Передъ праздникомъ.
правитьІ.
править— Вонъ въ таимъ лѣсочкѣ нарвемъ мы съ тобой, Захарія, ежевики. А ежевичка, братъ, таперича, — медъ съ молокомъ, языкъ проглотишь, вотъ какая ежевика! Да съ энтои ежевичкой, да на песочкѣ, на Гусинымъ острову, да чайкю-у-у попьемъ. Ма-ать чеснёя, Егоръ Кузмичъ!..
Савка умилился и отъ восторга обнялъ локоть Захара Сергѣича; учителя села Костычевки. Учитель съ ласковой грубоватостью оттолкнулъ отъ себя Савку и глухимъ баскомъ сказалъ въ шутливомъ тонѣ.
— Разнѣжился, дядя! Ишь ты, избаловался въ тюрьмѣ
Завтра воскресенье. Оба они въ радостномъ предпраздничномъ настроеніи идутъ на охоту. У обоихъ за плечами ружья: у учителя — двустволка, а у Савки — заржавѣвшая одностволка съ непомѣрно длиннымъ стволомъ. Этотъ стволъ Савка цѣнилъ особенно, даже до чрезвычайности.
— Цѣлкій стволъ. Ежели на вѣрный глазъ — безъ промаху. Ну, и тяжелоранный. Ядъ, а не стволъ. Только бы дробь настигла — смерть.
У Савки же на спинѣ мѣшокъ съ провизіей, а въ рукахъ — жестяной чайникъ, которымъ онъ машетъ и звенитъ. И звонъ чайника весело отдается въ чащѣ тальника и березовой поросли.
Идутъ они перелѣсками на луговой сторонѣ Волги. Лѣсная дорога тремя ровными колеями врѣзалась въ зеленыя цвѣтныя поляны. Межколесицы густо заросли пырьемъ, пыжатся, какъ новыя щетки. Верхушки главы смазаны колеснымъ дегтемъ, и по колеямъ идти нельзя, — живо обдегтяришься. Захаръ Сергѣичъ съ Савкой идутъ сторонкой. Справа и слѣва къ дорогѣ подходятъ березовые и дубовые кблки. Лѣвые колки одѣваютъ спутниковъ синею тѣнью. Учитель высокій, тонкій, точно жердь, и въ тѣни рядомъ съ нимъ Савка кажется маленькимъ синимъ комочкомъ. Но на солнцѣ оживаютъ всѣ Савкины заплаты и мохры, сіяетъ за плечами бѣлый холщевый мѣшокъ, свѣтится замасленый, рваный безъ козырька картузъ, похожій на бабій волосникъ. Савка топорщится, какъ только что вынутый изъ воды ершъ, становится шире, даже будто выростаетъ немного.
Влѣво лѣсъ сквозитъ; видно четко и далеко, и просвѣты синяго неба въ чащѣ листвы кажутся клочками забытаго съ зимы, нестаявшаго снѣга. Правые колки залиты свѣтомъ, и глубина лѣса смотритъ оттуда темными, подглядывающими глазами.
Распаренная солнцемъ листва дышитъ густымъ, приторно-острымъ дыханьемъ. Къ нему примѣшивается запахъ отцвѣтающей кашки, сурѣпицы и разогрѣтаго дегтя. Въ налитыхъ солнцемъ тихихъ полянахъ отъ этихъ запаховъ кружится голова. Учитель чихаетъ и высоко вскидываетъ острыми плечами. Савка вертитъ носомъ и съ восторгомъ говоритъ:
— Какую гущу Господь замѣсилъ! Что твой травничокъ-настойка! Гоже, Захарія, а?!
Послѣ возвращенія изъ тюрьмы Савка вообще находится въ восторженномъ настроеніи, можно даже сказать — въ упоеніи.
— Ты, Савелій, ровно выросъ тамъ въ тюрьмѣ, — шутили надъ нимъ костычевцы. — Видно, гоже тамъ тебя кормили?
— Гоже, други, ой, гоже! — умилялся Савка. — И то выросъ, сосѣдушки, истинная, это я вамъ скажу, правда.
Сидѣлъ онъ въ тюрьмѣ больше года и попалъ туда за сопротивленіе властямъ. Въ чемъ состояло это сопротивленіе властямъ, Савка разсказывалъ смутно, безтолково и даже какъ будто неохотно. По его разсказу выходило такъ, что попалъ онъ въ тюрьму за одно слово «не жаламъ». Дѣло было въ самые неспокойные годы, во время крестьянскихъ безпорядковъ. Отъ помѣщика Кугеля съ именинъ черезъ Костычевку проѣзжалъ становой приставъ. Былъ онъ въ благодушномъ настроеніи, а въ такихъ случаяхъ любилъ собирать сельскіе сходы и поучать мужиковъ, чаще всего на религіозныя темы. Въ уѣздѣ его называли за это архіереемъ. На этомъ сходѣ говорилъ онъ на тему евангельскаго текста, «блажени кротціи»… уговаривалъ костычевцевъ жить мирно съ помѣщикомъ Кугелемъ, очень того помѣщика хвалилъ, даже, говорятъ, со слезами на глазахъ хвалилъ. Впрочемъ, онъ и костычевцевъ хвалилъ, говорилъ, что они мирные, честные и богобоязненные мужики, высказывалъ надежду, что они и впредь останутся такими же. Однимъ словомъ, случай былъ пустой, вздорный, даже, пожалуй, смѣшной. Старики помолчали, покачали головами и стали было расходиться. Но Савку точно чортъ боднулъ. Онъ вылѣзъ впередъ и говоритъ становому:
— Нѣтъ, мы не жаламъ…
Становой сначала не понялъ и даже ласково спросилъ:
— Чего это ты не желаешь?
Савка пояснить. Говоритъ:
— Не жаламъ быть по прежнему…
И вотъ началось дѣло. Савку обвинили въ томъ, что онъ не желаетъ подчиняться властямъ и подбиваетъ мужиковъ къ бунту. Пока выяснялось дѣло, Савка сидѣлъ въ тюрьмѣ цѣлый годъ.
Былъ онъ мужикъ лядащій, бросовый. Любилъ охоту, рыбную ловлю, даже до страсти. Звали его — Савка Никудышный. Лицо у него было маленькое, раскосое, носъ пупочкой, лицо самое обыкновенное и отличается только одной особенностью: на немъ всегда скрыта тихая улыбка. И кажется, что улыбка эта просвѣчиваетъ сквозь кисейную занавѣску, прячется за ней. Занавѣской для улыбки служатъ: брови, рѣдкіе усы, клочки бороденки. Улыбка ушла въ глубину и ясно свѣтится только въ сѣрыхъ и влажныхъ глазахъ!
