Перед грозным будущим
К русско-японскому столкновению.
Из сказочной далѝ, от властной бездны моря,
Где тучи собрались, с лазурью неба споря,
Доходит гром...
Народы он зовет словами укоризны,
Под пламенный призыв взволнованной отчизны,
На бой с врагом:
Но сердцу эта весть звучит каким-то стоном,
Над скорбною душой могильным перезвоном
Гудит гроза —
И в трепете ее, смягчая ужас ночи,
Пока в упорный мрак устало смотрят очи,
Горит слеза...
И осенясь крестом пред страшным часом боя,
Стряхнув с больной души суровый гнет покоя,
Мы встречи ждем:
Опять встает заря... багряная, в туманах...
Грядущий тусклый день как-будто в новых ранах, —
И мы идем!
I. [Верить ли в панмонголизм?]
Вековое стихийное движение России в пределы Азии вступило в новый фазис. Оно заставило нас стремиться вперед ускоренным темпом, привело нас к вражде с Китаем, вооружило против нас Японию, распластывает у наших ног Корею, Монголию и Кашгарию. Огромной важности события встают перед современниками из мглы ближайших дней. Зловещим заревом вспыхивает это все еще таинственное будущее. Никто не хотел у нас этой почти неотвратимой борьбы, с отвращением думает о новых территориальных приобретениях, в душе даже осуждает нашу восточно-азиатскую политику: зачем нам какой-то корейский вопрос из-за которого на стену полезла Япония? К чему нам эта Маньчжурия, стоившая неисчислимых жертв и ссорящая нас на веки-вечные с дайциньской правящей династией?
Принадлежа к убежденным сторонникам мирной, неспешной, культурной работы русских людей в границах родного нам, необъятного по размерам населения азиатского материка, я, в силу всего ранее мною высказывавшегося в печати, не могу не болеть душой, видя, как испортились наши приязненные отношения к народам Востока, как осложняются и без того колоссальные задачи наши в Азии, как несвоевременно близится час расплаты за последние чересчур, быть может, смелые шаги по направлению к незамерзающему морю, к полуденным краям, к очагам стародавнейшей культуры... И не потому мучительно-остро это чувство, что там нам может грозить беда, что возможно предположение о случайных поражениях и катастрофах, что озлобление японцев и коварство китайцев способно серьезно устрашить. Нет, при всей вероятности большой туги и горя в разгар кровавого столкновения с желтой расой, несмотря на всякие разочарования, которые нас ждут в этой области, главное—не в них, не в материальном уроне, но в цене побед... Смущает и прямо пугает в данный исторический момент до известной степени глубоко бессознательное отношение общества к быстро-развертывающимся перед ним событиям, которые втягивают Россию в такой водоворот, ставят ее лицом к лицу с такими неизвестными величинами, что и разгадать ничего нельзя в сгустившейся тьме. К чему послужит титаническая борьба в сфере, где противникам, в сущности, нечего делить? Cui prodest?
За последнее время ваше печать усиленно комментировала пророчества Влад. Серг. Соловьева относительно панмонголизма и так-называемой желтой опасности. В «Спб. Вед.» красноречиво сказал свое слово на ту же тему в общем согласный с нашим почившим философом кн. С. Н. Трубецкой. Так как до сих пор подобные суждения не встречали решительной отповеди ни от кого, кроме С. Н. Сыромятникова (Сигмы) на столбцах «Нового Времени», вполне правильно и с полным знанием дела разъяснившего, почему такие взгляды не соответствуют действительности, — думаю, что еще несколько однородных отзывов могут только послужить к выяснению вопроса. Никакого панмонголизма, никакой «Азии для азиатов», никакой Японии, действительно способной направить пробужденный Восток против Европы, по-моему и нет, и быть не может. Все те идеи мирового господства (в пределах Старого Света), которыми жили и дышали величайшие монархии древнего мира и средневековые, всецело перешли в кровь и плоть русского народа, после столетий единоборства с татарами. Чингисы и Тамерланы, вожди необозримых вооруженных масс, создатели непобедимых царств и крепких духом, широкодумных правительств, — все это закаливало и оплодотворило государственными замыслами долгополую, по-китайски консервативную, змиемудрую допетровскую Русь, образовавшую обратное переселению восточных народов течение западных элементов вглубь Азии, где мы — дома, где жатва давно нас ждет, но не пришли еще желанные жнецы; терпимость к чужому мировоззрению, высшая христианская культура, образованность и гуманность рука об руку с техническим прогрессом, Отчасти все это уже вносится нами в эти далекие страны, отчасти всему этому отмыкается даже сибирская глушь; но строго говоря, эта русская эра так мало пока сделала для современной Азии, так неопределенна и несовершенна по горизонтам и делам своим, что это пора сознать, в этом пора разобраться.
