Петербургская повесть (Ясинский)/ДО
| Петербургская повѣсть |
| Дата созданія: апрѣль 1885 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1885—1886). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 32. |
I
правитьАлексѣй Ермилычъ Лазоревъ, титулярный совѣтникъ, получалъ шестьсотъ рублей жалованья и служилъ въ одномъ благотворительномъ учрежденіи, когда, будучи уже не въ молодыхъ лѣтахъ, женился на модисткѣ Софьѣ Васильевнѣ. У нихъ родилось въ четырнадцать лѣтъ семеро дѣтей. Оставленный за штатомъ, Алексѣй Ермилычъ началъ жить на пенсію. Софья Васильевна брала шить бѣлье, но зарабатывала очень немного — мѣшала семья. Только когда подросъ самый маленькій, она могла добывать иголкою около десяти рублей въ мѣсяцъ. Съ пенсіею да съ случайными доходами Алексѣя Ермилыча, который былъ калиграфомъ, едва набѣгало сорокъ рублей. Двѣ старшія дочери, Агаточка и Софочка, ходили въ гимназію; сынъ-первенецъ служилъ писцомъ въ участкѣ; второй сынъ, Лука, былъ принятъ казеннокоштнымъ въ техническое училище, а двѣ дѣвочки и мальчикъ сидѣли дома. Жилось трудно, и каждая корка хлѣба цѣнилась. Семья должна была вести строгое и чрезвычайно аккуратное существованіе, потому-что малѣйшій сверхсмѣтный расходъ, хотя бы въ десять копѣекъ, тяжело отзывался на чьемъ-нибудь желудкѣ. Мяса не видѣли по нѣскольку дней. Ходили дома въ покромчатыхъ туфляхъ, сберегая тѣмъ кожаную обувь, и одежду никогда не бросали, а передѣлывали, чинили, штопали, передавали другъ другу, съ уваженіемъ относясь къ ветоши, нѣкогда стоившей денегъ. Квартиру нанимали въ подвалѣ на Лиговкѣ, тѣсную, душную и сырую. Лица у всѣхъ были желтыя, блѣдныя, и лихорадка вѣчно гостила въ бѣдной семьѣ.
Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока Агаточка не кончила гимназіи. Это случилось въ іюнѣ 1880 года. Ей была присуждена серебряная медаль, и почетный попечитель заведенія, увидавъ Агаточку и узнавъ, что она бѣдная дѣвушка, прислалъ ей въ подарокъ сто рублей и нѣсколько штучекъ шерстяной матеріи съ своей фабрики. Софья Васильевна одѣла дочерей, и жизнь въ подвалѣ, благодаря неожиданной помощи, проявила нѣкоторый блескъ и энергію. Была прикуплена мебель и въ томъ же домѣ, въ пятомъ этажѣ нанята болѣе просторная квартира, въ разсчетѣ на жильцовъ.
Агаточкѣ шелъ двадцатый годъ. Она любила отца и мать, братьевъ и сестеръ. Братъ Антонъ, служившій въ участкѣ, возмущалъ ее своимъ эгоизмомъ — онъ гроша не давалъ родителямъ — но она и его любила. Всѣ ея помыслы были направлены на благополучіе семьи, и ей, еще гимназисткѣ, казалось, что въ ней самой источникъ этого благополучія и таятся какія-то силы, ждущія только срока.
Она весело и бодро смотрѣла впередъ. Грудь ея вздымалась отъ прилива самоувѣреннаго чувства, когда рано утромъ она стояла у раскрытаго окна и передъ нею разстилался еще сонный городъ, погруженный въ туманъ и окрашенный пурпурными лучами восходящаго солнца. Черная кудрявая головка Софочки, которая вмѣстѣ съ младшими членами семьи спала въ комнатѣ Агаточки, вызывала умиленіе въ душѣ ея, и она гордилась, что она старшая, что всѣ, и отецъ, и мать, ждутъ отъ нея помощи и спасенія, и что, во всякомъ случаѣ, семья начала жить новою жизнью, благодаря ей. Отецъ мечтаетъ о возможности имѣть дачу и удить рыбу и вслѣдствіе этого чаще прежняго улыбается; мать высказываетъ соображенія о столовой и чайной посудѣ, которой пока очень мало; братъ Лука обнимаетъ Агаточку и все смотритъ ей въ глаза; сестренки цѣлуютъ у ней руку; Софочка предупреждаетъ малѣйшія желанія ея. Дѣвушка понимала, что роль ей выпала отвѣтственная, но эта роль была ей по душѣ.
Нерѣдко она перебирала мысленно занятія, которыя послужатъ краеугольнымъ камнемъ благополучія семьи. Она могла давать уроки, она самоучкой узнала языки, ей хотѣлось писать статьи въ газетахъ. Она была знакома съ сочиненіями Спенсера, Дарвина, Льюиса, Милля, глотала книги одну за другой и постоянно бѣгала въ библіотеку. И чѣмъ больше она читала и развивалась, чѣмъ больше становилась разница между ею и родными въ умственномъ отношеніи, тѣмъ сильнѣе она чувствовала необходимость всецѣло отдать себя и свои способности имъ. Одна мысль объ этомъ доставляла ей наслажденіе, и кровь лихорадочно играла на ея щекахъ, когда она мечтала о томъ немногомъ, что составило бы ихъ счастье.
Ея самоувѣренность вливала мужество въ души Алексѣя Ермилыча и Софьи Васильевны. Отличная дочь, которая понимаетъ свои обязанности! Они жадно смотрѣли ей въ глаза и каждый разъ, ложась спать и благословляя ее, говорили:
— Можетъ, завтра Богъ тебя на что-нибудь и надоумитъ!
Самоувѣренность Агаточки шла объ руку съ предчувствіемъ, что непремѣнно что-то хорошее случится съ нею. Она послала англійскій переводъ въ одну газету и возлагала на него большія надежды. Ровно черезъ мѣсяцъ ее посѣтилъ («Вотъ ужь не ожидали!») попечитель, привезъ часы съ цѣпочкою и предложилъ у себя мѣсто конторщицы. Этотъ купецъ смотрѣлъ на все соннымъ добродушнымъ взглядомъ, говорилъ «ты» Агаточкѣ и, бесѣдуя, бралъ ее за подбородокъ и ласково похлопывалъ по рукамъ. Она не знала, что отвѣтить обязательному богачу. Но она была петербургская барышня, которая во время своихъ многолѣтнихъ хожденій въ гимназію наслушалась всего отъ уличныхъ нахаловъ, и манеры купца ей показались подозрительными. Агаточка медлила и соображала. Вдругъ ей подали письмо. Она машинально пробѣжала его, и все лицо ея вспыхнуло. Она второй разъ пробѣжала письмо и съ радостнымъ смѣхомъ бросилась цѣловать вошедшую Софочку. Переводъ ея не былъ принятъ, но сдѣланъ безукоризненно, и редакторъ приглашалъ Агаточку зайти къ нему и взять постоянную работу на условіяхъ, которыя показались ей роскошными. Потомъ она увидѣла, что редакторъ немножко надулъ ее, но она не сердилась на него. Попечитель уѣхалъ съ носомъ, семья дождалась сытой жизни, лихорадка должна была убраться во-свояси, мечта Алексѣя Ермилыча о дачѣ осуществилась, завелось много вещей въ домѣ, даже рояль, о покромчатыхъ туфляхъ и не вспоминали. И такимъ образомъ въ довольствѣ было прожито около четырехъ лѣтъ.
II
правитьМорозное солнечное утро сіяло на дворѣ и весело смотрѣло въ намерзлыя окна квартиры Лазоревыхъ. Въ гостиной, въ дѣтской, въ столовой, въ спальнѣ, въ комнатѣ Агаточки и у жильца, молодаго юриста Прохора Акимовича Трапезнова (родомъ изъ Тифлиса), всюду было тепло, чисто, уютно, вездѣ бѣлѣлись занавѣски, зеленѣли фуксіи, и изъ кухни несся запахъ жаренаго кофе. На овальномъ столѣ шипѣлъ утренній самоваръ, и вокругъ сидѣли: Алексѣй Ермилычъ въ одномъ бѣльѣ и фуфайкѣ; Софья Васильевна въ платочкѣ; Лука, выгнанный за малоуспѣшность и дурное поведеніе изъ училища, уже съ усиками; Софочка, только-что кончившая гимназію, граціозное, тоненькое созданіе съ большими задумчивыми глазами; Любенька и Ларисочка въ форменныхъ платьицахъ; и бѣлокурый ушанъ Андрюкъ, всеобщій баловень. Сегодня воскресенье, и всѣ находились въ сборѣ. Ждали, что Антонъ придетъ изъ участка провѣдать родныхъ — онъ жилъ отдѣльно. Но мѣсто Агаточки было пусто. Она была дома, но ушла къ жильцу, и слышался ея хохотъ. Комната жильца выходила въ корридоръ, куда были отворены двери изъ столовой. Алексѣй Ермилычъ подождалъ нѣкоторое время, поднялъ палецъ, прислушался и бросилъ тревожный взглядъ на жену и сына, которые точно также съ тревогой посмотрѣли на него. Хлопнула дверь изъ комнаты жильца, смѣхъ и разговоръ стали глуше, затѣмъ наступила тишина. Тревога Алексѣя Ермилыча и Луки превратилась въ тоску, Софья Васильевна вздохнула и потупилась.
— Пойди, Андрюкъ, позови сестру, — сказалъ Алексѣй Ермилычъ. — Чай, молъ, сестрица, простылъ и всѣ тебя ждутъ. Скорѣе.
— Ахъ, нехорошо его посылать! — замѣтила Софья Васильевна.
— Подожди, Андрюкъ, я пойду! — произнесъ Лука.
Но тутъ вошла сама Агаточка. Всѣ съ любопытствомъ посмотрѣли на нее. Ея бѣлое обыкновенное лицо съ прямымъ носикомъ, слегка утолщеннымъ на концѣ, темно-сѣрые глаза, пухлыя мягкія губы, и крупный двойной подбородокъ — вся ея наружность дышала счастьемъ и здоровьемъ. Она сѣла на свое мѣсто и разсѣянно глянула въ окно.
