Перекат (Тихонов)/ДО
| Перекатъ[1] |
| Дата созданія: Волга. 1890. Источникъ: Тихоновъ В. А. Военные и путевые очерки и разсказы. — СПб: Типографія Н. А. Лебедева, 1892. — С. 305. |
Небо насупилось и низко нависло надъ разбушевавшейся желто-бурой Волгой. Безтолковый вѣтеръ мечется съ берега на берегъ и то сгонитъ оборванныя, растрепанныя облака въ одну тяжелую дождевую тучу, то разбросаетъ ихъ во всѣ стороны и откроетъ неласковое осеннее солнце.
Большой трехъ-этажный пароходъ «Ла-Плата», или какъ его матросы называютъ — «заплата», пыхтя и кряхтя, ползетъ вверхъ по теченію. Единственное громадное колесо сзади парохода лѣниво пѣнитъ грязныя волны и тянетъ за собою широкій, рябой слѣдъ; сѣрыя брызги сыплются съ него какимъ-то фантастическимъ, живымъ турнюромъ.
Пассажировъ на пароходѣ немного, да и тѣ попрятались въ каюты и не знаютъ, какъ скоротать скучный осенній день. Кто можетъ — тотъ спитъ, кому не спится — тотъ истинный мученикъ. Въ крышу то и дѣло принимается барабанить набѣгающій дождь. Вѣтеръ жалобно воетъ по крытой галереѣ, окружающей верхнюю палубу. Тонкія стѣнки пассажирскаго помѣщенія уныло скрипятъ и потрескиваютъ. Гдѣ-то зловѣще гудитъ незакрытый вентиляторъ. Сыро и холодно… На душѣ невыносимая тоска.
По галереѣ одиноко бродитъ гимназистъ-классикъ. Вѣтеръ безжалостно треплетъ его ветхое форменное пальтишко и старается сорвать нахлобученную фуражку.
Изъ каюты перваго класса, сквозь закрытое окно, смотритъ на тоскующаго классика до-нельзя худое и болѣзненное лицо петербургскаго чиновника Коврайскаго. Глаза у чиновника блестятъ неестественнымъ лихорадочнымъ блескомъ, на блѣдныхъ, сухихъ щекахъ горятъ зловѣщія розовыя пятна. Онъ то и дѣло кашляетъ, теребитъ свою рѣденькую бороденку и раздражительно ворчитъ:
— И чего шляется! Чего шляется! Нашелъ время прогуливаться!.. Кха! кха! кха! И какая глупая форма у гимназистовъ — не то военный, не то чиновникъ. Сѣрое пальто, а почему сѣрое? Кха, кха, кха!
— Да что ты все молчишь, Анюта? — обращается онъ прокашлявшись къ своей женѣ — женщинѣ среднихъ лѣтъ забившейся въ уголъ каюты и завернувшейся въ теплый платокъ.
— Нѣтъ, я… ничего… — торопливо отвѣчаетъ та, выходя изъ оцѣпенѣнія.
— То-то вотъ, — «ничего»! Ты всегда — ничего! — брюзжитъ мужъ. — Тебѣ бы только мечтаньямъ предаваться. До сѣдыхъ волосъ мечтать будешь, какъ институтка… Кха-кха-кха…
Та молчитъ и только большими, усталыми глазами смотритъ на мужа. Ей уже давно не до мечтаній, она и думать-то даже боится; боится, чтобы у нея не сорвалась какая-нибудь жестокая мысль по отношенію больного.
Они возвращаются изъ оренбургской степи, съ кумыса. Кумысъ Коврайскому не помогъ, а денегъ они пролечили и проѣздили пропасть. Здоровье его расшаталось уже окончательно и что теперь ихъ ждетъ въ Петербургѣ — подумать страшно.
— Что ты будешь, что-ли, завтракать? — послѣ небольшого молчанія, спрашиваетъ Коврайскій жену.
— Не знаю… пожалуй… какъ ты…
— Да что ты все: «какъ ты», да «какъ ты»! А сама-то ты хочешь, что-ли, ѣсть?
— Я нѣтъ… не особенно… рано еще.
— Ну, то-то и я говорю, что еще рано! — замѣчаетъ больной и снова принимается отрывисто и визгливо кашлять.
— Уснулъ бы ты, Вася — ночь-то, вѣдь, плохо спалъ — попробовалъ бы. А? — робко предлагаетъ жена.
