Перед смертной казнью (Дорошевич)/ДО
| Передъ смертной казнью |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 86. |
Я передаю вамъ этотъ разсказъ такъ, какъ самъ его слышалъ отъ бывшаго помощника смотрителя блаженной памяти Большой Рокетской тюрьмы.
Пьеръ Верно и Жакъ Майо сидѣли вмѣстѣ и ожидали казни.
Когда ихъ привели обоихъ въ одну и ту же камеру, они съ любопытствомъ посмотрѣли другъ на друга.
— Вы къ чему?
— А вы?
— Я къ гильотинѣ.
— Я тоже.
Они кисло улыбнулись и пожали другъ другу руку.
— Вы за что?
— А вы?
— Я за кокотку.
— А я за старика. Много взяли?
— Я? Ничего. Меня поймали на мѣстѣ.
Жакъ Майо расхохотался.
— Ну, а я такъ попользовался! Старикъ попался жирный. Ужасная гадина при жизни, но хорошій покойникъ.
— А вы его знали при жизни? — спросилъ Пьеръ Верно.
— Нѣтъ! — беззаботно отвѣтилъ Жакъ Майо. — У меня никогда не было знакомства въ такихъ кругахъ. Богатый рантье. Иногда лишь приходилось встрѣчаться съ людьми этого круга, но, вы понимаете, знакомство не продолжалось. Я давалъ имъ coup de père Françoise[1], — и все.
И Жакъ Майо прошелся по камерѣ, потирая руки.
— Вамъ холодно?
— Нѣтъ, я вспоминаю о нѣкоторыхъ, недурныхъ дѣлахъ. Это было тоже не изъ плохихъ. Старикъ былъ каналья препорядочная. Настоящій гадъ. Я слыхалъ о немъ много отъ дѣвицъ. О немъ много разсказывали. Онъ бралъ самыхъ несчастныхъ и послѣднихъ тварей. Свинья! Что онъ только выдѣлывалъ. Потомъ онъ платилъ имъ гроши и выгонялъ. Онъ былъ очень извѣстенъ среди нихъ. Старый судья на пенсіи и вдовецъ. Раньше дававшій деньги подъ проценты. Очень уважаемый человѣкъ среди своихъ. Онъ прожилъ всю жизнь съ женою, въ порядочномъ обществѣ, примѣрнымъ семьяниномъ, судьей, буржуа, а теперь, на старости лѣтъ, вознаградилъ себя за все. Жизнь, чортъ возьми, прошла скучно, и старикъ наверстывалъ. Онъ жилъ одинъ въ небольшой квартиркѣ и не имѣлъ даже прислуги, чтобъ удобнѣе было устраивать оргіи. Днемъ онъ принималъ друзей и кліэнтовъ, а по вечерамъ выходилъ тихонько, бродилъ по улицамъ, набиралъ себѣ голодныхъ тварей и велъ ихъ къ себѣ. Скотина!
— Какъ же вы его застукали?
— А очень просто. Какъ-то разъ, на улицѣ, я услыхалъ, одна дѣвица говоритъ другой: «Какъ ни мерзко, а надо итти къ старику. Заработковъ никакихъ. А ты?» — «Я тоже. Не умирать же съ голоду!» — «Подберемъ еще компанію и маршъ. Напишемъ записку, предупредимъ, и идемъ!» — «Да, но какъ же доставить записку? Старикъ не велитъ, чтобы мы ходили къ нему днемъ!» Мнѣ и пришла въ голову мысль! «Mesdames[2], ничего не можетъ быть проще. Напишите, а я отнесу. Вы мнѣ заплатите два су, все равно, хоть потомъ!» Онѣ тутъ же карандашомъ нацарапали разныхъ свинствъ, — я и пошелъ. Какъ на счастье, старикъ былъ одинъ. Самъ отперъ мнѣ дверь и, кажется, испугался, увидѣвъ вдругъ передъ собой такого молодца. Ну, я, конечно, свалялъ дурака. «Двѣ, молъ, красивыя дамы приказали вамъ передать это письмо. Пожалуйте! Просятъ отвѣтъ». Старикъ тутъ же принялся разбирать каракули. Ахъ, скотина! Какъ онъ улыбался, губы у него дрожали! Ни одна еще свинья не умирала, думая о такихъ свинствахъ! Развѣ долго? Я взялъ его за горло. Крякъ! Старикъ только задрыгалъ ножками. Я взялъ его за шиворотъ, стащилъ въ чуланъ и принялся.
