Первый роман (Авенариус)/ДО

Первый роман
авторъ Василий Петрович Авенариус

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru • Сентиментальная история.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПЕРВЫЙ РОМАНЪ

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРІЯ. (ИЗЪ СТУДЕНЧЕСКИХЪ ВОСПОМИНАНІЙ ЛЕОНИДА ВЬЮНКОВА.)

О, лучезарная пора

Студенческихъ мечтаній,
Когда душа свѣтла, добра,
Любовь -- вѣнецъ желаній,
И нѣтъ еще другихъ заботъ
Какъ та что плохо усъ растетъ!

Рунебергъ.

I. Предчувствіе романа.

Это было давно, въ то отдаленное уже отъ насъ многообразными перипетіями въ общественномъ строѣ время когда университеты вступали въ бурный періодъ своего существованія, голубые околыши и воротники отживали послѣдніе дни. Съ паденіемъ студенческой формы и самый типъ студента словно стушевался, обезличился: трудится университетская молодежь теперь, быть можетъ ревностнѣе чѣмъ прежде, но съ исчезновеніемъ внѣшняго отличительнаго признака, ослабла связывавшая студентовъ нить единодушія: внѣ аудиторіи они почти чужды другъ друга. Это, впрочемъ, только къ слову; въ настоящемъ очеркѣ я нимало не намѣренъ писать картину этой памятной эпохи: ея предметомъ будетъ незамысловатая исторія первой любви былаго студента.

Экзамены сошли благополучно. Я перешелъ на второй курсъ. Половину каникулъ я проводилъ у родителей въ Н--ской губерніи, половину у дяди и крестнаго отца своего въ Павловскѣ. Дядя мой хотя и былъ женатъ, но не имѣлъ своихъ дѣтей, и потому меня и младшую сестру мою Таню, также крестницу его, онъ и тетушка любили и баловали безмѣрно. Не прошла еще первая половина лѣта, какъ дядя уже прикатилъ за нами и побѣдоносно увлекъ васъ къ себѣ на дачу. Жилъ онъ собственно не въ самомъ Павловскѣ, а въ близи лежащей деревенькѣ Тярлевѣ, гдѣ всѣ крестьянскія хаты также болѣе или менѣе приспособлены для дачниковъ. Какъ у меня такъ и у сестры было по своей отдѣльной комнаткѣ; онѣ были даже едва ли не лучшія въ домѣ, потому что лежали на сѣверной, тѣнистой сторонѣ и выходили въ цвѣточный садикъ. Дядя, ѣздившій черезъ день на службу въ городъ (какъ въ окрестностяхъ Петербурга, даже въ городахъ: Петергофѣ, Царскомъ Селѣ, Павловскѣ, постоянно титулуется первопрестольный градъ) и бравшій оттуда письменную работу, поселился надъ нами въ мезонинѣ, гдѣ его не могли отвлекать отъ дѣла довольно частыя посѣщенія сосѣдей-дачвиковъ. Тетушка, съ присущимъ ея полу самопожертвованіемъ, пеклась на солнечной сторонѣ.

Какъ проводитъ студентъ, притомъ естественнаго факультета, свободное отъ обязательныхъ занятій время лѣтнихъ вакацій? Съ похвальнымъ намѣреніемъ серіозно попризаняться, я навезъ съ собой изъ города цѣлую килу научныхъ сочиненій, микроскоповъ, пинцетовъ и скальпелей; но солнечное, сонное, разнѣживающее лѣто не преминуло, какъ всегда, превратить всѣ эти воздушные замки въ паръ и дымъ. Поглотилъ я какой-то остроумный научный памфлетъ Карла Фохта, перелистовалъ новое произведеніе смѣлаго и поверхностнаго Бюхнера и только. Покоившійся въ пыльномъ ящикѣ микроскопъ извлекался на свѣтъ Божій только въ экстренныхъ случаяхъ, по особеннымъ настояніямъ тетушки и сестры, дабы навѣщавшія ихъ знакомыя дамы могли также выразить справедливое изумленіе при видѣ чудовищно-увеличенныхъ формъ неизмѣнной блохи, рыбьей чешуи да лоскутка какой-нибудь новомодной матеріи, и, вмѣстѣ съ тѣмъ (и это главное) удивиться и моей ранней учености, которою обѣ мои родственницы такъ гордились. Всѣ анатомическія занятія мои въ теченіе лѣта ограничились очисткою скелетовъ дятла да дрозда, которыхъ удалось мнѣ подстрѣлить въ сосѣднемъ лѣсистомъ оврагѣ. Успѣшнѣе всего еще шла практическая энтомологія: съ восхода и до заката солнца, бывало, вооруженный связанною для меня Таней сѣткой, рыскалъ я по окрестнымъ полямъ и лугамъ, и не было такого скромнаго мотылька, такого невзрачнаго жука который получилъ бы отъ меня пощаду. Встрѣчаясь же съ гуляющими дачниками, я счастливо краснѣлъ и съ самосознаніемъ вскидывалъ голову, украшенную студенческою фуражкой, съ симметрично нашпиленными на ней разноцвѣтными насѣкомыми.

Когда же утро слишкомъ ярко

Глядитъ въ открытое окно,

И въ полѣ ужь не въ мѣру жарко,

Я углубляюсь въ чащу парка,

Гдѣ такъ прохладно, такъ темно.

Въ травѣ, обвѣянъ свѣжей тѣнью,

Одолѣваемъ чудной лѣнью,

Лежу я съ книгою въ рукахъ.

Но тщетно ищетъ взоръ лѣнивый

Идею автора въ строкахъ,

Рябящихъ, рѣющихъ въ глазахъ,

Какъ пчелы подъ расцвѣтшей ивой.

Мечтой крылато-прихотливой,

Какъ вихремъ, возношуся я

Туда, въ надзвѣздные края;

Не отрывая глазъ, проникнутъ

Стараюсь въ эту глубь небесъ —

И чаю новый міръ чудесъ.

Вокругъ шумитъ тихонько лѣсъ,

Порою лишь во мглѣ древесъ

Рѣшится пѣночка чиликнуть;

А я, задерживая духъ,

Весь обратясь во взоръ и слухъ,

Не шевелюсь, не смѣю пикнуть,

Хотя блаженствую, хотя,

Какъ неразумное дитя,

На цѣлый свѣтъ готовъ бы вскрикнутъ.

Догадливый читатель мой

Ужь домекается, конечно,

Что было истинной канвой,

Что было темой основной

Тѣхъ свѣтлыхъ сновъ?

Вопросъ сердечный:

Любви алкалъ я всей душой,

Любви не здѣшней, скоротечной,

А какъ природа, безконечной,

Какъ это небо надо мной,

Глубокой, ясной и святой.

Оно, если угодно, довольно странно, что такой выспренній романтизмъ могъ проявиться во всеотрицающемъ естествоиспытателѣ-реалистѣ. Но вѣдь крайности сходятся. Жили же мы также въ дружбѣ и согласіи съ любезною сестрицей моею Таней, несмотря на ея слабость къ стихамъ, которыхъ я уже изъ принципа выносить не могъ. Правда что въ данную пору я и самъ незамѣтно сталъ подпадать подъ обаятельное вліяніе поэзіи и пересталъ уже отрицать ее: подвернулся мнѣ какъ-то подъ руку томикъ стихотвореній одного изъ нашихъ отечественныхъ лириковъ, не знаю что вдругъ сталось со мной: съ предвзятой цѣлью потѣшиться надъ пустяковиной, я съ никогда неиспытаннымъ упоеніемъ зачитывался все далѣе и далѣе. Затѣмъ, украдкой отъ сестры, сталъ уже самъ брать съ ея полки бренчанья и другихъ презрѣнныхъ доселѣ бардовъ, заучивалъ ихъ наизусть, перекладывалъ на знакомые мотивы и оглашалъ ими уединенные лѣса и дебри, спугивая съ деревъ воронъ и галокъ. Признаться ли? Самолично даже пытался я сѣдлать Пегаса и дѣлать первыя мародерскія вылазки въ область музъ! Никто, конечно, не подозрѣвалъ еще моего постыднаго ренегатства; но это были уже несомнѣнные симптомы повальной болѣзни всѣхъ молодыхъ сердецъ, такъ-называемой влюбчивости, свирѣпствующей преимущественно въ знойное каникулярное время. Нося уже въ себѣ зародышъ этого зла, предрасположеніе къ этому сладостному недугу, я какъ субъектъ склонный къ перемежающейся лихорадкѣ, отъ перваго сквознаго вѣтра долженъ былъ занемочь. А какъ было не распахнуть пылающей, изнывающей груди предъ усладительнымъ дуновеніемъ ласкающаго зефира? Я распахнулся, и эпидемія могла причислить къ своимъ жертвамъ еще одну.

II. Сюжетъ найденъ.

Поклонникъ музъ и ихъ служитель,

По вечерамъ я посѣщалъ

Ихъ музыкальную обитель,

Сказать же попросту воксалъ.

Здѣсь, не садясь, я озиралъ

Свое сосѣдство съ точки зрѣнья

Искусства, чтобы наслажденья

Ни чей мнѣ видъ не отравлялъ.

Гдѣ больше пищи для искусства,

Для эстетическаго чувства

Какъ не въ изящной простотѣ —

Въ невинной женской красотѣ?

Затѣмъ, я думаю, понятно

Что я искалъ цвѣтущихъ лицъ,

Что помѣщался аккуратно

Вблизи молоденькихъ дѣвицъ.

По мановенію маэстро,

Согласно, стройно изъ оркестра

Струи гармоніи журчатъ,

А я ловлю случайный взглядъ

Моей красавицы, движенья

Какъ молодаго нетерпѣнья,

Такъ и живаго одобренья;

И нахожу въ нихъ тотъ же складъ

Какъ въ царствѣ вальсовъ и сонатъ.

Во время мессы погребальной

Головку склонитъ ли печально,

Я самъ сижу едва дыша,

Какъ у нея, сентиментально

И у меня скорбитъ душа.

Визгливо-весело ли скрипки

Лихой кадриль затянутъ вдругъ,

Съ самодовольной ли улыбкой

Она оглянется вокругъ

И заболтаетъ ножкой гибкой,

Я точно также самъ не свой,

Ужъ выбиваю тактъ ногой.

И вотъ…. въ одинъ прекрасный вечеръ, когда я съ тетушкой и сестрой проходилъ опять мимо оркестра, обводя ряды сидящей публики ревизующимъ взглядомъ, на третьей или четвертой скамьѣ я усмотрѣлъ молоденькую, живую блондинку, а за ней свободную скамью.

— Вотъ, указалъ я, — займите и для меня; а я достану афишу. (Дѣло было въ четвергъ или въ воскресенье, когда имѣются афиши.)

Несмотря на равнодушный тонъ который я старался придать своему голосу, мнѣ не удалось ввести на этотъ разъ въ заблужденіе моихъ спутницъ, въ послѣднее время уже успѣвшихъ подмѣтить мои новыя эстетическія наклонности, и тетушка съ усмѣшкой переглянулась со мною, а Таня сердито проговорила:

— Ну, такъ, опять!

Незамужнія сестры, какъ извѣстно, имѣютъ обыкновеніе ревновать своихъ холостыхъ братьевъ, точно такъ же какъ и эти ихъ. Дѣвушка видитъ въ братѣ своего естественнаго покровителя и инстинктивно опасается чтобы другая не отняла его у нея; братъ въ качествѣ покровителя не менѣе тото возмущается всякимъ посягательствомъ на покровительствуемую имъ сестру. Мнѣ еще очень памятно какъ недоброжелательно самъ я относился къ своему нынѣшнему зятю, когда тотъ предъ сватовствомъ ухаживалъ за Таней.

На укоръ Тани, снисходительно только пожавъ плечомъ, я отправился за афишей. Возвращаясь, я мелькомъ взглянулъ на свою избранную. Нашептывая что-то забавное сидѣвшей рядомъ старушкѣ, она сама также провожала меня глазами. Я смѣшался и поспѣшилъ пройти на свое мѣсто. Тутъ на покоѣ я имѣлъ случай и время вдосталь высмотрѣть ее, тѣмъ болѣе что вертушка то-и-дѣло поворачивала личико вправо да влѣво, обращаясь съ шутливыми замѣчаніями то къ старушкѣ, то къ сидѣвшей по другую ея руку пожилой дамѣ. Хотя роста она была выше средняго, но узкія плечи, едва обозначавшаяся грудь, почти ребяческое выраженіе лица и несдерживаемая рѣзвость обнаруживали ясно что она не выросла еще изъ отроческихъ лѣтъ. Ея шумная веселость среди чопорной павловской публики могла бы даже подать невыгодное мнѣніе о скромности и благонравіи дѣвицы, еслибы не сочеталась такъ со всею ея дѣтски-воздушною фигурой, ея солнечною наружностью: бѣлокурые волосы ея, смѣлыми завитками зачесанные отъ висковъ за розовыя ушныя раковины на затылокъ, имѣли золотистый оттѣнокъ и точно ореоломъ окружали ея личико, сквозившее тою прозрачною, чуть зарумяненною бѣлизной что встрѣчается только у совершенныхъ блондинокъ; одни кораллы губъ на этой нѣжной бѣлизнѣ цвѣли свѣжимъ карминомъ и ежеминутно обнажали блестящій, непрерывный рядъ небольшихъ, но ровныхъ, крѣпкихъ зубовъ. И надъ всѣмъ этимъ лучисто горѣли и сверкали, большіе, ясные, небеснаго цвѣта глаза, и притягивая, втягивая въ себя, заставляли забывать обо всемъ остальномъ. На меня по крайней мѣрѣ произвели они такое впечатлѣніе; я не слышалъ уже музыки, разсѣянно и невпопадъ отвѣчалъ на вопросы своихъ дамъ и старался только уловить этотъ магнетическій взглядъ. А она, злодѣйка, польщенная своею чародѣйскою силой, нарочно облокотилась въ мою сторону на спинку скамьи и бѣгала глазенками кругомъ по толпѣ, чтобы въ заключеніе всякаго такого смотра на минутку остановить ихъ на мнѣ и затѣмъ съ смущенною усмѣшкой скорѣе опять отвести. Продолжая перебрасываться съ сосѣдками отрывочными фразами, она, какъ я не могъ не замѣтить, говорила также единственно для меня: я долженъ былъ знать что вотъ эта пожилая дама около нея — ея мамаша, старушка съ другой стороны — ея бабушка, что сама она нынче только вернулась изъ Петергофа, гдѣ прогостила мѣсяцъ у школьной подруги. Такъ, съ умысломъ же, расхохоталась она ненужно громко, чтобы родительница попрекнула: «Что ты, Вѣрочка!», и чтобъ я такимъ образомъ узналъ что ее зовутъ Вѣрочкой.

Но и всего этого ей казалось недостаточно. Хотя у ближайшихъ сосѣдей ея была афиша, она неожиданно обернулась и отнеслась ко мнѣ:

— Ayez la bonté, monsieur….

Въ первый моментъ я былъ такъ озадаченъ что видѣлъ только небрежно протянутую ко мнѣ, дѣтски-узенькую, плотно-затянутую въ палевую перчатку ручку; въ слѣдующій поднялъ взоры и заглянулъ въ ясную лазурь свѣтло и смѣло устремленныхъ на меня глазъ. Словно окно темницы, въ которой я былъ заключенъ доселѣ, внезапно распахнулось и открыло мнѣ клочекъ чистаго голубаго неба. И въ тотъ же самый мигъ изъ ея глазъ перескочила въ мои глаза какая-то электрическая искра, изъ моихъ глазъ обратно къ ней, опять ко мнѣ, и опять къ ней. Это былъ обмѣнъ одной общей мысли, мгновенно зародившейся въ обоихъ; это было первое безмолвное признаніе, первый безплотный поцѣлуй двухъ родственныхъ душъ. Одинъ мигъ, не болѣе, длился этотъ взглядъ, а мы уже совершенно поняли другъ друга, угадали одинъ въ другомъ одинаковое предрасположеніе къ той же сердечной эпидеміи, и безъ словъ заключили вѣчный союзъ.

Сдѣлавъ свое дѣло, Вѣріочка также быстро опять отвернулась и, какъ ни въ чемъ не бывало, занялась афишей.

— Какъ молода, а какая ужь кокетка! съ соболѣзнованіемъ замѣтила моя тетушка!

— Да, со вздохомъ подтвердилъ я, — а все ваше милое воспитаніе!

— Да, да, разказывай, оборвала Тавя, — самъ, я думаю, уже врѣзался.

— По-уши! отшутился я и не зналъ какъ скрыть свое радостное замѣшательство. Тана попала въ цѣль: я врѣзался, да какъ! Есть минуты въ жизни, сами по себѣ очень не важныя, заурядъ уже повторявшіяся, но рѣшающія нашу судьбу потому что составляютъ послѣднюю каплю, переполняющую чашу, верхушечный гребень горнаго хребта, за которымъ мы вступаемъ въ совершенно новый поясъ. Такою-то минутой была для меня только-что пережитая, и я чувствовалъ что она для обоихъ насъ съ Вѣрочкой будетъ роковою. Когда она, не глядя, возвратила мнѣ афишу, коротко поблагодаривъ: «merci», я принялъ этотъ лоскутокъ бумаги какъ драгоцѣнный подарокъ, какъ первый залогъ вашего сближенія, и далъ себѣ слово свято сохранить его.

Насталъ антрактъ. Мамаша Вѣрочки осталась занимать мѣста, бабушка съ внучкой встали чтобы пройтись. Я предложилъ своимъ дамамъ также прогуляться, и мы примкнули къ общему круговороту. Двигаясь по противоположному направленію отъ Вѣрочки, мы дважды въ каждомъ кругу сталкивались съ нею. Но какъ бы разъ согласившись и имѣя въ виду скрыть теперь отъ другихъ наше соглашеніе, и я, и она, сходясь, отводили взоры. Въ слѣдующее отдѣленіе мнѣ уже не удалось сидѣть близь нея: скамью нашу заняли другіе; а во второй антрактъ она со своими изчезла. Но что-то говорило мнѣ что мы видѣлись не въ послѣдній разъ, что намъ суждено сойтись еще очень близко. По возвращеніи домой, я наскоро покончилъ съ чаемъ и тотчасъ же замкнулся у себя. Здѣсь, наединѣ съ самимъ собою, я извлекъ изъ кармана афишу, и у окна, при блѣдныхъ сумеркахъ лѣтней ночи, сталъ жадно перечитывать ее. На этихъ самыхъ буквахъ покоились вѣдь и ея небесныя очи; эту самую бумагу держала она въ своихъ дивныхъ рукахъ! Каждая изъ поименованныхъ въ афишѣ пьесъ пріобрѣла для меня теперь свое спеціальное, кабалистическое значеніе, точно теперь только получили онѣ высшую санкцію; я вникалъ въ смыслъ каждаго названія, точно она сама ихъ придумала, и придумала для меня.

«Такъ вотъ она, любовь-то, на воспѣваніе которой изведено столько чернилъ и бумаги, иступлено столько перьевъ, гусиныхъ, стальныхъ и иныхъ? Пресмѣшное, пренелѣпое чувство, а ничего себѣ, пріятное! Словно шампанскаго въ сердце влили, и оно оттуда веселыми пузырьками въ голову всходитъ, дурманитъ ее, шеломитъ. Что же мнѣ теперь предпринять съ этимъ сувениромъ? (Я скептически про себя улыбнулся.) Въ романахъ, кажется, цѣлуютъ ихъ? Чтожь, поцѣлуемъ!»

Какъ юный философъ, я долженъ былъ безпристрастно анализировать всякое явленіе, и прикоснулся губами къ сувениру съ строгою разсудительностью. Свѣже-отпечатанная афиша отзывалась только типографскими чернилами; но возбужденное воображеніе дѣйствовало, видно, и на органъ обонянія, потому что запахъ этотъ показался мнѣ слаще всякихъ цвѣточныхъ благоуханій. Поцѣловавъ же афишу разъ для опыта, я не замедлилъ поцѣловать ее еще разъ десять изъ любви къ искусству. Потомъ, бережно уложивъ ее въ бумажникъ, я подчеркнулъ на стѣнномъ календарѣ дважды краснымъ карандашемъ знаменательное для меня сегодняшнее число, а пять минутъ спустя заснулъ крѣпкимъ сномъ: сильныя ощущенія, что опіумъ, въ малой дозѣ — раздражаютъ фантазію и гонятъ сонъ, въ большой разятъ наповалъ.

III. Амуръ куетъ цѣль, но не смѣетъ еще пустить ее въ дѣло.

Хотя образъ жизни моей остался одинъ и тотъ же, но все существованіе мое пріобрѣло какое-то новое, совсѣмъ особенное значеніе. Я ѣлъ, пилъ, гулялъ, читалъ, слушалъ музыку попрежнему, но каждое изъ этихъ дѣйствій, каждый шагъ, каждый помыселъ мой сопровождались, освящались сознаніемъ что есть у меня нѣкая она, которая для меня все, и для которой я все на свѣтѣ. Произведенный въ генералы отъ любви, я не могъ уже не сознавать себя въ этомъ чинѣ, не могъ не глядѣть на все съ своей генеральской точки зрѣнія. Въ сущности, я остался тѣмъ же чѣмъ былъ, картина моего бытія ни въ чемъ не измѣнилась, но крылатый сынокъ Афродиты распустилъ надо мною свои цвѣтныя крылышки, и изъ-подъ радужной сѣни ихъ все вокругъ представлялось въ празднично-волшебномъ свѣтѣ. Это было своего рода однопредметное помѣшательство, но отличное отъ другихъ разстройствъ этого рода тѣмъ что было въ порядкѣ вещей, было нормальнымъ недугомъ, духовнымъ кризисомъ, который раньше или позже должно перенести всякое молодое сердце.

