Мы получили настоящую статью при следующем письме к редактору:
Милостивый Государь!
Каждое время имеет свои понятия о разных отвлеченных предметах, как например: честь, долг, нравственность и пр., и не зная этих понятий — нельзя верно судить об эпохе.
Материалы, которые доставляет для этой характеристики эпох изящная литература, суть более или менее произведения вымысла я наблюдения, прошедшие, как известно, через горнило создания. Желая присоединить к ним более прочные и фактические данные, те подлинные источники, на которых правдивый историк с большей достоверностью может строить свои выводы, я занимаюсь собиранием материалов для изучения современных понятий об отвлеченных предметах. Ниже прилагаемая переписка составляет один из образчиков добытого мною материала. Настоящее место её было бы, по-видимому, на страницах «Русской Старины» или «Русского Архива», но хотя она несравненно любопытнее многих писем и переписок, помещаемых в этих почтенных сборниках, однако по многим причинам не может надеяться попасть в них. Для этого, во-первых, она должна бы быть снабжена примечаниями о происхождении, рождении, родстве и свойстве всех упоминаемых в ней лиц до седьмого колена включительно, чего я никак не мог сделать, ибо об этих лицах ничего, кроме высказанного о них в переписке, решительно не знаю. Во-вторых, переписка для этого слишком, так сказать, свежа, тогда как по условиям вышеупомянутых сборников она должна бы предварительно несколько попортиться, как говорится, тронуться, полежав лет пятьдесят в портфеле. Не желая и не видя возможности ждать, для исполнения второго условия, столько времени, так как по всем вероятиям, чрез пятьдесят лет, не только оболочка моего портфеля, но и моя собственная совершенно разрушаться, а между тем, желая показать образчик собираемых мною материалов и сделать его общеизвестным, я препровождаю настоящую переписку в ваш журнал. К этому я позволяю себе присовокупить просьбу к вашим читателям, чтобы в случае, если кто либо из них пожелает оказать мне свое содействие сообщением материалов для задуманного мною собрания, то присылал бы таковые, если позволите, хоть через контору вашего журнала. Эта помощь будет принята мною с величайшей благодарностью и много облегчит мой нелегкий труд, который едва ли исполним без общественного содействия и сочувствия.
Примите уверения и пр.
С. Буруновка (близ Стерлитамака)
Ноябрь 1874 года
I.
От Зизи к Додо
Нужды нет, что всего прошло пять дней, как я проводила тебя на николаевскую станцию, моя дорогая и милая, милая Додо, но я не могу удержаться, чтобы не начать нашу условленную переписку. Ах как мне кажутся бесконечно длинны эти скучные вешние дни без тебя, как недостает мне тебя, хотя ты всегда сухо отвечала на мои ласки, на мою любовь и задушевную откровенность, на мою: «душа нараспашку» — comme on dit. Но я знаю, что ты несмотря на свою наружную сухость имеешь не черствое сердце и все-таки немного любишь твою экспансивную, так тебя обожающую Зизи… Хотя суровость идет к твоему восхитительному, классически правильному — comme on dit — личику, и ты это знаешь, но тем не менее я отсюда вижу как раздвигаются твои строгие бровки и ты с улыбкой, несколько снисходительной, слушаешь болтовню твоей «пышки», как ты называешь меня на своем реальном петербургском языке.
Ах душка, как еще скучно в Москве! Театры, кажется, что-то играют, но такое бесцветное, вечера не начинались; только и развлеченья, что сегодня с maman была у обедни. Как я вспоминаю несколько очаровательных дней, которые провела с тобою у дяди Ивана и какая была счастливая идея у maman и тети съехаться у него в Березовском! Конечно, Березовское уже далеко не то, что было в доброе старое время, которое мы с тобой едва помним; но все-таки дядя Иван такой настоящий русский барин, что, глядя на него, нельзя не верить его словам: «к нам еще воротятся!»
У нас никого еще не бывает, кроме Константина Семеныча — помнишь которого я тебе показывала — пятидесятилетнего, еще доброго румяного и щеголевато старого поклонника maman, который остается ей верен до сих пор, и по прежнему ежедневно бывает у нас. Впрочем, я ему не удивляюсь: maman еще очень сохранилась для её лет и все еще belle-femme, — чего ж ему еще? Кстати о нём. Я была на днях невольно свидетельницей забавной семейной сцены, которая однако разъяснила некоторые мои сомнения. По дружбе сообщу тебе ее. Я озябла и сидела вся съежившись в гостиной, в углу канапе, с книгой, а maman была рядом в своем кабинете. Папа пришел к ней, и они оба, вероятно, меня не видали. Сначала у них зашел разговор о деньгах и maman начала упрекать папа, что он много издержал без нас:
— А все это на ваших Альфонсин и Берт, к которым вы таскались в Эрмитаж каждый день! Я ведь все знаю! сказала maman.
— Ma chère, отвечал папа с невозмутимым хладнокровием: — надо всякому предоставить его маленькие развлечения. Константин Семеныч доставляет тебе удовольствие своими посещениями ежедневно двадцать лет кряду, но ведь я не упрекаю тебя!
— Но он стоит только лишнего прибора за обедом, отвечала maman: — если не считать, его бесчисленных услуг, как преданного друга дома, и беспрерывных подарков детям.
— Которых он любит как своих, иронически прибавил папа.
— Да, как своих! резко отвечала maman: — хотя стоит взглянуть только на носы, которыми ты их наградил, чтобы не сомневаться, чьи они!
И действительно, у всех нас, к сожалению, носы луковицей, как у папа, тогда как у Константина Семеныча очень красивый греческий нос.
— Да, что касается носов — то они действительно мои! должен был сознаться папа, и maman заговорила снова о деньгах.
