- ) Francisco Petrarcae, Epistolae de rebus familiaribua, libri XXIV, Variae, liber 1, et Appendix litteraram. Edit. Josephi Fracassetti 3 vol. Florentiae. 1859—63. — Francesco Petrarca. Lettere Senili volgariszate da Giuseppe Fracassetti. Firenze. 1869. — Francisci Petrarchae, Opera, qnae extant, omnia. Basileae 1554. Per Sebastianom Henricpetri. — Petrarca. Scritei enediti publ. ed. illustr. da А. Hortis. Trieste, 1874. — Petrarca. Rime sopro argomenti etorici, morali e diversi ed. Cardncci. Livorno. 1876.
I.
правитьИзъ всѣхъ сферъ теоретической дѣятельности человѣка политическая мысль имѣетъ наиболѣе тѣсную связь со всѣми сторонами дѣйствительной жизни. Въ дѣйствительности коренятся ея начала: выходя положительно или отрицательно изъ существующаго порядка вещей, она стремится привести его въ возможно полную гармонію съ религіозными и нравственными идеалами личности, и вслѣдствіе этого, въ одно и то же время, отражаетъ и политическую дѣйствительность, и отношеніе къ ней отдѣльной личности со всѣми мотивами, обусловливающими это отношеніе. Съ другой стороны, теоретическая мысль въ области политики всегда имѣетъ тенденцію сдѣлаться практическою программой, предписывать реформы и мѣропріятія и по временамъ если не прямо вызываетъ событія, то, по крайней мѣрѣ, оказываетъ на нихъ сильное вліяніе и создаетъ для нихъ теоретическое оправданіе. Чтобы иллюстрировать творческую дѣятельность политической мысли, достаточно указать итальянскіе походы средневѣковыхъ императоровъ, или роль легистовъ въ исторіи французской королевской власти, или значеніе просвѣтительной литературы въ политической дѣятельности революціонныхъ собраній конца прошлаго вѣка. Такимъ образомъ, она является не только историческимъ источникомъ для изученія дѣйствительности, во и могущественнымъ ея факторомъ, безъ пониманія котораго останутся непонятными и самыя событія.
Съ этой точки зрѣнія, политическіе взгляды итальянскаго Возрожденія представляютъ особенный интересъ. Въ эту эпоху въ Западной Европѣ происходила крупная ломка во всѣхъ сферахъ общественной и индивидуальной жизни. Старая политическая теорія о двухголовомъ единствѣ христіанскаго міра никогда не стояла въ болѣе рѣзкомъ противорѣчіи съ дѣйствительностью, чѣмъ въ это время. Духовный глава завязъ во французскомъ городишкѣ. Жалкая игрушка въ рукахъ лицъ, обладающихъ реальною силой, онъ дрожалъ за Римъ въ Авиньонѣ и не смѣлъ вернуться въ одичавшій Вѣчный городъ. Чтобы подготовить себѣ возвращеніе, папы наводнили Италію чужеземными войсками, которыя вскорѣ увеличили собою и безъ того огромное количество туземныхъ разбойничьихъ шаекъ, что наносило тяжелый ударъ авторитету и духовной власти Христова намѣстника. Кромѣ этого, единственными проявленіями папской дѣятельности были злобныя анафемы, надъ которыми повсюду смѣялись, и вопіющіе пороки куріи, которые вызывали всеобщее презрѣніе. Не менѣе далеко отъ идеала стояли и свѣтскіе главы христіанскаго міра. Въ лучшемъ случаѣ они пользовались своимъ универсальнымъ положеніемъ въ интересахъ фамильныхъ владѣній, а чаще всего торговали императорскими прерогативами, иногда вслѣдствіе печальной необходимости собрать кое-какія средства, чтобы покрыть издержки коронованія, или даже чтобы заплатить мяснику. По мѣрѣ ослабленія папства и имперіи усиливалась національная монархія съ абсолютною властью, которой принадлежало непосредственное будущее. Но въ концѣ XIV вѣка монархическій принципъ въ однихъ государствахъ переживалъ тяжелый, хотя и временный, кризисъ, въ другихъ еще не развился окончательно. Во Франціи преемники Филиппа IV и предшественники Людовика XIV влачили жалкое существованіе; Англія была еще очень далека до могучаго, хотя и кратковременнаго деспотизма Тюдоровъ и Стюартовъ. Въ Германіи происходила взаимная борьба всѣхъ политическихъ силъ, причемъ будущая окончательная побѣда князей едва обозначалась въ Золотой буллѣ Карла IV. Еще неопредѣленнѣе было политическое положеніе Италіи. Страна распадалась на массу мелкихъ областей съ двумя господствующими политическими формами: республиканской и монархической. Между этими многочисленными государствами происходила непрерывная борьба; такая же борьба шла внутри каждаго изъ нихъ, такъ что въ общемъ Италія находилась въ естественномъ состоянія, какъ его понималъ Гоббсъ: тамъ былъ homo homini lupus (человѣкъ человѣку волкъ); такъ господствовало bellam omnium contra omnes. Но среди этого хаоса у лучшихъ людей не умирала старая вѣра въ возможность всемірнаго владычества Рима и появилась новая надежда на политическое объединеніе Италіи. Это была мечта, но мечта лестная для національнаго самолюбія и дорогая для патріотизма, какъ вѣрное средство установить политическій порядокъ и поднять народное благосостояніе. Неудивительно поэтому, что энтузіасты дѣлали попытки осуществить эту мечту и даже увлекали за собою подвижную, въ особенности на югѣ, толпу. Но это были только минутные порывы, безпощадно разбиваемые дѣйствительностью. Не только всемірное господство, но и первый шагъ къ нему — политическое объединеніе было отдаленною цѣлью, для достиженія которой нужно было пользоваться наличными политическими силами. Но на какую изъ нихъ можно было положиться? Городскія республики находились въ несомнѣнномъ упадкѣ; но и монархіи не представляли гарантій прочности: онѣ были основаны на насиліи, насиліемъ держались и не имѣли ни юридическаго, ни нравственнаго авторитета въ обществѣ. Поэтому выборъ между обѣими силами представлялъ серьезныя затрудненія. Аналогичное движеніе, особенно сильное въ это время въ Италіи, происходило и въ соціальномъ строѣ. Средневѣковый феодализмъ, раздробившій западно-европейскіе народы на микроскопическія государства sui generis, распадался на такое же огромное количество мелкихъ корпорацій. Насёленіе феодальной сеньоріи, хотя бы немногочисленное, было очень разнообразно по своимъ правамъ и обязанностямъ; горожане дѣлились на огромное количество цеховъ, въ составъ которыхъ входили не только различные промышленники и ремесленники, но и немногіе представители весьма бѣдной тогда научной и художественной дѣятельности. Корпоративный духъ проникалъ все, господствовалъ даже въ такихъ индивидуальныхъ проявленіяхъ жизни, какъ религія и поэзія. Каждый цехъ имѣлъ своего святаго, каждое сословіе имѣло свою литературу. Къ рыцарской поэзіи враждебно относилось духовенство, городскіе фабльо осмѣивали и представителей церкви, и дворянскіе романы, а низшій классъ воспѣвалъ только свое горе и свои радости и игнорировалъ литературу другихъ сословій. Такимъ образомъ, вся — и матеріальная, и духовная жизнь личности обусловливалась корпораціей, къ которой она принадлежала по рожденію. Самъ по себѣ человѣкъ не имѣлъ значенія: оно цѣликомъ зависѣло отъ его класса. Это было настоящее закрѣпощеніе личности, изъ котораго былъ одинъ только выходъ — въ монахи, т.-е. отреченіе отъ жизни.
Въ XIV вѣкѣ въ особенности въ Италіи эти средневѣковые устои расшатались. Личность, духовный ростъ и развитіе которой такъ же органически необходимы, какъ ростъ и развитіе физическіе, переросла ранѣе созданныя ею культурныя формы. Мысль и чувство отказались повиноваться церковному авторитету, появилось свѣтское искусство, показались первые признаки самостоятельной науки. Въ то же время начались удачныя попытки перебираться черезъ соціальныя перегородки: крестьяне начинаютъ предводительствовать войсками, ремесленники занимаются наукой, банкиры захватываютъ государственную власть и разночинцы входятъ въ придворный штатъ государей, среди которыхъ точно также бывали политическіе проходимцы. И эти попытки личности восторжествовать надъ устарѣвшимъ порядкомъ вещей встрѣтили сочувствіе даже со стороны представителей тѣхъ общественныхъ классовъ, которые были заинтересованы въ его сохраненіи. Лучшею иллюстраціей такого отношенія можетъ служить всеобщій почетъ, которымъ былъ окруженъ Петрарка.
Петрарка былъ сынъ флорентійскаго нотаріуса, изгнаннаго изъ роднаго города и подвергшагося конфискаціи имущества, — слѣдовательно, происхожденіе не давало надежды на почести. Не оправдывало подобныхъ ожиданій и его собственное положеніе въ обществѣ. Онъ былъ священникъ и, какъ духовная особа, не внушалъ большаго уваженія: въ весьма поэтическихъ стихотвореніяхъ онъ воспѣвалъ свою несчастную любовь къ замужней женщинѣ и открыто жилъ съ другою, отъ которой имѣлъ дѣтей, что одинаково неподобало его сану. Единственнымъ основаніемъ его славы была молва о его поэтическомъ талантѣ и выдающейся учености, и эти чисто-индивидуальныя свойства оцѣнивались обществомъ чрезвычайно и даже черезъ-чуръ высоко.
Самымъ могущественнымъ государемъ того времени въ Италіи былъ Робертъ Неаполитанскій. Передъ нимъ дрожали папы; благодаря его вліянію, императоры попадали въ самое критическое положеніе, и съ его стороны былъ осыпанъ Петрарка почестями. Передъ своимъ поэтическимъ коронованіемъ первый гуманистъ выразилъ желаніе подвергнуться экзамену короля, чтобы оправдать свои лавры передъ цѣлымъ міромъ, и старый Робертъ въ теченіе трехъ дней съ полудня до вечера экзаменовалъ поэта. Результаты этого экзамена въ высшей степени характерны. Король уговаривалъ Петрарку короноваться въ Неаполѣ и остаться при его дворѣ; несмотря на всю щекотливость отказа, поэтъ настаивалъ на своемъ желаніи получить лавры на Капитоліи. Тогда Робертъ, не будучи въ состояніи по старости лично присутствовать на торжествѣ, послалъ въ Римъ своего представителя и написалъ римскому сенату посланіе, въ которомъ до небесъ превозносилъ ищущаго лавровъ Петрарку. На прощаніи король поцѣловалъ поэта и далъ ему свою пурпуровую мантію, какъ наиболѣе подходящій для коронованія костюмъ. Это былъ единственный подарокъ Роберта, другіе казались неприличны для поэта, котораго королевскій пурпуръ ставилъ наравнѣ съ монархомъ. Передъ такимъ почетомъ могущественнѣйшаго изъ государей Италіи блѣднѣли почести, которыми осыпали Петрарку второстепенные властители: Корреджи, Висконти и Каррара.
Еще характернѣе отношеніе къ первому гуманисту республиканскихъ правительствъ. Господствовавшіе тамъ представители правящихъ классовъ обнаруживали преклоненіе предъ человѣкомъ, успѣхъ котораго былъ проявленіемъ упадка того самаго строя, на которомъ они держались. Гвельфская Флоренція, изгнавшая отца Патрарки, приглашала къ себѣ поэта-монархиста крайне лестною государственною грамотой и съ нарушеніемъ всѣхъ обычаевъ возвратила ему конфискованныя имущества, предварительно выкупивши ихъ на государственныя средства у частныхъ владѣльцевъ. Аристократическая Венеція государственнымъ актомъ пригнала, что демократъ Петрарка «обладаетъ теперь такою славой во всей вселенной, что, насколько запомнятъ люди, между христіанами не было ни одного моралиста, ни одного поэта, который могъ бы съ нимъ сравняться». Неудивительно поэтому, что мелкія республики считали одно посѣщеніе Петрарки для себя небывалою честью.
Отъ правительства не отставали представители отдѣльныхъ классовъ. Достаточно перелистовать обширную переписку Петрарки, чтобы составить себѣ представленіе, какое огромное количество почитателей имѣлъ онъ въ различныхъ слояхъ средневѣковаго общества. Одинъ графъ приглашаетъ его въ свои владѣнія, чтобы «имѣть счастіе коснуться его священныхъ ногъ». Докторъ правъ изъ Пармы называетъ его въ своемъ стихотвореніи «солнцемъ, затмѣвающимъ другія звѣзды», вторымъ Гомеромъ, который возвратитъ золотой вѣкъ. Даже августинскій монахъ-эремитъ увлекается общимъ восторгомъ и заявляетъ, что при одной мысли о Петраркѣ онъ забываетъ этотъ міръ и дѣлается совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Еще сильнѣе очарованіе въ тѣхъ классахъ, которымъ индивидуализмъ открывалъ широкіе горизонты, пролагалъ новые пути къ недоступнымъ прежде сферамъ дѣятельности. Школьные учителя обоготворяли Петрарку. Одинъ изъ нихъ, слѣпой старикъ изъ южной Италіи, хотѣлъ навѣстить его въ Неаполѣ; но, не заставъ его въ этомъ городѣ, пѣшкомъ прошелъ до самой Пармы, опираясь на плечо единственнаго сына, чтобы коснуться поэта и услыхать звукъ его голоса. Благоговѣніе передъ первымъ гуманистомъ проникало даже и въ городское населеніе. Въ Бергамо, около Милана, жилъ одинъ старый ювелиръ. Познакомившись съ сочиненіями Петрарки, онъ рѣшился просить поэта посѣтить его жилище. Петрарка исполнилъ его просьбу и получилъ въ Бергамо чисто-королевскій пріемъ. Власти и почетные жители города устроили ему торжественную встрѣчу, а очарованный хозяинъ убралъ весь домъ вензелями Петрарки, отдѣлалъ золотомъ всю отведенную ему комнату и устроилъ пурпуровое ложе.
Увлеченные общимъ потокомъ, сами представители средневѣковаго строя, папа и императоръ, осыпали Петрарку почестями. Авиньонскіе папы, а ихъ Петрарка пережилъ 5, обезпечили его средства выгодными синекурами, не разъ предлагали ему видное и доходное мѣсто апостольскаго секретаря и есть извѣстіе, что пѣвца Лауры и отца по меньшей мѣрѣ двоихъ незаконныхъ дѣтей хотѣли сдѣлать кардиналомъ римской церкви и такимъ образомъ открыть путь къ папскому престолу. Такія награды вовсе не соотвѣтствовали отношенію Петрарки къ папству. Въ стихотвореніяхъ и перепискѣ онъ говорилъ такимъ тономъ о представителяхъ церкви, какой мы встрѣчаемъ только у позднѣйшихъ реформаторовъ. Такъ, между его сочиненіями находятся такъ называемыя Письма безъ адреса (Epistolae sine titulis). Новѣйшій издатель его переписки, католикъ Джузеппе Фракассетти, счелъ нужнымъ выпустить, по религіознымъ соображеніямъ, эти письма изъ своего собранія, вышедшаго въ половинѣ нашего столѣтія. Дѣйствительно, въ этомъ маленькомъ сборникѣ разсказаны самые вопіющіе факты скандальной хроники папскаго двора, причемъ разоблаченія сопровождаются столь рѣзкими нападками, что Петрарка счелъ нужнымъ скрыть имена своихъ адресатовъ, чтобы не навлечь на нихъ непріятностей. Тѣмъ не менѣе, папская курія, которую Петрарка задолго до Лютера называлъ Вавилономъ, выслушивала все это съ удивительнымъ благодушіемъ. Точно также относился къ нему трезвый, холодный, чуждый какихъ бы то ни было увлеченій Карлъ IV. Онъ не только посылалъ поэту цѣнные подарки, приглашалъ къ своему двору, но и отвѣчалъ на его письма, возвелъ даже въ достоинство пфальцграфа. Между тѣмъ, Петрарка умѣлъ даже безъ улыбки говорить царямъ то, что онъ считалъ истиной. Карлъ IV вернулся изъ Италіи въ Германію и, недовольный такою политикой, поэтъ написалъ ему замѣчательное по своему тону письмо (XIX, 12). Онъ называетъ это отступленіе бѣгствомъ, упрекаетъ императора въ отсутствія воли, которая составляетъ «источникъ всякихъ дѣйствій», и прямо обвиняетъ въ неумѣньи понимать свое положеніе и даже въ варварствѣ. «Ты покидаешь, — пишетъ Петрарка, — что съ такимъ трудомъ пріобрѣли твои предки, и возвращаешься въ варварскую страну. Бесьма трудно передѣлать натуру!» — иронически замѣчаетъ онъ по этому поводу. Продолжая далѣе параллель между Карломъ и его предками, Петрарка формулируютъ еще болѣе оскорбительный для императора выводъ, что «доблесть — не наслѣдственное благо». Характерно самое заключеніе этого коротенькаго письма" служившаго своеобразнымъ отвѣтомъ на любезность императора, приславшаго привѣтствіе поэту. «Мой Лелій, — пишетъ онъ, — принесъ мнѣ поклонъ отъ тебя, который былъ для меня ножомъ острымъ и смертельною раной, а также императорское изображеніе весьма старой работы. Если бы оно могло говорить, или ты могъ посмотрѣть на него, то оно удержало бы тебя отъ этого безславнаго, чтобы не сказать — позорнаго, пути. Будь здоровъ, Цезарь, и подумай, что ты оставляешь и къ чему стремишься». Несмотря на все это, Карлъ IV продолжалъ посылать дерзкому писателю подарки и приглашать его къ себѣ въ Богемію.