Хозяйство у Савки маленькое. Есть жена, костистая, крѣпкая, богобоязненная баба; трое дѣтей. Безъ него жена косила, пахала, жала, молотила, кое-какъ прокормилась годъ. Ходила по знахаркамъ, гадала, ворожила, когда Савку изъ тюрьмы выпустятъ. А Савка неожиданно вернулся къ самому жнитву. Жена его голосила, причитала, не то отъ радости, не то отъ пережитаго горя — и сама не знала. А Савка веселый.
— Что, говоритъ, ты, дура, плачешь. Радуйся!..
И такъ это всѣмъ чудно показалось, что сначала Савки опасались. Называть его стали Савеліемъ, а иногда даже и по батюшкѣ величали, Савеліемъ Егорычемъ. Почему это и какъ случилось, никто не могъ бы въ доточности объяснить, но только послѣ тюрьмы Савка сталъ въ Костычевкѣ лицомъ замѣтнымъ. Говорилъ на мірскихъ сходкахъ, дѣльно говорилъ и его слушали.
II.
правитьСавка крутитъ головой и весело посматриваетъ на сіяющую поляну. Въ чистомъ воздухѣ, на фонѣ синяго неба медленно проплыла тончайшимъ намекомъ ниточка паутины. Савка махнулъ на нее чайникомъ, дунулъ, подпрыгнулъ вслѣдъ за ней, не досталъ и впритруску побѣжалъ за учителемъ. Но вдругъ остановился на дорогѣ и съ серьезнымъ лицомъ поглядѣлъ на крупнаго навознаго жука. Жукъ закруглилъ кусокъ сухого лошадинаго помета, ползъ задомъ впередъ на переднихъ лапкахъ, а задними катилъ добычу по дорогѣ.
— Ишь ты! Чуть-чуть не раздавилъ. Работай, сосѣдъ, работай, давай Богъ! Хозяйственный мужикъ!..
И опять зазвенѣлъ чайникомъ, побѣжалъ вслѣдъ мѣрно шагающему Захару Сергѣичу.
Съ дороги шумно поднялась ворона, каркнула, отлетѣла въ дальній край поляны, сѣла на верхушку березы и, качаясь на гибкихъ вѣтвяхъ, съ тревожнымъ любопытствомъ провожала охотниковъ глазами.
Савка философствуетъ:
— Вотъ, говорятъ — ворона глупая птица. А по моему — умнѣющая эта птица. Вчерась утромъ я глядѣлъ, какъ она жену мою, Прасковью, обманывала. Захотѣлось воронѣ съ курами мѣсива поѣсть, а Прасковья ее гонитъ. Такъ ворона спряталась. А какъ Прасковья ушла, она шасть къ курамъ и такъ налопалась, — саженъ десять по землѣ въ припрыжку бѣжала, подняться никакъ не могла…
И, увлеченный внезапно другими мыслями, Савка сморщилъ лицо, точно хотѣлъ прикрыть выпирающую извнутри улыбку, и сказалъ:
— А въ тюрьмѣ со мной жандаръ одинъ разговаривалъ. Разговоръ, надо сказать, короткій у насъ былъ и одинаковый. Увидитъ онъ меня и смѣется: «Какъ, гритъ, это ты Савка, — дуракъ, а не Иванъ? За что ты въ тюрьмѣ сидишь? По своей глупости попалъ». А я однова хотѣлъ ему отвѣтить: «Нынче, говорю, все въ Расеѣ переиначилось…» — «Ну, ну, гритъ, ты про Расею помолчи. Это, гритъ, не твоего ума дѣло». Увели тутъ меня; такъ я и не сказалъ ничего. А хотѣлъ я его ублажить. Я бы ему сказалъ!..
— Что же ты ему сказать хотѣлъ? — поинтересовался учитель.
— Что сказать-та хотѣлъ? Да я и самъ вотъ часто теперь думаю: и что это я ему хотѣлъ сказать? Только никакъ не могу теперя припомнить. А горѣло у меня тогда сердце! Ахъ, какъ горѣло! И такое хотѣлъ сказать, такое!.. Ть-ть-ть… — Савка защелкалъ языкомъ. — А теперь никакъ не могу вспомнить! Духъ у меня не тотъ, Захарія. Умилительности во мнѣ много.
Савка и учителя называлъ Захаріей для умилительности. Было въ этомъ имени что-то евангельское, священное и трогательно-нѣжное. Вспоминалось церковное пѣніе и кадильный дымъ. Называлъ онъ его Захаріей только теперь, на охотѣ. Въ дѣловыхъ разговорахъ, въ школѣ, въ Костычевкѣ Савка именовалъ учителя, какъ и всѣ, Захаромъ Сергѣичемъ.
— Вотъ, къ примѣру, чайникъ…
Савка постучалъ по жестяному дну чайника короткими, твердыми ногтями. И веселый звонъ мелкой дрожью разсыпался по лѣсу.
— Вотъ онъ какой звонкій. А налей его водой, ну и звону того не будетъ, совсѣмъ другой звонъ… Такъ-жа вотъ и человѣкъ. Ежели сердце у него радостью наполнено, такъ у него и разговоръ совсѣмъ не тотъ и мысли другія.
— Да съ чего это ты такъ обалдѣлъ, скажи на милость? — насмѣшливо-ласково спросилъ Захаръ Сергѣичъ.
Савка радостно встрепенулся, вскинулъ руки вверхъ, попутно столкнувъ на затылокъ замызганный картузъ.
— Хахъ, Захарія! Ты говоришь — обалдѣлъ! Хехъ, ты, Господи! Тутъ дѣло сурьезное и мозговъ большихъ требуетъ… Ну, и слова, понимаешь, слова должны быть… Такія слова!..
— Какія еще слова? Такъ по-просту и говори.