Тут я поспешила тихонько уйти, чтобы не показать, что я все слышала, потому что хотя дети всегда я все знают про своих родителей, но принято этого им не высказывать — а я строго храню предание. Однако согласись, душка, что детям приятно видеть, когда их родители выказывают себя такими порядочными людьми в споре о таких деликатных предметах? Да, душка, мы в Москве сору из избы не выносим и обличений не терпим и оттого престиж семьи остается у нас непоколебим. Вообще, сознайся, ангел, что ты несправедлива к Москве, как истая петербурянка! Но я обожаю мою дорогую Москву, и чтобы вы, Петербургские, ни говорили, она останется доброй истинной русской Москвою, хранительницею семейного начала преданий, comme on dit, идеала. Но нет его у меня! есть правда один не очень взрачный, но и о нём еще ни слуху ни духу. Брат Вася говорить, что он верно охотится еще в своей деревне. За обедом — у нас молодежь прикармливают не так, как у вас, которые их держите голодом — нет никого, кроме Константина Семеныча. Но вы можете морить молодежь голодом: у вас некуда деваться с нею, у вас целые полки, целые министерства её, а у нас ровно никого! Как это, однако, несправедливо! Ведь Москва тоже столица! От чего бы не держать здесь — ну хоть нескольких эскадронов и министерских канцелярий? а то никого, хоть шаром покати, тем более, что и отпуска еще не начинались! О как это невыносимо, душка! Я плачу с досады и не могу продолжать письма! Утешь меня мой прекрасный ангел, отвечай поскорее: да нельзя ли прислать хоть парочку молодежи?
P. S. Милейшей тете Анне Дмитриевне и уважаемому дядюшке Степану Петровичу засвидетельствуй мое глубочайшее почтение.
II.
От Додо к Зизи
На углу Ингерманландской и Фридрихсгамской, № 3—14, д. министерства, кв. № 7.
Я тебе не так скоро отвечаю как бы хотелось, милочка Зизи, но все было некогда: устраивались, делали визиты, принимали. Сезон еще едва начинается и как мы устроимся нынешнюю зиму — не знаю; у отца с мамой был спор на этот счет ничем не кончившийся. Мама хотела опять назначить пятницы, как это бывало прежде, но отец говорит, что от них никакого толку, кроме расхода, нет. Призвали меня в посредницы и я должна была согласиться с отцом, что приезжают сыграть в карты да поужинать только те, от которых, как от козла, ни шерсти ни молока. Ты завидуешь обилию молодежи у нас? какая наивность! Да ты знаешь ли, душка, что мы видим эти тысячи молодежи только издали, да мимоходом, в театре, на Невском, на бале! К вам, если попадется какой-нибудь молодой человек, так он весь ваш: вы его запаиваете, закармливаете, он у вас с утра до ночи, и если не остается с ночи до утра, то из одной деликатности; наша молодежь — это волки, как их ни зови, они все в лес! Они обедают в клубах и ресторанах, играют в клубах и картежных домах, веселятся только с кокотками, а на журфиксы являются, если их притащут на аркане! Попробуй сделать вечер? Отец ездит ко всем, кого только знает и чуть не на коленях умоляет приехать потанцовать; один из десяти явится — как на службу, потанцует — если не уедет извинившись с полвечера, поужинает и был таков! Его целый год и не увидишь! А на «огонек», как бывает у вас — и не думай!
И вы нам завидуете, тогда как мы здесь готовы бы драться из-за женихов если бы это вело в чему-нибудь! И я не обвиняю молодежь! Ей скучно с нами, с нашими чинными домами и нашими чинными родителями, и она совершенно права потому что действительно, и мы, петербургские благовоспитанные девицы, и дома наши, и наши родители, и наши истертые разговоры нестерпимо скучны! От этого у петербургских девиц нет молодости, нет любви, и мы, выходя замуж, не отдаемся любимому человеку, а делаем себе положение. Это имеет впрочем свою хорошую сторону, потому что брав, как ныне уже дознано, не приятное препровождение времени двух влюбленных голубков, а устройство будущности, состояния, положения в обществе; любовь же эпизод, который сам по себе! Как ты насмешила меня, пышка, с своей верностью идеалу и преданиям! какой это идеал, которому ты клянешься в верности? какие предания ты сбираешься хранить? разъясни мне пожалуйста, это очень интересно!
Я очень рада, дружок, что могу исполнить хоть на половину твое желание: отсюда назначен в Москву молодой человек очень милый и порядочный, Костенецкий. Он служит в нашем министерстве и иногда бывает у нас; я ему сказала, что у меня есть в Москве миленькая, тоскующая по идеалу кузина с хлебосольными родителями, и обещала взять у мамы для него рекомендательное к тете письмо. Только предупреждаю тебя: очень может быть, что ты Костенецкому вскружишь немного голову и он в тебя влюбится, но он не женится на тебе — это верно! Он человек благоразумный и женится только на девушке с значительным приданым, которого у нас с тобою нет, а если и по склонности, то не ранее как получивши палату или место виц-директора, что может быть не ближе семи-восьми лет! Итак, ты предупреждена!
Будь здорова и весела, милочка, и доставляй мне удовольствие твоей милой болтовней.
P. S. Да выставляй на письме пожалуйста свой адрес, а то я все забываю ваши дикие закоулки и всякий раз должна справляться у мамы, куда адресовать тебе.
III.
От Зизи к Додо
Цалую тебя тысячу раз душка и за твое письмо и за твою присылку. Третьего дня, Костенецкий был у нас. Он не совсем отвечает моему идеалу. Он сдержан, говорит все с иронической улыбкой, так что не разберешь, подсмеивается ли он или говорит искренно, по он очень мил. Третьего дня, мы его оставляли обедать, но он отказался, а вчера обедал и сегодня обещал быть у нас в ложе, так как не успел достать билет на бенефис, и оттуда приедет к нам пить чай. Вчера после обеда, когда мы остались с ним вдвоем (папа по обыкновению ушел спать, а maman прилегла на кушетку «помечтать», как говорит — а попросту подремать, пока Константин Семеныч ей читает что-нибудь), я спросила Костенецкого, правда ли что он не влюбится, как ты пишешь, до тех пор пока не получит палаты или виц-директорства: извини душка, что я выдала твое замечанье, немного изменив его — а он с своей усмешкой отвечал:
— Ручаться нельзя, потому что любовь — болезнь (слышишь душка, болезнь! вот как у вас рассуждают?), болезнь, от которой не всегда убережешься, но что он постарается!
— Но болезнь, говорят, приятная! отвечала я: — затем же так долго лишать себя её удовольствия?
— Потому, говорит, что я им не могу воспользоваться, пока не буду иметь прочного положения (и он, как ты же, о положении все говорит).
— Ну, а если, говорю, любовь схватит всего да и завертит, вот как у Тургенева в одной повести? сказала я.
— Что ж, говорит, в ненормальном состоянии рассудка мало ли что можно натворить, но это уже будет весьма печально!
— Так кузина Додо значит о вас правду пишет? заметила я.
— M-lle Додо очень умная девица, отвечал он: — и я ей очень благодарен за внимание. А что она вам сообщает о себе?
— А разве есть что-нибудь? спросила я.