Этотъ ошеломляющій почетъ представляется нѣсколько загадочнымъ и для современнаго изслѣдователя. Какъ поэтъ, Петрарка занимаетъ сравнительно очень не выдающееся мѣсто въ исторіи всемірной литературы; да и не итальянская поэзія составляла источникъ его славы у современниковъ. Африка, его главная латинская поэма, осталась неоконченной; большинство его эклогъ были непонятны публикѣ. Его краснорѣчіе весьма сомнительной цѣны: въ его рѣчахъ гораздо больше грамматическихъ ошибокъ, чѣмъ изящества. Прозаическія сочиненія перваго гуманиста имѣютъ, конечно, огромное культурное значеніе; но ихъ главная важность не въ содержаніи, а въ индивидуалистической тенденціи, которая пробивается чрезъ средневѣковое благочестіе. По объему знаній Петрарка не многимъ превосходилъ своихъ современниковъ; а, кромѣ того, его главное ученое сочиненіе De viris illustribus (о знаменитыхъ людяхъ) осталось неоконченнымъ, да и другіе трактаты вышли уже въ самый разгаръ его славы. Остается его страсть къ изученію древности: она была, дѣйствительно, заразительна; но самое ея существованіе у Петрарки и импонирующее вліяніе на современниковъ объясняются тѣмъ, что въ античной литературѣ вычитывали свои чувства, находили идеи" оправдывающія современное настроеніе. Единственное объясненіе огромной? притомъ, неоправдываемой фактами, популярности Петрарки заключается въ полусознательномъ чувствѣ симпатіи въ человѣку, стремившемуся разрушить стѣснявшія личное развитіе корпоративныя перегородки и ниспровергнуть внѣшній авторитетъ, давившій и мысль, и чувство, и волю отдѣльной личности. Почести Петраркѣ были выраженіемъ инстинктивнаго сочувствія первому борцу индивидуализма со стороны общества съ вполнѣ развившимися уже индивидуалистическими потребностями. Вотъ почему безсознательно раздувалась репутація Петрарки, вотъ почему лавры на Капитоліи даны были ему въ кредитъ, только на основаніи слуховъ объ имѣющемъ появиться великомъ произведеніи, незначительные отрывки изъ котораго были извѣстны только неаполитанскому королю.
При такомъ торжествѣ индивидуальныхъ стремленій среди разрушающихся старыхъ и нарождающихся новыхъ общественныхъ порядковъ политическая мысль представляетъ особенный интересъ. Ея творческая дѣятельность вызывается самымъ положеніемъ дѣлъ; ея вліяніе особенно сильно чувствуется въ тотъ моментъ, когда слагаются новыя учрежденія. Съ другой стороны, для цѣлесообразной политической программы она должна опираться на тѣ наличныя общественныя силы, которыя считаются въ данное время наиболѣе жизненными. Съ этой точки зрѣнія трудно найти болѣе характернаго для своей эпохи политическаго мыслителя, чѣмъ былъ Петрарка.
II.
правитьВъ XIV вѣкѣ жили два болѣе крупныхъ дѣятеля въ этой сферѣ, которые занимаютъ видное мѣсто во всемірной исторія политическихъ ученій. Это соотечественники Петрарки, Данте Алигьери и Марсилій Падуанскій. Но великій поэтъ остается на средневѣковой почвѣ и въ политическихъ теоріяхъ, какъ въ своей безсмертной поэмѣ. Его трактатъ о монархіи представляетъ собою такую же лебединую пѣснь въ области политическихъ идеаловъ, какъ Божественная Комедія вообще въ сферѣ средневѣковаго міросозерцанія. Марсилій Падуанскій — новый мыслитель; онъ требуетъ секуляризаціи государства, но полагаетъ въ основу своей программы идею народовластія въ то время, когда повсюду развивался деспотизмъ. Данте возводилъ въ идеалъ отжившую мечту о средневѣковой имперіи; Марсилій мечталъ о порядкахъ, для осуществленія которыхъ далеко еще не наступило время. Одинъ былъ слишкомъ старъ, другой — слишкомъ молодъ для своей эпохи; но оба одинаково были мечтательными теоретиками, оба игнорировали современность и оба мало имѣли на нее вліянія. Совсѣмъ другимъ характеромъ отличался Петрарка.
Петрарка былъ родоначальникомъ гуманизма, стоялъ во главѣ того теченія, которое уже въ XIV вѣкѣ охватило всю Италію и позже проникло далеко за ея предѣлы. Онъ былъ, слѣдовательно, настоящимъ сыномъ своего вѣка, истиннымъ представителемъ реальныхъ потребностей современнаго общества, радовался его радостями, страдалъ его горемъ. Съ дѣйствительностью связанъ былъ Петрарка и самымъ характеромъ стремленій, которыя раздѣляя и его современники. Онъ былъ гуманистъ въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, т.-е. индивидуалистъ самой чистой воды. Критеріумомъ всего существующаго была для него личность. Въ философіи онъ отрицалъ метафизику и признавалъ только мораль, т.-е. ту ея сторону, которая имѣетъ непосредственное отношеніе къ человѣку. Точно такъ же относился онъ и къ положительному знанію: по его мнѣнію, главнымъ объектомъ науки долженъ быть человѣкъ; изученіе же внѣшняго міра имѣетъ смыслъ лишь по стольку, по скольку онъ касается человѣка, и достойны изученія только тѣ стороны окружающей среды, которыя имѣютъ вліяніе на личность. Съ этой точки зрѣнія политическіе порядки тѣмъ болѣе напрашивались на вниманіе, что ихъ слабыя стороны чувствовались, и чувствовались чрезвычайно болѣзненно, въ силу того же индивидуализма. Выше всего онъ ставилъ личную независимость. Чтобы жить на полной свободѣ, онъ много лѣтъ провелъ въ деревенскомъ уединеніи; чтобы по желанію предаваться любимымъ занятіямъ, онъ отказывался отъ самыхъ выгодныхъ и почетныхъ должностей и всю жизнь оставался частнымъ человѣкомъ, а чтобы добиться экономической обезпеченности, онъ выпрашивалъ себѣ синекуры въ томъ самомъ Авиньонѣ, который такъ сурово порицалъ въ своихъ сочиненіяхъ. Съ такою же заботливостью охранялъ Петрарка и духовную независимость. Онъ страстно любилъ античную литературу, въ которой находилъ отзвуки собственнаго настроенія, но тщательно остерегался ея вліянія. «Я предпочелъ бы лучше обойтись безъ вождя, чѣмъ быть принужденнымъ во всемъ слѣдовать за нимъ», — пишетъ онъ одному изъ своихъ друзей (XXII, 2). Его щепетильность доходитъ до того, что онъ боится подражать даже стилю классиковъ, хотя и пишетъ на латинскомъ языкѣ. По его мнѣнію (и это мнѣніе имъ впервые было формулировано въ новое время), стиль долженъ быть индивиду а ленъ, какъ походка, жестъ, выраженіе лица. «Я предпочитаю свой стиль, — пишетъ онъ, — хотя бы необработанный и ужасный, чѣмъ чужой изящный отъ изысканныхъ украшеній». И этому-то индивидуалисту не разъ приходилось убѣдиться на себѣ, и иногда въ высшей степени оскорбительно, что на его родинѣ не обезпечена даже личная безопасность. Повсемѣстные разбои и бродячія шайки наемныхъ войскъ, результатъ господствовавшей тогда анархіи, не разъ давали себя чувствовать Петраркѣ, не разъ разрушали его планы. По винѣ разбойниковъ, опоздалъ на торжественное коронованіе поэта въ Капитоліи представитель неаполитанскаго короля; самъ Петрарка почти тотчасъ послѣ торжества едва избѣжалъ ограбленія и плѣна вооруженной шайки почти у самыхъ воротъ Рима, долженъ былъ вернуться въ городъ и взять съ собою вооруженныхъ провожатыхъ. Общественные безпорядки и позже не разъ разстраивали его планы. Въ 1349 году два друга Петрарки, жившаго тогда въ Пармѣ, посѣтили его по дорогѣ изъ Авиньона во Флоренцію и не застали его дома. Между тѣмъ, у поэта возникъ планъ устроить дружеское общежитіе, нѣчто вродѣ гуманистическаго монастыря, и для его осуществленія онъ особенно разсчитывалъ именно на этихъ друзей. Поэтому, изложивши очень обстоятельно свой проектъ въ письмѣ, онъ немедленно отправилъ повара догонять друзей, но вернувшійся посланный сообщилъ, что въ Аппенинахъ на нихъ напали разбойники, и одинъ успѣлъ спастись бѣгствомъ, а другой былъ убитъ. Даже свобода передвиженія была крайне затруднена политическими неурядицами, что было особенно тяжело для Петрарки, такъ какъ путешествія доставляли ему огромное наслажденіе. Въ 1362 году онъ хотѣлъ посѣтить Авиньонъ послѣ десятилѣтняго пребыванія въ Италіи и долженъ былъ вернуться назадъ, потому что всѣ дороги были заняты вооруженными шайками. По этой же причинѣ онъ долженъ былъ отказаться отъ намѣренія побывать при дворѣ Карла IV. Подобные факты не могли не наталкивать Петрарку на размышленія о печальномъ положеніи современной дѣйствительности. А кромѣ того, еще по двумъ причинамъ, онъ хотѣлъ быть не только зрителемъ, но и актеромъ итальянской политики: во-первыхъ, вслѣдствіе горячей любви къ родинѣ и, во-вторыхъ, въ силу глубокой вѣры въ могущество личности въ дѣлѣ устройства политическаго порядка.
Въ исторіи итальянскаго Возрожденія былъ довольно продолжительный періодъ политическаго и національнаго индифферентизма — это та эпоха, когда предшественники новой интеллигенціи боролись за свое личное экономическое и общественное положеніе. По это случилось позже, когда продолжительная борьба за существованіе атрофировала любовь въ родинѣ. Родоначальникъ гуманистовъ былъ искренній патріотъ. Въ этомъ убѣждаетъ, прежде всего, безусловно лучшее изъ его стихотвореній Italia тіа, которое представляетъ собою болѣзненный вопль, выходящій изъ самой глубины сердца поэта и, въ то же время, поэтическій комментарій къ его политическимъ стремленіямъ. «О, моя Италія! словами нельзя описать смертельныя раны, которыми покрыто твое прекрасное тѣло, — такъ начинаетъ онъ свою канцону и, прежде всего, обращается съ молитвой къ Богу: — Царь Небесный, я умоляю твое милосердіе, которое низвело тебя на землю, обрати свой взоръ на благословенную тобою страну, мою родину. Взгляни, всемилостивый Боже, отъ какихъ ничтожныхъ причинъ возгораются жестокія войны! Открой, Отецъ, смягчи, освободи отъ ложныхъ увлеченій сердца, которыя гордый и дикій Парсъ замкнулъ и ожесточилъ! Дай туда доступъ твоей истинѣ, возвѣщаемой моимъ слабымъ языкомъ». Далѣе Петрарка обращается къ тѣмъ, «кому судьба дала въ руки управленіе прекрасными землями, къ которымъ они не имѣютъ никакого состраданія», и упрекаетъ ихъ за чужеземныя наемныя войска. «Зачѣмъ тамъ много чужеземныхъ шаекъ? Зачѣмъ зеленыя поля обагряются варварскою кровью?» Властители напрасно полагаются на такихъ солдатъ, напрасно ищутъ «любви и вѣрности въ продажномъ сердцѣ, — чѣмъ у кого больше такого народа, тѣмъ болѣе окруженъ онъ врагами». «Природа, — продолжаетъ Петрарка, — хорошо позаботилась о насъ, поставивши Альпы преградою между нами и нѣмецкою свирѣпостью, но, ослѣпленные страстями, мы сами привили заразу къ здоровому тѣлу». По поводу этихъ «дикихъ звѣрей», «народа безъ закона», поэтъ припоминаетъ славное прошлое, кода Марій и Цезарь наносили нѣмцамъ тяжкія пораженія. Теперь все наоборотъ, и «это случилось благодаря вамъ, — снова обращается Петрарка къ современнымъ властителямъ. — Ваши раздоры испортили наилучшую часть міра. По какому предопредѣленію, по какому соображенію и за какую вину ненавидите вы бѣднаго сосѣда, разграбляете его истощенное и разстроенное состояніе, ищете солдатъ и содѣйствуете тому, чтобы они проливали кровь и продавали за золото свою душу?» «Я говорю это, — заключаетъ поэтъ, — не изъ презрѣнія и не изъ ненависти въ кому-нибудь, а только ради истины». Убѣждая сеньоровъ позаботиться объ устраненіи этихъ бѣдствій, Петрарка настоятельно совѣтуетъ имъ подумать и о родинѣ. «Развѣ не этой земли коснулся я впервые? Развѣ не здѣсь то гнѣздо, гдѣ я съ такою любовью былъ воспитанъ? Развѣ не это моя родина, на которой покоятся всѣ мои упованія, любящая и благодѣтельная матъ, охраняющая прахъ моихъ родителей? Боже мой! Вотъ тѣ мысли, которыя должны руководитъ вами! Взгляните съ сожалѣніемъ на слезы страдающаго народа, который на васъ послѣ Бога возлагаетъ свои надежды. Обнаружьте только какой-нибудь признакъ любви къ нему, и добродѣтель возьмется за оружіе противъ неистовства и быстро одержитъ побѣду. Въ душѣ итальянцевъ не умерла еще античная доблесть». Напомнивъ ради этой цѣли сеньорамъ о загробной жизни, Петрарка заключаетъ канцону восклицаніемъ: «I’va gridando расе, расе, расе! Я призываю, миръ, миръ и миръ!» Итакъ, внутренніе раздоры властителей, кровопролитныя войны и шайки наемныхъ чужеземцевъ — вотъ главныя бѣдствія, отъ которыхъ страдаетъ столь любимая поэтомъ родина. Этотъ патріотизмъ и подобныя же жалобы мы найдемъ и въ его латинскихъ сочиненіяхъ. Въ обширной перепискѣ Петрарки цѣлая масса писемъ посвящена изображенію современной дѣйствительности. Чтобы составить себѣ представленіе объ общемъ характерѣ и тонѣ этихъ писемъ, достаточно привести нѣсколько примѣровъ. Петрарка относится къ тогдашнему положенію Италіи съ крайнимъ пессимизмомъ. «Знай, — пишетъ онъ къ одному другу, — что едва ли было что-нибудь печальнѣе и бѣдственнѣе нашего времени. Одно меня утѣшаетъ, что если должно было родиться, если было рѣшительно необходимо, чтобы неумолимая Клото толкнула насъ за несчастный порогъ этой жизни и если не суждено было увидѣть свѣтъ раньше, то меньшее зло быть рожденнымъ теперь, чѣмъ послѣ» (XX, 1). Въ другомъ мѣстѣ онъ выражается еще рѣзче: «Что бы ни доводили до нашего свѣдѣнія трудъ историковъ и вопль трагедій, — говоритъ онъ, — все это ниже того, что мы видимъ своими глазами. Преступленіе, которое у нихъ считалось достойнымъ сцены, у насъ сдѣлалось ходячимъ порокомъ» (Ep. sine titulis III). Главнѣйшія бѣдствія, которыя угнетаютъ Италію, Петрарка характеризуетъ такъ: «власть погребена, свобода подавлена и никогда не кончаются войны» (XXII, 14). Въ одномъ письмѣ онъ подробнѣе характеризуетъ положеніе дѣлъ. Въ Пизѣ и Сіенѣ народный бунтъ, революція въ Болоньѣ, «плачъ въ Римѣ, Неаполь боится, что его прозвище Terra laboris будетъ вполнѣ соотвѣтствовать положенію дѣлъ», въ Сициліи съ страшною ненавистью кипитъ борьба партій, Мантуя среди затрудненій проводитъ безсонныя ночи, въ Феррарѣ господствуетъ ужасъ, «Верону, какъ несчастнаго Актеона, рвутъ собственныя собаки», «Аквилейя и Тридентъ открыты для непрерывныхъ варварскихъ набѣговъ и, наконецъ, къ величайшему позору, шайки разбойниковъ бродятъ по Италіи, такъ что она изъ госпожи провинцій сдѣлалась провинціей рабовъ» (XIX, 9). «Кто бы ни разсказалъ о теперешнемъ положеніи дѣлъ потомкамъ, если только останутся потомки, — говоритъ онъ, — все равно, разсказъ покажется басней» (XI, VII). Такое тягостное состояніе Италіи внушаетъ Петраркѣ глубокое огорченіе. «Повсюду причина въ скорби, — говоритъ онъ въ томъ же письмѣ, — и каждое настоящее эло служитъ признакомъ будущаго, еще болѣе тяжкаго». По поводу землетрясенія въ Римѣ онъ пишетъ: «Меня страшно тревожитъ общее положеніе политическихъ дѣлъ и движенія не столько земли, сколько людей внушаютъ мнѣ печальныя предсказанія не для Рима только, но и для всей Италіи».
Такая горячая любовь къ родинѣ, такое болѣзненное сознаніе ея бѣдствій должны были вызывать у патріота попытки къ улучшенію положенія отечества, къ устраненію терзающихъ его золъ. Петрарка чувствовалъ эту обязанность. «Благосостояніе всей моей родины и нашей общей, матери, — пишетъ онъ одному другу, — находится въ опасности, и тотъ не сынъ, кого не трогаютъ обиды, причиняемыя любящей матери» (XI, 16). Но если патріотизмъ побуждалъ къ политической дѣятельности и давалъ для нея общую программу, то взглядъ на значеніе личности въ обществѣ указывалъ для нея средства и внушалъ вѣру въ возможность благопріятныхъ результатовъ.
