Нѣсколько лѣтъ тому назадъ дамы носили турнюры. Помните: сзади подъ платье прикрѣплялся мѣшочекъ изъ ваты или волоса, придавая фигурѣ видъ достаточно уродливый. Но такова была мода; турнюръ казался необходимой частью туалета и появиться безъ онаго было неприлично.
Невозможно доискаться источника этой моды; было ли нужно это кому-нибудь, чтобы скрыть естественные дефекты фигуры, была ли это чья-нибудь случайная прихоть, но кто-то и для чего-то выдумалъ и такую моду, a такъ какъ моды по всѣмъ законамъ должны мѣняться отъ времени до времени, то, охотно и не разсуждая, дамы всего свѣта завели и турнюры. Такимъ грандіознымъ турнюромъ явился въ нынѣшнемъ году «Шантеклеръ». Почему? Отчего? Непонятно и неизвѣстно. Многое объясняетъ ловкая реклама, необычайность зрѣлища всѣхъ этихъ курятниковъ, собачьихъ мордъ, странныхъ костюмовъ («нѣкоторые о столько-то пудовъ» — сообщали услужливые корреспонденты телеграммами изъ Парижа въ Чикаго, Австралію, на Чукотскій Носъ, не знаю куда еще), но не только это создало всемірную славу слабѣйшей пьесы посредственнаго поэта и академика Эдмонда Ростана.
Будущій историкъ, можетъ быть, сумѣетъ разгадать тайну, нѣтъ, даже не успѣха (успѣха особеннаго «Шантеклеръ», кажется, нигдѣ не имѣлъ), a какой-то назойливой моды на эту скучную и несносную пьесу.
Растянутая, бездѣйственная, крикливо-напыщенная, вульгарно-слащавая, она лишена и тѣхъ немногихъ достоинствъ, которыя мы знали за авторомъ «Сирано», «Орленка», «Романтиковъ». Малый театръ, поставившій «Шантеклера», отнесся къ нему съ полной серьезностью и стараніемъ, впрочемъ, не спасая его этимъ, такъ какъ, можетъ быть, стиль балагана могъ бы (если бы еще сократить Ростановскую декламацію такъ — на четыре пятыхъ) на нѣсколько минутъ заинтересовать этой поистинѣ балаганной затѣей перерядить актеровъ въ пѣтуховъ, индюковъ, жабъ, гусаковъ и прочихъ обитателей скотнаго двора.
Глаголинъ далъ тонкій типъ пѣтуха (въ доброе старое время рецензенты писали «типъ Гамлета»). Музиль-Бороздина была очаровательная фазанья курочка…
Единственное утѣшеніе въ этой печальной исторіи, что мода на безобразный и, какъ прихоть, совершенно неостроумный «турнюръ-шантеклеръ» оказалась очень недолговѣчной. Въ модныхъ лавкахъ спѣшатъ распродать залежи галстуховъ, шляпъ, костюмовъ «шантеклеръ», такъ какъ будущій сезонъ ихъ будутъ носить развѣ гдѣ-нибудь въ Тюкалинскѣ; сама же пьеса не выдержала и одного сезона. Случайно запоздавъ съ моимъ отчетомъ, я питаю надежду, что одинъ изъ послѣднихъ вспоминаю это твореніе Ростана, о которомъ нѣсколько недѣль говорилъ весь міръ.
Скуденъ и скученъ былъ въ нынѣшнемъ году сезонъ «Московскаго Художественнаго театра», привезшаго намъ всего двѣ новыхъ постановки и возобновленнаго «Федора Іоанновича». Какая-то тоска нависла надъ «Художественнымъ театромъ» за послѣднее время.
Была въ русской жизни полоса Чехова. «Художественный театръ» запечатлѣлъ ее. Такъ полно было это воплощеніе, что каждый жестъ, каждая интонація, каждый стулъ были подлинно «чеховскіе». Со сказочной быстротой промелькнули передъ нами за это время: война, революція, новыя исканія въ искусствѣ и жизни, a въ «Художественномъ театрѣ» все попрежнему ломаютъ руки печальныя сестры: «въ Москву, въ Москву», — мечтаетъ некрасивая Соня въ послѣднемъ просвѣтленномъ отчаяніи: «Мы отдохнемъ, мы увидимъ ангеловъ, мы увидимъ все небо въ алмазахъ».
«Художественники» порвали съ традиціями театра.
Гордо, и до извѣстной степени имѣя на то право, объявилъ Станиславскій (послѣдняя бесѣда на собраніи y бар. Дризена), что онъ ненавидитъ театръ и хочетъ только жизни.
Актеръ, надѣвая маску условной обманной театральности, въ костюмѣ Гамлета — сегодня трагическій датскій принцъ, завтра веселый плутъ Скапенъ, потомъ Донъ-Жуанъ или герой Ибсена, духъ его свободенъ, лицо подъ маской. Если онъ талантливъ, онъ сумѣетъ обмануть простодушнаго зрителя, можетъ быть, даже самъ обманется на минуту, и красныя, традиціонныя кулисы чудесно превратятся въ сады Армиды.