— Не могу я спать, не могу! Это ты можешь дрыхнуть, когда угодно, а я не могу… Да и при томъ, на этомъ омерзительномъ пароходѣ самъ чортъ не уснетъ: все скрыпитъ, трещитъ, визжитъ!.. На низу коровы мычатъ… Просто адъ какой-то, а не пароходъ! Варвары! Цивилизація! До чего додумались! Инквизиторскую машину изобрѣли для публики! Цивилизація! Русь матушка! Ничего-то путнаго создать не могутъ. Чортъ знаетъ что такое! — окончательно ужъ раздражается Коврайскій…
Еще не такъ давно, — мѣсяца три тому назадъ, онъ ѣхалъ внизъ по Волгѣ — и чуть-ли не на этомъ самомъ пароходѣ — полный надеждъ, радостный, оживленный свѣжимъ волжскимъ воздухомъ, который онъ жадно вдыхалъ больными легкими, заплеснѣвшими отъ петербургской мглы. Какъ восхищался онъ тогда живописными берегами великой русской рѣки, съ какою гордостью говорилъ онъ о русскомъ умѣ, русской предпріимчивости, ставя въ образецъ цѣлому міру русскіе пути сообщенія и особенно волжскіе пароходы съ ихъ удобствомъ, комфортомъ и даже роскошью. Эта же самая «Ла-Плата» представлялась ему чуть-ли не верхомъ совершенства, а теперь…
— Куда ты, Вася? — обратилась къ нему жена, видя что онъ берется за шляпу.
— Куда? Не киснуть же весь день въ этомъ хлѣву. Пойду въ общую залу! Общая зала! Тоже общей залой называется, чортъ знаетъ что такое! — и, хлопнувъ дверью, Коврайскій вышелъ изъ каюты.
Въ общей залѣ народу было мало. Какой-то толстый купецъ, въ сапогахъ бутылками, не смотря на ранній часъ, преаппетитно уписывалъ селянку на сковородкѣ. Двѣ старушки пріютились на диванѣ и уныло поглядывали, сквозь окно, на хмурое осеннее небо. Дѣвочка-подростокъ ковыряла какое-то вязанье, да пожилой священникъ, примостившись на табуретѣ, пробовалъ было занять компанію бесѣдами.
— Какъ ныньче все хорошо устроено! — лѣниво говорилъ онъ, сильно упирая на букву «о». — Вотъ теперь эти пароходы: ѣдешь себѣ въ теплотѣ, да въ сухости. А ну-ко на лошадяхъ бы, — грязь непролазная, дождемъ-то тебя мочитъ, вѣтромъ-то продуваетъ, просто напасть! А тутъ сиди себѣ да посиживай, все-то тебѣ готово, все-то тебѣ подадутъ…
Но видя, что его никто не слушаетъ, батюшка не вытерпѣлъ и звучно сладко зѣвнулъ, потомъ перекрестилъ ротъ и замолкъ.
Бросивъ угрюмый и недовольный взглядъ на всю эту компанію, Коврайскій пошелъ по коридору назадъ. Выглянулъ было онъ на галерею, но тамъ свирѣпо вылъ вѣтеръ. На носу парохода наметчикъ вяло и однообразно выкрикивалъ «пять съ половиной»… «пять»… «пять»… «четыре съ половиной»… Пароходъ шелъ тихимъ ходомъ.
— Черепаха! Каракатица! — выругался Коврайскій и снова поплелся въ свою каюту.
Въ маленькой и тѣсной капитанской каютѣ, на узкомъ и неудобномъ диванѣ, застланномъ незатѣйливой постелью, лежитъ молодая женщина. Лицо ея блѣдно, глаза утомлены, губы запеклись. Возлѣ нея, на складномъ табуретѣ, сидитъ плотный черноволосый мужчина лѣтъ сорока. Одѣтъ онъ въ теплый, подбитый бѣличьимъ мѣхомъ, пиджакъ, на головѣ черная фуражка съ золотымъ галуномъ и якоремъ вмѣсто кокарды; изъ подъ козырька, черезъ правый глазъ, идетъ бѣлая повязка изъ чистаго носового платка. Это командиръ парохода «Ла-Плата», Дмитрій Степанычъ Ошметковъ, а лежащая на постели женщина — его жена.
— Ну что, какъ глазъ-то? — освѣдомляется она тихимъ голосомъ.
— Ничего… теперь легче.
— Примочилъ бы ты еще.
— Нѣтъ, довольно, и такъ теперь пройдетъ… Ну, а тебѣ какъ?
— Поотпустило немножко… Охъ, Господи, хоть бы до Кинешмы дотянуть!.. — вздыхаетъ женщина, глядя на низкій потолокъ каюты.
— Авось, Богъ дастъ! — утѣшаетъ ее мужъ. — Тамъ маменька ужъ ждетъ — все готово.
— Ну, я наверхъ пойду, — говоритъ онъ, немного спустя, приподнимаясь съ табурета, — я къ тебѣ Аннушку велю прислать.