Он сначала уклонялся от ответа, но потом на мои расспросы, кто у вас бывает? сообщил и про молодого молчаливого поклонника офицера, к которому мы равнодушны и про богатого барона, к которому очень внимательны! А! так вот как, душка! Родственница, ровесница, жила две недели вместе в деревне не расставаясь ни минуты, я тебе всю подноготную свою исповедала, начиная с первой любви, когда мне было шесть лет от роду, а ты мне ни полcлова о двух претендентах, которые были уже в прошлом году и состоят при тебе до сей минуты? Хорошо! Мило! Это по-петербургски! Слушай, душка! Если ты мне, сейчас, в тот же день, как получить это письмо — ну хоть через день, так и быть, — не напишешь всего, всего, что и как и в каком положении дело, — я тебе не друг, я тебе не сестра и я к тебе не пишу более. Я так сержусь, что не могу продолжать письма и не хочу поцаловать тебя.
На тебя жестоко сердита.
P. S. Засвидетельствуй многоуважаемой тете Анне Дмитриевне и дяде Степану Петровичу мое глубочайшее почтение.
Да, забыла ответить на твой вопрос об идеалах и преданиях! Как это ты не знаешь, что это такое? или потому, что у вас в Петербурге в них не верят? да, ведь вы все в Петербурге нигилисты и ничему не верите! А у нас в Москве принято, чтобы всякий благомыслящий человек хранил идеал и предания: про нас так и говорят, что мы их хранители и конечно не я отступлю от них! Идеал это все прекрасное, все что нравится: неужто ты этого не знаешь? Собственно мой идеал, скажу тебе по секрету, хорошенький лейб-гусар с маленькими черными усиками! Но и вполне приличный красивый штатский камер-юнкер — тоже подходит. Ну, а предание, — все что принято в порядочном обществе.
IV.
От Додо к Зизи
На углу Ингерманландской и Фридрихсгамской, № 3—14, дом министерства ***, кварт. № 7.
Я не ожидала, дружок Зизи, что Костенецкий так скоро омосквичится и будет тебе сплетничать обо мне. Но чтобы показать тебе, что у меня секретов никаких нет, сообщу тебе все, что ты желаешь знать. Молодой человек, о котором ты спрашиваешь, прозывается Пенхернович; он у нас бывает давно, так давно, что я к нему привыкла, служит в гвардии, дальний родня моего отца, очень недурен собой, но состояния почти не имеет; тебя может удивить это в гвардейском офицере, но теперь не прежние времена и в гвардии, особенно пехотной, многие живут одним жалованьем. Может быть, благодаря отчасти этому обстоятельству, Пенхернович мало пользуется другими развлечениями, часто бывает по вечерам у нас, и делает мне честь своим вниманием. Человек он милый и мне нравится, но я решительно не вижу причины разделять его чувство и положение, и сделаться m-me Пенхернович. Он это очень хорошо понимает, и потому нисколько меня не преследует, довольствуясь настоящим (все же приятнее проводить вечера со мной, нежели в казармах). Я тоже не вижу причины его отталкивать — вот и все. Что ж было сообщать тебе?
Про барона Гуттер-Шрейберга могу сообщить еще менее. Он человек умный, ловкий, не хорош собой, но приятный: ему уже лет сорок, он холостой, богатый — кажется, но крайней мере, участвует во многих больших предприятиях — он бывает у нас, более потому, полагаю, что ищет разрешения или субсидии в каком-то деле, которое зависит от нашего министерства, и в департаменте отца. Со мной он очень любезен, но не более; конечно, и я с своей стороны достаточно благовоспитана, чтобы не третировать такого человека, как молоденького мальчика — и только! Вот и весь секрет! Что жe я тебе могла рассказывать о бароне и Пенхерновиче, когда нечего и говорить? Ведь не могла же я тебе представить формуляра всех своих знакомых, которые у нас бывают? Но если бы я это сделала, то Костенецкий получил бы отметку «длинноязычен». Передай ему это от меня!
Твои идеалы и предания мне очень понравились! оставайся жe им верна, моя пышка.
А что мы в Петербурге их утратили; это правда! И представь себе, что я нисколько и не жалею об этом, хотя с нигилистками ничего общего не имею. Впрочем, и о нигилистках ты имеешь очень неверное понятие! Эти особы вовсе не так смешны и наивны, как ты думаешь! Знаешь ли, что они живут, душа моя, живут бедно, иногда по неделям не обедая, но все-таки живут; чего мы с тобой, и девять десятых благовоспитанных девиц про себя сказать не можем! А вот тебе образчик их веселости. Брату Алеше дает уроки один студент, кажется, впрочем, не университетский — у нас есть разные — малый добрый и обязательный, только имеет неприятную привычку фыркать носом (платка что ли нет!). Как-то на днях, когда он окончил уроки, я ему предложила напиться чаю, но он отказался.
— Куда ж вы торопитесь? спросила я.
— На вечер-с.
— Как на вечер! танцевальный?
— С танцами-с и угощеньем!
— Что же это за вечер? у кого?
И он мне рассказал, что это вечер в пользу студентов какой-то губернии, плата один рубль. Угощенье: чай и пиво. Собираются как бы у приятеля, но что некоторые из богатых лиц были так добры, что взяли билеты. Что же вы нам не предложили? спросила я. «Не смел-с беспокоить». Видишь какая деликатность! Я сказала отцу и барону, они взяли пять билетов — студент был совершенно счастлив. Я увидала, что у него, бедного, нет и перчаток и насильно дала братнины. На другой день спрашиваю: ну, как? Предоволен.
— Было, говорит, превесело и тридцать семь рублей осталось в пользу кассы!
— А вы танцевали?
— Танцевал-с и вынимает нетронутые братнины перчатки и отдает ему.
— Да разве вы не надевали их?
— Нет-с, говорить, совестно было: потому все без перчаток!
— А дам много было?
— Достаточно-с!
— Кто же такие?
— Все больше студентки-с.
— И хорошенькие.
— И хорошенькие-с.
— Кто же именно?
— Институтка, говорит, одна (повивальная, душка)!
— А по фамилии?
— Не знаю-с! говорит: — ее все гражданкой называли — так ей прозванье.
— Но как же вы ее ангажировали, когда не знаете фамилии?
— А так-с и ангажировал: сказал ей «гражданка, позволь мне быть твоим гражданином».
— Ну, и она?
— Она, говорит, сначала меня дураком назвала, потому не поняла, но я объяснил, что на кадриль и мы помирились!