Несмотря на обширныя ламентаціи о слабости человѣческой природы, которыми переполнены философскіе трактаты Петрарки, несмотря на эти слабые отзвуки умирающаго аскетизма, онъ высоко цѣнилъ разумъ человѣка. Въ трактатѣ De remediis utriusque fortunae (о средствахъ противъ счастья и несчастья) онъ доказываетъ, между прочимъ, что тѣло — тюрьма, а заключающійся въ ней духъ — образъ и подобіе Божіе, перлъ созданія и царь природы. Могущественный разумъ человѣка долженъ и можетъ господствовать надъ самимъ собою и надъ другими. Прилагая эту точку зрѣнія къ политическимъ отношеніямъ, Петрарка приходилъ къ вѣрѣ во всемогущество личности въ этой сферѣ и къ глубокому убѣжденію въ цѣлительность и вліяніе человѣческаго слова. Въ исторіи онъ не видѣлъ ничего, кромѣ личности. Задумавъ изобразить судьбы античнаго Рима, древнюю исторію своей родины, какъ понимали и теперь понимаютъ эту эпоху итальянцы, Петрарка написалъ рядъ біографій знаменитыхъ людей отъ Ромула до Цезаря. Характерно, что, несмотря на страстную любовь къ литературѣ и философіи, онъ не внесъ въ эту книгу ни одного писателя. Тамъ фигурируютъ исключительно полководцы и государственные дѣятелю, кто стоитъ въ связи съ его общимъ взглядомъ на политическую жизнь. Въ этомъ отношеніи Петрарка стоитъ на античной точкѣ зрѣнія. Отговаривая отъ монашества одного изъ своихъ друзей, онъ пишетъ ему: «Отъ Цицерона извѣстно небесное изреченіе моего Сципіона: что всѣмъ тѣмъ, которые сохранили или усилили родину или помогли ей, обезпечено опредѣленное мѣсто на небѣ, гдѣ они, блаженные, будутъ наслаждаться вѣчною жизнью; а также и слѣдующее: для верховнаго Бога, говоритъ Цицеронъ, который управляетъ всѣмъ міромъ, нѣтъ ничего болѣе пріятнаго изъ того, что совершается на землѣ, какъ совѣты и собранія людей съ общественнымъ правомъ, которыя называются государствами» (III, 12). Приведя эту цитату въ другомъ мѣстѣ, Петрарка замѣчаетъ: «хотя это говоритъ и язычникъ, но его мнѣніе не противно христіанской истинѣ и религіи». Но непосредственное участіе въ государственныхъ совѣтахъ и собраніяхъ не соотвѣтствовало его вкусамъ; поэтому онъ нашелъ другой путь служить своей родинѣ. Если люди, — думаетъ Петрарка, — создаютъ общественные порядки, то они же ихъ и разстраиваютъ. Изображая въ одномъ письмѣ современныя бѣдствія, онъ говоритъ: «Все это не могло случиться безъ согласія рода человѣческаго; поэтому я съ гнѣвомъ и негодованіемъ оплакиваю не столько свою, сколько общественную скорбь» (XIX, 9). Людскія забужденія и страсти — источникъ политическихъ бѣдъ; на нихъ и рѣшилъ Петрарка дѣйствовать своимъ авторитетнымъ словомъ и сдѣлался первымъ публицистомъ, какого знаетъ новая исторія. Онъ глубоко вѣровалъ въ могущественное вліяніе человѣческаго слова. «Часто простое слово бывало благотворно для благоденствія государствъ, — говорить онъ, — и не авторъ этого слова, а само оно въ состояніи привести въ движеніе умы, могущественно развивая свою скрытую силу» (Senil. VII, I). Поэтому всѣ его сочиненія имѣютъ болѣе или менѣе публицистическій характеръ: онъ морализируетъ въ историческихъ произведеніяхъ, проповѣдуетъ въ философскихъ трактатахъ, пишетъ политическіе памфлеты и является настоящимъ журналистомъ въ своей перепискѣ. Письма Петрарки рѣдко имѣютъ только личный или дѣловой характеръ, — въ большинствѣ случаевъ, это или нравственныя поученія, или историческія справки, или политическіе проекты, или докладныя записки, или газетныя передовыя статьи. Въ послѣднемъ случаѣ адресатъ ставился иногда на удачу, или письмо адресовалось къ неизвѣстному, или цѣлый сборникъ получалъ названіе «писемъ безъ адреса». Съ писемъ всегда снимались копіи, и они распространялись въ обществѣ иногда раньше, чѣмъ доходили по адресу. Кромѣ того, самъ авторъ ихъ тщательно собиралъ и время отъ времени выпускалъ ихъ въ видѣ сборника. Словомъ, это былъ настоящій суррогатъ политической прессы.
Петрарка, какъ политикъ *).
правитьIII.
правитьПосмотримъ теперь, каковы были политическіе идеалы Петрарки, и познакомимся поближе съ его публицистическими пріемами.
Современные изслѣдователи рѣзко расходятся въ оцѣнкѣ его политическихъ стремленій. Одни, какъ Кардуччи[1] и Цумбини[2], считаютъ его продолжателемъ Данте; Фогтъ[3] видитъ въ немъ суетнаго фразера, который, ради честолюбія, изрекалъ, какъ оракулъ, противорѣчивые совѣты, заимствованные изъ разныхъ римскихъ писателей; Мезьеръ[4] и Гейтеръ[5] признаютъ благородство его стремленій, но считаютъ его и въ политикѣ поэтомъ, мнѣнія котораго зависѣли отъ минутнаго настроенія. Кортингъ[6], наконецъ, видитъ въ немъ политическаго идеалиста, путавшагося въ своихъ собственныхъ противорѣчіяхъ. Причина этого разногласія обусловливается разнообразіемъ политическихъ стремленій Петрарки въ разное время жизни и характеромъ его дѣятельности. Какъ публицистъ, писавшій въ интересѣ минуты, онъ впадалъ иногда въ противорѣчія, которыя находятъ, однако, объясненіе и примиреніе въ общей цѣли его стремленій.
Политическій идеалъ Петрарки составляли три главныхъ послѣдовательныхъ по времени стремленія: всемірное господство Рима, объединеніе Италіи и установленіе въ ней мира и порядка.
Несмотря на печальное положеніе священнаго города, несмотря на то, что тамъ «господствовалъ плачъ», Петрарка вмѣстѣ съ соотечественниками твердо вѣрилъ, что Риму принадлежитъ право господства надъ міромъ, и былъ глубоко убѣжденъ въ возможности его осуществленія: «Пусть сердятся и ворчатъ думающіе иначе, — говорилъ онъ въ одномъ письмѣ, — Римъ, все-таки, глава міра, грязный и запустѣлый, онъ, безъ сомнѣнія, глава всѣхъ странъ. Я одинъ могу сказать это, и весь міръ согласится, а если добровольно этого не признаетъ, то его можно убѣдить свидѣтелями и документами» (XI, 7). Весь вопросъ заключается въ томъ, какъ осуществить это теоретическое главенство, какъ возвратить Риму то положеніе, которое онъ нѣкогда занималъ. Прошлое завѣщало четыре рѣшенія: Римъ господствовалъ во времена старой республики и при античныхъ императорахъ; по временамъ эта мечта осуществлялась при папахъ и попытки въ этомъ направленіи дѣлали и нѣкоторые средневѣковые императоры. Петрарка останавливался на каждомъ изъ этихъ рѣшеній. Въ античномъ мірѣ у него нѣтъ симпатій къ опредѣленной политической формѣ: онъ не рѣшаетъ, что лучше — республика или монархія, «хотя я хорошо знаю, — говоритъ онъ въ одномъ письмѣ, — насколько болѣе возросло Римское государство подъ управленіемъ многихъ, чѣмъ подъ властью одного, тѣмъ ле менѣе, мнѣ извѣстно также, что многіе великіе люди считали счастливѣйшимъ государство, когда оно находится подъ властью одного справедливаго монарха» (III, 7).
Но то былъ античный міръ. Несмотря на всю любовь къ древности, Петрарка никогда не увлекался до того, чтобы не чувствовать печальной разницы между прошлымъ и настоящимъ. Сравнительно съ древностью, современность то ему кажется достойною смѣха, то вызываетъ въ немъ жгучую тоску. «Вѣрь мнѣ, — пишетъ Петрарка одному изъ друзей, — если бы жилъ съ нами старый Крассъ, онъ часто смѣялся бы, и Демокритъ, сравнивши эпохи, не отказался бы отъ своего неумѣстнаго тогда смѣха» (XI, 9). Въ другомъ письмѣ Петрарка, сравнивая современное позорное войско съ побѣдоносною римскою арміей, приходить къ печальному общему выводу, что народы возвышаются и приходятъ въ упадокъ въ зависимости отъ нравовъ. «Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, — говоритъ Петрарка, — что у насъ губительныя войны, уничтоженъ миръ, добродѣтель въ изгнаніи и государство находится въ жалкомъ рабствѣ» (XXII, 14). При такой точкѣ зрѣнія было совершенно естественно, что Петрарка не переносилъ на современный народъ того уваженія, которое онъ питалъ къ древнимъ римлянамъ. Но ему казалось, особенно въ началѣ политической дѣятельности, что можно перевоспитать и современную массу. «Британцы, — говорить онъ въ только что приведенномъ письмѣ, — которыхъ называютъ англами, считались трусливѣйшими изъ варваровъ; а теперь этотъ воинственнѣйшій народъ совершенно разбилъ галловъ, долго пользовавшихся военною славой». Перемѣны возможны, и самымъ лучшимъ воспитательнымъ средствомъ Петрарка считалъ оживленіе античныхъ воспоминаній. «Теперь кто болѣе невѣжественъ въ римскихъ дѣлахъ, чѣмъ сами римляне, — пишетъ онъ, — и кто можетъ сомнѣваться, что если Римъ начнетъ познавать самого себя, то древняя доблесть воскреснетъ?» (VI, 2). Трудно было найти болѣе пріятное для Петрарки дѣло, какъ оживлять такимъ путемъ античную доблесть. Онъ былъ неутомимъ въ пропагандѣ страстно имъ любимой древности. Какъ ученый, онъ вызывалъ образы древнихъ въ своихъ историческихъ произведеніяхъ; какъ поэтъ, онъ прославлялъ Римъ въ своей Акакъ моралистъ, онъ рекомендовалъ изученіе античныхъ писателей и указывалъ предѣлы, до которыхъ можно увлекаться ими безъ вреда для религіи, и съ неутомимымъ усердіемъ распространялъ эти идеи, какъ публицистъ. На каждой страницѣ его писемъ встрѣчается или античное воспоминаніе, или эпизодъ изъ римской исторіи, или цитата изъ древняго автора. Кромѣ того, есть цѣлый рядъ писемъ исключительно такого содержанія. Для ихъ характеристики достаточно привести нѣсколько примѣровъ. Одно письмо излагаетъ разговоръ, который велъ Петрарка съ кард. Колонной во время ихъ общей прогулки по Риму. Рѣчь идетъ объ изученіи древней литературы и перечисляются античныя воспоминанія, связанныя съ Римомъ; письмо, очевидно, предназначалось исключительно для публики, потому что оно адресовано тому же Болоннѣ. Особенно любитъ Петрарка пользоваться древностью для опредѣленной политической цѣли. Весьма характерны въ этомъ отношеніи два письма, посвященныя самому больному мѣсту тогдашней Италіи — ея военному строю. Первое изъ нихъ представляетъ собою цѣлую брошюру о римскихъ военныхъ порядкахъ сравнительно съ современными: безпорядками и заключается замѣчаніемъ, что военный строй представляетъ собою только отраженіе нравовъ вообще, которые тоже можно исправить по древнимъ образцамъ. Второе письмо — настоящая передовая статья, весьма риторичная по формѣ, но не лишенная патріотическаго одушевленія. Письмо адресовано къ неизвѣстному, и Петрарка начинаетъ его такъ: «говорю противъ воли, потому что любовь къ родинѣ вынуждаетъ меня я вызываетъ въ удрученномъ сердцѣ пылающіе стимулы, которые не позволяютъ мнѣ молчать, и говорю вамъ… кому? Увы, не знаю». Далѣе, онъ изображаетъ бѣдствія, которыя причиняетъ странѣ наемное войско подъ формою обращенія къ древнимъ знаменитостямъ: «О, великій мститель за свободу и цѣломудріе, Брутъ! Ты ниспровергъ гордыхъ виновниковъ постыднаго рабства и преслѣдовалъ мстительнымъ мечомъ до самаго ада учителей безстыдства. О, если бы ты былъ живъ, я тебѣ разсказалъ бы это!» Съ подобными же восклицаніями обращается онъ къ Камиллу, Сципіону, Павлу Эмилію, Марію, Помпею, Цезарю, Августу,Флавіямъ, Траяну и даже Ѳеодосію и заключаетъ письмо горячею молитвой объ избавленіи къ самому Христу (XXIII, 1).
Глубокая вѣра Петрарки въ цѣлебность античныхъ воспоминаній совершенно неожиданно получила фактическое подтвержденіе, въ его глазахъ безусловно убѣдительное. Это случилось въ 1347 году, когда блестящимъ метеоромъ промелькнула на политическомъ горизонтѣ странная фигура запоздавшаго трибуна Кола ди Ріенцо. Сынъ кабатчика и прачки, Кола провелъ дѣтство и первую молодость въ деревнѣ, «какъ мужикъ между мужиками», по его собственному выраженію. Только 20 лѣтъ вернулся онъ въ Римъ; самоучкою нахватавшись кое-какихъ свѣдѣній, онъ посѣщалъ университетъ и особенно пристрастился къ римскимъ писателямъ, которые познакомили его съ блестящимъ прошлымъ родины. Кола горячо полюбилъ эту старину: его обычнымъ занятіемъ было бродить по городу и собирать старыя надписи; но сдѣлаться археологомъ онъ не могъ. Во-первыхъ, онъ былъ большой мечтатель и желалъ прославиться; во-вторыхъ, онъ былъ горячій патріотъ и живо чувствовалъ тяжесть современнаго положенія, когда въ Римѣ и его области хозяйничало дворянство, половина котораго разбойничала ради наживы, другая для удовлетворенія не лучшихъ страстей. Бола на самомъ себѣ испыталъ результаты этого режима: одинъ дворянинъ совершенно безнаказанно убилъ его родственника. Поэтому его изученіе получило особый оттѣнокъ, онъ все спрашивалъ: «гдѣ теперь эти древніе римляне? Куда дѣвалась ихъ высокая справедливость? Если бы я могъ перенестись въ то время, когда жили эти люди!» Но объ этомъ можно было только мечтать, поэтому Кола рѣшилъ перенести въ современность давно пережитую эпоху, что казалось ему возможнѣе. Къ исполненію столь заманчиваго плана онъ приступалъ постепенно. Энтузіазмъ къ старинѣ и живое сочувствіе въ современнымъ невзгодамъ сдѣлали его краснорѣчивымъ ораторомъ. На него обратили вниманіе и дали ему мѣсто городскаго нотаріуса. Служебное положеніе представляло возможность лучше знать возмутительныя продѣлки знати, и краснорѣчіе Кола становилось все популярнѣе. Городъ послалъ его въ Авиньонъ звать домой Климента VI, и самъ папа обратилъ благосклонное вниманіе на восторженнаго нотаріуса. Популярность Кола росла, и вернувшись въ Римъ и занявши прежнюю должность, онъ съ кружкомъ друзей сталъ подготовлять революцію. Средства для возбужденія толпы употреблялись имъ чрезвычайно странныя: онъ выставлялъ гдѣ-нибудь на видномъ мѣстѣ картину, гдѣ аллегорически изображалось тяжелое положеніе города, или прибивалъ къ дверямъ церкви лаконическую надпись: «въ скоромъ времени Римъ вернется къ своему древнему хорошему состоянію». Господствующая аристократія не могла не знать объ этихъ продѣлкахъ, но не обращала на нихъ вниманія. Молодой энтузіастъ съ вѣчно мечтательною улыбкой на устахъ казался ей совсѣмъ не опаснымъ дурачкомъ. Между тѣмъ, Кола подготовлялъ болѣе внушительную демонстрацію. Онъ нашелъ отрывокъ изъ lex regia, которымъ сенатъ передавалъ imperium Веспасіану, приказалъ вдѣлать надпись въ стѣну Латеранскаго собора и нарисовать тутъ же самую сцену, о которой говорится въ текстѣ. Затѣмъ онъ объявилъ публичное объясненіе надписи, и въ соборъ явилась масса народа и огромное количество знати. Кола, въ бѣлой поду-римской тогѣ и съ бѣлою нѣмецкою шляпой, на которой были изображены мечи и короны, произнесъ зажигательную рѣчь о прежнемъ величіи Рима и его теперешнемъ упадкѣ. Бароны забавлялись и одинъ изъ нихъ пригласилъ оратора на обѣдъ, чтобы позабавить своихъ гостей его краснорѣчіемъ. Кола исполнилъ это желаніе и гости разражались веселымъ хохотомъ, когда онъ, указывая то на одного, то на другаго изъ присутствовавшихъ, говорилъ: «если бы я былъ императоромъ, то вотъ этого приказалъ бы повѣсить, а того обезглавить». Между тѣмъ, заговоръ созрѣлъ и революція, въ началѣ безкровная, произошла спокойно и неожиданно: въ полночь 19 мая 1347 года Кола, выслушавши мессу, ринулся на Капитолій съ четырьмя знаменами, напоминавшими крестный ходъ, и приказалъ прочесть торжествующему народу декреты, вводившіе наиболѣе необходимыя реформы. Созванный вслѣдъ за тѣмъ парламентъ утвердилъ эти законы, и Кола принялъ слѣдующій титулъ: «Николай, волею всемилостиваго Господа Іисуса Христа, строгій и милостивый, трибунъ свободы, мира и справедливости и освободитель священной Римской республики». Новый трибунъ смирилъ бароновъ и на первое время установилъ хорошее правительство; но онъ не удовольствовался достигнутымъ успѣхомъ и задумалъ объединить Италію. Тотчасъ послѣ переворота была выпущена новая монета съ надписью: «Римъ — глава міра», повсюду были разосланы послы, приглашавшіе всѣ государства прислать къ 1 августа въ Римъ депутатовъ въ національный парламентъ. Успѣхъ и этой мѣры превзошелъ всѣ ожиданія: самъ папа прислалъ трибуну подарокъ, почти всѣ государства — лестныя письма, а нѣкоторыя — и депутатовъ. Между тѣмъ, фантазія трибуна все болѣе разыгрывалась. Еще до прибытія депутатовъ онъ объявилъ отмѣненными всѣ права и привилегіи, когда-либо данныя римскимъ народомъ, и передъ открытіемъ парламента возвелъ себя въ рыцарское званіе. Это была очень странная церемонія. Въ сопровожденіи высшаго духовенства Кола отправился въ баптистеріумъ Латеранскаго собора, тамъ погрузился въ ту самую купель, въ которой, по легендѣ, крестился Константинъ Великій, и затѣмъ, облекшись въ бѣлыя одежды, провелъ ночь на устроенномъ тамъ же пурпуровомъ ложѣ. Послѣ этого онъ прибавилъ къ своему титулу новые эпитеты: «рыцарь Николай, кандидатъ Св. Духи, другъ вселенной, tribunus augustus», и вызвалъ къ своему трибуналу Людовика Баварскаго, Карла IV и всѣхъ курфюрстовъ. Затѣмъ депутаты надѣли золотыя кольца въ знакъ обрученія съ Римомъ, и Италія была объявлена объединенной, повсюду были разосланы послы объявить, что трибунъ рѣшилъ дать вселенной новое устройство. При такихъ возвышенныхъ стремленіяхъ Кола короновался шестью коронами и ему вручены были скипетръ и держава. Сумасбродныя требованія честолюбиваго энтузіаста оставались, конечно, фантазіею, хотя венгерскій король и Іоанна Неаполитанская и предоставили свой споръ на его рѣшеніе. Тѣмъ не менѣе, его положеніе въ Римѣ было твердо и возстаніе дворянства было подавлено, причемъ были избиты почти всѣ представители дома Колонна, одной изъ знаменитѣйшихъ фамилій въ Римѣ.