— Хорошо, пришли, — соглашается жена. — А мы гдѣ идемъ?
— Сейчасъ Сокольскій перекатъ… Надо пойти Василья Петровича смѣнить, а то онъ за меня всю ночь стоялъ.
— Егоръ! — крикнулъ Ошметковъ, выйдя изъ каюты.
— Есть! — отозвался откуда-то матросъ.
— Скажи Аннушкѣ, чтобы она пришла сюда… посидѣла…
Матросъ побѣжалъ по галереѣ, а командиръ пошелъ на верхъ.
Въ штурвальной рубкѣ[2] его встрѣтилъ помощникъ Василій Петровичъ Тигинъ, молодой человѣкъ, съ свѣтлорусой бородкой и необыкновенно ласковыми сѣрыми глазами.
— Идите-ко спать — устали, поди! — обратился къ нему Ошметковъ.
— Нѣтъ… ничего, Дмитрій Степанычъ, — я еще могу постоять… а то вы, пожалуй, глазъ себѣ застудите.
— Авось не застужу; а вамъ отдохнуть надо — третью смѣну стоите.
— Не бѣда! — весело улыбаясь проговорилъ Тигинъ.
— Ну, какъ не бѣда! Идите-ко, идите, ложитесь!
— А, въ случаѣ чего, вы меня велите разбудить.
— Ладно, разбудимъ.
Пожавъ капитану руку, Тигинъ быстро сбѣжалъ внизъ по лѣстницѣ и направился къ себѣ въ каюту.
«Золотой человѣкъ, этотъ Василій Петровичъ, — провожая его глазами, думалъ Ошметковъ. — А все-таки съ однимъ помощникомъ никакъ невозможно. Небось на нижнемъ плесѣ по трое ходятъ… Да вотъ случись опять такая исторія, какъ теперь»…
— Чего онъ, заснулъ, что-ли? — проговорилъ вдругъ Ошметковъ, глядя на шедшій имъ на встрѣчу буксирный пароходъ съ двумя баржами.
— Зѣваютъ и есть! — подтвердилъ старшій лоцманъ, Данило Полянкинъ, наваливаясь на штурвалъ.
— Отмахни влѣво! — распорядился капитанъ и подручный штурвальный потянулъ за ручку свистка, а дежурный у рубки матросъ подошелъ къ лѣвому борту парохода и помахалъ бѣлымъ флагомъ.
Прошло нѣсколько времени и на буксирномъ пароходѣ показался бѣлый клубъ пару, прохрипѣлъ густой и дребезжащій свистокъ, а на лѣвомъ его кожухѣ тоже замелькалъ бѣлый флагъ.
…А исторія съ Дмитріемъ Степанычемъ случилась непріятная: вчера, вечеромъ, при нагрузкѣ товара, онъ какъ-то неосторожно наткнулся на грузчика, несшаго громадный ящикъ съ посудой и сильно расшибъ себѣ глазъ. Началось воспаленіе; цѣлую ночь пришлось примачивать свинцовой примочкой и класть холодные компрессы; къ утру ему стало гораздо лучше, но тутъ случилась другая бѣда — горше первой: въ Нижнемъ къ нему на пароходъ сѣла его жена, направлявшаяся въ Кинешму къ своей матери, чтобы тамъ разрѣшиться ожидавшимся первенцомъ. Отъ испугу-ли при случившемся съ мужемъ несчастіи, отъ волненія-ли и безсонной ночи, проведенной ею въ хлопотахъ съ компрессами и примочкой, или просто время настало раньше, чѣмъ они ожидали, только сегодня съ утра ей было такъ нехорошо, что при неудобствахъ пароходной обстановки дѣло могло разразиться катастрофой. Понятно, что Дмитрій Степанычъ былъ крайне разстроенъ и нервы его напряглись до послѣдней степени.
Буксирный пароходъ, шедшій имъ на встрѣчу, былъ уже близко. Ошметковъ внимательно смотрѣлъ впередъ.
— Гляди, Данила, какъ бы не рыснула, — тихо проговорилъ онъ, обращаясь къ старшему лоцману, — тутъ мелко…
— Нѣтъ, ничего, Дмитрій Степанычъ, разойдемся, — успокоительно отвѣтилъ тотъ, не спуская глазъ съ узенькаго фарватера, но, тѣмъ не менѣе, капитанъ дернулъ звонокъ въ машинное отдѣленіе и отчетливо скомандовалъ туда въ рупоръ. — Самый тихій!
Громадная волна шипя и пѣнясь набѣжала съ кормы и обогнала «Ла-Плату». Встрѣчный пароходъ проходилъ мимо.