Вот, пышка, как живут там! И все-таки они живут, всегда находят себе дело, которому отдаются горячо, служат всеми силами, не то что мы с тобой! Однако я слишком заболталась о других, может быть с досады, что нечего рассказать про себя! Право, иногда такая злость берет, что готова бы остричь волосы и… но вот только страшно, что без носовых платков и перчаток! Да и все дела-то их — увы! нисколько меня не занимают! А скверно, скучно! Ты не счастливее ли, пышка? Пиши
P. S. А адрес-то опять забыла? помещай его лучше вместо поклонов отцу и маме, которые я, разумеется, не справляю.
V.
От Зизи к Додо
Спасибо тебе, душка, за большое письмо и за описание ваших нигилистов, что очень забавно, но сами действующие лица только подтверждают отвращение, которое я к ним имела! Все это грязно и главное безнравственно! И Бог их наказывает: посмотри, и твой фыркун добром не кончит. Но это действительно хорошо, что они заняты делом — хотя конечно дела их тоже, должно быть, какие-нибудь простые, либо вредные. По этому случаю мне самой пришло на ум тоже, что надо бы что-нибудь делать, и я придумала учиться латинскому языку, так как это было бы ново, современно, и comme on dit, в охранительном духе. Но брать Вася говорит, что это не женское дело. — «Что ты будешь читать, говорит — разве медицинские книги?» Я отвечала, что разумеется не их, а классических поэтов. Но представь себе, душка, брат Вася говорит, что классических поэтов девушке читать неприлично, потому что все они — понимаешь — ужасно каскадны! Я и не знала, что каскадность тоже классична и охранительна! Однако, если бы я и решилась учиться по латине, то теперь мне было бы некогда, со мной был преинтересный эпизод. Представь себе, душка, что вскоре после моего письма, появился здесь в Москве откуда-то, кажется из Чугуева или Конотопа — гусар Махрюков. Он далеко не подходит под мой идеал потому, во-первых, что не гвардейский, во-вторых вместо маленьких черных усиков у него большие висячие и рыжие и сам он рыжеватый, лицом красен и некрасив; но имеет что-то привлекательное этакое, ухорское, лихое, весь он «скоропалительный», как выразилась о нём моя горничная. Не знаю, но видно они там в своем Чугуеве или Конотопе совсем дуреют от скуки, потому что такие Махрюковы показываются здесь часто. Махрюков ворвался, как буря! куда не выедешь, всюду его встретишь и всюду он торопится и суетится, точно ему некогда: увидал он меня в театре, посмотрел в лорнетку, тотчас нашел знакомого, который его нам представил, на другой день был уже у нас — и повадился ежедневно! Очевидно, что je lui donnais dans l’oeil; извини, не знаю как перевести: по-русски это совсем не то выходит да и вообще, душка, я бы охотно писала тебе по-французски, но ты говоришь, что это выводится из употребления. Махрюков говорлив, весьма шумлив и вообще это было очень забавно, но, представь себе, душка, не более как через пять дней знакомства, после, обеда, когда папа ушел спать, а maman мечтала на кушетке, под чтение Константина Семеновича, Махрюков бац! — просит моей руки! да так прямо и пристает, чтобы сейчас же ему и ответ дала! Подлинно уж скоропалительный! однако же я, разумеется, отвечала, что мне надо подумать, и по правде сказать в самом деле немножко подумывала, потому что он мне нравился. Есть знаешь в нём что-то русское, увлекающее, а я сама, как ты знаешь, вся русская душой и телом и тоже не много скоропалительная! Однако maman мне не хотелось еще говорить — это слишком уж серьезно, а решилась прежде посоветоваться с Костенецким. Ты не смейся, душка, и не удивляйся! И никакой тут задней мысли не было! а просто мы с Костенецким очень хороши, и я вижу в нём как бы друга. Я ему сказала, что, конечно, Махрюков вовсе не такой жених, как бы я желала, что он далеко не мой идеал, но что он, кажется, человек добрый, любит меня и потом «ведь надо же кончить, потому что у меня сестра Варя будет выезжать нынешнюю зиму». Костенецкий все это понял, выслушал. А когда, говорит, он просил ответа? я говорю, что он умолял, что бы не откладывать дальше завтра.
— Что ж, говорит, до завтра еще долго! Подумайте, а там коль не решитесь сами, то посоветуетесь с maman… А я что же могу тут посоветовать?
Я признаюсь не того ожидала от Костенецкого! Я думала, что он примет более горячее участие — хотя вы петербургские все эгоисты, — что он мне скажет какое-нибудь теплое слово, но ошиблась и поблагодарила его так холодно и церемонно, что он, конечно, это заметил, хотя сделал вид, что не замечает и преспокойно уехал. Я была очень взволнована и рассержена, но решилась ждать. На другой день приезжает Костенецкий как ни в чём не бывало, только бледный и точно не совсем здоровый, и я все-таки решилась ему отмстить, подавая надежду Махрюкову. Только Махрюков не был! Это меня удивило. На другой день опять нет, на третий тоже! спрашиваю про него Костенецкого — говорит: «не знаю!» а у самого глаза смеются! пристаю к нему, и что же узнаю? представь себе, что в тот вечер, как я сказала все Костенецкому, он пригласил брата Васю к Махрюкову, увезли его к цыганам прокутили у них целую ночь и бросили Махрюкова у цыган, где он так и хизнул! Говорят, он там кутил целую неделю и зная, что мне через Васю все стало известно, более к нам не является! Впрочем, Вася слышал, что Махрюков хотел увезти цыганку, а теперь сватается уже за какую-то купчиху! Вот тебе и роман мой! Все это не лестно, но было забавно и развлекло меня! Но каков Костенецкий? И как ловко он все это обделал! Это меня примирило с ним. Он мне признался, что обязан находчивостью случайным замечанием С*** известного здесь старожила и остряка английского клуба, который сказал ему, что этакие типы провинциальных кутил, врывающихся как бомба, и одержимых бешенством женитьбы, здесь появляются часто (до Петербурга они не доезжают — да там им нечего и делать), но что они только до цыган, а как их увидали, так и увязнут — как муха в меду!
Я передала Костенецкому твои замечания. Он говорит, что здесь воздух такой, но чтобы ты на него не сердилась, то просил передать тебе, что твой барон получает какую-то помощь отсюда и что дело, о котором он хлопочет, скоро будет им выиграно.