Не таковъ «Художественный театръ». Ему показалась слишкомъ малой обманная минутная власть королей въ картонныхъ коронахъ, доблесть рыцарей съ деревянными мечами. Большей власти и большаго подвига захотѣлъ онъ. Упорной работой, магіей многихъ талантовъ добился онъ желаннаго. Не маски, a подлинныя лица увидѣли мы, — лица дяди Вани, Чанки, Треплева, Гаева.
Съ тѣхъ поръ оживленныя чудесной силою эти скорбныя, печальныя тѣни уже не покидаютъ «Художественный театръ»; подлинная безвыходная тоска отцвѣтающаго «Вишневаго сада», осенней скуки, когда всѣ ужъ уѣхали, эта скорбь безвременья, еще многими не превзойденная, нависла надъ ними. Что бы они ни дѣлали, кого бы они ни играли, безнадежно-грустное, некрасивое лицо чеховскаго тоскующаго интеллигента остается неизмѣннымъ подъ всѣми эпохами и стилями, a вѣдь притворяться они не умѣютъ и не хотятъ. Лучшая за этотъ годъ постановка — «Мѣсяцъ въ деревнѣ», но и она совсѣмъ не то, что мы знаемъ и любимъ въ Тургеневской комедіи.
У Тургенева лѣтнее утро, праздничное, чуть-чуть истомное отъ предчувствія грозы, но радостное и лѣнивое, какъ радостна и лѣнива эта жизнь въ просторной, свѣтлой усадьбѣ, когда небо такъ ярко съ барашками облаковъ, когда въ саду поютъ пѣсни, сбирая малину, a въ прохладной комнатѣ раскладываютъ пасьянсы, и Ракитинъ читаетъ французскій романъ Натальѣ Петровнѣ, нѣжными шелками вышивающей тонкій узоръ. Быстро надвинулась быстрая лѣтняя гроза; сверкнула въ окно молнія; ударилъ громъ; вспыхнула угасающая страсть въ Натальѣ Петровнѣ; первый разъ закружилась томно голова, и забилось непонятнымъ волненіемъ сердце Вѣрочки.
Печально, нѣсколько смѣшно даже кончается этотъ лѣтній романъ. Но быстро и безслѣдно прошла гроза; все опять успокоилось въ чинной, свѣтлой усадьбѣ; пролежала съ мигренью нѣсколько часовъ Наталья Петровна, смахнула двѣ-три слезинки, и опять Ракитинъ читаетъ ей французскій романъ и опять она смотритъ спокойно и ласково на стараго друга. A Вѣрочка, та станетъ блѣднѣе, печальнѣе, той блѣдностью и печалью, въ которыхъ все очарованіе этихъ блѣдныхъ, печальныхъ дѣвушекъ Тургенева.
Тонкая, едва уловимая грусть разлита въ этой нѣжной и граціозной комедіи, но заламывать руки, сжимать зубы развѣ было бы къ лицу этому слегка чопорному и старомодному барину, улыбкой эстета-скептика скрывающему боль, Ракитину, a вмѣстѣ съ нимъ и самому Ивану Сергѣевичу. Превосходныя декораціи и костюмы Добужинскаго, отличная игра актеровъ передавали съ послѣдней точностью эпоху, весь бытъ Тургеневской усадьбы, но атмосфера, но духъ были иными.
Такъ душно, безрадостно, сумрачно было въ этихъ свѣтлыхъ комнатахъ. Нѣтъ, это не усадьба Тургенева, гдѣ все еще живо, гдѣ никакія горести на заставятъ потускнѣть это радостное утреннее солнце, нѣтъ, это усадьба — все та же, все та же печальная усадьба послѣднихъ владѣтелей «Вишневаго сада», гдѣ всѣ обречены на безысходную тоску, гдѣ эта роковая любовь къ заѣзжему студенту, предсмертный трепетъ, послѣ котораго тишина, всѣ уѣхали, и больше ужъ не будетъ веселаго смѣха, громкой пѣсни въ проданномъ на срубъ паркѣ. Потому-то такъ злы, карикатурны были эти, добродушно-насмѣшливыя — у Тургенева, сцены между докторомъ и гувернанткой: потому-то Вѣрочка и Бѣляевъ ни на минуту не заразились весельемъ привольной деревенской жизни и, даже привязывая хвостъ змѣю, дѣлали зловѣщія, унылыя паузы; потому-то Наталья Петровна была только страдающей, почти отвратительной въ своей злой полустарческой страсти и ни разу не показала намъ другого лика, лика холодной и недоступной очаровательницы, прекрасной дамы, которой всю жизнь оставался вѣренъ Ракитинъ-Тургеневъ.
