Первый визит (Позняков)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Первый визитъ : Разсказъ |
| Дата созданія: 1889. Источникъ: Позняковъ Н. И. Соловьиный садъ и другіе разсказы. — СПб.: Типографія М. Меркушева, 1900. — С. 37. |
Нѣтъ, это невозможно!..
Онъ-ли это — тотъ-ли мечтательный гимназистикъ Коля Сомовъ, немножко наивный и немножко странный, немножко не отъ міра сего, любящій кропать стишки тайкомъ отъ товарищей и начальства и нерѣдко получающій единицы за то, что за уроками, вмѣсто классныхъ занятій, развертываетъ завѣтную тетрадочку и перечитываетъ прежніе свои стихи или вписываетъ въ нее какой-нибудь новый, только-что сложившійся него куплетъ?
Да, это онъ, — но только вовсе ужъ не въ мечтательномъ настроеніи, а скорѣе съ замашками свѣтскаго щеголя. Онъ стоитъ передъ зеркаломъ въ умывальной комнатѣ, примыкающей къ спальнѣ гимназическаго пансіона. Въ качествѣ своекоштнаго пансіонера онъ живетъ въ гимназіи, и теперь, въ Свѣтлое Христово Воскресенье, получивъ отъ дежурнаго гувернера отпускной билетъ, собирается къ знакомымъ съ визитомъ. Это еще первый визитъ въ жизни Коли Сомова; но въ виду того, что это, хоть и первый, но все-таки визитъ, при замшевыхъ перчаткахъ и при мундирчикѣ на бѣлой шелковой подкладкѣ, — Коля Сомовъ заранѣе уже мечтаетъ, какъ онъ войдетъ въ гостиную, расшаркается и («нельзя-же христосоваться прямо въ губы! неприлично!») — подойдетъ къ ручкѣ хозяйки. Онъ мечтаетъ и о томъ, какъ его будутъ называть «Николай Николаичъ», а не «Коля». Ему всего еще шестнадцать лѣтъ, что видно по его моложавому, совсѣмъ еще дѣтскому лицу. Стоя передъ зеркаломъ, онъ, по свойственной ему мечтательности и любви искать на бѣломъ свѣтѣ то, чего на самомъ дѣлѣ нѣтъ, ищетъ на своемъ моложавомъ лицѣ усовъ, и въ глазахъ его свѣтится удовольствіе: онъ замѣчаетъ надъ углами губъ легкій, свѣтленькій пушокъ.
— Вотъ человѣкъ-то! — слышится въ это время отъ окна не то изумленный, не то, впрочемъ, скорѣе равнодушный возгласъ другою гимназиста, Баскакова.
Баскаковъ и Сомовъ — друзья, даже большіе друзья, хотя между ними-то именно и трудно было-бы предположить тѣсную дружбу. Къ нимъ вполнѣ подходила французская пословица «les extrémités se touchent»[1]. Одинъ — подвижной, неровный, то задумчивый и мечтательный, то веселый и болтливый, часто вспыльчивый изъ-за пустяковъ, способный въ такую минуту даже оскорбить своего противника, но, въ сущности, добрый, мягкій и податливый — это Сомовъ. Баскаковъ-же, напротивъ, всегда ровный, ко всему какъ-то равнодушный, молчаливый, какъ-бы скупой на слова, отдѣлывавшійся обыкновенно какимъ-нибудь отрывочнымъ замѣчаніемъ, или вопросомъ, или восклицаніемъ (въ родѣ — «вотъ человѣкъ-то!») съ улыбкой, которая появлялась у него на лицѣ туго, словно нехотя, и рѣдко съ искреннимъ, звонкимъ смѣхомъ, также рѣдко выражавшій какія-бы то ни было другія душевныя ощущенія, — походилъ своимъ спокойствіемъ и неповоротливостью на зимняго медвѣдя. Но другъ на друга они походили только тѣмъ, что оба по природѣ были добрые, честные малые, стремившіеся къ чему-то еще для нихъ самихъ неясному, но во всякомъ случаѣ чистому, высокому; въ нихъ не было той испорченности, которая въѣдается въ столичнаго человѣка съ материнскимъ молокомъ и на всю жизнь налагаетъ на него печать трактирнаго бонвиванства[2] и уличной ноншалатности[3]. Да они и не были осѣдлыми столичными жителями: оба они принадлежали къ тому наѣзжему, наплывному населенію, которое куда превышаетъ собою коренныхъ уроженцевъ Петербурга. Въ этой-то внѣшней причинѣ и заключалось, конечно, звено, которое скрѣпляло ихъ такъ прочно. Баскаковъ и Сомовъ были земляки, заброшенные родителями съ Волги, отъ цвѣтущихъ луговъ и густыхъ лѣсовъ Нижегородской губерніи, на берега Невы, въ чужой, совсѣмъ чужой имъ городъ, съ затхлостью раскинувшихся кругомъ него болотъ, съ его чахлыми, насаженными садами и размѣреннымъ, искусственнымъ складомъ всей жизни, — заброшенные сюда единственно потому, что русскому дворянину слѣдуетъ-де получить хорошее воспитаніе, а его, это хорошее воспитаніе, можно получить только въ Петербургѣ… Когда Коля Сомовъ, мальчикомъ лѣтъ одиннадцати, былъ привезенъ изъ деревни и опредѣленъ въ первый классъ гимназіи; когда, послѣ привычной и дорогой ему захолустной тишины стариннаго помѣщичьяго дома въ его родномъ Лопатинѣ, онъ очутился въ совершенно новой, чуждой ему обстановкѣ, устрашавшей его неимовѣрно-шумною бѣготнею гимназистовъ по корридорамъ, блестящими пуговицами на синихъ вицмундирахъ гувернеровъ, скучающихъ среди дѣтей, рѣзкими, оглушительными звонками, напоминающими каждому ученику объ его обязанностяхъ, въ которыя входятъ и своевременная ѣда, и своевременный сонъ, и своевременная просьба «позвольте выйти»; когда онъ послѣ прощанья съ благословившимъ его отцомъ подумалъ, что вотъ уже папа сѣлъ въ карету и уѣхалъ въ гостиницу, а тамъ будетъ укладываться, а вечеромъ сядетъ на поѣздъ и уѣдетъ въ Лопатино, въ милое, дорогое Лопатино; словомъ, когда онъ почувствовалъ себя совершенно одинокимъ, какъ-будто его заперли въ глухую комнату, откуда ему никогда не выбраться; — какъ-разъ въ это время къ нему, сидѣвшему по-турецки, съ ногами, на подоконникѣ и тупо, безъ цѣли, смотрѣвшему въ окно, подошелъ гимназистъ, такой-же, какъ и онъ, немного развѣ постарше его. Это былъ Баскаковъ. Сомовъ не замѣтилъ его и продолжалъ смотрѣть въ окно на небо, по которому низко ползли сизыя тучи, словно собираясь повиснуть на крестахъ и куполахъ столичныхъ церквей. Но Баскакову, повидимому, сродни было такое состояніе: онъ и самъ переживалъ его не разъ, и не смутился тѣмъ, что его не замѣтили. Напротивъ, онъ спросилъ новичка:
— Что, братъ, скучно?
Тогда Сомовъ повернулъ къ нему голову и увидѣлъ, что рядомъ съ нимъ на подоконникѣ сидѣлъ гимназистъ, смуглый, съ густыми, торчавшими въ разныя стороны волосами, немного сутуловатый, весь какой-то нескладный, съ широкими, выдававшимися скулами и узкими карими глазками. И въ этихъ глазкахъ было что-то доброе, участливое… Они смотрѣли на новичка, ожидая отвѣта; но тотъ ничего не сказалъ, только голову наклонилъ, не сводя глазъ съ незнакомаго товарища. Этотъ опять спросилъ:
— А гдѣ твои родители?
— Далеко мои родители, — вырвалось у Коли вмѣстѣ съ тяжелымъ вздохомъ, и слезы, набѣжавъ, заволокли ему глаза свѣтлою пеленою. Онъ замѣтно стиснулъ зубы, чтобы не дать себѣ разревѣться.
Баскаковъ-же, засунувъ руку въ карманъ, вытащилъ оттуда початую плитку шоколаду, смякшую въ теплѣ, и протянулъ ее новичку.
— На.
Тотъ, ни слова не сказавъ, принялъ ее. Когда онъ поднесъ шоколадъ ко рту, то подумалъ: «какъ пахнетъ… точно жженый кофей»; но все-таки откусилъ съ удовольствіемъ, хоть и понялъ, что это былъ прескверный шоколадъ. И какъ-разъ въ это время слезинка, оторвавшись отъ прозрачной пелены, застилавшей ему глаза, скатилась по щекѣ на плитку…
Съ тѣхъ поръ они стали друзьями.
И вотъ прошло уже слишкомъ пять лѣтъ съ того дня, какъ Баскаковъ впервые пригрѣлъ Сомова; оба они уже въ шестомъ классѣ; и теперь Сомовъ, отправляясь съ первымъ визитомъ, одному только Баскакову, своему единственному другу, повѣрялъ новыя, охватившія его такъ-еще недавно, волненія:
— Нельзя, голубчикъ, нельзя… Иначе будетъ неделикатно… Они были такъ хороши ко мнѣ на Рождествѣ, такъ милы и любезны, что если я теперь не сдѣлаю имъ визита, это съ моей стороны будетъ, просто, свинство…
И вдругъ, вытянувшись, онъ провелъ рукой по груди крахмальной рубашки и съ удовольствіемъ произнесъ:
— Чортъ возьми! Люблю хорошее бѣлье…
Баскаковъ при этомъ фыркнулъ.
— О чемъ ты? — спросилъ его Сомовъ.
Но товарищъ, ни слова не сказавъ, ткнулъ пальцемъ въ дыру на рукавѣ сорочки, около плеча. Оба они переглянулись и надолго разразились здоровымъ, молодымъ хохотомъ. Посмѣявшись всласть, Сомовъ сталъ оправдываться.
