ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЖИЗНЬ.
правитьНѣсколько словъ о моемъ почтенномъ наставникѣ, по поводу весьма замѣчательнаго «Дневника» случайно попавшагося мнѣ. — Воспоминанія объ авторѣ этого весьма замѣчательнаго «Дневника». — Отрывки изъ него и черты изъ жизни его автора. — Любопытное дѣло производившееся нѣкогда въ бывшей П* Межевой Конторѣ. — О русскихъ художникахъ въ Римѣ (отрывокъ изъ письма). — Петербургъ передъ свѣтлымъ праздникомъ. — Святая недѣля. — Балаганы. — Каррикатурный листокъ г. Данилова. — Сѣверный Цвѣтокъ — журналъ модъ. — Еще новые журналы. — Смѣхъ — листокъ безъ подписчиковъ и безъ сотрудниковъ!
«Главное — благонравіе и благомысліе. Эти добродѣтели есть основа всего. Что въ томъ, что человѣкъ съ неба звѣзды хватаетъ? Безъ благонравія и благомыслія человѣкъ ничто…» Такъ говаривалъ обыкновенно одинъ изъ моихъ почтенныхъ наставниковъ, учитель логики Иванъ Акимовичъ Колпаковъ шестидесяти-пяти лѣтній старецъ въ гусарскихъ сапожкахъ, съ длинными отъ затылка волосами, крестообразно зачесанными на лысинѣ и напомаженными клейкой помадой изъ калины — его собственнаго издѣлія, про котораго одинъ мой школьный товарищъ сочинилъ пѣсенку, начинавшуюся такъ;
«Нашъ учитель Колпаковъ
Умножаетъ дураковъ.
Онъ жилетъ свой поправляетъ
И глазами все моргаетъ….
Его уже нѣтъ давно на свѣтѣ, этого благомыслящаго и благонравнаго старичка — вѣчная ему память!… Но я какъ будто въ сію минуту вижу его передъ собою».
— Что же должно разумѣть, Иванъ Акимычъ, подъ благонравіемъ и благомысліемъ? спрашивалъ я его.
— Разумѣй…. отвѣчалъ Иванъ Акимычъ, моргая и подергивая свой жилетъ съ полосками, болѣе приличный для подрясника, чѣмъ для жилета, — разумѣй такъ: — повинуйся безпрекословно старшему, не резонируй, заискивай въ начальствѣ, чти заповѣдь, неувлекайся веди себя аккуратно, не дѣйствуй опрометчиво; пословица говоритъ: "семь разъ примѣрь одинъ отрѣжь; говори передъ нисшими, молчи передъ высшими; — записывай ежедневно приходъ и расходъ и что дѣлалъ въ теченіи дня; не пренебрегай снами, отмѣчай ихъ въ записной книжкѣ, ибо Привидѣніе не рѣдко предостерегаетъ человѣка черезъ посредство сновъ; безпрекословно повинуйся старшимъ, не спорь съ ними, ибо яйца курицу пеучатъ и благо будетъ тебѣ на землѣ и высшихъ чиновъ достигнешь…
Высокія, превосходныя правила, составлявшіе жизненный кодексъ не одного Ивана Акимыча и дѣйствительно способствовавшіе нѣкогда къ возвышенію человѣка…. то есть къ доставленію человѣку титла превосходительнаго, вмѣстѣ съ которымъ уже безспорно и неотъемлемо пріобрѣтались имъ всѣ нравственныя, благонамѣренныя качества!…
Но отчего же, о мой добрый наставникъ, о благонравнѣйшій изъ людей, ты, для котораго чинъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника казался высочайшею земною наградою — отчего неуклонно исполняя въ теченіи семидесятилѣтней жизни своей всѣ эти превосходныя правила, ты, сошелъ въ могилу только съ чиномъ титулярнаго совѣтника, и передъ гробомъ твоимъ несли только одну подушку, на которой скромно покоился орденъ Св. Анны 3 степени?… Съ твоими превосходными правилами, ты могъ бы по службѣ уйдти далекой достигнуть, не только столь вожделеннаго для тебя чина дѣйствительнаго статскаго совѣтника, а даже перешагнуть за ту черту, о которой тебѣ и во снѣ не снилось: сдѣлаться сановникомъ (т. е. получить 3 классъ) и украсить грудь тѣми украшеніями, при одномъ взглядѣ на которые, сердце твое бывало мучительно билось, какъ въ аневризмѣ, а краснорѣчивое слово прилипало къ гортани вмѣстѣ съ языкомъ!
Отчего ты, преподававшій намъ науку здраваго смысла (по твоему опредѣленію логика — наука здраваго смысла, хотя, правду сказать, логика, которую ты преподавалъ намъ, не имѣла ни капли здраваго смысла) отчего ты, мудрецъ, повергавшій всѣхъ, благонамѣренныхъ, но мало ученыхъ, въ изумлѣніе своею ученостію, своими латинскими цитатами изъ Корнелія-Непота, Саллюстія и Цицерона…. отчего ты не умѣлъ примѣнять своихъ правилъ и знаній къ жизни и весь вѣкъ прожилъ темнымъ человѣкомъ на 1200-хъ р. ассигнаціями?
Чѣмъ ты былъ хуже, напримѣръ, Максима Иваныча Фаворскаго, достигшаго именно съ помощію твоего нравственнаго кодекса до большихъ чиновъ и до большихъ орденовъ и оставившаго послѣ себя значительный капиталецъ, накопившійся незамѣтно вслѣдствіе аккуратной и экономной 50-лѣтней его жизни, изъ одного только жалованья? Отчего ты, подобно ему, не попалъ въ сановники, въ государственные люди, не составилъ себѣ капитальца?.. Оба вы благонравіе и благочестіе ставили выше всего, оба вы руководились совершенно одинаковой логикой, смотрѣли на міръ почти съ одной точки зрѣнія, оба любили древніе языки, въ особенности латинскій и славянскій, оба въ разговорѣ любили приводить тексты — ты, мой почтенный и вѣчно незабвенный наставникъ, латинскіе, а Максимъ Иванычъ — славянскіе; оба вы даже и по рожденію вышли изъ одного сословія!… Нѣтъ, видно ты родился не подъ счастливою звѣздою….
Всѣ эти мысли пришли мнѣ въ голову, когда я перелистывалъ случайно доставшійся мнѣ любопытнѣйшій Дневникъ его превосходительства Максима Иваныча, найденный въ бумагахъ его послф смерти. Въ теченіе 50 лѣтъ Максимъ Иванычъ велъ акуратно этотъ дневникъ, передъ которымъ, блѣднѣютъ всѣ мемуары и записки — заграничныя и отечественныя.
Но прежде чѣмъ я представлю отрывки изъ этого драгоцѣннаго дневника, я слегка познакомлю читателя съ личностію его автора. Максимъ Иванычъ пользовался нѣкогда значительною извѣстностію въ Петербургскомъ… особенно чиновничьемъ мірѣ, какъ человѣкъ высоконравственный, благонамѣренный и даже умный. Безукоризненно-нравственное воззрѣніе его приводило въ умиленіе. Будучи еще не въ большихъ чинахъ, и имѣя отъ роду не болѣе 30 лѣтъ, Максимъ Иванычъ въ одномъ домѣ выслушавъ однажды не большое стихотвореніе, оканчивавшееся такъ:
Сей жизни краткой всѣ мгновенья
Тебѣ я тщуся посвятить,
Съ тобою жажду съединенья
И буду вѣкъ тебя любить!
которымъ не благоразумно восхищался при немъ какой-то легкомысленный молодой человѣкъ, находившійся въ гостяхъ въ томъ домѣ, — обратился къ молодому человѣку и произнесъ:
— Позвольте-съ замѣтить вамъ, что стихотвореніе это вовсе не заслуживаетъ похвалы и не дѣлаетъ чести автору, потому что оно безнравственно-съ. — Разбѣрите хорошенько-съ: авторъ хочетъ посвятить всѣ мгновенія своей жизни существу имъ любимому — положимъ-съ очень достойной и прекрасной особѣ, но если онъ всѣ Минуты посвятитъ ей, то ему не останется ни одной минуты — Ни для исполненія обязанностей своихъ, какъ истинному христіанину относительно Бога, ни для его служебныхъ обязанностей, ибо предполагать должно, что авторъ не одними стихотвореніями занимается, а находится, какъ всѣ благонамѣренные люди въ государственной службѣ.
Такимъ строго нравственнымъ воззрѣніемъ Максимъ Иванычъ руководился съ юныхъ лѣтъ… Когда обстриженный подъ гребенку съ полными и румяными щеками, съ тихими и сдержанными манерами, съ благоговѣйно потупленнымъ взоромъ стоялъ онъ въ вицъ-мундирѣ передъ своимъ начальникомъ, руки по швамъ, и только поводилъ бровями, — на него нельзя было смотрѣть безъ умиленія и, не только самому начальнику, но даже лицу совершенно постороннему такъ и хотѣлось невольно погладить его по головкѣ, потрепать по щекѣ и произнести: «Умница!» Эти сдержанныя манеры и эти благоговѣйно-потупленные взоры онъ «охранилъ до преклонной старости въ обращеніи не только съ старшими, но и съ равными себѣ, съ господами до 4 класса включительно. Разговаривая съ таковыми, онъ долгомъ считалъ повторять черезъ слово — „Ваше Превосходительство“ и отъ поры до времени кивать головою въ видѣ поклоновъ, произнося: „такъ-съ“. И если бы не украшенія на его груди, всякій счелъ-бы его за подчиненнаго того генерала, съ которымъ онъ разговаривалъ, или просто за его домашняго служителя… Стригся онъ также до конца жизни подъ гребенку и полныя щеки его, одрябнувъ отъ старости, не потеряли однакоже румянца, что должно было, безъ сомнѣнія, приписать его регулярной и строго-нравственной жизни.