— Я тебѣ свѣжаго чаю налью, Агаточка…
— Хорошо, мама.
— Я было налила, да онъ холодный… Замерзъ, пока ты съ Прохоромъ Акимовичемъ хохотала! Смѣшное, вѣрно, что-нибудь онъ говорилъ? А?
— Любопытно было-бы узнать, въ самомъ дѣлѣ! — промолвилъ Алексѣй Ермилычъ, подмигнувъ дочери и толкнувъ ее локтемъ.
Лука поглядѣлъ на сестру горячимъ, завистливымъ взглядомъ. Отъ этого взгляда ей стало неловко. Андрюкъ громко заговорилъ:
— Прохоръ Акимовичъ можетъ-быть щекочетъ Агаточку. Она страхъ, какъ боится щекотки!
— Тсс!!
Софочка закрыла ему ротъ рукой.
— Вотъ дурачекъ! — закричали на него всѣ.
Лука поперхнулся отъ смѣха. Агаточка покраснѣла до слезъ. Андрюкъ между тѣмъ продолжалъ:
— Ну, да, да! Онъ ее вотъ такъ щекочетъ!! Ха-ха-ха!
— Ты видѣлъ? — строго спросилъ Алексѣй Ермилычъ, хватая Андрюка.
— Я знаю…
— Почемъ ты знаешь?
Андрюкъ молчалъ.
— Негодный мальчикъ! Пошелъ вонъ!
Прогнавъ сына, Алексѣй Ермилычъ заискивающе взглянулъ на Агаточку.
— Теперь онъ будетъ ревѣть весь день, — сказала она. — Прохоръ Акимычъ и безъ того жалуется на шумъ.
Она позвала мальчугана.
— Нехорошо сплетничать, Андрюкъ. Откуда тебѣ пришло въ голову? Какія глупости! Даже для маленькихъ это было бы глупо и неприлично! Перестань плакать, я на тебя не сержусь.
— Ангелъ! — въ полголоса промолвилъ Софьѣ Васильевнѣ Алексѣй Ермилычъ, указавъ головою на Агаточку. — Ахъ! бѣдный мальчикъ! бѣдный мальчикъ! Кто-то тебя потомъ будетъ ласкать, когда броситъ насъ Агаточка! — съ глубокимъ вздохомъ произнесъ старикъ.
Агаточка нервно взяла стаканъ и отхлебнула. Съ нѣкоторыхъ поръ частенько Алексѣй Ермилычъ и Лука дѣлали меланхолическія замѣчанія въ этомъ родѣ. Это раздражало ее, но она всегда отмалчивалась; ей не хотѣлось поддерживать разговоръ, который могъ быть щекотливъ для обѣихъ сторонъ. Намеки на то, что она покинетъ семью на произволъ судьбы и устроитъ свое собственное гнѣздо, начались нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, когда ничего подобнаго у ней не было на умѣ. Въ особенности терзалъ ее Лука. Этотъ молодой человѣкъ, котораго Господь Богъ наградилъ нечеловѣческимъ апетитомъ и который всѣ дни проводилъ подъ окнами швейныхъ мастерскихъ, заводя интриги съ глупыми дѣвчонками, постоянно одолжалъ у ней рубли «на самыя неотложныя надобности» и весьма огорчался при мысли, что настанетъ время, когда Агаточка «улетучится» и сладкая жизнь пройдетъ. Поэтому онъ всячески старался расшевелить въ Агаточкѣ семейное чувство, которое за эти четыре года какъ-то дѣйствительно ослабѣло, и обращался къ ея совѣсти, по его мнѣнію, съ каждымъ днемъ засыпавшей. Онъ дѣлалъ это отъ души, грубо, въ формѣ плоской шутки, точно Агаточка собирается обокрасть его, и онъ великодушно давалъ ей понять, что знаетъ ея намѣренія, или-же въ видѣ двусмысленнаго восклицанія, которое бросало кровь въ лицо Агаточкѣ.
— Она страстна, какъ вулканъ, и влюбчива, вотъ въ чемъ бѣда! — шепотомъ говорилъ онъ Алексѣю Ермилычу, и тотъ тоскливо соглашался съ нимъ.
Чтобъ перемѣнить разговоръ, Агаточка спросила Любеньку и Ларисочку, не трудные-ли у нихъ уроки на завтра?
— Уроки легкіе, — отвѣчала Любенька. — Мы вчера выучили, чтобъ сегодня гулять. Мы пойдемъ на катокъ, Агаточка. Играетъ музыка, и вечеромъ будетъ электрическій свѣтъ.
— Будемъ кататься, Агаточка, пока не попадаемъ отъ усталости! — подхватила Ларисочка.
Обѣ дѣвочки были хорошенькія, съ умными глазками, худенькими плечиками, прозрачными, словно стеариновыми, шейками; на затылкѣ у нихъ вились мягкіе паутинные волосики и руки были красныя, какъ гусиныя лапки. Видя, что Агаточка съ любовью смотритъ на маленькихъ сестеръ, Алексѣй Ермилычъ произнесъ съ улыбкой:
— А какъ онѣ тебя любятъ! Какъ онѣ будутъ плакать, когда…
Агаточка прервала его.
— Папа!
Онъ продолжалъ улыбаться, но на сѣдыхъ рѣсницахъ его повисла слеза. Софья Васильевна дотронулась до его колѣна и проговорила:
— Оставь, Алексѣй Ермилычъ, оставь.
Агаточка допила чай и ушла.
— Куда она? — спросилъ Алексѣй Ермилычъ.
— Натурально, къ Прохору Акимычу, — отвѣчалъ Лука съ презрѣніемъ.
— Она не къ Прохору Акимычу, а въ свою комнату, потому что ей надо приготовиться идти въ редакцію, — возразила Софочка.
III
правитьЗа рѣзкимъ звонкомъ въ передней послышался шумъ и стукъ. Что-то внесли тяжелое и положили на полъ. Вошелъ Антонъ въ штатскомъ пальто и полицейской шапкѣ. Онъ былъ высокъ и чернявъ и находилъ между собою и Петромъ Великимъ большое сходство. Въ глазахъ его мелькало что-то тускленькое, свиное, и это производило странный контрастъ съ его атлетической цыганской внѣшностью.
— Заплатите, мама, извозчику, — сказалъ онъ, здороваясь съ родными. — А гдѣ-же Агаточка? Надо знать вамъ, господа, что я къ вамъ совсѣмъ переѣхалъ. Мы, Лука, съ тобою помѣстимся здѣсь… Столовая большая… Вотъ за шкафомъ… Чудесно! Не правда-ли, милѣйшіе мои, вы рады мнѣ? Вернулся блудный сынъ! Мама! Софья Васильевна! Сегодня пирогъ не съ кашей, а съ сигомъ. Да пива бутылочку. Такъ-то, ветхій деньми родитель! Бросилъ я, наконецъ, анаѳемскую полицію, и если кто будетъ радъ отъ души, такъ это Агаточка! Она все бывало: «отчего ты не ищешь другого мѣста». Ну, пусть скачетъ, я теперь совсѣмъ безъ мѣста! Почтеннѣйшій Алексѣй Ермилычъ, не смотрите на меня съ упрекомъ!
Старикъ негодовалъ.
— Бросилъ мѣсто! Какъ-же ты смѣлъ бросить? Это ни на что непохоже! Этакой балбесъ, ему двадцать шесть лѣтъ, и онъ безъ мѣста! Да послѣ этого Агаточка испугается, дѣйствительно. Нельзя-же вѣкъ кормить всѣхъ! Одинъ вышелъ изъ училища, другой какое мѣсто оставилъ! Вѣдь тебя помощникомъ участковаго пристава могли сдѣлать! Дуракъ! Ты могъ-бы въ провинцію приставомъ уѣхать! Скажите! Онъ теперь яко благъ, яко нагъ, яко нѣтъ ничего! На что ты разсчитываешь?
Антонъ отвѣчалъ, поблѣднѣвъ:
— На то-же, что и вы, и Лука и всѣ…
— Агаточка не можетъ! Ея заработки не Богъ знаетъ какіе!
— Полно Лазаря пѣть! Вѣдь вы получаете пенсію, да пишете прошенія, да мама ковыряетъ иголкой — итого сорокъ рублей, это бѣдно. Агаточка семьдесятъ пять получала два года назадъ, а теперь за сто. Такъ на этакія деньги нельзя временной помощи оказать родному сыну, или брату? И чего я требую? Угла, да куска хлѣба! Вѣдь я-же безъ мѣста не останусь. Я, наконецъ, за все заплачу — Богъ съ вами! Если вы съ родного сына не щадите плату брать — хорошо, родитель! По вашему сколько въ мѣсяцъ — говорите вашу цѣну? Не церемоньтесь, сѣдовласый старецъ, не стѣсняйтесь, Алексѣй Ермилычъ, душевно васъ прошу!
Онъ развеселился опять, подсѣлъ къ столу и сталъ уплетать сыръ и хлѣбъ.
— Чайку горяченькаго, матерь! Главное-то, вѣдь, не въ васъ, дражайшіе, а въ Агаточкѣ. А между прочимъ въ Агаточкѣ я увѣренъ, потому-что изъ-за нея я, можно сказать, службу потерялъ.
— Изъ-за нея? Ну, что ты мелешь, Антонъ? Солиднѣе пора тебѣ стать!