Днемъ я жилъ ожиданіемъ увидѣть ее вечеромъ у музыки; вечеромъ, у музыки, видя ее, строилъ всевозможныя комбинаціи, какъ бы свести знакомство. Комбинаціи эти, однако, такъ и оставались комбинаціями, не находя себѣ приложенія на практикѣ: застань я ее какъ-нибудь съ глазу-на-глазъ, можетъ-статься, у меня и хватило бы смѣлости подсѣсть, заговорить; но надъ нею поочередно и неотступно дежурили ея аргусы: мать и бабушка. Первая въ особенности досаждала мнѣ. Подхвативъ однажды устремленный на ея дочку, черезчуръ пристальный взглядъ мой, она уже не упускала насъ изъ виду: Вѣрочкѣ строго выговаривала, когда та слишкомъ часто озиралась; за мною слѣдила зоркими глазами, такъ что, постоянно сознавая надъ собою ея контроль, я добровольно удалялся въ билльярдную, зарывался въ толпу, чтобы только не ощущать этого неотвязнаго, колючаго взора, отъ котораго у меня по спинѣ мурашки бѣгали. Сухощавая, высокая, какъ ея дочь, безъ ея дѣвической стройности и гибкости, съ тѣми же правильными чертами лица, но болѣе рѣзкими и лишенными свѣжести и прелести молодости, она мнѣ представлялась, ни дать, ни взять, ненавистнымъ сказочнымъ дракономъ.

Бабушка, довольно представительная еще на видъ, но тяжеловѣсная и рыхлая старуха, казалась мнѣ не столько дракономъ, сколько добрымъ старымъ псомъ, который вѣрно оберегая хозяйское добро, ворчатъ и скалится на проходящихъ, но обнаруживаетъ при этомъ беззубую пасть и слезящими глазами какъ бы молитъ, изъ уваженія къ его долголѣтнему служенію, ничего не трогать.

Каждый вечеръ Вѣрочка являлась акуратно къ началу концерта, и по большей части только въ сопровожденіи своего тѣлохранителя-пса; драконъ ея, при которомъ я поневолѣ стушевывался, должно-быть или не особенно уважалъ музыку, или задерживался дома хозяйствомъ, и показывался на горизонтѣ много разъ-другой въ недѣлю.

Усажу только своихъ дамъ, и обхожу дозоромъ ряды, отыскивая кого нужно. Какъ со звѣздой во лбу, она для меня предъ всѣми отмѣчена: тиролька съ лиловымъ страусовымъ перомъ на золотисто-бѣлокурой головкѣ, головка на тонкой лебединой шейкѣ, чернобархатная тальма вкругъ дѣтски-уэкихъ плечъ, при первомъ взглядѣ выдѣляются изъ прочей сѣрой толпы. Отыскавъ ее, примыкаю къ кучкѣ слушателей, толкущейся постоянно на площадкѣ предъ оркестромъ, и изъ-за прикрытія головъ отправляю наблюдательный взглядъ къ своей отмѣченной, которая между тѣмъ, также усмотрѣвъ меня, проводила уже меня глазами до моего лоста. Между нами начинается урывчатый обмѣнъ телеграфическихъ депешъ. Застигнутые врасплохъ непризваннымъ постороннимъ глазомъ, мы тутъ же размыкаемъ гальваническую цѣпь, но мысленно продолжаемъ заниматься другъ другомъ: каждый изъ насъ знаетъ про себя что вотъ тамъ-то, на томъ-то мѣстѣ обрѣтается милый ему телеграфистъ, и сознанія что каждую минуту можешь получить отъ него отвѣтную телеграмму съ насъ уже довольно. Странно, право, устроенъ человѣкъ! Предоставь ему только возможность пользоваться чѣмъ, такъ онъ и спокоенъ и не вздумаетъ даже пользоваться, не пользуется именно потому что могъ бы пользоваться. Сколько разъ, бывало, возвращаясь домой изъ университета съ однокурсникомъ и пріятелемъ моимъ Ящеровымъ, я въ теченіе всего пути и словомъ съ нимъ не обмѣняюсь, а между тѣмъ путь кажется мнѣ всегда вдвое ближе чѣмъ когда я иду одинъ въ университетъ: могъ бы поговорить, и довольно. Это напоминаетъ мнѣ также отвѣтъ одной почтенной старушки, которая ни за что не соглашалась переселиться въ провинцію.

— Да что же васъ, матушка, наконецъ здѣсь въ Питерѣ прельщаетъ? выпытывали ее.

— Какъ что? А столица: царская фамилія, просвѣщенное общество, балы, театры, все такое….

— Но, помилуйте, вѣдь вы же никуда ни ногой, никого не видите, никого не принимаете?

— Эхъ, милые вы мои! Что жь изъ того что не вижу, не принимаю? Захочу — и увижу, и приму. Вотъ чѣмъ мнѣ дорогъ мой Петербургъ.

Но общеніе мое съ Вѣрочкой не ограничивалось телеграммами: каждый изъ насъ старался чѣмъ бы то. ни было, во что бы то ни стало обратить вниманіе, удивить другаго. Чуть явлюсь я, Вѣрочка моя оживаетъ, начинаетъ вертѣться, неумолчно шушукается съ бабушкой, когда рѣчь ея не можетъ достигнуть моего слуха; говоритъ намѣренно громко, если я нахожусь по близости, и слова ея должны быть услышаны мною. Я точно также рисуюсь, принимаю для нея оригинальныя позы; если ей нравится пьеса, хлопаю до тѣхъ поръ пока не повторятъ.

Однажды позабавили мы ее съ вышеупомянутымъ пріятелемъ моимъ Ящеровымъ, который, въ качествѣ домашняго наставника, проживалъ то лѣто въ одномъ семействѣ въ Царскомъ Селѣ и изрѣдка наѣзжалъ ко мнѣ въ Павловскъ. Стояли мы съ нимъ, по обыкновенію, предъ музыкальною эстрадой, когда заиграли недавно сочиненную Штраусомъ Tirailleur-Polka. Замѣчательнаго въ этой полькѣ, собственно говоря, только одно, что предъ финаломъ, совершенно некстати, раздается пистолетный выстрѣлъ, очень кстати пробуждающій публику изъ обычной ея апатіи, и тѣмъ самымъ доставившій полькѣ въ первое время значительный успѣхъ. Производился выстрѣлъ тогда всѣмъ извѣстнымъ (нынѣ уже умершимъ) камердинеромъ Штрауса Петеромъ, который, какъ видно, не изъ самыхъ храбрыхъ, готовясь выпалить, отворачивался всегда въ сторону, зажмурившись и вытянувъ руку съ смертоноснымъ оружіемъ возможно далѣе отъ своей дорогой особы. Когда въ описываемый вечеръ грянулъ заключительный взрывъ, и публика, сперва вздрогнувъ и. ахнувъ, потомъ разсмѣявшись, одобрительно забила въ ладоши, то у меня, при видѣ Петера, стоявшаго еще въ глубинѣ эстрады, съ раскраснѣвшимся лицомъ, съ дымящимся пистолетомъ въ трепетной рукѣ, мелькнула вдругъ школьническая мысль вызвать главнаго виновника всеобщаго восторга, и я рявкнулъ во все горло:

— Bravo, Peter!

Ящеровъ, всегда трунившій надъ погонею павловскаго маэстро за звуковыми эффектами, не замедлилъ съ готовностью подтянуть своимъ густымъ басомъ:

— Peter, bravo! bis!

Публика въ извѣстныхъ случаяхъ подобна безначальному стаду буйволовъ: стоитъ одному дурню-буйволу ринуться въ зіяющую пропасть чтобы всѣ остальные, сломя голову, послѣдовали за нимъ. Едва мы возгласили «Петера» какъ имя это стогласно наполнило воздухъ. Умный капельмейстеръ, какъ ни оскорбительна должна была быть ему такая профанація его произведенія, догадался выслать камердинера расшаркаться предъ почтеннѣйшею публикой, которая, встрѣтивъ невольнаго застрѣльщика неистовыми рукоплесканіями, вслѣдъ затѣмъ однако угомонилась. (Кстати прибавлю что злополучная Tirailleur-Polka съ этого самаго вечера навсегда исчезла изъ репертуара самолюбиваго композитора, по крайней мѣрѣ мнѣ уже не довелось ее слышать.)

Легко себѣ вообразить какое дѣйствіе мой подвигъ долженъ былъ произвести на живую Вѣрочку. Очень хорошо замѣтивъ кто былъ зачинщикомъ скандала, она, одобрительно поглядывая на меня, подпрыгивала, покатывалась со смѣху. Возбужденность ея не ускользнула даже отъ разсѣяннаго Ящерова, относившагося ко всему прекрасному полу съ брюзгливымъ высокомѣріемъ записнаго библіомана.

— Экъ распотѣшилъ дѣвчурку! проворчалъ онъ. — Словно даже подмигиваетъ тебѣ Поздравляю съ побѣдой. Да чуръ, братъ, не завелъ ли уже ты съ ней шуры-муры?

— Вотъ выдумалъ! развязно разсмѣялся я. — Въ первый разъ ее вижу.

— Ой-ли? Чего жъ она такъ кривляется? Стыдно, стыдно, сударыня.

Онъ издали укорительно покачалъ ей головой. Вѣрочка досадливо нахмурилась и гордо выпрямилась въ сгрунку. Шутникъ приложилъ къ губамъ указательный перстъ и сдѣлалъ въ мою сторону выразительно ручкой. Терпѣніе дѣвушки лопнуло: она шепнула пару словъ бабушкѣ, и обѣ тотчасъ же встали и скрылись.

— Знаетъ кошка чье мясо съѣла, усмѣхнулся вслѣдъ имъ Ящеровъ.

— Это…. это чортъ знаетъ что такое! воскликнулъ я, самъ также не въ силахъ уже сдержать свое негодованіе. — Кончится тѣмъ что тебя выведутъ отсюда.

— Эге-ге! такъ вотъ оно что! Такъ я угадалъ, сердечная зазнобушка? Ну, братъ, извини; самъ виноватъ, зачѣмъ въ прятки играешь.

— Да могу увѣрить тебя….

— Напрасно будешь увѣрять; шила въ мѣшкѣ не утаишь. Да я тебя, впрочемъ, и не порицаю; напротивъ, одобряю вкусъ твой: дѣвочка — extrait triple, хоть сейчасъ на вербу, расписная куколка; только какъ кукла и непомѣрно еще глупа.

Такой отзывъ показался мнѣ чуть не святотатствомъ.

— Послушай, Ящеровъ…. задыхаясь, началъ я.

— Глупа, и въ бѣду тебя еще втянетъ, продолжалъ невозмутимый пріятель. — Смотри, братецъ, не обожгись: розы хороши, да съ шипами.

— Во я даже не знакомъ еще съ нею, слышишь ты! горячо оправдывался я. — Но что она теперь подумаетъ обо мнѣ? Пожалуй, перестанетъ вовсе ходить на музыку, а все ты!

— Не бойся, дружище. Увидишь ее еще десятки, сотни разъ; нынѣшній случай послужитъ вамъ, можетъ статься, даже завязкой для романа. Самъ мнѣ спасибо скажешь.

— Твоими бы устами да медъ пить!

— Напьешься, будь покоенъ, до одури, до безчувствія. Я съ своей стороны впередъ васъ благословляю. Всякому суждено пройти чрезъ это чистилище. Но объ одномъ прошу тебя: обѣщайся мнѣ, ни въ какомъ разѣ не доводить теперь дѣла до вѣнца. Вѣдь ты, не забудь, всего на второмъ курсѣ; три года у тебя впереди.

— Ну, само собою…. пустяки какіе! конфузливо разсмѣялся я.

— Нѣтъ, ты не отвиливай; дѣло вовсе не шуточное. Какъ разъ себѣ всю будущность испортишь. Давай руку.

И я рукопожатіемъ долженъ былъ подтвердить попечительному другу требуемое обѣщаніе.

IV. Звѣрь бѣжитъ на ловца, а ловецъ отъ звѣря.

Предсказаніе моего прозорливаго товарища сбылось не далѣе какъ на другой же вечеръ. Когда я въ антрактѣ одиноко пробивался сквозь густую, разряженную толпу (день былъ воскресный), жадно выслѣживая Вѣру, та съ бабушкой, рука-объ-руку, нежданно-яегаданно, какъ изъ земли, выросла предо мною, и старушка прямо обратилась ко мнѣ:

— Извините, не можете ли вы намъ сказать….

Я такъ спѣшилъ что не догадался даже поклониться, и пробормоталъ:

— Что вамъ угодно?

— Вы, кажется, также находились вчера тутъ во время этой исторіи съ человѣкомъ Штрауса?

— Кажется….

Она добродушно улыбнулась.

— Почему же «кажется»? Говоря безъ обиняковъ: кто, какъ не вы съ вашимъ пріятелемъ заварили всю кашу?

— Съ какимъ пріятелемъ?

— Какъ съ какимъ? Со студентомъ, съ которымъ стояли.

— Онъ мнѣ не пріятель, я его даже не знаю… безъ труда, въ душевномъ смятеніи, солгалъ я.

— Будто? Но вѣдь вы же съ нимъ говорили, смѣялись?

— Можетъ-быть… да, точно, обмѣнялся словомъ-другимъ, но такъ, совершенно случайно… продолжалъ я поневолѣ отстаивать свою ложь.

— Стало-быть и фамиліи его не можете мнѣ сказать? Очень жаль. Вотъ внучка нашла сходство его съ однимъ знакомымъ, думала не братъ ли. Очень жаль.

— Ахъ, бабушка, пойдемте! Онъ ничего не знаетъ, дернула внучка ее нетерпѣливо за руку, и прежде чѣмъ я успѣлъ собраться съ дѣльнымъ отвѣтомъ, онѣ ужь отошли и вмѣшались въ толпу. Теперь только стало мнѣ вдругъ ясно что я, какъ охотникъ-дилетантъ, не смѣя вѣрить въ свою удачу, упустилъ изъ рукъ любимую дичь въ тотъ самый мигъ когда она была въ двухъ шагахъ отъ меня, сама подлетѣла подъ мой выстрѣлъ. Нѣтъ ничего тяжеле для самолюбія какъ сознаніе собственной, неисправимой вины.

«И дернуло же меня отречься отъ лучшаго моего друга! Какимъ смѣшнымъ я долженъ казаться ей теперь, какъ она должна презирать меня!…»

Будь я дома, безъ свидѣтелей, очень можетъ статься что раскаяніе довело бы меня до самоистязанія, и прическѣ моей пришлось бы плохо. Но я былъ между людьми, и чтобы не сдѣлаться предметомъ общаго вниманія, долженъ былъ удовольствоваться щипкомъ въ руку.

«Что, небось, больно? Подѣломъ, братъ, подѣломъ!… Но будто ужь дѣла такъ-таки и не поправить? Что еслибы догнать ихъ; откровенно покаяться, что такъ, молъ, и такъ, посовѣстился признаться въ школьническомъ поступкѣ, но теперь, когда онѣ знаютъ, нечего ужь скрывать, что Ящеровъ мнѣ дѣйствительно другъ и пріятель и т. д., слово-за-слово, разговоримся; онѣ посмѣются, но въ заключеніе все же простятъ. Развѣ попытаться? Была не была! Куй желѣзо, пока горячо….»

Чтобы не потерять до времени своей напускной бодрости, я со всѣхъ ногъ помчался въ догонку за улетѣвшею дичью. Вотъ замелькало опять впереди лиловое перо… Сердце во мнѣ разомъ упало, и съ каждымъ дальнѣйшимъ шагомъ падало все ниже и ниже. Тщетно усовѣщевалъ я себя что студенту передъ дѣвочкой спасовать стыдно, что узнай объ этомъ скептикъ-Ящеровъ, мнѣ не было бы пощады отъ его колкихъ насмѣшекъ, непреодолимое малодушіе овладѣло мною; какъ вѣрный рабъ, носящій шлейфъ своей госпожи, я шелъ по пятамъ Вѣры, но, какъ тотъ же рабъ, не смѣлъ поравняться съ нею. Шлейфа ея, однако, я въ дѣйствительности не держалъ въ рукахъ, и потому, притиснутый къ ней нахлынувшею волной народа, волей-неволей, самъ не знаю какъ, наступилъ ей на платье, такъ что около таліи у ней даже какіе-то швы треснули. Она поспѣшно подобрала шлейфъ и сердито оглянулась. Безсвязное извиненіе, которое пролепеталъ я, пристыженность, написанная на моемъ лицѣ, были, должно быть, очень забавны, потому что на сжатыхъ губахъ дѣвушки вдругъ мелькнула шаловливая улыбка, и она шепотомъ сообщила что-то такое бабушкѣ.

«Опять не сумѣлъ воспользоваться случаемъ! Слѣдовало тотчасъ же объяснить что я тутъ ни при чемъ, что во всемъ виновата тѣснота, но что, во избѣжаніе дальнѣйшей толкотни, я готовъ оберегать ее въ видѣ конвоя. А теперь ужь поздно! Ахъ, еслибъ онѣ опять о чемъ-нибудь спросили….»

Едва подумалъ я это, какъ мечта моя осуществилась; бабушка въ полоборота повернула ко мнѣ свое благодушно-полное лицо:

— Еще разъ васъ обезпокою. Не можете ли вы сказать гдѣ нынѣшнее лѣто студентъ Груздевъ? Его-то вы, конечно, знаете?

«Конечно», спохватился бы я вѣроятно отвѣтить, хотя ни про какого Груздева въ жизнь свою не слыхалъ, еслибы на бѣду мою въ это самое время не лопались мнѣ на глаза тетушка съ Таней. Послѣднее присутствіе духа вставило меня, и отвѣтъ мой былъ прежній:

— Не знаю-съ….

Презрительная усмѣшка, кивокъ — и обѣихъ слѣдъ простылъ. Полжизни радъ былъ я отдать чтобы та глупость не была сказана, но слово что птичка: выпорхнетъ, не воротишь.

— Кто эти дамы, Лёля, признавайся? послышался ревнивый голосъ сестры.

— Нечего признаваться. Справлялись о какомъ-то Груздевѣ; я сказалъ что не знаю.

— Такъ ли, братецъ? Мнѣ сдается что это та самая блондинка что взяла тогда у тебя афишу, Вѣрочка что ли, какъ ее назвала мать.

— Варенька, а не Вѣрочка.

— Нѣтъ, Вѣрочка, помнится.

— Ну, можетъ-быть. Что жь изъ того слѣдуетъ?

— То что вотъ ты, какъ ракъ, покраснѣлъ.

— Еще бы не покраснѣть, когда родная сестра такой вздоръ городитъ.

— Да, да. Вотъ тетушкѣ не по себѣ; хотимъ домой. Охотно ли ты пойдешь съ нами?

— Никогда такъ охотно не уходилъ.

Я говорилъ правду: чего мнѣ было еще ожидать? Теперь я ужь окончательно уронилъ себя въ глазахъ Вѣрочки, и всякая новая попытка была бы новымъ, лущимъ пораженіемъ.

Большими шагами расхаживалъ я въ потемкахъ по своей комнатѣ, ероша волосы, ломая руки. Въ четырехъ стѣнахъ мнѣ стало невыносимо душно. Оконная задвижка выдвинулась съ трескомъ, окно звеня растворилось. Полною грудью вдыхалъ я освѣжительный ночной воздухъ, напоенный тонкимъ ароматомъ расцвѣтавшихъ внизу, въ полисадникѣ, цвѣтовъ. Лѣтнія сумерки прозрачною, черною кисеей все гуще спускались съ поблѣднѣвшаго неба. Сквозь неподвижную тишь явственно доносились со стороны воксала замирающіе трубные звуки; привычное ухо узнало любимый вальсъ: «Mes adieux à St-Pétersbourg».

Интродукція.

Прозрачно арфа зазвенѣла

И серебристымъ ручейкомъ

Черезъ пороги четко, смѣло

Перекатилась; а потомъ

Какъ бы въ бассейнѣ присмирѣла

И выжидательно замлѣла.

За нею отъ окружныхъ скалъ

Отвѣтнымъ эхомъ прозвучалъ

Протяжный вздохъ віолончели,

Русалки-скрипки хоромъ въ тонъ

Пискливо-жалобно запѣли,

Толпой духовъ со всѣхъ сторонъ

Басы и трубы налетѣли,

И загудѣли, загремѣли.

Тутъ снова арфа, какъ сквозь сонъ,

Заныла, вскрикнула мятежно,

И все кругомъ на этотъ звонъ,

Какъ на предсмертный, тяжкій стонъ,

Замолкло. Грустно, безнадежно

Затрепеталъ за звукомъ звукъ,

Слабѣе, рѣже все, и вдругъ….

Вальсъ.

Не радость перваго свиданья,

Не сладость перваго признанья,

А безысходныя страданья,

Увы, послѣдняго прощанья!

Застыли всякія желанья

Въ смертельно раненной груди:

Какъ дымъ разсѣялись мечтанья,

Блаженство все ужь позади,

И лишь тоска воспоминанья,

Терзанье прошлымъ — впереди.

О, нѣтъ, ты такъ не подходи!

Съ такой любовью не гляди.

Въ безмолвно-нѣжномъ этомъ взорѣ,

Во всепрощающемъ укорѣ

Есть неразмыканное горе,

Неисчерпаемое море

Грядущихъ танталовскихъ мукъ…

Ты улыбаешься, мой другъ?

Ты въ утѣшенье мнѣ лепечешь

Весь самодѣльный лексиконъ

Былыхъ ласкательныхъ именъ,

Ты торопливо мнѣ щебечешь

Сердечный и простой разказъ

О томъ какъ свелъ насъ случай разъ,

Какъ мы, не открывая глазъ,

Среди ребяческихъ проказъ,

Слагали замки изъ эѳира,

И рай подсолнечнаго міра

Казался созданъ лишь для насъ?

О, не буди былыя грезы,

О, не шути, оставь, молчи;

Пусть эти свѣтлые лучи

Не возмутятъ нѣмой ночи….

Вотъ и отчаянье, и слезы!

Мужайся: часъ ужь недалекъ.

Чу! слышишь почтовой рожокъ?