— Чтожъ, голубчикъ, всему свое время. И къ тому-же въ этомъ прачки виноваты — бѣлье дерутъ. Говорятъ, онѣ его щетками стираютъ. Ну, и разодрали… Но, вѣдь, ты на то обрати вниманіе: вся цѣльная, и даже станъ — все изъ голландскаго полотна… изъ настоящаго! Это не то, что теперь носятъ: какой-то тамъ шертингъ, фертингъ, хертингъ… чортъ его знаетъ, никакъ не могу запомнить…
— Стоитъ запоминать! — вставилъ Баскаковъ.
— Нѣтъ, голубчикъ, надо быть прилично одѣтымъ. А-то, вѣдь, въ порядочную гостиную нельзя войти…
— Вотъ человѣкъ-то! Да что-же я-то, напримѣръ, неприлично, что-ли, одѣтъ? Видишь — блуза, брюки, сапоги…
— Да! Какіе сапоги!.. Казеннаго шитья! Положимъ, и это прилично… но, понимаешь… не для гостей… Въ гости въ этомъ нельзя.
— Ужъ ты, гляди, тамъ не влюбленъ-ли въ кого? — пытливо и съ оттѣнкомъ лукавства спросилъ Баскаковъ.
— Ну, вотъ еще, что выдумалъ! — возразилъ тотъ такимъ тономъ, какъ-будто хотѣлъ сказать, что онъ не способенъ на подобныя глупости.
И, отдѣлавшись такимъ возгласомъ, онъ почему-то засуетился, видимо стараясь не глядѣть на смутившаго его товарища. Живо натянулъ онъ на плечи синій мундирчикъ съ серебрянымъ галуномъ и на бѣлой подкладкѣ, застегнулъ пуговицы съ быстротою привычнаго человѣка, облилъ духами и сунулъ въ одинъ карманъ чистый платокъ, въ другой — блестѣвшія бѣлизной замшевыя перчатки, пристегнулъ часы, поправилъ цѣпочку и, еще разъ заглянувъ въ зеркало, пригладилъ щеткой волосы, и безъ того ужъ гладко причесанные и отлично подстриженные. Онъ успѣлъ ужъ отдѣлаться отъ своего смущенія, и на лицѣ его замѣтно было довольство собою, когда онъ, прищелкнувъ каблуками и сдѣлавъ Баскакову легкій поклонъ, произнесъ:
— Готовъ!
— Вижу, — отозвался тотъ.
— Ну, чтожъ, идешь?
— Иду.
Когда они разстались и Сомовъ былъ ужъ на нижней площадкѣ лѣстницы, Баскаковъ, оглянувшись по сторонамъ, нѣтъ-ли по близости гувернера, перегнулся черезъ перила и пустилъ шопотомъ:
— Сомовъ, Сомовъ!
— Ну?
— Я забылъ тебѣ сказать. У меня папиросъ мало. Купи мнѣ по дорогѣ.
— Какихъ?
— Все-равно какихъ. Только чтобъ дымъ-бы шелъ.
— Ладно, куплю. До свиданья.
— Пріятныхъ бесѣдъ.
Баскаковъ медленно поплелся по полусвѣтлому корридору, а Сомовъ, надѣвъ пальто въ накидку, вышелъ изъ гимназіи съ видомъ самостоятельнаго человѣка.
По дорогѣ онъ думалъ о томъ, почему Баскаковъ сдѣлалъ предположеніе, будто онъ влюбленъ, и почему при прощаньѣ пожелалъ ему «пріятныхъ бесѣдъ»; думалъ онъ и о томъ, не влюбленъ-ли онъ и въ самомъ дѣлѣ, и когда влюбляются, то такъ-ли именно или какъ-нибудь иначе. Если онъ тогда, на Рождествѣ, танцовалъ съ Людмилой Павловной больше, чѣмъ съ другими барышнями, и въ тотъ вечеръ чувствовалъ себя какъ-то особенно весело, а потомъ очень ждалъ возможности сдѣлать визитъ Симеоновскимъ, — значитъ-ли это, что онъ ужъ и влюбился въ Милочку Симеоновскую? Правда, онъ сдѣлалъ-бы визитъ еще на масляной, если-бы у него не случилась эта отвратительная свинка, изъ-за которой онъ долженъ былъ всю масляную проторчать въ лазаретѣ; да и потомъ на долю его терпѣнія досталось не мало заботы и напряженія, когда приходилось пережидать великій постъ. Но вотъ какіе-нибудь полчаса — и онъ вновь будетъ тамъ, гдѣ…
— Ну, чтожъ ты, извозчикъ, пошевеливай! Тащится, точно съ кислымъ молокомъ…
— Не безпокойтесь, ваше сіятельство; живы будемъ — тама будемъ.
— Ну-ну, не разсуждай.