Максиму Иванычу было лѣтъ 40, когда я въ первый разъ увидѣлъ его въ нашемъ домѣ. Мнѣ тогда было не болѣе 10….
Я помню, что онъ являлся къ намъ раза два въ мѣсяцъ, подходилъ къ ручкѣ бабушки и потомъ къ маменькиной ручкѣ, потомъ низко кланялся имъ и по приглашенію бабушки садился. Если бабушка или маменька не заговаривали съ нимъ, то онъ, промолчавъ съ минуты двѣ, вынималъ обыкновенно изъ кармана тоненькія нравственныя брошюрки (всѣ карманы его были постоянно набиты нравственными брошюрками) и, осклабя свой ротъ пріятною улыбкою, говорилъ, обращаясь къ бабушкѣ и къ маменькѣ:
— Вотъ-съ прекрасныя нравственныя сочиненія-съ, вышедшія недавно изъ печати-съ. Неугодно ли будетъ послушать одно изъ нихъ?
И не дожидая отвѣта, приступалъ къ чтенію.
Бабушка, слушая его со вниманіемъ, отъ времени до времени тихо позѣвывала и прикрывала ротъ рукой, а маменька представлялась внимательною въ ту минуту, когда онъ или бабушка на нее взглядывали, но изъ подтишка дѣлала гримасы и пожимала плечами, взглядывая на сидѣвшую по одаль проживалку.
По окончаніи чтенія, Максимъ Иванычъ клалъ брошюрку въ карманъ и спрашивалъ, обращаясь къ бабушки:
— Понравилось ли вамъ это сочиненіе-съ?
— Прекрасное сочиненіе, отвѣчала обыкновенно бабушка: — я заслушалась васъ… Какъ вы безподобно читаете.
— Покорно васъ благодарю-съ… Максимъ Иванычъ привставалъ на стулѣ, кланялся бабушкѣ и прибавлялъ:
— Если вамъ такъ понравилось это сочиненіе, — то позвольте мнѣ поднести его вашему превосходительству.
Бабушка благодарила и принимала съ удовольствіемъ брошюрку, а Максимъ Иванычъ, посидѣвь немного, вставаль, кланялся и снова подходилъ къ ручкамъ бабушки и маменьки.
— Куда же вы такъ торопитесь, Максимъ Иванычъ? спрашивала его обыкновенно бабушка: — посидѣли бы еще. Мнѣ всегда пріятно васъ видѣть.
— Очень благодаренъ-съ, отвѣчалъ онъ, — за вниманіе ко мнѣ, но я обремененъ занятіями и потому не могу воспользоваться вашимъ любезнымъ предложеніемъ-съ.
Когда онъ уходилъ, бабушка обыкновенно вздыхала и произносила: — Ахъ, какой прекрасный человѣкъ, истинно добродѣтельный! и какой умница!… Вотъ съ такимъ человѣкомъ пріятно и полезно проводить время!
Маменька обыкновенно поддакивала ей, а потомъ говорила потихоньку проживалкѣ, или какой нибудь родственницѣ, присутствовавшей во время чтенія:
— Ну слава Богу, ушолъ!… какъ онъ надоѣдаетъ съ своими чтеніями! Кажется нѣтъ на свѣтѣ скучнѣе человѣка!
Я внутренно соглашался съ маменькой и меня нисколько неудивляло, что она поддакиваетъ бабушкѣ и соглашается съ нею противъ себя, потому что это повторялось безпрестанно.
Я помню, что Максимъ Иванычъ производилъ на всѣхъ какое-то непріятное, стѣсняющее, тяжелое впѣчатлѣніе, хотя никто не рѣшался сознаться въ этомъ; я даже почему-то немножко боялся его, не смотря на то, что онъ очень ласкалъ меня. Въ лице его было что-то неподвижное, мертвое, какъ будто это было не лицо, а маска; когда онъ улыбался, рогъ его растягивался до ушей, и вмѣсто одушевленія, улыбка придавала ему выраженіе еще болѣе неестественное. Меня особенно смущали его огромныя, торчавшія уши. При его появленіи веселость исчезала на лицахъ, смолкалъ добродушный смѣхъ, всѣ какъ-то сжимались неловко и принимали постный видъ. А когда онъ уходилъ всѣ снова оживлялись и начинали дышать свободнѣе. Мой инстинктъ говорилъ мнѣ, что Максимъ Иванычъ не то чтобы вполнѣ образцовый и безукоризненный человѣкъ, но я старался заглушить въ себѣ этотъ инстинктъ, потому что всѣ кругомъ меня твердили, что онъ примѣрный, благочестивый, благонравный, добродѣтельный и проч. и что онъ ведетъ жизнь образцовую и безукоризненную. Позже я осмѣлился усомниться въ его умѣ, но не рѣшался никому высказать этого, потому что всѣ кругомъ меня твердили, что онъ умнѣйшій человѣкъ.
Старшій братъ мой, который былъ по смѣлѣе меня и вполнѣ раздѣлялъ мой образъ мыслей касательно Максима Иваныча, спросилъ однажды у одной изъ нашихъ родственницъ — дамѣ имѣвшей авторитетъ въ нашемъ семействѣ по уму и начитанности, говорившей всегда сухими моральными афоризмами:
— Неужели вы считаете Максима Иваныча умнымъ человѣкомъ?
— А неужели же можно сомнѣваться въ этомъ? отвѣчала она.
— Да чѣмъ-же обнаруживается его умъ?.. возразилъ мой братъ: — говоритъ онъ мало — а если и говоритъ, то обыкновенно о вседневныхъ, самыхъ обиходныхъ вещахъ: о томъ, кого произвели въ чинъ, кому дали орденъ, что ему сказала графиня такая-то, у которой онъ имѣлъ счастіе быть сегодня, или какъ изволилъ принять его ласково такой-то князь; А я того же, чтобы читать во всѣхъ домахъ, моральныя брошюрки — также не нужно большаго ума: нужно только умѣть читать складно и не имѣть никакого такта. Къ тому же, кромѣ своихъ моральныхъ брошюрокъ, онъ врядъ ли что нибудь читывалъ.
— Ты еще слишкомъ, молодъ, чтобы критиковать такихъ людей, какъ онъ, — сказала тетушка нахмуривъ брови: — это недѣлаетъ чести твоей нравственности; дай Богъ, чтобы всѣ имѣли такія правила и такой образъ мыслей, какіе имѣетъ Максимъ Иванычъ. Его уважаютъ люди, которые имѣютъ значеніе побольше чѣмъ мы съ тобой. Если бы онъ не имѣлъ ума, — онъ не могъ бы занимать такого значительнаго мѣста какое онъ занимаетъ и дослужиться до такого чина.
Братъ мой, въ которомъ отрицательный элементъ началъ проявляться очень рано, улыбнулся, выслушавъ тетушку, и не сталъ возражать ей.
Послѣдній аргументъ тетушки — именно тотъ, что не имѣя ума нельзя достигнуть значительнаго чина, сильно подѣйствовалъ на меня…. Я поколебался.
— Нѣтъ, должно быть онъ въ самомъ дѣлѣ уменъ, подумалъ я, только скрываетъ свой умъ…. Какъ же безъ ума достигнуть до такого чина!
Впослѣдствіи, въ лѣтахъ зрѣлыхъ, я однако убѣдился, что можно и безъ обширнаго ума и безъ особенно-глубокихъ свѣдѣній, добиться до лестнаго и почетнаго титла превосходительства.
Когда я окончилъ курсъ, матушка послала меня съ визитомъ къ Максиму Иванычу.
— Съѣзди къ нему, дружочекъ, говорила она, — онъ идетъ въ гору, надо всегда заискивать въ такого рода людяхъ. (Маменька также держалась нравственныхъ правилъ Ивана Акимыча и Максима Иваныча). Онъ можетъ тебѣ быть очень полезенъ.
Максимъ Иванычъ занималъ небольшую квартиру, которая содержалась въ баснословной чистотѣ, хотя на прислугахъ у него была одна только пожилая женщина, въ крайнемъ случаѣ исправлявшая также должность кухарки. Но эта женщина была Нѣмка….
— Дома его превосходительство Максимъ Иванычъ? спросилъ я у нее, когда она отворила мнѣ дверь.
Нѣмка внимательно осмотрѣла меня съ ногъ до головы и сказала:
— А какъ объ васъ доложить?
Я назвалъ свою фамилію.
— Пожалуйте, сказала она, возвратясь черезъ минуту — и ввела меня въ комнату, которая была вся въ шкафахъ съ книгами: — они сейчасъ выйдутъ.
— Боже мой! подумалъ я, можно ли хотя одно мгновеніе сомнѣваться въ умѣ и учености человѣка, у котораго такая чудесная библіотека!