Суровый зовъ житейской прозы —

Пора, пора! счастливый путь!

Прости, мой другъ, и не забудь!

Въ послѣдній разъ склонись на грудь,

Сожми въ трепещущія руки,

И въ долгій поцѣлуй разлуки

Излей всѣ радости и муки.

Вотъ такъ…. Испили всю, до дна,

Мы усладительную чашу,

Теперь намъ жизнь ужь не страшна,

Теперь мы вѣримъ въ вѣрность нашу.

Еще послѣдній поцѣлуй….

Рожокъ трубитъ, зоветъ уныло.

Прости, прости! О, другъ мой милый,

Не убивайся, не горюй….

И скрылась. За горою дальной,

Какъ звонъ прощальный, погребальный,

Еще звенитъ рожокъ печальный;

За звукомъ тихо таетъ звукъ,

Еще — и смолкло все вокругъ.

Очень можетъ-быть что въ фантазіи композитора это прощаніе рисовалось нѣсколько иначе, но въ томъ-то и заключается могущество музыки что, затрогивая сочувственныя струны во всякомъ сердцѣ, она вмѣстѣ съ тѣмъ даетъ полную волю вашему воображенію варьировать аксессуары, декораціи основнаго сюжета, сообразно вашему личному вкусу. Прощаніе съ Вѣрочкой, должно было мнѣ представиться именно въ описанной формѣ. Хотя изъ-за парка ко мнѣ и долетали однѣ отрывочныя звуковыя фразы, но піеса была мнѣ уже до того знакома, я давно составилъ себѣ уже по ней такую законченную картину прощенія что этихъ двухъ-трехъ намековъ было достаточно чтобъ оживить предо мною всю картину.

«И вотъ, на дняхъ вѣчная разлука, а я тутъ, сложа руки, изнываю, даю убѣгать драгоцѣннымъ минутамъ. Нѣтъ, будетъ, надо на что-нибудь рѣшиться.»

Тутъ, словно для ободренія меня, донесся еще рѣзкій и протяжный свистокъ локомотива. Я встрепенулся и взглянулъ на часы.

«Всего половина 11го! Сегодня четыре отдѣленія; онѣ должны быть еще тамъ. Двумъ смертямъ не бывать! Не сегодня, такъ никогда….»

Не отдавая себѣ еще отчета что именно предприму, я схватилъ съ гвоздя фуражку и осторожно спустилъ ноги за подоконникъ въ садъ. Нога сорвалась съ покатаго карниза фундамента, и я поневолѣ, чтобы не растянуться, долженъ былъ спрыгнуть. Мягкая мурава умѣрила глухой звукъ паденія, и ничто вокругъ не шевельнулось. Удостовѣрясь что меня не слышали, я съ пріятнымъ замираніемъ, какое долженъ испытывать воръ, удачно совершившій воровство, прокрался по стѣнѣ дома къ садовой калиткѣ, шмыгнулъ на улицу и здѣсь уже побѣжалъ безъ оглядки.

Только предъ воксаломъ, у музыкальной эстрады, я умѣрилъ свою прыть. Опытный взоръ искалъ не долго: чернобархатная тальма и тиролька съ страусовымъ перомъ четко выдѣлялись изъ порѣдѣвшихъ рядовъ слушателей. Но, Боже! что я вижу: съ Вѣрочкой не одна бабушка, а и мать ея; отпила, видно, сперва чай и пришла теперь къ третьему отдѣленію. Все пошло прахомъ! Заговорить теперь нельзя и думать. Развѣ выкинуть что-нибудь чрезвычайное, какой-нибудь «coup d'état?» Или панъ или пропалъ? Прослѣдить, напримѣръ, за ними до дому, а тамъ черезъ дворника, черезъ прислугу рискнуть войти въ сношеніе?… Заманчиво, чортъ возьми, à la гидальго!

Вотъ онѣ и встаютъ. Рѣшено, такъ тому и быть! Сумерки были такъ густы что дозволяли мнѣ слѣдовать за моею добычей шагахъ въ двадцати. Черезъ мостикъ, паркомъ, онѣ повернули въ Конюшенную. Наискосокъ отъ гостинаго двора, у воротъ угловаго дома онѣ остановились. Съ бьющимся сердцемъ гидальго приросъ къ мѣсту за фонарнымъ столбомъ. Еслибы теперь приключилось что-нибудь съ его дорогою доньей! Напали бы на нее злоумышленники что ли, бѣшеная собака, о, съ какимъ самоотверженіемъ онъ подвергъ бы себя опасности для ея спасенія! А тамъ все устроилось бы само собою.

Но вотъ, одна изъ дамъ, кажется, бабушка, отдѣлилась, поднялась на крыльцо. Двѣ другія взяли налѣво за уголъ. — Я выскочилъ изъ своей засады и подоспѣлъ какъ разъ, чтобъ увидѣть какъ онѣ повернули въ Госпитальную. — Я побѣгалъ, добѣжалъ, гдѣ жь онѣ? Ихъ уже не было. Очевидно, вошли въ одинъ изъ этихъ одноэтажныхъ домиковъ, но въ который? Переходя отъ дома къ дому, я заглядывалъ во всѣ окна. А! вонъ за купою деревъ освѣтился фасадъ. — Я подошелъ. Отъ цвѣтущаго палисадника меня такъ и обдало запахомъ сиреней. Чтобы лучше разглядѣть внутренность дома, я перешагнулъ низенькій заборчикъ и, между зеленью, прокрался къ ближнему окошку. Въ это самое время на свѣтломъ фонѣ освѣщеннаго окна, какъ въ рамкѣ, выдѣлилась темнымъ силуэтомъ стройная женская фигура — фигура Вѣры. Я выступилъ впередъ и безмолвнымъ жестомъ попросилъ ее не пугаться. Дѣвушка откинулась было назадъ, но, вглядѣвшись въ темноту, узнала меня, укорительно качнула головой и тутъ же опустила штору. Я къ другому окну, штора предъ моимъ носомъ упада и здѣсь. Точно тяжелою завѣсой заслонила отъ меня солнечный свѣтъ, и вокругъ меня, во мнѣ — черная, безразсвѣтная ночь. Она отвергала меня…. Бѣдный гидальго!

V. Кому пожаръ, кому заря.

Съ недѣлю, можетъ-быть, подъ предлогомъ нездоровья, я отказывался сопутствовать своимъ родственницамъ въ воксалъ. Студенческій гоноръ мой былъ уязвленъ слишкомъ больно. Недоростокъ дѣвчонка пренебрегла мной, экая бѣда! свѣтъ не клиномъ сошелся. Приглянулась она мнѣ, ну, и другая приглянется, мало ли этой благодати на свѣтѣ? Заткну уши, глаза, всѣ клапаны сердца, повѣрьте, сударыня, не помру съ тоски. Живите и спите спокойно, цвѣтите и распускайтесь на славу; я съ своей стороны не только не желаю мѣшать вамъ, а напротивъ, готовъ у неба всякаго благополучія на вашу хорошенькую и упрямую головку вымолить….

Неизвѣстно надолго ли бы хватило у меня этой стойкости, еслибы совершенно непредвидѣнное обстоятельство не сняло съ меня добровольной епитеміи.

Разъ, часу во второмъ пополудни, когда мы всею семьей сидѣли на тѣнистой сторонѣ дачи, подъ открытымъ небомъ, за обѣденною трапезой, изъ-за темнозеленой, зубчатой массы парка показался веселый сѣрый дымокъ. Противъ этого мѣста въ паркѣ не было никакого жилья, и потому дымъ не могъ исходить изъ домовой трубы; догадка наша что въ Павловскѣ пожаръ становилась все вѣроятнѣе, по мѣрѣ того какъ первоначальное легкое облачко темнѣло, густѣло, чернымъ пологомъ, колыхаясь, все зловѣщѣе разстилалось надъ чащей. Изъ сосѣднихъ хатъ также повысыпали дачники и крестьянки-хозяйки съ своими ребятишками (хозяева были въ полѣ); всѣ лица обращались съ безпокойнымъ любопытствомъ къ надвигавшейся тучѣ; мирная улица засуетилась. Деревенькѣ нашей не угрожало никакой опасности: густой боръ, какъ каменняя стѣна, вполнѣ защищалъ насъ отъ пожарища; но чужая бѣда по сосѣдству невольно возбуждаетъ въ человѣческомъ сердцѣ сочувствіе, къ тому же почти у всякаго изъ насъ, тярлевскихъ дачниковъ, были въ Павловскѣ знакомые. Тутъ верхомъ, безъ сѣдла, на своей рыженькой шведкѣ, которая, судя по болтавшимся на взмыленныхъ бокахъ ея шлеямъ, была наскоро вылряжена изъ экипажа, показался по дорогѣ Антипъ, молодой парень-извощикъ, неразъ возившій наше семейство отъ музыки. Все впопыхахъ бросились къ нему, обступили его съ распросами:

— Ну, что, какъ? горитъ?

Потъ съ него лилъ въ три ручья, грудь на распашку, отъ волненія и быстрой ѣзды, грозила разорваться.

— И-и! махнулъ онъ только рукой и, обратяся къ толпившимся тутъ же босоногимъ ребятамъ, на своемъ родномъ финскомъ нарѣчіи отдалъ имъ приказъ что есть духу бѣжать на поля за отцами.

— И много погорѣло? продолжали приставать къ нему.

— Двадцать, почитай, домовъ какъ не бывало. Изъ Царскаго лезервы вызваны.

— А гдѣ горитъ-то?

— Супротивъ гостинаго.

«Вѣрочка горитъ!»

Я, какъ угорѣлый, засуетился, бросился было уже бѣжать, потомъ вспомнилъ про фуражку и вернулся.

— Господи! да куда же она дѣлась?…

— Кто такая? что ты снуешь, Лёля? спрашивали меня, не доумѣвая, родные, сидѣвшіе еще за столомъ.

— Фуражка!

Общій смѣхъ былъ мнѣ отвѣтомъ….

— Ищетъ фуражку, а она у него на головѣ.

Я самъ долженъ былъ разсмѣяться.

— Ну, такъ до свиданья….

— Куда же ты?

— Спасать…. Двадцати домовъ какъ не бывало.

— Да постой же, погоди, остановила меня попечительная тетушка. — Какъ же ты, голубчикъ, такъ натощакъ? Хоть бы съ жаркимъ-то покончилъ. Малину мы для тебя пожалуй прибережемъ.

Я взглянулъ на кусокъ кровянаго ростбифа съ свѣжимъ огуречнымъ салатомъ на моей тарелкѣ, взглянулъ на красовавшееся посрединѣ стола непочатое блюдо очищеной малины, которую такъ любилъ съ сахаромъ да съ густыми деревенскими сливками. Даже слюнки во рту навернулись; взглянулъ — и все же устоялъ противъ соблазна.

— Некогда, тетенька, благодарю васъ. И аппетиту теперь нѣтъ. Послѣ какъ-нибудь….

— Ступай, ступай, дружокъ, поддержалъ меня дядя. — Только самъ-то остерегись, не лѣзь зря въ огонь.

— Тетенька! вдохновенно воскликнула Тяня, — знаете, и я пойду съ нимъ?

— Спроси сперва, возьму ли я тебя съ собой? съ испугомъ ощетинился я. (Я стою какъ на угольяхъ, а тутъ еще сестра навязывается, она, которая недоброжелательнѣе всѣхъ относится къ моей страсти!) Ты будешь мнѣ только помѣхой.

— Душенька-Лёленька! Ну, позволь, ну, право же, не помѣшаю! Я тоже храбрая! приставала она ко мнѣ, и я не знаю какъ бы еще отъ нея отдѣлался, еслибы тетушка не вступилась.

— Что ты, Танечка, перекрестись, сказала она. — Тебя тамъ задавятъ, переѣдутъ, а то, того хуже, сама еще загоришься въ своемъ кисейномъ платьицѣ.

— Такъ я переодѣнусь, Лёля, одну минуточку! Я надѣну кофейное.

— Пустяки, дружокъ, вмѣшался тутъ дядя. — И безъ твоихъ маленькихъ рученокъ найдется довольно спасающихъ рукъ. А вотъ, какъ откушаемъ, да маленько еще поотдохвемъ, такъ всѣмъ полкомъ тронемся и отыщемъ нашего героя.

Тетушка, знавшая мою слабость къ малинѣ, взяла у меня между тѣмъ изъ рукъ фуражку и отсылала въ нее чуть ли не подблюда.

— На тебѣ хоть полакомиться на дорогу.

Отягченный сладкимъ грузомъ и съ облегченнымъ сердцемъ, я кивнулъ всѣмъ головой и пустился рысцою въ путь, уписывая на-бѣгу душистую ягоду.

А мой торжественный обѣтъ

Не выходить на Божій свѣтъ?

Какъ правилъ нѣтъ безъ исключеній,

Такъ и прямыхъ законовъ нѣтъ

Для исключительныхъ мгновеній.

Не за небесную красу

Теперь я помощь ей несу:

Я помогаю человѣку!

Другіе встрѣтятся — спасу

И безобразнаго калѣку.

Коли спасать ужь, такъ спасать!

Сначала вытащу я мать,

Потомъ за бабушкою кинусь,

Тамъ за прислугою опять,

И лишь тогда за нею ринусь.

Вотъ, съ трескомъ рушась, головня

Похоронить грозитъ меня,

Но съ сверхъестественною силой,

Сквозь дымъ и чадъ, изъ пепла я

Ужь вырываюсь съ ношей милой.

Донесъ — и на смерть пораженъ,

Обезображенъ, обожженъ,

Къ ногамъ жестокой упадаю,

Послѣдній вздохъ, послѣдній стонъ

Предъ ней смиренно испускаю.

Тутъ изъ ея прелестныхъ глазъ

Польются слезы въ первый разъ,

Больную руку осторожно

Мнѣ тронетъ: — Я не знала васъ…

Простите, если только можно….

А я печально улыбнусь:

— Такъ что же? Значитъ, я не трусъ?

Умру — тревожить ужь не буду. —

— Какъ передъ Богомъ вамъ клянусь,

Что никогда васъ не забуду! —

Въ такихъ заманчивыхъ чертахъ,

Съ невольной влагой на глазахъ,

Я рисовалъ свою кончину,

Пока летѣлъ на всѣхъ парахъ

И уплеталъ свою малину.

VI. По жаръ-птицу пошелъ, пиголицу нашелъ.

Мимо воксала, въ чугунныя ворота, я выбрался на городское шоссе, по лѣвую руку отъ котораго тянется паркъ, по правую — раскинулся городъ. Мнѣ сдавалось что я попалъ на парижскія баррикады въ самые жаркіе дни террора: вся улица была сплошь запружена лошадьми и экипажами, разною домашнею утварью и рухлядью, безтолково снующимъ и кричащимъ людомъ. Ближайшіе дома стояли еще цѣлы и невредимы, но поднятый пожаромъ порывистый вѣтеръ гналъ отъ горящаго города, поверхъ ихъ, черезъ шоссе, и вершины парка, крутящіеся столбы чернаго дыма, взвивая и щедро разсылая вокругъ, какъ червонцы, цѣлые вихри искръ, такъ что нельзя было сомнѣваться что и этимъ немногимъ, уцѣлѣвшимъ еще зданіямъ не миновать общей участи. Хотя на небѣ не было ни облачка, и солнце стояло въ зенитѣ, но сквозь мерцающій крепъ чернаго пепла, оно представлялось только огромнымъ, матово-багровымъ шаромъ. Дымъ ѣлъ глаза, душный зной и гарь раздражали легкія, возбуждали кашель.

— А Госпитальная горитъ? справлялся я у близь стоящихъ.

Никто не слушалъ, никто не отвѣчалъ. Почти насильно задержалъ я пожарнаго, влачившаго за собою безконечную пожарную кишку.

— Горитъ, на ходу отозвался онъ, вламываясь въ живую изгородь ближней дачи, и черезъ нѣсколько мгновеній мѣдная каска его засверкала уже на верхушечномъ гребнѣ крутой швейцарской кровли.

Я устремился по Правленской, гдѣ еще не горѣло и потому не было такой давки. По ту сторону гостинодворскаго сквера, вся линія дачъ, вплоть до лавокъ, представлялась одною сплошною массой огня. Самый гостиный дворъ, благодаря скверу и направленію вѣтра, не былъ тронутъ. Скверъ, огражденный, какъ непроницаемою броней, рядомъ густыхъ, вѣковыхъ дубовъ, смѣло противостоялъ лицомъ къ лицу разнузданной огненной стихіи, и все пространство его было загромождено разною, натасканною изъ окружающихъ жилищъ, движимостью; туда же бородачи-купцы, съ ихъ безбородою подначальною командой, продолжали переносить изъ лавокъ всевозможный товаръ. Тутъ не было того смятенія, той растерянности что засталъ я на шоссе: тамъ съ ужасомъ глядѣли на встрѣчу грядущей бѣдѣ, здѣсь съ облегченіемъ провожали глазами уходящую, и только на всякій случай, еслибы вздумала обернуться, спѣшно, но осмотрительно уберегали свое добро.

Вотъ я ужь и на томъ концѣ гостинаго, у самаго пожарища. Угловой домъ наискосокъ, гдѣ жила бабушка Вѣры, пылалъ и сквозилъ, какъ стеклянный; съ него, надо было полагать, и занялся пожаръ, потому что вся улица за нимъ, куда доставалъ глазъ, являлась непрерывнымъ, бушующимъ огненнымъ моремъ. Зрѣлище было величественное. Пламя съ дикимъ наслажденіемъ совершало свое разрушительное дѣло, со свистомъ и глухимъ придыханіемъ вырывалось наружу изъ зіяющихъ оковъ, длинными золотыми языками лизало и обдирало оконные переплеты, досчатыя стѣны; отъ крышъ оставались лишь отдѣльныя стропила, которыя тутъ же обваливались. Здѣсь ужь и не тушили: приговоръ этой серіи домовъ былъ подписанъ; оставалось спасать то что могло быть спасено, и пожарные направили всѣ свои усилія только на отстаиваніе сосѣднихъ, не тронутыхъ еще зданій. Пожаръ каменнаго города — болѣзнь прилипчивая, но излѣчимая; пожаръ города деревяннаго — смертоносная моровая язва, отъ которой уже не лѣчатъ зараженныхъ, а стараются только предохранить здоровыхъ.

До сихъ поръ, однако, я находился еще въ невѣдѣніи относительно судьбы Вѣрочки. До дому ея, правда, было всего нѣсколько десятковъ шаговъ, но десятки эти стоили иной сотни: вся лѣвая сторона Гостинодворской, по которой лежалъ мой путь, была обхвачена огнемъ, по правой — шла усиленная работа пожарныхъ, и мнѣ предстояло буквально пройти сквозь огонь, воду и трубы. Заслонясь отъ палящаго зноя пылающихъ домовъ рукавомъ и фуражкой, я въ припрыжку ринулся впередъ. Увы! все мое рвеніе оказалось напраснымъ, правой половины Госпитальной пожаръ и не коснулся, домъ Вѣрочки стоялъ цѣлехонекъ! Опасности даже ему не угрожало: вѣтеръ дулъ въ противную сторону…. Успокоясь насчетъ участи Вѣры, я вмѣстѣ съ тѣмъ потерялъ всякую энергію, палъ духомъ: она не нуждается во мнѣ!

Рекогносцируя, я прошелся мимо дачи. Въ открытыя окна можно было разглядѣть что въ домѣ ходятъ, какъ бы укладываются. А я-то тутъ на что торчу? Чего удивительнаго, если опять сдѣлаюсь предметомъ ихъ насмѣшекъ? Точно я изъ-за нея одной пришелъ сюда! У меня была общечеловѣческая цѣль — спасать, спасать объективно, кого бы то ни было.

И, заглушая въ себѣ всякія субъективныя побужденія, жъ рѣшимостью повернулъ налѣво кругомъ къ пожару. Какъ справедливо показалъ пожарный, пламя перебросило уже чрезъ Госпитальную, и вся она, начиная отъ угла Гостинодворской вплоть до парка, стояла также въ полномъ огнѣ. Гдѣ же спасать? Гдѣ еще не горитъ, но куда направленъ огонь, — по ту сторону пожарища. Закрывшись руками, я во весь духъ помчался внизъ по горящей улицѣ къ парку. Де сихъ поръ не могу вспомнить безъ нѣкотораго подроганія эту вольную пытку. Пылавшіе по обѣ стороны деревянныя зданія обдавали меня такимъ жгучимъ жаромъ что волосы на головѣ у меня скручивались, платье начинало дымиться. Я бѣжалъ, бѣжалъ какъ преслѣдуемый сонмомъ адскихъ ружей, среди воя огненной бури, грохота обрушивающихся балокъ, звенящаго треска лопающихся стеколъ, крики пожарныхъ; и чудилось мнѣ что я на Нероновой иллюминаціи заживо засмаленныхъ и зажженныхъ людей….

Бѣжалъ я не долѣе трехъ-четырехъ минутъ, но какъ иногда за-ночь сѣдѣютъ, такъ и я въ эти минуты, казалось, пережилъ годы. Наконецъ-то я у садовой опушки. Потребовалось по меньшей мѣрѣ вдвое времени чтобъ отдышаться, собраться съ пятью чувствами.

