Первый русскій печатникъ.
правитьЗемли родной минувшую судьбы".
ГЛАВА I.
Царь Иванъ Васильевичъ IV въ Золотой палатѣ ожидаетъ датскаго посла.
править
Въ Золотую палату, предназначенную для пріема пословъ и для другихъ дворцовыхъ церемоній, торжественно вступилъ, окруженный своими боярами, царь Иванъ Васильевичъ IV. Дѣло происходило въ 1553 году, и царю было въ то время только 23 года. Это былъ красивый, статный юноша, съ правильными, выразительными чертами лица, съ смѣлымъ орлинымъ взглядомъ прекрасныхъ темныхъ глазъ. Онъ былъ одѣтъ въ широкую одежду изъ золотой парчи, богато расшитую жемчугомъ, голову его покрывала сверкающая драгоцѣнными камнями шапка Мономаха, изъ подъ собольей опушки которой выбивались пряди его густыхъ черныхъ волосъ. Въ рукахъ у него былъ золоченый, украшенный камнями и жемчугомъ, посохъ. Медленно направляясь къ своему мѣсту, царь смотрѣлъ на живопись, украшавшую своды палаты надъ его рѣзнымъ позолоченнымъ трономъ. Краски были свѣжи, ярки; стѣнопись была недавно окончена итальянскими художниками. Съ лѣвой стороны царскаго мѣста въ полукружіи стѣны былъ изображенъ индѣйскій царевичъ Іоасафъ, который сидѣлъ «на престолѣ златѣ»; его молодое лицо выражало душевное смятеніе, глаза съ напряженнымъ вниманіемъ были устремлены на пустынника Варлаама, который сидѣлъ передъ нимъ тоже «на престолѣ златѣ». Лицо пустынника было сурово, глаза строго глядѣли на молодого царевича, онъ какъ будто поучалъ его, какъ будто звалъ его куда то. А рядомъ съ этой картиной изображены были тѣ чудныя притчи, которыми поучалъ пустынножитель индѣйскаго царевича, притчи о сѣятелѣ, о небесномъ царствіи, о богатомъ и убогомъ Лазарѣ, — всѣ онѣ были изображены въ лицахъ. А вотъ и притча о заблудшей овцѣ, которая повѣствовала о томъ, какъ исполняются радостью небеса о единомъ кающемся грѣшникѣ противъ девяноста девяти праведниковъ, не нуждающихся въ покаяніи.
Въ этомъ кающемся грѣшникѣ, въ этомъ молодомъ царевичѣ Іоасафѣ, который внимательно слушалъ поученіе старца, царь Иванъ узнавалъ себя, а пустынникъ Варлаамъ былъ не кто иной, какъ его главный совѣтникъ, Благовѣщенскій попъ Сильвестръ. Да, это онъ, молодой царь, это его поучалъ попъ Сильвестръ, ему говорилъ притчи о сѣятелѣ, о заблудшей овцѣ, его порицалъ за порочную, безпорядочную жизнь, за нерадѣніе его о землѣ Московской…- Это было шесть лѣтъ тому назадъ, въ годъ его вѣнчанія на царство, въ тотъ ужасный годъ, когда страшный, небывалый пожаръ обратилъ въ пепелъ большую часть Москвы. Тысячи москвичей остались тогда безъ крова и безъ хлѣба. Пошли по Москвѣ разные слухи; говорили, что лихіе люди колдовствомъ напустили бѣду на Москву; начались народныя волненія… Обвиняли въ несчастій нелюбимыхъ бояръ и въ особенности родственниковъ царя, князей Глинскихъ, которые завѣдывали всѣми дѣлами въ государствѣ и творили всякія насилія и неправды. Разъяренная чернь убила въ Успенскомъ соборѣ дядю царя Юрія Глинскаго, и повалила ко дворцу. Тысячная толпа, голодная, безпріютная, подступила къ царю и громкими криками требовала выдачи нелюбимыхъ бояръ. Она жаловалась на притѣсненія и насилія начальныхъ людей, она хотѣла расправы надъ притѣснителями, она грозно требовала отъ царя правды…
И молодой царь, чуткій, впечатлительный, былъ пораженъ этимъ страшнымъ движеніемъ народа. Онъ далъ приказъ разогнать толпу выстрѣлами, но съ той минуты онъ крѣпко задумался. Зачѣмъ приходила къ нему эта грозная толпа, зачѣмъ убила его дядю, на какія обиды жаловалась она, какой правды требовала отъ него?
Въ эти минуты тяжелаго раздумья къ молодому царю явился Благовѣщенскій попъ Сильвестръ, человѣкъ твердаго характера, умный, благочестивый. Онъ обратился къ царю съ такими рѣчами, которыхъ тотъ никогда еще не слыхалъ.
Царь Иванъ остался трехъ лѣтъ послѣ смерти отца великаго князя Василія Ивановича III, его мать умерла, когда ему пошелъ только девятый годъ. Ребенокъ остался круглымъ сиротою; никто не заботился объ его воспитаніи, окружающіе его бояре думали только о своихъ выгодахъ, творили свою волю; на глазахъ ребенка они совершали всякія безчинства и убійства, они потакали его дурнымъ наклонностямъ, поощряли его грубыя забавы; они часто оскорбляли его и безцеремонно ссылали изъ Москвы людей, къ которымъ онъ привязывался своимъ нѣжнымъ дѣтскимъ сердцемъ. Мальчикъ росъ, чувствуя себя одинокимъ, несчастнымъ, глубоко затаивъ въ душѣ чувство обиды противъ окружающихъ. Никто не указывалъ будущему царю на его обязанности по отношенію къ своему народу, всѣ вокругъ него думали только о себѣ, никто не научилъ его думать о другихъ. Сильвестръ первый заговорилъ съ юнымъ царемъ совсѣмъ новымъ, незнакомымъ ему языкомъ.
«Толпа была права, когда жаловалась ему на притѣсненія, — говорилъ онъ, толпа была права, грозно требуя отъ него суда и правды… Онъ — государь, ему власть дана отъ Бога для того, чтобы заботиться о благѣ своего народа… а онъ что дѣлаетъ… Онъ тратитъ все свое время на грубыя потѣхи, онъ думаетъ только о забавахъ, а народъ страдаетъ подъ властью корыстолюбивыхъ бояръ, которые его царскимъ именемъ творятъ беззаконія и всякую неправду. Пора бросить свою порочную жизнь, пора вспомнить о своихъ высокихъ обязанностяхъ, вникнуть самому во всѣ дѣла государственныя; онъ обязанъ дать своему народу судей праведныхъ, искоренить въ своемъ царствѣ зло и неправду. Этотъ опустошительный пожаръ и страшное волненіе народа — это испытаніе Божіе, это предостереженіе ему, государю. Онъ еще молодъ, передъ нимъ цѣлая жизнь, есть много времени, чтобы искупить грѣхи своей молодой, неопытной жизни. Богъ съ радостью приметъ раскаявшагося грѣшника.!!»
Долго говорилъ попъ Сильвестръ, увѣщевая молодого царя вспомнить о своихъ обязанностяхъ, и слова его не пропали даромъ…
Вотъ этотъ моментъ изъ жизни царя и былъ изображенъ, съ благословенія митрополита Макарія, на картинахъ, украшавшихъ своды Золотой палаты надъ царскимъ трономъ, и передъ этимъ изображеніемъ невольно остановился молодой царь, чтобы лишній разъ подивиться искусству чужеземныхъ художниковъ…
Любовались живописью и бояре, и вспоминалось имъ, какъ съ той поры все пошло по другому. Въ душѣ молодого царя произошелъ крутой переворотъ, онъ внялъ словамъ попа Сильвестра, онъ рѣшилъ исправиться и всей душой отдаться своимъ высокимъ обязанностямъ. Съ Лобнаго мѣста онъ просилъ у народа, прощенья за тѣ беззаконія, которыя творились _его именемъ, онъ давалъ народу обѣщаніе быть ему «судьей и обороной», уничтожить въ Московской землѣ зло и неправду. И онъ старался сдержить свое слово… Повсюду закипѣла работа, были пересмотрѣны всѣ законы, исправлены и дополнены, были смѣнены запятнавшіе себя насиліемъ и лихоимствомъ чиновники, созваны были со всей земли избранные люди для того, чтобы ч этотъ «земскій соборъ» могъ обсуждать разныя дѣла. Было обращено вниманіе и на церковныя дѣла, въ которыхъ было много «нестроенія и смуты»; для рѣшенія ихъ въ 1551 году созывался соборъ «Стоглавъ». Во всѣ дѣла вникалъ юный царь, всюду хотѣлъ ввести порядокъ и справедливость. Добрые совѣтники пришли къ нему на помощь. Вотъ рядомъ съ нимъ, по правую его руку, стоитъ окольничій Алексѣй Адашевъ, человѣкъ умный, честный, вотъ князья Воротынскій, Одоевскій, вотъ князь Курбскій, князь Рѣпнинъ и др. Все это лучшіе, честнѣйшіе, способнѣйшіе люди своего времени… Всѣ они дѣятельно помогаютъ юному царю водворять въ Московской землѣ новые порядки, своими добрыми совѣтами поддерживаютъ его благія начинанія. Эта была самая лучшая пора царствованія Ивана IV. Лучшія чувства наполняли его душу, смѣлые замыслы, широкіе планы волновали его въ то время…
Вотъ и теперь… Царь явился въ Золотую палату, чтобы принять здѣсь посла датскаго короля ХристіанаIII. Сильно уже чувствовалась въ то время въ Москвѣ необходимость сблизиться съ Западомъ: лучшіе люди начали понимать цѣну знанія; сказывалась нужда въ знающихъ иностранцахъ, въ «хитрыхъ мастерахъ», какъ называли ихъ тогда. Еще въ годъ своего вѣнчанія на царство, молодой царь поручилъ нѣмцу ІІІлитте навербовать за границей въ русскую службу этихъ «хитрыхъ мастеровъ», знающихъ разныя искусства и ремесла, зодчихъ, литейщиковъ, рудознатцевъ и пр. И другого рода свѣдущіе люди понадобились царю Давно уже на Западѣ было заведено книгопечатаніе, а на Руси книги были все еще рукописныя. И того же нѣмца Шлитте царь, между прочимъ, просилъ привести свѣдущаго друкаря[1], т. е. типографщика, который бы научилъ русскихъ людей типографскому дѣлу. Но сосѣди Московской земли, ливонцы, зорко слѣдили за тѣмъ, чтобы не проникали въ нее изъ западныхъ странъ никакія знанія, никакія искусства: страшна становилась Московія своимъ западнымъ сосѣдямъ, боялись они, какъ бы знанія и искусства не усилили ее еще болѣе.