— Нѣ-э-этъ, Захарія. Это ты не такъ. Вотъ и умный ты человѣкъ, и образованный, а въ этотъ разъ ты говоришь не ладно. Какъ по-просту скажешь, если дѣло не простое! Къ примѣру: чтобы срубъ поставить — тебѣ топоръ да пила нужны. Ну, тамъ, развѣ для видимости еще рубанокъ на придачу. А если тебѣ надо иконостасъ, али столъ рѣзной, али иное что смастерить, ну-у тутъ ужь совсѣмъ другой струментъ нуженъ. Тутъ и коловертъ, и перочки маленькія, и стамесочки, и фуганочки — для всякой тонкости свой струментъ надобенъ. Хахъ, ты, Захарія! Да если тебѣ разсказать, такъ тутъ, братяга (Савка постукалъ себя по груди жестянымъ чайникомъ), тутъ цѣлая проповѣдь, апокалипсъ, откровеніе Іоанна Богослова… Сядемъ въ лодку, я тебѣ на просторѣ все это разъясню-у…
Дорога вывела охотниковъ къ длинному и узкому озеру. Съ озера грузно поднялись двѣ кряквы и чирокъ. Тревожно крякая и роняя на гладкую поверхность свѣтлыя капли воды, утки полетѣли надъ озеромъ, взмыли надъ лѣсомъ и, покачиваясь, понеслись три тающихъ живыхъ креста въ голубомъ небѣ.
На обѣ стороны озеро раскрылилось мочежинами. Мочежины поросли частымъ тальникомъ и ивой, а за тальникомъ на взлобинѣ сразу начинался густой стѣной старый березовый лѣсъ.
— Вотъ тутъ, Захарія, давай ежевики пошаримъ. Солнце высоко, успѣемъ.
Оба полѣзли въ тальникъ. Долго слышался трескъ сучьевъ, мѣстами качался тальникъ, точно въ чащѣ лазила какой-нибудь большой звѣрь или заблудшая корова. Гремѣлъ Савкинъ чайникъ. Изрѣдка раздавались восклицанія Савки и сдержанные отвѣты учителя.
— Захарія!
— Угу…
— Ну, какъ?
— Есть.
Голоса затаенно звонкіе стлались по мочежинѣ, по гладкому озеру, отдавались въ березовомъ лѣсу звонкимъ эхомъ, точно въ пустой бочкѣ. Иногда Савка отъ восторга издавалъ долгій и пронзительный крикъ, такъ себѣ, безъ всякой надобности. Весь лѣсъ наполнялся отзвуками и долго изумленно перекликались перелѣски.
Наконецъ охотники пріаукались и въ разныхъ мѣстахъ поросли вылѣзли на дорогу, оба потные, обмотанные таловымъ пухомъ и паутиной. Савка набиралъ ежевику въ чайникъ, а Захаръ Сергѣичъ — въ широкій, свернутый воронкой, лопухъ.
Савка бросилъ на траву ружье, подобрался по кочкамъ къ водѣ и долго фыркалъ и плескался, отражаясь въ озерѣ танцующимъ, тягучимъ пятномъ. Захаръ Сергѣичъ стоялъ на дорогѣ и задумчиво курилъ папиросу. Голубой дымокъ тянуло въ сторону отъ озера. Надъ головой учителя, какъ туманное пятно, переливаясь изъ одной формы въ другую, колыхались и тихо гнусѣли мошки. Солнце опустилось за верхушки высокой березовой рощи; озеро и вся мочежина покрылись голубой дымкой холодѣющихъ испареній.
Савка вымылъ лицо, смочилъ голову и, обтирая мокрыми ладонями съ груди и рукавовъ паутину, вышелъ на дорогу. Дѣловито и какъ бы заключительно высморкался на обѣ стороны, пощупалъ, на головѣ-ли картузъ, и, вскинувъ на плечи ружье, пошелъ по дорогѣ.
— Айда, Захарія, пора!
Обогнувъ озеро, дорога изъ лощины поднималась въ березовую рощу. Роща сквозила солнечными лучами. Солнце заглядывало подъ листву, освѣщало внутренность лѣса нѣжнымъ розовымъ свѣтомъ, отчего лѣсъ сталъ необыкновеннымъ, даже таинственнымъ. Ожили днемъ незамѣтные предметы. Точно прозрачное бѣлое полотно между двумя стволами березъ протянулась сѣть паука. Издали колетъ глазъ сухой березовый сучекъ. Днемъ мимо него пройдешь и не замѣтишь, — мало ли въ лѣсу сучковъ! А теперь онъ кричитъ о себѣ, яркій, назойливый и единственный. Точно мѣдный кругъ, сіяетъ желтымъ срѣзомъ безлозый пенекъ. Засвѣтились кусты малинника и высокія прямыя палки болиголова. Топырится каждая травка, каждый лопухъ бросаетъ отъ себя густыя пятна и полосы тѣни. И весь лѣсъ въ эти часы напоминаетъ ярко освѣщенный, забытый, давно покинутый людьми, таинственный подземный залъ, гдѣ сотни лѣтъ тому назадъ были сложены драгоцѣнности, одежда, утварь… Все это отъ времени обветшало, заросло мохомъ и окуталось паутиной.
Листья налились зелеными солнечными соками, свѣсились кистями, точно грозди винограда. Надъ самой дорогой склонилась ощипанная вѣтка березы; на ней остался только одинъ листокъ и виситъ прямо противъ солнца на уровнѣ Савкиной головы, точно хризолитъ на ниточкѣ. Савка остановился, прищурилъ одинъ глазъ, посмотрѣлъ другимъ сквозь зеленый листокъ, и, догоняя учителя, восклицалъ:
— Хахъ ты, мать честная! Молебенъ, а не лѣсъ!
На перевалѣ за деревьями засвѣтилась полоса Воложки. Савка заторопился, передалъ учителю чайникъ, ружье, сумку, а самъ побѣжалъ по лѣсу въ сторону.
— Ты, Захарія, иди къ лодкѣ, а я побѣгу вязанку сѣна награблю. Позавчера я тутъ полянку выкосилъ на этотъ случай…
Захаръ Сергѣичъ вышелъ на опушку рощи и постоялъ надъ глубокимъ глинистымъ обрывомъ. Передъ нимъ развернулась широкая долина Волги: песчаныя отмели, зеленые острова, коряжистые, кое-гдѣ обвалившіеся берега, а между ними свѣтлыя текущія полосы волжскихъ рукавовъ. Надъ долиной колыхалась золотистая пелена вечерняго свѣта. Затѣненные склоны высокаго праваго берега просвѣчивали сквозь полотнища солнечныхъ лучей неясно, какъ тучи. Изъ Костычевки доносился звонъ вечерняго колокола. Глухимъ баскомъ учитель затянулъ въ тонъ колоколу:
«Волга, Во-о-олга весной мна-агаво-однай»…
Поглядѣлъ за край обрыва, плюнулъ туда и отшатнулся подальше, чтобы не упасть противъ воли. Отъ жуткаго чувства глубины у него напряглось все тѣло и онъ сталъ осторожно спускаться по крутому откосу къ водѣ.