— Ну, ну?
— Чего «ну»! Все было заперто. Желѣзная касса, которой не сломать десяти человѣкамъ. Кинулся въ ночной столикъ, ничего, кромѣ свинскихъ фотографій. Сломалъ бюро, — какія-то бумаги и опять пачки свинскихъ фотографій. Во всѣхъ ящикахъ! Пришлось приняться за самого. Выворотилъ всѣ карманы. Ну, старикъ имѣлъ кое-что при себѣ. Триста франковъ бумажками да два золотыхъ, отличные часы, цѣпочка. Таки кутнулъ потомъ нѣсколько дней!
— И васъ никто не замѣтилъ?
— Ни одна душа. Какъ пришелъ, такъ и ушелъ.
— Какой вы счастливый! Какъ же васъ потомъ взяли?
— Представьте, все записка! Эта тварь подписала свое имя. Словно барыня! Ее схватили, а она помогла найти меня. Вѣдь сама, тварь, говорила, что старикъ мерзавецъ. Можно ли было думать, что она станетъ изъ-за него такъ хлопотать? Ну, да понятно! Ей досадно: потеряла кліэнта. А все-таки нѣсколько дней пожилъ въ свое удовольствіе. Могу сказать! Когда меня схватили, при мнѣ нашли всего десять су!
И Пьеръ Майо захохоталъ, хлопнувъ себя по колѣнкѣ.
— Вы ловко обдѣлали дѣльце! — сказалъ Пьеръ Верно. — Хоть есть изъ-за чего умирать!
— Нѣтъ, а вы какъ же такъ опростоволосились?
— Что подѣлаешь! — вздохнулъ Пьеръ Верно. — Видно, это былъ несчастный для меня день. Въ нашемъ дѣлѣ, какъ въ картахъ, бываютъ счастливые и несчастливые дни!
— Для меня несчастный день пятница.
— Для меня вторникъ, а это было въ среду. Была среда, — и я пошелъ. Собственно, я вовсе даже не имѣлъ въ виду убивать. И не думалъ!
— Разсказывайте!
— Да при мнѣ не было даже оружія!
— А руки?
— Руки не въ счетъ. Я никогда никого не душилъ. И не умѣю. Просто я былъ голоденъ. Второй день не жравши. Я шатался такъ, по Елисейскимъ Полямъ, зашелъ въ какой-то дворъ, поднялся по черной лѣстницѣ. Думаю, — схватятъ, скажу: «ищу работы, не нужно ли столяра?»
— Ха-ха, столяра!
— Я столяръ.
— Въ самомъ дѣлѣ столяръ?
— Въ самомъ дѣлѣ столяръ. Настоящій столяръ.
— Скажите! Ну-ну!
— Вижу, дверь въ кухню открыта, а въ кухнѣ никого, я и юркнулъ. Хотѣлъ схватить кастрюлю и драла. Но на лѣстницѣ раздались шаги, я бросился дальше въ квартиру. Никого. Я въ одну комнату, я въ другую. Слышу гдѣ-то разговоръ. Я спрятался въ какую-то каморку. Тамъ все висѣли платья и такъ хорошо пахли! И все такія тонкія, — я ихъ пробовалъ наощупь. Вижу, что сломалъ дурака, — думаю: «дождусь ночи и какъ-нибудь уйду». Спать легли поздно. Разговаривали, хохотали, визжали, играли на музыкѣ. Наконецъ, какъ все стихло, я подождалъ, потомъ снялъ сапоги и пошелъ. Ну, вы понимаете, вездѣ темно. Заблудился! Иду по стѣнкѣ, боюсь уронить что-нибудь, нащупываю двери, иду изъ одной комнаты въ другую.
— А спичекъ съ собой не было?
— Боюсь зажечь. Вдругъ что-то уронилъ. И въ ту же минуту слышу женскій голосъ: «кто тамъ?» Я было назадъ въ дверь, — но въ эту минуту вся комната вдругъ освѣтилась. Вы знаете, это у нихъ тамъ такъ устроено. Называется электричество. Вы нажимаете пуговку надъ постелью, — и сразу днемъ. Смотрю, спальня. А на постели — огромная такая постель — женщина въ длинной бѣлой рубашкѣ, словно покойница.
