ПЕТЕРБУРГСКІЕ ТЕАТРЫ
Юбилейный спектакль М. Г. Савиной
править
По странному капризу судьбы, въ которомъ чудится однако глубокое, даже трагическое значеніе, юбилейное чествованіе М. Г. Савиной, по случаю тридцати пяти лѣтъ ея сценической дѣятельности, почти совпало съ другимъ крупнымъ, но печальнымъ событіемъ нашей театральной жизни, съ похоронами В. Ѳ. Коммиссаржевской. Едва четыре дня раздѣляли ихъ, и такое короткое время только немного могло утишить первую грусть безвременной утраты. Понятно поэтому, что юбилей съ новой силой пробудилъ ее, и все въ немъ — каждое слово, каждая мелочь, начиная съ программы и кончая послѣднимъ молчаніемъ юбилярши — и эта нарядная публика, и эти безчисленные вѣнки, почтительно склоняемые къ ногамъ артистки, и эти торжественныя депутаціи, въ чинномъ, нѣсколько дѣланномъ порядкѣ появлявшіяся передъ ней, — все это воскрешало въ памяти съ особенной, жгучей болью другія сцены: какъ бросались и топтались въ грязь надгробные вѣнки, какъ растерявшіяся депутаціи едва могли протолкаться сквозь веселую, на любопытное зрѣлище пришедшую поглазѣть толпу, изрѣдка перебранивавшуюся съ распорядителями изъ студенческой организаціи, взявшейся слѣдить за порядкомъ, какъ эти самые распорядители, слившись въ цѣпь, танцовали дикій танецъ, оттѣсняя народъ отъ колесницъ…
Такъ обидно, такъ больно становилось за покойную артистку, и такой далекой казалась она этой толпѣ…
И такъ «на своемъ мѣстѣ» была Савина съ ея жеманными улыбками, недоумѣло разведенными руками и слезами, появившимися уже при чтеніи перваго адреса…
Юбилейная программа была составлена очень интересно. Отдѣльные акты изъ четырехъ пьесъ разныхъ періодовъ творчества юбилярши («Холопы» — княжна, «Власть тьмы» — Акулина, «Мѣсяцъ въ деревнѣ» — Наталья Петровна, «Дикарка» — Варя) должны были освѣтить весь путь развитія, всѣ стороны богатаго дарованія Савиной, и особенную остроту спектаклю придавало смѣлое и заманчивое рѣшеніе (продиктованное, впрочемъ, можетъ быть, не внутреннимъ побужденіемъ, но внѣшними условіями, напр., трудностью грима въ «Холопахъ») — представить этотъ путь въ послѣдовательности, обратной той, которая въ дѣйствительности была пережита артисткой, такъ что зритель, постепенно молодѣя, возвращался отъ нынѣшнихъ дней, отъ знакомыхъ, старыхъ ролей ея къ далекому прошлому, къ теперь уже позабытой юности артистки.
Какъ ни различны роли, исполненныя въ одинъ этотъ вечеръ Савиной съ обычнымъ ея искусствомъ (хотя понятное волненіе сдѣлало его не всегда ровнымъ, и это относится не только къ юбиляршѣ), въ нихъ есть нѣчто общее, что внутренно роднитъ ихъ между собой. И оттого, что онѣ смѣняли быстро и непрерывно одна другую, это общее — какая то фальшь, двойная жизнь, элементы словно преступности — разросталось въ самое существенное въ нихъ, самое главное, что только прячется за тѣ тонкія и разнообразныя личины, которыми маскировала ихъ Савина. Но чѣмъ больше обнажалась эта черта, тѣмъ страшнѣе — какъ то непріятно-жутко — становилось за само дарованіе артистки, выбравшей для своего юбилея такія и только такія роли; оно само будто окрашивалось въ пугающій, зловѣщій цвѣтъ… Это впечатлѣніе еще подчеркивалось тѣмъ, что послѣдней ролью была Варя, съ которой связано столько воспоминаній, Варя, въ глубокихъ и затаенныхъ нотахъ которой чуется возможность большихъ переживаній и серьезныхъ потрясеній, переворотовъ, движенія… куда? Неизвѣстно…
«Дикарка» была, конечно, тѣмъ, что придавало спектаклю интересъ не только юбилейный. Думалось: если Савина взялась играть эту роль, то, вѣрно, она и сумѣетъ, и хоть не вѣрилось этому, но въ тайнѣ хотѣлось надѣяться на чудо. Его не случилось, и, безъ сомнѣнія, сама юбилярша сознаетъ, что, при всемъ большомъ мастерствѣ, проявленномъ ею, она теперь уже не Варя, ---и публика могла не подчеркивать ей этого въ самый день юбилея своими безтактнымм апплодмсментами каждому удачному слову, каждому мальчишескому жесту, — аплодисментами, сообщавшими этой безусловно интересной попыткѣ легкомысленный характеръ какой-то шутки, каприза, причуды.
Послѣ «Дикарки»', на сценѣ, при открытомъ занавѣсѣ началось оффиціальное чествованіе, предвѣстники котораго — цвѣты и рукоплесканія — оживляли весь спектакль.
