовское болото; это отъ меня не очень далеко, верстъ восемь, и тамъ вы сдѣлаете такое поле, что…
Тутъ утѣшитель приложилъ три пальца своей правой руки къ губамъ и чмокнулъ.
Предложеніе было соблазнительно, къ тому же мы очень устали, протаскавшись нѣсколько, часовъ по топкому кочковатому болоту и въ добавокъ понапрасну; возвращаться съ пустыми яктажами не хотѣлось, впереди же, по словамъ разсказчика, ожидали ужинъ, превосходная наливка и успѣшная охота, а потому, несмотря на то, что я не люблю заводить новыя знакомства, рѣшился отправиться къ г. Кузанкевичу и переночевать у него.
Мы усѣлись на длинныя дроги, занряженныя парою добрыхъ лошадей, и черезъ нѣсколько минутъ подъѣхали къ крыльцу деревяннаго одноэтажнаго дома.
На дворѣ, какъ и у многихъ помѣщиковъ, насъ встрѣтили пять или шесть борзыхъ собакъ, махая хвостами, и мальчикъ съ трубкою въ рукахъ, состоящій въ званіи камердинера.
— А янтарь опять нечистъ, сказалъ баринъ, принимая набитую и закуренную уже трубку. — Я тебя выучу въ порядкѣ чубуки держать. Времени, что ли, нѣтъ или дѣла много? Чай, все дрыхнулъ или въ бабки игралъ. Смотри! Пошелъ, скажи, чтобъ наливки принесли! Позвольте мнѣ переодѣться, прибавилъ онъ, обращаясь къ намъ, и вышелъ въ смежную комнату.
Пока г. Кузанкевичъ занятъ своимъ туалетомъ, позвольте, снисходительный читатель, описать вамъ въ нѣсколькихъ словахъ внутреннее убранство дома, а потомъ разсказать біографію хозяина, которая въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ не лишена интереса.
Планъ дома, расположеніе комнатъ и ихъ убранство довольно обыкновенны, выключая кабинета, украшенія котораго состояли изъ чубуковъ всѣхъ возможныхъ формъ и возрастовъ, начиная съ трехъ-аршиннаго, изъ венгерской черешни, до кожанаго, согнутаго въ нѣсколько колецъ и похожаго на свернувшуюся змѣю. По стѣнамъ кабинета развѣшена коллекція оружія разныхъ націй; хозяинъ зналъ исторію каждаго изъ нихъ въ одномъ мѣстѣ изгибалась кривая какъ серпъ турецкая сабля, принадлежавшая какому-то звѣрообразному, неистовому пашѣ, которой онъ, отъ нечего-дѣлать, для испытанія ея остроты и закалки, срѣзалъ нѣсколько сотенъ правовѣрныхъ головъ; въ другомъ мѣстѣ висѣло знаменитое черкесское ружье, изъ котораго покойный Кази-мулла на пятьсотъ шаговъ перерывалъ пополамъ воробья; рядомъ съ ружьемъ красовался, по словамъ владѣльца, базалаевскій кинжалъ, которымъ не разъ съ одного взмаха перерубали пополамъ кабановъ и отсѣкали буйволамъ головы. Въ углу лежало охотничье, черкесское сѣдло съ щегольскимъ серебряномъ наборомъ. По обѣ стороны дверей, ведущихъ въ этотъ воинственный кабинетъ, стояло нѣсколько штукъ рогатинъ, хотя хозяинъ ихъ, по собственному сознанію, не любилъ медвѣжей охоты, да притомъ и медвѣди въ той сторонѣ не водились. Окна кабинета украшались огромными бутылями съ наливками разныхъ колеровъ, смиренно ожидавшими очереди перейдти, куда слѣдуетъ.
Біографія моего героя также обыкновенна и недлинна.
Его мать, добрая, но недалекая женщина, и отецъ, премьеръ-майоръ прошлаго столѣтія, выучившійся грамотѣ на мѣдныя деньги, упитывали нѣжно любимаго сынка до двѣнадцати-лѣтняго возраста разными продуктами деревенской кухни: сальниками, ватрушками, нянями, бараньими боками съ кашей и прочими болѣе или менѣе легкими и пріятными снадобьями, укрѣпляющими и развивающими организмъ.