Я ему заметила, что, вероятно, ты к этому равнодушна; но он отвечал, что напротив! — а почему не объяснил. А! так мы вероятно так близко принимаем к сердцу дела барона, что радуемся его радости? Ну что ж, обрадуй его! Но я не хочу думать, чтобы ты была такая эгоистка и так расчетлива, что ждешь выигрыша его дела для того, чтобы согласиться осчастливить его своей рукой? Впрочем от вас петербургских это станется! И если это так, душка, то препятствий скоро не будет и я наперед поздравляю тебя! Впрочем, у нас в дому появился то же Барон в своем роде, какой-то богач и предприниматель Халкаладзев. Он познакомился с папа в клубе и вчера обедал у нас. В действительности, он даже и не князь, хотя все мало-мальски сносные восточные люди — всегда князья, но говорят древнего — не знаю грузинского, или армянского рода! Да это сейчас и видно: у него волоса не растут только на белке глаз, лицо синее как английская синька от выбритой бороды и огромный нос с волосами на кончике! Вот, душка, видишь, сколько новостей! И мы здесь живем, хотя не принадлежим к твоим излюбленным нигилисткам!
P. S. Хотя ты не вспоминаешь мою maman и па̀па̀, и не справляешь мои поклоны, но исполняя свой родственный долг, я все-таки прошу тебе засвидетельствовать мое глубочайшее почтение любезнейшей тетушке Анне Дмитриевне и уважаемому дядюшке Степану Петровичу. А когда меня maman спрашивает «что ты пишешь» — то я всегда говорю ей, что ты просишь засвидетельствовать ей нижайший поклон. Не хорошо, душка, не уважать семейного начала. Ах кстати вспомнила об адресе! Вот он:
На Плющихе, у Тараса в Борашах, в собственном доме.
VI.
От Додо к Зизи
На углу Ингерманландской и Фридрихсгамской, № 3—14, Дом министерства ***, кварт. № 7.
Ты счастливее меня, милая пышка! ты живешь, у тебя появляются метеоры в роде Махрювова и заросшие волосом восточные люди! У нас все гладко, выбрито, чинно и нестерпимо скучно! Я не знаю, почему Костенецкий вообразил, что меня интересует окончание дела барона? ведь я не в доле у него и выиграет ли он или проиграет его — мне совершенно безразлично! Твоя догадка тоже далеко не попадает в цель; я о бароне думаю также мало, как и он обо мне! Да и на что мы им, чинные и скучные барышни, когда их каждый вечер потешают десятки Альфонсин и Филиппо, которые для их удовольствия вывихивают себе крестец, чтобы выразительнее оттенить движениями смысл своей песенки? Не смейся, душка! Это было действительно: отцу сказывал об этом Иван Иваныч. Даже какой-то добродетельный мировой судья попробовал оскорбиться этими движениями и призвал одну такую певицу к ответу! Я уверен, что у этого высоконравственного судьи, по крайней мере, четыре взрослые дочери!! И представь себе — его же здесь бранят: зачем же, говорят, он туда ходит, где это заведомо выделывают? О бестолковые! Они не могут понять на что может решиться человек, ежедневно осужденный видеть перед собой четырех скучающих, обозлившихся, стареющих дев, которых никто не хочет взять на свою шею! О бедный мировой страдалец! как мне жаль его!
А ведь ты правду напророчила: бедный фыркун — уехал! Иван Иваныч говорит, что ныне мальчишки занимаются политикой, потому что ею не занимаются взрослые! А я так думаю, от скуки!
Да! я тебе упоминаю про Ивана Иваныча, а ты не знаешь, кто он. Это тоже своего рода Константин Семеныч нашего дома, только наоборот с отцовской стороны: он старый приятель отца, а мама не очень жалует его. По крайней мере спасибо ему — в нём нет сладости вашего друга дома! Он напротив всегда напоминает нашу петербургскую осень: хмуро, кисло и пронзительно!
В благодарность Костенецкому за его сообщение, скажи ему, что он к новому году будет камер-юнкером. Слышишь, пышка? Ведь это твой идеал номер второй? старайся же, старайся, душа моя! — Хотя думаю, что надежда плоха: он тоже принадлежит в той породе дичи, которую предлагают только тогда, когда она начинает портиться.
VII.
От Зизи к Додо
Додо! душка Додо! я в отчаянии! меня сватают, — меня хотят отдать за человека ненавистного! Этот ненавистный армяшка с волосами на кончике носа Халкаладзев — просит руки моей и не у меня — а прямо обратился к родителям! И знаешь, что он сказал maman? «Ваша дочь, говорить, будет такая же пышная женщина, как и вы — а я ужасно люблю пышных женщин!» И вообрази, это maman очень понравилось! О отвратительный! и подумать, что этого противного… нет! не хочу и думать! Это не возможно! Я не переживу этого! А между тем и папа̀ и maman за него! Говорят: «он богат, он будет тебя лелеять!» Да что мне в его лелеянии, если я должна его купить — ах и говорить страшно чем! — И подумай, душка, что я одна, совершенно одна против всех! И противный Константин Семеныч то же вторит maman, хотя несколько иначе, и все афоризмами в роде «стерпится слюбится» или «маленькие неприятности могут быть вознаграждены большими удовольствиями!» А что всего хуже — что Костенецкий, мой добрый друг Костенецкий, уехал к вам в Петербург, в отпуск на праздники! Ангел мой! постарайся увидать его немедленно! Напиши в нему, пошли за ним, скажи ему, в каком я положении! Скажи ему, чтобы он помог мне, что на одного его я надеюсь! Чтобы он поспешил сюда, что я, как ангела доброго, жду его!.. Додо, милая, посылай его, уговори его, стряхни с него ваш противный петербургский эгоизм, который он было начал терять здесь. Да, милая Додо, он начал терять его, и я надеюсь, что он не окажется таким бессердечным, как ты о нём думаешь! Буду считать не дни, но часы, минуты до твоего ответа или его приезда! А пока борюсь, откладываю, защищаюсь!
Милой тёте и дяде нижайший поклон; не говори им ничего о сватовстве.
VIII.
От Додо к Зизи
На углу Ингерманландской и Фридрихсгамской, № 3—14, дом министерства ***, кварт. № 7.
Бедная Зизи! я получила твое письмо и хотя у нас самый разгар сезона и минуты не остаешься в покое — веселиться не веселимся, а все выезжаем, принимаем, — хотя Костенецкий, приехав ненадолго, носится как ветер с своим новым камер-юнкерством и поймать его труднее ветра, но я улучила-таки минуту, чтобы сказать ему о тебе и твоем положении. Дело было на одном бале; он пригласил меня вальсировать: я ему сказала во время тура «мне нужно переговорить с вами: я вам оставила четвертую кадриль». — Если долго, то не дадите ли мазурку? отвечал он.