— Изъ-за нея, Алексѣй Ермилычъ, клянусь землей и волей! Это я такую клятву выдумалъ, у насъ въ участкѣ черезчуръ надъ этимъ хохотали… Кто во мнѣ честныя чувства посѣялъ, какъ не Агаточка? Позвольте васъ спросить? Агаточка! — закричалъ онъ и кинулся къ сестрѣ, которая вошла въ шубкѣ и шляпкѣ. — Милая, заступись за меня! Папа не впускаетъ меня, гонитъ, а вѣдь я теперь безъ мѣста, я эту профессію бросилъ, другъ мой! Дай, руку поцѣлую! Помнишь, ты мнѣ сколько разъ говорила: «какъ тебѣ не стыдно!» Бросилъ, ангелъ мой, и наплевалъ! Я теперь честный человѣкъ, Агаточка! Твой хлѣбъ хочу ѣсть, а не полицейскій! У меня теперь принципы, Агаточка! Меня теперь эта полицейская шапка давитъ, мнѣ отъ нея, какъ отъ обруча. Ты рубля три на новую шапку дай. Я себѣ студенческую сомбреру куплю, вотъ что! Я тебѣ своимъ положеніемъ обязанъ, ты во мнѣ совѣсть честнаго дѣятеля пробудила, и вотъ почему я не полѣзъ въ трубу. Что на меня такъ смотришь? Думаешь, шучу? Меня въ трубу командировали, въ каминѣ сидѣть и подсматривать. Но я на это не согласился, Агаточка! Узнаешь-ли ты своего добраго, честнаго брата?
Онъ сталъ душить ее въ объятіяхъ; схватилъ на руки и обнесъ вокругъ стола. Она вырывалась и кричала.
— Скажи, позволишь-ли мнѣ жить здѣсь, пока я отыщу себѣ другое мѣсто?
— Да живи, Боже мой, живи, живи! Пусти меня только!
Онъ поставилъ ее на полъ.
— Я люблю тебя, сестра, я благоговѣю передъ тобою. Дай мнѣ пять рублей.
Онъ просительно и дурашливо смотрѣлъ на нее. Алексѣй Ермилычъ и Лука слѣдили за рукой Агаточки, которая вынула кошелекъ и вручила Антону ассигнацію. Антонъ грабилъ ихъ.
— Такъ ты, въ самомъ дѣлѣ, мѣсто потерялъ? — озабоченно спросила молодая дѣвушка.
— Увы!
— Твой чемоданъ въ передней?
— Неотъемлемый.
— Какъ-же ты помѣстишься у насъ? Гдѣ будешь спать? Въ гостиной на диванѣ?
— Съ Лукой въ столовой… Да ты объ этомъ не заботься, сестра! Если окажется тѣсно, можно будетъ жильца…
Онъ сдѣлалъ пояснительный жестъ колѣномъ и расхохотался. Агаточка нахмурилась и холодно посмотрѣла на брата.
— Хорошо, въ столовой. До свиданія!
IV
правитьОна не сейчасъ ушла въ редакцію. На порогѣ своей комнаты стоялъ Прохоръ Акимычъ Трапезновъ и, когда она проходила мимо, позвалъ ее.
Трапезновъ былъ моложе Агаточки на годъ или на два. Это былъ худощавый человѣкъ, съ яркимъ румянцемъ на бѣлыхъ щекахъ, бѣлокурый, съ добрыми, задумчивыми глазами. Въ своемъ бархатномъ жилетѣ и синей блузѣ, надѣтой поверхъ жилета и незастегнутой, онъ казался мальчикомъ. Велъ онъ себя шаловливо, школьничалъ съ нескрываемымъ удовольствіемъ и носилъ на груди перчатку Агаточки.
Онъ пѣлъ, голосъ у него былъ нѣжный, и съ тѣхъ поръ, какъ онъ кончилъ университетъ и поступилъ въ помощники къ присяжному повѣренному, не прочиталъ ни одной книжки по своей спеціальности, а также не составилъ ни одной юридической бумаги.
Онъ сидѣлъ, однако, за письменнымъ столомъ по цѣлымъ часамъ и чудеснымъ, ровнымъ почеркомъ переписывалъ въ особыя тетрадки изъ журналовъ стихотворенія новыхъ поэтовъ. Онъ былъ спокоенъ, какъ нѣмецъ, сантименталенъ, чистоплотенъ. Къ женщинамъ относился безъ устарѣлой рыцарской предупредительности, а какъ товарищъ. Онъ получилъ женское воспитаніе и въ холостой компаніи краснѣлъ, какъ дѣвушка.
Сближеніе его съ Агаточкой началось съ перваго же знакомства. Но это была не любовь, а дружба. И до сихъ поръ Агаточка не знала, любитъ-ли онъ ее.
— Гато, уходишь? — спросилъ Прохоръ Акимычъ, обнимая дѣвушку за талію.
— Да…
— Не въ духѣ? Что съ тобою?
— Право, не знаю.
— Братъ пріѣхалъ? Тебѣ жарко? У тебя раздраженное лицо. А? Дай, я сниму шубку!
— Оставь.
— Если хочешь, Гато, я разскажу тебѣ о томъ, что снилось кошкѣ, когда однажды, въ маѣ мѣсяцѣ, она послѣ роскошнаго обѣда заснула, нюхая букетъ ландышей…
— Знаешь, ты мальчикъ! Но какъ ты можешь быть постоянно въ духѣ!
— Не сглазь!
Онъ взялъ у ней платокъ и поднесъ его къ губамъ.
— Что ты хотѣлъ мнѣ сказать? Зачѣмъ позвалъ меня? — спросила она улыбаясь.
— Я увидѣлъ облако, которое омрачаетъ милое чело. Мнѣ хотѣлось прогнать облако…
Смѣясь, онъ обнялъ ее и крѣпко поцѣловалъ въ лобъ. Онъ часто дѣлалъ это. Но въ то время, какъ глаза его не измѣняли своего кроткаго выраженія, Агаточка чувствовала, что она преображается отъ поцѣлуя. Странная судорога сжимала ея горло, и мѣсто, гдѣ прикоснулись губы Трапезнова, загоралось. Все лицо ея покрывалъ горячій румянецъ, и она слышала, какъ волна его бѣжитъ по ушамъ, шеѣ, даже по груди. Дѣвушка отстранила отъ себя молодаго человѣка и съ усиліемъ промолвила:
— Послушай, Прохоръ…
— Боже, какое у меня прозаическое имя! Не грустно-ли?..
— Да слушай-же! Прошу тебя… Если съ тобой познакомится старшій братъ мой, ты не очень съ нимъ фамильярничай и не выбалтывайся. Помни!
— У меня нѣтъ секретовъ, Гато.
— Неужели-же нѣтъ?
Онъ взялъ себя за лобъ.
— Нѣтъ! — объявилъ онъ рѣшительно. — Ахъ, да! Я тебя люблю!
V
правитьДѣйствительно, черезъ часъ къ Трапезнову вошелъ Антонъ въ сопровожденіи Луки, который успѣлъ уже посвятить брата въ сердечную тайну Агаточки.
— Нравится вамъ у насъ? — спросилъ Лука.
— Да, ничего.
— Довольны комнатой?
— Доволенъ.
— Не мала́ для васъ?..
— Нѣтъ, что-жъ! Я изъ тѣхъ, которые не тяготятся тѣснотой.
— Сестра говорила, что вы жалуетесь на шумъ, Прохоръ Акимовичъ. Но у насъ, знаете, безъ шума нельзя.
— Нельзя, я знаю.
— Комнатъ вѣдь въ Петербургѣ много, по вкусу можно съ удовольствіемъ найти, — вставилъ Антонъ.
— Привыкаешь. Курите!
Братья взяли по папироскѣ и стали дымить.
— А вы къ нашему семейству, кажется, благоволите? — сказалъ Антонъ съ улыбкой.
— Прекрасное семейство. Нѣтъ, какъ же можно такъ выражаться — благоволить! Это особы только благоволятъ. Я просто питаю чувство…
Онъ не договорилъ.
— Я служилъ въ полиціи, а теперь вышелъ въ отставку. И тоже вслѣдствіе чувства…
— Да?
— Благородный образъ мыслей произошелъ. Сестра Агата внушила.
— Я замѣтилъ, что сестра ваша принадлежитъ къ тѣмъ дѣвушкамъ, о которыхъ иначе не говорятъ, какъ съ почтеніемъ.
Братья взяли еще по папироскѣ.
— Сестра у насъ удивительная, — началъ Лука, — но мы хотѣли бы, чтобъ у ней было поменьше непрошенныхъ защитниковъ.
Антонъ и Лука посмотрѣли на жениха сестры и переглянулись.
— Зубы можно заговорить, — промолвилъ Антонъ, — а только чувство чувству розь. Я въ полиціи служилъ, я виды видалъ и меня на кривой нельзя объѣхать. Ужь если въ трубу меня командировали, то позвольте! Дѣло оказывается много проще! Но только знайте, Прохоръ Акимычъ, что ежели у васъ ничего нѣтъ, то на то мы родные братья, чтобы союзу воспрепятствовать… Пускать семью по міру было бы довольно подло. Во всякомъ случаѣ, вы будете имѣть дѣло со мною, Прохоръ Акимычъ!
— Очень пріятно, Антонъ Алексѣичъ, въ особенности, если принять въ соображеніе, что у васъ теперь произошелъ благородный образъ мыслей, — отвѣчалъ Трапезновъ, — но на всемъ, что вы сказали, лежитъ такая густая дымка… изъяснитесь прямѣе?
— Дипломатъ!
— Нѣтъ, увѣряю васъ… Обращаюсь къ вамъ, какъ къ порядочному человѣку, служившему въ полиціи — я искренно утверждаю, что ничего не понялъ.
— Ой-ли?
— Конечно. Напримѣръ, о трубѣ… Право, согласитесь, сами, командировка въ такое мѣсто… Неужто вы понятно выражаетесь?
— А! Ну, конечно, я не ученый, но чай умѣю пить.
— Какъ вы выражаетесь!
— А какъ вы смотрите на то, что сестра Агата, вотъ ужь пятый годъ, какъ даетъ пропитаніе семьѣ — поитъ ее, кормитъ, одѣваетъ и обуваетъ?
— Родителей холитъ на старости лѣтъ, — вставилъ Лука.
— Да, родителей холитъ! Произнесите наше нелицепріятное мнѣніе и гласный судъ! Хорошо она дѣлаетъ, какъ нравственная и преданная дочь, или же дурно?
