СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ
править
Куда ѣдешь
На полѣ снѣжокъ
Доля
Яворъ
Бѣда
Пѣсня
Повѣй вѣтеръ
Сама хожу по камушкамъ
Нѣтъ милаго
Проклятіе
Былъ у матери сынъ соколъ
Вдова
Царь Стефанъ празднуетъ день своего святого
Построеніе Скадра
Бановичь Страхинья
Царь Лазарь и царица Милица
Разговоръ Милоша съ Иваномъ
Косовская дѣвушка
Юришичь-Янко
Марко-Королевичъ и соколъ
Марко-Королевичъ и бегъ-Костадинъ
Марко-Королевичъ уничтожаетъ свадебный откупъ
Марко пьетъ въ Рамазанъ вино
Марко-Королевичъ и Мина изъ Костура
Смерть Марка-Королевича
Симеонъ-Найденышъ
Ваня Голая-Котомка
Пѣсня изъ войны сербско-мадьярской
Соловей
Молодецъ въ хороводѣ
Мать и дочь
Юноша и дѣва
Не бери подруги
Братъ, сестра и милая
Морлахъ въ Венеціи
Соколиныя очи
Женитьба воробья
Марко-Кралевичъ и Филиппъ Соколъ
Марко-Кралевичъ отыскиваетъ своего брата
Молодая Бреда. — В. В.
Любушинъ судъ
Сеймъ
Пѣсня подъ Вышеградомъ
Гей славяне
Садовникъ
Даръ на прощанье
Ловкій отвѣтъ
Бѣдность и любовь
Разсвѣтъ
Несчастный милый
На пути къ милой
Чародѣйка
Радость и горе
Сестра отравительница
Печаль
Изгнаніе
Собесскій и турки
Бѣлградъ
Нитра
Милый въ полѣ
Ожиданіе
Краковъ
Выпьемъ
Измѣнникъ
Смерть милаго
Поцалуй
Вѣрность до гроба
Измѣна милаго
Покорная дочь
Легенда
ОТКУДА ѢДЕШЬ?
— «Ты откуда?» — «Я съ Дунаю!»
— «А что слышалъ про Михайлу?»
— «Я не слышалъ — самъ я видѣлъ:
Шли поляки, шли козаки
На три страны, на четыре,
А татары поле крыли…
Въ томъ полку, въ полку козацкомъ,
Ѣхалъ возъ, покрытъ китайкой,
Да заслугою козацкой —
Возъ, китайкою покрытый;
Въ томъ возу козакъ убитый;
Онъ изрубленъ былъ, изсѣченъ,
Въ лютомъ боѣ изувѣченъ;
А во слѣдъ за тѣмъ за возомъ
Шолъ, головушку понуривъ,
Разудалый вонь козацній;
Велъ коня холопъ наёмный,
Несъ въ рукѣ онъ востру пику,
А въ другой кривую саблю —
Съ сабли кровь текла, бѣжала…
Мать Михайлу провожала…
Онъ не больно былъ изрубленъ:
Головушка на три части,
Бѣло тѣло на четыре.
Ахъ, на что мнѣ, мати, слёзы!
Ты сломи-ка три берёзы,
А четвертую осину,
Да построй хоромы сыну,
Безъ дверей построй, безъ оконъ,
Чтобъ улечься только могъ онъ!»
Н. Бергъ.
ВО ПОЛѢ СНѢЖОКЪ.
Во чистомъ полѣ
Порошитъ снѣжокъ —
Такъ убитъ лежитъ
Молодой козакъ,
Призакрылъ травой
Очи ясныя.
Въ головахъ его
Воронъ каркаетъ,
А въ ногахъ его
Плачетъ вѣрный вонь:
«Отпусти меня,
Аль награду дай!»
— "Изорви ты, конь,
Поводъ толковый,
И бѣги — лети
Въ поле чистое!
По лугамъ травы
Выѣшь двѣ косьбы!
Выпей воду, копь,
Ты изъ двухъ озеръ!
Ты скачи оттоль
Ко дворамъ моимъ,
Ты ударь ногой
Во тесовъ заборъ;
Выйдетъ матушка,
Станетъ спрашивать:
"Ой, ты конь лихой,
"Господинъ гдѣ твой?
"Аль въ бою сложилъ
"Буйну голову?
«Али въ полѣ ты
„Обронилъ его?“
Ты умѣй на то
Ей отвѣтъ держать:
Нѣтъ, не вороги
Извели его,
И не я его
Обронилъ-убилъ,
А нашолъ себѣ
Панъ паняночку:
Во чистомъ полѣ
Взялъ земляночку.»
Н. Бергъ.
ДОЛЯ.
Гдѣ ты, гдѣ ты, моя доля?
Гдѣ ты, долюшка моя?
Исходилъ бы, распросилъ бы
Всѣ сторонки, всѣ края!
Аль ты въ нолѣ, при долинѣ,
Дикимъ розаномъ цвѣтешь?
Аль кукушкою кукуешь?
Аль соловушкомъ поешь?
Али въ морѣ, межь купцами,
Ты считаешь барыши?
Аль въ хоромахъ, гдѣ воркуешь
Подлѣ дѣвицы-души?
Али въ небѣ ты гуляешь
По летучимъ облавамъ,
И расчесываешь кудри
Красну солнцу и звѣздамъ?
Гдѣ ты, гдѣ ты, моя доля,
Доля, долюшка моя?
Что никакъ не допытаюсь,
Не докличусь я тебя!
Н. Бергъ.
ЯВОРЪ.
Никнетъ яворъ надъ водою,
Въ воду опустился;
Удалой козакъ слезами
Горькими облился.
Яворъ, яворъ, ты не падай,
Не ломись, не гнися!
Молодой козакъ, удалый,
Сердцемъ не крушися!
Радъ бы яворъ — не ломился:
Рѣчка корни моетъ;
Радъ бы, радъ козакъ — не плакалъ,
Да сердечко ноетъ.
Онъ въ Московщину поѣхалъ,
Загремѣлъ подковой:
Воронъ конь, арчакъ дубовый,
Поводокъ шелковый.
Онъ въ Московщину поѣхалъ,
Видно тамъ и сгинулъ,
Дорогую ли Украйну
На вѣки покинулъ.
Приказалъ — и опустили
Чорный гробъ въ могилу;
Приказалъ — и посадили
Въ головахъ калину.
«Пусть клюютъ калину пташки
Надъ моей могилой;
Пусть поютъ мнѣ и щебечутъ
Объ Украйнѣ милой!»
Н. Бергъ.
БѢДА.
Я пойду, пойду, изъ хутора пойду:
Не покину-ли я въ хуторѣ бѣду?
Оглянулась я дорогой, а бѣда
Горемыку догоняетъ по слѣдамъ.
«Что, бѣда, ты увязалась такъ за мной?»
— «Я вѣнчалась, безталанная, съ тобой!»
«Что, бѣда, ты уцѣпилась такъ за мной?»
— «Я родилась, безталанная, съ тобой!»
Н. Бергъ.
ПѢСНЯ.
Милый шолъ горой высокой,
Милая долиной;
Онъ зацвѣлъ румяной розой,
А она калиной.
Ты на горкѣ, на пригоркѣ,
А я подъ горою,
День и ночь съ моей тоскою
Слёзы лью рѣкою.
Кабы жить тебѣ со мною,
Жили бъ мы съ тобою,
Жили бъ, жили бъ, мое сердце,
Какъ рыба съ водою!
Что рыбакъ закинулъ уду,
Рыбу-рыбку ловитъ,
А милая-то по миломъ
Бѣлы руки ломитъ.
Что рыбакъ закинулъ уду,
Рыбу-рыбку удитъ:
Долго, долго ли по миломъ
Тосковать мнѣ будетъ?
Что рыбакъ надъ быстрой рѣчкой
Ласточкою вьёіся,
А милая-то по миломъ
Горлицею бьётся.
Иль засылался ты пылью,
Мятелицей-вьюгой,
Что не хочешь повидаться
Со своей подругой?
Что мятелица мнѣ, вьюга,
Буря-непогода:
Вѣдь любили жъ мы другъ друга
Цѣлые два года!
Да враги мои злодѣи
Все-про-все узнали,
Все-про-все они узнали,
Въ люди разсказали.
Будь здорова, черноброва,
И прощай на вѣки!
Не теките, не бѣгите
Слёзъ горючихъ рѣки!
Н. Бергъ.
ПОВѢЙ ВѢТЕРЪ.
Вѣтеръ, вѣтеръ, ты повѣй
Изъ Украйны изъ моей!
Изъ Украйны на Литву
Я дружку поклонъ пошлю,
Я поклонъ пошлю, скажу
Что но немъ я здѣсь тужу,
Что мнѣ тяжко безъ него,
Безъ милова моего!
Кабы было у меня
Два могучія крыла,
Полетѣла бъ я къ нему,
Къ милу-другу моему.
Да на что мнѣ улетать
Ясна сокола искать,
Коли самъ онъ прилетитъ
И меня развеселитъ.
Такъ лети же, соколъ мой!
Жду я, жду тебя съ тоской;
Выхожу я на крыльцо,
Умываючи лицо;
Бѣло личико умою,
Поцалуюся съ тобою.
Н. Бергъ.
САМА ХОЖУ ПО КАМУШКАМЪ.
Я хожу сама но камушкамъ,
А коня вожу по травушкѣ.
По дорогѣ скачетъ чижичекъ.
— «Гой ты, чижикъ-воробеюшка!
Ты скажи -ка мнѣ всю правдушку:
У кого, скажи, есть волюшка,
И кому запретъ на волюшку?»
— «Краснымъ дѣвкамъ своя волюшка:
Сарафанъ взяла да вынула,
На себя платокъ накинула,
Убрались и въ хороводъ пошла,
Въ хороводъ пошла, дружка нашла.»
— «Гой ты, чижикъ-воробеюшка,
У кого еще есть волюшка,
И кому запретъ на волюшку?»
— «Добрымъ парнямъ своя волюшка:
Взялъ въ охабку шапку бархатну,
Синь кафтанъ надѣлъ, пошолъ-запѣлъ.
Пошолъ-запѣлъ, вездѣ поспѣлъ.»
— «Гой ты, чижикъ-воробеюшка,
У кого, скажи, есть волюшка,
И кому запретъ на волюшку?»
— «Положатъ запретъ на волюшку
Молодой ли что молодушкѣ:
На печи у ней ворчунъ ворчитъ,
А въ печи у ней горшокъ бурчитъ,
Подъ палатями дитя кричитъ,
У порога порося пищитъ;
Говоритъ горшокъ: отставь меня!
Порося визжитъ: напой меня!
А дитя кричитъ: качай меня!
А ворчунъ ворчитъ: цалуй меня!»
Н. Бергъ.
НѢТЪ МИЛАГО.
Пшеничку я сжала, домой прибѣжала,
Домой прибѣжала, дружка не сыскала.
Гдѣ мой милый дѣлся, гдѣ запропастился?
Волки ли заѣли? въ рѣчкѣ ль утопился?
Кабы волки съѣли — дубровы бъ шумѣли;
Кабы утопился — Дунай бы разлился;
Кабы у шинкарки — гремѣли бы чарки;
Кабы на базарѣ — скрипки бы играли.
Н. Бергъ.
ПРОКЛЯТІЕ.
Жена мужа снаряжала,
Снаряжая проклинала:
«Чтобъ те ѣхать, не доѣхать!
Чтобы вонь твой спотыкнулся
И горою обернулся,
Что горою ли крутою,
Шапка — рощею густою,
Синь кафтанчикъ — полемъ чистымъ,
А самъ — яворомъ вѣтвистымъ!»
Какъ она пшеницу жала,
Чорна туча набѣжала.
Стала милая подъ яворъ:
"Яворъ, яворъ ты широкой,
Ты прикрой дѣтей-сиротокъ! "
— «Ахъ, не яворъ я, не яворъ:
Я отецъ тѣмъ дѣткамъ малымъ…
Аль не помнишь, что сказала,
Какъ меня ты снаряжала,
Снаряжая проклинала!»
Н. Бергъ.
БЫЛЪ У МАТЕРИ СЫНЪ СОКОЛЪ.
Сокола сына мать возростила,
Только взростила, въ полкъ отпустила;
Три его, три провожали сестрицы:
Старшая брату коня осѣдлала,
Средняя стремя ему придержала,
Младшая поводъ ему подавала;
Мать же у сына только спросила:
"Скоро ли, сынъ мой, домой ты вернешься?
— «Скоро я буду, скоро пріѣду:
Павины перья въ рѣчкѣ потонутъ,
Мельничный жорновъ всплыветъ надъ водою
Вотъ ужь и перья въ водѣ потонули,
Вотъ ужь и жорновъ всплылъ надъ водою:
Жорновъ всплываетъ, сынъ не бываетъ,
Перышко тонетъ, мать его стонетъ;
На гору вышла, полки повстрѣчала,
Видитъ — ведутъ и коня воронова.
Стала распрашивать старшихъ по войску:
„Ахъ, не видали ль вы сокола-сына?“
— „Это не твой ли ясный былъ соколъ,
Ясный былъ соколъ, взвился высоко,
Восемь побилъ онъ полковъ басурманскихъ,
Восемь побилъ и пошолъ на девятый,
Тутъ ему ворогъ головушку срѣзалъ.
Слуги въ могилу его провожали,
Возы скрипѣли, коники ржали;
Жалко кукушка надъ нимъ куковала,
Долго дружина по немъ тосковала.“
Н. Бергъ.
ВДОВА.
Какъ въ дворѣ у пана строили свѣтлицу,
Гнали на работу горькую вдовицу.
Ой, всего недѣлю мужа схоронила,
А черезъ недѣлю дитятко родила;
Недали съ родовъ ей опочить нимало:
Черезъ три дни камни тяжкіе таскала;
Держитъ, плача, сына рученькой одною,
Каменьщикамъ камни подаетъ другою:
„Стройте, городите бѣлую свѣтлицу,
Только пожалѣйте горькую вдовицу,
Вы свѣтлицу стройте, сирую не троньте!“
Плачетъ, а утѣхи все-то нѣтъ сердечку…
Видитъ подъ горою, видитъ быстру рѣчку,
Подбѣжала къ рѣчкѣ, опустила сына:
„Плавай ты по рѣчкѣ, дитятко-дитина!
Не видалъ ты батьку, не увидишь матку:
Батьку рано скрыла чорная могила,
А родная въ рѣчкѣ сына утопила!
Жилъ бы ты на свѣтѣ, былъ бы хлопецъ бравой,
А теперь по рѣчкѣ день и ночь ты плавай
Передъ панскимъ домомъ, подъ его стѣнами,
Плакай, обливайся горькими слезами!“
Н. Бергъ.
ЦАРЬ СТЕФАНЪ ПРАЗДНУЕТЪ ДЕНЬ СВОЕГО СВЯТОГО.
Царь Стефанъ великій праздникъ славитъ,
Празднуетъ Архангела Стефана
И гостей на праздникъ созываетъ,
Созываетъ триста іереевъ
И дванадесять владыкъ великихъ
Q четыре старыхъ проигумна;
Разсадилъ ихъ по мѣстамъ, какъ надо,
Разсадилъ колѣно за колѣномъ,
Самъ пошолъ, гостямъ вино подноситъ,
Всякому по чину и по роду,
Какъ царю по правдѣ подобаетъ.
Но бесѣда говоритъ Стефану:
„Царь ты вашъ и солнце наше красно,
Намъ глядѣть зазорно и обидно,
Что ты служишь и вино подносишь;
Садъ ты съ нами лучше за трапезу,
А вино пускай слуга подноситъ!“
Царь Стефанъ на рѣчь ихъ соблазнился,
Сѣть съ гостями рядомъ за трапезу,
Въ честь святого не наполнивъ чаши
И о Богѣ духомъ не смиряся;
Дать слугамъ, чтобы съ виномъ ходили,
Чествуя угодника святого,
Самого жь себя не могъ принудить
Послужить слугою часъ единый.
Какъ стоялъ Стефанъ передъ гостями,
За плечомъ его стоялъ Архангелъ,
Крыльями его пріосѣняя;
А какъ сѣлъ Стефанъ съ гостями рядомъ,
Прогнѣвился на него Архангелъ,
По лицу крыломъ его ударилъ
И съ трапезы царской удалился.
Не видалъ никто между гостями,
Какъ стоялъ Архангелъ за Стефаномъ,
Увидалъ одинъ маститый старецъ,
Увидалъ и горько онъ заплакалъ.
Какъ замѣтилъ то прислужникъ царскій,
Подошолъ и тихо старцу молвилъ:
„Что, старикъ, на праздникѣ ты плачешь?
Иль тебя не вдоволь угощали?
Мало ѣлъ ты, или пилъ сегодня?
Иль боишься, что тебя обидятъ,
Милостію царскою обдѣлятъ?“
Говоритъ ему маститый старецъ:
„Богъ съ тобою, царскій ты прислужникъ,
Я не мало ѣлъ и пилъ сегодня,
Не боюсь я, что меня обидятъ,
Милостію царскою обдѣлятъ,
Но видѣнье чудное, я видѣлъ:
Какъ стоялъ Стефанъ передъ гостями,
За плечомъ его стоялъ Архангелъ,
Крыльями его пріосѣняя;
А какъ сѣлъ Стефанъ съ гостями рядомъ,
Прогнѣвился на него Архангелъ,
По лицу крыломъ его ударилъ
И съ трапезы царской удалился.“
Разсказалъ про то царю прислужникъ;
Царь поспѣшно всталъ изъ-за трапезы,
А за нимъ и триста іереевъ
И дванадеслть владыкъ великихъ
И четыре старыхъ проигумна:
Взяли книги, начали молиться,
Бдѣніе великое творили,
Цѣлыхъ три дни и три тёмныхъ ночи,
Господу Всевышнему моляся
И Его угоднику святому —
И даря помиловалъ угодникъ,
Отпуская грѣхъ ему великій,
Что съ гостями сѣлъ онъ за трапезу,
Въ честь святого не наполнивъ чаши,
И о Богѣ духомъ не смиряся.
Н. Бергъ.
ПОСТРОЕНІЕ СКАДРА.
Трое братьевъ городили городъ —
Марлявчевичи звалися братья:
Вукашинъ король былъ первый стройщикъ,
А другой Углѣша воевода,
Третій строилъ Марлявчевичь Гойко —
Городъ Скадаръ на рѣкѣ Боянѣ.
Ровно три года городятъ городъ,
Ровно три года, рабочихъ триста,
Но не могутъ и основу вывесть,
А куда ужь весь поставить городъ.
Что работники построятъ за день,
То повалитъ злая вила за ночь.
Какъ четвертое настало лѣто,
Слышутъ — вила кличетъ изъ Шанины:
„Вукашинъ, не мучься ты задаромъ,
Не губи добра ты понапрасну:
Не видать тебѣ и основанья,
А куда ужь весь поставить городъ,
Коли сходныхъ не найдешь двухъ прозвищъ,
Сестру съ братомъ, Стою и Стояна,
И подъ башню ихъ ты не заложишь,
А заложишь — будетъ основанье
И построишь Скадаръ на Боянѣ!“
Какъ тѣ рѣчи Вукашинъ услышалъ,
Подзываетъ слугу Десимира:
„Десимиръ, мое милое чадо!
Былъ донынѣ ты моимъ слугою,
Будь отнынѣ моимъ сыномъ милымъ!
Запрягай ты коней въ колесницу,
Шесть кулей бери добра съ собою,
Поѣзжай по бѣлому ты свѣту,
Двухъ ищи ты одинакихъ прозвищъ,
Сестру съ братомъ, Стою и Стояна,
Добывай за деньги, или силой,
И вези ихъ въ Скадаръ на Бояну:
Мы заложимъ ихъ подъ башню въ камень
Такъ поставимъ граду основанье
И построимъ Скадаръ на Боянѣ.“
Какъ услышалъ Десимиръ тѣ рѣчи,
Снарядилъ конёй и колесницу,
Шесть кулей добра съ собой насыпалъ
И поѣхалъ онъ по бѣлу свѣту;
Ѣздитъ, ищетъ одинакихъ прозвищъ,
Ѣздитъ, ищетъ Стою и Стояна.
Ужь три года Деспмиръ проѣздилъ,
Не нашолъ онъ одинакихъ прозвищъ,
Не нашолъ онъ Стою и Стояна,
И назадъ пріѣхалъ къ Вукашину,
Отдаетъ коней и колесницу,
И кули, какъ были, вынимаетъ:
„Вотъ тебѣ кони и колесница,
Вотъ и все добро твое, богатство!
Не нашолъ я одинакихъ прозвищъ,
Не нашолъ я Стою и Стояна!“
Какъ услышалъ Вукашинъ тѣ рѣчи,
Призываетъ зодчаго онъ Рада,
Зодчій кличетъ всѣхъ людей рабочихъ,
Стали строить Скадаръ на Боянѣ,
Зодчій строитъ, злая вила валитъ,
Не даетъ и основанья вывесть,
А не только весь построить городъ,
И опять съ горы заголосила:
„Эй, король, не мучься ты задаромъ,
Не губи добра ты понапрасну!
Коль не можешь и основу вывесть,
Такъ куда жь тебѣ построить городъ!
Но послушай моего совѣту:
Васъ три брата на рѣкѣ Боянѣ,
И у всякаго по вѣрной любѣ,
Чья придетъ сюда поутру прежде
И рабочимъ принесетъ обѣдать,
Заложите вы тоё подъ камень:
Основанье граду будетъ крѣпко,
Ты построишь Скадаръ на Боянѣ.“
Какъ услышалъ Вукашинъ тѣ рѣчи,
Призываетъ онъ родимыхъ братьевъ,
Говоритъ имъ: „братья дорогіе,
Вонъ съ горы что говоритъ мнѣ вила:
Вишь добро мы понапрасну губимъ,
Ни за что намъ съ вилою не сладить,
Не возводитъ вывесть и основы,
А куда ужь весь ностронть городъ!
Да сказала, что вотъ насъ три брата
И у всякаго по вѣрной любѣ:
Чья придеть поутру на Бонну
И рабочимъ принесетъ обѣдать,
Заложить тоё велитъ подъ башню:
Такъ поставимъ граду основанье
И построимъ Скадаръ на Боннѣ.
Только, братья, заклинаю Богомъ,
Чтобъ ни чья про то не знала люба;
]1и оставимъ это имъ на счастье:
Чья пойдетъ, за и пойдетъ съ обѣдомъ!“
И другъ дружкѣ братья клятву дали,
Что ни кто своей не скажетъ любѣ.
Такъ застала ихъ пора ночная,
Ко дворамъ они вернулись бѣлымъ
И за ужинъ сѣли за господскій,
А лотомъ пошли въ опочивальни.
Но великое свершилось чудо:
Вукашинъ не удержался первый,
Разсказалъ онъ все подругѣ-любѣ:
Ты послушай, люба дорогая,
Не ходи ты завтра на Бояну
И рабочимъ не носи обѣдать,
А не то себя, душа, погубишь:
Завладутъ тебя подъ башню въ камень!»
И Углѣша клятвы не исполнилъ,
Разсказалъ и онъ подругѣ-любѣ:
«Ты послушай, люба дорогая,
Не ходи ты завтра на Бояну
И рабочимъ не носи обѣдать,
А не то себя, душа, погубишь:
Закладутъ тебя подъ башню въ камень!»
Лишь одинъ не посрамился Гойко,
Не сказалъ своей ни слова любѣ.
Какъ назавтра утро засіяло,
Встали братья и пошли на стройку.
Часъ обѣда настаетъ рабочимъ,
А черёдъ за любой Вукашнна.
Вотъ идетъ она къ своей невѣсткѣ,
Къ молодой Углешиной хозяйкѣ,
Говоритъ: «невѣстка дорогая,
Помоги, неможется мнѣ ныньче,
Голову мнѣ съ вѣтру разломило:
На, снеси обѣдъ рабочимъ людямъ!»
Но Углѣшнна подруга молвитъ:
Ахъ, невѣстка, радостью бы рада,
Да рука сегодня заболѣла,
Попроси ужь ты сноху меньшую!"
Та приходитъ къ Гойкиной подругѣ,
Говоритъ: «невѣстка дорогая,
Помоги, неможется мнѣ ныньче,
Голову отъ вѣтра разломило:
На, снеси обѣдъ рабочимъ людямъ!»
Люба Гойки ей на это молвитъ:
«Матушка ты наша, королева,
Отнесла бы я тебѣ съ охотой,
Да еще ребенка не купала
И полотенъ не стирала бѣлыхъ!»
Вукашиниха на это молвитъ:
«Ты поди, невѣстка дорогая,
Отнеси обѣдъ рабочимъ людямъ,
А ребенка я тебѣ помою
И полотна выстираю бѣлы.»
Нечего, пошла подруга Гойки,
Понесла обѣдъ рабочимъ людямъ;
Какъ пришла она къ рѣкѣ Боянѣ,
Увидалъ свою подругу Гойко,
Стало Гойкѣ раздосадно-горько,
Стало жаль ему подруги вѣрной,
Стало жаль и малаго ребенка,
Что глядѣлъ на бѣлый свѣтъ лишь мѣсяцъ:
Слёзы пролилъ Марлявчевичь Гойко;
Издали его узнала люба,
Тихой поступью къ нему подходитъ,
Говоритъ ему такое слово:
«Что съ тобою, господинъ мой добрый,
Что ты ронишь ныньче горьки слёзы?»
Отвѣчаетъ Гойко Марлявчевичь:
«Ахъ, душа ты, вѣрная подруга!
Приключилось горькое мнѣ горе:
Яблоко пропало золотое,
Укатилось въ быструю Бояну:
Вотъ и плачу, слёзъ не одолѣю!»
Но не тужитъ Гойкина подруга,
Говоритъ она, смѣючись, мужу:
«Лишь бы ты мнѣ былъ здоровъ и веселъ,
А про яблоко чего крушиться:
Наживемъ мы яблоко и лучше!»
Тутъ еще ему горчѣе стало;
Отъ своей онъ любы отвернулся
И смотрѣть ужь на нее не можетъ.
Подошли тогда родные братья,
Деверья его подруги-любы,
За бѣлы ее схватили руки,
Повели закладывать подъ башню,
Призываютъ зодчаго на стройку,
Зодчій собралъ всѣхъ людей рабочихъ,
Но смѣется Гойкина подруга,
Думаетъ, что съ нею шутки шутятъ.
Стали въ городъ городить бѣднягу,
Навалили триста тѣ рабочихъ,
Навалили дерева и камню,
Что коню бы стало по колѣно;
Люба Гойки все еще смѣется,
Думаетъ, что съ нею шутку шутятъ.
Навалили триста тѣ рабочихъ,
Навалили дерева и камню,
Что коню бы по поясъ хватило;
Какъ осѣло дерево и камень,
Увидала Гойкина подруга,
Что бѣда у ней надъ головою,
Взвизгнула змѣёю мѣдяницей,
Деверьямъ своимъ взмолилась жалко:
«Ради Бога, братья, не давайте
Загубить мнѣ молодъ вѣкъ зелёный!»
Такъ молила да не умолила:
Ни одинъ и поглядѣть не хочетъ.
Тутъ зазоръ и срамъ она забыла,
Господину своему взмолилась:
«Не давай ты, господинъ мой добрый,
Городить меня подъ башню въ городъ,
Но поди ты къ матушкѣ родимой,
У нея добра въ дому найдется,
Пусть раба или рабыню купитъ:
Заложите ихъ подъ башню въ камень!»
Такъ молила да не умолила —
И когда увидѣла бѣдняга,
Что мольба ей больше не поможетъ,
Зодчему тогда она взмолилась:
«Побратимъ ты, побратимъ мой зодчій,
Проруби моимъ грудямъ окошко,
Бѣлые сосцы наружу выставь:
Какъ придетъ сюда мой соколъ Ваня,
Пососётъ онъ материнской груди!»
Какъ сестру, ее послушалъ зодчій,
Прорубилъ ея грудямъ окошко
И сосцы ей выставилъ наружу,
Чтобы могъ, придя, ея Ванюша
Покормиться материнской грудью.
Снова зодчему она взмолилась:
«Побратимъ ты, побратимъ мои зодчій!
Проруби моимъ очамъ окошко,
Чтобъ глядѣть мнѣ на высокій теремъ,
Коли Ваню понесутъ оттуда
И назадъ съ нимъ къ терему вернутся.»
И опять ее послушалъ зодчій:
Прорубилъ ея очамъ окошко,
Чтобъ глядѣть на теремъ ей высокій,
Какъ оттуда понесутъ къ ней Ваню
И назадъ съ нимъ къ терему вернутся.
