Перелом (Брук)/ДО

Перелом
авторъ Эмма Брук, пер. Эмма Брук

Оригинал: англ. Transition, опубл.: 1895. — Источникъ: az.lib.ru • Перевод с английского Лидии Давыдовой.
Текст издания: журнал «Міръ Божій», №№ 1-6, 1897.

ПЕРЕЛОМЪ.

Романъ Эммы Брукъ.

Перев. съ англійскаго Л. Давыдовой.

Глава I.

«Женское отдѣленіе: по первому разряду окончила Кембаль, Онора (шестая), Гиртонъ; по второму разряду — никто».

Эти слова относились къ экзамену на почетныя награды по классическимъ языкамъ въ Кэмбриджѣ и знаменовали собою для миссъ Оноры Кембэль блистательное окончаніе университетскаго курса. Она прочла свое имя въ спискѣ, вывѣшенномъ на дверяхъ сената, съ сильнымъ, не испытаннымъ до сихъ поръ чувствомъ счастія; она казалась себѣ избранной любимицей судьбы. Все кругомъ освѣщалось для нея лучами ея успѣха. Тѣмъ не менѣе, она постаралась скрыть свое волненіе и спокойно продолжала идти по главной аллеѣ, мимо университета.

Почти всѣ студенты и студентки уже разъѣхались, а оставшіяся имѣли усталый, изнуренный видъ. Онора встрѣтила нѣсколькихъ студентокъ, которыя, также какъ и она, вышли прочесть списокъ удостоенныхъ высшей награды. Онѣ стояли группой около дверей рената и весело болтали.

«Воспитанницы Ньюнгэма»^[1], съ презрѣніемъ подумала Онора проходя мимо нихъ.

— Это миссъ Кэмбаль изъ Гиртона; она кончила по первому разряду. Какая она хорошенькая!

Слова эти были произнесены громко, и миссъ Кэмбаль ясно разслышала ихъ. Ей часто приходилось слышать подобныя фразы отъ младшихъ студентокъ, искренно восхищавшихся ею, и, конечно. ей это было очень пріятно.

Она прошла башню Эразма и остановилась у мостика. Здѣсь царила тишина жаркаго лѣтняго дня. Рѣка текла безшумно, безъ малѣйшаго журчанія; листва деревьевъ, казалось, дремала, пронизанная солнечными лучами. Онора облокотилась на перила моста и смотрѣла за старинныя, красивыя университетскія зданія, возвышающіяся передъ ней. Радостное чувство успѣха наполняло ея душу.

«Если бы Эразмъ видѣлъ меня теперь», — думала она. — «Если бы онъ вдругъ появился здѣсь въ своей длинной тогѣ — какъ бы онъ удивился моему присутствію въ священномъ храмѣ науки! Въ его время женщины и не помышляли ни о чемъ подобномъ. А теперь, я, женщина, достигла высшихъ ступеней знанія, и смѣло могу смотрѣть въ глаза Эразму и вообще, кому угодно».

Она съ гордостью высчитывала, что только пять мужчинъ оказались впереди ея, между тѣмъ какъ она оказалась впереди цѣлыхъ 20 или даже 25 мужчинъ. Она имѣла полное право считать себя побѣдительницей.

Но тутъ другое воспоминаніе воскресло въ ея душѣ. Призракъ Эразма исчезъ и уступилъ мѣсто худощавому человѣку средняго роста, въ современномъ студенческомъ мундирѣ, привѣтствующему ее ласковой поздравительной улыбкой. Онора вздохнула и начала пристально вглядываться въ окна стараго зданія.

— Вотъ здѣсь была комната м-ра Литтльтона, — подумала она, отыскавъ глазами два окна, въ верхнемъ этажѣ. — Кто-то ее теперь занимаетъ?

----- . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошелъ годъ. Онора кончила университетъ и вернулась домой. Отепъ ея былъ ректоромъ въ сельскомъ приходѣ одного изъ среднихъ графствъ. Въ университетѣ ей до конца все удавалось, и всѣ были довольны ею. Дѣйствительно, имя ея было окружено даже нѣкоторымъ ореоломъ: среди младшихъ студентокъ Гиртона всегда было принято «обожать» ее. Ласковое слово или улыбка миссъ Кембаль возвышало юныхъ, начинающихъ учиться, дѣвицъ въ ихъ собственномъ мнѣніи. Эта мужественная молодая дѣвушка, которой все удавалось и которая прямо шла впередъ, побѣждая всякія препятствія, дѣлала честь своему женскому сословію, и женское сословіе, по справедливости, гордилось ею. Маленькія студентки грѣлись въ лучахъ ея славы и размышляли о величіи женщины. Кромѣ того, лекторы, тьюторы и профессора также относились къ Онорѣ съ большимъ уваженіемъ и привѣтливостью. Она воспользовалась всѣми преимуществами общаго образованія, и не слишкомъ углублялась въ однихъ классиковъ; она заглядывала и во многія другія отрасли науки, и могла легко и блестяще разговаривать о самыхъ разнообразныхъ предметахъ Это дѣлало ее пріятной собесѣдницей и придавало особенную прелесть ея открытой, простой манерѣ держать себя. Вся ея университетская жизнь была пріятной подготовкой къ жизни. Теперь подготовка кончилась, и ей предстояло вступить въ жизнь.

Домъ ея отца находился въ мѣстности, въ которой дикіе, лѣсистые холмы соприкасались съ мирной плодородной долиной. Онора сегодня только пріѣхала изъ университета и осматривалась въ комнатѣ, которая должна была служить ей резиденціей. Приложивъ палецъ къ губамъ, она критическимъ окомъ осматривала окружающую обстановку. Она привыкла считать себя вполнѣ культурнынѣ человѣкомъ, и находила, что скромная меблировка ея спальни не соотвѣтствуетъ ея вкусамъ и потребностямъ.

Это была длинная, низкая, свѣтлая комната съ двумя большими окнами и старомодными, широкими подоконниками. Снаружи окна обрамлялись вьющимися растеніями, а прямо передъ ними росли розовые кусты.

— Это очень красиво, — сказала Онора, — розовый кустъ я оставлю на его старомъ мѣстѣ.

Окна были широко раскрыты и въ комнату врывалось щебетаніе птицъ, отдаленное мычаніе скота, голоса дѣтей, благоуханіе цвѣтовъ и мягкіе лучи іюньскаго солнца.

Онора медленно ходила по большой комнатѣ и занималась ея устройствомъ. Прежде всего она принялась распаковывать свои ящики съ книгами. Въ одной рукѣ у нея была пыльная тряпка, и она тщательно обтирала каждую книгу, прежде чѣмъ поставить ее на полку. Комната была меблирована со строгой, старомодной простотой. На стѣнахъ не было картинъ, за исключеніемъ одной, висѣвшей надъ каминомъ. Тамъ въ деревянной рамкѣ помѣщался текстъ, написанный большими раскрашенными буквами: «не будьте подобны лошади или мулу, которые не имѣютъ пониманія». Изреченіе висѣло здѣсь съ тѣхъ поръ, какъ Онора себя помнила, и ей никогда не приходило въ голову снять его. Это была работа ея покойной матери, которая сама повѣсила ее здѣсь, надъ каминомъ. Убирая книги, Онора время отъ времени поднимала голову Â поглядывала на раскрашенный текстъ.

Онора была красивая дѣвушка. Она была хорошаго роста, стройна, имѣла густые, каштановые волосы, которые небрежно свертывала узломъ на затылкѣ. Черты лица ея были правильны и брови хорошо очерчены. Подъ ними находились красивые каріе глаза, во глаза эти были нѣсколько холодны и невыразительны. Настоящую красоту ей придавалъ умный, высокій лобъ и яркій цвѣтъ лица. Кромѣ того, у нея былъ прелестный ротъ: нижняя губа была нѣсколько коротка, и поэтому при разговорѣ ей всегда приходилось показывать свои хорошенькіе зубки. Красивый ротъ является большимъ украшеніемъ для женщины.

Послѣдней вещью, которую Онора вынула изъ ящика, была маленькая шкатулочка, содержащая ея драгоцѣнности. Она открыла ее. На самомъ верху лежала кабинетная карточка Лесли Литтльтона. Она вынула ее, смахнула съ нея пыль и опять посмотрѣла на текстъ, повелѣвавшій ей не уподобляться мулу.

— Не могу же я повѣсить Лесли подъ этимъ текстомъ, — подумала она. — Куда бы мнѣ его дѣвать?

Послѣ нѣкоторыхъ размышленій, она поставила карточку на свой письменный столъ, около чернильницы и листовъ бумаги, которые она намѣревалась покрыть своимъ четкимъ почеркомъ. Послѣ этого устройство комнаты могло считаться законченнымъ, и она подошла къ окну.

Грустно было здѣсь, въ этомъ уединенномъ деревенскомъ домѣ. Но Онора надѣялась, что въ самомъ непродолжительномъ времени ей удастся оживить старый домъ, окружить себя знакомыми, сдѣлаться центромъ интеллигентнаго кружка.

— Я буду рано вставать, — думала она, — и до завтрака читать по гречески. Это сохранитъ меня свѣжей на весь день. Вообще, я буду культивировать въ себѣ эллинскій духъ.

Внизу позвонилъ колокольчикъ и прервалъ ея мечтанія. Пора было идти внизъ.

Онора воспитала свой вкусъ на образцахъ послѣдней эстетической моды, а въ ректорскомъ домѣ все носило на себѣ печать старомодности и пуританизма. Переходя теперь изъ одной комнаты въ другую, она думала о томъ, что ея родители въ молодости имѣли пристрастіе къ некрасивымъ вещамъ. Она рѣшила въ ближайшемъ будущемъ отправиться въ Лондонъ и пріобрѣсти тамъ нѣсколько новыхъ «художественныхъ предметовъ»; она была здѣсь единственной хозяйкой, и не видѣла причины, почему бы ей постепенно не преобразовать всей обстановки по своему вкусу. Особенно не нравилась ей гостиная, и, войдя въ все теперь, она остановилась въ дверяхъ и съ неудовольствіемъ осмотрѣлась. Комната оставалась безъ перемѣны съ того времени, когда она впервые была меблирована; никто въ ней ничего не измѣнялъ и не поправлялъ. Занавѣси и мебель были зеленые, самаго несомнѣннаго зеленаго цвѣта. Онора уже тысячу разъ видѣла это. Но частыя отлучки изъ дому сглаживали впечатлѣніе, а теперь этотъ грубый зеленый цвѣтъ положительно рѣзалъ ей глаза.

Онора сдѣлала гримаску.

— Je suis tombé en vert, — проговорила она громко съ маленькой усмѣшкой.

Ей предстояла нелегкая задача. Красивый, тяжелый столъ стоялъ прямо по серединѣ комнаты. Такъ онъ стоялъ, по крайней мѣрѣ, лѣтъ 30. Вся мебель была разставлена съ математической правильностью, безъ всякой мысли о красотѣ. Онора подошла къ столу, посмотрѣла на разложенныя на немъ книги, и тотчасъ же отвернулась.

Все это нужно передѣлать, думалось ей. Весь домъ, отъ подвала до чердака, нужно обновить и освѣжить. Она любила все новое, и окружающая ее старина производила на нее подавляющее впечатлѣніе. Проходя мимо окна, она остановилась и посмотрѣла въ садъ.

— Я бы хотѣла знать, когда мнѣ придется теперь увидѣть Лесли Литтльтона, или хоть услышать о немъ, — подумала она съ непривычною грустью.

Ей казалось, что прежняя жизнь ушла такъ далеко отъ нея, и на минуту ей стало тоскливо при этой мысли. Но только на минуту. Она была очень жизнерадостнымъ человѣкомъ и грустное настроеніе было ей несвойственно. Она быстро отошла отъ окна и постучалась въ дверь комнаты отца.

— Войдите! — послышался ласковый и немного дрожащій старческій голосъ.

Онора отворила дверь и остановилась на порогѣ.

Отецъ ея сидѣлъ за столомъ, заваленномъ книгами. Передъ нимъ лежали листы бумаги, но они были не исписаны, и старикъ, казалось, не былъ занятъ писаніемъ. Она увидѣла раскрытую библію и нѣсколько книгъ по теологіи. Кабинетъ слабо освѣщался однимъ квадратнымъ окномъ; обстановка была самая простая, и одна стѣна, отъ пола до потолка, была сплошь занята книжными полками. На другой стѣнѣ висѣли два, сдѣланные карандашемъ, рисунка Оріель колледжа въ Оксфордѣ и церкви св. Маріи въ Оксфордскомъ университетѣ. Рисунки были помѣчены сороковыми годами.

Взглядъ, которымъ отецъ посмотрѣлъ на Онору при ея входѣ, заставилъ ее усомниться, дѣйствительно-ли онъ ее видитъ.

Это былъ почтенный старикъ, невысокаго роста, съ красивымъ тонкимъ лицомъ и бѣлыми волосами. Глаза у него были свѣтлые и близорукіе. Молодое одушевленіе не погасло въ нихъ, какъ это часто случается въ преклонномъ возрастѣ. Въ нихъ было выраженіе какой-то святости, какъ будто врата неба открылись передъ нимъ и освѣтили его своими лучами. Онъ не былъ болѣзненнымъ человѣкомъ, и если плечи его были немного сгорблены, то это происходило отъ сидячей жизни одинокаго ученаго. При всей своей учености, которую Онора всегда считала чѣмъ-то архаическимъ, онъ остался доступнымъ всѣмъ человѣческимъ чувствамъ; при видѣ красивой дѣвушки, появившейся въ дверяхъ, въ немъ проснулась отцовская гордость. Онъ вспомнилъ Горація и продекламировалъ:

«Dulce ridentem Lalagen amabo

Dulce loquentem» *).

• ) «Буду іюбить Лалагу !!!!(собственное имя) съ ея прелестной улыбкой и нѣжной рѣчью». (Горацій, ода 22-я, кн. I).

— Даі «Nebulae malusque Juppiter urget»^[2] — очень подойдетъ къ описанію атмосферы вашего кабинета и всѣхъ этихъ ужасныхъ книгъ, — быстро подхватила Онора. Она сѣла на старый диванъ, набитый конскимъ волосомъ, и съ улыбкой смотрѣла на отца.

— Дорогой папа, надѣюсь, что мое возвращеніе домой будетъ вамъ пріятнымъ.

— Carissima! — отвѣтилъ онъ тихимъ, спокойнымъ голосомъ, и коснулся своей красивой старческой рукой раскрытой страницы библіи.

Онора почувствовала себя почему-то растроганной. Она почти съ упрекомъ вспомнила, что только-что собиралась произвести революцію во всей меблировкѣ. Она не думала отказываться отъ этой мысли, но надѣялась, что ему будетъ все равно, и мысленно дала себѣ клятву быть какъ можно ласковѣе и почтительнѣе къ отцу. Когда черезъ нѣсколько минутъ слуга пришелъ объявить объ ужинѣ, ректоръ поднялся и со старомодной изысканностью открылъ двери, чтобы пропустить ее впередъ; Онора почувствовала, что ей никогда не придется краснѣть за него, даже если бы Лесли Литтльтонъ пріѣхалъ къ ней въ гости. Онъ былъ настоящимъ джентльменомъ и ученымъ.

Посѣщеніе Лесли Литтльтона было ближе, чѣмъ она думала. Когда она сидѣла противъ отца за ужиномъ, съ невольнымъ сожалѣніемъ вспоминая объ обѣдахъ въ университетской столовой, отецъ кашлянулъ и началъ новый разговоръ:

— Дорогая моя! Помнишь-ли ты м-ра Литтльтона?

Онора выпрямилась. До этого она сидѣла, откинувшись на спинку стула, и крошила хлѣбъ.

— Да… конечно, помню, — сказала она.

— Я получилъ отъ него очень милое письмо сегодня утромъ, — продолжалъ ректоръ. — Онъ поздравляетъ меня съ твоимъ успѣшнымъ окончаніемъ и возвращеніемъ домой.

— Почему же м-ръ Литтльтонъ не написалъ мнѣ, отецъ? — спросила Онора съ удивленіемъ.

Старый ректоръ недовѣрчиво взглянулъ на нее.

— Развѣ вы съ нимъ такіе друзья, Онора? — спросилъ онъ.

— Конечно, очень большіе друзья.

Ректоръ посмотрѣлъ на нее и встрѣтился съ ея сверкающими темными глазами. Открытый взглядъ ея нѣсколько смутилъ его. Онъ съ благоговѣйнымъ почтеніемъ относился къ тайнамъ женскаго сердца.

— М-ръ Литтльтонъ собирается къ намъ на этихъ дняхъ, — проговорилъ онъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — радостно воскликнула Онора. Она еще болѣе выпрямилась, и глаза ея еще болѣе засверкали.

— Ты рада, Онора? — мягко спросилъ ректоръ.

— Ужасно рада, — весело отвѣчала Онора. — Есть масса вещей, въ которыхъ м-ръ Литтльтонъ можетъ помочь мнѣ. Мнѣ нужны его совѣты относительно чтенія. Онъ знаетъ всѣ эти модныя книги — самыя новѣйшія — и долженъ мнѣ указать ихъ. Я вѣдь не намѣрена успокоиться на окончаніи курса и полученіи степени, — прибавила она, улыбаясь. — Я мечтаю о литературной работѣ, объ оригинальной литературной работѣ, отецъ. М-ръ Литтльтонъ поможетъ мнѣ. Онъ будетъ мнѣ очень полезенъ.

— Вотъ какъ!

У ректора въ душѣ зародилось новое предположеніе, на которомъ онъ сосредоточилъ теперь всѣ свои отцовскіе помыслы. Остальная часть ужина прошла въ молчаніи, которое только одинъ разъ было нарушено Онорой, съ нѣкоторой робостью обратившейся къ отцу съ вопросомъ:

— Вы бы ничего не имѣли противъ того, чтобы у насъ вмѣсто ужина былъ обѣдъ въ 7 ч., въ тотъ день, когда пріѣдетъ м-ръ Литтльтонъ?

— Это зависитъ совершенно отъ тебя, моя дорогая. Распоряжайся, какъ тебѣ угодно, — тотчасъ же согласился ректоръ.

Послѣ ужина, по домашнему обычаю, послѣдовала семейная молитва. Когда было убрано со стола, Онора хотѣла пройти въ зеленую гостинную, но прежде чѣмъ она успѣла выполнить свое намѣреніе, слуга положилъ передъ ректоромъ библію и молитвенникъ. Онора уже забыла о семейныхъ молитвахъ. Она покраснѣла и съ нѣкоторымъ колебаніемъ сѣла на диванъ. Университетскія занятія и чтенія совершенно подавили въ ней вѣру въ религіозные догматы. Вліяніе м-ра Литтльтона было, быть можетъ, рѣшающимъ въ этомъ вопросѣ. Ее мучило сознаніе, что она должна теперь играть комедію и быть неискренней.

Ректоръ, совершенно не подозрѣвая направленія мыслей дочери, раскрылъ библію и подвинулъ свѣчи ближе къ себѣ. Пламя свѣчки непріятно вздрагивало и освѣщало его сѣдую голову и близорукіе глаза, низко склонившіеся надъ книгой. Онъ читалъ медленно, мало-по-малу голосъ его успокоилъ тревогу Оноры и отвлекъ ея мысли въ другую сторону. Она думала совсѣмъ о другомъ, и, когда слуги опустились на колѣни, машинально послѣдовала ихъ примѣру.

Давнишней мечтой Оноры было заняться изученіемъ греческихъ вазъ. Она хотѣла подробно изслѣдовать прогрессъ искусства въ Греціи, ея цивилизацію, миѳологію и нравы, по скольку все это отразилось на орнаментаціи вазъ и ихъ рисункахъ. Пока отецъ благоговѣйнымъ голосомъ читалъ назначенные на сегодняшній день тексты, она представляла себѣ свой будущій разговоръ съ м-ромъ Литтльтономъ, въ которомъ она будетъ обсуждать съ нимъ планъ своей предполагаемой работы.

Внезапно какія-то новыя, странныя слова отца привлекли ея взиманіе. Слова эти не были взяты изъ молитвенника, и голосъ, произносившій ихъ, сильно дрожалъ. Она перестала думать о греческихъ вазахъ и, помимо воли, слушала. Вотъ что она, къ удивленію своему, услышала:

— Ты, Который ясно видишь все, что дѣлается въ сердцахъ людей, помоги моему невѣжеству и заблужденію. Помоги мнѣ, передающему велѣнія Твои другимъ, самому выполнять завѣты добра и справедливости, преподанные Тобою. Чтобы я, назначенный Тобою пастырь, не забывалъ идти по стопамъ Христа и не поднималъ бы высоко головы своей. Охрани меня отъ грѣха стяжанія, въ который впалъ Ананія и Валентинъ, съ которымъ Ты спорилъ устами слуги Твоего, Поликарпа. Помоги мнѣ выполнить заповѣдь, которая была завѣщена намъ отъ начала. Пусть ничто видимое или не видимое не отклонитъ меня отъ внушеннаго Тобою рѣшенія. Я подчиняюсь суду Твоему, Господи, во имя Христа. Аминь!

Наступило глубокое молчаніе. Потомъ ректоръ, все еще дрожащимъ голосомъ, благословилъ присутствующихъ. Тогда слуги поднялись и вслѣдъ за ними Онора. Она опять сѣла на диванъ и, оставшись одна съ отцомъ, вопросительно посмотрѣла на него. Она не знала, хочетъ ли онъ, чтобъ она еще побыла съ нимъ, или ей можно вернуться къ своимъ книгамъ.

Онъ смотрѣлъ на нее съ какимъ-то страннымъ, напряженнымъ выраженіемъ.

— Онора! — проговорилъ онъ.

Въ голосѣ его было что-то, что заставило ее съ волненіемъ прислушиваться къ его словамъ.

Глава II.

Онора съ удивленіемъ взглянула на отца.

— Мнѣ кажется, Онора, — началъ онъ, — что теперь, когда ты вернулась ко мнѣ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ труда, затраченнаго на образованіе, я обязанъ сообщить тебѣ о томъ испытаніи, черезъ которое Господь провелъ меня въ эти послѣдніе годы. Благодаря моей неспособности, это откровеніе проникло въ меня очень медленно. Ты понимаешь меня, дочь моя?

— Да, конечно, — отвѣтила Онора, считавшая, что нѣтъ на свѣтѣ ничего, недоступнаго ея пониманію.

— Мнѣ хочется откровенно поговорить съ тобою именно теперь, потому что мнѣ живо вспоминается мое собственное окончаніе Alma Mater, память о которой будетъ дорога мнѣ до самой смерти. Въ то время, Онора, когда Богъ послалъ мнѣ дочь вмѣсто желаннаго сына, и затѣмъ взялъ у меня возлюбленную жену мою, мнѣ еще не приходило въ голову, что Онъ соединитъ два дара въ одномъ, и что я доживу до такого дня, какъ сегодняшній. Потому что, въ дни моей молодости положеніе женщинъ было совсѣмъ не такое, какъ теперь.

Онора улыбнулась.

— Vera incessu potuit Dea^[3], — продолжалъ ректоръ. — Мы, бывшіе молодыми въ тѣ времена, не подозрѣвали о появленіи въ ближайшемъ будущемъ преображенной женщины, равной мужчинѣ по своему умственному развитію, и въ то же время сохраняющей въ неприкосновенности свою нѣжность и грацію. Теперь я хотѣлъ бы разсказать тебѣ кое-что о моемъ духовномъ развитіи.

— Пожалуйста, отецъ, — сказала Онора, нѣсколько сдержанно.

— Мое духовное рожденіе произошло въ университетѣ, — продолжалъ ректоръ, — и потому твое окончаніе университетскаго курса кажется мнѣ подходящимъ случаемъ для моей исповѣди. Я уже тогда рѣшилъ посвятить себя служенію Богу и Его церкви, во истинное значеніе моего призванія открылось мнѣ позднѣе, подъ вліяніемъ того удивительнаго возрожденія духовной стороны церкви, которое называютъ трактаріанскикъ движеніемъ.

Онъ остановился на мгновеніе. Онора смотрѣла на него со смѣшаннымъ чувствомъ недовѣрія и удивленія. Какой-то неопредѣленный страхъ и смущеніе овладѣли ею. Глаза ректора были устремлены вдаль, и онъ не замѣчалъ перемѣны въ ея лицѣ.

— Я мало знакомъ, Онора, — продолжалъ онъ, — съ религіознымъ настроеніемъ Кэмбриджа въ настоящее время. Изъ вашего университета вышло евангелическое движеніе. Я не буду теперь судить о немъ. Правда, оно очень заботило меня, какъ нѣчто, нарушающее единство церкви. И, какъ уже сказано св. Игнатіемъ, всякій, кто слѣдуетъ за схизматикомъ, не наслѣдуетъ Царства Божьяго. Я надѣюсь, Онора, что ты не перешла на сторону евангелическаго движенія.

Голосъ ректора немного дрожалъ и онъ съ опасеніемъ взглянулъ на Онору.

— Нѣтъ, — коротко отвѣтила Онора. — Евангелическое движеніе не затронуло меня.

— Тогда тебѣ легче будетъ понять, какъ это чудесное возрожденіе ранняго христіанскаго духа въ нашей умирающей церкви подѣйствовало на мою молодую душу.

— Я думаю, что пойму, — сказала Онора упавшимъ голосомъ.

— Ты можешь себѣ представить, какое впечатлѣніе произвело на меня посвященіе въ пастыри, устанавливающее мою духовную связь съ первыми основателями церкви и епископами, даже — я съ особымъ благоговѣніемъ произношу эти священныя слова — даже съ самимъ Іисусомъ Христомъ; я смотрѣлъ на свою жизнь, какъ на постоянное служеніе единому закону Бога. Въ качествѣ пастыря Его, я старательно слѣдилъ за собою изо дня въ день, боясь какъ-нибудь отойти отъ Его велѣній и нарушить Его заповѣдь. И тѣмъ не менѣе, Онора, глаза мои, несмотря на все свое стремленіе къ свѣту, были такъ слѣпы, что, какъ мнѣ ясно теперь, я долгіе годы не понималъ Его голоса, взывающаго ко мнѣ.

Онъ поднялъ руку и на лицѣ его появилось выраженіе благоговѣйнаго изумленія передъ открывавшейся ему истиной. Онора вздохнула, не зная почему. Ей казалось, въ ея молодую, свѣжую жизнь врывается какая-то чуждая, непонятная и враждебная ей сила.

— Послушай теперь, — продолжалъ ея отецъ, — что случилось со мной шесть лѣтъ тому назадъ. Я очень заботился тогда о томъ, чтобы не утратить ни одной овцы, надъ которыми Онъ поставилъ меня пастыремъ. И вотъ, просматравая однажды списки прихожанъ, чтобы убѣдиться, что никто изъ ввѣреннаго мнѣ стада не былъ оставленъ мною въ небреженіи, я случайно наткнулся на имя, которое было извѣстно мнѣ только по наслышкѣ. Это было имя Пирса Норбюри, о которомъ ходила дурная слава.

— Я слышала о немъ, — сказала Онора, обрадованная возможностью снова приблизиться къ землѣ. — Это — старый чартистскій ткачъ и браконьеръ; онъ пользуется нехорошей репутаціей.

— И все-таки, — быстро подхватилъ ректоръ, — именно его Богъ избралъ орудіемъ для моего просвѣтленія. Когда я прочелъ его имя, я вспомнилъ, что никогда не былъ у него и не исполнилъ своего долга по отношенію къ человѣку, который былъ извѣстенъ своимъ пренебрежительнымъ отношеніемъ къ церкви, и котораго я не зналъ, куда отнести — къ диссентерамъ или къ атеистамъ. Въ тотъ же вечеръ я пошелъ навѣстить его. Ты знаешь его коттэджъ, Онора? Онъ лежитъ въ самой дикой части нашего мѣстечка, среди холмовъ. Я пришелъ туда до заката и постучался. Дверь была открыта и я увидѣлъ старика, сидящаго за столомъ передъ раскрытой книгой. Книга эта была библіей.

— «Господь раньше меня уже былъ здѣсь», — сказалъ я.

"Онъ поднялъ глаза, и не говоря ни слова, посмотрѣлъ на меня такъ, что я почувствовалъ себя смущеннымъ, и слова, которыя я готовился сказать, замерли у меня на устахъ. У него былъ взглядъ одинокаго человѣка, Онора. Я знаю этотъ взглядъ, потому что самъ испыталъ одиночество, и тоже старался заполнить его мыслями о неземномъ. Увидя мое колебаніе, онъ спокойно попросилъ меня войти, а самъ не двигался съ мѣста, и руки его оставались лежать на раскрытой страницѣ библіи.

" — Пирсъ, — сказалъ я, — будемъ вмѣстѣ читать эту книгу.

" — Хорошо, — сказалъ онъ. — Но вы, называющій себя пастыремъ Божіимъ, прочтите эту страницу раньше меня.

"Онъ передалъ мнѣ библію. Розовый лучъ заходящаго солнца падалъ сквозь запыленное окно на раскрытую страницу и на морщинистый палецъ старика. Я надѣлъ очки. Мнѣ вспомнились слова Христа: «Гдѣ двое или трое собрались во имя Мое, тамъ и Я среди нихъ». И я чувствовалъ, что Онъ былъ тогда съ нами. Я прочелъ слова, указанныя мнѣ старымъ чартистомъ:

«Горе вамъ, книжники и фарисеи, лицемѣры, что поѣдаете домы вдовъ и напоказъ молитесь долго. За это примете тягчайшее осужденіе».

«Я и раньше читалъ эти слова, но теперь они глубоко потрясли меня».

Онъ опять остановился, и глубокій вздохъ вырвался изъ его груди.

— Все это — обыкновенный мистицизмъ, и больше ничего, — думала Онора. Она молчала, не зная, что сказать. Не собираясь выяснять отцу коренное разногласіе въ ихъ взглядахъ, она боялась останавливаться на частностяхъ, думая, что это только затянетъ мучительный разговоръ. Она устало смотрѣла на него и думала о томъ, какъ даромъ уходитъ время, которое она могла бы употребить за подготовительную работу, въ ожиданіи м-ра Литтльтона.

— Ты слыхала что-нибудь о чартистскомъ движеніи^[4], Онора? — спросилъ ее ректоръ.

— Да, конечно, — отвѣчала Онора, довольная тѣмъ, что ей представляется случай блеснутъ своими знаніями.

— Норбюри былъ чартистомъ. Въ молодости онъ находился въ самомъ центрѣ движенія. Онъ зналъ О’Бріена, Купера и другихъ вождей. Онъ слышалъ рѣчи Фергуса О’Коннора, Стефенса и другихъ. Когда-то имя его было хорошо извѣстно по деревнямъ, и о немъ постоянно упоминалось въ «Сѣверной Звѣздѣ».

— Всѣ они были демагогами, насколько я знаю, — сказала она, поправляя одной рукой свою прическу.

— Нѣтъ, — мягко возразилъ м-ръ Камбалъ. — Здѣсь, какъ и вездѣ, собрались различные люди. Но общее одушевленіе было дѣйствительно велико, разъ оно привлекало къ себѣ такихъ ревностныхъ сторонниковъ. Я убѣдился, напр., что Норбюри все еще живетъ этимъ движеніемъ, и движеніе живетъ въ немъ.

— Чартистское движеніе? — сказала Онора, небрежно. — Я думаю, оно уже давнымъ-давно кончилось, задолго до моего появленія на свѣтъ.

— Ничто, заключающее въ себѣ сѣмя истины, не умираетъ. Во время агитаціи Норбюри былъ молодымъ человѣкомъ; но, повторяю, движеніе это и до сихъ поръ не умерло въ немъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — сказала Онора.

— Нѣкоторыя слова, грубыя въ своей неумолимой правдѣ, врѣзались въ его душу въ ранніе годы молодости, и огонь ихъ до сихъ поръ еще не угасъ. Онъ повторилъ мнѣ эти страшныя слова.

— Онъ говорилъ вамъ грубости! — съ негодованіемъ воскликнула Онора.

— Да, — спокойно отвѣчалъ ректоръ. — Никто изъ насъ не избавленъ отъ ударовъ правды. Господь нашъ принималъ удары лицемѣрія, имѣемъ ли мы право отказываться отъ ударовъ правды? Ты помнишь Фергуса О’Коннора?

Онора слегка покраснѣла. Въ ея умѣ чартистское движеніе представлялось въ видѣ полустраницы изъ учебника исторіи, а «демагоги», руководившіе имъ, были неотличимы другъ отъ друга.

— Вѣдь, я получила классическое образованіе, — замѣтила она, съ упрекомъ.

— Ахъ, да! — сказалъ ректоръ, разсѣянно. — О’Конноръ былъ человѣкомъ, на которомъ Норбюри когда-то сосредоточилъ всю свою вѣру. Можетъ ли что-нибудь сравниться съ положеніемъ безпріютныхъ овецъ, отыскивающихъ своего пастыря? И вотъ, этотъ-то О’Конноръ, въ одной изъ своихъ рѣчей сдѣлалъ слѣдующее замѣчаніе по поводу богатыхъ пастырей. Онъ сказалъ: «когда такой пастырь молится о томъ, чтобы Богъ „сохранилъ для насъ плоды земные“, то въ сердцѣ своемъ онъ молится о томъ, чтобы эти плоды были сохранены для него»,

— Этотъ О’Конноръ, вѣроятно, былъ очень грубымъ человѣкомъ, — сказала Онора.

— Можешь ты себѣ представить, дочь моя, — сказалъ ректоръ, серьезно смотря ей въ глаза, — какъ это тяжело, когда правда открывается тебѣ въ образѣ грубой шутки?

Онора вопросительно взглянула на отца. Она была совсѣмъ сбита съ толку и не понимала, куда онъ клонитъ свою рѣчь.

— Отецъ! — вскрикнула она наконецъ, видя, что онъ ждетъ отъ нея отвѣта; — какое отношеніе ко мнѣ или къ вамъ могутъ имѣть слова и мнѣнія такого недостойнаго уваженія человѣка?

— Пути Господа часто бываютъ неисповѣдимы, — отвѣтилъ ректоръ. — Я вспомнилъ, что духовное возрожденіе церкви, названное тракторіанскимъ движеніемъ, началось одновременно съ этимъ народнымъ движеніемъ. Въ то время, когда душа моя находилась подъ обаяніемъ одного движенія, другое тоже было недалеко отъ меня. И я даже на себѣ чувствовалъ его вліяніе. Помню, какъ однажды, въ самый разгаръ такъ называемыхъ безпорядковъ, я видѣлъ проходившую мимо толпу рабочихъ. И когда я увидѣлъ эти измученныя лица, эти усталые, суровые глаза, въ которыхъ свѣтилась рѣшимость и надежда, — какъ иногда въ глазахъ умирающихъ свѣтится вѣчная надежда — я былъ смущенъ и взволнованъ, и совѣсть моя была неспокойна, какъ будто и я, съ своей стороны, былъ виновенъ во всемъ происходящемъ. И я спрашивалъ у Бога: что долженъ я тутъ дѣлать? Но отвѣта никакого не получилось. А потомъ я и забылъ, что спрашивалъ объ этомъ у Господа. Но Господь иногда долго заставляетъ ждать своихъ отвѣтовъ.

Ректоръ остановился. Онора слушала съ тревогой и тоской.

— Онора! — началъ онъ опять, — почему тракторіанское движеніе, послѣ такого блестящаго начала, стало падать и кончилось неудачей?

— Развѣ я могу знать, почему? — отвѣтила Онора съ нѣкоторой рѣзкостью.

— Не потому ли это произошло, — продолжалъ ректоръ, — что оно отдѣлилось отъ того, другого движенія?

— Можетъ быть! — проговорила Онора.

— Чѣмъ можно оправдать церковь отъ этого грѣха? Отъ грѣха стяжанія и пролитія крови?

— Of other owe they little reckoning make,

Thon how to scramble of the shearer’s feast

And shove away the worthy bidden quest *).

• ) Они мало заботятся о чемъ-либо, кромѣ того, чтобы поживиться на праздникѣ стригущихъ и захватить то, что предназначается гостямъ. «Потерянный Рай». Мильтонъ.

— Мильтонъ не былъ вполнѣ свободенъ отъ предразсудковъ, — замѣтила Онора.

— Правда, — согласился ректоръ, — но обвиненіе его старо. Ново только примѣненіе его къ себѣ. Впрочемъ, нельзя сказать, чтобы церковь совершенно забыла свой обѣтъ бѣдности. Сама она налагаетъ на своихъ служителей обязанность бѣдности, какъ надѣваютъ монашеское одѣяніе на человѣка, посвящающаго себя Богу.

— Бѣдности, — повторила Онора, вздрогнувъ, какъ отъ укола булавкой.

— Да, бѣдности, — твердо повторилъ ректоръ, — той бѣдности, которую предписалъ намъ Господь. Но я, когда выступилъ въ путь, то прежде всего думалъ о церковныхъ доходахъ, и придя сюда въ качествѣ духовнаго пастыря, безъ всякой тѣни раскаянія обложилъ ввѣренныхъ мнѣ прихожанъ данью, и тяжкимъ бременемъ легъ имъ на плечи.

— Что вы хотите сказать этимъ, отецъ? — проговорила Онора, теперь уже серьезно озабоченная.

— Я вспомнилъ, дочь моя, что, обращаясь къ труждающимся и обремененнымъ, я не взывалъ къ нимъ «придите», а «дайте».

Онъ всталъ и поднялъ руки кверху. Видно было, что онъ забылъ о существованіи Оноры, и Онора это знала. Она слушала теперь съ напряженнымъ вниманіемъ.

— Это былъ большой грѣхъ съ моей стороны! — продолжалъ ректоръ. — Я понялъ это, когда началъ изучать чартистское движеніе. Я прочелъ обвиненіе народной хартіи противъ тѣхъ, которые пользуются рентой и десятиной. Я сравнилъ эти обвиненія со священнымъ писаніемъ. И тутъ два факта потрясли меня до глубины души: то, что англиканская церковь ничего не дѣлала въ помощь вождямъ реформы, и то, что вожди послѣдней не довѣряли церкви, обвиняли ее, и противились ей. Между ними была борьба, а не сотрудничество, какъ должно было бы быть.

— Англиканская церковь всегда имѣла своихъ враговъ, — пробормотала Онора, удивляясь сама, почему она теперь выступаетъ въ защиту учрежденія, къ которому всегда была совершенно равнодушна.

— Не одни враги церкви были ея обвинителями. Добродѣтельный и благочестивый Шэфтсбёри жалуется на то, что изъ 16.000 англійскаго духовенства его времени только 50 человѣкъ пришли ему на помощь, когда онъ боролся за освобожденіе дѣтей отъ работы въ копяхъ. Только 50 человѣкъ вспомнили слова Христа о «малыхъ сихъ». Шэфтсбёри говоритъ намъ, что англійское духовенство было куплено капиталомъ и властью. Они предали Христа и отдались Маммонѣ!

Ректоръ наклонился надъ столомъ и закрылъ лицо руками. Въ комнатѣ наступила мертвая тишина, прерываемая только его тяжелымъ дыханіемъ. Всякія такія проявленія чувства были чужды Онорѣ. Она не любила ихъ и онѣ рѣдко трогали ее. И теперь она не была тронута. Душа ея была полна простымъ страхомъ и ужаснымъ предчувствіемъ. Она еще не могла понять, къ чему это приведетъ, но весь этотъ мистицизмъ былъ ей непріятенъ, и особенно теперь, въ первый вечеръ ея возвращенія домой, на порогѣ жизни.

Она взглянула на часы и поправила ленту, на которой висѣлъ изящный мѣшочекъ съ ея носовымъ платкомъ.

— Ты поймешь, Онора, — продолжалъ отецъ, — что какъ только я пришелъ къ убѣжденію, что провелъ болѣе половины жизни не такъ, какъ бы слѣдовало, я принялся тщательно изучать этотъ вопросъ. До сихъ поръ, столь важная сторона жизни, какъ средства къ существованію, не разсматривалась мною, какъ часть моего личнаго долга. Я велъ скромный, аскетическій образъ жизни, но дальше не шелъ. Собираніе десятины^[5] лежало на рукахъ моего повѣреннаго и агента. Я рѣшилъ, что начну самъ собирать ее, чтобы составить себѣ ясное понятіе о своей отвѣтственности. Мнѣ казалось необходимымъ узнать, откуда берутся средства для моей роскоши. Я самъ ходилъ съ фермы на ферму и видѣлъ, что во многихъ домахъ лица моихъ прихожанъ, омрачались при моемъ появленіи. Когда я началъ разспрашивать ихъ, то услышалъ повѣсть о тяжкихъ лишеніяхъ, и увидѣлъ проявленія горечи и ожесточенія. Въ исключительныхъ случаяхъ оказалось, что фермеры выкрадываютъ десятину изъ жалованья своимъ рабочимъ. Кукъ справедливо сказалъ: «хлѣбъ бѣдняковъ — это ихъ жизнь; и тотъ, кто лишаетъ ихъ хлѣба, есть кровопійца».

— Но, отецъ! Вѣдь это же былъ церковный доходъ! Вѣдь вы же имѣете право на него, — воскликнула Онора.

— Да, это была десятина. Св. Климентъ учитъ насъ, что при возникновеніи церкви не только хлѣбъ и вино, но и десятина, и первые плоды находились въ числѣ приношеній. Ты понимаешь, Онора, приношеній Господу, а не Его служителю. Такъ же смотрѣли на дѣло и многіе изъ моихъ прихожанъ, какъ я узналъ, обходя ихъ. Самые кроткіе и страждущіе изъ нихъ считали, что они дѣлаютъ приношеніе самому Господу. А я, безъ всякаго колебанія, употреблялъ ихъ дары на свое роскошество.

— Дорогой отецъ! — сказала Онора, испуганно. — Маѣ кажется, вы были нездоровы. Я увѣрена, что вы преувеличиваете.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ ректоръ спокойно и грустно. — Просто глаза мои открылись. Я понялъ свое положеніе, перечиталъ Священное Писаніе и пришелъ къ рѣшенію.

Онъ знакомъ пригласилъ ее сѣсть рядомъ съ нимъ. Онора неохотно исполнила это. Ректоръ перелистывалъ библію и указывалъ ей тѣ мѣста, которыя она должна была прочесть — пророческія изреченія, подобныя тѣмъ, которыя онъ приводилъ раньше. Нѣкоторыя мѣста онъ читалъ ей вслухъ, ровнымъ, неторопливымъ голосомъ. Когда все было прочтено, онъ обернулся къ дочери.

— Ты слѣдишь за моей мыслью, Онора? — спросилъ онъ ласково.

Они посмотрѣли другъ другу въ глаза. Въ ея глазахъ было

выраженіе испуга, въ его — воодушевленіе.

— А! — произнесъ онъ слабымъ голосомъ, и откинулся на спинку кресла.

— Отецъ, я рѣшительно ничего не понимаю, — сказала Онора сухо.

— Я думалъ, — началъ ректоръ упавшимъ голосомъ. — Я думалъ, что ты поняла меня, что мнѣ удалось завоевать твое сочувствіе и помощь.

— Конечно, я поняла все, что вы говорили, — отвѣчала Онора, — но я не понимаю, къ чему все это приводитъ?

— Неужели это окажется слишкомъ труднымъ для тебя, дитя мое? — сказалъ ректоръ съ оттѣнкомъ самообвиненія въ голосѣ. — Хотѣлъ бы я избавить тебя отъ этого, Онора, но это не въ моей власіи.

— Избавить отъ чего? — воскликнула молодая дѣвушка со страхомъ.,

— Повѣрь мнѣ, дорогая, только ради тебя я и колебался. Если бы не ты, я бы уже давно приступилъ къ дѣйствію. Я не могъ найти въ себѣ силу измѣнить нашу обстановку до твоего возвращенія. Надѣюсь, что съ внѣшней стороны ты нашла дона все такъ, какъ ты ожидала?

— Да, конечно, — сказала Онора.

Въ умѣ ея промелькнула картина зеленой гостиной. Но теперь она казалась ей драгоцѣнностью, къ которой нельзя прикасаться.

— Но ты должна знать, что нашъ домъ недолго можетъ оставаться такимъ, каковъ онъ теперь.

— Въ чемъ дѣло, отецъ? Что такое должно случиться? — спросила Онора съ бьющимся сердцемъ.

— Въ теченіе 6 лѣтъ, Онора, я считалъ для себя также невозможнымъ прикасаться къ деньгамъ, называемымъ десятиной, какъ если бы я сталъ употреблять для своихъ нуждъ добровольныя пожертвованія, собираемыя во время богослуженія.

— Что вы говорите, отецъ, — проговорила Онора, совершенно подавленная этимъ извѣстіемъ.

— Я никогда не буду въ состояніи прикоснуться къ десятинѣ: Десница Божія удерживаетъ меня. Я не прикасался къ ней, повторяю, въ теченіе 6 лѣтъ.

— Какъ же все оставалось по старому? Я была въ университетѣ. Дома ничего не измѣнилось… На какія же деньги…

— Въ теченіе послѣднихъ 6 лѣтъ, Онора, мы съ тобою проживали мой маленькій капиталъ.

— Проживали капиталъ! — воскликнула Онора съ ужасомъ. Яркая краска, залившая ея щеки, свидѣтельствовала о томъ, какъ самыя изящныя женщины могутъ практически относиться къ денежнымъ вопросамъ.

— Именно. Ради тебя наши расходы остались прежними, и капиталъ, — и безъ того небольшой — сильно уменьшился. Кромѣ маленькаго остатка его, у насъ остался еще доходъ въ 160 ф., который я получилъ въ приданое за твоей матерью. До моей смерти деньги эти принадлежатъ мнѣ, а затѣмъ переходятъ къ тебѣ. Я намѣренъ, Онора…

— Но куда же дѣвалась десятина? Я хочу сказать, куда же идутъ церковные доходы? — спросила Онора, блѣдная отъ волненія.

— Я откладываю ихъ и берегу до того дня, когда Господь укажетъ мнѣ, какое сдѣлать изъ нихъ употребленіе.

— Значитъ, вы не отказались отъ этихъ денегъ? — спросила Онора, прижимая къ губамъ свой тоненькій носовой платокъ.

— Десятина выплачивается, какъ и раньше. Но она платится не мнѣ и не для меня, — сказалъ ректоръ.

Въ душѣ Оноры блеснула надежда. Десятина все-таки выплачивалась. Значить, доходы за нѣсколько лѣтъ, вѣроятно, хранятся гдѣ-нибудь въ банкѣ. Они не были растрачены, какъ ихъ несчастный маленькій капиталъ. Эта мысль нѣсколько успокаивала ее, и волненіе, заставлявшее лихорадочно биться ея сердце, начало стихать. Ея обычное спокойствіе мало-по-малу возвращалось къ ней. Она рѣшила не отчаяваться, а попытаться переубѣдить отца, заставить его отказаться отъ этого страннаго, болѣзненнаго взгляда на вещи. Она вспомнила о Лесли Литтльтонѣ и его близкомъ посѣщеніи, и ухватилась за это воспоминаніе, какъ за якорь спасенія.

— Я перебила васъ, — сказала она, обращаясь къ отцу съ болѣе спокойнымъ видомъ. — Вы начали говорить о деньгахъ моей матери.

— Эти деньги я предназначаю для тебя, Онора, — сказалъ ректоръ, обрадованный ея смягчившимся тономъ. — Я не хочу навязывать тебѣ бѣдность, которую самъ добровольно беру на себя. Я буду жить на 100 ф. дохода, получаемыхъ съ нашего оставшагося капитала. Это покроетъ всѣ издержки, которыя я считаю въ правѣ позволить себѣ, и будетъ щедрымъ вознагражденіемъ за мой трудъ. Я въ долгу передъ моей паствой за многіе годы излишней роскоши. Теперь я долженъ жить совсѣмъ просто. А тѣ полтораста фунтовъ, которые принадлежали когда-то твоей матери, теперь переходятъ къ тебѣ.

Полтораста фунтовъ! Онора въ ту же минуту представила себѣ полное несоотвѣтствіе этой суммы съ тѣмъ образомъ жизни, который она предполагала вести. И доходъ ея отца сведенъ всего на 100 ф. На двѣсти пятьдесятъ фунтовъ невозможно содержатъ ректоратъ и поддерживать ихъ положеніе въ графствѣ. Этого еще могло хватить, да и то въ обрѣзъ, на ихъ личную жизнь, но пріемы, обстановка, сношенія съ сосѣдями! Всѣ ея планы, которые она лелѣяла въ университетѣ, разсыпались въ прахъ. Она съ недоумѣніемъ посмотрѣла на отца.

Когда его старые, скорбные глаза увидѣли жесткое непониманіе и страхъ, отражавшіеся на ея молодомъ лицѣ, онъ вздрогнулъ, закрылъ библію и отодвинулъ свое кресло.

— Мы еще поговоримъ объ этомъ, — сказалъ онъ устало. — А теперь иди къ себѣ, дитя мое.

Глава III.

Встрѣча отца съ дочерью на другое утро была натянутая. Они не ссорились, конечно, но ректоръ съ болью сознавалъ, что онъ нанесъ тяжелый ударъ сердцу дочери, а Онора чувствовала себя до такой степени оскорбленной и сбитой съ толку, что это невольно проскальзывало въ ея обращеніи. Кромѣ того, она провела почти безсонную ночь. За ночь она придумала только одно, а именно, что она отложитъ всякое рѣшеніе до пріѣзда м-ра Литтльтона, а до тѣхъ поръ будетъ избѣгать всякихъ упоминаній о вчерашнемъ разговорѣ. Бездѣйствіе казалось ей наиболѣе удобнымъ способомъ, чтобы нѣсколько замедлить ходъ событій.

Когда завтракъ кончился, и ректоръ, откинувшись на креслѣ, взялся за газету, Онора нерѣшительно подошла къ нему.

— Отецъ! — сказала она.

Ректоръ поднялъ голову. Въ его добрыхъ глазахъ мелькнулъ слабый лучъ надежды. Въ глубинѣ души онъ вѣрилъ въ чудеса. У Оноры былъ сконфуженный видъ и щеки ея горѣли.

— Вы помните, что м-ръ Литтльтонъ въ скоромъ времени собирается пріѣхать къ намъ? — спросила она.

— М-ръ Литтльтонъ! Да, какже, помню, — отвѣтилъ онъ быстро.

— Вы сказали, — начала Онора не смѣло, — помните, вчера за ужиномъ, папа, вы сказали, что когда м-ръ Литтльтонъ пріѣдетъ, то можно устроить поздній обѣдъ вмѣсто ужина.