Еще менѣе удачной была вторая постановка: «На всякаго мудреца довольно простоты». Я не знаю, можно ли и какъ именно можно реставрировать сейчасъ Островскаго. Вѣдь когда играютъ Островскаго въ Александринкѣ, тамъ старые и отличные актеры относятся къ нему не какъ къ реставраціи, a какъ къ современности, гдѣ все для нихъ просто, ясно и близко. И въ ихъ простодушномъ толкованіи — Островскій дорогъ намъ своей ясностью и простотой, какъ воспоминанія дѣтства, какъ разсказы старой няни о какой-то милой и хорошо знакомой и вмѣстѣ уже чужой жизни, дорогъ намъ, какъ Волга съ ея старинными городами въ яблоновыхъ садахъ, монастырями, купеческимъ укладомъ жизни, въ крѣпкихъ домахъ за высокими заборами.
A вотъ ѣдетъ какой-нибудь интеллигентъ по Волгѣ и не чувствуетъ ни красоты, ни трогательности святыхъ этихъ мѣстъ, a знаетъ только одно: что въ городахъ этихъ царятъ произволъ и мракобѣсіе; что нѣтъ водопроводовъ и канализаціи и отъ этого эпидеміи; что купцы обираютъ и тиранствуютъ и т. д. Вотъ такъ приблизительно поступилъ и Художественный театръ. Конечно, много злого и страшнаго зналъ и Островскій въ этомъ темномъ царствѣ, но смѣхомъ громкимъ и очистительнымъ побѣждалъ онъ всѣ химеры и ужасы Крутицкихъ, Глумовыхъ, Мамаевыхъ. Да, наконецъ, неужели для насъ, такъ далеко отошедшихъ уже отъ этого царства, Островскій имѣетъ единственное значеніе обличителя нравовъ; неужели мы не почувствуемъ въ немъ истиннаго художника; въ картинахъ, раскрываемыхъ имъ, не разглядимъ вѣчнаго, трогательнаго и подлиннаго; въ этихъ смѣшныхъ чудакахъ и чудихахъ увидимъ не только обличаемыхъ и осмѣиваемыхъ современниковъ автора-гражданина, но и прихотливую фантазію художника.
Вмѣсто веселой, хотя и сатирической, комедіи, Художественный театръ устроилъ тяжелую, пропитанную желчью, трагедію. Страшны были и этотъ маніакъ Крутицкій, и Глумовъ, и эта ужасная, дергающая по нервамъ своими истерическими взвизгиваніями кликуша Манефа; какъ тяжела и груба была сцена, когда Глумовъ признается въ притворной любви Мамаевой. Отвратительные поцѣлуи безъ любви, тягостное обладаніе безъ желанія, мучительное и кощунственное притворство — вотъ на что намекала эта сцена, которую въ Александринкѣ съ такой веселой и легкой граціей ведутъ Савина и Аполлонскій, воскрешая стиль благородной классической комедіи.
Постановка «Ѳеодора Іоанновича» показалась мнѣ нѣсколько блѣдной и скучной. Нѣкоторые исполнители были просто слабы; такъ, Ирина, княжна. Годуновъ (Вишневскій) былъ очень посредственно-обыченъ. Умная, сдержанная, но какая-то вялая игра Москвина лишала трагедію всякаго подъема. Наконецъ, эти паузы, полутона. Вмѣсто напряженія приближающейся смуты, набатовъ, заговоровъ, преступленій — опять чеховская тоска, безнадежное, покорное отчаяніе; эти, въ противность исторической правдоподобности, оставленные совершенно одни на паперти собора (даже рынды ушли) скорбные царь и царица — все это очень обезцвѣтило трагедію Толстого. Опасно и безцѣльно сейчасъ дѣлать какіе-либо общіе выводы о «Художественномъ театрѣ». Можетъ быть, эти сильные волей и упорствомъ въ достиженіяхъ мастера захотятъ и сумѣютъ измѣниться, показать намъ другое свое лицо (развѣ за это время быстрыхъ событій не измѣнились всѣ лица?). Не даромъ же они грезятъ какой-то фантастически-новой постановкой «Гамлета», пытались поставить совершенно по новому «Синюю птицу», «Жизнь человѣка», «Драму жизни». Но, можетъ быть, многимъ и главное имъ самимъ дорогъ и нуженъ именно вотъ этотъ хмурый чеховскій театръ; живой и по своему прекрасный анахронизмъ такихъ далекихъ уже 90-хъ годовъ.
Вѣдь поистинѣ трогательны эти слова Станиславскаго (та же бесѣда y Дризена) о высшемъ волненіи и удовлетвореніи, когда изъ далекихъ медвѣжьихъ угловъ шлютъ имъ благодарственныя письма, когда онъ узналъ о томъ, какъ нѣсколько сельскихъ учительницъ, три года лелѣявшія мечту о театрѣ, на скопленныя деньги пріѣхали въ Москву нарочно посмотрѣть «Художественный театръ» и какъ во время перваго же дѣйствія волненіе ихъ было такъ велико, что онѣ разрыдались и принуждены были уйти изъ зрительнаго зала. Можетъ быть, и слѣдуетъ считать это доказательствомъ правильности пути театра… Но намъ эти умилительныя, прекрасныя слезы учительницъ кажутся еще недостаточнымъ эстетическимъ оправданіемъ.