— Дурно… скорѣе, дурно.
— Что? Въ какомъ отношеніи?
— Поощряетъ въ братьяхъ праздность… Вы не сердитесь — вы сами захотѣли моего мнѣнія… Сознаюсь, все это странно для перваго знакомства, но вы сами…
— Да, такъ вотъ вы какъ! Одобряете, если она покинетъ престарѣлыхъ родителей!
— У престарѣлыхъ родителей есть превзрослые сыновья, господа!
— У насъ счастья нѣтъ, — сказалъ Лука. — Наше положеніе безвыходное.
— Пустое, господа. Все отъ энергіи зависитъ.
Братья вздохнули.
— Я-то мѣсто себѣ найду, Прохоръ Акимычъ, но каково съ маленькими дѣтьми быть! Когда же вы женитесь на ней?
— На комъ?
— На Агатѣ!
— Какой вопросъ! Я люблю вашу сестру, очень уважаю, но я далекъ отъ женитьбы.
Трапезновъ былъ взволнованъ и красенъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, не женитесь? — вскричалъ Лука.
— А! — произнесъ обрадованный Антонъ. — Просто шуры-муры, значить! Я — братъ, и другіе за это ребра ломаютъ. Но я вамъ, какъ честному человѣку, скажу — у васъ вкусъ! Сестра прелесть!
Прохоръ Акимычъ широко раскрылъ глаза.
— Она очень страстная, и мы понимаемъ, ей ужь двадцать четыре года скоро, — началъ Лука въ полголоса. — Потому, чтобъ не было разстройства… если у васъ одна любовь и нѣтъ видовъ на ея жалованье… Жениться, дѣйствительно, зачѣмъ же? Хи-хи-хи. Позвольте папиросочку.
Антонъ тоже протянулъ руку за папиросой. Но Трапезновъ закричалъ не своимъ голосомъ:
— Вонъ, негодяи!
Ихъ ошеломилъ этотъ крикъ, они испугались и ушли.
VI
правитьАгаточка всячески убѣждала себя, что она права, желая личнаго счастья и жизни для себя, а не для другихъ только. Она четыре года приносила жертвы, пока было возможно, но разъ ей это тяжело, она не совершитъ преступленія, если предоставитъ заботу о семьѣ братьямъ и Софочкѣ. Пусть и они попробуютъ потрудиться. Не все же ей одной нести крестъ. Что дѣлать, она жить хочетъ! Она такъ безумно любитъ Прохора, что было бы жестоко и безчеловѣчно требовать отъ нея дальнѣйшаго самоотреченія. Любеньку и Ларисочку она возьметъ къ себѣ, такъ и быть. Но низачто не въ состояніи она оттолкнуть отъ себя радостныхъ картинъ, которыя развертываетъ передъ нею мечта о новой жизни съ любимымъ человѣкомъ. Для него, для милаго, она будетъ работать, ему она отдастъ послѣднюю кровь свою, имъ будетъ дышать, имъ будетъ полна! Она мысленно нанимала квартиру, обставляла ее мебелью, заводила комфортъ, кухню — все для Прохора, чтобы ему было спокойно, чтобы онъ былъ сытъ и доволенъ и ни въ чемъ не нуждался. Она любила его какъ жена и какъ сестра. Ей нравилось, что онъ такой женственный, скромный, и сердце ея ныло отъ сладостной боли, отъ предвкушенія блаженства — существовать двойнымъ существованіемъ. Сколько чуднаго въ жизни, таинственнаго, манящаго!
Но какъ не убѣждала она себя въ своей правотѣ, изъ глубины души ея часто вставали угрызенія совѣсти и по цѣлымъ часамъ она стыдилась взглянуть на отца, на мать, на братьевъ, на сестеръ. Въ тусклыхъ глазахъ Алексѣя Ермилыча, неподвижно глядящихъ на нее изъ-подъ вопросительно поднятыхъ бровей, читался упрекъ и холодное отчаяніе. Софья Васильевна, для которой выйти замужъ значило совершить жизненную задачу, была поражена страннымъ оборотомъ дѣла: столь необходимый и похвальный поступокъ оказывается вреднымъ для семьи; и весь день она ходила, какъ оглушенная громомъ, бормоча себѣ подъ носъ что-то невнятное. Софочка задумчиво посматривала на сестру. Она знала, что та недолго будетъ съ ними, что волей-неволей ей придется замѣнить Агаточку. Но за собой она не чувствовала силы, и ей страшно становилось при мысли объ этомъ, точно она на краю пропасти, и ее толкаютъ въ бездну отецъ, мать, братья. Боязливый взглядъ безпокойныхъ большихъ очей Софочки терзалъ Агату. Неужели она взвалитъ тяжкую ношу на плечи этого хрупкаго существа? Вѣдь жалко, вѣдь это не крѣпкая духомъ и тѣломъ дѣвушка, а цвѣтокъ, только-что раскрывшій свой блѣдный вѣнчикъ, и для него можетъ быть губительно дыханіе житейской прозы. Какъ Софочкѣ бороться за существованіе, да еще не одной! Ей, мечтательницѣ, лѣнивицѣ, способной часъ, не перемѣняя позы, смотрѣть на переливы неба, на облака, читать напролетъ всю ночь, или плакать, неизвѣстно о чемъ, цѣлое утро!
«Прости меня, бѣдная Софочка!» — шептала Агаточка и была не въ силахъ преодолѣть себя, сломить свое сердце, побѣдить свою любовь. Куда дѣвалась ея потребность жить только для счастья близкихъ! Семья казалась ей плѣномъ, и она рвалась на свободу. Что-то скупое, эгоистическое свило себѣ гнѣздо въ ея груди. И она томилась, не зная срока, когда ей можно будетъ соединить свою судьбу съ судьбой Прохора. Поскорѣй-бы! Въ душѣ ея расцвѣтала любовь пышнымъ цвѣтомъ, а наружно она нерѣдко злилась и раздражалась. Скучныя, мучительныя проволочки!
А Прохоръ все переписывалъ новыхъ поэтовъ въ изящные альбомы. Онъ любилъ Агаточку, но… Онъ сознавалъ, что она превосходная, умная дѣвушка и что, конечно, отчего не жениться на ней? Но его не тянуло къ ней неудержимо, да и самая мысль о женитьбѣ родилась у него не сразу. Повидимому, онъ былъ непрактичный молодой человѣкъ съ неопредѣленными мечтами, съ неустановившимся характеромъ, съ легкимъ умомъ. И дѣйствительно, въ немъ было много чего-то черезчуръ молодого, мальчишескаго, несерьезнаго. Онъ неспособенъ былъ поступить разсчетливо, сознательно. Зато безсознательно его влекла къ себѣ солидность Агаточки, и онъ чувствовалъ, что Агаточка за счастье любить его отдастся ему вся, будетъ смотрѣть ему въ глаза и угадывать его желанія, и ему будетъ спокойно жить на бѣломъ свѣтѣ. Его природная лѣнь была подкуплена дѣятельнымъ характеромъ Агаточки. Чего онъ не сдѣлаетъ, сдѣлаетъ она. Ихъ домъ будетъ полной чашей, имъ будетъ весело, они станутъ жить въ довольствѣ.
А такъ-какъ, нуждаясь въ помощи и дружбѣ такой дѣвушки, какъ Агата, Прохоръ самъ не добивался ея руки, и не онъ, а она все время ухаживала за нимъ, да и объяснилась первая, то онъ не считалъ себя виноватымъ предъ семьею Лазоревыхъ; Агата хотѣла жить съ нимъ и для него — это была ея добрая воля. Напротивъ, его возмущало, что «столько балбесовъ» сидитъ на шеѣ у бѣдной дѣвушки. И послѣ объясненія съ братьями Агаточки, Лукою и Антономъ, онъ въ особенности укрѣпился въ мысли, что ей слѣдуетъ предоставить балбесовъ собственнымъ силамъ. Тратить жизнь на то, чтобъ кормить негодяевъ!
Нѣтъ, онъ, въ самомъ дѣлѣ, непремѣнно женится на Агаточкѣ!
Антонъ и Лука между тѣмъ, такъ далеко зайдя въ бесѣдѣ съ Трапезновымъ, вдругъ притихли. Они сдѣлались вѣжливы съ нимъ до того, что мимо его двери ходили не иначе, какъ на цыпочкахъ: они поняли, что Трапезновъ серьозный женихъ и что плетью обуха не перешибешь. Имъ пришло въ голову, что женившись, онъ можетъ остаться жить у нихъ по-прежнему. Это ободрило ихъ, и въ послѣднее время при Агаточкѣ они все говорили объ этомъ.
Она отмалчивалась, ждала денегъ, которыя обѣщалъ ей дать заимообразно редакторъ, горѣла желаніемъ начать новую жизнь; а въ отвѣтъ на тоскливые взгляды Алексѣя Ермилыча, Софьи Васильевны и братьевъ, въ глазахъ ея вспыхивала злоба, точно руки этихъ близкихъ людей хватались за нее, чтобъ утопить ее и не дать ей доплыть до пристани, до берега, залитаго яркимъ свѣтомъ, куда звала ее любовь.