По проискамъ ливонцевъ, «хитрые мастера» не попали въ Московію, не попали и типографщики. А между тѣмъ, надобность въ книгопечатаніи оказывалась все сильнѣе. Въ 1552 году было покорено Казанское царство. Въ новозавоеванной землѣ стали строить церкви, понадобилось много богослужебныхъ книгъ, а книгъ было мало, да и тѣ, которыя нашлись, были полны самыхъ грубыхъ ошибокъ. И мысль о томъ, чтобы завести въ Москвѣ книгопечатапіе все больше и больше занимала царя, ее повѣдалъ онъ митрополиту московскому Макарію. Митрополитъ Макарій, извѣстный составитель книги Четьи Минеи, человѣкъ умный, начитанный, одобрилъ намѣреніе царя.
«Эта мысль — сказалъ онъ — внушена самимъ Богомъ, это — даръ, свыше исходящій».
По гдѣ достать свѣдущихъ людей, которые въ печатномъ дѣлѣ были бы искусны?
И вотъ нѣсколько дней тому назадъ прибыло въ Москву посольство изъ Даніи. Король Христіанъ, прослышавъ о намѣреніи московскаго царя завести въ Москвѣ книгопечатаніе и желая придти къ нему на помощь въ этомъ дѣлѣ, послалъ ему своего типографа. Вотъ посолъ сейчасъ войдетъ въ Золотую палату…
Бояре размѣстились вдоль стѣнъ палаты по обѣимъ сторонамъ царскаго трона, а царь, занявъ свое мѣсто, устремилъ полный ожиданія взглядъ на входную дверь.
ГЛАВА II.
Предложеніе датскаго короля принять лютеранскую вѣру. — Отказъ Московскаго царя.
править
«Великій Государь, Гансъ Миссенгеймъ, посолъ датскаго короля Христіана, бьетъ тебѣ челомъ», — прозвучало среди тишины Золотой палаты, и черезъ минуту послѣ доклада въ палату вошелъ высокій мужчина среднихъ лѣтъ. Его короткая бархатная одежда темнаго цвѣта такъ не похожа была на длинныя, широкія одежды московскихъ людей, коротко подстриженная бородка рѣзко отличалась отъ густыхъ длинныхъ бородъ, которыми такъ гордились русскіе бояре. Въ рукахъ онъ держалъ три книги. Низко поклонившись Московскому государю и прикоснувшись къ его рукѣ, датскій посолъ подалъ ему грамоту отъ своего короля. По знаку царя грамоту принялъ стоявшій возлѣ него дьякъ.
«Братъ нашъ, превысокій король датскій, здоровѣли?» — обратился къ послу съ обычнымъ вопросомъ царь.
Посолъ держалъ свой отвѣтъ на правильномъ русскомъ языкѣ, безъ помощи переводчика, и затѣмъ, еще разъ поклонившись царю, отошелъ въ сторону.
Царь приказалъ дьяку читать грамоту.
«Мы, Христіанъ Божіею милостью, король Датскій, Норвежскій и пр. могущественнѣйшему, побѣдоноснѣйшему и славнѣйшему государю всея Руси, Іоанну, великому государю Московскому, возлюбленному брату и другу нашему, желаемъ благоденствія и благопоспѣшенія въ дѣлахъ», — началъ дьякъ мѣрнымъ, однообразнымъ голосомъ.
«Съ самаго начала правленія нашего ни о чемъ мы столько не заботились, побѣдоноснѣйшій и славнѣйшій государь, другъ и возлюбленный о Христѣ братъ, какъ о сохраненіи общественнаго спокойстія и мира въ государствѣ нашемъ, такъ равно и о всемѣстномъ распространеніи славы и слова Іисуса Христа въ церквахъ владѣній нашихъ; убѣждены, что Іисусъ Христосъ, котораго царство несомнѣнно близко есть, по неизрѣченной любви своей къ намъ бѣднымъ смертнымъ, разсѣявъ тьму папежскую, коею долгое время омрачены были страны наши, снова желаетъ явиться намъ въ осужденіе невѣрующихъ и во спасеніе правовѣрующихъ. На это дѣло вызывали мы прочихъ государей и князей, исповѣдующихъ наніу вѣру и при томъ не безъ успѣха… по наслѣдственному же нашему расположенію и усердію къ возлюбленному брату нашему, къ его народу и подданнымъ, мы осмѣлились склонять къ тому же самому и тебя, возлюбленный братъ…»
Дьякъ замедлилъ чтеніе и нерѣшительно, исподлобья взглянулъ на государя. Государь сурово нахмурилъ свои густыя брови и, крѣпко опершись на свой посохъ, съ недоумѣніемъ глядѣлъ то на посла, то на бояръ.
Что же это такое? Ему докладывали, что датскій король посылаетъ ему типографщика, а здѣсь, въ письмѣ, рѣчь идетъ совсѣмъ о другомъ. Король Христіанъ пишетъ ему о своемъ намѣреніи распространять въ другихъ государствахъ вѣру Христову. Но вѣдь датскій король лютеранинъ, неужто жъ онъ осмѣливается склонять къ принятію лютерова ученья его, государя православнаго. Или онъ ослышался? Государь еще не вѣритъ своимъ ушамъ…
«Съ такою цѣлью — продолжаетъ дьякъ чтеніе письма, — посылаемъ къ тебѣ искренно нами любимаго слугу и подданнаго, Ганса Миссенгейма съ Библіей и двумя др у гими книгами, въ коихъ находится содержаніе и сущность нашей вѣры…»
Царь взглянулъ на книги, которыя посолъ держалъ въ рукахъ. Нѣтъ, онъ не ослышался, его превысокій братъ предлагаетъ ему принять его вѣру… Онъ переводитъ свой взглядъ на бояръ, лицо его гнѣвно, легкая судорога подергиваетъ его губы… Зачѣмъ допустили они къ нему этого посла со вздорными предложеніями?
Но Алексѣй Адашевъ, ближе другихъ стоящій къ царю, спокойно встрѣчаетъ гнѣвный взглядъ царя. Не самъ ли онъ, государь, приказалъ привести къ нему посла, не дожидаясь, пока бояре переговорятъ съ нимъ и прочтутъ его грамоту!
Они правы, подумалъ царь, но развѣ могъ онъ предполагать, что написано въ письмѣ! Онъ, православный царь, будетъ мѣнять свою вѣру! Датскій король не знаетъ, видно, обычаевъ московскихъ. Но гдѣ же здѣсь рѣчь о типографщикѣ?
А дьякъ, испугавшись гнѣва царскаго, медленно, нерѣшительно продолжалъ читать:
«Если приняты и одобрены будутъ тобою, митрополитомъ, епископами и прочимъ духовенствомъ наше предложеніе принять лютеранскую вѣру и двѣ книги вмѣстѣ съ Библіей, то оный слуга нашъ напечатаетъ въ нѣсколькихъ тысячахъ экземпляровъ означенныя сочиненія, переведя на отечественный вашъ языкъ, такъ что симъ способомъ можно будетъ въ немногіе годы содѣйствовать пользѣ вашихъ церквей и прочихъ подданныхъ, ревнующихъ славѣ Христовой и своему спасенію»…
— Остановись, — вдругъ рѣзко оборвалъ дьяка царь, — не пригоже намъ слушать такія слова, братъ Христіанъ неладное пишетъ… Отъ нашихъ отцовъ и дѣдовъ перешла къ намъ наша вѣра и нерушимой будетъ, доколѣ стоитъ земля Московская…
— Скажи ты братцу нашему, королю Христіану, — обратился онъ къ послу, стараясь сдержать свой гнѣвъ, — скажи ему, не надобно намъ лютерово ученье, не надобны его книги, увези ихъ назадъ, не будетъ того, чтобы православный царь перемѣнилъ свою вѣру… Не надобны ваши друкари, коли они будутъ лютеровы книги печатать…
Посолъ растерянно глядѣлъ на разгнѣваннаго государя всея Руси, дьякъ перекладывалъ изъ одной руки въ другую злополучную грамоту, не зная, что съ ней дѣлать, бояре перешептывались и, недовольные, поглядывали на посла,
А царь поднялся съ мѣста и, уже обращаясь къ своимъ боярамъ, продолжалъ говорить:
— Не надобны они намъ, не пригоже православную вѣру на друкарню мѣнять. Своихъ друкарей найдемъ, не можетъ того быть, чтобы въ Московской землѣ друкаря не нашлось… Онъ медленно, не глядя на посла, прошелъ мимо него къ двери, ведущей во внутреніе покои… Бояре молча послѣдовали за царемъ.