У воды за темную тяжелую корягу привязана Савельева душегубка. Небольшое узкое днище ея выдолблено изъ осокоря, а по бокамъ двѣ доски — вотъ и вся лодка. Когда учитель подошелъ къ самому берегу, изъ-подъ лодки взметнулся и шлепнулся бокомъ на воду серебристый подлещикъ. Точно кто-то лежащій неглубоко подъ водою высунулъ наверхъ бѣлую кисть руки и широкой ладонью хлопнулъ по гладкой поверхности.
Скоро изъ лѣсу выкатилась живая круглая копна сѣна и мелкими шажками, путаясь ногами въ сыпучемъ пескѣ, приближалась къ лодкѣ. Надъ ней въ озлобленіи летало трое чибисовъ. Они воинственно падали съ вышины, били крыльями вскользь по самодвижущемуся сѣну и раздраженно кричали: «Чьи вы, чьи вы!» Копна подкатилась къ самой лодкѣ и упала на песокъ. Савка, потный и красный, взглянулъ помутившимися глазами вверхъ на растревоженныхъ чибисовъ и дѣловито успокоилъ ихъ:
— Ну чего — «чьи вы»? Костычевскіе, други, свои, не серчайте!.
Вязанку сѣна положили въ средину лодочки; сами сѣли по концамъ и оттолкнулись отъ берега. Лодка осѣла въ воду почти до самыхъ краевъ. Подхваченная теченіемъ, она плавно двинулась вмѣстѣ съ широкимъ зеркаломъ рѣки. Савка только для виду шевелилъ весломъ, отиралъ съ лица потъ и уютнымъ, располагающимъ къ спокойному созерцанію голосомъ сказалъ:
— Успѣ-эемъ!..
III.
правитьПроѣхали мимо освѣщенной солнцемъ, мѣдно-красной стѣны глинистаго берега. По ней ползаютъ, безшумно плещутся матовые отсвѣты воды. Въ одномъ мѣстѣ отъ стѣны отвалилась большая глыба глины, качнулась, точно падающая колонна. Длинные корни осокорей и ветелъ привязали ее къ обрыву цѣлой сѣтью канатовъ, веревокъ и веревочекъ. Но проѣзжать подъ ней все-таки жутко: вотъ-вотъ упадетъ. Савка даже голову нагнулъ. На самомъ краю обрыва прицѣпился осокорь; держится только половиной корней. Остальные корни висятъ въ воздухѣ, отъ легкаго вѣтра шевелятся, какъ щупальцы спрута и, кажется, со страхомъ ищутъ, за что бы уцѣпиться. Стволъ покачнулся. Скоро свалится внизъ и воткнется въ глинистый песокъ острой сломанной верхушкой.
Вязанка сѣна раздѣляетъ охотниковъ. Они видятъ другъ у друга только лица. Савка, освѣщенный солнцемъ, сидитъ на кормѣ. Захаръ Сергѣичъ сгорбился, приподнялъ плечи, сидитъ на носу въ синей тѣни. Когда лодка повертывается носомъ на солнце и за учителемъ протягивается рѣчная огнева, онъ становится совсѣмъ томнымъ и Савка съ трудомъ видитъ его лицо и ласковые каріе глаза.
— Вотъ ты, Захарія, говоришь, съ чего эта я обалдѣлъ? — раздумчиво началъ Савка — Я и самъ себя не однова объ этомъ спрашивалъ: что, молъ, это, Савка, съ тобой случилось? Чую я, все чую, а словами ухватить — словъ такихъ нѣтъ у меня, Захарія. Новое все это во мнѣ стало, духъ новый. Говорю тебѣ — откровеніе, и больше ничего! Возьмемъ вотъ къ примѣру дикаго гуся…
Савка нѣсколько разъ черинулъ весломъ и въ раздумьѣ положилъ его на бортъ лодки. Улыбка его ушла въ глубину, почти совсѣмъ исчезла: брови собрались двумя мохнатыми комочками. Наконецъ, онъ хлопнулъ себя ладонью по колѣнкѣ, плюнулъ въ воду и съ сожалѣніемъ сказалъ:
— Нѣтъ, братъ, Захарія, гусь тутъ не подходитъ. И сравненья никакого быть не можетъ. Гусь — птица вольная. На рыбу я подумалъ — и рыба ничего не поясняетъ. Хахъ ты, мать честная, Егоръ Кузьмичъ! Вотъ оно, неграмотство наше! Въ сердцѣ густо, а на языкѣ пусто. Однимъ словомъ сказать тебѣ, Захарія, послѣ тюрьмы сдѣлалось мнѣ на душѣ вольготнѣе. Не тотъ я, совсѣмъ не тотъ. Человѣкомъ я сталъ, Захарія, истинно тебѣ говорю. Раньше вродѣ какъ бы тѣнь одна, а теперь — человѣкъ. Да-а-а!
— Вольготнѣе… Человѣ-экъ! — насмѣшливо протянулъ Захаръ Сергѣичъ. — А вотъ завтра пріѣдетъ земскій, натычетъ тебѣ морду и снова годъ въ тюрьмѣ просидишь. Вотъ тебѣ и человѣ-экъ! какая радость отъ этого твоего новаго чина? Тоже, человѣ-экъ!
Савка радостно взмахнулъ руками.
— Вотъ, вотъ! Оно самое. Тутъ самая умственная точка. Хахъ, голова съ мозгами! Неужто-жь я не знаю, что онъ можетъ? Пріѣдетъ и натычетъ, и въ хвостъ, и въ гриву патычетъ. Самосильно можетъ и завтра и послѣ завтра. А все-таки, понимаешь, иду я въ тюрьму и никакого во мнѣ страху нѣтъ. Даже вотъ съ естолько (Савка показалъ на грязный ноготь). Опасаюсь я — это точно, но не боюсь. Вотъ въ чемъ штука, Захарія. Звѣрь тамъ, либо начальство, али другой какой лихой человѣкъ — опасаться надо. Безъ опаски жить слабому человѣку невозможно. Ну, а страху во мнѣ нѣтъ…
— Разницы тутъ я большой не вижу, — басилъ съ кормы учитель. — Не боишься, но опасаешься. Смородина клюквѣ сестра родная. Цыкнутъ на васъ, такъ всѣ вы по норамъ. Вотъ недавно земскій Кузьму въ холодную посадилъ. Это въ рабочую-то пору! А за что? Кто-нибудь изъ васъ заступился за Кузьму, замолвилъ слово, воспротивился? Стоятъ, какъ бараны. Ужь молчалъ бы ты, Савелій, не раздражалъ бы меня… Вѣдь на охоту ѣдемъ. Наглядѣлся я на васъ. Геро-о-ои!..