— Конечно, дорогая моя, конечно, — подтвердилъ ректоръ.

Она поблагодарила его и ушла. Онъ проводилъ глазами ея стройную, гибкую фигуру, и думалъ о томъ, какъ это грустно, когда различіе между мужчиной и женщиной сказывается въ ихъ взаимномъ непониманіи.

Въ это утро у Оноры не было никакого опредѣленнаго дѣла, и прогулка на свѣжемъ воздухѣ казалась ей единственнымъ занятіемъ, соотвѣтствующимъ ея настроенію. Не легко было изучать греческіе миѳы, когда такая туча нависла надъ ея будущностью. Погода благопріятствовала прогулкѣ. Ночью шелъ дождь, а теперь было свѣжо и ясно, и солнце пекло не слишкомъ жарко. Онора безсознательно пошла по той же лѣсной тропинкѣ, по которой шесть лѣтъ тому назадъ шелъ ея отецъ въ достопамятный день своего посѣщенія Норбюри. Тропинка была каменистая и неровная. Съ обѣихъ сторонъ ея возвышались груды обнаженныхъ темныхъ камней, кое-гдѣ поросшихъ мягкимъ мхомъ и папоротниками. Среди холмовъ были разбросаны небольшіе каменные коттэджи съ заколоченными окнами во второмъ этажѣ. Онора знала ихъ исторію. Здѣсь когда-то жили ткачи, въ тѣ времена, когда ткачество было еще домашней промышленностью; во второмъ этажѣ помѣщалась мастерская съ ручными прялками, и окна были заколочены для того, чтобы не платить налога на окна, когда производство начало падатъ. Нѣкоторые изъ старыхъ ткачей все еще жили въ приходѣ ея отца. Теперь они были бѣднѣе всѣхъ остальныхъ прихожанъ, к надъ ними тяготѣло подозрѣніе въ браконьерствѣ. Онора привыкла считать ихъ какими-то бунтовщиками, вслѣдствіе ихъ давнишняго участія въ чартистскомъ движеніи. Но, съ другой стороны, они, по ея мнѣнію, придавали деревнѣ нѣкоторый историческій интересъ, какъ остатки невозвратнаго прошлаго.

До послѣдней ночи она относила ихъ въ одну категорію съ другими отдаленными историческими воспоминаніями, связанными съ этой мѣстностью. Для нея эти историческія событія и движеніе чартистовъ имѣли совершенно одинаковый интересъ и значеніе, потому что она и то и другое считала мертвымъ, какъ прошлогодніе листья.

Дойдя до вершины холма, она остановилась передохнуть немного. Красная ласочка стремительно перебѣжала дорогу и исчезла среди камней. Когда легкій шорохъ, вызываемый ея движеніями, смолкъ, наступила полная тишина. Даже птицы летали такъ высоко, что не нарушали ея шелестомъ своихъ крыльевъ, хотя тѣни ихъ поминутно мелькали по ярко освѣщенной солнцемъ дорогѣ.

Прогулка пріободрила Онору и она начала болѣе спокойно обдумывать свое положеніе. Въ сущности, вѣдь еще ничего ужаснаго не случилось. Нужно только собраться съ силами и не считать себя заранѣе побѣжденной.

— Что бы ни было, — думала она, — а кто знаетъ, что можетъ мнѣ предстоять, если отецъ будетъ стоять на своемъ? — во всякомъ случаѣ, я никогда не буду падать духомъ Какъ бы то ни было и гдѣ бы то ни было, я не отступлю отъ своихъ плановъ и буду жить по своему. Я не намѣрена терпѣть всякія лишенія и страдать отъ бѣдности.

Бѣдность казалась ей самой непріятной вещью на свѣтѣ. Аскетическіе идеалы отца и его жажда подвига вовсе не привлекали ее. У нея были вполнѣ опредѣленные и трезвые взгляды на вещи: она любила роскошь, красивую обстановку и, въ особенности, красивыя платья. Она всегда прекрасно одѣвалась и знала, что нарядные туалеты ей очень къ лицу.

— Я ни за что не стану по нищенски одѣваться, — думала она. — Ничто въ мірѣ не заставитъ меня носить дурно сшитыя, дешевыя платья. Лесли спасетъ меня, — добавила она, и при этой мысли взглядъ ея смягчился. Она была увѣрена, что онъ придумаетъ что-нибудь и избавитъ ее отъ грядущихъ непріятностей.

Въ это время чьи-то тяжелые, медленные шаги отвлекли ея вниманіе. Она обернулась и увидѣла старика, съ сѣдыми волосами и сѣдой бородой, который съ трудомъ взбирался на холмъ, опираясь на палку. Она взглянула на него безъ особеннаго интереса, но онъ остановился и съ удовольствіемъ посматривалъ на красивую дѣвушку, прислонившуюся къ камню.

— Хорошій день сегодня, и хорошій отсюда видъ, — сказалъ онъ.

— Да, здѣсь очень красиво, — отвѣчала Онора, улыбаясь своей привлекательной улыбкой.

— Ночью шелъ страшный дождь, а утромъ — солнышко проглянуло.

Онъ провелъ рукою по воздуху и съ любовью смотрѣлъ на разстилавшійся передъ нимъ пейзажъ. У него была загорѣлая, худая, жилистая рука, которая слегка дрожала, когда онъ вытянулъ ее впередъ, указывая на окрестные холмы. Глаза у него были удивительные: взглядъ ихъ былъ проницательнымъ и разсѣяннымъ въ одно и тоже время, взглядъ человѣка, который долго оставался одинъ со своими мыслями.

— Красиво здѣсь, правда? — повторилъ онъ, всматриваясь въ даль.

— Красиво, но мрачно какъ-то, пустынно, — сказала Овора.

— Пустынно! А вотъ посмотрите сюда, на этотъ холмъ, гдѣ торчатъ пни. Видите? — онъ указалъ палкой на обнаженный склонъ одного изъ холмовъ, возвышавшихся прямо передъ ними: — здѣсь когда-то были каменноугольныя вони. Вамъ это мѣсто тоже кажется пустыннымъ, барышня? А для моихъ старыхъ глазъ оно кишитъ народомъ. Я вижу толпу людей, которая вѣчно снуетъ здѣсь взадъ и впередъ; или они стоятъ здѣсь кружкомъ, вонъ, какъ эти вороны, или бродятъ по лѣсу, какъ перепуганныя овцы. Почему они тамъ?

Онъ вдругъ остановился и взглянулъ на нее. Онора немного отодвинулась.

— Не знаю. Я не понимаю, что вы говорите, — сказала она.

— Вотъ они стоятъ, поднявъ головы и посылаютъ мольбы свои небесамъ. Они просятъ милости и освобожденія отъ притѣснителя.

— Что вы хотите сказать? — спросила Онора, немного испуганная, не смотря на почтенный видъ старика.

— Я вижу все это, — продолжалъ онъ, — какъ будто оно случилось вчера. А я уже старъ. Больше сорока лѣтъ прожилъ я среди этихъ холмовъ, и я былъ не молодъ, когда пришелъ сюда. Дѣти и жена умерли раньше. Сорокъ восемь лѣтъ брожу я одинъ по пустынѣ міра послѣ того, какъ въ первый разъ пришелъ вотъ на этотъ холмъ, чтобы слушать и молиться. И я слышу голоса въ днемъ и ночью, днемъ и ночью…

— Чьи голоса? — спросила Онора.

— Вы еще молоды, барышня, очень молоды, — сказалъ старикъ медленнымъ голосомъ, — поэтому, вы и не помните ничего. Люди стекались сюда по ночамъ, тайкомъ, какъ Никодимъ приходилъ къ Господу; и въ рукахъ у нихъ были факелы и они говорили Господу о своемъ голодѣ и о своихъ мукахъ. И, — прибавилъ онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ, — Господь услышалъ ихъ!..

Онора молчала. Сердце ея начало биться сильнѣе.

— Да, Онъ услышалъ ихъ, — повторилъ старикъ, возвышая голосъ. — Онъ сталъ на сторону труждающихся и обремененныхъ. Искра разгорѣлась въ пламя, и теперь уже ничто не можетъ потушить ея.

— Кто вы такой? — тихо спросила Онора.

Крестьянинъ посмотрѣлъ на нее своими проницательными глазами.

— Я — Пирсъ Норбюри, старый чартистъ и ткачъ. Я выткалъ много матерій, и видѣлъ въ жизни много любопытнаго. И много горькаго перепробовалъ также. Можетъ быть, для меня было бы лучше, если бы они въ молодости повѣсили меня. За мою голову тогда назначалась порядочная сумма.

— Пирсъ Норбюри!.. — проговорила Онора, блѣдная и ошеломленная.

— Такъ зовутъ меня, — сказалъ онъ, и глаза его смягчились, когда онъ смотрѣлъ на красивую дѣвушку. — А вѣдь и вы не чужая здѣсь, барышня, правда?

— Нѣтъ, — отвѣчала Онора, — я миссъ Кэмбаль, дочь ректора.

— Хорошій онъ человѣкъ, отличный человѣкъ, лучше, чѣмъ кажется. А я помню васъ, когда вы были еще совсѣмъ маленькой дѣвочкой.

— Въ самомъ дѣлѣ? — спросила Онора, чувствуя непобѣдимую злобу противъ этого старика. — Такъ вотъ человѣкъ, повліявшій на отца, — думала она.

— Она тоже тогда была молодой дѣвушкой, и мы всѣ надѣялись на нее, — говорилъ старикъ, продолжая нить своихъ мыслей.

— Кто — она? — холодно спросила Онора.

— Королева Викторія. Она была еще совсѣмъ молода, когда мы писали ей; я самъ тогда былъ молодымъ человѣкомъ. Мы писали ей тогда адресъ. «Адресъ королевѣ отъ ассоціаціи рабочихъ», такъ онъ назывался. А королева только-что тогда взошла на престолъ. Весь народъ съ ума сходилъ отъ радости. Мы всѣ думали, что нашъ адресъ растрогаетъ ее. Мы тогда очень радовались, что молодая женщина будетъ управлять нами. Говорятъ, у женщинъ сердце добрѣе, чѣмъ у насъ, мужчинъ. Но ничего не вышло изъ нашего адреса. Можетъ быть, оттого, что мы были слишкомъ далеко отъ нея. А адресъ былъ отлично написанъ. Ловеттъ писалъ большую часть его. Славный человѣкъ былъ Ловеттъ, отличный человѣкъ. Я самъ его никогда не видѣлъ. Сколько разъ хотѣлось мнѣ посмотрѣть въ его глаза, и услыхать его голосъ. Вы знаете Ловетта?

— Нѣтъ! — коротко отвѣчала Онора. Она была очень мало знакома съ новѣйшей исторіей своей страны, но уже заранѣе была увѣрена, что этотъ Ловеттъ совершенно незначительный и не стоющій вниманія человѣкъ.

— Жаль! Правда, онъ умеръ, прежде чѣмъ вы родились на свѣтъ, но я думалъ, можетъ, вы что-нибудь читали о немъ. Онъ давно умеръ. И онъ, какъ Моисей, не дожилъ до исполненія своихъ надеждъ. Но это придетъ, навѣрное придетъ когда-нибудь.

Глаза его сверкали и въ нихъ свѣтилась несокрушимая вѣра.

Онора понимала, что онъ ждетъ ея отвѣта, какого-нибудь выраженія сочувствія съ ея стороны. Онъ считалъ ее, очевидно, просто дочерью своего отца. Но она чувствовала только злобу противъ него и не могла выговорить ни слова. Это молчаніе было своего рода проявленіемъ мужества, потому что она нѣсколько боялась старика, и охотнѣе всего ушла бы отъ него.

— Да! — проговорилъ онъ, наконецъ, убѣдившись, что не дождется отъ нея отвѣта. — Восемьдесятъ восемь лѣтъ брожу я по пустынѣ міра. И надежда, и ожиданіе поддерживаютъ меня. Восемьдесятъ восемь лѣтъ я ждалъ. Я узналъ нужду и лишенія, и тяжелый трудъ, когда мнѣ было всего 4 года. Мнѣ было 4 года, когда я началъ работать, и я плакалъ, и никто не отвѣчалъ мнѣ. Я и до сихъ поръ жду. Не для себя, конечно; я уже стою одной ногой въ могилѣ, и давно пересталъ надѣяться, но для тѣхъ, которые и теперь душой и тѣломъ страдаютъ отъ голода. Я ждалъ, и до сихъ поръ жду.

Онъ снялъ шапку и стоялъ неподвижно, устремивъ глаза на окрестные холмы. Онъ забылъ о существованіи Оноры, и она не имѣла никакого желанія напоминать ему о себѣ. Она молчала и щеки ея горѣли отъ негодованія.

Спустя нѣкоторое время, онъ надѣлъ шапку, взялъ въ руки свою палку и приготовился уйти. Уходя, онъ еще разъ взглянулъ на Онору и сказалъ:

— Я все еще жду, жду, что придетъ человѣкъ, который выполнитъ обѣщаніе, данное Господомъ своему народу: «печаль и воздыханія отлетятъ прочь»…

Глава IV.

Спустя нѣсколько дней, Онора сидѣла вечеромъ въ зеленой гостиной, въ ожиданіи Лесли Литтльтона. Она сдѣлала все, что могла, переставила мебель и украсила комнату цвѣтами, чтобы приблизить ее нѣсколько къ своему идеалу. Сама она одѣлась въ очень нарядное и дорогое платье. Когда она была готова и посмотрѣлась въ зеркало, то осталась очень довольна общимъ видомъ, и теперь, сидя въ гостиной, освѣщенной вечернимъ солнцемъ, она казалась красивой и изящной, хотя, можетъ быть, и слишкомъ яркой картинкой.

Отецъ оставался въ своемъ кабинетѣ. Онъ вошелъ на минутку въ гостиную, неодобрительно посмотрѣлъ на переставленную мебель и на спокойную фигуру дѣвушки, сидящей у окна, и ушелъ къ себѣ. Хотя въ эти дни между ними ничего не было сказано, во многочисленныя мелочи заставили Онору убѣдиться, что рѣшеніе ея отца было окончательнымъ и неизмѣннымъ, и въ виду этого ея мужество и спокойствіе начали исчезать. Что касается ректора, то онъ вполнѣ понималъ всю горечь ея разочарованія и на основаніи этого измѣрялъ громадность разстоянія, раздѣляющаго ихъ.

Онора услышала, наконецъ, голоса м-ра Литтльтона и отца, доносившіеся изъ передней. Она приподнялась и опять сѣла. М-ръ Литтльтонъ, въ качествѣ избавителя, представлялся ей теперь въ новомъ свѣтѣ.

— «Онъ, навѣрное, долго будетъ переодѣваться», — подумала Онора, но въ этомъ она ошиблась. Уже черезъ нѣсколько минутъ она услышала шаги м-ра Литтльтона, спускающагося съ лѣстницы, и затѣмъ онъ вошелъ въ гостиную въ сопровожденіи ректора. Онора поднялась имъ на встрѣчу; платье ея мягко шелестѣло, а широко раскрытые глаза ласково свѣтились. М-ръ Литтльтонъ всегда былъ для нея чѣмъ-то въ родѣ учителя, а теперь онъ долженъ сдѣлаться ея спасителемъ.

Въ то же время она не могла не замѣтить, что онъ рѣшился предстать передъ ней въ простомъ утреннемъ пиджачкѣ.

М-ръ Литтльтонъ былъ почти одного роста съ всю, но, благодаря своей худощавости и широкимъ плечамъ, казался выше. Онъ носилъ небольшую бородку, у него были коротко остриженные, темные, немного волнистые волосы и необыкновенно спокойные каріе глаза, надъ которыми поднимался высокій, открытый лобъ.

— Давно мы съ вами не видѣлись, — сказалъ молодой человѣкъ смотря на нее ласковыми глазами.

— Да, — отвѣтила Онора живо.

— За это время ваши великія надежды сбылись, — замѣтилъ онъ, намекая на то, что болѣе всего поглощало ея мысли.

— Вы были такъ любезны, что послали поздравленіе моему отцу.

— Я не сомнѣваюсь, онъ очень гордится вами, — сказалъ Лесли, обращаясь въ ректору.

Скрытыя чувства Оноры невольно пробивались наружу во время этого обмѣна обычныхъ привѣтствій.

— «Если бы вы знали! Если бы вы только знали», — казалось говорили ему ея глаза. — «Скоро, впрочемъ, вы узнаете, потому что я скажу вамъ».

Мысль о томъ, что онъ сдѣлается повѣреннымъ ея тайны, возвышала его въ глазахъ молодой дѣвушки. Любовь иногда начинается такимъ образомъ.

Онора была очень красива во время обѣда. Глаза ея блестѣли отъ сдерживаемаго волненія и одна щека была краснѣе другой. Ректоръ относился къ своему гостю съ изящнымъ, старомоднымъ гостепріимствомъ. Его спокойныя манеры, и тоть фактъ, что обѣдъ удался хорошо, и увѣренность въ своей красотѣ — все это переполняло Онору пріятнымъ сознаніемъ своего savoir vivre; для нея этотъ вечеръ былъ первою пробою того «салона», который она намѣревалась устроить у себя. М-ръ Литтльтонъ былъ блестящимъ собесѣдникомъ, и ея отецъ нисколько не уступалъ ему. Они говорили, конечно, о политикѣ и другихъ дѣлахъ міра сего, и ректоръ обсуждалъ все съ точки зрѣнія человѣка, смотрящаго на жизнь издалека, съ высоты горы.

Лесли съ большимъ интересомъ посматривалъ на старика.

— Все это прекрасно, — думала Онора, теряя на мгновеніе нить разговора, — но было бы лучше, если бы жаркое было нарѣзано въ кухнѣ, а то отецъ совершенно позабылъ о немъ.

Ректоръ въ это время стоялъ съ занесенною вилкою и ножомъ надъ жареной бараниной, между тѣмъ какъ лакей терпѣливо держалъ блюдо. Онъ повернулъ свое оживленное лицо къ м-ру Литтльтону и въ глазахъ его уже появилось непріятное для Оноры восторженное выраженіе. Лесли сказалъ что-то объ обществѣ, разсматриваемомъ какъ организмъ. Ректоръ возражалъ ему со своей точки зрѣнія.

— Какъ служитель церкви, Литтльтонъ, — говорилъ онъ, — я предпочитаю разсматривать общество — всю человѣческую жизнь вообще — какъ великое таинство. Св. Климентъ, какъ вамъ извѣстно, считаетъ эвристическое служеніе церкви символомъ всеобъемлющаго таинства жизни.

— Я мало знакомъ съ отцами церкви, м-ръ Камбалъ, — сказалъ Лесли, привѣтливо улыбаясь, — но этотъ взглядъ нѣсколько приближается къ идеямъ Гёте.

— Въ самомъ дѣлѣ? — съ живостью подхватилъ ректоръ. — Я, съ своей стороны, совершенно несвѣдущъ въ германской литературѣ. Правда, въ дни моей юности я посвящалъ часть времени изученію германской теологіи, которая, какъ вамъ извѣстно, имѣетъ много интересныхъ и своеобразныхъ особенностей. Признаюсь, я чувствовалъ особенное тяготѣніе къ сочиненіямъ Шлейермахера, который съумѣлъ освободиться отъ раціоналистической тенденціи, общей всей германской школѣ. Но въ другихъ областяхъ мое знакомство съ Германіей было ограниченнымъ. Но увѣряю васъ, Литтльтонъ, вы крайне заинтересовали меня.

— Гёте говоритъ, — началъ Диттльтонъ, — что протестантское исповѣданіе имѣетъ слишкомъ мало таинствъ; при этомъ онъ упоминаетъ и о великомъ всемірномъ таинствѣ, какъ бы раздробившемся на множество мелкихъ.

— Могу я попросить васъ, Литтльтонъ, найти мнѣ это мѣсто у Гёте? Ваши свѣжія знанія оказали бы мнѣ большую поддержку. Св. Игнатій, напримѣръ…

— Отецъ, вы заставляете ждать м-ра Литтльтона.

При этихъ словахъ, ректоръ тотчасъ же вонзилъ вилку въ баранину и принялся за разрѣзываніе жаркого.

— Ты права, дорогая, — сказалъ онъ мягко, съ виноватымъ видомъ поглядывая въ сторону дочери. — Я боюсь, что вообще слишкомъ увлекаюсь проповѣдями — и во время, и не во время.

Онъ вздохнулъ и въ молчаніи продолжалъ выполнять свою хозяйскую обязанность. Въ этотъ моментъ въ умѣ Литтльтона вполнѣ опредѣлилась мысль, которая съ самаго пріѣзда смутно тревожила ею. Онъ посмотрѣлъ на Онору, которая держала въ рукахъ рюмку и улыбалась чуть замѣтной, увѣренной улыбкой.

— «Къ чему она держится тамъ по-свѣтски? И зачѣмъ она надѣла такое нарядное платье?»

Когда были поданы вино и фрукты, Онора поднялась и вышла изъ комнаты, дружески улыбнувшись Лесли. Получивъ разрѣшеніе хозяина, онъ также всталъ и послѣдовалъ за нею.

Онора стояла у открытаго окна, освѣщенная мягкимъ свѣтомъ угасающаго дня. За окномъ виднѣлась мшистая зеленая лужайка, темная листва кедра, и подъ нею заманчивая, усыпанная пескомъ дорожка, ведущая къ цвѣтнику. Вдали рисовалось блѣдное небо и холмистый горизонтъ.

Она накинула шарфъ на плечи и обернулась къ нему съ тѣмъ же робкимъ, полнымъ ожиданія, взглядомъ, который онъ уже раньше замѣтилъ въ ней. Дѣйствительно, сердце ея билось отъ страха и надежды; Лесли быстро подошелъ къ ней.

— Вы собирались идти въ садъ, — сказалъ онъ. — Пойдемте вмѣстѣ. — Они прошли подъ тѣнью стараго кедра и направились къ цвѣтнику. Вначалѣ оба молчали, не зная, съ чего начать.

— Что скажете? — спросилъ наконецъ Лесли, чтобы прервать молчаніе.

— У меня есть планъ одной работы, о которой я хотѣла бы поговорить съ вами, — отвѣтила она быстро.

— Работы? — Онъ тотчасъ же принялъ дидактическій тонъ, свойственный кэмбриджскимъ студентамъ. — Что жъ, это прекрасно.

— Мнѣ хотѣлось бы продолжать свои занятія Греціей, можетъ быть, мнѣ удастся сдѣлать что-нибудь новое въ этой области. Тамъ вѣдь есть множество вопросовъ, которые даже еще не были затронуты.

— Совершенно вѣрно, — спокойно замѣтилъ Литтльтонъ.

— Я увѣрена, что смогу достигнуть чего-нибудь на этомъ пути. Мнѣ ужасно хочется быть писательницей, м-ръ Литтльтонъ.

Щеки ея разгорѣлись, но она съ трудомъ сдерживала слезы; дѣлая это важное признаніе, она не могла отдѣлаться отъ какого-то горькаго чувства, или, вѣрнѣе, предчувствія будущей неудачи.

— Можетъ быть, — продолжала она съ милой смущенной улыбкой, — вы найдете, что это слишкомъ смѣлыя и честолюбивыя мечтанія?

— О нѣтъ! — отвѣтилъ онъ. — У меня только возникаютъ нѣкоторыя опасенія по этому поводу. Вы разсчитываете жить литературнымъ заработкомъ?

— Жить этимъ заработкомъ! — воскликнула Онора, немного презрительно. — Нисколько. Я хочу усовершенствоваться въ исторіи греческой культуры, и написать научную книгу. Я бы хотѣла заняться спеціальнымъ изученіемъ греческихъ миѳовъ. Вотъ, напр., миѳъ объ «Аресѣ и Афродитѣ» — одинъ изъ миѳовъ переходнаго періода. Я чувствую, что такіе вопросы влекутъ меня къ себѣ.

— Да, да, — вставилъ Литтльтонъ, односложно.

— Я рада, — продолжала Онора, все болѣе и болѣе волнуясь, — что встрѣтила васъ, такъ сказать, на самомъ порогѣ моей новой жизни. Я помню, сколькимъ я вамъ обязана въ прошломъ. Вы первый, м-ръ Литтльтонъ, пробудили во мнѣ стремленіе къ высшимъ цѣлямъ.

— Я? — спросилъ Литтльтонъ съ нѣкоторымъ.замѣшательствомъ.

— Да, да, это были вы, — мягко сказала Онора, безсознательно желая польстить человѣку, который долженъ былъ выручить ее изъ затрудненія.

— Какія же это высшія стремленія я пробудилъ въ васъ, Онора? — спросилъ Лесли.

— Вы первый заставили работать мой умъ, — по правдѣ сказать, даже открыли маѣ, что онъ у меня есть.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да, и самое главное, вы заставили меня сознательнѣе отнестись ко всему. Я утопала въ условностяхъ и предразсудкахъ. Вы взволновали мою душу, — заставили женя жить, сдѣлали меня человѣкомъ.

— И къ чему все это привело? — спросилъ Лесли тихо.

— Къ тому, — весело отвѣтила Онора, — что я напишу ученое сочиненіе.

Она уже успѣла стряхнуть съ себя подавляющее предчувствіе неудачи. Лесли слегка вздохнулъ.

— Не разочаровывайте меня, — говорила молодая дѣвушка кокетливо, придвигаясь къ нему поближе. — Я знаю, что это звучитъ очень смѣло, но, право, я думаю, что справлюсь съ такой задачей.

— Я убѣжденъ, что справитесь, — сказалъ Лесли мягко.

— И вотъ, м-ръ Литтльтонъ, мнѣ необходимо имѣть друга, съ которымъ я могла бы говорить о своей работѣ. Отецъ — онъ былъ очень добръ ко мнѣ, но, я боюсь, онъ не вполнѣ меня понимаетъ. Онъ пошелъ одной дорогой, я — другой. Я не надѣюсь, чтобы онъ когда-нибудь понялъ меня.

— А вы старались столковаться съ нимъ?

— Къ чему же стараться? Одно поколѣніе никогда не въ силахъ понять другое. И старики никогда не понимаютъ молодыхъ.

Эти слова она выговорила такимъ убитымъ голосомъ, что Лесли съ удивленіемъ взглянулъ на нее. Ему показалось, что въ глазахъ ея блеснули слезы.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ онъ.

— Вы, мужчины, не можете понять, — сказала она, — какъ тяжело зависѣть отъ капризовъ и настроеній другого человѣка.

— Почему же вы не объяснитесь прямо съ вашимъ отцомъ?

— Какъ же я могу съ нимъ объясниться? — проговорила Онора болѣе громкимъ и рѣзкимъ голосомъ. — Невозможно заставить его понять тѣ новыя, свѣжія идеи, которыя я вынесла изъ Кэмбриджа. Это было бы тоже самое, что примѣрять новое платье на старыя лохмотья.

— Я не такъ увѣренъ въ этомъ, — замѣтилъ Лесли.

— А между тѣмъ, это такъ, — казала Онора съ почти страстнымъ одушевленіемъ. — Между нами образовалась пропасть. Должна ли я, напримѣръ, объяснять ему, что для меня всѣ его религіозные догматы не имѣютъ никакого значенія?

— Гм! Это, можетъ быть, было бы лишнимъ.

— Вотъ видите! А что же мнѣ дѣлать? Какъ мнѣ поступать? Я чувствую себя такой молодой, а онъ такъ быстро старѣетъ.

— Это вполнѣ естественно при столкновеніи двухъ поколѣній. Вы не можете разсчитывать на то, чтобы составить исключеніе.

— Но всѣ его идеи такъ стары, стары! А я все-таки хочу оставаться на высотѣ своего времени.

Лесли засмѣялся.

— Я позволю себѣ нѣсколько усомниться въ точности вашихъ наблюденій, — сказалъ онъ, — передовой образъ мысли не всегда слѣдуетъ хронологическому порядку.

— Но все-таки онъ чаще встрѣчается среди молодыхъ.

— Правда, — отвѣтилъ Лесли, — въ молодежи заключается жизнь и возрожденіе.

— Я была въ университетѣ, — продолжала Онора, подбодренная его шутливымъ тономъ. — Тамъ я всегда старалась слѣдить за всѣми новыми теченіями. Если у меня не было времени серьезно изучать ихъ, я, во всякомъ случаѣ, заглядывала во всѣ новости, которыя попадались мнѣ на глаза.

— Да, — сказалъ Лесли своимъ обычнымъ медлительнымъ тономъ, — вы поступали, какъ ваши любимцы аѳиняне.

Онора остановилась и глубоко вздохнула; она сорвала бутонъ алой розы и прикрѣпила его къ своему корсажу. Она подходила къ самому критическому пункту своего разсказа и собиралась съ духомъ.

— Вы не замѣтили ничего страннаго въ моемъ отцѣ? — спросила она, наконецъ.

— Конечно, я замѣтилъ въ немъ кое-что совсѣмъ необычное.

Эти слова придали ей храбрости, и, гуляя по красивымъ дорожкамъ сада, окруженнымъ мягкимъ благоуханіемъ цвѣтовъ и блескомъ вечерняго солнца, она разсказала ему великую драму борьбы, происходившей въ душѣ ея отца, разсказала въ избитыхъ банальныхъ выраженіяхъ, безъ всякаго пониманія и сочувствія. Но ея личное чувство придавало силу ея простому пересказу, и временами она очень точно передавала слова отца. Иногда сознаніе огромности и незаслуженности постигшаго ее несчастія придавало ея словамъ негодующій оттѣнокъ.

М-ръ Литтльтонъ. слушалъ въ безусловномъ молчаніи. Она говорила очень быстро, ее смотря въ его сторону и устремивъ глаза въ пространство.

— А теперь, — сказала она, кончивъ свой разсказъ, — помогите мнѣ! Научите меня, что я должна дѣлать.

Онъ не тотчасъ отвѣтилъ. Онора остановилась въ невольномъ удивленіи. Лесли сдѣлалъ одинъ шагъ дальше ея и тоже остановился. Онъ смотрѣлъ вдаль, на холмы, и, казалось, не видѣлъ ихъ Выраженіе его лица было новымъ для Оноры и встревожило ее.

— Неужели все это правда? — проговорилъ онъ, наконецъ.

— Вы, кажется, заинтересовались моимъ разсказомъ? — спросила она, чувствуя, что въ его душѣ происходитъ что-то для нея непонятное,

— Чрезвычайно! въ высшей степени! — отвѣтилъ онъ горячо.

— Я думаю, — съ трудомъ выговорила Онора, — по крайней мѣрѣ, я надѣюсь, что если бы кто-нибудь, вы, напримѣръ, взялись образумить его…

— Образумить? — повторилъ Лесли, съ тѣмъ же сосредоточеннымъ видомъ.

— Я думаю, — продолжала она, — все это просто результатъ одинокихъ размышленій.

— Можетъ быть. Такія вещи случались и раньше въ исторіи человѣчества, и онѣ иногда являлись результатами одинокихъ размышленій. Да, да, Онора.

Онъ вздохнулъ какъ бы съ облегченіемъ.

— Значитъ, нашелся-таки человѣкъ, который рѣшился на это, — пробормоталъ онъ.

Онора смотрѣла на него въ нѣмомъ удивленіи.

— Что съ вами? Что вы хотите сдѣлать? — спросила она.

— Что я сдѣлаю? Да вотъ въ этомъ и заключается вопросъ. Въ первый разъ въ жизни я чувствую, что теоріи — ничто, а убѣжденіе — все. Развѣ я вѣрилъ раньше? А теперь я долженъ дѣйствовать.

Онъ обернулся къ ней. Прежней сдержанности какъ не бывало. Все лицо его дышало одушевленіемъ.

— Вы не знаете, что для меня значитъ вашъ разсказъ, — сказалъ онъ. — Я не могъ идти дальше, потому что меня одолѣвали сомнѣнія. Теперь я чувствую себя другимъ человѣкомъ.

— Вы сказали, что будете дѣйствовать, — проговорила Онора съ нѣкоторымъ колебаніемъ.

Литтльтонъ не отвѣчалъ; онъ казался погруженнымъ въ свои мысли. Онора почему-то въ данную минуту обратила вниманіе на его толстые, старые сапоги, которые еще усилили негодованіе, возбужденное его домашнимъ пиджачкомъ. Вообще, она была рѣшительно недовольна его поведеніемъ. Къ довершенію, онъ имѣлъ неосторожность отвернуться отъ нея и смотрѣть въ сторону. Вообще, онъ, очевидно, былъ такъ занятъ чѣмъ-то постороннимъ, что Онора почувствовала себя уязвленной въ своемъ женскомъ самолюбіи.

— Я обратилась къ вамъ, — сказала она сухо, — съ просьбою помочь мнѣ въ несчастіи, которое мнѣ угрожаетъ.

Лессли быстро обернулся къ ней и какъ будто только-что проснулся.

— О, я не знаю, можно ли это назвать несчастіемъ. Конечно, перемѣна будетъ большая.

Чувство жалости къ самой себѣ овладѣло Онорой и на минуту помѣшало ей говорить. Она посмотрѣла на своего собесѣдника, и онъ сразу показался ей гораздо грубѣе и некрасивѣе, чѣмъ она себѣ его представляла раньше. Онъ задумчиво смотрѣлъ внизъ и теребилъ свою бороду, съ видомъ человѣка, затрудняющагося говорить.

Солнце уже сѣло и тѣни сгущались вокругъ нихъ. Онора была рада наступающей темнотѣ.

— Мнѣ кажется, это — несчастье, которому отецъ совершенно добровольно подвергаетъ меня, — сказала она наконецъ, когда была въ силахъ говорить.

— Гм! Я собственно не понимаю, почему вы такъ мрачно смотрите на все это?

— Потому что вижу, что не могу устроить свою жизнь такъ, какъ я бы хотѣла.

— Какую же жизнь вы хотѣли себѣ устроить? — спросилъ Лесли тихо.

— Жизнь культурнаго человѣка, — отвѣтила Онора, нѣсколько величественно.

— Ну что жь, — проговорилъ Лесли съ легкимъ нетерпѣніемъ, — чѣмъ же рѣшеніе вашего отца можетъ помѣшать вамъ?

И тонъ его, и слова смутили Онору.

— Начать съ того, — сказала она, — что я остаюсь одна, безъ дома.

— А вы бы желали имѣть свой домашній очагъ?

Онора думала о своемъ предполагаемомъ «салонѣ» и другихъ планахъ относительно измѣненія всей обстановки и почувствовала, что домашній очагъ былъ бы для нея весьма нелишнимъ. Она разсказала Лесли о нѣкоторыхъ изъ своихъ намѣреній.

— Мнѣ кажется, что вамъ нуженъ вовсе не домашній очагъ, — сказалъ Лесли, когда она кончила, — а просто квартира, которую вы могли бы обставить по своему, нѣсколько оригинальному вкусу.

Голосъ его звучалъ довольно сухо, но Онора ничего не имѣла противъ обвиненія въ оригинальныхъ вкусахъ; это казалось ей признакомъ богато-одаренной индивидуальности. Гораздо болѣе непріятнымъ было для нея его очевидное несочувствіе.

— Вы не сочувствуете мнѣ? — спросила она дрогнувшимъ голосомъ.

— Конечно, сочувствую, т. е. если бы у васъ было какое-нибудь настоящее горе. Между прочимъ, какъ вы думаете, не были бы всѣ ваши перемѣны и перестановки непріятны для вашего отца?

— Я думала уговорить отца, — сказала Онора.

Лесли засмѣялся. Онорѣ онъ казался все болѣе и болѣе непріятнымъ.

— Между моими взглядами и взглядами отца существуетъ большая разница, — сказала она, краснѣя въ темнотѣ.

— Да, Онора, огромная разница. Разница во всемъ нравственомъ складѣ.

Онора была поражена. Литтльтонъ, кажется, имѣлъ намѣреніе порицать ее. А она чувствовала себя достойной не порицанія, а сожалѣнія.

— Я должна создать себѣ жизнь независимо отъ отца, — сказала она рѣшительно. — Онъ все еще придерживается давно устарѣвшихъ взглядовъ, господствовавшихъ во времена его молодости.

— На основаніи того, что вы мнѣ разсказали, я бы сказалъ, что онъ далеко опередилъ васъ въ своемъ развитіи.

Это замѣчаніе уязвило ее больнѣе всего. Она всегда считала себя стоящей на самой вершинѣ современнаго мышленія. Къ тому же, ее оскорбила рѣзкость словъ Литтльтона. Онора ненавидѣла все рѣзкое. Она посмотрѣла на него съ такимъ негодованіемъ, которое онъ въ темнотѣ могъ бы замѣтить, если бы смотрѣлъ на нее.

— Я нахожу, — продолжалъ онъ, все болѣе углубляясь въ непріятную для нея область, — что поступокъ вашего отца свидѣтельствуетъ о необыкновенномъ богатствѣ и оригинальности его личности. Это просто великолѣпно. Онъ дошелъ до самой основной идеи нашего времени, слѣдуя только голосу своей совѣсти и чистой вѣры.

— Я не совсѣмъ понимаю, о чемъ вы говорите, — замѣтила Онора холодно.

— Къ сожалѣнію, я это вижу, — отвѣтилъ Лесли грустно. — Мы, кажется, говоримъ на разныхъ языкахъ.

— Надѣюсь, вы не можете требовать, — сказала Онора, оскорбленная всей его манерой говорить, — чтобы я восхищалась идеями, которыя навлекаютъ на меня совершенно незаслуженное несчастіе.

— Вѣдь, вы же сказали, что у васъ остаются 150 ф., принадлежавшіе вашей матери. Мнѣ кажется, этого вполнѣ достаточно.

— У меня болѣе честолюбивые замыслы, — сказала она, и потомъ прибавила гордо: — Само собою разумѣется, что я не приму этихъ 150 ф.

— Конечно, — подтвердилъ Лесли, нанося новый ударъ ея самолюбію тою легкостью, съ какой онъ соглашался на ея жертву, — само собою разумѣется, вы ихъ не примите.

Онора ничего не отвѣтила. Что такое случилось съ нею, отчего она вдругъ утратила почву подъ ногами? Она смотрѣла на потемнѣвшее небо, на которомъ одна за другою появлялись звѣзды, и онѣ казались ей меньше, чѣмъ всегда. Все кругомъ нея какъ будто приняло другой видъ.

Лесли съ огорченнымъ лицомъ ждалъ ея отвѣта.

— Я столкнулась теперь съ первымъ серьезнымъ затрудненіемъ въ жизни, — послышался, наконецъ, дрожащій голосъ молодой дѣвушки, — и вы, мой старый, давнишній другъ…

Она запнулась, и потомъ продолжала:

— Кажется, я только напрасно унизила себя, обратившись къ вамъ за помощью.

— Вы нисколько не унизили себя, — отвѣчалъ Лесли въ величайшемъ волненіи. — Какъ вы можете это думать? Я бы хотѣлъ помочь вамъ…

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Неужели вы можете сомнѣваться?

Тогда Онора рѣшительно приступила къ дѣлу.

— Если вы дѣйствительно хотите помочь мнѣ, если вы все-таки остаетесь моимъ другомъ, — начала она, — то убѣдите отца отказаться отъ своего намѣренія.

— Нѣтъ, Онора! — сказалъ Лесли, послѣ долгаго, мучительнаго молчанія, — По совѣсти говоря, я не могу.

— Почему? — спросила она голосомъ, холоднымъ какъ дождевая капля.

— Потому что, — отвѣчалъ Лесли съ усиліемъ, — я всей душой сочувствую вашему отцу. Я бы поддерживалъ такой поступокъ, если бы это было въ моихъ силахъ. Мнѣ кажется, какъ будто мнѣ теперь открылось что-то, что я давно искалъ.

Онора въ темнотѣ видѣла, какъ онъ рѣшительно тряхнулъ головой. Неужели весь міръ сошелъ съ ума?

— Вы сочувствуете моему отцу? Значитъ, вы не сочувствуете мнѣ?

— Нѣтъ, Онора! — сказалъ онъ. — Говоря откровенно — не сочувствую.

Она отодвинулась отъ него и думала о томъ, что ей теперь елѣдуеть предпринять. Ей тотчасъ же стало ясно, что предпринимать больше нечего.

— Все это для меня такъ трудно и непонятно, — пробормотала она, безнадежно глядя на темное небо.

— Да, — коротко отвѣтилъ Лесли, — и для меня также.

Она взглянула на него, и при видѣ его серьезнаго, рѣзкаго профиля, склоненнаго внизъ, почувствовала къ нему невыразимую ненависть.

— Вернемся, — сказала она.

Глава V.

Когда Онора и Литтльтонъ вернулись черезъ веранду въ гостиную, они нашли танъ ректора, ожидающаго ихъ. Литтльтонъ подмѣтилъ въ лицѣ старика выраженіе надежды, отъ которой ему стало какъ-то не по себѣ.

Онора сняла шарфъ и отбросила его въ сторону. Литтльтонъ поспѣшилъ начать незначительный разговоръ съ ректоромъ, но всѣ его замѣчанія свидѣтельствовали о томъ, что мысли его были далеко. Онора была очень блѣдна, и все ея недавнее оживленіе, вызванное присутствіемъ Литтльтона, исчезло: нарядное платье болѣе не шло къ ней.

Она взяла работу и молча сѣла на диванъ. Лесли чувствовалъ себя все болѣе и болѣе неловко. Ректоръ переводилъ глаза съ одного сумрачнаго лица на другое. Гдѣ же тутъ счастливые взгляды и яркій румянецъ влюбленной парочки? Старику сдѣлалось грустно. Ему вспомнилась былая любовь къ матери Оноры, это время простого, безоблачнаго счастія. Между тѣмъ разговоръ велся лѣниво и съ трудомъ поддерживался всѣми тремя собесѣдниками. Онора была настолько недовольная отцомъ, и Лесли, что въ данную минуту нисколько не думала о своихъ обязанностяхъ хозяйки дома; сознаніе полной неудачи, крушенія всѣхъ надеждъ подавляло ее. Она молча дѣлала крестики на своемъ вышиваніи и не слушала того, что теперь говорилъ Лесли: въ ушахъ ея все еще звучали тѣ горькія истины, которыя онъ говорилъ ей въ саду. Къ тому же, ей было досадно за свое платье. Такіе пустяки бываютъ иногда мучительнѣе серьезныхъ непріятностей, и потерпѣть неудачу, будучи одѣтой въ нарядный туалетъ, гораздо тяжелѣе, чѣмъ въ простомъ домашнемъ платьѣ. Онора положительно ненавидѣла себя за то, что ей вздумалось надѣть это платье.

Зналъ ли м-ръ Литтльтонъ, что это было самое лучшее, самое красивое ея платье? Она прикрыла подоломъ свои ноги, обутыя въ шелковые чулки и вышитыя туфельки, и молила судьбу, чтобы онъ ихъ не замѣтилъ.

Литтльтонъ говорилъ съ ректоромъ и думалъ о томъ, насколько всякая попытка объяснить Онорѣ свои взгляды была бы безполезна, и насколько они далеки другъ отъ друга по своему міросозерцанію.

«Насколько я понимаю, между нами не можетъ быть никакой точки соприкосновенія», — думалъ онъ. — «Она вся олицетвореніе эгоизма, а я стремлюсь отъ него освободиться».

Онора не имѣла никакого желанія принимать участіе въ вечерней бесѣдѣ. Утомленная волненіемъ и нѣсколькими почти безсонными ночами, она не долго посидѣла въ гостиной, потомъ извинилась передъ гостемъ и ушла къ себѣ.

Удаленіе ея немного смутило обоихъ мужчинъ. Они сидѣли нѣкоторое время молча, прислушиваясь къ ея удаляющимся шагамъ и мягкому шелесту шелковыхъ юбокъ, и съ замѣшательствомъ смотрѣли другъ на друга. Лесли чувствовалъ себя величайшимъ преступникомъ, достойнымъ, по меньшей мѣрѣ, смертной казни.

Ректоръ наклонился къ своему гостю.

— Она разсказала вамъ все, Литтльтонъ? — началъ онъ торопливымъ шопотомъ. — Мой дорогой, юный другъ, посмотрите, закрыта ли дверь?

Лесли поднялся и, невольно улыбаясь, на цыпочкахъ подошелъ къ двери, чтобы какъ слѣдуетъ притворить ее.

— Да, она разсказала мнѣ, — отвѣтилъ онъ, возвращаясь къ своему прежнему мѣсту у камина.

Ректоръ посмотрѣлъ на него съ неопредѣленнымъ выраженіемъ ожиданія и безнадежности въ глазахъ. Литтльтонъ покачалъ головой.

— М-ръ Кэибаль, — сказалъ онъ, — она не понимаетъ.

Ректоръ вздохнулъ. Лицо его стало серьезнѣе и какъ будто старше. Старая рана, которую онъ давно уже считалъ залѣченной, снова заболѣла. Когда-то онъ страстно желалъ и просилъ у Бога сына, думая воспитать изъ него священника. Лесли подсѣлъ рядомъ съ нимъ.

— Духовная сторона всего этого для нея непонятна, — сказалъ онъ.

— Я старался оградить ее до тѣхъ поръ, пока было возможно. А теперь оказывается, что я предлагаю кусокъ мяса грудному младенцу.

— О, нѣтъ! — сказалъ Лесли почти весело. — Не бойтесь за свою дочь. Въ началѣ все это, вѣроятно, просто ошеломило ее, но я убѣжденъ, что она при всякихъ обстоятельствахъ съумѣетъ справиться и съ собой, и съ жизнью.

Голосъ его звучалъ нѣсколько жестко при этихъ словахъ.

— Надѣюсь, вы не поссорились съ Онорой? — быстро спросилъ ректоръ.

Лесли нервно теребилъ свою бородку.

— Долженъ сознаться, что я, повидимому, впалъ въ немилость у миссъ Кэмбаль, — сказалъ онъ. — Боюсь, что я, можетъ быть, слишкомъ волновался и даже… былъ рѣзокъ. Я не могъ не выразить ей моего страстнаго сочувствія къ вамъ, м-ръ Кэмбаль.

— Да, все это очень грустно, — сказалъ старикъ. — А между тѣмъ, я, по матери ея, знаю, насколько женщины способны къ самому глубокому проникновенію въ духовный міръ, къ пониманію того, что лежитъ за предѣлами грубой, матеріальной оболочки. Я вспоминаю ея нѣжную руку, которая постоянно вела меня къ высшимъ задачамъ и стремленіямъ.

Невольный вздохъ Лесли былъ единственнымъ отвѣтомъ на слова ректора.

— Ваше одобреніе и сочувствіе, Литтльтонъ, я разсматриваю, какъ неожиданный даръ неба. Отъ души благодарю васъ за него. Путь мой не лежитъ во мракѣ; онъ полонъ свѣта и радости, но все-таки человѣкъ ищетъ сочувствія отъ другихъ людей. — Онъ съ любовью посмотрѣлъ на Лесли.

Онора въ это время раздѣлась, бросилась на постель и плакала безнадежными слезами обиды и безсилія. Въ первый разъ ей приходилось плакать отъ жалости къ самой себѣ, и она ненавидѣла себя за эти слезы. Кромѣ того, она была разсержена до послѣдней степени.

Одинъ великій французъ замѣтилъ, что каждый человѣкъ создаетъ себѣ, болѣе или менѣе безсознательно, извѣстное представленіе о самомъ себѣ и подходящей для себя обстановкѣ. Между этимъ представленіемъ и дѣйствительностью часто существуетъ большое несходство, но самъ человѣкъ этого не замѣчаетъ. Онора безсознательно всегда рисовала себѣ свою фигуру, граціозно двигающуюся въ нарядной гостиной. А теперь гостиная исчезла, и Онорѣ казалось, что она потеряла самое себя.

— Гдѣ я? Что со мной случилось? — думала бѣдная дѣвушка, обливая слезами свою цодушку. — Неужели же все кончено? Неужели я должна быть никѣмъ? должна быть такой, какъ всѣ?

Это было слишкомъ тяжелымъ ударомъ для тщеславной Оноры. Но она призвала на помощь всю свою гордость, и рѣшила не поддаваться отчаянію, а придумать какой-нибудь исходъ, который бы изумилъ тѣхъ двухъ предателей, сидящихъ теперь внизу и, навѣрное, разсуждающихъ объ ея несовершенствахъ.

Большинство гиртонскихъ и ньюнгэмскихъ студентокъ, по окончаніи университетскаго курса, обыкновенно принимаются за «исканіе мѣста». Онорѣ стало ясно, что этотъ обыкновеннѣйшій, избитый путъ является теперь единственнымъ, открытымъ для нея. Несмотря на все ея негодованіе и возмущеніе, несмотря на горькія слезы, которыми она въ теченіе всей ночи обливала свою подушку, у нея хватило характера принять окончательное рѣшеніе. Ей оставалось одно утѣшеніе, и утѣшеніе немалое. Объявивъ свое рѣшеніе, она заставитъ Лесли уважать ее и восхищаться ею, и, кромѣ того, онъ и отецъ, навѣрное, будутъ смущены, когда воочію увидятъ, до чего они ее «довели».

При этой мысли Онора нѣсколько повеселѣла.

За чаемъ на слѣдующее утро всѣ чувствовали себя неловко. Лесли мгновенно смягчился, увидѣвъ измѣнившееся лицо Оноры, на которомъ ясно отражались слѣды слезъ и безсонной ночи. Въ такомъ видѣ она показалась ему безконечно-привлекательнѣе, чѣмъ вчера за обѣдомъ. Онъ поспѣшилъ заявить, что уѣзжаетъ сегодня утромъ. Онора, которая передъ тѣмъ, какъ сойти внизъ, съ яростью засунула его карточку въ нижній ящикъ письменнаго стола, выслушала это заявленіе съ каменнымъ спокойствіемъ.

— Такъ скоро? — замѣтила она вѣжливо, приподымая одну бровь.

Ректоръ торопливо предложилъ ему сухарей.

Постѣ завтрака Лесли ушелъ къ себѣ, и слышно было, какъ онъ собираетъ вещи и запираетъ сакъ-вояжъ. При этихъ звукахъ Онора опять почувствовала страстное желаніе расплакаться, но сдержалась и, вмѣсто этого, сдѣлала строгій и совершенно неожиданный выговоръ горничной, вслѣдствіе чего та начала проливать слезы. Когда Лесли пришелъ прощаться, она встрѣтила его съ тѣмъ же спокойнымъ лицомъ, какъ и за завтракомъ.