Такъ неудачно кончились попытки Московскаго государя добыть книгопечатниковъ изъ чужой земли.
ГЛАВА III.
Первый русскій книгопечатникъ, Иванъ Федоровъ. — Его планы и надежды. — Первая русская друкарня.
править
Царь Иванъ Васильевичъ не ошибся: на Руси нашелся свой друкарь. Это былъ дьяконъ кремлевской церкви св. Николая Гостунскаго, Иванъ Федоровъ.
Прошло десять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ датскій посолъ ни съ чѣмъ уѣхалъ изъ Московскаго государства. На Никольской улицѣ, рядомъ съ Никольскимъ греческимъ монастыремъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ стоитъ нынѣ синодальная типографія, поднимались почти совсѣмъ новые хоромы. Они были поставлены изъ толстыхъ бревенъ, свѣтъ пропускали въ нихъ слюдяныя оконца, затѣйливая рѣзьба украшала ихъ снаружи. Это была первая русская друкарня, или «печатня», годъ тому назадъ построенная по приказу царя Ивана Васильевича. Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ въ друкарнѣ идетъ кипучая работа.
Въ невысокой, но просторной горницѣ, ближе къ оконцамъ, стоитъ первый русскій книгопечатный станокъ, «верстакъ друкарскій», сдѣланный русскими рабочими по указанію перваго русскаго книгопечатника. Передъ станкомъ работаетъ его помощникъ Маруша Нефедьевъ, онъ накладываетъ на готовый наборъ одинъ листъ бумаги за другимъ, на чистыхъ листахъ отпечатываются слова… Рядомъ съ Марушей Нефедьевымъ передъ высокимъ, покатымъ столомъ, стоитъ Петръ Мстиславецъ, преданный другъ Ивана Федорова, его ближайшій помощникъ. Изъ множества буквъ разной величины, которыя лежатъ въ ящикахъ на лавкѣ, онъ готовитъ наборъ новой страницы. Много уже готовыхъ, отпечатанныхъ страницъ лежитъ на лавкахъ, стоящихъ по стѣнкамъ горницы, еще больше ихъ на большомъ дубовомъ столѣ возлѣ окна. За столомъ сидитъ самъ Иванъ Федоровъ. Это худощавый, сутуловатый мущина, лѣтъ сорока. Онъ одѣтъ въ темный потертый подрясникъ. Длинные свѣтлорусые волосы его, расчесанные на прямой рядъ, падаютъ на плечи, когда онъ склоняетъ голову надъ кипой отпечатанныхъ листовъ. Его продолговатое лицо съ рѣдкой, бѣлокурой бородкой, съ мелкими неправильными чертами, серьезно, сосредоточенно. А глаза, свѣтлые, ясные, смотрятъ мягко, дѣтски довѣрчиво. Онъ весь ушелъ въ свою работу, онъ перебираетъ одинъ за другимъ вышедшіе изъ печати листы, отыскивая нѣтъ-ли въ нихъ какихъ описей и ошибокъ. Нѣтъ, ихъ работа сдѣлана внимательно, онъ не довѣрялъ никому даже мелочей. Онъ самъ вырѣзалъ всѣ формы, самъ отливалъ всѣ буквы, всѣ рисунки, самъ просматривалъ каждую вновь набранную страницу, все самъ дѣлалъ онъ, пользуясь услугами двухъ преданныхъ ему людей: Маруши Нефедьева и Петра Мстиславца. И вотъ эта первая книга «Дѣянія Апостольскія» почти совсѣмъ готова. Послѣднія страницы набираетъ Петръ Мстиславецъ, черезъ нѣсколько дней книга выйдетъ изъ печати.
Время близится къ полудню. Пора подумать объ обѣдѣ. Маруша Нефедьевъ и Петръ Мстиславецъ оставляютъ работу, крестятся на образа, украшающіе передній уголъ друкарни, и уходятъ… А Иванъ Федоровъ не спѣшитъ покинуть друкарню. Онъ какъ будто забылъ объ обѣдѣ и продолжаетъ просматривать готовые листы первой печатной книги. Онъ словно не можетъ оторваться отъ этой работы, она слишкомъ дорога ему, о ней мечталъ онъ съ юныхъ лѣтъ.
Какъ ни зорко слѣдили ливонцы за тѣмъ, чтобы знающіе иноземцы не проникли въ Московію, однако, имъ не всегда удавалось задержать ихъ; уже въ царствованіе Ивана III въ Москвѣ не мало было иноземцевъ. Они охотно поступали на службу къ московскому царю. Царь Иванъ IV отвелъ имъ для жительства особую слободу, которая и стала называться Нѣмецкой слободой.
Вотъ съ этими то иноземцами еще въ ранней молодости свелъ знакомство Иванъ Федоровъ, онъ часто заходилъ въ Нѣмецкую слободу и подолгу бесѣдовалъ съ умными, образованными иностранцами. Они разсказывали ему о житьѣ бытьѣ иноземномъ, о нравахъ и порядкахъ въ чужихъ краяхъ. Цѣлый новый міръ открывался передъ юношей, когда слушалъ онъ эти разсказы. Все у иноземцевъ было не такъ, какъ на Руси, и жизнь совсѣмъ другая, и порядки иные. И понялъ онъ тогда, какъ во всемъ отстала Московія отъ западныхъ государствъ, какъ грубъ и невѣжествененъ русскій народъ сравнительно со своими западными сосѣдями. Понялъ онъ и причины этого грубого невѣжества русскихъ людей
— Темный вы народъ, — говорили ему иноземцы; — темный, невѣжественный, во всемъ отъ насъ отстали, нѣтъ у васъ ни мастеровъ, ни рудознатцевъ, ни докторовъ, ни художниковъ, за всякими свѣдущими людьми къ иноземцамъ обращаетесь, и все потому, что нѣтъ у васъ училищъ, гдѣ бы люди могли всему научиться, нѣтъ грамотности на Руси, нѣтъ истиннаго просвѣщенія…
Особенно внимательно слушалъ Иванъ Федоровъ ихъ разсказы о началѣ книгопечатанія на Западѣ, объ Іоаннѣ Гуттенбергѣ, объ этомъ великомъ человѣкѣ, который изобрѣлъ типографскій станокъ и подвижныя буквы. Въ чужихъ краяхъ давно ужъ книги печатаютъ, говорили иноземцы, давно ужъ тамъ во всѣхъ городахъ типографскіе станки заведены, и печатается на нихъ книгъ множество; а тамъ, гдѣ книгъ много, гдѣ онѣ доступны не однимъ только богачамъ, тамъ и свѣдующихъ людей больше, не то, что на Руси, гдѣ книга въ диковинку.
Глубокое впечатлѣніе производили на молодого Ивана Федорова эти разсказы, и чуткая, полная самотверженной любви къ людямъ, душа его скорбѣла о темнотѣ, о невѣжествѣ своей родины. Въ сильномъ волненіи возвращался онъ изъ Нѣмецкой слободы, и смѣлыя думы проходили въ его разгоряченной головѣ. Вотъ если бы и на Руси печатный станокъ завести, если бы ему Богъ помогъ уразумѣть искусство книгопечатанія… И онъ снова спѣшилъ въ Нѣмецкую слободу, онъ разспрашивалъ у своихъ пріятелей иноземцевъ, какъ устроенъ типографскій станокъ, какъ отливаются формы печатныхъ буквъ, про все подробно разспрашивалъ онъ, и иноземцы дѣлились съ нимъ тѣми свѣдѣніями, которыя имѣли. И вотъ въ свободное отъ церковной службы время, онъ бѣдный, никому неизвѣстный дьяконъ Гостунской церкви, зажигалъ у себя лучину и при ея тускломъ свѣтѣ пробовалъ отливать формы литеръ, вырѣзалъ рисунки… Работа, въ которую онъ вкладывалъ всю свою душу, шла успѣшно Онъ постигъ искусство печатать книги, и въ сердцѣ его загорѣлось горячее желаніе подѣлиться своимъ искусствомъ, послужить имъ своей родинѣ… Но какимъ образомъ принести пользу своими знаніями, къ кому обратиться? Съ кѣмъ посовѣтоваться? Онъ упорно думалъ надъ этими вопросами, продолжая вырѣзать замысловатыя формы для заглавныхъ буквъ… Онъ думалъ и вѣрилъ въ то, что Богъ придетъ къ нему на помощь. И онъ не ошибся.