Но дорога была такая, по которой молоко могло-бы сбиться въ масло; на окраинахъ города ледъ не былъ еще сколотъ съ мостовыхъ, и дрожки, расплескивая грязь во всѣ стороны, выдѣлывали на выбоинахъ такіе выверты, при которыхъ сѣдоки рисковали получить даже на сушѣ морскую болѣзнь. Приходилось ѣхать шагомъ, и это очень досадовало Сомова, который все еще сомнѣвался въ томъ, влюбленъ-ли онъ или нѣтъ…
Домъ, гдѣ жили Симеоновскіе, былъ домъ казенный, громоздкій, тяжелой стройки, съ синей вывѣской надъ главнымъ подъѣздомъ, съ широченными простѣнками между оконъ, глядѣвшихъ въ раскинутый передъ нимъ жидкій и чахлый садъ. Взбодривъ извозчика обѣщаніемъ «на чай», Сомовъ широкою, шоссированною дорогой, шедшею по краямъ сада, бойко подкатилъ къ боковому подъѣзду, на двери котораго были двѣ досчечки: одна — «экономъ» и другая подъ нею — «Павелъ Романовичъ Симеоновскій». Слѣзая съ дрожекъ и замѣтивъ эти вывѣски, онъ вспомнилъ, какъ Баскаковъ однажды недоумѣвалъ, почему-это имена экономовъ обыкновенно риѳмуютъ съ шуточнымъ именемъ «Набилъ Карманычъ», напримѣръ: Иванъ Иванычъ — Набилъ Карманычъ; вспомнился ему и гимназическій экономъ Иванъ Иванычъ Шмагинъ, который не оправдалъ русской пословицы, будто съ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ и, по всей вѣроятности, на зло этой пословицѣ, къ концу дней своихъ воздвигъ себѣ, какъ-разъ насупротивъ гимназіи, четырехъ-этажные хоромы (про эти хоромы гимназисты смѣялись, будто они построены не изъ кирпичей, а изъ казенныхъ котлетъ). Но ему некогда было пускаться въ воспоминанія: онъ уже поднимался по лѣстницѣ во второй этажъ и взялся за ручку звонка, не то робко, не то радостно.
— Дома Павелъ Романычъ? — спросилъ онъ не безъ торжественности, когда ему отворили дверь.
— Нѣтъ-съ, ихъ дома нѣтъ… Съ утра уѣхали по господамъ.
— А барыня?
— Дома-съ. Пожалуйте.
Онъ сбросилъ съ себя пальто и, приподнявъ брови съ видомъ безпечности, развязно вошелъ въ гостиную. Тамъ, на диванѣ, сидѣла Ольга Ѳедоровна Симеоновская, полная рыхлая дама, въ шелковомъ сиреневомъ съ кружевами платьѣ, съ множествомъ золота и камней на пальцахъ, шеѣ и ушахъ. Рядомъ съ нею, на диванѣ, и около, на креслѣ, сидѣли какіе-то двое незнакомыхъ Колѣ: одинъ — военный, съ густыми эполетами и орденами, другой — во фракѣ и бѣломъ галстухѣ.
— А! вотъ это очень мило! — протянула Ольга Ѳедоровна, увидавъ новаго визитера.
Сомовъ, войдя, расшаркался, сдѣлалъ общій поклонъ и направился къ хозяйкѣ.
— Съ праздникомъ, Ольга Ѳедоровна, Христосъ Воскресе! — произнесъ онъ твердо и ужъ наклонился, чтобы приложиться къ ея рукѣ, какъ та довольно развязно остановила его.
— Ну, молодой человѣкъ, съ вами можно еще по старинному, по христіанскому. Воистину Воскресе, молодой человѣкъ.
И она подставила ему свое полное лицо, съ жирными губами. Сомовъ приложился къ нимъ. Отъ неожиданности онъ смутился и покраснѣлъ, — въ особенности потому, что замѣтилъ наставшую тишину и что въ сторонѣ у окна, полузакрытая громоздившимися въ жардиньеркѣ цвѣтами, сидѣла Милочка. Онъ подошелъ и къ ней, но ужъ не такъ бойко. Она подала ему руку, и онъ только пожалъ слегка ея тонкіе пальчики.
— Садитесь, пожалуйста.
— Благодарю васъ.
Въ это время незнакомые господа поднялись и стали прощаться съ хозяйкой и съ Милочкой. Простились они и съ гимназистомъ, и Сомову почему-то показалось, что они отнеслись къ нему свысока, какъ-то снисходительно. Когда они вышли, Ольга Ѳедоровна сказала дочери:
— Милаша, ты займи гостя. Мнѣ надо пойти насчетъ обѣда позаботиться. Молодой человѣкъ, будьте какъ дома. У насъ не стѣсняются. Положите вашу шапку.
Сомовъ откланялся, но фуражки въ сторону не положилъ, а сунулъ ее подъ локоть лѣвой руки; перчатку-же съ правой пристроилъ на груди между пуговицами мундира, откуда она стала торчать всѣми пятью пальцами.
— Что-же вы не садитесь? — пригласила его Милочка, когда они остались одни.
Онъ опять откланялся и присѣлъ на кресло у дивана, а Милочка заняла мѣсто, на которомъ раньше сидѣла ея мать. Она церемонно сложила руки и вытянула ножки. Это выходило у нея очень кокетливо: ея ножки, въ хорошенькихъ, свѣтлыхъ туфелькахъ, выказываясь изъ-подъ короткаго бѣленькаго платьица, ясно вырисовывались на паркетѣ. Началось неловкое молчаніе. Сомовъ рѣшительно не зналъ, съ чего начать разговоръ. Онъ чувствовалъ, что такъ нельзя, что надо-же о чемъ-нибудь говорить, и искалъ, искалъ, рылся въ головѣ, — и ничего не находилъ… Милочка первая прервала молчаніе:
— Вы рано сегодня встали?