II. [С чем мы идем в Азию?]
Война с Японией!... никому, кроме европейцев, не нужная, безыдейная, безрезультатная война... В этом поединке двух не враждебных друг другу, по мировым задачам, держав кроется тяжелое недоразумение. Вот уже десятки лет, как нам надо было быть с японцами aux petits soins, привязывать их к себе, руководить ими как младшими братьями, видеть в них естественных союзников против Запада, напирающего на просыпающийся Восток. Между тем, происходило диаметрально противоположное. Вся эта молодая, заносчивая, тщеславная, жаждущая кипучей деятельности нация, — не встречая ни опоры, ни реальных симпатий с нашей стороны, — бросилась в науку к далеким народам другой расы, воспитала у них свою интеллигенцию, постепенно проникалась слепою, неизъяснимою неприязнью к России, олицетворяющей будто бы собой одну грубую силу, вероломство и произвол.
С этим явным фактом нарождения у нас на Тихом океане смертоносно настроенного, трудно примиримого врага у нас едва-ли в достаточной мере считались.
Когда же начался погром Китая и под ударами русских войск сама «лучезарная маньчжурская династия» почувствовала близость своего падения, демоническая натура японцев, с их потребностью привлекать к себе общее внимание, красоваться, греметь и звенеть, окончательно разнуздалась. Во время боксерской смуты они как-то незаметно оттерты были на второй план, не могли не сознать своей некоторой убогости, затаили в душе зависть и месть. И вот он пробуждаются теперь с удвоенной энергией. Заставляя нас напрягать массу сил для нешуточной борьбы с расположенными на краю света пигмеями-островитянами, последние, в свою очередь, очертя голову, массами бросаются в пропасть, именуемую войной.
Очевидно, им не судьба примкнуть к дальнейшей жизни и нормальному развитию Азии! Их крупная роль кончена в истории колоссальнейшго и населеннейшего материка... Пришествии России по предопределенному ей пути владычества над этим необозримым по пестроте и многолюдству миром японцы уже не смеют рассчитывать на братскую помощь и доброжелательство нашего народа... Но нам в наступающий момент необходимо оглянуться на самих себя в близком прошлом и всмотреться в нарождающееся будущее. С чем идем мы воевать в Азию? Где те грани, которые остановят наше наступление, раз там развернется со своим широким размахом вышедший на подвиги русский богатырь?
Незабвенный Влад. Серг. Соловьев, прозревая до некоторой степени надвигающиеся события, сравнительно недавно, в одном из своих лучших стихотворений, вещим словом вопрошал родину:
О Русь! в предвиденьи высоком
Ты мыслью гордой занята...
Каким-же хочешь быть Востоком —
Востоком Ксеркса иль Христа?
На суше в Азии мы неуязвимы и непобедимы, но велика-ли цена одних внешних успехов, если за ними в органической связи не будет нравственных и умственных побед, не будет все расширяющегося государственного кругозора и творчества? Начавшаяся война расшевелит огромнейшие районы, против воли принудит нас раздвинуть для самообороны свои границы, приобщить нашему непосредственному влиянию новые инородческие массы. Сегодня нас — сто сорок миллионов, после жестоких катаклизм может оказаться и вдвое, и втрое и больше.
Какое же благовестие принесем мы им? Помимо сознания, что настал миг выйти из пут узкого и далеко не всегда искреннего национализма, что «всечеловек» Достоевского — это есть, действительно, гражданин мировой русской монархии, что навязанная нам извне война служит могучему подъему патриотических чувств из лона всех пестрых этнических и религиозно-разнородных элементов, образующих третий Рим — Россию, грозная борьба, к которой, кроме Японии, могут и жаждут примкнуть всякие опасные для нас начала, наверно скрепит и сплотит Империю; но тогда тем самым естественно решится для будущего давно решенный лучшими русскими людьми, только в силу рутины формально не решаемый инородческий и вероисповедный вопросы, которыми мы так часто болеем и томимся... Грандиозная азиатская война с перспективами похода на Индию из-за дерзости англичан, переустройства китайской громады, присоединения неисчислимой массы цветных людей и т. п. поставит нас быстро лицом к лицу с такой массой сложных культурных задач, что все, вкратце затронутое в этой заметке, окажется на ближайшей очереди. Об этом нельзя не говорить. Замалчивать жгучие для нашего общества проблемы в столь решительный миг — совершенно невозможно.
III. [О варяжском духе над Русью.]
Все наше исконное движение на Восток — чисто европейский импульс, наследие почившего над Русью варяжского духа, которому тесны и тягостны казались со дней седой старины рамки обыденной жизни, условия исключительно мирного быта, существования без подвигов и новизны... Оттого-то скандинавы эти с одной стороны, за тысячу и больше лет до нас, ходят на утлых судах к Америке, громят Англию и Шотландию, грабят среднюю Европу и далекий средиземноморский юг, с другой же хозяйничают и на Черном, и на Каспийском море, созидают как особый мир нашу державу и выступают во главе ее на смену развенчанной Византии.