— Красивая хоть женщина?
— Не разсмотрѣлъ. Очень былъ испуганъ.
— Ну, а потомъ, въ Моргѣ, вѣдь васъ подводили къ трупу?
— Да вѣдь я же разбилъ ей голову!
— Ну, ну!
— Ну и стоимъ. Я испуганъ, она испугана. Она какъ закричитъ, я къ ней: «Не кричите! Ради Бога, не кричите!» Она пуще. «Не кричите же! Да не кричи же ты, тварь!» Я схватилъ, что попалось подъ руку. Потомъ оказалось, это былъ стаканъ для воды на ночномъ столикѣ, мнѣ показывали, тяжелый такой, литой. Тогда я ничего не помнилъ. Просто вскочилъ на кровать и ударилъ женщину по головѣ, чтобы не кричала. А она упала, и еще сильнѣе. Оретъ. Я ее и началъ молотить, Молотилъ-молотилъ, — смотрю, чего жъ я ее? Она ужъ мертвая. Такъ насилу въ себя пришелъ отъ испуга. А тутъ, слышу, топотъ, крики, бѣгутъ. Смотрю на столѣ какія-то склянки, думаю: «отравлюсь»! Хватилъ чего-то изъ хрустальной склянки, весь ротъ обожгло и послѣ, когда сидѣлъ въ полиціи, отъ лица очень хорошо пахло.
— Ну?
— Въ эту минуту меня и схватили. Прислуга, консьержъ, полиція. Здорово-таки поколотили. Должно-быть, барышня имъ очень хорошо платила, такъ жаль. Потомъ ужъ на судѣ узналъ, что она была кокотка.
— Прислуга всегда любитъ кокотокъ! Вы попали въ преглупую исторію! — замѣтилъ Жакъ Майо.
— Да ужъ чего глупѣе! — вздохнулъ Пьеръ Верно.
Они сидѣли вмѣстѣ, ожидая смертной казни. По обыкновенію, просьба о помилованіи идетъ къ президенту.
Но въ тѣ времена это было простой формальностью, только затягивавшей дѣло. Сади-Карно никогда никого не миловалъ. Это онъ называлъ «не вмѣшиваться въ дѣла правосудія».
Онъ подписывалъ смертные приговоры, какъ письма, между другими дѣлами, и шелъ принимать министровъ, посланниковъ или должностныхъ лицъ, улыбаться и говорить любезности, спокойно, какъ человѣкъ, всегда исполняющій свой долгъ. Въ чемъ бы этотъ долгъ ни состоялъ: въ офиціальной любезной улыбкѣ, или въ подписи смертнаго приговора.
Можетъ-быть, это тяжелѣе самой смертной казни, — ожиданіе ея.
Каждое утро, просыпаясь, Пьеръ Верно, вздохнувъ всей грудью, говорилъ:
— А сегодня за нами не пришли!
— Мы можемъ еще сегодня поболтать и поиграть въ карты. Разъ утромъ не пришли, значитъ не сегодня. Это дѣлается по утрамъ! — отвѣчалъ Жакъ Майо.
— А вдругъ помилуютъ!
Жакъ Майо только пожималъ плечами и смѣялся.
Они жили, какъ живутъ всѣ въ ожиданіи смертной казни: тоскуя, съ каждымъ днемъ худѣя, блѣднѣя, дѣлаясь все болѣе и болѣе нервными и раздражительными.
Однажды Пьеръ Верно спросилъ Жака:
— Вы парижанинъ?
— Чистокровный парижанинъ! — отвѣчалъ съ большимъ достоинствомъ Жакъ Майо.
— Значитъ, на вашей казни будетъ присутствовать кто-нибудь изъ близкихъ?
Жакъ Майо посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ:
— Ни души! У меня нѣтъ ни души близкихъ!
— Ваши отецъ и мать померли?
Жакъ пожалъ плечами:
— Моя мать, вѣроятно, была порядочная потаскушка. А отецъ? Врядъ ли она и сама хорошенько знала, кто именно мой отецъ. То-есть это я такъ предполагаю. Дѣло въ томъ, что меня нашли около Porte Maillot[3], — отсюда и мое прозвище — Майо. Жакъ Майо! Я ни малѣйшаго понятія не имѣю, кто были мой отецъ и моя мать.