Но мазурка у меня была отдана и я должна была ограничиться кадрилью. Но не ропщи на меня, бедная Зизи! И кадрили было слишком достаточно, чтобы видеть, что Костенецкий остался таким, как я тебе его описывала, и что на него рассчитывать нечего! Вот наш разговор.
— Я вам хочу говорить не о себе, сказала я. — Я получила письмо от Зизи: вот в каком она положении. И я передала ему слова твои; он и бровью не моргнул!
— Этого надо было ожидать, сказал он: — господин Халкаладзев так откровенно и умильно глядел на m-llе Зизи своими свободными от волос глазами, что не трудно было угадать, чем это кончиться: я это предвидел еще до отъезда!
— И что же вы намерены делать? спросила я.
При этих словах, Костенецкий — и кажется весьма искренно — сделал глаза больше, чем желала бы иметь их актриса Лотар, когда подкрашивает свои.
— Я? говорит — да я-то тут причём?
— Как причём, бесчувственный вы человек! воскликнула я. — Да Зизи считает вас своим другом! она от вас одних ждет помощи, совета, она самих вас ждет как Мессию, а вы говорите «причём я тут?»
— И все-таки я повторяю, что я тут ровно ни причём, отвечал Костенецкий с наивностью ягненка. Если мне легко удалось избавить m-lle Зизи от сумасшедшего Махрюкова, то из этого никак не следует, чтобы я взвалил себе на шею этого армянского быка Халкаладзева и вообще принял на себя обязательство избавлять m-lle Зизи от всех женихов, которые ей не понравятся!
— Но слушайте, Костенецкий! сказала я: — отбросим увертка и недомолвки и будем говорить прямо! Если Зизи просит меня обратиться к вам с просьбой и за советом, в роде настоящих, значит ваши отношения гораздо ближе, нежели вы мне хотите показать; значит, вы дали повод Зизи обратиться к вам подобным образом.
— Извольте, и я буду говорить прямо! отвечал Костенецкий. — M-lle Зизи девица очень милая и добродушная; но у нее, как у всех московских и провинциальных барышен (не обижайся, душка, он так и поставил Москву с провинциею рядом) есть один недостаток или пожалуй качество: все они, как бы вам сказать, ужасно расплывчаты! У них огромный избыток сердечности и задушевности, они им больны и не знают куда поместить его! Это свойство вообще очень приятно в знакомстве, но только вовсе не с теми последствиями, которые отсюда выводят московские барышни. Они все преувеличивают и судят обо всех по себе, и от этого на всяком ничтожном, сказанном без особого значения слове готовы выстроить каменный дом! Мы вот с вами теперь говорим и прежде говорили прямо и откровенно, как два добрых знакомых, и из этого никаких особенных последствий не будет и ни вы, ни я никаких заключений не выведем и обязательств не примем. А поговори так с московскими барышнями — они же ужасно падки на сближения и короткость, — они сейчас вообразят себе Бог знает что! Что вы им друг на жизнь и смерть, что вы готовы для них идти в огонь и воду — и даже более того, под венец! Ваша кузина отчасти разделяет подобный взгляд. Поверьте, кроме доброго расположения и благодарности за их радушие, я ни на что более не давал повода ей рассчитывать! С моей стороны я и теперь с удовольствием готов помочь ей советами, оказать посильную услугу! Но избавлять от женихов собственной особой — слуга покорный!
— Ну так что же вы ей посоветуете? спросила я.
— А выходить за этого восточного человека замуж — если он действительно так богат, как говорят!
— Серьезно? спросила я.
— Не шутя!
Тут кадриль кончилась, и он откланялся. — А когда ж вы в Москву? спросила я.
— Довольно скоро! Впрочем, я должен еще отбыть мое дежурство во дворце! отвечал он с скромною гордостью.
И вот тебе результат моих переговоров! Ты видишь, что мое старание было, и если последствия тебя не удовлетворять я не виновата. Я нарочно не смягчила ничего в нашем разговоре: теперь ты можешь судить сама, что имеешь право ожидать от Костенецкого!
А затем, душа моя, если ты позволишь, вот тебе и мой совет. Если ты увидишь, что кроме богатства из твоего Халкалидзева выйдет не совсем дурной муж, то есть муж, с которым можно будет ладить, — то не пренебрегай им! ныне женихи, особенно богатые женихи, редкость, и если твой Халкалидзев не совсем красиво выглядит, то это еще не беда! Нам ведь за двадцать, душа моя! Пора перестать сантиментальничать и стать на почву действительности и существенных интересов! Есть для девушки нечто несравненно худшее, чем иметь дурного мужа: это не иметь никакого! И так подумай, душа моя, серьезно прежде, нежели решишься на отказ. Это искренний совет тебе искренно любящей
IX.