Трудно представить себѣ тотъ восторгъ, съ которымъ отнесся Петрарка въ смѣлому трибуну. Кандидатъ Св. Духа въ римской тогѣ былъ настоящимъ олицетвореніемъ надеждъ Петрарки, мечтавшаго о возстановленіи на христіанской почвѣ античнаго міра. Стремленія трибуна и поэта были одинаковы; предполагаютъ даже, что почести, оказанныя на Капитолія Петраркѣ, создали Кола ли Ріепцо, и что заступничество поэта спасло трибуна въ началѣ его карьеры, когда онъ въ качествѣ римскаго посла вызвалъ обвиненіями знати негодованіе итальянскихъ прелатовъ Климента VI. Фракассетти, авторитетный издатель переписки Петрарки, доказываетъ съ большою вѣроятностью, что Кола заранѣе открылъ свои намѣренія поэту. По крайней мѣрѣ, на это указываетъ одно изъ его писемъ, адресованное просто другу и не внесенное авторомъ въ предназначенный для большой публики сборникъ. Дѣйствительно, письмо носитъ интимный характеръ. Петрарка сообщаетъ другу свое впечатлѣніе отъ одной ихъ политической бесѣды: «Воспоминаніе о священнѣйшемъ и серьезнѣйшемъ разговорѣ, который ты имѣлъ со мною третьяго дня передъ дверьми древняго святаго храма, бросаетъ меня въ жаръ, и мнѣ кажется, что я слушалъ Бога, а не человѣка. Ты такъ божественно оплакивалъ настоящее положеніе, правильнѣе говоря — упадокъ и разрушеніе республики, своимъ краснорѣчіемъ такъ глубоко вкладывалъ пальцы въ наши раны, что всякій разъ, какъ твои слова приходятъ мнѣ на память, скорбь возвращается въ душу и слезы подступаютъ къ глазамъ». При воспоминаніи Петрарка плачетъ, но это слезы «мужскія», которыя внушаютъ смѣлость и вызываютъ на содѣйствіе. Онъ переживаетъ тяжелыя муки колебанія и сомнѣнія: «Я говорю себѣ, — пишетъ онъ, — о, если бы когда-нибудь… если бы въ мое время это случилось! Если бы мнѣ быть участникомъ столь блестящаго дѣла и столь великой славы!» Восторженное письмо (Ар. 2) заканчивается горячею молитвой къ Богу о помощи. Кромѣ Кола, трудно найти другое лицо среди друзей Петрарки, которое могло бы возбудить въ немъ подобныя надежды.
Съ этихъ поръ между политическимъ писателемъ и революціонеромъ началась интимная переписка (она до насъ не дошла, но на нее намекаютъ позднѣйшія письма Петрарки. Var. 38), которая еще болѣе укрѣпила установившуюся связь, и когда произошла революція, Петрарка торжественнымъ посланіемъ выразилъ свое сочувствіе совершившемуся факту. Это было восторженное поздравленіе, адресованное Кола и римскому народу и торжественно прочитанное трибуномъ въ парламентѣ. Обширное письмо начинается восхваленіемъ вновь пріобрѣтенной свободы и горячимъ убѣжденіемъ защищать и охранять ее до послѣдней капли крови. Главная опасность свободѣ грозитъ со стороны знати, на которую Петрарка обрушивается съ необычайною страстностью. Это жалкіе пришельцы, насиліемъ поработившіе гражданъ. Ихъ господство не имѣетъ никакого основанія: по происхожденію — они варвары, по доблестямъ — нѣтъ бѣднѣе ихъ никого въ мірѣ; они богаты, но богатство награблено этими разбойниками. Затѣмъ онъ прославляетъ трибуна, называя его третьимъ Брутомъ, превосходящимъ заслугами двухъ первыхъ, и снова убѣждаетъ народъ поддержать его дѣло противъ кровожаднаго дворянства. Съ. такимъ же совѣтомъ обращается онъ самому трибуну, который превзошелъ своими подвигами древнихъ героевъ. «Благоденствуй, Камиллъ, нашъ Брутъ, нашъ Ромулъ! — восклицаетъ Петрарка. — Благоденствуй, виновникъ римской свободы, римскаго мира, римской тишины!» Онъ предостерегаетъ его противъ знати, по отношенію къ которой «всякая жестокость гуманна и всякое состраданіе безчеловѣчно», и рекомендуетъ благочестіе и литературныя занятія въ свободное время. Обращаясь затѣмъ къ народу, онъ убѣждаетъ его самоотверженно защищать трибуна и напоминаетъ ему о подвигахъ Деціевъ, Коклеса и другихъ героевъ, пожертвовавшихъ жизнью за родину. Свое обширно" посланіе Петрарка заканчиваетъ сожалѣніемъ, что ему лично не пришлось принять участіе въ славномъ дѣлѣ, и готовностью исполнить свой долгъ. «Я поспѣшно схватилъ перо, чтобы тотчасъ же былъ услышанъ издалека и мой голосъ, и чтобы, такимъ образомъ, была исполнена моя обязанность, какъ римскаго гражданина». Заключая письмо благими пожеланіями трибуну, народу и городу, Петрарка обѣщаетъ «вернуть музъ изъ изгнанія», чтобы воспѣть совершившуюся революцію.
Въ отвѣтъ на это посланіе трибунъ отправилъ поэту приглашеніе вернуться въ освобожденную столицу міра, чтобы сдѣлаться ея лучшимъ украшеніемъ. Петрарка предпочелъ остаться пока въ своемъ уединеніи, но продолжалъ усердно поддерживать перомъ и словомъ и самого трибуна, и его дѣло. Въ одномъ письмѣ онъ старается поддержать энергію Кола; въ другомъ, разсказывая, какъ усердно защищаетъ онъ его дѣло въ частныхъ спорахъ, Петрарка не скрываетъ своихъ сочувственныхъ опасеній. «Трудно выразить, какъ я обезпокоенъ и озабоченъ исходомъ твоихъ начинаній», — пишетъ онъ и подъ видомъ сна предостерегаетъ трибуна отъ нѣкоторыхъ окружающихъ его лицъ (Маг. 38 и 40). Въ то же время, онъ защищаетъ въ письмахъ и самое предпріятіе Бола. Когда курьеръ трибуна дорогой въ Авиньонъ подвергся оскорбленіямъ, Петрарка съ горячимъ негодованіемъ напалъ на виновниковъ и съ искреннимъ патріотизмомъ ободрялъ Кола довести до конца начатое дѣло (Ар. 8). Въ другомъ письмѣ онъ жестоко нападаетъ на нѣкоторыхъ «вельможъ», которые выражали мнѣніе, что умиротвореніе Рима и Италіи не принесетъ пользы «вселенной». «Объяви это моими словами римскому народу, — пишетъ онъ, — чтобы онъ зналъ, какого мнѣнія эти вельможи о нашемъ благополучіи» (Ар. 4), и снова до небесъ превозноситъ трибуна.
Но Петрарка былъ не только публицистомъ, а также и поэтомъ революціи. Кромѣ знаменитаго сонета: Spirto, посвященіе котораго трибуну оспаривается, Петрарка выполнилъ обѣщаніе, данное въ первомъ письмѣ, написавши въ честь событія эклогу Piëtas pastoralis (Сыновняя любовь пастуха). Сообразно съ своимъ взглядомъ на возвышенную поэзію, онъ изобразилъ Римъ подъ видомъ старой вдовы, матери двухъ сыновей, Марція и Апиція. Марцій — трибунъ, любитъ свою мать, желаетъ возвратить ей прежній блескъ и сохранить въ цѣлости ея стадо, т.-е. римскій народъ. Апицій, которому «пріятны похищенія, соединенныя съ разбоемъ», аллегорія бароновъ, старается воспротивиться этому благому намѣренію. И здѣсь, какъ всюду, трибунъ осыпается похвалами; а чтобъ его божественный геній, «занятый важнѣйшими дѣлами республики», не потратилъ и момента на разгадки, Петрарка приложилъ къ эклогѣ комментарій.
Но вскорѣ восторгъ патріотически настроеннаго поэта-публициста смѣнился тяжелымъ разочарованіемъ. Энтузіастъ оказался плохимъ политикомъ; великіе замыслы на дѣлѣ превратились въ обычное времяпрепровожденіе тирана и, кромѣ того, невѣроятно-смѣлый мечтатель обнаружилъ такую же невѣроятную трусость. Еще не успѣли разразиться собиравшіяся тучи, какъ трибунъ Августъ изъявилъ готовности отмѣнить всѣ свои широковѣщательные декреты, а когда кучка иностранныхъ наемниковъ укрѣпилась въ непрочной баррикадѣ, кандидатъ Св. Духа самымъ постыднымъ образомъ бѣжалъ изъ Рима. Отчаянію Петрарки не было предѣловъ. При первомъ извѣстіи о дурномъ управленіи трибуна онъ обнаруживаетъ глубокую скорбь. «Если Римъ растерзанъ, то каково будетъ положеній Италіи? — говоритъ онъ въ одномъ интимномъ письмѣ. — Если Италія обезображена, то какова будетъ моя жизнь? При этой общественной и личной скорби ори могутъ предложить денежныя средства, другіе — физическую силу, иные могущество, иные совѣтъ. А что я могу предложить, кромѣ слезъ?» (VII, 5). Чтобы подѣйствовать на Кола, Петрарка обращается къ перу. Въ адресованномъ на его имя письмѣ онъ горько упрекаетъ трибуна за дурное управленіе, за то въ особенности, что онъ любить не народъ, а только самую дурную его часть, ей только повинуется, о ней заботится, ей удивляется. Петрарка прибѣгаетъ даже къ угрозамъ: напоминая о хвалебныхъ произведеніяхъ, онъ грозитъ измѣнить тонъ и написать сатиру (VII, 7). Предостереженіе не спасло Кола: послѣ его семимѣсячнаго правленія, въ Римѣ водворились прежніе порядки.
Не одно современное событіе не имѣло столь сильнаго вліянія на Петрарку, какъ римская революція. Изъ-за нея онъ порвалъ связи съ Орсини и Колонна; послѣдній разрывъ былъ особенно тяжелъ для него. Колонны -осыпали его благодѣяніями: благодаря поддержкѣ этой знаменитой фамиліи, Петрарка выдвинулся въ Авиньонѣ и добился матеріальнаго обезпеченія; съ однимъ изъ ея членовъ, кардиналомъ Джіованни, онъ былъ товарищемъ по школѣ и близкимъ другомъ въ теченіе цѣлыхъ 20-ти лѣтъ. Переворотъ Кола, который былъ направленъ противъ аристократіи и во время котораго погибли почти всѣ Колонны, сдѣлалъ невозможнымъ дальнѣйшія дружественныя связи. Выражая сочувствіе революціонеру, Петрарка горячо нападалъ на знать и особенно на Колоннъ и Орсини, какъ самыхъ видныхъ ея представителей. Дружба была болѣе невозможна, поэтъ счелъ нужнымъ покинуть даже своей поэтическій уголокъ около Авиньона и переселиться въ Италію. Этотъ разрывъ произошелъ не безъ глубокой внутренней борьбы. Въ эклогѣ, озаглавленной Разлука (Divortium), Петрарка въ обычной аллегорической формѣ изображаетъ внутреннее страданіе, происходящее отъ столкновенія личной привязанности съ патріотизмомъ. Въ одномъ изъ писемъ онъ еще разъ возвращается къ этой темѣ и говоритъ, что «во всемъ мірѣ не было аристократической фамиліи, которая была бы ему дороже», чѣмъ Колонны; «но еще дороже мнѣ общественное дѣло, — продолжаетъ онъ, — дороже Римъ, дороже Италія, дороже спокойствіе и безопасность хорошихъ людей» (XI, 16). Естественно, что бѣгство Кола, о которомъ Петрарка узналъ уже въ Пармѣ на пути въ Римъ, повергло его въ крайнее отчаяніе. Въ написанномъ въ это время поэтическомъ письмѣ онъ обнаруживаетъ крайній пессимизмъ: «Вмѣстѣ со всѣмъ человѣческимъ родомъ я чувствую скорбь, — пишетъ онъ, — и быстро стремлюсь къ смерти, безстрашно и съ большою готовностью, чтобъ освободиться изъ этой тюрьмы» (Ер. II).
Тѣмъ не менѣе, паденіе трибуна не только не примирило Петрарку съ Колоннами, но еще болѣе ожесточило его противъ знати.
Петрарка не могъ высоко цѣнить родовой аристократіи уже вслѣдствіе общаго характера своего міросозерцанія. Какъ индивидуалистъ и моралистъ, онъ не придавалъ особой цѣны случайности рожденія. Въ трактатѣ remediis онъ проводитъ ту мысль, что «только добродѣтель облагораживаетъ». «Развѣ не на самомъ грязномъ навозѣ выростають веселыя нивы?» — спрашиваетъ онъ и доказываетъ, что въ низкомъ званіи тѣмъ блистательнѣе сіяніе добродѣтели. Рѣзкій тонъ противъ аристократіи, который онъ усвоилъ себѣ въ публицистической защитѣ римской революціи, Петрарка сохранилъ и послѣ паденія трибуна.