Учитель сердито вскинулъ обѣ руки къ боковому карману, вынулъ папиросу и постукалъ ее мундштукомъ объ поготь. Савка заволновался и лицо его приняло плачущее выраженіе.
— Такъ не было меня на сходѣ-та, Захарія, въ полѣ я былъ! А я бы сказалъ, ей Богу! Я бы не смолчалъ!
— Ну, ты не смолчалъ бы, такъ другіе смолчатъ. И сядешь ты вмѣстѣ съ Кузьмой въ холодную. Вотъ и вся цѣна твоему геройству.
Волненіе Савки достигло необычайныхъ предѣловъ. Онъ даже привсталъ, и лодочка закачалась, отхлестывая воду вровень съ бортами.
— Вотъ это самое! — воскликнулъ Савка. — И сидѣлъ бы, скажу я тебѣ, а все-таки безъ всякаго страху… Ты погоди, Захарія, я тебѣ все это растолкую. Въ тюрьмѣ я сидѣлъ, и много тамъ разнаго народу было. Кто изъ Калуцкой, кто изъ Пензенской, кто изъ Московской губерніи. Со всей Расеи люди собрались. Спрашиваю я того, другого, третьяго: «За что, други, на казенные харчи попали?» — «А ни за что!» — отвѣчаютъ. — «Какъ ни за что?» — «Такъ ни за что. Начальству, говорятъ, не понравились». Разсказываютъ они, — ну, по разсказамъ такъ оно и выходитъ, что правильно сказали, — ни за что… Вродѣ какъ бы вотъ и меня взяли тогда… И сталъ я, братяга, думать. Одинъ разъ ночью все это я сразу мозгами своими ухватилъ…
Савка вытянулъ шею и шевельнулъ кадыкомъ, будто проглатывалъ что-то большое и сухое. Задвигалъ руками, зашевелилъ пальцами, точно ловилъ невидимыя и нужныя для выраженія его мыслей и чувствъ слова, и въ какомъ-то даже восторгѣ продолжалъ:
— И представилась мнѣ Захарія, вся Расея!.. Раньше-то что я жилъ, — слѣпой кутёнокъ! Только Костычевку свою и зналъ. А все остальное — не наше, чужое. А тутъ, Захарія, вотъ именно въ тюрьмѣ, я всю Расею узналъ. Чую я, что моя она… Родная мнѣ. И всѣ эти мужики калуцкіе, рязанскіе тоже, другъ, родные мнѣ. Вездѣ одно горе, какъ бы вотъ и въ одной семьѣ бываетъ. И какъ это я ее почувствовалъ, такъ кричать началъ въ тюрьмѣ-та. Правда, Захарія! «Расея, кричу, Расея!» И плакалъ я, истинный Богъ, плакалъ… Вотъ… какъ и теперь… Видишь, слезы у меня…
Савка наклонился черезъ бортъ, зачеринулъ корявой горстью воды и выпилъ дрожащими губами.
— Хахъ ты, поди-жа, до чего человѣкъ въ себѣ не властенъ. Ты, Захарія, не смѣйся. Я тебѣ все по душамъ, безо всякаго стѣсненья говорю… Кричу эта я въ тюрьмѣ и плачу. Ну, извѣстно, всѣ тогда проснулись. Больше двадцати человѣкъ насъ было въ одной камерѣ. Кои бранятся, кои смѣются надъ моими слезами. Любили меня всѣ въ нашей камерѣ. Худа я никому не дѣлалъ, ну, извѣстно, и меня никто не обижалъ. Смѣялись тогда надо мной. Безъ злобости, а такъ себѣ, для развлеченья. Были тоже, кои и понимали. Былъ тамъ одинъ мужикъ. Плотникъ онъ изъ Калуцкой губерніи. Бывало, подолгу мы съ нимъ бесѣдовали. Хорошій мужикъ, ласковый. Ну, и мозги!.. По уму, я такъ полагаю, ему бы архіереемъ, либо генераломъ быть! А онъ, понимаешь, плотникъ. Обо всемъ мы съ нимъ разговаривали. И повѣришь ли, Захарія, иногда, какъ объ немъ вспомню, такъ и объ тюрьмѣ пожалѣю. Онъ тоже говаривалъ мнѣ: «Кто, гритъ, Савелій, Расею мозгами ухватитъ и сердцемъ понимаешь, сердцемъ обниметъ въ таимъ человѣкѣ страху быть не можетъ. Опасаться надо, безъ опаски хресьянину нельзя, а чтобы на счетъ страху — нѣ-э-этъ! Съ Расеей страху человѣкъ совсѣмъ долженъ лишиться. Что-нибудь одно въ твоемъ сердцѣ: либо страхъ, либо Расея». Вотъ оно какъ, Захарія…
При сліяніи съ Волгой Воложка круто поворачиваетъ на югъ, свивается узкимъ, быстро текучимъ, неспокойнымъ потокомъ. Савка гребъ и осторожно правилъ ближе къ берегу по отмели, пока лодка не обогнула песчаную луку и не выплыла на широкій просторъ Волги.
Противъ Воложки, по срединѣ Волги протянулся длинный песчаный островъ Гусиный. Туда охотники и ѣхали на ночевку. Надо переѣзжать широкій рукавъ Волги. Остановились на минуту въ заводи на пескѣ. Захаръ Сергѣичъ вычерпалъ сломаннымъ ковшомъ изъ лодки воду. Савка поплевалъ въ ладони, качнулся въ сидѣньѣ, попробовалъ, устойчиво ли сидѣть, и мягко столкнулъ весломъ съ отмели лодку.
— Ну, Захарія, ниже садись, лучше будетъ.