Гордою, стихийною мощью вольнолюбивых сынов Севера проникнуты события той важнейшей во всех отношениях эпохи, перед которой положительно ничтожны другие данные мировой истории в тот же период.
Одни только арабы с неукротимым пылом ислама представляют этому некоторую параллель, но у них сила скоро перевоплощается в покоряемые народности, принимает иные формы, сохраняет лишь знамя Магомета... У варягов же этот источник энергии неистощимо светится в том же племени, в той же расе. Родовые качества сицилийских викингов и цареградской гвардии, характерные черты Святослава и Мономаха так же цельно проявляются в разных Мстиславах и в птенцах Всеволодова гнезда, как в глухую пору, когда отцы и деды их еще чувствовали себя близкой родней языческих богов и первобытных великанов, еще осязали присутствие громовержца и световых начал, еще испытывали упоение сверхчеловеческой борьбой со смертью и роком. Наша Русь выросла и сложилась на этой почве. Мы стали европейцами, поскольку впитали в себя impetus варягов. Этот огонь с тех пор не погасал: его сберегли и берегут на алтаре действительного, но в значительной мере затаенного сейчас патриотического одушевления.
Подобно походам на Тмутаракань и к предгорью Кавказа, где русские князья среди туземных народцев видели свою вотчину еще от тех дней, когда там (задолго до Рюрика, при остготском царе Эрманрихе) крепким станом стояли воинственные герулы (позднейшая «русь»), подобно походам скандинавской вольницы в полулегендарную Биармию, в Заволжье, в Пермский богатый край, — таким же Ермаком Тимофеевичем, залетевшим «за камень» в Сибирь, гораздо раньше казаков явился один из кн. Курбских. Этому «варягу» никто не воздвигал памятника, имя его утонуло в забвении, но сородич Мономаховичей, кровью и потом спаявших великорусскую державу, он знаменует собой творчество того исконного духа, благодаря которому последняя возникла. Через все наше прошлое за этот ряд веков красной нитью проходит Sturm und Drang устремляющихся глубже и глубже на Восток главных «европейцев» нашей истории, беспокойного потомства владык холодной пучины. В его руки перешли скипетр и бич чингисханидов, у его стремени послушно стала степная орда, об олицетворяемой им верховной власти народная песня картинно выразилась, что
«Белый царь — над царями царь»...
И вот эта самая Русь, бессознательная в своем порыве и своей несокрушимости, лицом к лицу встречается в данный момент с потревоженным хаосом в образ восточных монархий, должна думать об устранении с своего пути массы элементов ожесточенного азиатского консерватизма... И в то время как нам — арийцам (конечно, по размеру таких культурных задач, а не происхождению) предстоит их двинуть вперед и решать, этот же Запад, — точно не понимая смысла того, что совершается, — отчасти рукоплещет японцам, которые в XX веке мечтают сыграть роль новых гуннов и потому останутся простым всплеском волны, только пеною прибоя в необозримом океане международных отношений и дел.
IV. [Отношение к монголам и Китаю в начавшейся борьбе.]
В Пекине сразу поняли положение вещей после первого же враждебного акта Японии. В богдыханской столице яснее ясного сознают, что борьба, закипающая между нами и фанатичными островитянами, ближе всего касается китайской империи и ее дальнейших судеб. Прочный, разумный modus vivendi с нею, т. е. главным образом с туземным населением — вот залог успеха в будущем и возможности относительно быстро уврачевать те раны, которые неминуемо нанесет война. Только во всеоружии культурного влияния на Китай и китайцев Россия должна в данный решительный момент искать себе нравственных и иных точек опоры для осуществления своих задач на Дальнем Востоке. Там надо быть сильными... да — но прежде всего надо быть умными и справедливыми, надо внушить к себе приязнь и уважение. Те наши деятели, которые заручатся последними, бескровно завоюют этот «желтый» мир, где миролюбие издавна насаждается не одним буддизмом, где в душе почтенно-трудолюбивых народных масс вполне созрели многие социальные идеалы высшего порядка, неосуществимые еще на Западе. От Кореи и до Индо-Китая ими проникнут как песок морской неисчислимый люд. Отстраняя лукавое и хищное японское воздействие на него, что вполне своевременно и необходимо, чем мы-то в конце концов явимся этим сотням миллионов существ чужой расы, если тотчас не уясним себе во всем объеме своей миссии среди них?