Какъ разъ въ это время до него дошелъ слухъ, что царь Иванъ Васильевичъ ищетъ друкаря. Не помня себя отъ радости, поспѣшилъ онъ тогда къ окольничему Алексѣю Адашеву и умолялъ его доложить объ немъ государю. Много лѣтъ прошло съ той поры, а словно сейчасъ все это происходило, такъ хорошо памятна ему эта рѣшительная въ его жизни минута: онъ въ царской палатѣ; государь говоритъ съ нимъ о книгопечатаніи, спрашиваетъ его, гдѣ научился онъ этому дѣлу. И покойный митрополитъ Макарій былъ тутъ же, и бояре… Все разсказалъ онъ имъ, и какъ научился печатному дѣлу, и какія думы были у него тогда въ головѣ, говорилъ и про то, какъ хотѣлось ему послужить своимъ искусствомъ родинѣ… показалъ онъ имъ и образцы своего искусства, и сдѣланныя имъ литеры, и отпечатанные этими литерами листы бумаги. И дивились всѣ его искусству, а молодой царь словно просвѣтлѣлъ весь и, указывая на него боярамъ, сказалъ: «Говорилъ я вамъ тогда, когда пріѣзжалъ датскій посолъ, найдется у насъ свой друкарь, вотъ и нашелся!» И приказалъ обрадованный царь тутъ же начать постройку печатнаго двора, далъ ему, Ивану Федорову, рабочихъ и казны не жалѣлъ… «Сколько хочешь казны бери, говорилъ, только выстрой мнѣ друкарню, пускай и у насъ будутъ печатныя книги, какъ въ Греціи, въ Венеціи и другихъ прочихъ земляхъ». И митрополитъ Макарій благословилъ его на это великое дѣло. Господи, какъ счастливъ онъ былъ тогда, какъ горячо принялся за дѣло, въ которое такъ искренно вѣрилъ! Началась постройка печатнаго двора…
Легкая тѣнь набѣгаетъ на лицо Ивана Федорова, когда вспоминаетъ онъ, что было потомъ.
Вскорѣ началось завоеваніе Астраханскаго царства, борьба съ крымскими татарами, а тамъ подоспѣли войны со Швеціей и Ливоніей. Государь занялся военными дѣлами и какъ будто совсѣмъ охладѣлъ къ печатному двору. Тяжелые наступили для него, Ивана Федорова, дни; думалъ онъ, совсѣмъ забылъ о немъ государь, забылъ и о печатномъ дворѣ; и рабочихъ то всѣхъ пришлось распустить, нечѣмъ было платить имъ… Такъ нѣсколько лѣтъ и стоялъ недостроенный печатный дворъ… Тяжелое было время! Московскіе люди смѣялись надъ нимъ, не вѣрили въ его искусство. «Вонъ царскій печатникъ идетъ», говорили они, указывая на него пальцами; величали его «басурманомъ» за его дружбу съ иноземцами. Терпѣливо переносилъ онъ всѣ насмѣшки, и все надѣялся, все дожидался, и надежды не обманули его: покончивъ съ войнами, государь вспомнилъ о печатномъ дворѣ, и снова казна его открылась дли Ивана Федорова. Печатный дворъ выстроился наконецъ, были изготовлены и станокъ печатный, и литеры… и работа началась. Государь уже присылалъ намедни къ нему, спрашивалъ, скоро ли будетъ готова книга? Любопытно ему взглянуть на эту первую печатную книгу. И вотъ она почти окончена.
Иванъ Федоровъ съ любовью перебираетъ листы, въ нихъ все дорого ему, каждая черточка, каждый рисунокъ, каждый завитокъ заглавной буквы, все это дѣло его рукъ, и въ этотъ трудъ вложилъ онъ всю свою душу… Слезы умиленья выступаютъ у него на глазахъ, онъ устремляетъ свой взглядъ на образъ Спасителя, и невольно уста его шепчутъ слова молитвы: онъ благодаритъ Бога за то, что Онъ сподобилъ его окончить это святое дѣло.
ГЛАВА IV.
Первая русская печатная книга передъ судомъ царя и духовенства.
править
Первая печатная книга вышла изъ типографіи въ началѣ марта 1564 года. Для разсмотрѣнія ея въ царской палатѣ собрались бояре и лица духовнаго чина. Передъ столомъ, посреди палаты, въ глубокомъ креслѣ съ высокой рѣзной спинкой, сидѣлъ почти совсѣмъ старикъ. Неужели это царь Иванъ Васильевичъ, десять лѣтъ тому назадъ принимавшій въ золотой палатѣ датскаго посла? Тогда онъ былъ молодъ и красивъ, онъ былъ полонъ жизни и энергіи. А теперь! Куда дѣвался гордый, смѣлый взглядъ, что сталось съ его величественной осанкой? Глаза его потухли, густые волосы значительно порѣдѣли, онъ похудѣлъ, осунулся, его фигура сгорбилась… Лѣвой рукой онъ крѣпко опирался на посохъ, словно искалъ опоры, пальцы правой руки замѣтно дрожали, когда онъ переворачивалъ ими листы лежавшей передъ нимъ на столѣ первой печатной книги. Что же сдѣлалось съ царемъ?
Другія времена настали на Руси. Счастливая пора правленія Ивана IV миновала. Началась страшная эпоха царствованія грознаго царя. Тяжелые годы дѣтства, полные душевнаго одиночества среди чужихъ людей, дурное воспитаніе, сцены убійствъ и насилій, свидѣтелями которыхъ онъ былъ ребенкомъ, не прошли для него безслѣдно. Ненадолго овладѣли его душой прекрасныя чувства къ своему народу, не надолго поддался онъ вліянію добрыхъ наставниковъ. Царь возмужалъ и захотѣлъ жить своимъ умомъ, онъ скоро началъ тяготиться совѣтами близкихъ людей. Напуганный въ дѣтствѣ своеволіемъ бояръ, онъ сталъ опасаться за свою власть, сталъ всюду искать измѣны. Добрыя чувства въ его душѣ смѣнились злобой и ненавистью къ окружающимъ. Въ немъ заговорило чувство мести за обиды, полученныя имъ въ дѣтскіе годы. Начались опалы, казни близкихъ людей, полилась кровь мнимыхъ измѣнниковъ… Первыми были удалены отъ двора Сильвестръ и Адашевъ. Сильвестръ былъ сосланъ въ Соловецкій монастырь, Адашевъ умеръ въ заточеніи Бѣжалъ въ Литву отъ гнѣва царскаго князь Курбскій, убитъ былъ по приказу царя князь Рѣпнинъ, былъ сосланъ на Бѣлоозеро князь Воротынскій. Никого нѣтъ въ царской палаткѣ изъ прежнихъ «добрыхъ» совѣтниковъ его, которые вмѣстѣ съ нимъ принимали тогда датскаго посла. Всѣ либо казнены, либо томились въ заточеніи.
Вотъ эта мнительность, эта постоянная душевная тревога, преувеличенный страхъ за себя, за свою власть, боязнь измѣны, а вмѣстѣ съ тѣмъ безпорядочный образъ жизни — вотъ что такъ сильно измѣнило царя, вотъ что сдѣлало его почти старикомъ въ тридцать три года.
Но не эта рѣзкая перемѣна въ государѣ занимаетъ Ивана Федорова, когда онъ пристально, не спуская глазъ, слѣдитъ за выраженіемъ его лица.
Онъ принесъ на судъ царю свою первую работу, онъ ждетъ его приговора, отъ царскаго слова зависитъ судьба любимаго имъ книгопечатнаго дѣла… Продолжать или не продолжать печатаніе книгъ…
Онъ смотритъ на бояръ, на духовенство… Митрополита Макарія, благословившаго его на этотъ трудъ, уже нѣтъ въ живыхъ; возлѣ царя, по правую сторону отъ него сидитъ новый митрополитъ Аѳанасій. Что скажетъ собраніе объ этой первой печатной книгѣ? И онъ снова переводитъ свой взглядъ на царя.
А царь продолжаетъ переворачивать страницы книги, онъ внимательно разглядываетъ и литеры, и рисунки.
И видитъ Иванъ Федоровъ, какъ проясняется нахмуренное чело царя Ивана Васильевича, что то похожее- на улыбку озаряетъ его лицо, глаза вспыхиваютъ радостно. Царь доволенъ. Указывая боярамъ на книгу, онъ отмѣчаетъ ея достоинства, хвалитъ и рисунки, и печать. И въ угоду царю бояре и духовенство дивятся красотѣ книги, хвалятъ искусство друкаря.