Странная вещь! Какъ отъ нашего личнаго настроенія зависитъ и взглядъ нашъ на окружающее: успокоенный относительно Вѣрочки, приходя въ себя отъ вытерпѣнныхъ сейчасъ физическихъ мученій, я сталъ смотрѣть на все трезвыми глазами посторонняго наблюдателя, и что давеча наводило да меня безотчетный страхъ и трепетъ, то занимало меня теперь лишь какъ любопытное явленіе. Въ сущности нечему было особенно и ужасаться: не было ни одной изъ драматическихъ принадлежностей ночныхъ петербургскихъ пожаровъ: ни багроваго зарева на чернильно-мрачномъ небѣ, ни раздирающихъ душу возгласовъ отчаянія бѣдняковъ лишившихся послѣдняго крова. Съ яснаго голубаго небосклона, золотое свѣтило дня, не застилаемое теперь даже дымомъ, который относило къ сѣверу, озаряло картину разрушенія, словно любуясь ею; горящія дачи съ какимъ-то вызывающимъ задоромъ простирали къ этой прозрачной лазури свои верхушечные шпили, словно гордились бенефисомъ, что задавали почтеннѣйшей публикѣ. Изъ двухъ крайнихъ дачекъ, единственно устоявшихъ еще противъ напора разгулявшейся стихіи, выносился разнообразный скарбъ черезъ дорогу, подъ охранительную сѣнь деревъ. Но пристальнѣй вглядываясь въ окружающія разстроенныя лица, я и на нихъ читалъ не столько безнадежную печаль сколько страшливое недоумѣніе. Дачи были застрахованы, и владѣльцамъ ихъ предстояли только хлопоты по возобновленію ихъ. Наѣзжіе же дачники, эти птицы перелетныя, теряли одинъ взятый съ собой собственно для дачи, отслужившій уже свою службу хламъ, и если что ихъ тревожило, такъ не гибель имущества, а непріятная перспектива выбираться въ Питеръ до конца музыкальнаго сезона. Безпомощнѣе, несчастнѣе, наиболѣе достойные состраданія были, безъ сомнѣнія, голуби, которые, тщетно отыскивая свой прежній пріютъ, цѣлыми стаями, какъ потерянные, носились надъ пылающимъ пожарищемъ и, какъ мошки у свѣчи, опаливая себѣ крылья, кувыркаясь, падали во всепожирающее пламя.

Погруженный въ эти и подобныя наблюденія, я не замѣчалъ что стою посреди дороги, на помѣху и соблазнъ окружающимъ; такъ что когда вдругъ сзади на меня навалилось что-то мягкое, но грузное, я, неприготовленный къ такому внезапному нападенію, еле удержался на ногахъ. Въ то же время надо мной разразилась брань:

— Экіе розини, прости Господи! Что бы пособить добрымъ людямъ, а они тутъ на чужую бѣду только бѣльмы пялятъ. Что стали на дорогѣ?

Оказалось что я задержалъ на всемъ бѣгу катившееся на меня человѣческое существо, въ которомъ, по его пріятной шарообразности и покрою чепца, не трудно было признать экономку зажиточнаго барскаго дома.

Я смущенно извинился что самъ-де прибылъ только для помоги и если могу быть ей чѣмъ-либо полезенъ, то со всею моею готовностью….

Она окинула меня съ ногъ до головы: моя студенческая форма, мое искреннее раскаяніе внушили ей, повидимому, довѣріе; морщины на разгоряченномъ, потномъ лбу ея сгладились.

— Коли такъ, то прошу покорно за мною, пропыхтѣла она и впереди меня вкатилась въ сосѣдній палисадникъ.

Расцвѣтавшіе тутъ еще за день назадъ пышныя клумбы астръ и піоновъ, окаймленныя узорчатыми дугами маргаритокъ и бархатцевъ, были безжалостно поломаны, помяты. Невысокій балконъ, на который я поднялся вслѣдъ за моею путеводительницей, былъ обтянутъ пестренькою парусиной; ее, видно, собирались снять, да такъ и не довершили дѣла: съ одного края карниза она еще держалась на двухъ-трехъ гвоздяхъ и, печально свѣсясь съ вышины, широкимъ хвостомъ волочилась по взрыхленной, растоптанной почвѣ. Первая комната въ домѣ представляла не менѣе грустный видъ: чѣмъ наряднѣе были эти бѣлые атласные обои, отороченные золотыми багетами, тѣмъ безотраднѣе поражалъ царствовавшій вокругъ хаосъ отъ натасканныхъ сюда изъ сосѣднихъ покоевъ вещей; пріемный залъ магната обратился въ какую-то кладовую ростовщика. Sic transit gloria mundi!

— Полегче ты, тюлень! Того гляди, изорветъ! прикрикнула моя экономка на человѣка въ денщицкой аммуниціи, стоявшаго на студѣ предъ окномъ и занятаго сниманьемъ штофныхъ занавѣсей.

— Да я, Прасковья Митревна, во всемъ акуратѣ…. оправдывался тотъ.

— Ну, ну, молчи знай, чего оглядываешься? Ужь эти мнѣ люди, я вамъ доложу, вотъ гдѣ они у меня сидятъ! указала она мнѣ на свою короткую, толстую шею, при взглядѣ на которую мнѣ невольно подумалось: «небось выдержить».

Поднявъ между тѣмъ съ полу вавилонскую башню расписныхъ тарелокъ, она бережно вложила ее въ мои объятія.

— Уфъ! Вотъ такъ-съ, дорогой вы мой, понесите. Тамъ, у входа въ садъ, вы ихъ и найдете, нашихъ превосходительствъ, барышень нашихъ. Не послѣди, голубушки, и убраться порядкомъ. Его превосходительство, какъ на грѣхъ, въ отъѣздѣ. Ну, съ Богомъ. Палашка! Груша! гдѣ же вы запропастились? Никакъ васъ не докличешься.

— Здѣсь, Прасковья Митревна! отозвались одновременно изъ двухъ противуположныхъ горницъ покорные женскіе голоса.

Я сбѣгалъ уже съ балкона, вбѣгалъ въ паркъ. На грудѣ тюфяковъ и перинъ, среди живописно разбросанной по травѣ всевозможной посуды, возсѣдали, по-турецки поджавши ножки, двѣ молоденькія дѣвицы, которыхъ я не разъ уже прежде видалъ на музыкѣ въ сопровожденіи ихъ родителя, сановитаго генерала. Тамъ являлись онѣ разодѣтыя въ пухъ и прахъ, съ высоко взбитою напудренною прической, гордыя, неприступныя, съ неизмѣнною свитой изъ мотыльковъ усачей всѣхъ цвѣтовъ радуги. Здѣсь сидѣли онѣ самъ-другъ, всѣми покинутыя, среди бренныхъ остатковъ своего имущества, до коего въ другое время не посмѣла бы прикоснуться ни одна непризванная длань и которое теперь перетаскивалось, сваливалось какъ-нибудь въ кучу первыми встрѣчными; сидѣли развѣнчанныя отъ своего таинственнаго величія, въ утреннемъ déshabillé, простоволосыя, съ перепуганными и какъ бы заспанными личиками, съ скорбно-сложенными на колѣняхъ ручейками, безъ перстней, безъ запястьевъ. Но въ такомъ «натуральномъ» видѣ, онѣ казались мнѣ, простому смертному, куда милѣе чѣмъ облеченныя во всѣ чары искусственной красы: какъ тѣ бездомные голуби, онѣ возбуждали во мнѣ теперь теплое, чисто человѣческое сочувствіе.

Увидѣвъ меня, чужаго мущину, подходящаго къ нимъ съ ихъ родовыми тарелками въ рукахъ, обѣ покраснѣли и обѣ подняли ко мнѣ одинъ и тотъ же умоляюще-отталкивающій взоръ: «Не заговаривай, ради Бога, не пользуйся несчастіемъ сильныхъ міра сего». Хотя у меня того и въ помыслахъ не было, незаподозрѣнный разъ, я, какъ виноватый, потупился, поставилъ молча у ногъ ихъ свою вавилонскую башню и поспѣшилъ убраться. Прасковья Дмитріевна столкнулась со мной на подпути и казалась очень довольна что могла передать мнѣ вѣскую корзину съ китайскимъ фарфоромъ, которая ей уже всѣ руки оттянула.

— Само небо послало намъ васъ, добрый молодой человѣкъ. Прислугѣ, знаете, никакъ нельзя довѣрять этого хрупкаго товару, какъ разъ перебьетъ. Господь да наградитъ васъ. Идите, идите.

А добрый молодой человѣкъ, совершая свою вторичную сласительскую миссію, замышлялъ уже совсѣмъ недоброе:

«И на кой шутъ спасаю я эту дрянь, предметы роскоши, никому существенной пользы не приносящіе? А въ это самое время, можетъ-быть, загорѣлся домъ Вѣры и сама она гибнетъ….»

Не дойдя до мѣста, я опустилъ корзину на земь у опушки, и былъ таковъ.

VII. Клюнуло и зацѣпилось.

Прежнимъ путемъ, по Правленской, я достигъ гостинаго, а оттуда угла Конюшенной. Здѣсь столпилась кучка зѣвакъ, многорѣчиво обсуждая причины пожара. Могли они это тѣмъ безмятежнѣе что опасность въ этомъ мѣстѣ почти миновалась: разрушительному пламени не доставало уже пищи: домикъ бабушки на половину обвалился, и обгорѣлыя печи черными привидѣніями возвышались изъ глухо-клокочущей огненной массы. Вдругъ я чуть не вскрикнулъ отъ радости: кто-то изъ публики ушелъ, и между раздвинувшихся головъ сосѣдей показалась, въ какихъ-нибудь пяти шагахъ отъ меня, Вѣрочка, въ домашнемъ платьицѣ, съ непокрытою головкой, съ маленькимъ зонтикомъ въ рукахъ. Въ то же время и она меня увидѣла, лицо ея просіяло.

«Она мнѣ также обрадовалась, она меня не презираетъ!..» Я прикоснулся къ козырьку. Она покраснѣла и мило кивнула въ отвѣтъ.. Откуда у меня и смѣлость взялась? Ободренный, счастливый, я протискался сквозь раздѣлявшую насъ толпу.

— Позвольте, господа….

Вѣрочка отступила чтобы дать мнѣ около себя мѣсто, быстро подняла на меня свои длинныя рѣсницы и такъ же быстро ихъ опять опустила. Сердце во мнѣ рвалось наружу, виски бились. Съ полминуты, можетъ-быть, ни одинъ изъ васъ не произнесъ ни слова.

— Здравствуйте…. наконецъ вполголоса сказалъ я.

— Здравствуйте… такъ же тихо отвѣтила она.

— Вы…, я…. извините…. (Я запутался.) — Бабушка ваша, кажется, также погорѣла?

— Ахъ, да, бабушка! вспомнила Вѣрочка, и добавила довѣрчивою скороговоркой: — пойдемте; я вѣдь на пути къ ней.

Постукивая каблучками по каменнымъ плитамъ тротуара, она торопливо засеменила вдоль гостинаго. Она сама звала меня съ собой! Идя на полшага позади ея, я молча, съ робкимъ умиленіемъ взглядывалъ на нее, и видѣлъ какъ у нея самое все ярче разгорались и щеки, и уши, и шея.

— Такъ бабушка ваша ничего?… началъ я, и осѣкся, точно взглядъ которымъ она при первомъ звукѣ моего голоса мелькомъ сверкнула на меня обрѣзалъ мнѣ голосовыя струны.

— Бабушка? ничего…. Только вотъ, половину вещей потеряла. Въ ея домѣ вѣдь и загорѣлось.

Разговорчивость дѣвушки возвратила мнѣ опять часть смѣлости.

— Въ ея домѣ! удивился я, хотя зналъ о томъ очень хорошо. — И отчего — неизвѣстно?

— Изъ трубы, говорятъ, выкинуло; крыша-то деревянная: въ мигъ охватило.

— Бѣдная! Вотъ, я думаю, перепугалась.

— Кто? труба или крыша?

И застыдившись своей скорой развязности, шутница закрылась отъ меня зонтикомъ. Потомъ, помолчавъ, продолжала болѣе серіозно:

— Нѣтъ, бабушка у насъ молодецъ…. не то что нѣкоторые другіе.

Слова эти у нея, видно, совершенно нечаянно сорвались, и не договоривъ, она ускорила шагъ. Я прикусилъ языкъ.

«Злодѣйка! Не угерлѣла чтобы не кольнутъ. Какъ бы доказать ей что она ошибается?…»

Мы дошли до крайней лавки. Спутница моя остановилась, съ безпокойствомъ окинула глазами Правленскую, нерѣшительно постояла на мѣстѣ, потомъ тихонько повернулась на каблучкѣ, и въ тактъ перебирая маленькими ножками, пошла назадъ къ пожару.

«Ахъ, прелесть ты моя!» взликовало все во мнѣ, «ей хочется дольше пробыть со мною.»

Низко опустивъ голову, со сдвинутыми бровьками, она сосредоточенно слѣдила за выставлявшимися поочередно изъ-подъ каймы ея платья лукавыми носками прюнелевыхъ ботинокъ и вовсе, казалось, не были намѣрена первая возобновить разговоръ.

— А нѣкоторые другіе струсили бы? тихимъ голосомъ спросилъ я.

— Были примѣры….

— Если были, то не повторятся. Сегодняшній день рѣшилъ все: эти волосы опалены, эти руки побывали въ дѣлѣ.

Вѣрочка быстро оглядѣла мою прическу, мои руки и ахнула:

— Вы обожглись? вы ранены?

Я взглянулъ на руки и разсмѣялся: онѣ у меня, дѣйствительно, были въ багровыхъ пятнахъ, но не отъ крови.

— За обѣдомъ малину ѣлъ, объяснилъ я, и поспѣшилъ платкомъ обтереть пальцы.

— И рыльце оботрите: тоже въ пуху. А вы ее ѣдите руками?

— Да, нынѣче не пришлось иначе: ѣлъ на ходу, чтобы не терять ни минуты.

Вѣрочка слушала съ усмѣшкой, искоса посматривая на меня.

— Такъ. И многихъ спасли тутъ?

Мы добрались опять до Конюшенной и снова были прикованы великолѣпнымъ зрѣлищемъ горящей улицы.

— Какая жара! перейдемте туда, кивнула она мнѣ на скверъ, и мы спустились съ панели къ опушкѣ.

— Кого же вы спасли тутъ? повторила свой вопросъ Вѣра, не отводя глазъ отъ пожара. — Какую-нибудь собачку или даже кошку?

— Нѣтъ…. дюжину тарелокъ и двѣ дюжины чашекъ.

— Еще лучше!

— Вы не думайте…. Еслибъ надо было, то я…. то я въ огонь и въ воду…. увѣрилъ я, со стыда отъ такого признанія невольно понижая голосъ до шепота. — Но домъ который долженъ былъ загорѣться не загорѣлся.

— Какой вы добрый! Вы желали чтобъ мы сгорѣли?

— Я желалъ васъ спасти.

— Вы прямой студентъ!

— Что вы хотите этимъ сказать? Развѣ это такое позорное званіе? Что такое, по-вашему, студентъ?

— Что такое студентъ?…

Она помолчала, и затѣмъ заговорила слегка вибрирующимъ тономъ. Это была нотація, но произнесенная ея голоскомъ, ея устами и обращенная спеціально ко мнѣ, она облеклась въ ушахъ моихъ въ стихотворную форму, съ опредѣленнымъ размѣромъ и риѳмой.

«Студентъ какъ баловень-ребенокъ,

Что только вышелъ изъ пеленокъ,

Не знаетъ свѣта и людей,

Но отъ наставниковъ ученыхъ,

Набравшись кой-какихъ идей,

Латинскихъ фразъ и словъ мудреныхъ,

Считаетъ ужь себя невѣсть

Какой чудесной райской птицей,

И если снизойдетъ съ дѣвицей

Пустяшный разговоръ завесть,

То за особенную честь

Она должна ужь это счесть.

Онъ и младенца не обидитъ;

Но уважая-де лишь трудъ,

Въ своей особѣ только видитъ

Какой-то избранный сосудъ,

И относясь къ себѣ съ почтеньемъ,

На насъ, невѣжественный людъ,

Глядитъ съ гуманнымъ сожалѣньемъ.

Вдругъ съ глазъ упала скорлупа,

И — любопытное явленье! —

Непосвященная толпа»,

Что такъ пуста, что такъ глупа,

Не только новое значенье

Для мудреца пріобрѣла,

Но даже страхъ или смущенье

Ему на душу навела.

При встрѣчѣ съ дамой онъ не смѣетъ

Уже поднять смущенный взоръ,

Заговорятъ — оторопѣетъ,

Переминается, краснѣетъ,

И вдругъ такой замелетъ вздоръ

Что самъ тотчасъ же обомлѣетъ.

Ну то ли дѣло, напримѣръ,

Любой гвардейскій офицеръ?

Въ великосвѣтскій ли салонъ

Войдетъ, блестящъ и надушенъ,

Лорнетку въ глазъ искусно вставитъ,

Съ улыбкой общество впередъ

Орлинымъ окомъ обведетъ,

Мущинамъ издали кивнетъ,

Не торопясь шаги направитъ

Къ хозяйкѣ, съ ангеломъ поздравитъ,

Потомъ изящно усъ расправитъ

И къ прочимъ дамамъ подойдетъ,

Да съ первыхъ словъ же имъ объявитъ

Такую новость, поднесетъ

Такой пикантный анекдотъ,

Что хохотать, краснѣть заставитъ.

Рѣчь о знакомыхъ ли зайдетъ,

Онъ всѣхъ по пальцамъ разберетъ:

Краснорѣчиво и свободно

Толкуетъ онъ о чемъ угодно,

И изъ-за стеклышка на васъ

Въ упоръ уставитъ зоркій глазъ.

Вотъ настоящая манера!

Зачѣмъ бы вамъ не взять примѣра?"

Такъ разглагольствовала Вѣра.

И парасолемъ заслоня

Себя отъ солнца и огня.

Она хорошенькой головкой

Отворотилась отъ меня

На столько ровно чтобы я

Могъ любоваться ей, плутовкой!

И любовался же я въ ней

И этой женскою сноровкой,

И юной рѣзкостью рѣчей,

И всѣмъ, и всей…. Сказать вѣрнѣй,

Я даже вникнуть не старался

Въ слова волшебницы моей,

Я лишь глядѣлъ и удивлялся

Что не сгараю отъ лучей

Ея русалочныхъ очей,

Что съ этихъ губокъ рѣчь струится

Изъ тѣхъ же словъ, изъ тѣхъ же фразъ,

Понятно, просто какъ у насъ,

Что парасолемъ защититься

Ей также надо отъ тепла,

Что и она, какъ ни мила,

Простая смертная дѣвица.

Но такъ, безъ вычуръ, безъ затѣй,

Она казалась лишь милѣй:

И свѣжесть дѣвственная эта,

И взоръ невинный, полный свѣта,

И обликъ правильный лица

(Произведеніе рѣзца

Природы, — этого поэта

И величайшаго творца),

И несмотря на всю игривость,

На дерзновенную правдивость,

Такая нѣжная стыдливость, —

Всѣ свойства дѣвы молодой,

Натуры чистой и простой,

Влекли къ ней сердце какъ къ родной.

VIII. Дождичкомъ помочило, солнышкомъ обсушило.

Не успѣлъ я собраться отвѣтомъ какъ былъ спущенъ съ своей заоблачной выси на землю: насупротивъ, у гостинаго двора, показались дядя, тетушка и сестрица Таня. Не понимая что дѣлаю, я въ два прыжка былъ уже около нихъ.

— Какъ вы скоро, возможно-непринужденнымъ тономъ встрѣтилъ я ихъ, съ досадой однакоже чувствуя какъ кровь въ то же время мнѣ въ голову гонитъ.

— Кажется, слишкомъ даже скоро, весело отозвался дядя, съ любопытствомъ посматривая черезъ улицу. — Только ты, братецъ, невѣжливъ: сталъ вдругъ спиной.

— Спиной? къ кому?… растерялся я.

— Этакій лицемѣръ! Ужь я не думала про тебя, Лёля, упрекнула Таня. — Посмотрите, тетенька, вѣдь это та самая молодая кокетка что хотѣла такъ познакомиться съ нимъ.

— И вовсе не та, оправдывался я. — То-есть можетъ-быть и та, я не замѣтилъ…. Но она справлялась о Ящеровѣ.

— Ну да! Тогда о какомъ-то Груздевѣ, а теперь о Ящеровѣ?

— Тогда о Груздевѣ, а теперь о Ящеровѣ. Что жь тутъ удивительнаго? У нихъ въ домѣ знакомо не мало студентовъ. Она потеряла тутъ въ суматохѣ своихъ, и видѣвъ меня на музыкѣ въ обществѣ Ящерова….

— Обратилась къ тебѣ съ просьбой быть ея ангеломъ-хранителемъ? досказала Таня.

— Обратилась съ просьбой проводить до дому. Я ужь поневолѣ….

— Поневолѣ! Охота пуще неволи. Онъ, изводите видѣть, провожаетъ ее, и оба стоятъ на мѣстѣ не шелохнутся!

— Ну, Танечка, онъ не ребенокъ, и знаетъ, конечно, что дѣлаетъ, вмѣшался добрый дядя. — Я совершенно полагаюсь на тебя, дружокъ. Ступай себѣ. Можно ли такъ долго заставлять ждать дѣвицу? Вишь озирается. Успокой.

— Да я, дяденька….

— Не церемонься. И мы съ тетушкой тоже были молоды, тѣмъ же манеромъ сами нашли другъ друга.

Я украдкой поднялъ взоры къ тетушкѣ. Она съ улыбкой утвердительно закрыла глаза.

— Иди, иди. Доставь въ сохранности куда слѣдуетъ.

— Да отъ меня ручку поцѣлуй, добавилъ дядя.

Тихо посмѣиваясь, они удалились. Переконфуженный недовольный, я возвратился къ Вѣрочкѣ. Извиненіе замерло у меня на губахъ: съ такимъ сумрачнымъ взглядомъ встрѣтила она меня. «Студентъ, студентъ!» повторилъ этотъ взглядъ давнишній приговоръ. И пожавъ съ пренебреженіемъ плечомъ, не сказавъ ни слова, она готовилась уже уйти. Сердце во мнѣ захолонуло.

— А мнѣ нельзя съ вами?

Губа ея нервически дрогнула.

— Какъ вамъ угодно.

Быстро отвернувшись, она пошла назадъ къ Правленской. Догоняя, я старался заглянутъ ей въ лицо. Замѣтно было что она раздражена: въ желобкѣ нижняго вѣка дрожала слеза.