Теперь, когда мы движемся войсковой громадой к «стране восходящего солнца», необычайно важно в политическом и экономическом отношении иметь в крепком обладании все звенья пути на среднюю Маньчжурию, урегулировать дружественные отношения к Монголии и сродным ей кочевым элементам маньчжурского района, откуда нам важна доставка скота и перевозочных средств, так как в тамошних краях — колоссальный запас коней и верблюдов. Кроме того, с походом англичан на Тибет взоры всего сонмища лам и ламаитов с надеждой устремлены на Россию, как бескорыстную и естественную заступницу за Далай-ламу в такой беде, как сейчас... В пределах русской окраины живет уже свыше двух с половиною веков преданный, любящий Белого Царя, весьма смышленый и пригодный для закрепления уз с зарубежными единоплеменниками и единоверцами довольно многочисленный бурятский народ. В разгорающуюся войну ему, подобно устроившим обозную часть духоборам Закавказья в последнюю турецкую кампанию, наверно придется сослужить правительству верную службу по поставке провианта и т. п.
Инородцы об эту пору выбиты до некоторой степени из равновесия вводимой у них гражданской и земельной реформой, но положительные качества истинных верноподданных так в них глубоки и сильны, что война бесспорно вызовет везде в степи подъем духа. Мало надо, чтобы одобрить поощрить, окрылить лучшими помыслами и желаниями этих патриархально-настроенных, незлобивых туземцев иркутско-забайкальского района, за спиной которых колышется море монголов, инстинктивно тяготеющих к России, теряющих всякую симпатию к маньчжурской династии, ожидающих с нашей стороны хоть какого-либо внимания. Не пора-ли его серьезнее и в должной степени проявить?
V. [Убожество японских идеалов.]
В момент, когда жребий брошен война — в разгаре и японцами высаживаются на материк отряды за отрядами, мне думается своевременным сжато повторить перед русским читающим обществом то, что мною написано об Японии 13 лет тому назад и напечатано в моем шеститомном труде «На Восток». Из приводимых ниже цитат легко убедиться, что характеристика ее туземного строя и стремлений молодой державы сделана точно вчера, в соотношении к злобе дня, нас теперь всех удручающей... Вот, что сказано было мною еще тогда:
«В этом государстве все представляет собою в данную минуту неожиданный контраст, внутреннее противоречие, сеть загадочных хитросплетений политического характера с целью самозащиты от иностранного вторжения в туземный жизненный строй. Японцы, внезапно вошедшие в круг цивилизованных наций, беспристрастному взору являются чем-то совершенно непонятным по своему коренному стремлению превозносить в затаеннейших помыслах и чувствах родную, варварскую на чужой взгляд старину и вместе с тем цепляться за всякие заморские новшества, доводить подражание современному порядку вещей в Европе и Америке до крайней степени, презирать иноземца в глубине души и все-таки покорно идти к нему в науку. Понятно, что народ с таким болезненно развитым национальным сомнением, но параллельно также с такою удивительной выдержкой в вопросах такта по отношению к более сильным соперникам на мировой арене, рано или поздно должен будет высказаться с полною определенностью и снять перед ними маску напускной вежливости.
Дух старой, древней Японии патриотами называется «ямато дамашии» (первым словом географически обозначалось ядро государства среди заселяемого монголо-малайцами архипелага) и сохранился даже до наших дней.
He слишком-ли много дикости, беспристрастно говоря, в этом прославляемом туристами настроении дружинников дореформенного периода? Население поклоняется, например, на одном столичном кладбище могилам 47 верных ратников туземного князя, которые буквально совершили лишь следующее: когда их господин после ссоры с другим более влиятельным престарелым вельможей в силу обычая кончил самоубийством, они поклялись отомстить обидчику... долго притворялись забывшими обещание, переодетыми проникли к жилищу врага, усыпили его бдительность, наконец воспользовались удобным для нападения случаем и с крайнею почтительностью, кланяясь застигнутому ими врасплох беззащитному старцу, отрубили ему голову. Обмыв кровавый трофей, убийцы бережно снесли его на место погребения своего князя и затем, по приговору властей, не без удовольствия распороли себе животы. Где и в какую эпоху ряд подобных фактов мог бы возбуждать умиление массы? Между тем, народные толпы стекаются на поклонение праху этих добровольно погибших слуг («мучеников» во имя «долга и чести» по строго японским понятиям), видят в них нечто вроде исторической святыни, венчают их цветами, возжигают там курения, сохраняют в храме их окровавленную одежду и оружие, оставляют над их гробницами визитные карточки. Были даже случаи самоубийства, совершенного тут же, в память этих великих героев». Для полного бессмертия им соорудили даже статуи. Ясно, что западному уму такое мировоззрение в сущности должно по меньшей мере казаться непостижимым, как непостижимо гордиться словно действительными памятниками славы насыпями над грудой корейских носов и ушей, привезенных с материка из походов на слабого соседа. Однако это так!...