Премьеръ-майоръ однако вспомнилъ наконецъ, что XIX столѣтіе не XVIII, и что отъ молодыхъ людей при вступленіи въ службу, даже военную, требуютъ какихъ-то экзаменовъ и слѣдовательно Петрушѣ, кромѣ искусствъ играть въ свайку и пускать змѣи, необходимо заняться и еще чѣмъ-нибудь. Разумѣется, что тутъ дѣло не обошлось безъ похвалъ доброму старому времени и безъ ругательствъ новому. «Ну, вотъ я, напримѣръ — говорилъ старикъ, негодуя на экзамены, — и неученый, а слава Богу, майоръ и кавалеръ, имѣю 500 душъ и прожилъ свой вѣкъ припѣваючи. А что толку въ ученьѣ-то? Только одинъ развратъ!» Однако, не смотря на то, что ученье и просвѣщенье развратъ, на семейномъ совѣтѣ, послѣ продолжительныхъ совѣщаній съ сосѣдями, рѣшено было по первому пути выписать для возлюбленнаго дѣтища наставника, который бы взялся обучать юношу всѣмъ возможнымъ наукамъ, необходимымъ для этихъ несносныхъ экзаменовъ.
Выборъ учителя возложенъ былъ на одного помѣщика, сосѣда и пріятеля, который двадцать-третью зиму ѣздилъ въ Москву для справокъ, скоро ли откроется вакансія для балотировки его въ члены англійскаго клуба, а также для покупки сельдей, прованскаго масла, каперсовъ, оливокъ и прочихъ удовольствій. Помѣщикъ этотъ между-прочимъ слылъ также въ околодкѣ за человѣка ученаго, вѣроятно, потому, что ежегодно выписывалъ всѣ возможные адресъ-календари и многія другія, въ этомъ же родѣ, ученыя и назидательныя книги.
Въ исходѣ марта, вмѣстѣ съ прилетомъ жаворонковъ и другой дичи, приплылъ и учитель; говорю — приплылъ, потому, что онъ дѣйствительно дорогой разъ десять выкупался въ лужахъ и зажорахъ.
Въ условіи съ учителемъ между многихъ статей сказано было: дабы не подать дурного примѣра, то ему, учителю, водки отнюдь не пить.
Ученье шло быстро, время также, и года черезъ три Петруша узналъ, что mensa въ родительномъ падежѣ будетъ mensae, что Ромулъ и Ремъ основали городъ Римъ, что крымская собака, борзая, хотя и сильна, но не такъ прытка, и потому годится только для степныхъ мѣстъ, а гдѣ много лѣса, тамъ необходима псовая.
Неизвѣстно, чѣмъ бы кончилось это домашнее воспитаніе, еслибъ одно ничтожное обстоятельство не измѣнило ходъ дѣла.
Однажды премьеръ-майоръ, страдая безсонницею, что, мимоходомъ сказать, послѣ прорѣзыванья зубовъ, случилось съ нимъ въ первый разъ, вздумалъ войдти къ сыну въ спальню, вѣроятно для того, чтобъ полюбоваться на безмятежный сонъ дитяти, но, къ изумленію своему, не нашелъ его на мѣстѣ… Тутъ старикъ смекнулъ, что сынъ его кромѣ наукъ положительныхъ, полезныхъ единственно для экзаменовъ, склоновъ также и къ поэзіи; а потому рѣшился покончить дѣло разомъ, и на другой день, послѣ продолжительнаго и жаркаго спора съ своей женой въ которомъ пролились потоки слёзъ, опредѣлено было Петрушу записать въ одинъ изъ кавалерійскихъ полковъ.
Просьба была подана и принята. Будущаго воина снарядили, напутствовали благословеніемъ, прочитали дисертацію какъ должно себя вести и отправили на службу.
Получая довольно много денегъ, часть которыхъ, собранная при помощи домашней экономіи, присылалась чадолюбивою матерью тайкомъ отъ мужа, юнкеръ зажилъ лмхо. Однако же, дослужившись до чина поручика и получивъ послѣ смерти отца въ наслѣдство пятьсотъ незаложенныхъ саратовскихъ душъ, молодой Кузанкевичъ вышелъ въ отставку.
Резиденціей онъ избралъ Москву, городъ, по преимуществу, отдохновенія и покоя, румяныхъ калачей и невѣстъ.