VII
правитьПрохоръ и Агаточка повѣнчались на Петербургской Сторонѣ и изъ церкви поѣхали въ свою собственную квартиру. Дома не знали, что они вѣнчаются. Они ушли утромъ, какъ часто случалось, вмѣстѣ; ихъ ждали къ завтраку, къ обѣду, ихъ все не было. Первая догадалась Софочка, но молчала. Потомъ вечеромъ высказалъ Лука предположеніе, что ужь не отправились-ли они вѣнчаться? Алексѣй Ермилычъ слезливо заморгалъ, Софья Васильевна схватилась за грудь. Неужели? Выйти замужъ безъ родительскаго благословенія? Тайкомъ? Ей никто не запрещалъ — Агаточка вольный человѣкъ. Зачѣмъ-же такъ обижать мать и отца? Она могла бросить семью, но слѣдовало соблюсти святой обычай. Дѣвушка должна быть замужемъ рано или поздно, и не бѣда, если она выбрала себѣ мужа небогатаго. Но стыдно ей, что она не посовѣтовалась съ матерью, побоялась сказать правду въ глаза, испугалась ея слезъ. Вечеръ прошелъ въ сомнѣніяхъ. Серебряный прозрачный сумракъ висѣлъ надъ городомъ, силуэты огромныхъ домовъ сливались внизу въ одну сплошную темную массу, пронизываемую тамъ и сямъ оранжевыми искрами огней, и на горизонтѣ, какъ полоска луннаго свѣта, блестѣла часть неба или воды. Бѣлая майская ночь тянулась безконечно, тоскливая и молчаливая, и до солнечнаго восхода ждали Лазоревы свою дочь, постепенно теряя надежду. Наконецъ, утромъ они получили письмо отъ Агаточки… Да, она не вернется больше!
Послѣдовалъ взрывъ отчаянія. Алексѣй Ермилычъ воздѣлъ руки и сталъ проклинать дочь, Софья Васильевна упала на колѣни и со слезами просила его замолчать. Андрюкъ ревѣлъ, плакали Любенька и Ларисочка. Имъ жаль было Агаточку, и имъ казалось, что съ нею случилось что-то дурное. Лука и Антонъ огромными шагами ходили по комнатѣ и ругали сестру. Она всегда была эгоистка и давно слѣдовало ждать этого, кричали они. Когда явился посыльный съ двумя артельщиками за вещами и роялью, Антонъ вышелъ изъ себя.
— Я не позволю брать! Это все наше! Прочь! Пусть барыня сама придетъ! Отчего самой нѣтъ? Стыдно небось? А! То-то! Нѣтъ, я еще ей насолю! Я въ полиціи служилъ! Я съумѣю ей свинью подложить! Ничего не дамъ — убирайтесь къ чорту!
Онъ затопалъ ногами, мужики ушли.
И въ другой, и въ третій разъ онъ не отдалъ вещей Агаточки. Только чемоданчикъ Трапезнова былъ отосланъ, да и то предварительно Антонъ пырнулъ въ него кухоннымъ ножомъ.
Агаточка чувствовала себя нехорошо. Конечно, щеки ея горѣли отъ поцѣлуевъ мужа, но счастье было отравленное. Точно она украла его. Ей было стыдно за свое малодушіе. Она не могла любоваться своей квартиркой, крошечной и хорошенькой, съ ситцевыми драпировками и новенькой рыночной мебелью, безъ того, чтобъ сердце не заныло. Въ ея умѣ рисовалась другая обстановка, тоже созданная ея руками, и ей жаль становилось прежнихъ дней. Но рядомъ съ этимъ, въ ней накипало озлобленіе. Мысль о родныхъ портила ей расположеніе духа. Они какое-то право имѣютъ на нее?! Откуда это право? Зачѣмъ она дала имъ поводъ думать это? Еслибъ она вышла замужъ не секретно, они ничего не посмѣли-бы сказать. А съ другой стороны, какъ-же ей было поступить? Это они виноваты, что она такъ поступила и теперь терзается. Злоба росла, и когда явился посыльный съ пустыми руками, Агаточка обрадовалась предлогу окончательно порвать съ родными. Какъ только она увидѣла, что, наконецъ, она свободна и что свобода куплена цѣною нѣсколькихъ тряпокъ и рояли, она вздохнула всей грудью и успокоилась. Впрочемъ, она искренно огорчилась, когда Алексѣй Ермилычъ прислалъ ей сказать, чтобъ она не смѣла являться домой, и не отпустилъ къ ней младшихъ сестеръ. Огорченіе длилось дня три, послѣ чего она подумала, что пожалуй, Ларисочка и Любенька были-бы ей въ тягость. Когда-же она захочетъ повидать Софочку, та къ ней сама придетъ. Да и Софья Васильевна придетъ. Она погрузилась въ хозяйство, закармливала Прохора, украшала квартиру.
VIII
правитьСофочка лежала въ своей спальнѣ и, упираясь обоими локтями въ подушку, неподвижно смотрѣла въ сумракъ бѣлой ночи. Окно было открыто, сырость поднималась съ канала, голымъ плечамъ дѣвушки становилось холодно, но она застыла въ этой позѣ и прерывать своихъ мыслей ей не хотѣлось.
«Сестра права, — думала она, — всякій человѣкъ хочетъ жить, и она захотѣла жить. Захотѣла жить отдѣльной жизнью, и она счастлива, и ни отъ кого не зависитъ. Благо ей! Жертвы не обязательны ни для кого, и подло требовать отъ Агаточки, чтобы она интересы близкихъ ставила выше своихъ собственныхъ. Было такое время у нея — и разъ оно прошло, зачѣмъ притворяться, мучиться, злобствовать? Она поступила хорошо и честно. Теперь у ней свое гнѣздо и ничей праздный ротъ не отравляетъ ей существованія. Папаша не поѣдетъ на дачу и не будетъ ловить ершей, мамаша перестанетъ печь пироги съ кашей по праздникамъ и давать дѣтямъ сыръ на завтракъ, Лука меньше будетъ шляться, Антонъ опять поступитъ на службу, а Прохоръ Акимычъ будетъ ходить въ шелковыхъ рубахахъ, жить лѣтомъ въ Парголовѣ, охотиться, ѣсть разные деликатесы и пить венгерское маленькими рюмочками. Намъ будетъ скверно, а имъ хорошо, намъ скучно, а имъ весело. Но еслибъ намъ было хорошо и весело, то имъ было бы скверно и скучно. Такова ужь жизнь и такіе въ ней порядки. Да и правы они, а не мы, потому что они работаютъ и знаютъ, а мы лѣнимся и ничего не знаемъ. Нѣтъ, горькая вещь сознавать, что ты голодаешь подѣломъ и что твое озлобленіе и зависть хоть и законны, то есть естественны, да несправедливы! Однако-жь, когда подумаешь, сколько людей совершенно неумѣлыхъ и праздныхъ, живетъ всласть… Напримѣръ, нашъ домовладѣлецъ — не то кретинъ, не то заморышъ, у котораго такая красивая несчастная жена?.. За что онъ получаетъ тридцать тысячъ въ годъ?.. Или эта богатая дама, которой мамаша шила бѣлье? Она палецъ о палецъ не ударитъ, посвятила себя собакамъ и безстыдно выторговываетъ пятачки на работѣ. Такъ ужь, если сравнить Агаточку… Боже мой, какое сравненіе! Агаточка права совершенно. Низшее право, низшая честность, а все-таки право, а все-таки честность. Еслибъ всѣ люди были такъ правы и такъ честны, то въ высшей честности и правдѣ можетъ-быть и нужды не было бы. Еслибъ люди боролись за жизнь только умомъ, да нервами, да трудомъ, какъ бы это хорошо вышло! А то нѣтъ — все пускается въ ходъ, всѣ средства. И хитрость, и обманъ, и коварство. Плутъ побѣждаетъ благороднаго, звѣрь — человѣка, и простая честность оскорбляется и возмущается. И какъ только она возмущается, она дѣлается высшей честностью. Можетъ, я невѣрно думаю, но отчего же меня это такъ волнуетъ? Меня нисколько не обижаетъ, что Агаточка поступила себялюбиво, а когда я представлю, какъ эта собачница торгуется за пятачекъ съ мамашей, я вся горю отъ гнѣва? Не пятачка мнѣ жалко, а я вижу цѣлую систему борьбы съ бѣднымъ человѣкомъ, и вотъ это бѣситъ. О, Господи!»
«И отчего такъ мало хорошихъ людей? — думала она потомъ. — Или они хороши издали? Я вѣрю, что гдѣ-то есть хорошіе люди, но обидно, что совсѣмъ хорошихъ я не встрѣчала. Только полюбишь человѣка, только станешь молиться на него, а онъ возьметъ и сдѣлаетъ что-нибудь подлое или пошлое. Агаточка снисходительна къ людямъ, взяла тогда часы отъ попечителя и, встрѣчаясь, кланяется съ нимъ, а я его видѣть не могу. Я его презираю, ненавижу, кажется, убила-бы! И онъ еще смѣлъ мнѣ поднести подарокъ. Съ какимъ наслажденіемъ я швырнула ему футляръ! Какіе дурацкіе глаза онъ сдѣлалъ!»
Она стала смѣяться, и этотъ смѣхъ странно прозвучалъ въ ночной тишинѣ. Въ немъ было что-то истерическое, радостное, злобное. Она удерживалась, но онъ душилъ ее и громкое «хо-хо!» звонко пронеслось надъ пустынной улицей. Она вдругъ сдѣлала надъ собой усиліе и замолчала.
«А Катенька Ворошилина? — вспомнила она. — Чего мы не ждали отъ нея! Мы считали ее вдохновенной, и она была такая строгая и умная, и глаза у ней были властные, добрые. Она казалась мудрой и чистой. Что вышло? Какъ внезапно!.. Грязь, глупость, мерзость… Теперь она на рысакахъ ѣздитъ но Невскому и пьетъ шампанское съ идіотами и предателями»…
— Сколько жертвъ принесено — но все напрасно! — со вздохомъ произнесла она. — Были гдѣ-то чистые люди, они умерли, потому что имъ душно стало и они ошиблись, думая, что ихъ гибель послужитъ чему-нибудь. Нѣтъ, все тоже! Все тоже, все тоже!
Она почувствовала, какъ слезы затуманили ея взглядъ. Онѣ повисли на ея длинныхъ черныхъ рѣсницахъ и двумя горячими каплями упали на подушку.