В основе отношений европейски цивилизованных народов к младшему быстро прогрессирующему собрату Дальнего Востока лежит что-то странное: есть доля пренебрежения, где бы нужна была проницательность политико-экономического характера (при насильственном втягивании замкнутых в себе желтолицых островитян в кипучий водоворот мировых событий); в свою очередь есть и сентиментальность при восхищении всем японским, туземным. Местное искусство, например, бесподобно, но нельзя превозносить его до небес, что отчасти принято в наш материалистический век. Подданные микадо удивительно изготовляют художественные клуазонэ и лаки, с необычайным терпением инкрустируют бронзу, вышивают шелками и т. д. Ни один артист на Западе не может сразу передать несколькими беглыми штрихами столь реальное и симпатичное изображение растения или животного, или обоих вместе, как это легко дается любому опытному рисовальщику в «стране восходящего солнца», — но дар его иссякает на воспроизведении внешних и низших форм природы: одухотворение ее, создание человека в органической связи с высшим миром (как мы его понимаем) есть нечто недоступное гению японца, чересчур скованному традиционными условностями сонливой китайщины, игнорирующей идеальное на земле: нет ни симметрии, ни перспективы, ни сочетания света и тени! Все носит характер чего-то виньеточного, декоративного.
Пишущие о последнем с самых различных точек зрения положительно придают слишком мало внимания лихорадочной поспешности вообще чрезвычайно осторожных туземцев поверхностно усваивать чужую культуру, чужие взгляды, даже чужую одежду. Молодежь при этом зашла, пожалуй, слишком далеко. Эмансипация отразилась даже на простодушных японках. Студентки Токио ходят в университет, зачитываются газетами, следят за политикой. Целым протестом встретили передовые соотечественницы приравниваемого к небожителям микадо постановление родного парламента о запрещении им присутствовать на его заседаниях. Между тем, строй местной жизни нимало не служит преддверием к подобному явлению. Напротив, приниженное положение женщины здесь ощущается весьма заметно. Переход от него к чисто теоретической свободе проникается иностранными идеями радикальными прогресса и столь же похож на дикий анахронизм, как если бы наши затворницы из теремов московской Руси прямо могли стать стриженными девицами-эмигрантками на улицах Цюриха или Женевы.
VI. [Как отомкнулась западной культуре страна восходящего солнца.]
«Параллельно с неестественною стремительностью совершенствоваться, так сказать, на половину и перерасти самих себя, островитяне одушевляются все более и более рискованными националистическими тенденциями к расширенно своего господства в пределах Тихого океана.
Японией сравнительно недавно измышлен новый военный флаг: вместо красного шара на белом фоне теперь изображается диск с 8 широкими радиусами-лучами, долженствующими символически выразить, что̀ за токи идут от «молодой» страны.
Еще близка эпоха, когда главным образом погоня за наживой (auri sacra fames) приводила разноплеменный западный люд к населеннейшему (гораздо плотнее Германии!) архипелагу Дальнего Востока: в данную минуту там пробуждается обратное течение и миллионы существ незримо готовятся, избрав базисом богатую Корею с Маньчжуриею и неистощимый по ресурсам косный Китай, начать традиционную борьбу с высокомерной Европой.
Опередив (надолго или кратковременно, никто не решится определить) неуклюжего гиганта-соседа, способного находить удовлетворение во владычестве любой династии завоевателей с Севера, японский народ сразу приступил к развитию своих промышленных сил и разветвлению торговых сношений. Он сумел, например, организовать в огромном количестве сбыт зеленого чая в Америку[1], выписывавшую его раньше из «Небесной империи». Он привлек на собственные бумагопрядильни сотни тысяч искусных дешевых рук, ввел образцовые машины, крепко подорвал ввоз иностранных тканей, косвенно вызвав гибель нескольких фабрик в Англии.
Издали нам представляется этот отдаленный уголок света чем-то игрушечным и забавным. Если, однако, принять в расчет пульс жизни, бьющий в недрах тамошнего энергичного населения, картина резка меняется. Оттуда — с родины мастерски нарисованных фазанов и несгораемых лакированных блюдечек — на беспечный Запад беззвучно надвигается стихийная опасность, в свойства коей и вглядеться нельзя, — точь в точь подкрадывающийся к судам туман Формозского пролива! Ведь нельзя же забывать, что на пространстве занимаемой «страной восходящего солнца» (с ее 3,850 островами) ютится свыше 40.000,000 душ!