Такъ ее загородили въ городъ;
Всякій день носили къ ней Ванюшу;
Восемь дней она его кормила,
На девятый потеряла голосъ,
Но кормила Ваню и опослѣ:
Цѣлый годъ его туда носили.
И понынѣ у людей въ поминѣ,
Что бѣжитъ и будто тихо каплетъ
Ради чуда молоко оттуда,
И приходятъ жоны молодыя
Грудью той лечить сосцы сухіе.
Н. Бергъ.
БАНОВИЧЬ СТРАХИНЬЯ.
Жилъ да былъ Страхинья Бановичь, *)
Былъ онъ баномъ маленькаго банства,
Маленькаго банства край Косова.
Не бывало сокола такого!
Подымается онъ рано утромъ,
Созываетъ слугъ и домочадцевъ:
«Вѣрные вы слуги-домочадцы!
Осѣдлайте мнѣ коня лихого,
Что ни лучшую достаньте сбрую
И подпруги крѣпче подтяните:
Я сбираюсь, дѣти, въ путь-дорогу,
Не надолго покидаю банство,
ѣду, дѣти, въ городъ бѣлъ Крушевецъ,
Къ дорогому тестю Югъ-Богдану
И къ его Юговичамъ любезнымъ:
Хочется мнѣ съ ними повидаться!»
Побѣжали слуги-домочадцы
И коня для бана осѣдлали.
Онъ выходитъ, надѣваетъ чоху, **)
Надѣваетъ чоху алой шерсти,
Что свѣтлѣе сёребра и злата,
Что яснѣе мѣсяца и солнца,
Надѣваетъ диву и кадиву;
Изукрасился нашъ ясный соколъ,
На коня садится на лихого —
Какъ махнулъ и прилетѣлъ въ Крушевецъ,
Гдѣ недавно царство основалось.
Югъ-Богданъ встрѣчать его выходитъ,
Съ девятью своими сыновьями,
Съ девятью своими соколами,
Обижаютъ и цалуютъ бана;
Конюхи коня его примаютъ;
Самъ идетъ онъ съ Югъ-Богданомъ въ теремъ,
Въ терему они за столъ садятся
И господскія заводятъ рѣчи.
Прибѣжали слуги и служанки,
Гостя подчуютъ, вино подносятъ;
Господа усѣлись но порядку:
Выше всѣхъ, въ челѣ, на первомъ мѣстѣ,
Югъ-Богданъ, домовладыка старый,
Страхинь-банъ ему по праву руку,
А потомъ Юговичи и гости;
Кто моложе, подчивалъ старѣйшихъ;
Больше всѣхъ Юговичи служили,
Другъ за дружкой угощая батьку,
Стараго, сѣдого Югъ-Богдана
И гостей хлѣбъ-солью обносили,
Особливо зятя Страхинь-бана;
А слуга ходилъ съ виномъ и водкой,
Наливалъ онъ золотую чарку,
Въ чаркѣ было девять полныхъ литровъ;
А потомъ, братъ, подали и сласти,
Угощенья, сахарны варенья,
Ну, какъ знаешь, на пирушкѣ царской!
Загостился банъ у Югъ-Богдана,
Загостился тамъ, запропастился,
И не хочетъ ужь оттуда ѣхать.
Всѣ, что съ нимъ въ Крушевцѣ пировали,
Надоѣли старому Богдану,
Говоря и вечеромъ и утромъ:
«Государь нашъ, Югъ-Богданъ могучій!
Шелкову тебѣ цалуемъ полу
И твою десную бѣлу руку —
Окажи ты милость намъ и ласку,
Потрудися, приведи къ намъ зятя,
Дорогого бана Страхинь-бана,
Приведи его подъ наши кровли,
Чтобъ его почествовать намъ пиромъ.»
И Богданъ водилъ къ нимъ Страхинь-бана.
Такъ живутъ они и поживаютъ,
И не малое проходитъ время;
Страхинь-банъ у Юга загостился;
Но стряслась бѣда надъ головою:
Разъ поутру, только встало солнце,
Шасть письмо къ Страхиньичу изъ Банства,
Отъ его отъ матери любезной.
Какъ раскрылъ его и, на колѣно
Положивши, про себя читаетъ;
Вотъ оно что бану говорило,
Вотъ какъ мать кляла его, журила:
«Гдѣ ты, сынъ мой, празднуешь, пируешь?
На бѣду вино ты пьёшь въ Крушевцѣ,
На бѣду у тестя загостился!
Прочитай теперь — и все узнаешь:
Изъ Едрена ***) царь пришолъ турецкій,
Захватилъ онъ все Косово поле,
Визирей навелъ и сераскировъ,
А они съ собой проклятыхъ беевъ,
Всю турецкую собрали силу,
Все Косово поле обступили,
Обхватили обѣ наши рѣчки,
Обхватили Лабу и Ситницу,
Заперли кругомъ Косово поле.
Говорятъ, разсказываютъ люди:
Вишь отъ Мрамора до Явора-Сухого,
А отъ Явора, сынъ, до Сазліи,
Отъ Сазліи нй Мостъ на Желѣзный
А отъ Моста, сынъ, до Звечана,
Отъ Звечана, сынъ, до Чечана,
Отъ Чечана, до планинъ ****) высокихъ
Разлеглося вражеское войско
И невѣсть что окаянной силы.
Говорятъ, у самого султана,
Двѣсти тысячъ молодцовъ отборныхъ,
Что имѣютъ за собой имѣнья,
Что на царскомъ проживаютъ коштѣ
И на царскихъ коняхъ разъѣзжаютъ;
Вишь, оружія не носятъ много,
А всего на нихъ вооруженья —
Ятаганъ у пояса да сабля.
У турецкаго царя-султана
Есть другое войско — янычары,
Что содержатъ при султанѣ стражу;
Янычаръ тѣхъ также двѣсти тысячъ.
Есть и третья сила у турчина,
Третья сила — Тука и Манчука:
Въ трубы трубитъ, колетъ всѣхъ и рубитъ.
Всякія, сынъ, силы есть у турка;
А еще, сынъ, у турчина сила:
Самовольный турокъ Влахъ-Алія,
Что не слушаетъ царя-султана,
А не только ужь нашей и беевъ:
Съ ихъ войсками, съ борзыми конями,
Комары они ему да мухи.
Вотъ какой, сынъ, этотъ Влахъ-Алія!
Не хотѣлъ добромъ идти онъ прямо
На Косово со своимъ султаномъ,
А свернулъ дорогою на лѣво,
И ударилъ онъ на наше байство,
Все пожогъ, расхитилъ и разграбилъ
И на камнѣ камня не оставилъ;
Разогналъ твоихъ онъ домочадцевъ,
У меня жь переломилъ онъ ногу,
На меня своимъ конемъ наѣхалъ;
Взялъ въ полонъ твою подругу-любу
И увелъ съ собою на Косово:
Подъ шатромъ ее теперь цалуетъ!
Я одна тебѣ, мой сынъ, осталась,
Горько плачу здѣсь на пепелищѣ,
Горько плачу здѣсь, а ты пируешь,
Пьёшь вино въ Крушевцѣ съ Югъ-Богданомъ:
Не въ утѣху бы тебѣ гулянье!»
Взяло бана горе и досада,
Какъ прочелъ, что мать ему писала;
Сталъ лицомъ онъ пасмуренъ, невёселъ,
Чорные усы свои повѣсилъ,
Чорные усы на грудь упали,
Ясны оченьки его померкли,
И горючія пробились слёзы.
Югъ-Богданъ увидѣлъ Страхинь-бана
И какъ жаркій, пламень загорѣлся —
Говоритъ онъ зятю Страхи въ-бану:
«Что ты это пасмуренъ, печаленъ?
Богъ съ тобою, Страхинь-банъ мой милый,
На кого ты ныньче разсердился?
Не шурья ли что ли насмѣялись,
Прогнѣвили въ разговорѣ словомъ?
Иль золовки мало угощали?
Иль тебѣ чего тутъ не достало?»
Вспыхнулъ банъ и тестю отвѣчаетъ:
«Ну те къ Богу, старый, не пугайся!
Я въ ладу съ любезными шурьями,
Не видалъ обидъ и отъ золовокъ,
Хорошо поятъ меня и кормятъ,
И всего мнѣ вдоволь здѣсь и вдосталь,
Но съ того я горекъ и печаленъ,
Что пришли ко мнѣ дурныя вѣсти
Отъ моей отъ матери изъ банства.»
Тутъ про все Богдану онъ повѣдалъ,
Какъ нагрянули къ нему злодѣи,
Какъ дворы его опустошили,
Какъ прогнали вѣрныхъ домочадцевъ,
Какъ родную мать его зашибли,
Какъ въ полонъ его подругу взяли:
«Вотъ она, моя подруга-люба!
Вотъ она, гдѣ дочь твоя родная!
Страмота и стыдъ для насъ обоихъ!
Но, послушай, тесть ты мой любезный:
Какъ помру, ты вѣрно пожалѣешь,
Пожалѣй же ты меня живого!
Кланяюсь, молюсь тебѣ покорно,
Бѣлую твою цалую руку,
Отпусти Юговичей со мною:
Я поѣду съ ними на Косово,
Поищу тамъ моего злодѣя,
Царскаго ослушника лихого,
Что меня такъ тяжко разобидѣлъ.
Ради Бога, тесть мой, не пугайся,
И за нихъ ты ничего не бойся:
Я у нихъ перемѣню одёжу,
Я одѣну ихъ какъ турки ходятъ:
На голову — бѣлые кауки, *****)
На плечи — зеленые долмоны,
На ноги — широкіе чекчиры,
3а поясъ — отточенную саблю;
Да велю слугамъ, чтобъ осѣдлали
Борзихъ коней, какъ сѣдлаютъ турки:
Чтобъ подпруги крѣпче подтянули,
А за мѣсто чапраковъ подъ сѣдла
Медвѣдей бы положили чорныхъ —
Пусть ужь будутъ точно янычары!
А когда пойдутъ черезъ Косово,
Сквозь полки турецкаго султана,
Тамъ ребята пусть меня боятся,
Пятятся назадъ какъ отъ старшого.
Я впередъ поѣду делибашемъ;
Коли кто на встрѣчу попадется,
Вздумаетъ поговорить со мною
По-турецки, или по-мановски, ******)
Я могу поговорить съ турчиномъ
По-турецки или по-мановски;
Вздумаетъ со мной по-арнаутски,
Я и самъ ему по-арнаутски;
Вздумаетъ со мною по-арабски,
Я и самъ съ турчиномъ по-арабски.
Такъ пройдемъ мы черезъ все Косово,
Такъ обманемъ всѣхъ людей турецкихъ
И отыщемъ моего злодѣя,
Сильнаго турчина Влахъ-Алію,
Что меня такъ тяжко разобидѣлъ.
Мнѣ шурья противъ него помогутъ,
А одинъ я тамъ какъ-разъ погибну,
Одного меня какъ-разъ поранятъ!»
Какъ услышалъ Югъ-Богданъ тѣ рѣчи,
Вспыхнулъ гнѣвомъ, зятю отвѣчаетъ:
"Страхинь-банъ мой дорогой и милый!
Не проспался видно ты сегодня,
Что дѣтей моихъ съ собою просишь,
Чтобъ вести ихъ на Косово поле,
Чтобы ихъ перекололи турки!
Не хоти и поминать про это!
Не идти имъ, Страхинь-банъ, съ тобою,
Хоть бы дочь мнѣ вовсе не увидѣть!
Что ты, банъ, съ чего такъ расходился?
Знаешь ли ты, или ты не знаешь,
Коли ночь она проночевала,
Ночь одну проночевала съ туркомъ,
Такъ тебѣ ужь въ любы не годится:
Сакъ Господь убилъ ее и проклялъ!
Брось ее, покинь на басурмана!
Отыщу тебѣ невѣсту лучше,
Пьянъ напьюся у тебя на свадьбѣ,
Буду вѣкъ пріятелемъ и другомъ,
Но дѣтей не отпущу съ тобою! «
Закипѣлъ Страхинья, разгорѣлся,
Закипѣлъ онъ съ горя и досады,
Но ни слова не сказалъ Богдану,
Никого не позвалъ и не кликнулъ,
Сакъ пошолъ и отворилъ конюшню,
Своего коня оттуда вывелъ,
Ухъ, какъ осѣдлалъ его Страхинья!
Ухъ, какъ подтянулъ ему подиругу!
Какъ взнуздалъ его стальной уздою!
Тутъ на улицу коня онъ вывелъ,
Къ каменному подошолъ приступку
И махнулъ въ сѣдло единымъ махомъ.
На Юговичей потомъ онъ глянулъ,
А Юговичи въ сырую землю;
На Неманича потомъ онъ глянулъ,
Что Страхиньѣ своякомъ считался,
И Неманичь во сырую землю.
А какъ пили съ нимъ вино и водку,
Всѣ какъ путные они хвалились,
Всѣ хвалились и божились зятю:
Передъ Богомъ, банъ ты нашъ Страхинья,
Все возьми, и насъ и нашу землю!
А теперь, какъ со двора поѣхалъ,
Нѣтъ ему товарища и друга,
На Косовское идти съ нимъ поле.
Горькой банъ одинъ-однимъ остался,
И одинъ пускается въ дорогу,
ѣдетъ прямо Крушевецкимъ полемъ,
И когда полъ-поля переѣхалъ,
На городъ еще онъ оглянулся:
Что не ѣдутъ ли шурья позади?
Что не жалко ли его имъ стало?
Но никто позадь его не ѣхалъ.
Тутъ увидѣлъ банъ, что ни откуда
Помощи въ бѣдѣ ему не будетъ,
И взбрело Страхиньичу на мысли,
Что съ собой въ дорогу пса онъ не взялъ,
Своего лихого Карамана,
Пса, что былъ ему коня дороже.
Крикнулъ онъ изъ бѣлаго изъ горла:
Бараманъ его лежалъ въ конюшнѣ,
Какъ заслышалъ онъ господскій голосъ,
Выскочилъ и по полю понесся,
И догналъ онъ духомъ Страхинь-бана,
Вкругъ него и бѣгаетъ, и скачетъ,
Брякаетъ ошейникомъ желѣзнымъ
И въ глаза заглядываетъ бану,
Будто слово выговорить хочетъ.
Отлегло на сердцѣ у Страхиньи,
Веселѣй Страхиньѣ стало ѣхать.
Ѣдетъ онъ чрезъ горы, черезъ долы,
Наконецъ доѣхалъ до Босова;
Какъ взглянулъ да какъ увидѣлъ турокъ,
Оборвалось сердце у Страхиньи,
Но призвалъ онъ истиннаго Бога —
И поѣхалъ смѣло черезъ поле,
Ѣдетъ банъ черезъ Косово поле,
На четыре стороны онъ ѣдетъ,
Ищетъ банъ турчина Влахъ-Алію,
Но нигдѣ найти его не можетъ.
Банъ спустился на рѣку Ситницу
И увидѣлъ у рѣки у самой
На пескѣ стоитъ шатеръ зеленый,
Широко раскинулся надъ полемъ;
На шатрѣ позолочённый яблокъ,
Что сіяетъ и горитъ какъ солнце;
Предъ шатромъ копье воткнуто въ землю,
Воронъ конь къ тому копью привязанъ,
У коня мѣшокъ съ овсомъ подъ мордой,
Конь стоитъ и въ землю бьётъ копытомъ.
Какъ увидѣлъ Бановичь шатеръ тотъ,
Онъ умомъ и разумомъ раскинулъ:
Ужь не это ли шатеръ Аліи?
Подскакалъ, копьёмъ въ него ударилъ
И откинулъ полу, чтобы глянуть,
Что такое подъ шатромъ творится.
Не было тамъ сильнаго Аліи,
А сидѣлъ какой-то пьяный дервишъ,
Борода сѣдая по колѣни;
Непотребствуетъ проклятый дервишъ
И вина не въ мѣру наливаетъ —
Въ чашу льётъ онъ, а внно-то на полъ.
Ажно очи набѣжали кровью!
Какъ увидѣлъ дервиша Страхиньичь,
Проворчалъ ему селянъ турецкій;
Пьяный дервишъ глянулъ изподлобья:
„А, здорово делибашъ Страхинья!“
Стало бану горько и досадно,
По-турецки дервишу онъ молвилъ:
„Брешишь, дервишъ, съ пьяну обознался,
Съ пьяну лаешь глупыя ты рѣчи,
И гяуромъ турка называешь!
Про какого говоришь тамъ бана?
Я не банъ, а конюхъ я султанскій;
Я пришолъ съ султанскими конями,
Да бѣда мнѣ: кони разбѣжались
По несмѣтной по турецкой рати;
Мы теперь гоняемся за ними,
Чтобъ они совсѣмъ не распропали.
А ужь ты старикъ молчалъ бы лучше,
Разскажу не-то царю-султану,
Такъ ужо тебѣ за это будетъ!“
Засмѣялся громко старый дервишъ:
„Делибашъ ты, делибашъ Страхинья!
Знаешь ли, Страхинья, Богъ съ тобою,
Я стоялъ на Гблечѣ-планинѣ
И узналъ тебя, когда ты ѣхалъ
Сквозь полки несмѣтные султана,
И коня я распозналъ далёко,
Да и иса я твоего примѣтилъ,
Вѣрнаго, лихого Карамана.
Эхъ; Страхиньичь, знаешь ли, Страхиньичь,
Я узналъ тебя, Страхиньичь, сразу
По лицу и по глазамъ сердитымъ;
Да и усъ, какъ погляжу, такой-же!
Помнишь ли ты, Богъ съ тобой, Страхиньичь,
Какъ попался я къ твоимъ пандурамъ,
На горѣ высокой на Сухарѣ:
Ты велѣлъ меня въ темницу бросить;
Девять лѣтъ я пролежалъ въ темницѣ
И десятое ужь лѣто наступало —
Сжалился ты что-ли надо мною,
Своего темничника ты кликнулъ
И на свѣтъ велѣлъ меня ты вывесть.
Какъ темничникъ, сторожъ твой темничный,
Да привелъ меня въ тебѣ предъ очи —
Знаешь ли ты, помнишь ли, Страхиньичь,
Какъ меня распрашивать ты началъ?
Лютый змѣй, поганый аспидъ турка!
Околѣешь ты въ моей темницѣ!
Хочешь ли ты, турка, откупиться?
Ты спросилъ и я тебѣ отвѣтилъ:
Откуплюсь, коли на волю пустишь,
Если дашь мнѣ отчину увидѣть;
У меня въ дому добра найдется:
Есть и земли, есть тебѣ и левы,
Заплачу, лишь отпусти на волю!
А не вѣришь — Богъ тебѣ порука,
Божья вѣра — вотъ тебѣ порука,
Что получишь ты богатый выкупъ!
Ты повѣрилъ, далъ ты мнѣ свободу,
Отпустилъ меня въ родимый городъ,
По дворамъ моимъ высокимъ, бѣлымъ,
Но какъ я на родину вернулся,
Горькое одно увидѣлъ горе:
Безъ меня прошла у насъ зараза,
Поморила и мужчинъ и женщинъ,
Не осталось ни души въ деревнѣ,
Всѣ дворы попадали и сгнили,
Даже стѣны поросли травою,
А что было — серебро и левы —
Все съ собою захватили турки.
Какъ увидѣлъ я дворы пустые,
Гдѣ не стало ни души единой,
Думалъ, думалъ и одно придумалъ:
У гонца отбилъ коня лихого
И пустился къ городу Едрену,
Въ самому великому султану.
Доложилъ визирь царю-султану,
Что каковъ я молодецъ удалый,
И они въ кафтанъ меня одѣли,
Дали саблю и шатеръ богатый,
И коня мнѣ дали вороного,
Дали мнѣ коня и наказали,
Чтобъ служилъ по вѣкъ царю-султану.
Ты пришолъ за выкупомъ Страхиньичь?
Нѣтъ со мной, Страхиньичь, ни динара!
На бѣду одну ты притащился;
Попадешься на Косовѣ туркамъ,
Ни за что вѣдь голову погубишь!“
Смотритъ банъ, оглядываетъ турка,
Узнаётъ онъ дервиша сѣдого,
Слѣзъ съ коня и къ дервишу подходитъ
И его рукою обнимаетъ:
„Богомъ братъ мой, старина ты дервишъ,
Мы про долгъ съ тобою позабудемъ!
Кланяюсь тебѣ я этимъ долгомъ!
Не за долгомъ я сюда пріѣхалъ,
А ищу я сильнаго Алію,
Что дворы всѣ у меня разграбилъ,
Что увёзъ мою подругу — любу.
Ты скажи мнѣ лучше, старый дервишъ,
Какъ найти мнѣ моего злодѣя;
Но молю тебя опять, какъ брата:
Ты, смотря, меня не выдай туркамъ,
Чтобы въ плѣнъ меня не захватили.“
Старый дервишъ бану отвѣчаетъ:
„Соколъ ты изъ соколовъ, Страхиньичь!
Вотъ тебѣ, Страхиньичь, Богъ порука,
Хоть сейчасъ возьми свою ты саблю
И юлъ-войска у султана вырѣжь —
Не скажу я никому ни слова!
Не забуду вѣкъ твоей хлѣбъ-соли:
Как сидѣлъ я у тебя въ темницѣ,
Ты поилъ, кормилъ меня, Страхнньичь,
Выводилъ на свѣтъ обогрѣваться,
И пустилъ меня на честномъ словѣ.
Я тебя не предалъ и не выдалъ,
И тебѣ измѣнникомъ я не былъ,
И во-вѣкъ измѣнникомъ не буду,
Такъ чего жъ тебѣ меня бояться!
А что спрашиваешь ты, Страхиньичь,
Про турчина сильнаго Алію:
Онъ раскинулъ свой шатеръ широкой
На горѣ на Голечѣ-планинѣ;
Но послушай моего совѣту:
На коня садися ты скорѣе
И скачи отсюда безъ-оглядки,
А не то безъ пользы ты погибнешь.
Не поможетъ молодая сила,
Ни рука, ни сабля боевая,
Ни копьё, отравленное ядомъ:
Ты до Влаха сильнаго доѣдешь,
Да назадъ-то Влахъ тебя не пуститъ,
И а конемъ тебя захватитъ вмѣстѣ
И со всѣмъ твоимъ вооруженьемъ;
Руки онъ тебѣ переломаетъ,
Выколетъ глаза тебѣ живому.“
Но смѣется дервишу Страхиньичь:
„Полно, дервишъ, плакать спозаранку!
Обь одномъ молю тебя какъ брата —
Только туркамъ ты меня не выдай!“
Сирый дервишъ бану отвѣчаетъ:
'Слышишь ли ты, делибашъ Страхинья,
Вотъ тебѣ всевышній Богъ порука,
Хоть сейчасъ ты на коня садися,
Выхвати свою лихую саблю
И полъ-войска изруби у турокъ,
Не скажу я никому ни слова!»
Банъ садится на коня и ѣдетъ,
Обернулся и съ коня онъ кличетъ:
«Эй, братъ дервишъ, сослужи мнѣ службу:
Ты поишь и вечеромъ и утромъ
Своего коня въ рѣкѣ Ситницѣ,
Покажи, гдѣ бродятъ черезъ рѣку,
Чтобы мнѣ съ конемъ не утопиться!»
Старый дервишъ давъ отвѣтилъ бану:
«Страхинь-банъ ты, ясный соколъ сербскій,
Для Тебя и для коня такого
Всюду броды, всюду переходы!»
Банъ махнулъ и перебрелъ Ситницу,
И помчался по Босову полю
Къ той горѣ, гдѣ былъ шатеръ широкій
Сильнаго турчина Влахъ-Ажи.
Банъ далёко, солнышко высоко,
Освѣтило все Косово поле
И полки несмѣтные султана.
Вотъ тебѣ и сильный Влахъ-Алія!
Проспалъ ночь онъ съ бановича любой,
Подъ шатромъ, на Голечѣ-планинѣ;
Ужь такой обычай у турчина —
Поутру дремать, какъ встанетъ солнце:
Легъ-себѣ, закрылъ глаза и дремлетъ.
И мила ему Страхиньи люба:
Головой въ колѣни въ ней склонился,
А она его руками держитъ,
И глядитъ на поле на Косово,
Сквозь шатеръ растворенный широко,
И разсматриваетъ силы рати,
И какіе тамъ шатры у турокъ
И какіе витязи и вони.
На бѣду вдругъ опустила очи,
Видитъ — скачетъ молодецъ удалый,
По Косовскому несется полю.
И рукой она толкнула турка,
По щекѣ его рукою треплетъ:
«Государь мой, сильный Влахъ-Алія!
Пробудись и подымись скорѣе:
Неподвига, чтобъ те ногъ не двигать!
Подпоясывай свой литый поясъ,
Уберись своимъ оружьемъ свѣтлымъ:
Видишь, ѣдетъ къ намъ сюда Страхиньичь,
Страхинь-банъ изъ маленькаго банства:
Голову тебѣ отрубитъ саблей,
А меня онъ увезетъ съ собою,
Выколетъ живой мнѣ оба ока!»
Вспыхнулъ турокъ, что огонь, что пламень,
Вспыхнулъ турокъ, соннымъ окомъ глянулъ
И въ глаза захохоталъ ей громко:
«Ахъ, душа, Страхиньича ты люба!
Экъ тебѣ онъ страшенъ, твой Страхиньичь!
Днемъ и ночью только имъ и бредишь!
Знать, душа, какъ и въ Едренъ уѣдемъ,
Онъ пугать тебя не перестанетъ!
Это, видишь, люба, не Страхинья,
Это, люба, делибашъ султанскій:
Чай, ко мнѣ самимъ султаномъ посланъ,
Либо царскимъ визиремъ Мехмедомъ,
Чтобы турокъ я у нихъ не трогалъ:
Всполошились визири царёвы,
Испугались видно ятагана!
Ты не бойся, коли я отсюда
Покажу дорогу делибашу —
Саблею его перепояшу,
Чтобъ еще ко мнѣ не посылали!»
Но ему подруга-люба молвитъ:
«Государь могучій Влахъ-Алія!
Погляди ты, аль ослѣпъ — не видишь,
Это вовсе не гонецъ султанскій,
Это мужъ мой, Страхинь-банъ удалый,
Я въ лицо его отсюда вижу,
По глазамъ его узнала съ разу,
Да и усъ, какъ погляжу, такой же;
Вонъ и конь его, и пёсъ косматый,
Караманъ его лихой и вѣрный;
Не блажи, а подымайся лучше.»
Какъ услышалъ турокъ эти рѣчи,
Онъ трухнулъ, вскочилъ на легки ноги,
Подпоясалъ златолитый поясъ,
3а поясъ заткнулъ кинжалъ булатный,
У бедра повѣсилъ саблю востру,
На коня на вороного глянулъ,
На коня онъ глянулъ — банъ нагрянулъ.
Не кивнулъ онъ туркѣ головою,
Не назвалъ селяма по-турецки,
А сказалъ ему собакѣ прямо:
«Вотъ ты гдѣ, проклятый басурманинъ,
Вотъ ты гдѣ, лихой царёвъ ослушникъ!
Ты скажи мнѣ, чьи дворы разграбилъ?
Чьихъ прогналъ ты вѣрныхъ домочадцевъ?
Чью, скажи, теперь ты любу любишь?
Выходи со мной на поединокъ.»
Изготовился турчинъ на битву,
Прыгнулъ разъ и до коня допрыгнулъ,
Прыгъ еще и на коня онъ вспрыгнулъ,
Подобралъ ременные поводья;
Банъ не ждетъ, помчался на турчина
И пустилъ въ него копьемъ булатнымъ.
Тутъ бойцы удалые слетѣлись,
Но руками размахнулъ Алія
И поймалъ онъ бановича пику,
И кричитъ онъ громко Страхинь-бану:
«У, ты гяуръ, Страхинь-банъ проклятый!
Вотъ ты что придумалъ и затѣялъ:
Да не съ бабой это шумадійской, *******)
Что наскочишь — крикомъ озадачишь,
А могучій это Влахъ-Алія,
Что не любитъ и султана слушать,
Помыкаетъ онъ и визирями,
Словно мухами да комарами:
Вотъ ты съ кѣмъ затѣялъ поединокъ.»
Такъ сказалъ и самъ пускаетъ пику,
Просадить хотѣлъ Страхинью сразу,
Но Господь помогъ тутъ Страхинь-бану,
Да и конь былъ у него смышленый:
Онъ припалъ, какъ загудѣла пика,
И она надъ баномъ просвистѣла
И ударилась въ холодный камень,
На три иверня разбившись разомъ,
У руки и гдѣ насаженъ яблокъ.
Какъ не стало копьевъ, ухватили
Палицы они и шестоперы.
