Петербург (Дорошевич)/ДО
| Петербургъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 23. |
Это разсказывала мнѣ одна очень красивая актриса въ одну изъ тѣхъ странныхъ минутъ откровенности, которыя иногда почему-то находятъ на женщинъ.
Просто привычка декольтироваться. Имъ иногда хочется декольтировать и свою душу.
— Je ne suis pas difficile[1]. Вы знаете мое амплуа: grande coquette[2]. Оно требуетъ платьевъ и брильянтовъ. За талантъ мнѣ дали бы немного. А талантъ моихъ портнихъ приходится оплачивать очень дорого. Къ тому же… Я могу думать о добродѣтели очень много, — больше даже, чѣмъ другія, — но только до тѣхъ поръ, пока я не вижу другой женщины въ хорошемъ платьѣ. Тогда я перестаю думать о добродѣтели и начинаю думать о платьѣ.
Когда я ѣхала въ Петербургъ, я отлично знала, что меня ожидаетъ и о чемъ я должна прежде всего позаботиться. Въ Петербургѣ есть люди, мимо которыхъ трудно пройти молодой актрисѣ. Театръ, это — зданіе, у входа въ которое стоитъ нѣсколько свѣжевыкрашенныхъ столбовъ. Мимо нихъ трудно пройти, не испачкавшись.
Въ первую же субботу въ циркѣ я смотрѣла на этихъ господъ и думала только:
— Который?
Иксъ? Игрекъ? Дзэтъ?
Въ сущности они были для меня всѣ безразличны. И я задавала себѣ этотъ вопросъ безъ всякой муки. Не подумайте!
Просто изъ любопытства. Вѣдь это же касалось меня и, кажется, можно сказать, касалось довольно близко.
«Имъ» оказался Иксъ. Даже лучшій изъ нихъ! Съ большимъ вліяніемъ въ театрѣ, съ хорошимъ положеніемъ, съ отличными средствами.
Могъ быть полезенъ и для карьеры и въ смыслѣ портнихъ.
Онъ попросилъ, его мнѣ представили. Явился съ визитомъ, привезъ цвѣтовъ, потомъ конфетъ.
Собственно говоря, все было рѣшено съ перваго момента.
Объ этомъ, конечно, не говорилось. Развѣ можно! Но это отлично понимали оба.
Онъ говорилъ, что онъ одинокъ и ему нужно существо, которое онъ бы любилъ. Это наполнитъ его жизнь. Говорилъ, что онъ не молодъ, «конечно, не мальчишка», но постояненъ и способенъ на глубокое чувство.
Я, улыбаясь, отвѣчала:
— Вамъ ли говорить объ этомъ? Сколько женщинъ, я увѣрена, мечтаютъ…
Такъ мы торговались, говоря совсѣмъ о другомъ.
Онъ давалъ понять:
«Не думай, матушка, я разорюсь ради тебя или надѣлаю глупостей. Нѣтъ! Но хорошее вознагражденіе ты получишь. И это не нѣчто мимолетное, а такъ, на годъ, на два!»
Я отвѣчала взглядомъ:
«Что же ты медлишь, дурашка?»
Ему достаточно было, ну, какъ-нибудь подольше поцѣловать мнѣ руку — и я «упала бы въ его объятія»:
— Я твоя!
И я думала:
— Поскорѣй бы!
У зубного врача такъ просишь:
— Докторъ, вырвите зубъ, но поскорѣй!
Очевидно, онъ не находилъ повода къ чему-нибудь лишнему.
А я смотрѣла на него почти умоляюще;
— Да найди же, найди!
Отыграть эту роль въ глупой комедіи. Изобразить страсть. И начать посылать къ нему счета отъ портнихъ.
А онъ все говорилъ, все говорилъ и не давалъ мнѣ, ну, повода, чтобъ сказать:
— Я твоя.
Престранный городъ вашъ Петербургъ.
Я спрашивала потомъ у другого, у молодого:
— Отчего вы, господа, все съ подходцемъ? Отчего де прямо?
Онъ улыбнулся, — и очень самодовольно:
— Даже устрицу не глотаютъ такъ, сразу. А сначала посмотрятъ на нее, потомъ осторожненько счистятъ бородку, потомъ любовно пожмутъ надъ ней лимонъ, потомъ мягко поддѣнутъ на вилку. А такъ, взялъ… Passez moi le mot[3], но это ужъ значитъ «сожрать», а не съѣсть. Не съѣсть со вкусомъ!
Жуиры говорятъ:
— Пулярка любитъ, чтобъ ее хорошо съѣли.
Ну, я, вѣроятно, плохая пулярка и предпочитала бы, чтобъ меня просто сожрали, съ костями, только сразу!
Терпѣть не могу, когда надо мной давятъ лимонъ!!!
Итакъ, онъ продолжалъ ѣздить и говорить.
Однажды — это было въ сумеркахъ, когда и безъ того становится грустно на душѣ — онъ спросилъ меня:
— Вы, навѣрно, никогда не бываете въ церкви, другъ мой?
Онъ всегда говорилъ со мной такимъ тономъ, добрымъ и ласковымъ, словно былъ мнѣ крестнымъ отцомъ.