— Когда я смотрю на людей, — продолжала она, — то они мнѣ всегда кажутся животными. Въ ихъ глазахъ сидитъ что-то суетное, низменное, мелочное. Они завидуютъ другъ другу, и желанія у нихъ самыя ничтожныя. Имъ бы только поѣсть, да попить, да потщеславиться тѣмъ, что они богаты или нарядны. Даже въ Агаточкѣ есть это… А когда она повела меня на вечеръ, гдѣ были литераторы, я ужаснулась, что и они такіе же. Конечно, литераторы заурядные, да вѣдь съ массой жить, а не съ исключеніями. Жалкій народъ. Редакторъ газеты сказалъ съ юморомъ, что вотъ скоро война будетъ, и подписчиковъ прибавится. Онъ брякнулъ это отъ души — я сейчасъ замѣтила это по гадкой улыбкѣ, отъ которой лицо его стало похоже на черепъ. Былъ тамъ критикъ, который говорилъ о Тургеневѣ и называлъ его Жанъ де-Тургенефъ. Всѣ смѣялись и Агаточка вторила, а я молчала, потому что я злая и не люблю шутокъ надъ великимъ. Еще кто-то сталъ хвалить себя за демократизмъ… Пустые, надутые! Вы не соль земли, въ васъ нѣтъ искренности и шея такъ устроена, что не можете видѣть неба!
Странное возбужденіе овладѣвало Софочкой по мѣрѣ того, какъ передъ нею все шире и шире развертывалась картина жизни въ томъ свѣтѣ, въ какой ее окрасилъ небогатый опытъ ея. Такъ мало жила и столько горькихъ наблюденій дало ей пережитое! Только въ большихъ городахъ, гдѣ явленія мелькаютъ съ страшной быстротой, можно въ двадцать лѣтъ исчерпать смыслъ жизни и разочароваться въ людяхъ. Чуткая душа съ ужасомъ видитъ, подъ личиной добродѣтельнаго негодованія, мерзкое жало порока; она рано узнаетъ, что нѣтъ идеаловъ, одѣтыхъ въ плоть и кровь, что счастливъ только пошлякъ и что великій умъ и великое сердце созданы для мукъ, для страданія, для принесенія въ жертву многоголовому, легкомысленному, пресмыкающемуся звѣрю, имя которому человѣчество. Все тѣло дѣвушки дрожало отъ злобы, отъ внутренняго холода, и она съ невыразимою ненавистью смотрѣла на каменныя громады домовъ, гдѣ спалъ теперь этотъ звѣрь мирнымъ, пошлымъ сномъ и, навѣрно, грѣшилъ даже въ своихъ грезахъ. И въ панорамѣ, разстилавшейся передъ нею, залитой раздражающимъ бѣлымъ сумракомъ, глазъ ея тщетно искалъ какой-нибудь свѣтлой точки. Торчали только трубы черными силуэтами, крыши, вздымаясь, уходили до самаго горизонта, какъ волны какого-то внезапно окаменѣвшаго безстрастнаго и холоднаго моря.
Дрогнулъ сумракъ. Розовые лучи расплылись въ небѣ и позолотили края легкихъ тучекъ. Серебряная ночь смѣнилась голубымъ утромъ.
По набережной катила коляска. Софочка высунулась изъ окна и смотрѣла. Ея блѣдное, красивое лицо съ огромными, темными глазами, обратило на себя вниманіе молодыхъ людей, которые сидѣли въ экипажѣ. Офицеръ въ красной фуражкѣ и въ разстегнутомъ ментикѣ послалъ ей воздушный поцѣлуй, штатскій крикнулъ ей пьянымъ голосомъ: «душка!» и расфранченная дама, прекрасная и молодая, тоже со смѣхомъ закричала ей, обернувшись и дѣлая жесты руками.
Что-то словно оборвалось въ груди Софочки. Больно, жутко и обидно стало ей. Слезы хлынули изъ глазъ, злость душила. Рыдая, она упала на кровать.
IX
правитьНельзя сказать, чтобъ Агаточка совсѣмъ оставила безъ помощи родныхъ, для которыхъ она прежде исключительно жила. Она присылала Софьѣ Васильевнѣ повременамъ денегъ — немного, рублей пять, а все-таки присылала. Большимъ ударомъ для семьи было то, что почетный попечитель гимназіи, дававшій стипендію Ларисочкѣ, отказался въ предстоящемъ академическомъ году отъ этого, и обѣ дѣвочки рисковали быть исключенными изъ гимназій за невзносъ платы за право ученія. Все лѣто не было жильцовъ, и задолжали за квартиру. Антонъ продалъ рояль за сто рублей, и изъ нихъ тридцать издержалъ на себя, даже Лукѣ ничего не далъ. Софочка видѣла, что голодъ опять поселился въ ихъ семьѣ, и вмѣстѣ съ нимъ явилась лихорадка, которою она сама заболѣла. Но она ничего не могла сдѣлать.
— Вотъ Агаточка, — говорилъ ей старикъ, — была добрѣе тебя, пока не встрѣтилась съ этимъ своимъ шутомъ. И тебѣ, и ей мы дали одинаковое образованіе, а между тѣмъ уже августъ на дворѣ, а ты мѣста не нашла. Мы на тебя тратились, Боже мой, а съ тебя пользы никакой!
— Лѣнтяйка, ты хоть бы шила, — ворчала Софья Васильевна, съ раздраженіемъ дергая ее или толкая, потому что Софочку не любили въ семьѣ и считали дурой.
И Лука обижалъ ее.
— Ну-ка, Софочка, пора перестать баклуши бить!
— Софочка готовитъ себя, я знаю, куда! — говорилъ Антонъ съ скверной улыбкой и съ самымъ свинымъ выраженіемъ глазъ.
Софочка молчала.
Однажды тяжелое утро пришлось ей пережить. Мясникъ прислалъ за деньгами, изъ зеленной принесли счетъ, жена башмачника стояла въ передней и плакала, прося хоть рубль за работу, Андрюкъ заболѣлъ коклюшемъ, Антонъ и Лука пошли играть на билліардѣ и клялись, что выиграютъ, а между тѣмъ проиграли послѣднія шестьдесятъ копѣекъ, дворникъ два раза приходилъ. Ларисочка и Любенька смирно сидѣли на кроваткѣ, вытянувъ свои блѣдныя восковыя шейки, и Софочка задумчиво смотрѣла на нихъ. Зачѣмъ родились эти несчастныя дѣти, зачѣмъ родилась она?
Влетѣла Софья Васильевна, ткнула старшую дочь кулакомъ въ спину и напустилась на нее, за праздность, за то, что работы нѣтъ, и за то, что она нагрубила фабриканту. Объ этомъ онъ самъ сказалъ ей, когда она отправилась къ нему просить за дѣвочекъ.
— Дура! Глупая дура! Какой съ тебя прокъ! Что онъ тебя укусилъ, что предложилъ браслетку? Онъ почтенный, у него такихъ, какъ ты, сотни на попеченіи и у него такая манера, чтобъ за подбородокъ брать. Мало что онъ скажетъ, эка невидаль! Ахъ, принцесса вавилонская! Ахъ, вообразите, огорченіе! Агаточка подло поступила съ нами, но у ней умъ былъ, всегда скажу, и она ни до чего серьезнаго не допускала, а если онъ руку ей на талію положитъ, то она стерпитъ и подарокъ въ лицо не броситъ. Да послѣ этого, какой же интересъ богачамъ оказывать истинныя благодѣянія, если мы полными недотрогами будемъ! Мы должны понимать свое униженіе, мумія ты египетская!
Софочка, отвернувшись, смотрѣла въ уголъ. Глаза ея были сухи. Вошелъ Алексѣй Ермилычъ.
— Покорно благодарю, Софья Алексѣевна.
Нижняя губа его отвисла, и взглядъ съ глубокимъ упрекомъ былъ устремленъ на дочь.
— Да, покорно благодарю, — повторилъ онъ выразительно.
Софочка подняла голову, онъ слегка шаркнулъ ногой. Худенькая фигурка ея представляла что-то соблазнительное для родительской власти. Алексѣй Ермилычъ не утерпѣлъ, подобралъ губу, затрясся отъ гнѣва и ударилъ дѣвушку.
— Негодная! — прохрипѣлъ онъ и удалился, огорченный до слезъ, плаксивый, безпомощный, одѣтый въ грязное бѣлье и неизмѣнную фуфайку въ красныхъ и синихъ полосахъ, съ длинными тесемками назади.
— Чего отъ меня хотятъ? — спросила Софочка, заломивъ руки.
— Чтобъ ты трудилась и зарабатывала деньги, — пояснилъ Антонъ, который стоялъ въ дверяхъ и видѣлъ, какъ отецъ нанесъ ударъ Софочкѣ. — Нельзя, братъ, жить такъ…
— Чѣмъ я виновата? Найди мнѣ работу…
— Надо самой искать. Это не легкое дѣло.
— Ну, а ты отчего не работаешь?
— Я вѣдь временно. Я мигомъ пристроюсь. Да много-ли при семьѣ я стою? Ничего! Что я съѣмъ? Все равно, и безъ меня четыре фунта мяса брали, и при мнѣ. Нѣтъ, я не въ счетъ! Ты зубовъ не заговаривай, хитрая!
— А Лука?
— Лука несчастливъ. А главное, ты образованіе получила, а онъ не имѣетъ ни о чемъ понятія. Ты одной перепиской, если по два листа въ день писать, и то двадцать четыре рубля въ мѣсяцъ въ состояніи заработать.
— Я брала переписку, ты пошелъ деньги получать и не отдалъ мамѣ.
— Молчи, пожалуйста. Было самой идти.
— Уйди съ глазъ.
— Не очень-то! Со мной не долго. Схвачу за косы и такую замѣчательную трепку задамъ!
Софья Васильевна опять стала кричать:
— Нѣтъ моего терпѣнія! Ее, въ самомъ дѣлѣ, отдуть надо! Да это виданное-ли дѣло! Кормятъ ее, обуваютъ, одѣваютъ, и надежды на нее нѣтъ! Мы семейнымъ совѣтомъ рѣшимъ, мы не посмотримъ, что дылда, поучимъ, сударыня, пропишемъ!
Антонъ бросилъ взглядъ на талію сестры и расхохотался, потирая руки.
— Ха-ха-ха!