Это мир в себе имеет крайне своеобразное прошлое и весьма проблематическое будущее. Он издревле заимствовал элементы культуры из китайских пределов, преимущественно через корейский полуостров, — подобно тибетцам проникся, несмотря на прирожденную воинственность, буддийскими чувствами, — предпринимал в средние века смелые плавания до Малакки, завязывал сношения с Сиамом и Аннамом, готов был многому от иноземцев учиться и отнюдь не стоять особняком в семье азиатских народов. Появление европейцев сперва порадовало туземцев кажущимися выгодами от подобного общения, но вскоре смутило и разочаровало. Политическая связь проповедников с обращенными в христианство, враждебное отношение их к местному культу, кровавый раздор от столкновения резко отличных начал, глубокая потребность зажить идиллически спокойной жизнью на вершинах достигнутого предками материального развития — хотя бы ценою отчуждения от прочих, по существу им неинтересных наций, — все в совокупности ускорило развязку кризиса, вызванного прибытием «белых» людей к побережью Японии. При входе в нагасакскую бухту туристам показывают поросший лесом серый остров «Папенберг», откуда в ХVІІ столетии рассвирепевшее население тысячами кидало в воду паству католических духовных, распинавшихся тем временем на кресте. Движимые религиозною враждою голландцы помогали язычникам при этой расправе, за что и получили монополию торговли с архипелагом...
Япония замкнулась затем на долгий-долгий срок. Строжайшими законами запрещено было коренным жителям поддерживать дружбу и солидарность коммерческих интересов с ненавистным правительству внешним миром. Пытливые умы, не гнушавшиеся мысли о чужбине, могли о ней урывками узнавать лишь от узников-купцов нидерландской фактории Десима в Нагасаки, которые иногда препровождались из грустного плена перед редко посещаемым их соотечественниками рейдом этого города в столицу государства, для принесения подарков. Запад в свою очередь почти ничего не понимал во внутреннем строе оригинального царства, пока, наконец, извне не пришел суровый запрос, по какому праву суда цивилизованных наций лишены убежища в непогоду или просто-напросто выгодных стоянок у «страны восходящего солнца» т. е. того, в чем уже нет отказа нигде на свете даже со стороны грубых дикарей, научившихся горьким опытом уважать волю «белого» пришельца. Стоило наступить такому историческому моменту, — и счастливое своею мирною обособленностью, довольное судьбою и характером правления, достигшее полного домашнего спокойствия после периода тяжких междоусобий японское население испуганно и с негодованием всколыхнулось при виде пушек врага, направленных на его цветущие побережья... Имел-ли он, строго говоря, нравственную силу за собой, навязывая целому народу отрицательные блага чуждой ему материальной культуры, или действовал на основании произвола, — пусть судит история: нам — русским, которых это мировое событие когда-нибудь должно затронуть больше других[2], важно помнить одно, что не мы искусственно и насильственно вызвали самолюбивых соседей-островитян, из состояния сладостной двухвековой летаргии. Пробуждая их из нее, гуманный лорд Эльджин недаром вопрошает будущее в своем дневнике: «что̀ дадим мы им? не разорение-ли и гибель?»
VII. [Япония в роли игрушки англичан.]
«Если вслушаться в отрывочные отзывы наблюдательных лиц, представляющих собою на Д. Востоке импонирующий японцам Запад, — последние только формально и материально накладывают на себя иго непонятной им по существу иноземной цивилизации. Каждый хотя бы и очень образованный островитянин продолжает питать к ней в душе глубочайшее презрение. Одно благоразумие предписывает faire bonne mine à mauvais jeu. Подобная двойная игра, конечно, дорого обойдется когда-нибудь и самим надевшим маску, и доверчиво введенным ими в заблуждение.
Наихудшими последствиями это грозит Англии, отождествляющей отчасти свои коммерческие и кондотьерские интересы с интересами подданных микадо. Китай чересчур пассивен и непроницаем как масса, чтобы осязательно испытать удобства и неудобства полу-искренней лихорадочно-поспешной политики отделенного от него морем азиата-соседа. Россия, отмыкающая себе новые безбрежные пути в Тихий океан, чересчур сильна и окрылена незыблемой верой в будущее, чтобы ей поперек дороги могло стать мнимо-молодое царство, в основах скованное до сих пор элементами дряхлой, почти доисторической культуры... Остальные государства сравнительно далеки от Японии по центру тяжести своего бытия и своего колониального творчества. Развитие торговых сношений «страны восходящего солнца» с Франциею, Америкой и Германией нимало не обусловливает назревания и развязки кризиса, о котором я говорю. Привычка-же англичан рассматривать другие народы исключительно в качестве слепого орудия британской алчности бесспорно должна вызвать рано или поздно (очевидно, раньше чем догадаются оптимисты-дипломаты) вспышку японского самолюбия, которую не так-то легко будет затушить. Воспитавшая туземное soit disant общественное мнение английская печать напела японцам коварную песнь о величии их гения, об их мировом значении и т. п. когда они захотят это применить на деле (от чего да упаси их Бог)[3] — то с одной стороны встретят непобедимую по ее косности Небесную империю, вечно втягивающую в себя смелых противников и готовящую им духовное поражение на следующий день после их славы на поле битвы, а повыше — над лакомой Кореей — сверкнут и опаснейшие штыки... Взволновать царство микадо, направить честолюбивую нацию к эфемерно-легким подвигам не трудно. Но в случае неудач, ее непременно охватит внутренний пожар и жажда мести относительно истинных виновников несчастья, т. е. иными словами против англичан, подстрекавших и подстрекающих Японию к политике приключений. Уже много самурайских костей лежит на побережьях Формозы. Уже много раз корейцы устраивали поголовную резню над своими храбрыми соседями из-за моря. «Стены недвижного Китая» духовно также остаются, однако, непоколебимы как при честолюбивых японских полководцах в старину, мечтавших сломить и завоевать государство богдыханов.