Московская жизнь понравилась Петру Александрычу; съ утра до ночи, или, вѣрнѣе сказать, съ вечера до утра, онъ былъ постоянно занятъ чѣмъ-нибудь пріятнымъ, то у пріятелей, то въ клубѣ, то у цыганъ, то въ другихъ увеселительныхъ заведеніяхъ. Однимъ словомъ, онъ, по словамъ одного поэта,
"Игралъ и пилъ, и пѣлъ романсы звучнымъ басомъ,
"И утро начиналъ не кофеемъ, а квасомъ.
Историческая достовѣрность однако же требуетъ замѣтить, что вскорѣ послѣ водворенія отставнаго поручика въ Москвѣ голосъ его охрипъ. Кузанкевичъ приписывалъ это употребленію парнаго молока въ Петровки, по совѣту медиковъ, которые будто бы подозрѣвали въ немъ чахотку. При одномъ воспоминаніи объ этомъ леченіи, Петръ Александрычъ приходилъ въ ярость. «А! каковы эти латынцы — говорилъ онъ — подозрѣвали, видите, во мнѣ чахотку и, для исправленія грудныхъ органовъ, заставили пить парное молоко. Тьфу ты, какая мерзость! вспомнить не могу равнодушно.»
Кузанкевичу было лѣтъ сорокъ, хотя на видъ казалось болѣе пятидесяти; онъ бы могъ назваться недурнымъ мужчиной, еслибъ нѣсколько опухловатое лицо, преждевременныя морщины — памятники разгульной жизни, и красноватый отливъ глазъ не придавали его физіогноміи какого-то непріятнаго, отталкивающаго выраженія, которое при первомъ взглядѣ ускользало отъ наблюдателя.
Несмотря на то, что Петръ Александрычъ, въ отношеніи гигіены, велъ себя діаметрально противоположно всѣмъ правиламъ макробіотики Гуфланда, онъ былъ здоровъ и силенъ и, по видимому, долго еще намѣревался влачить цѣпь веселыхъ дней.
Кузанкевичъ принадлежалъ къ той породѣ людей, которыхъ всякому, вѣроятно, не разъ случалось встрѣчать въ Москвѣ и въ другихъ городахъ, и на большихъ ярмаркахъ, куда они налетаютъ, какъ саранча, для опустошенія чужихъ кармановъ. Господа эти во время оно носили отчаяннаго покроя венгерки (въ настоящее время, при всеобщемъ стремленіи къ усовершенствованію, пальто вытѣснило эту одежду), неистово затягивались фаллеромъ (впослѣдствіи замѣнилъ Василій Жуковъ), умѣли пускать ртомъ изъ табачнаго дыма очень правильныя кольца, славились физической силой, изобрѣтательностію въ приготовленіи жженокъ, превосходно дирижировали хоромъ цыганъ, знали всѣ увеселительныя заведенія, могли, не пьянѣя, выпивать несмѣтное количество бутылокъ разныхъ прохладительныхъ и превосходно тасовали карты.
Попавши въ сочлены такого почтеннаго и веселаго общества и проживши въ Москвѣ лѣтъ пять, Петръ Александрычъ замѣтилъ, что отъ недвижимаго саратовскаго имѣнія осталась лишь публикація въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ», что оно такого-то числа іюля будетъ продаваться съ аукціоннаго торга, а изъ движимости прекрасныя колекціи вышеупомянутыхъ чубуковъ, трубокъ и азіатскаго драгоцѣннаго оружія — вещей, какъ видите, очень полезныхъ въ домашнемъ быту.
Дѣла приняли другой оборотъ, пришло плохо, наступила жизнь сѣренькая, надо было поститься. Кутила нашъ пріунылъ, не зналъ, что предпринять, на что рѣшиться. Ѣхать къ матери, которую не видалъ со дня отправленія своего въ полкъ, и къ которой со дня смерти отца даже не писалъ, онъ не смѣлъ, потому что она была на него страшно сердита, не велѣла пускать его къ себѣ на глаза и даже свое имѣніе хотѣла передать племяннику. «Идти опять въ службу», подумалъ было Петръ Александрычъ; но послѣ такаго приволья и нѣги тяжело, не хочется, отвыкъ. Судьба, слово по выраженію Наполеона, не имѣющее смысла, однако жь помогла нашему герою и выручила его изъ затруднительнаго положенія: старушка мать умерла, умерла вдругъ, неожиданно, не успѣвши сдѣлать духовной, и промотавшійся поручикъ вновь, увидѣлъ себя обладателемъ трехъ-сотъ душъ.