Софочка сдвинула брови. Она встала, молча надѣла пальто и шляпку. Платка, который она надѣвала для теплоты на грудь, не было — его унесъ закладывать Лука. Калоши тоже исчезли.
— Куда ты?
— За деньгами.
— Гдѣ-жь ты достанешь?
— Не знаю.
— Дура!
— Пойду къ Агаточкѣ.
— Иди!
Мысль о примиреніи съ Агаточкой часто посѣщала Лазоревыхъ, но Агаточка, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ почувствовала возможность быть матерью, отклоняла всѣ подходы ихъ съ этой цѣлью. Тѣмъ не менѣе, надежда зашевелилась въ груди несчастныхъ людей, по крайней мѣрѣ, на единовременную помощь, на то, что хоть часть долговъ ихъ будетъ погашена сегодня. Софочка любимая сестра Агаточки, и, можетъ быть, ей удастся разжалобить ее.
X
правитьШелъ дождь, сырость стояла въ воздухѣ, панели блестѣли тусклымъ водянымъ блескомъ, и въ нихъ отражалось грязное сѣрое небо и огромные мокрые дома, облѣпленные вывѣсками. У Софочки башмаки были съ дырками, пальто безъ подкладки, шляпка намокла, ей было холодно въ ноги, а лицо пылало болѣзненнымъ, лихорадочнымъ жаромъ. Въ редакцію къ Агаточкѣ не близкій свѣтъ. Она поднялась въ пятый этажъ, позвонила и спросила сестру. Ей сказали, что Агаты Алексѣевны еще нѣтъ, да незачѣмъ ей и приходить, потому-что газета пріостановлена на шесть мѣсяцевъ.
— Какъ? За что?
— Очень просто, — отвѣчалъ конторщикъ, — мы проводили такія, знаете, идеи…
— Какія? — машинально спросила дѣвушка.
— Такія, — отвѣчалъ конторщикъ. — Не угадали, откуда дуетъ…
Софочка очутилась опять на улицѣ. Теперь Агаточка сама въ нуждѣ, и нельзя разсчитывать на ея помощь. Она только навѣстить ее рѣшилась. Домой тяжело возвращаться, къ тому-же, съ пустыми руками. Она шла долго, ужасно долго. Она прошла гремящій Невскій проспектъ, туманный и величавый, миновала Зимній дворецъ и когда переходила Неву, вѣтеръ насквозь пронизывалъ ее. Съ завистью смотрѣла она на конно-желѣзные вагоны, которые двигались мимо нея, набитые пассажирами. Рѣка вздымала тяжелыя желтыя волны, Петропавловская крѣпость грозно темнѣла направо, пронизывая нависшее небо своею иглою, словно колоссальнымъ штыкомъ. И лица пѣшеходовъ, встрѣчавшихся Софочкѣ, были угрюмы, озабочены, злы.
Трапезновы жили въ маленькомъ деревянномъ домикѣ, противъ Зоологическаго сада, по Звѣринской улицѣ. Они удивились, увидавъ Софочку.
— Какъ вы поправились, какъ вы похорошѣли! — сказалъ Прохоръ Акимычъ, снимая пальто. — Васъ можно сравнить съ только-что распустившейся розой… Не правда-ли?
Агаточка улыбнулась съ натугой. У ней зубы болѣли, и щека была подвязана.
— Да, Софочка поправилась. Должно быть, у васъ на Лиговкѣ воздухъ лучше. Я здѣсь все хвораю. Ахъ, какая боль! Слыхала, что съ нами сдѣлали? Да, на шесть мѣсяцевъ. Ужасно! Представь, каково жить! На сорокъ рублей! Издатель всѣмъ постояннымъ сотрудникамъ будетъ выдавать половину жалованья, а мнѣ треть моего приблизительнаго заработка. Да и то хорошо. Садись-же!
Софочка сѣла.
— Боже, какъ я рада, что ты такая здоровенькая и свѣжая! Не нашла работы?
— Нѣтъ.
— Надо искать, Софочка.
— Да, надо.
Агаточка застонала, уткнулась лицомъ въ гарусную подушку на диванѣ и полежала такъ минуту. Прохоръ въ плисовой венгеркѣ и розовомъ галстухѣ стоялъ поодаль и съ соболѣзнованіемъ смотрѣлъ на жену. Она подняла голову и сказала:
— Не имѣю духа вырвать зубъ. Вотъ теперь легче стало. Знаешь, Софочка, Прохоръ сдѣлался юмористическимъ писателемъ, поздравь! Онъ напечаталъ въ «Стрекозѣ» и «Шутѣ» премиленькія вещицы.
— Уже на сорокъ семь рублей тридцать двѣ копѣйки серебромъ накаламбурилъ; прошу относиться ко мнѣ съ уваженіемъ, сестрица.
— Онъ пишетъ подъ псевдонимомъ «Емели Вислоуха». Прочти, что ты сейчасъ написалъ?
— Съ удовольствіемъ.
Онъ взялъ съ письменнаго столика, заставленнаго бронзовыми бездѣлушками, листъ бумаги и прочиталъ:
— Однажды въ музеѣ показывали металлическую утку, которая ѣла и тутъ-же переваривала съѣденное, къ удивленію публики. Стоявшій поодаль журналистъ сказалъ: «увы! газетная утка не только ничего не перевариваетъ, но и не переваривается и въ этомъ послѣднемъ отношеніи очень похожа на этого автомата. Она большею частью также тяжела и»… тутъ я еще не кончилъ.
— Жаль, мой другъ! Но вообще онъ — очень мило, очень мило!.. Поди сюда, поцѣлуй меня!
Прохоръ поцѣловалъ жену.
— Ой, больно! въ зубъ! Медвѣдь!
Прохоръ смутился и бросился цѣловать жену въ лобъ. Она оттолкнула его и снова уткнулась лицомъ въ подушку.
— Убирайся! Какой скучный!
— Я не виноватъ, Гато!
— Не виноватъ, не виноватъ.
Полежавъ нѣсколько минутъ и облегчивъ себя неопредѣленными жалобами и проклятіями, Агаточка набрала въ ротъ табачнаго дыму и съ надутыми щеками безмолвно смотрѣла на сестру. Наконецъ, она выпустила дымъ, снисходительно улыбнулась мужу и сказала:
— Занѣмѣлъ, противный. Пойдемъ, Софочка, я тебѣ сейчасъ что-то покажу…
Она взяла дѣвушку за руку и повела въ спальню.
— Замѣчаешь, какъ я здѣсь пополнѣла? — съ стыдливой улыбкой сказала старшая сестра младшей.
— Въ самомъ дѣлѣ, — отвѣчала Софочка, покраснѣвъ.
Агаточка стала доставать изъ верхняго ящика комода крошечные чепчики, рубашечки, простынки, одѣяльца.
— Видишь, я приготовила уже приданое. Кроватка ребеночка будетъ стоять тутъ. Ахъ, когда-бъ скорѣй! Мнѣ хочется мальчика. Я его ужь такъ люблю!
Она обняла сестру и страстно поцѣловала ее. Софочка поняла, что поцѣлуй относится не къ ней.
Голова у ней болѣла, и мозгъ, казалось, превратился въ растопленный свинецъ. Яркій румянецъ игралъ на лицѣ. Сестра еще разъ обратила вниманіе на ея наружность.
— Если у меня будетъ мальчикъ, то онъ будетъ похожъ на Прохора. А если дѣвочка, то пусть она будетъ похожа на тебя — чтобъ она была такая-же хорошенькая и свѣженькая, какъ ты, моя милая Софочка.
Послѣдовалъ новый поцѣлуй.
Разговоръ переходилъ съ предмета на предметъ, но о главномъ обѣ стороны молчали. Софочка не заикалась о деньгахъ, потому что было-бы жестоко отравлять Агаточкинъ покой просьбой о помощи въ то время, какъ она потерпѣла такъ много отъ закрытія газеты и такъ сильно нуждается въ сохраненіи комфорта, къ которому привыкла. Къ тому-же, соображала она, если грошъ раздѣлить, то никто не выиграетъ, а всѣ потеряютъ. Пусть грошъ останется у кого-нибудь одного. Агаточка не сомнѣвалась, что сестра пришла въ такую погоду не спроста. Болтая о себѣ, о Прохорѣ и о будущемъ ребенкѣ, она все ждала, что Софочка заговоритъ о семьѣ и рѣшила, если она попроситъ, дать ей три рубля, а если нѣтъ, то тѣмъ лучше. Она сама такъ нуждается, что первая ни за что не предложитъ денегъ. Надо прачкѣ заплатить, швеѣ, портному, она кругомъ въ долгахъ. Даже три рубля для нея теперь крупная сумма. И она возлагала большія надежды на деликатность Софочки. Въ чемъ и не ошиблась.
Софочку оставили обѣдать. Она ничего не могла ѣсть. Ей все казалось горькимъ и безвкуснымъ. Голова ея кружилась.
«Я серьезно больна», — подумала она.
— Вы, сестрица, оттого не кушаете, что вы цвѣтокъ, — сказалъ Прохоръ Акимовичъ. — Цвѣтку достаточно воздуха.
— Напечатайте, братецъ, это въ «Шутѣ», — отвѣчала Софочка.