— Чего спите! Что не отмахиваете во-время!.. — раздражительно крикнулъ ему Ошметковъ…
Отнесло-ли вѣтромъ его слова, или просто тамъ не нашли нужнымъ отвѣтить, только его окрикъ остался безъ отзыва.
— «Гайдамакъ», — прочелъ капитанъ надпись на колесѣ, — это Сундобинскій, что-ли?
— Такъ точно — Сундобинскій! — отозвался подручный штурвальный, зорко всматриваясь впередъ.
Приближался Сокольскій перекатъ.
— Плохо дѣло, Полянкинъ! — заговорилъ Дмитрій Степанычъ, различая за поворотомъ нѣсколько неподвижно стоявшихъ мачтъ.
— Да, караванъ собрался-таки! — подтвердилъ тотъ, покачивая головой.
— Сколько воды-то было, когда мы съ верху шли? Пять съ двумя вершками?
— Помнится, что такъ.
— Если такъ, то при нашей осадкѣ у насъ еще запасу два вершка.
— Можетъ прибыло за это время-то… Теперь бы прибывать надо…
— Нѣтъ не прибываетъ, — стало.
— Ишь ты! — недовольно потряхивая головой, замѣтилъ лоцманъ и вдругъ быстро принялся вертѣть штурвальное колесо.
Пароходъ сдѣлалъ поворотъ за гору и передъ нимъ открылось нѣсколько судовъ, на Сокольскомъ перекатѣ. Вѣтеръ сразу утихъ.
— Это никакъ «Лебедка» стоитъ?
— «Лебедка» и есть.
— Паузится[3].
«Ла-Плата» тихимъ ходомъ подходила къ мели и, не дойдя до нея саженъ тридцать, стала совсѣмъ.
«Казенный» береговой лоцманъ, въ черномъ кафтанѣ, обшитомъ серебрянымъ позументомъ, плавалъ на небольшой четырехъ-весельной лодкѣ взадъ и впередъ и дѣлалъ промѣры.
— Антонъ Трифонычъ! — крикнулъ ему Ошметковъ, — какъ вода?
— Пять ровно! — отозвался тотъ, приподнимая фуражку.
— Въ обрѣзъ, значитъ! Надо пароходъ поровнять, — рѣшилъ командиръ «Ла-Платы» и велѣлъ отдать якорь.
Спустили лодку; лоцманъ Полянкинъ съ двумя матросами отправился на ней дѣлать свои промѣры и искать лазейки. Не успѣвшій еще лечь Тигинъ появился на палубѣ и распоряжался перетаскиваніемъ груза на носъ, чтобы облегчить корму, сидѣвшую глубже.
Пассажиры выбрались изъ своихъ каютъ и уныло смотрѣли на невеселую картину сидящихъ на мели судовъ.
— Долго мы здѣсь простоимъ? — обратился Коврайскій къ капитану.
— Не могу вамъ этого сказать — не знаю, — торопливо отозвался тотъ, занятый своимъ дѣломъ.
— Кто же будетъ знать, если и вы не знаете? — раздражился больной.
Капитанъ только грустно улыбнулся.
— Я васъ спрашиваю, господинъ капитанъ: долго-ли мы здѣсь простоимъ? — настойчиво повторилъ Коврайскій.
— Ну, что я вамъ на это скажу? Видите вы, вонъ сидитъ впереди насъ пароходъ, — и Ошметковъ указалъ на «Лебедку», стоявшую между двухъ небольшихъ барженокъ, на которыя складывали грузъ, — такъ вотъ онъ уже восемнадцать часовъ тутъ валандается. Сколько мы простоимъ — Богу извѣстно.
— Это чортъ знаетъ, что такое! Я еще подобныхъ безпоряд… — началъ было раздражительный пассажиръ, но жестокій припадокъ кашля оборвалъ его рѣчь.
— Дмитрій Степанычъ! Дмитрій Степанычъ! пожалуйте скорѣй къ супругѣ — съ ними нехорошо!..
Ошметковъ обернулся — передъ нимъ стояла испуганная и поблѣднѣвшая горничная Аннушка.
— Что? Что такое? — растерянно переспросилъ онъ и бросился въ каюту къ женѣ.
— Митя! Митенька! Смерть моя подходитъ! — застонала та, какъ только увидала мужа.
Лицо ея было сине, зубы лихорадочно щелкали.
— Лиза! Голубушка! Сейчасъ, успокойся, подожди… Хочешь, вотъ сейчасъ высадимся въ село? — бормоталъ мужъ, цѣлуя ея похолодѣвшую руку.
— Охъ, высади ты меня! Высади, охъ умру! Голубчикъ! Охъ! — металась та, закатывая глаза.