— Нѣтъ, не очень: въ восемь часовъ, въ девятомъ. У насъ только по буднямъ въ шесть часовъ бываетъ звонокъ.
— А мы съ мамой въ одиннадцать. Отъ заутрени вернулись только въ пятомъ. И еще дольше-бы спали, — да начали съ визитами пріѣзжать. Сперва — monsieur[4] Ивановъ, потомъ — Штаммъ, потомъ — Зброжевецкій… Мама говоритъ, онъ очень важный: начальникъ отдѣленія… А вы были у заутрени?
— Были.
— Гдѣ?
— Въ Екатерининской церкви… Мы бы и не хотѣли въ приходскую: лучше-бы въ домовую; но только Семенъ Панкратьичъ…
Тутъ Сомовъ запнулся и смолкъ, почувствовавъ, что сообщаетъ нѣчто вовсе не подходящее, — тѣмъ болѣе, что замѣтилъ удивленный взглядъ молоденькой хозяйки.
— Кто это Семенъ Панкратьичъ?
— Это у насъ… гувернеръ одинъ…
— Ахъ, такъ вы не одни были у заутрени? Васъ водили съ гимназистами?
— Д-да… водили…
Коля опять замолкъ. Ему снова сдѣлалось неловко. «И зачѣмъ! зачѣмъ!.. торчалъ-бы въ гимназіи съ Баскаковымъ! гораздо-бы лучше!.. А-то еще съ визитами! Двухъ словъ связать не умѣешь, — а тоже съ визитами!..» Милочка прервала его самоугрызенія:
— У васъ сегодня много визитовъ?
На этотъ разъ онъ успѣлъ вывернуться и присочинить:
— Д-да… порядочно.
— А вѣдь это очень утомительно…
— Дѣлать визиты?
— И принимать… Вотъ и еще кто-то, — оживилась Милочка, услышавъ звонокъ въ прихожей, и, немного вытянувъ шею, насторожилась. — Интересно, кто-бы это такой? — добавила она, поправивъ складку платья и волосы у висковъ. И вдругъ, вскочивъ съ мѣста, въ два легкихъ прыжка была ужъ у порога. — Папочка! А я сначала не узнала твоего голоса… Ты какъ-разъ во-время: мама ужъ въ кухнѣ… Она говорила — сегодня пирогъ будетъ славный, славный!..
— Вотъ и прекрасно, моя зегзица, кукушечка моя куковальная, — говорилъ Павелъ Романычъ, стоя на порогѣ и цѣлуя дочь. — Я кстати и ѣсть хочу, какъ собака… — (онъ вообще не стѣснялся въ выраженіяхъ и въ разговорѣ любилъ употреблять разныя части рѣчи собственнаго изобрѣтенія). — Здравствуйте, молодчикъ, наше вамъ, съ праздничкомъ Христовымъ имѣю честь…
Сомовъ началъ-было церемонно раскланиваться; но Павелъ Романычъ облапилъ его за плечи и влѣпилъ въ него три поцѣлуя, при чемъ порядкомъ кололъ его безусыя губы своими пробритыми усами и подбородкомъ. Это былъ мужчина лѣтъ за сорокъ, средняго роста, коренастый, въ гражданскомъ мундирѣ съ золотымъ шитьемъ, при шпагѣ, и съ орденомъ на шеѣ, мимо котораго спускались длинныя черныя баки; на его лбу, къ носу, проходила глубокая морщина; губы были тонки, ротъ малъ; черные острые глаза смотрѣли сухо, секундами насмѣшливо и вообще непривѣтливо. Вся его фигура имѣла видъ властный, алчный, и не внушала расположенія къ нему. Еще болѣе отталкивалъ отъ него этотъ рѣзкій говоръ съ какимъ-то пересаливаніемъ въ простотѣ, переходившимъ подчасъ въ срамословіе. Глядя на него, Сомовъ подумалъ: «Чистый Набилъ Карманычъ!» и тутъ-же мысленно пожалѣлъ Милочку, это нѣжное, изящное пятнадцати-лѣтнее существо, съ бѣлокурыми, падавшими на плечи волосами и веселымъ взглядомъ карихъ, съ зеленоватымъ отблескомъ, глазъ… Ему такъ стало жаль ея, что захотѣлось скорѣе уйти оттуда, чтобы не видѣть, какъ она ластилась къ своему грубому, мужиковатому отцу. Но только-что онъ началъ прощаться, какъ Павелъ Романычъ, вытянувъ у него изъ руки фуражку и, кладя ее на крышку рояля, заговорилъ фамильярно:
— Полно, голубочекъ, что за церемоніи китайскія! Рано еще вамъ… Покушаемъ-ка лучше съ нами…
— Очень вамъ благодаренъ… Но я думалъ….