Захаръ Сергѣичъ сѣлъ на дно и откинулся спиной въ узкій носъ душегубки, лицомъ кверху. Савка направилъ челнокъ немного вверхъ, наискосокъ теченью, и началъ грести сильными, широкими взмахами. Учитель смотрѣлъ въ нѣжное, зелено-синее предзакатное небо и думалъ о Савкѣ и объ его умилительномъ восторгѣ. Слушалъ, какъ подъ головой легонько звенѣли стеклянныя стружки разсѣкаемой лодкой воды и всѣмъ тѣломъ чувствовалъ, какъ душегубка мягкими, по упругими толчками двигалась впередъ. И бездонный небесный куполъ и Савкинъ восторгъ разбудили въ немъ отвѣтное, любовное и смутно-радостное чувство. Ему вдругъ захотѣлось сказать Савкѣ какое-нибудь ласковое слово. Онъ поднялся на локтѣ и, глядя на Савку влажными глазами, сказалъ:
— Правда, Савка! Вѣрно, милый!..
Савка отъ натуги не слышалъ и переспросилъ:
— А? Ты что, Захарія?..
Но учитель уже устыдился своего любовнаго порыва.
— Небо, говорю, какое широкое. Гляди, Савелій! А?
Савка почувствовалъ ласку и благодарно посмотрѣлъ на учителя сѣрыми лучистыми глазами. Онъ напряженно и кругло, точно корявый крабъ, загибалъ надъ кормою спину, глухо постукивалъ весломъ о бортъ лодки и перекидывалъ его съ правой стороны на лѣвую.
Надъ Волгой вверху и внизу, даже надъ самой водой летѣла паутина, точно какой то легкій, непадающій снѣгъ. Одна ниточка прицѣпилась за Савкинъ картузъ, подержалась на немъ съ минуту, оторвалась и взлетѣла выше, будто отдохнула на Савкиной головѣ.
— Гляди-ка, Захарія, сколько гусей!
Островъ Гусиный вдоль воды сплошь покрытъ гусями. Гуси увидѣли лодку, тревожно перекликаются и поднимаютъ шеи. Захаръ Сергѣичъ взялъ въ руки ружье, но гуси не допустили лодки и на двѣсти саженъ: поднялись и медленно крутящимися воронками полетѣли въ нижнюю часть острова.
Стрежень проѣхали. Теченіе стало тихимъ, почти незамѣтнымъ. Солнце скрылось за высокимъ горбомъ праваго берега. Волгу одѣли сизыя, перламутровыя сумерки тихаго августовскаго вечера. Исчезла золотистая пелена предзакатнаго свѣта. На нѣкоторое время стало какъ-будто даже свѣтлѣе, чѣмъ до заката. На днѣ поблескиваютъ радужныя и бѣлыя пятна мелкихъ ракушекъ. Видно, какъ песокъ улегся подъ водой круглыми ровными складками.
Савка пустилъ лодку по теченью, снова вымылъ себѣ вспотѣвшее лицо, намочилъ голову и утерся рукавомъ.
— Я, Захарія, какъ гусь. Около воды терпѣть не могу, чтобы не умыться.
Гуси поднимались съ песчаныхъ береговъ, точно клубы сѣрой пыли, медленно кружились въ ясной вышинѣ и разсыпались надъ широкой рѣкой по ея зеленымъ берегамъ.
Въ серединѣ островъ дѣлится тонкой водяной перемычкой на двѣ части. Опустившись ниже пролива, Савка повернулъ лодку къ берегу. Было такъ мелко, что съ трудомъ нашли такую застружину, гдѣ можно пристать къ самому берегу. Вытащили изъ воды челнокъ и пошли по мокрому песку усѣянному цвѣтнымъ гусинымъ пометомъ и свѣжимъ пухомъ, похожимъ на крупныя снѣжинки. Въ водѣ и у воды виднѣлись клинообразныя, спутанныя письмена разлапыхъ гусиныхъ слѣдовъ. Изъ этой путаницы выдѣлялись и по сухому желтому песку уходили въ глубь острова спокойныя, одинокія дорожки. Это старые гуси выходили на песчаные наволоки, сидѣли и смотрѣли съ возвышенья, какъ у воды рѣзвится оперившаяся, возмужавшая молодежь нынѣшняго года.
Въ Савкѣ проснулся заядлый охотникъ. Онъ шелъ крадучись, колѣнками впередъ, сталъ еще ниже и меньше, говорилъ шопотомъ, сообщая и учителю чувство сторожкой тревоги. Гусиные слѣды, пометъ и перья были такъ свѣжи, что въ пустоту острова не вѣрилось. Надъ берегомъ все еще чудилось многокрылое движеніе, гдѣ-то за песчанымъ холмомъ все еще слышался плескъ воды и довольный гоготъ купающейся сытой птицы.
Захару Сергѣичу не хочется этого преждевременнаго и ненужнаго напряженія. Онъ не поддается Савкиному настроенію, говоритъ намѣренно громко и смѣется надъ товарищемъ:
— Ну чего жь ты шипишь? Говори громче, ничего не слышу!
Савка начинаетъ говорить громко, но черезъ минуту и тѣломъ, и голосомъ снова принимаетъ видъ таинственный и крадущійся.
— Вонъ тамъ у протоки сидебки выроемъ. На зарѣ этого гусю навалитъ сюда — страсть. Слышишь, Захарія?
Учитель шагаетъ вдоль самой воды. Мокрый темный песокъ, выжатый его сапогомъ, желтѣетъ пятнами, а четкіе слѣды тотчасъ наливаются водой, будто въ каждомъ слѣду Захаръ Сергѣичъ оставляетъ тонкіе листочки цвѣтной отъ закатнаго свѣта слюды.
У протока, саженяхъ въ пятидесяти одна отъ другой вырыли весломъ двѣ неглубокихъ сидебки. Вынутый песокъ сложили горкой по краямъ, а дно выстлали сѣномъ. Потомъ пошли пить вожделѣнный чай. Савка набралъ въ сухомъ пескѣ дровъ. Развели костеръ, вскипятили воды и, сидя на сухомъ песчаномъ наволёкѣ, пили съ ежевикой чай. Охотники видѣли оба рукава Волги, темную глубину гористаго берега и лѣсистые, низкіе, освѣщенные зеленоватымъ закатнымъ небомъ холмы берега лугового. Надъ островомъ рѣялъ неумолчный шопотъ плавно текучихъ водъ и нѣжный звонъ тихой прибрежной волны.
Въ раковинѣ темнаго берега встрѣтились пароходы, И оба поочередно заревѣли. Звуки хлынули на песчаный островъ, залили всѣ прибрежные лѣса и долго звенѣли надъ рѣкой, перебрасываясь съ берега на берегъ.