— Сейчасъ, сейчасъ! вотъ лодка вернется! я высажу тебя… тутъ навѣрно есть повитуха… Сейчасъ! потерпи минуточку! — и бросивъ умоляющій взглядъ на блѣдную и испуганную Аннушку, онъ опять выскочилъ на галерею.
— Василій Петровичъ! — крикнулъ онъ своему помощнику.
Подбѣжалъ Тигинъ.
— Я сейчасъ высажусь на берегъ… Мнѣ нужно… понимаете, я совсѣмъ высажусь… а вы ведите пароходъ дальше и дайте тамъ знать.
Добродушный помощникъ широко открылъ глаза и, кажется, не понималъ хорошенько, что такъ торопливо и сбивчиво говорилъ ему капитанъ.
— Какъ, Дмитрій Степанычъ? То-есть какъ это? — растерянно бормоталъ онъ.
— Ахъ, Боже мой, да не могу же я жену бросить умирать одну, — раздраженно пояснилъ Ошметковъ.
Тигинъ потерялся окончательно. «Почему умирать? — думалъ онъ. — Какъ слѣзетъ съ парохода?.. Что такое случилось?» Дѣло въ томъ, что на всемъ пароходѣ никому, кромѣ горничной Аннушки, не было извѣстно, что творилось съ женой командира. Ошметковъ, какъ человѣкъ не чуждый предразсудковъ, вѣрилъ, что чѣмъ меньше народу будетъ знать объ этомъ, тѣмъ легче это совершится.
— Велите вернуть лодку поскорѣе! — распорядился капитанъ и опять отправился къ женѣ.
«Что я дѣлаю! Что я дѣлаю!» — думалъ онъ въ то же время.
— Ну, что? — шопотомъ обратился онъ къ ней, входя въ каюту.
— Какъ будто полегче… — простонала она ему въ отвѣтъ.
— Сейчасъ лодка вернется и мы слѣземъ на берегъ! — глухо проговорилъ мужъ.
— Митя, а какъ же пароходъ-то? Вѣдь тебя, смотри, уволятъ за это.
— Ну и пускай увольняютъ.
— Ой, что ты говоришь! А чѣмъ жить-то будемъ?
Ошметковъ молчалъ.
— Лодка вернулась! — доложилъ немного спустя Тигинъ, едва пріотворяя дверь.
— Хорошо, сейчасъ.
— Митя мнѣ, право, легче! Можетъ, это еще такъ только, можетъ я и до Кинешмы дотерплю.
Ошметковъ внимательно посмотрѣлъ на жену. Дѣйствительно, казалось, что боли отпустили ее, по крайней мѣрѣ лицо было значительно покойнѣе.
— Ну, ладно, Лиза… если легче, то… ладно… Ужъ ежели не до Кинешмы, то до Юрьевца хоть потерпи: тамъ можно будетъ у агента помѣстится…
— Иди, иди! Мнѣ совсѣмъ легко теперь…
Капитанъ вышелъ на палубу.
— Ну, что? — спросилъ онъ сидѣвшаго еще въ лодкѣ Полянкина.
— Да что, Дмитрій Степанычъ, пройти-то, какъ будто, и можно бы, да шалыги вездѣ… Нагребли они за ночь песку-то! — отвѣтилъ лоцманъ, указывая рукой на сидѣвшіе на мели пароходы.
— Объѣзжай пароходъ, да посмотри, какъ выровнялись! — подумавъ немного распорядился капитанъ и пошелъ наверхъ къ штурвальной рубкѣ.
— Скажите, пожалуйста, отчего вы, по примѣру того парохода, тоже не сложите свой грузъ? Или для васъ грузъ дороже пассажировъ? — подскочилъ къ нему по дорогѣ весь позеленѣвшій Коврайскій.
Ошметковъ ничего не отвѣтилъ, только искоса и строго взглянулъ на него и пошелъ дальше. Тотъ бросился за нимъ и Богъ вѣсть чѣмъ бы кончилась эта сцена, если-бы на выручку не подоспѣлъ Тигинъ.
— Нашъ пароходъ нельзя разгружать, — вѣжливо и ласково началъ пояснять онъ, — у насъ машина сзади, если снять грузъ, то корма еще глубже осядетъ.
— Ха! Вотъ дурацкій пароходъ! — разразился Коврайскій. — Нѣтъ, рѣшено, дальше Кинешмы я не поѣду! Слышишь, Анна Кириловна, — обратился онъ къ женѣ, — дальше Кинешмы мы не поѣдемъ; тамъ пересядемъ на желѣзную дорогу и черезъ Москву… Ну ихъ къ чорту, всѣ эти пароходы, съ ними только умрешь преждевременно. Слышишь?
— Слышу! — тихо отозвалась его запуганная жена.