— Думалъ! Чего тамъ думалъ! Оставайся — вотъ и сказъ весь. Снимай-ка вотъ эту… собачью шкуру-то… — (онъ ткнулъ пальцемъ въ перчатку Сомова). — И куда спѣшить-то? въ казну? казенный обѣдъ хлебать? Знаемъ… Сами вѣдь тоже кормимъ…
— Конечно, папочка, онъ останется, — подтвердила Людмила.
— Благодарю васъ, — снова проронилъ Сомовъ, рѣшивъ остаться.
— Ну-ка, мамуля, скоро, что-ли, обѣдать будемъ? — обратился Симеоновскій къ вошедшей женѣ.
— Готово, сейчасъ подаютъ.
— Вотъ это хорошо. Жрать такъ хочется, что даже съ души воротитъ…
— Ай, папочка! — ужаснулась дочка.
— А ты развѣ нигдѣ не позавтракалъ?
— Нѣтъ. У всѣхъ-это наставлено, нагорожено всякой всячины… Разныя тамъ фигли-мигли, кукли-пукли… Вездѣ просятъ закусить: кто — пасхи, кто — колбаски… Только я — ни-ни. Нигдѣ ни въ ротъ ногой. И какая польза? Напрешься въ гостяхъ такъ, что пупъ развяжется…
— Папочка!.. Павлуша! — укоризненно, въ одинъ голосъ останавливали его и дочь и жена.
При этомъ Милочка вся сразу зардѣлась и въ смущеніи стала смотрѣть въ сторону. Но онъ, не обращая вниманія на ихъ возгласы, продолжалъ, какъ-будто ихъ тутъ и не было, свои изліянія въ пользу домашняго очага:
— А пришелъ домой — и ѣсть не хочется, и обѣдъ пропадаетъ… только задаромъ готовили, хоть собакамъ кидай… Какая-жъ тутъ польза?
— Кушать пожалуйте, — объявила вошедшая изъ столовой горничная.
— Вотъ это хорошо. Что хорошо, то хорошо, — соглашался Павелъ Романычъ самъ съ собою. — Пойдемте-ка, сеньоръ… Какъ звать-то васъ?
Сомовъ немножко даже отступилъ при этомъ вопросѣ, котораго онъ никакъ не ожидалъ.
— Николай Николаичъ, папочка, — подсказала дочка.
— Ага… Ну, идемъ, Коляша, покушаемъ, чѣмъ Богъ послалъ. Не Богъ вѣсть что, конечно, а все, небось, получше, чѣмъ въ казнѣ. Знаемъ: сами, вѣдь, тоже кормимъ…
Но, не смотря на свое гостепріимство и приглашеніе, Симеоновскій все больше и больше не нравился Сомову. Хоть мальчикъ и пошелъ въ столовую вслѣдъ за другими, но ужъ подумывалъ, какъ бы ему послѣ обѣда поскорѣй уйти отсюда, — въ особенности когда Павелъ Романычъ, выйдя ненадолго въ спальню и вернувшись изъ нея ужъ не при мундирѣ, а въ халатѣ и туфляхъ, спросилъ жену:
— А гдѣ Валя?
— Не знаю. Онъ съ визитомъ поѣхалъ.
— И застрялъ гдѣ-нибудь? Небось, у товарищей? Охъ, ужъ эти мнѣ товарищи… Свернутъ они ему голову.
Сомовъ при этихъ словахъ готовъ былъ-бы сквозь землю провалиться: онъ также былъ товарищемъ Вали Симеоновскаго и, только благодаря ему, познакомился съ его родителями и съ Милочкой.
Начался обѣдъ, обильный и сытный. Передъ супомъ Павелъ Романычъ предложилъ было Сомову «дербалызнуть по единой», но тотъ отказался.
— И хорошо дѣлаете, сеньоръ, — одобрилъ Симеоновскій, опрокидывая въ ротъ водку изъ серебряной чарки.
Во время обѣда Ольга Ѳедоровна спросила мужа:
— А что, Павлуша, ты ради праздника взялъ-бы дѣтей въ театръ?
— Чтожъ, это можно. Отчего-же на праздникахъ и не поферлакурить? Это годится.
— А когда?
— Все-равно… хоть на среду взять ложу. Сегодня, поди, касса заперта. Такъ можно будетъ завтра утречкомъ завернуть за билетомъ.
Милочка при этихъ словахъ зардѣлась и глазки ея заблестѣли радостью. Она сидѣла какъ-разъ напротивъ Сомова, и онъ невольно, самъ того не замѣчая, любовался ею. Рѣшено было, въ какомъ театрѣ и на который день взять ложу.
— Насъ какъ-разъ шестеро: я, ты, Милочка, Валя, да Женя съ Катей, — пересчиталъ Павелъ Романычъ.