Размахнулся турокъ Влахъ-Алія
И ударилъ Страхннь-бана въ темя;
Страхинь-банъ погнулся, покачнулся,
Вѣрному коню упалъ на шею,
Но Господь опять помогъ Страхиньѣ,
Да и конь былъ у него смышленый,
Конь такой, какого не видали
Съ той поры ни сербы и ни турки:
Онъ взмахнулъ.и передомъ, и задомъ,
И въ сѣдлѣ Страхпньича поправилъ.
Тутъ ужь банъ ударилъ Влахъ-Алію,
Изъ сѣдла не могъ турчина выбить,
Но коня всадилъ онъ по колѣни
Въ землю всѣми четырьмя ногами.
Шестоперы также изломали
И повыбили изъ нихъ всѣ перья;
Тутъ за сабли вострыя схватились,
И давай опять рубиться-биться.
А была у Страхинь-бана сабля:
Трое саблю вострую ковали,
А другіе трое помогали
Съ воскресенья вплоть до воскресенья;
Выковали саблю изъ булата,
Рукоять изъ серебра и злата,
На великомъ брусѣ, на точилѣ,
Страхинь-бану саблю наточили.
Замахнулся турокъ, но Страхинья
Подскочилъ, на саблю саблю принялъ,
На полы разсѣкъ у турка саблю,
И взыгралъ, возрадовался духомъ,
Кинулся смѣлѣй на Влахъ-Алію,
Налеталъ оттуда и отсюда,
Чтобы съ плечъ башку снести у турка,
Или руки у него поранить.
Лихъ боецъ съ лихимъ бойцомъ сошолся:
Наступаетъ сильный банъ на турка,
Только турокъ бану не дается,
Половинкой сабли турокъ бьётся,
Онъ обертываетъ саблей шею,
Заслоняетъ грудь и руки ею,
И Страхиньи саблю отбиваетъ,
Только иверни летятъ да брызги;
Другъ у друга сабли изрубили,
Изрубили вплоть до рукояти,
Всторону отбросили обломки,
Соскочили съ коней и схватились
Другъ за друга сильными руками
Q. какъ два великіе дракона,
По горѣ по Голечу носились,
Цѣлый день носились до полудня,
Ажно пѣна-потъ прошибъ турчина,
Бѣлая какъ снѣгъ бѣгала пѣна,
А у бана бѣлая да съ кровью;
Окровавилъ онъ свою рубашку —
Окровавилъ золотыя латы;
Тяжко-тяжко стало Страхннь-бану,
Онъ взглянулъ на любу и воскликнулъ:
«Богъ убей тебя, змѣя не люба!
И какого тамъ рожна ты смотришь!
Подняла бы ты обломокъ сабли
И ударила бъ меня, иль турка,
И ударила бъ кого не жалко!»
Но турчинъ Алія къ ней взмолился:
«Ахъ душа, Страхиныіна ты люба!
Не моги, смотри, меня ударить,
Не моги меня — ударь Страхинью!
Ужъ не быть тебѣ его женою,
И тебя онъ больше не полюбитъ,
А коритъ и днемъ и ночью станетъ,
Что спала ты подъ шатромъ со мною,
Мнѣ же будешь ты мила во-вѣки,
Мы уѣдемъ въ Едренетъ съ тобою,
Дамъ тебѣ я пятьдесятъ невольницъ,
Чтобъ тебя за рукава держали
И кормили сахаромъ да мёдомъ;
Золотомъ тебя всеё осыплю,
Съ головы до муравы зеленой:
Ну, ударь, душа, Страхинью бана!»
Женщину легко подбить на злое:
Подбѣжала люба Страхинь-бана,
Сабельный обломокъ ухватила,
Обернула толковымъ убрусомъ,
Чтобы руку бѣлу не поранить,
Не хотѣла турка Влахъ-Алію,
А накинулась, змѣя, на мужа,
Господина своего Страхинью
И ударила его осколкомъ
Прямо въ лобъ, по золотой челенкѣ *********)
И по бѣлому его кауку,
И челенку свѣтлую разсѣкла,
И каукъ ему разсѣкла бѣлый,
Кровъ пробилась алою струёю,
Стала очи заливать Страхиньѣ.
Видитъ банъ погибель неминучу,
Но подумалъ онъ и догадался,
Вспомнилъ онъ лихого Карамана,
Что привыченъ былъ ко всякой травлѣ,
Да какъ крикнетъ богатырскимъ горломъ:
Вѣрный песъ на крикъ его примчался,
Ухватилъ измѣнницу за горло,
А вѣдь женщины куда пугливы:
Бросила она обломовъ сабли,
Взвизгнула и за уши схватила,
За уши схватила Карамана
И скатилась кубаремъ въ долину;
А турчину стало жалко любы.
Онъ глядитъ во слѣдъ, что будетъ съ нею;
Тутъ Страхинья въ нору догадался,
Молодецкое взыграло сердце,
Изловчился, наскочилъ на турка
И ударилъ басурмана объземь.
Страхинь-банъ оружія не ищетъ:
Онъ насѣлъ на турка Влахъ-Алію,
И заѣлъ его до смерти зубомъ.
А потомъ вскочилъ на легки ноги,
Началъ звать и кликать Карамана,
Чтобы любу не загрызъ до смерти.
Но она долиною пустилась —
Убѣжать, змѣя, хотѣла къ туркамъ;
Только не далъ сильный банъ Страхинья:
Ухватилъ ее за праву руку,
Привязалъ ее къ коню лихому
Сѣлъ, а любу за собою бросилъ
И помчался по Косову полю,
Такъ и эдакъ, бокомъ-стороною,
Чтобы туркамъ лютымъ не попасться;
И пріѣхалъ въ бѣлый градъ Крушевецъ,
Къ старому, сѣдому Югъ-Богдану,
Увидалъ опять шурьёвъ любезныхъ,
Обнялся, расцаловался съ ними
И спросилъ, здорово-ль имъ живется?
Какъ увидѣлъ Югъ-Богданъ могучій,
Что у зятя лобъ разсѣченъ саблей,
По лицу онъ пролилъ горьки слёзы,
Горьки слёзы пролилъ и промолвилъ:
«Славно же мы гостя угостили!
Весела тебѣ пирушка наша.
Видно есть юнаки и у турокъ,
Что такого сокола подбили,
Сокола такого Страхинь-бана!»
И шурья, взглянувши, всполошились.
Но Страхинья такъ имъ отвѣчаетъ:
«Не кори себя и не пугайся,
Милый тесть мой, Югъ-Богданъ могучій!
Не тревожьтесь, братья, понапрасну:
Не случилось молодца у турокъ,
Чтобы могъ со мною потягаться,
Чтобъ подшибъ меня, или поранилъ;
А сказать ли, кто меня поранилъ?
Какъ сражался я съ лихимъ турчиномъ,
Ранила меня подруга-люба,
Дочь твоя родная; не хотѣла
Тронуть турка, а пошла на мужа,
Противъ своего вооружилась!»
Вспыхнулъ Югъ и загорѣлся гнѣвомъ,
Кликнулъ онъ своихъ дѣтей могучихъ:
"Подавайте сабли, ятаганы!
На куски ее изрѣжьте, суку! "
На сестру накинулися братья,
Только не далъ имъ ее Страхинья,
И сказалъ шурьямъ такое слово:
«Что вы, братья, на кого вы, братья,
На кого вы, братья, зашумѣли?
На кого кинжалы потянули?
Коли вы ужь молодцы такіе,
Гдѣ же были, братья, ваши сабли,
Ваши сабли, вострые кинжалы,
Какъ я ѣздилъ на Косово поле,
Погибалъ у окаянныхъ турокъ?
Кто изъ васъ меня въ ту пору вспомнилъ?
Не могите жь мнѣ жену обидѣть!
Я безъ васъ расправился бы съ нею,
Да пришлось со всѣми бъ расправляться,
Не съ кѣмъ было бъ мнѣ и чарки выпить:
Такъ ужь любѣ я вину прощаю.»
Вотъ каковъ, братъ, былъ у насъ Страхиньичь,
И другого не было такого!
Н. Бергъ.
- ) Одинъ изъ паевыхъ героевъ косовской битвы, происходившей на Косовомъ полѣ 15-го іюня 1389 года, въ Видовъ день, и рѣшившей участь Сербскаго царства.
- ) Родъ плаща со шнурами.
- ) Едревъ — Адріанополь, старая столиа Турціи.
- ) Плавина — большая гора.
- ) Каукъ — шапка или колпакъ, который турка обвиваю чалмою.
- ) Вѣроятно азіатско-турецкій или такъ называемые новскій языкъ, былъ несомнѣнный признакъ турка, и испытывали сербовъ и болгаръ, которые большею частью говорятъ по европейски-турецки какъ турки.
- ) То-есть — съ сербіянкой изъ Шумадіи, средней, лѣсистой Сербіи, получавшей свое названіе отъ шума — лѣса.
- ) Челенка — золотой или серебряный султанъ на чалмѣ.
ЦАРЬ ЛАЗАРЬ И ЦАРИЦА МИЛИЦА.
Какъ за ужиномъ сидитъ царь Лазарь, *)
Съ нимъ сидятъ царица Милица.
Говоритъ царица Милица:
«Ты послушай, государь мой Лазарь,
Золотая сербская корова!
Ты уходишь завтра на Косово,
Воеводъ и слугъ берёшь съ собою,
Никого ты здѣсь не оставляешь,
Кто бы могъ къ тебѣ съ письмомъ отъѣхать
На Косово и назадъ вернуться.
Ты уводишь моихъ девять братьевъ,
Девять братьевъ, Юговичей храбрыхъ;
Хоть единаго изъ нихъ оставь мнѣ,
Чтобъ сестрѣ онъ былъ въ бѣдѣ защитой!»
Ей на это Лазарь отвѣчаетъ:
«Государыня моя, Милица!
Ты скажи, кого жъ тебѣ оставить?»
— «Ты оставь мнѣ Юговича Бошка!»
Отвѣчаетъ ей на это Лазарь:
«Государыня моя, Милица!
Завтра утромъ, какъ взойдетъ день бѣлый,
День взойдетъ и солнце просіяетъ
И врата отворятся градскія,
Ты ступай и стань подъ воротами.
Какъ пойдетъ рядами наше войско:
Передъ ними будетъ Юговъ Бошко,
Понесетъ онъ знамя войсковое;
Отъ меня скажи ему ты милость,
Царское мое благословенье,
Чтобъ отдалъ, кому захочетъ, знамя
И съ тобою въ теремѣ остался!»
Какъ назавтра утро засіяло,
Отперли ворота городскія,
Выходила госпожа царица
И въ воротахъ самыхъ становилась.
Вотъ идетъ дружина за дружиной,
Борзы кони подъ оружьемъ браннымъ;
Передъ ними былъ Юговичъ Бошко
На конѣ червонномъ, весь во златѣ,
И покрытъ онъ знаменемъ Христовымъ —
До коня покрылся до лихого;
А на знамени насаженъ яблокъ,
Золотымъ крестомъ пріосѣненный,
А съ креста висятъ златыя клети —
Падаютъ Юговичу на плечи.
Подошла къ Юговичу царица,
За узду коня остановила,
Обвила руками шею брату
И ему сказала тихо-тихо:
«Милый братъ мой, дорогой мой Бошко,
Царь тебѣ даетъ благословенье —
Не ходить съ полками на Косово,
А отдать, кому захочешь, знамя
И со мною въ городѣ остаться,
Быть сестрѣ защитой и помогой!»
Ей на это Бошко отвѣчаетъ:
«Воротися ты въ свой теремъ бѣлый!
Мнѣ не слѣдъ съ тобою оставаться,
Покидать святое наше знамя,
Хоть дари мнѣ царь свой градъ Крушевецъ!
Что тогда заговоритъ дружина:
Окаянный трусъ, измѣнникъ Бошко!
Онъ идти боится на Косово,
Кровь пролить за честный крестъ Господень,
Умереть за вѣру за святую!»
И съ конемъ промчался онъ въ ворота.
Вотъ и старый Югъ-Богданъ съ дружиной!
Семь за нимъ Юговичей позади;
Всѣхъ она просила по порядку —
Ни одинъ и посмотрѣть не хочетъ.
Малое за тѣхъ проходитъ время,
Выѣзжаетъ и Юговичъ-Воинъ
Съ царскими ретивыми конями —
Были кони въ золотыхъ попонахъ —
И подъ нимъ она коня схватила,
Обвила руками шею брату
И ему сказала тихо-тихо:
«Милый братъ ты мой, Юговичъ-Воинъ,
Царь тебѣ даетъ благословенье —
Передать коней, кому желаешь,
И со мною въ городѣ остаться —
Быть сестрѣ защитой и помогой!»
Отвѣчаетъ ей Юговичъ-Воинъ:
«Воротись, сестра, въ свой теремъ бѣлый!
Мнѣ не слѣдъ съ тобою оставаться
И коней передавать царёвыхъ,
Хоть бы зналъ, что лягу на Косовѣ!
Нѣтъ, я ѣду во чистое поле
Кровь пролить за честный крестъ Господень,
Умереть за вѣру за святую!»
И съ конемъ промчался онъ въ ворота.
Какъ царица это услыхала,
Она пала на холодный камень,
Она пала, намять потеряла.
Вотъ и Лазарь славный проѣзжаетъ:
Онъ увидѣлъ госпожу Милицу,
Какъ увидѣлъ онъ, заплакалъ горько,
Посмотрѣлъ направо и налѣво,
Громко кличетъ слугу Голубана:
«Голубанъ, слуга ты мой вѣрный,
Ты покинь свою лошадь бѣду,
Подними на руки царицу
И снеси ее въ высокъ теремъ,
А ужь грѣхъ тебѣ Господь отпуститъ,
Что не будешь съ нами на Босовѣ!»
Какъ услышалъ Голубанъ тѣ рѣчи,
Залился онъ горькими слезами,
Лошадь бѣлу у воротъ покинулъ,
Взялъ царицу на бѣлыя руки
И отнесъ ее въ высокій теремъ,
Но не могъ онъ одолѣть сердца,
Не идти съ братьями на битву:
Воротился, на коня прыгнулъ
И пустился прямо на Косово.
Какъ назавтра зарей, ранымъ-рано,
Прилетѣли два чорные врана,
Воронья съ Косова чиста поля
И на теремъ бѣлый опустились,
На высокій Лазаревъ ли теремъ,
Одинъ каркнулъ Д другой промолвилъ:
«Это ль будетъ бѣлый царскій теремъ?
Что-то въ немъ да никого невидно!»
Знать, никто не слышалъ этой рѣчи —
Услыхала госпожа царица,
Передъ теремъ вышла передъ бѣлый,
Тихо молвитъ вороньямъ тѣмъ чорныхъ:
«Богъ вамъ въ помочь, чорные два врана!
Вы откуда, два врана, такъ рано?
Не съ Косова ль поля боевого?
Не видали ль тамъ двухъ сильныхъ ратей?
Не видали ль, какъ онѣ сразились,
И какое войско побѣдило?»
Воронья царицѣ отвѣчаютъ:
«Госпожа царица ты, Милица,
Мы летимъ съ Косова чиста поля,
Видѣли двѣ рати на Босовѣ,
Межь собой онѣ вчера сразились,
Два царя тамъ головы сложили,
Малость малая осталась турка,
А у серба, что хоть и осталось,
Все то раны, всѣ-то кровью пьяны!»
Какъ они съ царицей говорили,
Милутинъ въ воротамъ подъѣзжаетъ,
Держитъ руку правую да въ лѣвой;
У него семнадцать ранъ на тѣлѣ,
Да и конь его весь кровью облитъ.
Говоритъ царица Милутину:
«Что съ тобою, Милутинъ мой вѣрный?
Что лицомъ ты пасмуренъ, не вёселъ?
Или выдалъ князя на Косовѣ?»
Милутинъ царицѣ отвѣчаетъ:
«Госпожа, спусти меня на земь
И умой холодной водою,
Да виномъ облей меня краснымъ:
Одолѣли меня тяжки раны!»
Тутъ съ коня сняла его Милица,
Чистою водой его умыла
И виномъ облила его краснымъ.
Какъ немного Милутинъ ожилъ,
Стала спрашивать его царица:
«Что, скажи мнѣ, было на Косовѣ?
Какъ погибъ тамъ славный царь Лазарь?
Какъ погибъ тамъ Югъ-Богданъ могучій?
Какъ его Юговичи погибли?
Какъ погибъ тамъ Милошъ воевода?
Какъ погибъ Букъ Бранковичь смѣлый?
Какъ погибъ Страхинья Бановичь?»
Тутъ слуга разсказывать началъ:
«Всѣ остались на Косовомъ полѣ!
Гдѣ погибъ нашъ славный царь Лазарь,
Много тамъ поломано копьевъ,
И турецкихъ копьевъ, и сербскихъ,
Только сербскихъ больше, чѣмъ турецкихъ,
Какъ они царя обороняли,
Нашитаго Лазаря князя.
Югъ-Богданъ погибъ еще сначала,
Въ самой первой схваткѣ съ басурманомъ;
Тамъ и восемь Юговичей пало,
На одинъ изъ нихъ не выдалъ брата:
Всякій бился, сколько силъ хватило.
Уцѣлѣлъ одинъ Юговичь-Бошко:
По Босову знаменемъ онъ вѣялъ,
Разогналъ и распугалъ онъ турокъ,
Словно соколъ голубей пугливыхъ.
Гдѣ въ крови бродили по колѣно,
Тамъ погибъ нашъ Бановичь Страхинья;
Милошъ палъ по край рѣки Ситницы,
Край Ситницы, край воды студеной;
Онъ убилъ у нихъ царя Мурата
И еще двѣнадцать тысячъ войска.
Да проститъ тому грѣхи Всевышній,
Кто родилъ намъ Милоша на свѣтъ!
По себѣ оставилъ онъ память,
Вѣкъ о немъ разсказывать будутъ,
Пока есть жива душа на свѣтѣ
И стоитъ Косово чисто поле!
А что спрашиваешь ты про Вука:
Будь онъ проклятъ и съ отцомъ будь проклятъ!
Проклятъ будь и родъ его и племя:
Онъ царя выдалъ на Косовѣ
И увелъ съ собой двѣнадцать тысячъ,
Какъ и самъ, измѣнниковъ лютыхъ.»
Н. Бергъ.
- ) Послѣдній сербскій царь. Править съ 1371 по 1389 годъ. Въ этомъ году. 15 іюни, въ Видовъ день, косовская битва рѣшала участь Сербскаго царства. Малица — дочь воеводы Югъ-Богдана, на которой Лазарь женился еще при жизни царя Стефана.
РАЗГОВОРЪ МИЛОША СЪ ИВАНОМЪ.
«Побратимъ ты мой, Иванъ Косанчичь!
Ты выглядывалъ у турка войско:
Велика ль у нихъ народу-сила?
Можно ль съ ними въ полѣ намъ схватиться?
Можно ль будетъ одолѣть ихъ въ полѣ?»
Говоритъ ему Иванъ Косанчичь:
«Побратимъ ты Милошъ мой Обиличь!
Я выглядывалъ у турка войско:
Много-много видѣлъ вражьей силы!
Кабы солью всѣ мы обратились,
На обѣдъ бы насъ не стадо туркамъ.
Я ходилъ пятнадцать цѣлыхъ сутокъ
По турецкой по несметной рати:
Не нашолъ ни счоту я, ни краю:
Какъ отъ Мрамора до Явора-Сухого,
А отъ Явора, братъ, до Сазліи,
Отъ Сазліи на Мостъ на Желѣзный,
А отъ Моста до того Звечана,
Отъ Звечана до того Чечана,
Отъ Чечана до планинъ высокихъ
Разлеглося вражеское войско.
Витязь къ витязю, къ коню конь борзый,
Пика съ пикой, точно холмъ великой,
Словно тучи бунчуковъ ихъ кучи,
А шатры матёры будто снѣжны горы!
Кабы съ неба въ нихъ ударилъ ливень —
Ни одна не пала бъ капля на земь:
Все упало бъ на коней и войско!
Сѣлъ Муратъ на полѣ на Мазгитѣ,
Обхватилъ онъ Лабу и Ситницу.»
Но еще спросилъ Ивана Милошъ:
«Ты скажи мнѣ, братъ Иванъ Косанчичь,
Гдѣ шатеръ могучаго Мурата?
Обѣщался нашему я князю,
Что пойду и заколю Мурата
И ногой ему подъ горло стану!»
Говоритъ ему Иванъ Косанчичь:
«Глупъ ты, Милошъ, глупъ и неразуменъ!
Гдѣ шатёръ могучаго Мурата?
Посреди онъ всей турецкой рати;
Хоть возьми у сокола ты крылья
И ударь ты съ неба голубого:
На тебѣ бы перьевъ не осталось!»
Сталъ тутъ Милошъ умолять Ивана:
«Ты послушай, братъ, Иванъ Косанчичь,
Не родимый, словно какъ родимый!
Ты не сказывай про это князю,
Чтобы не было ему заботы
И чтобъ войско наше не сробѣло;
А скажи ты князю рѣчь такую:
Велика у супостата сила,
Но мы съ нею можемъ потягаться,
А не то и одолѣть ихъ сможемъ.
Въ рати той не молодцы на службѣ,
А хаджіи *), старики сѣдые,
Да народъ рабочій, не охочій,
Что ни разу бою не видали,
А пошли затѣмъ, чтобъ прокормиться;
Да и это войско у турчина
Заболѣю равною болѣзнью,
Заболѣли у него и кони,
Заболѣли мокрецомъ и сапомъ.»
Н. Бергъ.
- ) Хаджа — странникъ, бывшій на поклоненіи гробу Мохаммеда.
КОСОВСКАЯ ДѢВУШКА.
Встала рано дѣвица косовка,
Въ день великій встала, въ воскресенье,
Въ воскресенье прежде красна солнца;
Засучила рукава сорочки,
Засучила вплоть до бѣлыхъ локтей,
Положила на плечи хлѣбъ бѣлый,
Взяла въ руки два златыхъ сосуда,
Налила въ одинъ воды студёной,
А другой виномъ налила краснымъ,
И пошла она Косовскимъ полемъ;
Посреди побоища проходитъ,
Славнаго побоища царёва,
Витязей оглядываетъ мертвыхъ,
А кого найдетъ еще живого —
Чистою водой его умоетъ,
Причаститъ виномъ его червоннымъ
И потомъ накормитъ хлѣбомъ бѣлымъ.
Глядь: лежитъ въ крови удалый витязь,
Добрый витязь молодой Орловичь,
Молодой царёвъ знаменоносецъ.
Онъ въ живыхъ въ ту пору оставался,
Только былъ онъ безъ руки безъ правой,
Безъ ноги безъ лѣвой до колѣна;
Тонки ребра были перебиты
И виднѣлась бѣлая печенка.
Подняла его красна дѣвица,
Подняла она его изъ крови,
Чистою водой его умыла
И виномъ червоннымъ причастила:
Ожилъ витязь удалой Орловичь,
Говоритъ онъ дѣвицѣ косовкѣ:
«Ахъ, сестра моя ты, дорогая!
Что тебѣ такая за неволя
Здѣсь въ крови людей ворочать мертвыхъ?
На побоищѣ кого ты ищешь:
Сына дядина, родного ль брата?
Иль отца отыскиваешь старца?»
Отвѣчаетъ дѣвица косовка:
«Милый братъ, невѣдомый мнѣ витязь,
Не лежатъ мои родные въ полѣ,
Не ищу я дядинаго сына,
Ни отца родимаго, ни брата.
Али ты не знаешь какъ царь Лазарь
Причащалъ свое большое войско
У святой у церкви Грачаницы?
Три недѣли причащалъ онъ ровно
И съ нимъ было тридцать калугеровъ. *)
Причастилось сербское все войско,
А за войскомъ наши воеводы,
Самый первый — воевода Милошъ,
А за Милошемъ Иванъ Косанчичь,
За Косанчнчемъ Миланъ Топлица.
Я въ ту пору у воротъ стояла.
Какъ пошолъ нашъ Милошъ воевода,
Добрый молодецъ на бѣломъ свѣтѣ —
По камнямъ стучитъ кривая сабля,
На макушкѣ толковая шапка,
Серебромъ на ней султанъ окованъ,
На груди кольчуга дорогая,
Шолковый платокъ надѣтъ на шеѣ.
На меня, идучи, витязь глянулъ,
Снялъ съ себя кольчугу дорогую,
Снялъ и подалъ мнѣ ее и молвилъ:
„На, возьми ты, дѣвица, кольчугу,
По кольчугѣ ты меня вспомянешь,
Какъ зовутъ меня — провеличаешь;
Я на смерть иду, на гибель злую,
Съ храбрымъ войскомъ Лазаря-владыки;
Ты, душа моя, молися Богу,
Чтобы здравымъ вышелъ я изъ бою;
Счастье я за-то твое устрою:
Я тебя возьму Милану въ жоны,
Что мнѣ братъ по Богу, не по крови,
Что со мною Богомъ побратался,
Вышнимъ Богомъ и святымъ Иваномъ;
Я отцомъ вамъ буду посажонымъ!“
А за нимъ пошолъ Иванъ Босанчичь,
Добрый молодецъ на бѣломъ свѣтѣ —
По камнямъ стучитъ кривая сабля,
На макушкѣ толковая шапка,
Серебромъ на ней султанъ окованъ,
На груди кольчуга дорогая,
Шолковый платокъ надѣтъ на шеѣ,
На рукѣ горитъ богатый перстень;
Обернувшись, на меня онъ глянулъ,
Снялъ съ руки свой перстень драгоцѣнный,
Снялъ его и подалъ мнѣ съ словами:
„На, возьми, дѣвица, этотъ перстень!
Этимъ перстнемъ ты меня помянешь,
Какъ зовутъ меня — провели чаешь;
Я на смерть иду, на гибель злую,
Съ храбрымъ войскомъ Лазаря-владыки;
Ты, душа моя, молися Богу,
Чтобъ оттуда я вернулся здравымъ;
Счастье я за-то твое устрою:
Я тебя возьму Милану въ жоны,
Что мнѣ братъ по Богу, не по крови,
Что со мною Богомъ побратался,
Вышнимъ Богомъ и святымъ Иваномъ;
Я на вашей свадьбѣ дружкой буду!“
А за нимъ пошолъ Миланъ Топлнца,
Добрый молодецъ на бѣломъ свѣтѣ —
По камнямъ стучитъ кривая сабля,
На макушкѣ толковая шапка,
Серебромъ на ней султанъ окованъ,
На груди кольчуга дорогая,
Шолковый платокъ надѣтъ на шеѣ,
На рукѣ убрусъ золототканный.
На меня, идучи, витязь глянулъ,
Снялъ съ руки убрусъ золототканный,
Снялъ его и подалъ со словами:
„На, возьми убрусъ золототканный!
Ты меня убрусомъ тѣмъ помянешь,
Какъ зовутъ меня — провеличаешь;
Я на смерть иду, на гибель злую,
Съ храбрымъ войскомъ Лазаря-владыки;
Ты, душа моя, молися Богу,
Чтобъ оттуда я вернулся здравымъ;
Счастье я за-то твое устрою:
Ты женою вѣрною мнѣ будешь!“
Такъ прошли въ ворота воеводы;
Ихъ-то, братъ, ищу я по Косову!»
Говоритъ ей молодой Орловичь:
«Погляди, сестрица дорогая,
Видишь вкругъ размётанныя копья:
Гдѣ лежитъ ихъ болѣе и гуще,
Молодецкая тамъ кровь лилася,
До стременъ она коню хватала,
До стременъ и до поводьевъ самыхъ,
Добру молодцу по самый поясъ:
Тутъ легли герои-воеводы.
Ко дворамъ ты бѣлымъ воротися:
Что кровавить рукава и полы!»
Какъ услышала она тѣ рѣчи,
Горькія изъ глазъ полились слёзы,
Ко дворамъ своимъ вернулась бѣлымъ,
Зарыдавши жалостно и громко:
«На роду написано мнѣ горе:
Подойду лишь къ зёлену я дубу —
Глядь: зеленый выцвѣлъ весь и высохъ!»
Н. Бергъ.
- ) Калугеръ — монахъ.
ЮРИШИЧЬ-ЯНКО.
Кто-то стонетъ въ городѣ Стамбулѣ:
То ли вила *), то ли гуя **) злая?
То не вила, то не гуя злая:
Стонетъ молодецъ Юришичь-Янко;
И не даромъ день и ночь онъ стонетъ:
Янко запертъ въ темную темницу,
Въ ней три года молодецъ бѣдуетъ,
У Тирьянскаго царя, у Сулеймана;
Тамъ ему и тяжело и горько,
Такъ и стонетъ вечеромъ и утромъ;
Надоѣлъ ужь и стѣнамъ холоднымъ,
А не только злому Сулейману.