Немного спустя, матросы «выкачали» якорь; Полянкинъ сталъ на свое старое мѣсто у штурвальнаго колеса, а Ошметковъ, дернувъ звонокъ, скомандовалъ въ машину:
— Впередъ, тихій! — и «Ла-Плата», виляя своимъ тупымъ, непослушнымъ носомъ, тронулась впередъ.
Въ штурвальной рубкѣ всѣ напряженно молчали. Глаза у всѣхъ были внимательно устремлены впередъ. Повязка мѣшала Ошметкову смотрѣть и онъ сердито сорвалъ ее съ головы. Изрѣдка только Полянкинъ шепталъ своему подручному: «навались! навались, милый!»
— Лѣвѣй-бы! — тихо совѣтовалъ капитанъ.
— Шалыга тутъ! — едва слышно отзывался лоцманъ.
Вотъ уже пароходъ прошелъ половину мели, вотъ уже онъ почти сравнялся съ засѣвшей «Лебедкой» — еще немножко и… но въ это время пароходъ словно дернуло что-то назадъ: корма задѣла за песокъ и носъ, не слушаясь уже болѣе руля, сталъ самъ заворачивать въ сторону, относимый быстрымъ теченіемъ.
— Назадъ! — крикнулъ капитанъ въ машину и сердито посмотрѣлъ на своенравную капризную Волгу.
Отойдя саженъ на пятьдесятъ, «Ла-Плата» снова повторила свою попытку, но опять съ тѣмъ же результатомъ, т. е. носъ начиналъ было уже сваливаться съ мели, но корма не проходила и пароходъ самъ заворачивался, не обращая вниманія на шесты, которыми матросы старались удержать его носъ.
А время шло… Пассажиры уныло бродили по галереѣ и утѣшались только тѣмъ, что не одни они болтаются тутъ зря: «„Лебедка“ вонъ ужъ, почитай, что двадцать часовъ сидитъ». Изъ капитанской каюты по временамъ раздавались глухіе стоны. Проходившіе мимо недоумѣвали, что бы это могло значить. Коврайскій брюзжалъ и кашлялъ…
Наконецъ «Ла-Плата» снова отдала якорь и Ошметковъ распорядился другой якорь, поменьше, завести далеко впередъ. Матросы устало, словно не надѣясь ни на что хорошее, принялись разматывать «косякъ»[4] и спускать въ лодку добавочный якорь.
Когда все было исполнено, пароходъ снялся и снова тихо двинулся впередъ. Это была уже послѣдняя попытка: не удастся — такъ сиди на мѣстѣ и жди, когда тебя перетащитъ другой пароходъ или возвращайся назадъ.
— Наматывай! Наматывай! Ну! Ну! Дружнѣй, ребята! — покрикивалъ и подбодрялъ матросовъ Тигинъ, стоявшій на носу и наблюдавшій, какъ вытягиваютъ матросы ослабѣвшій по мѣрѣ движенія парохода канатъ.
У Ошметкова даже жилы на лбу напрыжились. Полянкинъ такъ и впился глазами въ понятныя только одному ему примѣты фарватера. Лицо у подручнаго, не смотря на холодный день, покрылось крупными каплями пота. «Ла-Плата» медленно ползла впередъ. Вотъ опять что-то дернуло подъ кормой и носъ думалъ было уже совершить обычную эволюцію, но, удержанный завезеннымъ якоремъ, устоялъ и продолжалъ подвигаться. Наметчики мѣрили по обѣимъ сторонамъ парохода и на перебивку выкликивали: «два съ половиной»… «два съ половиной»… «два»… «два съ половиной»… «три»…
— Ну, что? — крикнулъ капитанъ сверху.
— Идетъ! — отозвались ему на носу.
Грязная вода шипѣла вокругъ парохода. Чайки съ печальнымъ крикомъ кружились за кормой. Пассажиры затихли и внимательно прислушивались къ выкрикиваньямъ наметчиковъ.
На встрѣчу шелъ еще одинъ пассажирскій пароходъ.
— Прибавь! — скомандовалъ капитанъ въ машину и еще внимательнѣе уставился впередъ.
— Дмитрій Степанычъ! Дмитрій Степанычъ! — зашептала вбѣжавшая, въ этомъ моментъ, наверхъ Аннушка, — пожалуйте скорѣй, пожалуйте скорѣй, — съ барыней совсѣмъ плохо…
— Погоди! Некогда! — сердито оборвалъ ее Ошметковъ и побѣжалъ впередъ. — Справа шестами! Справа! Навались сильнѣй! — грубымъ голосомъ закричалъ онъ на матросовъ.
Матросы навалились. Тигинъ потный, раскраснѣвшійся, помогалъ имъ.
— Три съ половиной! — крикнулъ повеселѣвшимъ голосомъ правый наметчикъ.