А первый русскій друкарь не помнитъ себя отъ счастья. Книга одобрена и царемъ, и духовенствомъ, его искусство признано всѣмъ собраніемъ. Это награда ему за всѣ насмѣшки московскихъ людей, за ихъ недовѣріе къ нему, за всѣ тревоги и опасенія за успѣхъ любимаго дѣла. Царь не остановится на этой первой попыткѣ, и новыя книги будутъ выходить изъ его друкарни. Въ этомъ онъ, Иванъ Федоровъ, видитъ весь смыслъ, всю цѣль своей жизни. Съ помощью печатныхъ книгъ онъ будетъ «разсѣвать по вселенной сѣмена духовныя и всѣмъ раздавать эту духовную пищу»…
Какъ бы въ отвѣтъ на эти мысли, царь, закрывъ книгу, подзываетъ его къ столу, ласково говоритъ съ нимъ и приказываетъ приступить къ печатанію «Часовника».
«Не жалѣй казны на это дѣла, много ея у московскаго царя», говоритъ онъ, отпуская Ивана Федорова.
Низко, до земли поклонившись царю, Иванъ Федоровъ уходитъ изъ царскихъ палатъ.
ГЛАВА V.
Отношеніе Московскихъ людей къ первой печатной книгѣ. — Ивана Федорова обвиняютъ въ волшебствѣ.
править
Появленіе первой печатной книги, казалось-бы, должно было вызвать всеобщую радость… Казалось-бы, почетъ и уваженіе долженъ былъ снискать себѣ Иванъ Федоровъ за то, что онъ содѣйствовалъ введенію книгопечатанія на Руси. Сдѣланный по его указанію типографскій станокъ, выпуская книги въ большомъ количествѣ, тѣмъ самымъ удешевлялъ ихъ, дѣлалъ ихъ доступными для многихъ…
Въ древней Руси, какъ и на Западѣ до введенія книгопечатанія, книги распространялись посредствомъ переписки, а это требовало большой затраты времени. Книги переписывались, главнымъ образомъ, въ монастыряхъ монахами. Совершивъ передъ началомъ дѣла молитву, писецъ древней Руси проводилъ на бумагѣ прямыя параллельныя черты для веденія строкъ, оставляя на каждой страницѣ широкіе «берега» во всѣ стороны, т. е. поля. Затѣмъ онъ вооружался тростью «каламой» и принимался старательно срисовывать каждую букву лежавшей передъ нимъ книги. Особое вниманіе удѣлялось при этомъ заглавной буквѣ: ее писецъ вырисовывалъ красными чернилами, ей придавались самыя затѣйливыя формы, начальныя буквы каждаго стиха, каждой статьи были изукрашены золотомъ и красками, всевозможными узорами и цвѣтами. При такой кропотливой работѣ писецъ успѣвалъ переписать въ день не больше двухъ съ половиной листковъ… т. е. пять страничекъ… извѣстно, напримѣръ, что понадобилось 7 мѣсяцевъ для того, чтобы переписать Остромирово евангеліе, въ которомъ 294 листка. Переписывались преимущественно книги священныя, богослужебныя, другихъ книгъ въ то время почти не было.
Эти переписанныя книги были полны самыхъ грубыхъ ошибокъ. Переписчики дѣлали ихъ частью по безграмотности, частью по недосмотру. Сами писцы признавались въ ошибкахъ и смиренно просили за нихъ прощенья. Такъ въ одномъ Евангеліи, въ послѣсловіи читаемъ: «аще гдѣ криво налѣзете, т. е. если найдете ошибки, то исправивше чтите же, а не кляните».
Типографскій станокъ, изобрѣтенный Гутенбергомъ, явился величайшимъ въ мірѣ открытіемъ. Выпуская книгу сразу въ нѣсколькихъ десяткахъ тысячъ экземпляровъ, онъ страшно понизилъ на нее цѣну; книги удешевились и стали доступны для большаго количества людей… число грамотныхъ стало возрастать, знанія начали проникать туда, куда они не могли проникнуть раньше… Такъ было въ западныхъ странахъ, такъ должно было быть и на Руси. Вотъ почему появленію первой печатной книги въ Москвѣ, должны были радоваться люди, которымъ дорого было просвѣщеніе… Но не даромъ Иванъ Федоровъ скорбѣлъ о темнотѣ и невѣжествѣ своей родины: такихъ людей было слишкомъ мало на Руси. Русскій народъ былъ теменъ, невѣжествененъ, онъ подозрительно относился ко всякимъ «новшествамъ», а новшества, заимствованныя изъ чужихъ земель, считалъ «богопротивными затѣями» и смотрѣлъ на нихъ, какъ на измѣну родной старинѣ… Когда въ Москвѣ начали строить «печатню», московскіе люди недовѣрчиво покачивали головами. Ну, можетъ-ли это быть, думали они, чтобы въ одинъ годъ можно было напечатать столько книгъ, сколько переписчики въ десятки лѣтъ не успѣютъ переписать. И не вѣрили они словамъ Ивана Федорова и смѣялись надъ его затѣей.
«Такъ только хвалится, казну у царя выманиваетъ», говорили они про него.
Но вотъ «Апостолъ» вышелъ изъ печати. Они увидали ее, эту первую печатную книгу, увидали во множествѣ экземпляровъ, и тогда недовѣріе смѣнилось въ нихъ другими чувствами. Эта новая печатная книга, можетъ-ли она замѣнить прежнюю, рукописную? съ безпокойствомъ спрашивали они себя. Прежняя книга писалась съ благоговѣніемъ, со страхомъ Божіимъ, молитву шептали уста переписчика, когда онъ выводилъ буквы въ рукописной книгѣ. Божье благословенье было на его работѣ. А новую книгу верстакъ друкарскій работалъ. Отъ Бога-ли эта работа? Не будетъ-ли великимъ грѣхомъ молиться по этой новой книгѣ… можно-ли замѣнить святое богоугодное дѣло деревяннымъ станкомъ?
И люди, боявшіеся всякой новизны, подозрительно глядѣли на книгу, отпечатанную на типографскомъ станкѣ.
Не прошло даромъ для Ивана Федорова и его постоянное посѣщеніе Нѣмецкой слободы. «Кто съ иноземцами спознался, тотъ всякой ереси набрался», говорили въ старину, а Иванъ Федоровъ отъ иноземцевъ перенялъ типографское искусство.
Ужъ нѣтъ-ли въ новой книгѣ еретическихъ новшествъ, нѣтъ-ли въ ней какой порчи православному ученью?
Ревнители православія принялись сличать напечатанный «Апостолъ» съ рукописнымъ, и сердца ихъ наполнились ужасомъ: Иванъ Федоровъ исправилъ въ печатномъ «Апостолѣ» многія описи и ошибки переписчиковъ. Это исправленіе ошибокъ они сочли за ересь, за отступленіе отъ православной вѣры.
«Это новшество, это ересь, можно-ли такія книги пустить по святой Руси?» заговорило духовенство, и уже не однѣ насмѣшки посыпались теперь вслѣдъ Ивану Федорову. Дьяконъ Гостунскій церкви сталъ въ глазахъ ревнителей православія опаснымъ человѣкомъ, вреднымъ нововводителей… Онъ сдѣлалъ типографскій станокъ, чтобы печатать на немъ еретическія книги, думали они…
Заволновались темные люди. Какъ-бы уберечь святую Русь отъ этихъ новшествъ, отъ этой иноземной затѣи, какъ бы оградить русскихъ людей отъ этихъ еретическихъ книгъ — вотъ о чемъ стали они думать, проходя мимо печатни и бросая на нее взгляды, полные ненависти.
Люди, которымъ удавалось побывать въ самой друкарнѣ, съ удивленіемъ разсказывали о той быстротѣ, съ которой работалъ типографскій станокъ, выпуская одну за другой печатныя страницы; не мало дивились они и подвижнымъ буквамъ, изъ которыхъ какое хочешь слово можно составить.
Да ужъ не волшебство-ли это? Ужъ не сидитъ-ли у него въ станкѣ нечистая сила? Волшебство и есть, конечно, не отъ Бога такое дѣло, самъ дьяволъ помогаетъ Ивану Федорову…
Въ то время, полное грубыхъ суевѣрій, такъ часто объясняли дѣйствіемъ нечистой силы все, что недоступно было невѣжественнымъ умамъ… печатный станокъ, подвижныя буквы, все это было такъ непохоже на старую, привычную работу переписыванья, такъ ново, такъ непонятно; немудрено, что въ печатномъ станкѣ темные люди отыскали нечистую силу, а въ печатаніи книгъ увидали «душевредное волхвованіе».
Молва о томъ, что на печатномъ дворѣ живетъ дьяволъ, быстро разнеслась по Москвѣ.
«Такъ и есть, чернокнижникъ онъ, колдунъ, съ нечистой силой знается, недаромъ самого царя обошелъ», говорили про Ивана Федорова его враги, и съ каждымъ днемъ росла ихъ злоба противъ него и его друзей. Злоба людская такъ часто преслѣдуетъ человѣка, который несетъ людямъ что либо новое, еще непонятное имъ! И надъ головой перваго русскаго книгопечатника уже собиралась гроза…
ГЛАВА VI.
Враги Ивана Федорова грозятся уничтожить печатный дворъ.