Вотъ приходитъ Сулейманъ Тирьянскій,
Онъ приходитъ къ воротймъ темницы,
Кличетъ громко Юришича-Янка:
«Будь ты проклятъ, гяуръ окаянный!
Что съ тобою за бѣда такая,
Что все воешь ты въ моей темницѣ?
Не поятъ тебя, или не Армятъ?
Или плачешь по какой гяуркѣ?»
Отвѣчаетъ Янко Сулейману:
«Говорить ты воленъ, царь, что хочешь;
Но не жажду я, не голодаю,
Только горько мнѣ и раздосадно,
Что попался я къ тебѣ въ темницу:
Доняла меня твоя темница!
Ради Бога, царь-султанъ великій,
Сколько хочешь попроси за выкупъ,
Но пусти мои отсюда кости.»
Сулейманъ ему на это молвитъ:
«Брешишь, гяуръ, Янко окаянный!
Твоего мнѣ выкупа не надо,
Но мнѣ надо, чтобъ сказалъ ты правду,
Какъ зовутъ тѣхъ воеводъ могучихъ,
Что мое все войско всполошили,
Какъ мы шли Косовскимъ чистымъ полемъ.»
Отвѣчаетъ Янко Сулейману:
«Говори ты, царь-султанъ, что хочешь,
Я скажу всю истинную правду:
Самый первый сильный воевода,
Что посѣкъ и разогналъ всѣхъ турокъ,
Потопилъ и въ Лабѣ и въ Ситницѣ —
Это былъ самъ Королевичъ-Марко.
А другой великій воевода,
Что разбилъ большую рать у турокъ —
Это будетъ Огникъ-Недоростокъ,
Милый сестричь воеводы Марка.
А послѣдній славный воевода,
Что сломалъ свою кривую саблю
И что турокъ навздѣвадъ на пику
И погналъ передъ собою въ Лабу,
Въ Лабу и студеную Ситницу —
Этого зовутъ Юришичь-Янко,
Что сидитъ, султанъ, въ твоей темницѣ:
Учини надъ нимъ теперь что хочешь!»
Говоритъ на то султанъ Тирьянскій:
«Вотъ какой ты гяуръ окаянный!
Ну, скажи, какой ты хочешь смерти?
Хочешь, въ морѣ мы тебя утопимъ,
„ Или, хочешь, на огнѣ изжаримъ,
Или къ репицамъ коней привяжемъ:
Разнесутъ они тебя на части?“
Отвѣчаетъ Янко Сулейману:
„Говорить ты воленъ, царь, что хочешь;
Но вѣдь муки никому не милы;
А коль смерти миновать не можно,
Такъ послушай: я тебѣ не рыба,
Чтобы въ море ты меня закинулъ;
Я тебѣ не дерево-колода,
Чтобы вы огнемъ меня спалили;
Не блудница, чтобъ меня конями
Приказалъ ты разорвать на части;
Но изъ добрыхъ витязей я витязь.
Дай же ты разбитую мнѣ лошадь,
Что стояла тридцать лѣтъ безъ дѣла,
Никакого бою не глядѣла;
Да еще тупую дай мнѣ саблю,
Тридцать лѣтъ неточеную вовсе,
Что и въ битвѣ съ-роду не бывала,
А лежала ржавчиной покрыта
И забыла изъ ножонъ ужь лазить;
А потомъ пусти меня ты въ поле,
И за мною двѣсти янычаровъ:
Пусть они меня на сабли примутъ,
Пусть погибну я, какъ добрый витязь!“
Сулейманъ Юришича послушалъ:
Далъ ему разбитую онъ лошадь,
Что стояла тридцать лѣтъ безъ дѣла,
Никакого бою не глядѣла;
Далъ еще ему тупую саблю,
Тридцать лѣтъ неточеную вовсе,
Что и въ битвѣ съ-роду не бывала,
А лежала ржавчиной покрыта
И забыла изъ ножонъ ужь лазить;
Выпустилъ потомъ онъ Янка въ поле,
И за нимъ двѣ сотни янычаровъ.
Какъ схватилъ коня Юришичь-Янко,
Началъ бить въ бока его ногами:
Конь понесся по чистому полю,
Вслѣдъ за Янкой двѣсти янычаровъ;
Впереди одинъ удалый турка:
Онъ задумалъ снесть башку у Янки,
Чтобы взять подарокъ отъ султана,
И совсѣмъ нагналъ-было онъ Янку;
Только Янко скоро спохватился:
Онъ бѣду надъ головою видитъ,
Помянулъ онъ истиннаго Бога,
Хвать рукой могучею за саблю,
Разомъ дернулъ — выскочила сабля,
Какъ сейчасъ откованная только;
Выждалъ Янко молодого турка
И на саблю басурмана принялъ,
Поперегъ его ударилъ тяжко —
И съ коня двѣ пали половины.
Подскочилъ Юришичь, мигомъ бросилъ
Онъ свою неѣзженную лошадь,
На коня турецкаго метнулся,
Изъ ножонъ у турки вынулъ саблю
И пошолъ косить онъ янычаровъ:
Половину ихъ посѣкъ онъ саблей,
А другую онъ пригналъ, какъ стадо,
Къ самому султану Сулейману,
А потомъ — и здравъ, и цѣлъ, и веселъ —
Онъ домой поѣхалъ чистымъ полемъ.
Н. Бергъ.
- ) Горная нимфа
- ) Змѣя.
МАРКО-КОРОЛЕВИЧЪ И СОКОЛЪ.
Расхворался Королевичъ-Марко,
Расхворался посреди дороги,
Въ-головахъ копьё втыкаетъ въ землю,
За копьё копя лихого вяжетъ
И такія говоритъ онъ рѣчи:
„Кабы кто воды мнѣ далъ напиться,
Кабы сѣнь-прохладу мнѣ устроилъ —
Сослужилъ бы вѣрную мнѣ службу,
Не забылъ бы я ея до смерти!“
Вдругъ откуда ни возьмися соколъ,
Подаётъ воды студеной въ клювѣ,
Чтобъ напился Королевичъ-Марко;
Распростеръ свои надъ Маркомъ крылья
И устроилъ сѣнь ему, прохладу.
Говоритъ ему Кралевичъ-Марко:
„Сизокрылый мой ты соколъ ясный!
Чѣмъ тебѣ, мой соколъ, услужилъ я,
Что меня водой теперь ты поишь,
Что устроилъ мнѣ ты сѣнь-прохладу?“
Ясный соколъ Марку отвѣчаетъ:
„Аль забылъ ты, Королевичъ-Марко,
Какъ мы были на Косовомъ поле
И терпѣли всякія напасти:
Изловили меня злые турки,
Ятаганомъ крылья мнѣ обсѣкли:
Ты схватилъ меня, Кралевичъ-Марко,
И на ёлку посадилъ зелену,
Чтобъ меня не растоптали кони;
Далъ мнѣ мяса, чтобы я наѣлся,
Далъ мнѣ крови, чтобы я напился:
Вотъ какое ты добро мнѣ сдѣлалъ,
Вотъ какую сослужилъ мнѣ службу!“
Н. Бергъ.
МАРКО-КОРОЛЕВИЧЪ И БЕГЪ-КОСТАДИНЪ.
Два юнака въ чистомъ полѣ ѣдутъ,
Костадинъ-бегъ и Кралевичъ-Марко.
Какъ взмолится Костадинъ-бегъ Марку:
„Побратимъ мой, Королевичъ-Марко,
Пріѣзжай ко мнѣ когда подъ-осень,
Около Димитрія святого,
Ко моимъ ли краснымъ именинамъ,
Чтобъ тебя почествовать мнѣ пиромъ,
Чтобы видѣлъ ты мое радушье,
Моего двора гостепріимство!“
Говоритъ ему Кралевичъ-Марко:
„Не хвались своимъ гостепріимствомъ!
Знаю я твое гостепріимство:
Какъ искалъ я разъ Андрея брата,
Я забрелъ къ тебѣ во дворъ широкій,
Около Димитрія святого,
Насмотрѣлся тамъ я, наглядѣлся,
Какъ гостей своихъ ты принимаешь!“
— „Что жь ты видѣлъ, Королевичъ-Марко?“
Костадинъ-бегъ Марка вопрошаетъ.
„Первое, что у тебя я видѣлъ —
Отвѣчаетъ Костадину Марко —
Это были двѣ сиротки малыхъ,
Что зашли поѣсть съ тобою хлѣба
И вина червоннаго напиться,
А ты крикнулъ на сиротъ тѣхъ малыхъ:
Вонъ отсюда, нечистыя твари!
Не поганьте у меня трапезы!
Жаль мнѣ стало тѣхъ сиротокъ малыхъ,
Взялъ я ихъ, пошолъ на рынокъ съ ними,
Накормилъ тамъ ихъ я хлѣбомъ бѣлымъ,
Напоилъ я ихъ виномъ червоннымъ,
Бархатную справилъ имъ одёжу,
Всю какъ есть изъ бархату и шолку,
И послалъ къ тебѣ во дворъ широкій,
Самъ же сталъ подглядывать тихонько:
Какъ теперь сиротокъ тѣхъ ты примешь
Взялъ одну на лѣвую ты руку,
Посадилъ другую на десницу
И отнесъ къ себѣ ихъ за трапезу:
ѣшьте, пейте, княжескія дѣти!
А въ другой разъ у тебя я видѣлъ:
Старые пожаловали гости,
Что свое имѣнье прохарчили
И свою одёжу истаскали.
Посадилъ ты ихъ въ концѣ трапезы,
Что на самомъ на послѣднемъ мѣстѣ.
А пришли къ тебѣ другіе гости,
Въ бархатныхъ и толковыхъ одеждахъ:
Посадилъ ты ихъ съ конца иного,
Угощалъ ты ихъ виномъ и водкой,
Подчивалъ ихъ всякими сластями.
Въ третьихъ — то, что ты отца и матерь
Позабылъ совсѣмъ и не попросишь,
Чтобъ за трапезой съ тобой сидѣли,
Первую бы чашу подымали!“
Н. Бергъ.
МАРКО-КОРОЛЕВИЧЪ УНИЧТОЖАЕТЪ СВАДЕБНЫЙ ОТКУПЪ.
Ранымъ-рано всталъ Кралевичъ-Марко
И поѣхалъ по полю Косову;
Какъ доѣхалъ до рѣки Серваны,
Повстрѣчалъ онъ дѣвицу косовку,
Говоритъ ей: „Богъ тебѣ на помощь,
Посестрима, дѣвица косовка!“
Поклонилась дѣвица косовка,
Поклонилась до земли до самой:
„Буди здравъ, воитель незнакомый!“
Говоритъ опять Кралевичъ-Марко:
„Всѣмъ взяла ты, дѣвица косовка,
Красотою, поступью и ростомъ,
Княжескою гордою осанкой,
Не взяла одною лишь косою:
Сѣдина въ нее, сестра, пробилась!
Рано горе что ли ты узнала,
Отъ себя ль, отъ матери ль родимой,
Отъ отца ли своего отъ старца?“
Ронять слёзы дѣвица косовка,
Говоритъ такія рѣчи Марку:
„Побратимъ мой, незнакомый витязь!
Никакого горя я не знала
Ни сама, ни отъ отца отъ старца,
Ни отъ матери моей родимой;
А напасть такая приключилась:
Въ намъ изъ-за моря пришолъ арапинъ,
Откупилъ Косово у султана,
Дань теперь беретъ съ Косова поля,
И поитъ оно его и кормитъ:
Всякая косовская дѣвица,
Что идетъ у насъ дѣвица замужъ,
Тридцать платитъ за себя дукатовъ,
А кто женится, тотъ платитъ больше:
Платитъ тридцать и еще четыре.
Такъ богатый лишь играетъ свадьбу;
У меня же нѣтъ родни богатой,
Нѣтъ дукатовъ заплатить арапу —
И сижу я, горемыка, въ дѣвкахъ;
Да не въ томъ бѣда моя и горе:
Всѣмъ нельзя жь дѣвицамъ выйти замужъ,
Какъ и всякому изъ васъ жениться;
Только въ томъ бѣда моя и горе:
Наложилъ такую дань арапинъ,
Чтобъ къ нему дѣвицъ водили на ночь;
Что ни ночь, то новая дѣвица;
Онъ ее въ шатрѣ своемъ цалуетъ;
У прислуги жь чорнаго арапа —
Что ни ночь — но молодицѣ новой.
Такъ идетъ черёдъ по всѣмъ по сёмьямъ:
Всѣ къ нему дѣвицъ своихъ приводятъ.
Ныньче мнѣ черёдъ идти къ арапу,
На ночь эту быть ему женою.
Какъ помыслю, горькая, объ этомъ —
Господи! и дѣлать что не знаю:
Что ли броситься пойти мнѣ въ рѣку?
Иль повѣситься пойти въ дубраву?
Только лучше загубить мнѣ душу,
Чѣмъ идти и ночь провесть съ арапомъ,
Со врагомъ земли моей и вѣры!“
Говоритъ ей Королевичъ-Марко:
„Милая моя ты посестрима!
Ты не вѣшайся и не томися,
Не моги себѣ души губить ты,
А скажи мнѣ, гдѣ дворы арапа:
Я пойду и поведу съ нимъ рѣчи!“
Говоритъ косовская дѣвица:
„Побратимъ мой, незнакомый витязь!
Спрашиваешь ты про дворъ арапинъ:
Будь ему тамъ, басурману, пусто!
Или ты нашолъ себѣ невѣсту
И отнесть арапу хочешь выкупъ?
Если, братъ, одинъ ты у родимой:
Для чего идешь ты на погибель,
Оставляешь мать твою крушиться,
Цѣлый вѣкъ горючія лить слёзы?“
Марко лѣзетъ въ свой карманъ широкій,
Достаетъ онъ тридесять дукатовъ:
„На, возьми ты тридесять дукатовъ
И ступай къ себѣ, во дворъ свой бѣлый,
Тамъ сиди и жди своей судьбины.
Мнѣ же дворъ ты покажи арапинъ:
Я пойду снесу къ нему подарки,
Я скажу, какъ бы тебя просваталъ.
Не-за-что губить меня арапу:
У меня добра въ дому довольно,
Я бы могъ купить Косово поле,
Что жь за-невидаль мнѣ дань арапу!“
Говоритъ косовская дѣвица:
„У арапа нѣтъ дворовъ — наметы;
Глянь ты вдоль Косова чиста поля:
Гдѣ шолковый флагъ раскинутъ-вьётся,
Тамъ шатеръ проклятаго арапа;
Около шатра набиты колья,
А на кольяхъ головы юнаковъ:
Скоро будетъ этому недѣля,
Какъ извелъ у насъ арапъ проклятый
Семьдесятъ и семь юнаковъ сербскихъ,
Все-то горькихъ жениховъ косовскихъ.
У арапа сорокъ слугъ отборныхъ,
Что вокругъ шатра содержатъ стражу.“
Какъ услышалъ Марко эти рѣчи,
Тронулъ Шарца внизъ Косова поля;
Бойко Шарацъ Марковъ выступаетъ,
Изъ-подъ ногъ летятъ на землю искры,
Изъ ноздрей огонь и пламя пышетъ;
Марко самъ сердитъ сидитъ на Шарцѣ,
По лицу онъ ронитъ горьки слёзы,
Слёзы ронитъ, таки рѣчи молвитъ:
„Горькое Косовское ты поле!
Вотъ чего, Косово, ты дождалось:
Послѣ князя нашего тутъ судятъ,
Судятъ-рядятъ чорные арапы.
И снесу я срамоту такую,
Срамоту такую и напасти,
Чтобъ арапы дань такую брали —
Чистыхъ дѣвъ и молодицъ у сербовъ!
Отомщу за васъ я ныньче, братья,
Отомщу, иль сгину смертью лютой!“
На шатры онъ правитъ Шарца прямо;
Скоро Марка усмотрѣла стража,
Усмотрѣвши, говоритъ арапу:
„Господинъ ты нашъ, арапъ заморскій!
Дивный молодецъ вдоль поля ѣдетъ,
На конѣ лихомъ онъ сѣрой масти,
Конь подъ нимъ сердито выступаетъ:
Изъ-подъ ногъ летятъ на землю искры,
Изъ ноздрей огонь и пламя пышетъ;
Словно хочетъ онъ на насъ ударить!“
Говоритъ арапъ своей прислугѣ:
„Дѣти вы мои, прислуга-стража,
Не посмѣетъ онъ на насъ ударить,
А должно-быть отыскалъ невѣсту
И везетъ онъ за нее мнѣ выкупъ.
Видно жаль ему, юнаку, злата:
Отъ того онъ такъ и разсердился.
Выдьте вы за частоколъ и встрѣньте
Молодца того какъ-подобаетъ,
Низкій вы поклонъ ему отвѣсьте,
И коня вы у него примите,
И коня, и все вооруженье;
Въ мой шатеръ потомъ его ведите;
Не хочу отъ молодца я злата,
Головой онъ мнѣ своей заплатитъ:
Но сердцу мнѣ вонь его ретивый!“
Побѣжала вѣрная прислуга
И копя подъ Маркомъ ухватила,
Но какъ-только глянула на Марка,
Не посмѣла съ Маркомъ оставаться,
А назадъ въ шатеръ бѣжитъ въ арапу,
Прячется за чорнаго арапа,
Япанчами сабли закрывая,
Чтобы ихъ какъ Марко не увидѣлъ.
Такъ одинъ въ шатру онъ подъѣзжаетъ;
И съ коня слѣзая передъ входомъ,
Говоритъ Кралевичъ-Марво Шарцу:
„Ты гуляй здѣсь, копь мой, Шарацъ вѣрный!
Я же самъ пойду въ шатеръ въ арапу;
Боль бѣда какая приключится:
Стань ты, Шарацъ, предъ шатромъ у входа!“
Такъ сказалъ — въ шатеръ въ арапу входитъ,
Видитъ Марко чорнаго арапа:
Пьётъ арапъ вино златою чарой,
Подаютъ вино ему дѣвицы.
Поклонился Марко и промолвилъ:
„Господинъ мой, Богъ тебѣ на помощь!“
А арапъ ему еще краснѣе:
„Будь здоровъ, воитель незнакомый!
Сядь сюда, вина со мной откушай
И повѣдай мнѣ, отколѣ будешь,
Для чего пожаловалъ-пріѣхалъ?“
Марко такъ арапу отвѣчаетъ:
а Некогда мнѣ пить вино съ тобою,
За другимъ пришолъ къ тебѣ я дѣломъ,
За такимъ, что лучше быть не можетъ:
Я сосваталъ красную дѣвицу,
Сватовъ тамъ оставилъ на дорогѣ,
Самъ пришолъ, принёсъ тебѣ я выкупъ,
Заплалить что надо, взять дѣвицу,
Чтобъ никто со мной потомъ не спорилъ.
Объяви, какой желаешь выкупъ!»
Говоритъ арапъ на это Марку:
«Ты давно небось объ этомъ знаешь:
Кто выходитъ на Косовѣ замужъ,
Платитъ тридцать золотыхъ дукатовъ,
А кто женится, тотъ платитъ больше,
Платитъ больше — тридцать и четыре.
Ты же молодецъ лихой и красный,
Мнѣ съ тебя и сотню взять не стыдно!»
Марко лѣзетъ въ свой карманъ широкій,
Подаетъ арапу три дуката:
«Вѣрь мнѣ, больше нѣту за душою!
Погоди съ меня брать цѣлый выкупъ:
Я приду къ тебѣ съ красой-дѣвицей;
Обдарить меня тамъ обѣщали —
Вѣрь мнѣ: всѣми этими дарами,
Господинъ, тебѣ я поклонюся!»
Какъ затопаетъ арапъ, какъ вскрикнетъ:
«Ахъ, змѣя ты лютая, ехидна!
Торговаться ты со мной затѣялъ,
Надо-мной затѣялъ насмѣхаться!»
Достаетъ онъ буздыганъ тяжолый
И ударилъ буздыганомъ Марка,
Три раза ударилъ и четыре.
Усмѣхнулся Королевичъ-Марко:
«Ахъ ты, молодецъ, арапъ ты чорный!
Шутишь ты, иль бьёшь меня не въ шутку?»
— «Не шучу, арапъ ему на это:
Не шучу, а бью тебя не въ шутку!»
Говоритъ ему Кралевичъ-Марво:
«А я думалъ, что со мной ты шутишь:
А когда не шутишь ты со мною —
Буздыганишко припасъ я также:
Погоди и я тебя ударю,
А потомъ ли выйдемъ въ поле биться,
Съизнова начнемъ свой поединокъ!»
Вынимаетъ буздыганъ свой Марко,
Какъ ударилъ чорнаго арапа,
Такъ легко арапа онъ ударилъ —
Снесъ съ плечей онъ голову арапу.
И промолвилъ такъ Бралевичъ-Марко:
«Господи! хвала тебѣ во вѣки!
Какъ слетаетъ голова съ юнака:
Словно вовсе не была на плечахъ!»
Обнажилъ потомъ онъ саблю востру,
Какъ пошолъ косить онъ слугъ арапа:
Всѣхъ посѣкъ, лишь четырехъ оставилъ,
Чтобъ могли они повѣдать людямъ,
Что межъ Маркомъ стало и арапомъ.
Снялъ онъ съ кольевъ головы юнаковъ,
Схоронилъ ихъ, чтобъ орлы и враны
Тѣхъ головъ юнацкихъ не клевали,
А на мѣсто ихъ воткнулъ на колья
Головы нечистыя араповъ.
Собралъ все имущество арапа,
Четырехъ же слугъ его отправилъ,
Что въ живыхъ на ту пору остались,
Ихъ отправилъ по Косову полю,
Чтобы вѣсть такую разносили:
«Боли есть въ какой семьѣ дѣвица,
Пусть себѣ свободно мужа ищетъ
И, пока млада, выходитъ замужъ.
Гдѣ юнакъ есть — пусть невѣсту ищетъ:
Нѣтъ ужь больше откупа на свадьбы,
Откупъ платить Королевичъ-Марко!»
Разошлася эта вѣсть по всюду;
Старъ и малъ за Марка Бога молитъ:
«Долголѣтья, Господи, дай Марку!
Онъ избавилъ землю отъ напасти,
Отъ кромѣшниковъ лихихъ и лютыхъ:
Будь спокой душѣ его и тѣлу!»
Н. Бергъ.
МАРКО ПЬЕТЪ ВЪ РАМАЗАНЪ ВИНО.
Царь-султанъ наказъ султанскій выдалъ,
Чтобъ вина лить въ рамазанъ не смѣли,
Чтобъ долманъ зеленыхъ не носили,
Кованыхъ не прицѣпляли сабель,
Хороводовъ чтобы не водили.
Марко знать про тотъ наказъ не хочетъ:
Марко носитъ доломанъ зеленый,
Съ дѣвками играетъ въ хороводахъ,
Прицѣпляетъ кованую саблю,
Въ рамазанъ вино пьетъ на базарѣ,
Да еще хаджей къ себѣ накличетъ,
Чтобы вмѣстѣ заодно съ нимъ пили.
Бьютъ челомъ царю-султану турки:
а Царь-султанъ, отецъ ты нашъ и матерь!
Твой наказъ султанскій мы читали,
Чтобъ не пить вина въ часъ рамазану,
Чтобъ зеленыхъ не носить долмановъ,
Кованыхъ не прицѣплять чтобъ сабель,
Не водить подъ-вечеръ хороводовъ.
Марко знать про тотъ наказъ не хочетъ:
Марко носитъ доломанъ зеленый,
Съ дѣвками играетъ въ хороводахъ,
Прицѣпляетъ кованую саблю,
Въ рамазанъ вино пьётъ на базарѣ,
И хоть пилъ бы самъ ужъ въ тихомолку —
Нѣтъ! халдей накличетъ перехожихъ
И съ хаджами заодно гуляетъ."
Какъ услышалъ царь-султанъ тѣ рѣчи,
Призываетъ двухъ въ себѣ чаушей:
«Вы ступайте, вѣрные чауши,
Отыщите Кралевича-Марка,
Позовите на диванъ къ султану!»
Побѣжали вѣрные чауши,
Отыскали Кралевича-Марка:
У шатра сидѣлъ Кралевичъ-Марко,
Передъ нимъ стоитъ златая чара,
Что двѣнадцать окъ вина вмѣщаетъ.
Говорятъ Бралевичу чауши:
а Слышишь ли ты, Боролевичъ-Марво,
Царь-султанъ тебя желаетъ видѣть,
На диванъ тебя зоветъ султанскій."
Разсердился Королевичъ-Марко,
Какъ пустилъ онъ золотую чару,
Какъ пустилъ ее въ чаушей царскихъ:
Разлетѣлася на части чара,
Да и головы на части то же,
Пролились вино и кровь на землю.
Марко всталъ, идетъ къ царю-султану,
Сѣлъ направо у колѣнъ султанскихъ,
На брови самуръ-воллакъ надвинулъ,
Буздыганъ передъ собою держитъ,
На плечѣ отточенная сабля.
Говоритъ ему султанъ: «послушай,
Названный мой сынъ, Кралевичъ-Марко!
Издалъ я въ народъ наказъ султанскій,
Чтобъ вина пять въ рамазанъ не смѣли,
Чтобъ долманъ зеленыхъ не носили,
Кованыхъ не прицѣпляли сабель,
Хороводовъ чтобы не водили.
Слухъ идетъ, разсказываютъ люди,
Слухъ недобрый, Марко, нехорошій,
Будто Марко водитъ хороводы,
Будто носитъ доломанъ зеленый,
Кованую саблю прицѣпляетъ,
Въ рамазанъ вино пьётъ на базарѣ,
Да еще хаджей подчасъ накличетъ,
Чтобы вмѣстѣ съ нимъ они гуляли.
Что колпакъ ты на брови надвинулъ?
Буздыганъ передъ собою держишь,
На плечѣ отточенную саблю?»
Говоритъ царю Кралевичъ-Марко:
«Царь-султанъ, отецъ ты мой названный!
Пилъ вино въ часы я рамазана,
Оттого-что вѣра это терпитъ;
Угощалъ хаджей я перехожихъ,
Оттого-что не могу я видѣть,
Чтобъ я пилъ, другіе лишь смотрѣли;
Пусть не ходятъ лучше по харчевнямъ!
Если я ношу зеленый долманъ,
Такъ затѣмъ, что онъ присталъ мнѣ больше;
Прицѣпляю кованую саблю,
Оттого-что я купилъ такую;
Съ дѣвками играю въ хороводахъ,
Оттого-что не женатъ, а холостъ:
Вѣдь и ты, султанъ, какъ я же, холостъ.
Что колпакъ я на брови надвинулъ:
Свѣтишь ярко — отъ тебя мнѣ жарко!
Буздыганъ держу передъ собою
И еще отточенную саблю,
Оттого-что не хотѣлъ бы ссоры:
Если же она, не дай Богъ, выйдетъ —
Плохо тѣмъ, кто будетъ ближе къ Марку!»
Глянулъ царь направо и налѣво:
Не было ль кого тамъ ближе къ Марку?
Никого, а царь-султанъ всѣхъ ближе.
Царь назадъ, а Марко наѣзжаетъ,
Такъ султана къ самой стѣнкѣ приперъ.
Царь въ карманы: вынулъ кучу злата,
Вынулъ сотню золотыхъ червонцевъ,
Отдаетъ Кралевичу ихъ Марку:
«На, поди вина напейся, Марко!»
Н. Бергъ.
МАРКО-КОРОЛЕВИЧЪ И МИНА ИЗЪ КОСТУРА.
Сѣлъ за ужинъ Королевичъ-Марко,
Со своею матерью родимой,
Хлѣба рушать и вина откушать.
Вдругъ приходятъ три письма къ Краль-Марву:
Что одно-то изъ Стамбула-града,
Отъ царя-султана Баязета;
А другое изъ Будина-града,
Отъ будимскаго приходитъ краля;
А и третье изъ Сибинья-града,
Отъ того ли Сибинянинъ-Янка.
Что письмо изъ города Стамбула:
На войну султанъ зоветъ въ немъ Марка,
Противъ лютыхъ воевать араповъ.
Что письмо изъ города Будима:
Краль зоветъ въ немъ Королевичъ-Марка
На свою на свадьбу сватомъ милымъ.
Что письмо изъ города Сибинья:
Въ немъ зоветъ Краль-Марка на крестины
Воевода Сибинянинъ-Янко.