Для меня до сихъ поръ однако загадка, къ чему служила библіотека Максиму Иванычу, никогда не читавшему добровольно ничего, кромѣ нравственныхъ брошюрокъ?…
Я всегда былъ робокъ по натурѣ и всякій авторитетъ невольно подавлялъ меня, эта робость осталась во мнѣ и до сихъ поръ… Человѣкъ пользующійся репутаціею необыкновеннаго ума, или таланта, или учености производитъ на меня такое впѣчатлѣніе, что въ его присутствіи я невольно теряюсь, взвѣшиваю каждое слово, боюсь провраться и потому становлюсь натянутъ, скученъ и глупъ, сознаю это внутренно и отъ этого дѣлаюсь еще смѣшнѣе и скучнѣе. При этомъ съ дѣтства мнѣ внушено, по нравственному кодексу Ивана Акимыча, глубочайшее уваженіе къ чиновнымъ авторитетамъ и вообще къ чинамъ, титламъ, званіямъ и украшеніямъ, что осталось во мнѣ до нѣкоторой степени и доселѣ, несмотря на всѣ мои разочарованія. Въ присутствіи генерала я еще до сихъ поръ ни какъ не могу быть вполнѣ самимъ собою: свободно сидѣть на стулѣ, свободно высказывать свой образъ мыслей, оспоривать свободно его мнѣнія; генералу я какъ-то невольно поддакиваю, передъ генераломъ я какъ-то невольно держусь, но старой привычкѣ, прямѣе, ему я какъ-то, также по старой привычкѣ, улыбаюсь слаще…. Я понимаю, что его превосходительство изволить говорить совсѣмъ не то; я вижу ясно, что его превосходительство изволилъ отстать; что онъ не понимаетъ самыхъ простыхъ вещей, что его взглядъ смѣшонъ и жалокъ а свѣдѣнія очень бѣдны, я чувствую, что не нужно большой храбрости и большихъ знаній для того, чтобы вступить въ борьбу съ его превосходительствомъ и побѣдить его, — но какъ-то недостаетъ духу… и еще еслибъ я въ немъ-искалъ чего нибудь, еслибъ я нуждался въ немъ! Привычки дѣтства сильны. Что дѣлать! титулъ превосходительства имѣетъ на меня какое-то магическое вліяніе… Съ статскимъ совѣтникомъ я уже несравненно свободнѣе, и еслибъ я былъ столь же робокъ въ печати относительно ихъ превосходительствъ, то навѣрное пользовался бы величайшею ихъ благосклонностію и заслужилъ бы отъ нихъ наименованіе благонамѣреннаго и нравственнаго молодаго человѣка, несмотря на то, что я вовсе не молодъ, но въ глазахъ ихъ превосходительствъ я, разумѣется, все еще мальчишка, особенно при моемъ жалкомъ чинѣ!
Если я теперь такъ робокъ передъ Генералами, то читатель можетъ вообразить до чего оробѣлъ я тогда войдя къ Максиму Иванычу; ктому же его библіотека окончательно уничтожила меня… Передо мною разомъ были два авторитета: генералъ и ученый!
Въ ту минуту, когда я разсматривалъ книги, по большей части все назидлательнаго содержанія, сзади меня раздался тонкій, нѣсколько дребезжащій и мало симпатичный голосъ:
— Мое почтеніе-съ
Я вздрогнулъ и обернулся.
Передо мною стоялъ самъ Максимъ Иванычъ въ вице-мундирѣ застегнутомъ на всѣ пуговицы и съ украшеніемъ на лѣвой груди.
Я смѣшался и произнесъ нескладно:
— Я долгомъ счелъ явиться къ вашему превосходительству, потому что (почему я не понималъ самъ и заикнулся)…. потому что маменька поручила мнѣ засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе…
— Благодарю васъ, отвѣчалъ Максимъ Иванычъ, наклонивъ свою обстриженною голову съ значительною просѣдью: — милости прошу сюда-съ.
И онъ ввелъ меня въ гостинную, самъ сѣлъ на диванъ передъ круглымъ столомъ, а мнѣ указалъ на кресло.
Я сѣлъ, поклонившись молча.
Минуты двѣ было молчаніе.
Его превосходительство крякнулъ. Затѣмъ опять съ минуту продолжалось молчаніе. Его превосходительство еще разъ крякнулъ и произнесъ:
— Вы, я слышалъ, очень успѣшно окончили курсъ наукъ-съ? Я съ вашимъ начальникомъ знакомъ-съ. Начальство вообще очень хорошо отзывается объ васъ и объ вашей нравственности-съ…
Я поклонился, внутренно спрашивая себя: зачѣмъ же я ему кланяюсь: вѣдь не онъ, а начальство хвалитъ меня?
— Такіе отзывы объ васъ начальства дѣлаютъ вамъ честь, продолжалъ Максимъ Иванычъ, — съ хорошею нравственностью и благонравнымъ поведеніемъ вы можете-съ до всего дойти….
За тѣмъ снова послѣдовало молчаніе.
— Я, началъ Максимъ Иванычъ черезъ минуту: — имѣю счастіе пользоваться благосклонностію вашего министра-съ, онъ человѣкъ рѣдкій, высокихъ, прекрасныхъ правилъ-съ и непосредственнаго вашего начальника знаю-съ: во всѣхъ отношеніяхъ человѣкъ достойный съ. А чтеніе вы любите-съ?…
— Да-съ, я читаю много.
— Это прекрасно-съ, возразилъ Максимъ Иванычъ, — только надо читать съ большимъ выборомъ, только такія сочиненія-съ, которые питаютъ въ одно время умъ и сердце, назидательныя, нравственныя сочиненія-съ… Вотъ-съ я вамъ рекомендую, вышла недавно одна весьма назидательная брошюрка-съ…. Она небольшая-съ. Я вамъ ее прочту-съ. Послушайте.
И Максимъ Иванычъ началъ читать брошюрку, въ которой доказывалось, что надобно идти по пути добродѣтели, избѣгая всякихъ соблазновъ и всякаго зла, на которые наталкиваетъ насъ врагъ человѣческаго рода.
— Не правда ли какое прекрасное сочиненіе? произнесъ онъ кончивъ: — какія высокія мысли и краснорѣчіе!
Да кто же не знаетъ этого? вертѣлось у меня на языкѣ, — еслибъ это высказано было по крайней мѣрѣ не такъ пошло!
— Превосходно, ваше превосходительство! произнесъ я въ отвѣтъ и при этомъ еще для выраженія большаго восторга поднялъ глаза къ потолку.
Максимъ Иванычъ былъ по видимому очень доволенъ мною, пожалъ мнѣ руку, проводилъ меня до передней и, кланяясь, мнѣ сказалъ: — желаю вамъ всякаго успѣха-съ. Я увѣренъ, что вы далеко пойдете по службѣ… Матушкѣ мое глубокое почтеніе-съ.
Когда я сходилъ съ лѣстницы, я однако почувствовалъ себя какъ-то нехорошо, и какой-то, какъ будто внутренній голосъ, (вѣроятно тотъ, который мы зовемъ совѣстью) шепталъ мнѣ:
— Жалкій ты человѣкъ! ты еще только начинаешь свое поприще, а ужь безпрестанно путаешься во лжи, въ лести и въ лицемѣріи…. Ну зачѣмъ ты такъ сладко смотрѣлъ на этого застарѣлаго ханжу и лицемѣра? За чѣмъ ты прикинулся восхищеннымъ отъ его брошюрки?
Я краснѣя, отвѣчалъ на это:
— Но мнѣ съ дѣтства внушали заискивать въ значительныхъ людяхъ; во всемъ соглашаться съ старшими и вести себя относительно ихъ какъ можно осторожнѣе и скромнѣе… Мнѣ безпрестанно твердили, что въ этомъ заключаются всѣ правила нравственности!
— Хороша нравственность, основанная на лжи, съ упрекомъ шепталъ мнѣ внутренній голосъ, — на уничтоженіи своего человѣческаго достоинства!… Искательство, ложь и лицемѣріе — правила холопства, а не нравственности….
На это я немогъ ничего возразить моему внутреннему голосу…. Я чувствовалъ, что онъ имѣетъ нѣкоторое основаніе, и послѣ его замѣчаній мнѣ стало на минуту еще тяжелѣе… Слова Максима Иваныча: „я увѣренъ, что вы далеко пойдете по службѣ-съ“ камнемъ легли мнѣ на сердце.
Но все это касается лично до меня и нейдетъ къ дѣлу. Обратимся къ нравственному Максиму Иванычу.
Если еще въ чиновныхъ сферахъ, между людьми почтенными находились люди, сомнѣвавшіеся въ умѣ Максима Иваныча, то уже относительно его нравственности и добродѣтели никто не имѣлъ малѣйшаго сомнѣнія. Съ моимъ внутреннимъ голосомъ, касательно того, что будто бы онъ тупой лицемѣръ и ханжа, соглашались только молодые люди, замѣченные вообще въ неблагонамеренномъ и либеральномъ образѣ мыслей — И что они могли сказать противъ безукоризненнаго образа его жизни?