Элементы высшей религии, искусства и т. п. главным образом притекли в Японию с ближайшего материка. Настоящей архитектурой японцы, например, в основе обязаны корейцам, так как до их влияния не умели воздвигать красивых храмов с черепичными кровлями, не строили также и относительно обширных частных помещений, вообще по условиям быта скорее подходили к типу дикарей нежели цивилизованных представителей «желтой расы». Получив некоторого рода просвещение с запада, обитатели «страны восходящего солнца», почувствовали положительную потребность (словно Русь в тяготении к Царьграду) совершать поход за походом на побережья соседней страны, откуда можно было не только почерпать много материальных сокровищ, но и духовных средств для насаждения сравнительно высшей культуры.
Снаряжая с просветительными целями миссии на материк, японцы в древности приглашали — параллельно с тем — и к себе, на вечное поселение, более цивилизованных корейцев, избавляя их, приманки ради, от всяких податей.
Впоследствии, патриархально-дикое отношение островитян к соседям сменилось чисто агрессивным и с обеих сторон глубоко враждебным настроением. Корею стали покорять и разорять беспощадно и неуклонно: уровень ее просвещенности стал быстро и решительно понижаться. В конце концов, государство это политически дошло до крайне жалкого состояния, хотя составляет и поныне еще объект жгучих вожделений для воинственного соседнего народа.
Причина понятна. Одиннадцать миллионов корейского населения владеют необыкновенно плодородной, изобилующей естественными богатствами страной. Золото и серебро, драгоценные камни, медь, уголь, железо и олово добываются и теперь, при самых первобытных условиях разработки, в весьма значительном количестве.
Островитяне — воины по инстинкту. Им совершенно сродни идея о мировой славе, о преобладании над другими народами, о первенстве среди многомиллионных песчинок своей расы. Недаром подданные микадо убеждены, что из недр их государства вышел величайший полководец Азии: предание говорит, будто изгнанный врагами из отчизны японский герой Иоситсунэ переплыл сначала на Сахалин, а затем пробрался в Монголию, где проявился во главе тамошних орд непобедимым и ужасным Чингис-ханом. Дух предприимчивости, за морем — в походах через бурные воды — жил и живет в сердце сынов «страны восходящего солнца». Их искони тянуло на материк. Они стремились туда отнюдь не за одними элементами цивилизации, а в силу своей удали: на опасность, на удачу... Так длились века. Ни дать — ни взять наши ушкуйники! На флагах японской разбойничьей вольницы, опустошавшей китайские и корейские побережья, всегда красовалось при этом имя бога войны (Хачимана). Если бы отважным островитянам, при их воинственном пыле и жаре, довелось утвердиться на континентальной почве они способны были бы, пожалуй, подвинуть мирный «желтый» Восток к новым необъятным по замыслу завоеваниям. Конечно, последние в результате не давали пока ничего политически прочного и реального, но тем не менее свидетельствовали о возможности давать импульс дремлющим первозданным силам глубокой Азии. В каждом из ее народов есть задатки к тому, чтобы рано или поздно выказать боевую энергию, не уступающую проявленной японцами. Еще до нашей эры из Небесной империи до Каспия посылались стратеги. В VIII веке один китайский полководец (кореец родом, Kao-Hsienfa) одержал в Средней Азии блестящие победы над тюркским хаганом и полонил правителя Ташкента. Только арабская мощь удержала тогда движение войск Дальнего Востока далее на Запад.
Теперь, очевидно, никакой Drang nach Westen оттуда не страшен с военной точки зрения европейским правительствам, но с переживаемым еще тамошними деятелями опасным бредом политического характера, в конце-концов, нельзя не считаться. Очагом его служит особенно «страна восходящего солнца» под своей торжествующей пятой почти вычеркнувшая (с конца XVI века) из списка хоть сколько-нибудь заметных по значению азиатских царств злосчастную Корею, а ныне подбирающаяся и к неуклюжему Китаю. Необузданно честолюбивый японский властитель Хиддеоши (три века до нас!) грезил уже о перенесении родной столицы в Пекин. Подобные мечты могут оживать!...