Молвитъ Марко матери родимой:
«Ты скажи мнѣ, мать моя родная,
Ты скажи, кого теперь мнѣ слушать:
То ли слушать мнѣ царя-султана
Й идти съ нимъ воевать араповъ;
То ли слушать враля изъ Будима
И идти къ нему на свадьбу сватомъ;
То ли душатъ Сибинянинъ-Янка
И идти мнѣ къ Янку на крестины?»
Мать на это Марку отвѣчаетъ:
«Милый сынъ мой, Королевичъ-Марко!
Въ сваты идутъ, Марко, веселиться,
Въ кумовья, сынъ, идутъ по закону,
На войну же идутъ по неволѣ.
Ты иди, сынъ, на войну съ султаномъ,
Воевать иди араповъ лютыхъ:
Богъ проститъ, лишь только помолися,
Богъ проститъ, а турокъ не умолишь.»
Марко матери своей послушалъ:
Собрался онъ въ путь къ царю-султану,
Взялъ съ собой слугу онъ Голубана;
Отъѣзжая матери онъ молвитъ:
«Ты послушай, мать моя родная,
Запирайте съ вечера ворота,
И поутру позже отпирайте:
Не въ ладахъ я съ Миной изъ Костура,
Такъ боюсь: придетъ онъ, окаянный,
И дворы мои разграбитъ бѣлы!»
Такъ сказавши, отъѣзжаетъ Марко
Со своимъ слугою Голубаномъ.
Какъ на роздыхѣ на третьемъ были,
Вечерять Кралевичъ-Марко началъ,
Голубанъ вино ему подноситъ:
Только взялъ Кралевичъ-Марко чашу,
Вдругъ напала на него дремота,
Опустилъ онъ чашу на трапезу,
Чаша пала, не проливъ ни капли;
Голубанъ его тихонько будитъ:
«Государь ты мой, Кралевичъ-Марко!
Не въ-первой ты на войну собрался,
Но ни разу не было съ тобою,
Чтобъ за трапезой тебѣ вздремнулось,
Чтобъ дремавши выронилъ ты чашу!»
Ото сна Кралевичъ тутъ очнулся,
Говоритъ слугѣ онъ Голубану:
«Голубанъ возлюбленный и вѣрный,
Мало спалъ я, чуденъ сонъ я видѣлъ!
Ахъ, не въ часъ мнѣ этотъ сонъ приснился:
Снилось мнѣ, что поднялася туча,
Поднялася отъ Костура-града,
Надъ моимъ Прилѣпомъ разразилась,
Былъ въ той тучѣ Мина изъ Костура:
Онъ дворы мои разрушилъ бѣлы,
Онъ конёмъ на мать мою наѣхалъ,
Взялъ въ полонъ мою подругу-любу,
Изъ конюшенъ всѣхъ коней повывелъ
И добро изъ ризницы похитилъ.»
Голубанъ на это отвѣчаетъ:
«Не пугайся, Королевичъ-Марко!
Не вздремнуть чтобъ молодцу такому!
А что сонъ тебѣ теперь приснился:
Лживъ бываетъ сонъ, Кралевичъ-Марко,
Богъ одинъ лишь истина святая!»
Какъ пріѣхали къ царю-султану:
Сталъ сбирать великую онъ силу,
Двинулась та сила черезъ море,
На арапскую напала землю,
Побрала невѣсть-что градовъ-весей,
Сорокъ градовъ и еще четыре.
А когда дошла до Каръ-Окана
Била три года Оканъ проклятый,
Но Оканъ султану не дается.
День и ночь сѣчетъ араповъ Марко
И султану ихъ башки приноситъ,
А султанъ даритъ за это Марка.
Взяло турокъ горе и досада,
Говорятъ они царю-султану:
«Государь нашъ, Баязетъ могучій!
Не великъ юнакъ Кралевичъ-Марко:
Отсѣкаетъ онъ башки у мертвыхъ
И къ тебѣ ихъ на бакшишь приноситъ.»
Услыхалъ про то Кралевичъ-Марко,
Говоритъ султану Баязету:
«Царь-султанъ, отецъ ты мой названный!
Завтра день великаго святого,
Юрьевъ день, святой для насъ и красный,
И мои опричь-того крестины:
Отпусти меня, отецъ названный,
Юрію святому помолиться
По обычаю и по закону;
Отпусти со мною побратима,
Побратима, царь, Агу-Алила,
Чтобъ мнѣ было съ кѣмъ вина напиться!»
Какъ услышалъ царь-султанъ тѣ рѣчи,
Одолѣть не могъ для Марка сердца:
Отпустилъ Кралевича онъ Марка
Помолиться Юрію святому
И крестины справить по закону;
Отпустилъ съ нимъ и Агу-Алила.
Марко ѣдетъ на горы зелены,
Далеко отъ царской силы-рати,
Тамъ раскинулъ свой шатеръ широкій,
Сѣлъ подъ нимъ онъ съ милымъ побратимомъ,
Съ побратимомъ со своимъ Алиломъ,
Наливаетъ чашу онъ за чашей.
Поутру, лишь-только встало солнце —
Что была передовая стража
У могучей у арапской рати —
Усмотрѣла стража, догадалась,
Что ужь нѣтъ въ султанскомъ войскѣ Марка,
Кличетъ стража ко своимъ арапамъ:
«Навалитесь вы теперь, арапы,
На турецкую ударьте силу:
Нѣту въ ней ужь страшнаго юнака,
На конѣ великомъ сѣрой масти!»
Ринулося лютое арапство,
Ринулось арапство и посѣкло
Тридцать тысячь войска у султана.
Шлётъ письмо султанъ Кралевичъ-Марку:
«Милый сынъ ты мой, Кралевичъ-Марко!
Воротися поскорѣе въ войску:
Потерялъ я войска тридцать тысячь!»
Марко такъ султану отвѣчаетъ:
«Царь-султанъ, отецъ ты мой названный!
Гдѣ мнѣ, царь, къ тебѣ вернуться скоро:
Я еще какъ-надо не напился,
А куда ужь было мнѣ молиться,
Чествовать угодника святого!»
Какъ другое проглянуло утро,
Кличетъ снова стража у арапа:
«Навалитесь вы теперь, арапы,
На турецкую ударьте силу:
Нѣту въ ней ужь страшнаго юнака,
На конѣ великомъ сѣрой масти!»
Ринулося лютое арапство,
Ринулось на турокъ и посѣкло
Шестьдесятъ ихъ тысячъ у султана.
Царь опять Кралевичъ-Марку пишетъ:
«Милый сынъ мой, Королевичъ-Марко!
Воротися поскорѣе въ войску:
Шестьдесятъ мы потеряли тысячъ!»
Марко такъ султану отвѣчаетъ:
«Царь-султанъ, отецъ ты мой названный!
Подожди ты малую-толику:
Я путемъ еще не нагулялся
Съ кумовьями, съ милыми друзьями!»
Вотъ и третье утро засіяло:
Снова кличетъ стража у арапа:
«Навалитесь, лютые арапы!
Нѣтъ того ужь страшнаго юника,
На конѣ великомъ сѣрой масти!»
Ринулося лютое арапство,
Сто посѣкло тысячъ у султана.
Пишетъ онъ письмо Кралевичъ-Марку:
«По Богу мой сынъ, Кралевичъ-Марко!
Воротись ты поскорѣе къ войску:
Мой шатеръ арапы повалили!»
На коня тутъ сѣлъ Кралевичъ-Марко;
Ѣдетъ онъ къ турецкой сильной рати.
Какъ на небѣ утро проглянуло,
Два могучіе сразились войска;
Увидала стража у арапа,
Что явился вновь Кралевичъ-Марко,
Кличетъ громко своему арапству:
«Стойте, братья, лютые арапы!
Вонъ онъ снова тотъ юнакъ могучій,
На конѣ великомъ сѣрой масти!»
Тутъ ударилъ Марко на араповъ,
На три части разметалъ ихъ войско,
Часть посѣкъ своею саблей вострой,
А другую потопталъ онъ Шарцемъ,
Третью часть пригналъ къ царю-султану;
Но и самъ онъ въ боѣ притомился,
Притомился и былъ весь израненъ:
Семьдесятъ добылъ онъ ранъ арапскихъ!
На плечо въ султану припадаетъ;
Говоритъ султанъ Кралевичъ-Марку:
«Милый Марко, сынъ ты мой названный!
Тяжелы ли у тебя, сынъ, раны?
Можешь ли ты, сынъ мой, исцѣлиться?
Посылать ли мнѣ за лекарями?»
Говоритъ ему Кралевичъ-Марко:
«Царь-султанъ, отецъ ты мой названный!
Я могу, отецъ мой, исцѣлиться!»
Царь въ карманы — вынимаетъ злато,
Вынимаетъ тысячу червонцевъ
И даетъ ихъ Королевичъ-Марку,
Чтобъ онъ шолъ себѣ за лекарями;
Вѣрныхъ слугъ даетъ еще онъ Марку,
Чтобъ ему служили и смотрѣли,
Какъ бы онъ не умеръ у султана.
Только Марко лекарей не ищетъ,
А идетъ въ харчевню изъ харчевня,
Чтобы высмотрѣть, вина гдѣ больше;
Сѣлъ, за чашей чашу наливаетъ,
И когда вина напился вдоволь,
Исцѣлились у него всѣ раны.
Тутъ пришло къ нему письмо изъ дому,
Что разграбленъ дворъ его широкій,
Что потоптана конями матерь,
Что похищена подруга-люба.
Взяло горе Королевичъ-Марка,
Палъ онъ на колѣно предъ султаномъ:
«Царь-султанъ, отецъ ты мой названный!
Дворъ широкій у меня разграбленъ,
Мать моя потоптана конями,
Вѣрная въ плѣну подруга-люба
И богатства въ ризницѣ не стало:
Причинилъ такія мнѣ напасти
Окаянный Мина изъ Костура!»
Утѣшаетъ царь Кралевичъ-Марка:
«Милый сынъ ты мой, Кралевичъ-Марко!
Коли дворъ разграбленъ твой широкій,
Я дворы тебѣ поставлю лучше,
Со своими рядомъ ихъ поставлю;
Коли въ ризницѣ добра не стало:
Будешь, Марко, сборщикомъ ясачнымъ,
Наберешь себѣ добра ты снова;
Коли вѣрная въ плѣну подруга,
Я сыщу тебѣ невѣсту лучше!»
Говоритъ ему Кралевичъ-Марко:
«Государь ты мой, отецъ названный!
Государь мой, честь тебѣ и слава!
Какъ дворы начнешь ты Марку ставить,
Станетъ плакаться, тужить сиротство:
„Вотъ онъ пёсъ какой, Кралевичъ-Марко!
Коли тѣ дворы его сгорѣли,
Пусть ему на этихъ будетъ пусто!“
Сборщикомъ твоимъ ясачнымъ стану,
Не собрать мнѣ ясака нисколько,
Коли все нужда кругомъ да бѣдность;
И опять восплачется сиротство:
„Вотъ онъ пёсъ какой, Кралевичъ-Марко!
Тамъ его расхищено богатство,
Такъ и здѣсь ему пусть будетъ пусто!“
А что хочешь мнѣ сыскать невѣсту:
Государь мой, стать-ли мнѣ жениться,
Коли прежняя жива подруга?
А ты дай мнѣ триста янычаровъ,
Дай ты въ руки имъ кривыя косы,
А еще-то легкія мотики:
Я на градъ Костуръ ударю бѣлый,
Можетъ тамъ сыщу свою подругу!»
Далъ ему султанъ, чего просилъ онъ:
Дать ему онъ триста янычаровъ,
Наковалъ онъ косъ кривыхъ имъ триста,
Далъ имъ въ руки легкія мотыки.
Говоритъ Краль-Марво янычарамъ:
«Братія мои вы янычары!
Подъ Костуръ ступайте вы подъ бѣлый,
Крѣпко вамъ обрадуются греки,
Скажутъ: „вотъ намъ Богъ даетъ и руки,
Добрыхъ намъ работниковъ даетъ онъ,
Въ добрый часъ, для сбора винограду!“
Только вы работать не ходите,
А заляжьте подъ Костуромъ градомъ,
Пейте, братья, чистую ракію,
Пейте тамъ, пока я васъ не кликну!»
Двинулися триста янычаровъ,
Двинулися къ бѣлому Костуру,
Самъ же Марко на Святую гору,
Причастился тамъ даровъ Господнихъ,
Исповѣдался въ грѣхахъ монаху
И покаялся въ пролитой крови;
Какъ покаялся, надѣлъ одежду,
Онъ надѣлъ одежду калугерову, *)
Отпустилъ онъ бороду по поясъ,
Надѣваетъ на голову шапку,
Надѣваетъ шапку-камилавку,
Сѣлъ на Шарца, ѣдетъ онъ къ Костуру;
Какъ пріѣхалъ въ Минѣ изъ Костура,
Видитъ: Мина пьётъ-сидитъ ракію,
Маркова ему подруга служитъ.
Молвить Марку Мина изъ Костура:
«Буди съ Богомъ, калугеръ ты чорный!
Гдѣ конемъ такимъ ты раздобылся?»
Говоритъ ему Кралевичъ-Марко:
«Буди съ Богомъ, государь мой Мина!
На войнѣ я былъ съ царемъ-султаномъ,
На войнѣ противъ араповъ лютыхъ;
Билъ у насъ одинъ тамъ олухъ въ войскѣ,
Назывался Королевичъ-Марко:
Голову свою тамъ положилъ онъ,
Схоронилъ его я по закону,
Такъ и дали турки на поминки,
Дали мнѣ коня его лихого!»
Какъ услышалъ Мина эти рѣчи,
На ноги отъ радости вскочилъ онъ,
Говоритъ Кралевичу онъ Марку:
«Исполать тебѣ, мой гость желанный!
Девять лѣтъ я дожидаюсь цѣлыхъ,
Дожидаюсь радостной той вѣсти!
Марковы дворы пожогъ я бѣлы
И увёлъ его подругу-любу;
Но не могъ на ней досель жениться,
Дожидался Марковой я смерти.
Обвѣнчай теперь меня ты съ нею.»
Марко взялъ святыя книги въ руки,
Обвѣнчалъ онъ Мину изъ Костура —
А и съ кѣмъ? съ подругой со своею!
Послѣ сѣли нить вино и водку,
Пить вино и сердцемъ веселиться.
Молвитъ любѣ Мина изъ Костура:
«Слышишь ли, душа моя и сердце!
Ты звалась до нынѣ Марковица,
Называйся ты, душа, отнынѣ,
Называйся: минина подруга!
Въ ризницу, душа, теперь спустися,
Принеси три купы ты червонцевъ:
Отдарить хочу я калугера.»
Та пошла и принесла червонцевъ,
Взявши ихъ не изъ богатства Мины,
Взявши ихъ изъ Маркова богатства;
Принесла еще оттуда саблю,
Старую, заржавѣлую саблю,
Чорному вручаетъ калугеру:
«На тебѣ все это, чорный инокъ,
На поминки по Кралевичъ-Марку!»
Принялъ саблю Королевичъ-Марко,
Оглядѣлъ ее и Минѣ молвитъ:
«Государь мой, Мина изъ Костура!
Вольно ли потѣшиться мнѣ ныньче,
Поиграть по-калугерски саблей,
На твоей на свадьбѣ на веселой?»
Отвѣчаетъ Мина изъ Костура:
«Поиграй! Зачѣмъ не вольно будетъ?»
Какъ тутъ вскочитъ Королевичъ-Марко,
Какъ тутъ вскочитъ Марко да подскочитъ —
Ходенемъ хоромы заходили;
Какъ махнетъ заржавѣлой онъ саблей —
Отлетѣла голова у Мины;
А Краль-Марво кличетъ къ янычарамъ:
«Навалитесь, братья-янычары!
Нѣтъ ужь больше Мины изъ Костура!»
Навалились триста янычаровъ,
Разнесли дворы у Мины бѣлы,
Разнесли, огнемъ ихъ по-палили;
Марко взялъ свою подругу-любу,
Взялъ потомъ и минино богатство
И въ Прилѣпъ свой бѣлый воротился,
Звонкимъ горломъ пѣсни распѣвая.
Н. Бергъ.
- ) Калугеръ — монахъ.
СМЕРТЬ МАРКА-КОРОЛЕВИЧА.
Ранымъ-рано всталъ Кралевичъ-Марко,
Въ воскресенье, до восхода солнца,
И поѣхалъ онъ край синя моря;
Пріѣзжаетъ на Урвинъ-планину;
Какъ поѣхалъ по Урвинъ-планинѣ,
Началъ конь подъ Маркомъ спотыкаться,
Спотыкаться началъ онъ и плакать.
Стало Марку горько и досадно;
Говоритъ Кралевичъ-Марко Шарцу:
«Добрый вонь мой, разудалый Шарацъ!
Сто шесть лѣтъ я странствую съ тобою,
А ни разу ты не спотыкнулся;
Что жь теперь ты началъ спотыкаться,
Спотыкаться началъ ты и плакать?
Не въ добру ты, видно, Шарацъ, плачешь:
Быть бѣдѣ великой, неминучей,
Либо мнѣ, либо тебѣ погибнуть!»
Кличетъ вила изъ Урвинъ-планины:
«Побратимъ ты мой, Кралевичъ-Марко!
Знаешь ли, о чемъ твой Шарацъ плачетъ?
О своемъ онъ плачетъ господинѣ:
Скоро Марку съ Шарцемъ разставаться!»
Отвѣчаетъ Марко бѣлой вилѣ:
«Горло бы твое на вѣкъ осипло!
Чтобы Марко съ Шарцемъ да разстался!
Я прошолъ всю землю и всѣ грады,
Отъ восхода солнца до заката,
Не видалъ коня я лучше Шарца
И юника удалѣе Марка!
Не разстанусь съ Шарцемъ я во-вѣки,
Не разстанусь до своей до смерти!»
Бѣла вила Марку отвѣчаетъ:
«Побратимъ ты мой, Кралевичъ-Марко!
Не отнимутъ у Краль-Марка Шарца,
Не умрешь ты отъ булатной сабли,
Отъ копья, отъ палицы тяжолой;
Ни кого ты, Марко, не боишься;
А умрешь ты, Марко, отъ болѣзни,
Отъ десницы праведной Господней.
А когда словамъ моимъ не вѣришь,
Поѣзжай ты прямо по планинѣ,
Какъ доѣдешь до вершины самой,
Обернись направо и налѣво:
Ты увидишь тонкія двѣ ели,
Широко тѣ ели разрослися
И собой покрыли всю планину;
Студена течетъ вода межь ними.
Тамъ коня останови ты, Марко,
Привяжи поводьями за ёлку
И нагнись ты надъ водой студеной.
Какъ себя ты въ ней увидишь, Марко,
Ты узнаешь о своей о смерти.»
Билу бѣлую послушалъ Марко.
Онъ поѣхалъ прямо на планину;
Какъ доѣхалъ до вершины самой,
Поглядѣлъ направо и налѣво
И увидѣлъ тонкія двѣ ели,
Что по всей планинѣ разрослися
И собой закрыли всю планину.
Тутъ коня остановилъ Краль-Марко,
Привязалъ поводьями за ёлку
И нагнулся надъ водой студеной:
Бѣлое лицо свое увидѣлъ —
И почуялъ смерть Кралевичъ-Марко;
Слёзы пролилъ, самъ съ собою молвилъ:
«Обманулъ ты свѣтъ меня широкій!
Свѣтъ досадный, цвѣтъ мой ненаглядный,
Красенъ ты, да погулялъ я мало:
Триста лѣтъ всего мнѣ погулялось!
А теперь пришлось съ тобой разстаться!»
Говоритъ, а саблю вынимаетъ:
Какъ махнетъ Кралевичъ-Марко саблей,
Снесъ онъ Шарцу голову по плечи,
Чтобы туркамъ Шарацъ не достался,
Чтобъ не зналъ онъ никакой работы
И чтобъ воду не возилъ въ колоду.
Какъ посѣкъ Кралевичъ-Марко Шарца,
Закопалъ его глубоко въ землю,
Почитая Шарца пуще брата *).
Перебилъ потомъ свою онъ саблю,
Перебилъ онъ на четыре части,
Чтобъ и сабля туркамъ не досталась,
Чтобъ никто у нихъ не похвалялся,
Что себѣ отъ Марка саблю добылъ,
Чтобъ свои не проклинали Марка.
А когда разбилъ онъ саблю востру,
Перебилъ онъ и копье на части,
И закинулъ на вершину ели.
Ухватилъ свой буздыганъ тяжолый,
Ухватилъ онъ правою рукою
И пустилъ его съ Урвинъ-планины,
Опустилъ его на сине море,
И сказалъ тутъ Марко буздыгану:
«Какъ ты выйдешь, буздыганъ, изъ моря,
Народится молодецъ удалый,
Молодецъ такой же, какъ и Марко!»
Погубивши все свое оружье,
Марко вынулъ чистую бумагу —
Пишетъ Марко, пишетъ завѣщанье:
«Какъ придетъ кто на Урвинъ-планину,
Между елей, край воды студёной,
И увидитъ тамъ Кралевичъ-Марка:
Знай, что мертвъ лежитъ Кралевичъ -Марко,
Подлѣ Марка все его богатство,
Все богатство: три мѣшка червонцевъ;
На одинъ пускай меня схоронятъ,
А другой возьмутъ на храмы Божьи,
Третій даръ мой старцамъ перехожимъ,
Пищимъ старцамъ, слѣпинькимъ калекамъ:
Пусть поютъ и поминаютъ Марка!»
Написавши Марко завѣщанье,
Положилъ его на вѣтку ели,
Чтобъ съ пути увидѣть было можно,
А перо съ чернильницей забросилъ,
Бросилъ онъ на дно воды студёной;
Скалъ потомъ съ себя зеленый долманъ,
Разостлалъ по муравѣ зеленой,
Разостлалъ, перекрестился трижды,
На брови самуръ-колпакъ надвинулъ,
Легъ-себѣ — и не вставалъ ужь Марко.
Такъ лежалъ онъ край воды студёной,
День за днемъ онъ цѣлую недѣлю.
Кто пройдетъ широкою дорогой
И подъ елкою увидитъ Марка:
Думаетъ, что спитъ Кралевичъ-Марко,
И далёко въ сторону отходитъ,
Чтобы Марко вдругъ не пробудился.
Гдѣ удача, тамъ и неудача,
Гдѣ несчастье, тамъ, гляди, и счастье:
Привелось, по-счастью, той дорогой
Проѣзжать изъ церкви Вилиндары
Проигумну святогорцу Васу,
Со своимъ прислужникомъ Исаемъ.
Какъ увидѣлъ проигуменъ Марка,
Онъ махнулъ рукой слугѣ Исаю:
«Тише, сынъ, не разбуди ты Марка!
Послѣ сна сердитъ бываетъ Марко:
Намъ обоимъ головы по-сниметъ!»
Такъ сказалъ и сталъ глядѣть на Марка
И увидѣлъ на вѣтвяхъ, на ёлкѣ,
Марково писанье, завѣщанье.
Прочиталъ онъ Марково писанье:
Говоритъ оно, что Марко умеръ.
Тутъ съ коня слѣзаетъ проигуменъ,
Слѣзъ съ коня, рукою тронулъ Марка:
Вѣчнымъ сномъ почилъ Кралевичъ-Марко!
Горьки слёзы пролилъ проигуменъ:
Было жаль ему юнака Марка;
Взялъ съ него червонцы, отпоясалъ
И себя онъ ими опоясалъ;
Сталъ онъ думать, гдѣ схоронитъ Марка,
Думалъ, думалъ и одно придумалъ:
На коня къ себѣ кладетъ онъ Марка,
Съ мертвымъ Маркомъ ѣдетъ въ синю морю,
На ладью у берега садится,
Ѣдетъ съ Маркомъ на Святую гору,
Къ Вилиндарѣ церкви подъѣзжаетъ,
Вноситъ тѣло во святую церковь,
Панихиду служитъ по усопшемъ
И хоронитъ Марка середь церкви,
Безо-всякой надписи и камня,
Чтобы мѣсто, гдѣ схороненъ Марко,
Недруги его не распознали
И надъ нимъ по смерти не глумились.
Н. Бергъ.
- ) Пуще брата Андрея, котораго убилъ Кеседжія при Маркѣ, и Марко уѣхалъ, не похоронивъ брата.
СИМЕОНЪ-НАЙДЕНЫШЪ.
Ранымъ-рано всталъ отецъ-игуменъ
И пошолъ онъ въ тихому Дунаю
Зачерпнуть въ рѣкѣ воды студеной,
Чтобъ умыться и творить молитву.
Вдругъ увидѣлъ онъ сундукъ свинцовый:
Въ берегу волной его прибило.
Думалъ старецъ: кладъ ему достался,
И понесъ сундукъ съ собою въ келью.
Отпираетъ онъ сундукъ свинцовый:
Никакого не было тамъ клада,
Въ сундукѣ лежалъ ребенокъ малый,
Семидневный, мужеское чадо.
Вынимаетъ мальчика игуменъ,
Окрестилъ и далъ ему онъ имя,
Нарекъ имя: Симеонъ-Найденышъ;
Груди женской не далъ онъ малюткѣ,
А кормить его сталъ самъ онъ въ кельѣ,
Сахаромъ кормить его да мёдомъ.
Ровно годъ исполнился ребенку,
А на взглядъ какъ-будто и три года;
А какъ минуло ему три года,
Былъ онъ точно отрокъ семилѣтній,
А какъ семь ему годовъ сравнялось,
Былъ онъ съ виду, какъ другой въ двѣнадцать,
А когда двѣнадцать наступило,
Всѣ считали, что ему ужь двадцать.
Скоро понялъ Симеонъ ученье,
Загонялъ всѣхъ парней монастырскихъ
И отца-игумена святого.
Разъ поутру, въ свѣтлый день воскресный,
Вздумали ребяты монастырски
Всякою потѣшиться игрою,
Стали прыгать и метать каменья —
Всѣхъ ребятъ Найденышъ перепрыгалъ,
Стали въ камни — обкидалъ и въ камни.
На него ребята обозлились
И давай смѣяться Симеону:
«Симеонъ ты, Симеонъ-Найденышъ!
Безъ отца ты на свѣтъ уродился,
Нѣтъ тебѣ ни племени, ни роду,
А нашолъ тебя отецъ-игуменъ
Въ сундукѣ подъ берегомъ Дуная.»
Горько-горько стало Симеону,
Онъ пошолъ къ отцу-игумну въ келью,
Сѣлъ, читать Евангеліе началъ,
Самъ читаетъ, горестно рыдаетъ.
Такъ нашолъ его отецъ-игуменъ;
Говоритъ игуменъ Симеону:
«Что съ тобою, сынъ ты мой любезный,
Что ты плачешь, горестно рыдаешь?
Иль тебѣ чего на свѣтѣ мало?»
Отвѣчаетъ Симеонъ-Найденышѣ:
«Господинъ ты мой, отецъ-игуменъ!
Мнѣ смѣются здѣшніе ребяты,
Что не знаю племени я роду,
А что ты нашолъ меня въ Дунаѣ.
Ты послушай, мой отецъ-игуменъ!
Заклинаю Господомъ и Богомъ:
Дай, отецъ, ты мнѣ коня лихого,
Сѣмъ я сяду, по свѣту поѣзжу,
Поищу я своего родъ-племя:
То ли я отъ низкаго отродья,
То ли кость господскаго колѣна?»
Стало жаль его отцу-игумну:
Воскормилъ онъ Сима будто сына.
Снарядилъ его отецъ-игуменъ,
Далъ ему онъ тысячу дукатовъ
И коня далъ изъ своей конюшни;
Сѣлъ, поѣхалъ Симеонъ-Найденышъ.
Девять лѣтъ по бѣлу свѣту ѣздитъ,
Своего родъ-племени онъ ищетъ,
Да найти-то какъ ему родъ-племя,
Боль спросить о томъ кого не знаетъ.
Вотъ десятое подходитъ лѣто,
Въ монастырь назадъ онъ хочетъ ѣхать
И коня поворотилъ лихого.
Проѣзжаетъ край Будима-града;
А и выросъ онъ объ эту нору,
Выросъ Сима, что твоя невѣста,
И коня онъ выхолилъ на диво,
Гарцовалъ Будимскимъ чистымъ полемъ,
Звонкимъ горломъ распѣвая пѣсни.
Увидала Сима королева
Изъ окошка, изъ Будима-града,
Увидала и зоветъ служанку:
«Ты ступай, проворная служанка,
Ухвати подъ нимъ коня лихого,
Позови его во мнѣ ты въ теремъ:
Звать, скажи, велѣла королева
На честную трапезу-бесѣду!»
Побѣжала за городъ служанка
И коня подъ молодцомъ схватила,
Говоритъ: «пожалуй, витязь, въ теремъ!