Получивъ имѣніе и расплатившись съ долгами, Кузанкевичъ вздумалъ перемѣнить образъ жизни. Москва ли съ ея удовольствіями и пріятелями ему надоѣла, или онъ просто образумился — неизвѣстно, но дѣло въ томъ, что онъ рѣшился ѣхать на житье въ деревню и заняться хозяйствомъ.
Хозяйство началось тѣмъ, что новый экономъ-помѣщикъ выстроилъ прекрасный псарный дворъ, вырубилъ въ старинномъ саду густыя липовыя алеи (онъ это, вѣроятно, сдѣлалъ для того, чтобъ они не мѣшали ему любоваться на безконечныя степи, на которыхъ не росло не только деревца, но даже никакого прутика). Началъ разбивать англійскій паркъ и наблюдать за старостой. Особенное вниманіе по хозяйственной части обращено было на производство наливокъ и выгонку различныхъ водокъ, и надо отдать справедливость
эта часть была доведена до совершенства.
Можетъ быть, пожелаютъ знать, что дѣлалъ въ деревнѣ Кузанкевичъ, чѣмъ занимался, какъ проводилъ время. На это можно отвѣчать, что онъ ничего не дѣлалъ въ особенности, ничѣмъ не занимался исключительно; его занимали ѣда, питье, сонъ. Умственныя занятія, какъ разстраивающія дѣятельность пищеварительныхъ органовъ, были изгнаны. Конечно, въ ежедневной, будничной жизни, случались и варіаціи, но вообще вся жизнь сбивалась на одинъ ладъ.
Опишемъ для примѣра одинъ типическій день.
Часовая стрѣлка показываетъ половину одинадцатаго. Баринъ только-что проснулся; полу-раскрытые, слипающіеся глаза его не въ состояніи еще явственно различать предметовъ, а ужь черешневый чубукъ отправляетъ свою обязанность, и табачный дымъ ходитъ около головы проснувшагося; въ головѣ же какъ-то все еще смутно, несвязно, тяжело. Отпитый на-половину стаканъ чаю стоитъ на столикѣ возлѣ кровати. Мальчикъ лѣтъ четырнадцати, исправляющій должность камердинера, прислонившись къ стѣнѣ, со вниманіемъ разсматриваетъ свои порыжѣвшіе сапоги, сквозь носки которыхъ выглядываютъ пальцы.
— Пошелъ, позови повара, говоритъ баринъ осиплымъ голосомъ: — и давай умываться.
Черезъ нѣсколько минутъ посланный возвращается съ поваромъ, къ фартуку котораго можно присѣчь огня.
Баринъ лѣниво встаетъ и совершаетъ омовеніе своихъ измятыхъ членовъ, потомъ обращается къ повару съ приказаніемъ приготовить поскорѣе и покислѣе солянку. Камердинеръ въ это время отправляется за живительной влагой. Кузанкевичъ преимущественно любитъ полынную, которой передъ завтракомъ и употребляетъ рюмки по три, по четыре.
Часа за два до обѣда къ крыльцу подводится верховая лошадь, осѣдланная черкесскимъ сѣдломъ, и баринъ, сопровождаемый борзыми собаками, отправляется по хозяйственной части.
— А что, не видать зайцевъ? спрашиваетъ онъ, проѣзжая мимо жнущихъ.
— Шныряютъ-таки кое-гдѣ. Наднясь, кормилецъ, Васютка троихъ видѣлъ.
Взглянувъ мелькомъ, что тутъ дѣлается, онъ отъѣзжаетъ далѣе.
Послѣ обѣда нѣсколько часовъ, какъ времени никуда негоднаго, убивается сномъ. Послѣ сна, для освѣженія, начинается проба наливокъ, которыхъ выпивается количество, могущее произвести воспаленіе въ шести желудкахъ болѣе слабыхъ и не столь привыкшихъ къ хлѣбному. Потомъ чай непремѣнно съ подливкою произведеній Ямайки или Бордо. Далѣе водка, ужинъ, головная боль и наконецъ безпокойный сонъ. Завтра, послѣ завтра, черезъ недѣлю, черезъ мѣсяцъ то же самое съ небольшими измѣненіями.