Когда Кола, въ качествѣ плѣнника, приведенъ былъ въ Авиньонъ, Петрарка обвиняетъ его, что онъ не съумѣлъ сдѣлать дворянство «изъ враговъ гражданами или изъ опасныхъ враговъ презрѣнными» и что не обращалъ достаточнаго вниманія на его совѣты (XIII, 16). Еще рѣшительнѣе выражаетъ онъ ту же мысль въ двухъ письмахъ къ четыремъ кардиналамъ, которымъ папа поручилъ водворить порядокъ въ Римѣ послѣ паденія трибуна. Молчать въ такомъ вопросѣ Петрарка считаетъ «не только постыднымъ для себя, но безчеловѣчнымъ и неблагодарнымъ»; не будучи въ состояніи «дѣломъ защищать свободу, онъ торопится придти къ ней на помощь словомъ» и требуетъ, чтобы, по новой конституціи, аристократія была совершенно включена изъ управленія и чтобы сенатъ состоялъ исключительно изъ представителей городскаго населенія. Аргументація остается та же самая, что и прежде: аристократія, это — «Тарквиніи Гордые на Капитоліи», «чужеземцы», которые подчинили своему игу исконныхъ гражданъ. Попрежнему Петрарка отрицаетъ ихъ знатность и богатство, какъ основаніе для власти, попрежнему сводитъ всѣ ихъ стремленія къ алчному грабежу. Политическая вражда къ аристократіи до такой степени охватила все существо Петрарки, что совершенно вытѣснила изъ его сердца старыя привязанности. Когда во время переворота были истреблены почти всѣ члены фамиліи Колонна, онъ ради приличія написалъ своему старому другу, кардиналу Джіованни, до неприличія безсердечное утѣшительное посланіе. Петрарка обстоятельно перечисляетъ благодѣянія, которыми онъ былъ обязанъ пострадавшей фамиліи, разсказываетъ, какъ онъ узналъ печальную новость, какъ много перепортилъ бумаги, сочиняя письмо; но узнавши, что кардиналъ мужественно перенесъ ударъ, онъ почувствовалъ облегченіе. Восхваляя такое отношеніе друга къ несчастію, Петрарка доказываетъ, что о жизни и судьбѣ вообще не слѣдуетъ безпокоиться, потому что первая полна бѣдствіями, а вторая превратностями, и старается успокоить кардинала примѣрами вродѣ того, что у Юлій Цезаря не было ни братьевъ, ни сыновей. Но особенно характерно главное утѣшеніе. «Убѣдись, прошу тебя, — пишетъ Петрарка, — что фортуны тѣмъ менѣе слѣдуетъ бояться, чѣмъ болѣе она свирѣпствуетъ. Она уже сдѣлала, что могла: лишила тебя братьевъ, племянниковъ и вообще родственниковъ; кромѣ отца, у тебя никого не осталось; но онъ находится въ томъ возрастѣ, когда не можетъ случиться ничего несвоевременнаго: онъ давно уже оставилъ позади себя предѣлы человѣческой жизни». Еще безсердечнѣе другое утѣшеніе, которое послѣ смерти кардинала Петрарка отправилъ отцу его, старому Стефано Колонна, пережившему всѣхъ своихъ сыновей. Для характеристики этого длиннаго посланія достаточно привести его первыя строки: «О, жалкій старикъ, — пишетъ Петрарка. — О, крайне живучая голова! Какимъ грѣхомъ оскорбилъ ты небо? За что наказанъ ты столь продолжительною жизнью?» и т. д. подробно и краснорѣчиво описываются тѣ блага, которыя онъ нѣкогда имѣлъ и которыхъ потомъ лишился. У поэта, который умѣлъ чувствовать и нѣжную любовь, и искреннюю дружбу и умѣлъ краснорѣчиво выражать эти чувства, при страшномъ несчастій прежнихъ друзей не нашлось ничего, кромѣ бездушной риторики. До такой степени овладѣла имъ ненависть къ знати, которую онъ считалъ величайшимъ бѣдствіемъ для своей родины.
Другимъ результатомъ римской революціи было глубокое презрѣніе Петрарки къ республиканскому режиму, основанному на демократическомъ началѣ. Отвергая родовую аристократію, Петрарка и позднѣйшіе гуманисты были демократами только въ соціальномъ отношеніи. Отчаянные враги сословныхъ привилегій, они преклонялись передъ аристократіей ума и таланта, глубоко презирали современную толпу и были далеки отъ идеи народовластія. По ихъ политическому символу вѣры, власть должна принадлежать лучшему, все равно, какими бы средствами она ни была достигнута. Но Петрарка въ такой точкѣ зрѣнія пришелъ не сразу. Послѣ перваго паденія трибуна онъ сохранилъ еще вѣру въ римскій народъ, какъ это видно изъ его проекта приведеннаго нами устройства священнаго города. Когда надъ бывшимъ трибуномъ былъ назначенъ судъ въ Авиньонѣ, Петрарка въ длинной, и страстной статьѣ подъ формою письма къ римскому народу апеллируетъ къ своему адресату и требуетъ это вмѣшательства. Онъ не скрываетъ печальной слабости средствъ у современныхъ римскихъ гражданъ, но свѣрьте мнѣ, — пишетъ онъ, — если въ васъ осталась хотя капля прежней крови, вы обладаете не малымъ величіемъ и весьма значительнымъ авторитетомъ". Желаніе Петрарки исполнилось: римляне прислали депутацію, Кола былъ освобожденъ, хотя и не въ силу этого вмѣшательства. Болѣе того, прежній трибунъ былъ назначенъ сенаторомъ и, опираясь на папскій авторитетъ, сдѣлался столь невыносимымъ тираномъ, что былъ убитъ тѣмъ самымъ народомъ, который нѣкогда ходатайствовалъ о его освобожденіи. Петрарка хранилъ глубокое молчаніе о всѣхъ этихъ событіяхъ, но въ позднѣйшемъ трактатѣ со мудрости" писалъ: «Толпа съ полнымъ правомъ имѣетъ обыкновеніе называть безумными мудрецовъ и мудрыми безумцевъ, потому что ложь считаетъ истиной, а истину ложью. Нѣтъ ничего болѣе далекаго отъ истины, чѣмъ народное мнѣніе». А въ трактатѣ De remediis выражался еще рѣзче: ея сказалъ и повторяю: все, что думаетъ толпа, вздорно, что говоритъ — ложно, что одобряетъ — дурно, что предписываетъ — постыдно, что дѣлаетъ — глупо".
Возненавидѣвши знать и разочаровавшись въ римскомъ народѣ, Петрарка вынесъ изъ неудавшейся революціи вѣру въ возможность реставрировать прежнее величіе Рима и глубокое убѣжденіе, что эту задачу можетъ выполнить отдѣльная личность. Причину неудачи попытки Кола онъ видѣлъ въ его индивидуальныхъ недостаткахъ. Онъ обвиняетъ его въ разрушеніи собственнаго дѣла, а не въ замыслѣ несбыточнаго предпріятія: сонъ виновенъ, — не разъ говорить Петрарка, — въ пренебреженіи, а не въ защитѣ свободы, въ томъ, что онъ покинулъ Капитолій, а не въ томъ, что занялъ его". Самую же попытку трибуна Петрарка ставилъ такъ высоко, что сохранилъ къ нему симпатіи, несмотря на всѣ его неудачи. Въ трактатѣ De remediis онъ называетъ его человѣкомъ, обладавшимъ «геніальными и великими, хотя и не постоянными начинаніями», и сожалѣетъ о его погибели. Для успѣха этого дѣла нуженъ былъ только другой человѣкъ съ большими силами, чѣмъ Кола, и Петрарка думалъ найти его въ Карлѣ IV.
Отношеніе Петрарки къ попыткѣ неудавшагося трибуна показываетъ, что онъ не былъ такимъ гибеллиномъ, какимъ хотятъ его представить нѣкоторые итальянскіе изслѣдователи. Петрарка признаетъ всякую власть, которая можетъ возвысить Римъ, на какой бы основѣ она ни покоилась. Правда, античная имперія представляется ему осуществленіемъ золотаго вѣка, эпохой всеобщаго благоденствія: недаромъ же тогда родился Христосъ, царь «мира и справедливости». Но тѣ времена прошли: въ вѣчность Рима и его могущество Петрарка не вѣритъ и называетъ утверждавшаго это Виргилія сложнымъ оракуломъ ложнаго бога". «Все родившееся распадается, все могучее старѣетъ», — говоритъ онъ, и Римъ не составляетъ въ этомъ отношеніи исключенія. Одни народы возвышаются, другіе падаютъ; «непостоянная фортуна, — пишетъ Петрарка римскому народу, — въ непрерывномъ движеніи вращаетъ свое колесо и будетъ перебрасывать непрочное могущество изъ племени въ племя»; онъ признаетъ далѣе, что по отношенію къ Риму фортуна «воспользовалась уже своимъ правомъ»: «Я признаю, — говоритъ онъ римлянамъ, — что истощены ваши средства, хорошо знаю, что уменьшилось ваше могущество», и совѣтуетъ имъ требовать павшаго трибуна на свой судъ, не на основаніи всемірнаго господства, но по общему праву: Кола если виновенъ, то только противъ Рима, — римляне и должны его судить.
Кого бы ни называлъ Петрарка въ канцонѣ Italia тіа «пустымъ словомъ безъ содержанія» (un nome vano senza soggetto), нѣмцевъ вообще или имперію, несомнѣнно, что средневѣковыхъ императоровъ онъ совершенно игнорируетъ. Утверждая, что прежній блескъ Рима можетъ быть возстановленъ, онъ опирается не на политическую доктрину, а на психологическое воззрѣніе, что въ устроеніи общественныхъ порядковъ силы человѣка безграничны, и на недавній реальный фактъ блестящаго успѣха трибуна, въ которомъ онъ думалъ найти подтвержденіе своего взгляда. «Припомните, — писалъ онъ римлянамъ, — въ какомъ состояніи были ваши дѣла и сколь великую и неожиданную надежду не только въ Римѣ, но и во всей Италіи возбудили мудрость и дѣятельность одного человѣка. Итальянское имя и римская слава получили новый блескъ; среди враговъ господствовалъ страхъ и смущеніе, среди друзей радость. Народы находились въ напряженномъ ожиданіи, и въ общественномъ настроеніи повсюду произошла рѣзкая перемѣна» «Если бы трибунъ продолжалъ такъ, какъ началъ, — заключаетъ Петрарка, — то можно было бы думать, что совершается дѣло скорѣе божественное, чѣмъ человѣческое. И на самомъ дѣлѣ все, что хорошо дѣлаетъ человѣкъ, есть дѣло божественное» (Ар. 1). Такого «хорошо дѣйствующаго человѣка» онъ и думалъ найти въ нѣмецкомъ императорѣ.
Карлъ IV привлекъ вниманіе Петрарки не столько своимъ положеніемъ, сколько личными свойствами. Онъ былъ воспитанъ въ Италіи, чувствовалъ нѣкоторый интересъ къ наукѣ, что имѣло большое значеніе въ глазахъ ученаго патріота. Кромѣ того, императоръ, въ бытность свою въ Авиньонѣ, лестно замѣтившій Лауру, пользовался и личными симпатіями ея пѣвца. Вслѣдствіе всего этого Петрарка увѣровалъ, что Карлъ IV можетъ быть преемникомъ Кола ди Ріенцо, и сталъ усиленно приглашать его въ Римъ обширными посланіями. Весьма характерно для наступающаго періода, что императоръ немедленно отвѣтилъ на открытое письмо представителя общественнаго мнѣнія; но отвѣтъ запоздалъ на цѣлыхъ 3 года: Петрарки написалъ еще одно письмо и только въ третьемъ подвергъ критикѣ возраженія Карла IV. Эта въ высшей степени интересная литературная полемика публициста съ императоромъ живо характеризуетъ Петрарку, какъ политическаго писателя. Трезвый и практическій Карлъ рисуетъ въ своемъ отвѣтѣ бѣдственное положеніе Италіи и видитъ въ немъ главное препятствіе для возстановленія старой имперіи. Петрарка ядовито замѣчаетъ на это, что онъ «вынужденъ болѣе удивляться и болѣе хвалить въ Карлѣ талантъ писателя, чѣмъ мужество императора», и обстоятельно развиваетъ свою индивидуалистическую точку зрѣнія. Римъ переживалъ при нашествіи галловъ, при Ганнибалѣ не менѣе трудныя времена, но «надъ чѣмъ смѣялись предки, то мы оплакиваемъ». Глубокихъ существенныхъ перемѣнъ Петрарка не допускаетъ. «Вѣрь мнѣ, Цезарь, — пишетъ онъ, — міръ тотъ же самый, что и былъ: то же солнце, тѣ же стихіи, уменьшилась только доблесть». Если бы живы были прежніе римляне, если бы живъ былъ Цезарь, они безъ труда возстановили бы имперію: «теперь путь ровный и легкій, но недостаетъ путника: теперь роскошь и бездѣятельность получили широкое господство, трусость овладѣла вселенной, и тотчасъ уступитъ вооруженному Цезарю, даже болѣе того — приметъ его сторону». Для доказательства этого положенія Петрарка ссылается на Кола ли Ріенцо. «Недавно, — говоритъ онъ, — борцомъ за римскую свободу явился нѣкто изъ низкаго плебса, не римскій царь, не консулъ, не патрицій и едва ли хорошо извѣстный римскій гражданинъ, безъ титуловъ, безъ знаменитыхъ предковъ, неизвѣстный до того времени даже и своими доблестями. И уже пошла за нимъ постепенно вся Италія, уже пришла въ движеніе вся Европа и цѣлый міръ. Чего же еще нужно? Мы это не вычитали, а видѣли». Осторожный Карлъ цитируетъ изъ Саллюстія слова: «ты не знаешь, сколь огромный звѣрь имперія» — и приписываетъ ихъ Августу, вмѣсто Тиберія. Петрарка, поправивъ ошибку, отвѣчаетъ: «Животное огромное, но съ нимъ можно справиться. Осмѣлься, дѣйствуй, возьми въ руки поводья, вскочи на подобающее тебѣ сѣдло. Если боишься, оно найдетъ другаго сѣдока». Въ такомъ же духѣ отвѣчаетъ онъ на осторожное замѣчаніе Карла, что, по совѣту медиковъ, къ желѣзу слѣдуетъ прибѣгать послѣ всего. Петрарка думаетъ, что время для этого уже наступило: испытано все: слова, просьбы, угрозы и ласка. Теперь остается только стать на колѣни передъ врагами имперіи. «Чего же ждешь? чтобъ По потекъ къ своему источнику?» Этого никогда не случится, но съ рѣкою «утекаютъ и годы, а съ годами — силы». Напомнивъ далѣе, что императоръ долженъ исполнять обязанности своего сана или отказаться отъ него, Петрарка вполнѣ соглашается съ тою мрачною характеристикой, которую даетъ Карлъ современной дѣйствительности въ Италіи. Дѣйствительно, свобода уничтожена, Италія томится въ рабствѣ, о мирѣ позабыли народы, ad avaritiae lupanar prostituta justitia, но императоръ долженъ и можетъ устранить всѣ эти бѣдствія. Въ заключеніе Петрарка указываетъ Карлу IV средство, какъ устранить главное препятствіе — бѣдность. «Что общаго имѣетъ бѣдность съ Цезаремъ? — пишетъ онъ. — Многихъ бѣдность втолкнула въ войну, многимъ внушала храбрость, въ особенности если противникъ богатъ. Несомнѣнно, война доставляетъ богатство сильнымъ» (XVIII, I).
Въ этомъ послѣднемъ совѣтѣ, а также въ побужденіи прибѣгнуть къ желѣзу, впервые проявляется тотъ принципъ, послѣдовательное развитіе котораго составляетъ политика Макіавелли. Пѣвецъ мира и итальянскій патріотъ побуждаетъ нѣмца вооруженнымъ грабежомъ обогатиться на счетъ родины. При печальной дѣйствительности Петрарка не могъ найти хорошихъ средствъ для достиженія высокаго политическаго идеала, и чѣмъ больше знакомился онъ съ окружающею средой, тѣмъ рельефнѣе выступаетъ нарождающійся макіавеллизмъ въ его политикѣ.
Карлъ IV пришелъ въ Италію и Петрарка привѣтствовалъ его прибытіе, какъ начало новой эры (XIX, 12); но онъ вернулся назадъ, нисколько не измѣнивъ положенія Рима, и мы видѣли, какимъ письмомъ напутствовалъ Петрарка удаляющагося императора. Тѣмъ не менѣе, одного опыта было недостаточно: прошло еще 7 лѣтъ и Петрарка, забывъ неудачу, пытается еще разъ воодушевить императора (XXIII, 2, 15, 21); прошло еще 7 лѣтъ, Карлъ IV совершилъ свой второй, еще болѣе позорный походъ въ Римъ, и Петрарка утратилъ вѣру въ цѣлебность этого средства. «Было нѣкогда время, — пишетъ онъ въ трактатѣ De remidiis, — когда императоры могли надѣяться на имперію и народы — на императора, теперь же имперія — тягость для ея главы, а ея глава — гибель для народа» (I, 116).
И такъ, по отношенію къ вопросу о всемірномъ владычествѣ Рима Петрарка былъ скорѣе плохой практическій политикъ, чѣмъ мечтательный поэтъ; его ошибка происходила отъ плохаго пониманія дѣйствительности, а не отъ излишняго довѣрія къ фантастичной теоріи; онъ преувеличивалъ реальныя силы людей, а не могущество политическихъ мечтаній. Его исходнымъ пунктомъ была дѣйствительность, реальный человѣкъ съ его потребностями, вслѣдствіе этого онъ былъ чуждъ политическаго доктринёрства. Какъ публицистъ, а не философъ въ политикѣ, Петрарка пошелъ на всякія сдѣлки съ жизнью, такъ что его можно назвать оппортюнистомъ въ политикѣ, если позволительно употребить новое выраженіе для тогдашнихъ отношеній. Особенно рѣзко проявляется это въ его отношеніи къ папству.