Максимъ Иванычъ съ примѣрною точностію и неуклонностію исполнялъ всѣ служебныя и общественныя обязанности, по общепринятымъ правиламъ. Вставалъ онъ ежедневно зимой въ 8 часовъ, а лѣтомъ въ семь, умывшись и одѣвшись и выкушавъ чаю, занимался бумагами до 12 часовъ, а въ 12 часовъ отправлялся пѣшкомъ въ должность… Максимъ Иванычъ, съ первыхъ дней своей служебной дѣятельности, до послѣднихъ минутъ своей жизни, никогда неразвлекаясь и неувлекаясь ни нѣмъ, не позволялъ себѣ истратить лишней копѣйки; еще съ самыхъ малыхъ чиновъ и окладовъ онъ началъ ежегодно откладывать въ ломбардъ маленькую сумму отъ экономіи, постепенно возвышая ее при своемъ возвышеніи. „Это копѣйка на черный день“ благоразумно думалъ онъ, не подозрѣвая, что для такого рода людей какъ онъ не бываетъ чернаго дня… Въ значительныхъ чинахъ и при значительныхъ окладахъ, онъ продолжалъ все скромно ходить пѣшкомъ, не дерзая и подумать о заведеніи экипажа, какъ объ излишней роскоши. Мысль о женѣ, какъ и объ экипажѣ, почиталъ онъ равно дерзкою, и хотя съ молоду чувствовалъ поползновеніе къ прекрасному полу, но благоразумно сдерживая свои страсти, дошелъ до того, что уже въ преклонныхъ лѣтахъ — это было высшее торжество нравственности! разсматривалъ женщину, какъ порожденіе нечистой силы, какъ первую причину всего зла… Въ большихъ чинахъ онъ позволилъ себѣ нанять только квартиру побольше, по не измѣнилъ почти ни въ чемъ своихъ прежнихъ привычекъ мелкаго чиновника и по прежнему оставался только съ своей Нѣмкой, замѣнявшей ему всю прислугу… Возвратясь изъ должности, онъ кушалъ два блюда и въ такомъ случаѣ послѣ обѣда засыпалъ на часокъ-другой; но обѣдалъ дома рѣдко, въ видахъ экономіи, что ему было не трудно при его многочисленныхъ и разнообразныхъ знакомствахъ и при значительной смертности въ Петербургѣ. Максимъ Иванычъ больше обѣдалъ на похоронныхъ обѣдахъ, ибо считалъ непремѣннымъ долгомъ провожать всѣхъ своихъ знакомыхъ до послѣдняго жилища и потомъ помянуть ихъ за трапезой. Въ такихъ случаяхъ онъ возвращался съ кладбища домой, чтобы отдохнуть и потомъ отправлялся въ гости, начинивъ широкіе карманы своего вице-мундира и своей шинели нравственными брошюрками. Онъ былъ вхожъ между прочимъ, во многіе знатные дома, гдѣ его терпѣли, какъ терпятъ вообще старую прислугу…. по необходимости. Максимъ Иванычъ какъ человѣкъ добросовѣстный и аккуратный былъ рекомендованъ еще въ молодости нѣкоторымъ именитымъ особамъ и исполнялъ ихъ разныя порученія и приказанія, за что и былъ награждаемъ вниманіемъ, ласковымъ обращеніемъ, дозволеніемъ иногда приходитъ обѣдать…. и небольшими суммами. Изрѣдко именитые особы, въ знакъ своего особеннаго благоволенія къ нему, дозволяли ему даже прочитывать имъ нравственныя брошюрки и потомъ, улыбаясь, говорили между собою „добрый человѣкъ, но ужасный чудакъ!“ Часамъ къ двѣнадцати Максимъ Иванычъ обыкновенно возвращался домой и, вписавъ въ свой дневникъ нѣсколько строчекъ, (какое сходство съ моимъ почтеннымъ наставникомъ!) ложился почивать, помолившись Богу. У него были записаны рожденья и именины всѣхъ важныхъ особъ и значительныхъ лицъ, и въ такіе дни, передъ должностію, онъ обыкновенно пешечкомъ отправлялся къ нимъ съ поздравленіями, былъ принимаемъ нѣкоторыми, а у другихъ записывался въ швейцарской — и все это исполнялъ постоянно втеченіи всей своей высоконравственной жизни… О праздникѣ Рождества, Новаго Года и Свѣтлаго Воскресенія говорить нечего… Вънервый день каждаго изъ высокоторжественныхъ праздниковъ онъ объѣзжалъ на скромномъ извощикѣ всѣхъ знатныхъ особъ и лицъ, на другой менѣе значительныхъ, а на третій день — знакомыхъ по проще. Въ недѣлю Пасхи онъ уже непремѣнно останавливалъ всѣхъ встрѣчавшихся ему на улицѣ своихъ знакомыхъ, какого бы они ни были малаго чина, по христіанскому обычаю цаловалъ ихъ трижды въ губы, произнося: „Христосъ воскресе“ и потомъ кланялся, прибавляя: — желаю-съ, чтобы Господь сподобилъ насъ встрѣтиться и въ слѣдующемъ году въ этотъ день-съ»…
Максимъ Иванычъ съ генеральскаго чина считалъ также своею непремѣнною обязанностію, неизвѣстно почему, появляться на всѣхъ публичныхъ экзаменахъ, актахъ и торжественныхъ засѣданіяхъ въ полномъ мундирѣ и во всѣхъ украшеніяхъ. Онъ внимательно выслушивалъ всѣ рѣчи, или отвѣты учениковъ, самъ никогда не предлагалъ ни какихъ вопросовъ и, слушая, только отъ времени до времени поводилъ бровями.
Послѣ же публичнаго экзамена подходилъ обыкновенно къ выпускнымъ воспитанникамъ съ родителями которыхъ онъ былъ знакомъ и говорилъ имъ постоянно одну и ту же фразу:
— Поздравляю васъ. Желаю-съ, чтобы вы были утѣшеніемъ вашихъ почтенныхъ родителей и достигли бы большихъ чиновъ-съ.
Трудолюбіе и усердіе къ службѣ Максима Иваныча были неподвержены никакому сомнѣнію и нельзя было не удивляться, какъ у него стаетъ времени при его служебныхъ занятіяхъ исполнять всѣ мелочныя общепринятыя и даже совсѣмъ никѣмъ непринятыя обязанности. О служебныхъ способностяхъ его были различные толки: пожилые служаки-рутинеры, искушенные многолѣтнимъ опытомъ, отзывались о немъ, какъ о замѣчательномъ чиновникѣ; люди же молодые, неопытные, съ либеральнымъ взглядомъ, имѣвшіе случай узнать его поближе, увѣряли, что все выходившее изъ рутины или изъ обычной формы, ставило его въ тупикъ и потребны были необыкновенныя усилія для объясненія ему какой-нибудь новой, хотя и простой мысли, и что онъ никакъ не могъ освоится и примириться съ таковою мыслію до тѣхъ поръ, покуда она не была одобрена высшимъ начальствомъ и непризнана имъ необходимою. Кому въ этомъ случаѣ вѣрить, я предоставляю рѣшить читателю; я знаю только то, что Максимъ Иванычъ дѣйствительно оказывалъ свое покровительство тѣмъ изъ своихъ подчиненныхъ, которые были самыми закоренѣлыми представителями формы и рутины, какъ съ точки зрѣнія служебной, такъ и съ точки зрѣнія общественной; которые наиболѣе обнаруживали преданности и подчиненности, были слѣпыми и безотвѣтными исполнителями всякихъ приказаній, имѣли видъ скромный и благонравный и поздравляли начальство съ праздниками аккуратно.
Такихъ нравственныхъ пуристовъ, какимъ былъ Максимъ Иванычъ въ сію минуту уже не отыщешь.
Онъ заботился не только о нравственности своихъ подчиненныхъ-чиновниковъ и сторожей, но простиралъ эту заботливость даже на ихъ жонъ, дочерей и прочее.
Если кто нибудь изъ его подчиненныхъ приходилъ къ нему просить разрѣшенія о вступленіи въ законный бракъ, его превосходительство при этомъ обыкновенно хмурился и, по нѣкоторомъ размышленіи, спрашивалъ:
— Очень хорошо-съ, но я прежде желалъ бы знать, хорошаго ли поведенія ваша невѣста-съ, честныхъ ли она родителей, и къ какому они званію принадлежатъ?
Женихъ отвѣчалъ обыкновенно, что невѣста дочь статскаго или коллежскаго, или надворнаго совѣтника, что будущій тесть, кромѣ того, имѣетъ знакъ отличія безпорочной службы и при томъ кавалеръ, и что поэтому онъ, женихъ, не имѣетъ не только права сомнѣваться въ поведеніи невѣсты, но почитаетъ даже мысль о сомнѣніи предосудительною.
Это нѣсколько, повидимому, успокоивало его превосходительство, однако онъ возражалъ:
— Все это такъ-съ; ну, а можетъ быть вы меня обманываете-съ?
Подчиненный, разумѣется, увѣрялъ, что онъ не осмѣлился бы обмануть его превосходительство, и клялся, что его невѣста имѣетъ весьма нравственныя правила Но, не смотря на все это, Максимъ Иванычъ никогда не давалъ разрѣшенія прежде личнаго объясненія съ будущимъ тестемъ своего подчиненнаго.
Нравственная точка зрѣнія его превосходительства на литературу и на жизнь нерѣдко поставляла иныхъ въ весьма щекотливое и непріятное положеніе.
Говорятъ какой-то издатель, высоко дорожившій мнѣніями Максима Иваныча и не рѣшавшійся ничего печатать безъ его совѣта принесъ однажды на его одобреніе стишки, пріобрѣтенные имъ у какого-то поэта. Стишки были большею частію содержанія благочестнаго, — и Максимъ Иванычъ одобрилъ ихъ, но между ними попалось одно стихотвореніе къ дѣвицѣ имя и фамилія которой были выставлены вполнѣ. Поэтъ восхищался красотой ея и говорилъ ей между прочимъ:
Природы — чудо, совершенство
Васъ невозможно не любить,
Любимымъ вами быть блаженство…. и прочее.
Максимъ Иванычъ очень призадумался надъ этимъ стихотвореніемъ, сначала вовсе не хотѣлъ его одобрить, а потомъ рѣшился одобрить не иначе, какъ съ слѣдующимъ примѣчаніемъ, которое онъ сдѣлалъ въ выноскѣ: «Авторъ не рѣшился бы написать и напечатать это стихотвореніе къ дѣвицѣ такой-то (имя и фамилія ее были здѣсь снова повторены вполнѣ), если бы онъ не имѣлъ намѣренія вступить съ нею въ законный бракъ.» Все это происходило въ отсутствіи поэта. Издатель напечаталъ стихотвореніе съ примѣчаніемъ. Влюбленный поэтъ, ничего не подозрѣвая и даже не зная, вышла или нѣтъ его книжка, въ день возвращенія своего въ Петербургъ, черезъ часъ отправился въ домъ родителей дѣвицы. Дѣвица не показывалась, а родители ея приняли его очень сухо. Смущенный молодой человѣкъ, всегда пользовавшійся особенною любовію и вниманіемъ ихъ, рѣшился спросить у нихъ: «за что они на него сердятся?…»
— И вы, милостивый государь, отвѣчалъ родитель дѣвицы: — имѣете еще дерзость предлагать мнѣ такой вопросъ?…
— Клянусь, нескладно заговорилъ молодой человѣкъ чуть не сквозь слезы: — я васъ такъ уважаю…. мнѣ это такъ больно…. я не понимаю, что все это значитъ…. чѣмъ я могъ заслужить такое обращеніе —
— А это, сударь, что? воскликнулъ родитель дѣвицы съ сверкающими глазами, указывая ему на его стихотвореніе съ нравственнымъ примѣчаніемъ Максима Иваныча.
Поэтъ прочелъ примѣчаніе и чуть не упалъ въ обморокъ и хотя дѣло объяснилось потомъ, но ему все-таки деликатно отказали отъ дома.