От Зизи к Додо
Милая Додо! Хотя ты и поверила Костенецкому, что мы, московские провинциалки (так, кажется, он выразился?) все преувеличиваем, но и вы, жительницы Петровской столицы, тоже способны из мухи делать слона! Я сужу об этом по тому шуму, который ты подняла из-за моего последнего письма. Разумеется, я в нём жаловалась на судьбу и просила совета; но как же ты, душа моя, не поняла, что всякая истинно русская и знающие приличия девушка, всегда, когда ее просватывают, считает обязанностью жаловаться на судьбу и на родителей, говорить, что ее насильно отдают за немилого, хотя бы она целый год перед тем выбегала к этому немилому ежедневно босиком на зады? Об этом ты можешь спросить свою горничную, если она русская деревенская горничная, а не чухонка! Это так уже принято: это наше родное предание, и я, верная охранительным началам, считала обязанностью соблюсти его. В самом деле, не выказывать же нам радость, не оповещать всех подруг, что Господь нам посылает жениха, и за нас хотят свататься? Хоть у нас здесь нет, как в Петербурге целых полков и нескольких министерств молодежи, но слава Богу женихи у нас вовсе не такая редкость, чтобы ими так дорожить, как ты советуешь, и бросаться на первого встречного! Но я вовсе не сержусь и охотно тебя извиняю, моя милая, потому что у вас в Петербурге совсем иначе смотрят на вещи и не знают родных преданий! Теперь могу сказать тебе, душа моя, нашу семейную радость: я дала свое согласие Арчилу Давыдовичу Халкаладзеву (а не Халкалидзеву или Шалкахадзеву, как ты величаешь его, надеюсь без умысла: фамилия Халкаладзевых достаточно древняя и известная, что бы ее помнить и не искажать!). Сделала я это, конечно, не в следствие советов твоих или Костенецкого, который на днях возвратился сюда, и не потому, что мой жених богат: мы не такие материалистки, как вы, и не стоим, как ты выражаешься, на почве существенных интересов; но мы в нашем семействе, и могу сказать в нашем московском обществе, так привыкли уважать волю родителей, которые никогда не пожелают ничего дурного своим детям, что мне одного их желания и даже намека достаточно было бы, чтобы слепо отдать свою руку тому, на кого они укажут! В настоящем же случае мне было тем легче повиноваться им, что их выбор согласовался с требованиями, которые могла бы делать самая разборчивая невеста. В самом деле, Арчил Давыдович соединяет в себе все: древний род и те высокие правила, которые составляют его неразлучную принадлежность, богатство и выразительную наружность; а если и вышел из первой молодости, то тем лучше: это предохраняет от увлечений и дает ему опытность, чтобы руководить молоденькую жену на первых шагах её новой жизни. Надеюсь, милая, что ты разделишь мою радость! Жених мне подарил прелестную диадему из аметистов: она разбирается и из неё делается кольцо, браслет и серги. Костенецкий здесь и делает вид, что одобряет мой выбор, а что у него на душе — не знаю, потому что, ты понимаешь, я теперь не в таком положении, что бы позволять себе заглядывать в душу холостого мужчины! Что же касается до вашего бального разговора, то он мне совершенно верно объяснил все.
— Вы очень хорошо понимаете, m-llе Зизи, сказал он: — какой вес имеют разговоры на балу во время кадрили (в самом деле, душа моя какая же ты наивная: нашла где объясняться с ним!) Разумеется, кавалер, говорит он, желает всегда и обязан сказать что-нибудь приятное своей даме, но вы, может быть, не знаете, что нет ничего приятнее для петербургской девицы, как слышать как злословят её лучших подруг!
Надеюсь, милая, что ты разделишь мою радость, тем более, что и тебе самой будет приятно иметь в своей родне кузину, в том положении и с теми средствами, которые мне доставит мое замужество. Будь уверена, что эта перемена не повлияет на мои чувства в тебе.
P. S. Многоуважаемой тетушке Анне Димитриевне и дядюшке Степану Петровичу засвидетельствуй мой нижайший поклон и сообщи им нашу радость, о которой maman и папа̀ сообщать им на днях сами. Можешь их уверить, что я воспитана в таком уважении к семейному началу, что никакая счастливая перемена в судьбе не может повлиять на те родственные чувства, которые я обязана к ним питать!
X.
От Додо к Зизи
На углу Ингерманландской и Фридрихсгамской, № 3—14, дом министерства ***, кварт. № 7.
Я не знала, милая Зизи, что можно с таим искусством разыгрывать роль, хотя бы завещанную преданием, как это сделала ты в предпоследнем письме твоем, и каюсь, что имела глупость совершенно поверить тебе. Я не имею привычки обращаться за какими либо сведениями к моей горничной, хотя вполне верю тебе, что она может быть совершенно компетентным судьей в тех обычаях, которым ты следуешь. Как бы то ни было, я радуюсь твоей радости и поздравляю тебя с женихом, который, как ты пишешь, соединяет с себе все достоинства, вполне удовлетворяет твоим требованиям и вероятно идеалу. — Жаль только, что ты не говоришь которому именно: похож ли он на номер первый: лейб-гусара с черными усиками или на номер второй — красивого камер-юнкера? Ведь ты не изменила этим идеалам, надеюсь? Радость моя была бы еще полнее, когда бы меня не смущала мысль, что если предания заставляют девушку жалобиться и выть (ведь невесты, кажется, воют, душа моя?) даже выходя замуж за того милого, к которому они целый год бегают босиком на зады для свиданья, то, может быть, эта же верность преданиям и уважение к родительскому выбору требуют, чтобы, когда вопрос уже окончательно решен, благовоспитанная невеста была обязана восхищаться своим суженым и считать его верхом совершенства, хотя бы этот суженый был ненавистнейшим уродом. Эта мысль пришла мне в голову при чтении твоего последнего письма, и, признаюсь, отравляет значительно мою радость! Я не знаю теперь, когда ты лгала (конечно, по совершенно почтенным и уважительным причинам, душа моя), тогда ли когда ты писала, что г-н Халкаладзев противнейший армяшка, ласки которого ты не переживешь, или когда уверяла, что это жених, удовлетворяющий всем твоим мечтам и идеалам? Сознаюсь, душа моя, что мы здесь решительные невежды в разборе и понимании таких тонких вещей: у нас принято, особенно между такими близкими и искренне дружными родственницами, прямо говорить что нравится и что не нравится, и хоть я по любви к тебе и желаю верить, что ты была искренна в твоем последнем письме, но была бы покойнее, если бы ты, снисходя к моему невежеству, прямо сказала, что за человек твой Арчил Давыдыч и нравится он тебе или ты его принимаешь как скверное лекарство?
Если я плохо знаю ваши обычаи, то и ты, душа моя, по правде сказать, не знаешь наших! Так, ты полагаешь, что мне должно быть очень приятно считать в своем родстве кузину в твоем будущем положении. Я тебе должна сказать, что здесь, родство с восточными людьми, кроме нескольких действительно древних и владетельных фамилий, не только не считается завидным, но обыкновенно, если имеют несчастье вступить в него то это стараются скрыть как нечто неприличное! Впрочем, ты можешь быть уверена, что к тебе я не изменюсь, потому что стою выше этих предрассудков. Еще, душа моя, должна предупредить тебя, что хотя все эти восточные люди и ведут обыкновенно свою родословную от царя Давида, но часто это оказывается совершенной ложью: так недавно был здесь один выходец с востока, который назывался князем Гакчайским, а оказалось, что это мещанин из какой-то Шуши! Но надеюсь твой папа это расследовал и г-н Халкаладзев не окажется мещанином.
Удивляюсь, сколько вы обязанностей принимаете на себя совершенно здесь неизвестных? и откуда вы их берете? Так, кроме идеала и преданий, с которыми ты носишься, ты еще выкопала какие-то охранительные начала! Что охраняете вы и от кого? никто у вас и не думает ничего отнимать, а то, чем вы владеете, право, не так привлекательно, чтобы ему. завидовать и ты за своего Арчила Давидовича можешь быть покойна: никто у тебя его не отнимет!