— Но женщина? Вѣдь у васъ была какая-нибудь женщина?
— Вы думаете, что я сутенеръ? Нѣтъ, среди насъ, конечно, много сутенеровъ. Всѣ почти сутенеры. Это принято. Но я никогда этимъ не занимался. У меня отвращеніе — вожжаться съ женщинами. Конечно, иногда послѣ удачнаго дѣла, когда бывали деньги, я бралъ какую-нибудь тварь. Но она мнѣ сейчасъ же дѣлалась такъ противна, что я колотилъ ее и прогонялъ. Находились и такія твари, которыя и послѣ этого еще приходили ко мнѣ. Но я ихъ колотилъ ужъ такъ, что отбивалъ у нихъ всѣ легкія, и у нихъ ужъ пропадала охота приставать ко мнѣ. Я имъ нравился, но ни одной изъ нихъ не удалось меня захороводить!
— Вы можете нравиться женщинамъ!
— Да я-то не люблю этихъ тварей. А вы?
— У меня тоже никого нѣтъ въ Парижѣ. Была одна, она давала мнѣ деньги въ трудные дни. Да она умерла въ больницѣ. Такъ что въ Парижѣ у меня никого нѣтъ. Я вѣдь не здѣшній, я родомъ изъ-подъ Сентъ-Этьена.
— Это во Франціи?
— Это во Франціи. Неподалеку отъ Ліона.
— Ліонъ. Я слыхалъ про Ліонъ.
— Отъ насъ столько же до Ліона, сколько и до Сентъ-Этьена. А, это хорошія мѣста! Тамъ, вы знаете, гораздо теплѣе, чѣмъ въ Парижѣ, и живутъ хорошіе люди! Ахъ, какой хорошій народъ. Очень честный народъ. Ну, да! Очень честный народъ, потому что они работаютъ. Наша вся деревня столяры. Изъ поколѣнія въ поколѣніе всѣ столяры. Съ незапамятныхъ временъ. Деревня, сколько себя помнитъ, — помнитъ столярами. Дѣды были столяры, отцы столяры, внуки столяры. Мой дѣдъ тоже былъ столяромъ, мой отецъ былъ столяромъ…
— Вашъ отецъ померъ?
— Да, но мать жива. Мать, два брата и три сестры. Когда они узнаютъ, что я казненъ! А, по мнѣ есть кому плакать!
И Пьеръ замолкъ, испуганный, при видѣ страннаго взгляда, который кинулъ на него Жакъ Майо.
Въ этотъ день они больше не говорили.
Жакъ молча, заложивъ руки за спину, ходилъ по камерѣ.
Молча они легли спать.
Утромъ Пьеръ проснулся и задрожалъ всѣмъ тѣломъ.
Кто-то держалъ его за плечо.
Пьеръ весь похолодѣлъ и вскочилъ:
— Уже?
Передъ нимъ стоялъ Жакъ, хохоталъ и смотрѣлъ на него со злобой:
— Вставай! Твоей матери пора плакать!
Пьеръ съ ужасомъ и недоумѣніемъ оглядѣлся кругомъ. Въ камерѣ, кромѣ нихъ двоихъ, никого не было.
Жакъ вновь разразился хохотомъ и руганью:
— Что? Испугался? Дрянь! Мозглякъ! Крыса! У, поганая тварь!
Пьеръ смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.
Полдня прошло въ молчаніи.
Пьеръ попробовалъ было заговорить:
— Послушайте… Можетъ-быть, завтра… Намъ надоѣло жить… Зачѣмъ мы будемъ ссориться?..
Жакъ отступилъ отъ него съ отвращеніемъ, съ ненавистью:
— Пошелъ къ чорту, мозглякъ! Слышишь ты? Пошелъ къ чорту!
И Жакъ Майо зашагалъ по комнатѣ, сумрачный, все о чемъ-то думая.
Вечеромъ, снимая сапоги, онъ обратился къ Пьеру:
— Ты! Столяръ! Изъ этого… какъ его?.. Сентъ-Этьена, что ли. Какого же чорта вы являетесь сюда и убиваете людей въ Парижѣ?! Это дѣло наше, наше, — Майо! Чего же вы суетесь, чортъ васъ побери? Когда у васъ тамъ есть чортъ знаетъ что?