Когда Максиму Иванычу передали это печальное событіе съ поэтомъ, онъ хладнокровно выслушалъ и также хладнокровно произнесъ:
— По моему-съ, безъ примѣчанія стихотвореніе это было бы еще неприличнѣе, и родители дѣвицы могли бы тогда еще болѣе оскорбиться. Во всякомъ случаѣ-съ, это можетъ послужить урокомъ молодому человѣку быть впередъ осторожнѣе-съ и выбирать предметы болѣе нравственные и серьёзные для своихъ стихотвореній.
Максимъ Иванычъ сошелъ въ могилу также скромно, какъ онъ жилъ, оставивъ какому-то отдаленному родственнику, о которомъ онъ никогда не думалъ и котораго никогда не видалъ въ глаза, довольно значительный капиталецъ. Никто не присутствовалъ въ минуту его кончины, кромѣ его аккуратной и чистоплотной нѣмки, которая аккуратно закрыла ему глаза, аккуратно дала знать о его смерти кому слѣдуетъ, и потомъ, по обыкновенію, принялась вязать свой чулокъ, какъ ни въ чемъ но бывало…. Самое драгоцѣнное наслѣдіе, оставшееся намъ послѣ покойнаго и принадлежащее всѣмъ намъ его соотечественникамъ, — это, безъ сомнѣнія, «Дневникъ», найденный послѣ смерти въ его бумагахъ, веденный имъ въ теченіе сорока лѣтъ, — удивительный матеріалъ для изученія человѣка, слывшаго нѣкогда полезнымъ, нравственнымъ, умнымъ, примѣрнымъ членомъ общества….
Вотъ отрывки изъ этого несравненнаго дневника. Я возьму только за годъ одинъ день изъ каждаго мѣсяца на выдержку:
Января 2 18**. Благодареніе Богу, сонь былъ хорошъ отъ 12 до 7. Во снѣ видѣлся мальчикъ въ красной рубашкѣ, желавшій напесть мнѣ смертельный ударъ. Всѣ жизненныя исправленія были какъ слѣдуетъ. Обѣдалъ у его превосходительства Ѳедора Мартыновича Зарубина, потомъ прошелся немного, вечеромъ былъ дома и легъ на ночь въ 12 часовъ.
Февраля 10. — Помяни Господи душу усопшія рабы твоей моей бабки, скончавшейся въ этотъ день въ 1792 г. Благодареніе Создателю, сонъ былъ хорошъ отъі до 8 ч. Все было какъ слѣдуетъ. Во снѣ видѣлъ, что кто-то противъ воли моей берется докладывать мои бумаги и потомъ, что я на Охтенскомъ кладбищѣ занимаюсь чьими-то поминками.
Марта 26. — Благодареніе Промыслителю, сонъ былъ хорошъ отъ 1 до 7 ч. Чувствовалось нѣкоторое разстройство желудка. Во снѣ видѣлъ двѣ могилы — и одну весьма-глубокую, выложенную кирпичемъ, потомъ очутился въ Москвѣ и вижу Наполеона, занимающагося писаніемъ бумагъ, которыя я осмѣлился у него взять и читать кому-то, но опасался за эту смѣлость его мщенія. Обѣдалъ дома, послѣ обѣда уснулъ часа 2, потомъ не спалъ, а на ночь легъ спать въ 12 часу.
Апрѣля 17. — Помяни Господи душу раба твоего, добраго начальника моего, его сіятельство князя И*, скончавшагося въ этотъ день шесть лѣтъ назадъ тому. Благодареніе Богу, сонъ былъ хорошъ. Во снѣ видѣлись Александръ Николаичъ Борисовцовъ и молодой Радоминскій, которому я дѣлалъ замѣчаніе за его невниманіе къ старшимъ. — Желудокъ все разстроенъ и пищевареніе неправильное, оттого вѣрно, что дважды употреблялъ черносливъ и съѣлъ два моченыхъ яблока. Однако обѣдалъ у графини Р*. Послѣ небольшой прогулки, возвратился домой и легъ на ночь въ 12 ч.
Мая 6. Благодареніе Создателю, сонъ былъ хорошъ отъ 2 до 5 и отъ половины 6-го до 8 ч. Во снѣ видѣлись какіе-то молодые чиновники, — трое сидятъ и занимаются въ холодной комнатѣ, которую топить не велитъ начальство. Жизненныя исправленія какъ слѣдуетъ. Обѣдалъ на кладбище на поминкахъ его превосходительства Василья Ивановича. — Домой возвратился пѣшкомъ — Вечеромъ занимался, ужиналъ въ 9 ч., легъ спать на ночь въ 11 ч.
Іюня 11. Благодареніе Богу, сонъ былъ хорошъ. Видѣлось во снѣ, что ворона два раза садилась мнѣ наголову, когда я стоялъ у какого-то забора. Жизненныя исправленія какъ слѣдуетъ. Обѣдалъ дома. Послѣ обѣда, уснулъ часа три, въ которые много кое-чего видѣлось, а на ночь легъ спать въ 11.
Іюля 18. Рожденіе сиротѣющей дочери княгини Аглаиды Васильевны С*. — Благодареніе Богу, сонъ былъ хорошъ отъ половины перваго до половины пятаго. — Во снѣ видѣлъ — искушеніе духа тьмы — балаганы, прекрасно устроенные на площади, и въ нихъ въ бѣломъ платьѣ кавалера и пѣвицу итальянскую, съ большими глазами. — Обѣдалъ на Волковомъ, по случаю похоронъ статскаго совѣтника Перемыкина. Послѣ заѣзжалъ къ вдовѣ Александра Петровича (напрасно), потомъ возвратился домой и легъ на ночь въ 12 ч.
Августа 3. Благодареніе Всемогущему, сонъ былъ хорошъ, хотя въ началѣ испыталъ покушенія врага душъ на злыя мысли. Видѣлъ потомъ Петра Великаго, новый академическій русскій словарь и его сіятельство графа **, выслушивающаго мои объ ономъ словарѣ отзывы и еще выпавшій у меня зубъ, съ ровнымъ, съ гладкимъ, какъ будто подпиленнымъ корнемъ. — Послѣ обѣда дома уснулъ и видѣлъ по снѣ тетушку въ странномъ видѣ. — На ночь легъ въ 12 ч.
Сентября 16. — Благодареніе Многомилостивому сонъ былъ хорошъ. Во снѣ видѣлись мнѣ, фельдмаршалъ Радецкій, обласкавшій меня, съ которымъ я разговаривалъ о разныхъ нравственныхъ предметахъ, а потомъ родитель мой, идущій со мною въ нагольномъ тулупѣ въ Лѣтнемъ саду, кажется зимой, которому я раскрываю разныя служебные планы мои. — Послѣ обѣда уснулъ часа 3, и на ночь легъ въ 12 ч.
Октября 9. — Благодареніе Вседержителю, сонъ былъ хорошъ. Видѣлъ во снѣ какого-то значительнаго англичанина, который говорилъ мнѣ лестныя для самолюбія моего похвалы за мое усердіе къ службѣ, и проч. Обѣдалъ у его превосходительства Г. И. Т. и проч.
Ноября 4. — Благодареніе Создателю, сонъ былъ хорошъ. Во снѣ видѣлось много кое-чего: женскій полъ, профессоръ, объясняющій свою науку, еще какое-то общество, въ которомъ я кого-то оскорбилъ и потерялъ свое нижнее платье, еще какое-то странное явленіе на небѣ грозномъ и летающія бѣлыя птицы, обратившее на себя вниманіе многихъ зрителей, въ числѣ коихъ находился покойный фельдмаршалъ графъ И. И. Дибичь-Забалканскій. Обѣдалъ у добраго моего бывшаго сослуживца, нынѣ занимающаго важное мѣсто у его высокопревосходительства Д. K. Т….
Декабря 18. — Благодареніе Промыслителю, сонъ былъ хорошъ отъ 1 до 6. Во снѣ видѣлось, что я въ плѣну у Наполеона и считаю серебряныя деньги, а потомъ христосуюсь съ Наполеономъ, который очень ласкалъ меня. Обѣдалъ дома, — соснулъ послѣ обѣда часа 2, а на ночь легъ спать въ 12 ч.
О добродушнѣйшій и нравственнѣйшій изъ чиновныхъ старцевъ, — миръ праху твоему! Мой внутренній голосъ упрекалъ тебя нѣкогда во лжи, въ лицемѣріи и въ ханжествѣ, но онъ былъ несправедливъ къ тебѣ…. Онъ горячился по молодости. Теперь онъ возмужалъ вмѣстѣ со мною и пріобрѣлъ болѣе опытности во взглядѣ на людей и судитъ о нихъ уже не такъ горячо и опрометчиво. Ктомуже въ твоемъ драгоцѣнномъ дневникѣ — ты весь передъ нами. Нѣтъ, ты не ханжилъ, не лгалъ и не лицемѣрилъ, ты былъ искрененъ; всю жизнь свою ты добродушно принималъ ложь за правду, ханжество и лицемѣріе за благочестіе, холопство за благонравіе и нравственность! Въ тебѣ, какъ въ кривомъ зеркалѣ, отражались въ преувеличенномъ безобразіи всѣ общественный и оффиціальныя понятія, взгляды, условія и принципы среды, тебя окружавшей, которые ты принималъ безъ повѣрки и изъ ту на то усердія еще преувеличивалъ и доводилъ до каррикатуры. И твои покровители и милостивцы, друзья, сослуживцы и сверстники, — люди болѣе тебя тонкіе, иногда въ тайнѣ позволявшіе себѣ, можетъ быть подсмѣиваться надъ тобою, не подозрѣвали, что они смѣются надъ самими собою, надъ своею собственною злою и безпощадною каррикатурою въ лицѣ твоемъ!… Ты совершилъ, по понятіямъ среды тебя окружавшей, свое земное поприще съ честію, какъ подобаетъ всякому добропорядочному человѣку, то есть, достигъ генеральскаго чина и разныхъ отличій и оставилъ себѣ капиталецъ, хотя неизвѣстно для кого, — но все равно безъ капитальца жизненный подвигь твой былъ бы не полонъ! Скромно и незамѣтно тихими шажками шелъ ты но избитой колеѣ, почтительно сторонясь и преклонясь передъ всякою силою, въ полномъ и добродушномъ убѣжденіи, что эта узкая, истрепанная и избитая колея — широкій ровный путь, ведущій къ спасенію. Если ты дѣлалъ зло, если тебѣ приходилось на пути твоемъ душить въ зародышѣ всякое человѣческое проявленіе, поражавшее тебя; всякое свободное слово и всякую свободную мысль, попадавшуюся тебѣ, то — какъ это ни дурно, у меня не поднимется языкъ на твое осужденіе, ибо ты руководимый тупыми принципами, проникшими твою плоть и кровь, — полагалъ, что творишь добро.