Про себя скажу тебе, душа моя, что я тем менее завидую твоему замужеству, что любовь и двухлетнее постоянство Александра Адольфовича Пенхерновича, про которого ты слышала — тронули меня и а ему отдаю свою руку. Он ничего не имеет, но молод, способен и мы с ним, надеюсь, не пропадем. Да и гораздо приятнее быть обязанными своим положением самим себе, нежели получить его готовое, и добытое Бог весть какими средствами! Александр выйдет тотчас после свадьбы в отставку и ему уже обещано место директора в одной компании с 5 тысячами жалованья, а имеется в виду и другое: на первый случай этого довольно! Посылаю тебе его фотографическую карточку и прошу полюбить нового родственника. Не знаю, с чего ты взяла, что барон от нас убежал? напротив, он бывает по-прежнему и принимает живое участие в карьере Александра: он даже у него будет посаженым отцом. А затем, душка, желаю тебе полного счастья, и, так как идеал уже найден, то верности преданьям.
P. S. Кланяйся Костенецкому и сообщи ему про мой выбор. Очень рада, что вы с ним опять друзья, и желаю, чтобы ты в нём нашла такую же верность и постоянство, которые твоя maman имеет в Константине Семеныче.
XI.
От Зизи к Додо
Истинно родственное письмо ваше, любезная кузина, я вчера получила и спешу отвечать на него. Я очень хорошо поняла все ваши намеки и то чувство, которое вдохновляло вас! Костенецкий совершенно прав! Он говорит, что если петербургская девица принимается язвить свою приятельницу, то трепещет только одного, чтобы не оставить в пей как-нибудь живого места без уязвления! Я вижу, что вы очень трепетали; но могу вас уверить, что уколы ваши не попали в цел и все мои живые места не тронуты! Ваши же бессильные шпильки возвращаю вам в целости обратно: можете нашпиливать их себе на свадебное платье! Мы здесь, по вашему мнению, не так благовоспитаны, мы можем иногда рассердиться и назвать кого либо резким словом, но не в состоянии злиться и подбирать колючки на четырех страницах; пусть это качество при вас и остается! Возвращаю вам также почву существенных интересов, на которой вы утвердились — карточку вашего будущего супруга. Вы, может быть, найдете не приличным, что я в порыве первого чувства выколола глаза, но я не могу равнодушно видеть пошлого лица, особенно с каким-то лакейским выражением, как у вашего г-на Перехновича. Впрочем, последнее вполне объясняет мне его двухгодичное постоянство! Очень рада, что вы нашли достойного супруга! Костенецкий мне объяснил, что между вами и вашим бароном был род скачки: вы ли успеете его опутать и истощить его терпение, прежде нежели он выиграет зависящее во многом от вашего папа̀ дело, или он успеет выиграть дело, не обязавшись перед вами ничем. Вы проиграли! Понятно тогда, что вам, при той скудости женихов, на которую вы так часто жалуетесь, оставался один ваш верный Пенхерович, который искал через вас и вашего папа̀ выйти в люди и приобрести местечко! То, что вам не удалось с бароном, ему удалось с вами! И он не ошибся! Вы, особенно с помощью барона, конечно, выведете в люди своего мужа! Петербургские дамы, говорят, изучили это искусство в совершенстве.
Вы, например, думаете, что жена, полюбившая другого, обязана сказать об этом мужу? а мы думаем так, как думали и наши предки, что она сделает в этом случае величайшую глупость, ибо делу не поможет, а между тем нарушит без нужды спокойствие мужа и уважение к семейному очагу! Очень понятно также, если имея пожилого мужа, молодая жена находит удовольствие в дружбе какого-нибудь сверстника, но имея молодого мужа, заводить дружбу со старыми богачами — хотя бы они были и бароны — это и наши предки и мы считаем безнравственным! Забавно также, что вы считаете верностью идеалу! как будто необходимо идеал держать дома, да еще быть с ним обвенчанным? Да ведь идеалом может быть разное, а не только мужчина! Вы и этого не понимаете; уморительно!
Не стану я вам объяснять, что такое и охранительные начала, хотя бы для семейства, которое живет в казенном доме, это и следовало считать обязательным. А еще вы так этим гордитесь, что в заголовке каждого письма ставите: дом министерства ***? но, милая, несмотря на все мое уважение к дядюшке, я должна заметить, что ведь и министерские сторожа тоже живут в доме министерства?
Но довольно! я не хочу идти по вашим стопам даже и в уколах, в которых вы в Петербурге изощрились, потому что имеете большую практику! Желаю вам преуспеяний с вашим г-н Перепеновичем на почве существенных интересов и счастья в жизни, по тем понятиям, которое вы о нём имеете! Не сомневаюсь, что вы, с вашим искусством и тем почтенным знакомством, которым заводитесь, при качествах вашего супруга, достигнете этого преуспеяния и доставите ему десять директорских мест в разных несчастных компаниях! Но чего вы не достигаете и не поймете — со всеми вашими отрицаниями и преуспеяниями, это понятия о высших идеалах жизни и уменья держать твердо и высоко над головою знамя…[1] женщины!
С теми чувствами, на которые вы имеете право рассчитывать. Остаюсь
P. S. Не смотря на наши новые отношения, я не изменяю родственным чувствам и прошу вас засвидетельствовать нижайший поклон любезной тетушке Анне Дмитриевне и дядюшке Степану Петровичу. Я надеюсь, что они не разделяют тех взглядов на мой выбор, который вы высказали.
Дальнейшего продолжения переписки не отыскалось и нужно предполагать, что на последнее письмо m-lle Зизи ответа от её кузины не последовало. В этом еще более убеждает нас то обстоятельство, что самое это письмо, в отличие от других, хорошо сохраненных, носит следы весьма небрежного с ним обращения. Так на нём остался круглый след, по-видимому от донышка чашки, облитой кофеем; в том месте, перед словом «женщины», где нами поставлены точки, пробованы были накаленные завивальные щипцы, совершенно прожегшие бумагу, а поперек письма производилась, по-видимому, проба чернил или перьев, о чём можно заключить по написанным в разных направлениях и разными чернилами, но почерком m-lle Додо, словам «глупыш», «дурочка», «дура», «дурища», «идиотка» и т. п.
С. Буруновка
Ноябрь, 1874 года
- ↑ Слово, замененное точками, нельзя было разобрать, по причинам, объясненным далее.