Петрарка искренно считалъ себя настоящимъ католикомъ и подъ старость въ особенности старался сдѣлаться образцовымъ сыномъ средневѣковой церкви. Онъ считалъ папу намѣстникомъ Христа, сочинялъ гимны Богородицѣ, продолжалъ производить разныя аскетическія упражненія и построилъ даже на свой счетъ капеллу. По, въ качествѣ нравственнаго философа и благочестиваго христіанина, онъ неутомимо громилъ пороки высшаго духовенства. Въ «письмахъ безъ адреса» онъ самого папу называетъ «церковнымъ Діонисіемъ», который «мучитъ и грабитъ паши Сиракузы». «Вижу, — говоритъ онъ, — какъ обманувшая мужа Семирамида тіарой покрываетъ чело, искусно отводитъ глаза присутствующимъ и, загрязненная нечистыми объятіями, издѣвается надъ мужами». Тѣмъ не менѣе, Петрарка не разъ и очень усердно приглашалъ папу вернуться въ Римъ. Въ молодости онъ въ двухъ поэтическихъ посланіяхъ звалъ на родину Бенедикта XI, подъ старость онъ адресовалъ ради этой же цѣли Урбану V огромное письмо, составляющее нѣсколько печатныхъ листовъ (Sen. VII, 1), въ теченіе всей своей жизни боролся противъ тѣхъ членовъ куріи, которые предпочитали Авиньонъ Риму, и никогда не обнаруживалъ большей страстности, какъ въ полемикѣ по этому вопросу. Кромѣ обычныхъ писемъ съ адресомъ и безъ адреса, Петрарка написалъ по этому поводу такъ называемую инвективу, т.-е. формальную полемическую статью противъ одного французскаго кардинала, горячность которой переходитъ всякія границы приличія. Но, приглашая папу въ Римъ, Петрарка далеко не былъ убѣжденнымъ гвельфомъ. Онъ рѣзко упрекаетъ Иннокентія VI за то, что онъ позволилъ Карлу IV остаться въ Римѣ только одинъ день (Devita solitar, operp., 269), хотя, въ то же время, убѣжденъ, что «никакая власть не терпитъ сотоварища» и что «двухголовое животное — чудовищно» (XX, 2). Призывая папу въ Римъ, онъ желаетъ добиться хоть чего-нибудь для родины. Если столица папы и не сдѣлается главой міра, то, по крайней мѣрѣ, освободится отъ анархіи, получитъ нѣкоторый блескъ. Въ письмѣ къ Урбану V онъ указываетъ именно на эту цѣль: «какой консулъ управляетъ теперь Римомъ? Какой полководецъ его защищаетъ? Какіе совѣтники засѣдаютъ въ немъ?» Въ другомъ письмѣ по тому же адресу онъ подробно перечисляетъ улучшенія, въ которыхъ нуждается столица (Sen. IX, 2). Но, не будучи гвельфомъ, Петрарка, какъ патріотъ-публицистъ новаго закала, не стѣсняется ради достиженія цѣли поступаться своими теоретическими воззрѣніями. Когда Урбанъ V переѣхалъ въ Римъ, онъ написалъ ему восторженное привѣтствіе, въ которомъ встрѣчается, между прочимъ, такое мѣсто: «Твой Римъ дѣйствительно растерзанъ и опустошенъ; но онъ городъ священный, знаменитѣйшія славою небесныхъ и земныхъ дѣяній, мать городовъ, глава міра, скала вѣры, гдѣ ты предметъ почтенія для вѣрныхъ и ужаса для невѣрныхъ. За бѣдствіе, въ которомъ онъ теперь находится, онъ достоинъ не того, чтобы ты его покинулъ, но чтобы съ ревностью, соотвѣтствующею его заслугамъ, постарался его возстановить. Основанный Ромуломъ, освобожденный Брутомъ, возобновленный Камилломъ, отъ нихъ ведетъ онъ славу своего земнаго величія. Но его духовная власть была установлена Петромъ, усилена Сильвестромъ, облагорожена Григоріемъ, и я вижу, что тебѣ самъ собою представляется случай сравняться съ ними славою. Ты можешь заслужить, что память и неподкупный судъ потомства сравняютъ тебя не съ однимъ или другимъ изъ нихъ, но со всѣми вмѣстѣ, потому что ты предназначенъ возстановить разрушенныя основанія, ростъ и украшеніе, которыми они ихъ одарили» (Sen. IX, 1). Въ этой тирадѣ Петрарка съ еще большею осторожностью предлагаетъ папѣ ту самую роль языческихъ героевъ, которую раньше онъ навязывалъ Карлу IV и за которую еще раньше аплодировалъ запоздавшему трибуну. Но разнесся слухъ, вскорѣ оправдавшійся, что Урбанъ V намѣревается снова переселиться въ Авиньонъ, тогда встревоженный публицистъ счелъ необходимымъ превратиться въ настоящаго гвельфа. Въ новомъ письмѣ къ папѣ онъ заставляетъ Римъ произнести трогательную рѣчь, въ которой священный городъ говоритъ, между прочимъ, Урбану: «у тебя ключи отъ царствія небеснаго и тебѣ принадлежатъ обѣ власти» (Mar. 3).
Убѣждая отдѣльныхъ личностей возстановить на землѣ или, по крайней мѣрѣ, въ Италіи миръ и спокойствіе, Петрарка старался воспользоваться для этого и другими средствами. Какъ публицистъ, онъ обладалъ очень грандіозными планами и чрезвычайно широкимъ интересомъ къ политической дѣйствительности. Такъ, онъ имѣетъ мечту о завоеваніи не только Іерусалима, но и Константинополя (De vita solitar. II, 4, 3 и 5). Эту цѣль ставитъ онъ и генуэзцамъ, убѣждая ихъ прекратить войну съ Венеціей (XIV, 5), и Урбану V, умоляя его переселиться въ Римъ (Sen. VII, 1). Столѣтняя война при началѣ привлекла въ себѣ вниманіе Петрарки, симпатіи котораго всегда оставались на сторонѣ Франціи. Въ интересномъ письмѣ къ Гумберту II, послѣднему владѣтелю Дофинэ, поборникъ мира для Италт восхваляетъ военную доблесть и смерть на ратномъ полѣ, чтобы побудить французскаго вассала выйти изъ нейтралитета (III, 10). Но съ особеннымъ интересомъ наблюдаетъ онъ за итальянскими событіями. Всякое болѣе или менѣе крупное явленіе въ современной жизни отмѣчено въ перепискѣ Петрарки и въ наиболѣе важное онъ считаетъ долгомъ вмѣшаться въ качествѣ непрошеннаго совѣтника, т.-е. какъ публицистъ. Его неизмѣнною точкой зрѣнія въ этихъ вопросахъ служитъ интересъ мира и порядка въ Италіи. Особенно живое участіе принималъ Петрарка въ кровопролитной войнѣ между Венеціей и Генуей, которая закончилась подчиненіемъ послѣдняго города миланскому тирану. Еще прежде чѣмъ начались военныя дѣйствія Петрарка попытался удержать отъ нихъ венеціанскаго дожа Андр. Дандоло. Въ длинномъ письмѣ (XI, 8) онъ, «какъ итальянецъ, излагаетъ итальянскія жалобы», сущность которыхъ сводится къ тому, что отъ этой борьбы пострадаетъ вся Италія. Теперь обѣ республики могутъ быть названы «свѣточами» родины; вслѣдствіе войны «одинъ изъ нихъ погаснетъ, другой потемнѣетъ». «Несомнѣнно, — говоритъ Петрарка, — что мы погибнемъ, раненые нашими собственными руками, что, ограбленные вами, мы потеряемъ и репутацію и власть на морѣ, пріобрѣтенную столь многими трудами». Но особенно возмущаетъ Петрарку слухъ, что Венеція обратилась за помощью противъ врага къ аррагонскому королю. «Итакъ, итальянцами для уничтоженія итальянцевъ призываются варварскіе короли! — восклицаетъ онъ. — Откуда же можетъ ожидать помощи несчастная Италія, если сыновья ея, мало того, что сами терзаютъ достойную уваженія мать, призываютъ еще чужеземцевъ для открытаго матереубійства?» Письмо, конечно, не достигло своей цѣли; но, какъ публицистъ, Петрарка могъ считать себя лично удовлетвореннымъ: Дандоло послалъ ему лестный отвѣтъ, въ которомъ доказывалъ, что поведеніе генуэзцевъ дѣлаетъ войну неизбѣжной. Военныя дѣйствія начались и венеціанцы, несмотря на союзъ съ Кантакузеномъ и Петромъ IV Аррагонскимъ, потерпѣли жестокое пораженіе въ февралѣ 1352 г., хотя и гэнуэзцамъ побѣда обошлась очень дорого. Съ чуткостью настоящаго публициста Петрарка обратился послѣ этого съ длиннымъ посланіемъ къ дожу и совѣту Генуэзской республики (XIV, 5). Упомянувъ о письмѣ къ Дандоло, онъ признаетъ свою неудачу, которая удержала его тогда отъ подобнаго обращенія къ Генуѣ. «Я считалъ несвоевременнымъ, — пишетъ онъ, — отговаривать вооруженныхъ и стоящихъ въ строго отвлекать отъ оружія». Теперь другое дѣло: «не только знаменитымъ мужамъ и народамъ, но даже благороднымъ животнымъ достаточно побѣдить, и только подлымъ доставляетъ удовольствіе дальнѣйшее свирѣпство, только въ нихъ кровожадность не уничтожается побѣдою». Основною точкой зрѣнія и въ этомъ письмѣ остаются интересы родины. Судьба Византіи его мало трогаетъ. «Что касается фальшивыхъ и неподвижныхъ грековъ, которые сами по себѣ ни на что не рѣшаются, то я ихъ не только не сожалѣю, но даже очень радъ ихъ пораженію и желаю, чтобы эта позорная имперія, эта обитель заблужденій была разрушена вашими руками, если только Христосъ изберетъ васъ мстителями за обиды и отъ васъ потребуетъ мщенія, которое постыдно откладываетъ весь католическій народъ. Сердечно же сочувствую я только итальянцамъ». Петрарка напоминаетъ далѣе, что ихъ противники тоже итальянцы, и убѣждаетъ ихъ, вмѣсто взаимной борьбы сообща, направить оружіе противъ невѣрныхъ и завоевать Святую Землю. Кромѣ того, онъ обращаетъ вниманіе Генуи на ея внутреннія смуты и предостерегаетъ отъ заключающейся въ нихъ опасности. «Я не обладаю пророческимъ духомъ, — пишетъ онъ, — и не предсказываю будущаго по теченію звѣздъ; но насколько могу догадываться о будущемъ, принимая въ соображеніе прошлое, доблесть и счастье сдѣлаютъ васъ непобѣдимыми во внѣшнихъ войнахъ; только своего врага, только гражданскаго меча вамъ слѣдуетъ бояться». Исходя изъ этой точки зрѣнія, онъ старательно убѣждаетъ генуэзцевъ продолжать войну, начатую съ аррагонскимъ королемъ, потому что «эта война благочестивая, справедливая, святая и менѣе всего итальянская» (XIV, 6). Генуэзцы не послушались совѣта Петрарки и потерпѣли жестокое пораженіе, которое вызвало новое посланіе (XVII, 3), преисполненное различными утѣшеніями.
V.
правитьНо любовь къ родинѣ и глубокій интересъ къ общественнымъ дѣламъ заставляли Петрарку принимать болѣе близкое участіе въ политикѣ, чѣмъ допускала одна только публицистическая дѣятельность. Отвергнувъ выгодную службу при куріи и лестное предложеніе занять каѳедру во Флоренціи, изгнавшей его отца, отказавшись отъ столь любимаго уединенія, Петрарка сдѣлался усерднымъ слугой миланскихъ тирановъ. Ради этого ему пришлось пожертвовать многими убѣжденіями и впасть въ крайне непріятныя противорѣчія. Но онъ сдѣлалъ это вслѣдствіе глубокой вѣры въ спасительность для Италіи монархическаго режима.
Петрарка не былъ монархистомъ-теоретикомъ. Изъ знакомства съ римскою исторіей онъ вынесъ убѣжденіе, что политическія формы не имѣютъ абсолютнаго значенія. Не разъ прославляя античную имперію, когда это нужно было въ публицистическихъ цѣляхъ, Петрарка приводилъ генуэзцамъ такіе аргументы за продолженіе войны съ аррагонскимъ королемъ: «Не страшитесь царскаго имени; часто мрачно внутри то, что блеститъ извнѣ; наказывать гордость царей — гораздо выше царской власти; у васъ нѣтъ даря, но вы обладаете царскою душой. Римъ былъ малъ, пока имѣлъ царя, и сдѣлался безграничнымъ, какъ только его лишился; подъ властью царя онъ находился въ рабствѣ, безъ царей — повелѣвалъ. Нападайте на царя; скиптры не даютъ и не отнимаютъ добродѣтели» (XIV, 6). По личнымъ наклонностямъ Петрарка склонялся даже къ республикѣ, хотя для него и не оставались незамѣтными ея темныя стороны.
Проснувшійся индивидуализмъ вызвалъ въ немъ, между прочимъ, я любовь къ свободѣ. «Я считаю благомъ, — говоритъ онъ, — если можно жить на свободѣ, никому не вредя, ничему не подчиняясь, кромѣ законовъ любви. Я назвалъ это просто благомъ, хотя это есть благо величайшее, лучше котораго нѣтъ ничего въ человѣческой жизни». Высоко цѣня свободу въ индивидуальной жизни, Петрарка считаетъ естественнымъ стремленіе къ ней и въ государствѣ. «Нечего негодовать и удивляться, — пишетъ онъ римскому трибуну, — если какой-нибудь народъ или даже всякій народъ, какъ мы видимъ, хотѣлъ освободиться отъ римскаго ига, справедливѣйшаго и пріятнѣйшаго изъ всѣхъ. Стремленіе къ свободѣ прирождено душѣ смертныхъ, часто даже неразумное и необузданное; часто стыдясь повиноваться лучшимъ, дурно управляютъ тѣ, которые могли бы хорошо подчиняться» (App. 1). Но разъ общественная свобода пріобрѣтена, она является величайшимъ благомъ въ государствѣ. «Свобода среди васъ, — пишетъ онъ римскому народу и трибуну, — и нѣтъ ничего ея пріятнѣе и желаннѣе. Поэтому, если съ свободою вернулся и здравый смыслъ, то пусть каждый изъ васъ думаетъ, что ее слѣдуетъ покинуть только вмѣстѣ жизнью, потому что жизнь безъ нея — насмѣшка надъ жизнью» (Var. XLVIII). Разсуждая теоретически, Петрарка находилъ монархію трудно совмѣстимою со свободой. Въ трактатѣ De remediis онъ говоритъ, между прочимъ: «Нѣтъ болѣе тяжкаго общественнаго бремени, чѣмъ монархія… Что иное монархіи, какъ не древнія тираніи? Отъ времени не дѣлается хорошимъ то, что дурно по природѣ» (II, 78). Въ другомъ мѣстѣ того же трактата онъ говоритъ, что «быть правителемъ и защитникомъ государства — самое угодное Богу изъ всѣхъ дѣлъ человѣческихъ»; но «хорошій царь — общественный рабъ»; если же онъ превращается въ господина, то «кто не назоветъ самымъ дурнымъ человѣкомъ того, кто отнимаетъ у своихъ гражданъ самое лучшее, что у нихъ есть, — свободу, высшее и преимущественнѣйшее благо жизни? Это видъ тирановъ, которыхъ чернь называетъ господами и которые въ дѣйствительности — палачи» (I, 85). Петрарка хорошо понималъ далѣе, что современные государи Италіи совсѣмъ не соотвѣтствуютъ его идеалу о хорошемъ монархѣ. «Наши князья и герцоги, — говоритъ онъ въ трактатѣ Объ уединеніи (De vita solitaria), — надменнѣйшіе изъ людей; въ спальнѣ они храбрѣе львовъ, на полѣ трусливѣе оленей; они позорятъ мужское лицо женскою душой; они смѣлы только въ роскоши и въ ненависти къ добродѣтели; они преслѣдуютъ и презираютъ тѣхъ, кому не могутъ подражать и кого должны бы были уважать или, по крайней мѣрѣ, молча преклоняться. Неудивительно, если примѣры добродѣтели тягостны для ея враговъ» (Ор., 271). Нравственные недостатки имѣли особую важность въ глазахъ такого исключительнаго моралиста, какъ Петрарка, который дѣлилъ людей только на Добродѣтельныхъ и порочныхъ. Тѣмъ не менѣе, онъ отказался отъ своихъ индивидуалистическихъ стремленій и пожертвовалъ своими философскими убѣжденіями ради того, что считалъ высшимъ благомъ своей родины, — ради ея политическаго объединенія или, по крайней мѣрѣ, ради установленія внутренняго порядка.
Какъ ни высоко цѣнилъ Петрарка вліяніе публицистической пропаганды, онъ слишкомъ хорошо зналъ дѣйствительность, чтобы игнорировать ея болѣе реальныя силы. Для осуществленія его идеаловъ въ Италіи налицо были двѣ политическія формы, — городскія республики и тираніи. Петрарка не возлагалъ никакихъ надеждъ на республики. Въ письмѣ къ римскому народу онъ говоритъ, между прочимъ: «Всякое двухголовое животное чудовищно; насколько же болѣе ужасно и чудовищно-дико животное съ тысячею различныхъ головъ, которыя кусаютъ другъ друга и находятся во взаимной борьбѣ? Не подлежитъ сомнѣнію, что если головъ много, то, все-таки, одна такая, которая всѣхъ обуздывала бы и надъ всѣми начальствовала бы, чтобы прочный миръ господствовалъ во всемъ тѣлѣ. Безчисленными опытами и авторитетомъ ученѣйшихъ людей съ несомнѣнностью доказано, что и на небѣ, и на землѣ принципатъ всегда былъ наилучшимъ единствомъ» (Ар. 1). Этому взгляду Петрарка оставался вѣренъ и въ жизни. Когда Флоренція предложила ему почетное и выгодное мѣсто, онъ вѣжливо, но рѣшительно отказался, къ величайшему изумленію своихъ друзей и въ особенности демократически настроеннаго Боккаччіо. Совершенно иначе относится Петрарка къ современной монархіи. «Хотя я хорошо знаю, — говоритъ онъ въ одномъ письмѣ, — насколько болѣе возросъ Римъ подъ властью многихъ, чѣмъ подъ владычествомъ одного, но мнѣ извѣстно также, что многіе и великіе люди считали счастливѣйшимъ состояніе государства подъ властью одного справедливаго князя. Что касается современнаго положенія нашихъ дѣлъ, то, при столь непримиримомъ разногласіи умовъ, не остается никакого сомнѣнія, что для собранія и возстановленія итальянскихъ силъ, которыя разсѣяло продолжительное неистовство гражданскихъ войнъ, лучше всего подходитъ монархія. Зная это, я считаю царскую руку необходимой противъ нашихъ болѣзней» (III, VII). Чтобы оказать посильное содѣйствіе этому исцѣленію, Петрарка сдѣлался оффиціознымъ публицистомъ и оффиціальнымъ ораторомъ итальянскихъ тирановъ.