Какъ бы то ни было, въ минуты бодрствованія: за своимъ почетнымъ кресломъ въ мѣстѣ твоего служенія, за нравственною брошюркою въ гостяхъ, за кутьею на похоронномь обѣдѣ, за обсужденіемъ поэтическаго творенія — и въ часы сна, когда ты парилъ въ высшихъ сферахъ, соприсутствовалъ Петру Великому и Наполеону, бесѣдовалъ съ Радецкими и съ Дибичами-Забалканскими…. ты представлялъ явленіе любопытное. Одинъ изъ самыхъ добродушныхъ сподвижниковъ отжившей эпохи, ты можешь служить намъ отчасти ея характеристикой… И я знаю, что еще и теперь есть люди, душою и лѣтами, принадлежащіе твоей несравненной эпохѣ, которые ставятъ тебя по уму и по нравственности, въ примѣръ новому поколѣнію!…
Вотъ почему я бросаю цвѣтокъ воспоминанія на твою еще свѣжую могилу. Еще разъ миръ праху твоему и той эпохѣ, въ которую ты жилъ, дѣйствовалъ, имѣлъ значеніе, почитался серьёзно полезнымъ членомъ общества и получалъ награжденія за отличія и усердіе!
Кстати о прошедшемъ. Мнѣ недавно попался очень любопытный документъ, относящійся къ прошедшему — дѣло, производившееся въ бывшей П* Межевой Конторѣ, любопытный отрывокъ изъ котораго съ сохраненіемъ правописанія подлинника, слово въ слово я представляю читателямъ:
«Яковлевъ, обще съ Мельниковымъ, землемѣромъ Ивановымъ и дневальнымъ Михайловымъ подошли къ столу директорскому и при томъ усмотрѣли на стелѣ лежащіе, на двухъ листахъ написанные собственною землемѣра Кудрявцева рукою какіе-то стихи; но какъ но содержанію ихъ можно почесть даже и за пасквили, а если и не таковыми, то по крайней мѣрѣ сіи партикулярныя и безполезныя бумаги при должности писать или ихъ въ присутственномъ мѣстѣ оставлять — законами воспрещено; вслѣдствіе онаго означенныя бумаги давъ подписать дежурному и дневальному, нынѣ въ оригиналѣ конторѣ представилъ и просилъ взять какъ поступокъ землемѣра Кудрявцева, равно и смыслъ сочиненныхъ имъ стиховъ, въ разсмотрѣніе; ибо они, по мнѣнію его землемѣра Мельникова, въ законопротивномъ духѣ писаны на нѣкоторыя Государственныя Заведенія и составляютъ упрекъ Педагогическому Институту; изъ листовъ же, взятыхъ имъ Мельниковымъ въ чертежной на директорскомъ столѣ, писанныхъ рукою Кудрявцева, видно: Фамусовъ — ну вотъ великая бѣда, что выпьетъ лишнее мущина; ученье вотъ чума, ученность вотъ причина, — что нынче пуще, чѣмъ когда, безумныхъ развелось людей и дѣлъ и мнѣній. — Хлестова:-- и впрямь съ ума сойдешь отъ этихъ-однихъ пансіоновъ, школъ, лицеевъ бишь, да отъ ландкарточныхъ взаимныхъ обученій. Княгини-.-- нѣтъ, въ Петербургѣ Институтъ, Педагогическимъ такъ кажется зовутъ; тамъ упражняются въ расколахъ и безвѣрьѣ; въ профессора — у нихъ учился нашъ родня и вышелъ хоть сейчасъ въ аптеку, въ подмастерье; отъ женщинъ бѣгаетъ и даже отъ меня; чиновъ не хочетъ знать; онъ химикъ, онъ ботаникъ, князь Федоръ мой племянникъ; Скалозубъ — я васъ обрадую: всеобщая молва, что есть проэктъ насчетъ лицеевъ, школъ, гимназій; тамъ будутъ лишь учить понашему разъ, два; а книги сохранятъ такъ, для большихъ оказій; Фамусовъ — Сергѣй Сергѣевичъ, нѣтъ; ужь коли зло пресѣчь, забрать всѣ книги бы, да сжечь. Загорѣцкій — нѣтъ-съ; книги книгамъ рознь. Хлестова — отцы мои! ужь кто въ умѣ разстроенъ, такъ все равно, отъ книгъ ли, отъ питья ль, а Чацкаго мнѣ жаль; по христіански такъонь жалости достоинъ; былъ острый человѣкъ, имѣлъ душъ сотни три. Фамусовъ — четыре; Хлестова — три сударь; Фамусовъ — четыреста. Хлестова — нѣтъ, триста; Фамусовъ — въ моемъ календарѣ… Хлестова — всѣ врутъ календари!.. и проч. На что контора резолюціею своею того жь числа заключила: предписать землемѣру Кудрявцеву указомъ и велѣть подать въ сію контору, не продолжая болѣе одного дня, объясненіе, въ томъ 1) въ какомъ смыслѣ опредѣляетъ онъ будто бы ученье есть чума и причину что нынче пуще, чѣмъ когда, безумныхъ развелось людей и дѣлъ и мнѣній и изъ какихъ именно событій, дѣлъ и мнѣній онъ-то заключаетъ 2) почему онъ себѣ дозволилъ, вопреки мудрому распоряженію правительства и всѣхъ здравомыслящихъ людей увѣрять, яко бы и впрямь съ ума сойдешь отъ этихъ, отъ однихъ пансіоновъ, школъ и лицеевъ; ибо весьма благонамѣренными людьми утверждено, что они есть разсадникъ образованія ума и нравственности, обученіе и благодѣтельное занятіе упражняющихся въ географіи и прочихъ теоретическихъ наукахъ, служащихъ къ счастію благоустроеннаго государства; 3) кто его увѣрилъ, или съ какого повода онъ дерзнулъ написать, что въ Педагогическомъ С.-Петербургскомъ Институтѣ упражняются въ расколахъ и безвѣрьи профессора и говорить это, когда не безъизвѣстно ему, что въ Педагогическомъ Институтѣ воспитывались начальники его: 1) членъ Прутковскій и 2) Корбелецкій и на какую онъ родню указываетъ, что будто бы, вывелъ изъ оного, можетъ быть подмастерьемъ въ аптекѣ, ибо въ оный Институтъ поступаютъ только для окончанія высшихъ наукъ; и слѣдовательно таковымъ его выраженіемъ на чье лицо дѣлаетъ пасквильное порицаніе; 4) Въ семъ смыслѣ наводитъ сомнѣніе и дальнѣйшее его описаніе, чего ради обязанъ онъ неоспоримымъ объяснить доводами: А, гдѣ и какъ дошла до него всеобщая молва о таковомъ всеобщемъ разрушеніи учебныхъ Заведеній, какъ онъ пишетъ: что есть проэктъ на счетъ лицеевъ, школъ, гимназій; тамъ будутъ лишь учиться по нашему; разъ, два; а книги сохранять такъ, для большихъ оказіи; при томъ объяснить, какой въ себѣ заключаетъ смыслъ — выраженіе по нашему разъ, два. В., Какое онъ разумѣетъ зло, для пресѣченія коего потребно забрать всѣ книги бы, да сжечь. С., Чѣмъ онъ руководствовался при должности писать стихи, что доказывается тѣмъ, ибо они еще не окончены, и для чего онъ-то, свое сочиненіе оставилъ при должности, не съ тѣмъ ли намѣреніемъ, дабы внушить прочимъ его сослуживцамъ; о чемъ ему Кудрявцеву отъ 6-го числа Октября за № 1651 предписано указомъ. Въ слѣдствіе каковаго предписанія Землемѣръ Кудрявцевъ рапортомъ, Ноября въ 7-е число Конторѣ объяснилъ, что стихи, такъ называемые Г. Землемѣромъ Мельниковымъ и предъявленные Присутствію сей Конторы, въ Законопротивномъ духѣ имъ понятые, суть: Копія съ выписки, сочиненной Г. Грибоѣдовымъ; оригиналъ таковыхъ былъ найденъ имъ Кудрявцевымъ на дорогѣ, а какъ бумага была запачкана, — такъ что, кое-какъ можно было разбирать, то въ свободныя минуты, въ квартирѣ онъ ихъ переписалъ и они въ бумагахъ нечаянно занесены въ Чертежную и были отложены, и здѣсь забыты; смыслъ стиховъ онъ оправдываетъ, говоря, что они представляютъ пасквиль на законопротивный и вольный духъ и изображаютъ характеры непросвѣщенныхъ, для которыхъ кажется ученье чумою….»
Драгоцѣнный документъ! Передъ нимъ даже блѣднѣетъ несравненный дневникъ его превосходительства Максима Иваныча!
…. Прежде нежели мы перейдемъ къ петербургскимъ новостямъ (а ихъ на этотъ разъ очень мало), мы сообщимъ нашимъ читателямъ еще отрывокъ изъ письма, полученнаго нами изъ Рима отъ одного любителя искусствъ, о дѣятельности нашихъ художниковъ въ Римѣ. Хотя предметъ этотъ и не относится къ нашимъ замѣткамъ, но читатели, вѣрно, не посѣтуютъ на насъ за это.