— Вы сердитесь на меня что я такъ сразу отошелъ? началъ я.

— Стоитъ изъ-за чего сердиться!

— Другими словами: на такого человѣка не стоитъ даже сердиться?

— Вы что про меня говорили? не отвѣчая, вдругъ строго прервала она.

— Про васъ ничего.

— Хоть бы не лгали! Точно я не видѣла какъ всѣ со смѣхомъ обращались въ мою сторону. Мы съ бабушкой считали васъ за благороднаго человѣка, а вы хвалитесь своимъ знакомствомъ…. будто я сама…. Вы даже не студентъ!

Она поднесла къ глазамъ платокъ и проворно завернула за уголъ. Я едва нагналъ ее.

— Да выслушайте же. Могу васъ честью увѣрить что ничего такого не говорилъ про васъ.

— А, такъ все-таки говорили про меня?

— Говорилъ, потому что они видѣли же меня съ вами. Я сказалъ что вы знаете пріятеля моего Ящерова, въ обществѣ котораго встрѣчали меня, и, потерявъ тутъ въ общей сумятицѣ своихъ, поневолѣ согласились на предложеніе мое довести васъ домой.

Слова мои звучали, должно-быть, особенно искренно, потому что гроза пролетѣла, свѣтлый лучъ скользнулъ опять по милымъ чертамъ. Но мы не обмѣнялись ни словомъ, пока спутница моя не остановилась предъ дачей, довольно уже отдаленной отъ пожарища.

— Бабушка съ вещами которыя успѣла спасти перебралась сюда во дворъ, скороговоркой объяснила она, все еще избѣгая моего взора. — Какъ ей назвать васъ?

Я сказалъ.

— Леонидъ Ивановичъ Вьюнковъ? переспросила она, окидывая меня мгновеннымъ взглядомъ, какъ бы удостовѣряясь похожъ ли я на свое имя; потомъ наскоро вытерла глазки, смѣло щелкнула щеколдой и впорхнула въ калитку. Не безъ нѣкотораго замиранія послѣдовалъ я за нею.

Посреди вымощеннаго булыжникомъ обширнаго двора, окруженная грудами спасенныхъ пожитковъ, покоилась въ глубокихъ кожаныхъ креслахъ знакомая мнѣ, рыхлая, добрая старушка. Внучка подлетѣла къ ней и торопливо отрекомендовала ей неожиданнаго гостя, какъ своего тѣлохранителя. Бабушка, при видѣ меня, озабоченно было прищурившаяся, заглянувъ вверхъ въ наклонившееся надъ всю рдѣющее личико молодой дѣвушки, съ добродушнымъ лукавствомъ усмѣхнулась, точно говоря: «Ну, ловкая же ты!» потомъ съ старческою ласковостью перевела взоры на меня:

— Покорно благодарю васъ, Леонидъ Ивановичъ, и отъ себя, и отъ матушки ея. Не могу пригласить въ собственныя хоромы, потому по міру старуху пустили; негдѣ голову приклонить. Но ежели не побрезгаете примоститься вонъ на сундучкѣ, то сдѣлайте ваше одолженіе; ноги-то, я чай, тоже поразныли?

Невозмутимая шутливость, съ которою она говорила о своей бѣдѣ, такъ согласовалась со всею ея благодушною особой что, казалось, не покинула бы ее еслибъ она и всего своего достоянія лишилась.

Я, дѣйствительно, усталъ-таки и съ удовольствіемъ занялъ уголокъ предложеннаго мнѣ сундука. У насъ завязалась бесѣда, главнымъ образомъ впрочемъ поддерживаемая бабушкой; внучка, подобно мнѣ, несовсѣмъ еще пришла въ себя и также безмолвствовала. Въ комическихъ краскахъ описывала бабушка переполохъ свой и старухи-кухарки при первой вѣсти о пожарѣ.

— Сгребла я, знаете, въ узелъ старое, никуда непригодное тряпье, что годами для ветошника-татарина собирала, да и бѣгаю какъ угорѣлая съ этимъ сокровищемъ изъ угла въ уголъ. Маланья же моя, гдѣ и прыткость-то взялась, — зашевелилась, закружилась, того пуще, голоситъ, знай, да руками машетъ: «Ай, матушки, ай, голубушки вы мои!» Коса-то у нея распустилась, на затылкѣ хвостикомъ болтается. Какъ взглянула я на нее: ну, ни дать, ни взять, что котенокъ кругъ собственнаго хвоста вертится. «Ишь, изъ ума выжила! прикрикнула я на нее въ сердцахъ, — спасай, говорятъ тебѣ!» Какъ изъ лука стрѣла, кинулася она въ кухню, да давай изъ подпечки дрова доставать: свои, изволите видѣть, не хозяйскія; жаль сгорѣть-то дать. А дымъ ужь въ двери валитъ. Тутъ только хватилась болѣе цѣннаго, да ну швырять за окошко что подъ руку лопало: часы, зеркала, посуду. Добрые люди, спасибо, подоспѣли, да кое-что еще изъ-подъ рукъ нашихъ вынесли, указала разказчица на окружающіе остатки своего имущества. — Не знаю только какъ теперь поѣсть доведется: ни одной цѣлой тарелки не осталось. Послала вотъ Маланьюшку за обѣдомъ къ кухмистеру, да чтобъ и посуды одолжилъ. Хоть бы откушать что предъ свѣтопреставленьемъ дали злодѣи!

— Бабушка, а вѣдь и мы только-что за столъ садились, вспомнила Вѣра. — Я тоже страхъ проголодалась. Дадите вы мнѣ крошечку поѣсть съ вами?

— Вопросъ! Можетъ-быть и вы, Леонидъ Ивановичъ, не откажетесь — чѣмъ Богъ послалъ?

— Онъ уже всласть наѣлся, разсмѣялась внучка, — отъ жадности всѣ губы и руки въ кровь искусалъ.

Однако, когда прибыла изъ кухмистерской Маланья съ дымящимся судкомъ, я долженъ былъ также отвѣдать всякаго блюда. Вѣрочка, украдкой все поглядывая на маленькую, сухопарую дуэнью бабушки, вдругъ встала съ мѣста, подскочила къ ней и ранѣе чѣмъ та успѣла смекнуть ея злостное намѣреніе, распустила шнурокъ связывавшій ея незамысловатую прическу. Мы съ бабушкой не могли не поддержать сердечнаго хохота, которымъ залилась шалунья: длинная, тощая, съ просѣдью, коса почтенной служанки, въ самомъ дѣлѣ, поразительно напоминала сѣрый кошачій хвостъ.

— Барышня, да что же это! вознегодовала Маланья, ловя изъ рукъ барышни шнурокъ.

А та давала-не-давала ей его и покатывалась со смѣху.

— Маланьюшка, милая, повернись; ну, еще немножечко!

Только посредничество бабушки угомонило наконецъ школьницу, умиротворило не безъ причины разгнѣванную дуэнью.

Между дальнѣйшимъ разговоромъ бабушка сумѣла искусно вывѣдать отъ меня кто такія тѣ дамы съ которыми я хожу на музыку, много ли насъ братьевъ и сестеръ въ семьѣ, сколько на долю каждаго причтется изъ отцовскаго наслѣдства, да не унаслѣдую ли я чего отъ крестнаго отца.

— А долго ли вамъ еще учиться? нетерпѣливо вмѣшалась Вѣрочка.

— Слушать лекціи? съ достоинствомъ поправилъ я.

— Ну да, въ которомъ вы классѣ?

— На второмъ курсѣ, черезъ три года безъ малаго окончу.

— Черезъ три года! Столько времени еще ждать!

Бабушка съ укоризной поглядѣла на нее, но вслѣдъ затѣмъ принялась подробно излагать мнѣ что по смерти своей завѣщаетъ внучкѣ помѣстье въ такой-то губерніи, такой-то доходности, и что отецъ Вѣрочки полковой квартирмейстеръ, Евграфъ Петровичъ Хвощевъ, человѣкъ съ достаткомъ, на дняхъ ожидаемый изъ полка. Съ своей стороны внучка, судя по послѣднему ея восклицанію, повидимому, не прочь была взглянуть на меня глазами будущей невѣсты — какъ и подобаетъ всякой уважающей себя дѣвицѣ. Но я не дозрѣлъ еще до того возраста когда молодой человѣкъ каждую дѣвушку примѣряетъ прежде всего на аршинъ семейной жизни, то-есть съ первой же встрѣчи представляетъ себѣ какою бы она была ему хозяйкой, помощницей, женой, какою матерью его будущимъ дѣтямъ, и, сообразно тому, или влечется къ ней, или отталкивается отъ нея. Симпатія моя къ Вѣрочкѣ была пока не болѣе какъ первымъ безотчетнымъ сочувствіемъ молодаго существа къ молодому существу другаго пола. Едва освободившись изъ-подъ давленія авторитета родителей и учителей, я, естественно, дорожилъ своею свободой, и одна мысль о супружескихъ оковахъ, затронутая моими собесѣдницами, пробѣжала уже морозомъ по моей кожѣ.

— Хорошо тому жить кому бабушка ворожитъ, не безъ ироніи отозвался я. — Нашему брату приходится полагаться на одного себя

Вѣрочка, однако, ничего не замѣтивъ, быстро только взглянула на меня и бросилась лобызать бабушку:

— О, она у насъ такая добрая! Она и вамъ что хотите наворожитъ.

Подъ непосредственнымъ вліяніемъ ея глазъ и рѣчей, морозное чувство, охватившее было меня, незамѣтно смѣнилось сердечнымъ тепломъ. Я весь отдался обаянію ея милаго присутствія.

Какъ провели мы остатокъ дня? Спишите волшебное сновидѣніе, не оставляющее въ васъ никакихъ отчетливыхъ образовъ, а одно глубоко понятное ощущеніе безконечнаго довольства! Какъ сквозь сонъ, помню только какъ мы съ бабушкой и внучкой отправились къ мамашѣ послѣдней, какъ г-жа Хвощева приняла меня съ нескрываемою сухостью, и какъ я тѣмъ не менѣе, ни мало не смущаясь, остался пить чай; помню какъ одинъ стаканъ мнѣ Вѣрочка усластила до приторности, въ другой ни кусочка сахару не положила, и почти обкормила меня булочнымъ печеньемъ; помню какъ она неумѣлыми пальцами пробренчала на жалкомъ дачномъ фортепьяно нѣсколько танцевъ Штрауса, и до того все время сбивалась что не только насъ съ бабушкой разсмѣшила, но и на строгихъ устахъ мамаши вызвала кисло-сладкую улыбку; помню, наконецъ, какъ она меня проводила до дверей и тутъ торопливо шепнула:

— Вы лучше къ намъ не ходите: мамаша недовольна. А вотъ на музыкѣ мы будемъ съ бабушкой каждый вечеръ. Бабушка ворожитъ намъ, съ восхитительно-лукавою улыбкой присовокупила она.

«Бабушка ворожитъ намъ!» радостно отозвалось во мнѣ, и, выходя на улицу, я казался себѣ тріумфаторомъ возвращающимся съ поля побѣды. Эти догорающіе обломки утлаго квартала были теперь возведенными въ честь мнѣ тріумфальными арками, эти колыхающіеся клубы багроваго дыма — праздничнымъ бенгальскимъ огнемъ въ честь мнѣ, эти смѣшанные клики мелькающихъ человѣческихъ тѣней — ликованіемъ черни встрѣчающей героя. Какъ птенецъ въ первый разъ почуявшій подъемную силу своихъ крылышекъ, я вдругъ возмужалъ чувствомъ: я не былъ уже смертнымъ изнывающимъ по богинѣ, я самъ былъ полубогомъ, который можетъ составить счастіе богини!

IX. Арабскія ночи.

Съ этого дня моя любовь вступила въ новый фазисъ, который вознесъ меня такъ высоко надъ мелочными житейскими условіями что ничто меня уже не останавливало, все мнѣ было ни почемъ. Пускай г-жа Хвощева и морщилась всякій разъ когда я у музыки подходилъ, подсаживался къ ея дочери: я игнорировалъ ея нерасположеніе, словно ея вовсе тутъ и не было. Пускай мои родные, пріятель мой Ящеровъ, съ снисходительною улыбкой подтрунивали надо мною: они, профаны, не могли постичь моего святаго чувства, и чтобы не вводить ихъ въ еще большій соблазнъ, не давать имъ повода къ новому святотатству, я располагался съ Вѣрочкой возможно далѣе отъ нихъ, гдѣ нибудь въ укромной тѣни, налѣво подъ лиственницей, или направо подъ двумя елями.

И вотъ, не холодно, не знойно,

Сидимъ мы чинно и спокойно

Въ отрадной сумеречной мглѣ.

Какъ безмятежно все и стройно

На небесахъ и на землѣ!

Къ усугубленью благодати

Насъ тѣшитъ музыкальный хоръ

И заглушаетъ очень кстати

Нашъ задушевный разговоръ.

О чемъ?… О чемъ и нѣжный лепетъ

Болтливой нимфы ручейка,

О чемъ и тайный, сладкій трепетъ

Сентиментальнаго цвѣтка

При дуновеньи вѣтерка.

Неуловимыя мечтанья,

Полуслова, полупризнанья…

То надъ однимъ, то надъ другимъ

Изъ мимо идущихъ остримъ,

То за мелодіей слѣдимъ,

На полуфразѣ замолчимъ

И погрузимся въ размышленья…

Нѣмыя, свѣтлыя мгновенья!

Но смолкла музыка, и вотъ,

Шумя, расходится народъ.

Предупредительно подъ ручку

Беру я бабушку и внучку,

И мы уходимъ вмѣстѣ прочь.

Какая мгла, какая ночь!

Подъ густолиственнымъ навѣсомъ,

Какъ въ сказкѣ, мы волшебнымъ лѣсомъ

Почти что ощупью бредемъ.

Все дремлетъ чуткимъ лѣтнимъ сномъ;

Однѣ стрекозы монотонно

Трещатъ неистово кругомъ.

Прохладой воздухъ вѣетъ сонно;

То вдругъ откуда-то тепломъ

Пахнетъ, обдастъ насъ благовонно

Букетомъ молодой листвы,

Недавно скошенной травы.

А я боюсь прервать молчанье,

И дорогое мнѣ созданье,

Въ какомъ-то радостномъ чаду.

Подъ ручку бережно веду.

Я гордъ возвышеннымъ сознаньемъ

Что чистымъ дѣвственнымъ дыханьемъ

Она сливается съ моимъ,

Что я какъ будто съ нею связанъ,

И охранять ее обязанъ

Отъ всякой видимой напасти

И непредвидимаго зла —

И даже отъ-своей же страсти….

Какая ночь, какая мгла!

Чѣмъ дальше, глубже по аллеѣ.

Тѣмъ все темнѣе, все страшнѣе.

Какъ боязливое дитя,

Чтобъ ободрить себя, смѣется,

Такъ и она, какъ бы шутя,

Ко мнѣ со страху ближе жмется.

Ей не въ домекъ что оттого

У молодца у самого

Еще страшливѣй сердце бьется!

X. Арабскіе дни.

Могли ли эти сказочныя ночи не повлечь за собою столь же сказочныхъ дней? Не знаю ужь отъ кого изъ насъ, отъ нея или отъ меня, изошла первоначальная мысль — встрѣчаться днемъ въ паркѣ; знаю только что на эти дневныя встрѣчи я возлагалъ самыя возвышенныя надежды: въ вечернихъ сумеркахъ, подъ нѣжащіе звуки музыки, не было никакой возможности затрогивать серіозныя темы; при блескѣ полдня, когда и голова свѣжѣе, и сердце трезвѣе, я исподволь могъ привить ей сѣмена основныхъ познаній; а есть ли что заманчивѣе перспективы систематически развивать любимое существо? Пусть даже, происками жестокой родительницы, мнѣ не придется впослѣдствіи пожинать плоды своихъ трудовъ, — аргусъ можетъ быть мнѣ только благодаренъ: я принесу ея дѣтищу одну существенную пользу. Эта будетъ самая утонченная месть: за зло отплатить добромъ!

Въ аллеяхъ Павловскаго сада

Одно мѣстечко знаю я,

Гдѣ въ зной душистая прохлада.

Гдѣ отъ назойливаго взгляда,

Отъ жгучихъ лобызаній дня

Васъ мирно скроетъ колоннада.

Руиной древнею она

Средь темной зелени видна;

Но эта форма, вѣроятно,

Ей ужь строителемъ дана,

Чтобъ поражать глаза пріятно.

И неизмѣнный Аполлонъ

Поставленъ тутъ въ изящной позѣ

(Хотя на сѣверномъ морозѣ

И черезчуръ разоблаченъ).

Но молодое поколѣнье

Нашло прямое назначенье

И бога солнца, и колоннъ:

Въ часы досуга очень мило

Оно на нихъ карандашомъ

Въ стихахъ и прозѣ изложило

Свои мечты о томъ, о семъ.

Годовъ и буквъ не мало было

Въ кудрявый, миртовый вѣнецъ

Весьма затѣйливо вплетенныхъ,

Не мало пламенныхъ сердецъ,

Стрѣлами острыми пронзенныхъ.

Бьетъ и искусственный каскадъ

Изъ-подъ пяты у Аполлона.

Какъ говорятъ, во время оно

(Съ полвѣка, можетъ-быть, назадъ)

Онъ либерально-говорливо

Катилъ бурливыя струи;

Но чувства пылкія свои,

Какъ юный бюрократъ, онъ живо

Остепенилъ, отъ ихъ порыва ужъ не осталось и слѣда,

И скромно, по обломкамъ мшистымъ,

Ручьемъ солиднымъ, серебристымъ

Теперь журчитъ онъ до пруда.

Здѣсь-то, на обвалившихся ступеняхъ живописной развалины, въ свѣжей сѣни вѣковыхъ деревъ, подъ неуловимый meлесть листвы, подъ мелодическій плескъ ручья и чиликанье лѣсныхъ птицъ, мы съ Вѣрочкой по часамъ забавлялись серіозной болтовней. Бабушка, какъ само собою разумѣется, была всегда съ нами, но убаюканная двойною музыкой: прихотливымъ пустословіемъ мечтающей молодежи и усыпительными звуками окружающей природы, прислонившись къ колоннѣ, безмятежно задремывала: а мы, чтобы не мѣшать ей, продолжали свои пренія шепотомъ.

Справедливость однако требуетъ сказать что серіознаго элемента въ нихъ было крайне мало. Въ началѣ, правда, согласно принятому рѣшенію — развивать дѣвушку, я попытался заинтересовать ее своею спеціальностью и началъ съ восхищавшаго меня сочиненія Карла Фохта. Но была ли моя слушательница слишкомъ мало еще подготовлена въ нѣмецкомъ языкѣ (по-французски она болтала свободно), не успѣла ли еще развить въ себѣ вкусъ къ естественнымъ наукамъ, за Фохтомъ она позевывала въ руку и, тоскливо озираясь по сторонамъ, принималась мурлыкать какой-нибудь веселенькій мотивецъ; когда же я притащилъ Бюхнера, то на второй же страницѣ вырвала у меня книгу и съ досадой швырнула въ ручей.

— Охота вамъ читать эдакую сушь! Пускай вотъ промокнетъ! смѣясь прибавила она.

Я, сломя голову, кинулся за драгоцѣннымъ твореніемъ и еле спасъ его отъ окончательнаго потопленія.

— Что же читать прикажете? со вздохомъ разочарованія спрашивалъ я, тщательно осушая платкомъ промокшіе листы.

— А вотъ, читайте, подала она мнѣ книгу которую взяла также съ собою.

Съ прискорбіемъ увидѣлъ я что то было одно изъ издѣлій новѣйшей французской беллетристики. По ближайшей справкѣ оказалось что и отечественную-то художественную литературу бѣдная Вѣрочка знала только урывками, и если что прочла, то совершенно случайно, что подъ руку подвернулось. Читала она Героя нашего времени и Обломова, читала Черную женщину и Ивана Выжигина, а Капитанской дочки, Мертвыхъ душъ, Записокъ охотника не читала. На этомъ полѣ, по крайней мѣрѣ, представлялась мнѣ возможность способствовать ея развитію, и я нарочно съѣздилъ въ Петербургъ, подписался въ библіотекѣ чтобы снабжать ее самоновѣйшими пріобрѣтеніями родной словесности. Кое-что мы дѣйствительно прочли; но чтенія эти безпрестанно прерывались шутливыми разспросами Вѣрочки, которые, въ свою очередь, влекли за собою споры, цѣлые разказы. Особенно занималъ Вѣрочку нашъ студенческій бытъ, а я, влюбленный въ свой голубой воротникъ чуть ли не столько же какъ ть свою милую слушательницу, не уставалъ рисовать ей этотъ бытъ въ самыхъ привлекательныхъ краскахъ:

Когда подъ осень богъ Эолъ,

Кряхтя, возсѣвши на престолъ,

Развяжетъ свой мѣшокъ пузатый,

И сынъ его, Борей косматый,

Проклятый духъ полночной мглы,

Завоетъ дико, дуя, плюя

Во всѣ концы, во всѣ углы,

Тогда, безпечно-веселы,

Опять слетаются въ Пальмиру,

Къ душеспасительному пиру

Науки юные орлы.

На берегу большой Невы,

Быть-можетъ, домъ видали вы,

Который, притаясь за садомъ,

Длиннѣйшимъ лицевымъ фасадомъ,

Какъ неотесанный обломъ,

Сталъ къ свѣту цѣлому бочкомъ.

Се храмъ Минервы современной,

Отсель во мракъ исходитъ свѣтъ,

Какъ вамъ про университетъ

Піитъ сказалъ бы вдохновенный.

И этотъ храмъ, какъ истый храмъ,

Былъ долго вхожъ однимъ жрецамъ,

И взоры дѣвъ и юныхъ дамъ

Глядѣли съ тайнымъ содроганьемъ

На всякій синій воротникъ

Ничто не вѣчно, Зевсъ великъ!