Болѣе всего надеждъ возлагалъ Петрарка на Роберта Неаполитанскаго; но смерть этого государя и послѣдовавшіе за ней безпорядки заставили его искать другаго избавителя родины отъ удручавшихъ ее золъ. Наиболѣе подходящимъ для этого человѣкомъ казался ему Джіованни Висконти, архіепископъ миланскій. Въ 1353 году Петрарка, восхвалявшій самаго могущественнаго гвельфа, вступилъ въ свиту самаго сильнаго гибеллина и въ теченіе 8 лѣтъ самымъ усерднымъ образомъ защищалъ интересы его дома.
Дж. Висконти, несмотря на свой духовный санъ, былъ такимъ княземъ, котораго одобрилъ бы Макіавелли и который могъ возбуждать самыя пылкія надежды Петрарки. Сынъ «великаго» Маттео, основателя могущества Висконти, Джіованни обладалъ всѣми свойствами крупнаго тирана еще не успѣвшей выродиться династіи. Умѣренно жестокій и безгранично коварный, онъ умѣлъ сдерживать личные порывы, понималъ людей и умѣлъ подчинять ихъ себѣ; дѣйствуя осторожно, но рѣшительно, онъ пользовался всѣми средствами для достиженія своей цѣли, которая всегда прикрывалась самыми благородными и возвышенными словами. Джіованни пріобрѣлъ, прежде всего, трудное искусство ладить съ своими собственными родственниками. Его племянникъ Аццо убилъ его брата Марко, но съ большою любовью относился къ другому дядѣ. Въ 1339 г. сдѣлавшись наслѣдникомъ вмѣстѣ съ драимъ братомъ, Люккино, обширныхъ владѣній Висконти, Джіованни отказался отъ своей части въ его пользу: Люккино былъ превосходный правитель и находился въ ссорѣ съ церковью, а Джіованни нужно было получить титулъ отъ паны, не отказываясь отъ фамильной политики. Онъ получилъ санъ кардинала отъ антипапы Николая V, но при помощи племянника ему удалось вымѣнять за этотъ титулъ епископство; а во время управленія брата онъ купилъ въ Авиньонѣ санъ архіепископа миланскаго. Это было не лишнее основаніе для шаткой тираніи, которая въ 1349 перешла въ его руки, когда Люккино отравила его жена, чтобъ избавиться отъ подобной же участи. Джіованни принадлежало теперь 16 крупныхъ городовъ въ сѣверной Италіи; чтобы подчинить остальное, архіепископъ сдѣлался гибеллиномъ и, прежде всего, купилъ папскую Болонью у захватившаго тамъ власть тирана. Климентъ VI попытался прибѣгнуть къ оружію, но его армія потерпѣла пораженіе; тогда папа прислалъ въ Миланъ легата съ требованіемъ, чтобы Висконти отказался или отъ духовнаго сана, или отъ свѣтской власти. Въ отвѣтъ на это архіепископъ разыгралъ характерный фарсъ, который съ виду походилъ на серьезное представленіе. По его предложенію, легатъ вторично сообщилъ ему свое порученіе при духовенствѣ и народѣ въ ближайшее воскресенье въ соборѣ, послѣ торжественнаго богослуженія, совершеннаго самимъ тираномъ, и Висконти, взявши въ одну руку крестъ, а въ другую мечъ, объявилъ папскому посланному: «вотъ мое оружіе духовное и свѣтское: однимъ я буду защищать другое». Затѣмъ онъ обѣщалъ легату лично явиться въ Авиньонъ для переговоровъ съ папой и предварительно послалъ туда одного изъ секретарей, который занялъ для своего господина всѣ свободныя помѣщенія въ городѣ и окрестностяхъ и началъ заготовлять огромное количество провіанта. Постановка на сцену 2-го акта комедіи обошлась автору въ 40,000 флориновъ, но эффектъ вышелъ поразительный. Испуганный папа, узнавши отъ уполномоченнаго Висконти, что въ свитѣ его повелителя будетъ находиться, кромѣ миланской знати, 6,000 пѣхоты и 12,000 кавалеріи, попросилъ архіепископа не утруждать себя далекимъ путешествіемъ и немедленно отправилъ въ Миланъ депутатовъ для переговоровъ, которые окончательно запродали Болонью за 100,000 флориновъ[7]. Между тѣмъ, папскій легатъ пытался основать лигу противъ Висконти, усиленіе котораго грозило всей Италіи; но потерпѣлъ полную неудачу. Тираны сѣверной Италіи были слишкомъ слабы, и, кромѣ того, почти въ каждой фамиліи Висконти имѣлъ сторонниковъ; въ Неаполѣ происходили страшныя смуты; оставалась одна гвельфская Флоренція; противъ нея и началъ дѣйствовать теперь Висконти. Его планъ былъ задуманъ и выполненъ съ макіавеллистическою ловкостью и коварствомъ. Партіи гвельфовъ и гибеллиновъ давно уже утратили въ Италіи свое прежнее значеніе; объ осуществленіи средневѣковыхъ мечтаній никто не думалъ; но старымъ знаменемъ было чрезвычайно удобно пользоваться и для другихъ цѣлей. Особенно выгодно оно было для тирановъ, которые находили въ немъ кое-какое оправданіе для внутреннихъ и внѣшнихъ захватовъ: въ гвельфскихъ республикахъ они захватывали власть во имя имперіи, мнимые интересы которой составляли такой же удобный поводъ вмѣшаться въ дѣла и овладѣть сосѣднимъ городомъ. Висконти возвелъ эту политику въ систему: чтобы подготовить себѣ временныхъ союзниковъ для покоренія Тосканы и Романьи, онъ оказывалъ поддержку всякому злодѣю, который прикидывался гибеллиномъ, чтобы сдѣлаться тираномъ. Для этого онъ содержалъ наемныя войска, жалованье которымъ добывалось грабежомъ и насиліемъ. Такъ, подъ предлогомъ заговора, онъ приказалъ арестовать того тирана, у котораго купилъ Болонью, и отнялъ заплаченную ему сумму. Флорентійцы, наконецъ, поняли опасность, хотѣли нанять солдатъ, но встрѣтили неожиданное затрудненіе: начальники бродячихъ шаекъ боялись Висконти, какъ самаго выгоднаго патрона и какъ самаго страшнаго врага. Но попытка архіепископа захватить Тоскану на этотъ разъ не удалась: на сѣверѣ ему подчинилась Генуя, и это пріобрѣтеніе могло вовлечь его въ войну съ Венеціей. Въ это время вступилъ на его службу Петрарка.
Союзъ моралиста и поклонника свободы съ коварнѣйшимъ изъ тирановъ произвелъ удручающее впечатлѣніе на его друзей и въ особеннотти на республикански настроеннаго Боккаччіо. Со всѣхъ сторонъ посыпались запросы, и Петрарка чувствовалъ себя въ крайне затруднительномъ положеніи. Открыть истину онъ не могъ, потому что окончательную цѣль своихъ стремленій скрывалъ самъ Висконти; найти благовидную причину было трудно, потому что онъ не хотѣлъ служить ни республиканской Флоренціи, ни папскому Авиньону. Поэтому многочисленныя отвѣтныя письма Петрарки про изводятъ крайне невыгодное для него впечатлѣніе: онъ или уклоняется отъ прямаго отвѣта, ссылаясь въ длинномъ письмѣ на недостатокъ времени (XVI, 11), или отдѣлывается отъ порицаній извѣстной басней о крестьянинѣ и ослѣ (XVI, 13), или путается въ противорѣчіяхъ. Въ письмѣ къ неизвѣстному (Var. V) онъ говоритъ, что это произошло случайно, что онъ «не могъ отказать величайшему изъ итальянцевъ»; въ другомъ (XVII, 10), объясняя свое поведеніе, онъ обстоятельно, съ обширными цитатами изъ бл. Августина и ап. Павла, доказываетъ, что человѣкъ часто поступаетъ противъ своей воли. Между тѣмъ, изъ другихъ писемъ слѣдуетъ, что это не было ни случайностью, ни неожиданностью. Говоря о своемъ рѣшеніи, Петрарка напоминаетъ Боккаччіо одинъ давнишній разговоръ, когда они порѣшили, «что при теперешнемъ положеніи дѣлъ Италіи и Европы нигдѣ, кромѣ Милана, нѣтъ мѣста не только болѣе безопаснаго и удобнаго для занятій, но и вообще болѣе подходящаго» (Маг. 25). Въ другомъ письмѣ по этому же поводу Петрарка выражается еще категоричнѣе: «мнѣ не подъ стать дѣлать ничего такого, для чего нельзя было бы найти достаточнаго основанія», только онъ не желаетъ открывать своихъ побужденій. «Толпа видитъ иногда, что я дѣлаю, — пишетъ онъ, — а что думаю, не видитъ; поэтому лучшая моя сторона и даже весь я остаюсь ей неизвѣстенъ». Убѣждая своихъ друзей, что Висконти уговорилъ его остаться въ Миланѣ только въ качествѣ украшенія своего рода, Петрарка на дѣлѣ становится самымъ усерднымъ слугою тирана. Когда распространились первые слухи о подчиненіи ему Генуи, Петрарка, не служившій еще тогда въ Миланѣ, былъ огорченъ до глубины души, по его собственному признанію (XVII, 3), но, сдѣлавшись оффиціознымъ публицистомъ архіепископа, онъ сразу измѣнилъ тонъ. Въ слѣдующемъ письмѣ тому же генуэзскому другу (XVII, 4) онъ сочувственно описываетъ торжественное врученіе власти надъ Генуей Висконти, причемъ рѣчь тирана растрогала его до слезъ. Онъ увѣряетъ далѣе своего адресата, что «величайшій мужъ» весьма сочувствуетъ бѣдствіямъ Генуи и что при такомъ положеніи дѣлъ бывшей республикѣ остается только радоваться. Въ концѣ письма на всякій случай Петрарка прибавилъ еще два утѣшенія: во-первыхъ, что, по мнѣнію мудрыхъ людей, «наилучшее состояніе государства — это находиться подъ справедливою властью одного лица», и, во-вторыхъ, что, главнымъ образомъ, слѣдуетъ заботиться не о плотской, а о духовной родинѣ, въ доказательство чего приведена длинная цитата изъ бл. Августина. Съ другой стороны, Петрарка продолжалъ съ новою страстностью и еще съ большею рѣзкостью нападать на Венецію за упорство въ войнѣ съ Генуей, хотя ей покровительствуетъ такой человѣкъ, «въ которомъ не знаешь, чему болѣе удивляться, добродѣтели или счастью, мужеству или гуманности» (XVIII, 16). По порученію Висконти, Петрарка вмѣшался въ эту войну и въ качествѣ оффиціальнаго лица: архіепископъ отправилъ его посломъ въ Венецію, чтобы добиться отъ нея мира съ его новою провинціей. Въ произнесенной по этому случаю рѣчи передъ дожемъ и совѣтомъ, Петрарка, ссылаясь на прежнія письма, еще разъ повторяетъ приведенные тамъ аргументы противъ войны; въ ней находится также и характеристика его новаго господина. Онъ выставляетъ на видъ его добродѣтели и справедливость, съ которою онъ управляетъ своими владѣніями. Онъ старается убѣдить Венецію, что задача миланскаго тирана — установить миръ если не на землѣ, то, по крайней мѣрѣ, въ Италіи, и примѣняетъ къ нему слова Виргилія, обращенныя къ римскому народу:
Tu regere imperio populos, Romane, memento
Haec tibi erunt artes pacique imponere morem (VI, 851).
(Помни, римлянинъ, что ты съ верховною властью управляешь народами и установляешь миръ, — это и должно быть твоимъ искусствомъ). Эта точка зрѣнія была оффиціальной при дворѣ Висконти. Современный историкъ Виллани сохранилъ текстъ рѣчи, которую произнесъ одинъ изъ генераловъ Висконти флорентинцамъ, на которыхъ готовился сдѣлать нападеніе. «Архіепископъ миланскій, — говорилъ генералъ, — государь могущественный, благодѣтельный и милостивый. Безъ необходимости онъ не заставляетъ страдать никого. Повсюду, куда простирается его власть, онъ приноситъ миръ и согласіе и болѣе, чѣмъ какой-либо другой государь, онъ любитъ и поддерживаетъ миръ и справедливость. Сюда послалъ онъ насъ не съ дурными намѣреніями, — напротивъ, чтобы возстановить единство я миръ, чтобы уничтожить несогласія и тайную вражду, которыя раздѣляютъ народы Тосканы. Ему извѣстны раздоры, козни партій, которыя производятъ смуты во Флоренціи и разрушаютъ другія общины этой страны. Онъ послалъ насъ сюда, чтобы затушить раздоры и своими совѣтами и покровительствомъ установить у васъ болѣе мудрое правительство. Онъ принялъ неизмѣнное рѣшеніе исправить злоупотребленія во всѣхъ городахъ Тосканы; если онъ не будетъ въ состояніи достигнуть своей цѣли мягкостью и убѣжденіемъ, то ему удастся это благодаря оружію. Онъ приказалъ намъ подвести его армію къ воротамъ вашего города, поражать васъ огнемъ и мечомъ, отдавать на разграбленіе ваше достояніе до тѣхъ поръ, пока вы ради вашей же собственной выгоды не преклонитесь передъ его волей» (II, 8). Рѣчь миланскаго генерала была какъ бы продиктована Петраркой, — до такой степени ея содержаніе совпадаетъ съ его политическими статьями. Охотно вѣришь въ исполненіе того, чего желаешь, и патріотъ-моралистъ ради осуществленія завѣтныхъ мечтаній прощалъ архіепископу-гибеллину, что тотъ наводнилъ родину чужеземными шайками и развращалъ церковь, истративъ 200,000 флориновъ на подкупъ папской любовницы и ея клевретовъ. Но въ первый же годъ службы Петрарки умеръ Джіованни Висконти, и его положеніе при миланскомъ дворѣ сдѣлалось еще болѣе фальшивымъ. Три племянника архіепископа, получившіе въ наслѣдство его владѣнія, не унаслѣдовали его талантовъ и значительно превосхопили его пороками. Они начали съ того, что двое младшихъ отравили старшаго, потому что его нравственная распущенность казалась невозможной даже такимъ извергамъ, какъ Галеаццо и Бернабо Висконти. Тѣмъ не менѣе, Петрарка не легко разставался съ своими иллюзіями и усердно служилъ новымъ тиранамъ. При вступленіи ихъ во власть онъ произносилъ торжественную рѣчь народу, которая, впрочемъ, была въ самомъ началѣ прервана астрологомъ, заявившимъ, что наступилъ самый благопріятный моментъ для обряда. Когда у Бернабо родился сынъ, Петрарка держалъ его у купели и написалъ по этому поводу стихотвореніе (Ep. Poet. III, 29). Въ это время явился, наконецъ, въ Италію Карлъ IV, котораго давно уже звала Венеція вмѣстѣ съ сѣверными тиранами, чтобы съ его помощью укротить возростающее могущество Висконти. Но императоръ не нашелъ выгоднымъ бороться съ могущественнымъ Миланомъ; онъ пригласилъ къ себѣ въ Мантую Петрарку, который присутствовалъ при заключеніи Карломъ мирнаго договора съ его патронами. Висконти были такъ довольны поведеніемъ своего придворнаго оратора, что черезъ годъ отправили его въ Прагу оффиціальнымъ посломъ къ императору. Съ такою же болѣе почетною, чѣмъ важною миссіей Петрарка былъ пославъ и въ Парижъ съ поздравленіемъ освобожденнаго отъ плѣна короля, дочь котораго Галеаццо купилъ въ жены своему сыну. Но миланскіе тираны пользовались перомъ Петрарки не только для невинныхъ поздравительныхъ рѣчей: оффиціозный публицистъ долженъ былъ защищать также ихъ политическіе интересы.
Городъ Навара, долгое время страдавшій подъ игомъ Висконти, перешелъ на сторону маркиза Монферратскаго, какъ только представился удобный случай. Но Галеаццо силой оружія снова овладѣлъ имъ и, при вступленіи, поручилъ Петраркѣ произнести приличную случаю рѣчь. Порученіе было выполнено, какъ подобало природному оратору. Петрарка говорилъ на текстъ изъ псалма, примѣшивая къ схоластическому толкованію цитаты изъ классиковъ. Вся его рѣчь была проникнута безцеремонною лестью побѣдителямъ: у Петрарки хватило духа упрекать народъ въ вѣроломствѣ и неблагодарности въ Висконти, мнимыми благодѣяніями которыхъ онъ будто бы долго пользовался, и восхвалять великое милосердіе тирана. Еще съ большею рѣзкостью проявляется макіавеллизмъ Петрарки въ письмѣ къ Буссолари.
Монахъ августинецъ Джакопо Буссолари былъ однимъ изъ представителей того теченія, которое въ концѣ XV вѣка создало Саванароллу. Онъ былъ посланъ своимъ начальствомъ проповѣдывать на время поста въ Павію. Обіадая увлекательнымъ и страстнымъ краснорѣчіемъ, Буссолари безпощадно громилъ пороки высшихъ слоевъ общества и въ особенности представителей фамиліи Беккаріа, тогдашнихъ тирановъ Павіи. Беккаріа были враждебны Висконти, и Петрарка молчалъ. Висконти, занятые другими дѣлами, не обратили даже особеннаго вниманія, когда граждане, подъ предводительствомъ монаха, отбили отъ Павіи ихъ отрядъ, посланный противъ Беккаріа.