— Четыре! — еще веселѣе отозвался лѣвый.
Ошметковъ обернулся назадъ: за кормой парохода колыхалась густая, бурая вода, но «Ла-Плата» уже отдалялась отъ этой зловѣщей жижи.
— Свалились[5]! — улыбаясь, громко проговорилъ Полянкинъ.
— Четыре съ половиной! Пять! — раздавалось на носу.
Ошметковъ снялъ фуражку и вытеръ выступившій у него на лбу нотъ. Между пассажирами поднялся одобрительный гулъ. Лица у всѣхъ повеселѣли. Изъ капитанской каюты все громче и громче раздавались стоны мучившейся тамъ женщины.
Наконецъ, «Ла-Плата», выйдя на глубокое мѣсто, остановилась и матросы поѣхали на лодкѣ вытаскивать завозный якорь. Воспользовавшись свободной минутой, Ошметковъ побѣжалъ къ своей женѣ. Къ его приходу ей опять полегчало и она уже не стонала. Только лицо ея казалось еще болѣе похудѣвшимъ и осунувшимся.
— Не тревожься, Митя, — фальшивое все это, авось хоть до Юрьевца-то дотяну, успокоила она мужа. — А долго-ли простояли на перекатѣ-то?
Капитанъ взглянулъ на часы.
— Два часа съ половиной! — проговорилъ онъ усталымъ голосомъ.
— А гдѣ-же твоя повязка? У тебя глазъ-то открытъ!..
— Э, ничего! Самъ пройдетъ! Есть время съ нимъ возиться! — махнулъ рукой капитанъ и закурилъ папироску.
А на галереѣ, между пассажирами шли въ это время оживленные толки.
— Ловко прошли! Молодцомъ! — одобряла какая-то чуйка изъ третьяго класса.
— Еще-бы не ловко! Да Ошметковъ-то первѣющій капитанъ на Волгѣ — настоящій волгарь! — замѣчали ему на это. — Ему хошь и лоцмана не надо — самъ все знаетъ.
— Это что и говорить! Супротивъ Ошметкова развѣ нынѣшніе могутъ — этотъ родился и выросъ здѣсь! По Волгѣ-то словно по своей горницѣ расхаживаетъ.
— А «Лебедушка»-то голубушка сидитъ еще… Почитай ужь сутки отдыхаетъ.
— Тамъ нѣмецъ! Ну, а нѣмецъ, развѣ, здѣсь управиться? Тамъ у себя на морѣ онъ, можетъ, и смекаетъ что, ну а на Волгѣ-то — не тутъ-то было: она матушка свою снаровку имѣетъ и чужихъ людей не очень уважаетъ.
— Вотъ погляди-ко, погляди-ко, какъ «Бодрый»-то втискается! — указала чуйка своему собесѣднику на подходившій встрѣчный пароходъ. — Ишь ты, никакъ на волнѣ пройти наровитъ?!
— Кто тамъ командиромъ-то?
— Изъ ученыхъ! То-же нѣмецъ никакъ. На волнѣ и есть! Ну, да, братъ, на волнѣ-то не всякій можетъ… Вотъ Ошметковъ развѣ, да еще которые изъ нашихъ старичковъ-волгарей.
Пароходъ «Бодрый», дѣйствительно, рискнулъ пройти на волнѣ, т. е. подойдя къ самой мели на полномъ ходу, сразу остановить машину и, воспользовавшись набѣгающей сзади своей же волной, во-время дать полный ходъ и какъ-бы перескочить черезъ перекатъ. Предсказанія пассажировъ сбылись: командиръ «Бодраго» не совсѣмъ точно разсчиталъ моменты и съ полнаго хода зарылся въ песокъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ сейчасъ только валандались «Ла-Плата».
— Ловко! — расхохоталось нѣсколько человѣкъ, увидавъ, какъ засѣлъ «Бодрый».
— Ну, теперь «Лебедкѣ» повеселѣй зимовать-то будетъ.
А «Ла-Плата», окончивъ свои дѣла, опять тронулась впередъ. Ошметковъ стоялъ на вахтѣ, усталый, молчаливый и разстроенный. Время отъ времени онъ навѣщалъ свою жену. Схватки у больной женщины дѣлались все сильнѣе и чаще. Нѣсколько разъ Ошметковъ рѣшался было высадиться на берегъ, но надежда дотянуть до Юрьевца удерживала его.
Коврайскій безъ цѣли сновалъ изъ угла въ уголъ, то выходилъ на галерею, то снова прятался въ каюту; брюзжалъ, придирался къ женѣ, кашлялъ и ругался…
— Какъ эта деревня называется? — обратился онъ къ проходившему мимо него матросу.