И Пьеръ остановился, самъ пораженный нелѣпостью той мысли, которая пришла ему въ голову.
— Ну, ну! Проѣзжай! — воскликнулъ съ хохотомъ Жакъ. — Ты сейчасъ бы вмѣсто того, чтобы тебя казнили, сколотилъ бы гильотину для меня! Ты! Столяръ! Ахъ, вы черти, черти, честные люди!
Пьеръ вскочилъ. Онъ заговорилъ горячо.
— Я хотѣлъ сказать, что я взялъ бы работу! Ну, да! Ну, да! Я всегда хотѣлъ работы! Всегда! Я хотѣлъ быть столяромъ и ничего больше. Но когда умираешь съ голоду, развѣ тогда думаешь? Ты можешь хохотать, сколько тебѣ угодно, а я все-таки всегда хотѣлъ работы! Всегда!
— Все-таки тебѣ завтра утромъ отрубятъ голову! — сказалъ Жакъ и повернулся лицомъ къ стѣнкѣ.
— И пускай! А все-таки я хотѣлъ работать!
И они замолчали.
Жакъ не могъ спать. Его душила злоба. Онъ чувствовалъ, что весь полонъ ненависти къ Пьеру. За что?
Жакъ отвѣчалъ себѣ:
— За то, что онъ тварь! Кисляй! Поганецъ! Несчастный столяришка, съ которымъ противно сидѣть!
И Жакъ чувствовалъ, что это все что-то не то.
На слѣдующій день Жакъ стоялъ и смотрѣлъ въ окно, а Пьеръ лежалъ на кровати, какъ вдругъ Жакъ повернулся къ нему и сказалъ:
— А вѣдь твоимъ роднымъ дадутъ знать, что тебя казнили!
— Навѣрное, дадутъ! — со вздохомъ отвѣчалъ Пьеръ. — Я не хотѣлъ говорить своего имени, когда меня взяли, да они узнали сами. Имъ все нужно! Казалось бы, поймали человѣка на мѣстѣ преступленія, ну, и казни! Нѣтъ, имъ еще нужно до всего докопаться! Черти!
Жакъ подошелъ, сѣлъ къ Пьеру на кровать и спросилъ:
— Твои родные очень будутъ плакать о тебѣ?
— Какъ же не плакать? Очень будутъ плакать…
— Разскажи мнѣ, какъ будутъ плакать твои родные?
— Я самъ какъ разъ думалъ о томъ, какъ они будутъ плакать. Извѣстіе, вѣроятно, передадутъ кому-нибудь изъ братьевъ. Должно-быть, старшему. Его позоветъ къ себѣ мэръ: «Такъ и такъ, вашъ братъ Пьеръ казненъ въ Парижѣ за грабежъ»… Бр… за грабежъ!.. Ну, того это какъ обухомъ по лбу. Онъ вернется домой, вызоветъ младшаго брата во дворъ и тамъ ему скажетъ. И оба заплачутъ. А потомъ ужъ передадутъ сестрѣ. Эта-то ужъ будетъ убиваться! О Господи!.. Младшая сестра! Я ее вынянчилъ. Она ужъ побѣжитъ и скажетъ другимъ двумъ сестрамъ. Одна замужемъ въ той же деревнѣ. Да, нѣтъ! Куда ей побѣжать? Какъ услышитъ, такъ и грохнется, я думаю, объ землю.
— А мать? А мать?
— Отъ матери будутъ скрывать. Да развѣ скроешь, когда вся деревня будетъ знать. Вся деревня будетъ плакать. Меня очень любили. Знаешь, что я тебѣ скажу, Жакъ? Я не думаю, чтобъ моя мать выжила такой ударъ! Я не думаю! Она въ одинъ день посѣдѣетъ! Вѣдь ты подумай! Нѣтъ даже могилки, чтобъ прійти поплакать! Она будетъ такъ рыдать, она будетъ такъ рыдать…
Жакъ вдругъ сорвался съ мѣста, вскочилъ, весь блѣдный, какъ полотно, трясущійся, съ широко раскрытыми глазами, и закричалъ:
— Дрянь! Кисляй! Столяришка! И мать твоя тварь! И сестры твои потаскушки! Что ты мнѣ разсказываешь? Всѣ вы твари! Всѣ!