И съ любознательнымъ взиманьемъ

Къ намъ и прекрасный полъ проникъ

Какъ синій цвѣтъ цвѣтъ постоянства,

То вмѣсто всякаго убранства,

Намъ служитъ цвѣтъ воротника:

Онѣ себѣ для ярлыка

Набрали также безъ жеманства

Примѣты синяго…. чулка.

Бѣды въ томъ нѣтъ, не въ формѣ дѣло,

Само бы дѣло лишь кипѣло.

Кто можетъ дѣвѣ запретить,

Подобно намъ, боговъ послушать,

Святой амброзіи покушать,

Святаго-нектара испить?

Къ несчастью, пущена идея

(Едва и выговорить смѣю)

Что будто ихъ въ нашъ храмъ влечетъ

Не дѣло, а шалунъ Эротъ,

Что лишь десятая не ждетъ

Когда обвороженный ею

Какой-нибудь научный кротъ

Къ ярму смиренно склонитъ шею,

И новый факелъ Гименею

Божокъ услужливый зажжетъ.

Какъ клеветѣ такой повѣрить?

Языкъ людей ужасно золъ!

Ну можетъ ли прекрасный полъ

Такъ непрекрасно лицемѣритъ?

Хоть, правда, отъ боговъ съ тѣхъ поръ

Къ товаркамъ юношескій взоръ

Отводитъ тайная симпатья,

Но тѣмъ восторженнѣй понятья,

Но тѣмъ усерднѣй наша братья,

И изъ серьезнаго занятья

Выходитъ часто даже вздоръ.

Какъ бы нагляднѣе и проще

Вамъ строгій бытъ нашъ изложить?…

Скажите. вы въ сосновой рощѣ

Весною любите бродить?

Такъ не случалось ли порою

Неосмотрительной ногою

Вамъ въ муравейникъ наступить?

Какой, припомните, забавный

Переполохъ одинъ толчокъ

Наводитъ ужь на ихъ мірокъ,

Прилежный, скромный, благонравный!

Здѣсь карапузы-мясники

Вокругъ вола-жука хлопочутъ,

Тутъ на постройку мужики

Бревно-соломинку волочутъ,

Тамъ на спинахъ кули муки —

Яички, тащутъ бурлаки;

И отъ лихой бѣды спасаясь,

Съ тяжело-добытымъ добромъ,

Валясь, кувыркаясь, сшибаясь,

Всѣ разбѣгаются кругомъ.

Прямой потопъ или погромъ!

Съ такимъ же натискомъ ненужнымъ

Мы разсыпаемся тотчасъ

По аудиторіямъ окружнымъ,

Когда звонокъ въ урочный часъ

Начнетъ сзывать къ работѣ насъ.

Какъ рой пчелиный въ сотахъ улья,

Въ дверяхъ толчемся и жужжимъ,

Черезъ столы, скамейки, стулья

Пробраться къ каѳедрѣ спѣшимъ.

Мѣста берутся чуть не съ бою.

Одинъ размашистой рукою

Свою фамилію мѣлкомъ

На партѣ явственно малюетъ,

Другой тетрадкою, платкомъ

Свободный стулъ абонируетъ.

И такъ какъ всякій здѣсь пришлецъ,

Такое мѣсто чтится свято:

«Здѣсь цѣль одна для всѣхъ сердецъ».

Какъ Пушкинъ высказалъ когда-то.

Едва войдетъ профессоръ къ намъ.

Какъ воцаряется молчанье.

Взоръ приковавъ къ его устамъ

И притаивъ въ груди дыханье,

За нимъ ларимъ мы къ небесамъ.

Но только всталъ профессоръ — вдругъ

Какъ бы снялась печать молчанья;

Все встрепенулось: топотъ, стукъ,

Рукоплесканья, восклицанья!

Сквозь ледяную груду скалъ

Вулканъ жерло себѣ прорвалъ.

И все потокомъ жгучей лавы

По корридору разлилось.

Какъ вдругъ воззванье пронеслось:

Не для бездѣлья иль забавы,

А для общественной расправы

Собраться всѣмъ въ Петровскій залъ.

Есть и помимо лекцій масса

У насъ связующихъ началъ:

И свой студенческій журналъ,

И библіотека, и касса,

И даже свой же трибуналъ.

Подобно морю въ часъ прилива,

Все возрастая, говорливо

Толпа катитъ за валомъ валъ.

Уже биткомъ набился залъ.

Внезапно глухо пробѣжалъ

Изъ устъ въ уста зловѣщій шопотъ,

Что будто въ нашъ синедріонъ

Прокрался также и шпіонъ;

И разразился грозный ропотъ,

Стогласный крикъ со всѣхъ сторонъ:

«Всѣ вольнослушатели вонъ!»

Тѣмъ остается поневолѣ

Одно — скорѣй очистить поле.

Лишь воротникъ нашъ голубой

Здѣсь признается гарантіей

Средь возмутившейся стихіи.

Въ дверяхъ поставленъ часовой,

Чтобъ никакимъ стороннимъ взорамъ

Не выдать кровныхъ нашихъ золъ.

И безпощаднымъ прокуроромъ

Одинъ на каѳедру взошелъ.

Увы! товарищъ на которомъ

Лежала должность счеты весть

Покрылъ неслыханнымъ позоромъ

Свою студенческую честь:

Весь сборъ для бѣдствующихъ братьевъ

На удовольствія растративъ,

Подлогъ онъ въ книгахъ произвелъ!

Не совладалъ же съ угрызеньемъ,

Теперь съ повинной онъ пришелъ,

Чтобъ преклониться со смиреньемъ

Передъ товарищескимъ мнѣньемъ.

Искупитъ ли онъ исключеньемъ

Изъ ихъ среды свой произволъ?

И угрожающимъ раскатомъ

Свой приговоръ надъ падшимъ братомъ

Вершитъ товарищескій гласъ:

«Да, исключить, изгнать сейчасъ!»

Но тутъ, пошатываясь, блѣдный

Какъ полотно, преступникъ бѣдный

И самъ восходитъ на амвонъ.

Глухой, какъ бы подземный стонъ

Вокругъ проносится: — Вотъ онъ!

И, замирая, конвульсивно

Держась за каѳедру рукой,

Онъ возвышаетъ заунывно

Разбитый голосъ надъ толпой:

« — Я, господа, охотно выйду….

Вину постыдную свою,

Вамъ нанесенную обиду

Не хуже васъ я сознаю….

Пошли мнѣ Богъ теперь наслѣдство —

Все внесъ бы въ общую казну,

Найдись малѣйшія хоть средства —

Поправилъ тотчасъ бы вину.

Но обезпеченьемъ отъ риску

Я, къ сожалѣнью, лишь росписку

Могу вамъ выдать — вотъ она —

Что возвращу свой долгъ сполна.

Останься я еще студентомъ —

Въ какой-нибудь годичный срокъ

Я съ узаконеннымъ процентомъ

Всю сумму выплатить бы могъ:

Кто изъ студентовъ, въ самомъ дѣлѣ,

Еще уроковъ не давалъ?

Но, вашимъ строгимъ приговоромъ,

Какъ нищій, изгнанный съ позоромъ,

Я въ благородную среду

Едва ли доступъ ужь найду.

Хоть за минуту увлеченья

Я цѣлымъ вѣкомъ поплачусь,

Меня не такъ страшатъ лишенья

(Я съ ними скоро примирюсь)

Какъ мысль, что если безъ возврата

Въ нуждѣ погрязнетъ жизнь моя,

Я не сдержу вамъ слова свято.

Тогда простите вы меня!

На обезсиленнаго брата

Не поднимайте ужь руки —

И безъ того моя расплата,

Мои мученья не легки»….

И, задыхаясь отъ одышки,

Умолкъ несчастный делинквентъ.

Не подхвати его подъ мышки

Тутъ обвиняющій студентъ,

Онъ, до безчувствія усталый,

Упалъ бы съ каѳедры пожалуй.

До этихъ поръ напряжена

Какъ музыкальная струна,

Толпа вдругъ, словно охмѣлѣла,

Заколыхалась, загудѣла:

«За свой проступокъ перенесъ

Онъ ужь достаточную пытку….

Самъ и росписку намъ принесъ

Чтобъ обезпечить отъ убытку….

Зачѣмъ возможность отнимать

У человѣка — продолжать

Свои научныя занятья?

Кто въ жизни разъ не падалъ, братья?»

И гнѣвъ товарищей смягченъ,

И приговоръ ужь отмѣненъ.

Къ отверженцу со всѣхъ сторонъ

Они съ улыбкой умиленной

Подходятъ, руку жмутъ; а онъ,

Какъ разъ ужь къ смерти обреченный

И неожиданно прощенный.

Стоитъ смущенъ, ошеломленъ.

Не чужды намъ и интересы

Реформъ, политики и прессы.

Подъ вечеркомъ въ коморкѣ дымной

Сберется свой кружокъ интимный,

И сквозь гуманный, дѣльный споръ.

За кружкой пѣнистаго пива,

Бурлятъ и лѣнятся игриво

Остроты, шутки, разный вздоръ,

Журчитъ подъ общій гулъ стыдливо

И задушевный разговоръ.

А разгоримся отъ попойки —

Садимся съ пѣснями на тройки,

И вотъ — семь бѣдъ, одинъ отвѣтъ —

Летимъ, закутавшись въ шинели,

На встрѣчу вѣтру и метели;

Отъ снѣжной пыли только слѣдъ.

Честной народъ, долой съ дороги!

Гуляютъ молодые боги.

Не трудно угадать что болѣе всего въ моихъ разказахъ должно было занимать шестадцати-лѣтнюю школьницу. Она сердечно сожалѣла что не остается въ Петербургѣ такъ какъ иначе непремѣнно записалась бы также въ цехъ студентокъ — не для того, разумѣется, чтобы посвятить себя изученію какой-нибудь отрасли наукъ.

— Вотъ глупости! говаривала она, — что я себя въ гувернантки что ли готовлю? Бабушка мнѣ, слава Богу, довольно оставить: въ кускѣ хлѣба нуждаться не буду. Нѣтъ, я, напротивъ, ужасно рада что не придется ужь возвращаться въ эту противную школу, и тотчасъ же раздарила всѣ свои книжки бѣднымъ товаркамъ. Сдѣлалась бы я студенткой только затѣмъ чтобы васъ, господа студенты, хорошенько за носъ поводить, чтобы вы не воображали себѣ столько, вотъ что!

Интересовалась она также нашими пикниками и, не шутя, негодовала что мы не беремъ на нихъ съ собой товарокъ.

— Что за варварство! Какіе пикники безъ дамскаго общества? Останься я здѣсь — все бы вверхъ дномъ повернула.

Едва ли нужно говорить что отъ такихъ наивностей меня коробило, въ жаръ и холодъ бросало.

«Дитя, дитя! Что ты мелешь такое? возмущался я въ душѣ. — На синіе чулки косятся, на тебя стали бы пальцемъ указывать. Я просто умеръ бы съ горя и стыда. Уѣзжай, уѣзжай скорѣе.»

Вслѣдъ затѣмъ я невольно опять умилялся этою ангельскою невинностью.

«Да она-то чѣмъ виновата? Развѣ царица цвѣтовъ — роза нуждается въ книжной учености чтобы плѣнять стараго и малаго? Не создана ли она именно для того чтобы разцвѣтать? Не въ правѣ ли она гордиться, рисоваться своею красотой? А тебѣ, вишь, завидно что вотъ и другіе полюбуются на нее, мелкій ревнивецъ! Будь счастливъ что хоть теперь-то изъ всѣхъ ею избранъ одинъ ты».

И я смирился; отгоняя всякую мысль о будущемъ, жилъ однимъ настоящимъ, засматриваясь въ свое небо — въ ея лазурныя очи. Хотя свои естественно-историческія занятія я давнымъ-давно забросилъ, но только теперь, казалось, прозрѣіъ, сталъ замѣчать всю красоту вселенной, составлявшей какъ бы покорную планетную систему моего солнца, золотую рамку къ моей мадоннѣ.

Кто говоритъ что міръ цвѣтетъ

Лишь подъ палящимъ зноемъ юга,

А наша сѣверная вьюга

Природу губитъ, и народъ

У насъ въ чертогахъ и за плугомъ

Страдаетъ съ ней однимъ недугомъ,

Что съ ней и наша жизнь скудна,

Любовь блѣдна и холодна, —

Тотъ никогда любви завѣтной,

Повѣрьте мнѣ, не испыталъ;

Иначе бы, на зовъ привѣтный

Природы, пѣснею отвѣтной

Въ немъ голосъ сердца зазвучалъ.

Съ тѣхъ поръ какъ милой я увлекся

Весь міръ вокругъ меня облекся

Въ одну одежду красоты.

И въ первый разъ такъ ароматно

Благоухали мнѣ цвѣты.

И въ первый разъ вполнѣ понятно

Шептали травы и листы.

XI. Громъ изъ яснаго неба.

Рѣзвись, купайся быль моя,

Моя послушная ладья,

Въ струяхъ игриваго ручья

Былаго счастія и горя.

Намъ предстоитъ еще порогъ,

Но ты, съ волнами смѣло споря,

Несись впередъ; одинъ прыжокъ —

И мы въ спокойной сини моря.

Если читатели, принимаясь за мой разказъ, ожидали позабавиться бурною игрой страстей, хитросплетенною интригой, то ожиданія ихъ не сбудутся; ничѣмъ такимъ я, къ сожалѣнію, не могу служить. Отъ начала до конца моего перваго романа у меня не было даже соперника, который заслонилъ бы отъ меня мое сіяющее, грѣющее солнце облакомъ чутко-дремлющей въ каждомъ любящемъ сердцѣ ревности. Если въ заключеніе на горизонтѣ моемъ и взошла гроза, то совершенно съ другой стороны.

Дѣло было осенью, къ концу павловскаго сезона. Хотя двери университета и открылись для его питомцевъ, но половина профессоровъ не возвращалась еще изъ отпуска, и лекціи шли, какъ всегда въ первое время послѣ вакацій, урывками и вяло, почему манкировать ихъ можно было безъ большаго ущерба. Для успокоенія совѣсти, однако, я чрезъ день, чрезъ два ѣздилъ въ Петербургъ, къ обѣду же былъ всегда опять въ Павловскѣ. Однажды задержало меня въ городѣ одно порученіе тетушки; пришлось ѣхать съ послѣобѣденнымъ поѣздомъ, прямо къ музыкѣ. Съ утра моросилъ мелкій дождь и столичной публики прибыло вмѣстѣ съ мною очень немного; ожидающихъ на дебаркадерѣ было точно также лишь нѣсколько самыхъ мягкосердыхъ дамъ, не убоявшихся даже непогоды для встрѣчи возвращающихся со службы мужей и отцевъ. Напрасно, однако, глаза мои искали Вѣрочку, которая въ другое время никогда не пропускала встрѣтить меня.

«Бабушкѣ, видно, было слишкомъ холодно здѣсь на вѣтру, успокоилъ я себя, — и онѣ, конечно, грѣются теперь въ залѣ.»

Я прошелъ въ воксалъ. Газъ еще не былъ зажженъ, но, несмотря на полусумерки пасмурнаго осенняго вечера, я однимъ взглядомъ убѣдился что моей тирольки съ лиловымъ перомъ нѣтъ и тутъ. Вмѣсто того, на боковой скамейкѣ между колоннъ я усмотрѣлъ тетушку и Таню; послѣдняя настоятельно кивала мнѣ, и я волей-неволей долженъ былъ подойти чтобы выслушать колкій укоръ сестры что я изъ-за этой Вѣрочки забываю даже своихъ. Отдавъ тетушкѣ отчетъ въ исполненномъ порученіи, я занялъ сохраненное ими для меня мѣсто. Онѣ говорили что-то, распрашивали о чемъ-то; я отдѣлывался короткими да и нѣтъ и тревожно глядѣлъ по сторонамъ.

«И отчего бы ей не придти? Ни разу вѣдь съ первой нашей встрѣчи не опоздала къ началу, а теперь вотъ музыканты разсѣлись ужь по мѣстамъ, настраиваютъ инструменты, вотъ Штраусъ, вполголоса отдавъ тому-другому необходимый наказъ, красиво закинувъ косматую голову, выходить впередъ съ своей палочкой…. Вѣрно она приходила къ обѣденному поѣзду и, не дождавшись меня, дуется теперь. Или погода задержала ихъ?»

Послѣдняя причина казалась тѣмъ правдоподобнѣе что отъ дома Хвощевыхъ до воксала было все же съ четверть часа ходьбы, а извощика въ самомъ Павловскѣ не всегда можно достать: побоялись промочить ноги и остались дома. Но злыя предчувствія не давали мнѣ покою.

Любимая моя увертюра Виндзорскихъ кумушекъ смѣнилась не менѣе любимымъ Nachtfalter-вальсомъ. Музыкальная гармонія мало-по-малу растворила душевный диссонансъ въ грустно-сладостное, мольное созвучіе. Вдругъ сердце во мнѣ захолонуло: мнѣ почему-то представилось что я ее никогда ужь не увижу.

«Но съ чего я взялъ? Быть-можетъ къ нимъ просто-на-просто зашли знакомые и остались чай пить. Ну, что же, вѣдь былъ же я разъ у нихъ; пойду и увѣрюсь. Пускай церберъ оскалится — не впервой. Вотъ только эту піесу прослушаю, а если и тамъ не будутъ….»

Дневной свѣтъ за высокими готическими окнами блѣднѣлъ, тускнѣлъ и залъ начать быстро освѣщаться искусственнымъ огнемъ. Взоры всѣхъ присутствующихъ безотчетно поднялись вверхъ и неотступно сопровождали двухъ-саженный фитиль въ рукахъ ламповщика, переходившій отъ рожка къ рожку, отъ люстры къ люстрѣ и знаменовавшій каждый такой переходъ мгновенными вспышками ослѣпительнаго газа. За окнами, въ саду, дѣлаюсь все мрачнѣе, непривѣтнѣй; въ залѣ въ той же мѣрѣ становилось все свѣтлѣе, теплѣе, уютнѣй: онъ празднично сіялъ уже всѣми своими огнями, радостно звучалъ всѣми стѣнами и сводами своими.

«Только бы еще волшебницу мою сюда. — Но гдѣ она? что съ нею?»

— Куда ты, Лёля? оглянулась на меня Таня, когда я, не выждавъ конца піесы, поднялся съ мѣста

— Зажгу папиросу, отвѣчалъ я, и сталъ проворно пробираться между рядами.

— Да вотъ тутъ, черезъ скамейку, курятъ, кликнула она мнѣ вслѣдъ.

Я, будто не слыша, выбрался къ буфету, а оттуда, заднимъ ходомъ, выбѣжалъ на галлерею. Рѣзкимъ порывомъ вѣтра пахнуло мнѣ на встрѣчу; мрачною темью, холодною сыростью охватило меня. Я соскочилъ внизъ, на пропитанную дождемъ землю; нѣсколько дождевыхъ брызговъ морозно обожгли мнѣ лицо. Развернувъ зонтикъ, поднявъ воротникъ пальто, я большими шагами направился, черезъ мостикъ, въ темную чащу парка. Внезапный переходъ изъ яркаго газоваго освѣщенія воксала въ непроглядный сумракъ осенняго ненастья ослѣпилъ меня: я едва различалъ предметы вокругъ себя; войдя же подъ густолиственный шатеръ навѣсившихся черезъ тропинку древесныхъ вѣтвей, положительно шелъ наугадъ и, только благодаря близкому знакомству своему съ мѣстностью, всего разъ, при самомъ выходѣ изъ парка, наткнулся на дорожный столбикъ, да и то успѣлъ удержаться за стволъ близь стоящаго дерева.

— Не велѣно принимать.

Кто испытывалъ разъ унизительно горькую иронію этой бездушнѣйшей изъ стереотипныхъ фразъ тотъ пойметъ мое состояніе когда эта самая фраза прозвучала въ моихъ ушахъ и вслѣдъ затѣмъ двері£ защелкнулась предо мною на замокъ.

«Не велѣно принимать! Нѣтъ, это…. это…. просто чортъ знаетъ что! вскипѣла во мнѣ задѣтая за живое студенческая гордость. — И за что, за что же? Хоть бы толкомъ сказали, а то и объясненія не удостоили; какъ дворняшку на улицу вышвырнули въ дождь и слякоть: не велѣно принимать!!»

Съ клокочущимъ вулканомъ, въ груди, съ облакомъ на челѣ, я спустился опять съ крыльца. Въ окнахъ — свѣтъ, но за опущенными сторами не видать что творится тамъ внутри. Не прикрываясь уже отъ дождя, безъ разбора шлепая по грязи и лужамъ, я побрелъ обратно къ воксалу.

«Но если не ея вина? если дракону наклепали на меня, и тотъ по своей драконовой натурѣ….»

Слабый лучъ надежды забрезжилъ во мнѣ и на столько ободрилъ меня что я отряхнулся и защитился зонтикомъ. При приближеніи къ ярко-освѣщенному зданію воксала, однако, духъ мой опять опустилъ крылья. Видъ нарядной, веселой толпы, ласкающіе слухъ музыкальные звуки теперь пугали меня, досаждали мнѣ; я казался себѣ отверженцемъ, изгнанникомъ изъ эдема и, съ покорностію судьбѣ, присѣлъ у вратъ его, у стеклянныхъ выходныхъ дверей.

XII. Сладко слюбляться, горько разставаться.

Робкій голосъ коснулся моего слуха и пробудилъ меня изъ моего глухаго забытья. Я приподнялъ голову: изъ-за дверей выглядывало повязанное платкомъ, румяное лицо молоденькой дѣвушки, въ которой я тотчасъ узналъ горничную Хвощевыхъ, видѣнную мною въ мое первое и единственное посѣщеніе ихъ дома.

— Что такое?

— Вотъ, барышня записку вамъ прислали….