Такъ протекала плавно, пріятно и весело жизнь нашего героя.
Изрѣдка Александра Петровича посѣщалъ кяклй-нибудь сосѣдъ, и тогда наливкамъ, подслащеннымъ и неподслащеннымъ, и водкамъ различныхъ спецій доставалось еще болѣе.
Прошу у читателя извиненія, что, занявшись біографіей Кузанкевича, я отклонился отъ разсказа.
Минутъ черезъ десять хозяинъ возвратился къ намъ въ халатѣ персидскаго покроя и въ ермолкѣ.
— А наливку еще не принесли? закричалъ онъ такимъ голосомъ, какъ будто командовалъ эскадрономъ.
— Сію минуту, отозвался кто-то изъ смежной комнаты пріятнымъ контръ-альтомъ.
Вошла дѣвушка, довольно просто, но со вкусомъ одѣтая, и поставила передъ нами графины, наполненные разноцвѣтной жидкостью.
— Прошу! сказалъ Кузанкевичъ: — какой прикажете: вишневки, терновки или рябиновки? Рекомендую прелесть!
Кузанкевичъ пробовалъ наливки, прищелкивалъ языкомъ и причмокивалъ губами.
— Недурна, очень недурна, говорилъ онъ: — ароматъ такой, точно сейчасъ сорванныя ягоды.
— Не угодно ли, сказалъ хозяинъ, передавая мнѣ одну изъ рюмокъ: — сначала вишневки, а потомъ попробуемъ и другихъ. Вы чтожь не пьете, почтенный Николай Семенычъ?
— Не могу, отвѣчалъ мой товарищъ: — у меня всегда послѣ голова болитъ.
— Хорошій признакъ, замѣтилъ хозяинъ: — значитъ голова есть.
Разговаривая съ Кузанкевичемъ, я спросилъ его, какого онъ мнѣнія объ обществѣ его сосѣдей.
— Общество, какое здѣсь общество! отвѣчалъ со смѣхомъ Александръ Петровичъ, принимаясь за десятую или одинадцатую рюмку. — Къ кому прикажете, напримѣръ, ѣздить, къ старику Хрущину, что ли? Такъ онъ, во первыхъ, поведетъ васъ осматривать свои фабрики, а потомъ усадитъ по копѣйкѣ въ вистъ играть; если же избавишься висту, то еще хуже, попадешь изъ огня въ полымя: жена его заставитъ гранъ-пасьянсъ раскладывать — куда какъ пріятно! Поѣхалъ я было познакомиться съ Малиновымъ; сказали, что отличное семейство; онъ точно человѣкъ хоть бы куда, да жена въ рукахъ держитъ; а отъ ихъ ребятишекъ покою нѣтъ; дѣвченовъ и мальчишекъ, кажется, штукъ десять; то тотъ лѣзетъ на колѣни цаловаться, то другой, то третій — просто мочи нѣтъ; платье твое испачкаютъ все пылью. Былъ я и у Лебѣева и у Козовича: первый въ науки вдался, на всѣхъ смотритъ свысока, такъ сказать, съ презрѣніемъ, пьетъ одну воду, находитъ, видите, это очень здоровымъ; Козовича дома никогда не застанешь, все по ярмаркамъ шляется, лошадей скупаетъ да продаетъ. Вотъ и весь почти нашъ уѣздъ. Объ остальныхъ и говорить не стоитъ — чуваши, мордва все какая-то. Да ужь что толковать про нашу глушь и въ Москвѣ то нынче плохо стало, людей нѣтъ, перевелись; что нынче за время, какая молодежь, стыдно смотрѣть; правду сказалъ блаженной памяти Денисъ Васильичъ:
«Жомини, да жомини, а объ водкѣ ни полслова».