XI
правитьОна ушла отъ Трапезновыхъ передъ вечеромъ, не получивъ отъ сестры ни копейки. На Петербургской Сторонѣ было грязно, уныло мигали фонари. Звѣри, которыхъ кормили въ эту пору въ Зоологическомъ саду, ревѣли и выли, и ихъ вой сливался со стономъ обнаженныхъ деревъ и плачемъ вѣтра. Дворцовый мостъ развели, изрѣдка громыхали пушки въ знакъ того, что вода въ Невѣ прибываетъ, и Софочка должна была идти черезъ весь Васильевскій островъ. На Николаевскомъ мосту высокій господинъ въ шинели и подъ зонтикомъ присталъ къ ней и все заглядывалъ ей въ лицо. Ноги болѣли у ней, въ костяхъ ломило и голова горѣла. Но сильнѣе тѣла болѣла у ней душа. За что она страдаетъ, какую вину она сдѣлала? Или никто не виноватъ, и тогда жизнь какая-то подлѣйшая сутолока, гдѣ все случайно! Нѣтъ, есть что-то вѣчное, высшее, великое, но оно поругано, растоптано людьми, и, въ наказаніе, они стали хуже четвероногихъ, ихъ идеалы съузились, и они душатъ другъ друга, какъ обезьяны. Тотъ, въ душѣ котораго теплится искра Божія, несчастливъ, если даже ему не приходится бороться за жизнь. Ему достаточно наблюдать жизнь. Частица вѣчно-оскорбляемаго Божества, какъ солнце озаряющая его внутренній міръ, является для него источникомъ великихъ страданій. Она позволяетъ ему видѣть души людей, понимать тайный смыслъ ихъ словъ и поступковъ и ежеминутно казниться за нихъ. Тяжело жить.
Молодая дѣвушка оперлась на перила моста и смотрѣла внизъ. Черная вода клокотала и плескалась. Дождь пересталъ, выглянула луна изъ-за дымчатыхъ тучъ, и волны рѣки зловѣще сверкали тамъ и сямъ холоднымъ свинцовымъ блескомъ.
Ноги у ней подкосились, она чуть не упала. Она, точно пьяная, глядѣла по сторонамъ съ странной улыбкой. Господинъ въ шинели и подъ зонтикомъ произнесъ:
— Чѣмъ могу служить?
Она вздрогнула и пошла, ускоривъ шаги. Онъ за ней. Она прошла Англійскую набережную, Адмиралтейскую площадь, Невскій. Сначала шинель его развѣвалась позади нея, и воротникъ хлопалъ, какъ флагъ. Потомъ онъ отсталъ, очевидно утомившись преслѣдованіемъ. Софочка была измучена и ей казалось, что по временамъ она бредитъ: зеленыя деревья протяжно и сладостно шумятъ и залитая солнцемъ дорожка вьется въ лѣсу. Но вотъ она опять видѣла черныя громады зданій, освѣщенныя снизу желтымъ свѣтомъ газовыхъ рожковъ. Мокрая панель лежала передъ нею, и она соображала, что ужь недалеко идти.
XII
править«Мерзкій, гадкій міръ, захлебывающійся въ грязи и крови! Стоитъ-ли жить въ тебѣ!»
— Совершенно вѣрно, совершенно вѣрно, не стоитъ! — промолвилъ высокій господинъ въ черной шинели и близко подошелъ къ дѣвушкѣ.
Она испугалась и закричала:
— Уйдите прочь!
Откуда онъ взялся? И неужели она вслухъ стала проклинать жизнь? Падая отъ усталости, подбѣжала она къ дому. Но едва она увидѣла знакомую лѣстницу, какъ живо представила себѣ, что ожидаетъ ее дома.
Ей припомнился подлый смѣхъ Антона и то, какъ онъ посмотрѣлъ на ея талію, когда мать стала стращать ее. И отецъ припомнился. И все ей стало невыносимо противно. Такое отвращеніе къ дому почувствовала она, что не могла идти и остановилась на нижней площадкѣ, прислонившись спиной къ стѣнѣ. Глаза ея ввалились и горѣли, какъ два огня. Такъ она простояла бы вѣчность. Опять мерещились ей зеленыя деревья, и опять исчезали, словно механическія декораціи. Лампочка коптила вверху, и при ея тускломъ свѣтѣ фигура незнакомца рисовалась поодаль чернымъ силуэтомъ. Софочку ужасно сердило его присутствіе. Что ему надо?.. Но онъ и страхъ нагонялъ на нее. Этотъ человѣкъ былъ неестественно высокъ ростомъ, и она замѣтила, что у него на одномъ глазу выворочено вѣко и красная, какъ сургучъ, мякоть отвратительной горошиной виситъ на щекѣ. Въ рукахъ онъ держалъ огромный черный зонтикъ, и на головѣ у него была шляпа погребальнаго факельщика.
Беззвучный смѣхъ искривилъ лицо страннаго незнакомца, когда она повернула къ нему голову и сердито нахмурила брови, собираясь еще разъ сказать, чтобъ онъ убирался прочь. Слова замерли у ней на губахъ.
— Нѣтъ, я не отстану отъ тебя! — произнесъ онъ въ отвѣтъ на ея невысказанное требованіе. — Ты мнѣ крѣпко понравилась. Ошибаешься, если думаешь, что я уличный ловеласъ. Посмотри, развѣ такіе бываютъ ловеласы? У меня серьезный умъ, и даже смѣхъ мой серьезенъ. Отъ него тебѣ холодно и жутко. Пойдемъ со мной!
Послѣднюю фразу онъ произнесъ властно, и Софочка сдѣлала движеніе, чтобъ повиноваться, но отшатнулась.
— А, бѣдная, ты боишься меня! — проговорилъ незнакомецъ, стараясь улыбнуться. — Но подожди, ты увидишь, что я твой другъ! Я подскажу тебѣ мысль, которая давно гнѣздится въ твоемъ мозгу, не даетъ тебѣ покоя и толкаетъ на великое дѣло. Болѣе великаго нѣтъ ничего въ мірѣ! Эта мысль зародилась давно и вѣчно съ тобою. Еще когда ты была маленькой дѣвочкой, помнишь, ты плакала, что скучно на бѣломъ свѣтѣ. Несознаваемая вначалѣ, мысль приняла, наконецъ, опредѣленныя формы… Я — эта мысль, если хочешь! Хоть я существую самъ по себѣ, но исчезну только вмѣстѣ съ тобою. Подумай, вѣдь на самомъ дѣлѣ существуешь только ты, и внѣ тебя нѣтъ ничего. Ни солнца, ни звѣздъ, ни дня, ни ночи, ни злыхъ, ни добрыхъ! Я тебѣ скажу, что мучитъ тебя издавна. Брось міръ, который въ тебѣ самой, покинь грязь, въ которой пресмыкается человѣчество, не живи, успокойся!
Онъ взялъ ее за руку; она искоса, съ любопытствомъ посмотрѣла на него. Склонившись надъ ней, словно кошмаръ, онъ говорилъ:
— У тебя слишкомъ тонкіе нервы, и ты не можешь ладить съ людьми. Небольшой уступки они требуютъ, самой маленькой — они хотятъ покорности отъ тебя, а ты горда. Они требуютъ улыбки, а ты плачешь, они ждутъ униженія, а ты ведешь себя, какъ царица. Ты презираешь зло, ненавидишь порокъ. Такіе люди, какъ ты, обречены на смерть. Иди, красавица, отдайся мнѣ.
Дѣвушка съ ужасомъ выдернула руку и отскочила отъ незнакомца. Онъ сталъ поодаль и улыбался тоскливой, ледяной улыбкой. Она чувствовала, что онъ знаетъ всѣ ея мысли и ждетъ, что она выйдетъ на улицу. Его власть надъ нею возрастала поминутно и безпредѣльнымъ гнетомъ давила ей душу. Не было ни малѣйшей возможности избавиться отъ этой власти. Дѣвушка вздохнула, вышла и пустилась скорымъ, стремительнымъ шагомъ, и также скоро пошелъ онъ, широко ступая по мостовой. Повременамъ она оглядывалась. Онъ не спускалъ съ нея пристальнаго взгляда, и тѣнь отъ его шинели, развѣваемой вѣтромъ, занимала полъ улицы.
— Ты не сюда идешь, — сказалъ онъ. — Направо, а потомъ все прямо, все прямо!
Она потеряла сознаніе. Надъ лѣсомъ, который ей снился, спустилась прохладная синяя ночь, и звѣзды блестѣли межь дремлющихъ вѣтокъ. Она шла по широкой аллеѣ, одна, и душа ея была полна невыплаканныхъ слезъ; ей хотѣлось счастья, огромнаго, невѣроятнаго, и она съ тоской ломала руки. Бабочка кружилась въ воздухѣ, неловко вздрагивая мохнатыми длинными крылышками. Она стала слѣдить за нею. Бабочка улетѣла, наконецъ, далеко, и когда совсѣмъ пропала, Софочка увидѣла, что нѣтъ ни лѣса, ни звѣздъ, а прямо передъ нею барка съ кирпичемъ, черная вода какого-то канала, и на паромчикѣ стоитъ незнакомецъ и смотритъ на нее своимъ противнымъ, больнымъ взглядомъ. Фонарь съ берега освѣщалъ паромчикъ. Она промолвила:
— Боже, куда вы завели меня?
Онъ молчалъ.
— Я должна утопиться?
Онъ кивнулъ головой. Она заплакала.
— Да, я утоплюсь, потому что надо уничтожить міръ, который во мнѣ и котораго нѣтъ внѣ меня, но я не ожидала, что это произойдетъ такъ скоро. Скажите, кто вы такой?
— Я философъ, я другъ смерти.
Софочка спрятала лицо въ обѣ руки. Холодъ проникъ ей въ душу. «Это у меня бредъ, — мелькнуло у ней на минуту, — я больна тифомъ». Она потихоньку отползла отъ воды и хотѣла убѣжать. Но незнакомецъ загородилъ ей дорогу.
— Развѣ тебѣ хочется жить?
— О, нѣтъ! — съ ужасомъ вскричала она. — Но мнѣ стыдно. Вытащутъ мой трупъ, или онъ всплыветъ, и всѣ будутъ смотрѣть. Я хочу лежать на днѣ вѣчно, чтобъ никто не зналъ, пока ничего не останется отъ моего бѣднаго тѣла. Что, если я наберу кирпичей?
— Я помогу тебѣ.
Софочка набрала изъ барки кирпичей полный подолъ и завязала платье около ногъ. Незнакомецъ нагнулся и спихнулъ ее съ паромчика. Она не крикнула, разставаясь съ жизнью, и долго послѣ того, какъ погибла она, плескалась вода въ осмоленныя доски барки.
Софочки нѣтъ. А міръ, который она ненавидѣла, все тотъ-же до сихъ поръ.