И ни слова про гостя, какъ будто-бы его тутъ и не было: ни одного предложенія поѣхать вмѣстѣ въ театръ, хотя-бы церемоннаго, холоднаго приглашенія, разсчитаннаго на отказъ. Словомъ, мальчикъ видѣлъ, что онъ тутъ чужой, и ему становилось жаль самого себя, какъ-то грустно и неловко. Раскаиваясь въ томъ, что пріѣхалъ къ Симеоновскимъ, онъ ждалъ конца обѣда, чтобы собраться назадъ въ гимназію. И только одно было обстоятельство, которое онъ поспѣшилъ объяснить себѣ, какъ намекъ на то, что онъ здѣсь не лишній: когда онъ, часу въ шестомъ, уходилъ отъ Симеоновскихъ и подошелъ проститься съ Милочкой, она, подавая ему руку, тихо сказала:
— А вы, monsieur[4] Сомовъ, будете въ среду въ театрѣ?
— О, да! конечно… безъ сомнѣнія…
Это ему очень польстило, — точно такъ-же, какъ и приглашеніе, которое сказала ему Милочка, когда онъ былъ уже въ прихожей и надѣвалъ пальто:
— Пожалуйста, не забывайте насъ, monsieur[4] Сомовъ…
Былъ уже девятый часъ, когда Сомовъ, долго пробродивъ по улицамъ, вернулся въ гимназію. Въ тускло-освѣщенномъ, широкомъ корридорѣ, гдѣ гулко раздавались шаги, ему встрѣтился Баскаковъ.
— Ну, что? какъ?
— Ничего, хорошо, — слукавилъ Сомовъ и забрался въ большой классъ, гдѣ пристроился на партѣ подъ лампой.
Разсказать Баскакову всю правду, — конечно, было неловко. Да ему и не до того было. Вообще, онъ не былъ расположенъ къ бесѣдѣ. Ему хотѣлось побыть наединѣ съ самимъ собою. Онъ вынулъ изъ кармана записную книжку и карандашикъ и не замѣтилъ, какъ Баскаковъ примостился тутъ-же, на задней партѣ, и, положивъ руки на столъ, склонилъ на нихъ голову, какъ на подушку. Но, не успѣвъ еще задремать, Баскаковъ разсмѣялся. Сомовъ оглянулся и, къ удивленію своему, увидѣлъ лицо товарища съ широкой, веселой улыбкой.
— О чемъ ты? — спросилъ онъ его.
— Ты тамъ, кажется, стихи сочиняешь?
— А ты почемъ знаешь?
— Да как-же! Сейчасъ цѣлую строчку вслухъ произнесъ: «Улыбка — облака полетъ»…
— Да, да! — оживился Сомовъ. — Ты послушай:
Тотъ блескъ очей — свѣтилъ сіянье.
Улыбка — облака полетъ,
Чело — въ ночи небесъ мечтанье,
И какъ эѳиръ — ея дыханье,
И очи — какъ лазури сводъ…
— Ага! — коротко и тихо вставилъ Баскаковъ, — теперь понимаю.
— Да-да, понимай! — подхватилъ Сомовъ. — Это — удивительное, замѣчательное существо… А какой отецъ, еслибъ ты зналъ! Циникъ, въ халатѣ обѣдаетъ… гадости говоритъ… За обѣдомъ рыгнулъ и говоритъ: «Чортъ знаетъ, что такое! не успѣешь съѣсть что-нибудь, какъ ужъ сейчасъ всему Петербургу извѣстно!..» Фу! просто, скверно даже!.. И она должна рости у такого отца… постоянно видѣть его… постоянно! Это ужасно! Нѣтъ, надо ее вырвать изъ этой тины. У нихъ какой-то начальникъ отдѣленія — важный господинъ. Какія-то понятія, понимаешь-ли… особенныя… чиновничьи… Я рѣшительно этого не допущу… Впрочемъ, что я? кто я?
Онъ махнулъ рукой и снова началъ патетически декламировать свои стихи:
Нѣтъ, муза, смолкни! Для нея-ли,
Печальная. ты суждена?..
Въ это время въ корридорѣ раздался звонокъ, и Баскаковъ, со вздохомъ облегченія, прошепталъ:
— Слава Богу! спать! наконецъ-то!