Я завладѣлъ драгоцѣннымъ посланіемъ, вручилъ посланницѣ, несмотря на ея слабый протестъ, мелкой монеты, сколько подъ-руку подвернулось, и опрометью перебѣжалъ площадку къ вагонамъ, пробѣжалъ внизъ по дебаркадеру; здѣсь, въ отдаленіи отъ всѣхъ, у крайняго фонаря, я развернулъ письмо. Оно было безъ конверта, не было даже закрѣплено сургучемъ или облаткой; на лоскуткѣ простой писчей бумаги, сложенномъ вчетверо, были набросаны неровною дѣтскою рукой слѣдующія слова:

"Другъ мой, жизнь моя! Если сколько-нибудь меня любишь, то приходи сегодня въ полночь къ нашему крыльцу; я къ тебѣ выйду и все разкажу.

"Твоя до гроба.
"В....

«Тороплюсь ужасно, чтобы не увидали. Приходи, безцѣнный, единственный мой: завтра можетъ-быть уже будетъ поздно.»

Какую смѣсь разнородныхъ ощущеній всполохнуло во мнѣ это лаконическое, загадочное письмо! Она, никогда ни слова еще не слыхавшая отъ меня, ни слова не сказавшая мнѣ опредѣленно о любви, бывшая со мною всегда на вы, осыпаетъ меня теперь самыми нѣжными названіями, говорить увѣренно: «если ты меня любишь», признается беззавѣтно: «твоя до гроба.» Я предался бы необузданной радости еслибы весь порывистый тонъ посланія, заключительныя слова: «завтра можетъ-быть уже поздно», не предвѣщали чего-то очень недобраго и не нагоняли на душу невольный страхъ и трепетъ.

«Все разкажу», пишетъ она; что такое все? Должно-быть, случилось что-нибудь необычайное? И какъ я не догадался тогда же справиться у служанки! «Если ты меня сколько-нибудь любишь….» Люблю ли я тебя! Да я…. да я…. не знаю, право, чего бы я не сдѣлалъ для тебя, которая первая изъ всѣхъ женщинъ въ мірѣ назвала меня своимъ другомъ, своею жизнью, своимъ безцѣннымъ, единственнымъ!

Неизвѣстно, сколько бы разъ еще я перечитывалъ милыя строки, прижималъ ихъ къ губамъ, еслибъ, откуда ни возьмись, дежурный воксальный сторожъ не спугнулъ меня отъ фонаря. Я вернулся въ воксалъ, бережно предварительно припрятавъ дорогое письмецо въ боковой карманъ. На подозрительный вопросъ Тани, гдѣ я такъ долго пропадалъ, я съ благосклоннымъ сожалѣніемъ только усмѣхнулся.

«Бѣдная! Ей и не въ домекъ что это значитъ: получить первое billet-doux, прочесть его на дождѣ и ненастьи при тускломъ, мерцающемъ свѣтѣ фонаря, услышать первое нѣмое признаніе, первое сердечное ты! Поскорѣе бы только васъ домой спровадить, поскорѣе бы только полночь….»

Въ три четверти двѣнадцатаго я выжидательно жался уже за березою около знакомаго крыльца, дрожа и ежась не то отъ ночной сырости, не то отъ душевнаго замиранія. Всѣ окна были уже темны, за исключеніемъ крайняго, которое свѣтилось слабо, точно свѣтъ этотъ исходилъ изъ-за драпировки, жъ-подъ темнаго абажура лампы. Тамъ было ночное логовище цербера. Чего онъ не ложится? Или подстерегаетъ наше свиданіе?

Порывисто и уныло шумитъ въ порѣдѣвшихъ верхушкахъ осенній вѣтеръ; однообразно-докучливо плещетъ вокругъ частый и мелкій дождикъ; сонливо мигаетъ въ отдаленіи одинокій масляный фонарь; холодъ, безлюдье, тоска! Но чу! за дверьми въ сѣняхъ словно послышался легкій шорохъ….. Да, идутъ, приближаются; вотъ взялись за ручку двери, и ключъ осторожно щелкнулъ дважды. Дверь съ тихимъ скрипомъ растворилась, но никто не появлялся. Я постоялъ, постоялъ и вышелъ изъ засады.

— Это вы, Леонидъ Ивановичъ? прозвучалъ изъ мрака милый голосъ.

— Я, Вѣра Евграфовна.

Высокая, стройная фигура милой дѣвушки, завернутая съ головы до ногъ въ широкій пледъ, выдѣлилась изъ темноты и замедлила на порогѣ.

— Я, право, не знаю…. невнятно шептала она, совсѣмъ покинутая своею обычною увѣренностью.

Въ той же мѣрѣ окрылялся мой собственный духъ; смѣло вывелъ я ее за руку на крыльцо и притворилъ за нею дверь.

— Что случилось такое, Вѣра Евграфовна?

— А вы не знаете? Вы не получили моей записки?

— Получилъ; по ней и пришелъ сюда. Но тамъ ничего не объяснено…

— Вѣдь отецъ мой пріѣхалъ.

— Отецъ вашъ!

— Да, и увезетъ насъ съ собою. Какая исторія вышла, еслибы вы знали! Представьте, вѣдь онъ…. Вѣдь онъ меня замужъ выдать хочетъ.

— Васъ! За кого?

— А у нихъ тамъ въ полку есть молодой адъютантъ Поклонскій, красивый, говоритъ, такой и богатый женихъ. Но я ни за что, ни за что не пойду за него! Вотъ новости! Точно я еще маленькая, и могутъ распоряжаться мною….

— Вы такъ вашему батюшкѣ и объявили?

— Такъ и объявила. Онъ у насъ ужасно горячій, и когда мамаша еще упомянула про васъ, то и ей, и бабушкѣ досталось, а мнѣ онъ до отъѣзда наотрѣзъ запретилъ и заглядывать въ воксалъ. Узнай-ка онъ что я теперь вышла сюда къ вамъ — Господи! Да я думаю просто на мѣстѣ бы пристукнулъ.

— Оттого-то меня, видно, сегодня и не приняли?

— Ахъ, да что это вы дѣлаете, безумный человѣкъ, зачѣмъ вы приходили? Вѣдь было вамъ разъ сказано что мамаша не хочетъ. Я вся еще дрожу какъ вспомню вашъ звонокъ. Когда доложилъ денщикъ что приходилъ студентъ котораго не приказано принимать, то папаша такъ взглянулъ на меня что удивляюсь какъ я жива осталась. — Но теперь — теперь я ничего, никого не боюсь: теперь я съ тобою….

И мнѣ въ забывчивости страстной

При этомъ руку подала,

Лицо свое съ улыбкой ясной

Ко мнѣ такъ близко поднесла….

Какъ дальше сдѣлалось: сама ли

Она ко мнѣ рванулась, я ли

Ее привлекъ къ груди своей, —

Уже не знаю; но у ней

Я вдругъ въ объятьяхъ очутился,

Впервые съ ней устами слился…

— Мой милый!…

— Милая моя!…

— Ты мой вѣдь?

— Твой. А ты?

— Твоя…

Ни слова больше. Затая

Въ душѣ сознанье что разлуки

Намъ ужь никакъ не миновать,

Причину общей нашей муки

Не смѣя вслухъ еще назвать,

Мы продолжали только руки

Другъ другу молча пожимать.

Какъ вдругъ она затрепетала,

Глотая слезы, прошептала:

— Уже ли же три года ждать?

Я не пущу тебя!

Прижалась

Къ моей груди и разрыдалась.

Хотя и тутъ еще она

Наивной дѣвочкой сказалась,

Сквозь страстный плачъ была слышна

Ужь чисто-женская струна.

Довольно теплой лѣтней ночки

Да мимолетнаго дождя

Чтобъ молодой горохъ изъ почки

Душистымъ цвѣтомъ развился.

Еще вчера не зная вѣрно

О чувствахъ дѣвушки ко мнѣ,

Свою любовь я лицемѣрно

Хранилъ въ душевной глубинѣ.

Теперь, рыдая безнадежно,

Она довѣрчиво и нѣжно

Ко мнѣ головкой прилегла,

Меня руками обвила;

А я безсвязно и мятежно

Любовный вздоръ ей лепечу,

Утѣшить бѣдную хочу:

«Зачѣмъ мутить напрасно глазки!

Блаженъ и истинно великъ

Кто оторвется самъ отъ сказки,

Кто добровольно, до развязки,

Захлопнетъ книгу въ лучшій мигъ.

Въ такой свободѣ отреченья,

Въ перчаткѣ, брошенной судьбѣ,

Есть ужь источникъ наслажденья:

Ты силу чувствуешь въ себѣ.

Переносить и впредь лишенья;

Святымъ огнемъ горятъ въ тебѣ

Былыя лучшія мгновенья,

И исполняютъ вдохновенья

Ко всякой будущей борьбѣ.

А тутъ прошли и испытанья.

Сбылись завѣтныя мечтанья.

И для такого же свиданья

Мы снова сходимся, мой свѣтъ.

Когда? Не далѣе трехъ лѣтъ,

Одинъ сердечный ужь привѣтъ.

Съ лихвой окупитъ всѣ страданья»!…

Читатель мой насупилъ взоръ….

Мой поэтическій монологъ

Былъ слишкомъ вычуренъ и дологъ?

Иной придирчивый филологъ

И слогъ поставитъ мнѣ въ укоръ.

Да, это фразы, это вздоръ;

Но тѣмъ не менѣе пріятно

Мнѣ вспоминать и до сихъ поръ

Тотъ мигъ, какъ яркій метеоръ,

Увы! мелькнувшій безвозвратно….

Еще донынѣ слышны мнѣ

Тѣ молодыя клятвы, слезы;

Донынѣ вижу: въ вышинѣ,

Въ глубокой общей тишинѣ,

Сплелись объятьями березы

И покровительственно насъ

Скрываютъ отъ нескромныхъ глазъ;

Участьемъ тронуто, обильно

И небо съ нами слезы льетъ,

Издалека фонарь умильно

Мигаетъ, знаки подаетъ….

Невозвратимыя мгновенья!

Но золотыя сновидѣнья

Ужь отлетаютъ снова прочь,

Вокругъ меня глухая ночь….

Вѣрочка внезапно выдернула руку и заметалась.

— Боже мой! папенька….

Крайнее окошко, едва мерцавшее, вдругъ полно освѣтилось: очевидно, сняли съ лампы абажуръ; затѣмъ свѣтъ заколыхался и сталъ быстро переходить по всему фасаду изъ окна въ окно, на минуту пріостановился въ столовой, гдѣ спала обыкновенно Вѣрочка, потомъ съ возобновленною скоростью продолжалъ свой путь, пока въ ближайшемъ къ намъ окнѣ мгновенно не потухъ. Въ то же время раздался стукъ шумноотворяемой двери: входили въ сѣни.

— Завтра въ паркѣ…. успѣла мнѣ еще только шепнуть Вѣра: я стремглавъ слетѣлъ уже со ступеней, и спрятался за толстоствольною березой.

Снопъ свѣта упалъ съ крыльца на улицу. Заставляя собою все пространство дверей, съ приподнятою въ рукѣ лампой, показался коренастый, въ косую сажень, усачъ, въ растегнутомъ бѣломъ кителѣ съ военными луговицами. Увидѣвъ дочь, онъ только сверкнулъ глазами и посвѣтилъ кругомъ лампой, отыскивая еще кого-то. Вѣрочка, ни жива, ни мертва, не отрываясь слѣдила за его взглядомъ.

— Что ты тутъ дѣлаешь, а? сурово оборвалъ онъ ее, не высмотрѣвъ ничего подозрительнаго.

— Я, папенька, право, ничего…. Я только такъ, посидѣла на крылечкѣ, вольнымъ воздухомъ подышать….

— Нашла время и мѣсто вольнымъ воздухомъ дышать! Ну, какъ расклеишься, кто отвѣчать будетъ? Какъ я тебя жениху покажу?

— Папаша, да я….

— Не возражать! Чего стала? Маршъ въ постель!

Пропустивъ ее впередъ себя, онъ вошелъ слѣдомъ, замкнулъ тщательно дверь и, какъ могъ я разслышать, вынулъ ключѣ изъ замка.

«Замыкайтесь, да, чуръ, покрѣпче! усмѣхнулся я про себя, любовь, если надо, и въ замочную скважину проскользнетъ. „Завтра въ паркѣ“, назначила она мнѣ; ужь коли она надѣется прибыть, такъ мнѣ и Богъ велѣлъ.»

Но человѣкъ предполагаетъ, погода располагаетъ. Въ паркѣ намъ уже не довелось сойтись, и неисправнымъ въ этомъ случаѣ оказался именно я. Пробывъ цѣлый вечеръ подъ дождемъ, я поутру проснулся съ отчаянною головной болью и съ лихорадочнымъ ознобомъ. Сперва было я все-таки думалъ перемочься и пойти, но затѣмъ долженъ былъ уступить настояніямъ попечительныхъ родственниковъ и просидѣть двое сутокъ безвыходно дома. Когда же я на третій день, тщетно прорыскавъ битый часъ около завѣтнаго мѣста свиданій въ паркѣ — развалины, направился къ знакомой дачкѣ, то увидѣлъ всѣ окна открытыми настежь: пташка вылетѣла изъ клѣтки! Отъ дворника узналъ я что Хвощевы еще вчера вобрались въ городъ, откуда, какъ говорили, сегодняшнимъ же утромъ отправляются въ дальнѣйшій путь. Обиняками старался я вывѣдать у него не приказали ли они чего передать мнѣ? Онъ сначала удивленно выпучилъ глаза, потомъ тонко ухмыльнулся.

— Не барышня ли?

— Хоть бы барышня….

— То-то вотъ онѣ-съ, какъ на извощика-то садиться, хотѣли ровно подойти ко мнѣ, да батюшка ихъ такъ на нихъ закричали: «куда, молъ, назадъ!» что на полпути повернули оглобли. Я полагалъ такъ что на водку мнѣ дать хотѣли, анъ оказывается не то-съ: записочку какую ни есть къ вашей милости. Хе-хе.

Въ порывѣ раздраженія и отчаянія, я готовъ былъ разразиться потокомъ укоровъ за его позднюю и неумѣстную догадливость; но, взглянувъ въ его добродушно простоватое лицо, только рукой махнулъ. Да и что могъ онъ сдѣлать, если ему не отдали письма? Угадалъ онъ вѣрно: въ университетѣ, дѣйствительно нашлось для меня присланное по городской почтѣ посланіе отъ Вѣрочки. Какъ и первое написанное второпяхъ, оно извѣщало меня что я прекрасно сдѣлалъ не явившись въ паркъ, потому что отецъ прослѣдилъ туда за нею, и что сейчасъ же по прибытіи на мѣсто она не замедлитъ написать мнѣ обо всемъ обстоятельнѣй и сообщить маѣ адресъ по которому отвѣчать ей. Междометій и нѣжныхъ названій было, конечно, сколько требуется. И ждалъ я…. Ждалъ недѣлю, другую, ждалъ мѣсяцы, полгода и не дождался. Описывать ли послѣдовательные фазисы моего разочарованія? Въ началѣ я все еще крѣпился, подогрѣвалъ себя надеждой что она или еще не устроилась на мѣстѣ и не собралась писать, или захворала; но мало-по-малу я долженъ былъ придти къ сознанію — какъ ни больно то было для моего самолюбія — что я… забытъ. Тутъ подошли переходные экзамены, и а съ ожесточеніемъ, какъ горемыка за полуштофъ, ухватился за нихъ. Я думалъ что романъ мой оконченъ и остается подвести заключительную черту, но меня ожидалъ еще заключительный эпилогъ.

XIII. Начало конца.

И въ приготовительное время до экзаменовъ мы, естественники, продолжали посѣщать университетъ или, вѣрнѣе, тамошніе кабинеты естественной исторіи, гдѣ имѣли подъ рукой всѣ необходимыя практическія пособія. Въ апрѣлѣ мѣсяцѣ, дня за два до перваго моего экзамена, Савельичъ, нашъ университетскій швейцаръ (вѣчная ему память!), передалъ мнѣ письмо на мое имя. Адресъ былъ писанъ незнакомою мужскою, словно писарскою рукой. Слѣдовательно не отъ нея. Я вглядѣлся въ почтовый штемпель и сердце, уже закаявшееся биться, снова застукало: мѣстомъ отправленія письма былъ городъ куда переселились Хвощевы. Стало-быть, все же отъ нея. Конвертъ былъ сорванъ мелкими лоскутками: въ немъ не заключалось ничего кромѣ пригласительнаго свадебнаго билета, отпечатаннаго на обычной глянцовитой бумагѣ кудрявымъ золотистымъ шрифтомъ:

«Евграфъ Петровичъ и Елизавета Ивановна Хвощевы, покорнѣйше просятъ васъ пожаловать на бракосочетаніе дочери ихъ Вѣры съ штабъ-ротмистромъ Александромъ Павловичемъ Поклонскимъ, имѣющее быть тогда-то, въ такой-то церкви, тамъ-то.»

Внизу карандашемъ, уже слишкомъ знакомымъ мнѣ почеркомъ, было приписано:

«Вы студентъ, но все-таки, надѣюсь, не откажете дѣвицѣ въ послѣдней ея просьбѣ быть ея шаферомъ. Пожалуста! Папа и мама васъ просятъ.»

Образъ милой измѣнницы живо опять возсталъ предо мною. Вся затаенная на днѣ сердца сладкая горечь хлынула на поверхность.

«Какое султанское милосердіе! Посылаетъ опальному шелковый снурокъ, дабы онъ собственноручно могъ удавиться! Ну что же, я не прочь, не прекословя самъ наложу на себя петлю.»

Въ тотъ же день и часъ было взято отъ инспектора увольнительное свидѣтельство на недѣлю, подъ предлогомъ неотложныхъ семейныхъ обстоятельствъ. Дома былъ приведенъ другой поводъ: похороны скончавшагося за городомъ товарища. Напрасно отговаривали меня родные, указывая на скорый экзаменъ.

— Послѣ какъ-нибудь сдамъ.

Сборы мои были не долги. Первый утренній поѣздъ слѣдующаго дня мчалъ меня по Николаевской чугункѣ. Отъ одной изъ промежуточныхъ станцій предстояло мнѣ еще верстъ тридцать въ сторону на перекладныхъ по отвратительнѣйшей весенней распутицѣ; все это меня не пугало: предъ взоромъ моимъ неотступно носилась картина видѣнная мною однажды на академической выставкѣ и изображавшая вѣнчаніе разряженной молодой барышни съ заплаканными глазками съ сіяющимъ звѣздами старцемъ-женихомъ. Позади въ толпѣ стоитъ молодой человѣкъ съ угрюмо-наклоненною головой, со скрещенными на груди руками и съ шаферскою розой въ петличкѣ Блѣдное лицо его невыразимо-грустно, но безъ слѣда ироніи: при прощаніи съ умирающими нѣтъ ей мѣста.

Какъ ни спѣшилъ я, къ мѣсту прибылъ позднею ночью наканунѣ свадьбы. Измученный, разбитый продолжительною тряской, я тутъ же забылся мертвымъ сномъ и проснулся довольно поздно. Церемонія была назначена въ семь часовъ вечера; но мнѣ, какъ шаферу, слѣдовало исполнить, можетъ-быть, какія-нибудь коммиссіи, и я проворно сталъ облачаться. Никогда еще, кажется, такъ тщательно не счищалъ я каждую пылинку съ своего студенческаго, съ золотымъ шитьемъ мундира, съ своей новенькой треуголки. Чтобы придать рукояткѣ своей шпаги надлежащій блескъ, я потребовалъ у половаго гостинницы даже мѣлу.

«Интересно, какъ она меня встрѣтитъ!» вертѣлось у меня въ головѣ. «Достанетъ ли у ней духу открыто взглянуть мнѣ въ глаза?»

Занимали Хвощевы небольшой деревянный домикъ-особнякъ, красиво обведенный живою изгородью, которая подъ дѣйствіемъ весенняго солнца только-что начинала распускаться. Внѣшній опрятный видъ его, какъ и внутренняя уютность и комфортабельность наглядно свидѣтельствовали о квартирмейстерскихъ способностяхъ полковаго квартирмейстера, Евграфа Петровича. Служанка ввела меня въ гостиную и сама пошла доложить господамъ. Какъ глухо ни замкнулъ я въ себѣ всякое движеніе, сердце невольно забилось когда на докладъ горничной изъ-за притворенной двери раздалось восклицаніе Вѣры:

— Вьюнковъ? Ага! Что, я вамъ говорила, мамаша? Онъ долженъ былъ пріѣхать. Ну, Акулинушка, поскорѣй — одѣваться.

«Она мнѣ обрадовалась! Ужь не выдаютъ ли ее насильно?»

Жалостливо-торжествующее чувство шевельнулось во мнѣ. и я лихорадочно сталъ перелистывать лежавшій на столѣ фотографическій альбомъ, пока мнѣ не попалась вдругъ, рядомъ съ моею собственною карточкой, карточка молодаго офицера въ адъютантскихъ эксельбантахъ. Хотя мнѣ и не довелось еще видѣть жениха Вѣры, я ни на минуту не усумнился что это онъ. Его мужественныя черты были слишкомъ привлекательны, его честные глаза, цвѣтущія губы улыбались слишкомъ побѣдоносно чтобы шестнадцати-лѣтняя дѣвушка не увлеклась ими до безумія. Въ первый разъ, можетъ-быть, въ жизни моя собственная юношеская фигура, рядомъ съ этимъ виднымъ, въ полномъ развитіи силъ, мущиной, представилась мнѣ какимъ-тл жалкимъ бутономъ; въ первый разъ въ жизни колола мнѣ глаза моя студенческая форма, служившая какъ бы вывѣской моего гражданскаго несовершеннолѣтія. Недоросль! Есть ли что обиднѣе этого названія? Диво ли что она предпочла мнѣ такого молодца?