"Начнемъ съ римскихъ старожиловъ, пишетъ г. Ж*, — г. Ивановъ (Александръ) и братъ его (Сергѣй) давно основались въ Римѣ и пустили, можно сказать, корни въ его археологическую и художественную жизнь.
(Затѣмъ идетъ рѣчь о картинѣ Иванова сужденіе о которой мы представили нашимъ читателямъ, въ прошломъ нумерѣ и потому мы это мѣсто пропускаемъ.)
"Сергѣй Ивановъ (архитекторъ), составившій себѣ большую извѣстность въ Римѣ реставраціями Термовъ Каракаллы и нѣсколькихъ домовъ Помпеи, признается знатоками за самаго даровитаго и ученаго архитектора, какой когда либо выходилъ изъ петербургской Академіи. Имя Ивановыхъ, вообще, пользуется большею извѣстностью въ Римѣ Третій представитель его — отличный пейзажистъ, тоже съ давнихъ поръ живущій въ Римѣ. Работы его извѣстны въ Россіи. Чтобы кончить со старожилами римскими, скажу о г. Орловѣ, — художникѣ съ большимъ самороднымъ дарованіемъ и чувствомъ, который, при замѣчательной добросовѣстности, достигъ замѣтнаго мѣста въ ряду нашихъ художниковъ. Послѣдняя его картина (Любовь Разбойника) — плодъ четырехъ-лѣтняго труда, — особенно это свидѣтельствуетъ. Всѣ наималѣйшія подробности выполнены съ оконченностью самою совершенною. Головка дѣвушки, за любовь которой разбойникъ отдаетъ свое веселое ремесло, — прелестна…. Женскія хорошенькія головки — лучшая сторона работъ г. Орлова. Портреты его давно успѣли сдѣлать ему извѣстность въ Россіи.
"Молодые историческіе художники: Сорокинъ, Бронниковъ и Худяковъ, каждый имѣютъ въ своей мастерской по нѣскольку картинъ, рекомендующихъ какъ нельзя лучше ихъ дарованія. «Благовѣщеніе» Сорокина, особенно можно назвать произведеніемъ, выходящимъ изъ ряда обыкновенныхъ: — оно обличаетъ въ авторѣ дарованіе замѣчательное. Мысль смѣлая и новая, лежитъ въ его основаніи, исполненіе превосходно, а обстановка свидѣтельствуетъ о глубокомъ и добросовѣстномъ изученіи археологической стороны предмета. Здѣсь уже не какая нибудь комната, съ какою ни попало колонною и амвономъ съ книгой, которой тогда не было еще и выдумано, — но комната именно той эпохи, и скрижали вѣтхаго завѣта, и одежда, — все согласно съ преданіями.. И какъ все это превосходно написано! Но самое счастливое въ картинѣ — мысль. Молящейся Дѣвѣ, явился ангелъ, и она какъ бы прислушиваясь къ словамъ его, вся прониклась снятымъ вниманіемъ. Выраженіе лица, движеніе руки, наклонъ головы — все понятно и вполнѣ передаетъ данное мгновеніе. Ангелъ прозрачно легокъ и кажется видѣніемъ. Сквозь крылья его сквозятъ стѣны комнаты и фигура, спускаясь къ ногамъ, исчезаетъ почти совершенно. Такого счастливаго созданія не встрѣтишь часто и у первыхъ мастеровъ живописи. Что же до «Благовѣщенія», то едва ли когда нибудь оно было выполнено такъ прекрасно. Можно предсказать заранѣе, что картинѣ г. Сорокина суждено возбудить множество толковъ и въ Римѣ, и въ Петербургѣ.
"Г. Бронниковъ вздумалъ оживить древніе купальни римлянъ, и очень удачно украсилъ свою картину женскими фигурами…. Для исполненія своего сюжета, онъ долженъ былъ, безъ сомнѣнія, не мало порыться и поучиться, потому что вѣрность историческая не дается легко…. Художникъ этотъ мало по за то дѣльно работаетъ. Дарованіе его одно изъ тѣхъ, на которыя можно навѣрное разсчитывать.
"Г. Худяковъ, не такъ давно пріѣхавшій въ Римъ, успѣлъ написать лишь нѣсколько этюдовъ. По одинъ изъ нихъ — Фигура разбойника (въ натуральную величину), по смѣлости выраженія, и необыкновенной жизненности, можетъ назваться цѣлою превосходною картиною. Смотришь, и не вѣришь, что это краски и подъ красками холстъ, а не живая природа!
"У г. Чернышева есть премилая картина: «Возвращеніе виноградарей съ работы». Движеніе, жизнь, пестрота костюмовъ, — все это прелесть…. Глядя на нея, хочется, чтобъ художникъ, такъ ловко и мѣтко схватывающій ежедневный бытъ людей, поскорѣе вернулся домой и показалъ намъ нашъ бытъ, который еще больше найдетъ отвѣтъ и въ душѣ художника, и въ насъ самихъ.
"Говоря о жанристахъ, нельзя не пропустить гг. Станкевича и Реймерса. Жанры перваго (въ натуральную величину и мелкіе) обличаютъ въ художникѣ большое дарованіе. Портреты его разительны по сходству и большой легкости, съ какою онъ ихъ выполняетъ. Можно предсказать г. Станкевичу вѣрный успѣхъ въ Россіи. Г. Реймерсъ пишетъ большую картину изъ народной жизни Рима. Извѣстный портретистъ-акварелистъ нашъ Рауловъ работаетъ, какъ и другіе, неусыпно.
"Вотъ еще даровитый, трудолюбивый и отличный акварелистъ г. Климъ. Архитектурные и пейзажные рисунки его — прелесть! Трудно довести акварель далѣе того совершенства, до котораго довели ее гг. Кламъ и Ивановъ (пейзажистъ).
"Остается сказать о г. Аагоріо. Онъ достигъ въ Римѣ замѣчательнаго развитія. Работы его «Понтійскія болота и Капри» на здѣшней выставкѣ первенствовали по своей части. Французы, англичане, нѣмцы и, что гораздо необыкновеннѣе, русскіе, — стучатся то и дѣло въ двери его мастерской и покупаютъ у него или заказываютъ ему, картины, г. Лагоріо безъ сомнѣнія принадлежитъ къ лучшимъ изъ нашихъ пейзажистовъ. Изящный вкусъ и гармонія красокъ, рѣдко кому даются въ такой степени. Умѣнье взять изъ природы именно то, что не пропадетъ подъ кистью, принадлежитъ ему вполнѣ. Трудъ, самый прилежный и сознательный, далъ ему заслуженное право на огромный его успѣхъ.
"Пейзажистъ г. Жаметъ имѣетъ тоже вкусъ и дарованіе. Я увѣренъ, что, при большихъ матеріальныхъ средствахъ, изъ этого художника вышелъ бы прекрасный живописецъ.
"Наконецъ, въ Римѣ же находится лучшій граверъ нашъ г. Пищалкинъ и приводитъ къ концу свое "Взятіе на Небо, " Брюллова. Работа, по мнѣнію, знатоковъ, превосходитъ все, что было до сихъ поръ по части гравированья.
"Молодой скульпторъ г. Забелло обѣщаетъ хорошаго мастера современемъ: у него много вкуса и дарованія.
"Въ 1856 г. общество русскихъ художниковъ лишилось одного изъ достойнѣйшихъ своихъ членовъ: даровитаго пейзажиста Ивана Григорьевича Давыдова. Послѣ продолжительной болѣзни сердца и легкихъ, онъ скончался на 29 году, 24 ноября (6 декабря), въ то самое время, какъ замѣчательное дарованіе его начинало развиваться быстро.
«Уроженецъ Москвы, Давыдовъ, согласно желанію отца, изучалъ первоначально историческую живопись. Хотя способности его на этомъ поприщѣ и были замѣчены въ Московской Школѣ Ваянія и Живописи, но исключительная наклонность молодаго человѣка къ пейзажу побудила его оставить фигуру и предаться ландшафту. Успѣхи въ новой отрасли ученья открыли ему дверь С.-Петербургской Академіи Художествъ, полный курсъ которой онъ прошелъ съ преміями; По полученіи первой золотой медали, Давыдовъ отправленъ былъ казеннымъ пансіонеромъ, за границу. Послѣ одного лѣта, проведеннаго имъ въ Швейцаріи, онъ поселился въ Римѣ. Занятіе его въ здѣшнихъ окрестностяхъ показало весь размѣръ самобытнаго и глубокаго его дарованія. Прежнія работы сразу отстали отъ новыхъ, какъ попытки отъ дѣла. Этюды его послѣдняго года — цѣлыя превосходныя картины, исполненныя высокой правды и оконченности. Давыдовъ одаренъ былъ способностью: видѣть ясно предметъ и переводить его на холстъ безхитростно, просто. Къ этому онъ присоединялъ добытые наукою строгій рисунокъ и мастерское обладаніе кистью. Того, что успѣлъ произвести покойный, уже достаточно для оцѣнки понесенной въ немъ потери. Если же взять въ соображеніе все начатое, предположенное и оставшееся отъ него въ замѣткахъ, — всѣ эти планы и стремленія души, неудовлетворявшейся достигнутымъ, то утрата Давыдова становится еще чувствительнѣе!…»
Но пора перейти къ Петербургу.
Концерты кончены… Пріѣзжіе артисты и фокусники разъѣхались… и послѣдніе, кажется, съ большими деньгами, нежели первые… Самымъ громкимъ и блистательнымъ изъ послѣднихъ концертовъ былъ концертъ Инвалидовъ, удостоенный посѣщенія Государя Императора и Августѣйшей фамиліи.