VIII. [Чем островитяне уже платились и поплатятся.]
Португальцы уже в XVI веке посещали Кагосиму (по-ихнему Конгоксиму) и научили туземцев употреблению огнестрельного оружия. Дружественные отношения между ними и первыми продолжались весьма короткое время. Политическая роль, которую хотело играть римско-католическое духовенство, испугала и разгневала местные центральные власти. Круто отвернувшись от пришельцев, они вскоре повели к открытому разрыву с ними, обрушившись не только на них, но и на обращенных ими в христианство. Вражда стала крепнуть день-ото-дня, завершаясь жесточайшими кровавыми расправами. Неприязнь японского правительства к португальцам была еще в середине XVII века столь велика, что, когда в Нагасаки прибыло от них посольство с предложениями возобновить прежнюю дружбу, власти приказали отрубить голову шестидесяти лицам миссии и отослали в Макао всего лишь одного европейца с несколькими черными рабами передать соотечественникам грозную весть об участи, постигшей посланцев.
Обособленные в значительной мере от общения с внешним миром островитяне мало-помалу пришли тогда к заключению, что последний им во-первых, опасен, а кроме того и вовсе не нужен. Исторические прецеденты располагали к этому вполне.
При чингисханиде Хублай-хане, монгольские полководцы безуспешно побывали, с остатками выброшенных бурями на берег дружин, не только на острове Цусиме, но и на самом Киусиу. Но что мыслимо было по отношению вторгавшихся полу-единоплеменников, впоследствии оказалось совершенно непригодным для замедления воздействия белолицых «варваров». Когда американцы и европейцы потребовали открытия портов, перед неотразимой силой быстро пришлось смириться. При этом одной из суровейших и едва-ли заслуженных кар подверглась на половину беззащитная Кагосима.
Англичане бомбардировали этот очаг самураизма, где еще почти вчера могли являться — на экзальтацию народа — такие легендарного типа герои как могучий Сайго, олицетворявший в себе (почти на пороге XX века) средневековую Японию.
Киото в течение одиннадцати веков считался главным городом Японии. В числе его названий были, между прочим, и следующие: «твердыня, лежащая среди возвышенностей», «крепость тишины» (нужды нет, что в его стенах не раз кипела ожесточеннейшая усобица и резня!)... Долгое время он был настоящим очагом нетерпимости ко всему чужеземному, узко-национального фанатизма и мракобесия. Пока туда не проник ослепительно-яркий свет извне, под энергическим давлением держав, — тамошние владыки вели самый замкнутый и оригинальный образ жизни в целом мире.
Не довольствуясь ролью отшельников по этикету, микадо иногда добровольно удалялись от земных дел в ограды монастырей. Под буддийским влиянием, среди множества лиц выработался обычай, без различия ранга и возраста, уходить в уединение, становиться «инкио» (иноками).
Пример монархов, конечно, действовал еще более поощрительно в этом направлении, призывая к суровому воздержанию, пробуждая в душе жизнерадостных туземцев аскетические взгляды и стремления.
Население так свыклось с характером придворного быта в столице, что нарушение строя этих ненормально тяжелых условий, малейшее изменение государственного механизма чуть-ли не вчера еще считало святотатством, вполне справедливо по своей точки зрения ненавидя «все западное». Несколько лет тому назад Великобритания настояла на принятии ее посланника в стенах главной резиденции духовного владыки страны; но на представителя королевы, рубя его стражу, открыто — среди бела дня, при торжественном шествии — ринулись изуверы.
Вспышки горечи и возбуждения ее могли улечься и потом. Когда паланкин императора стал покидать упраздняемую столицу, горожане Киото упали ниц на пути, со слезами умоляя государя не переселяться в Токио; носильщикам пришлось идти по спинам многотысячной толпы».
К сожалению, — добавляю слова свои от 1891 года, — властителя вынесли тогда в другую столицу и новая эра толкнула его народ к бездне, куда манил Запад... Жестокая внутренняя смута ожидает Японию, помимо ударов, которые ей будут нанесены извне. Цветущая страна с «царством лазури и мглы» у своих дивных побережий, переживет не сегодня-завтра потерю лучших своих сынов в погоне за призрачной славой. Народная молва, конечно, верит, что тени героев не успокоятся в чужой земле и души их в предрассветном тумане всегда приплывают домой с погубившего их телесные оболочки материка. Но, кроме поэтической прелести гордых национальных дум, что̀ реального таится в этой трагедии, где рушатся устои целого старого мира в угоду молоха мнимой цивилизации, пожирающего детей «страны восходящего солнца»?