Я отвѣчала:
— Когда умираетъ кто-нибудь изъ моихъ товарищей или выходитъ замужъ какая-нибудь изъ моихъ подругъ. Первое случается чаще, чѣмъ второе!
Онъ вздохнулъ съ сожалѣніемъ:
— Напрасно, напрасно! Тамъ хорошо. Хорошо въ церкви. Бога забывать не слѣдуетъ. Вы, вѣроятно, и не креститесь даже никогда?
Я разсмѣялась.
— Напротивъ! Часто, очень часто и очень много. Когда выхожу на сцену въ новой роли и трушу!
Голосъ его сталъ совсѣмъ печальнымъ.
— Не слѣдуетъ смѣяться надъ этимъ! Не слѣдуетъ! Хотя бы во имя вашего дѣтства. Вспомните ваше дѣтство.
Со мной не надо говорить о дѣтствѣ. Въ немъ ничего ни хорошаго ни отраднаго. Но когда мнѣ напоминаютъ о моемъ дѣтствѣ, у меня слезы подступаютъ къ горлу.
Я чувствую себя такой маленькой, страдающей, безпомощной.
Не надо говорить со мной о дѣтствѣ! Не надо!
Мы, кокотки, всѣ сплошь сентиментальны.
А онъ продолжалъ:
— Вспомните ваше дѣтство, когда вы, маленькая, въ кроваткѣ, сложивъ ручонки, молились «Боженькѣ». Молились со слезами. Развѣ не легче вамъ тогда было?
Я готова была разрыдаться.
— Вы и образка, вѣроятно, не носите на шеѣ?
Глотая слезы, я постаралась обратить все въ шутку:
— При моей профессіи! Я должна ходить декольтированной!
А онъ продолжалъ печальнымъ голосомъ, полнымъ сожалѣнія:
— Не тогда, когда вы занимаетесь вашей профессіей, а тогда, когда вы дома, одна, когда вы спите… Хотите, я привезу вамъ образокъ?
Ему это нравится!
— Пожалуй!
Онъ оставилъ меня разстроенной, взволнованной, несчастной.
Я заплакала, — не знаю, о чемъ.
На слѣдующій день онъ пріѣхалъ ко мнѣ и смотрѣлъ на меня, какъ на ребенка, еще мягче, еще ласковѣе.
— А я привезъ вамъ образокъ. Освященный.
Онъ вынулъ изъ коробочки золотой образокъ на тоненькой цѣпочкѣ.
Перекрестился и поцѣловалъ его самъ.
Перекрестилъ меня.
— Перекреститесь и поцѣлуйте, другъ мой.
У меня не въ порядкѣ спинной мозгъ. Отъ этого я черезчуръ впечатлительна.
Я не знаю, что было со мной. У меня были холодныя руки и ноги. Я хотѣла рыдать, плакать, я хотѣла упасть на колѣни.
Мнѣ было страшно надѣть на себя образокъ.
— Дайте, мой другъ, это сдѣлаю я, я самъ. Я самъ надѣну на васъ.
Онъ дрожащими руками началъ разстегивать мой капотъ.
Я задрожала вся, когда холодная цѣпочка дотронулась до моей шеи.
А онъ разстегивалъ дальше и дальше.
— Вотъ такъ. Вотъ такъ.
Онъ словно игралъ на роялѣ. Его холодные пальцы дрожали и прыгали по моему тѣлу.
Я съ ужасомъ ждала прикосновенія образка.
— Какая грудка!
И вдругъ на томъ мѣстѣ, гдѣ долженъ былъ холодный образокъ коснуться груди, я почувствовала что-то мокрое, трясущееся.
Его губы.
Словно жабу, осклизлую и мокрую, положили мнѣ на грудь.
Я закричала не своимъ голосомъ и толкнула его такъ, что онъ полетѣлъ, чуть-чуть не ударился головой о косякъ стола, упалъ въ углу, около этажерки.
Я кричала, схватившись за голову.
— Уйдите, уйдите отъ меня! Не подходите, не подходите!
Онъ сидѣлъ на полу, блѣдный, съ отвислой челюстью, старый, испуганный, дрожащій отъ желанія.
Онъ былъ отвратителенъ и страшенъ мнѣ.
Я боялась за себя, за молодую, за сильную, что я съ нимъ что-нибудь сдѣлаю.
Я кричала ему:
— Вонъ… вонъ… уйдите сейчасъ!..
Если бы меня изнасиловалъ пьяный бродяга, мнѣ было бы легче, чѣмъ это…
Такъ все и разстроилось.
Вмѣсто человѣка «съ тонкой организаціей» я досталась купцу.
Онъ… Вы знаете, какъ купцы ѣдятъ устрицъ?
Сковырнулъ вилкой, проглотилъ.
— Э-э, чортъ! Лимону позабылъ пожать. Ладно, надъ слѣдующей пожму!
Просто, а тутъ…
Зачѣмъ до души надо дотрогиваться трясущимися руками? Вѣдь есть тѣло, и хорошее тѣло!..
И она почти крикнула мнѣ:
— Зажгите лампу! Скорѣй! Скорѣй! Мнѣ страшно! Я боюсь, что и вы… начнете говорить о возвышенныхъ предметахъ!