Чествованіе было, какъ всегда: недостаточно пышное, помпезное, временами даже безпорядочное и все же лишенное истинной сердечности, съ безчисленными депутаціями, рѣчами, подношеніями, телеграммами, — но надо ли разсказывать обо всемъ этомъ? Надо ли говорить о томъ, какъ Давыдовъ читалъ сперва торжественнымъ и низкимъ голосомъ рескриптъ великаго князя, а затѣмъ болѣе нѣжнымъ и интимнымъ — адресъ Александринской труппы? какъ Батюшковъ не-слышно тянулъ безконечное сочиненіе Литературнаго Фонда? какъ Нерадовскій, бія себя въ грудь, съ непомѣрнымъ паѳосомъ, котораго ему такъ не хватаетъ на сценѣ, выкрикивалъ что Савина — Россія, солнце, ширь и т. д., — а внезапно откуда-то появившійся и все время путавшійся Глаголинъ тутъ же подорвалъ довѣріе къ этимъ словамъ, возгласивъ, что Малый театръ по своей молодости (ему всего 15 лѣтъ) не можетъ оцѣнивать Савину, но можетъ только высказать переполняющія его чувства, выразителемъ которыхъ явилось ведерко съ шампанскимъ, выпить которое Глаголинъ предложилъ юбиляршѣ, что она красиво и сдѣлала? какъ это ведерко стояло потомъ нѣкоторое время на аванъ-сценѣ, пока, наконецъ, тотъ же Глаголинъ (кажется) нерѣшительно не унесъ его въ задніе ряды? какъ опять остроумнѣе, лучше и короче всѣхъ сказалъ неувядающій Andrieu, черезъ день самъ праздновавшій тотъ же 35-ти лѣтній юбилей? какъ одинъ ораторъ не сумѣлъ закончить своей рѣчи, а другой забылъ упомянуть, отъ чьего имени онъ говоритъ? какъ иныя слова звучали почти ироніей, и на всѣ лады повторялось: «мы гордимся, что мы — ваши современики», «ваше отзывчивое сердце» и т, д.? какъ всѣ эти разглагольствованія губили тѣ искреннія и хорошія слова, которыя были (напр, немного дѣтскія, но достойно и сдержанно сказанныя депутаціей Импсраторскихъ драматическихъ курсовъ — о рѣшеніи, вмѣсто подношенія, учредить на этихъ курсахъ стипендію имени Савиной), а ненужными усиліями многіе трогательные моменты превратились въ кричащіе и декоративные? какъ поражало отсутствіе привѣтствій отъ тѣхъ, кому, казалось бы, особенно слѣдовало явиться съ ними (напр. Дирекція Императорскихъ театровъ, и не она одна), и сердилъ непродуманный порядокъ и совершенно произвольный составъ депутацій? какъ сама юбилярша, прижимая къ груди букетъ цвѣтовъ, раскланивалась, оглушаемая апплодисментами, и ни слова не сказала въ отвѣтъ, что она позднѣе и объяснила въ благодарственномъ письмѣ въ редакціи газетъ: «кто много чувствуетъ, тотъ говорить не въ силахъ», — чѣмъ нѣсколько пристыдила словоохотливыхъ россійскихъ ораторовъ, только-что привѣтствовавшихъ ее? — Всѣ эти милыя и смѣшныя, наивныя и уродливыя юбилейныя нелѣпости хорошо знакомы и не возмущаютъ, а пріятно развлекаютъ глазъ и ухо, пока сидишь въ театрѣ, думаешь о прежде видѣнныхъ юбилеяхъ и рисуешь себѣ будущіе, мѣняя только имена и число дѣйствующихъ лицъ…
И, можетъ быть, только одинъ моментъ оказался болѣе значительнымъ, и то не самъ себѣ, а въ силу тѣхъ условій, о которыхъ говорилось выше, — именно тотъ, когда ученики одной петербургской театральной шкоды, кончили свою рѣчь словами, едва ли не диктованными имъ ихъ учителями; «нашъ девизъ — идемъ за вами!»… И снова вспомнилась Коммиссаржевская…
Конечно, героиня поставленной на сценѣ Малаго театра въ бенефисъ В. А. Мироновой новой пьесы Вл. Трахтенберга не вѣдьма и ничего общаго съ ней не имѣетъ; хотя она шепчетъ любовныя заклятія, мы ей нисколько не вѣримъ; пусть ея горничная называетъ ее такъ, авторъ-то могъ бы быть самостоятельнѣе, но если она все-таки «вѣдьма», то почему бы не назвать ея любовника, обманувшаго ее и въ концѣ пьесы сосредоточившаго на себѣ все дѣйствіе, почему бы не назвать его «вѣдьмакомъ» что ли, а затѣмъ перекрестить такъ и пьесу. Это измѣненіе было бы не только перемѣна клички, — оно могло бы имѣть самое серьезное и благое значеніе и для всей пьесы. Можетъ быть, благодаря ему, авторъ увидѣлъ бы не замѣченный имъ теперь коренной недостатокъ ея, именно тотъ, что основной мотивъ (вѣдьма не владычествуетъ въ пьесѣ, а наоборотъ, путанный и стѣсненный сложными интригами, побочными разговорами, вводными персонажами, не въ силахъ объединить ихъ и подчинить себѣ, мельчаетъ, гибнетъ и, наконецъ уступаетъ свое мѣсто новому мотиву (вѣдьмаку). Обнаружились бы и другіе, отсюда происшедшіе дефекты — въ общей концепціи архитектоникѣ пьесы, въ обрисовкѣ характеровъ, въ смѣнѣ настроеній — и, по удаленіи ихъ, эта интересная пьеса, теперь держащаяся только умѣніемъ автора создавать драматическія положенія и развивать ихъ — хотя и не разрѣшать! — стала бы, можетъ быть, совсѣмъ хорошей, а игра Мироновой, и теперь превосходная, получила бы новый и куда болѣе значительный интересъ.