править
Жаркій лѣтній день приходилъ къ концу, а на печатномъ дворѣ еще работали. Послѣ «Дѣяній Апостольскихъ» была выпущена изъ печати вторая книга «Часовникъ», теперь печаталось Евангеліе… Кромѣ Ивана Федорова и его помощниковъ Маруши Нефедьева и Петра Мсгиславца въ друкарнѣ работали еще два лица: это были новые ученики перваго книгопечатника — Никифоръ Тарасьевъ и Андроникъ Невѣжа.
Прежнимъ одушевленіемъ горятъ глаза Ивана Федорова, когда онъ просматриваетъ готовые листы новой книги, но что то тревожное нѣтъ, нѣтъ, да и промелькнетъ вдругъ въ его лицѣ. Онъ знаетъ все, что говорятъ объ немъ въ Москвѣ, знаетъ онъ, что еретикомъ его обзываютъ московскіе люди, толкуютъ про то, что печатный дворъ — пристанище нечистой силы; все знаетъ давно. Но не особенно смущали его прежде эти толки враговъ: вѣдь вотъ и Гутенбергъ, разсказывали ему нѣмцы, этотъ необыкновенный человѣкъ, осчастливившій міръ великимъ открытіемъ, и онъ пострадалъ отъ злобы и темноты людской. Ему ли, Ивану Федорову, простому человѣку, перенявшему отъ другихъ искусство печатанія, ему ли жаловаться на свою судьбу, смиренно думалъ онъ. И онъ безропотно работалъ, работалъ съ ранняго утра до поздней ночи надъ печатаніемъ книгъ, которыя должны были «по всему міру разбросать сѣмена духовныя». Но тогда онъ былъ силенъ поддержкой царя; царь не оставлялъ его своей милостью, не жалѣлъ казны на великое дѣло… А теперь не то. Не ладное творится съ царемъ. Давно ужъ онъ въ Москвѣ не живетъ, еще съ зимы переѣхалъ на житье въ Александровскую слободу, все измѣны опасается…
Тамъ, въ Александровской слободѣ дружину себѣ завелъ, опричниковъ. Новые царскіе слуги измѣну изъ русской земли выметаютъ, и никому нѣтъ отъ нихъ житья: только и слышишь, того сослали по ихъ наущенью, того въ тюрьмѣ замучили, того на плахѣ казнили. Не до печатанія книгъ теперь царю, коли дѣла такія пошли, а врагамъ его это на руку….
Но не о себѣ безпокоится Иванъ Федоровъ, когда думаетъ о тяжелыхъ временахъ, наставшихъ на Руси.
Только бы не погибло начатое имъ дѣло печатанія книгъ, только бы станокъ продолжалъ работать, а съ нимъ будь что будетъ! И дьяконъ Гостунской церкви, поднявъ голову отъ стола, внимательно слѣдитъ за работой своихъ новыхъ учениковъ. Имъ хочетъ онъ передать все искусство книгопечатанія, въ нихъ старается вселить вѣру въ великое значеніе этого дѣла. Маруша Нёфедьевъ и Петръ Мстиславецъ уже немолодые люди, а эти еще совсѣмъ молоды, цѣлая долгая жизнь передъ ними; съумѣетъ онъ пробудить въ ихъ сердцахъ любовь къ славному дѣлу, отдадутъ они ему всѣ свои силы, всю, жизнь свою, и не погибнетъ дѣло….
Въ друкарнѣ становилось темно. Печатники оканчивали работу. И новые ученики, и Маруша Нефедьевъ, поклонившись Ивану Федорову, одинъ за другимъ покидали друкарню, только Петръ Мстиславецъ не торопился уходить. Олъ медленно, не спѣша, складывалъ отпечатанные листы Евангелія, онъ словно дожидался чего то. И вотъ, когда затворилась дверь за печатниками, онъ подошелъ къ Ивану Федорову и тихо, озабоченно сказалъ:
— Не ладное толкуютъ въ Москвѣ, — мнѣ вѣрный человѣкъ нынѣ сказывалъ, — грозятся печатный дворъ разнести, слышь, духовные люди, да переписчики промежъ себя эти рѣчи ведутъ. Слышь, не потерпимъ того, чтобы въ друкарнѣ душевреднымъ волхованьемъ занимались, не хотимъ книгъ, печатанныхъ нечистой силой, разнесемъ печатный дворъ…
— Господи, спаси и помилуй, что ты говоришь, — перебилъ Петра Метиславца Иванъ Федоровъ, — да вѣдь печатный дворъ по Государеву указу строился, съ благословенья митрополита Макарія…
— Государь теперь не защитникъ, самъ ты это знаешь, — неумолимо продолжалъ Петръ Мстиславецъ, и его густыя черныя брови сурово нахмурились, — Государь теперь всякому навѣту повѣритъ, а враги съумѣютъ оклеветать насъ, недаромъ колдунами да еретиками зовутъ… въ ворожбѣ обвинятъ, или въ измѣнѣ, мало-льчего не наскажутъ злые люди, подозрителенъ сталъ царь, какъ бы еще въ застѣнокъ не попасть… Петръ Мстиславецъ нагнулся къ самому уху Ивана Федоровича и совсѣмъ тихо, почти шопотомъ, сказалъ:
— Уйти бы по добру, по здорову….
— Какъ уйти, куда?…
— Уйти изъ Москвы пока что! Времена настали тяжкія, то и дѣло казнятъ да вѣшаютъ людей, уйти пока цѣлы…
Уйти, бросить любимое дѣло, оставить его на произволъ судьбы, чтобы враги погубили его… Нѣтъ, Петръ Мстиславецъ говоритъ неладное, не о себѣ нужно думать, когда жизнь свою отдалъ на служеніе великому дѣлу…
Иванъ Федоровъ отодвинулся отъ своего товарища и, въ первый разъ за все время ихъ совмѣстной работы, почти недружелюбно взглянулъ на него.
— А коли друкарню разнесутъ, тогда что? — сказалъ Петръ Мстиславецъ, смущаясь отъ этого недружелюбнаго взгляда.
А лицо Ивана Федорова уже приняло свое обычное кроткое выраженіе. Не отвѣчая на вопросъ Петра Метиславца, онъ взялъ одинъ изъ лежащихъ передъ нимъ напечатанныхъ листовъ Евангелія и громко, раздѣльно прочелъ слова Великаго Учителя: «нѣтъ больше той любви, аще кто душу свою полагаетъ за други своя».
— Вотъ что заповѣдалъ намъ Христосъ, вотъ какъ повелѣлъ жить… продолжалъ онъ, обращаясь къ своему товарищу, — положить душу свою за други своя, отдать всю жизнь свою на служеніе людямъ….
— А люди отплатятъ за это злобой и ненавистью, обвинятъ въ колдовствѣ, еретикомъ обзовутъ, — перебилъ Петръ Мстиславецъ, но Иванъ Федоровъ мягко остановилъ его.
— Много еще темноты въ людяхъ, сказалъ онъ, — не понимаютъ они своего блага, не знаютъ, какъ жить надо…. вотъ погоди, выйдетъ изъ печати святое Евангеліе, разнесетъ оно по всей Руси великія слова Спасителя, добрыя сѣмена посѣетъ въ сердцахъ людскихъ; святыя слова научатъ людей любить другъ друга, и не будетъ тогда между людьми ни злобы, ни ненависти… и поймутъ тогда люди, что не богопротивное дѣло затѣяли мы, не дьяволъ руководитъ нашей работой, самъ Богъ благословилъ нашъ трудъ на благо людямъ, на пользу ихъ….
И голосъ Ивана Федорова задрожалъ отъ волненія.
Въ отвѣтъ на эту рѣчь Петръ Мстиславецъ недовѣрчиво покачалъ головой, но не желая огорчать товарища, онъ не сказалъ больше ни слова и, поднявшись съ лавки, медленно пошелъ къ двери. Онъ всей душой былъ преданъ Ивану Федорову, онъ горячо любилъ печатное дѣло, но въ немъ не было той самоотверженной любви и вѣры, которыя заставляли Ивана Федорова забывать о себѣ ради любимаго дѣла…
По уходѣ товарища, Иванъ Федоровъ долго еще сидѣлъ въ глубокой задумчивости передъ столомъ.
Нѣтъ, ничего хорошаго онъ не ждалъ для себя въ настоящемъ, ничего не хотѣлъ, кромѣ успѣха любимаго дѣла, но мысль его отъ настоящаго невольно уходила въ далекое будущее.
Можетъ быть внуки и правнуки тѣхъ людей, которые не понимаютъ теперь его дѣла, думалось ему, можетъ быть они поймутъ его и съ благодарностью вспомнятъ объ немъ. Придетъ время, распространится на Руси грамотность, научатся люди понимать пользу книгопечатанія, вотъ тогда, быть можетъ, добрымъ словомъ помянуть и его имя!
А коли разнесутъ друкарню? вдругъ вспомнились ему только что сказанныя Петромъ Мстиславцемъ слова… тогда что? Что тогда дѣлать? И снова отъ мыслей о будущемъ Иванъ Федоровъ перешелъ къ настоящему.