— Котора? Вотъ эта? — переспросилъ тотъ.
— Эхъ ты! Тоже еще матросъ называешься, а самъ говорить не умѣешь — «котора»!.. Ну, конечно, эта.
— Это — Кубариха.
— А эта?
— Варвариха…
— А та?
— Гатичиха.
— Фу, ты чортъ, какія все глупыя названія! — разсердился Коврайскій и пошелъ заказывать завтракъ.
Но вотъ и Юрьевецъ.
Ошметковъ обратился къ агенту съ покорнѣйшей просьбой пріютить его жену. Тотъ охотно согласился и больную женщину осторожно перевели съ парохода на пристань. Трогательно было прощанье молодыхъ супруговъ. Впрочемъ, и жена, и мужъ старались бодриться и не выдавать своего отчаянья. Агентъ и его жена приняли всѣ надлежащія мѣры, сейчасъ же послали за акушеркой и отправили больную на свою квартиру, обѣщавъ Ошметкову телеграфировать въ Кинешму и на всѣ перепутныя станціи.
Грустенъ и задумчивъ былъ командиръ «Ла-Платы», отваливая отъ Юрьевецкой пристани; а тутъ еще Коврайскій началъ къ нему приставать съ какой-то подгорѣлой котлетой, которую ему подали за завтракомъ. Спасибо Тигину, онъ опять явился на выручку и уладилъ какъ-то все дѣло.
Понурившись сидѣлъ Дмитрій Степанычъ въ штурвальной рубкѣ. Невеселыя мысли лѣзли ему въ голову. Году нѣтъ, какъ онъ женился на своей милой и доброй Лизѣ. Какъ скрасила она ему его одинокую, суровую жизнь и вдругъ… и вдругъ она умретъ… Сердце замирало въ широкой груди Ошметкова, а кулаки судорожно стискивались.
Полянкинъ попробовалъ-было утѣшить своего командира, да въ лексиконѣ стараго волжскаго лоцмана было мало утѣшительныхъ словъ.
— А ты брось, Дмитрій Степанычъ, наплюй — не думай! Чего думать-то! всѣ мы подъ Богомъ… — насколько могъ ласково проговорилъ онъ и смолкъ.
Настала ночь, — темная, осенняя ночь… Приходилось держать ухо остро и служебныя заботы отвлекали хоть нѣсколько капитана отъ его горькихъ думъ. Только изрѣдка мелькали въ головѣ у него отрывочныя, невеселыя мысли.
«Нѣтъ, брошу службу! Ну ее! Что за жизнь! — думалъ онъ, вглядываясь въ красные и бѣлые огоньки бакановъ[6]… — А чѣмъ жить-то будешь? Теперь вотъ семья прибавится! А какъ вдругъ не прибавится, а убавится?..»
— Справа наметывай! — командовалъ онъ въ то же время, стараясь не думать.
«Чего оставлю службу?! — все равно самого выгонятъ: теперь вотъ цензъ требуется, а какой у меня цензъ? Командую двѣнадцать лѣтъ пароходами и ни одного несчастія не было, — вотъ и весь мой цензъ!..»
Въ Кинешму пришли передъ утромъ. Съ замираніемъ сердца и дрожащими руками раскрывалъ Ошметковъ поданную ему телеграмму.
«Радуйся! — мальчикъ. Все благополучно. Мать и ребенокъ вполнѣ здоровы. Поздравляемъ!» — телеграфировалъ ему юрьевецкій агентъ.
Ошметковъ еще разъ перечиталъ эти строки, и горячія благодарныя слезы такъ и хлынули у него изъ глазъ. Онъ даже почему-то поцѣловалъ самую телеграмму, словно хотѣлъ передать этимъ свой поцѣлуй женѣ и новорожденному сыну.
Оказалось, что теща Ошметкова тоже получила телеграмму изъ Юрьевца, и часа полтора тому назадъ выѣхала туда на проходившемъ почтовомъ пароходѣ.
Погода прояснивалась. Утро наступало хотя и свѣжее, но ясное и безвѣтренное, обѣщавшее хорошій денекъ.
Коврайскій проспалъ Кинешму. Сначала было онъ разворчался на свою жену, но, выглянувъ въ окошко и увидавъ высокое безоблачное небо и ярко освѣщенные обрывистые берега, началъ успокоиваться. Да къ тому же и чувствовалъ онъ себя сегодня гораздо лучше.
— Ну, что ужъ! доѣдемъ, пожалуй и до Рыбинска! Тамъ, по крайней мѣрѣ, меньше придется трястись на этихъ проклятыхъ желѣзныхъ дорогахъ, — рѣшилъ онъ.
«Ла-Плата» шла полнымъ ходомъ…