Не смотря на то, что Свѣтлый праздникъ въ нынѣшнемъ году былъ ранѣе обыкновеннаго, не только къ Святой, даже къ Вербной недѣли петербургскія улицы очистились отъ льда и грязи, что дѣлаетъ большую честь дѣятельности петербургской полиціи. Въ старые годы въ Мартѣ мѣсяцѣ въ Петербургѣ не было проѣзда. На Вербной недѣли, стеченіе публики въ гостиномъ дворѣ было очень многочисленно, какъ и всегда на такъ называемыхъ Вербахъ, которыя въ нынѣшнемъ году не отличились ничѣмъ особеннымъ… Послѣдніе дни передъ свѣтлымъ праздникомъ Петербургъ не представлялъ картины особенно блестящей и оживленной, чему причиною было пасмурное время и безпрестанно шедшій дождь съ мокрымъ снѣгомъ… Въ балаганахъ на Адмиралтейской площади, остававшихся съ масляницы, съ небольшими измѣненіями, давались тѣже представленія что и на масляницѣ. Портретъ знаменитой Юліи Пастраны, выставленный во всѣхъ мелочныхъ и табачныхъ лавочкахъ, привлекаетъ къ ихъ окнамъ толпы любопытныхъ. Г-жа Пастрана, вслѣдствіе этого пріобрѣла въ Петербургѣ большую народость. Народъ называетъ ее заграничной невѣстой.
28-го Марта, въ залѣ Дворянскаго Собранія былъ безплатный концертъ съ лотереей, съ безденежнымъ раутомъ и дѣтскимъ баломъ, въ пользу рукодѣльни дѣвицъ.
Благородное Собраніе, помѣщавшееся на Литейной, въ домѣ, бывшемъ князя Орлова (нынѣ принадлежащемъ Министерству Удѣловъ), праздновало свое новоселье въ домѣ Косиковскаго, у Полицейскаго моста, большимъ обѣдомъ, на которомъ присутствовали многіе почетные особы и между прочимъ новый г. министръ финансовъ. Залы клуба вновь говорятъ, отдѣланы съ большимъ вкусомъ.
Такъ какъ городскія новости не представляютъ на этотъ разъ ничего особенно-замѣчательнаго, — то мы поговоримъ о различныхъ петербургскихъ изданіяхъ и новыхъ журналахъ, которые продолжаютъ появляться чуть не ежедневно…
Любительницамъ модъ мы особенно рекомендуемъ — Сѣверный Цвѣтокъ, уже вѣроятно извѣстный имъ съ выгодной стороны, издающійся очень роскошно и съ безчисленными приложеніями: выкройками, рисунками, канвовыми и тамбурными узорами, нотами, парни сними модными картинками и прочее. "Сѣверный цвѣтокъ, " кромѣ модъ занимается хозяйствомъ и даже литературой и искусствами. — Въ немъ появляются разсказы г. Даля, стихотворенія г. Данилевскаго, переводныя повѣсти Бальзака, критика, полемика, все что угодно — разнообразіе удивительное!.. Намъ въ особенности нравятся въ «Цвѣткѣ» — превосходные канвовые, тамбурные и полемическіе приложенія. «Цвѣтокъ» воюетъ съ «Модой» и доказываетъ, что «Мода» издается съ одной только промышленною цѣлію… Мы рѣшительно на сторонѣ Цвѣтка, такъ-же какъ, вѣроятно и наши читательницы. Куда жь «Модѣ» гоняться за «Цвѣткомъ!»… Полемика «Цвѣтка» даже несравненно лучше цвѣтковъ поэзіи г. Данилевскаго… Эти цвѣтки нисколько не украшаютъ Цвѣтка…. Да здравстуетъ же «Цвѣтокъ» и да процвѣтаетъ онъ, никогда неувядая!
Слава Богу, — теперь у насъ просвѣщеніе въ полномъ ходу!… Отовсюду являются неожиданно новыя дѣятели, вовсе неизвѣстные ни въ наукѣ, ни въ литературѣ импровизированные литераторы и неслыханные ученые и спеціалисты, которые хотятъ насъ непремѣнно, во что бы то ни стало, — наставлять, просвѣщать, и даже забавлять: веселить, смѣшить и услаждать наши досуги — и все это, конечно, совершенно безкорыстно, изъ одного желанія всякихъ благъ и всяческихъ удовольствій своимъ соотечественникамъ… Судя по журнальнымъ программамъ, пополняющимъ различные недостатки и пробѣлы — черезъ нѣсколько лѣтъ Россія должна сдѣлаться самою просвѣщенною страною въ мірѣ….
Новый журналъ «Семейный кругъ», — журналъ всеобъемлющій, если вѣрить объявленію (а я очень легковѣренъ), журналъ литературы, искусствъ, наукъ, технологіи, промышленности, хозяйства, домоводства, счетоводства, лѣсоводства, охоты и даже модъ(прошу соперничать съ такими журналами!) Онъ независимо отъ гг. ученыхъ и литераторовъ, предназначавшихъ (отчего не предназначающихъ?) ему свое сотрудничество, радушно открываетъ свои страницы всѣмъ лицамъ, сознательно трудящимся — Такое радушіе трогательно!…
Любители изящной словесности обѣщаютъ намъ новую Шехеразаду и просятъ, чтобы каждый сочленъ читающей публики, вообразилъ себя султаномъ Шагріаромъ, къ которому въ сумкѣ еженедѣльно будетъ являться новая Шехеразада. Остроумная выдумка! Любители изящной словесности — большіе шутники. Мы сказали бы весельчаки, но слово «Весельчакъ», какъ извѣстно, потеряло съ нѣкотораго времени всякій кредитъ въ простодушной, чрезъ мѣру благосклонной и довѣрчивой русской публикѣ — Они — эти любители, увѣряютъ насъ, что стоитъ только бросить взглядъ на общественное положеніе каждаго изъ читающихъ, чтобы убѣдиться въ необходимости Шехеразады! Еще бы!… Притомъ остроумные любители даютъ своимъ будущимъ подписчикамъ общую и особенную льготу. Общая: — кто доставитъ любителямъ деньги за десять экземпляровъ вдругъ, имѣетъ право требовать для себя одного (одиннадцатаго) экземпляра даромъ. Особенная: — даромъ романъ — и одинъ изъ лучшихъ романовъ, да еще въ прекрасномъ переводѣ — Прекрасно!
О, «Весельчакъ»! въ какія соблазны ввелъ ты добрыхъ людей, съ легкой руки твоей пустившихся въ издатели!
Поспѣшимъ же, однако, подписываться на новые журналы…. Непріятно одно — если только на насъ бѣдныхъ, довѣрчивыхъ подписчиковъ осуществится пословица: поспѣшишь — людей насмѣшишь…
Кстати о «Смѣхѣ» — скромномъ листкѣ, безъ сотрудниковъ и безъ подписчиковъ, продающемся чуть не на всѣхъ петербургскихъ углахъ по пяти копѣекъ серебромъ. Этотъ неожиданный «Смѣхъ» повергъ, говорятъ, въ уныніе «Весельчака»….
Нѣтъ, господа, смѣяться не такъ легко, какъ вы думаете, и съ смѣхомъ шутить нельзя. Смѣхъ не шуточное орудіе…. Если вы вздумаете передъ публикою высовывать языки и корчить глупыя гримасы, вы этимъ не разсмѣшите, а только сами сдѣлаетесь смѣшны!
Возбудить смѣхъ остроумнымъ перомъ или остроумнымъ карандашомъ не легко. Особенно остроумные карандаши намъ какъ-то неудаются…. Они очиниваются нашими художниками вообще довольно тупо. Г. Даниловъ посредствомъ своего карандаша въ «Каррикатурномъ Листкѣ» также посягаетъ на смѣхъ, но мы должны отдать болѣе предпочтенія сто перу, чѣмъ карандашу. Перо его смѣшнѣе карандаша. Нѣкоторые подписи подъ сто каррикатурами дѣйствительно возбуждаютъ если не смѣхъ, то по крайней мѣрѣ улыбку, — иногда даже грустнуюулыбку, что дѣлаетъ большую честь г. Данилову. Мнѣ особенно понравился № 2 «Листка», въ которомъ Три эпохи тяжбы.
Молодой человѣкъ еще въ курточкѣ начинаетъ дѣло. Черезъ тридцать лѣтъ онъ спрашиваетъ у чиновника:
— Ну что мое дѣло?
— Потерпите не много; мы дѣлаемъ все, что отъ насъ зависитъ.
Въ старости онъ говоритъ своему сыну-мальчику:
— Петя, когда ты будешь большой, не забудь сдѣлать рукоприкладство но моему дѣлу, а то пропустишь срокъ.
Тридцать лѣтъ спустя чиновникъ объявляетъ рѣшеніе на могилахъ отца и сына.
Да, это и смѣшно и грустно!…
Вышла въ свѣтъ и продается въ магазинѣ Военно-Топографическаго депо, въ С. Петербургѣ, на Невскомъ проспектѣ, въ домѣ Главнаго Штаба Его Императорскаго Величества, новая книга: «Статистическія описанія губерній и областей Россійской Имперіи», по Высочайшему повелѣнію издаваемыя департаментомъ Генеральнаго Штаба Военнаго Министерства. Томъ XVI. «Кавказскій Край» часть пятая. Статистическое описаніе Кутаисскаго Генералъ-Губернаторства, состоящаго изъ Кутаисской губерніи, владѣній: Мингреліи, Абхазіи и Сванетіи, и приставствъ: Самурзаханскаго и Цебельдинскаго. Составлялъ Генеральнаго Штаба Штасбъ-Капитань Лаврентьевъ. Санктпетербургъ, 1858 года. XXV и 334 сгран. въ 8-ю долю листа, съ иллюминованною картою Кутаисскаго Генералъ-Губернаторства. Цѣна 1 руб. 50 коп. сереб., съ пересылкою по почтѣ 2 руб. сереб. Иногородные, желающіе имѣть эту книгу, благоволятъ обращаться въ означенный выше магазинъ, съ приложеніемъ слѣдующихъ денегъ.