Звать тебя велѣла королева
На честную трапезу-бесѣду.»
Симеонъ вернулъ коня лихого,
Подъѣзжаетъ подъ высокій теремъ,
Отдаетъ коня держать служанкѣ,
Самъ идетъ онъ въ теремъ въ королевѣ;
Какъ вошолъ онъ въ теремъ, скинулъ шапку
Королевѣ низко поклонился
И сказалъ: «Богъ помочь, королева!»
Королева Симеону рада,
За готовый столъ его сажаетъ
И виномъ его, и водкой проситъ,
Сахарныхъ сластей ему подноситъ.
Расходилась кровь у Симеона,
Наливаетъ онъ за чаркой чарку,
Лишь не пьётъ, не кушаетъ хозяйка,
Все-то глазъ не сводитъ съ Симеона.
А какъ ночь-полуночь наступила,
Симеону королева молвитъ:
«Милый гость, невѣдомый мнѣ витязь!
Ты скидай съ себя свою одёгу
И ложись опочивать со мною,
Полюби меня ты, королеву!»
Хмѣль игралъ въ ту пору въ Симеонѣ:
Снялъ онъ платье, легъ.онъ съ королевой,
Въ бѣлое лицо ее цалуетъ.
Какъ на завтра утро засіяло,
Соскочилъ хмѣлина съ Симеона,
Видитъ онъ, какой бѣды надѣлалъ;
Горько-горько стало Симеону,
На проворныя вскочилъ онъ ноги
И пошолъ искать коня лихого.
Оставляетъ Симу королева,
Оставляетъ на вино и кофій,
Но не хочетъ Симеонъ остаться:
Онъ садится на коня и ѣдетъ,
Ѣдетъ онъ Будимскимъ чистымъ полемъ;
Только тутъ на умъ ему припало,
Что съ собой онъ изъ Будима-града
Своего Евангелія не взялъ,
А забылъ его у королевы,
На окошкѣ, въ теремѣ высокомъ.
Повернулъ назадъ коня лихого,
На дворѣ коня онъ оставляетъ,
Самъ идетъ онъ въ теремъ королевинъ;
Подъ окномъ увидѣлъ королеву:
Подъ окномъ сидитъ она и плачетъ,
А сама Евангеліе держитъ.
Говоритъ ей Симеонъ-Найденышъ:
«Дай мою ты книгу, королева!»
Королева Симеону молвитъ:
«Симеонъ ты, горькій горемыка!
Въ часъ недобрый ты нашолъ родъ-племя,
Въ часъ недобрый въ градъ Будимъ пріѣхалъ,
Ночевалъ съ будимской королевой,
Цаловалъ ее въ лицо ты бѣло:
Цаловалъ ты мать свою родную!» *)
Какъ услышалъ Симеонъ про это,
По лицу онъ пролилъ горьки слёзы,
Взялъ свою у королевы книгу,
Бѣлую у ней цалуетъ руку,
На коня на своего садится
И домой къ отцу-игумну ѣдетъ.
Увидалъ его отецъ-игуменъ,
Своего коня узналъ далеко,
Вышелъ онъ на встрѣчу къ Симеону;
Симеонъ съ коня слѣзаетъ на земь,
До земли отцу онъ поклонился;
Говоритъ игуменъ Симеону:
«Гдѣ ты, сынъ мой, столько загостился?
Гдѣ такъ долго прогулялъ, проѣздилъ?»
Отвѣчаетъ Симеонъ-Найденышъ:
"Ты не спрашивай про это, отче!
Въ часъ недобрый я нашолъ родъ-племя,
Въ часъ недобрый былъ въ Будимѣ-градѣ.
Тутъ онъ горе старцу исповѣдалъ.
Какъ узналъ о томъ отецъ-игуменъ,
Взялъ за бѣлы руки Симеона,
Отворилъ смердящую темницу,
Гдѣ вода стояла по колѣно
И въ водѣ кишмя кишѣли гады,
Въ ту темницу Симеона заперъ,
А ключи въ Дунай-рѣку забросилъ,
Самъ съ собою тихо разсуждая:
«Боли выйдутъ тѣ ключи оттуда —
И грѣхи простятся Симеону!»
Девять лѣтъ прошло и миновало
И десятый годъ ужь наступаетъ;
Рыбаки въ рѣкѣ поймали рыбу
И ключи нашли у ней во чревѣ,
Ихъ къ отцу-игумену приносятъ:
Заключенникъ палъ ему на мысли;
Взялъ ключи у рыбаковъ игуменъ,
Отворилъ смердящую темницу:
Въ ней воды какъ-будто не бывало
И невѣсть куда пропали гады.
Видитъ старецъ: тамъ сіяетъ солнце,
Золотой въ срединѣ столъ поставленъ,
За столомъ сидитъ его Найденышъ
И въ рукахъ Евангеліе держитъ.
Н. Бергъ.
- ) Извѣстный издатель сербскихъ пѣсенъ, Караджичъ, замѣчаетъ, что вѣроятно въ Евангеліи, за полахъ или вначалѣ, было написано, кому принадлежитъ книга и зачѣмъ онъ ѣздитъ по свѣту.
ВАНЯ ГОЛАЯ-КОТОМКА.
Какъ пируетъ самъ король Янёка
Во Янёкѣ, градѣ бѣлостѣнномъ;
Съ нимъ пируетъ тридцать капитановъ
И гуляетъ тридцать генераловъ.
Вдругъ подходитъ молодецъ удйлнй;
Чудная на молодцѣ одёжа:
У чанчиръ прорѣхи на колѣняхъ,
У долмана провалились локти,
Сапоги — заплата на заплатѣ,
А рубашки не было и вовсе;
По чакчиранъ златолитый поясъ,
А за нимъ турецкіе кинжалы,
Рукояти въ серебрѣ и златѣ,
У бедра привѣшенъ палашина,
Палашина мѣрой въ три аршина.
Кабы знали, какъ юнака звали!
Звали: Вана Голая-Котомка.
Подошолъ онъ прямо къ капитанамъ,
Подошолъ онъ, Божью помочь назвалъ;
Капитаны Ванѣ поклонились,
Съ королемъ его сажаютъ рядомъ,
Тридцать чашъ ему вина подносятъ:
Вилялъ разомъ, не моргнувши глазомъ.
Стали пить опослѣ капитаны,
Говорятъ они юнаку Ванѣ:
«Эхъ ты Ваня, голытьба Янецкій!
Для чего не хочешь ты жениться?
Насъ пируетъ тридцать капитановъ
И гуляетъ тридцать генераловъ,
Всякій Ванѣ приберегъ невѣсту,
Кто сестру, а кто и дочь родную;
Попроси, какую пожелаешь
И отказа молодцу не будетъ!»
Говоритъ имъ изъ Янёка Ваня:
«Честь и слава всѣмъ вамъ, капитаны,
И спасибо вамъ на добромъ словѣ,
Но зарокъ я положилъ предъ Богомъ,
Положилъ зарокъ я не жениться
Ни на сербкѣ, ни на той латинкѣ,
А на дочери Аги-Османа
Изъ турецкаго Удбина-града.»
Капитаны всѣ переглянулись,
Межь собой смѣются втихомолку.
Стало Ванѣ горько и досадно,
Что надъ нимъ смѣются капитаны,
Бросилъ пить онъ, всталъ на легки ноги,
Никому гостямъ не поклонился,
Внизъ идетъ по лѣстницѣ высокой,
Палашомъ пересчиталъ ступени;
Онъ идетъ къ себѣ въ свой теремъ свѣтлый,
Сундуки большіе отпираетъ,
Достаетъ богатую одежду:
Достаетъ онъ тонкую сорочку,
По поясъ изъ серебра и злата,
Съ пояса же бѣлую шолкову;
Ту сорочку Ваня надѣваетъ,
Сверхъ сорочки надѣваетъ куртку,
А на куртку златотканый долманъ,
По долману кованыя латы:
Были латы шолкомъ подослаты;
Надѣваетъ на голову шапку,
А на шапкѣ было девять перьевъ,
Да еще десятая челенка,
Изъ челенки три висѣло кисти,
По плечамъ мотаются и бьются;
Да крыло изъ камней самоцвѣтныхъ,
Что лицо ему обороняло
Отъ погоды и отъ стужи лютой;
Надѣваетъ на ноги чакчиры,
Жолтые чакчиры до колѣна,
Словно птица желтоногій соколъ;
Надѣваетъ златолитый поясъ,
Затыкаетъ за поясъ кинжалы
И четыре гданскихъ пистолета;
Прицѣпляетъ свой палашъ булатный
И коня выводитъ изъ конюшни,
Добраго коня себѣ выводитъ,
Достаетъ богатое сѣдельце
И чапракъ зеленый пограничный,
Что живетъ у пограничныхъ турокъ;
На коня садится онъ и ѣдетъ,
Ѣдетъ Ваня, держитъ темнымъ лѣсомъ;
Въ Огорѣльцы къ ночи пріѣзжаетъ,
Въ Огорѣльцахъ ночь его застала,
А на зорькѣ былъ онъ подъ Удбиномъ;
Ѣдетъ прямо къ терему Османа;
Какъ подъѣхалъ, кашлянулъ и смотритъ:
Кто-то свѣсилъ изъ окошка руку;
Шопотомъ опрашиваетъ Ваня:
«Чья рука въ окошкѣ показалась?
То ль вдовицы, то ль красы-дѣвицы?»
Отвѣчаетъ голосъ изъ окошка:
«Не вдовицы, а красы-дѣвицы,
Милой дочери Аги-Османа!»
Говоритъ ей Ваня изъ Янёка:
«О, Фатима, красная дѣвица!
Покажися, выглянь изъ окошка,
Чтобы могъ я вдосталь наглядѣться.
Приходилъ я, кланялся три раза
Твоему отцу Агѣ-Осману
И просилъ тебя себѣ въ замужство,
Да не хочетъ, знать, тебя онъ выдать;
Вотъ и ѣду въ городъ я Кладушу,
Чтобъ посватать Муину Хайкуну.»
Какъ услышала про г о Фатима,
Говоритъ Ивану изъ Янёка:
«Кто жь ты будешь, молодецъ удалый,
И откуда племенемъ и родомъ?»
Отвѣчаетъ Ваня изъ Янёка:
«О, Фатима, красная дѣвица!
Я изъ града бѣлаго Баграда,
# А зовутъ меня Баградскій Муйо.»
Говоритъ ему краса-дѣвица:
«Загони скорѣй коня въ конюшню;
Какъ Османъ вернется изъ планины,
Мы ужо его попросимъ вмѣстѣ!»
Говоритъ ей Баня изъ Янёва:
«О, Фатима, ясное ты солнце!
Передъ Богомъ далъ себѣ я клятву,
Чтобъ къ Осману больше мнѣ не ѣздить;
Коли хочешь вѣковать со мною,
Соберись ты, приберись въ дорогу,
Подожду я полчаса, недолго —
Выходи, садися и поѣдемъ!»
Повернулъ коня онъ вороного,
А Фатима изъ окошка кличетъ:
«Подожди ты полчаса, недолго:
Соберусь я, приберусь въ дорогу
И съ тобою вмѣстѣ мы поѣдемъ!»
Слѣзъ съ коня онъ, на траву садится
И свою Фатиму поджидаетъ.
Шумъ и звонъ пошолъ изъ бѣлой башни:
Зазвенѣли кольца, ожерелья,
Зашумѣла толковая ферязь,
Застучали туфли и папучи —
И выходитъ ясная Фатима,
Подъ полой несетъ мѣшокъ червонцевъ,
А въ рукѣ тяжеловѣсный кубокъ,
Чтобъ вина у ней напился Муйо;
Передъ нимъ она вино становитъ
И цалуетъ Муйо въ праву руку,
Тотъ ее межь чорными очами;
Выпилъ кубокъ, взялъ себѣ червонцы,
Привязалъ ихъ у луки сѣдельной,
На коня садится вороного,
Подаетъ Фатимѣ бѣлу руку
И сажаетъ на сѣдло позади,
Вкругъ нее обматываетъ поясъ,
Ѣдетъ прямо на гору-планнну.
Какъ доѣхалъ до горы-планины,
Три увидѣлъ онъ пути широкихъ:
Въ городъ Нишу, въ городъ Шибенику,
А и третій въ градъ Баградъ турецкій.
Говоритъ ему Фатима сзади:
«Ты послушай изъ Баграда Муйо!
Я слыхала отъ отца Османа
Про пути-дороги по планинѣ:
Ты не ѣдешь въ градъ Баградъ турецкій,
Ѣдешь Муйо ты въ Янёкъ гяурскій.»
Отвѣчаетъ изъ Янёва Ваня:
«О, Фатима, красная-дѣвица!
Я не Муйо изъ Баграда града,
А я… чай, слыхала ты про Ваню,
По прозванью Голая-Котомка:
Такъ я буду этотъ самый Ваня!»
Тутъ спустились подъ гору-планину,
Видятъ: скачетъ молодецъ удалый,
Конь въ крови по самыя колѣни,
А ѣздокъ по самые по локти;
Повстрѣчался и съ коня онъ кличетъ:
«А, здорово, изъ Янёка Ваня!»
— «Богъ на помощь, изъ Баграда Муйо!
Гдѣ гулялъ ты и откуда ѣдешь?
Не отъ насъ ли изъ Янёка града?
Гдѣ жь твоя дружина удалая?»
Отвѣчаетъ изъ Баграда Муйо:
«Точно, былъ я у тебя въ Янёкѣ,
Взялъ съ собою тридцать провожатыхъ,
Да напали на меня пандуры,
Изрубили всю мою дружину,
Я посѣкъ ихъ пятьдесятъ-четыре
И уѣхалъ на конѣ ретивомъ.
Ты откуда, изъ Янёка Ваня?
Не отъ насъ ли изъ Баграда града?
Гдѣ жь твоя дружина удалая?»
Отвѣчаетъ Ваня изъ Янёка:
«Нѣтъ со мною никакой дружины;
Силы-рати не хочу я брати,
Съ вѣрой въ Бога мнѣ вездѣ дорога!
Ѣду я изъ города Удбина,
Изъ Удбина, отъ Аги-Османа:
Я похитилъ дочь его Фатиму —
Посмотри: сидитъ за мною сзади!»
Говоритъ красавица-дѣвица:
«Будь ты проклятъ, изъ Баграда Муйо!
Прогулялъ съ побоищемъ невѣсту!
Онъ сманилъ меня твоимъ прозваньемъ:
Не назвался Ваней изъ Янёка,
А назвался изъ Баграда Муйо.»
Какъ услышалъ Муйо эти рѣчи,
Говоритъ онъ Ванѣ изъ Янёка:
«Ой ты, Ваня Голая-Котомка!
Вотъ какой ты гяуръ окаянный:
На чужія прозвища воруешь!»
Вынулъ Муйо пистолетъ турецкій
И стрѣляетъ онъ изъ пистолета
Не по Ванѣ, по коню лихому,
Чтобъ Фатиму сзади не поранить.
Ткнулся вонь, подъ Ваню спотыкнулся,
Придавилъ онъ Ванѣ праву ногу,
А турчинъ коня лихого гонитъ,
Чтобъ башку скорѣй Ивану срѣзать;
Только ногу высвободилъ Ваня,
Достаетъ онъ пистолетъ свой гданскій,
Выстрѣлилъ изъ пистолета въ Муйю:
Знать, была судьба такая Муйю —
Угодилъ ему онъ прямо въ сердце.
Взялъ коня лихого изъ-подъ турки,
Сѣдъ, Фатину за собою бросилъ,
И помчался къ городу Янёку;
Онъ помчался, а турчинъ кончался.
Подъѣзжаетъ Ваня изъ Янёка,
Подъѣзжаетъ къ городскимъ воротамъ;
Какъ увидѣла Ивана стража,
Побѣжала къ королю съ докладомъ:
«Воротился нашъ удалый Ваня,
Съ нимъ туркиня да и конь турецкій!»
Но король, покуда не увидѣлъ,
Ни чьему докладу не повѣрилъ;
А увидѣлъ — подозвалъ онъ Ваню,
Три раза въ чело его цалуетъ
И такое задалъ пированье,
Словно землю захватилъ большую:
Цѣлый день велѣлъ палить изъ пушекъ.
Окрестилъ свою Фатиму Ваня,
Зажилъ съ нею, какъ съ женой своею:
Только встанутъ, цаловаться станутъ.
Н. Бергъ.
ПѢСНЯ ИЗЪ ВОЙНЫ СЕРБСКО-МАДЯРСКОЙ.
Вотъ письмо мадяринъ Перцель пишетъ
Во селѣ проклятомъ Сентъ-Иванѣ,
Шлётъ письмо Кничанину Степану:
«Гей, Еничанинъ, гей — поутру завтра
На тебя съ полками я ударю,
Я ударю въ день святого Спаса,
Въ часъ, когда идетъ у васъ обѣдня;
На глазахъ твоихъ село разграблю,
Чтобъ по немъ тебѣ ужь не шататься,
Въ прахъ развѣю твою силу-войско,
Разорю я церковь на Марошѣ,
Изъ той церкви сдѣлаю конюшню,
Своего коня туда поставлю,
По полю бачвановъ *) стану вѣшать,
Капитановъ ихнихъ похватаю,
Въ страшныхъ мукахъ ихъ я стану мучить,
Поведу ихъ по Землѣ Мадярской —
Пусть надъ ними старъ и малъ смѣется,
Пусть смѣется и въ глаза имъ плюетъ;
Окрещу потомъ ихъ въ нашу вѣру,
Окрещу и посажу ихъ на колъ.»
Какъ прочёлъ Степанъ, что Перцель пишетъ,
Онъ схватилъ чернила и бумагу
И въ отвѣтъ онъ Перцелю отвѣтилъ:
«Если точно, генералъ ты Перцель,
На меня сбираешься ударить,
Нашу церковь разорить грозишься,
Хочешь биться въ день святого Спаса,
Въ часъ, когда идетъ у насъ обѣдня —
Такъ послушай: будь мнѣ Богъ свидѣтель
И святая истинная вѣра —
Я всякъ часъ готовъ съ тобой сразиться!
Изъ шатра я погляжу отсюда,
Какъ изъ рукъ моихъ ты увернешься,
Какъ-то поле наше будешь мѣрить,
И твои проклятые гонведы
И Бочкай-Рагонскіе гусары;
Буду гнать я ихъ до ихъ палатокъ,
До проклятаго села Ивана.
Ждутъ тебя бачваны не дождутся,
Вострые свои ханджары точатъ,
Громко пѣсни ходятъ-распѣваютъ,
Съ дѣвками играютъ въ хороводахъ;
Капитаны ихъ сряжаютъ кбней
И готовятся къ кровавой битвѣ:
Разобьютъ они твое все войско,
Причинятъ тебѣ печаль-досаду!
Хочется съ тобою имъ побиться,
Славнымъ боемъ освятить тотъ праздникъ.»
Какъ письмо то получилъ мадяринъ
И прочёлъ, что писано въ немъ было,
Написалъ тотчасъ письмо другое
И послалъ его въ Варадинъ городъ,
На колѣно генералу Кишу:
«Слушай, Кишъ, ты побратимъ мой вѣрный!
Разверни ты шолковое знамя,
Насади ты яблоко на древко,
Собери подъ знамя силу-войско,
И кому солдатскій плащъ, что кровля,
Пистолеты, что друзья и братья,
А винтовка — матушка родная:
Тотъ идетъ пускай къ селу Ивану,
Гдѣ стоятъ мои мадяры станомъ.»
Перцелевъ наказъ дошолъ до Киша,
Кишъ прочёлъ, что писано въ немъ было,
Все какъ надо по наказу сдѣлалъ,
И пришолъ онъ къ Перцелю на помощь;
Оба вмѣстѣ тронулись въ Вилову,
И когда попали на дорогу,
Стали пушки наводить на нашихъ;
Но лихіе молодцы бачваны
Услыхали звонъ и громъ оружья,
Услыхали топотъ по дорогѣ,
Выстрѣлилъ одинъ — и сто винтовокъ
Отвѣчали вдругъ ему на выстрѣлъ,
Тысячи тотъ выстрѣлъ услыхали;
Тутъ все поле дрогнуло подъ нами,
Затряслась какъ бы струна на гусляхъ,
Загудѣлъ отъ пуль и ядеръ воздухъ,
Тотъ кричитъ: «пропасть мнѣ и погибнуть!»
А другой бѣгомъ уходитъ съ поля.
Это было около полудня;
Сербы знали только что стрѣляли.
Видитъ Перцель, что не можетъ биться,
Что чѣмъ дольше бьётся онъ, тѣмъ хуже —
И бѣгомъ онъ по полю пустился.
Сербы кинулись за нимъ въ погоню,
И кричали: «гой еси ты, Перцель!
Что Вилово рано ты оставилъ?
Что бѣжать ты по полю пустился?
Еще пушекъ мы не разогрѣли,
Еще сердце въ насъ не разыгралось,
Маку-пороху еще довольно
И свинцоваго гороху много!
Воротись и бой давай докончимъ,
И сегодняшній прославимъ праздникъ.»
Но не слышитъ Перцель и уходитъ,
Изъ очей онъ горьки слёзы ронитъ:
«Богъ убей проклятое Вилово!
Погубилъ я много силы-войска,
Вѣрныхъ подданныхъ отца-Кошута,
Слугъ покорныхъ Перцеля Морица;
По клянуся вѣрой и закономъ,
И святымъ мадярскимъ нашимъ Богомъ:
Ужь добуду это я Вилово,
Или въ немъ свои оставлю кости!»
Онъ отеръ свои полою слёзы,
И еще скорѣй бѣжать пустился:
Видно пули мимо засвистѣли!
Сербы славятъ день святого Спаса,
Пьютъ вино во здравье генерала,
Храбраго Кничанина Степана:
Будь ему отъ насъ во-вѣки слава!
Н. Бергъ.
- )То-есть сербовъ изъ области Бачки, гдѣ происходили военныя дѣйствія 1848 и 49 годовъ между сербами и мадярами. Сентъ-Иванъ, мѣстопребываніе Перцеля, и Вилово, главная квартира Кинчанина, находятся въ этой области.
СОЛОВЕЙ.
Распѣвала пташка мала,
Пташка мала соловейка,
Въ темной рощѣ распѣвала,
Что на вѣткѣ на зелёной.
Три охотника проходятъ,
Увидали соловейку;
Говоритъ имъ соловейка:
«Не стрѣляйте, не губите!
Я спою за-то вамъ пѣсню,
Во дубравѣ, въ темной рощѣ,
На шиповникѣ, на розѣ!»
Но охотники поймали
Малу пташку соловейку
И съ собою пташку взяли,
Чтобы въ клѣткѣ распѣвала,
Красныхъ дѣвокъ забавляла.
Да не сталъ имъ соловейка
Пѣть свои лѣсныя пѣсни:
Онъ не пьётъ, не ѣстъ въ неволѣ,
Отпустили соловейку
Въ темну рощу, въ лугъ зеленый,
И запѣлъ онъ на свободѣ:
«Тяжко другу жить безъ друга,
Тяжко другу жить безъ друга,
А соловушкѣ безъ луга!»
Н. Бергъ.
МОЛОДЕЦЪ ВЪ ХОРОВОДѢ.
Хороводъ ходилъ подъ Видиномъ,
Да такой, что и не видано!
Подъѣзжаетъ добрый молодецъ,
Весь онъ залитъ златомъ-серебромъ,
Да и конь его разубранъ весь,
Конь разубранъ, разукрашенъ былъ.
На плечахъ у добра молодца
Долманъ былъ зеленый бархатный,
На долманѣ тридцать пуговицъ,
Сверхъ долмана куртка толкова
И богаты латы мѣдныя,
На ногахъ чакчири шитыя,
На макушкѣ шапка алая,
Въ шапку воткнутъ золотой салтанъ,
У бедра дамасска сабелька,
Золотая рукоять у ней
Крупнымъ жемчугомъ осыпана.
Всѣ глядятъ на добра молодца;
Говоритъ имъ добрый молодецъ:
«Не глядите, красны дѣвицы,
На убранство на богатое!
Не гляжу и я на золото,
А выглядываю дѣвицу,
Изо всѣхъ ли раскрасавицу,
Что вести бы можно къ матушкѣ,
Похвалиться ей, похвастаться!»
Тутъ одна сказала дѣвица:
«Холостой ты добрый молодецъ!
Ты назадъ возьми такую рѣчь!
На богатство что ли смотримъ мы,
На убранство кони ворона?
Смотримъ мы на добра молодца,
Чтобъ не даромъ кинуть матушку,
Да еще ли царство красное,
Царство красное — дѣвичество!»
Н. Бергъ.
МАТЬ И ДОЧЬ.
— «Пробѣгалъ молодёцъ,
Пробѣжалъ по селу;
Я въ потьмахъ, молода,
Проглядѣла его,
Стало мнѣ на душѣ
Тяжело таково!
Ахъ, родная моя,
Вороти молодца!»
— «Что тебѣ въ молодцѣ?
Видишь, онъ не простой,
Не простой, городской:
Надо пива ему,
Надо ужинъ собрать
И постелю потомъ
Городскую постлать!»
— «Ахъ, родная моя,
Вороти молодца!
Вмѣсто пива ему —
Чорны очи мои;
Вмѣсто хлѣба ему —
Бѣлы щоки мои;
А закускою будь
Лебединая грудь!
А постель молодцу —
Мурава на лугу;
А покровъ — небеса;
Въ голова же ему
Дамъ я бѣло плечо,
Я плечо горячо!
Ахъ, родная моя,
Вороти молодца!»
Н. Бергъ.
ЮНОША И ДѢВА.
— «Ахъ, душа ты, красная дѣвица,
Ты на что глядѣла, выростая?
На зеленый, что ли, дубъ глядѣла,
Иль на ёлку тонку и высоку,
Иль на брата моего меньшого?»
— «Ахъ ты, молодецъ, мой соколъ ясный!
Не на зёленъ дубъ глядя росла я,
Ни на ёлку тонку и высоку,
Ни на брата твоего меньшого,
Но глядѣла, другъ мой, выростая —
На тебя я все, млада, глядѣла!»
Н. Бергъ.
НЕ БЕРИ ПОДРУГИ.
Побратимъ ты мой,
Побратимъ Иванъ,
Какъ не грѣхъ тебѣ:
Досадилъ ты мнѣ!
Красна дѣвица
За тебя идетъ!
Такъ и просится
Сабля вострая
Зарубить тебя,
Брата-недруга!
Не бери моей,
Братъ, подруженьки!
Нашимъ всѣмъ она
Полюбилася:
Моему отцу —
Златомъ-серебромъ;
Моей матери —
Родомъ-племенемъ,
А сестрамъ моимъ —
Долгимъ волосомъ;
Мнѣ же, молодцу,
Чернотой очей,
Что черны у ней,
Какъ осення ночь.
Не бери жь моей,
Братъ, подруженьки!
Н. Бергъ.
БРАТЪ, СЕСТРА И МИЛАЯ.
Темный боръ въ листу зеленомъ;
Братъ съ сестрою тамъ гуляетъ,
Говоритъ сестрица брату:
«Что ко мнѣ ты, братъ, не ходишь?»
— "Я бы радъ ходить, сестрица,
Да изъ дому не пускаетъ
Молода краса-дѣвица,
Ненаглядная подруга:
Я коня лишь осѣдлаю,
А подруга разсѣдлаетъ;
Саблю вострую надѣну,
А подруга саблю скинетъ:
"Не ходи, мой другъ, далёко:
"Мутна рѣчка вѣдь глубока,
"Широко вѣдь чисто поле —
«Что, мой милый, за неволя!»
Н. Бергъ.
МОРДАХЪ ВЪ ВЕНЕЦІИ.
Когда мнѣ подруга
Моя измѣнила
И храброе сердце
Во мнѣ пріуныло:
Однажды, я помню,
Той смутной порою
Далматъ повстрѣчался
Коварный со мною.
"Возьми -ка, онъ молвилъ,
Винтовку лихую,
Пойдемъ-ка съ тобою
Въ столицу морскую!
Житьё, Алексѣичъ,
Тамъ нашему брату:
Душою тамъ рады
Лихому солдату.
«Тамъ денегъ, что камню:
Богаты мы будемъ!
Какія долманы
Себѣ мы добудемъ!
Намъ грудь золотыми
Унижутъ кистями
И алую шапку
Дадутъ съ галунами!
„А красныя дѣвки!…
Какъ станемъ порою
По селамъ веселымъ
Бродить мы съ тобою:
Смоютъ, Алексѣичъ,
Намъ пѣсню такую…
Пойдемъ, братъ, скорѣе
Въ столицу морскую!“
Поддался я, глупый,
На хитрыя рѣчи,
Не думая, вскинулъ
Винтовку на плечи —
И вотъ очутился
Отъ милаго края
Далёко, далёко…
Но счастья не знаю!