Литтльтонъ виновато взглянулъ на нее и въ смущеніи засунулъ руки въ карманы, чѣмъ окончательно заслужилъ ея презрѣніе.

— Можетъ быть, вы передъ отъѣздомъ пожелаете узнать, къ какому рѣшенію я пришла? — сказала она.

Глаза Лесли приняли самое искательное выраженіе.

— Я бы очень хотѣлъ, — началъ онъ.

— Вѣрнѣе было бы сказать, то рѣшеніе, къ которому я была вынуждена, — сказала Онора холодно. — Я уѣзжаю отсюда.

— Въ самомъ дѣлѣ? Благодарю васъ за то, что вы мнѣ сообщили это.

— Я буду жить своимъ заработкомъ.

Лицо Лесли просвѣтлѣло и на немъ появилось новое, непонятное для нея, выраженіе.

— Именно такъ вы и должны были поступить, Онора, — сказалъ онъ со злополучною прямотою. — На это я и надѣялся и былъ убѣжденъ, что вы придете именно къ такому рѣшенію. Вы, конечно, сдѣлаетесь учительницей?

Въ эту минуту Онора ненавидѣла его такъ, какъ до сихъ поръ не ненавидѣла ни одно человѣческое существо.

— Конечно, — подтвердила она съ горечью.

— Ну что жъ, — ласково сказалъ ненавистный молодой человѣкъ, протягивая ей руку и очевидно не подозрѣвая дѣйствія своихъ словъ. — Я могу только надѣяться, что ваше рѣшеніе окажется благотворнымъ и для васъ, и для другихъ. Надѣюсь, вы сообщите мнѣ, гдѣ и какъ вы устроитесь. Меня это такъ интересуетъ. Меня можно найти по старому адресу.

— Благодарю васъ, — сказала Онора.

Литтльтонъ быстро выпустилъ изъ рукъ ледяные пальчики, неохотно протянутые ему.

Глава VI.

Въ то же лѣто извозчичій экипажъ, въ которомъ сидѣла Онора со своимъ багажемъ, остановился передъ мрачнымъ сѣрымъ домомъ на одной изъ лондонскихъ улицъ. Онора была назначена учительницей и помощницей начальницы въ одной изъ высшихъ школъ для дѣвочекъ, и, такъ какъ начальница въ это время была больна, то на обязанности молодой дѣвушки лежало замѣнить ее и организовать занятія въ школѣ. Онора поморщилась, увидя свое будущее обиталище, и съ блѣднымъ лицомъ сошла съ извозчика. Дверь ей открыла молодая, бойкая горничная, которая привѣтствовала новоприбывшую съ простодушнымъ дружелюбіемъ, свойственнымъ прислугѣ изъ лондонскаго простонародья. Онора взглядомъ остановила потокъ ея рѣчей, и когда всѣ вещи были внесены и извозчикъ отпущенъ, ледянымъ тономъ попросила провести ее въ комнаты, предназначенныя для помощницы начальницы.

Двѣ комнаты, отведенныя для новой учительницы, были довольно уютны, но малы. Онора съ тоской подумала о зеленой гостиной, въ которой, по крайней мѣрѣ, было просторно. Но въ школѣ всѣ просторныя комнаты, очевидно, были заняты безчисленными ничтожествами, называемыми ученицами, и она должна была довольствоваться этими каморками.

Послѣобѣденный чай былъ принесенъ ей горничной, въ дешевомъ бѣломъ передникѣ и чепчикѣ, напомнившей Онорѣ прислугу на желѣзнодорожныхъ станціяхъ, и это обстоятельство еще болѣе усилило ея мрачное настроеніе духа.

Затѣмъ случился инцидентъ, который казался Онорѣ иллюстраціей ея вѣроятнаго будущаго. Не успѣла она выпить послѣднюю каплю чая (1 ш. 10 пенсовъ за фунтъ), какъ дверь ея комнаты отворилась, и въ нее заглянула головка разгоряченной, запыхавшейся молодой дѣвушки. Шляпа этой странной незнакомки съѣхала на бокъ и волосы были сильно растрепаны. Онора съ окаменѣвшимъ лицомъ ждала объясненія. Молодая дѣвушка, казалось, и не подозрѣвала, чего отъ нея ждутъ.

— Вы, вѣроятно, миссъ Кэмбаль? — воскликнула она. — Позвольте узнать, будутъ ли перемѣнены часы уроковъ математики въ первомъ классѣ?

Онора узнала затѣмъ, что это была учительница математики, миссъ Маргарита Гендерсонъ. Она была лондонской уроженкой, воспитывалась въ университетскомъ колледжѣ и по происхожденію принадлежала къ низшимъ слоямъ средняго класса. Она хорошо окончила курсъ по математикѣ и положительно имѣла талантъ къ преподаванію своего предмета.

Когда дѣловой разговоръ былъ конченъ, и миссъ Гендерсовъ удалилась, Онора приложила руку къ сердцу и мрачно посмотрѣла ей вслѣдъ:

— Какъ я буду выносить общество такихъ вульгарныхъ особъ? — думала она.

Прошла недѣля, и недовольство Оноры своимъ положеніемъ все возрастало. Ей приходилось получать указанія и совѣты отъ цѣлаго собранія филистеровъ, называемаго «педагогическимъ совѣтомъ», среди членовъ котораго не было ни одного человѣка съ ученой степенью. Кромѣ того, ей приходилось выслушивать мелочныя жалобы и опасенія назойливыхъ родителей, по большей части принадлежащихъ къ мелкой буржуазіи, и говорившихъ на простонародномъ лондонскомъ нарѣчіи; каждая изъ родительницъ имѣла свои особенные взгляды на образованіе своего чада, и каждая по своему понимала задачи школы. Онора приходила въ настоящее отчаяніе отъ этихъ разговоровъ.

Но молодая учительница обладала блестящими способностями къ работѣ и ея университетскія занятія пріучили ее добросовѣстно и точно выполнять все, за что она бралась. Единственное, на что Онора не была способна, это — сидѣть сложа руки и признавать себя побѣжденной. Она рѣшила бороться, и даже здѣсь, въ этой чуждой, непріятной для нея средѣ, добиться успѣха и занять видное положеніе.

Уже во время перваго семестра она могла убѣдиться, что достигла своей цѣли. Начальница школы умерла, и педагогическій совѣтъ выбралъ Онору ея замѣстительницей.

Ей самой, впрочемъ, на одинъ періодъ ея жизни не казался такимъ безплоднымъ и пустымъ. Не смотря на свое быстрое повышеніе, она представляла себя жертвою нужды и несправедливости; будучи занятой съ утра до вечера, она ненавидѣла самый процессъ своей работы, или, по крайней мѣрѣ, увѣряла себя, что ненавидитъ его.

Было и еще одно обстоятельство, которое съ достаточной очевидностью выяснилось Онорѣ въ теченіе этого перваго семестра. Преподаватели школы вовсе не были склонны окружать ее тѣмъ фиміамомъ лести, къ которому она привыкла въ Гиртонѣ. Всѣ они были поглощены своей работой и семейными дѣлами, и когда занятія въ школѣ кончались, тотчасъ же расходились по домамъ, группами въ два-три человѣка. Ихъ дружескія отношенія и внѣшняя жизнь, казалось, уже были вполнѣ установлены до ея пріѣзда, и никто не дѣлалъ ни малѣйшей попытки сблизиться съ нею.

Въ серединѣ перваго семестра своей педагогической дѣятельности Онора впервые познала смыслъ слова «одиночество».

— Я совершенно одинока, — сказала она себѣ однажды, и странное, непривычное ощущеніе тоски поднялось въ ея душѣ.

Она постаралась убѣдить себя, что это одиночество было только доказательствомъ ея превосходства надъ. окружающими. Занятія въ школѣ недавно кончились, и она стояла у окна, наблюдая за уходомъ послѣдней, нѣсколько запоздавшей учительницы. Это была молодая дѣвушка, лѣтъ около 23-хъ. Когда она исчезла изъ виду, Онора сѣла и стала думать о ней.

Молодую дѣвушку звали Люцилла Деннисонъ. Она преподавала англійскій языкъ, исторію, политическую экономію, и т. д. Въ университетѣ она занималась «нравственными науками», а Онора презирала эти науки. Она ни за что на свѣтѣ не хотѣла признаться себѣ, что Люцилла ее заинтересовала.

По мнѣнію Оноры, въ ней не было ровно ничего замѣчательнаго. У нея была очень тонкая, худощавая фигура, пушистые темные волосы, сѣрые глаза и легкій румянецъ на щекахъ. Она очень много работала я говорила мало, мягкимъ спокойнымъ голосомъ, который Онора легко могла бы покрыть своимъ голосомъ, яснымъ и металлическимъ.

Но въ ней было еще что-то, кромѣ спокойствія и молчаливой энергіи. Въ иныя минуты Онору тревожило мечтательное выраженіе ея глазъ; а иногда ей казалось, что въ нихъ мелькаетъ насмѣшливый огонекъ.

Короче сказать, Онора невольно составила себѣ высокое мнѣніе о характерѣ этой молчаливой дѣвушки. А между тѣмъ, эта самая Люцилла, повидимому, была особенно дружна съ Маргаритой Гендерсонъ, добродушныя манеры и простонародный акцентъ рѣчи которой мѣшали Онорѣ видѣть въ ней что-либо, кромѣ олицетворенія вульгарности.

Въ одинъ прекрасный день Онорѣ случайно пришлось узнать, какое мнѣніе о ней имѣетъ весь этотъ ничтожный педагогическій мірокъ, ради котораго она отказалась отъ академическаго изящества Гиртона. Однажды она невольно услышала черезъ открытую дверь разговоръ въ сосѣдней комнатѣ. Она думала, что въ комнатѣ никого нѣтъ, но вдругъ услышала за дверью голоса, и первыя же слова привлекли ея вниманіе. Извѣстно, что подслушивающій никогда не слышитъ ничего хорошаго о себѣ, и Онорѣ, дѣйствительно, пришлось услышать весьма непріятныя вещи.

— Отъ миссъ Кэмбаль, конечно, нечего ожидать никакого сердечнаго отношенія къ дѣлу.

Это говорилъ голосъ Маргариты Гендерсонъ.

— Такъ и не разсчитывайте на нее. Смотрите на нее, какъ на отрицательную величину, нѣсколько видоизмѣняющую общія условія, и постарайтесь не обращать на нее вниманія.

Этотъ рѣзкій приговоръ былъ произнесенъ сухимъ, спокойнымъ голосомъ Люциллы Денисонъ.

Услышавъ голоса, Онора прежде всего хотѣла удалиться. Но узнавъ, что дѣло касается ея и что Люцилла была одной изъ говорившихъ, она осталась. Она успокаивала свою совѣсть тѣмъ, что въ данномъ случаѣ никому не повредитъ, кромѣ себѣ самой, и только теперь она поняла, до какой степени ее интересуетъ мнѣніе Люциллы о ней.

— Я могла бы такъ поступить, — отвѣчала миссъ Гендерсонъ, — если бы дѣло касалось меня одной. Но отъ этого страдаютъ и дѣвочки. Флора, напримѣръ, положительно испортилась за этотъ семестръ. Миссъ Кэмбаль не вноситъ никакой оригинальности въ свою работу. Она во всемъ придерживается рутины. Школа просто погибнетъ, если это будетъ такъ продолжаться. Младшія дѣвочки уже опустились, въ особенности Флора. Она болѣе всѣхъ страдаетъ отъ отсутствія миссъ Форбсъ. Миссъ Форбсъ была незамѣнима по своему личному вліянію на дѣтей и по своей педагогической изобрѣтательности.

Миссъ Форбсъ была прежняя начальница школы, предшественница Оноры.

— Да, это, конечно, очень печально. Если бы не вредъ, который она приноситъ дѣтямъ и школѣ, я-бы находила миссъ Кэмбаль очень любопытной, комической фигурой.

— Старшія ученицы въ этомъ отношеніи лучше поставлены, — продолжала миссъ Гендерсонъ. — Онѣ не нуждаются въ личномъ вниманіи или заботѣ, — по крайней мѣрѣ, не въ такой степени, какъ малыши. Но даже и онѣ…

Миссъ Гендерсонъ не договорила, и Онора, не видя, ясно представила себѣ пожатіе ея плечъ, послѣдовавшее за этими словами.

— Я боюсь, — согласилась Люцилла, — какъ бы всѣ наши старанія не оказались совершенно безплодными…

— Вся бѣда въ томъ, — продолжала миссъ Гендерсонъ со своимъ рѣзкимъ лондонскимъ акцентомъ, — что у насъ во главѣ школы поставлена восковая кукла, и, конечно, мы съ вами вдвоемъ не можемъ поддержать школу на прежней высотѣ.

— Нѣтъ, не можемъ, при всемъ нашемъ желаніи, — сказала Люцилла, — особенно принимая во вниманіе ту массу спеціальной работы, которая лежитъ на каждой изъ насъ. Я никогда еще не встрѣчала, — прибавила она медленнѣе, — до такой степени неотзывчиваго и неспособнаго человѣка, какъ миссъ Кэмбаль…

Онора повернулась и молча убѣжала въ себѣ въ комнату. Каждое слово изъ только-что услышаннаго разговора уязвляло ее въ самое больное мѣсто. Она сѣла, закрыла руками горящее отъ волненія лицо, и горькія слезы выступили на ея глазахъ.

---

Между тѣмъ Люцилла и Маргарита отправились домой.

Люцилла жила въ большомъ домѣ, полномъ маленькихъ, дешевыхъ квартиръ. Она жила одна, безъ прислуги, сама управляясь со своимъ небольшимъ хозяйствомъ, и была рада одиночеству, потому что оно давало ей возможность посвящать всѣ вечера работѣ.

Въ комнаткахъ ея царилъ образцовый порядокъ, но въ нихъ было такъ мало мебели, что «обстановка» въ обыкновенномъ житейскомъ смыслѣ этого слова, можно сказать, совершенно отсутствовала. Тѣмъ не менѣе, все было очень мило прибрано и имѣло уютный видъ. Люцилла была одарена чисто женской способностью придавать изящество и красоту всѣмъ житейскимъ мелочамъ. Теперь она неслышно двигалась по комнатѣ, приготовляя себѣ ужинъ. Кончивъ ужинать, она прибрала все, зажгла лампу и сѣла отдохнуть передъ работой.

Отдыхать для Люциллы значило мечтать. Она сидѣла, откинувшись на креслѣ, свѣтъ лампы падалъ на ея пушистые волосы, оставляя лицо въ тѣни. Мечты Люциллы не были обычными мечтами молодыхъ дѣвушекъ. Она не мечтала о семьѣ, о мужѣ, о своей любви къ нему. Вѣроятно, вѣянія новаго времени нѣсколько видоизмѣнили неподвижныя черты идеала добраго стараго времени. Люцилла никогда не рисовала себѣ своего будущаго, какъ безмятежную жизнь счастливой и любимой жены. Въ мечтахъ ей рисовалась неустанная борьба, рука объ руку съ товарищами-борцами, борьба противъ зла и несправедливости, царящихъ въ мірѣ. Сама она при этомъ представлялась себѣ довольно ничтожной величиной и личныя ея надежды были не велики. Но ея отреченіе отъ обычнаго, будничнаго счастья и жажда самопожертвованія имѣли глубокіе корни въ ея натурѣ. Она ничего не принимала на вѣру и во всемъ старалась сама разобраться.

Это пытливое и вдумчивое отношеніе къ жизни и придавало порою ея глазамъ то странное выраженіе, которое было подмѣчено Онорой. Но при этомъ у нея была также удивительная способность къ самоотреченію, способность къ страстному, беззавѣтному увлеченію. Эту сторону своей натуры она, впрочемъ, постоянно сдерживала. Извѣстное чувство мѣры, порядка проникало все ея существо.

Отдохнувъ съ часъ, она сѣла къ столу и начала заниматься. Свѣтъ лампы отбрасывалъ дрожащія тѣни на стѣны и потолокъ и ярко освѣщалъ только одинъ уголъ комнаты, тотъ, гдѣ стояли книжныя полки, на которыхъ красовались книги въ пестрыхъ переплетахъ съ золотыми обрѣзами.

Прошло около 20-ти минутъ, когда на лѣстницѣ послышались чьи-то шаги. Люцилла подняла голову и, держа перо въ рукѣ, стала прислушиваться. Шаги были довольно твердые, но слишкомъ неправильные для мужчины.

На мгновеніе лицо дѣвушки зардѣлось и въ глазахъ ея мелькнуло ожиданіе; но оно скоро исчезло, потому что по мѣрѣ приближенія шаговъ стало ясно, что они не могутъ быть мужскими.

Кто-то постучался въ ея дверь. Люцилла открыла дверь и очутилась лицомъ къ лицу съ Онорой Кэмбаль.

Онора очень измѣнилась съ того времени, когда ея цвѣтущій видъ заставлялъ ректора вспоминать стихи Горація. Тяжелая повседневная работа сдѣлала ея равнодушной къ заботамъ о прическѣ и о платьѣ. Въ эту минуту она запыхалась отъ усталости, взобравшись наверхъ къ Люциллѣ. На лицѣ ея было непривычное въ немъ выраженіе смущенія, которое совершенно измѣнило его. Увидя ее, Люцилла не могла сдержать легкаго сарказма, блеснувшаго въ ея глазахъ, и невольной, чуть замѣтной улыбки. Онора отстранилась отъ нея, и двѣ слезы, неожиданныя и непрошенныя, скатились по ея щекамъ!

Люцилла закрыла дверь и предложила Онорѣ сѣсть. Она выглядѣла блѣднѣе, чѣмъ обыкновенно.

— Въ чемъ дѣло? — спросила она.

— Я слышала каждое слово, которое вы говорили обо мнѣ сегодня, въ классной комнатѣ, — объявила Онора съ полной честностью.

Люцилла покраснѣла, но не дѣлала попытки оправдаться. Онорѣ показалось, однако, что ея сѣрые глаза глядѣли уже не такъ строго, и сарказмъ въ нихъ исчезъ.

— Повидимому, вы считаете, что я не исполняла своихъ обязанностей, — продолжала она.

— Напротивъ, вы исполняли ихъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ.

Сухой тонъ этой похвалы былъ хуже всякаго порицанія.

— Въ чемъ же тогда вы обвиняете меня?

— Я не обвиняла васъ. Безукоризненное поведеніе всегда считается очень похвальнымъ.

Какъ ни непріятенъ былъ этотъ разговоръ Онорѣ, во всякомъ случаѣ ей легче было выслушивать замѣчанія посторонняго человѣка, чѣмъ недавнія внушенія Литтльтона, у себя дома.

— Пожалуйста, будьте откровенны со мной, такъ же откровенны, какъ вы были сегодня въ классѣ съ миссъ Гендерсонъ, — сказала она, дѣлая усиліе надъ собой.

Люцилла смущенно провела рукой по щекѣ.

— Мнѣ кажется, нѣтъ на свѣтѣ ничего безполезнѣе такого безукоризненнаго поведенія, — проговорила она.

— Помогите мнѣ, — сказала Онора, все болѣе и болѣе волнуясь. — Я была такъ одинока все это время.

Люцилла мягко посмотрѣла на нее.

— Вы позволите мнѣ сказать вамъ правду, сказать все, что я думаю? — спросила она.

— Конечно, — быстро отвѣчала Онора, въ то время, какъ въ душѣ ея промелькнуло непріятное воспоминаніе о м-рѣ Литтльтонѣ. — Я и не ожидаю, и не желаю ничего, кромѣ правды.

— Видите, мнѣ кажется, самое важное, самое необходимое во всякомъ дѣлѣ, это — гуманное отношеніе къ людямъ.

— Развѣ у меня его нѣтъ?

— Нѣтъ, у васъ какая-то ходульная гуманность.

— Увѣряю васъ, вы ошибаетесь. А впрочемъ, можетъ быть, это происходитъ отъ того, что я не люблю своей работы.

— Я думаю, что вы, въ данномъ случаѣ, ошибаетесь. Сама работа вамъ, какъ будто, очень нравится.

Онора съ удивленіемъ услышала эти слова, но они убѣдили ее. Сама работа ей, дѣйствительно, нравилась.

— Вамъ не нравится вся наша обстановка, нашъ составъ учительницъ. Вы стараетесь обособиться отъ насъ, дать намъ почувствовать свое превосходство. И, конечно, вы очень много теряете благодаря этому.

Онора въ душѣ считала, что она имѣетъ право считать себя выше своихъ сотоварищей по школѣ. Мать ея находилась въ родствѣ съ пэрами, а дѣдушка по отцу принадлежалъ къ мелкому земельному дворянству. Но она ничего не сказала. Есть вещи, которыми мы гордимся въ глубинѣ души, но боимся выговорить ихъ во всей ихъ пошлости.

— И, конечно, учительницы не могутъ быть довольны такимъ высокомѣрнымъ отношеніемъ къ себѣ.

— Не думаю, чтобы я намѣренно поступала такимъ образомъ, — сказала Онора осторожно. — Но я часто чувствовала себя очень одинокой.

— Потому что вы не хотите снизойти до насъ, простыхъ смертныхъ. Вы ищете отличія, обособленія. А простые смертные отплачиваютъ вамъ тѣмъ, что не обращаютъ на васъ вниманія.

— Можетъ быть, вы не знаете, — начала Онора, смущенно, — что я не предполагала работать на этомъ поприщѣ ради заработка.

Строгій маленькій профиль Люциллы не смягчился при этомъ признаніи.

— А! — сказала она. — Такъ вотъ что васъ огорчаетъ?

Онора съ удивленіемъ взглянула на нее.

— Знаете, вы производите впечатлѣніе человѣка, находящагося подъ какимъ-то гнетомъ.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Маргарита Гендерсонъ всячески старалась оправдать васъ потому что она увѣряла, что у васъ какое-то горе.

Онора покраснѣла отъ негодованія. Ей казалось ужъ очень обиднымъ быть оправдываемой миссъ Гендерсонъ.

— И на основаніи этого своего предположенія, она взяла на себя часть вашей работы и дѣлала ее въ теченіе всего семестра. Маргарита удивительно добрая дѣвушка.

— Неужели? — спросила Онора, сухо.

— Конечно, не нужно говорить съ ней объ этомъ, потому что она очень деликатна и ненавидитъ, когда говорятъ объ ея добрыхъ дѣлахъ.

— Я, значитъ, все это время пользовалась ея благодѣяніями?

— Но я бы все это исправила, если бы была на вашемъ мѣстѣ. Она дѣлала ту работу, которую, по настоящему, должны были бы дѣлать вы, а между тѣмъ, она и такъ завалена своимъ дѣломъ.

— Конечно, я постараюсь уладитъ все это,

— И, если бы я была на вашемъ мѣстѣ, я обратила бы вниманіе на Флору. А то, какой толкъ людямъ, если каждый будетъ спасать свою душу и не заботиться о другихъ?

— Я все это улажу, — повторила Онора, щеки которой сдѣлались пунцовыми отъ волненія и оскорбленной гордости.

— Что касается вашего несчастія, то почти всѣмъ намъ приходится испытывать нѣчто подобное, и многіе даже гордятся этимъ, и считаютъ необходимость трудиться — своего рода привиллегіей.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Конечно. Назовите вещь другимъ именемъ, и она сама измѣнится. Помните, Шекспиръ сказалъ, что если дать розѣ другое названіе, то и цвѣтъ ея измѣнится.

— Мнѣ самой иногда кажется, что работа въ школѣ мнѣ, въ сущности, нравится, — начала Онора, — но все-таки, я мечтала совсѣмъ о другой дѣятельности.

— Что касается меня, то я добровольно выбрала самую простую, обыкновенную дѣятельность.

— Вы хотите сказать, что у васъ нѣтъ никакихъ высшихъ стремленій?

Улыбка освѣтила лицо Люциллы.

— У меня свои стремленія, — сказала она.

— Я была очень честолюбива, — сказала Онора, не понявшая смысла ея словъ.

— Но мнѣ кажется, что такое честолюбіе не имѣетъ большой цѣны.

Онора молча приняла эту критику. У нея была та благородная гордость, которая умѣетъ выслушивать неблагопріятные отзывы. Люцилла, конечно, ничего не знала о ней, но ея сужденіе было произнесено увѣреннымъ тономъ и свидѣтельствовало объ ея проницательности. Къ тому же, подъ вліяніемъ событій послѣднихъ мѣсяцевъ, Онора успѣла охладѣть къ своимъ прежнимъ мечтамъ о работѣ надъ греческими миѳами, и эти мечты отходили уже въ область воспоминаній.

— Разскажите мнѣ о вашихъ стремленіяхъ, — сказала она.

Люцилла смутилась, и глаза ея невольно обратились къ одному предмету, стоявшему на ея письменномъ столѣ. Онора посмотрѣла въ ту же сторону и увидѣла, что предметъ, къ которому обратились взоры Люциллы, былъ не что иное, какъ фотографическая карточка.

— Ну, конечно. Дѣло всегда сводится къ какому-нибудь мужчинѣ, — подумала она съ неудовольствіемъ.

Люцилла, повидимому, не торопилась разсказать ей о своихъ стремленіяхъ. Послѣдовало небольшое молчаніе, во время котораго она сидѣла съ опущенными главами, между тѣмъ какъ Онора мрачно разглядывала портретъ. Сердце Люциллы билось сильнѣе обыкновеннаго. Видъ этого портрета всегда приводилъ ее въ волненіе, онъ затрогивалъ самую чувствительную струну въ ея сердцѣ.

Кромѣ портрета, было еще нѣчто, привлекшее къ себѣ вниманіе Оноры. Это было распятіе. Оно не было сдѣлано изъ очень красиваго или дорогого матеріала и, по всей вѣроятности, было куплено по дешевой цѣнѣ въ какомъ-нибудь заграничномъ городѣ. Но въ немъ была наивная красота, которая дается глубокой вѣрой артиста и его преклоненіемъ передъ величіемъ сюжета. Внизу, подъ словами «Ессе Homo» («Се Человѣкъ»), помѣщалась слѣдующая надпись:

«Вотъ что Я сдѣлалъ для тебя.

Что сдѣлалъ ты для Меня?»

Видъ этого распятія, въ простенькой комнатѣ трудящейся дѣвушки, поразилъ Онору, какъ безмолвный упрекъ. Передъ нею вдругъ встала старческая фигура отца и вспомнились его рѣчи о жертвѣ и смиреніи. Неужели же здѣсь, у образованной, вполнѣ современной Люциллы она встрѣтитъ тѣ же идеи, которыя казались ей такими устарѣвшими, отжившими?

Она перевела глаза съ распятія на портретъ, стоявшій подъ нимъ, и въ то же время думала о другомъ портретѣ. Она вспомнила карточку Лесли Литтльтона, которая лежала теперь кверху ногами въ одномъ изъ ящиковъ ея письменнаго стола, въ деревнѣ. Желая отдѣлаться отъ этого воспоминанія, она встала и подошла къ портрету, чтобы поближе разсмотрѣть его. Лицо показалось ей замѣчательнымъ. Она подумала, что это, должно быть, портретъ какого-нибудь выдающагося человѣка. Портретъ былъ снять почти въ профиль, черты лица были рѣзкія и энергичныя, особенно ротъ и подбородокъ придавали ему выраженіе силы, между тѣмъ какъ верхняя часть — глаза и лобъ освѣщали все лицо неожиданнымъ выраженіемъ идеализма и душевной мягкости. Это была голова убѣжденнаго борца — мужественнаго, сильнаго и въ то же время гуманнаго; его наружность, въ общемъ, производила впечатлѣніе спокойнаго благожелательства.

— Кто это? — спросила Онора.

— Это? — повторила Люцилла, вставая съ мѣста и подходя къ ней, безсознательно желая выиграть время, для чего — неизвѣстно. — Это портретъ одного изъ выдающихся людей нашего времени.

Она говорила о немъ, какъ о человѣкѣ, пользующемся всеобщей извѣстностью. Онора не любила признаваться въ незнаніи чего-либо, поэтому и теперь не стала больше разспрашивать. Она начала надѣвать перчатки и, все еще преслѣдуемая воспоминаніемъ о портретѣ Литтльтона, проговорила:

— Хорошо было бы, если бы мы могли обходиться совсѣмъ безъ мужчинъ.

Люцилла улыбнулась.

— Это значительно упростило бы жизнь, — сказала она, — хотя не знаю, было ли бы такое упрощеніе желательнымъ. Помните, что отцы церкви говорили про «красивое зло», называемое женщиной?

— Трусы! — возразила Онора. — Они дѣлали женщину козломъ отпущенія за всѣ свои грѣхи.

Онора, естественно, чувствовала озлобленіе противъ отцовъ церкви.

— Это правда. Но мы не должны теперь впадать въ ту же ошибку. Нужно рѣшить этотъ вопросъ какъ-нибудь иначе.

Упоминаніе объ отцахъ церкви снова привлекло вниманіе Оноры къ распятію. Она взглянула на него и сказала смущенно:

— Я очень удивилась, увидя у васъ распятіе.

Люцилла посмотрѣла на него съ благоговѣніемъ.

— Я всегда стараюсь хранить этотъ образъ въ моей душѣ, — сказала она спокойно. — Онъ воплощаетъ для меня всѣ страданія человѣчества и указываетъ идеалъ, къ которому надо стремиться.

— Я боюсь, что не совсѣмъ понимаю васъ. Все это кажется мнѣ какимъ-то мистицизмомъ.

— Развѣ вы не понимаете? Вѣдь я одна изъ тѣхъ, которые, можно сказать, пользуются всѣми благами цивилизаціи. Это, конечно, вещь очень пріятная. Но вѣдь сколько людей гибло и до сихъ поръ гибнетъ въ борьбѣ за то, чтобы пріобръсти тѣ же знанія и ту же возможность пользоваться тѣмъ, что дѣлаетъ жизнь такой прекрасной и что доступно столь немногимъ! И эта борьба проходитъ сквозь всю исторію человѣчества! И теперь вездѣ происходитъ то же самое. Пойдите въ любую улицу Восточнаго Лондона, и вы невольно задумаетесь надъ этими вопросами. Мы, получившія образованіе и достигшія высшихъ ступеней культуры, мы несемъ огромную отвѣтственность передъ тѣми, которыя ничего этого не имѣютъ.

Онора задумалась. Она тоже всегда считала себя «достигшей высшихъ ступеней культуры», но какая разница была между ея взглядами на это и взглядами Люциллы.

— Хотѣлось бы мнѣ знать, откуда у васъ берутся такія мысли, такое странное отношеніе къ жизни, — сказала она наконецъ.

Люцилла не сразу отвѣтила, а потомъ проговорила уклончиво:

— Нѣкоторыя мысли приходятъ сами собою.

Но Онора замѣтила, что при этихъ словахъ она невольно дотронулась до портрета и водила мизинцемъ взадъ и впередъ по рамкѣ.

— Мнѣ такъ трудно было разобраться въ жизни послѣднее время, — сказала Онора. — Всѣ мои планы неожиданно рушились и вообще меня преслѣдовали неудачи.

Люцилла посмотрѣла на красивое лицо своей собесѣдницы, внезапно смягчившееся подъ вліяніемъ новаго настроенія. Она заговорила ласковымъ, веселымъ голосомъ.

— Да, хорошо было бы, если бы существовалъ какой-нибудь «Путеводитель жизни», не правда ли? Но, къ сожалѣнію, такого путеводителя не существуетъ. Впрочемъ, можетъ быть, вы захотите пойти какъ-нибудь вечеромъ со мною къ моимъ друзьямъ, тамъ вы услышите разныя, новыя для себя вещи?

— Конечно, я пойду съ большимъ удовольствіемъ, — сказала Онора. Она нагнулась и поцѣловала Люциллу въ щеку.

Глава VII.

Этотъ разговоръ съ Люциллой Денисонъ знаменовалъ собою поворотный пунктъ въ жизни Оноры.

Когда она проснулась на другой день и вспомнила измѣнившееся къ ней отношеніе Люциллы, ей вдругъ стало свѣтлѣе на душѣ. Она такъ привыкла къ общей холодности и равнодушію, что мысль объ этой новой дружбѣ почти пробудила въ ней привычное, прежнее чувство радости жизни. Рѣшившись избавиться отъ своего добровольнаго одиночества, Онора сразу почувствовала новый интересъ къ своему дѣлу. Она стала размышлять надъ «реформами», которыя необходимо предпринять въ школѣ и это совершенно поглотило ея помыслы.

«Прежде всего», — думала она, одѣваясь, — «нужно пригласить къ себѣ всѣхъ учительницъ и разузнать, что онѣ собою представляютъ. Вѣдь это та армія, съ которой мнѣ придется дѣйствовать».

Онора по натурѣ не была мелочной, и, рѣшившись на что-нибудь, она смѣло и великодушно шла къ своей цѣли, безъ всякихъ заднихъ мыслей я ложнаго стыда. Но среди учительницъ ея робкое приглашеніе къ чаю и на частное совѣщаніе вызвало большое смущеніе: никто не зналъ, какъ отнестись къ этой новости, пока не разнесся слухъ, что Люцилла принимаетъ сторону миссъ Кэмбаль.

Когда, наконецъ, великое событіе свершилось и всѣ собрались у Оноры, Люцилла, по просьбѣ Оноры, открыла засѣданіе. Маргарита Гендерсонъ была избрана предсѣдательницей маленькаго митинга. Онора, съ разгорѣвшимися щеками и сверкавшими отъ возбужденія глазами, сѣла рядомъ съ нею. Напротивъ помѣстились шесть учительвицъ, нѣсколько смущенныхъ и съ любопытствомъ ожидающихъ, что будетъ. Передъ Люциллой были поставлены двѣ свѣчки, и она начала говорить, сначала застѣнчиво, а потомъ все болѣе и болѣе воодушевляясь.

Она сообщила собравшимся учительницамъ, что въ школѣ предполагается ввести серьезныя нововведенія. Въ ихъ школѣ, какъ и во всякомъ учебномъ заведеніи, приходится отдавать извѣстную дань рутинѣ, принимая во вниманіе общепринятыя идеи, требованія родителей, установленныя программы, и проч. Поскольку дѣло касается этой рутины, занятія въ ихъ школѣ обставлены превосходно. Но въ то же время въ ней чувствуются извѣстные пробѣлы, и каждая изъ учительницъ не можетъ не сознавать, что она не даетъ ученицамъ всего, что бы слѣдовало. Бѣда въ томъ, что преподаваніе ведется исключительно по выработаннымъ шаблонамъ, и учительницы не вносятъ въ него ничего индивидуальнаго. Рутинная работа, конечно, полезна, потому что сообщаетъ дѣтямъ извѣстныя знанія и пріучаетъ ихъ къ труду; но главная задача школы заключается не въ этомъ, а въ томъ, чтобы воспитывать дѣтей, подготовить ихъ къ жизни.

По мнѣнію Люциллы, главный недостатокъ рутиннаго преподаванія заключается въ томъ, что оно не пріучаетъ дѣтей думать о вопросахъ, непосредственно касающихся жизни и поведенія каждаго человѣка, не даетъ имъ понятія о нравственныхъ и общественныхъ обязанностяхъ.

Онора говорила сейчасъ же послѣ Люциллы и высказала свое полное согласіе съ ея взглядами. Чтобы пополнить тотъ пробѣлъ, о которомъ только-что шла рѣчь, она предложила устроить въ каждомъ классѣ рядъ уроковъ въ родѣ тѣхъ, которые даются въ нѣмецкихъ школахъ подъ названіемъ «Heimatskunde» (Отчизновѣдѣніе). Общій планъ этихъ уроковъ долженъ быть обсужденъ сообща всѣми учительницами, а затѣмъ каждой изъ нихъ будетъ предоставлена свобода вести свой курсъ совершенно самостоятельно, и освѣщать его съ своей точки зрѣнія. Новый предметъ преподаванія будетъ называться «Англійскіе граждане» и будетъ заключаться въ сообщеніи дѣтямъ различныхъ фактовъ, на основаніи которыхъ они могутъ составить себѣ понятіе о томъ обществѣ, гдѣ имъ приходится жить, получить матеріалъ для оцѣнки поведенія и дѣятельности людей.

Тутъ одна изъ учительницъ, съ лицомъ, напоминающимъ маленькую птичку, спросила, какого рода вопросы будутъ затрагиваться на этихъ урокахъ.

— Мнѣ кажется, — отвѣчала Онора, — что прежде всего нужно заботиться о томъ, чтобы брать только простые и понятные вопросы. Мы должны стараться развить въ дѣтяхъ способность къ составленію правильныхъ сужденій, а не навязывать имъ нашихъ собственныхъ теорій. Поэтому, мы должны касаться только тѣхъ вопросовъ, которые доступны уровню ихъ развитія.

— Да, — подтвердила Люцилла. — Мы не должны говорить имъ, что мы сами думаемъ о такомъ-то и такомъ-то вопросѣ, а дать имъ возможность самимъ обдумать его — когда они достигнуть такого возраста, что начнутъ интересоваться общими вопросами.

— Я думаю, напримѣръ, — сказала Онора, — что вопросъ о кастовой или сословной гордости былъ бы прекрасной темой для урока въ женской школѣ.

— Вы бы, вѣроятно, стали выяснять положеніе всѣхъ сословій въ общей жизни націи? — замѣтила учительница съ птичьимъ личикомъ, въ волненіи приподымаясь со своего мѣста.

— Да, и такой вопросъ вполнѣ подошелъ бы подъ общую тему о гражданкѣ.

— Мнѣ кажется, это было бы очень хорошо, — сказала одна изъ учительницъ, съ блѣднымъ задумчивымъ лицомъ. — Это пріучило бы дѣтей съ уваженіемъ относиться ко всѣмъ людямъ, безъ различія сословій, или, по крайней мѣрѣ, предрасположило бы ихъ къ такому отношенію.

— Конечно! — воскликнула Люцилла. — Вспомните только высокомѣрное выраженіе лица нѣкоторыхъ изъ нашихъ дѣвочекъ, которымъ рѣшительно нечѣмъ гордиться, кромѣ хорошихъ доходовъ ихъ батюшекъ!

— Я сказала, — продолжала Онора, — что каждая изъ насъ должна сама разработать этотъ курсъ по собственному усмотрѣнію. Наши преподавательницы математики и логики, повидимому, уже намѣтили себѣ кое-какіе вопросы и отъ нихъ мы будемъ ожидать образцовыхъ курсовъ. Теперь я бы попросила остальныхъ тоже высказаться по этому вопросу. Можетъ быть, кто-нибудь предложить еще какую-нибудь тему для такихъ уроковъ.

Возбужденіе охватило все маленькое общество. Оказалось, что у каждой учительницы были свои идеи, которыми онѣ теперь спѣшили подѣлиться съ остальными. Этотъ вечеръ знаменовалъ собою начало общаго оживленія дѣятельности школы. Вскорѣ всѣ признали необходимымъ собираться вечеромъ разъ въ недѣлю, для совмѣстнаго обсужденія всей программы. Совѣщанія эти происходили въ комнатѣ Оноры, и, послѣ дѣловыхъ переговоровъ, всѣ отдыхали за чаемъ со сладкими пирожками и за веселой болтовней.

Онора, къ изумленію своему, замѣтила, что ея прежнее мрачное настроеніе сразу исчезло и началась новая жизнь. Каждое утро она просыпалась съ радостнымъ чувствомъ и готовилась къ интересному трудовому дню. Она вскорѣ сдѣлалась одной изъ самыхъ замѣтныхъ, выдающихся начальницъ школы въ Лондонѣ. Она любила власть и съ удовольствіемъ пользовалась ею въ томъ узкомъ кружкѣ, въ который ее забросила судьба. Аскетизмъ и самопожертвованіе были совершенно чужды ея натурѣ; но въ ней было много энергіи, способности къ иниціативѣ, и ей нравилось прилагать свои силы къ полезному дѣлу. Она горячо принялась за работу, и работа закипѣла въ ея рукахъ.

— Развѣ это не удивительно, — сказала она однажды Люциллѣ, — что нѣсколько такихъ молодыхъ дѣвушекъ, какъ мы всѣ, имѣютъ въ своихъ рукахъ такое чудное дѣло! Я никогда не представляла себѣ, чтобы оно могло быть такъ интересно, такъ захватывающе интересно! Мнѣ кажется, во мнѣ точно происходитъ какая-то ломка, и я дѣлаюсь другимъ человѣкомъ.

— Такъ оно и есть, — подтвердила Люцилла.

Онѣ сидѣли въ комнатѣ Оноры и были заняты составленіемъ какихъ то списковъ; но работа была не спѣшная и обѣимъ хотѣлось отдохнуть.

— Видите, — начала Люцилла, разсѣянно мокая перо въ чернила, — въ этомъ и заключается нашъ методъ: сообразоваться со своими убѣжденіями во всемъ, что дѣлаешь; прежде всего дѣлать ближайшее дѣло, а не разбрасываться во всѣ стороны. Это и дѣлаетъ насъ такими сильными.

Онора съ удивленіемъ посмотрѣла на нее. Ей показалось, что Люцилла на память цитируетъ чьи-то слова.

— Люцилла, о чемъ вы говорите? Кто это мы? Что значатъ ваши слова? — спросила она.

Люцилла покраснѣла и улыбнулась.

— Это моя тайна, — сказала она уклончиво.

Онора молча посмотрѣла на нее; потомъ она вспомнила портретъ друга, стоявшій на письменномъ столикѣ Люциллы. Въ немъ, очевидно, заключалась разгадка всѣхъ этихъ тайнъ. Она бросила перо, отодвинула въ сторону бумаги и подсѣла къ Люциллѣ.

— Люцилла! — начала она, обнявъ ее за талью и ласкаясь къ ней, — я не могу вынести сознанія, что есть какія-то тайны, которыхъ я не знаю. Будьте милочка, разскажите мнѣ!

— Кто говоритъ про тайны? Начальница школы должна быть выше такихъ вещей, — отвѣчала Люцилла, смѣясь.

— Но я не выше. Въ особенности въ часы, когда нѣтъ занятій. Я любопытна, какъ всѣ женщины.

— Вы ставите себя на одну доску со «всѣми женщинами»! Я считала, что вы получили 6-ю награду по классическимъ языкамъ, и вообще представляете нѣчто возвышенное.

— Нѣтъ! — сказала Онора весело, закидывая руки надъ головой и вытягиваясь на стулѣ. — Все это прошло. Я просто 24-хъ-лѣтняя дѣвица, Онора Кэмбаль. И мнѣ хочется разбросать всѣ эти книги и бѣгать взапуски по рекреаціонной залѣ. Люцилла, хотите, съиграемъ съ вами въ пятнашки, а потомъ вы мнѣ откроете свою тайну?

— Я готова играть въ пятнашки, но тайны вамъ не открою, — сказала Люцилла.

— Ну, я велю подать кофе со сладкими пирожками? Тогда, надѣюсь, вы скажете!

— Ни въ какомъ случаѣ.

Люцилла встала и начала кружиться по комнатѣ. Но Онора тоже вскочила, поймала ее и крѣпко сжала въ своихъ сильныхъ рукахъ. Маленькая Люцилла была совершенно безпомощной передъ ней.

— Теперь вы скажете, — говорила Онора, смѣясь.

— Сжальтесь надо мной, — кричала Люцилла. — Гдѣ ужъ мнѣ съ вами бороться! Вы меня задушите — и кончено.

— Люцилла, — сказала Онора торжественно, — позвольте напомнить вамъ, что вы обѣщали мнѣ разсказать все. Да-съ, милостивая государыня, когда я пришла къ вамъ въ первый разъ. А обѣщанія должны быть выполняемы.

— Пустите меня, — сказала Люцилла, — а тамъ, посмотримъ.

— Вотъ въ чемъ дѣло, — продолжала она, освободившись, — надо вамъ сказать, что теперь уже поздно. Я не забыла своего обѣщанія, но мы такъ увлеклись своими школьными реформами, что пропустили время. А въ началѣ будущаго семестра, т. е. осенью, вы все узнаете.

Этимъ Онора пока должна была удовольствоваться.

Глава VIII.

Въ началѣ осени, когда занятія въ школѣ возобновились, Люцилла сообщила какъ-то Онорѣ, что представился благопріятный случай, и она можетъ вечеромъ свести ее, куда обѣщала.

— Великолѣпно. Куда же мы пойдемъ?

— А вотъ увидите. Къ чему торопиться и предупреждать событія?

Онора чувствовала нѣкоторое возбужденіе, когда очутилась вмѣстѣ съ Люциллой въ большой, еще на три-четверти пустой залѣ, которая, однако, быстро наполнялась публикой. Это было первое развлеченіе, которое она позволила себѣ со времени своего пріѣзда въ Лондонъ; кромѣ того, Люцилла выдержала характеръ и не проронила ни одного слова о томъ, что здѣсь будетъ происходить. Онора съ любопытствомъ осматривалась кругомъ.

— Не особенно блестящее общество, — думала она, — но попадаются славныя лица.

Несмотря на вліяніе Люциллы и на свое измѣнившееся отношеніе къ школѣ, Онора все еще оставалась прежней Онорой. Люцилла вызвала къ дѣятельности лучшую часть ея натуры, но она не измѣнила ея взглядовъ. Онора все еще держалась прежняго мнѣнія о томъ событіи, которое заставило ее уѣхать изъ дому. Ея отношенія съ отцомъ ограничивались правильнымъ обмѣномъ писемъ — нѣжныхъ со стороны старика, почтительныхъ — съ ея стороны.

Разглядывая публику, быстро наполнявшую валъ, она подмѣтила на лицахъ какую-то общую черту, съ нѣкоторыми исключеніями, конечно. Это было выраженіе умственной энергіи, или, по крайней мѣрѣ, возбужденія и полное отсутствіе скуки на лицахъ; многіе казались усталыми, но вялыхъ, апатичныхъ лицъ совсѣмъ не было. Кромѣ того, Онору поразили близкія, товарищескія отношенія, установившіяся между всей этой публикой. Но вообще трудно было опредѣлить, къ какому общественному классу принадлежатъ собравшіеся здѣсь люди: пиджаки съ претензіями на послѣднюю моду встрѣчались рядомъ съ рабочими блузами. Послѣ непродолжительнаго осмотра, Онора пришла къ убѣжденію, что во всякомъ случаѣ все это люди «не изъ общества».

Когда онѣ вошли, эстрада была еще пуста, и не привлекла къ себѣ вниманія Оноры. Но вдругъ размышленія ея были прерваны мужскимъ голосомъ, который объявилъ собраніе открытымъ и предложилъ лектору начать свое чтеніе.

Относительно этого голоса не могло быть никакого сомнѣнія. Онора вздрогнула, какъ будто надъ самымъ ухомъ ея раздался выстрѣлъ, и ея широко раскрытые глаза въ ужасѣ обратились къ эстрадѣ.

Голосъ принадлежалъ Лесли Литтльтону. Она увидѣла его самого, стоящаго прямо передъ нею на эстрадѣ, за столомъ; онъ, очевидно, изображалъ предсѣдателя собранія. Взгляды ихъ встрѣтились, и она замѣтила выраженіе комическаго недоумѣнія, блеснувшаго въ его глазахъ.

Онора, внѣ себя отъ удивленія и негодованія, откинулась на спинку своего стула. И Лесли, и она — оба невольно вспомнили ихъ послѣднее свиданіе въ саду ректората, и въ теченіе нѣсколькихъ секундъ оба съ трудомъ сдерживали волненіе, вызванное этой неожиданной встрѣчей.

— Кто это предсѣдательствуетъ? — прерывающимся голосомъ спросила она у Люциллы.

— Лесли Литтльтонъ, — былъ отвѣтъ.

— Лесли Литтльтонъ! — повторила Онора. — Вы его знаете?

— Знаю.

— Гдѣ мы находимся? Что это за собраніе? Должно быть какой-нибудь религіозный митингъ?

Люцилла слегка засмѣялась.

— Мы на обыкновенной лекціи для простыхъ, трудящихся людей, — сказала она.

Онора прикусила губу. Сообщеніе это не доставило ей особеннаго удовольствія, хотя, если бы митингъ былъ религіозный, ей было бы еще непріятнѣе.

Лекція началась, но Онора въ теченіе нѣсколькихъ минутъ ничего не видѣла и не слышала. Она опять стала разсматривать публику, и тѣ самыя люди, которые раньше казались ей славными, теперь представлялись ей совсѣмъ иными. Обернувшись, затѣмъ, къ эстрадѣ, она увидѣла Лесли на своемъ предсѣдательскомъ мѣстѣ; онъ облокотился на столъ и сидѣлъ съ ощущенными глазами, комкая въ рукахъ кусочекъ бумаги.

«Конечно, ему теперь стыдно за самого себя», думала Онора со злобою.

Въ волненіи отъ этой неожиданной встрѣчи, Онора пропустила вступительную часть лекціи («О факторахъ общественнаго развитія»), теперь стала прислушиваться къ ней и смотрѣла на оратора.

Это былъ человѣкъ лѣтъ 30-ти, небольшого роста, худощавый, съ характерной красивой головой. Его манеры, голосъ, выговоръ, обличали въ немъ вполнѣ культурнаго человѣка, и Онора это сейчасъ же замѣтила. Она замѣтила въ немъ также знакомыя замашки бывшаго студента. — «Это одинъ изъ людей, вполнѣ увѣренныхъ въ себѣ», подумала она. Но, кромѣ того, въ немъ было еще что-то, совершенно новое для Оноры. Онъ былъ не только прекраснымъ ораторомъ, ясно и красиво излагавшимъ свой предметъ, но всѣ слова его были проникнуты непоколебимой вѣрой. Рѣчь его дышала искренностью и глубокимъ убѣжденіемъ. Для дѣвушки, привыкшей къ сухой дидактической манерѣ и осторожнымъ оговоркамъ кэмбриджскихъ профессоровъ, эта искренность рѣчи была совершенной новостью. То умственное свойство, которое называется убѣжденностью, рѣдко встрѣчается среди оффиціальныхъ жрецовъ науки и представляетъ нѣчто отличное отъ ученой эрудиціи. Онорѣ до сихъ поръ не приходилось слышать ничего подобнаго, и она поневолѣ слушала теперь со вниманіемъ. Кромѣ того, у лектора попадались оригинальныя замѣчанія, полныя юмора, оживлявшія его изложеніе.

Онора слушала и дивилась.

Ее поражало странное сходство взглядовъ, высказываемыхъ этимъ человѣкомъ, со взглядами ея отца. Въ сущности, оба они приходили къ тому же самому выводу, но приходили иными путями. Этотъ фактъ привелъ Опору въ сильнѣйшее возбужденіе. Какимъ образомъ отецъ ея могъ натолкнуться за такія нелѣпыя, безсмысленныя идеи? Яркая краска залила ея щеки, и она съ негодованіемъ посмотрѣла сперва на Лесли, потомъ на Люциллу.