Учитель задумчиво смотрѣлъ на текучія свѣтлыя полосы рѣки. Отъ этого теченья у него пріятно кружилась голова. Моментами ему казалось, что песчаный островъ качается подъ нимъ, какъ лодка, и медленно плыветъ, тянется вверхъ по теченью.
Савкины мысли приняли самое дѣловое направленіе. По всему видно, что онъ думаетъ теперь о гусяхъ и только о гусяхъ. Онъ нагребъ рукой бугорокъ песку, въ этомъ бугоркѣ укрѣпилъ крышку чайника, наливаетъ въ нее кипятку и, лежа на животѣ, хлебаетъ съ этой крышки чай.
— Рыскъ — это не наше дѣло, — дѣловито разсуждаетъ Савка, уткнувшись носомъ къ крышку. — Рысковать — это дѣло господское. А мы съ тобой, Захарія, безъ промаху. Какъ этто гуси налетятъ подъ утро, да насядутся по песчаному бережкю-у-у, такъ тутъ мы ихъ и начнемъ щелкать. По головамъ бей, Захарія, въ крыло не стрѣляй. Гусь таперича жирный. Въ крыло его не пробьешь. А бить надо по головамъ. Гусь этого не любитъ. Однова я такъ-та пять штукъ сразу подстрѣлилъ. И какъ выстрѣлишь, — сразу надо бѣжать до гусей. Потому — иной гусь больше съ перепугу упадетъ, вродѣ какъ бы родимчикъ ему приключится, онъ и начнетъ кувыркаться. А потомъ очухается и улетитъ. Такихъ-та, кои кувыркаются, ты и хватай первымъ долгомъ…
Меркнущія дали Волги задернулись паутинами надводныхъ тумановъ. Туманъ быстро уплотнялся, поднялся надъ водой и молочно-сѣрыми волнами потекъ черезъ островъ. Запахло тиной и рыбой. Но туманъ продержался недолго и началъ спадать. За лѣсами лѣваго берега взошла луна. Въ прорывахъ тумана видно нѣжно-синее, осіянное лупой небо и тихія звѣзды.
Во время тумана случилось маленькое происшествіе, очень взволновавшее Савку. Небольшая стая гусей спустилась надъ островомъ. Одинъ гусь совсѣмъ было сѣлъ Савкѣ на спину, но, понявъ опасность, пронзительно закричалъ, зашуршалъ сильными крыльями, метнулся въ сторону и скрылся въ туманѣ. Подъ крыльями вихремъ закрутился воздухъ, обсыпалъ охотниковъ пескомъ, обдалъ принесенной въ перьяхъ свѣжестью степного воздуха, опахнулъ легкимъ и острымъ ароматомъ вспотѣвшей отъ полета, разгоряченной птицы. Савка вскочилъ и побѣжалъ за гусемъ. Но скоро вернулся.
— Ишь, дуракъ! Нажрался раньше времени, да и прискоблилъ на песокъ. Теперь всѣмъ своимъ товарищамъ разскажетъ. Хахъ ты, шалопутный совсѣмъ. Ну, Захарія, пойдемъ ляжемъ. Немного уснемъ. Теперича гусь себѣ пищу ищетъ. Назобается за ночь, опьянѣетъ, а къ утру прилетитъ къ намъ на песочекъ съ похмѣлья купаться. Песокъ гусю для всего служитъ. Безъ песку ему жить невозможно.
Савка несъ чайникъ осторожно, не звонилъ, снова перешелъ на шопотъ. Прощаясь съ учителемъ у сидебки, еще разъ поучалъ его.
— Стрѣляй по головамъ, Захарія. Гуси, они по утрамъ пьяные бываютъ. Пно соткнутся головами и давай другъ другу въ носы гоготать. Тутъ-та ихъ и рѣжь по головамъ, тутъ ихъ и вари, тутъ и жарь!..
IV.
правитьУчитель улегся удобно въ сидебкѣ, выстланной свѣжимъ душистымъ сѣномъ. Думы у него были безформенныя, широкія, какъ Волга, неясныя, но обѣщающія. Онъ смотрѣлъ въ сіяющее небо, слушалъ, какъ всѣмъ текучимъ тѣломъ вздрагивала и звенѣла отъ стука далекихъ колесъ и пароходныхъ гудковъ рѣка, какъ шумѣли и ходили по песчаной отмели сонные толкуны взбудораженной давно прошедшимъ пароходомъ воды. Было ему немного грустно, но на глазахъ закипали слезы счастливыхъ ожиданій. Казалось, — еще минута и въ душѣ выростетъ какая-то огромная, объясняющая и примиряющая всѣ противорѣчія жизни мысль. И онъ лежалъ въ сладкомъ созерцательномъ ожиданіи этого радостнаго и высшаго прозрѣнія.
Но мысли болѣе мелкія развлекали его. Вспоминались Савкины наставленія на счетъ стрѣльбы въ гусей. Савка охотникъ бывалый; совѣтовъ его нельзя не слушать. Надоѣдалъ однообразный крикъ жерлянки, такой звонкій, съ легкой трелью.
— Ишь ты, какая тварюга! Такая маленькая, а кричитъ — за десять верстъ слышно, — думалъ Захаръ Сергѣичъ, поворачиваясь въ сидебкѣ.
И все вмѣстѣ: и смутные шорохи, и звуки съ лѣсныхъ береговъ, шопотъ неустанно текучей рѣки, стукъ колесъ и тихій звонъ ночного колокола изъ далекаго города — все это сообщало Захару Сергѣичу чувство большой, широкой и неустанно напряженной жизни. Волга — колдунъ-рѣка. Она обтекаетъ сотни городовъ и тысячи селъ. Она впитала въ себя звуки жизни, и теперь въ ночной тишинѣ плыветъ, шепчетъ и бормочетъ, повторяетъ то, что видѣла и слышала на долгомъ пути. Учителю казалось, что въ шопотѣ текучихъ волнъ онъ слышитъ звуки далекихъ городовъ, звуки музыки, стукъ экипажей, какія-то пѣсни и слезы. Чувство это было подмывающее и жгуче радостное. Захаръ Сергѣичъ вспомнилъ Савкинъ восторгъ въ тюрьмѣ, когда Савка почувствовалъ Россію, и самъ вдохновился. Вскочилъ на сидебкѣ и съ радостнымъ смѣхомъ и счастливыми слезами на глазахъ закричалъ:
— Савка-а! Другъ! Расея, братъ, Расея! Ого-го-о-о!