Какъ пёсъ, я прикованъ,
И рвусь и тоскую,
И въ хлѣбѣ насущномъ
Отраву я чую;
И дѣвичья пѣсня
Души не забавитъ,
И воздухъ заморскій
Все душитъ, и давитъ!
Не ищутъ со мною
Красавицы встрѣчи:
Пугаютъ ихъ, что ли,
Имъ чуждыя рѣчи.
Соотчичей старыхъ
Не могъ разпознать я:
По нраву, по рѣчи,
Мнѣ братья — не братья!
Отъ нихъ не услышишь
Родимаго слова,
Не скажешь имъ: братцы,
Здорово, здорово!
Покинулъ давно бы
Я сторону эту:
Есть сила, есть крылья,
Да — волюшки нѣту!
Н. Бергъ.
СОКОЛИНЫЯ ОЧИ.
Ахъ, за очи соколины!
Соколиными очами
Я роднѣ пришлась по нраву
И Османъ-Агѣ по сердцу.
Разъ мнѣ мать его сказала:
„Ты послушай, дьяволъ-дѣвка,
Не бѣлись ты, не румянься,
Моего не тронь ты сына!
А не то уйдемъ мы въ горы,
Въ нихъ огородимъ дворъ тесовый
И затворимся тамъ крѣпко!“
— „Что жъ, подите, затворитесь!
У меня, вѣдь, черти-очи:
Захочу я, проверчу я
Дворъ тесовый, дворъ дубовый,
Все увижу сквозь ограду —
И Османа я украду!“
Н. Бергъ.
ЖЕНИТЬБА ВОРОБЬЯ.
Какъ задумалъ воробей жениться,
Сталъ онъ сватать дѣвицу-синицу:
Три раза онъ по полю пропрыгалъ,
И четыре по горѣ высокой —
Сваталъ, сваталъ, наконецъ сосваталъ.
Взялъ въ дружки онъ пѣгую сороку,
Въ деверья хохлатую чекушу,
Въ посаженые отцы витютня,
Въ кумовья болотную чапуру,
А въ прикумки птицу шевермогу.
Собирались сваты по невѣсту,
И дошли до ней благополучно,
Но какъ стали возвращаться въ дому
И пошли черезъ Косово поле,
Говоритъ имъ такъ синица-птица:
„Не шумите, господа вы сваты,
Вы не спорьте, громко не гуторьте,
А не то ударитъ съ неба кобчикъ
И отыметъ онъ у васъ невѣсту.“
Только что она проговорила,
Какъ откуда ни возьмися кобчикъ,
Ухватилъ дѣвицу онъ синицу;
Кто куда, всѣ сваты разбѣжались:
Самъ женихъ въ овсяную солому,
А дружко-сорока на березу.
Н. Бергъ.
МАРКО-КРАЛЕВИЧЪ И ФИЛИППЪ СОКОЛЪ.
Похвалялся Филиппъ Соколъ,
Какъ вечоръ за столъ садился,
Похвалялся предъ женою,
Предъ своею Соколихой,
Что убьётъ онъ Браля-Марка —
Не убьётъ онъ Браля-Марка,
А возьметъ въ себѣ въ холопы,
Дворъ мести ему широкій
И ребятъ мальчишекъ няньчить.
Услыхала эти рѣчи,
Услыхала Самодива,
Самодива горна дива,
И взвилась и полетѣла
Ко дворамъ широкимъ Марка,
На его хоромы сѣла,
Да какъ взвизгнетъ Самодива,
Самодива горна дива:
„Гой ты, гой еси, Краль-Марко,
Побратимъ ты мой любезный!“
Говорила Самодива:
„Побратимъ ты мой любезный!
Похвалялся Филиппъ Соколъ,
Какъ вечоръ за столъ садился,
Похвалялся предъ женою,
Предъ своею Соколихой,
Что убьётъ онъ Краля-Марка,
Не убьётъ — возьметъ въ холопы,
Дворъ мести ему широкій
И ребятъ мальчишекъ няньчить.“
Разсердился крѣпко Марко,
Разсердился, прогнѣвился,
Взялъ пошолъ онъ лошадёнку
Неучоную, плохую,
Что узды совсѣмъ не знала,
Въ чистомъ полѣ не бывала.
Марко сѣлъ на лошадёнку,
Въ поле чистое пустился;
Какъ заскачетъ, какъ запляшетъ
Лошадёнка та подъ Маркомъ,
Ажно пыль взвилась клубами.
Тутъ поѣхалъ въ путь Краль-Марко,
Въ путь-дорогу чистымъ полемъ,
Въ путь поѣхалъ и пріѣхалъ
Къ дому Сокола Филиппа.
„Выходи, Филиппъ ты Соколъ,
Выходи со мной бороться.“
Какъ услышалъ Филиппъ Соколъ
Зычный голосъ Краля-Марка,
Вышелъ къ Марку Филиппъ Соколъ,
Ворона коня выводитъ,
Выѣзжаетъ съ Маркомъ въ поле,
Чтобъ по-биться, по-бороться
И въ борьбѣ другъ друга ранить.
Долго бились и боролись,
Одолѣлъ Филиппа Марко,
Говоритъ Филиппу Марко:
„Гой еси ты, Филиппъ Соколъ,
Я возьму тебя въ холопы,
А жену твою въ холопки,
А ребятъ твоихъ въ холопство.“
Отвѣчаетъ Филиппъ Соколъ:
„Гой ты, гой еси, Краль-Марко,
Не бери меня въ холопы,
Лучше голову ссѣки мнѣ,
Погуби мнѣ Соколиху
И дѣтей моихъ парнишекъ.“
Говоритъ Филиппу Марко:
„Гой еси ты, Филиппъ Соколъ!
Не хвалился бы ты лучше,
Не хвалился бъ, не грозился,
Что убьёшь ты Краля-Марка.
Мнѣ не надо Соколихи
И дѣтей твоихъ парнишекъ,
Только ты одинъ мнѣ нуженъ:
Девять лѣтъ служи мнѣ вѣрно,
И мети мнѣ дворъ широкій.“
Ухватилъ его Краль-Марко
И отвелъ его Краль-Марко
Ко дворамъ своимъ широкимъ.
Гой еси ты, Филиппъ Соколъ,
Филиппъ Соколъ, злой мадяринъ!
Н. Бергъ.
МАРКО-КРАЛЕВИЧЪ ОТЫСКИВАЕТЪ СВОЕГО БРАТА.
Какъ собралъ къ себѣ Краль-Марко,
Какъ собралъ къ себѣ всѣхъ бановъ
Ѣсть и пить и веселиться —
Всякій началъ похваляться
Добрымъ братомъ иль сестрою,
А Краль-Марко похвалялся
Все конемъ своимъ удалымъ.
Осердились гости Марка:
„Похвалялись мы — кто братомъ,
Кто сестрою, а Краль-Марко,
А Краль-Марко конскимъ мясомъ.“
Осерчалъ на то Краль-Марко,
Опросилъ онъ мать родную-
„Родила ль еще ты на свѣтъ
Добра молодца такого,
Какъ меня ли Краля-Марка?“
Мать кралёва отвѣчаетъ:
„Былъ другой такой, какъ Марко,
Назывался онъ Андреемъ,
Да прошли тутъ злые турки,
Злые турки, анатольцы,
Взяли силою Андрея
И ушли съ нимъ во-свояси.“
Отвѣчаетъ ей Краль-Марко:
„Гой еси ты, мать родная,
Ты наполни, ты наполни
Вьюки золотомъ червоннымъ,
Чтобы стало мнѣ въ дорогу:
Я пойду искать Андрея.“
Всталъ Краль-Марко и поѣхалъ
Прямо внизъ къ Сулину-граду.
Сталъ онъ сумраченъ и грозенъ,
Грозенъ-сумраченъ какъ турка.
Шолъ народъ градской въ мечети
И Краль-Марко за народомъ.
Турки кланялись въ мечетяхъ,
Съ ними кланялся и Марко,
А молился по болгарски.
Вышли турки изъ мечети
И Краль-Марко съ ними вышелъ,
И пошолъ въ корчму къ корчмаркѣ
И сказалъ ей: „дай вина мнѣ,
Дай вина мнѣ на червонецъ.“
А корчмарка отвѣчаетъ:
„Есть вино, да не на деньги,
А на споръ, кто больше выпьетъ.“
Говоритъ опять Краль-Марко:
„Съ кѣмъ же будетъ мнѣ поспорить?“
Повела его корчмарка
Къ мужу, именемъ Андрею;
Заложили тутъ за Марка
Шарца кралева лихого,
За Андрея заложили
Молоду его корчмарку:
Кто напьётся пьянымъ прежде,
Тотъ закладъ свой проиграетъ.
Три дни ѣли, три дни пили —
Марко перепилъ Андрея;
Говоритъ корчмаркѣ Марко:
„Гой ты, гой еси, корчмарка!
Собирайся въ путь дорогу —
И въ Болгарію поѣдемъ!“
А корчмарка отвѣчаетъ:
„Манафинъ *) ты некрещеный!
У меня въ Землѣ Болгарской
Есть Краль-Марко, милый деверь:
Онъ убьётъ тебя гяура.“
Говоритъ корчмаркѣ Марко:
„Гой ты, гой еси, корчмарка!
Вотъ онъ деверь твой Краль-Марко!“
А корчмарка отвѣчаетъ:
Лжошь, гяуръ ты цекрещеный!
Я узнала бъ Краля-Марка!»
Говоритъ опять Краль-Марко:
«А почемъ бы ты узнала?»
А корчмарка отвѣчаетъ:
«Я слыхала отъ Андрея,
Что Краль-Марко уродился
Съ золотыми волосами.»
Тутъ Краль-Марко шапку скинулъ
И какъ солнце заблистали
Кудри Марка золотыя.
Побѣгала прочь корчмарка
Я давай будить Андрея.
А тѣмъ временемъ Краль-Марко
Приумылся, нарядился:
Узнавались оба брата
И за трапезу садились.
Ѣли, Ѣли, сколько съѣли,
Пили, пили, что есть силы,
А напившись встали оба
И въ Болгарію собрались,
Ѣдутъ, ѣдутъ, много ль, долго ль,
Говоритъ Андрей дорогой:
«Гой еси ты, братъ мой милый,
Гдѣ бы мнѣ воды напиться?»
Говоритъ Краль-Марко брату:
«Здѣсь воды тебѣ не держатъ,
Есть корчма по-край дороги,
У лихого Неседжіи:
Попытай, шумни корчмаркѣ —
Пусть отпуститъ на червонецъ;
Но съ коня, смотри, не слазій.»
Тотъ поѣхалъ, громко крикнулъ:
«Гой ты, гой еси, корчмарка!
Дай вина мнѣ на червонецъ.»
Говоритъ ему корчмарка:
«Слѣзь съ коня, напейся даромъ.»
Какъ ту рѣчь Андрей услышалъ,
Дался диву, слѣзъ и началъ
Пить вино, а Кеседжія
Подскочилъ къ Андрею сзади
И подсѣкъ его булатомъ.
Долго ждалъ Андрея Марко,
"Ждалъ, пождалъ, вздремнулось Марку;
Какъ очнулся, молвитъ тихо,
Молвитъ онъ своей золовкѣ:
«Гой ты, гой еси, золовка,
Ты золовка дорогая!
Сгибъ Андрей нашъ, не вернется:
Сонъ дурной сейчасъ я видѣлъ,
Что свалился на-земь волосъ
Съ головы моей удалой.»
Тутъ къ корчмѣ подъѣхалъ Марко
И кричитъ корчмаркѣ Марко:
«Дай вина мнѣ на червонецъ.»
Говоритъ ему корчмарка:
«Слѣзь съ коня, напейся даромъ.»
Марко слѣзъ и вынулъ саблю,
Изрубилъ все Кеседжійство,
А корчмарку сжогъ живую,
И вернулся, и отвелъ онъ,
И отвелъ вдову Андрея,
Андриху молодую,
Къ старой матушкѣ родимой.
Н. Бергъ.
- ) Азіатскій турокъ.
МОЛОДАЯ БРЕДА.
Бреда встала, чуть день загорѣлся;
Она ходитъ по двору, бродитъ;
Отперла высокое окошко,
На равнину внизъ поглядѣла.
Какъ взглянула на ровное поле,
Видитъ мгла сбирается надъ полемъ.
«Встань-ка, встань, моя мать дорогая!
Разскажи скорѣе, растолкуй мнѣ:
Отъ воды ли та мгла поднялася?
Отъ горы ли она отъ высокой?
Али тучу, полную градомъ,
Изъ подъ неба къ намъ буря пригнала?»
Мать печально съ постели вставала,
Мной дочери своей говорила:
«Не съ воды та мгла поднялася,
Не съ горы она, не съ высокой,
И не тучу, полную градомъ,
Изъ подъ неба къ намъ буря пригнала:
Это — коней турецкихъ дыханье;
По землѣ идетъ оно мглою.
Ихъ полна зеленая равнина.
По тебя пріѣхали турки.
Отчего же ты такъ поблѣднѣла?»
Отъ испугу Бреда поблѣднѣла,
А отъ горя чувства потеряла.
«Что скажу я тебѣ, моя мати:
Не давай меня за-мужъ за чужого!
Турокъ золъ, а свекровь еще злѣе:
Слухъ идетъ по цѣлому краю,
Что на свѣтѣ нѣтъ ея хуже.
Восемь жонъ у сына уморила,
И меня уморить захочетъ:
Опоитъ въ винѣ какимъ зельемъ,
Изведетъ, отравитъ меня хлѣбомъ.»
— «Ты послушай, дитя дорогое,
Что скажу я тебѣ на это:
Какъ захочетъ свекровь опоить-то,
На зеленую траву вино вылей,
Опрокинь на камень на сѣрый,
Изъ котораго дѣлаютъ известь;
Поднесетъ она хлѣба да съ ядомъ,
Ты отдай его щенку молодому.»
Какъ застонетъ Бреда, заплачетъ,
Своей матери такъ отвѣчаетъ:
«Когда станешь приданое готовить,
Станешь класть въ сундукъ мой дубовый,
Ты возьми мой бѣлый платочекъ,
Положи въ сундукъ его сверху:
Прежде всѣхъ мнѣ его будетъ нужно,
Завязать чтобы на сердцѣ рану.»
А еще Бреда говорила:
«Что скажу тебѣ, милая мати!
Какъ пріѣдутъ сюда эти турки
И на землю съ коней соскочатъ,
Посади ты ихъ за столъ пообѣдать;
Ты напой, накорми ихъ досыта.
Какъ зачнутъ они напиваться,
Станутъ спрашивать молодую Бреду,
Тогда ты пошли за мной, мати,
И отдай меня злому турку!»
Стала мать приданое готовить,
Стала власть въ сундукъ свой дубовый,
Какъ наѣхали турецкіе сваты
И на землю съ коней соскочили;
Мать за столъ посадила ихъ обѣдать,
Накормила ихъ, напоила.
А какъ зачали сваты напиваться,
Еще стали просить они Бреду.
Скоро мать по нее посылала,
Отдавала ее злому турку;
За обѣдъ они ее посадили,
Дорогое вино съ нею пили.
Привели тутъ коня молодого;
На коня того Бреда садится.
Они скачутъ по ровному полю,
Только вьётся вслѣдъ мгла густая
Отъ дыханья коней турецкихъ.
На бѣгу брединъ конь спотыкнулся,
Спотыкнулся, сѣдло покачнулось;
А въ сѣдлѣ былъ кинжалъ запрятанъ —
Бредѣ въ сердце онъ вонзился.
Молодой женихъ съ коня сходитъ,
Съ коня сходитъ, самъ говоритъ сватамъ:
«Это мать моя сдѣлала злодѣйка!
Восемь жонъ у меня уморила,
И теперь уморить хочетъ эту;
Безъ нея я живъ не останусь!»
Молодой женихъ продолжаетъ,
Слугѣ малому приказъ отдаетъ онъ:
«Что скажу тебѣ, слуга мой проворный:
Ты поправь сѣдло милой Бредѣ.»
А слуга на отвѣтъ ему молвитъ,
Говоритъ, жениху поперечитъ:
«Кто недавно цаловалъ Бреду,
Тотъ пускай и сѣдло поправляетъ.»
Жениха къ себѣ Бреда подзываетъ:
«Женихъ милый, что тебѣ скажу я!
Ты поди отопри сундукъ мой,
Ты достань мнѣ тамъ бѣлый платочекъ:
Завяжу я платкомъ этимъ рану.»
А еще Бреда говорила:
«Ты скажи мнѣ, женихъ ты мой милый,
Далеко ль до города осталось?»
— «Не горюй, дорогая Бреда!
Скоро кончатся наши невзгоды:
Вотъ ужь видна золотая стрѣлка,
И серебряны видны ворота.»
И спѣшатъ они по ровному полю,
Будто птица въ воздухѣ несется,
Только вьётся вслѣдъ мгла густая
Отъ дыханья коней турецкихъ.
Какъ пріѣхали они въ бѣлый городъ,
То на землю съ коней соскочили;
Ихъ свекровь во дворѣ дожидалась;
Молодой она Бредѣ говорила:
«Далеко по нашему краю
О твоей красотѣ слухъ несется;
Но лицо твое не столько румяно
Какъ молва о немъ ходитъ но свѣту.»
Вотъ поитъ она молодую Бреду,
Пирогомъ ее угощаетъ:
«Станешь пить ты красныя вина,
Разцвѣтетъ лицо твое румянцемъ;
Станешь ѣсть пироговъ моихъ бѣлыхъ,
Снова будешь ты бѣлѣе снѣгу.»
Бреда пить вино не стала,
На зеленую траву проливала,
Опрокинула на камень на сѣрый,
Изъ котораго дѣлаютъ известь —
И въ минуту трава погорѣла,
И въ минуту камень распался;
А пирогъ отдала собакѣ —
И собака околѣла на мѣстѣ.
Говорила Бреда свекрови:
«Что скажу тебѣ, немилая свекровка!
Далеко по нашему краю
О твоей слухъ несется о злости;
Только злость твоя хуже гораздо,
Чѣмъ молва о ней ходитъ по свѣту.
Восемь жонъ ты у сына уморила,
И меня опоить захотѣла,
Въ пирогѣ подала мнѣ отраву.»
Жениху Бреда говорила:
«Ты послушай, что скажу тебѣ, милый!
Гдѣ пріютъ для меня въ твоемъ домѣ?
Гдѣ покой мой писанный — спальня?
Гдѣ постель у тебя постлана мнѣ?»
А свекровь говоритъ ей на это:
«Никогда мнѣ на мысль не вспадало,
Чтобы гдѣ-нибудь былъ такой обычай,
Чтобы гдѣ молодая невѣста
Для себя бы покой попросила
И постель бы свою посмотрѣла.
Только есть у насъ такой обычай,
Что невѣста за печками смотритъ.»
Какъ повелъ женихъ ее въ спальню,
Показалъ онъ ей двѣ постели.
Бреда въ бѣлую постелю ложилась,
Развязала на сердцѣ рану
И въ послѣдній разъ говорила:
«Лейся, лейся, кровь, ты изъ сердца!
Я пошлю тебя въ матери милой,
Ей на память по мнѣ отошлю я.
Про меня ужъ она не услышитъ
И меня самоё не увидитъ.»
В. В.
ЛЮБУШИНЪ СУДЪ.
Гой, Влетава! что ты волны мутишь,
Сребропѣнныя что мутишь волны?
Подняла ль тебя, Влетава, буря,
Разогнавъ съ небесъ широкихъ тучу,
Оросивши главы горъ зеленыхъ,
Размѣтивши глину золотую?
Какъ Влетавѣ не мутиться нынѣ:
Разлучились два родные брата,
Разлучились и враждуютъ крѣпко
Межъ собой за отчее наслѣдье:
Лютый Хрудошъ отъ кривой Отавы,
Отъ кривой Отавы златоносной,
И Стятлавъ съ рѣки Радбузы хладной,
Оба братья, Кленовичи оба,
Оба Тетвы славнаго потомки,
Попелова сына, иже прибылъ
Въ этотъ край богатый и обильный
Черезъ три рѣки съ полками Чеха.
Прилетѣла сизая касатка,
Отъ кривой Отавы прилетѣла,
На окошкѣ сѣла на широкомъ,
Въ золотомъ Любуши стольномъ градѣ,
Стольномъ градѣ, свѣтломъ Вышеградѣ,
Зароптала, зарыдала горько.
Какъ сестра касатки той родная
Эти рѣчи въ домѣ услыхала —
Позвала княжну Любушу въ городъ
Учинить великую расправу,
Звать на судъ ея обоихъ братьевъ
И рѣшить ихъ дѣло по закону.
Шлетъ пословъ княжна изъ Вышеграда
Святослава кликать изъ Любины,
Отъ Любины бѣлой и дубравной;
Лютобора витязя, что правилъ
На холмѣ широкомъ Доброславокомъ,
Гдѣ Орлицу пьётъ синяя Лаба;
Ратибора съ Керконошъ высокихъ,
Гдѣ дракона ярый Трутъ осилилъ;
Радована съ Каменнаго Моста,
Ярожира отъ вершинъ ручьистыхъ,
Стрезибора отъ Сазавы злачной,
Саморода со Мжи среброносной,
Кметовъ, леховъ и владыкъ великихъ, 1)
И Стяглава и Хрудоша братьевъ,
Что за отчину враждуютъ крѣпко.
Какъ собрались лехи и владыки
Въ Вышеградѣ у княжны Любуши,
Всякой сталъ по сану и по роду.
Къ нимъ тогда княжна въ одеждѣ бѣлой
Вышла, сѣла на престолѣ отчемъ,
На престолѣ отчемъ, въ славномъ сеймѣ.
Вышли двѣ разумныя дѣвицы,
Съ мудрыми судейскими рѣчами;
У одной въ рукахъ скрижали правды,
У другой же мечъ, каратель кривды;
Передъ ними пламень правдовѣстникъ,
А за ними воды очищенья.
Начала княжна такое слово
Съ золотого отчаго престола:
«Гой вы, кметы, лехи и владыки!
Разсудите братьевъ по закону,
Разсудите братьевъ, что враждуютъ
Межь собой за отчее наслѣдье.
Вы скажите намъ святую правду
Отъ боговъ всевѣдцевъ присносущихъ:
Вмѣстѣ ль станутъ безъ раздѣла править,
Иль на части равныя раскинутъ.
Гой вы, кметы, лехи и владыки!
Приговоръ мой разрѣшите нынѣ,
Коли вамъ по разуму придется;
А не то — законъ поставьте новый:
Да разсудитъ разлученныхъ братьевъ.»
Поклонились лсхи и владыки,
И пошли про это разговоры,
Разговоры тихіе межь ними,
Въ похвалу рѣчей княжны Любуши.
Лютоборъ, что проживалъ далече,
На холмѣ широкомъ Доброславскомъ,
Всталъ и началъ къ ней такое слово:
«О, княжна ты наша въ Вышеградѣ,
На златомъ отеческомъ престолѣ!
Мы твое рѣшенье разсудили;
Прикажи узнать народный голосъ.»
И тогда собрали по закону
Дѣвы-судьи голоса народа,
И въ сосудъ священный положивши,
Лехамъ дали прокричать на вѣчѣ.
Радованъ отъ Каменнаго Моста
Голоса народа перечислилъ
И во всѣмъ сказалъ рѣшенье сейма:
«Сыновья враждующіе Клена,
Оба Тетвы славнаго потомки,
Попелова сына, иже прибылъ
Въ этотъ край богатый и обильный
Черезъ три рѣки съ полками Чеха!
Ваше дѣло такъ рѣшилось нынѣ:
Управляйте вмѣстѣ безъ раздѣла!»
Всталъ тутъ Хрудошъ отъ кривой Отавы,
Закипѣла жолчь въ его утробѣ,
Весь во гнѣвѣ лютомъ онъ затрясся
И, махнувъ могучею рукою,
Заревѣлъ къ народу ярымъ туромъ:
«Горе, горе молодымъ птенятамъ,
Коль ехидна въ ихъ гнѣздо вотрется!
Горе мужу, если онъ попуститъ
Управлять собой женѣ строптивой!
Мужу должно обладать мужами,
Первородному идетъ наслѣдье!»
Поднялась Любуша на престолѣ,
Молвя: «кметы, лехи и владыки!
Мой позоръ свершился передъ вами —
Такъ творите жь нынѣ судъ и правду
Межь собою сани по закону:
Править вами не хочу я болѣ!
Изберите мужа, да пріиметъ
Власть надъ вами онъ рукой желѣзной,
А рукѣ моей, рукѣ дѣвичьей,
Управлять мужами не подъ-силу!»
Ратиборъ, что съ Керконошъ высокихъ,
Всталъ и къ сейму рѣчь такую началъ:
«Намъ не слѣдъ искать у нѣмцевъ правды,
По святымъ у насъ законамъ правда:
Принесли ту правду наши предки
Черезъ три рѣки на эту землю.»
Н. Бергъ.
1) Кметъ — близкій человѣкъ въ князю, его совѣтникъ. Лехъ — богатый владѣтель, правитель; отъ нихъ впослѣдствіи произошли магнаты. Владыка — владѣтель небольшого участка, мелкій дворянинъ. Изъ нихъ образовалось рыцарство и среднее дворянство. Лехи и владыки могли быть кметами, не переставая носить прежнее названіе.
СЕЙМЪ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всякъ отецъ надъ челядью владыка:
Мужи пашутъ, жоны шьютъ одёжу;
А умретъ глаза, начальникъ дома —
Дѣти вмѣстѣ начинаютъ править
И становятъ надъ собой владыку,
Что за нихъ всегда на сеймы ходитъ;
Вмѣстѣ съ нимъ для пользы братій ходятъ,
Ходятъ кметы, лехи и владыки.
Встали кметы, лехи и владыки;
Похвалили правду по закону.
Н. Бергъ.
ПѢСНЯ ПОДЪ ВЫШЕГРАДОМЪ.
Гой ты, солнце ясно,
Вышеградъ нашъ крѣпкій!
Что стоишь высоко
Твердою твердыней,
Твердою твердыней,
Страхомъ супостату!
Подъ тобою рѣчка
Быстры волны катитъ,
Подъ тобою рѣчка,
Ярая Влетава.
Близко той Влетавы,
Той Влетавы чистой,
Выросла дубрава —
Лѣтняя прохлада.
Весело тамъ пѣсни
Соловей заводитъ,
Весело и смутно:
Какъ его сердечко
Скажетъ и прикажетъ.
Ахъ! зачѣмъ не пташка
Я, не соловейка!
Полетѣлъ бы въ поле:
Тамъ, въ широкомъ полѣ,
Вечерами поздно
Милая гуляетъ.
Всѣхъ объ эту пору,
Всѣхъ любовь тревожитъ;
Всякое созданье
Въ часъ вечерній проситъ
У любви отрады.
Такъ и я, бѣдняга,
Все тужу по милой.
Сжалься, дорогая,
Ты надъ горемыкой!
Н. Бергъ.
ГЕЙ СЛАВЯНЕ!
Гей славяне, гей славяне!
Будетъ вамъ свобода,
Если только ваше сердце
Бьётся для народа.
Громъ и адъ! что ваша злоба,
Что всѣ ваши ковы,
Боли живъ нашъ духъ славянскій!
Коль мы въ бой готовы!
Далъ намъ Богъ языкъ особый —
Врагъ то разумѣетъ:
Языка у насъ во-вѣки
Вырвать не посмѣетъ.
Пусть нечистой силы будетъ
Болѣе сторицей:
Богъ за насъ и насъ покроетъ
Мощною десницей.
Пусть играетъ вѣтеръ, буря,
Съ неба грозы сводитъ,
Треснетъ дубъ, земля подъ нами
Ходенемъ заходитъ:
Устоимъ одни мы крѣпко,
Что градскія стѣны.
Проклятъ будь, кто въ это время
Мыслитъ про измѣны!
Н. Бергъ.
САДОВНИКЪ.
У садовника въ садочкѣ
Выростаетъ деревцо:
Чорны очи, бѣлы плечи
И румяное лицо.
— "Гдѣ ты, гдѣ ты, нашъ садовникъ,
Розанъ эдакій досталъ?
У тебя еще алѣе
И еще онъ краше сталъ.
«Съ той поры, какъ появился
У тебя онъ на лугу,
Съ той поры на твой я розанъ
Наглядѣться не могу.»
— "Не чужой мнѣ этотъ розанъ,
Не чужой онъ мнѣ цвѣтокъ:
Самъ его я возлелѣялъ,
Сохранилъ и уберёгъ.