— Это заговоръ, — думала она въ бѣшенствѣ. — Они подстроили все это, чтобы заставить меня придти сюда и слушать всю эту ерунду.

Не смотря на краснорѣчіе и искренность оратора, доводы его нисколько не убѣждали Онору. Она удивлялась, какъ публика можетъ сидѣть смирно и не выражать никакого негодованія по поводу тѣхъ возмутительныхъ вещей, которыя онъ говорилъ. Ей было досадно, что человѣкъ, высказывающій такіе взгляды, показалъ себя въ то же время не бездарнымъ невѣждою, а талантливымъ и образованнымъ человѣкомъ. Его знанія по исторіи и экономическомъ наукамъ были такъ же основательны, какъ его разсужденія были неумолимы. Въ нихъ не было пустой декламаціи. Къ крайнему своему сожалѣнію, Онора должна была признать это.

— Кто этотъ лекторъ? — шепотомъ спросила она Люциллу.

— Его зовутъ Поль Шериданъ.

— Ну, конечно. Это и есть тотъ самый человѣкъ, карточку котораго она видѣла у Люциллы. — Она посмотрѣла на него съ новымъ интересомъ.

Какъ она раньше не узнала его?

Остальную часть лекцій она прослушала молча и не поднимая глазъ, боясь встрѣтиться взглядомъ съ Лесли.

По окончаніи лекціи начались пренія. Во время преній попадались очень умныя и дѣльныя замѣчанія со стороны немногихъ, но большинство, какъ всегда, не отличалось особеннымъ краснорѣчіемъ. Спорящія стороны очень кипятились и воодушевленіе часто замѣняло доказательность возраженій. Иногда спорящіе увлекались и переходили на личную почву; тогда Литтльтонъ вступалъ въ свои обязанности предсѣдателя, звонилъ въ маленькій колокольчикъ и призывалъ къ порядку.

Онорѣ опять поневолѣ пришлось восхищаться лекторомъ. Онъ удивительно умѣло руководилъ преніями, дѣлалъ быстрыя и остроумныя возраженія, терпѣливо выяснялъ по нѣсколько разъ одно и то же и все время сохранялъ полное самообладаніе. Его выясненія понравились Онорѣ даже больше самой лекціи. Да, такого человѣка трудно было презирать!

Однажды она искоса взглянула на Люциллу. Къ удивленію ея, Люцилла сидѣла съ опущенными глазами и на блѣдномъ лицѣ ея было грустное выраженіе. Онора ожидала увидѣть ее довольной и торжествующей.

Когда пренія кончились, публика начала расходиться, и Онора тоже поднялась со своего мѣста; она разсчитывала, что Лесли теперь подойдетъ къ ней поздороваться. Но онъ не появлялся, только м-ръ Шериданъ подошелъ къ Люциллѣ. Люцилла воспользовалась случаемъ, чтобы представить его Онорѣ. Сойдя съ эстрады, м-ръ Шериданъ совершенно утратилъ свою недавнюю воинственность; теперь онъ былъ очень спокоенъ, скроменъ и сдержанъ. Застѣнчивость, соединенная съ даровитостью и силой характера, имѣетъ свою привлекательность, и Онора нѣсколько смягчилась, увидя его такимъ скромнымъ и даже какъ будто робкимъ.

При ея возбужденномъ состояніи, Онора не могла скрыть неудовольствія, вызваннаго въ ней лекціей Шеридана, и оно ясно отразилось на ея лицѣ. Тотъ понялъ и поспѣшилъ откланяться, съ самой милой улыбкой извиняясь за тѣ слова, которыя ей больше всего были непріятны.

— Невѣжа! — сказала она себѣ, когда онъ ушелъ.

Все еще продолжая стоять, она нетерпѣливо оглядывала толпу. Наконецъ, она увидѣла Литльтона, стоящаго посреди залы, спиной къ ней, и оживленно разговаривающаго съ какой-то толстой дамой. Онора, конечно, рѣшила, что его оживленіе было напускнымъ.

— Пойдемте, — сказала она Люциллѣ. — Здѣсь убійственно жарко.

На улицѣ возбужденіе ея улеглось и смѣнилось упадкомъ силъ. Она слѣдовала за Люциллой по тротуару къ углу, гдѣ останавливались омнибусы, поминутно увозящіе съ собою ціілыя массы пассажировъ, которыя постоянно смѣнялись новыми. Здѣсь обѣ дѣвушки остановились и молча стояли другъ подлѣ друга, ожидая, вмѣстѣ со всѣми, свободнаго мѣста въ омнибусѣ. Люцилла все еще была блѣдна и молчалива

— Миссъ Денисонъ!

Онора оглянулась и увидѣла сзади нихъ мужчину, приподнимающаго шляпу и протягивающаго руку Люциллѣ. Его смуглое лицо, имѣющее иностранный характеръ, было ясно видно, при мерцающемъ свѣтѣ уличныхъ фонарей. Онъ былъ высокаго роста, со стройной и даже изящной фигурой. Онорѣ онъ показался привлекательнымъ, но она вообще ненавидѣла иностранцевъ, и ей нравились только мужчины съ строго выраженнымъ англійскимъ типомъ.

— А, м-ръ Д’Овернэ! Это вы?

Люцилла нѣсколько смущенно и даже, какъ показалось Онорѣ, неохотно протянула ему руку. Въ тоже время на лицѣ ея отражалось сдерживаемое волненіе.

— Вы однѣ? Не могу ли я помочь вамъ? Можетъ бытъ, вы позволите мнѣ проводить васъ?

Онъ говорилъ на прекрасномъ англійскомъ языкѣ съ почти незамѣтнымъ акцентомъ.

— Благодарю васъ. Я здѣсь съ одной подругой, и нашъ омнибусъ сейчасъ пріѣдетъ.

— Вы были тамъ?

Иностранецъ вырозительнымъ жестомъ указалъ на улицу, откуда онѣ только что вышли.

— Да. Мы слушали Поля Шеридана.

Иностранецъ пожалъ плечами, быстро отступилъ на нѣсколько шаговъ и покачалъ своей красивой головой, — потому что онъ былъ красивъ. Онора теперь вполнѣ убѣдилась въ этомъ — удивительно красивъ, особенно въ данную минуту, съ презрительнымъ выраженіемъ, освѣтившимъ все его лицо.

— Я бы хотѣла, чтобы вы лучше поняли насъ, — я хочу сказать, м-ра Шеридана. Вы и онъ идете къ одной цѣли. Только пути ваши…

— Различны? — М-ръ д’Овернэ улыбнулся; рядъ бѣлыхъ зубовъ блеснулъ подъ его усами. — Я вѣрю вамъ, миссъ Денисонъ.

Удареніе на словѣ вамъ какъ бы исключало м-ра Шеридана. Къ удивленію Оноры Люцилла снова поблѣднѣла и стала грустнѣе.

— Я бы хотѣлъ убѣдить васъ придти къ намъ, хоть разъ, — продолжалъ онъ.

— Можетъ быть, я и приду когда-нибудь, — тонъ ея былъ торопливъ и нервенъ. — Но я такъ занята теперь. Онора, вотъ нашъ омнибусъ.

Молодой человѣкъ исчезъ, и обѣ дѣвушки съ трудомъ пробрались въ переполненный омнибусъ и заняли тамъ мѣста.

— Этотъ французъ, повидимому, не особенно высокого мнѣнія о м-рѣ Шериданѣ, — сказала Онора. — Но, по правдѣ сказать, Люцилла, сегодняшній лекторъ, кажется, довольно равнодушенъ къ мнѣнію другихъ о немъ.

Люцилла ничего не отвѣчала; Онора отвернулась къ окну и смотрѣла на неясныя фигуры, двигающіяся по улицамъ. Вотъ какое-то одинокое существо прислонилась къ ярко-освѣщеннымъ окнамъ увеселительнаго заведенія и, очевидно, борется съ желаніемъ войти туда; вотъ какая-то перешептывающаяся парочка идетъ по тротуару; вотъ пьяная дѣвушка танцуетъ подъ звуки шарманки, посреди равнодушной толпы, проходящей мимо; вотъ нищая считаетъ мѣдяки, стоя подъ фонаремъ и держа за руку ребенка съ большими вытаращенными глазами. Попадались и болѣе спокойныя, довольныя лица. Вдругъ она схватила Люциллу за руку. Двое мужчинъ проталкивались впередъ среди пѣшеходовъ. Болѣе широкоплечій изъ нихъ былъ Литтльтонъ, болѣе худощавый — Шериданъ. Обѣ дѣвушки смотрѣли имъ вслѣдъ, пока они не скрылись изъ глазъ, потомъ Онора отвернулась отъ окна.

— Я хорошенько не знаю, кого мнѣ хочется выдрать за уши — меня самое, Лесли, или этого лектора, — думала она.

Глава IX.

— Какая красивая дѣвушка была сегодня на лекціи съ Люциллой Денисонъ, — сказалъ Шериданъ своему спутнику, когда омнибусъ проѣхалъ мимо нихъ.

— Это моя старая знакомая, — отвѣтилъ Литтльтонъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Отчего же вы не подошли къ ней?

— Я не былъ увѣренъ въ томъ, какъ меня встрѣтятъ.

— А, вотъ что! — въ голосѣ Шеридана послышалась насмѣшливая нотка.

— О, нѣтъ, не то, совсѣмъ не то, что вы думаете, — поспѣшно возразилъ Литтльтонъ. — Но это удивительная исторія. Зайдемте ко мнѣ, я вамъ разскажу ее.

Они свернули съ главной улицы и по темнымъ переулкамъ дошли до небольшого сквера съ пыльными деревьями и зелеными лужайками, который казался маленькимъ кусочкомъ деревни, заключеннымъ въ желѣзную клѣтку и перенесеннымъ въ городъ. Ближайшія къ оградѣ вѣтви деревьевъ блестѣли при свѣтѣ газовыхъ фонарей.

Миновавъ скверъ, они очутились въ болѣе людной улицѣ, дома которой были сплошь заняты меблированными комнатами. Шериданъ и его товарищъ вошли въ одинъ изъ нихъ и поднялись на четвертый этажъ, гдѣ Литтльтонъ занималъ большую, комфортабельно меблированную комнату, въ которой теперь, несмотря на раннюю осень, топился каминъ. Они сѣли у огня и Литтльтонъ разсказалъ своему гостю исторію ректора и его дочери. Онъ разсказалъ ее хороню, съ большимъ увлеченіемъ и сочувствіемъ.

— Что же онъ дѣлаетъ съ десятиной? — спросилъ Шериданъ, какъ только онъ кончилъ. — Вѣдь не отдаетъ же онъ ее обратно землевладѣльцамъ, надѣюсь?

— Нѣтъ. Онъ убѣжденный сторонникъ церкви и считаетъ церковное имущество священнымъ, въ особенности же десятину.

— Такъ что же онъ съ нею дѣлаетъ?

— Онъ собираетъ ее, какъ и раньше, но цѣликомъ употребляетъ ее на церковныя нужды и дѣла благотворительности, а на себя не тратитъ ни одного пенса.

— Такъ-то лучше. Интересно, какъ отнесся къ этому его епископъ?

— Епископъ отнесся довольно снисходительно. Дѣло въ томъ, что м-ръ Кэмбаль пользуется величайшимъ уваженіемъ своего начальства.

— Однако, если бы его примѣръ оказался заразительнымъ, то это, вѣроятно, не очень бы понравилось нѣкоторымъ изъ нашихъ церковныхъ магнатовъ. Но, послушайте, Литтльтонъ, не можемъ ли мы какъ-нибудь воспользоваться вашимъ удивительнымъ ректоромъ?

Литтльтонъ съ улыбкою взглянулъ на говорившаго.

— М-ръ Кэмбаль выработалъ себѣ свои взгляды совершенно независимо, — сказалъ онъ.

— Я знаю. Но для насъ было бы очень выгодно указать, что къ одинаковымъ взглядамъ можно придти самыми различными путями.

— Это просто возмутительно, Шериданъ. Вы ни о чемъ не думаете, какъ только о томъ, чтобы пользоваться всякимъ случаемъ!

— Чѣмъ же намъ еще пользоваться? — спокойно спросилъ Шериданъ.

Литтльтонъ засмѣялся и, ничего не отвѣчая, посмотрѣлъ на пріятеля. Тотъ, не замѣчая его взгляда, задумчиво мѣшалъ угли въ каминѣ. Пламя освѣщало его выразительное лицо. Литтльтонъ очень любилъ и цѣнилъ этого человѣка. По натурѣ они были совершенно разными людьми, но ихъ сближала общность основныхъ взглядовъ и симпатія, которая часто связываетъ людей съ несходными характерами.

Судьба Поля Шеридана сложилась такъ, что, будь онъ зауряднымъ человѣкомъ, ему было бы очень трудно выбиться и занять положеніе въ жизни. Онъ родился въ Лондонѣ, въ небогатой семьѣ, принадлежащей къ мелкой буржуазіи. Съ самаго начала жизнь обернулась къ нему самой прозаической стороной. Онъ выросъ здоровымъ, крѣпкимъ человѣкомъ, надѣленнымъ выдающимися способностями. Вѣроятно, немногіе изъ знавшихъ его подозрѣвали, что у нею было сильно развитое воображеніе, которое и составляло характерную особенность всей его личности.

Хотя Поль лишенъ былъ образовательной подготовки, доступной для юношей изъ высшихъ классовъ, онъ воспользовался всѣми представлявшимися ему возможностями учиться и пріобрѣтать познанія. Очень рано, лѣтъ съ 13-ти, онъ пристрастился къ собиранію различныхъ свѣдѣній, которыя заносилъ въ тетради подъ разными рубриками. Изучать факты было для него наслажденіемъ. Ему нравилось изслѣдовать какое-нибудь явленіе, узнавать его составные элементы, слѣдить за процессомъ его развитія. Всѣ жизненныя явленія привлекали ею: маневры арміи его чрезвычайно интересовали и онъ устраивалъ пробныя сраженія съ оловянными солдатиками и шахматами, продѣлывая съ ними научную часть задачи. Наука тоже занимала его; она объясняла ему окружающій міръ; во по мѣрѣ того, какъ онъ становился старше, у него развилось особенное пристрастіе къ историческимъ и экономическимъ наукамъ. Онъ прошелъ всѣ курсы, выдержалъ всѣ экзамены и получилъ всѣ награды въ общественныхъ школахъ, открытыхъ для непривиллегированныхъ классовъ, и, кончивъ учиться, скопилъ себѣ небольшую сумму денегъ и отправился на нѣкоторое время въ Германію продолжать свои занятія. Въ то же время ему нужно было думать о заработкѣ, и онъ вкладывалъ во взятыя на себя служебныя обязанности столько же энергіи и труда, какъ и въ свои личныя, любимыя занятія. Когда кто-нибудь удивлялся его рвенію къ служебнымъ мелочамъ, онъ отвѣчалъ съ удивленіемъ:

— Почему же я могу знать, можетъ быть, эти мелочи когда-нибудь сдѣлаются очень важными?

Неудивительно, что съ ею умѣньемъ трудиться и добросовѣстнымъ отношеніемъ ко всякой работѣ, Шериданъ уже въ 22 года нашелъ себѣ прекрасное мѣсто — онъ поступилъ на хорошее жалованье на службу къ одной крупной торговой фирмѣ и въ будущемъ могъ разсчитывать стать однимъ изъ компаньоновъ этого предпріятія.

Но тутъ съ нимъ случилось несчастіе. Очень возможно, что если бы не это несчастье, Шериданъ пошелъ бы по проторенной дорожкѣ, составилъ бы себѣ положеніе въ коммерческомъ мірѣ, и лучшія способности его такъ и остались бы безъ примѣненія. Но обстоятельства сложились такъ, что на него легло тяжелое подозрѣніе въ нечестности.

Шериданъ не имѣлъ никакой возможности доказать свою невиновность или внести ту сумму, въ исчезновеніи которой его обвиняли. Настоящій виновникъ былъ ловкимъ мошенникомъ, устроившимъ дѣло такъ, что не было прямыхъ уликъ ни за, ни противъ Шеридана. Онъ подвергся унизительному допросу со стороны начальства, и не могъ выйти изъ него торжествующимъ.

Во вниманіе къ его прежней полезной дѣятельности и выдающимся услугамъ, его не разсчитали и постарались затушить дѣло; но отношеніе къ нему измѣнилось.

Этотъ ударъ поразилъ Шеридана до глубины души. Онъ увидѣлъ себя заподозрѣннымъ и осужденнымъ съ той стороны, которую онъ самъ больше всего цѣнилъ въ людяхъ. Шериданъ быль очень гордымъ человѣкомъ — у него была та сильная, молчаливая гордость, которая умѣетъ съ честью переносить униженія. Болѣе мелочный человѣкъ сейчасъ же отказался бы отъ должности, чтобы заявить свой протестъ противъ несправедливаго подозрѣнія. Шериданъ этого не сдѣлалъ. Онъ убѣдилъ себя, что такой поступокъ былъ бы слабостью и ошибкой: то, что случилось, произошло не по его винѣ, а по глупости его начальства, не понимающаго, съ кѣмъ оно имѣетъ дѣло, и рѣшившагося заподозрить его. Онъ самымъ человѣческимъ образомъ ненавидѣлъ сослуживца, подставившаго ему ловушку, и отъ всего сердца презиралъ начальство, поддавшееся на эту ловушку.

— Но меня все это не касается, — рѣшилъ онъ. — Если оно всѣ дураки, то изъ этого не слѣдуетъ, что и я долженъ быть дураковъ. Если бы ничего не случилось, я бы продолжалъ служить, и теперь ради ихъ глупости не намѣренъ отказываться отъ намѣченнаго пути.

И онъ продолжалъ служить изо дня въ день, какъ будто ничего не случилось.

Но въ душѣ онъ переживалъ мучительнѣйшія страданія. И это страданія подняли его, и вызвали къ дѣятельности лучшія стороны его натуры. Это было для него временемъ самой интенсивной умственной работы: онъ учился, писалъ, присматривался къ жизни и подъ вліяніемъ своихъ личныхъ страданій, ясно и наглядно представилъ себѣ страданія другихъ; путь его дальнѣйшей дѣятельности былъ намѣченъ. Онъ рѣшилъ сдѣлаться общественнымъ дѣятелемъ и никогда не отказываться отъ какого бы то вы было общественнаго дѣла, встрѣчающагося ему на пути, и весь отдался своей новой жизни.

Въ то же время онъ продолжалъ служить и мало-по-малу добился того, что къ нему опять всѣ стали относиться съ прежнимъ уваженіемъ; а въ концѣ концовъ внезапно обнаруженъ былъ и истинный виновникъ, и Шериданъ получилъ полное удовлетвореніе.

Но вслѣдъ за этимъ онъ скоро бросилъ свою службу, сталъ жить литературнымъ трудомъ, и быстро занялъ одно изъ видныхъ мѣстѣ въ журналистикѣ. Такъ жилъ онъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ до своего знакомства съ Литтльтономъ. Къ этому времени онъ уже былъ извѣстнымъ писателенъ и сотрудничалъ не только въ газетахъ, но и въ большихъ журналахъ. Его взгляды на политическіе и общественные вопросы заставляли издателей наперерывъ искать его сотрудничества, а его оригинальный, блестящій слогъ выгодно отличалъ его статьи изъ ряда безцвѣтныхъ, текущихъ статей по тѣмъ же вопросамъ.

Вскорѣ послѣ знакомства съ Литтльтономъ, Шериданъ случайно заключилъ еще одно, очень пріятное знакомство.

Послѣ одной изъ его публичныхъ лекцій къ нему подошла въ залѣ молодая дѣвушка и застѣнчиво протянула ему руку. Она сказала ему, что вполнѣ раздѣляетъ высказываемые имъ взгляды, что каждое слово, которое онъ говоритъ, справедливо и что она желаетъ быть въ числѣ его друзей.

Шериданъ былъ одновременно тронутъ, обрадованъ и смущенъ этимъ инцидентомъ. Онъ мало имѣлъ дѣла съ женщинами и совершенно не зналъ, какъ съ ними обращаться.

Дѣвушка эта была Люцилла Денисонъ, которая оказалась очень полезнымъ работникомъ. Она была умна и Шериданъ очень цѣнилъ это; всякая посредственность выводила его изъ терпѣнія. Остальные смотрѣли на нее, какъ на ученицу Шеридана, и онъ всегда считалъ себя до извѣстной степени отвѣтственнымъ за нее. Между ними вскорѣ установились простыя, товарищескія отношенія. Всѣ работали надъ одной задачей — распространеніемъ въ массѣ знаній. Но по мѣрѣ роста движенія, расширялись и его цѣли, и съ каждымъ днемъ открывались новыя поприща для дѣятельности.

Но въ характерѣ Люциллы была одна сторона, остававшаяся недоступной вліянію Шеридана. Онъ чувствовалъ, что въ ней есть скрытая сила, которая не поддается его власти, и часто удивлялся упорству и твердости этой маленькой восторженной дѣвушки.

Дружба съ Литтльтономъ была для него большимъ пріобрѣтеніемъ. Онъ былъ очень полезенъ, какъ человѣкъ, прошедшій строгую университетскую школу, которой именно не хватало Шеридану. Литтльтонъ служилъ гражданскимъ чиновникомъ, и благодаря этому, также какъ и благодаря своему застѣнчивому, сдержанному характеру, оставался нѣсколько въ тѣни, предоставляя Шеридану все болѣе и болѣе выдвигаться на общественной аренѣ. Но оба они были близкими друзьями. Оба мечтали постепенно проводить свои идеи въ жизнь, отвоевывая для представителей своей партіи выборныя должности въ графскихъ и муниципальныхъ совѣтахъ, и по возможности оказывая вліяніе на законодательство.

---

Литтльтонъ, все еще улыбаясь надъ новымъ проявленіемъ обычной изобрѣтательности своего друга, протянулъ руку за папиросками и спичками, лежавшими на каминѣ. Онъ предложилъ Шеридану папиросокъ, но тотъ отказался движеніемъ головы.

— Люцилла представила меня миссъ Кэмбаль послѣ лекціи, — сказалъ онъ, — и я сразу увидѣлъ, что та на меня сердится, хотя по какой причинѣ — не имѣю ни малѣйшаго понятія.

— Она сказала вамъ что-нибудь, изъ чего вы могли закончить объ ея отношеніи?

— Нѣтъ, но у нея былъ крайне негодующій видъ, — Шериданъ засмѣялся. — Во всякомъ случаѣ, я ей, должно быть, очень не понравился. Впрочемъ, я не имѣю претензіи нравиться дамамъ. Я совершенно не знаю, что для этого нужно дѣлать. Конечно, было бы очень пріятно умѣть очаровывать женщинъ, но такое умѣнье не всякому дается.

— Миссъ Кэмбаль умѣетъ иногда очень выразительно молчать, — сказалъ Литтльтонъ, припоминая недавнее прошлое.

— О да, это я замѣтилъ.

— А, между прочимъ, замѣтили вы, какъ блѣдна была сегодня Люцилла?

— Да. Я не знаю, что съ ней дѣлается, — отвѣтилъ Шериданъ, хмуря брови и поглаживая свои усы.

— Если вы не знаете, то, значитъ, никто не знаетъ.

— Увѣряю васъ, я ничего не знаю, т. е., я не имѣю прямыхъ указаній. Иногда мнѣ кажется, что она начинаетъ разочаровываться въ нашемъ дѣлѣ, можетъ быть — во мнѣ лично. Конечно, многія вещи по справедливости могутъ ей не нравиться. Общественная дѣятельность цѣликомъ поглощаетъ всѣ силы человѣка и не оставляетъ ему времени на самосовершенствованіе.

— Но она должна же понимать это.

— Не знаю, вполнѣ ли она съ этимъ примирилась. Она такая экзальтированная и предъявляетъ къ людямъ невыполнимыя требованія. Вѣдь работа надъ личнымъ самосовершенствованіемъ требуетъ слишкомъ много и силъ, и времени. По правдѣ сказать, у меня нѣтъ ни времени, ни желанія возиться съ этимъ самосовершенствованіемъ. А Люциллѣ такая точка зрѣнія не нравится. Впрочемъ, если она раньше хорошо ко мнѣ относилась, то она и теперь должна была бы относиться по прежнему.

— Я даже не допускаю мысли, чтобы она стала хуже относиться къ вамъ.

— Такъ тогда, въ чемъ же дѣло? — Шериданъ продолжалъ медленно поглаживать усы. — А впрочемъ, можетъ быть, вотъ что… Правда ли, что она познакомилась съ Ахилломъ д’Овернэ?

— Не знаю. Надѣюсь, что нѣтъ, во всякомъ случаѣ. Надо вамъ сказать, что лично я ненавижу этого д’Овернэ.

— Гм… Не думаю, чтобы я вообще ненавидѣлъ кого бы то ни было. Но я не согласенъ съ д’Овернэ ни въ чемъ. Этотъ человѣкъ — воплощенная ослѣпленность. Какія у него могутъ быть дѣла съ Люциллой?

— Вы съ нимъ стоите на совершенно противоположныхъ точкахъ зрѣнія.

— Конечно, и между нами не можетъ быть никакого соглашенія. Я не понимаю, чѣмъ онъ можетъ интересовать Люциллу?

— Д’Овернэ — сторонникъ насильственныхъ переворотовъ, а мы — ихъ противники. Первое — гораздо красивѣе и героичнѣе.

— Нѣтъ, Люцилла не изъ такихъ. Она же знаетъ, что я противъ насилія, потому что оно ни къ чему не приводитъ.

— Конечно. Вашъ геній, Шериданъ, заключается въ умѣньи угадывать, въ какую сторону направляется ходъ событій.

— Однако, уже поздно, — сказалъ Шериданъ, поднимаясь съ мѣста. — Я сегодня собирался пораньше вернуться домой и еще поработать надъ статейкой о правахъ земельныхъ арендаторовъ. Вопросъ скоро будетъ разсматриваться въ парламентѣ, и нужно непремѣнно высказаться по этому поводу.

— Бросьте! Все равно, ваши статьи ни къ чему не приведутъ.

— Напротивъ, это прекрасный случай, который не слѣдуетъ упускать. Статья завтра должна появиться въ газетѣ.

— Ну, такъ идите себѣ. Я сегодня отчего-то въ уныломъ настроеніи.

— Я вижу. Покойной ночи, другъ.

Шериданъ ушелъ, но черезъ минуту дверь снова открылась, онъ вернулся и подсѣлъ къ столу.

— Литтльтонъ, — началъ онъ безъ всякихъ предисловій, — отчего вы не попробуете ввести ее въ нашъ кружокъ? Очевидно, вы можете разсчитывать на поддержку и вліяніе миссъ Денисонъ.

Литтльтонъ стоялъ спиною къ камину, засунувъ обѣ руки въ карманы, и сосредоточенно смотрѣлъ себѣ подъ ноги.

— Очень многое будетъ зависѣть отъ того, какъ вы сами теперь будете держать себя, — прибавилъ Шериданъ, улыбаясь своей привѣтливой, открытой улыбкой.

Потомъ онъ всталъ, простился съ нимъ кивкомъ головы и быстро вышелъ.

Глава X.

Разузнавши предварительно у Люциллы, когда Онора бываетъ дома и свободна, Лесли рѣшился, наконецъ, сдѣлать ей визитъ. Ему указали комнаты Оноры и, пріотворивъ дверь, онъ увидѣлъ ее, сидящую за письменнымъ столомъ надъ книгами. Ему сразу бросилась въ глаза уютная обстановка комнаты, цвѣтущія растенія, стоящія у оконъ, и нѣсколько растрепанная голова хозяйки. Онора обернулась, и когда служанка объявила ей о приходѣ м-ра Литтльтона, быстро вскочила и милымъ, безсознательнымъ движеніемъ подняла руки, чтобы поправить прическу.

Лесли вошелъ со смущенною улыбкой.

— Какъ поживаете, м-ръ Литтльтонъ? — сказала Онора, успѣвшая уже овладѣть собою. — Пожалуйста, садитесь.

Глаза ея сіяли и щеки разгорѣлись. Лесли сѣлъ, и она помѣстилась на креслѣ противъ него. Послѣ своихъ разнообразныхъ испытаній въ Лондонѣ, она меньше обращала вниманія на его простой пиджакъ и неизящные сапоги, и радовалась, что видитъ передъ собою дружеское лицо.

— Давно мы съ вами не видѣлись, — сказалъ Лесли.

— Развѣ это было такъ давно? — спросила Онора, съ лукавой улыбкой.

— Я не считаю, конечно, послѣдняго вечера, — поспѣшно отвѣтилъ Лесли. — Вы были на лекціи.

— И вы были тамъ, — отвѣтила Онора, покраснѣвъ. — Я пришла, не зная ничего, съ одной подругой.

Лесли понялъ, что разговоръ вступаетъ на опасную почву, гдѣ сразу обнаружится антагонизмъ между ними. Но онъ отчасти былъ даже доволенъ этимъ: ему хотѣлось какъ можно скорѣе выяснить ей свои взгляды, исповѣдаться передъ ней. Въ то же время онъ боялся, что будетъ слишкомъ волноваться. Онора казалась ему опять удивительно-красивой, и эта яркая, цвѣтущая красота нѣсколько смущала его.

— Я долженъ вамъ признаться, — началъ онъ медленно и осторожно, — что постоянно бываю на подобныхъ лекціяхъ.

— Меня это очень удивляетъ, — отвѣчала Онора съ такою серьезностью, какъ будто онъ признался ей въ какомъ-нибудь нехорошемъ поступкѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Почему же это васъ такъ удивляетъ?

— Потому что лекція показалась мнѣ отвратительной, а пренія — шумными и безсмысленными. Хотя нѣкоторые, конечно, говорили довольно умно.

— Къ сожалѣнію, я долженъ сказать, что согласенъ съ общими взглядами, высказываемыми во всѣхъ этихъ рѣчахъ, которыя показались вамъ такими безсмысленными, — заявилъ Лесли сумрачно.

— Неужели вы говорите серьезно?

— Совершенно серьезно.

Онора отвернула голову и начала поправлять цвѣты въ вазѣ, стоявшей рядомъ на столикѣ. Она хотѣла показать, что личные взгляды м-ра Литтльтона ее весьма мало интересуютъ; но молчаніе ея все-таки свидѣтельствовало о томъ, что она относится къ нимъ съ неодобреніемъ.

— Позвольте мнѣ разсказать вамъ, какъ я пришелъ къ своимъ теперешнимъ убѣжденіямъ, — сказалъ онъ.

— Пожалуйста, — спокойно отвѣчала Онора.

Лесли дорого бы далъ за ласковый, ободряющій взглядъ съ ея стороны. Но она не взглянула на него. Онъ началъ свою исповѣдь съ мучительнымъ сознаніемъ раздѣляющей ихъ розни и все время видѣлъ передъ собою ея слегка раскраснѣвшіяся щеки, темные волосы, свѣсившіеся на лобъ, и ея пальцы, бѣлѣвшіе между цвѣтами.

Онъ разсказалъ ей о тѣхъ полусознательныхъ перепѣвахъ, которыя произошли въ немъ еще во время прибыванія его въ университетѣ. По окончаніи университета онъ поселился въ Лондонѣ и сталъ искать независимаго заработка. Въ столицѣ онъ постарался поближе сойтись со школой экономистовъ, которые только еще начали пріобрѣтать нѣкоторое вліяніе и значеніе. Эта новая школа поразила его, какъ стественный продуктъ лондонской жизни, съ ея смѣшаннымъ населеніемъ и рѣзкими контрастами утонченной цивилизаціи и глубочайшаго невѣжества и нищеты.

— Меня не удивило, — говорилъ онъ, — что столько молодыхъ и сильныхъ умовъ посвятили себя разработкѣ именно этихъ вопросовъ. Здѣсь, въ Лондонѣ, вся окружающая жизнь наталкивала ихъ на это. Однажды, — продолжалъ онъ, — я случайно попалъ на одну изъ лекцій Поля Шеридана, того самаго, котораго вы недавно слышали. Я увидѣлъ въ немъ настоящаго сына Лондона. Его слова и весь его нравственный обликъ произвели на меня глубокое впечатлѣніе и завоевали мое сердце. Я постарался познакомиться съ нимъ и вскорѣ мы сблизились. Но окончательно созрѣли и укрѣпились мои убѣжденія тогда, когда вы, Онора, разсказали мнѣ исторію вашего отца.

При этихъ словахъ завѣса спала съ глазъ Оноры. Она въ одинъ моментъ представила себѣ всю сцену въ саду и поняла, какъ жестоко она ошиблась въ своемъ другѣ, и какъ неумѣстно было ея обращеніе къ нему. Острое чувство жалости къ себѣ поднялось въ ея душѣ. Она вспыхнула и тотчасъ же поблѣднѣла.

— Вы не великодушно поступили со мной, — проговорила она.

— Я, дѣйствительно, былъ съ вами недостаточно откровененъ, — отвѣчалъ Лесли. — Теперь я стараюсь загладить свою вину.

— Благодарю васъ, — сказала Онора, холодно. Она нарочно не желала продолжать интересный разговоръ о своихъ чувствахъ, чтобы немного наказать его. — Теперь скажите мнѣ, — продолжала она, — неужели это въ васъ вполнѣ серьезно и неизмѣнно?

— Да, — отвѣчалъ онъ. — Неизмѣнно.

Онора отставила отъ себя цвѣты, повернулась къ своему собесѣднику и посмотрѣла ему прямо въ глаза испытующимъ взглядомъ. Вотъ уже второй человѣкъ въ теченіе этого года открываетъ ей свою душу и разсказываетъ ей то, что онъ пережилъ. Что такое случилось со всѣми, что они точно потеряли голову? Ей смущала та горячность и непоколебимая твердость, съ которой Лесли говорилъ о своихъ убѣжденіяхъ. Теперь, онъ отвѣтилъ на ея испытующій взглядъ открытой улыбкой.

— Я получилъ прощеніе? — спросилъ онъ.

— О, да, — отвѣтила она. — Но знаете, все, что вы мнѣ только что говорили, кажется мнѣ довольно неяснымъ, и вообще такой оборотъ дѣла былъ для меня совершенной неожиданностью.

— Вы, значитъ, были удивлены, увидя меня на лекціи?

— Чрезвычайно удивлена. И не только удивлена, а, можно даже сказать, потрясена. Все это собраніе показалось мнѣ такимъ шумнымъ и нелѣпымъ. О вдругъ, вы предсѣдательствуете тамъ — вы! Сидите на эстрадѣ и звоните въ маленькій колокольчикъ!

Тонъ ея внезапно измѣнился и сдѣлался дружески-насмѣшливымъ.

— Что жъ дѣлать! Мнѣ довольно часто приходится сидѣть тамъ и звонить въ маленькій колокольчикъ, — когда это оказывается нужнымъ. Но какое впечатлѣніе произвела на васъ сама лекція?

— Мнѣ кажется, очень легко наговорить разныхъ красивыхъ фразъ по такому широкому вопросу, — сказала она. — Что же касается лектора, то онъ мнѣ ужасно не понравился. Онъ просто взбѣсилъ меня своей самоувѣренностью и развязностью.

Лесли гладилъ свои усы, и глаза его смѣялись.

— А какъ обстоитъ дѣло съ греческими миѳами? — спросилъ онъ, чтобы перемѣнить предметъ разговора.

— Они давно уже преданы забвенію, вмѣстѣ съ множествомъ другихъ глупостей, — отвѣтила Онора, весело. — Это была мечта, неосуществимая въ нашемъ прозаическомъ мірѣ.

— Вы довольны вашимъ теперешнимъ положеніемъ? — спросилъ Лесли.

— Чрезвычайно довольна. Прежде всего оно даетъ мнѣ полную независимость.

Она выпрямилась на креслѣ и увѣренно посмотрѣла на него. Ей хотѣлось дать ему понять, что она прекрасно устроилась безъ него, и уже никогда больше не обратится къ нему за помощью. Нѣтъ! Ужъ этого онъ никогда больше не дождется!

— Не будемъ говорить обо мнѣ, — сказала она спокойнымъ тономъ человѣка, не нуждающагося ни въ чьемъ сочувствіи. — Разскажите мнѣ еще о себѣ, объ этихъ вашихъ новыхъ взглядахъ.

Лесли не безъ волненія вернулся къ этому вопросу. Независимая, трудящаяся женщина, сидящая передъ нимъ, была такъ непохожа на ту тщеславную дѣвушку, которую онъ зналъ раньше. Теперь она казалась ему гораздо проще, привлекательнѣе и значительнѣе.

— Что же мнѣ еще сказать вамъ, Онора? — началъ онъ. — Право, теперь я уже открылъ передъ вами всю свою душу.

— Но мнѣ хотѣлось бы знать побольше о томъ, что вы собственно дѣлаете. Я убѣждена, что побужденія у васъ самыя благородныя. Но къ чему все это приведетъ? Я человѣкъ практическій и меня больше всего интересуютъ результаты.

— Ну, ужъ относительно результатовъ не знаю. Вѣдь я не пророкъ.

— Такъ скажите мнѣ, по крайней мѣрѣ, вотъ что. Это послѣднее собраніе было типичнымъ для вашихъ собраній вообще, или нѣтъ?

— Я думаю, что да. Хотя, конечно, бываютъ и болѣе бурныя собранія.

— О, Боже мой, еще болѣе бурныя! Могу себѣ представить, что это за столпотвореніе!

Она откинулась на спинку кресла и смотрѣла на него изъ подъ опущенныхъ рѣсницъ.

— Вы очень измѣнились за послѣднее время, — проговорила она.

— Вы находите? Впрочемъ, я, кажется, въ самомъ дѣлѣ измѣнился. Мнѣ кажется, что и вы тоже измѣнились, Онора.

— Знаете, — продолжала она. — Я всегда думала что вамъ предстоитъ такая блестящая будущность.

— Какая тамъ будущность! — отвѣчалъ Лесли, отрицательно покачавъ головою.

— Хотя, конечно, можетъ быть вы достигнете чего-нибудь, если, напр., ваши единомышленники сдѣлаются крупной политической партіей?

Лесли засмѣялся.

— Въ такомъ случаѣ, я не понимаю васъ. Какой смыслъ имѣютъ разныя отвлеченныя идеи, которыя не могутъ быть осуществлены на практикѣ?

— Въ данное время — не могутъ, но будущія поколѣнія осуществятъ ихъ.

— Но мнѣ совсѣмъ не улыбается перспектива работать для будущихъ поколѣній.

— Вы предпочитаете достигнуть успѣха въ настоящемъ? — спросилъ Лесли, съ улыбкой.

— Конечно, предпочитаю. А вы?

— Я? Увѣряю васъ, Онора, что никогда не думалъ объ этомъ.

— Ну, такъ бросьте всю эту затѣю. По правдѣ сказать, ваши доводы показались мнѣ вовсе неубѣдительными, Лесли.

Лесли молчалъ и разсѣянно улыбался. Онъ былъ радъ, что она, наконецъ, назвала его по имени; но звукъ ея голоса говорилъ скорѣе о товарищескомъ равенствѣ, чѣмъ о женской ласкѣ.

— Я надѣюсь, что со временемъ немного больше узнаю Лондонъ, — продолжала она. — Это такой удивительный городъ. Всѣ люди въ немъ точно изломанные. Что касается меня, то я, говоря откровенно, совсѣмъ поглощена своей работой. Но все-таки я заставлю Люциллу поводить меня по собраніямъ и показать мнѣ разныя вещи. Люцилла — такой же продуктъ Лондона, какъ гамэны — продуктъ Парижа. Я подозрѣваю, что она тоже изломанная. Но я очень люблю Люциллу.

Она тряхнула головой и засмѣялась пріятнымъ, музыкальнымъ смѣхомъ. Она была очень хорошенькая въ эту минуту, но Лессли было все-таки немного обидно, что его исповѣдь была принята съ такимъ веселымъ равнодушіемъ. Тѣмъ не менѣе, онъ былъ доволенъ, что, по крайней мѣрѣ, они теперь помирились.

— Значитъ, ваша работа вамъ нравится? Вы довольны? — спросилъ онъ, вставая и нервно теребя въ рукахъ шляпу.

— Работа моя мнѣ очень нравится, и вообще я довольна. Боже, до чего я тогда была зла на васъ! Но, въ сущности, вы были правы. Это и есть самое ужасное — сознавать, что другой человѣкъ правъ, въ то время, какъ самъ не правъ. Я васъ тогда страшно ненавидѣла. Но теперь все это прошло. Я нашла подходящее для себя мѣсто, и работа меня вполнѣ удовлетворяетъ.

Голосъ ея звучалъ весело и рѣшительно и глаза все еще смѣялись. Лессли, улыбаясь, пожалъ ея руку и пробормоталъ, что надѣется скоро увидѣться съ нею. Но, очутившись на улицѣ, онъ опять сталъ серьезенъ и думалъ о томъ, какъ-то сложатся въ будущемъ его отношенія съ Онорой.

Когда онъ ушелъ, Овора выпрямилась и закинула руки за голову. Она казалась теперь олицетвореніемъ цвѣтущей молодости и дѣвической красоты. Довольная улыбка освѣщала ея лицо. Въ общемъ, она была очень довольна собою и этимъ визитомъ. Послѣ столькихъ униженій, ей пріятно было, наконецъ, почувствовать себя торжествующей. Къ тому же, все поведеніе Лессли сегодня доказывало, какъ много она выиграла въ его глазахъ, благодаря своей независимой трудовой жизни.

— Да, теперь времена перемѣнились, — думала она. — Я не нуждаюсь больше ни въ немъ, ни въ отцѣ, и ни въ комъ на свѣтѣ. Я — такой же свободный, независимый человѣкъ, какъ я онъ и съумѣю сама постоять за себя.

Глава XI.

Онора все болѣе и болѣе сближалась съ Люциллой. Ея дружба въ ней была нѣжнѣе и глубже, чѣмъ всѣ другія чувства, какія она когда-либо испытывала. Подчиняясь умственному вліянію своего друга, она въ то же время относилась къ ней съ заботливымъ покровительствомъ, какъ болѣе сильный, здоровый и физически, и нравственно, человѣкъ. Она постоянно наблюдала за Люциллой и по мѣрѣ того, какъ приближалась зима, замѣчала, что та блѣднѣетъ и глаза ея дѣлаются грустнѣе и задумчивѣе. Онора при этомъ думала о портретѣ, который красовался на почетномъ мѣстѣ въ комнаткѣ ея друга, и чувствовала злобу противъ м-ра Шеридана. Но въ дѣйствительности она не совсѣмъ вѣрно схватывала суть дѣла: въ наше время старинная тема отношеній между мужчинами и женщинами разыгрывается съ большини варіаціями.

Однажды вечеромъ, вскорѣ послѣ лекціи, Люцилла сидѣла у себя въ комнатѣ, ожидая посѣщенія Шеридана. Шериданъ сказалъ правду, говоря Литтльтону, что не знаетъ причины блѣдности и грустнаго вида Люциллы. Но это обстоятельство все-таки заботило его, и онъ выискалъ свободный вечеръ среди своихъ многочисленныхъ и разнообразныхъ занятій, чтобы повидаться съ молодой дѣвушкой и разспросить ее, отчего она разстроена. Теперь Людилла ждала его. Она думала о его посѣщеніи весь день и вечеромъ поджидала его, напряженно вслушиваясь въ тишину.

Людилла обладала одной рѣдкой способностью — способностью чувствовать поэтическую сторону самыхъ обыденныхъ вещей. Она смотрѣла на жизнь совсѣмъ иначе, чѣмъ Шериданъ, который имѣлъ своего рода геній для схватыванія практическаго смысла событій; она воспринимала жизнь съ другой, менѣе наглядной и ощутимой стороны. Для нея все было исполненно чудесъ. Въ каждомъ самомъ обыкновенномъ человѣкѣ она угадывала сокровенныя тайны его души и его связь съ великой міровой жизнью. Обладая этой рѣдкой способностью, Людилла почти никогда не чувствовала себя одинокой и грустной, хотя ей часто приходилось страдать отъ того, что она надѣляла близкихъ ей людей такими свойствами, которыя существовали только въ ея воображеніи, и огорчалась, когда дѣйствительность разбивала эти мечты. Теперь она думала о практическомъ, дѣловомъ человѣкѣ, который долженъ былъ сейчасъ придти къ ней, и мысли эти былі непріятнаго свойства. Когда онъ постучался въ дверь, она встала ему на встрѣчу съ сильно бьющимся сердцемъ и взволнованнымъ лицомъ.

Шериданъ пришелъ къ ней послѣ шумнаго трудового дня и не замѣтилъ сразу ея страннаго, напряженнаго взгляда. Но вскорѣ онъ почувствовалъ въ ея обращеніи какую-то сдержанность и самъ тоже замкнулся.

— Я принесъ вамъ корректурные листы моей послѣдней брошюры, — сказалъ онъ послѣ обычнаго обмѣна привѣтствій. — Я думалъ, что вы, можетъ быть, поинтересуетесь прочесть ихъ?

— Благодарю васъ, — сказала она упавшимъ голосомъ.

— Надъ этимъ много пришлось поработать, — замѣтилъ онъ, передавая ей корректурные листы.

— О да, я представляю себѣ, сколько вы вложили сюда труда! А между тѣмъ, будутъ говорить, что все это однѣ фантазіи.

— Фантазія или нѣтъ, а черезъ шесть мѣсяцевъ она будетъ включена въ программу практической политики.

Людилла съ легкой усмѣшкой перелистовала брошюрку.

— Вотъ какимъ путемъ мы идемъ впередъ! — проговорила она.

— Конечно. Самый вѣрный путь — это постоянное повтореніе. Вы повторяете и повторяете какую-нибудь мысль по сту разъ, пока, наконецъ, она не сдѣлается общимъ мѣстомъ, и тогда люди вообразятъ, что они сами ее придумали.

— И забываютъ объ источникѣ идеи, — сказала Люцилла съ сожалѣніемъ.

— О, это ничего не значитъ, — отвѣтилъ онъ, дружески улыбаясь.

Люцилла просматривала брошюру, и Шериданъ замѣтилъ по ея лицу, что она какъ будто недовольна ею.

— Боюсь, что она покажется вамъ скучной, — сказалъ онъ, точно извиняясь.

— Поль, — застѣнчиво начала Люцилла, слегка краснѣя, — я бы очень хотѣла, чтобы вы прочли что-нибудь мое…

— Ваше, Люцилла! — воскликнулъ Шериданъ, наклоняясь къ ней съ ласковой улыбкой. — Развѣ вы написали что-нибудь?

— О, нѣтъ, я не то хотѣла сказать. У меня нѣтъ времени даже и на то, чтобы читать, а не то, чтобы самой писать, — отвѣтила она поспѣшно.

— Такъ о чемъ же вы говорите?

— Вотъ о чемъ. — Она протянула ему брошюрку, направленную противъ Шеридана и его друзей, которые обвинялись въ опортюнизмѣ и подслуживаніи къ буржуазіи.

Шериданъ взялъ ее и тотчасъ же положилъ обратно. На обложкѣ стояло имя автора: «Ахиллъ д’Овернэ». Онъ опустилъ голову и началъ пальцами барабанить по столу.

— Не думаю, чтобы такія вещи могли имѣть какое-нибудь значеніе, — сказалъ онъ мягко, но очень рѣшительно.

— Вы не хотите прочесть эту брошюрку?

— Нѣтъ.

— Почему же?

— Потому что это было бы пустой тратой времени.

— Поль…

— Что скажете?

— Дайте, я прочту вамъ немного…

— Если вы желаете, то я готовъ слушать.

Люцилла дрожащими руками взяла брошюрку. Въ горлѣ ея пересохло и она съ трудомъ начала читать вслухъ. Но, прочтя нѣсколько фразъ, она вдругъ остановилась. Шериданъ сидѣлъ неподвижно, и когда она кончила, вопросительно взглянулъ на нее.

— Я не могу больше читать. Что-то сжимаетъ мнѣ горло и не даетъ выговорить ни слова. Я думаю, это вы виноваты.

— Я очень сожалѣю объ этомъ. Я все время внимательно слушалъ. Что же мнѣ еще было дѣлать?

— Но я чувствую, что вамъ не нравится то, что я читаю.

— Такъ зачѣмъ же, Люцилла, вы читаете мнѣ все это?

— Потому что мнѣ оно нравится. Вы не можете представить себѣ, — продолжала она тихимъ, прерывающимся голосомъ, — какъ мнѣ больно… какъ ужасно больно расходиться во взглядахъ съ вами.

Шериданъ быстро обернулся къ ней; лицо его дышало самымъ дружескимъ участіемъ и ласкою.

— Мнѣ, право, очень жаль, что вамъ можетъ нравиться такая галиматья, — сказалъ онъ.

— Это вовсе не галиматья. Вы предубѣждены противъ monsieur д’Овернэ.

— Ни капельки. И по правдѣ сказать, меня даже не столько огорчаетъ то, что вамъ нравятся такія вещи, сколько то, что вы придаете имъ какое бы то ни было значеніе. Для меня все это звучитъ, какъ наборъ совершенно безсмысленныхъ фразъ.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Конечно. Я не могу уловить здѣсь никакого практическаго смысла.

— Мнѣ кажется, д’Овернэ хочетъ выработать общіе, руководящіе принципы…

— Въ такомъ случаѣ я сильно сомнѣваюсь въ его искренности. Человѣкъ, который толкуетъ о томъ, что всѣ люди одинаковы, что никакихъ различій не существуетъ, и что все основывается на лжи, говоритъ вздоръ, и, по всей вѣроятности, санъ это знаетъ.

— Но остальное?

— Все это одна пустая болтовня. Если бы королева Викторія завтра послала за д’Овернэ и поручила бы ему составить билль о націонализаціи земли, неужели же онъ бы отказался отъ такого порученія на томъ основаніи, что не желаетъ сѣсть на шею своимъ собратьямъ? Неужели же вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что онъ бы отказался?

— Я въ этомъ твердо убѣждена, — воскликнула Люцилла, и глаза ея засверкали.

— Тогда онъ не исполнилъ бы своей обязанности.

Люцилла противъ воли улыбнулась. Шериданъ ласково посмотрѣлъ за нее.

— Вы говорите, что вамъ тяжело расходиться со мною?

— О, да.