Пьеръ съ ужасомъ и недоумѣніемъ глядѣлъ на Жака.
А тотъ кричалъ, ругался, неистовствовалъ, чувствуя, что что-то давитъ его горло, душитъ.
И Жакъ упалъ въ постель, въ припадкѣ, крича прерывающимся голосомъ:
— Дрянь! Тварь! Тварь!
Онъ только что, стоя у окна, думалъ о своей казни.
Онъ былъ однажды на смертной казни. Шнырялъ въ толпѣ и работалъ по карманамъ. Нарядныя дамы и господа въ цилиндрахъ узнали по газетамъ, кого будутъ казнить. А большинство не знало имени.
— Какъ его зовутъ?
— Не знаю.
— А вы?
— Я тоже.
— Ведутъ, ведутъ!
Собственно, никто ничего не видѣлъ, кромѣ первыхъ рядовъ. Всѣ встали на цыпочки, что-то звякнуло.
— Кончено! Кончено!
— Проходите! Проходите! — закричали полицейскіе.
— Говорятъ, держался молодцомъ!
И все.
Всѣ разошлись, и движеніе по площади пошло своимъ порядкомъ, словно ничего и не случилось.
Шутили, смѣялись, болтали.
— Былъ Жакъ Майо, не стало Жака Майо, никто и не замѣтитъ… Никто… Никто… Въ эту минуту Жакъ Майо обратился къ Пьеру…
… Припадокъ кончился. Жаку было стыдно. Онъ съ ненавистью смотрѣлъ на «столяришку», который все видѣлъ.
Ему хотѣлось оскорбить столяришку, наказать, заставить страдать.
Два часа Жакъ крѣпился: «стоитъ ли связываться съ такой тварью?» Но, наконецъ, не выдержалъ и сказалъ:
— Слушай! Ты! Столяръ!
Пьеръ поднялъ голову.
Жакъ хотѣлъ улыбнуться. У него перекосилось отъ этой улыбки все лицо.
— Сколько ты ни хвастайся тамъ своими матерями, а все-таки, — ты убійца! Да! Да! Убійца! Убійца, и тебя казнятъ! Слышишь ты? Убійца и тебя казнятъ, потому что ты убійца! Столяръ, а убійца! Столяръ, а убійца!..
Пьера задѣло за живое. Онъ поднялся. Онъ ненавидѣлъ теперь Жака. Ему хотѣлось ударить его посильнѣе.
А Жакъ все подступалъ и подступалъ:
— Что жъ ты ничего не отвѣчаешь? Ты убійца! Убійца!..
И смотря на него широко открытыми, полными ненависти глазами, Пьеръ тихо и медленно отвѣтилъ:
— А все-таки по мнѣ есть кому плакать. Есть кому плакать.
Жакъ поблѣднѣлъ, затрясся и крикнулъ:
— Молчи!.. Молчи!..
— А все-таки по мнѣ есть кому плакать…
— Молчи!..
Жакъ схватился за табуретъ.
Пьеръ, въ свою очередь, тоже.
Жакъ кинулъ табуретъ въ уголъ:
— Тварь!
И, весь дрожа, отошелъ къ окну.
До вечера не было сказано ни слова. Пьеръ раздѣлся и легъ. Жакъ сидѣлъ у окна, отвернувшись, и думалъ:
«Постой же!»
Ночью изъ камеры приговоренныхъ къ смертной казни раздался сильный стукъ.
Когда сторожъ отворилъ дверь, передъ нимъ стоялъ Жакъ Майо, блѣдный, задыхавшійся, съ мокрыми волосами, прилипшими къ вспотѣвшему лбу, и сказалъ дрожащимъ голосомъ, стараясь говорить спокойно:
— Уберите трупъ. Я задушилъ эту тварь!
Казнь, назначенную на утро, пришлось отсрочить.
— За что вы его убили? — спросилъ слѣдователь.
— Это ужъ мое дѣло! — отвѣчалъ Майо.
— Да вѣдь это же глупо: убивать человѣка наканунѣ казни! Да вѣдь это же глупо! — воскликнулъ слѣдователь.
Майо посмотрѣлъ на него свысока и пренебрежительно:
— А вамъ досадно, что не вы это сдѣлали! Вмѣсто того, чтобъ болтать, вы бы дѣлали свое дѣло и казнили меня поскорѣй, буржуа!