Между тѣмъ, Буссолари продолжалъ громить тирановъ вообще, и когда Беккаріа сдѣлали неудачную попытку убить проповѣдника, онъ произвелъ революцію и выгналъ тирановъ. Тогда они примирились съ Висконти, и Петрарка, по ихъ приказанію, написалъ длинное письмо Буссолари (XIX, 18).
Это посланіе чрезвычайно характерно по странной смѣси искренности и лицемѣрія. Его основная мысль та, что Буссолари нарушилъ миръ, величайшее благо для государства, и такимъ образомъ причинилъ зло родинѣ. Это та точка зрѣнія, которая опредѣляла всю политическую дѣятельность Петрарки; но онъ сознательно искажаетъ побужденія монаха и старательно умалчиваетъ объ интересахъ Висконти, не пытается даже убѣдить противника, что миланскіе тираны — истинные представители мира. Петрарка скрываетъ дѣйствительнаго иниціатора письма и отъ своего имени упрекаетъ Буссолари, что онъ, «не заботясь о совѣсти» и «удовлетворяясь славою пустаго краснорѣчія», навлекаетъ бѣды на родину. «Если бы ты не умѣлъ или не могъ говорить, не страдала бы и не скорбѣла бы Италія. И такъ, въ языкѣ твоемъ заключается корень общественнаго бѣдствія, и если бы ты любилъ Бога, ближняго, родину, то тебѣ слѣдовало бы, откусивши языкъ зубами, выбросить его вонъ, чтобъ онъ лучше принесъ пользу воронамъ и собакамъ, чѣмъ вредилъ людямъ». Петрарка былъ другомъ Буссолари и не могъ не знать его характера и не понимать его стремленій; поэтому его обвиненія являются злобною публицистическою гиперболой, которая хорошо обрисовываетъ политическіе пріемы предшественника Макіавелли.
Несмотря на все усердіе, съ которымъ Висконти продолжали дѣло своего могущественнаго предшественника, ихъ власть потерпѣла значительный ущербъ. Двѣ значительныхъ области, Болонья и Генуя, отпали; тираны сѣверной Италіи, встревоженные усиленіемъ Висконти, образовали противъ нихъ лигу. Мечты Петрарки объ итальянскомъ національномъ королѣ исчезали все болѣе и болѣе.
Въ начатомъ въ это время сочиненіи remediis замѣтно обнаруживается пессимистическій взглядъ на общественную дѣятельность вообще и въ особенности на политическіе порядки Италіи и на ея будущее. Лѣтомъ 1361 г. въ Миланѣ появилась чума и Петрарка навсегда оставилъ этотъ городъ.
Неудача Висконти нанесла третій по счету и самый сильный ударъ политическимъ надеждамъ Петрарки. Имъ овладѣло настоящее отчаяніе за родину и глубокое разочарованіе въ своей дѣятельности и онъ рѣшился не только бросить политику, но и оставить Италію. «Я сытъ по горло этими итальянскими дѣлами», — говоритъ онъ въ одномъ изъ старческихъ писемъ (Senil. 1,1). «Мнѣ наскучили непрерывные перевороты въ Италіи и я хотѣлъ бы быть внѣ ея какъ можно скорѣе», — говоритъ онъ въ другомъ письмѣ, относящемся къ этому же времени (Senil. 1, 3). Но тогдашнее положеніе дѣлъ помѣшало ему исполнить это намѣреніе. Сначала направился онъ во Францію, но всѣ пути были заняты вооруженными шайками; затѣмъ онъ порѣшилъ принять предложеніе Карла IV и переселиться въ Прагу, но дороги оказались непроѣздными по той же причинѣ. Тогда онъ поселился въ Венеціи, гдѣ было, по крайней мѣрѣ, спокойно, и предался исключительно научнымъ и литературнымъ занятіямъ, снова отклонивши еще разъ предложенное ему мѣсто папскаго секретаря. Но политическій интересъ, несмотря на всѣ разочарованія, все еще сохранялся въ Петраркѣ. Когда Венеція пригласила противъ возмутившихся кандіотовъ извѣстнаго кондотьера Люккино дель Верме, Петрарка посвятилъ ему очень ученый трактатъ Объ обязанности и добродѣтеляхъ, гдѣ онъ предлагаетъ ему разные полезные совѣты, вычитанные у древнихъ авторовъ. Къ этому же времени относится наиболѣе ревностная агитація его за возвращеніе въ Римъ папскаго престола. Въ послѣдніе годы жизни Петрарка еще разъ послужилъ своимъ перомъ тирану. Это былъ властитель Падуи, Франческо и Каррара. Купивши себѣ виллу въ его владѣніяхъ, Петрарка былъ лично заинтересованъ въ ихъ благосостояніи. Между тѣмъ, Каррара велъ войну съ Венеціей, во время которой дача Петрарки не разъ подвергалась большой опасности; поэтому онъ охотно принялъ миссію сопровождать сына тирана въ Венецію и пустить въ ходъ все свое краснорѣчіе, чтобы вымолить миръ у могущественной республики. Ему же посвятилъ Петрарка обширный трактатъ О наилучшемъ управленіи государствомъ (Sen. XIV, 1), написанный имъ за годъ до смерти.
Это произведеніе можетъ быть названо политическимъ духовнымъ завѣщаніемъ перваго публициста. Несмотря на то, что въ немъ очень много говорится о добродѣтели, что по временамъ оно переходитъ въ моральную проповѣдь, авторъ, въ сущности, проводитъ ту же точку зрѣнія, которую впослѣдствіи обстоятельно развилъ съ второстепенными поправками Макіавелли. Самый тонъ письма вполнѣ подходитъ къ прежнему природному Висконти. Франческо и Каррара былъ одинъ изъ самыхъ обыкновенныхъ тирановъ, а Петрарка называетъ его «образцомъ государей» и увѣряетъ, что «онъ слышалъ своими ушами, какъ сосѣдніе народы громкимъ голосомъ выражали желаніе находиться подъ его властью и завидовали его подданнымъ», потому что. граждане подъ его управленіемъ были «свободны и безопасны». Превознося далѣе всякую политическую дѣятельность и по преимуществу управленіе государствомъ, Петрарка совѣтуетъ государю, прежде всего, пріобрѣсти популярность. Любовь болѣе прочная основа власти, чѣмъ страхъ, и чтобы пріобрѣсти ее, нужно относиться къ подданнымъ, какъ къ дѣтямъ. По при ближайшемъ разсмотрѣніи этого вопроса оказывается, что, несмотря на пространныя разсужденія о важности и прелести взаимной любви между государемъ и подданными, она имѣетъ весьма ограниченное значеніе. Въ сущности, Петрарка былъ весьма близокъ къ Макіавелли, который утверждалъ, что государь долженъ больше полагаться на страхъ, чѣмъ на любовь подданныхъ, и долженъ воздерживаться только отъ ненужныхъ жестокостей. То же самое говорилъ и Петрарка. Любить государя должны только хорошіе граждане, а дурные, т.-е. недовольные, должны бояться. Только тѣ граждане, по его мнѣнію, должны «видѣть въ государѣ самаго любимаго отца, у которыхъ на сердцѣ миръ и спокойствіе родины»; по отношенію къ другимъ позволительны всякія средства. «Отложи въ сторону, — пишетъ Петрарка, — оружіе, солдатъ, стражу, барабаны и трубы и пользуйся всѣмъ этимъ только противъ непріятеля: для твоихъ гражданъ достаточно любви». «А подъ именемъ гражданъ я разумѣю тѣхъ, — продолжаетъ онъ, — которымъ дорого сохраненіе государства, а не тѣхъ, которые ежедневно дѣлаютъ попытки произвести переворотъ и измѣнить его судьбы; это, по моему мнѣнію, не граждане, а на нихъ слѣдуетъ смотрѣть какъ на бунтовщиковъ и общественныхъ враговъ». Другими словами, Петрарка рекомендуетъ не наводить страха на союзника, что и Макіавелли называлъ безсмысленною жестокостью.
Затѣмъ онъ переходитъ къ средствамъ для пріобрѣтенія популярности и требуетъ, прежде всего, справедливости и милосердія, причемъ такъ усиленно предостерегаетъ отъ «излишней снисходительности и необдуманной слабости», что весь совѣтъ свортся къ шаблонной, въ такихъ случаяхъ, фразѣ. Важнымъ пособіемъ для достиженія этой цѣли Петрарка считаетъ благодѣянія, и его аргументація при этомъ отличается совершенно утилитарнымъ характеромъ. «Если нельзя оказывать благодѣянія каждому въ отдѣльности, — говоритъ онъ, — покажи себя благодѣтельнымъ правителемъ всего государства. Рѣдко бываетъ, чтобы кто-нибудь питалъ ллобовь къ тому, кто не подаетъ надежды на личное или обгцественное благодѣяніе». Ради достиженія такой любви, Петрарка рекомендуетъ далѣе цѣлый рядъ улучшеній, въ которыхъ особенно нуждалась тогдашняя Падуя: реставрація храмовъ и стѣнъ, исправленіе городскихъ улицъ и осушеніе болотъ. Характерно для эпохи, что, аргументируя необходимость всѣхъ этихъ мѣръ, Петрарка часто и охотно становится на точку зрѣнія личнаго комфорта и эстетическихъ требованій. Его возмущаетъ, что, проѣзжая по грязнымъ и неровнымъ улицамъ, «дьявольскія» телѣги нарушаютъ «покой обывателей» и «мѣшаютъ мысли, направленной на что-нибудь доброе». Съ величайшимъ негодованіемъ и весьма обстоятельно доказываетъ онъ далѣе необходимость запретить жителямъ выпускать на улицу свиней. Онъ припоминаетъ для этого древности Падуи, ея святыни, говоритъ, что свиньи скандализируютъ иностранцевъ, пугаютъ лошадей, которыя сбрасываютъ всадниковъ, и требуетъ наказаній для тѣхъ, кто «обращаетъ въ свинятникъ благороднѣйшую Падую». Петрарка указываетъ и средства для производства всѣхъ этихъ работъ: расходы нужно отнести на счетъ городской коммуны и, «такимъ образомъ, безъ новыхъ налоговъ, безъ ущерба для казны и безъ личныхъ издержекъ, можно сдѣлать все, что нужно». Онъ понимаетъ, что такое отношеніе къ городскимъ средствамъ можетъ повести къ злоупотребленію со стороны правителя и сочувственно разсказываетъ, какъ Августъ на смертномъ одрѣ послалъ свой отчетъ сенату. Патрарка готовъ признать, что «въ этомъ заключается исполненіе личнаго долга, пренебрегать которымъ нельзя безъ оскорбленія добродѣтели». «Но какая же важность въ томъ, — продолжаетъ онъ, — что ты не долженъ отдавать отчета другому, если тебѣ приходится отдавать его себѣ самому и своей совѣсти, угрызенія которой дѣлаютъ твою жизнь печальной и несчастной?»
Весьма важнымъ дѣломъ для правителя является, по мнѣнію Петрарки, экономическое! удовлетвореніе массъ. «Довольство народа, — пишетъ онъ, — зависитъ не столько отъ положенія людей, сколько отъ удовлетворенія ихъ физическихъ потребностей: отъ этого происходитъ не только общественное довольство, но и спокойствіе правителей». Въ силу этого, онъ рекомендуетъ особенную осторожность при введеніи новыхъ налоговъ. Государь долженъ постараться убѣдить народъ въ необходимости новой подати, показать, что конъ налагаетъ ее «противъ воли» и «съ болью въ сердцѣ», и дать «что-нибудь отъ себя», показать, такимъ образомъ, что, стоя во главѣ народа, онъ «признаетъ себя его частью». Петрарка считаетъ нужнымъ также предостеречь государя отъ излишняго обремененія народа податными тягостями. Эт. не только опасно, но и неблагоразумно: сосредоточеніе въ орѣхъ рукахъ массы богатствъ развиваетъ въ государѣ гибельную для него скупость и, кромѣ того, богатства остаются инертною массой, тогда какъ расходуясь частными лицами, они становятся полезными для государства. «Кто не видитъ, — спрашиваетъ Петрарка, — что богатство народовъ есть богатство государей?» — и этимъ вопросомъ обнаруживаетъ гораздо болѣе глубокій взглядъ на государство, чѣмъ Макіавелли, державшійся противуположной точки зрѣнія на этотъ предметъ.
Далѣе Петрарка предостерегаетъ государей отъ различныхъ пороковъ — жадности, скупости, излишней жестокости, неблагодарности, побуждаетъ ихъ къ добродѣтели, къ дружбѣ, къ скромности и показываетъ, что есть истинное смиреніе. Въ этой части своего трактата онъ является моралистомъ, а не политикомъ, и даетъ такіе совѣты государю, исполненіе которыхъ возвыситъ его личность не вредя положенію. Но въ концѣ трактата онъ становится еще разъ на чисто-политическую точку зрѣнія. Онъ требуетъ, чтобы государь никогда не поручалъ управленія государствомъ своимъ приближеннымъ. Въ этомъ проявилась ненависть къ знати, общая у него съ Макіавелли, хотя и не особенно рѣзко, потому что дворянство въ Падуѣ не представляло значительной политической силы. Онъ требуетъ также, чтобы благородные не пользовались привилегіями, и весьма осторожно рекомендуетъ не особенно стѣсняться ихъ имуществомъ. «Благодѣтельствуй наиболѣе бѣднымъ, — пишетъ онъ, — и не только изъ своего имущества, но также показывай себя щедрымъ для нихъ въ тѣхъ средствахъ, которыя ты безъ несправедливости можешь взять у богатыхъ». Въ заключеніе Петрарка ставитъ правителю, — правда, почти мимоходомъ, — новую задачу, которой не знало средневѣковое государство: заботу о наукѣ. Онъ требуетъ покровительства ученымъ всѣхъ спеціальностей, потому что они доставляютъ пользу государству и славу государю, но не доказываетъ, въ чемъ заключается ихъ государственная польза, а просто ссылается на примѣръ древнихъ. Наконецъ, Петраркѣ не совершенно чужда идея о воспитательной задачѣ государства, только тогдашнее положеніе дѣлъ не позволяло и мечтать о ея скоромъ исполненіи. «У меня было намѣреніе, — пишетъ онъ, — здѣсь въ концѣ письма посовѣтовать тебѣ исправить нравы народа; по считая теперь это дѣломъ невозможнымъ, видя, что для его исполненія всегда тщетно прилагалась сила законовъ и царей, я оставляю эту мысль».
Таковы были политическія воззрѣнія перваго публициста новой исторіи. Петрарка былъ настоящимъ предшественникомъ Макіавелли. Онъ неуклонно держался дѣйствительности, старался быть практичнымъ, отказывался отъ самыхъ задушевныхъ мечтаній, чтобы добиться осуществленія того, что было необходимо и что казалось возможнымъ. Онъ любилъ свободу и служилъ деспотизму, чтобы избавиться отъ анархіи; онъ цѣнилъ людей по ихъ нравственному уровню и отказывался отъ этической точки зрѣнія по отношенію къ государямъ, потому что думалъ достигнуть такимъ путемъ большаго блага, общаго блага. Въ этомъ положеніи было много трагизма. Петрарка любилъ родину, видѣлъ ея бѣдствія, понималъ, что старыя силы отжили свой вѣкъ, и тщательно искалъ новыхъ въ современной средѣ. Самою жизненною изъ этихъ послѣднихъ была тиранія; но она отталкивала жестокимъ деспотизмомъ и звѣрскими пороками, и Петрарка не сразу вступилъ съ нею въ союзъ. Апостолъ индивидуализма слишкомъ высоко ставилъ могущество отдѣльной личности; отсюда его пылкія надежды на Кола и Ріенцо и на Карла IV. Только горькія разочарованія привели его ко двору Висконти и заставили пожертвовать многимъ, что было дорого, но и эти жертвы не привели ни къ чему. Политическая дѣятельность Петрарки закончилась полною неудачей, тѣмъ не менѣе, она имѣетъ историческое значеніе. Петрарка былъ первымъ представителемъ практической политики, ему принадлежитъ первая попытка создать искусство управленія путемъ раціональнаго пользованія наличными силами даннаго времени. Макіавелли былъ только его продолжателемъ, который талантомъ, смѣлостью и систематичностью затмилъ своего предшественника. Еще важнѣе значеніе Петрарки, какъ публициста. Вмѣстѣ съ нимъ, въ историческую жизнь входить новый факторъ, невѣдомый предшествующему періоду. Петрарка былъ первымъ выразителемъ только что народившагося свѣтскаго общественнаго мнѣнія, той идеальной силы, могущество которой съ каждымъ годомъ возростаетъ въ цивилизованной Европѣ.
- ↑ Rome sopra argomenti etorici, p. 118 и слѣд.
- ↑ Zumbini. Studj sol Petrarca. Napoli. 1878, p. 176 и слѣд.
- ↑ Voigt. Die Wiederbelebung des classischen Altethums. B. I., p. 98 passim.
- ↑ Mezières. Pétrarque. Paris. 1868, p. 220 и слѣд.
- ↑ Geiger. Petrarka. Leipzig. 1874, p. 127 и слѣд.
- ↑ Körting. Petrarca’s Leben und Werke. Leipzig. 1878, p. 313 и слѣд.
- ↑ Corio: «Ietorie Milanesi». Parte III, p. 224.