— Такъ, значить, въ сущности никакого разногласія между нами нѣтъ. Если бы вы дѣйствительно придерживались другихъ взглядовъ, то чувствовали бы себя очень легко.

Люцилла вмѣсто отвѣта вздохнула.

— Вы только представьте себѣ, — продолжалъ Шериданъ, — до чего безсмысленны всѣ эти тирады о «всеобщемъ разрушеніи». Пусть бы д’Овернэ попробовалъ управлять какимъ-нибудь самымъ ничтожнымъ предпріятіемъ, тогда бы онъ увидѣлъ, сколько тутъ сплетается самыхъ разнообразнѣйшихъ и сложныхъ интересовъ, и какъ легко здѣсь произвести «полнѣйшую чистку», которую онъ проповѣдуетъ.

Люцилла отбросила въ сторону брошюру д’Овернэ.

— Поль, — сказала она, вдругъ поднимаясь съ мѣста. — Я начала составлять статейку для мѣстныхъ газетъ о предстоящихъ лекціяхъ, во у меня ничего не выходитъ. Голова страшно болитъ отъ исправленія ученическихъ тетрадей, и я чувствую себя не въ силахъ связать двухъ словъ.

— Дайте ее мнѣ, — сказалъ Шериданъ, ласково. — Можетъ, я могу помочь вамъ? У меня сейчасъ есть время.

Онъ взглянулъ на часы.

— Какой вы добрый! Вотъ вамъ бумага и мое начало.

Онъ усѣлся къ столу, а она стояла за его спиною и черезъ плечо отмѣчала ему разныя газетныя вырѣзки своимъ тонкимъ, маленькимъ пальчикомъ.

— Видите, я хотѣла бы указать на то, и то, — говорила она, — но я не знаю, какъ все это выразить.

— Отлично, — сказалъ онъ. — Я понялъ. Сейчасъ будетъ сдѣлано.

Люцилла отошла отъ него, сѣла на скамеечку передъ каминомъ, опустивши голову за руки, и смотрѣла на Шеридана. Свѣтъ лампы освѣщалъ его лобъ и верхнюю часть лица. Несмотря на то, что работа была сама по себѣ пустяшная, онъ отнесся къ ней съ полной серьезностью и вскорѣ былъ совершенно поглощенъ ею: быстро исписывая страницу за страницею, время отъ времени онъ останавливался, зачеркивалъ какое-нибудь выраженіе, и въ раздумьи теребилъ усы, точно это помогало ему выразить свою мысль, потомъ тотчасъ же писалъ дальше. Люцилла все время наблюдала его за работой и думала совсѣмъ о другомъ.

— Готово, — сказалъ, наконецъ, Шериданъ, дописывая послѣдній листокъ. — Вотъ вамъ блистательнѣйшее предисловіе, какое вы только можете желать.

— Знаете, — сказала она, не отвѣчая на его слова, — что лицо ваше мнѣ напоминаетъ одну вещь.

— Какую же именно? — спросилъ онъ.

— Одну вещь въ природѣ. Вы, кажется, совершенно равнодушны къ природѣ — навѣрное даже не замѣчаете ее. Такъ вотъ ваше лицо напоминаетъ мнѣ одну гору, которую я когда-то видѣла. Она находилась среди цѣлаго ряда холмовъ, какъ разъ противъ оконъ дома, гдѣ я жила. Солнце закатывалось за этямя холмами. И вотъ одна гора между ними была совсѣмъ не такая, какъ всѣ остальныя. Она имѣла форму человѣческой головы, обращенной лицомъ къ небу, и это лицо мѣнялось совсѣмъ, какъ лицо человѣка. Должно быть, это зависѣло просто отъ облаковъ, проходившихъ мимо, или отъ солнечнаго освѣщенія. Но мнѣ казалось, что оно живетъ своей собственной жизнью.

— Люцилла, — мягко прервалъ ее Шериданъ, — я боюсь, что не пойму всей этой поэзіи. Единственная, доступная для меня поэзія, это та, которую вкладываешь въ повседневную работу и жизнь.

— Но дайте же мнѣ досказать вамъ…

— Пожалуйста, продолжайте. Я слушаю.

— Съ этимъ холмомъ у меня всегда соединялись двѣ идеи, черты лица были удивительно похожи на ваши…

— На мои?!.

— И въ то же время, когда я смотрѣла на нихъ, я всегда почему-то вспоминала о демократіи.

— Вотъ какъ! Это, мнѣ кажется, я могу понять.

— Но я хотѣла сказать, что въ томъ лицѣ, на горѣ, было еще что-то, чего не хватаетъ въ вашемъ лицѣ…

— Что же именно?

— Вамъ не хватаетъ одного качества. И меня это ужасно огорчаетъ.

Шериданъ пожалъ плечами и въ недоумѣніи сталъ теребить свои усы.

— Послушайте, Люцилла, — началъ онъ съ улыбкой. — Если вы будете преслѣдовать меня за то, что моя физіономія не походитъ до мельчайшихъ подробностей на какую-то гору, то я ужъ, право, не знаю, что мнѣ и дѣлать.

— Но это различіе очень типичное, Поль.

Несмотря на шутливый тонъ, въ голосѣ молодой дѣвушки звучали серьезныя ноты.

— Ну, такъ скажите же, чего во мнѣ не хватаетъ.

Ему самому интересно было знать, что она въ немъ подмѣтила. Шериданъ былъ почти лишенъ мелочного самолюбія и всегда относился къ себѣ очень критически.

— Неужели у васъ нѣтъ вѣры въ свое дѣло? — спросила она.

— Думаю, что есть, — отвѣтилъ Шериданъ просто.

— Такъ отчего же, вы постоянно считаетесь съ обстоятельствами? Отчего вы сами не прокладываете новаго пути?

— Мнѣ кажется, что въ этомъ и заключается главная особенность моей вѣры. Я говорю, что моя мысль осуществима при извѣстныхъ обстоятельствахъ, и стараюсь воспользоваться ими.

— Но, благодаря этому, вамъ не хватаетъ того качества, которое создаетъ великихъ вождей, — проговорила она.

Шериданъ невольно улыбнулся, подумавъ о томъ, какъ она создала себѣ преувеличенное и несоотвѣтствующее дѣйствительности представленіе о немъ.

— Я начинаю подозрѣвать, что мнѣ, по вашему мнѣнію, не хватаетъ возвышенности, величія духа, — сказалъ онъ. — Что жъ дѣлать? Но почему жъ вы думаете, что я долженъ быть великимъ вождемъ?

Люцилла съ упрекомъ взглянула на него.

— Вообще, кто это рѣшилъ, что я долженъ быть чѣмъ-то великимъ? Я просто дѣловой человѣкъ, обладающій извѣстной практичностью и изобрѣтательностью. Вотъ и все.

— Вы могли бы сдѣлать все, чего бы вы ни захотѣли, — отвѣтила она тихимъ голосомъ. — Такой человѣкъ, какъ вы!..

— Нѣтъ, я не могу сдѣлать всего, что захочу, — возразилъ онъ серьезно, и лицо его сдѣлалось озабоченнымъ.

— Оттого, что у васъ нѣтъ вѣры, — сказала она.

Шериданъ почувствовалъ себя совсѣмъ неловко.

— Я вижу, вы сильно заблуждаетесь на мой счетъ, — началъ онъ. — Но самъ я имѣю о себѣ совершенно ясное представленіе. Я отлично знаю, какая мнѣ цѣна и на что я гожусь.

Люцилла продолжала молчать. Онъ замѣтилъ напряженное, полное ожиданія выраженіе ея глазъ и улыбнулся.

— Я подозрѣваю, что вы мечтаете о героической смерти на Трафальгарскомъ скверѣ, — сказалъ онъ, высказывая внезапно осѣнившую его мысль. — Въ этомъ и заключается разница между нами. Я же мечтаю только о томъ, чтобы выработать во всѣхъ подробностяхъ нашъ проектъ реформы городскихъ водопроводовъ.

Онъ говорилъ въ шутку и очень удивился, увидя, какъ она внезапно поблѣднѣла.

— Ну, что жъ, — сказала она сухо. — Я увѣрена, что вы добьетесь успѣха.

— Вы думаете? — спросилъ онъ спокойно. — Конечно, я былъ бы очень радъ этому.

Но такая низменная вещь, какъ успѣхъ въ дѣлѣ дарового водоснабженія, совершенно не соотвѣтствовала идеалу Люциллы, и Поль спустился со своего пьедестала, объявивъ, что онъ былъ бы радъ ему.

— Конечно, вы составите себѣ видное положеніе, — сказала она.

— Не отрицаю, что я желалъ бы добиться и такого успѣха, но только, если онъ будетъ частью другого, общаго успѣха. Мнѣ, кажется, между нами какое-то недоразумѣніе, Люцилла. Я не совсѣмъ понимаю васъ сегодня.

— Право, и понимать-то особенно нечего, — сказала она устало.

— Вы прочтете мою брошюрку, не правда ли? — проговорилъ онъ мягко. — Если вамъ нужно поправлять еще ваши ученическія тетради, то я могъ бы оставить ее вамъ на день дольше. Мнѣ бы хотѣлось знать ваше мнѣніе.

Говоря это, онъ указывалъ рукою на кипу школьныхъ тетрадей, лежавшихъ на столѣ. Его мягкость совершенно обезоруживала Люциллу. Ей хотѣлось сказать ему:

«Не будьте такъ добры со мной. Скажите что-нибудь, что бы подняло меня, призовите меня къ какому-нибудь дѣлу».

Но Шериданъ никуда не звалъ ее. Его немного раздражали эти странныя перемѣны въ ея настроеніи, но она была его другомъ и товарищемъ и онъ относился къ ней съ большимъ терпѣніемъ, чѣмъ къ остальнымъ. Теперь онъ съ сочувствіемъ смотрѣлъ на ея поблѣднѣвшее личико. Онъ дорого бы далъ, чтобы успокоить ее, но все-таки не могъ понять, что собственно ее тревожитъ.

— Я обѣщалъ еще сегодня зайти къ Литтльтону, — сказалъ онъ, дѣлая послѣднюю попытку развлечь ее. — Онъ теперь очень занятъ проектомъ новаго фабричнаго закона.

— Я ненавижу фабричные законы, — равнодушно проговорила Люцилла.

— Въ самомъ дѣлѣ? Мнѣ это очень жаль, потому что я придаю имъ большое значеніе. Ну-съ, до свиданія. Мнѣ пора отправляться. Между прочимъ, въ это воскресенье я буду говорить на митингѣ въ Гайдъ-Паркѣ, съ платформы № 5.

— Я непремѣнно приду, — сказала она, внезапно оживившись. — Я ужасно люблю эти большіе митинги, и чувствую себя, какъ рыба въ водѣ, въ народной толпѣ.

— Вотъ и отлично, приходите, — заключилъ онъ, протягивая ей руку. — Прощайте, голубушка. Мнѣ очень жаль, что не удалось разсѣять вашего унынія. Можетъ быть, я говорилъ совсѣмъ не то, что нужно. Не сердитесь на меня. Значитъ, увидимся въ паркѣ.

Люцилла опять посмотрѣла на него такимъ страннымъ, грустнымъ взглядомъ, и онъ ушелъ съ тяжелымъ недоумѣніемъ на сердцѣ.

Глава XII.

Шериданъ спускался съ лѣстницы медленнѣе, чѣмъ онъ это дѣлалъ обыкновенно. Онъ былъ смущенъ и огорченъ, чувствуя, что потерпѣлъ неудачу, и не понимая, какъ слѣдуетъ причины ея.

А Люцилла въ это время стояла у себя въ комнатѣ около письменнаго стола. Она думала о томъ, что Поль унижаетъ великую идею, которой они оба служатъ, этими постоянными компромиссами, этой борьбой изъ за мелочей. Ей хотѣлось сохранить идеалъ неприкосновеннымъ, а онъ постоянно низводилъ его до уровня простыхъ практическихъ мѣръ. Въ дѣйствительности онъ не меньше ея былъ преданъ идеѣ, но не позволялъ себѣ сходить со строго практической почвы. Люцилла же не могла понять такой «умѣренности и аккуратности». Она больше всего цѣнила въ людяхъ горячность и способность къ самопожертвованію, и методъ дѣятельности, выработанный Полемъ и оказавшійся такимъ удачнымъ на практикѣ, все менѣе и менѣе удовлетворялъ ее. Она томилась и искала въ другомъ мѣстѣ болѣе полнаго соотвѣтствія между идеаломъ и стремленіемъ къ нему.

Теперь она обдумывала важный вопросъ — идти или не идти туда, куда ее звалъ д’Овернэ. Наконецъ, она рѣшилась, быстро отправилась въ свою спальню и вышла оттуда со шляпою и накидкою въ рукахъ. Она одѣвалась съ большой поспѣшностью, точно боялась, что рѣшимости ея хватитъ ненадолго и она все-таки останется. Подойдя къ двери, она уже взялась за ручку и тутъ остановилась въ замѣшательствѣ. Она была очень блѣдна; горящими глазами осматривала она свою маленькую комнату и остановилась взглядомъ за карточкѣ Шеридана. Ей казалось, что эта карточка смотритъ на нее съ нѣмымъ упрекомъ и какъ будто предостерегаетъ ее. Она отошла отъ двери и уже подняла руки, чтобы снять шляпу, но потомъ опомнилась, и быстро вышла. Черезъ минуту дверь за ней уже закрылась, и Люцилла торопливо сбѣгала по лѣстницѣ.

Люцилла пошла въ обратную сторону, чѣмъ недавно покинувшій ее Шериданъ, и сѣла въ омнибусъ, направлявшійся къ Вестминстеру. Черезъ четверть часа она уже проходила мимо аббатства къ мосту. Она шла очень быстро, не останавливаясь и не обращая вниманія на окружающее, и все-таки чувствовала на себѣ вліяніе ночи и старинныхъ зданій, возвышавшихся кругомъ. Дойдя до моста, она остановилась — сколько разъ потомъ пришлось ей останавливаться тутъ же! — и, облокотившись на перила, посмотрѣла на востокъ. Въ глазахъ ея появилось выраженіе экстаза; она почти не видѣла безчисленныхъ огоньковъ на набережной, отражавшихся въ темвой водѣ, ни фантастическихъ очертаній прибрежныхъ домовъ, которымъ ночь придавала видъ какихъ-то тѣней; она видѣла только свою мечту.

Остановилась она ненадолго и затѣмъ такимъ же быстрымъ шагомъ продолжала свой путь. Въ одной изъ узкихъ улицъ по ту сторону моста она нашла тотъ домъ, который искала. Но, подойдя къ двери и уже собираясь постучать, она опять остановилась: ей вдругъ стало страшно своего одиночества и захотѣлось увидѣть около себя знакомыя и милыя лица друзей. На минуту въ ней снова проснулось тяжелое предчувствіе, но она поборола его и постучала въ дверь.

Дверь тотчасъ же отворилась и въ нее выглянула мужская голова съ рѣзко-выраженнымъ иностраннымъ типомъ. Въ глазахъ его мелькнуло удивленіе, когда онъ увидѣлъ тоненькую фигурку дѣвушки, стоявшей передъ нимъ.

Его видимое изумленіе нѣсколько обезкуражило Люциллу, и она молча простояла нѣсколько секундъ, пока незнакомецъ внимательно и съ любопытствомъ разглядывалъ ее. Ей вдругъ стало страшно и она почувствовала желаніе безъ оглядки бѣжать отсюда. Но, къ несчастью для себя, она выдержала характеръ.

— M-r д’Овернэ здѣсь? — пробормотала она.

— А, вы одна изъ нашихъ!

И, не дожидаясь отвѣта, онъ пошелъ наверхъ и кликнулъ д’Овернэ. Тотъ сейчасъ же сбѣжалъ внизъ и радостно привѣтствовалъ молодую дѣвушку.

— Вотъ я и пришла, — сказала она, смотря на него широко раскрытыми глазами. — Но я хочу только посмотрѣть… Что жъ мнѣ дѣлать… то меня не удовлетворяетъ!..

Между тѣмъ, Шериданъ находился у Литтльтона. Оба друга сидѣли передъ столомъ, заваленнымъ бумагами, синими книгами,^[6] томами законовъ и всевозможными справочными книгами. Они были заняты выработкой проекта фабричной инспекціи для парламента. Идея принадлежала Шеридану, но многія подробности и обработка со стороны формы были дѣломъ Литтльтона. Такой совмѣстный трудъ вошелъ уже въ привычку у обоихъ друзей и давалъ отличные результаты. Въ настоящемъ случаѣ ни тотъ, ни другой не разсчитывали на то, что работа будетъ связана съ ихъ именами.

Шериданъ отыскалъ сочувствующаго члена парламента, который согласился внести отъ своего имени предлагаемый билль и выбрать для этого наиболѣе подходящій моментъ. Членъ парламента — м-ръ Инчбальдъ изъ Вельшира — имѣлъ и свои взгляды на данный предметъ и, вѣроятно, долженъ былъ нѣсколько видоизмѣнить его, но для него было очень важно, чтобы его избавили отъ необходимой подготовительной работы и согласовали билль съ дѣйствующимъ законодательствомъ. Въ общемъ же онъ былъ вполнѣ солидаренъ со своими добровольными сотрудниками. Шериданъ отыскалъ также нѣсколькихъ другихъ членовъ парламента, которые, въ принципѣ, не были враждебны къ такого рода биллю, но или относились къ нему равнодушно, или сомнѣвались въ его практичности. Много и долго бесѣдовалъ онъ съ этими колеблющимися душами, и въ концѣ концовъ ему удалось склонить многихъ изъ нихъ на свою сторону. Но самая трудная часть работа — составленіе билля и приданіе ему законнаго вида — еще оставалась незаконченной и надъ ней-то друзья теперь и работали,

Никто изъ нихъ не надѣялся, что билль будетъ цѣликомъ принять парламентомъ, во главѣ котораго теперь стояло консервативное министерство, и, тѣмъ не менѣе, увѣренность въ пораженіи нисколько не ослабляла ихъ энергіи. Они надѣялись только, что нѣкоторые изъ параграфовъ ихъ билля будутъ приняты, какъ дополненія къ дѣйствующему правительственному биллю.

— Теперь уже подобралось нѣсколько членовъ, болѣе или менѣе искусныхъ ораторовъ, которые заинтересованы въ биллѣ, — говорилъ Шериданъ, занимаясь наклейкой различныхъ вырѣзокъ, — а это уже большой шагъ впередъ. Нѣкоторые изъ нихъ выскажутъ важные аргументы въ нашу пользу. По крайней мѣрѣ, я изо всѣхъ силъ старался раскачать ихъ въ эту сторону. Главное, надо заронить въ парламентѣ мысль о такого рода реформахъ и заставить говоритъ о нихъ.

— Между прочимъ, я получилъ недавно письмо отъ Инчбальда, который находитъ, что мы недостаточно выяснили, въ чемъ будетъ заключаться дѣятельность фабричныхъ и санитарныхъ инспекторовъ, — вставилъ Литтльтонъ.

— Значитъ, надо еще вернуться къ этому вопросу. Мнѣ бы хотѣлось подчеркнуть необходимость расширенія сферы дѣятельности фабричныхъ инспекторовъ, и я думалъ, что это вышло достаточно ясно. Передайте-ка мнѣ законъ и нашъ первоначальный набросокъ.

Работая надъ этимъ важнымъ государственнымъ дѣломъ, Шериданъ оставался совершенно такимъ же, какимъ онъ былъ только-что у Люциллы, составляя ей объявленіе о лекціяхъ. Онъ писалъ съ такой же быстротой и полной сосредоточенностью, время отъ времени обращаясь къ помощи ножницъ и клея; когда онъ не могъ подыскать какого-нибудь выраженія, онъ обращался къ Литтльтону и часто съ радостью подхватывалъ подсказываемыя имъ слова и быстро писалъ дальше; иногда же отвергалъ его совѣты и самъ придумывалъ что-нибудь. Часто онъ безжалостно зачеркивалъ цѣлыя фразы, принадлежащія ему или Литтльтону, которыя, при вторичномъ чтеніи, казались ему неудовлетворительными.

Было почти 12 часовъ, когда онъ вдругъ выпустилъ изъ рукъ перо и посмотрѣлъ на часы.

— Литтльтонъ, — сказалъ онъ неожиданно, — я все болѣе и болѣе убѣждаюсь въ одномъ — намъ нужно бороться съ анархистами.

— Почему вы именно теперь объ этомъ вспомнили? — съ удивленіемъ спросилъ Лесли.

— Потому что это самая опасная для общества форма реакціи. Я вамъ говорю, самые вредные люди теперь — это анархисты.

Лесли отодвинулъ отъ себя бумаги, вынулъ папироску и закурилъ ее.

— Мнѣ кажется, они никогда не пріобрѣтутъ никакого вліянія въ Англіи, — сказалъ онъ спокойно. — Почему они васъ такъ тревожатъ? Такого рода явленія сильны только тамъ, гдѣ ихъ преслѣдуютъ. А у насъ ихъ оставляютъ въ покоѣ.

Шериданъ молча смотрѣлъ передъ собою, и слова Лесли не разсѣяли его тревоги.

Приблизительно около этого же времени, дверь дома, въ которомъ находилась Люцилла, отворилась, и она вышла оттуда въ сопровожденіи нѣсколькихъ мужчинъ и женщинъ. Она быстро и даже не простившись ни съ кѣмъ, повернула по направленію къ мосту. Д’Овернэ послѣдовалъ за нею, но она его и не замѣтила.

Бесѣда съ товарищами Д’Овернэ показалась ей интересной и увлекательной. Она взволновала ея и вызвала давно не испытанный подъемъ духа. Щеки ея разгорѣлись и глаза блестѣли, какъ тѣ отблески на волнахъ, на которыя она теперь смотрѣла, стоя на мосту и облокотившись на его каменныя перила. Да, вотъ такое отношеніе къ дѣлу можетъ дать нравственное удовлетвореніе! Какая разница между ними и Полемъ, который постоянно заключаетъ сдѣлки съ противниками, живетъ въ ихъ средѣ, и пользуется ихъ же оружіемъ, чтобы вынудить у нихъ какія-нибудь ничтожныя уступки! У Люциллы духъ захватывало отъ счастья, что она, наконецъ, нашла то, чего такъ долго искала. Но почему-то именно въ этотъ, моментъ ей вдругъ припомнились слова Поля, сказанныя имъ еще въ началѣ ихъ знакомства:

— Мы слишкомъ многое ставимъ на карту, Люцилла, и поэтому не имѣемъ права торопиться. Мы обязаны сначала основательно изучать и изслѣдовать. Иначе мы не исполнимъ своего гражданскаго долга.

Она какъ будто слышала его серьезный голосъ и видѣла его глаза, съ дружеской лаской обращенные къ ней. Воспоминаніе о Шериданѣ успокаивающе подѣйствовало на нее: съ нимъ было связано что-то такое хорошее, твердое и надежное. Въ это время часы на сосѣдней колокольнѣ пробили четверть двѣнадцатаго. Люцилла вздрогнула и какъ будто очнулась. Д’Овернэ, замѣтивъ ея движеніе, подошелъ къ ней.

— Я ждалъ, пока вы спуститесь на землю, mademoiselle, — сказалъ онъ.

Люцилла обернулась. Его свѣтски-любезный тонъ поразилъ ее своей неумѣстностью. Она взглянула на него, и это красивое лицо съ большими блестящими глазами и недоброй улыбкой показалось ей страннымъ и чуждымъ. Она безсознательно выпрямилась, плотнѣе запахнула свою мантилью и, отвернувшись отъ него, стала смотрѣть на рѣку, усѣянную огоньками, неясно мелькавшими въ темнотѣ.

— Monsieur Д’Овернэ, — сказала она мягкимъ, негромкимъ голосомъ, — вы не должны придавать слишкомъ большаго значенія моему сегодняшнему приходу. На меня ваше собраніе произвело очень освѣжающее впечатлѣніе… оно подняло меня. Но я еще ничего себѣ, какъ слѣдуетъ, не выяснила.

Глаза Д’Овернэ были устремлены на ея тонкій красивый профиль, смутно бѣлѣвшій въ темнотѣ.

— О, mademoiselle, — сказалъ онъ мягко, — конечно, вы сами должны сперва все продумать и увѣровать въ нашу правду. Но все-таки, это уже большой успѣхъ, — прибавилъ онъ.

— Въ чемъ успѣхъ?

— Въ томъ, что вы стоите теперь здѣсь, на этомъ мосту, подъ сѣнью этихъ страшныхъ, вредоносныхъ зданій, — онъ указалъ рукою на зданія парламента, — и раздумываете о томъ, оставаться ли вамъ съ ними, съ прислужниками буржуазіи, или перейти къ намъ, къ страдающему и угнетенному народу.

Онъ очень красиво и выразительно произнесъ эти слова и казался даже совершенно искрененъ въ эту минуту; но на Люциллу его краснорѣчіе произвело совершенно обратное дѣйствіе, чѣмъ онъ ожидалъ. Она гордо и съ негодованіемъ посмотрѣла на него.

— Вы ошибаетесь, — сказала она. — Я думала совсѣмъ о другомъ. Мы не имѣемъ никакого отношенія къ торжествующей буржуазіи, засѣдаетъ ли она въ парламентѣ, или нѣтъ. И я пока еще не разсталась со своими старыми друзьями.

Она пошла впередъ. Д’Овернэ тотчасъ же очутился рядомъ съ нею.

— Позвольте мнѣ проводить васъ, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, благодарю васъ, — быстро и рѣшительно отвѣтила она. — Мнѣ хочется остаться одной. Я привыкла всюду бывать одна.

Его присутствіе вдругъ сдѣлалось ей противнымъ. Она быстро шла, чтобы поскорѣе отдѣлаться отъ него. Глаза ея были полны слезъ, вызванныхъ не возвышеннымъ подъемомъ духа, а чувствомъ одиночества и безпомощности. Вся ея радость и возбужденіе исчезли, и ей захотѣлось увидѣть лица друзей, очутиться въ ихъ кругу, слышать ихъ привычныя рѣчи, стряхнуть съ себя впечатлѣніе этого новаго, страннаго міра, куда она сегодня попала.

Глава XIII.

Онора долго не могла примириться съ Шериданомъ, благодаря его, непріятной для нея, манерѣ говорить. Литтльтонъ привелъ къ ней своего друга, несмотря на всѣ протесты этого послѣдняго. Затѣмъ, онъ устроилъ у себя нѣсколько вечеровъ, имѣвшихъ цѣлью познакомить Онору съ ихъ кружкомъ.

Къ своему удивленію, Онора убѣдилась, что этотъ кружокъ выгодно отличается отъ остальныхъ, съ которыми ей приходилось сталкиваться, своей простотой и оживленностью, и что въ немъ принимали участіе многіе изъ самыхъ выдающихся людей Лондона. Тутъ были писатели, члены парламента, ученые, общественные дѣятели на самыхъ разнообразныхъ поприщахъ и всевозможныхъ оттѣнковъ. Они даже затмили въ ея памяти прежнія, блестящія времена Кэмбриджа, которыя, думала она, никогда уже не могутъ повториться. Далѣе она сдѣлала открытіе, что всѣ ея успѣхи въ Кэмбриджѣ не имѣютъ большой цѣны въ глазахъ членовъ кружка, и что ей придется много поработать, чтобы подняться до одного уровня съ ними.

— Знаете, Люцилла, — говорила она мѣсяца черезъ три послѣ перваго визита Литгльтона, — я чувствую себя теперь такъ, какъ-будто меня заставляютъ продѣлывать курсъ умственной гимнастики. Мой идеалъ разговора всегда былъ совсѣмъ другой: я представляла себѣ tête-à-tête съ умнымъ мужчиной, который долженъ блистать остроуміемъ и время отъ времени уснащать свою рѣчь изысканными комплиментами. Я не люблю, когда на меня не обращаютъ ни малѣйшаго вниманія.

Люцилла улыбнулась.

— М-ръ Литтльтонъ, вѣроятно, не соотвѣтствуетъ этому идеалу? — спросила она.

— За послѣднее время нѣтъ. Раньше его разговоръ былъ чѣмъ-то въ этомъ родѣ. А что касается м-ра Шеридана…

— Ну, что вы про него скажете?

— Разговоръ съ нимъ напоминаетъ игру въ кегли. Я, конечно, изображаю собою кегли, а онъ — шаръ, и онъ постоянно сбиваетъ меня съ позиціи.

Люцилла улыбалась, въ душѣ соглашаясь съ мнѣніемъ Оноры. Дѣйствительно, Шериданъ имѣлъ оригинальную манеру разговаривать: онъ всегда сводилъ абстрактныя разсужденія на конкретную почву, и забрасывалъ своего собесѣдника обиліемъ фактовъ и цифръ, противъ которыхъ трудно было возражать. Самыя обыденныя явленія жизни были для него исполнены поэзіи, и эта поэзія включала въ себя и стукъ молотовъ, и шумъ колесъ, и безостановочное топаніе ногъ, словомъ — всю атмосферу современной трудовой промышленной жизни. Воображеніе его неустанно работало въ этомъ направленіи, и подобно тому, какъ историкъ, на основаніи обломковъ утвари и остатковъ одежды, возстановляетъ картину давно угасшей жизни, такъ и Шериданъ, на основаніи голыхъ фактовъ и цифровыхъ данныхъ, создавалъ цѣлыя картины трагической, темной стороны современной жизни.

— Истинная поэзія заключается въ статистикѣ, — часто говорилъ онъ, и приводилъ Онору въ негодованіе тѣмъ, что, въ отвѣтъ на какія-нибудь цитаты изъ поэтовъ, приводилъ сложныя статистическія вычисленія.

Литтльтонъ устроилъ первый вечеръ для Оноры вскорѣ послѣ прогулки Люциллы на ту сторону Темзы. Люцилла, конечно, была въ числѣ гостей и, къ большому удовольствію Шеридана, была по старому весела и оживленна. Когда Люцилла не была чѣмъ-нибудь особенно озабочена, она бывала иногда весела и безпечна, какъ ребенокъ; теперь она точно освободилась отъ какого-то гнета, тяготѣвшаго надъ нею послѣднее время, и была такой же простой и милой, какъ раньше.

Онора была нѣсколько смущена новой обстановкой и старалась не уронить своего достоинства. Она не могла сразу опредѣлить, что за люди ее окружаютъ. Но Люцилла заставила ее позабыть свою свѣтскую натянутость: послѣ ужина, когда всѣ собрались вокругъ огня, она попросила Литтльтона дать ей папироску.

— Люцилла! А наша школа! — невольно воскликнула возмущенная Онора.

Въ ея красивыхъ глазахъ появилось такое перепуганное выраженіе, что всѣ разсмѣялись. Шериданъ весело посмотрѣлъ на нее.

— Мы всѣ дадимъ обѣтъ молчанія, — сказалъ онъ.

— Надѣюсь, вы не принесете слишкомъ много жертвъ на алтарь приличія, — замѣтилъ Литтльтонъ.

Онъ стоялъ рядомъ съ нею въ своей обычной позѣ, заложивъ обѣ руки въ карманы. Онъ былъ преисполненъ радостнаго оживленія отъ того, что Онора была здѣсь, у него, лицомъ къ лицу съ его близкими друзьями. Онъ точно сбросилъ съ себя свою обычную флегматичность и застѣнчивость, быстрѣе двигался, громче смѣялся и оживленнѣе говорилъ.

— Къ сожалѣнію, приходится, — отвѣчала Люцилла, рѣшительно затягиваясь и выпуская изо рта струйки дыма. — Мы должны соблюдать необыкновенную строгость нравовъ. Намъ приходится охранять не только свою репутацію, или репутацію дѣтей, но главнымъ образомъ считаться со взглядами родителей.

— Но я и сама противъ куренія. — твердо заявила Онора. — Люцилла, вы просто скандализируете меня. Я удивляюсь, какъ вы это допускаете, Лесли.

— Отдайте мнѣ папироску, Люцилла, — сказалъ Лесли, протягивая руку.

— Ни въ какомъ случаѣ, — отвѣчала Люцилла, отводя въ сторону его руки.

— Мы съ Онорой вовсе не брали обязательства заботиться о репутаціи другъ друга. Надо вамъ сказать, — прибавила она, обращаясь къ своей пріятельницѣ, — что мои любимые пороки, это — курить папироски и рано вставать.

— Второй изъ этихъ пороковъ меня очень огорчаетъ, — сказалъ Поль. — Онъ указываетъ на то, что вы мало пользуетесь столичными развлеченіями.

— О, я не особенно часто грѣшу и въ томъ, и въ другомъ отношеніи, — весело сказала Люцилла. — Я слишкомъ устаю, чтобы рано вставать, и слишкомъ бѣдна, чтобы позволить себѣ много курить.

— Раннее вставаніе, обыкновенно, служитъ только предлогомъ къ ничегонедѣланію въ теченіе дня, — сказалъ Литтльтонъ. — Я думаю, слѣдовало бы внести въ уставъ новаго общественнаго строя, что всѣ должны воздерживаться отъ ранняго вставанія.

— Напротивъ, оно должно быть возведено въ правило, — возразила Люцилла. — Нужно установить законный часъ для утренняго чая — положимъ, въ 8 ч. утра.

— Прислуга всегда встаетъ раньше, — сказалъ Шериданъ.

— И никто не ставитъ ей этого въ заслугу, — вставила Люцилла. — А хорошо было бы, если бы мы могли въ серьезъ поиграть «въ почту» мѣсяцъ или два, и помѣняться положеніями съ кѣмъ-нибудь другимъ. До какой степени безпомощны оказались бы многія изъ насъ!

— Это была бы прекрасная вещь, — сказалъ Шериданъ серьезно, — только я бы еще продлилъ періодъ этой игры. Особенно полезно это было бы въ одномъ отношеніи. Я недавно занимался изученіемъ нашихъ общественныхъ школъ, и убѣдился, что эти учрежденія приспособлены къ тому, чтобы отрывать заурядныхъ мальчишекъ отъ ручного труда, для котораго они созданы, между тѣмъ, какъ выдающіеся, талантливые среди нихъ не имѣютъ никакихъ шансовъ идти впередъ и продолжать свое образованіе.

— Я всегда думала, — сказала Онора, — что при нашей системѣ всеобщаго и безплатнаго обученія всѣ имѣютъ, приблизительно, равные шансы, и поэтому нельзя говорить о талантахъ, гибнущихъ вслѣдствіе невозможности проявить себя.

Шериданъ быстро обернулся къ ней.

— Я очень удивленъ, что слышу это отъ васъ, — сказалъ онъ, тотчасъ же призывая къ себѣ на помощь статистику. — Возьмемъ, напримѣръ, Лондонъ. Только одинъ изъ сорока лондонскихъ мальчиковъ продолжаетъ учиться послѣ 12 лѣтъ; 50.000 мальчиковъ ежегодно кончаютъ начальную школу, я только около 1.000 изъ нихъ поступаютъ въ среднія учебныя заведенія. Неужели вы называете это «равными шансами»? При нашей неорганизованной системѣ образованія большинство юнаго поколѣнія приносится въ жертву, между тѣмъ какъ небольшое меньшинство учится (или, вѣрнѣе, пренебрегаетъ ученіемъ) на ихъ счетъ. Такое положеніе вещей не должно было бы быть допустимо въ государствѣ, въ основѣ котораго лежитъ всеобщее равенство, какъ у насъ въ Англіи.

— Вы хотите сказать, — вставила Онора, — что нужно лишитъ возможности получать образованіе тѣхъ, которые по праву пользуются ею, и отдать ее другимъ?

— Ничего подобнаго я не хочу сказать. Я не признаю, чтобы меньшинство могло имѣть больше «правъ», чѣмъ большинство. Я хочу только, чтобы всѣ имѣли одинаковую возможность получать образованіе.

Здѣсь Литтльтонъ, который умѣлъ читать на лицѣ Оноры, вмѣшался въ разговоръ, грозившій принять непріятный оборотъ.

По странной ироніи судьбы, Опора, которая всегда относилась съ нѣкоторымъ презрѣніемъ — правда, очень мягкимъ и сдержаннымъ — ко взглядамъ своего отца, считая себя крайне передовой по сравненію съ нимъ, открывала постоянно точки соприкосновенія между нимъ и Шериданомъ. А Шеридана она не могла не признавать вполнѣ передовымъ человѣкомъ, хотя и не соглашалась съ его «дикими» взлядами. Ей было досадно, что въ ихъ спорахъ послѣднее слово постоянно оставалось за нимъ.

Со времени этого вечера у Литтльтона, Люпилла какъ-то повеселѣла и вернулась къ своему прежнему настроенію духа. Въ теченіе вечера она была очень мила съ Полемъ, и сквозь ея веселость чувствовалось желаніе загладить какую-то свою вину.

Шериданъ былъ въ восторгѣ оттого, что она, наконецъ, сбросила съ себя свою таинственную мрачность. Въ теченіе слѣдующаго полу года она была совершенно спокойна и, казалось, находила полное удовлетвореніе въ своей работѣ и повседневной жизненной рутинѣ. Она много занималась въ школѣ, и въ свободное время опять возобновила сношенія съ Шериданомъ и его друзьями, принимая участіе и въ ихъ дѣятельности.

Онора за это время тоже сблизилась съ ихъ кружкомъ, и все болѣе и болѣе увлекалась своей школой.

Глава XIV.

На одной изъ широкихъ улицъ Восточнаго Лондона находилось маленькое пустое помѣщеніе для лавки. Помѣщеніе состояло изъ двухъ комнатъ — внѣшней и внутренней.

На улицѣ постоянно шла торопливая, дѣловая жизнь. Множество лицъ постоянно двигалось по ней въ обѣ стороны, въ спѣшной погонѣ за заработкомъ. Двѣ линіи конножелѣзной дороги непрерывно развозили вагоны, переполненные пассажирами, между тѣмъ какъ другіе толпились на остановкахъ, ожидая своей очереди. Звуки, наполнявшіе воздухъ, несмолкающій шумъ звонковъ и колесъ экипажей, топотъ лошадей, выкрикиванія торговцевъ — нее свидѣтельствовало о вполнѣ современномъ характерѣ обстановки даннаго квартала.

Улица состояла изъ довольно хорошихъ домовъ, перемежающихся съ лавками, гдѣ продавались товары второго и даже третьяго сорта. Въ этихъ домахъ жила приличная бѣднота, старающаяся всѣми силами не спускаться ниже извѣстнаго уровня существованія. Но на восточной болѣе густо населенной оконечности улицы дома имѣли другой характеръ и въ нихъ тѣснилась настоящая бѣднота. Тѣмъ не менѣе, въ общемъ, эта часть улицы производила болѣе веселое впечатлѣніе. Обитатели ея дошли уже до крайняго предѣла и не считали нужнымъ сохранять респектабельный видъ. Всѣ домашнія комедіи и трагедіи выносились наружу и зачастую разыгрывались на улицѣ, такъ что случайнымъ посѣтителямъ постоянно приходилось наталкиваться на неожиданныя сцены и комическія столкновенія между членами семьи.

Къ югу отъ этой улицы находились обиталища разбогатѣвшихъ истъ-эндцевъ, и здѣсь все было чинно, умѣренно и аккуратно. Къ сѣверу же шли улички, наполненныя трущобами самаго низшаго разбора, одинъ видъ которыхъ вызывалъ безнадежное настроеніе; здѣсь ужасающая драма нищеты выглядывала изъ каждаго окна и наполняла собою все окружающее.

Здѣсь же протекала Темза. Берега ея были такъ застроены верфями и складочными сараями, что обыкновенному посѣтителю невозможно было проникнуть къ ней и чтобы имѣть доступъ туда, нужно было имѣть въ рукѣ молотокъ или какой-нибудь другой инструментъ, свидѣтельствующій о принадлежности къ судовымъ рабочимъ. Но хотя рѣка и не была видна съ улицы, присутствіе ея все-таки чувствовалось во всемъ: видны были лодки, скользившія по ея волнамъ, тяжело нагруженныя барки, закоптѣвшія трубы пароходовъ.

Въ этомъ-то кварталѣ Поль Шериданъ вывѣсилъ свое имя надъ пустой лавочкой, а самая лавочка превратилась въ избирательное бюро, гдѣ сосредоточивалась подготовка его выборовъ въ парламентъ.

Люцилла ничего не знала о томъ, что онъ выставилъ свою кандидатуру. Объ этомъ уже говорили всѣ, но, благодаря ея отшельническому образу жизни, вѣсть эта не доходила до нея. Въ газетахъ она обыкновенно не обращала вниманія на выборную хронику, потому что совершенно не интересовалась ею, и даже презирала всякую избирательную агитацію. Въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ послѣ митинга, куда ее пригласилъ Шериданъ и на которомъ она видѣла пораженіе д’Овернэ, она окончательно поддалась вліянію послѣдняго. На убѣжденія друзей она отвѣчала:

— Вы можете смѣяться, потому что побѣда на вашей сторонѣ. Васъ привѣтствовали рукоплесканіями, а его побили. Но, что касается меня, то я больше вѣрю тѣмъ идеямъ, надъ которыми толпа глумится.

Въ Лондонѣ же всѣ были чрезвычайно взволнованы тѣмъ, что на открывшуюся важную вакансію въ этомъ кварталѣ баллотируются не два кандидата, какъ предполагалось раньше, а цѣлыхъ три: консервативный кандидатъ, м-ръ Тутль, либералъ гладстоновской фракціи м-ръ Бутль и м-ръ Поль Шериданъ. Это появленіе третьяго лица было совершенно исключительнымъ фактомъ.

Политическое положеніе было очень интереснымъ и своеобразнымъ. Обыкновенно предполагается, что избиратели должны выбирать между правымъ и лѣвымъ кандидатомъ. М-ръ Тутль, консервативныя кандидатъ, былъ представителемъ правой, а Бутлъ — представителемъ лѣвой. Съ незапамятныхъ временъ этотъ округъ всегда выбиралъ консервативнаго кандидата изъ семейства Тутль. Семейство было очень состоятельное и аккуратно собирало квартирную плату съ безчисленныхъ трущобъ, ютившихся по сосѣдству. Естественно, что теперешній владѣлецъ этихъ трущобъ по праву долженъ былъ быть представителемъ ихъ обитателей въ парламентѣ. Но во время послѣднихъ выборовъ, либеральная партія, на основаніи точныхъ вычисленій, заключила, что представляется очень удобный случай отбить этотъ округъ у консерваторовъ, и м-ръ Бутль былъ выставленъ въ качествѣ либеральнаго кандидата. М-ръ Бутль былъ не только пламеннымъ поклонникомъ Гладстона и сторонникомъ ирландскаго гомъ-руля, но онъ могъ считать себя мѣстнымъ человѣкомъ, потому что имѣлъ въ этомъ округѣ многихъ кліентовъ и обширныя дѣловыя связи. Было вполнѣ естественно, что м-ръ Бутль долженъ былъ быть представителемъ въ парламентѣ тѣхъ лицъ, которымъ онъ обыкновенно платилъ за ихъ услуги по пяти пенсовъ въ часъ.

Таково было положеніе дѣлъ во время послѣднихъ выборовъ. М-ръ Бутль потерпѣлъ пораженіе, но консервативное большинство оказалось такимъ незначительнымъ, что шансы либеральнаго кандидата на эту вакансію въ будущемъ крайне возрасли.

Когда такая вакансія открылась, представитель семейства Тутль тотчасъ же выставилъ свою кандидатуру и былъ принятъ своей партіей. М-ръ Бутль, съ своей стороны, тоже поспѣшилъ выступить впередъ. Но здѣсь, однако, встрѣтилось препятствіе. Со времени послѣднихъ выборовъ многое успѣло перемѣниться въ Лондонѣ; подъ вліяніемъ новыхъ вѣяній, либераламъ пришлось подтянуться и они считали уже м-ра Бутль, придерживавшагося прежней программы, не совсѣмъ подходящимъ представителемъ своей партіи. Конечно, они очень бы желали, чтобы все осталось по старому и чтобы м-ръ Бутль выигралъ сраженіе, но не обольщались несбыточными надеждами на этотъ счетъ. Не было смысла скрывать отъ себя тотъ фактъ, что и ръ Бутль теперь имѣлъ уже гораздо меньше шансовъ пройти, чѣмъ при послѣднихъ выборахъ. Для того, чтобы теперь одержать побѣду, нужно было быть другимъ человѣкомъ, гораздо болѣе сильнымъ и рѣшительнымъ; къ тому же и мѣстное населеніе встрѣтило кандидатуру м-ра Бутля безъ особеннаго восторга.

Въ то время, какъ представители либеральной партіи предавались горестнымъ размышленіямъ о томъ, что есть, и о томъ, что должно было бы быть; въ то время какъ они тревожно искали въ рядахъ своей партіи болѣе подходящаго человѣка, м-ръ Поль Шериданъ спокойно выступилъ впередъ и заявилъ о своемъ рѣшеніи баллотироваться въ депутаты по приглашенію мѣстныхъ рабочихъ союзовъ и клубовъ. Извѣстіе объ этомъ какъ громъ поразило либераловъ. Нельзя было не признать, что Шериданъ по праву считался однимъ изъ самыхъ способныхъ и даровитыхъ людей въ Лондонѣ, что онъ былъ прекрасно подготовленъ къ выполненію предстоящихъ ему обязательствъ, и въ тоже время нечего было и мечтать о томъ, что Шериданъ ограничится оффиціальной программой либераловъ. Всѣ понимали, что этотъ человѣкъ пойдетъ своей дорогой и не подчинится чужому руководительству. Правда, у него были очень здравые взгляды по вопросу объ ирландскомъ гомъ-рулѣ и въ этомъ онъ сходился съ либералами; но въ остальномъ соглашеніе между ними представлялось весьма сомнительнымъ.

Либеральный избирательный комитетъ рѣшилъ поэтому занять нейтральное положеніе, не высказываясь ни за, ни противъ новаго кандидата. Поль отлично зналъ, что можетъ обойтись и безъ ихъ поддержки, и не обращалъ на нихъ никакого вниманія. Онъ шелъ впередъ со своей обычной энергіей, и прежде всего прилагалъ всѣ усилія къ тому, чтобы добиться своей цѣли. Сторонники Тутля смотрѣли на него съ величайшимъ негодованіемъ, какъ будто онъ неприглашенный явился на семейный обѣдъ и желаетъ занять мѣсто хозяина дома; между тѣмъ какъ м-ръ Бутль и его партія считали его не только коварнымъ и не патріотическимъ авантюристомъ, но и политической несообразностью.

— Знаете, вѣдь все это совершенно неосуществимо, — деликатно замѣчалъ м-ръ Бутль, возражая противъ доктринъ Шеридана. — Не говоря уже о томъ, что это было бы крайне несправедливо.

Но въ мѣстномъ населеніи появленіе на сцену м-ра Шеридана вызвало такой живой интересъ къ выборамъ, какого старожилы не могли запомнить. Особенно взволновались рабочіе, полное равнодушіе которыхъ составляло предметъ отчаянія м-ра Бутля.

Положеніе дѣла въ этомъ округѣ было на столько новымъ и интереснымъ, что оно послужило даже темой для каррикатуры въ «Punch'ѣ». Каррикатура изображала двухъ огромныхъ старыхъ дворняжекъ, подъ которыми были подписи «консерваторы» и «либералы»; дворняжки съ величественнымъ изумленіемъ и презрѣніемъ взирали на маленькую собаченку, которая стояла между ними, задравши хвостъ и бѣшено лаяла. Каррикатура носила названіе: «Появленіе на сцену третьей партіи».

Пока кругомъ говорили и шумѣли, Шериданъ готовился къ борьбѣ. Въ пустой лавочкѣ на главной улицѣ закипѣла жизнь и оттуда по всему кварталу распространялись многочисленныя объявленія и плакаты, на которыхъ бросалось въ глаза имя «Шеридана», написанное крупными буквами. Шериданъ выбралъ себѣ зеленый цвѣтъ, и вскорѣ всѣ дома въ кварталѣ, будочки, конножелѣзныя станціи запестрѣли зелеными афишами, рекомендовавшими населенію:

«Подавайте голоса за Шеридана».

Въ окнахъ выставлялись его портреты въ темно-зеленыхъ рамкахъ. Гуляя по улицамъ, Шериданъ повсюду наталкивался или на свое изображеніе, или на свою фамилію.

М-ръ Тутль выбралъ себѣ розовый цвѣтъ, и прямо надъ зелеными объявленіями Шеридана красовались розовыя афиши, приглашавшія населеніе «подавать голоса за Тутля». М-ръ Бутлъ же отдалъ предпочтеніе желтому цвѣту, и вотъ на ряду съ зелеными и розовыми афишами виднѣлись и желтыя приглашенія «подавать голоса за Бутля». Улицы наполнились этими конкуррирующими разноцвѣтными бумажками, радовавшими взоры прохожихъ своими яркими цвѣтами и придававшими болѣе веселый видъ унылому въ обычное время кварталу.

Карточка Шеридана не долго красовалась въ окнахъ въ одиночествѣ. Въ другихъ окнахъ въ самомъ непродолжительномъ времени присоединился и портретъ м-ра Тутля, согласившагося выставить на всеобщее посмотрѣніе свой римскій профиль, и портретъ м-ра Бутля, лысая голова котораго выдѣлялась на черномъ фонѣ, усѣянномъ желтыми крапинками. Нѣкоторые магазины, стоящіе внѣ партій, выставляли у себя въ окнахъ портреты всѣхъ трехъ кандидатовъ, предоставляя публикѣ свободно любоваться всѣми сразу.

Затѣмъ шли программы. Всѣ перекрестки и заборы покрылись самыми заманчивыми обѣщаніями. Программы м-ра Тутля и Бутля постоянно сталкивались другъ съ другомъ. Это происходило по винѣ стараго маляра, по имени Дана Коноли, занимавшагося расклейкой объявленій. Онъ, какъ невинный ребенокъ, дѣйствовалъ въ самомъ разгарѣ избирательной горячки, думая только о томъ, чтобы заработать себѣ нѣсколько пенни, и предлагалъ свои услуги обоимъ кандидатамъ одновременно. Данъ Коноли ни о чемъ не имѣлъ понятія и очень мало заботился о выборахъ; самъ онъ не имѣлъ права голоса, потому что занималъ слишкомъ ничтожное положеніе въ государствѣ. Онъ зналъ только одно, а именно, что избирательныя афиши должны быть расклеены, и что внезапно на его труды появился большой спросъ. Для него это было необыкновенно счастливой случайностью. Въ наши дню господства всеобщаго обученія Данъ ухитрился не выучиться читать и поэтому не способенъ былъ читать избирательныя воззванія. Онъ различалъ другъ отъ друга листки, относящіеся къ Тутлю и Бутлю, только по ихъ цвѣту.