Радостно прислушался, какъ звукъ его голоса нѣсколько разъ перепоясалъ тихую Волгу и покатился внизъ по теченью, позванивая, точно камешекъ, пущенный по тонкому свѣжему льду.
— Чего спишь, корявый чертъ! Савка-а-а!
Небо совершенно очистилось, даже облаковъ не было видно. Песокъ серебрился отъ свѣта, точно покрытый тонкимъ налетомъ инея. Мерцала крутомъ обманчиво-свѣтлая даль. Савка появился въ видѣ мелькающей туманности и какъ-то вдругъ сталъ виденъ ясно, точно сбросилъ съ себя матовую пелену луннаго свѣта. Спросилъ ласковымъ полушопотомъ:
— Ты чего, Захарія, кричишь?
— Пойдемъ, обойдемъ островъ. Вѣдь гуси не скоро прилетятъ. А лежать мнѣ не хочется. Я, другъ Савелій, тоже Россію почувствовалъ… Лежу этто, а Волга будто про всю Россію говоритъ…
Отъ радостнаго смущенія учитель обхватилъ рукой Савку за шею и прижалъ его головой къ груди.
— Эхъ ты, божій человѣкъ, Савка!
— Ну, имъ пойдемъ, другъ Захарія, пойдемъ, — говорилъ обрадованный Савка. — Захвати-ка ружье-та на всякій случай.
По высокой срединѣ острова полая вода навертѣла въ пескѣ глубокія воронки. Каждая воронка однимъ краемъ зачерпнула луннаго свѣта, а другой — залитъ густой черной тѣнью. Воронки эти разбросаны по острову въ безпорядкѣ пятнами, темнѣютъ, какъ забытыя могилы. Охотники обходятъ ихъ и невольно заглядываютъ въ темное дно. Послѣ взаимной ласки имъ трудно заговорить и какъ будто чего-то конфузно. Идутъ молча. Песокъ обсыпаетъ ихъ ноги. Идутъ они прямо на луну, сильно наклонившись впередъ, и тянутъ за собой по песку черныя тѣни. Небо такъ чисто, что круглая сверкающая луна кажется совсѣмъ близкой — изъ ружья дострѣлить можно. Вѣтра нѣтъ, но по обѣ стороны острова текутъ свѣтлыя полосы Волги, и тянутъ за собой дремотный лунный воздухъ.
Въ нижнемъ концѣ Гусиный островъ поднялся надъ водой высокими песчаными холмами. Берега обвалистые, приглубые съ узкими отмывинами. Лунный свѣтъ разостлался вдоль Волги широкой сверкающей дорогой и выплеснулъ свое серебро даже на мокрую песчаную отмель. Около самаго берега подъ песчанымъ обваломъ купалась утка. Всплескивала воду широкимъ носомъ, толкала ее головкой себѣ на спину. Вода разсыпалась по спинѣ бойкими свѣтлыми шариками, точно утка купалась въ расплавленномъ металлѣ. Охотники невольно остановились и съ минуту смотрѣли, какъ совершала таинство своей жизни дикая птица. Учитель вскинулъ было на плечо ружье, но Савка остановилъ его. Утка улетѣла, будто растаяла въ лунномъ воздухѣ. Зазвенѣли, удаляясь, невидимыя крылья.
— Не стоитъ, Захарія, стрѣлять. Шуму много надѣлаешь. Гуси услышатъ — не прилетятъ…
Островъ былъ пустой. Еще недавно поднялся онъ съ волжскаго дна и не успѣлъ зарости талами. Охотники обошли его кругомъ, сѣли. И долго еще на освѣщенномъ луной песчаномъ холмѣ слышался ихъ радостный разговоръ: теноръ Савки и ласковый басокъ учителя.
Съ берега на берегъ стали перекликаться гуси. Позеленѣло восточное небо. Близко разсвѣтъ.
V.
правитьКогда Захаръ Сергѣичъ проснулся въ сидебкѣ, уже взошло солце. Проливъ парился, кутался легкимъ зеленорозовымъ туманомъ. Противъ Савки въ водѣ плескались три гуся. Перемывая клювами подъ водой песокъ, они шлепали лапами по мелкому проливу, сходились, расходились и, поднимая высоко головы, кричали, вздрагивая плотными вымытыми тѣлами. Савкина одностволка слѣдила за ними, но, очевидно, Савка поджидалъ удобнаго момента, чтобы застрѣлить троихъ.
Выстрѣлъ былъ оглушительно-неожиданнымъ. Одинъ гусь свернулся на мѣстѣ, вывернулся на водѣ вверхъ бѣлымъ брюхомъ, точно клокъ пѣны. Остальные улетѣли. Савка побѣжалъ по водѣ, отряхнулъ гуся и направился къ сидебкѣ учителя.
— Съ добрымъ утромъ, Захаръ Сергѣичъ! Проздравляю съ добычей.
Лицо Савкино застилалось радужной сѣткой парного дыханья. Видны только глаза, сѣрые, ласковые.
— Праздникъ! — сказалъ Савка, взмахнувъ рукой надъ берегами и свѣтлыми далями Волги. Дымилась вода. Вдали виднѣлся бѣло-синій, освѣщенный розовымъ солнцемъ пароходъ.
Савка развернулъ плечи, вскинулся лицомъ кверху и во всю грудь закричалъ высокимъ теноромъ въ сторону своего села:
— Эхъ вы, костычо-овцы!
И съ радостнымъ смѣшкомъ упалъ около Захара Сергѣича на слежавшееся сѣно.
— Ну, другъ, домой поѣдемъ, — сказалъ онъ дѣловито и озабоченно.
По широкому рукаву Волги стаями плавали, кувыркались въ водѣ утки. Теченіемъ ихъ сносило ниже острова. Они перелетали вверхъ и снова падали на воду. Савка опять сидѣлъ на кормѣ и, кругло загибая спину, сосредоточенно гребъ широкимъ весломъ. Изъ Костычевки плылъ густой колокольный звонъ, разстилался по водѣ, уносимый теченіемъ. Изъ города и другихъ селъ слабыми отголосками тоже звучали колокола. Савка бросилъ грести и сказалъ:
— Люблю я, когда надъ Волгой со всѣхъ сторонъ колокола звонятъ. Сказки разсказываютъ, шельмецы.
И опять согнулъ надъ кормой спину.