Совѣстно слушать, какъ иной молодчикъ начнетъ разсказывать про нынѣшнее веселье. Въ Царицыно, говоритъ, ѣздили, пикникъ по подпискѣ былъ, оркестръ отъ какого-то нѣмца; обѣдъ какой — чудо! вино все отъ Леви; а какое тебѣ вино, я чай, человѣкъ тридцать одну бутылку тянули. Нынче все на безе выѣзжаютъ. Какія теперь гулянья? Выѣдутъ развѣ подъ Новинское на масляницѣ показать свои собольи салопы да жирныхъ лошадей, точно кому нибудь нужно, или забѣжитъ иной франтъ въ кофейную, папиросу сожжетъ, да и думаетъ, что онъ кутитъ, веселится: воображеніе-то очень сильно. Соберутся тоже иногда въ клубъ покутить, на первой недѣлѣ поста, т. е. пообѣдать за рубль серебромъ, когда уха варится, въ пятьсотъ цѣлковыхъ, на наши штрафныя денежки; вѣдь клубы-то мы еще поддерживаемъ, играющіе, а то бы и они упали. Истинно скажу вамъ, что нынче общественнаго, кромѣ ломакинскихъ бань, ничего нѣтъ. Мы кучивали не такъ, продолжалъ Кузанкевичъ, разгоряченный наливкой и воспоминаніемъ: — нѣтъ, не такъ, не по нынѣшнему. Заберемся, бывало, въ Перовъ или Марьину, человѣкъ этакъ десять; народъ, знаете, все лихой, и давай веселиться!… Такъ вся ночь и пролетитъ, не замѣтишь какъ; да что одна ночь! иногда случалось сутокъ трое, недѣлю… Вотъ это по нашему называлось веселиться, кутить, воскликнулъ разсказчикъ. — Нѣтъ, нынче не то время, людей нѣтъ, а о друзьяхъ и говорить нечего; какіе теперь пріятели, гдѣ они? пхе, вздоръ, пустяки, нигдѣ никого не встрѣтишь, всякой себѣ подъ носъ глядитъ, всѣ эгоисты стали, каждый только для себя; въ литературу вдались, въ науку; толкуютъ о какомъ-то прогрессѣ, фабрики заводятъ, сельскимъ хозяйствомъ занимаются. Ты хочешь поговорить о чемъ-нибудь пріятномъ, а онъ тебѣ о посѣвѣ картофеля или о навозѣ; оно, конечно, картофель вещь хорошая, да только не въ разговорѣ, а напримѣръ съ коклетами или росбифомъ; навозъ же просто дрянь. Вотъ прежде такъ друзья были! готовы для тебя въ огонь и въ воду. Бывало, коли не видался съ кѣмъ дня два-три, ну и знаешь, что нехорошо, что должно быть какая нибудь исторія случилась: ѣдешь справляться, понимаете, куда… «Гдѣ, молъ, такой-то и такой-то находится?» Ну сейчасъ и скажутъ: «мѣстопребываніе имѣетъ тамъ-то…» Ну тутъ, знаете, хлопоты, надо выручать… Эхъ, знатное было время! прибавилъ ораторъ, доливая въ свою рюмку рябиновку.
«Да, нынче, слава Богу, не то время — подумалъ я — повывелись подобные молодцы; не родъ имъ и не водъ…»
Когда Кузанкевичъ кончилъ свой монологъ, я сказалъ, что усталъ и желалъ бы отдохнуть.
Меня проводили въ комнату, гдѣ была постлана постель; комната эта украшалась драпри изъ паутины и имѣла довольно удушливый запахъ; видно было, что хозяинъ не очень заботился о чистотѣ и опрятности, что эта статья не входила въ составъ его хозяйства.
Я отворилъ окно, которое выходило въ садъ. Свѣжій ночной воздухъ, напоенный ароматомъ цвѣтовъ, которые Богъ-знаетъ какимъ-то случаемъ уцѣлѣли отъ всесокрушающей системы агрономіи Кузанкевича, освѣжилъ мою спальную, и я заснулъ тѣмъ сномъ, которымъ спятъ охотники.
На другой день хозяинъ разбудилъ насъ довольно рано. Экипажъ былъ поданъ, и мы, напившись чаю, отправились въ Расказовское болото, гдѣ дѣйствительно нашли много дичи.
Вечеромъ, поблагодаривъ хозяина, мы возвратились къ тетушкѣ, у которой пробывъ одинъ день, отправились въ Москву.
Я слышалъ, что Кузанкевичъ, продавъ имѣніе, переѣхалъ въ Москву, гдѣ и пользуется по своему всѣми удовольствіями жизни.
Николай Семенычъ по прежнему скроменъ, играетъ на гитарѣ, пишетъ доклады, покуриваетъ трубочку и получилъ мѣсто столоначальника.
1854, августа 26.