Онъ не уйдетъ изъ Москвы, пока цѣла друкарня, что бы ни говорилъ Петръ Мстиславецъ, пускай онъ одинъ уходитъ…. но если погубятъ друкарню, тогда что?…
И въ тяжкомъ раздумьи Иванъ Федоровъ машинально перебиралъ листы Евангелія. И вдругъ взглядъ его случайно упалъ на четко, крупно отпечатанныя слова: «когда же будутъ васъ гнать въ одномъ городѣ, бѣгите въ другой»… Иванъ Федоровъ подвинулся ближе къ окну, словно для того, чтобы лучше разглядѣть ихъ… что же это? Развѣ ему, бывшему дьякону, незнакомы были эти слова Христа, развѣ онъ въ первый разъ читаетъ ихъ? Почему же теперь, въ полумракѣ надвигающейся ночи, такъ пристально всматривается онъ въ нихъ? Потому что эти слова въ настоящую минуту какъ разъ отвѣчали на его думы, отвѣчали на его вопросъ о томъ, что дѣлать. Если гонятъ изъ одного мѣста, нужно итти съ проповѣдью слова Божія въ другое — такъ училъ своихъ учениковъ Христосъ. Но уйти сейчасъ, бросить друкарню! Нѣтъ, онъ Иванъ Федоровъ, насколько хватитъ силъ, до послѣдней минуты будетъ защищать любимое дѣло, ну а тамъ, когда плохо придется…
Онъ окинулъ взоромъ всю горницу, лавки, уставленныя ящиками съ литерами, типографскій станокъ, и сердце его тоскливо сжалось. Здѣсь, возлѣ этого станка, провелъ онъ лучшія минуты своей жизни, здѣсь работалъ онъ, одушевляемый возвышенными мечтами, здѣсь все, чѣмъ жилъ онъ, что было дорого ему. И все это погубятъ враги! «Да нѣтъ, не можетъ того быть, Господь не допуститъ совершиться злому дѣлу, Господь спасетъ друкарню, не ересь, святыя слова разнесетъ она по землѣ. Московской»… и онъ устремилъ взглядъ, полный мольбы, на ликъ Спасителя, чуть освѣщаемый слабымъ свѣтомъ лампады.
Было уже совсѣмъ темно, когда Иванъ Федоровъ вышелъ изъ друкарни и, заперевъ ее снаружи, пошелъ домой.
На томъ же дворѣ, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ друкарни, стояла небольшая изба, построенная по приказу царя для жительства Ивана Федорова и Петра Мстиславца. Къ ней то и направился Иванъ Федоровъ…
ГЛАВА VII.
Враги Ивана Федорова поджигаютъ печатный дворъ. — Бѣгство печатниковъ изъ Москвы.
править
Темная лѣтняя ночь спустилась надъ Москвой. Душно въ воздухѣ, похоже на то, что къ утру соберется гроза. Крѣпко спятъ московскіе обыватели. Не спится только тому, кто задумалъ злое дѣло. Подъ покровомъ темной ночи такъ легко совершаются темныя дѣянія!
Въ эту душную лѣтнюю ночь, когда на небѣ не было ни звѣздочки, къ печатному двору медленно, словно крадучись, направлялись какія то двѣ фигуры. По временамъ онѣ останавливались, словно прислушивались, все ли тихо, и затѣмъ снова шли. Видно не съ хорошими намѣреніями приближались онѣ къ печатному двору, если выбрали для этого такое глухое время, когда всѣ спали; вотъ онѣ уже подошли къ нему. Прошло нѣсколько минутъ. Вдругъ среди ноч ной тьмы возлѣ самаго печатнаго двора съ лѣвой стороны блеснула искра… такая же искра прорѣзала ночной мракъ и съ правой его стороны. И въ то же мгновенье темныя фигуры двухъ людей быстро отскочили отъ зданія и бросились бѣжать въ разныя стороны…
Утомленный цѣлымъ днемъ упорной работы, крѣпко спитъ въ своей избѣ Иванъ Федоровъ, не чуетъ, видно, сердце его, что друкарня въ опасности. И странный сонъ грезится ему: видится ему вся Московская земля. Велика она, далеко растянулась и въ ширь и въ даль, а видитъ онъ ее всю цѣликомъ со всѣми ея городами, рѣками, морями. Представляется ему московское государство какъ бы на картѣ, которую на дняхъ показывалъ ему знакомый нѣмецъ, и гдѣ обозначена была нѣмецкая земля. И видитъ онъ, какъ густая тьма, словно ночь безпросвѣтная, нависла надъ московскимъ царствомъ.
«Это тьма невѣжества окутываетъ русскую землю», шепчетъ какой-то голосъ Ивану Федорову, и тоской сжимается сердце его, не видитъ онъ проблеска въ этой тьмѣ…
«Неужто всегда такъ будетъ? Неужто нѣтъ спасенья отъ этой темноты», въ отчаяніи думаетъ онъ и пристально вглядывается въ непроницаемый мракъ, словно надѣется увидать въ немъ что то. И вдругъ слабый, чуть замѣтный лучъ свѣта блеснулъ въ этой тьмѣ… за нимъ другой, третій… лучи становились ярче, свѣтлѣе… вотъ ихъ уже много, они разгораются… но тьма борется со свѣтомъ, она не уступаетъ ему… она словно плотнѣе надвигается на московскую землю, словно еще темнѣе кажется она отъ этихъ проблесковъ свѣта… а свѣтъ все разгорается… уже со всѣхъ сторонъ сыплются на московскую землю яркіе, свѣтлые лучи, вотъ они слились въ одно огромное свѣтлое пятно, пятно растетъ съ каждымъ мгновеньемъ… оно ширится, распространяется во всѣ стороны… оно отнимаетъ у тьмы все большее и большее пространство, вотъ оно побѣждаетъ ее, тьма разсѣевается, уходитъ куда то…
«Это свѣтъ знанія, шепчетъ Ивану Федорову тотъ же голосъ, свѣтъ науки, свѣтъ просвѣщенія… сильна тьма невѣжества, но свѣтъ знанія сильнѣе ея. Видишь, онъ побѣждаетъ ее, онъ побѣдитъ ее, настанетъ это время»…
«Господи, когда же это будетъ?» спрашиваетъ Иванъ Федоровъ, и сердце его радостно бьется. Но голосъ не отвѣчаетъ на этотъ вопросъ… А свѣтъ все разгорается, онъ все ярче, онъ словно ближе къ Ивану Федорову; глаза его уже не могутъ выносить этого яркаго ослѣпительнаго свѣта, они слишкомъ привыкли къ темнотѣ… Иванъ Федоровъ закрываетъ глаза рукой, а свѣтъ проникаетъ сквозь пальцы…
«Господи, да что же это?» Съ сильно бьющимся сердцемъ онъ просыпается. Что за диковинный сонъ! Да сонъ ли это? Онъ вскакиваетъ съ лавки… Вся изба полна свѣта, свѣтъ яркій, красноватый, словно отъ пламени, врывается въ слюдяныя оконца.
Иванъ Федоровъ не можетъ придти въ себя, не можетъ понять, гдѣ онъ, что съ нимъ, сонъ ли это, на яву ли. А что это за звонъ, звонятъ такъ часто, словно въ набатъ.
«Горитъ, друкарня горитъ!» вдругъ раздался со двора отчаянный крикъ Петра Мстиславца.
Иванъ Федоровъ сразу очнулся. Опрометью бросился онъ въ сѣни, изъ сѣней на дворъ… друкарня съ двухъ сторонъ была объята пламенемъ… только дверь и крыльцо были еще свободны отъ огня. Иванъ Федоровъ, не обращая вниманія на крики Петра Мстиславца, который останавливалъ его, бросился къ двери, быстро отперъ ее и скрылся въ друкарнѣ. Черезъ мгновенье онъ появился на крыльцѣ съ ящиками въ рукахъ. Бросивъ ихъ Петру Мстиславцу, онъ хотѣлъ было снова бѣжать въ друкарню, но въ эту минуту раздался трескъ ломающихся бревенъ, пламя ворвалось въ дверь, запылало крыльцо. Нечего было и думать о спасеньи типографскаго станка.
— Бѣжимъ скорѣй, — шепталъ Петръ Мстиславецъ, — злодѣи подожгли друкарню, они убьютъ насъ… бѣжимъ черезъ задній дворъ…
Иванъ Федоровъ словно окаменѣлъ. Остановившимися глазами глядѣлъ онъ прямо передъ собой, глядѣлъ на это яркое пламя, которое безпощадно губило труды его рукъ, его друкарню, его станокъ, его литеры, отпечатанные листы Евангелія…
«Колдунъ, чернокнижникъ, — раздавались голоса съ улицы, — самъ Богъ покаралъ тебя за ересь, самъ Богъ погубилъ дьявольское дѣло»…
Толпа, сбѣжавшаяся на пожаръ, громко кричала, проклиная Ивана Федорова и его друзей…
Ненастное пасмурное утро поднималось на другой день надъ Москвой. На Никольской улицѣ, близъ греческаго монастыря, на томъ мѣстѣ, гдѣ еще вчера стояло зданіе печатнаго двора, теперь лежали только кучи пепла, да кое гдѣ валялись обгорѣлыя бревна.