Приходъ хозяина отвлекъ меня отъ этихъ безотрадныхъ размышленій. При свѣтѣ дня и при данной обстановкѣ я едва узналъ въ немъ устрашающее пугало, какимъ онъ представился мнѣ въ достопамятную ночь послѣдняго моего разставанія съ его дочерью. Держа себя со мной нѣсколько свысока, онъ однако не забывалъ своихъ хозяйскихъ обязанностей, учтиво усадилъ меня, предложилъ сигару и разказалъ какой-то забавный анекдотъ изъ круга своей квартирмейстерской дѣятельности. Исполнивъ такимъ образомъ все что я отъ него могъ требовать, онъ извинился, всталъ и, обѣщая выслать ко мнѣ дамъ, исчезъ. Вскорѣ, дѣйствительно, Лизавета Ивановна со своею старухой-матерью смѣнили его. Первая привѣтствовала меня, относительно говоря, также любезнѣе обыкновеннаго, но на сколько въ обхожденіи ея со мной убавилось подозрительнаго недоброжелательства, на столько прибавилось нескрываемаго пренебреженія: я не былъ уже опасенъ ея дочери, но своимъ неумѣстнымъ появленіемъ утвердилъ ее только въ мнѣніи о моей недорослости. Она открыто и высказалась въ этомъ смыслѣ:

— А мы-то вѣдь васъ, признаться сказать, не смѣли даже ожидать и запаслись на всякій случай другимъ шаферомъ.

И самъ я домекался что пожаловалъ напрасно, и не находилъ яда для возраженій. Всѣ они, даже никогда не выносившая меня Лизавета Ивановна, относились теперь ко мнѣ не съ враждебностью, которая допускала бы хоть антагонизмъ съ моей стороны, а съ какимъ-то обиднымъ соболѣзнованіемъ, какъ къ провинившемуся школьнику, котораго такъ уже, ради торжественности случая, милуютъ.

«Потѣшайтесь, возноситесь! говорилъ я себѣ: — она мнѣ все же обрадовалась и, можетъ-быть, горько уже раскаивается въ своей ребяческой опрометчивости.»

Сидя спиной къ двери, откуда донесся давеча голосъ Вѣры я только по легкому шелесту шелковаго платья за мной догадался что она вошла къ намъ. Не повертывая головы, я продолжалъ начатую фразу, пока дѣвушка не подошла къ самому столу. Съ смущенно-радостною улыбкой, прелестнѣе, цвѣтущѣе чѣмъ когда-либо, она протянула мнѣ руку.

— Ну, благодарю васъ, Леонидъ Ивановичъ, merci что пріѣхали. Мнѣ такъ, такъ хотѣлось показать вамъ моего Александра.

Она, очевидно, была счастливѣйшею въ мірѣ невѣстой, и если вызвала меня изъ Питера, то единственно за тѣмъ чтобы похвастаться своимъ нарѣченнымъ. Я былъ вконецъ побитъ, и могъ только растерянно пробормотать какое-то поздравленіе: что счелъ дескать долгомъ, и пр.

— Вотъ, сказала она, открывая въ альбомѣ ту самую карточку въ которой я уже прежде призналъ ея жениха. — Ну что? Похвалите же…. Еслибы вы знали какой онъ милый, какой острякъ, какіе фокусы умѣетъ дѣлать….

— Хвалю и одобряю: первый сортъ, согласился я. — Двѣ капли воды тотъ идеалъ гвардейскаго офицера что вы однажды начертали мнѣ.

Колкость моя пропала даромъ: молодая невѣста, любуясь милымъ изображеніемъ, пропустила замѣчаніе мое мимо ушей.

— Въ натурѣ онъ, увидите, еще несравненно авантажнѣе, продолжала она. — Снялись мы также вмѣстѣ, но этотъ гадкій фотографъ до сихъ поръ не поспѣлъ.

— Зачѣмъ вы посадили насъ тутъ рядомъ? не утерпѣлъ опросить я.

— Зачѣмъ?… Она озарила меня лукавой усмѣшкой, покраснѣла и быстро подняла опять глаза. — Затѣмъ! Онъ у меня, надо вамъ знать, ревнивъ какъ Отелло, и нѣсколько разъ уже собирался вынуть отсюда вашу карточку, но я его все порукамъ, все по рукамъ. О, онъ у меня какъ собачка на заднихъ лапкахъ ходитъ: по уши вѣдь влюбленъ.

— А вы въ него, видно, ничуть?

= Смѣйтесь, смѣйтесь! Вотъ какъ кончите учиться, такъ сами поймете что холостой только полчеловѣка Пріѣзжайте тогда сюда я вамъ вашу другую половинку подыщу. Какую прикажете: черненькую или бѣленькую?

— Никакой; благодарю васъ.

— Что такъ?

— Я никогда не женюсь.

— Скажите! Это почему?

— Потому же почему и Ньютонъ, и Александръ Гумбольтъ, прожившіе оба за восьмой десятокъ, оставались весь свой вѣкъ холостяками. «Некогда было», былъ отвѣтъ Гумбольта, когда его спрашивали почему онъ не женился.

— Да, вѣдь у меня и изъ головы вонъ что вы нашъ Ньютонъ, нашъ Гумбольтъ! сказала Вѣра насмѣшливо оглядывая мою студенческую форму.

Мнѣ стало не въ моготу: и она третировала меня какъ мальчика! Я приподнялся и началъ откланиваться.

— Куда же вы? всполошилась она.

— Вы, Вѣра Евграфовна, хотя и звали меня въ шафера, но, какъ узналъ я отъ Лизаветы Ивановны, только такъ изъ любезности: вмѣсто меня приглашенъ другой, и я уже не нуженъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы все же мой первый и главный шаферъ, поспѣшила она меня успокоить.

— Но, Вѣрочка, Гудилинъ получилъ уже твое слово: онъ обидится, вмѣшалась было мать.

— А Леонидъ Ивановичъ не обидится? Нѣтъ, какъ разъ сказано, вы мой первый и главный, вы поведете меня къ вѣнцу, вы будете держать вѣнецъ надо мной. А Гудилину я сейчасъ напишу отказъ.

— Но, милая…. попыталась возразить еще Лизавета Ивановна.

— Рѣшено и подписано, мамаша! Дайте же мнѣ въ послѣдній-то хоть день моего дѣвичества волю! Такъ въ шесть часовъ мы ждемъ васъ, Леонидъ Ивановичъ. Пораньше всегда. лучше: найдется время, такъ еще и поболтаемъ.

XIV. Конецъ и вѣнецъ.

Предпочтеніе, которое она оказала мнѣ теперь предъ другимъ шаферомъ, на столько смягчило мое ожесточеніе что я въ своей гостинницѣ пообѣдалъ не безъ аппетита и, въ назначенный часъ входя опять къ Хвощевымъ, находился въ возбужденномъ, но благодушно пріятномъ расположеніи духа. Въ застегнутомъ на всѣ пуговицы мундирѣ, не снимая бѣлыхъ перчатокъ, я въ тревожномъ ожиданіи опустился въ мягкое кресло въ гостиной, ловя чуткимъ ухомъ каждый звукъ изъ сосѣдней уборной, гдѣ только-что наряжали невѣсту. Сквозь отрывистый говоръ и смѣхъ подружекъ, слышался озабоченный голосъ героини дня:

— Хорошо ли такъ? Не взбить ли выше?

— Безподобно-съ, по новѣйшей парижской картинкѣ, увѣрялъ заискивающій мужской голосъ, очевидно парикмахера. — Прекрасные у васъ волосы, сударыня; и шиньйона-то большаго не требуется. Намедни-съ тоже убиралъ я невѣсту, то ли работы было! А и у нихъ не такъ еще давно отмѣнная была шевелюра, да, изволите видѣть, гнушались чужой волосъ носитъ, не хотѣли намъ, куаферамъ-съ, дать хлѣбъ заработать. Вотъ Господь-Богъ и наказалъ ихъ: какъ каждый день по нонѣшней-то модѣ-съ волосики себѣ трепали, такъ маленько-по-маленьку всѣ почитай и повыдергали; къ свадьбѣ двѣ съ половиной штуки всего и осталось, пришлось всяческія подушечки подвязывать.

— А кто это, кто? перебило заинтересованно нѣсколько звонкихъ голосовъ. — Вѣрно N. N? или, можетъ-быть, Z. Z.

— Не моя тайна-съ, не смѣю назвать, уклонился осторожный повѣствователъ. — А то вотъ еще какія оказіи бываютъ. Причесалъ я разъ невѣсгу. Хорошо-съ. Только выходя на крыльцо, забудь она второпяхъ-то-на четыре стороны поклониться. Что бы, кажется, пустякъ? Анъ какъ въ карету садиться, да стала она этакъ вѣнчальное платье подбирать, колечко обручальное съ пальчика у нея и скатись; доколѣ въ церкви ихъ имъ не обмѣняли, у невѣсты-то кольцо жениховское: понятное дѣло, велико ей. Хорошо-съ. Пріѣзжаютъ въ церковь, выходятъ съ посаженымъ къ аналою, хватъ-похвать, кольца-то на рукѣ и нѣтъ. Матушки-свѣты! туды-сюды, всю церковь обшарили, хоть волкомъ вой, ни слѣда. Догадайся наконецъ самъ женихъ домой съѣздить. Что же-съ? На самомъ порогѣ тутъ оно тебѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, и лежитъ.

— И это что-нибудь значитъ? озабоченно прервала молодая невѣста.

— Ничего-съ не значитъ, съ снисходительнымъ смѣхомъ увѣрилъ ловкій куаферъ. — По сю пору живутъ счастливѣйшимъ манеромъ, что твои голубки-съ. Однакожь все-таки, сударыня, какъ пойдете на судъ Божій, не мѣшало бы вамъ первой на коверъ ступить.

— Это зачѣмъ?

— Все лучше: кто раньше ступитъ, говорятъ, за тѣмъ большина.

— А я слышала что надо свѣчу выше держать?

— Тоже хорошо-съ. Подъ каблукъ-то кому охота попасть, хе-хе!

Въ такомъ родѣ бесѣда у нихъ тянулась неумолчно во все время одѣванья. Собралъ я при этомъ не мало полезныхъ свѣдѣній: узналъ что при нынѣшнемъ либеральномъ настроеніи мущинъ, отращивающихъ себѣ и волосы, и бороду, почти единственный заработокъ парикмахеру доставляютъ дамскіе шиньоны; узналъ что причесать шиньонъ такъ, въ провинціи, стоитъ пятнадцать копѣекъ, въ Питерѣ же до двадцати и болѣе; что модницамъ ихъ перечесываютъ каждое утро, тогда какъ акуратныя дамы носятъ ихъ безъ перечески дня три-четыре; узналъ также многія свадебныя примѣты: что дождь молодымъ къ богатству, ведро жить весело, но бѣдно; что вѣнчальныя свѣчи надо задувать разомъ, и пр. и пр.

Пробило уже семь, когда распахнулись обѣ половинки двери, и, сопровождаемая матерью, бабушкой и подружками, какъ сказочная фея закутанная вся въ бѣлую, облачную дымку, съ свѣжимъ померанцевымъ вѣнкомъ на артистично-всхохленной головкѣ, неслышно и торжественно втекла невѣста. Несмотря на ея природную ребяческую игривость, на безпечность, съ которою она давеча внимала розказнямъ галантерейнаго куафера, приближающійся рѣшительный въ жизни ея часъ оказалъ свое дѣйствіе и на нее: на замѣтно-поблѣднѣвшемъ личикѣ ея то вспыхивали, то потухали лихорадочныя пятна; задернутыя влажною пеленой лазурныя очи ея безпокойно бѣгали кругомъ. Увидавъ меня, она принужденно улыбнулась, съ неестественною шаловливостью обернулась къ подругамъ:

— Ну, чъ же теперь, mesdames? присѣсть кажется?..

И бережно, чтобы не измять пышнаго платья, опустилась на ближній стулъ. Всѣ мы молча, съ тою же натянутою улыбкой, размѣстились вокругъ. Тутъ только, когда Лизавета Ивановна замѣтила: «Не время ли, однако?» и стала приподыматься, Вѣра не выдержала и прослезилась; взглядъ ея перебѣгалъ отъ одной къ другой изъ присутствующихъ, точно она выбирала которой изъ нихъ броситься на шею; но тутъ взглянула она и на свой драгоцѣнный нарядъ — и благоразуміе взяло верхъ: проглотивъ рвавшійся наружу всхлипъ, она прижала одною рукой къ глазамъ платокъ, другою подобрала волочившійся сзади роскошный шлейфъ и поплыла къ выходу:

— Alons, mesdames.

Въ церкви насъ ожидали уже съ понятнымъ нетерпѣніемъ. Набившаяся въ нее густая масса любопытныхъ вся, такъ и заколыхалась и загудѣла, когда я, не безъ усилія раздвигая ряды, очищалъ путь невѣстѣ женихъ, круто-завитый, въ мундирѣ съ иголочки, въ сверкающихъ эксельбантахъ, окруженный толпой столь же блестящихъ оослуживцевъ, вышелъ къ намъ на встрѣчу.

— Что такъ долго, ангелъ мой? были первыя слова его. Тутъ свѣтившіеся самодовольнымъ блаженствомъ взоры его наткнулись на меня и слегка затуманились.

— М-r Вьюнковъ, отрекомендовала меня Вѣра.

Онъ сухо поклонился, окинувъ меня взглядомъ такой искренней непріязни что однимъ этимъ взглядомъ почти примирилъ меня съ собой: онъ ревновалъ ко мнѣ, слѣдовательно, видѣлъ во мнѣ не не оперившагося птенца, какъ нѣкоторые другіе, а достойнаго соперника.

Видъ браваго жениха какъ будто придалъ опять бодрости упавшей духомъ невѣстѣ; лицо ея прояснилось, и съ гордою осанкой она выступила съ нимъ впередъ. При этомъ она что-то ему шепнула. Онъ лукаво покосился на нее:

— А ежели не пущу?

— Смѣй у меня! сказала она уже такъ громко что я могъ разслышать.

Въ это время подошелъ священникъ и за руку повелъ ее къ налою. Она поспѣшила опередить жениха, и первая поставила ногу на посланный для нихъ коврикъ. Съ сіяющею миной оглянувшись на своего возлюбленнаго, она смѣлою рукой приняла отъ священника зажженную восковую свѣчу, и затѣмъ во время всего обряда старалась держать ее выше жениховой, твердо, какъ видно, помня поученія многоопытнаго куафера.

И вотъ настала послѣдняя минута: я держалъ вѣнецъ надъ нею. Въ ушахъ моихъ звенѣли и мѣшались стройные напѣвы пѣвчихъ, густое гудѣніе дьячка, неразборчивый речитативъ священника, отрывочные, вполголоса, комментаріи окружающаго люда; въ глазахъ моихъ искрились и двоились многочисленные огни празднично-освѣщеннаго храма. Голова моя шла кругомъ, я стоялъ въ какомъ-то полуснѣ, сознавая одно: что это рѣшительный, послѣдній актъ, завершающій цѣлый жизненный періодъ, и что за симъ все прошлое канетъ въ вѣчность, ничто уже не возвратится.

Разбудилъ меня изъ моего забытья эпизодъ, едва не имѣвшій печальныхъ послѣдствій. Женихъ, близко наклонившись къ Вѣрѣ, говорилъ ей на ухо что-то неумѣстное, потому что раза два она довольно явственно шепнула ему:

— Перестанешь ли ты?

Въ то же время, чтобы не разсмѣяться, она поднесла руку съ платкомъ къ губамъ. Въ этой рукѣ была у нея зажженная восковая свѣча; колыхающееся, длинное пламя лизнуло вверхъ, и обрамливавшая ея лицо газовая фата мгновенно вспыхнула. Общій крикъ ужаса вырвался у окружающихъ, и все кинулось тушить горящую. Огонь былъ погашенъ, не причинивъ ей никакого вреда; тѣмъ не менѣе она была такъ напугана самымъ случаемъ, который всячески могъ помѣриться съ разказанною кауферомъ оказіей съ обручальнымъ кольцомъ, что стала тише воды, ниже травы. Балагуръ-женихъ точно также не рѣшался уже возмущать ея благоговѣйное настроеніе, держался тихо и скромно до конца церемоніи, а когда ихъ повели къ иконамъ, то прикладывался къ нимъ съ равнымъ благоговѣніемъ.

Домой молодые должны были ѣхать уже вмѣстѣ; моя шаферская должность у невѣсты кончилась, и оставалось только распорядиться по части угощенія. Я поспѣшилъ впередъ, и когда прибылъ вслѣдъ вѣнчальный поѣздъ, то все было готово къ пріему. Весь небольшой домикъ, какъ улей, наполнился жужжащею толпой. Шампанское заиграло въ граненыхъ бокалахъ; молодыхъ поздравили. Понемногу все разбилось на оживленныя группы; появились слуги съ чайными подносами; хозяинъ съ колодой картъ въ рукахъ обошелъ старое поколѣніе, молча вручая карты и многозначительно кивая на кабинетъ, гдѣ заманчиво зеленѣли уже раскрытые ломберные столы. Молодежь размѣстилась по стѣнамъ, съ видимымъ нетерпѣніемъ ожидая начала танцевъ. Молодые, усѣвшись въ уголокъ, забыли все, и ворковали не отрывая другъ отъ друга глазъ. Я взглядывалъ, отворачивался, опять взглядывалъ и опять отворачивался: мнѣ это казалось такъ неумѣстно, такъ приторно, на душѣ у меня было такъ пусто, что я охотно убѣжалъ бы на край свѣта.

— Что же вы, батюшка, послышался около меня голосъ бабушки, — забились въ уголъ? Полно, другъ, не кручиньтесь; прибавила она, — свѣтъ не клиномъ сошелся; не эта, такъ другая найдется.

Утѣшенья доброй старушки доканали меня. Что-то какъ петлей стянуло мнѣ горло, стадо душить меня; я схватилъ шляпу и отправился проститься съ молодыми.

— Какъ? уже? очнулась Вѣра. — Нѣтъ, я васъ такъ не пущу; хоть одну кадриль вы должны протанцовать со мной.

— Увольте, Вѣра Евграфовна….

— Вы, можетъ-быть, потому что не принято теперь танцевать на свадьбахъ? Но я не могла устоять; пожалуста, хоть для меня сдѣлайте исключеніе.

— Я вовсе не затѣмъ; но голова у меня такъ разболѣлась….

— Должно-быть отъ чаду въ церкви, предупредительно вмѣшался женихъ. — Да, не диво угорѣть. И то, мой ангелъ, не держи М-r Вьюнкова. Мы отъ души вамъ благодарны за всѣ ваши хлопоты, М-r Вьюнковъ, но не смѣемъ васъ удерживать. Счастливаго пути.

Онъ такъ крѣпко пожалъ мнѣ руку что пальцы у меня хрустнули.

— Но такъ вы меня не увидите въ наколкѣ! сожалѣла Вѣра. — Ахъ, вотъ что, я теперь же надѣну.

И за руку она повлекла меня въ свою уборную. Ревнивый молодой, конечно, не отставалъ отъ насъ. Предъ туалетомъ, съ двумя зажженными канделябрами, она сорвала съ головы дѣвичій вѣнокъ, и рдѣя отъ удовольствія и смущенія, насадила вмѣсто него крохотную кружевную наколку. Новый уборъ такъ шелъ къ ней что юный супругъ восхищенно взялъ сзади ея головку между ладоней, повернулъ къ себѣ и звонко поцѣловалъ ее. Вѣрочка еще болѣе смѣшалась: ей, можетъ-бытъ, вспомнился другой поцѣлуй, съ клятвами въ вѣчной вѣрности. Она засуетилась, схватила съ туалета снятый померанцевый вѣнокъ, отломила цвѣтущую вѣтку и вручила мнѣ.

Я принялъ ее съ молчаливымъ поклономъ и сталъ опять прощаться.

— Что это вы какъ спѣшите? Я думала вы погостите. Намъ было бы весело. Какія бы Саша показалъ вамъ фокусы!

Дались ей эти фокусы!

— Не безпокойтесь, сказалъ я: — обращикъ этихъ фокусовъ я имѣлъ уже удовольствіе сейчасъ видѣть.

«Какъ это пошло, ахъ, какъ это пошло! Подъ конецъ оскандалился хуже всего!» понялъ я тутъ же, но сказаннаго не воротишь, и мнѣ оставалось одно — поскорѣе отретироваться пока не уронилъ себя еще больше. Прибывъ въ гостинницу, я первымъ дѣломъ заказалъ лошадей. Когда же я нѣсколько собрался съ мыслями и хватился данной мнѣ на память померанцевой вѣтки, то ея не оказалось: второпяхъ, видно, обронилъ ее гдѣ-нибудь по дорогѣ. Послѣдняя память о быломъ сама собой выскользнула у меня изъ рукъ…. Что думалъ, что чувствовалъ я, когда, часъ спустя, по дождю и слякоти трясся опять на перекладной, и городъ, гдѣ покидалъ я на вѣки первую владычицу моего сердца, остался позади меня?

Увы! съ поры той идеальной

Воды не мало утекло,

Мой парусъ жизнію реальной

Давно ужь въ клочья разнесло.

Но, примирясь съ нещаднымъ рокомъ,

Я по-пустому не ропщу,

О прошломъ — миломъ, но далекомъ —

Съ отрадой тихою грущу,

И самъ уже. усталымъ окомъ

Семейной пристани ищу.

Но гдѣ бы жизнь твоя безвѣстно

Иль шумно нынѣ ни текла —

Привѣтъ тебѣ,

Мой другъ прелестный,

Что первый лучъ любви небесной

На темный путь мой пролила!

На мнѣ тотъ лучъ, быть-можетъ, тайно

Еще горитъ; въ тебѣ угасъ;

Но все же, еслибы случайно

Попался подъ руку хоть разъ

Тебѣ нелживый мой разказъ,

Его съ усмѣшкою презрѣнья,

Ты дѣтской блажью не зови;

Прими съ улыбкой снисхожденья

И о быломъ воспомяни.

В. ПЕТРОПАВЛОВСКІЙ.

"Русскій Вѣстникъ", № 8, 1870