Весь нравственный кодексъ Дана Ковали сводился къ строгой честности. Иного онъ ничего не зналъ. Поэтому, когда одинъ джентльменъ предложилъ ему расклеивать розовыя объявленія, а другой — желтыя, онъ по чистотѣ сердца рѣшилъ добросовѣстно служить обоимъ, въ совершенно одинаковой степени. Пока кругомъ кипѣла избирательная горячка, и страсти все болѣе и болѣе разгорались, одинъ только человѣкъ оставался невозмутимымъ и спокойнымъ. Этотъ человѣкъ былъ старый маляръ, расклеивавшій объявленія. Онъ думалъ только о своихъ объявленіяхъ, а томъ, чтобы приклеить ихъ прямо, плотно, и, главное, о томъ, чтобы цвѣта гармонировали другъ съ другомъ. Въ свободные часы онъ съ гордостью бродилъ по улицамъ и любовался на произведенія рукъ своихъ. Его чрезвычайно поразило и огорчило открытіе, что какіе-то невѣдомыя ему люди постоянно что-то замышляютъ противъ его объявленій. Часто случалось, что весь трудъ его пропадалъ даромъ и объявленія на другой-же день оказывались сорванными. Однажды онъ увидѣлъ цѣлую группу людей, срывавшихъ желтое объявленіе, когда клей не успѣлъ еще просохнуть. Это зрѣлище повергло его въ величайшее волненіе; уничтоженіе совершенно новаго, прекраснаго объявленія довело его почти до слезъ. И такія вещи случались безпрестанно. Каждый разъ онъ летѣлъ въ избирательный комитетъ и обращался въ агенту съ негодующими восклицаніями:

— Они опять срываютъ мои объявленія! Мои новыя объявленія! Прямо-таки рвутъ ихъ въ клочки!

Но усердіе Дана по отношенію къ обоимъ своимъ предпринимателямъ иногда приносило довольно нежелательные результаты. Добрыя намѣренія еще не могутъ обезпечить успѣха и строгое исполненіе всѣхъ своихъ обязанностей иногда оказывается довольно неудобнымъ. Однажды, когда м-ръ Бутль рано утромъ пріѣхалъ обозрѣвать свой участокъ, глазамъ его представилась слѣдующая удивительная картина: его желтая избирательная программа красуется бокъ-о-бокъ съ розовой программой Тутля. Вездѣ, куда бы онъ ни посмотрѣлъ, онѣ оказывались рядышкомъ, въ трогательномъ единеніи. Первая пара этихъ дружественныхъ программъ нѣсколько разсердила м-ра Бутля, вторая уже поразила его, третья — испугала, а четвертая привела его прямо въ ярость. Онъ помчался къ своему агенту, блѣдный, взволнованный, исполненный ненависти ко всему человѣчеству.

Случилось, что какъ разъ въ это утро Литтльтонъ пришелъ сюда помочь Шеридану въ его работѣ, и видъ мирно висящихъ бокь-о-бокъ розовыхъ и желтыхъ программъ навелъ его на мысль, что м-ръ Тутль и м-ръ Бутль рѣшили соединиться вмѣстѣ противъ общаго врага. Основные пункты ихъ программъ дѣйствительно были очень близки другъ къ другу и обѣ онѣ поражали своей неопредѣленностью и безцвѣтностью. Подойдя къ одной парѣ программъ, онъ очутился въ обществѣ двухъ носильщиковъ угля и одного рабочаго на докахъ. Они стояли неподвижно, перекинувъ черезъ плечо свои орудія, и добросовѣстно вчитывались въ вывѣшенныя программы, не пропуская ни одного слова, отъ начала и до конца. Послѣ долгаго, безмолвнаго созерцанія, они наконецъ отвернулись отъ нихъ.

— Чортъ его знаетъ, не разберешь, которая лучше, Билль.

— А по мнѣ такъ обѣ никуда не годятся.

Шериданъ являлся представителемъ болѣе опредѣленныхъ взглядовъ. Чтобы разъяснить сущность ихъ своимъ избирателямъ, онъ издалъ брошюрку, озаглавленную «Парламентская программа соціальныхъ реформъ». Брошюрка эта въ зеленомъ переплетѣ продавалась за пустую сумму въ его избирательномъ бюро.

Ни м-ръ Бутль, ни м-ръ Тутль не рѣшились подкрѣпить свою избирательную программу книжечкой: они были слишкомъ умны для этого. Но оба они изощрялись въ нападеніяхъ на политическую исповѣдь Шеридана, постоянно приводили выдержки изъ нея на своихъ митингахъ и старались внушить своимъ слушателямъ убѣжденіе, что авторъ ея опаснѣйшій агитаторъ и врагъ своего отечества.

— Соединяйтесь вокругъ знамени лорда Сольсбери, — вопіялъ м-ръ Тутль, обращаясь къ своимъ избирателямъ. — Я предлагаю вамъ въ лицѣ моемъ поддерживать правительтво лорда Сольсбери. Развѣ не онъ поднялъ на такую высоту нашу иностранную политику и этимъ содѣйствовалъ развитію промышленныхъ силъ страны? Его политика привела къ удешевленію съѣстныхъ припасовъ, къ улучшенію условій жизни рабочихъ классовъ. Если кабинетъ Сольсбери останется у власти, то есть полное основаніе думать, что будетъ принятъ билль, ограничивающій иностранную иммиграцію въ Англіи. Лордъ Сольсбери сознаетъ все важное значеніе такого билля. Это вопіющая несправедливость, что иноземные бѣдняки, въ особенности евреи, врываются на наши земли и загромождаютъ собою трудовой рынокъ. Это — очевидная несправедливость и (повышая голосъ) консервативные правители нашей страны положатъ ей конецъ!

Среди общаго негодованія раздается голосъ одного стараго докера.

— Слушай, старина! Мы всѣ ничего не имѣемъ противъ иностранцевъ. Вовсе не евреи обкрадываютъ рабочихъ и строятъ разныя пакости. Пусть себѣ жиды пріѣзжаютъ сколько хотятъ. Мы ихъ нисколько не боимся. (Толпа апплодируетъ).

М-ръ Бутлъ, съ своей стороны, занимался восхваленіями Гладстона, и на его митингахъ даже распѣвали гимнъ, сочиненный въ честь «великаго старика». Но главные пункты его программы, за исключеніемъ гомъ-руля, отличались крайней неопредѣленностью: поговоривъ о необходимости пробужденія сознанія въ рабочемъ классѣ, онъ тотчасъ же съѣзжалъ на разсужденія о величіи либеральной партіи и заявлялъ, что онъ вообще — противникъ всякихъ экономическихъ реформъ. Въ концѣ-концовъ онъ неизмѣнно возвращался въ гомъ-рулю, представлявшему для него вѣрное убѣжище.

— Если вы почтите меня своимъ довѣріемъ, — объяснялъ онъ, — то я обязуюсь поддерживать всѣ либеральныя мѣропріятія, какія будутъ обсуждаться въ парламентѣ; и если другіе округа послѣдуютъ вашему примѣру, то эти либеральныя мѣропріятія вскорѣ получатъ силу закона. Есть одинъ вопросъ, который въ настоящее время серьезно привлекаетъ къ себѣ мое вниманіе — это вопросъ ввоза иностраннаго скота. Джентльмены, на насъ надвигается опасность, незамѣтная еще для поверхностныхъ наблюдателей, но грозящая принять все болѣе и болѣе серьезные размѣры. Мы отдаемъ свое мясо на рынокъ, который и безъ того уже переполненъ. и результатомъ является уменьшеніе барышей. Обратите вниманіе на это обстоятельство, джентльмены! Затѣмъ, я долженъ обратить ваше вниманіе еще на одно, крайне прискорбное обстоятельство. Въ нашей средѣ встрѣчаются беззастѣнчивые агитаторы, которые стараются увлечь массу своими преступными доктринами. Позвольте замѣтить вамъ, джентльмэны, что все это можетъ повести только къ отливу капиталовъ изъ нашей страны. Въ заключеніе, я еще разъ обѣщаю вамъ поддерживать либеральную программу и ея великаго вождя, м-ра Гладстона.

Для населенія, постоянно угощаемаго подобнымъ краснорѣчіемъ, было настоящимъ отдыхомъ читать живо и талантливо написанную брошюрку Шеридана и слушать его рѣчи. Брошюрка состояла изъ 12 главъ, каждая изъ которыхъ выясняла одинъ изъ основныхъ 12-ти пунктовъ программы Шеридана. Для большаго удобства каждая глава была также издана отдѣльно, въ видѣ маленькихъ листковъ, и эти листки даромъ раздавались повсюду. Главные пункты его программы были слѣдующіе: гомъ-руль для Лондона, содержаніе членамъ парламента и оплата издержекъ по выборамъ, трехъ-годичный парламентъ, восьми-часовой рабочій день; прогрессивный подоходный налогъ, расширеніе фабричнаго законодательства, страхованіе рабочихъ и пр., и пр. Листки эти распространялись въ толпѣ вмѣстѣ съ карточками Шеридана его многочисленными «товарищами», явившимися сюда поддерживать его кандидатуру. Не обходя и богатыхъ улицъ, «товарищи» сосредоточили свое главное вниманіе на бѣднѣйшихъ кварталахъ.

Узнавь о ихъ дѣятельности среди своихъ кліентовъ, м-ръ Бутлъ пришелъ въ величайшее волненіе.

— Я бы желалъ знать, какія дѣла имѣютъ всѣ эти люди въ нашемъ округѣ? — говорилъ онъ своему агенту.

— Весь округъ теперь кишитъ ими, — отвѣчалъ агентъ. — Я мажу ихъ каждый день, они ходятъ повсюду съ утра до вечера, разговариваютъ, агитируютъ, раздаютъ свои листки. Я просто понять не могу, откуда онъ набралъ себѣ столькихъ друзей.

— Я убѣжденъ, что онъ подкупленъ торіями, — воскликнулъ м-ръ Бутлъ, который, впрочемъ, и самъ не вѣрилъ своимъ словамъ. — Повѣрьте мнѣ, Смитерсъ, торіи платятъ ему всѣ избирательныя издержки. Такія штуки стоятъ большихъ денегъ.

— Что жъ дѣлать, сэръ? Не будемъ падать духомъ. До сихъ поръ онъ, во всякомъ случаѣ, еще не передалъ своихъ голосовъ м-ру Тутлю.

Агентъ м-ра Тутля находился въ такомъ же затруднительномъ положеніи.

— Считаю своимъ долгомъ замѣтить вамъ, сэръ, — говорилъ онъ своему патрону, — что намъ слѣдуетъ нѣсколько оживить свою дѣятельность. Новый кандидатъ оказывается весьма предпріимчивымъ и, повидимому, располагаетъ большими средствами. Мнѣ не случалось еще бывать ни въ одномъ домѣ, гдѣ бы агенты м-ра Шеридана уже не побывали раньше меня, и его зеленые листки валяются у всѣхъ дверей. Они ходятъ цѣлыми толпами по улицамъ и раздаютъ брошюрки. Особенно лица женскаго пола отличаются большой неутомимостью, сэръ.

М-ръ Тутль слушалъ его, неодобрительно покачивая головой.

— Я вообще — противникъ женскаго вмѣшательства въ политику. Семейный очагъ, м-ръ Томкинсонъ, вотъ гдѣ истинное царство женщины. Хотя, съ другой стороны, мы тоже могли бы попросятъ нѣкоторой поддержки у дамъ изъ Примрозъ-Лиги^[7]. Во всякомъ случаѣ, въ извѣстномъ отношеніи м-ръ Шериданъ все-таки можетъ намъ быть полезенъ.

— Какъ противникъ м-ра Бутля? Конечно, сэръ, это совершенно вѣрно.

Поль прекрасно устроилъ свое избирательное бюро и съумѣлъ повести избирательную кампанію безъ особенной траты времени и силъ. Онъ поставилъ во главѣ избирательнаго бюро двухъ вполнѣ компетентныхъ людей и далъ имъ ясныя инструкціи относительно того, что должно быть сдѣлано, и затѣмъ принялся за работу, полагаясь только на преданность своихъ друзей, за свою собственную энергію, и болѣе всего на жизненность и свѣжесть своей программы.

Однажды вечеромъ онъ явился вмѣстѣ съ Литтльтономъ и своимъ агентомъ въ свой округъ, гдѣ онъ долженъ былъ говорить на большомъ избирательномъ собраніи. Узкая улица, на которой находилось помѣщеніе, гдѣ должно было происходить собраніе, была переполнена народомъ. Всѣ казались возбужденными, какъ будто новая, оживляющая струя ворвалась въ ихъ монотонное существованіе. Въ народѣ пробудилось сознаніе своей причастности къ высшимъ интересамъ. Люди собирались кучками на улицахъ и бесѣдовали о новостяхъ дня. Это былъ своего рода парламентъ, гдѣ довольно свободно обсуждались сравнительныя заслуги Гладстона и Солсбери. Каждый сознавалъ, что и его голосъ теперь будетъ имѣть значеніе при разрѣшеніи судьбы этихъ двухъ государственныхъ людей, и это придавало большой интересъ выборамъ.

— А что вы скажете про этого Шеридана? Ловкую программу составилъ, это уже нечего и говорить.

— Мнѣ надоѣла вся эта старая болтовня. Я рѣшилъ натянуть Бутлю носъ. Бутль много болтаетъ, а толку отъ его болтовни мало.

— Ну, братцы, идемъ. Послушаемъ Поля, что-то онъ намъ скажетъ.

— Я уже слыхалъ Поля раза два. Онъ вычиталъ изъ библіи, или еще откуда-то, что любовь къ деньгамъ — причина всего зла. Но Поль покрайней мѣрѣ хорошо понимаетъ, что вся штука заключается въ недостаткѣ денегъ.

— И совершенно правъ. Я держусь того-же мнѣнія. А говорятъ, что Бутль нанялъ молодцовъ, которые будутъ свистать Полю.

— У Бутля молодцы только умѣютъ пѣть пѣсни, и больше ничего. Я буду стоять за Поля и готовъ помочь имъ, когда она будутъ свистать Бутлю.

— Я былъ у Тутля вчера вечеромъ. Нужно всѣхъ послушать.. Господи, никогда еще такихъ глупостей не слыхалъ! И ужъ онъ говорилъ, говорилъ, пока всѣ не взбѣсились. Одинъ наконецъ всталъ и крикнулъ:

— Послушайте, старичина, пора бы и кончить!

Однажды вечеромъ Полю пришлось говорить на митингѣ, устроенномъ однимъ диссентерскимъ священникомъ, который все еще не могъ рѣшиться въ выборѣ между нимъ и Бутлемъ. Народу собралось немного. Литтльтону пришлось въ одиночествѣ возсѣдать въ пустомъ первомъ ряду. Поль говорилъ въ серединѣ, а до него и послѣ него выступали ораторы изъ духовнаго званія. Къ великому изумленію обоихъ друзей, митингъ начался общею, молитвою. Вся эта необычная обстановка подавляющимъ образомъ подѣйствовала на краснорѣчіе Шеридана, но онъ скоро оправился и произнесъ прекрасную рѣчь, цѣликомъ основанную на фактахъ и статистическихъ данныхъ.

Въ другой разъ ему пришлось говорить передъ аудиторіей изъ зажиточныхъ обитателей богатой части квартала. Онъ заранѣе уже приходилъ въ уныніе по поводу несомнѣнно предстоящей неудачи на этомъ собраніи, гдѣ, кромѣ него, должны были говоритъ еще нѣсколько извѣстныхъ въ политическомъ мірѣ людей, стоявшихъ за Шеридана отчасти изъ сочувствія къ нему и его идеямъ, отчасти же потому, что они имѣли несовсѣмъ точное представленіе объ этихъ идеяхъ. На данномъ собраніи задача Поля заключалась не въ томъ, чтобы вызвать энтузіазмъ, а въ томъ, чтобы выяснить нѣкоторые практическіе пункты. И несмотря на увѣренность въ пораженіи, онъ все-таки достигъ намѣченной цѣли. Хотя онъ и не привлекъ никого изъ присутствовавшихъ на сторону своихъ идей, онъ внушилъ всѣмъ убѣжденіе въ томъ, что программа его очень разумна и практична, и что вообще онъ лично достоинъ поддержки солидныхъ людей.

— Нужно, чтобы онъ сказалъ рѣчь въ залѣ городской ратуши — замѣтилъ одинъ изъ присутствовавшихъ. — Жаль, когда такой человѣкъ тратитъ свои силы на маленькія собранія. Я не могу еще сказать, согласенъ ли я съ нимъ, или нѣтъ, потому что. мало думалъ о всѣхъ этихъ вопросахъ, но во всякомъ случаѣ его. стоитъ послушать.

Литтлтонъ и Шериданъ каждый вечеръ возвращались домой со городской желѣзной дорогѣ, усталые и взволнованные.

— Побѣдимъ ли мы? Имѣемъ ли мы какіе-нибудь шансы? — безпрестанно спрашивалъ Литтлѣтонъ.

— Не знаю, одержу ли я лично побѣду на этихъ выборахъ; но я не сомнѣваюсь, что наши идеи начинаютъ одерживать побѣду по всей линіи, — отвѣчалъ Поль.

Большое собраніе въ городской ратушѣ прошло очень удачно для Шеридана; залъ на три четверти былъ наполненъ той простой, рабочей публикой, присутствіе которой всегда воодушевляло Шеридана и зажигало его краснорѣчіе. Это было его послѣднимъ избирательнымъ собраніемъ. Нельзя сказать, чтобы всѣ подобныя собранія приходились ему особенно по вкусу. Работа въ избирательномъ комитетѣ, необходимый сухой трудъ по собиранію и распредѣленію фактовъ нравились ему гораздо болѣе. Онъ считалъ произнесеніе рѣчей необходимымъ орудіемъ для распространенія своихъ взглядовъ, но въ тоже время ему казалось болѣе привлекательнымъ заняться болѣе подробной разработкой этихъ взглядовъ, а не только популяризаціей ихъ. Чѣмъ больше онъ занимался практической дѣятельностью, тѣмъ яснѣе сознавалъ необходимость болѣе полнаго и всесторонняго изученія соціальныхъ наукъ. Временами онъ чувствовалъ страстное влеченіе къ изслѣдованію, а не къ дѣйствію. Но онъ считалъ своимъ долгомъ подавлять въ себѣ это стремленіе и пользоваться тѣмъ знаніемъ, которое уже было накоплено, для облегченія участи массы. Въ рѣчахъ своихъ онъ, по возможности, всегда держался на почвѣ фактовъ.

Въ маленькомъ избирательномъ бюро Шеридана въ послѣдніе дни передъ выборами кипѣла неустанная, ожесточенная работа. Не только «товарищи», но и мѣстные жители, успѣвшіе стать приверженцами Шеридана, стекались туда, предлагая свои услуги. Не успѣвали запасаться бумагой и чернилами, цѣлые ящики съ конвертами и карточками опустошались тотчасъ по полученіи, и неутомимые помощники расходились въ разныя стороны и посѣщали всѣ углы и закоулки избирательнаго округа. Въ самый день выборовъ роли были строго распредѣлены. Всѣ шутили, болтали и смѣялись, но никакой путаницы не произошло. Люди приходили и уходили изъ комитета, уходили и приходили туда; посланцы уходили оттуда съ опредѣленными порученіями, и, исполнивъ ихъ, возвращались, чтобы сообщить о результатахъ и чтобы получитъ новыя предписанія.

Шериданъ разъѣзжалъ по округу въ повозкѣ, съ зеленой упряжью. Слѣдомъ за нимъ ѣхалъ Бутль въ разукрашенномъ желтомъ экипажѣ, а на встрѣчу имъ мчался Тутль въ коляскѣ, запряженной парой. Онъ размахивалъ розовыми афишами, постоянно снималъ шапку и, улыбаясь, раскланивался съ публикой.

Къ вечеру къ маленькой лавочкѣ постоянно подъѣзжали экипажи и тотчасъ же отъѣзжали отъ нея. Это пріѣзжалъ кто-нибудь изъ товарищей и сообщалъ о томъ, что такіе-то избиратели уже подали голоса. Его тотчасъ же отправляли по другому адресу, чтобы привлечь къ избирательной урнѣ новыхъ лицъ, которыя, по полученнымъ свѣдѣніямъ, еще не приняли участія въ голосованіи. Наконецъ, въ 8 часамъ все успокоилось. Шеридану сообщили, что всѣ лица, занесенныя въ тщательно составленные имъ избирательные списки, подали свои голоса. Сторонники его успѣли побывать всюду и всѣхъ привлечь къ исполненію своихъ гражданскихъ обязанностей.

Литтльтонъ сопровождалъ Шеридана въ городскую ратушу, гдѣ происходилъ подсчетъ голосовъ. М-ръ Бутль и м-ръ Тутль были уже тамъ раньше него; ни одинъ изъ нихъ не обернулся при входѣ третьяго кандидата и не обратилъ на него вниманія. Счетчики быстро и молчаливо занимались своей работой, а кандидаты ожидали въ волненіи. Передъ зданіемъ собиралась толпа, которая быстро увеличивалась; все новыя и новыя волны людей постоянно приливали сюда. Часамъ къ 11-ти вся улица была уже занята тѣсно сплотившейся массой народа. Въ 11 часовъ былъ данъ сигналъ, и ропотъ волненія и ожиданія пробѣжалъ по толпѣ. На балконѣ появился чиновникъ, завѣдующій счетомъ голосовъ, за нимъ виднѣлись фигуры кандидатовъ. Онъ громкимъ голосомъ прочелъ среди наступившаго всеобщаго молчанія результаты выборовъ:

Шериданъ — 2.997

Тутль — 2.863

Бутль — 2.145

Въ отвѣтъ на это поднялись такія шумныя привѣтствія со стороны рабочаго населенія, какихъ еще никогда не слыхали эти мѣста. То были крики единодушнаго восторга по поводу того, что побѣдилъ Шериданъ, защитникъ народныхъ интересовъ.

Шериданъ выступилъ впередъ на балконъ молча. Лицо его было блѣдно, а въ глазахъ свѣтилось необыкновенное возбужденіе и удивленіе. Появленіе его еще усилило радостное настроеніе толпы. Всѣ лица обернулись къ нему и жилистыя худыя руки поднялись, чтобы привѣтствовать его. Успѣхъ его былъ такимъ блестящимъ и страннымъ, такъ трудно доставшимся и въ то же время такимъ неожиданнымъ! Сердце его сильно билось и дыханіе останавливалось въ груда. Онъ стоялъ съ минуту молча, потомъ овладѣлъ собою и заговорилъ. Ему хотѣлось сказать этимъ людямъ, выбравшимъ его своимъ представителемъ, что онъ понимаетъ, какія обязательства налагаетъ на него ихъ избраніе, и что онъ положитъ всю свою душу на честное выполненіе ихъ.

Шеридану не легко было цѣлымъ и невредимымъ выбраться изъ толпы. Литтльтонъ и друзья его позаботились приготовить экипажъ, который свезъ ихъ прямо на станцію городской желѣзной дороги. На пути ихъ окружала шумѣвшая толпа и воздухъ былъ полонъ восторженными криками.

Добравшись до станціи, Шериданъ выскочилъ изъ экипажа и быстро вбѣжалъ по ступенькамъ на дебаркадеръ; друзья старались охранять его отъ неумѣренныхъ выраженій сочувствія со стороны поклонниковъ. Пробираясь впередъ, онъ замѣтилъ въ сторонѣ отъ толпы высокую, неподвижную фигуру мужчины, стоящую посреди тротуара.

Ошибочно принявъ его за одного изъ знакомыхъ, Шериданъ повернулъ къ нему свое радостно возбужденное лицо. Но онъ увидѣлъ холодный, злобный взглядъ и горькую улыбку ненависти, которыя поразили его своей неожиданностью въ эту счастливую минуту. Мрачный человѣкъ приподнялъ шляпу, отвернулся отъ него и исчезъ въ толпѣ.

— Это былъ д’Овернэ, — сказалъ себѣ Поль. — Судя по его виду, анархисты не встрѣчаютъ большого сочувствія въ Англіи.

Избраніе Шеридана было тяжелымъ ударомъ для мистеровъ Тутля и Бутля и вызвало большое изумленіе и въ консервативныхъ, и въ либеральныхъ кругахъ. Лакомый кусочекъ не достался ни правой, ни лѣвой сторонѣ; въ концѣ концовъ его прикарманила себѣ третья партія.

«Пути Провидѣнія въ данномъ случаѣ, дѣйствительно, оказались неисповѣдимыми, — писалъ на другой день м-ръ Бутль своей супругѣ. — Ты уже узнала изъ моей телеграммы, что нѣкій Шериданъ оказался выбраннымъ, несмотря на то, что другіе кандидаты имѣли гораздо болѣе законныхъ правъ на это. Если бы не эта внезапно разгорѣвшаяся исторія, побѣда навѣрное осталась бы за мною. Будемъ надѣяться, что это печальное событіе окажется не слишкомъ пагубнымъ для страны».

Глава XVI.

Друзья Шеридана наперерывъ спѣшили поздравить его съ блестящей побѣдой на выборахъ. Люцилла же узнала эту новость послѣдняя; она узнала ее изъ устъ д’Овернэ и была поражена ею, какъ громомъ. Тутъ только она поняла, какъ сильна была въ ней надежда склонить Шеридана въ сторону анархистовъ и заставить его перейти въ ряды открытыхъ враговъ общества.

Онора совсѣмъ по другому отнеслась къ этому важному событію.

— Я очень рада, — сказала она, когда Лесли, подбросивъ свою шапку на воздухъ, сообщилъ ей потрясающую новость. — Мнѣ кажется, что теперь вы должны будете поменьше чудить и вообще быть благоразумнѣе.

Избраніе Шеридана въ парламентъ произошло въ концѣ августа, но обстоятельства сложились такъ, что и Онора, и Люцилла были уже въ это время въ городѣ. Прошло болѣе года съ тѣхъ поръ, какъ Онора была начальницей въ своей школѣ и дѣла у мея шли прекрасно. Съ тѣхъ поръ, какъ она, подъ вліяніемъ Люциллы, освободилась отъ ложныхъ и тщеславныхъ взглядовъ, вынесенныхъ ею изъ университета, лучшія свойства ея натуры получили полное развитіе. Ученицы обожали ее. Она была очень мила и добра со всѣми, вкладывала массу энергіи въ свою работу и результаты получались прекрасные.

Ея административныя способности скоро были оцѣнены школьнымъ начальствомъ и въ началѣ осени ее назначили въ другую, гораздо болѣе значительную школу. Это и было причиной, почему онѣ съ Люциллой такъ рано вернулись въ Лондонъ. Маргарита Гендерсонъ была назначена начальницей въ прежней школѣ, на мѣсто Оноры, а Люцилла получила мѣсто помощницы Оноры въ новой школы. Онора пробыла только самое короткое время на морскомъ берегу, и потомъ должна была вынуться, чтобы перебраться на новое мѣсто жительства; Люцилла, имѣвшая очень болѣзненный и утомленный видъ, пріѣхала вмѣстѣ съ нею. Онора была такъ довольна своимъ новымъ назначеніемъ и открывающейся возможностью болѣе широкаго и плодотворнаго примѣненія своихъ силъ, что не чувствовала уже никакой усталости и не роптала на свои короткіе каникулы. Здоровье ея, какъ всегда, было прекрасно и она находилась въ самомъ радужномъ настроеніи духа. Новое назначеніе Люциллы было, конечно, дѣломъ рукъ ея подруги; эта хрупкая дѣвушка съ ея смѣлымъ умомъ и оригинальной натурой все еще казалась Онорѣ такой же привлекательной, какъ и при первомъ знакомствѣ. Но у Оноры было гораздо больше здраваго смысла, чѣмъ у Люциллы: она не могла увлечься никакими эксцентрическими теоріями. Люцилла, съ своей стороны, всегда относилась съ нѣкоторой ироніей къ прозаическимъ наклонностямъ своего друга. Несмотря на всю ихъ близость, были вопросы, которыхъ онѣ не затрогивали, и цѣлая сторона жизни Люциллы оставалась неизвѣстной для Оноры.

Свѣдѣнія объ отцѣ Онора получала не только черезъ переписку, но и черезъ посредство Лесли. Между ними установилось молчаливое соглашеніе, въ силу котораго Лесли постоянно сообщалъ ей новости объ отцѣ; и частыя посѣщенія молодого человѣка, по всей вѣроятности, доставляли старику больше удовлетворенія, чѣмъ могла бы ему доставить совмѣстная жизнь съ несочувствующей и непонимающей дочерью. Лесли никогда не удавалось узнать, какъ относится теперь Онора къ событію, послужившему причиною ея разрыва съ отцомъ, хотя онъ имѣлъ нѣкоторыя основанія думать, что взгляды ея на этотъ предметъ измѣняются. Однажды она случайно высказала ему такое замѣчаніе:

— Мнѣ кажется, — сказала она несмѣло, — что существуетъ нѣкоторое сходство между взглядами моего отца и взглядами м-ра Шеридана. У нихъ одинаковое отношеніе къ угнетеннымъ, или, можетъ быть, вѣрнѣе было бы сказать къ бѣднымъ и страдающимъ; одинаковое непоколебимое убѣжденіе въ томъ, что на нихъ возложены извѣстныя обязанности, которыя во что бы то ни стало должны быть выполнены; и у каждаго изъ нихъ все міросозерцаніе покоится на одномъ началѣ, которое объединяетъ собою все; у отца это — церковь, у м-ра Шеридана — общество.

Однажды, въ сентябрѣ, въ самомъ началѣ новаго семестра, Онора стояла у окна въ своей новой гостиной. Новая школа ея находилась въ одномъ изъ лондонскихъ предмѣстій и изъ окна видны были деревья, покрытыя теперь блеклыми желтыми листьями. Стоялъ сырой туманный день, туманъ разстилался но улицѣ и насыщалъ собою воздухъ.

Люцилла была съ нею; она сидѣла за столомъ, заваленнымъ книгами и бумагами.

— Кто бы могъ подумать, что только годъ тому назадъ я пріѣхала въ Лондонъ, въ самомъ безнадежномъ настроенія и съ самыми мрачными взглядами на свое будущее, — воскликнула Онора, весело смотря на туманъ.

— Да, это великая вещь — умѣть найти свое мѣсто въ жизни. Вотъ я такъ этого никогда не умѣла, — отвѣтила Люцилла.

Онора отвернулась отъ окна и подошла къ ней.

— А между тѣмъ, вы-то и научили меня этому, Люцилла. Мнѣ кажется, вы просто взвинчиваете себя и выдумываете себѣ какіе-то особенные взгляды, — сказала она, сдвинувъ брови.

— Нѣтъ, Онора. Главная суть не въ томъ, что человѣкъ думаетъ, и даже не въ токъ, что онъ дѣлаетъ, а въ томъ, каковъ онъ есть.

— Но вѣдь вы же такая искренняя, правдивая… — начала Онора.

— Да, это вѣрно, — сказала Люцилла. — Я никогда не умѣла сообразоваться съ обстоятельствами. Моя правдивость всегда была очень неудобна и обстоятельства складывались для меня самымъ неблагопріятнымъ образомъ.

Онора ласково погладила ее по волосамъ. Люцилла нѣсколько отстранилась, желая показать, что она не нуждается въ утѣшеніи. Она встала, отодвинула въ сторону книги и подошла къ камину. Тамъ она сѣла на низенькій стулъ, поставила локти на колѣни, опустила голову на руки и упорно смотрѣла на огонь. Онора молча смотрѣла на нее. Она не могла понять, что такое творится съ Люциллой. Нельзя было не замѣтить, что ея прежняя добродушно-насмѣшливая манера все болѣе и болѣе переходитъ въ ожесточеніе, и что она все болѣе и болѣе поддается грустному настроенію. Къ тому же, здоровье ея видимо слабѣло. Щеки ея ввалились, глаза сдѣлались огромными, и вся она сильно погудѣла.

— Слѣпой человѣкъ, который во что бы то ни стало хотѣлъ видѣть, былъ безумцемъ, — сказала она задумчиво.

— Я этого не нахожу, — возразила Онора.

— Говорятъ, что мы всѣ до извѣстной степени слѣпы, что со временемъ, можетъ быть, у насъ разовьются новыя способности, которыя дадутъ намъ возможность познавать новыя стороны предметовъ, недоступныя нашимъ органамъ чувствъ. Представьте себѣ, какъ странно будетъ, когда у насъ въ душѣ откроютъ новыя двери въ область непознаваемаго!

Она вздрогнула. Онора своей спокойной поступью подошла къ ней и тоже сѣла на скамеечку передъ огнемъ.

— Я была бы очень рада, — сказала она. — Это дало бы намъ новыя силы. Тогда нѣкоторые изъ насъ выдвинулись бы передъ остальными и стали во главѣ ихъ.

— Неужели васъ привлекаетъ такая перспектива? Мнѣ кажется, тогда на насъ легла бы еще большая отвѣтственность, и еще труднѣе было бы справиться съ собою.

Она засмѣялась, но смѣхъ ея звучалъ невесело.

— Изъ всѣхъ страшныхъ вещей на свѣтѣ, самая страшная — это своя собственная душа. Отъ себя никакими способами невозможно отдѣлаться. Вы вѣчно остаетесь сама съ собою — и утромъ, когда вы идете на работу, и вечеромъ, когда вамъ хочется отдохнуть и подумать совсѣмъ о другомъ, и ночью, когда не спится. Это ужасно непріятный спутникъ.

— Что жъ дѣлать, когда это вы и есть, — замѣтила Онора.

— Но вѣдь я могла бы быть совсѣмъ другою. Я отлично понимаю и представляю себѣ, какою я должна была бы быть, и вотъ — не могу. Всѣ мои усилія, вся нравственная дисциплина пропадаютъ даромъ. Я не могу переломить себя и у меня все выходитъ какъ-то дѣланно и неискренне.

Онора посмотрѣла на своего друга ласковымъ испытующимъ взглядомъ.

— Для меня лично работа является самымъ лучшимъ успокоительнымъ средствомъ противъ такихъ мучительныхъ мыслей, — сказала она.

— Вотъ именно, — подхватила Люцилла. — Мы, какъ страусы, закрываемъ свою голову, надѣясь этимъ укрыться отъ опасности. А между тѣмъ… Очевидно, мнѣ предназначено судьбой разойтись съ моими друзьями, — прибавила она, помолчавъ.

— Но Люцилла! Вѣдь вы же всегда можете избѣгнуть ссоры, если она вамъ такъ непріятна.

— Нѣтъ, не могу. Во всемъ виновата моя несчастная правдивость.

— Но правдивость можетъ и не быть оскорбительной. Вы думайте себѣ правду, но только не всегда высказывайте ее.

Люцилла опять засмѣялась, смотря на пылающіе угли.

— Кромѣ правдивости у меня есть еще въ высшей степени нелѣпая привязчивость. Хуже ничего не можетъ быть, и ссориться съ человѣкомъ, къ которому чувствуешь искреннюю привязанность…

— Нѣтъ, ради Бога! Вотъ чего вы во всякомъ случаѣ не должны допускать, — воскликнула Онора горячо.

Люцилла опять засмѣялась, и на этотъ разъ смѣхъ ея звучалъ веселѣе.

— Онора! Какая вы счастливая!

— Вполнѣ счастливыхъ людей не бываетъ на свѣтѣ, — отвѣчала Онора, чувствуя какъ бы нѣкоторыя угрызенія за свое счастіе передъ этой дѣвушкой, которая, очевидно, была теперь глубоко несчастной.

— Во всякомъ случаѣ, вы очень близки къ счастью. У васъ есть школа, дающая вамъ возможность съ успѣхомъ прилагать свои силы и дѣлать полезное дѣло. Вы получаете хорошее жалованье. И потомъ у васъ есть друзья. Я думаю, что вы относитесь къ нимъ довольно легкомысленно. Во всякомъ случаѣ, вы съ ними не ссоритесь. Вотъ вы сидите теперь передо иною, такая милая и спокойная, и ваши темные глаза смотрятъ такъ ласково… Я не удивляюсь, что ваши друзья такъ дорожатъ вами. Лесли, напримѣръ.

— Одинъ разъ я страшно поссорилась съ Лесли, — быстро сказала Онора.

Въ памяти ея тотчасъ же всталъ тотъ лѣтній вечеръ, старый деревенскій садъ, и она какъ будто слышала голосъ Лесли и свой собственный голосъ.

— Какъ я теперь вижу, мы поссорились оттого, что онъ сказалъ мнѣ правду — прибавила она.

— Вотъ видите! — отозвалась Люцилла.

— Теперь я знаю, что онъ былъ совершенно правъ.

— И вы простили его? Можетъ быть, вы благословляете еге за эту правду?

— О, нѣтъ, нисколько — отвѣтила Онора рѣшительно.

— Вотъ это хорошо. Не нужно ссориться, конечно. Къ чему? Если у васъ есть друзья, то старайтесь сохранить ихъ. Но главное, не вздумайте привязываться къ нимъ, любить ихъ.

— Я думаю, что я не изъ такихъ женщинъ — замѣтила Онора.

— Мы никогда не знаемъ себя до поры, до времени. Но вы имѣете всѣ данныя для счастья.

— Какія же у меня особенныя данныя? — спросила Онора.

— У васъ есть твердая почва подъ ногами. Оставайтесь всегда такой, какъ теперь. Впрочемъ, можетъ быть, самое большое ваше счастье въ томъ и заключается, что вы не можете быть другой. — Люцилла посмотрѣла на своего друга съ ласковой усмѣшкой.

— Но все-таки я предостерегаю васъ. Не старайтесь слишкомъ страстно вникать во внутренній смыслъ жизни. Не вдумывайтесь въ жизненную драму и не будьте поэтомъ. Это ужасно мѣшаетъ работѣ

— Я всегда считала, что у васъ поэтическій складъ натуры, Люцилла — замѣтила Онора.

Люцилла вдругъ вскочила съ своего мѣста, выпрямилась и заломила руки за голову.

— Угадайте, куда я сейчасъ отправляюсь? — спросила она.

— Ну, куда же?

— Я поѣду въ городъ и весь день буду заниматься въ Британскомъ музеѣ. Какая хорошая вещь — эти свободныя субботы!

— Но, Люцилла, я надѣялась, что вы всю недѣлю поживете здѣсь у меня.

— Невозможно. Мнѣ необходимо ѣхать. Черезъ часъ я буду сидѣть въ библіотекѣ, уткнувши носъ во всевозможные лексиконы. Прощайте!

— Неужели вы даже не позавтракаете со мною? — тревожно спросила Онора.

Люцилла отрицательно покачала головою, начала собирать свои книги и бумаги, накинула на себя шляпу и пальто. Она дошла до двери, потомъ вдругъ обернулась, посмотрѣла на своего друга долгимъ, изумленнымъ взглядомъ, какъ будто въ первый разъ видѣла ее, крѣпко поцѣловала ее и ушла.

— Берегите себя, Люцилла, — крикнула ей вслѣдъ Онора, во она уже не слышала этого напутствія.

Глава XVI.

Небольшой переѣздъ по городской желѣзной дорогѣ произвелъ очень непріятное впечатлѣніе на Люциллу: кругомъ было такъ сыро, холодно и сумрачно. Во время поѣздки въ омнибусѣ отъ станціи настроеніе ея еще ухудшилось. Голова болѣла отъ стука колесъ по каменной мостовой и тряска дѣйствовала ей на нервы, при ея напряженномъ состояніи сосѣди по омнибусу казались ей прямо ненавистными. Противъ нея сидѣлъ высокій нѣмецъ и съ большимъ чувствомъ, непрерывно жестикулируя, разсказывалъ какіе-то глупости двумъ долготерпѣливымъ соотечественникамъ; вся его фигура, длинныя руки, которыми онъ чуть не залѣзалъ въ лицо своихъ собесѣдниковъ, возбуждали въ Люциллѣ живѣйшее отвращеніе.

Но хуже всего была все-таки короткая пѣшеходная прогулка отъ остановки омнибуса до Британскаго музея. Улицы были мокрыя и остатки тумана, слишкомъ разрѣженныя для того, чтобы спуститься и осѣсть, висѣли въ воздухѣ, наполняя души прохожихъ невыразимымъ уныніемъ. Люцилла храбро пробиралась впередъ по этому морю липкой грязи и тумана; но выраженіе лица у нея было самое безнадежное. Въ музеѣ она не нашла желаннаго успокоенія; словари и справочныя книги нисколько не вдохновили ее. За послѣднее время на нее часто находило какое-то странное состояніе — ею овладѣвало чувство полной апатіи и физической слабости. Такъ и теперь, она совсѣмъ была не въ силахъ заниматься. Наконецъ, видя, что всѣ ея попытки углубиться въ книги безполезны, она встала и направилась въ столовую выпить чашку кофе. Затѣмъ она безцѣльно стала бродить по галлереямъ, чувствуя, что возвращаться въ читальную залу было бы безполезно, и, наконецъ, остановилась около одной изъ статуй Нереидъ. Въ галлереяхъ было тихо и прохладно. Здѣсь удобно было предаваться теченію своихъ мыслей. Люцилла, смотря на статуи, припоминала свой недавній разговоръ съ Онорой.

— Хотѣла бы я знать, что скрывается у Оноры подъ ея милымъ спокойствіемъ? — думала она. — Можетъ быть, она любитъ Лесли Литтльтона? Какой бы она была; для него поддержкой и какъ бы она преобразила его жизнь! Если бы я могла быть такой же спокойной и здравой, какъ она. Но я ничего не могу съ собой подѣлать.

Она устало вздохнула и повернулась, чтобы уйти, но въ эту минуту увидѣла подъ аркой, направо, проходившаго мужчину. При видѣ его яркая краска залила ея щеки и дыханіе замерло въ груди.

Она уже цѣлые мѣсяцы не видала Шеридана и теперь онъ прошелъ мимо, не замѣтивъ ея. Онъ тоже бродилъ по галлереямъ безъ всякой цѣли, удрученный этой унылой погодой. Черезъ нѣкоторое время онъ вернулся подъ арку и тутъ увидѣлъ Люциллу. Она не пошла къ нему на встрѣчу, ноги ея точно приросли къ мѣсту и въ душѣ ея поднялось острое чувство горечи. Но онъ, увидѣвъ ее, приподнялъ шляпу и подошелъ къ молодой дѣвушкѣ.

— Мой побѣдоносный другъ, — сказала Люцилла сухо, протягивая ему руку.

Поль покраснѣлъ. Онъ былъ очень радъ увидѣть ее, потому что по прежнему питалъ къ ней искреннюю дружбу. Ея отношеніе къ нему и его друзьямъ за послѣднее время было для него мучительной загадкой, къ которой онъ не имѣлъ никакого ключа. Инстинктивно онъ чувствовалъ себя въ чемъ-то виноватымъ, хотя и не зналъ въ чемъ, и ему страстно хотѣлось уладить все и примирить съ собою.

— Давно мы съ вами не видѣлись, — началъ онъ. — Вы очень заняты въ настоящую минуту? Я собирался отдохнуть четверть часика, прежде чѣмъ опять приниматься за чтеніе.

— Я не видѣла васъ въ читальной залѣ, — замѣтила Люцилла.

— Такъ же, какъ и я васъ. Должно быть, мы оба были слишкомъ погружены въ книги. Не пойдете ли вы теперь со мной посмотрѣть греческія вазы?

— Я бы предпочла какую-нибудь болѣе обыденную утварь, — сказала она съ той же сухой улыбкой.

— Въ такомъ случаѣ сдѣлаемъ визитъ первобытному человѣку, — отвѣтилъ онъ, обрадованный ея согласіемъ идти съ нимъ.

Они пошли вмѣстѣ. Его быстрая, энергичная походка представляла странный контрастъ съ мягкими, медленными движеніями молодой дѣвушки. Рядомъ съ нимъ Люцилла казалась болѣе женственной и миніатюрной, чѣмъ когда-либо.

— Отчего васъ такъ давно не было видно? — спросилъ, наконецъ, Шериданъ, рѣшившись сразу приступить къ дѣлу. — Вы точно избѣгали насъ.

— Развѣ? — спросила Люцилла устало.

— Мнѣ казалось, что да, — отвѣтилъ онъ. — Надѣюсь, что это произошло случайно, безъ какой-нибудь особенной причины. А между тѣмъ, васъ мнѣ очень недоставало. Я былъ бы очень огорченъ, если бы вы насъ совсѣмъ покинули.

— Въ самомъ дѣлѣ Поль? — спросила она мягко.

— Конечно, — отвѣчалъ онъ просто и чистосердечно. — Послѣднее время я все ждалъ вашихъ поздравленій, Люцилла, — прибавилъ онъ другимъ, болѣе задушевнымъ тономъ.

Этихъ словъ было достаточно, чтобы поднять цѣлую бурю въ ея душѣ.

— Неужели у васъ ихъ мало? — спросила она. — Стоило ли прибавлять еще и мои… къ такой массѣ?

Тонъ ея непріятно поразилъ его.

— Конечно, не стоитъ объ этомъ и говорить, — возразилъ онъ поспѣшно. — Вѣроятно, вы сочли этотъ случай слишкомъ ничтожнымъ. Да и дѣйствительно, мое избраніе въ парламентъ — событіе весьма сомнительной значительности. Но, все-таки, васъ недоставало мнѣ въ это время.

— А сами-то вы довольны? — спросила она.

— О да, чрезвычайно доволенъ. Конечно, оно потребуетъ огромнѣйшаго количества времени, но я думаю, что это будетъ самое полезное употребленіе, какое я могу изъ него сдѣлать. Не говоря уже о томъ, что само дѣло мнѣ нравится.

— И вы добивались его?

— Да. Могу сказать, я положилъ всѣ свои силы въ выборную агитацію! Не стоитъ дѣлать ничего въ половину.

— А потомъ пришелъ успѣхъ.

— Да. Мои друзья должны были устроить вокругъ меня своего рода стражу, чтобы избиратели не разорвали меня въ клочки отъ восторга.

Поль рѣшилъ не обращать вниманія на ея холодный тонъ. Онъ былъ оскорбленъ, но не хотѣлъ показать этого.

— И вамъ не было противно?

— Противно? Нѣтъ, нисколько. Что вы хотите этимъ сказать, Люцилла? Мнѣ хотѣлось быть избраннымъ, и когда меня избрали, конечно, я былъ радъ, что мои избиратели такъ шумно привѣтствовали меня.

— И вы довѣряете этому успѣху?

— Какъ вамъ сказать? Разумѣется, я сознаю, что наше знаніе соціальныхъ условій очень ограничено. Но все-таки я хотѣлъ бы, чтобы наша программа вошла въ жизнь и чтобы побольше народу присоединилось къ ней. Поэтому нужно проникать въ парламентъ и тамъ проводить ее.

— За этотъ годъ вы такъ быстро выдвинулись впередъ — замѣтила Люцилла. — Только двѣвадпать коротенькихъ мѣсяцевъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ они бросали въ васъ грязью и камнями. Теперь они осыпаютъ васъ лестью.

— И теперь мнѣ приходится выносить достаточно порицаній, Люцилла, если это можетъ васъ успокоить, — сказалъ онъ съ улыбкой. — Я справился съ грязью, и увидите, что съумѣю перенести и лесть. И то, и другое всегда тѣсно связано при всякой работѣ.

— Но моя вѣра не устоитъ передъ этой новой эрой успѣха.

— Что это значитъ? Вѣдь не думаете же вы отказаться отъ нашего ученія?

— Я? — Люцилла посмотрѣла на него съ удивленіемъ. — Нѣтъ конечно. Я ни отъ чего не отказываюсь.

— Надѣюсь, вы ее будете и меня обвинять въ отступничествѣ, — сказалъ Поль, и въ голосѣ его впервые зазвучало раздраженіе. — Все дѣло въ методѣ. Мы и раньше спорили съ вами объ этомъ.

Они молча шли рядомъ, пока не дошли до утвари первобытнаго человѣка. Здѣсь они остановились. Шериданъ, бросивъ искоса взглядъ на свою спутницу, былъ внезапно пораженъ блѣдностью и печальнымъ взглядомъ молодой дѣвушки. Онъ не могъ рѣшить, слѣдуетъ ли продолжать этотъ разговоръ, или оставить его. Въ недоумѣніи стоялъ онъ нѣкоторое время молча, опустивъ глаза, и поглаживая рукою усы, какъ всегда дѣлалъ въ минуты нерѣшительности. Въ самомъ дѣлѣ, какое отношеніе могла имѣть эта тоненькая, болѣзненная дѣвушка къ той суровой борьбѣ, которая цѣликомъ заполняла теперь его жизнь? Не лучше ли было бы оставить ее въ покоѣ и поддерживать прежнюю дружбу, не стараясь убѣждать ее съ помощью аргументовъ, которые были слишкомъ рѣзки и тяжелы для нея? Раздраженіе противъ нея окончательно исчезло; онъ подошелъ къ ней и въ глазахъ его засвѣтился ласковый огонекъ. Люцилла смотрѣла на каменную утварь давно угасшаго періода исторіи человѣчества, думая не о прошломъ, а о будущемъ, какъ оно рисовалось ей въ мечтахъ.

— Давайте лучше смотрѣть на всѣ эти горшки и забудемъ на время о моихъ несовершенствахъ, — сказалъ онъ примирительно. — Я думаю, что многое могъ бы поразсказать вамъ о нихъ. Къ сожалѣнію, я преисполненъ всякихъ недостатковъ. Но, можетъ быть, вы отнесетесь къ нимъ поснисходительнѣе и все-таки признаете во мнѣ и кое-что, не заслуживающее порицанія. Неужели у васъ совсѣмъ нѣтъ довѣрія ко мнѣ? Такъ тяжело встрѣчать недовѣріе въ друзьяхъ; отъ чужихъ или отъ враговъ ничего другого и не ожидаешь, но не отъ друга, Люцилла!

Его ласковый тонъ больно отзывался въ сердцѣ Люциллы. Она чувствовала всю глубину разногласія между ними. Очевидно, онъ никогда не понималъ ее, и теперь менѣе, чѣмъ когда-либо. А она, понимала ли она его?

— Неужели же мы чужіе другъ другу? — думала она.

Она взглянула на него пытливымъ взглядомъ, въ которомъ проглядывало выраженіе страха. Шериданъ отвѣтилъ ей недоумѣвающимъ взглядомъ. Впослѣдствіи онъ часто вспоминалъ эту минуту и это выраженіе страха на ея блѣдномъ, измученномъ личикѣ.