Накрапывалъ мелкій дождь. Небольшая кучка людей толкалась на пожарищѣ… она съ жаднымъ любопытствомъ слушала то, о чемъ разсказывала ей старая старуха, разгребая пепелъ своей палкой:
— Сама, милые мои, видѣла, своими глазыньками видѣла его… какъ охватило полымемъ то печатный дворъ, изъ избы то сперва дымъ повалилъ, а потомъ гляжу, и онъ полетѣлъ… изъ подъ крыши, стало быть… а хвостъ у него длинный, предлинный, спервоначалу тихо такъ поднимался, а тутъ какъ взвился, да полетѣлъ, только его и видѣла…
— Да кто полетѣлъ то, про кого сказываешь? — спросилъ только что подошедшій къ пожарищу мужчина…
— Вѣстимо кто, самъ дьяволъ полетѣлъ, — увѣренно говорила старуха, — на печатномъ дворѣ ему прибѣжище было, а тутъ, стало быть, огнемъ то его и выгнало…
— Давно бы такъ, давно бы надо было печатный дворъ спалить, только грѣхъ одинъ, одна ерэсь, заговорили въ толпѣ… — къ чему онѣ, печатныя книги, и безъ нихъ сколько вѣковъ жили…
— А Иванъ то Федоровъ, сказываютъ, сгинулъ, словно въ воду канулъ; какъ рухнулъ вчерась печатный дворъ, народъ побѣжалъ къ избѣ ихней, а ужъ ихъ и слѣдъ простылъ, ни Ивана Федорова, ни Петра Мстиславца, никого не нашли, а тутъ и изба ихъ занялась…
Долго еще надъ пепелищемъ раздавались невѣжественныя, безмысленныя рѣчи темныхъ людей. Но вотъ дождь пошелъ сильнѣе, и толпа стала расходиться. Она уходила съ пожарища довольная, торжествующая, и казалось ей, что она совершила хорошее, богоугодное дѣло, спаливъ печатный дворъ со всѣми принадлежностями книгопечатнаго дѣла.
Въ это же самое ненастное утро по Смоленской дорогѣ, направляясь къ югу, шли два человѣка. Дождь немилосердно мочилъ ихъ, но они не обращали на него вниманія и шли быстро, словно торопились куда…. Это были Иванъ Федоровъ и Петръ Мстиславецъ. Спасаясь отъ злобы невѣжественной толпы, они покидали Москву….
Страшныя минуты пережилъ Иванъ Федоровъ, стоя передъ пылающей друкарней; въ порывѣ отчаянія онъ самъ чуть не бросился въ огонь, чтобы погибнуть вмѣстѣ съ тѣмъ, что было ему такъ дорого. Но минуты малодушія прошли. Непреклонной волей надѣлила судьба перваго русскаго печатника. «Когда же будутъ васъ гнать въ одномъ городѣ, бѣгите въ другой» — эти слова Евангелія нашли живой откликъ въ его душѣ, указали ему путь…. Пускай темные люди погубили печатный дворъ въ Москвѣ, свѣтъ великъ, найдутся люди, которые примутъ его, признаютъ великое значеніе книгопечатанія, помогутъ ему, и не погибнетъ славное дѣло…. и быстро шелъ онъ впередъ, словно боялся потерять драгоцѣнное время, и прежней, почти фанатической вѣрой горѣли его глаза, а въ душѣ поднимались новыя надежды на успѣхъ дѣла.
ГЛАВА VIII.
Иванъ Федоровъ въ Польшѣ. Смерть перваго печатника.
править
Куда же направлялись первые печатники? Они бѣжали въ Польшу. Польскій король и паны милостиво приняли бѣглецовъ, а литовскій вельможа, князь Хоткевичъ, въ своемъ имѣньи Заблудовѣ устроилъ типографію и пригласилъ въ нее московскихъ печатниковъ. Но скоро знатный вельможа охладѣлъ къ печатному дѣлу и приказалъ Ивану Федорову прекратить работу. Петръ Мстиславецъ ушелъ въ городъ Вильно, приглашенный для устройства типографіи тамошними богатыми людьми, и съ тѣхъ поръ объ немъ уже ничего больше не было слышно. Ивану Федорову Хоткевичъ подарилъ деревню съ тѣмъ, чтобы онъ жилъ въ ней, занимаясь сельскимъ хозяйствомъ. Но тотъ отказался отъ подарка. «Не пристало мнѣ, — говорилъ онъ, — коротать жизнь свою за плугомъ и заниматься сѣяніемъ сѣмянъ житныхъ; духовныя сѣмена долженъ я разсѣвать по вселенной, духовную пищу раздавать всѣмъ. Сколько разъ, омочая слезами постель свою въ уединеніи, я размышлялъ въ сердцѣ своемъ какъ бы не скрыть въ землѣ таланта, дарованнаго мнѣ Богомъ…. Всего было у меня довольно по милости пана Хоткевича, что до пищи, одежды и прочихъ потребностей тѣлесныхъ, но я вмѣнялъ все это ни во что; я рѣшилъ уйти оттуда, готовый терпѣть всякія скорби и встрѣчать всякія бѣды, лишь бы можно мнѣ было умножить слово Божіе»…. И вотъ, отказавшись отъ покойной, сытой жизни, воодушевляемый однимъ только желаніемъ приносить пользу людямь печатаніемъ книгъ, Иванъ Федоровъ уходитъ въ городъ Львовъ[2].
Здѣсь ожидали его «скорби» и «бѣды». У него не было средствъ на заведеніе типографіи, и онъ обратился съ просьбою о помощи къ богатымъ людямъ.
Развалины замка Константина Острожскаго, гдѣ помѣщалась печатня Федорова.
«Помолившись, я приступилъ, говоритъ онъ, къ наверстанію богоизбраннаго сего дѣла, обходилъ богатыхъ и благородныхъ людей міра сего, прося у нихъ помощи и, метаніе сотворяя, становился на колѣни и кланялся въ землю, сердечно каплющими слезами омывалъ ихъ ноги. Не однажды это было, не дважды, но много разъ: и наконецъ, въ церкви убѣдилъ священниковъ объявлять всенародно о моемъ предпріятіи. Все было напрасно: не выпросилъ я ничего умиленными рѣчами, не вымолилъ ничего многослезнымъ рыданьемъ»….
Однако Иванъ Федоровъ не падалъ духомъ; послѣ долгихъ усилій, ему удалось, наконецъ, собрать небольшую сумму, на которую онъ открылъ типографію и приступилъ къ напечатанію «Апостола». Но крайняя бѣдность вскорѣ заставила Ивана Федорова заложить типографскій станокъ, и вотъ онъ опять идетъ искать счастья….
Поработавъ въ типографіи Кіевскаго воеводы, Константина Острожскаго, извѣстнаго ревнителя православія, онъ снова возвращается въ г. Львовъ, съ тѣмъ, чтобы завести тамъ свое дѣло. Но смерть уже сторожила его. Иванъ Федоровъ умеръ 5 декабря 1583 года, умеръ въ крайней бѣдности, всѣми забытый, покинутый вдали отъ своей родины. Добрые люди похоронили его на кладбищѣ православнаго львовскаго братства и на могилу его положили длинную четыреугольную каменную плиту съ надписью: «воскресенія изъ мертвыхъ чаю; друкарь книгъ предъ тѣмъ невиданныхъ»….
Но время не пощадило могилу перваго русскаго печатника; напрасно путешественникъ сталъ бы допытываться у церковнаго сторожа, гдѣ гробница Ивана Федорова! Отъ кладбища, гдѣ онъ былъ похороненъ, не осталось никакого слѣда, а каменная плита съ надписью была случайно открыта уже на помостѣ церкви св. Онуфрія въ городѣ Львовѣ. Очевидно, по упраздненіи кладбища монастырь употребилъ надгробные камни на выстилку пола и на внутреннюю обшивку стѣнъ церкви. Но и эта каменная плита не сохранилась до нашихъ дней: въ 1883 году церковь ремонтировали, и когда рабочій коснулся ломомъ надгробнаго камня перваго русскаго печатника, камень разсыпался въ мелкіе куски.
Болѣе 300 лѣтъ прошло съ той поры, какъ невѣжественные люди сожгли первый печатный дворъ въ Москвѣ. Они думали, что пламя пожара навсегда уничтожитъ то славное дѣло, которое они считали колдовствомъ и ересью. Какъ слѣпы были эти люди въ своемъ невѣжествѣ! Они сожгли одну типографію, а на мѣсто ея, возникло много новыхъ; искра, брошенная Иваномъ Федоровымъ въ сердца своихъ юныхъ учениковъ Никифора Тарасьева и Андроника Невѣжи, не погасла. Зараженные его вѣрой въ великое значеніе книгопечатанія, они продолжали въ Москвѣ- его дѣло; они отдали ему всю жизнь свою и научили типографскому искусству многихъ московскихъ людей.
Книгопечатное дѣло росло и развивалось. Книги удешевились, образованіе стало доступно не однимъ только богатымъ людямъ. Совершается то, что представлялось Ивану Федорову въ его мечтахъ о будущемъ: просвѣщеніе распространяется по Руси, и потомки тѣхъ людей, которые изгнали перваго печатника съ родины, съ глубокой благодарностью вспоминаютъ славное имя «друкаря книгъ предъ тѣмъ невиданныхъ».