«Въ злую стужу-непогоду
Я присматривалъ за нимъ,
За цвѣткомъ моимъ прекраснымъ,
Ненагляднымъ, дорогимъ.»
Нынче матери сбирайте
Дочерей — своихъ красотъ,
И садовнику отдайте
Подъ присмотръ и подъ уходъ.
На лугу, между кустами,
У него житьё цвѣтамъ;
Не одно за-то спасибо
Всякій парень скажетъ вамъ.
Н. Бергъ.
ДАРЪ НА ПРОЩАНЬЕ.
Жилъ со иной голубчикъ,
Жилъ въ счастливой долѣ,
Да порхнулъ голубчикъ
Во чистое поле —
Во чистое поле,
На зеленый дубчикъ:
Тамъ теперь воркуетъ
Милый мой голубчикъ.
Не воркуй, голубчикъ,
Съ дубу зеленого,
Не мути голубкѣ
Сердца ретивого!
"Поздно ты, голубка,
Поздно спохватилась!
Что жь, какъ не былъ дона,
Ты съ другимъ слюбилась!
"Подарилъ я милой,
Милой ленту алу,
Чтобы ленту эту
Въ косы заплетала;
«Подарилъ другую,
Ленту голубую,
Чтобы не забыла
Ту пору былую.»
Н. Бергъ.
ЛОВКІЙ ОТВѢТЪ.
Говоритъ мнѣ снова
Ныньче мать милова,
Чтобы я забыла
Про ея про сына.
На такія рѣчи
Я ей отвѣчала,
Чтобъ она покрѣпче
Сына привязала;
Привязала бъ сына:
Не ходи, молъ, мимо!
Къ дѣвкину порогу
Не топчи дорогу!
Н. Бергъ.
БѢДНОСТЬ И ЛЮБОВЬ.
Подъ окошкомъ нашимъ
Протекаетъ рѣчка. *
Кабы ты мнѣ, мила,
Коня напоила!
«Я съ конемъ не слажу:
Я коней ниразу,
Милый, не поила!»
Подъ окошкомъ нашимъ
Выросла олива.
Кто, скажи мнѣ, мила,
Кто тутъ ходитъ мимо?
«Къ намъ никто не ходитъ,
Рѣчи не заводитъ
Обо мнѣ съ родимой.»
Подъ окошкомъ нашимъ
Расцвѣтаютъ розы.
Отъ чего же, мила,
Проливаешь слёзы?
«Бѣдность одолѣла:
Съ ней я то-и-дѣло
Проливаю слёзы.»
Н. Бергъ.
РАЗСВѢТЪ.
Люди мнѣ сказали:
«Будто время къ ночи!»
А то зачернѣли
Моей милой очи.
Люди мнѣ сказали:
«Зорька на востокѣ!»
А то разгорѣлись
Моей милой щёки.
Люди мнѣ сказали:
«Проглянуло солнце!»
А то поглядѣла
Милая въ оконце.
Н. Бергъ.
НЕСЧАСТНЫЙ МИЛЫЙ.
Мнѣ сегодня сонъ приснился,
Что мой милый воротился;
А какъ утромъ я проснулась —
Нѣтъ милова: мнѣ взгрустнулось.
Кабы я посла достала,
Я бы къ милому послала.
Ты лети, лети, посолъ,
Мой посолъ, ясенъ соколъ!
Къ замку соколъ подлетѣлъ,
Другъ изъ замка поглядѣлъ:
"Воротись ты, соколъ мой,
Воротися ты домой —
«И скажи, что буду скоро
Къ ней до зорьки, до восхода!»
Солнце красное восходитъ,
Милый другъ мой не приходитъ.
Вонь подъ нимъ играетъ, пляшетъ;
Милый другъ рукой мнѣ машетъ.
Повихнулъ конь борзый ногу:
Палъ мой милый на дорогу —
Палъ мой милый, встать не можетъ:
Кто подыметъ? кто поможетъ?
"Что мнѣ, мила, что мнѣ помощь,
Что мнѣ помощь, коли поздно!
«Лучше въ колоколъ звоните
И меня похороните.»
Ахъ, увялъ мой красный цвѣтъ,
Что милѣй мнѣ былъ, чѣмъ свѣтъ!
И того, по комъ вздыхала,
Я на-вѣки потеряла!
Н. Бергъ.
НА ПУТИ КЪ МИЛОЙ.
Солнце за горами,
Сумрачно въ долинѣ…
Ахъ, зачѣмъ ты, батюшка родимый,
Спишь теперь въ могилѣ?
Спать ложусь, встаю ли,
Все я помышляю
О тебѣ, мой батюшка родимый,
О тебѣ вздыхаю!
Лишь одна кручина
Мое сердце гложетъ,
Что на наше счастье золотое
Онъ смотрѣть не можетъ.
Гдѣ овесъ ты сѣялъ,
Тамъ взростилъ я жито,
И кругомъ у насъ густой пшеницей
Поле все покрыто.
Тамъ, гдѣ въ землю пролилъ
Ты хоть каплю поту —
Тамъ мнѣ ныньче золото-богатство
Сыплется безъ счоту.
Житницы, амбары
Полны и богаты…
Скоро-скоро будетъ къ вамъ хозяйка,
Дворики и хаты!
Ахъ, когда бъ ты видѣлъ
Мою дорогую,
Словно яблонь, ты развеселилъ бы
Голову сѣдую.
Конь мой, конь! какъ былъ ты
Жеребенокъ квилый,
Ты не зналъ, что на тебѣ поѣду
За своей я милой!
Солнце за горами,
Теменъ долъ туманный…
Ты лети, лети, мой конь ретивый,
Къ милой и желанной!
Н. Бергъ.
ЧАРОДѢЙКА.
Вы сожгите её,
Утопите её:
Загубила она
Душу-сёрдце мое!
Чародѣйка она,
И хитра и умна,
Много чаръ у нея,
Всѣхъ чаруетъ она.
Чары — очи у ней,
Чары — бѣлая грудь;
Какъ увидишь ты ихъ —
Свой покой позабудь!
Пятерыхъ извела
Блескомъ чорныхъ очей,
Красотою лица,
Бѣлизною плечей…
Пятерыхъ извела,
И шестому не въ мочь:
Самъ не свой, какъ шальной,
Бродитъ онъ день и ночь.
Ахъ, сожгите её,
Утопите её:
Загубила она
Душу-сердце мое!
Н. Бергъ.
РАДОСТЬ И ГОРЕ.
Ахъ ты, радость, ты, радость!
Деревцомъ выростаешь,
Только жаль, что корней ты
Никуда не пускаешь.
И подуетъ ли вѣтеръ,
Аль вода разольётся:
Деревцо молодое
Упадетъ и согнётся.
Можетъ, можетъ и встанетъ,
Да въ иному ужъ лѣту….
Жаль мнѣ, жаль, что корней-то
У тебя, радость, нѣту!
Ахъ ты, горе-кручина!
У тебя, у кручины,
Лишь одинъ горькій корень;
Безъ вѣтвей, безъ былины.
Много надобно вздоховъ,
Слёзъ широкое море,
Чтобъ развѣять кручину,
Чтобы выплакать горе!
Горькій корень далёко,
Горькій корень глуббво,
Безъ вѣтвей, безъ былины —
Горькій корень кручины!
Н. Бергъ.
СЕСТРА ОТРАВИТЕЛЬНИЦА.
Побѣжала ранымъ-рано
На Дунай-рѣку Ульяна.
Проѣзжали тамъ гусары:
«Эй, поѣдемъ, дѣвка, съ нами!»
— Я бы рада, я бы рада,
Да боюсь родного брата.
«Отрави ты брата ядомъ
И поѣдемъ съ нами рядомъ.»
Я бы рада, я бы рада,
Да откуда взять мнѣ яду?
"Въ темномъ лѣсѣ подъ ракитой
Змѣй гнѣздится ядовитый:
«Принеси его ты въ хату
И изжарь на завтракъ брату.»
Ѣдетъ, ѣдетъ братъ изъ бору,
Тащитъ дерево-колоду.
Встрѣчу брату выбѣгала
И ворота отворяла;
Отвела коней на мѣсто.
«Это что, сестра, за вѣсти?»
— На-ка рыбки, братъ Ванюша:
Пополудновай, покушай! —
«Гдѣ взяла ты рыбу эту:
Ни головъ, ни перьевъ нѣту?»
— Я головки отрубила,
Подъ окошкомъ ихъ зарыла.
Какъ отвѣдалъ онъ жаркое,
Поблѣднѣлъ одной щекою;
Какъ еще кусокъ откушалъ,
Поблѣднѣлъ и весь Ванюша;
А какъ третій съѣлъ кусочекъ,
Поблѣднѣлъ, что бѣлъ платочекъ.
«Принеси, сестра, напиться:
Хочетъ сердце прохладиться.»
Принесла воды изъ лужи —
Стало Ванѣ еще хуже.
«Постели, сестра, постелю:
Клонитъ сонъ меня что съ хмѣлю.»
— Лягъ на камень головою
И усни ужъ, Богъ съ тобою!
Въ Бояновѣ звоны звонятъ:
Палачи Ульяну гонятъ;
Въ Мутеницахъ зазвонили:
Съ ней они въ дорогѣ были;
А звонить въ Годонѣ стали —
Палачи ее пригнали.
Какъ тесали гробъ Ивану,
На возу везли Ульяну.
— Вы живьемъ меня заройте,
Только пѣсенки не пойте!
Какъ Ульяну зарывали,
Дѣвки пѣсенку слагали;
Какъ совсѣмъ ее зарыли,
Дѣвки пѣсенку сложили.
Н. Бергъ.
ПЕЧАЛЬ.
Ужъ не быть тому во-вѣки, что прошло, что было;
Не свѣтить знать красну солнцу, какъ оно свѣтило!
Не знавать мнѣ прежней доли съ прежней мощью-силой;
На конѣ своемъ удаломъ знать не ѣздить къ милой!
Мнѣ свѣтило красно солнце въ малое оконце,
А теперь свѣтить не хочетъ, частый дождикъ мочитъ,
Частый дождикъ, непогода бьётъ, стучитъ въ окошко:
Заросла въ моей любезной торная дорожка —
Заросла она кустами, заросла травою,
Съ-той-поры какъ я спознался съ милою другою.
Н. Бергъ.
ИЗГНАНІЕ.
Свѣтлая ты рѣчка,
Рѣчка ты Влетава!
Наше ты веселье,
Красота и слава!
Красное ты мѣсто,
Прага дорогая,
Нашъ престольный городъ,
Родина святая!
Да что намъ Влетава,
Что намъ наша Прага,
Коли въ насъ угасла
Сила и отвага!
Изъ дому насъ гонятъ,
Все у насъ побрали,
Только лишь съ собою
Библію не взяли. *)
Татры, горы-скалы!
Къ вамъ идемъ мы въ гости:
Здѣсь намъ шить въ ущельяхъ,
Здѣсь мы сложимъ кости!
Н. Бергъ.
- )Такъ называемую кралицкую библію, переведенную прямо съ еврейскаго текста учоными чехами на чешскій языкъ въ XVI вѣкѣ, въ городѣ Кралицѣ, на рѣкѣ Моравѣ.
СОБЕССКІЙ И ТУРКИ.
Погодите, братцы:
Перейдетъ Собесскій,
Перейдетъ Собесскій
Черезъ холмъ Силезскій —
Черезъ холмъ Силезскій,
Черезъ Бѣлу гору,
Черезъ Бѣлу гору,
На червонномъ конѣ —
На червонномъ конѣ,
Съ золотымъ кантаромъ, *)
Съ золотымъ кантаромъ,
На помощь гусарамъ —
На помощь гусарамъ,
На защиту Вѣны;
Тогда только суньтесь,
Турки-бусурмены!
Н. Бергъ.
- ) Родъ узды.
БѢЛГРАДЪ.
Конь подъ Бѣлградомъ стоитъ вороной;
На немъ сидитъ,
Кровью покрытъ,
Миленькій мой.
Знаешь ли, мила, какъ битва живетъ?
Видишь: съ меня,
Видишь: съ коня
Кровь такъ и льётъ!
Знаешь ли, мила, какой нашъ обѣдъ?
Наша ѣда —
Хлѣбъ да вода:
Вотъ нашъ обѣдъ!
Знаешь ли, мила, гдѣ буду я спать?
Тамъ, гдѣ убьютъ,
Тамъ погребутъ,
Тамъ мнѣ лежать!
Знаешь ли, кто у меня звонарёмъ?
Раненыхъ стонъ,
Сабельный звонъ,
Пушечный громъ!
Н. Бергъ.
.
НИТРА. *)
Нитра, мила Нитра, ты веселье наше!
Гдѣ же, гдѣ то время, какъ была ты краше?
Нитра, мила Нитра, матушка родная,
На тебя мы смотримъ плача и стеная:
Ты была когда-то всѣхъ околицъ слава,
Гдѣ Дунай струится, Висла и Морава,
Гдѣ святой Меѳеодій паству насъ Христову
И училъ народы божіему слову;
Ты была наслѣдьемъ князя Святополка…
Нынѣ жъ твоя слава стихла и замолкла;
Нынѣ здѣсь владѣетъ чуждое намъ племя:
Такъ-то свѣтъ измѣнчивъ, такъ проходитъ время!
Н. Бергъ.
- ) Когда-то стольный городъ Нитранскаго княжества, въ Землѣ Словацкой; нынѣ главный городъ Нитранской области, на рѣкѣ того же имени.
МИЛЫЙ ВЪ ПОЛѢ.
Люди мнѣ сказали, будто въ полѣ тучи,
А то зачернѣли миленькаго очи.
Люди мнѣ сказали — поле загорѣлось,
А то у милова личико зардѣлось.
Люди мнѣ сказали, что гогочутъ гуси,
А то заиграли миленькаго гусли.
Люди мнѣ сказали — пролетѣла пташка,
А то забѣлѣла милаго рубашка.
Люди мнѣ сказали — поле гулко стало,
Поле гулко стало — милый гонитъ стадо.
Н. Бергъ.
ОЖИДАНІЕ.
Мѣсяца не видно
Середь темной ночи:
Жду я, жду милого —
Проглядѣла очи.
Жду я, не дождуся:
Не приходитъ Яся,
Хоть и обѣщалъ онъ,
Обѣщалъ вчёрася.
Во полѣ садочекъ,
Во полѣ прохладный;
Кто жь его украсилъ?
Яся ненаглядный.
Посажу цвѣточекъ
Рано до разсвѣту…
Ахъ, да не до цвѣту,
Коли друга нѣту!
Пріунылъ безъ друга
Зеленъ лѣсъ-лѣсочикъ:
Соловей не свищетъ,
Опустя носочикъ…
Н. Бергъ.
КРАКОВЪ.
«Будь здорова, Соня!»
Молвилъ Сонѣ Яковъ:
"Вороного коня
Погоню я въ Краковъ.
"Всѣмъ-то, всѣмъ украшенъ
Краковъ, городъ важный;
Что домовъ и башенъ
На улицѣ каждой!
"Ѣздятъ тамъ гусары,
Съ пиками уланы;
А гдѣ замокъ старый,
Тамъ король и паны.
«Дѣвки-бѣсеняты
Такъ и льнутъ повсюду…
Не забудь меня ты,
И я не забуду.»
Н. Бергъ.
ВЫПЬЕМЪ.
Наши дни коротки —
Выпьемъ что-ли водки!
Что тутъ долго спорить —
Выпьемъ и вдругорядь!
Пусть жена и дѣти —
Выпьемъ-ка по третьей!
Всѣ печали къ чорту —
Наливай четвергу!
Пьёмъ мы зачастую
Пятую, шестую,
А седьму подносятъ —
Почивать васъ просятъ;
А восьмую выпьемъ —
Ляжемъ и не пикнемъ!
Н. Бергъ.
ИЗМѢННИКЪ.
"Дождикъ, дождикъ мороситъ,
Взмокла вся поляна.
Ахъ, люби меня, Ванюша,
Вѣрно, безъ обмана!
— Я люблю тебя, люблю,
Много, какъ умѣю!
Коли стану измѣнять,
Чтобъ сломать мнѣ шею!
Только сталъ онъ выѣзжать
На большу дорогу —
Онъ головушку сломилъ,
А конь борзый ногу.
«Знать, тебѣ невѣренъ былъ
Милый твой Ванюша:
Ужъ вдругорядь никого,
Дочка, ты не слушай!»
Н. Бергъ.
СМЕРТЬ МИЛАГО.
Распѣваютъ пташки, громко распѣваютъ,
Моего Ванюшу кличутъ, выкликаютъ —
Кличутъ, выкликаютъ, стонутъ за дубровой;
Конь гремитъ подковой, на войну готовый.
«Не горюй, подруга: все въ Господней волѣ!
Можетъ, годъ, не болѣ, буду въ ратномъ полѣ.»
Молвилъ и помчался. Годъ и два проходитъ,
А съ войны Ванюша къ милой не приходитъ.
Ждетъ его подруга, ждетъ и дни, и ночи,
Плачетъ и крушится — выплакала очи;
Вышла на дорогу: ѣдутъ тамъ уланы —
Ѣдутъ тамъ уланы, кони ихъ буланы.
Подъ попоной чорной конь одинъ позади.
— Гдѣ же мой Ванюша? гдѣ коню хозяинъ?
«Охъ, убитъ твой Ваня, въ правый бокъ подъ душу,
Въ правый бокъ подъ душу ранили Ванюшу!»
Ранили Ванюшу въ правый бокъ подъ сердце:
Плакаться я стану по чужимъ по сѣнцамъ.
«Ой, не плачь, красотка! не жалѣй Ивана:
Изъ полку любого выбери улана!»
Выбрать мнѣ не долго изъ полку любого,
Да не будетъ Вани у меня другого!
Хоть бы я глядѣла, всѣхъ переглядѣла,
А такого друга все бы я не встрѣла!
Н. Бергъ.
ПОЦАЛУЙ.
Рузя, что жь прошу я
Долго поцалуя!
Мы еще попросимъ,
Да какъ-разъ и бросимъ!
Не гляди такъ строго:
Красныхъ дѣвокъ много
За быстрой рѣкою,
Лишь махни рукою.
Въ молодыя лѣта
Нѣтъ любви запрета:
Идутъ дни за днями,
Волны за волнами…
Хоть морозъ и грянетъ,
Цвѣтъ весною встанетъ;
Старость кровь остудитъ —
Ничего не будетъ!
Н. Бергъ.
ВѢРНОСТЬ ДО ГРОБА.
"Мнѣ приснилось въ эту ноченьку,
Что подруженька въ гробу лежитъ.
«Ты сѣдлай коня, мой хилый братъ,
Ты сѣдлай коней обоимъ намъ!»
"Мы съ тобой поѣдемъ въ Жулицы,
Повидаемся съ Шултихами:
«Мы узнаемъ, мы развѣдаемъ,
Какъ живется имъ, какъ можется.»
Мать-Шултиха ходитъ по двору;
На Шултихѣ платье чорное.
«Здравствуй, здравствуй, моя матушка!
Гдѣ же дочь твоя красавица?»
— "Ныньче годъ ровнымъ-равнёшенько,
Какъ свезли мы на погостъ ее —
«Что на парѣ ль вороныхъ коней,
Да на парѣ бѣлыхъ кониковъ.»
Повернулъ коня онъ борзаго
И поѣхалъ прямо въ Кростицы —
Онъ поѣхалъ прямо въ Кростицы,
На кладбище, на церковный дворъ.
Онъ вокругъ объѣхалъ три раза,
Сталъ надъ гробомъ красной дѣвицы:
"Пробудись, проснись, подруженька!
Возврати мои подарочки!
— "Ахъ, не встать и не проснуться мнѣ,
Не вернуть твоихъ подарочковъ:
"На груди плита тяжолая,
Очи перстію засыпаны.
"Поѣзжай въ моей ты матушкѣ,
Пусть отдастъ твои подарочки:
"Черевички съ бантомъ, съ лентами,
И платокъ богатый, толковый.
"Перстенекъ твой на рукѣ моей:
Ужь его мнѣ не отдать тебѣ!
«Подожди еще годокъ-другой:
Ляжешь, милый, ты рядкомъ со хной!»
Повернулъ коня онъ борзаго
И поѣхалъ прямо въ матери:
"Слышишь, старая ты матушка,
Вороти мои подарочки:
"Черевички съ бантомъ, съ лѣнтами,
И платокъ богатый, толковый.
«Перстенёкъ мой на рукѣ у ней:
Перстенекъ мой не воротится!»
Отдавала мать подарочки,
Горько плакалъ добрый молодецъ.
— "Что ты плачешь, добрый молодецъ?
Много въ свѣтѣ красныхъ дѣвушекъ,
«Что богаче и пригожѣе,
Что богаче и красивѣе.»
— «Коль съ твоей не посчастливилось,
Мнѣ другихъ подругъ не надобно!»
Повернулъ коня онъ борзаго,
Ѣдетъ въ мастеру гробовому —
Ѣдетъ къ мастеру гробовому,
Новый гробъ ему заказывать.
«Какъ тамъ лягу, гдѣ она лежитъ,
Перестану я грустить-тужить!»
Н. Бергъ.
ИЗМѢНА МИЛАГО*
— "Пой, красна дѣвица, пѣсни!
Голосъ твой слышно далёко —
"Голосъ твой слышно далёко,
Вплоть до полей до Ясенскихъ:
«Вплоть до чужой до границы
Слышно тотъ голосъ дѣвицы!»
— "Пѣсня мнѣ пѣть, веселиться
Ныньче совсѣмъ не годится.
"Пусть всѣ въ харчевнѣ гуляютъ,
Горя-печали не знаютъ;
"Мнѣ жь тамъ весёлости мало:
Я опущу покрывало,
«Прямо ни разу не гляну,
3а двери прятаться стану.»
Милый по комнатѣ ходитъ,
Видитъ ее — не подходитъ —
Видитъ ее — не подходитъ,
Съ нею рѣчей не заводитъ;
Подлѣ не станетъ, не глянетъ,
Бѣлой руки не протянетъ.
— "Ахъ, ты мой милый, сердечный!
Что погордѣлъ, поважнѣлъ ты?
«Что ни словечка не скажешь,
Ласки своей не покажешь?»
— «Какъ же мнѣ знаться съ тобою,
Съ дѣвкой, съ мужичкой простою!»
— "Словно не зналъ ты, не вѣдалъ
Нашего племени-роду
"Прежде, чѣмъ знался со мною,
Съ дѣвкой, съ мужичкой простою!
"Лучше бъ со мной ты не знался,
Въ намъ по ночамъ не шатался,
"Спалъ бы одинъ себѣ дома,
Дома, въ богатыхъ хоромахъ —
"Ногъ на ходьбѣ не томилъ бы,
Въ избу къ намъ бѣдъ не носилъ бы
"Батюшки съ матушкой горя,
Слёзъ разливанное море,
«Братьямъ и сестрамъ обиды,
Милымъ подружкамъ печали!»
Счастливъ, кто сердце хоронитъ,
Слёзъ на постелю не ронитъ,
Парнямъ въ обманъ не дается,
Парню въ глаза насмѣется!
Съ виду всѣ ласковы парни,
Въ сердцѣ жь — хитры и коварны;
Красную дѣвку заводятъ,
Дружбу не долго съ ней водятъ:
Часъ и другой поиграютъ
И, поигравши, бросаютъ…
Н. Бергъ.
ПОКОРНАЯ ДОЧЬ.
Я на гору кверху поднялась
И въ даль я съ горы поглядѣла,
И вижу я: лодочка ѣдетъ,
А въ лодкѣ три молодца добрыхъ.
Что былъ всѣхъ пригожѣй, моложе,
Что въ лодкѣ сидѣлъ по-серёдкѣ —
На мнѣ обѣщалъ онъ жениться,
Хоша молоденекъ годами.
Онъ далъ мнѣ, дѣвицѣ, колечко,
Колечко, серебряный перстень:
"Возьми ты, дѣвица, колечко,
Возьми ты серебряный перстень!
«Боль матушка спрашивать будетъ,
Откуда серебряный перстень —
Скажи, отвѣчай ты родимой,
Что перстень нашла на дорогѣ?»
— Предъ матушкой лгать я не стану,
Не стану кривить я душою:
А прямо скажу безъ утайки,
Что хочешь на мнѣ ты жениться.
Н. Бергъ.
ЛЕГЕНДА.
Пускай узнаетъ цѣлый свѣтъ,
Что было въ Уграхъ за сто лѣтъ.
Жилъ въ Варадинѣ славный князь —
И дочь у князя родиласи;
Лицомъ пригожа и свѣтла
Новорожденная была.
Когда же стала подростать,
Не шла съ подругами играть;
Но въ божьихъ храмахъ день и ночь
Молилась княжеская дочь.
Минуло ей шестнадцать лѣтъ —
Она даетъ святой обѣтъ:
Оставить міра суету
И посвятить себя Христу.
Но слышитъ вѣсти отъ родныхъ,
Что къ ней присватался женихъ,
Что красотой ея плѣнёнъ
Одинъ владѣтельный баронъ.
И соглашаются отдать
Ему ее отецъ и мать;
Но дочь одно твердитъ въ отвѣтъ:
«Дала я Господу обѣтъ
Весь вѣкъ не вѣдать брачныхъ узъ;
Одинъ женихъ мой — Іисусъ!»
Но ей отецъ, возвысивъ гласъ:
«Ты наша дочь — и слушай насъ!»
И дочь, покорствуя отцу,
Пошла готовиться къ вѣнцу,
Кротка, спокойна и тиха,
Но не глядитъ на жениха.
Когда жь оконченъ былъ обрядъ,
Она ушла тихонько въ садъ
Въ своимъ возлюбленнымъ цвѣтамъ,
И на колѣни пала тамъ,
И говорила такъ, молясь:
«Услыши, Господи, мой гласъ,
И укрѣпи во мнѣ, Господь,
Изнемогающую плоть!»
И передъ нею Онъ предсталъ,
И страхъ невѣсту обуялъ;
Но подалъ Онъ десницу ей —
И стала вдругъ она смѣлѣй,
И новыхъ силъ живой родникъ
Ей въ душу слабую проникъ.
И кротко въ очи ей смотря,
Господь вѣщалъ ей, говоря:
«Возьми сей перстень золотой,
Залогъ любви Моей святой!»
Невѣста розу сорвала
И жениху ее дала,
Предъ нимъ колѣни преклоня:
«Прими залогъ и отъ меня!»
И обрученные пошли,
Срывая розаны съ земли;
А онъ, на ней покоя взглядъ,
Сказалъ: «пойдемъ въ Мой вертоградъ!»
И, взявъ, повелъ ее съ собой.
И шли они рука съ рукой,
И въ вертоградъ къ Нему пришли,
Гдѣ розы пышныя цвѣли,
Алоэ, нардъ и киннамонъ,
И раздавался нѣкій звонъ
Золотострунныхъ райскихъ лиръ,
И пѣлъ святыхъ избранный клиръ.
И доведя ее до вратъ,
Онъ рекъ: «ты зрѣла вертоградъ!
Иди — пора тебѣ домой —
И миръ да-будетъ надъ тобой!»
И опечалилась княжна:
Глядитъ — опять стоитъ она
Предъ Варадиномъ у воротъ,
И стража кличетъ: «кто идетъ?»
Она, сробѣвъ и устыдясь,
Даетъ отвѣтъ: «Отецъ мой князь;
Объ немъ извѣстенъ городъ весь:
Онъ воеводой главнымъ здѣсь!»
Но возражаетъ стража ей:
«У воеводы нѣтъ дѣтей!»
Она же имъ твердитъ одно:
«Онъ воеводой здѣсь давно!»
И взявъ, привратники ведутъ
Ее къ судьямъ своимъ на судъ;
Тѣ стали спрашивать ее,
Она же имъ опять свое:
«Отецъ мой князь!» она твердитъ:
«Онъ воеводой здѣсь сидитъ.»
И диву судьи всѣ дались,
И рыться въ книгахъ принялись,
И тамъ прочли они въ отвѣтъ,
Что въ Варадинѣ за сто лѣтъ,
На праздникъ, въ свадебную ночь,
Пропала княжеская дочь.
И судьи всѣ рѣшили такъ,
Что это вышней воли знакъ.
И, внявъ княжнѣ, онѣ пошли
И ей пастора привели:
И, осѣнясь его крестомъ,
Она почила вѣчнымь сномъ,
Тиха, спокойна и ясна,
И благолѣпія полна.
Тому внимая, всякій чти
Святые Господа пути,
Зане Живый на небесахъ
И многомилостивъ, и благъ.