— Я не могу ничего съ собой подѣлать — начала она опять. — Не думаю, чтобы тутъ было что-нибудь личное. А просто, я не могу помириться съ вашей тактикой. Мнѣ кажется, что въ основѣ ея лежитъ какая-то роковая ошибка.

— Вы, несомнѣнно, неправы, — возразилъ онъ. — Часть того, что мы себѣ намѣтили, уже осуществилась, или во всякомъ случаѣ на пути къ осуществленію. Мы можемъ только поздравлять себя съ побѣдою. Колебанія были бы плохимъ доказательствомъ вѣры.

Люцилла выразительнымъ жестомъ закинула руки за голову.

— И все это было достигнуто путемъ компромиссовъ!

— Нисколько! — сказалъ онъ спокойно. — Не путемъ компромиссовъ, а путемъ распространенія въ народѣ, извѣстныхъ соціальныхъ взглядовъ, которые, наконецъ, были усвоены имъ.

— Мнѣ кажется, что мы точно перешли во владѣнія врага и опустили свое знамя.

Шериданъ вспыхнулъ. Онъ чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ, но рѣшилъ сдерживаться изъ симпатіи къ ней.

— Что же я, по вашему, долженъ былъ бы теперь дѣлать, вмѣсто того, что я сдѣлалъ? — спросилъ онъ спокойно.

Люцилла обернулась къ нему и глаза ея засверкали.

— Что дѣлать? — воскликнула она. — Вы должны были бы прежде всего отречься отъ лицемѣрія, воплощеніемъ котораго является нашъ представительный образъ правленія. Я не могу выносить мысли, что вы теперь будете принимать въ немъ участіе. Вы, именно вы, Поль, никогда не должны были унизиться до того, чтобы вступить въ число членовъ этого позорнаго учрежденія, называемаго нашимъ парламентомъ. Вы должны были бы стоять внѣ его и бросать имъ всѣмъ въ лицо истину.

Раздраженіе Шеридана сразу улеглось при этихъ страстныхъ словахъ Люциллы. Онъ смягчился и съ улыбкой смотрѣлъ себѣ подъ ноги.

— Такъ вотъ что я, по вашему, долженъ былъ бы дѣлать — проговорилъ онъ. — И что же я, вмѣсто этого, дѣлаю?

— Вы усвоили себѣ всѣ пріемы враговъ и обращаете ихъ на достиженіе своихъ цѣлей.

Голосъ Люциллы дрожалъ отъ переживаемаго ею волненія, и лицо ея пылало. Поль откинулъ назадъ голову съ легкимъ смѣхомъ.

— Совершенно вѣрно, — сказалъ онъ. — И мнѣ кажется, что лучшаго я бы ничего не могъ придумать, что въ этомъ и есть мое назначеніе въ жизни. А что касается истины, то я сдѣлаю попытку провозгласить ее въ стѣнахъ самого парламента.

— Но мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы… — начала она.

— Чтобы я совершилъ какой-нибудь очень героическій, и очень нелѣпый, и очень рѣзкій поступокъ? — прервалъ онъ ее, ласково смотря ей въ глаза. — Но развѣ вы не видите, что это было бы помѣхою нашему дѣлу? Я сдѣлалъ именно то, что въ настоящее время слѣдовало сдѣлать. Плохъ тотъ солдатъ, который проигрываетъ сраженіе изъ-за необдуманной смѣлости. Но пойдемте дальше. Мнѣ хочется показать вамъ разные старые скелеты.

Молодая дѣвушка на минуту склонилась передъ вліяніемъ этого сильнаго человѣка.

— О, Поль! — воскликнула она съ отчаяніемъ въ голосѣ, по старой привычкѣ обращаясь къ нему за поддержкой и успокоеніемъ. — Я была такъ счастлива прежде, такъ счастлива и увѣрена въ себѣ и въ нашемъ дѣлѣ! Помните, въ тѣ времена, когда мы пили чай у меня въ комнатѣ и строили всякіе планы, и когда всѣ насъ презирали!

Что-то дѣтское и безпомощное прорвалось въ этомъ восклицаніи. Шериданъ подошелъ къ ней ближе и взялъ ея руку.

— И когда мы съ вами всѣхъ презирали — да? — спросилъ онъ. — Съ тѣхъ поръ намъ поневолѣ пришлось поумнѣть немного. Но это было хорошее время, не правда ля? Мы были тогда очень молоды, и пламенны, и невѣжественны. Но такое настроеніе нельзя удержать, Люцилла, и было бы даже неправильнымъ стараться удержать его. Съ годами берешь на себя большую отвѣтственность, и поэтому необходимо относиться къ жизни строже и серьезнѣе.

— Если бы я только могла вѣрить!

Эти слова были произнесены почти шопотомъ.

— Ну, полноте, — началъ Шериданъ, стараясь пріободрить ее. — Не такъ ужъ все это ужасно, какъ вамъ представляется. Главное не въ томъ, чтобы вѣрить, а въ томъ, чтобы понимать, чтобы быть въ состояніи объяснить себѣ соціальную эволюцію. Въ этомъ и есть коренное различіе между революціоннымъ и демократическимъ духомъ.

— Развѣ? — спросила Люцилла упавшимъ голосомъ

— Да. Я принимаю въ соображеніе условія мѣста и времени, а вы ихъ игнорируете. Въ этомъ все дѣло.

— А мнѣ кажется, какъ будто вы въ корнѣ измѣнили свои взгляды.

— Нисколько. Я просто смотрю на вещи съ болѣе здравой и практической точки зрѣнія. Обыкновенно забываютъ, что мы сами еще не уяснили себѣ какъ слѣдуетъ, что нужно дѣлать, какъ помочь существующему злу. Наше невѣжество и незнаніе тоже является однимъ изъ элементовъ этого зла. Кое-гдѣ мы ясно видимъ, что именно можетъ быть сдѣлано. И мы должны сдѣлать это маленькое дѣло, потому что это послужитъ намъ для дальнѣйшаго разъясненія нашихъ обязанностей.

— Все это не то, — сказала Люцилла. — Вы толкуете о какихъ-то мелочахъ. А наши главныя задачи отодвигаются все дальше и дальше, тонутъ во всевозможныхъ компромиссахъ.

Шериданъ сдвинулъ брови. Ему не хотѣлось больше спорить. Онъ видѣлъ, что она не понимаетъ его, и уже началъ терять надежду на возможность соглашенія между ними.

— Очевидно, я не умѣю какъ слѣдуетъ выяснить вамъ свою мысль, — проговорилъ онъ. — Я думаю, однако, что тамъ, гдѣ есть только одинъ путь, благоразумнѣе всего идти по этому пути, разъ другого нѣтъ.

— Нѣтъ, — сказала она энергично. — Прокладывайте новый путь.

— Это ужъ я предоставляю вамъ, Люцилла. Вы всегда были преувеличеннаго мнѣнія о моихъ силахъ. Теперь, мнѣ кажется, вы впадаете въ другую крайность. Я не поэтъ, и, признаюсь, не могу обозрѣть сразу все дерево соціальнаго прогресса. Для меня вершина его скрывается въ облакахъ. И я стараюсь дѣлать только то, что мнѣ доступно.

— Когда-то у васъ были болѣе широкіе замыслы.

— Я, право, отказываюсь понимать васъ, — сказалъ онъ, стараясь подавить раздраженіе. — Вы, повидимому, требуете, чтобы я поступалъ такъ, какъ будто міръ былъ не таковъ, каковъ онъ есть, и сердитесь на меня за то, что я не живу въ такомъ мірѣ, какого не существуетъ. Я наблюдаю факты и вижу, что въ обществѣ произошли извѣстныя перемѣны, что эти перемѣны имѣютъ до извѣстной степени прочный, длящійся характеръ. Понятное дѣло, что я долженъ сообразовать свою дѣятельность съ этими перемѣнами.

— И это все? Больше вы ни къ чему и не стремитесь?

— Само собою разумѣется, что не все, въ конечномъ смыслѣ слова. Я говорю только о настоящей минутѣ. Вѣдь намъ приходится воздѣйствовать на массу, состоящую изъ среднихъ людей, а не изъ исключительныхъ личностей. Я выбираю тотъ путь, который соотвѣтствуетъ современному демократическому уровню. Конечная цѣль моя заключается въ томъ, чтобы поднять этотъ средній уровень, чтобы сдѣлать средняго человѣка вообще болѣе сильнымъ и возвышеннымъ существомъ, чѣмъ онъ теперь. Но я могу дѣйствовать только такимъ орудіемъ, которое окажется пригоднымъ для этого. Было бы безсмысленно затѣвать что-нибудь неосуществимое.

— Вотъ какъ! Значитъ идеалы оказываются ненужными?

— Если вы считаете идеалами совершенно невозможныя вещи, то, по совѣсти говоря, я не могу тратить на это свое время. Я не могу навязывать жизни своихъ идеаловъ. Я стараюсь только понять и уразумѣть, какого рода идеалы выдвигаются самою жизнью.

— Нѣтъ, нѣтъ, это все не то! Нужно направлять жизнь въ сторону идеала, а не идти по теченію.

Поль пожалъ плечами и молча пошелъ впередъ по галлереѣ. Люцилла слѣдовала за нимъ. Оба были очень печальны и озабочены. Люцилла уже не смотрѣла на него, а устремила взглядъ въ пространство; Поль искренно жалѣлъ, что началъ этотъ разговоръ. Ему не хотѣлось разставаться съ нею такъ, безъ примиряющей ноты, но онъ не зналъ, какъ приступиться.

— Мы, дѣйствительно, различно смотримъ на дѣло, — сказалъ онъ. — Вы хотите уничтожить весь современный строй, а я не имѣю къ этому ни малѣйшаго желанія. Я, такъ же, какъ и вы, вижу всѣ его несовершенства и темныя стороны. Но мнѣ хочется разобраться, въ чемъ заключается причина болѣзни и какой наиболѣе раціональный способъ лѣченія ея. И я непоколебимо вѣрю въ то, что общество съумѣетъ само излѣчиться.

— О, Боже мой, — воскликнула она. — И вы еще говорите о вѣрѣ! Вы замѣняете вѣру въ принципъ вѣрою въ методъ!

— Я думаю, что именно ваша вѣра не выдерживаетъ никакой критики, Люцилла. Теорія Ибсеновскаго Бранда «все или ничего» гибельна, потому что она невѣрна.

— Не затрагивайте моей вѣры, — воскликнула Люцилла; вѣра въ невозможное была ея величайшимъ несчастіемъ.

— Хорошо, Люцилла, — отвѣчалъ Поль очень спокойно. — Я не буду говорить объ этомъ. Я не буду такъ жестокъ съ вами, какъ вы были жестоки со мною.

Люцилла ничего не могла отвѣчать, рыданья сжимали ей горло. Жестока съ нимъ! А онъ развѣ не былъ жестокъ съ нею? Очевидно, говорить больше было не о чемъ, дружба ихъ кончилась и никогда не возстановится. Какъ это могло случиться такъ скоро и какъ это ихъ разногласія, казавшіяся вначалѣ такими ничтожными, привело къ полному разрыву?

Поль то же чувствовалъ, что случилось нѣчто непоправимое, и глубоко скорбѣлъ объ этомъ. Ему тяжело было выслушать суровыя порицанія Люциллы, сознавать всю ихъ несправедливость и въ то же время оказаться безсильнымъ переубѣдить ее. Но для него все это было лишь однимъ изъ многихъ эпизодовъ въ теченіе его дня: тысячи другихъ дѣлъ поджидали его. Когда они подошли къ концу галлереи, онъ успѣлъ уже стряхнуть съ себя овладѣвшее имъ уныніе и обернулся къ Люциллѣ съ пріободрившимся видомъ.

Для Люциллы, наоборотъ, каждое его слово было тяжелымъ ударомъ и она не могла такъ скоро отдѣлаться отъ гнетущаго чувства, вызваннаго въ ней этимъ разговоромъ. У конца галлереи Поль остановился и посмотрѣлъ на часы. Они стояли около пятиногого Ассирійскаго быка, равнодушно взиравшаго на душевную трагедію современныхъ людей, разыгрывавшуюся передъ нимъ.

— Мнѣ пора, — сказалъ онъ, протягивая ей на прощаніе руку. — Черезъ четверть часа у меня назначено дѣловое свиданіе, прощайте. Мнѣ очень грустно, что пришлось съ вами поспорить. Постарайтесь быть справедливѣе ко мнѣ. Но не требуйте отъ меня слишкомъ многаго. Я многогрѣшный сынъ земли и ангельскаго или демоническаго во мнѣ нѣтъ ровно ничего. Прощайте. До свиданія.

Онъ крѣпко жалъ ея руки и глазами точно просилъ у нея прощенія. Но ея глаза смотрѣли твердо и сурово.. Потомъ онъ ушелъ. Люцилла въ нѣмомъ отчаяніи посмотрѣла ему вслѣдъ. Для нея этотъ разговоръ имѣлъ роковое значеніе: она знала, что теперь отступленіе отрѣзано и ея судьба рѣшена безповоротно…

Глава XVII.

Онора, припомивая въ этотъ же день вечеровъ свой утренній разговоръ съ Люциллой, пришла къ заключенію, что ея другъ находится въ болѣзненно-напряженномъ, нервномъ состояніи; и мысль о томъ, что Люцилла сидитъ теперь одна въ своей каморкѣ, не давала ей покою. Кончивъ всѣ свои занятія, она рѣшила навѣстить ее и отправилась въ городъ.

Взобравшись наверхъ къ Люциллѣ, она увидѣла, что дверь въ ея комнату пріотворена. Это былъ вѣрный знакъ, что Люцилла дома. И дѣйствительно, въ комнатѣ слышались шаги, указывающіе на присутствіе хозяйки. Не смотря на это, когда Онора постучалась въ дверь, на стукъ ея не послѣдовало никакого отвѣта. Послѣ нѣкотораго колебанія, она побольше пріотворила дверь и заглянула въ комнату.

Люцилла была тамъ; она стояла около своего письменнаго стола съ молоткомъ въ рукѣ. Когда Онора вошла, она, не замѣчая ея, подняла руку и ударила молоткомъ въ портретъ Шеридана, стоявшій на столѣ. Ударъ былъ нанесенъ такою твердою рукою, что стекло сразу подалось и рамка разбилась въ дребезги. Онора съ недоумѣніемъ наблюдала эту странную процедуру.

— Люцилла! — прошептала она наконецъ.

Люцилла вздрогнула и обернулась къ ней. Руки ея опустились и яркая краска залила щеки.

— Это вы! — сказала она тихо. — Для такихъ занятій я должна была бы запереть дверь на ключъ.

— Зачѣмъ вы сдѣлали это, Люцилла? — спросила Онора, съ тревогой смотря на разстроенное лицо молодой дѣвушки.

— Бросьте карточку въ огонь, — вмѣсто отвѣта, проговорила Люцилла.

— Нѣтъ, ужъ дѣлайте это сами. Я не люблю Шеридана. Онъ мнѣ вовсе не другъ, но у меня рука не поднимется сжечь его.

— Ну, такъ дайте ее мнѣ.

Онора не двигалась. Люцилла подошла къ столу, вынула карточку изъ сломанной рамки и бросила ее въ огонь. Она сѣла передъ каминомъ и смотрѣла, какъ пламя медленно охватывало изображеніе Шеридана.

Онора съ негодующимъ удивленіемъ смотрѣла на нее.

— Какъ вы могли сдѣлать такую жестокую вещь? — проговорила она наконецъ.

— Онора, — сказала Люцилла, — не будемъ говорить объ этомъ.

— Но все-таки я бы хотѣла знать, чѣмъ провинился м-ръ Шериданъ?

— Ничѣмъ. Ничѣмъ особеннымъ, во всякомъ случаѣ.

— Когда вы съ нимъ послѣдній разъ видѣлись?

— Около часа тому назадъ.

— Какъ будто часа достаточно для того, чтобы обдумать свое поведеніе и рѣшиться мстить, — воскликнула Онора съ новымъ приливомъ негодованія. — Потому что это несомнѣнно месть, — взять молотокъ и разбить имъ карточку друга!

— Тутъ нѣтъ никакой необдуманной мести. Я поступила вполнѣ сознательно.

— Вы не можете поступать сознательно, когда находитесь въ ярости.

— Онора, я нисколько не была въ ярости. Повторяю вамъ, что я даже не сердилась. Вы не понимаете, въ чемъ дѣло.

— О, я прекрасно понимаю, можетъ быть, даже лучше вашего. Вы, вѣроятно, видите въ своемъ поступкѣ что-нибудь возвышенное, а по моему, это просто припадокъ бѣшенства. М-ръ Шериданъ, вѣроятно, сказалъ что-нибудь возмутительное — надо отдать справедливость и ему, и вамъ — онъ обладаетъ способностью говорить ужаснѣйшія вещи — и вы пришли домой въ бѣшенствѣ. А тутъ на столѣ стояло его изображеніе, и рядомъ лежалъ молотокъ. И вы, какъ капризный ребенокъ, взяли и раздробили въ куски его карточку. Вотъ и вся исторія, Люцилла.

— Онора!

— Ну?

— М-ръ Шериданъ не говорилъ ничего возмутительнаго. Это я наговорила ему самыхъ возмутительнѣйшихъ вещей.

— Это соображеніе, очевидно, могло только усилить вашъ гнѣвъ. Для меня все совершенно ясно. Конечно, всегда ищешь какого-нибудь способа, чтобы облегчить свою душу, когда очень сердишься. Но вы должны были бы подумать о будущемъ — о томъ неизбѣжномъ моментѣ, когда злоба пройдетъ, и когда вы оглянетесь на свое дѣяніе и посмотрите на него другими глазами.

Люцилла молча смотрѣла въ огонь.

— Я, кажется, уже говорила вамъ, — продолжала Онора, — что когда-то я была страшно, страшно зла на одного своего друга. Я чувствовала непобѣдимое желаніе какъ-нибудь выместить свою злобу на карточкѣ Литтльтона. Я была прямо въ ярости, и не могла выносить, чтобы она торчала тутъ у меня передъ главами и еще болѣе раздражала меня своимъ видомъ, но мнѣ не пришло въ голову ударить въ нее молоткомъ. Какъ вы могли придумать такую гадость, Люцилла? Я просто швырнула ее въ ящикъ и заперла на ключъ. И тамъ она у меня пролежала долгіе мѣсяцы, Люцилла!

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да. Цѣлые мѣсяцы. И когда я опять вынула ее, то она посмотрѣла на меня самымъ дружескимъ образомъ.

— Тутъ нѣтъ ничего общаго, — сказала Люцилла. — Ужъ можете мнѣ повѣрить, что нѣтъ.

— Повѣрьте мнѣ, что есть, — возразила Онора. — Человѣческая природа вездѣ одна и та же, и соціалисты ссорятся совершенно такъ же, какъ и прочіе смертные.

— Развѣ это ссора?

— И очень нехорошая ссора, я полагаю. Я увѣрена, Люцилла, что вы дадите всему этому происшествію какое-нибудь торжественное названіе. Въ этомъ вся суть. Вы, навѣрное, разбранились съ м-ромъ Шериданомъ «по чувству долга». Вы знаете, я не особенная поклонница м-ра Шеридана, но я всегда стою за справедливость. И я начинаю бояться, что вы сдѣлали величайшую глупость и окончательно порвали съ нимъ.

— О, да! Конечно, окончательно.

— И это очень глупо. Никогда не слѣдуетъ поступать такъ. Нужно всегда оставлять дверь пріотворенной.

— Дверь должна быть или закрыта, или открыта настежъ.

— Пустяки! Все это однѣ фразы. Я подозрѣваю, что вы берете на себя слишкомъ много. Знаете, я даже увѣрена въ этомъ.

Люцилла ничего не отвѣчала. Она устало опустила голову. Онора поднялась со своего мѣста, подошла къ ней, опустилась около нея на колѣни и крѣпко обняла ее. Обѣ дѣвушки прижались другъ къ другу.

— Знаете, что я сдѣлаю? — проговорила она мягкимъ шопотомъ.

— Нѣтъ, — отвѣчала Люцилла. — Что вы такое придумали?

— Я принесу вамъ новую картину, которую вы поставите себѣ на столъ вмѣсто портрета Шеридана.

— Какую картину?

— Одну картину Уатса. Помните его «Жизнь и любовь»? Я знаю, гдѣ можно достать хорошую копію.

— О! — сказала Люцилла, съ глубокимъ вздохомъ. — Любовь здѣсь не причемъ.

— Вы ошибаетесь, — возразила Онора увѣреннымъ голосомъ, цѣлуя блѣдную щеку Люциллы. — Здѣсь все дѣло въ любви. Вѣдь и любовь бываетъ разная.

Она засмѣялась и, близко нагнувшись къ уху Люциллы, шепнула ей:

— Вы слишкомъ маленькая и слабенькая для вашихъ великихъ идей.

Люцилла ничего не отвѣтила. Изъ подъ рѣсницъ ея медленно скатилась слеза.

— Раньше, — начала Онора нѣсколько смущенно, — я думала, что могу обойтись безъ любви моего отца. Я считала, что онъ былъ неправъ по отношенію ко мнѣ, и я ушла отъ него сть холоднымъ сердцемъ. Теперь я начинаю убѣждаться, что мнѣ ужасно недостаетъ его любви — вѣроятно, постоянное общеніе съ дѣтьми научило меня этому, а можетъ быть, ваше вліяніе, Люцилла. Но только я теперь вижу, что какъ бы то ни было, а я должна опятъ завоевать его любовь.

Она погладила руку Люциллы, и сказала:

— Какая у васъ холодная рука! И щеки горятъ. Вы, навѣрное, больны. Ѣли вы что-нибудь?

— Нѣтъ. Я не была голодна.

— Вотъ что я вамъ скажу: ложитесь теперь спать, а я приготовлю вамъ чего-нибудь поѣсть. Если говорить правду, то я подозрѣвала нѣчто подобное, и потому принесла съ собою кое-что вкусное. Дайте, я помогу вамъ раздѣться, и посижу съ вами, пока вы не заснете.

Такимъ образомъ, этотъ тяжелый день неожиданно окончился для Люциллы полнымъ успокоеніемъ. Она лежала, измученная и усталая, въ ярко-освѣщенной комнатѣ, и съ благодарностью смотрѣла на Онору, которая, неслышно двигаясь, приготовляла ей чай, укутывала ее и окружала всяческими заботами. Потомъ она запѣла что-то мягкимъ пріятнымъ голосомъ.

Люцилла никогда не думала, что Онора умѣетъ пѣть. Она выбирала тонкія, простыя, умиротворяющія вещи — должно быть, колыбельныя пѣсни. Какъ это странно и непохоже на Онору. Но слушать было очень пріятно. Весна… сумерки, прозрачныя тѣни… птицы прячутся въ гнѣзда… И слушая, Люцилла понемногу начала дремать и, наконецъ, крѣпко уснула.

Глава XVIII.

Люцилла не измѣнила своему рѣшенію, принятому ею послѣ избранія Шеридана и своего послѣдняго свиданія съ нимъ. Втеченіе двухъ мѣсяцевъ она не имѣла никакихъ сношеній ни съ нимъ, ни съ его друзьями. Время не смягчило ея отношенія въ своимъ прежнимъ товарищамъ. Она думала о нихъ съ глубокою горечью и сожалѣніемъ, но не имѣла никакого намѣренія вернуться къ нимъ.

Съ другой стороны, Д’Овернэ все болѣе являлся для нея воплощеніемъ строгихъ общественныхъ принциповъ и героическаго отреченія отъ благъ міра сего во имя общаго блага, и она отдалась этому ученію со всей ревностью ново-обращенныхъ, проявляя собевно энергичную дѣятельность въ пропагандѣ.

Шериданъ, не смотря на массу работы и новыхъ интересовъ, наполнявшихъ его жизнь, не забывалъ Люциллу. Слухи объ ея окончательномъ присоединеніи къ Д’Овернэ дошли и до него, и искренно огорчили его.

Онъ вспоминалъ о ней не иначе, какъ со жгучей болью и жалостью. Иногда ему хотѣлось написать ей, но онъ все не могъ рѣшиться на это. Ему казалось, что онъ не имѣетъ никакого права вторгаться въ ея жизнь, навязывать ей свои совѣты, а между тѣмъ трудно было помириться съ мыслью, что между ними все кончено.

Въ покой школѣ Оноры Люцилла съ обычной добросовѣстностью выполняла всѣ свои обязанности. Правда, Онора съ грустью замѣчала, что она уже не относится къ дѣлу съ прежней лихорадочной страстностью. Ее огорчала также все увеличивающаяся худоба ея друга и странный блескъ ея глазъ. На всякіе вопросы о здоровьѣ Люцилла отвѣчала удивленнымъ взглядомъ. Не смотря на свою близость съ Онорой, она оставалась попрежнему замкнутой и никогда не говорила съ ней о переживаемой душевной борьбѣ.

Онора между тѣмъ все болѣе и болѣе привязывалась къ этой странной дѣвушкѣ и относилась къ ней съ покровительственной, почти материнской нѣжностью.

Однажды, вечеромъ, въ половинѣ ноября Люцилла, вернувшись къ себѣ, нашла въ ящикѣ для писемъ у своей двери два или три письма. Несмотря на всѣ старанія Оноры, Люцилла продолжала вести свой обычный суровый отшельническій образъ жизни, не позволяя себѣ никакихъ, какъ она выражалась, «излишествъ». — Люцилла въ принципѣ стояла за «опрощеніе» и за то, чтобы по возможности не подыматься надъ уровнемъ жизни народной массы.

Теперь она вынула письма изъ ящика, бросила ихъ на столъ и принялась зажигать у себя лампу и растапливать каминъ. Она всегда дѣлала все сама, считая прислугу тоже излишней роскошью. Наконецъ, въ комнатѣ стало свѣтло, и въ котелкѣ, повѣшенномъ надъ каминомъ, закипѣла вода. Тогда она переодѣлась и сѣла пить чай. Къ письмамъ она все время не дотрогивалась, отчасти, чтобы дисциплинировать себя, а, можетъ быть, отчасти и для того, чтобы продлить удовольствіе. Въ ея однообразной, замкнутой жизни, полной за послѣднее время такой мучительной и напряженной борьбы, эти письма были цѣлымъ событіемъ!

Люцилла выдержала характеръ и взялась за письма только послѣ того, какъ поужинала, убрала все со стола и вымыла посуду. Первое письмо не заключало въ себѣ ничего особеннаго. Люцилла просмотрѣла его и отложила въ сторону. Но подъ нимъ лежалъ небольшой четырехъ-угольный сѣрый конвертъ, одинъ внѣшній видъ котораго имѣлъ въ себѣ что-то привлекательное. Адресъ былъ написанъ рукою Шеридана. Когда она увидѣла его, сердце ея радостно забилось. Комната сразу сдѣлалась свѣтлѣе и веселѣе, и повѣяло новой жизнью. Она взяла письмо и хотѣла открыть конвертъ, но потомъ вдругъ выпустила его изъ рукъ. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Она ни за что не сдѣлаетъ ни одного шага къ примиренію. Послѣ того, какъ онъ сдѣлался членомъ парламента, между ними все кончено. Никакого возврата къ прошлому не можетъ и не должно быть. Она опять схватила письмо и бросила его въ огонь. Когда оно исчезло въ пламени, она вздохнула съ облегченіемъ, чувствуя, что освободилась отъ большой опасности.

Съ тѣхъ поръ прошло нѣсколько недѣль. Наступилъ декабрь. Погода стояла очень мягкая, но пророки погоды предсказывали близкое наступленіе холодовъ. Въ одинъ изъ теплыхъ ясныхъ вечеровъ Люцилла возвращалась домой съ одного изъ собраній въ маленькомъ домикѣ за Вестминстерскимъ мостомъ. Собраніе не выходило изъ ряду обыкновенныхъ, и она не вынесла оттуда ни особеннаго интереса, ни подъема духа. Д’Овернэ шелъ съ нею. У него уже вошло въ привычку провожать ее часть пути до дому. Люциллѣ это не особенно нравилось: лично д’Овернэ никогда не былъ ей симпатиченъ и она не могла подавить въ себѣ безсознательно непріязненнаго чувства къ нему; но онъ былъ очень настойчивъ, и ей приходилось переносить его общество. Обыкновенно онъ бывалъ веселъ и разговорчивъ, но на этотъ разъ отличался молчаливостью. Они прошли почти весь мостъ въ молчаніи. Потомъ онъ вдругъ наклонился къ ней.

— Миссъ Деннисонъ, — сказалъ онъ тихо, — мнѣ нужно сообщить вамъ нѣчто очень важное.

Онъ сказалъ эти слова такимъ многозначительнымъ тономъ, что Люцилла тотчасъ же остановилась, какъ вкопанная.

— Не здѣсь, — проговорилъ онъ быстро. — Но не могли ли бы вы удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ? Можетъ быть, вы согласитесь пройти со мною въ одно мѣсто, гдѣ намъ можно будетъ поговорить свободно?

— Куда? — спросила Люцилла.

— Я знаю одно уединенное мѣстечко на набережной, недалеко отъ парламента. Мы можемъ тамъ постоять у рѣки и никто не помѣшаетъ намъ.

Принявъ ея молчаніе за согласіе, д’Овернэ спокойно пошелъ впередъ, указывая ей дорогу. Люцилла слѣдовала за нимъ. Сердце ея сильно билось. Они прошли мимо палаты общинъ и повернули налѣво. Здѣсь было уже гораздо меньше народу, но Люцилла никого не замѣчала. Въ головѣ ея неотвязно вертѣлось изреченіе, читанное сегодня на собраніи:

«Un voyage de mille lieux commence par un pas. Et tu sais, compagnon! Il n’y a que le premier pas qui coûte»^[8].

Д’Овернэ привелъ ее къ пустынному мѣсту, гдѣ почти не было пѣшеходовъ. Съ одной стороны дороги возвышался рядъ красивыхъ, невысокихъ домовъ, съ другой — протекала Темза, закованная въ каменную ограду.

— Здѣсь, — сказалъ онъ, останавливаясь около ограды.

Онъ прислонился къ оградѣ и сталъ смотрѣть на рѣку. Люцилла подошла къ нему и стала рядомъ.

— Mademoiselle, — спросилъ онъ вдругъ рѣзкимъ голосомъ, близко наклоняясь къ ея уху, — вы увѣрены въ себѣ?

— Конечно, monsieur д’Овернэ. Неужели вы не довѣряете мнѣ?

— Развѣ это возможно? Нѣтъ. Я вполнѣ довѣряю вамъ. Если бы я не довѣрялъ, развѣ бы я привелъ васъ сюда?

— Я очень тверда, monsieur д’Овернэ.

— Но вы такое слабое существо, mademoiselle, такая маленькая! Si petite… si mignonne. Есть ли у васъ сила?

— Я сильна, — отвѣтила Люцилла съ убѣжденіемъ.

— Но есть ужасныя вещи, которыя слишкомъ грубы, слишкомъ тяжелы для такихъ нѣжныхъ плечъ, какъ ваши? Только мужчины могутъ съ ними справиться.

— И женщины также, если онѣ входятъ въ жизнь.

— Но это очень трудно и опасно. Дѣйствовать не то же самое, что разговаривать. Пріятно поговорить о дѣлѣ въ кругу товарищей и, если можно такъ выразиться, помечтать о немъ. Но приступить къ дѣлу, mademoiselle, о! это ужъ совсѣмъ другое!

— О, monsieur д’Овернэ! Неужели моментъ уже насталъ?

Она обернулась къ нему въ страстномъ ожиданіи.

— Не лучше ли вамъ теперь уйти, не дослушавъ остального? — проговорилъ онъ насмѣшливымъ и, въ то же время, нѣжнымъ голосомъ. — Да, моментъ насталъ…

Онъ смотрѣлъ ей прямо въ глаза своими большими темными глазами, казавшимися еще красивѣе въ полумракѣ, царившемъ на набережной.

— Помните, — повторилъ онъ. — Я предупреждалъ васъ: лучше не слушайте.

— Говорите, — произнесла Люцилла, затаивъ дыханіе.

— Подойдите ближе. Повернитесь къ рѣкѣ.

Люцилла безпрекословно повиновалась.

— У насъ не принято повѣрять свои рѣшенія другимъ и менѣе всего женщинамъ. Мы руководствуемся своими убѣжденіями и не обсуждаемъ своихъ поступковъ, а совершаемъ ихъ. Только сильные духомъ могутъ идти съ нами.

— Я это знаю.

— Но когда подвертывается случай, когда мы видимъ, что пришло время для дѣйствія — тогда, если намъ нужна помощь, мы опираемся на вѣру и преданность нашихъ товарищей.

— Да.

— А теперь наше время пришло…

— Monsieur д’Овернэ! Я не уѣду изъ Англіи.

— О, mademoiselle! Вы будете не одна! Нѣтъ! Съ вами будетъ близкій и надежный человѣкъ.

— Я не понимаю. Куда мнѣ нужно ѣхать? И зачѣмъ?

Д’Овернэ подошелъ къ ней совсѣмъ и заговорилъ подавленнымъ шопотомъ:

— Зачѣмъ? Затѣмъ, что въ васъ вся моя сила. Вы — мое мужество, мое вдохновеніе, моя душа. Я не могу дѣйствовать безъ васъ. Безъ васъ я ничего никогда не совершу.

— Я ничего ме понимаю — отвѣчала Люцилла рѣзко. Она была поражена, ошеломлена и окончательно сбита съ толку. — Говорите яснѣе, потому что я не понимаю.

Д’Овернэ тихонько разсмѣялся, мягкимъ музыкальныхъ смѣхомъ. Взглянувъ на него, она увидѣла его красивое лицо, точно озаренное смѣхомъ. Въ немъ было какое-то новое, странное выраженіе. Почему именно теперь, въ эту безконечно-важную и серьезную минуту monsieur д’Овернэ смѣялся и смотрѣлъ на нее такими странными глазами?

— Не можетъ быть, чтобы вы не замѣчали ничего, чтобы вы не видѣли, что я выбралъ васъ одну среди всѣхъ женщинъ? А! Но вы прекрасно видѣли, вы знали! Могу ли я забыть тотъ вечеръ, mademoiselle, когда вы сами, безъ моего зова, пришли во мнѣ и отдались моему руководительству? Тогда я впервые почувствовалъ біеніе вашего сердца такъ близко отъ меня, я повялъ, что вы порвали свои оковы и освободились… То, о чемъ я такъ долго мечталъ, близилось къ осуществленію…

Люцилла машинально провела рукою по глазамъ. Ей казалось что передъ нею мелькаютъ какіе-то огненные круги, и что она слышитъ какія-то странныя, ни съ чѣмъ несообразныя слова.

— Развѣ вы не видѣли, чѣмъ вы были для меня? — продолжалъ онъ. — Вы побѣдили меня своимъ страстнымъ порывомъ къ свѣчу, mademoiselle, но я былъ вашимъ и раньше. Я весь въ вашей власти, mademoiselle, я готовъ васъ слушаться, какъ ребенокъ. Какъ я завидовалъ накидкѣ, облегавшей вашъ станъ, вѣтру, игравшему въ вашихъ волосахъ и румянившему ваши щеки. О, эти волосы, этотъ прелестный ротикъ!..

— Monsieur д’Овернэ!

— Нѣтъ, нѣтъ! Не говорите ничего! Вашъ ротъ созданъ для того, чтобы имъ любовались, чтобы на него молились. Безъ васъ я — ничто. Если я буду держать васъ въ своихъ объятіяхъ, я готовъ на все… тогда я буду и дѣйствовать… Смотрите, я отдаю вамъ всего себя, свое сердце, свои руки, свою любовь…

О, Боже, Боже, такъ вотъ какой смыслъ имѣла эта «важная минута»! Такое страшное оскорбленіе! Люцилла сразу спустилась со своихъ высотъ.

— Молчите! — крикнула она ему и сама удивилась чужому звуку своего голоса.

Онъ бросился къ ней, но она быстро отступила на нѣсколько шаговъ. Онъ продолжалъ говорить ей о своей страсти, но Люцилла съ трудомъ понимала его слова. Она понимала только одно: въ глазахъ этого человѣка она была просто красивой женщиной, возбуждающимъ образомъ, дѣйствовавшей на его нервы и на его энергію. Вотъ въ чемъ заключалась ея роль, и вотъ къ чему сводилось то предложеніе, съ котораго онъ такъ широковѣщательно началъ свою рѣчь!.. Она вдругъ стала на его точку зрѣнія, посмотрѣла на себя его глазами, и чувство нестерпимаго униженія на минуту вытѣснило изъ ея души всѣ другія чувства.

— Постойте! — крикнула она опять.

Д’Овернэ замолкъ и вопросительно взглянулъ на нее.

— Наконецъ-то вы высказались вполнѣ ясно, — начала она сухо. — Насколько я теперь понимаю, все это дѣло имѣетъ совершенно личный характеръ. Вы желаете, чтобы я въ четвергъ сопровождала васъ въ Парижъ?

— Да. И чтобы вы приняли мою любовь.

— Вы просите меня ѣхать съ вами. Въ качествѣ кого?

— Въ качествѣ самаго близкаго, дорогого мнѣ существа.

— Въ качествѣ вашей жены, значитъ?

— Если вы хотите дать себѣ такое названіе, то да.

— А что же будетъ дѣлать ваша настоящая жена? — воскликнула Люцилла, — Теперешняя madame д’Овернэ?

Д’Овернэ посмотрѣлъ на нее со спокойнымъ удивленіемъ.

— Какое это имѣетъ отношеніе въ вопросу? — спросилъ онъ. — Кто вамъ сказалъ, что я женатъ?

— Я это знаю, — отвѣтила Люцилла коротко.

— Ну, что жъ, — замѣтилъ онъ просто, — значитъ, между нами все выяснено.

Наступило долгое молчаніе. Д’Овернэ рѣшилъ терпѣливо ждать, пока она снова протянетъ ему свою нѣжную ручку. Для него съ перваго же знакомства самымъ привлекальнымъ въ Люциллѣ были ея свободныя, товарищескія манеры, та простота обращенія, свойственная англійскимъ дѣвушкамъ, благодаря которой за ними такъ пріятно ухаживать. Онъ пожиралъ глазами ея лицо и фигуру, и ждалъ отвѣта.

Между тѣмъ Люцилла быстро оправилась отъ перваго потрясенія и рѣшила поскорѣе покончить весь этотъ мучительный инцидентъ.

— Хотя, какъ вы говорите, между вами и мной все выяснено, — начала она медленно, — но, вѣроятно, между вашей женой и вами отношенія еще не настолько выяснились.

— Надѣюсь, mademoiselle, — сказалъ д’Овернэ быстро, — что это давно прошедшее дѣло не можетъ помѣшать моему теперешнему предложенію.

Люцилла не вѣрила своимъ ушамъ. Неужели же онъ все время такъ низко цѣнилъ ее? Но она взяла себя въ руки и продолжала говорить по возможности спокойно.

— Это ваша жена, — сказала она, — женщина, съ которой вы связаны клятвой.

— Когда я встрѣтилъ madame д’Овернэ, — началъ французъ, — я не зналъ васъ. Для любви не существуетъ оковъ. Неужели васъ смущаетъ такой пустякъ? Конечно, это дѣлаетъ честь добротѣ вашего сердца. Я нахожусь въ союзѣ съ женщиной, къ которой теперь я совершенно равнодушенъ.

— Вы ошибаетесь, — возразила Люцилла. — Я признаю такой союзъ. По всей вѣроятности, ваша жена также признаетъ его.

— Mademoiselle, — сказалъ д’Овернэ искреннимъ тономъ, — что мнѣ теперь эта женщина, и почему я долженъ принимать въ соображенія ея чувства? Любовь умерла и ее ничѣмъ не воскресишь. Неужели же вы съ такимъ уваженіемъ относитесь къ закону, что считаете его постановленія рѣшающими въ такомъ вопросѣ, какъ любовь?

Въ голосѣ его звучало удивленіе. Люцилла отмѣтила это и сочла обвиненіемъ противъ себя. Очевидно, она сама во всемъ ниновата. Она такъ держала себя, что дала ему право говорить все это. Онъ былъ только послѣдователенъ и дѣйствовалъ сообразно со своими принципами. А она, признавъ его ученіе, лишила себя возможности возражать ему съ теоретической точки зрѣнія. Ей все стало совершенно ясно. Сегодня еще она слышала тѣ же взгляды, излагавшіеся въ собраніи, и соглашалась съ ними. Но то была теорія, а теперь она столкнулась съ осуществленіемъ ихъ на практикѣ.

— Я говорю не о законномъ союзѣ между вами, — заговорила Люцилла опять спокойнымъ, тихимъ голосомъ. — Но неужели васъ не останавливаетъ мысль о страданіяхъ, которыя вы причиняете вашей женѣ?

— Я не останавливаюсь передъ такой слезливой моралью, — сказалъ онъ холодно. — Я признаю только волю, свое право жить и наслаждаться.

— Monsieur д’Овернэ! — проговорила Люцилла твердо. — Мы должны кончить этотъ разговоръ. Между нами, очевидно, съ самаго начала было какое-то ужасное недоразумѣніе. Я обвиняю не васъ, а самое себя. Моя совѣсть до такой степени опутана условностями, которыя вы такъ презираете, что я не могу даже поблагодарить васъ за ваше предложеніе.

Вся горечь ея униженія вылилась въ этихъ словахъ. Она повернулась и хотѣла уйти, но онъ удержалъ ее.

— Вы не уйдете, mademoiselle, — сказалъ онъ и въ голосѣ его опять звучали страстныя, испугавшія ее, ноты. — Мы еще не объяснились. Мы съ вами товарищи, mademoiselle, а не дѣти, играющія въ любовь. Вы сами протянули мнѣ руку. Вы дали клятву. Это только прелюдія къ тому, что должно свершиться.

— Я дала клятву молчать и сдержу ее. Отпустите меня, monsieur д’Овернэ. Я не могу больше оставаться здѣсь. Вашъ видъ, ваши манеры внушаютъ мнѣ ужасъ и отвращеніе.

Но онъ не пускалъ ее и продолжалъ говорить. Есть слова, которыя дѣйствуютъ больнѣе ударовъ, интонаціи голоса, которыя сами по себѣ являются величайшимъ оскорбленіемъ. Она хотѣла идти, но онъ удержалъ ее за руку. Его прикосновеніе было ей ненавистно, какъ прикосновеніе какого-нибудь пресмыкающагося. Она чувствовала, что сейчасъ упадетъ въ обморокъ: передъ ней былъ мракъ и во мракѣ ярко выдѣлялось его искаженное, красивое лицо, которое было ей ненавистно. У нея невольно віѣстѣ съ рыданіемъ вырвались слова:

— О, Поль, неужели вы не придете спасти меня?

— Этотъ предатель! Этотъ измѣнникъ общему дѣлу! Вы зовете его?

Ненависть и злоба, звучавшіе въ его голосѣ, такъ поразили ее, что она сразу пришла въ себя. Силы вернулись къ ней и она бросила въ лицо д’Овернэ:

— Вы измѣнникъ, а не онъ.

И, подойдя къ нему, она, съ неожиданой для себя рѣшительностью, подняла руку и ударила его по лицу.

Въ слѣдующій моментъ она опрометью бѣжала по набережной, и почувствовала себя въ безопасности, достигнувъ людныхъ улицъ.

Глава XIX.

Мечты Люциллы улетучились, какъ мыльные пузыри.

Всю ночь она пролежала неподвижно, съ широко-раскрытыми глазами. Стыдъ и отчаяніе душили ее. Ея чувствительности была нанесена жестокая рана.

— Я убита, — говорила она себѣ. — Я убита и никогда не оправлюсь отъ этого, никогда не смогу смотрѣть на міръ прежними глазами.

Когда наступило утро, она немного успокоилась и къ ней вернулась способность разсуждать. Въ окно виднѣлся кусочекъ сѣраго неба, съ котораго лилъ дождь на крыши и трубы. Температура воздуха сразу понизилась, и утромъ было такъ же сыро и холодно, какъ ночью было душно и тепло. Люцилла встала и начала одѣваться. Полуодѣтая, она затопила каминъ, и въ это время вдругъ опять вспомнила всѣ событія прошлой ночи, слова д’Овернэ о готовящемся покушеніи и клятву молчанія, которую она дала ему.

Гребенка упала у нея изъ рукъ на колѣни и на лбу образовалась глубокая складка. Что ей теперь дѣлать? Должна ли она сдержать данную клятву, или же совѣсть подскажетъ ей нарушить ее? Она откинулась на спинку стула и закрыла глаза, стараясь сосредоточиться и найти какой-нибудь выходъ. Мысль о Полѣ промелькнула въ ея головѣ и вмѣстѣ съ нею явилась и нѣкоторая надежда. Но надежда эта быстро исчезла. Она не могла написать Полю, или кому-нибудь другому. Прежнія, простыя и свободныя отношенія къ людямъ были для нея теперь немыслимы. Все измѣнилось и въ ней самой, и вокругъ нея. Тяжелыя, безнадежныя слезы медленно скатывались по ея щекамъ.

— Я не могу писать. Я не могу жить — прошептала она:

Вслѣдъ затѣмъ она быстро вскочила со стула и стала торопливо одѣваться. Она чувствовала потребность уйти отъ этихъ удручающихъ мыслей и рѣшила поѣхать къ Онорѣ.

Было еще очень рано, и Люцилла пріѣхала въ школу, когда Онора еще не успѣла напиться чаю. Она сидѣла за чайнымъ столомъ и читала письма; неожиданное появленіе Люциллы крайне поразило ее.

— Какъ, это вы, моя маленькая, тихенькая мышка, — воскликнула она съ радостнымъ удивленіемъ. — Какъ вы сюда попали такъ рано?

— Взяла и пріѣхала, — отвѣчала Люцилла слабымъ голосомъ.

— Пили вы что-нибудь?

Люцилла вздрогнула и слегка покраснѣла.

— Нѣтъ, ничего еще не пила. Говоря откровенно, я забыла о существованіи чая.

— Гм! — проговорила Онора, топнувъ ногою. — Дайте мнѣ ваши руки. Ну, конечно, холодныя, какъ ледъ. Садитесь сейчасъ къ камину, и я стащу съ васъ сапоги. Ужасная вы женщина! Отчего вы такъ дрожите? Ну, полноте, голубчикъ, пріободритесь. Что еще у васъ случилось? Дайте мнѣ посмотрѣть вамъ въ глаза.

— Нѣтъ, только не смотрите мнѣ въ глаза, Онора, милая.

— Очевидно, вы проливали слезы надъ страданіями Истъ-Энда и рѣшили уморить себя съ голоду для возстановленія равновѣсія. Если бы я только могла убѣдить васъ взвалить страданія міра на какія-нибудь болѣе сильныя плечи, чѣмъ ваши, напр., на плечи м-ра Шеридана, и заняться своимъ маленькимъ дѣломъ. Я не стала бы запрещать вамъ оказывать м-ру Шеридану извѣстную помощь, но въ благоразумныхъ размѣрахъ. Не слѣдуетъ забывать, что вы все-таки женщина.

— Да, — сказала Люцилла, почти шопотомъ. — Въ этомъ и заключается весь ужасъ.

— Что-жъ тутъ ужаснаго? Просто это одинъ изъ тѣхъ фактовъ, съ которыми нельзя не считаться. Напр., я увѣрена, что м-ръ Шериданъ обладаетъ очень добрымъ и мягкимъ сердцемъ — хотя вообще я считаю его препротивнымъ господиномъ, — и я не сомнѣваюсь, что онъ также сочувствуетъ всѣмъ униженнымъ и оскорбленнымъ, какъ и вы. Но у мужчинъ другіе нервы. Они легче переносятъ бремя жизни и впечатлѣнія у нихъ ложатся не такъ глубоко. Уже одно то, что они не плачутъ отъ усталости или отъ обиды, показываетъ, какая разница между ними и нами. Если у нихъ случается какая-нибудь непріятность, они идутъ играть на билліардѣ, курятъ, словомъ, какъ-нибудь развлекаются. А мы забираемся къ себѣ въ уголъ и плачемъ.

Онора стояла на колѣняхъ около Люциллы, и снимала съ нея сапоги. Люцилла задумчиво смотрѣла на ея наклоненную головку съ вьющимися темными волосами. Ей было жаль, что она раньше не довѣрилась своему другу и не разсказала ей всего, что ее мучило. Можетъ быть, Онора, со своимъ яснымъ, трезвымъ умомъ, съумѣла бы успокоить ее и поддержать въ ея внутренней борьбѣ.

— Когда-то я тоже увлекалась разговорами объ эмансипаціи, — продолжала Онора. — Конечно, я и теперь стою за уничтоженіе всякаго неравенства, включая сюда и наши слезы, и прочее, если только это возможно. Но дѣло въ томъ, Люцилла, что въ тотъ самый моментъ, какъ я нашла себѣ подходящее дѣло и принялась за него, я сразу почувствовала, что я уже эмансипировалась. И этой премудрости вы научили меня. Вы внушили мнѣ мысль о плодотворности работы въ своемъ узкомъ кругу, которая оказывается гораздо полезнѣе безплодныхъ порывовъ къ чему-то необычайному.

— Да, — сказала Люцилла.

— Ну, вотъ, наконецъ, сапоги стащены, — проговорила Онора, подымаясь съ колѣнъ. — Не знаю почему, Люцилла, но вы всегда вызываете во мнѣ предчувствіе, что я рождена быть матерью — имѣть вокругъ себя кучу голодныхъ, несносныхъ ребятишекъ, которыхъ мнѣ придется кормить и умиротворять. Я рада, что вы такая маленькая. Мнѣ всегда хочется васъ ласкать и возиться съ вами, какъ съ ребенкомъ. Да вы и въ самомъ дѣлѣ ребенокъ, Люцилла. Я ни у кого не видѣла такого дѣтскаго выраженія лица, какъ у васъ, выраженія полной невинности и невѣдѣнія жизни.

— О, я все знаю… теперь.

Она подняла голову и посмотрѣла на Онору широко-раскрытыми глазами. Признаніе чуть было не сорвалось съ ея устъ.

— Неужели? Воображаю, какъ вы много знаете, въ самомъ дѣлѣ! Милое, маленькое существо! Когда я съ вами, я чувствую себя какой-то неповоротливой великаншей, чѣмъ-то вродѣ мудраго матріарха. Не знаю, существуетъ ли такой терминъ; кажется, я сама его и выдумала. А можетъ быть, онъ и встрѣчается гдѣ-нибудь въ исторіи. Лесли увѣряетъ, что я очень слаба по части исторіи.