Вскорѣ они очутились въ спальнѣ. Не прошло и десяти минутъ, какъ Баскаковъ уже храпѣлъ со свистомъ и причмокиваньемъ. Но Сомову не спалось. Ему вспоминался минувшій день — и Милочка со своимъ чистымъ, радостнымъ взглядомъ, и Симеоновскій съ висячими баками и грубою рѣчью; вспоминалось ему и приглашеніе Людмилы Павловны не забывать ихъ, и при этомъ сердце его исполнялось чувствомъ благодарнымъ, отраднымъ; вспоминались ему и суетливыя улицы, пестрѣвшія экипажами, лошадьми и прифранченными визитерами… Какъ они всѣ неслись, торопились, — точно спѣшили дѣло дѣлать!.. Да и самъ-то онъ спѣшилъ, погонялъ извозчика, словно за дѣломъ… Это еще первый разъ въ жизни. И къ чему это? Никакой торжественности въ душѣ… Праздникъ, этотъ великій день искупленія грѣховъ всего міра, — такой-же суетливый, какъ и будній день… И вдругъ его благодушное настроеніе перешло въ злобное чувство противъ Петербурга, который онъ всегда такъ не любилъ, куда заброшенъ былъ насильственно и съ которымъ въ нѣсколько лѣтъ не могъ сжиться…
И вспомнилась ему Пасха въ другомъ мѣстѣ, въ его родномъ Лопатинѣ. Тамъ люди цѣльнѣе, проще, чище, тамъ они истинно вѣруютъ, искренне радуются, ликуютъ… Въ чистыхъ кафтанахъ и красныхъ сарафанахъ идутъ они къ заутрени, призываемые колокольнымъ звономъ, что разносится бодро и ясно въ ночномъ воздухѣ. Тамъ не видно въ церкви толкотни, не слышно криковъ изъ-за мѣста, изъ боязни быть придавленнымъ. Тамъ молящіеся стоятъ чинно, и крестятся истово, и шепчутъ слова молитвъ, и кладутъ въ кружку трудовой грошъ. Тамъ служба простая, безъ дьякона, безъ пѣвчихъ; поетъ на клиросѣ всякій, кто хоть сколько-нибудь знаетъ пасхальные напѣвы. Ахъ, какъ теперь тамъ должно быть хорошо, среди весны, пробуждаемой волнистымъ звономъ колоколовъ! И какъ потянуло его туда, въ эту церковь, съ ея бѣлыми, голыми стѣнами и блѣднымъ, выцвѣтшимъ иконостасомъ, съ нестройнымъ пѣніемъ клироса и дребезжащими возгласами Лопатинскаго священника Ѳедора Васильевича, этого скромнаго смуглаго труженика, держащаго въ грубой, заскорузлой рукѣ крестъ и осѣняющаго имъ народъ. Сразу нахлынувшимъ ему въ душу, какимъ-то тоскливымъ, ноющимъ чувствомъ повлекло его мысленно въ родной домъ. Тамъ все ужъ давно готово къ встрѣчѣ иконъ и духовенства: въ залѣ поставленъ въ углу столикъ, покрытый бѣлою салфеткой, на стульяхъ расположены круглыя желѣзныя мѣры, наполненныя рожью, овсомъ, картофелемъ. На нихъ будутъ поставлены церковные образа и хоругви, чтобы Господь благословилъ и хлѣба на будущее лѣто. И раздадутся здѣсь тѣ-же дребезжащіе возгласы священника и нестройное пѣнье доморощеннаго хора. Одинъ только визитъ ожидается тутъ: соберутся сюда лопатинскіе крестьяне и наполнятъ весь домъ запахомъ дегтярныхъ сапогъ и будутъ христосоваться съ папой и мамой, и съ нимъ, Колей…
Какъ все тамъ просто, задушевно, какъ все исполнено торжественности и благоговѣнія къ наступившему дню… Какъ все близко и дорого сердцу Сомова, и какъ, напротивъ, весь этотъ, только-что минувшій день чуждъ ему и новъ. Тотъ-ли онъ былъ тогда, тамъ, среди этихъ простыхъ людей? Пристало-ли ему это восторганіе хорошимъ бѣльемъ, этотъ барскій тонъ съ извозчикомъ, эти замашки какого-то хлыща, — пристало-ли все это доброму, наивному и мечтательному Колѣ, въ которомъ все — простота, душевная чистота, мягкость сердечная, благородство искреннее?..
Образумься, дитя, образумься, пока еще время не ушло! Пускай столичная суетливость, и ложь, и поддѣльность, и показность, коснувшись сегодня души твоей краешкомъ, проскользнутъ мимо нея, способной на многое доброе и полезное! Пускай ноетъ твое сердце при воспоминаніи о родномъ краѣ, пускай тоска щемитъ его и, вновь приблизивъ тебя къ тѣмъ простымъ людямъ, удалитъ отъ пустоты, и лжи, и порочныхъ слабостей…
Долго лежалъ Сомовъ, въ тоскѣ своей вертясь съ боку-на-бокъ. Но вотъ онъ увидѣлъ, что Баскаковъ проснулся и сѣлъ на кровати.
— Баскаковъ! — окликнулъ онъ его шопотомъ.
— Что?
— Ты не спишь?
— Какъ видишь. — и, сунувъ руку подъ подушку за папиросами, онъ добавилъ, — Надо въ чуланчикъ сходить, покурить.
Когда онъ, накурившись, вернулся, Сомовъ спросилъ его:
— Хорошихъ я тебѣ купилъ?
— Хороши: закуришь — мухи съ потолка валятся.
Кинувшись подъ одѣяло, Баскаковъ плотно закутался въ него. По спальнѣ проносилось съ разныхъ концовъ храпѣнье воспитанниковъ. Лампа, висѣвшая съ потолка, тихо мерцала, разливая блѣдный свѣтъ надъ рядами кроватей.
— Баскаковъ! — позвалъ Сомовъ товарища.
— Что тебѣ?
— Скучно, братъ…
— Вотъ человѣкъ-то! Чего скучать?.. Спи, — проговорилъ Баскаковъ нехотя, и скоро опять стали слышны раскаты его храпѣнья.
Но Сомову долго не спалось. Неотступно стоялъ передъ его глазами образъ бѣлокурой Милочки, преслѣдуя каждый его вздохъ, каждую мысль радостнымъ, свѣтлымъ взглядомъ…