Онора расхаживала по комнатѣ и хлопотала о завтракѣ.

— Дать вамъ кофе, Люцилла? Я сама приготовляю его сейчасъ. О горячіе гренки тоже. Вы непремѣнно должны также съѣсть чего-нибудь мясного. Если бы женщины поняли наконецъ, что питательная пища есть основа правильнаго мышленія, я думаю, онѣ могли бы излѣчиться отъ своего безразсудства.

— Развѣ я такъ безразсудна, Онора?

— Къ сожалѣнію, да, мой милый другъ.

— Онора!

— Что скажете?

— Эту недѣлю будетъ моя очередь вести занятія въ классѣ «англійскихъ гражданъ»?

— Да. У васъ есть уже что-нибудь наготовѣ?

— Я хотѣла поговорить съ ними объ обобщающей способности. Вы замѣтили одну странную особенность у женщинъ?

— Не одну, а очень много. Но мы всѣ точно сговорились надѣлять женскій полъ какими-то совершенствами, и приберегаемъ наши осужденія для отдѣльныхъ личностей.

— Мнѣ некого осуждать, кромѣ самой себя. Мнѣ очень грустно теперь, Онора. Я бы хотѣла разъяснить дѣтямъ, что женщина, главнымъ образомъ, должна добиваться двухъ вещей: во-первыхъ, она должна побороть свою умственную апатію, которая мѣшаетъ ей дѣлать какія бы то ни было обобщенія. А во-вторыхъ она должна болѣе критически относиться ко всему. Когда женщины сдѣлаютъ какое-нибудь обобщеніе, то уже держатся за него слѣпо, бросаются очертя голову, и совершаютъ величайшія безразсудства.

Несмотря на свою веселую болтовню, Онора была серьезно озабочена состояніемъ Люциллы. Она убѣдила ее остаться ночевать въ школѣ слѣдующія четыре ночи. Оставаться еще дольше Люцилла ни за что не соглашалась. Но Онора взяла съ нея обѣщаніе, что она, уходя изъ своей комнаты, будетъ оставлять ключъ сосѣдкѣ, съ тѣмъ, чтобы та въ ея отсутствіе топила комнату и убирала ее. Люцилла согласилась. Она съ большимъ волненіемъ ждала пятницы. Въ этотъ день, по ея разсчетамъ, д’Овернэ долженъ былъ пріѣхать въ Парижъ.

Ей хотѣлось тогда вернуться къ себѣ и одной выжидать событій. Между тѣмъ, она старалась скрывать отъ Оноры свою тревогу и припадки нервнаго страха, случавшіеся съ нею по временамъ. Въ пятницу утромъ, за кофе, Онора взяла газету и мелькомъ пробѣжала ее. Люцилла, увидѣвъ газету, не могла уже проглотить ни одной капли.

— Вотъ газета, — сказала Онора, передавая ее Люциллѣ. — У меня никогда нѣтъ времени прочесть ее. Я думаю, правительство само справится со своими дѣлами, а я ужъ буду заниматься своей школой.

Люцилла раскрыла газету. Въ иностранныхъ извѣстіяхъ, на которыхъ она тотчасъ же сосредоточила все свое вниманіе, не было ничего особеннаго. Она неслышно переворачивала газетные листы, когда вдругъ ей бросился въ глаза заголовокъ, который сразу приковалъ ея вниманіе.

---

Наканунѣ вечеромъ, т. е. въ четвергъ, Шериданъ и Литтльтонъ были въ засѣданіи школьнаго совѣта. Было уже темно, когда они вышли оттуда и направились домой по набережной. Оба они замѣтили подъ аркой около Вестминстерскаго аббатства фигуру человѣка, стоявшаго прислонившись къ стѣнѣ. Но ни одинъ изъ нихъ не замѣтилъ, что онъ, завидя ихъ, перешелъ на другую сторону и въ отдаленіи слѣдовалъ за ними. Впрочемъ, если бы даже они и замѣтили его движенія, то не придали бы имъ никакого значенія. Два дня шелъ снѣгъ, но теперь небо было ясное, и покрытыя снѣгомъ деревья и крыши красиво выдѣлялись на его фонѣ. Они рѣшили идти по набережной, чтобы полюбоваться картиной зимней ночи. Было тепло и хорошо; они остановились у рѣки и смотрѣли на громадный городъ, разстилающійся передъ ними. Шериданъ особенно живо чувствовалъ своеобразную красоту Лондона. Рѣка, усѣянная безчисленными огоньками, громады домовъ и церквей, смутно рисующіяся во мракѣ, уличный шумъ, доносящійся сюда издалека, и тишина ночного неба, простирающагося надъ городомъ — все это было для него полно поэзіи.

— Завтра будетъ таять и все испортится, — сказалъ Литтльтонъ, осматриваясь кругомъ. — Но сегодня здѣсь необыкновенно красиво.

Они продолжали путь и дошли до Вестминстерскаго моста. Здѣсь они повернули и пошли на сѣверъ. Незнакомецъ все слѣдовалъ за ними.

— Пойдемте черезъ паркъ, — сказалъ Шериданъ. — Времени еще много, а тамъ будетъ спокойнѣе.

Они направлялись въ Спрингъ-Стритъ, гдѣ у Шеридана было назначено дѣловое свиданіе въ помѣщеніи совѣта графства, а конецъ вечера онъ долженъ былъ провести въ обществѣ одного бывшаго министра, который хотѣлъ поговорить съ нимъ объ одномъ изъ вопросовъ, стоявшихъ теперь на очереди въ парламентѣ. По дорогѣ Шериданъ заговорилъ своимъ обычнымъ насмѣшливымъ тономъ о либеральной партіи.

— Они мнѣ страшно надоѣли, — говорилъ онъ. — Насколько я теперь убѣждаюсь, они не въ силахъ выработать порядочной программы. Они ищутъ Богъ знаетъ гдѣ какого-нибудь избирательнаго лозунга, когда у нихъ передъ носомъ находится Лондонъ, со всѣми его неустройствами и ужасами. Они не могутъ придумать ничего, кромѣ гомъ-руля и питейной реформы. Можно думать, что у насъ все уже обстоитъ вполнѣ благополучно и мы не знаемъ, чего и желать. Гартхэдъ просилъ меня зайти къ нему сегодня и поговорить о заработной платѣ. Я охотно сдѣлаю это, но при случаѣ вверну ему и нѣсколько словъ о программѣ. Имъ придется принять мою программу, разъ они не могутъ выдумать своей. Но что прикажете дѣлать съ людьми, которые стоятъ у кормила правленія и заимствуютъ у другихъ руководящія начала для своей дѣятельности, когда достаточно только посмотрѣть вокругъ себя, чтобы понять, куда слѣдуетъ направить свои силы Все это меня просто злитъ. Сами они ищутъ, какъ бы обновить свою программу. Когда же является кто-нибудь и предлагаетъ программу, болѣе соотвѣтствующую интересамъ большинства избирателей — они почему-то отъ него отворачиваются.

Они повернули на Парламентскую улицу и приближались къ парку. Здѣсь было тихо и безлюдно. На улицѣ никого не было, кромѣ ихъ двухъ и одинокой фигуры, слѣдовавшей за ними, которая теперь перешла на ихъ сторону. Въ увлеченіи разговоромъ они и не замѣтили его. Онъ подошелъ совсѣмъ близко къ нимъ, потомъ вдругъ повернулся и толкнулъ Шеридана. Литтльтонъ тотчасъ же защитилъ собою своего друга и повлекъ его направо, но Шериданъ поблѣднѣлъ, какъ смерть, вскрикнулъ и упалъ на снѣгь.

— Боже мой! — закричалъ Литтльтонъ. — Я видѣлъ ножъ въ рукѣ этого человѣка. Бѣгите за нимъ, господа. Онъ убѣжалъ въ сторону парка. Высокій человѣкъ, съ большой бородой!

Улица, казавшаяся передъ этимъ пустою, быстро наполнялась народомъ. Литтльтонъ стоялъ на колѣняхъ около лежащаго Шеридана и старался приподнять его. Шериданъ протянулъ ему руку. Ножъ все еще торчалъ въ ранѣ. Рукоятка его была обернута въ бумагу, на которой было что-то написано, но она была такъ залита кровью, что нельзя было разобрать надписи.

— Я не думаю, чтобы онъ былъ серьезно раненъ, — сказалъ чей-то спокойный голосъ. — Я не докторъ, но немного смыслю въ этихъ дѣлахъ. Я помогу вамъ поднять его. Тотъ негодяй, очевидно, промахнулся и не туда попалъ.

— Я видѣлъ его, — сказалъ Литтльтонъ, — и видѣлъ, какъ онъ поднялъ ножъ. Но я не могъ ничего сдѣлать и успѣлъ только пихнуть моего друга впередъ.

— Вотъ именно этимъ вы и спасли его.

Слѣдующіе нѣсколько часовъ показались Литтльтону ужаснѣйшимъ кошмаромъ. Положеніе Шеридана еще не было выяснено, а тутъ пришлось вынести всю тяготу полицейскаго допроса. Литтльтонъ не могъ пролить никакого свѣта на это загадочное дѣло. Онъ могъ только еще разъ разсказать о внезапномъ поворотѣ незнакомца, который бросился на Шеридана, когда тотъ былъ совершенно увлеченъ разговоромъ, и о необыкновенной быстротѣ удара. Кто былъ человѣкъ, нанесшій ударъ, — онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Онъ замѣтилъ только его смуглый цвѣтъ лица и пушистую бороду. Относительно мотивовъ покушенія онъ также не могъ ничего сказать.

До субботы вечера Литтльтона не пускали къ Полю. Доктора, впрочемъ, съ самаго начала высказались въ благопріятномъ смыслѣ; рана, хотя и очень мучительная, была не опасна, но она вызвала сильное нервное потрясеніе и поэтому больного рѣшили продержать нѣсколько дней въ полномъ одиночествѣ. Покушеніе произошло въ четвергъ вечеромъ, а къ субботѣ Шериданъ уже настолько оправился, что былъ въ состояніи дать нѣсколько показаній полиціи, которая тщетно усиливалась отыскать убійцу. Въ субботу же вечеромъ Литтльтону разрѣшили навѣстить своего друга. Литтльтонъ засталъ его лежащимъ въ кровати, слабымъ и блѣднымъ отъ потери крови, но внѣ всякой опасности.

— Какъ вы себя чувствуете, дружище? — спросилъ онъ нѣжно.

— Довольно хорошо. Рана, конечно, немного побаливаетъ. Но я собственно не знаю, зачѣмъ я долженъ лежать здѣсь, хотя доктора почему-то на этомъ настаиваютъ. Мнѣ запрещаютъ говорить, и читать, и даже думать. Я долженъ только лежать смирно и выздоравливать.

— Потерпите еще немного. Это навѣрное будетъ продолжаться недолго.

— Они то же самое говорятъ. Рана, оказывается, была самая пустяшная.

— Я думаю, теперь ужъ мнѣ позволятъ отъ времени до времени приходить къ вамъ?

— Вѣроятно. А кстати, видѣли вы ту бумагу?

— Какую бумагу? — Литтльтонъ посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.

— Бумагу, въ которую былъ обернутъ кинжалъ. Полиція приходила сегодня утромъ. Я долженъ былъ давать показанія.

— Ну?

— Они показали мнѣ эту бумагу и на ней можно было, хотя и съ трудомъ, разобрать надпись: «предателю». Литтльтонъ, кого это я предалъ?

— Богъ знаетъ, дружище, я не знаю.

Легкая улыбка мелькнула, на губахъ у Шеридана.

— Знаете, что я вамъ скажу, — началъ онъ. — Этотъ таинственный незнакомецъ — очень неглупый господинъ. Онъ понялъ, что человѣкъ моего направленія гораздо опаснѣе для анархистовъ, чѣмъ всѣ полицейскіе коммиссары вмѣстѣ взятые. Наша партія — самый серьезный врагъ анархистовъ въ Англіи.

— Вы, значить, имѣете подозрѣнія на кого-нибудь, Шериданъ?

— Видите ли, — спокойно продолжалъ тотъ, — когда человѣкъ вонзаетъ въ васъ кинжалъ, то вы естественно взглядываете на него, прежде чѣмъ упасть. По крайней мѣрѣ, я это сдѣлалъ. И я увидѣлъ глаза этого человѣка надъ его приставной бородой.

— И узнали его?

— Мнѣ кажется, что да. Но, во всякомъ случаѣ, онъ теперь уже навѣрное далеко отъ Англіи.

Литтльтонъ задумался.

— И никогда не вернется сюда, — сказалъ послѣ небольшой паузы. Я догадываюсь, кого вы имѣете въ виду. Но дѣло въ томъ, что онъ уже арестованъ — по другому преступленію. Онъ отправился въ Парижъ и, повидимому, замышлялъ тамъ нѣчто грандіозное — взорвать палату депутатовъ, или что-то въ этомъ родѣ. Но — нервы ли его не выдержали, или онъ просто сдѣлалъ какую-нибудь оплошность — во всякомъ случаѣ онъ бросилъ свою бомбу слишкомъ рано.

— Были пострадавшіе?

— Нянька съ ребенкомъ на рукахъ. Кажется, этотъ маленькій представитель буржуазіи погибъ, а нянька осталась жива, хотя и серьезно ранена. Кромѣ того, было разбито нѣсколько оконъ. Полиція тотчасъ же арестовала виновника происшествія.

— Бѣдный д’Овернэ! Онъ все-таки былъ вполнѣ искреннимъ человѣкомъ. — Поль нѣкоторое время лежалъ молча, и затѣмъ проговорилъ мягко: — я думаю, намъ съ вами незачѣмъ сообщать кому бы то ни было своихъ предположеній и увеличивать сумму обвиненій противъ него. Сегодня утромъ, когда приходила полиція, я дѣйствительно не могъ еще связать двухъ словъ и ничего имъ не говорилъ. И дальше тоже ничего не скажу. А вы прочли объ этомъ въ сегодняшней газетѣ?

— Да.

Поль молчалъ. Онъ медленно повернулъ голову къ стѣнѣ — это было единственное движеніе, которое было ему позволено. Литтльтонъ замѣтилъ признаки возбужденія на его лицѣ. Онъ ласково дотронулся до его руки.

— Я уйду теперь, — сказалъ онъ. — Вамъ нужно отдохнуть.

Поль поднялъ на него глаза.

— У меня есть къ вамъ просьба, — сказалъ онъ. — Дѣло не спѣшное, но все-таки вы его, при случаѣ, исполните.

— Непремѣнно. Скажите же мнѣ, что я долженъ сдѣлать?

— Когда вы будете у миссъ Кэмбаль?

— Завтра, должно быть. Я обыкновенно захожу къ ней по воскресеньямъ.

— Если вы увидите Люциллу…

— Люцилла не бываетъ тамъ по воскресеньямъ. Но если я пойду въ понедѣльникъ, то, навѣрное, застану ее.

— Ну, въ понедѣльникъ, такъ въ понедѣльникъ. Если вы увидите ее, то скажите ей… отъ меня… что я чувствую себя прекрасно, и скоро буду уже на ногахъ. Вообще, объясните ей, что все это были одни пустяки.

— Хорошо. Я буду помнить и нарочно зайду въ школу въ понедѣльникъ.

— Большое вамъ спасибо. Что, холодно сегодня вечеромъ?

— Ужасно холодно. Вчера весь день таяло, а сегодня настоящій морозъ.

Глава XX.

Въ пятницу, вечеромъ, т.-е. въ тотъ день, когда сообщеніе о покушеніи на Шеридана появилось въ газетахъ, Люцилла вернулась къ себѣ. Весь день она держала себя въ рукахъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, исполняла свои обязанности, надѣясь такимъ образомъ успокоить опасенія Оноры и избѣгнуть ея разспросовъ. Это ей, дѣйствительно, удалось: Онора ничего не замѣтила и спокойно отпустила ее домой. Погода была ужасная. Снѣгъ таялъ и шелъ проливной дождь. Сырость такъ и стояла въ воздухѣ. Люцилла промокла до костей, пока добралась до дому. Старуха-сосѣдка, которой она, по настоянію Оноры, поручила убирать и топить свою комнату, встрѣтила ее у дверей, передала ей ключъ и спросила, не потребуется ли еще чего-нибудь. Люцилла, всѣми силами стараясь скрыть свое волненіе, отвѣтила, что нѣтъ, постаралась даже улыбнуться, заплатила старухѣ за ея услуги, и увѣрила ее, что въ слѣдующіе дни ей ничего отъ нея не будетъ нужно.

Затѣмъ она поднялась къ себѣ, закрыла и заперла за собой дверь на замокъ.

Въ каминѣ горѣлъ огонь. Люцилла съ трудомъ сняла съ себя пальто и опустилась на полномъ изнеможеніи. Она была смертельно блѣдна, и чувствовала себя не въ силахъ ни двигаться, ни даже думать. Она точно впала въ какое-то оцѣпенѣніе, и, когда пришла въ себя, то оказалось, что огонь въ каминѣ уже потухъ. Тутъ только ей пришло въ голову, что слѣдовало бы снять съ себя мокрые чулки. Она поднялась и съ удивленіемъ почувствовала, что у нея все болитъ. Боль была такая острая, что ей нужно было сдѣлать надъ собою большое усиліе, для того, чтобы перейти комнату и подложить дровъ въ каминъ, но ей было очень холодно, и поэтому она, наконецъ, рѣшилась на это. Тутъ она вспомнила, что у нея не было припасено никакой ѣды. Но этотъ вопросъ нисколько не заботилъ ее, потому что самая мысль о пищѣ была ей противна. Она зажгла свѣчки и стала снимать съ себя промокшее платье. Потомъ, сѣвши на скамеечку передъ каминомъ, она поставила свои ноги ближе къ огню, чтобы согрѣть ихъ. Мало-по-малу она начала отогрѣваться и успокаиваться. Она все время могла думать только о Полѣ, который лежитъ теперь раненый, и, можетъ быть, смертельно.

— Я должна написать ему, — рѣшила она, наконецъ. — Мнѣ нужно сказать ему…

Она встала, взяла съ письменнаго стола карандашъ и бумагу и вернулась на прежнее мѣсто; но какъ только она опустилась на стулъ, то почувствовала такую слабость, что была не въ состояніи написать ни одного слова. Она знала, что должна написать что-то, но никакъ не могла припомнить, что именно.

— Если-бы я только могла добраться до постели, — думала она, — и полежать немного въ теплѣ и покоѣ, тогда я навѣрное припомню. Что-то мнѣ нужно сказать Полю, нужно объяснить ему, но что — не могу вспомнить.

Наконецъ она сдѣлала надъ собою усиліе, раздѣлась и легла въ постель, положивъ рядомъ на столикѣ бумагу и карандашъ. Вскорѣ она заснула — или вѣрнѣе, впала въ тяжелое забытье. Все время ее преслѣдовали кошмары. Рано утромъ она проснулась совсѣмъ разбитая. Въ головѣ и въ ногахъ чувствовалась невыносимая боль. Тутъ она поняла, что серьезно расхворалась, и будетъ хворать здѣсь одна, въ этой маленькой комнаткѣ, лишенная всякаго ухода и отрѣзанная отъ всего остального міра до понедѣльника, когда Онора навѣрное хватится ея отсутствія и пріѣдетъ къ ней.

— Ну, ничего, по крайней мѣрѣ, эти два дня никто не будетъ меня безпокоить, — думала она.

Ей было очень холодно, огонь въ каминѣ давно потухъ, а она была совершенно не въ силахъ встать и подложить туда дровъ. Она была такъ слаба, что не могла даже поднять головы съ подушки.

Она опять впала въ горячечное забытье и все время ее преслѣдовала мысль о Полѣ. Наконецъ, она заснула, и видѣла ужасный сонъ. Она была уже не на землѣ, а гдѣ-то въ высшихъ сферахъ, гдѣ царила справедливость. И Поль былъ тамъ. Ей снилось, что онъ былъ отступникомъ, и что праведные духи осудили его; ей снилось, что она первая подняла руку и осудила его и этимъ осужденіемъ завоевала себѣ право на высшее блаженство; но рай, завоеванный такимъ образомъ, казался ей страшнѣе и ужаснѣе ада.

Она проснулась отъ ужаса. Яркій день смотрѣлъ въ ея окно. Небо прояснилось и погода стояла хорошая. Но Люциллѣ солнечный свѣтъ былъ непріятенъ, и предметы, освѣщаемые его лучами, были ей ненавистны, хотя она понимала, что это ничто иное, какъ ея старая мебель и всячески старалась не давать воли своимъ больнымъ нервамъ. Но было одно обстоятельство, смущавшее ее и не дававшее ей покою. На стѣнѣ, напротивъ кровати, она видѣла окруженный туманною дымкою профиль Шеридана. Онъ вырисовывался ясно и отчетливо, но казался холоднымъ и загадочнымъ, какъ сфинксъ. Ей было бы не такъ страшно, если бы онъ повернулся и посмотрѣлъ на нее. Но онъ неподвижно смотрѣлъ куда-то въ сторону. Этотъ странный призракъ приводилъ ее въ трепетъ. Она повернула голову въ другую сторону и закрыла глаза.

— Голова у меня не въ порядкѣ, — думала она. — Должно быть, я сильно простудилась. Надо закрыть глаза и тогда видѣніе исчезнетъ.

Она пролежала нѣкоторое время съ закрытыми глазами, потомъ робко пріоткрыла ихъ и со страхомъ посмотрѣла на стѣну. Профиль Поля все еще былъ тамъ.

Ужасъ объялъ ея душу и она вдругъ припомнила, что собиралась написать ему. Она быстро взяла бумагу и карандашъ, положенные рядомъ на столикѣ, и, сдѣлавъ надъ собою страшное усиліе, медленно и съ трудомъ написала слѣдующія слова:

«Дорогой Поль, простите…»

Потомъ бумага и карандашъ упали у нея изъ рукъ и она снова впала въ забытье.

Мысли ея перешли на Онору. Что бы она ни дала, чтобы услышать ея шаги на лѣстницѣ, увидѣть ея милое лицо въ дверяхъ, ея ласковые темные глаза, что бы она ни дала, чтобы почувствоватъ прикосновеніе ея руки! Но никто не приходилъ, исключая молочника. Онъ постучался въ дверь и его громкій голосъ разбудилъ ее. Ей страстно захотѣлось выпить молока и она попробовала позвать его, но такимъ слабымъ голосомъ, что онъ не услыхалъ ея призыва. Она знала, что онъ оставилъ за дверьми бутылку молока, но это молоко было такъ же недоступно для нея, какъ если бы оно было за сто верстъ: она не могла встать и взять его. И эта мысль на минуту такъ огорчила ее, что она заплакала.

Потомъ она начала соображать, что въ сущности всѣ событія послѣдняго времени были случайностью. Она не предавала своихъ друзей и всегда въ глубинѣ души любила ихъ. Мысль объ Онорѣ опять мелькнула въ ея головѣ и принесла съ собою успокоеніе и утѣшеніе. Если бы она разсказала все Онорѣ, то ничего бы этого не случилось. Потомъ она подумала о Полѣ, о своемъ вѣрномъ другѣ, спокойная, но неизмѣнная симпатія котораго длилась уже столько лѣтъ. Но воспоминаніе объ его отношеніи къ ней и о томъ, какъ она отплатила за это отношеніе, снова вызвало прежнее отчаяніе въ ея душѣ. Ей хотѣлось плакать и молить его о прощеніи. И онъ бы навѣрное простилъ, если бы только услышалъ ее. Она хорошо знала Поля и знала, что онъ не способенъ къ злопамятству.

Между тѣмъ время шло и она чувствовала себя все хуже и хуже. Очевидно, она простудилась и схватила сильную инфлуэнцу. Иначе нельзя было объяснить ея лихорадочнаго состоянія и необычайной слабости. Она разсчитала, что Онора въ понедѣльникъ навѣрное пріѣдетъ къ ней, замѣтивъ ея отсутствіе въ школѣ и догадавшись, что съ ней случилось что-нибудь неладное. Но до понедѣльника вечера, послѣ окончанія занятій въ школѣ, не было никакой надежды на ея пріѣздъ. А долго ли еще осталось до этого? Люцилла совершенно утратила сознаніе времени и не знала, долго ли она лежала такъ въ одиночествѣ.

Потомъ ей вдругъ пришло въ голову, что, можетъ быть, Онора не сразу обезпокоится ея отсутствіемъ; можетъ быть, она рѣшитъ подождать до слѣдующаго дня, или написать ей письмо, на которое она не въ состояніи будетъ отвѣтить, и такъ пройдетъ еще день.

Эта мысль показалась ей такой ужасной, что здѣсь нить ея размышленій опять порвалась. У нея начался бредъ, за которымъ послѣдовала полная потеря сознанія. Часы шли, и она лежала совершенно неподвижно. Наконецъ, она очнулась. Въ комнатѣ было тихо, какъ въ могилѣ, и такъ же темно. Сначала она подумала, что настала ночь; потомъ у нея явилось сознаніе, что тишина и мракъ — въ ней самой. Сдѣлавъ усиліе, она пріоткрыла рѣсницы и увидѣла, что кругомъ также темно и тихо.

— Это смерть! — сказала она себѣ. — Я ничего не вижу и не слышу. Зрѣніе и слухъ уже исчезли. Скоро исчезнетъ и сознаніе.

Но сознаніе еще не покидало ее и къ ней на время вернулась способность разсуждать.

«Я умру, — думала она, — и, пожалуй, для меня теперь лучше всего умереть. Видитъ Богъ, что я всегда была искренна; но я не понимала условій нашего времени. Лучшій исходъ для меня — смерть. Если бы я осталась жить, я бы, все равно, погибла».

Между тѣмъ наступилъ понедѣльникъ и Онора, — встревоженная ея отсутствіемъ и еще болѣе приходомъ Литтльтона съ его неожиданными вѣстями, поспѣшила къ Люциллѣ, но пришла уже слишкомъ поздно.

Въ понедѣльникъ, утромъ, Люцилла въ послѣдній разъ пришла въ себя и увидѣла, что въ комнатѣ опять свѣтло. Ей страстно хотѣлось повернуться къ окну и посмотрѣть въ послѣдній разъ на клочекъ сѣраго лондонскаго неба, но такое движеніе превышало ея силы. Тогда она стала пристально всматриваться въ дверь, находящуюся какъ разъ противъ ея кровати. Неужели эта дверь не отворится? Вотъ она уже немного пріотворяется. Передъ глазами у нея стоялъ туманъ и она не могла хорошенько разглядѣть, что тамъ дѣлалось. Но она чувствовала, что все кругомъ нея мѣняется, чувствовала около себя присутствіе друга. Всѣ ея страданія и слабость разомъ исчезли. Можетъ быть, все это былъ только сонъ. Тяжесть спала съ ея души и въ ней воцарилось глубокое успокоеніе. Она чувствовала себя совсѣмъ здоровой, кошмаръ, угнетавшій ее въ теченіе многихъ мѣсяцевъ, прошелъ.

Она вспомнила, что туфли ея стоятъ около постели, ей стоитъ только протянуть руку, чтобы взять ихъ. Ей хотѣлось надѣть ихъ, сбѣжать внизъ и самой снести Полю письмо. Эта мысль была у нея послѣднимъ проблескомъ сознанія. Больше она уже не приходила въ себя.

Глава XXI.

Снѣгъ густымъ слоемъ покрывалъ садъ стараго ректорскаго дома и облѣплялъ собою деревья и оконные выступы.

Онора стояла у окна въ своей прежней комнатѣ и задумчиво смотрѣла въ садъ. Послѣ долгаго пребыванія въ Лондонѣ, этотъ широкій просторъ покрытой снѣгомъ земли и сѣраго зимняго неба, покрытаго тяжелыми облаками, эта тишина кругомъ вызывала въ ея душѣ чувство безпомощности и одиночества. Она была въ траурѣ и лицо ея было блѣднѣе обыкновеннаго, а въ глазахъ появилось выраженіе глубокой грусти, которое дѣлало ихъ несравненно прекраснѣе, чѣмъ они были раньше. Каждое утро, когда она просыпалась, то первою мыслью ея было, что Люциллы уже нѣтъ на свѣтѣ.

Это были первые каникулы, которые Онора проводила дома послѣ ея отъѣзда въ Лондонъ. Когда первый, острый періодъ горя прошелъ, Лесли привезъ ее сюда, и тотчасъ же уѣхалъ, не желая присутствовать при свиданіи отца съ дочерью. Она пріѣхала въ ректоратъ поздно вечеромъ и въ первую же минуту, когда передъ нею открылись двери отчаго дома, могла убѣдиться въ происшедшихъ тамъ за ея отсутствіе перемѣнахъ. Когда она въ прежнія времена возвращалась домой, передняя всегда была ярко освѣщена и изъ дверей виднѣлась цѣлая анфилада также ярко освѣщенныхъ комнатъ. Нѣсколько человѣкъ прислуги встрѣчали ее въ передней. Теперь же на порогѣ стоялъ только ея отецъ. Лицо его дышало искренней радостью, но Онору съ перваго взгляда поразило обветшаніе его костюма. Передняя, очевидно, изъ экономическихъ соображеній, освѣщалась одной маленькой керосиновой лампочкой. Всѣ комнаты были темныя, и только изъ полуотворенной двери кабинета виднѣлась слабая полоска свѣта.

Въ тотъ моментъ, когда отецъ ввелъ ее къ себѣ въ кабинетъ, Онора готова была бы отдать все на свѣтѣ, чтобы скрыть отъ него свою нарядную мѣховую шубку и предстать передъ нимъ въ самомъ простомъ и поношенномъ изъ своихъ платьевъ.

Слѣдующій день принесъ съ собою совершенно такія же впечатлѣнія. На весь домъ и садъ полагалась только одна прислуга — здоровая деревенская дѣвушка, которая завѣдывала хозяйствомъ ректора и прибирала его комнаты. Заботиться объ его одеждѣ не входило въ кругъ ея обязанностей. Онора къ ужасу своему замѣтила, что ботинки его, за неимѣніемъ чернаго шнурка, завязываются простою веревкою.

«Это мой отецъ, — думала она, невольно обращая взглядъ на свое модное, красиво сшитое платье, — и онъ одѣтъ, какъ нищій, между тѣмъ какъ я хожу въ новомъ платьѣ».

Въ это утро она вышла изъ своей холодной спальни и отправилась искать единственную, обитаемую комнату, въ которой былъ накрытъ чай. Со времени своего пріѣзда она постоянно старалась доставлять отцу, безъ его вѣдома, разныя маленькія роскоши. Когда она вошла въ комнату онъ стоялъ у камина и распечатывалъ какое-то письмо. Онора незамѣтно подкралась къ нему, овладѣла его рукою и принялась обрѣзывать бахрому, свисавшую съ рукава его рубашки.

— Онора, filia mea, — сказалъ старикъ, — ты вернулась ко мнѣ, чтобы дать мнѣ почувствовать всю прелесть дочерней любви и заботливости.

— Давайте-ка другой рукавъ, папа. Вотъ такъ. Боже мой, здѣсь нигдѣ нѣтъ пуговицъ!

Ректоръ повиновался и съ любящимъ удивленіемъ смотрѣлъ на ловкіе бѣлые пальчики Оноры, распоряжавшіеся надъ его рукавами. Онора въ такихъ случаяхъ всегда съ трудомъ сдерживала слезы.

— Онъ пріѣзжаетъ завтра, Онора, — проговорилъ м-ръ Кэмбаль.

— Лесли? О, я знаю, — отвѣчала она разсѣянно. — Обѣщайте мнѣ одну вещь.

— Въ чемъ дѣло, дорогая? — спросилъ ректоръ, съ легкимъ страхомъ въ голосѣ.

— Что вы съѣдите яичницу, которую я сейчасъ вамъ приготовлю? Одного какао вамъ мало къ завтраку.

Яичница, приготовленная Онорой, оказалась необыкновенно вкусной. Молодая дѣвушка напрактиковалась въ Лондонѣ въ кулинарномъ искусствѣ. Щеки ея разгорѣлись отъ плиты и отъ борьбы съ кухаркой, которая была недовольна вторженіемъ чуждаго элемента въ ея сферу. Ректоръ въ молчаніи ѣлъ приготовленную для него яичницу и съ любовью посматривалъ на дочь. Ему казалось страннымъ и непривычнымъ, что эта красивая, цвѣтущая дѣвушка, жизнь которой почти ничѣмъ не была связана съ его жизнью, заботилась о немъ, окружала его своими попеченіями. Взглядъ его прояснялся каждый разъ, когда онъ смотрѣлъ на нее.

Онора, съ своей стороны, тоже рада была вернуться къ нему. То, что раньше отталкивало ее, казалось ей теперь привлекательнымъ. Атмосфера чистоты и святости, окружавшая старика, доставляла ей ни съ чѣмъ несравнимое утѣшеніе въ ея горѣ. Она посвящала большую часть времени заботамъ объ отцѣ, стараясь всевозможными хитростями побороть его аскетическія привычки. Ректоръ въ большинствѣ случаевъ уступалъ ей, какъ иногда уступаютъ ребенку то, чего не уступятъ равному. Но иногда онъ пробовалъ протестовать.

— Дитя мое, ты, невѣрно, понимаешь нѣкоторыя вещи — говорилъ онъ. — Мое самоотреченіе, какъ ты его называешь, является не только средствомъ искупленія прежнихъ грѣховъ, но оно также поддерживаетъ мой духъ на извѣстной высотѣ и представляетъ смиренное усиліе слѣдовать по стопамъ Господа, которому негдѣ было преклонить голову.

Но противостоять голоду было легче, чѣмъ прелестному личику дочери, смотрѣвшей на него умоляющими глазами, и въ концѣ концовъ ректоръ уступалъ.

Однажды, вечеромъ, Онора, усѣвшись у ногъ отца, разсказала ему все, что она знала изъ исторіи Люциллы. При этомъ она не могла удержаться отъ слезъ. Ректоръ положилъ ей на голову руку.

— Ты любила эту странную дѣвушку, Онора? — спросилъ

— Очень, дорогой отецъ, очень любила.

— Не думай, fîlia теа, что жизнь ея прошла безплодно. Я глубоко тронутъ этимъ стремленіемъ молодого, неопытнаго существа облегчить страданія міра. Она добровольно разсталась съ сокровищами на землѣ и приготовила себѣ сокровище на небѣ. Мы не должны сожалѣть объ ея смерти, Онора. Она отдала свою жизнь. Что же больше можетъ отдать человѣкъ? Не забывай, Онора, что Тотъ, кто вложилъ въ душу этой дѣвушки такое страстное стремленіе къ добру, дастъ ей покой и счастіе въ вѣчной жизни.

Онора благоговѣйно поднесла къ губамъ старческую руку отца и поцѣловала ее. Взгляды ихъ по прежнему расходились, но любовь смягчила ея отношеніе къ этимъ разногласіямъ. Она теперь иначе понимала его слова и придавала имъ другое значеніе.

— Есть еще одна вещь, о которой я хотѣла бы поговорить съ вами, — начала она смущенно.

— Открой свое сердце человѣку, который любитъ тебя, дочь моя.

— Дѣло вотъ въ чемъ: я знаю, что вы не тратите тѣхъ 150 фунтовъ, которые остались послѣ моей матери. Я теперь богата: я получаю въ годъ гораздо болѣе 150 ф., — гораздо болѣе, чѣмъ мнѣ нужно. А съ тѣхъ поръ, какъ я узнала Люциллу, я стала совсѣмъ иначе относиться ко всякой роскоши. Но вы уже слишкомъ суровы къ себѣ, вы лишаете себя необходимаго. Пожалуйста, дорогой отецъ, тратьте эти деньги для меня, иначе я не буду спокойна. — Она положила голову къ нему на колѣни и продолжала умоляюще: — если вы мнѣ этого не обѣщаете, я никогда не надѣну своей мѣховой накидки, а мнѣ очень холодно.

Ректоръ любовно погладилъ ее по волосамъ.

— Надѣнь свою накидку, filia pretiosa. Боже сохрани, чтобы ты страдала отъ холода. А служеніе Господу даетъ миръ моей душѣ.

Въ голосѣ его не слышалось ни малѣйшаго колебанія.

— Мнѣ кажется, — сказала Онора еще болѣе робко, — что еслибъ мама знала, она пожелала бы, чтобы было по моему.

Ректоръ не отвѣчалъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, но потомъ проговорилъ рѣшительно:

— Если бы я это думалъ, то я бы, уступилъ. Но ты ошибаешься. Она раньше меня вступила на этотъ путь. Дорогая моя, не заботься обо мнѣ. Я чувствую себя очень хорошо и знаю, что благословеніе Божіе на мнѣ.

Онора поняла, что настаивать дальше было бы безполезно. Она сидѣла молча и смотрѣла на тлѣющіе уголья. И вдругъ ей пришла въ голову новая мысль. Она взяла руку отца въ свои и подняла на него глаза.

— Тогда обѣщайте мнѣ другое, — сказала она живо.

Онъ съ улыбкой взглянулъ на нее.

— Что, дорогая моя? — спросилъ онъ.

— Деньги эти нѣсколько лѣтъ накоплялись, и, кромѣ того, есть вѣдь еще и капиталъ. Возьмите все это, отецъ, и употребите на то же дѣло, куда вы тратите и свои деньги. Я не трону этихъ денегъ ради Люциллы. Я никогда хорошенько не понимала ее, но мнѣ кажется — я даже увѣрена, что она одобрила бы такой поступокъ. Возьмите эти деньги, отецъ.

Ректоръ откинулся на спинку кресла и ничего не отвѣчалъ. Невозможно было отказаться отъ предложенія Оноры, а между тѣмъ чувство справедливости не позволяло соглашаться на него. То, что было церковной собственностью, должно было идти на церковныя нужды. Но эти деньги не имѣли никакого отношенія къ церкви, и та дѣвушка, въ память которой Онора хотѣла пожертвовать ихъ, навѣрное пожелала бы сдѣлать изъ нихъ другое употребленіе. Въ концѣ концовъ они рѣшили, что состояніе матери Оноры будетъ передано черезъ Литтльтона тому человѣку, къ которому были обращены послѣднія предсмертныя слова Люциллы, и онъ употребитъ ихъ на какое-нибудь общественное дѣло.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На этотъ разъ Лесли пріѣхалъ надолго.

Однажды днемъ, вскорѣ послѣ его пріѣзда, погода прояснилась и голубое небо выглянуло изъ-за тяжелой облачной пелены. Лесли отправился осматривать общинныя владѣнія деревни. Хотя домъ ректора обветшалъ, зато церковь имѣла цвѣтущій видъ. Зданіе церкви было обновлено и расширено; теперь оно свободно могло вмѣщать въ себя массу простого люда, стекавшагося со всѣхъ сторонъ слушать проповѣдника, у котораго горячее, убѣжденное слово вполнѣ согласовалось съ его жизнью. Органъ былъ новый и гораздо лучше прежняго. Ректоръ стремился къ тому, чтобы согласовать внѣшнюю красоту и торжественность богослуженія съ глубокимъ внутреннимъ смысломъ церковной службы. Двери церкви всегда были открыты для всѣхъ; каждый день, въ удобный для крестьянъ часъ, тамъ игралъ органъ, а подъ вечеръ происходила краткая служба. Школы также были расширены и увеличены въ числѣ; кромѣ того, недавно была открыта читальня.

Онора съ удивленіемъ смотрѣла на всѣ эти преобразованія, произведенныя въ такое короткое время, и поражалась широтой идей отца и успѣшностью ихъ примѣненія.

Лесли отправился бродить среди холмовъ. Ему нужно было уединиться, чтобы собраться съ мыслями и обдумать свое рѣшеніе.

Онора у себя дома была новой дѣвушкой, измѣненной лондонской жизнью, но ему она опять напоминала прежнюю. Рядомъ съ ея цвѣтущею молодостью выдѣлялась старческая фигура ректора, жизнь котораго медленно угасала въ атмосферѣ подвижничества, которое онъ наложилъ на себя. Лесли всегда думалъ о немъ съ чувствомъ глубокаго умиленія. Но Онора заслоняла въ его душѣ фигуру ректора: она постоянно была у него передъ глазами. Гуляя теперь по холмамъ, покрытымъ бѣлымъ снѣговымъ покровомъ, онъ видѣлъ передъ собою лицо Оноры, ея жесты, ея улыбку, и не могъ думать ни о чемъ другомъ.

Когда Лесли вернулся, уже начинались сумерки. Лампы еще не были зажжены, потому что изъ экономіи въ ректорскомъ домѣ лампы зажигались поздно. Лесли засталъ Онору въ маленькой гостиной, которая въ дѣтствѣ была ея классной комнатой. Но она тоже никогда не зажигала у себя огня, пока не зажигалась лампа у ея отца. Когда Лесли пришелъ, она сидѣла у камина, съ книжкой на колѣняхъ, погруженная въ раздумье.

Вокругъ нея на полкахъ стояли учебныя книги. Нѣкоторыя изъ нихъ лежали передъ нею на столѣ, вмѣстѣ съ тетрадками, въ которыхъ она дѣлала выписки.

Онора взглянула на него съ улыбкой. Лесли сѣлъ противъ нея, довольный тепломъ и уютностью этой полутемной комнаты.

— Я уѣзжаю сегодня съ ночнымъ поѣздомъ, — сказалъ онъ — и отослалъ уже свои вещи на станцію.

— Теперь нѣтъ экипажа, чтобы отвезти васъ, — сказала Онора, улыбаясь.

— Зато я буду имѣть удовольствіе прогуляться пѣшкомъ подъ звѣзднымъ небомъ.

— Мнѣ жаль, что вы уже уѣзжаете.

— Въ самомъ дѣлѣ? — спросилъ онъ мягко со сдержаннымъ волненіемъ.

— Да, Лесли. Вы непремѣнно должны еще пріѣхать.

Голосъ ея звучалъ ласково. Литтльтонъ смотрѣлъ въ окно, на небо, гдѣ высыпали рои звѣздъ. Ему казалось, что онъ приблизился къ краю пропасти.

— Я скоро тоже вернусь въ Лондонъ, — опять заговорила Онора. — Для меня тамъ теперь такъ многое перемѣнилось. А вы? Что вы теперь будете дѣлать?

— То же, что и раньше. Я получилъ, наконецъ, сегодня письмо отъ Шеридана.

— Что-же онъ вамь пишетъ?

— Онъ соглашается на вашу просьбу. Онъ пишетъ, что долгое время колебался, потому что не былъ увѣренъ, что въ состояніи распорядиться вашимъ состояніемъ по желанію Люциллы. Но потомъ его убѣдила посмертная записка Люциллы, которую я передалъ ему. Онъ думаетъ, что понимаетъ смыслъ этихъ словъ и считаетъ, что, употребивъ ваши деньги на соціалистическія дѣла, онъ выполнитъ ея посмертную волю, выраженную въ запискѣ. Для него будетъ несказаннымъ облегченіемъ сдѣлать что-нибудь въ память ея.

— Вы понимаете все это? — спросила Онора.

— Не совсѣмъ. Я знаю, что ея смерть глубоко поразила и потрясла Шеридана. Когда я передалъ ему ея посмертную записку, онъ сразу понялъ ее иначе, чѣмъ я.

— Была ли у нихъ какая-нибудь ссора?

— Я убѣжденъ, что обыкновенной ссоры между ними не было. Но, во всякомъ случаѣ, у нихъ были какія-то разногласія, отъ которыхъ они оба очень страдали.

Онора ничего не сказала. Мысли ея были заняты Люциллой. Лесли подошелъ къ окну и смотрѣлъ на засыпанныя снѣгомъ деревья, и на звѣзды, мерцавшія надъ ними.

— Ваша работа удовлетворяетъ васъ, Онора? — спросилъ онъ, наконецъ.

— Моя работа? — она сразу оживилась, заговоривши объ этомъ. — Да, конечно она меня совершенно удовлетворяетъ. Даже удивительно, до чего я люблю ее. Кромѣ того, мнѣ нравится, что она даетъ мнѣ полную независимость. Я никогда не буду желать никакой перемѣны въ своей судьбѣ и никогда не выйду замужъ.

Онора сама не знала, почему эти слова сорвались у нея съ языка. Въ ту же минуту въ каминѣ вспыхнулъ догорающій огонь и освѣтилъ лицо Лесли, смотрѣвшаго на нее печальными глазами, и сердце у нея упало. Она вдругъ почувствовала, что сказала неправду и что въ жизни есть еще нѣчто, до сихъ поръ бывшее ей чуждымъ.

Оба молчали нѣсколько минутъ.

Лесли заговорилъ первый, твердымъ и рѣшительнымъ голосомъ.

— Вы правы, — сказалъ онъ. — Вы совершенно правы.

Затѣмъ оба опять замолчали. Часы на каминѣ пробили десять. Лесли поднялся.

— Мнѣ надо идти, — сказалъ онъ.

— Вы надѣнете свой плащъ? — спросила Онора разсѣянно.

— Да, — отвѣчалъ онъ.

Они пожали другъ другу руки и разстались, къ удивленію Оноры, очень спокойно. Когда онъ ушелъ, она стояла у двери и прислушивалась къ его удалявшимся шагамъ. Вотъ они стихли, вотъ хлопнула входная дверь… Онора, сама не зная почему, почувствовала себя такой одинокой и несчастной, что глаза ея наполнились слезами.

— Лесли, вернитесь ко мнѣ! Я такъ одинока! — воскликнула она.

Лесли въ это время шелъ уже по деревнѣ. Проходя мимо церкви, онъ увидѣлъ, что она была ярко освѣщена, изъ оконъ ея неслись звуки органа и пѣніе хора. Тамъ шла вечерняя служба.

Музыка только усилила грустное чувство, которое испытывалъ. Лесли. Онъ старался какъ-нибудь успокоиться и увѣрялъ самого себя, что полученная имъ рана не смертельна. Но, дойдя до станціи, онъ почувствовалъ, что не можетъ такъ уѣхать. Онъ испытывалъ непреодолимую потребность еще разъ увидѣть Онору, хоть издали. И, хотя до отхода поѣзда оставалось уже немного времени, онъ повернулъ назадъ и направился къ дому ректора. Онъ шелъ очень быстро среди пустынныхъ бѣлыхъ полей и наконецъ увидѣлъ маленькій огонекъ въ окнахъ ректорскаго дома. Это была маленькая лампа въ комнатѣ Оноры. Подойдя ближе, онъ увидѣлъ въ окнѣ фигуру молодой дѣвушки. Она сидѣла за столомъ, опустивъ голову на руки, и плакала.

Лесли, не помня себя, вбѣжалъ въ домъ, вошелъ въ комнату Оноры и тихонько окликнулъ ее. Она подняла голову и они посмотрѣли другъ другу въ глаза. И въ этотъ моментъ Онора впервые увидала его такимъ, какъ онъ есть, и поняла свое чувство къ нему. Она положила обѣ свои руки ему на плечи. На ея лицѣ появилась новая красота, которой онъ еще не видѣлъ, и эта красота была для него.

— Я чувствую большую потребность въ любви, Лесли, — сказала она, улыбаясь милой, смущенной улыбкой.

КОНЕЦЪ.

"Міръ Божій", №№ 1—6, 1897

---

1. Ньюнгэмъ и Гиртонъ — женскіе кождеджи въ Кембриджскомъ университетѣ.
2. Изъ той же оды: (Quodatus mundi) nebulae malusqtte Juppiter urget, — т. e. «тотъ край свѣта, надъ которымъ тяготѣютъ туманы и гнѣвъ Юпитера». Ред.
3. Истинная богиня открылась въ самой поступи.
4. Чартистское движеніе, о которомъ здѣсь упоминается, было вызвано недовольствомъ трудящихся классовъ Англіи парламентской реформой 1832 г., допустившей въ парламентъ представителей средняго класса, но не рабочихъ. Въ 1837 г. въ Лондонѣ основалось «общество рабочихъ», цѣлью котораго было доставленіе работамъ доступа въ палату. Это общество, вмѣстѣ съ небольшой группой парламентскихъ дѣятелей, выработало такъ называемую «народную хартію» (peoples chartie), отъ которой и все движеніе подучило названіе чартистскаго. Требованія хартіи, главнымъ образомъ, сводились къ требованію всеобщаго избирательнаго права, ежегоднаго парламента и закрытой баллотировки при выборахъ. Несмотря на политическій характеръ программы, цѣли движенія были чисто экономическими. Парламентская реформа, по мнѣнію вождей движенія, — изъ которыхъ главными были ирландецъ Фергусъ О’Конноръ, Ловеттъ, Стефенсъ и др., — должна была помочь работамъ въ улучшенія ихъ быта и соотвѣтственномъ измѣненіи существующихъ условій. Чартистское движеніе выразилось въ подачѣ гигантскихъ петицій парламенту съ требованіемъ хартіи. Число подписей на этихъ петиціяхъ считалось милліонами. Была попытка учредить на ряду съ законнымъ парламентомъ — народный парламентъ изъ представителей рабочихъ. Несмотря на лойяльность, присущую каждому британцу, мѣстами возникли безпорядки, и воооруженныя столкновенія между правительственными войсками и рабочими произошли въ Бирминганѣ, Ньюкэстлѣ и др. городахъ. Движеніе особенно усилилось въ 40-хъ годахъ, когда англійская промышленность сильно страдала отъ кризисовъ и число безработныхъ возросло въ огромной пропорціи. Въ концѣ 40-хъ годовъ движеніе стало ослабѣвать и въ началѣ 50-хъ совсѣмъ прекратилось. Ред.
5. Англійскіе пасторы оффиціальной церкви содержатся на счетъ прихода, получая «десятину», т.-е. десятую часть дохода, обыкновенно натурой. Сборъ отдается ими на откупъ за деньги, а купившій десятину уже самъ ее выбираетъ. Въ иныхъ приходахъ эта «десятина» достигаетъ очень крупной цифры до 30—40 и болѣе тысячъ на наши деньги. Средній же доходъ англійскаго пастора колеблется около 6.000—10.000 р. въ годъ, при готовомъ помѣщеніи. Ред.
6. «Синія книги» — изданія парламентскихъ коммиссій.
7. Примрозъ-Лига — извѣстная женская ассоціація, имѣющая консервативный характеръ.
8. Путешествіе въ тысячу верстъ начинается съ одного шага. А ты знаешь, товарищъ, труденъ только первый шагъ.