Первое счастье (Крестовская)/ДО

Первое счастье
авторъ Мария Всеволодовна Крестовская

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru • (Картинки с натуры).

М. В. Крестовская

Сынъ. — Немудреные. — Семейныя непріятности. — Имянинница. — Сонъ въ лѣтнюю ночь. — Дѣти. — Первое счастье. С.-ПЕТЕРБУРГЪ Типографія М. М. Стасюлевича, В. О., 5 л., 28 1896

ПЕРВОЕ СЧАСТЬЕ.
(Картинки съ натуры).

То было раннею весной... I.

Алеша и Зина Савельевы еще очень юны; одному едва минуло 22 года, другой всего 18, а между тѣмъ уже пятый день, какъ они женаты. Впечатлѣніе этого прекраснаго дня, который какой-то таинственной и властной силой навѣки связалъ ихъ, было въ нихъ еще такъ живо, что они помнили всякую, самую мелкую, подробность его и до сихъ поръ имъ еще не наскучило говорить о немъ.

Когда послѣ пыльныхъ, душныхъ вагоновъ, они очутились, наконецъ, на огромномъ американскомъ пароходѣ, и Алеша снова увидѣлъ свою милую, родную Волгу, они почувствовали себя еще радостнѣе и счастливѣе, хотя и раньше были очень счастливы; но запасъ этого перваго ликующаго счастья былъ въ нихъ еще такъ великъ, что сознаніе его все росло и росло отъ каждаго новаго впечатлѣнія, новаго мѣста, новой встрѣчи, отъ каждаго взгляда другъ на друга…

Сейчасъ лицо Алеши было немного блѣдно и взволнованно, а глаза свѣтились мягкимъ, влажнымъ блескомъ.

Видъ этихъ родныхъ мѣстъ, гдѣ онъ не былъ больше двухъ лѣтъ, охватывалъ его глубокимъ растроганнымъ чувствомъ, и слезы, счастливыя и радостныя, какъ и все въ эти прекрасные дни, невольно набѣгали ему на глаза.

Волга, искрясь и блестя на солнцѣ, широкой, могучей полосой уходила въ прозрачную даль. Онъ, молча, не отрывая взгляда, смотрѣлъ на бѣжавшіе мимо берега, покрытые молодой, сочной, еще пропитанной смолистымъ запахомъ зеленью, и эти берега, эта дорогая ему рѣка, на которой онъ родился и выросъ, казались ему живыми, старыми друзьями, любовно встрѣчавшими его теперь.

Видѣть все это, быть здѣсь, чувствовать это, у него была положительно потребность, разроставшаяся въ болѣзненную тоску, въ тѣ времена, когда онъ надолго лишался того. Подъ конецъ этихъ двухъ лѣтъ, что ему пришлось прожить въ Петербургѣ, для окончанія университета, его уже начало такъ сильно тянуть «домой», въ деревню что онъ доходилъ порой до мучительнаго состоянія. Алеша чувствовалъ, что изъ него никогда не выйдетъ городского жителя, потому что въ самой натурѣ его уже лежала страсть къ землѣ. Отецъ его, всю жизнь прожившій, хозяйничая, въ деревнѣ, старался и въ сынѣ развить ту же любовь къ роднымъ мѣстамъ, къ родному дѣлу, чтобы впослѣдствіи имѣть въ немъ ненастоящаго помощника, который не передалъ бы имѣнія въ наемныя руки, а продолжалъ бы самъ, любя, работать надъ нимъ.

И теперь, когда на Алешу снова пахнуло знакомымъ воздухомъ родныхъ полей, онъ почувствовалъ въ себѣ столько молодой, горячей силы, столько страстнаго желанія скорѣе приняться за работу, что онъ понялъ еще живѣе, какъ глубоко вкоренилась въ него эта любовь.

Онъ смотрѣлъ на свою милую Волгу и думалъ, какъ теперь ждутъ ихъ тамъ, «дома», какъ волнуются, считая часы, отецъ, тетка, сестры, старая Мироновна. Думалъ, какъ снова увидитъ свой милый домъ, садъ, въ которыхъ зналъ и помнилъ всякій уголокъ. Теперь хлѣба давно уже взошли, все зеленѣетъ, жаворонки поютъ… Отецъ пишетъ — всходы чудесные… Шутка ли, два года полей не видалъ, въ порядочномъ настоящемъ лѣсу не былъ… Да, вотъ онъ, наконецъ, снова и навсегда уже возвращается въ свое родное гнѣздо и не школьникомъ, какъ прежде, а взрослымъ, самостоятельнымъ «женатымъ» человѣкомъ. Сознаніе, что онъ «женатъ», что на его заботахъ и отвѣтственности лежитъ другая, дорогая ему, жизнь, придавало Алешѣ какую-то особенную бодрость и энергію и онъ крѣпко сжималъ маленькую, теплую ручку жены, любя ее въ эти минуты, кажется, еще больше, какъ свою будущую помощницу и подругу, какъ мать своихъ будущихъ дѣтей, которыя, выросши, станутъ впослѣдствіи такими же ему помощниками, какимъ будетъ теперь онъ самъ своему отцу.

Зина, молча, стояла рядомъ съ мужемъ. Ея розовое, миловидное личико, оттѣненное еще дѣтскимъ, нѣжнымъ, какъ у спѣлаго персика, пушкомъ, было радостно и оживленно, и по немъ блуждала безсознательная улыбка, которая не сбѣгала съ него почти всѣ эти дни. Она инстинктивно угадывала по выраженію глазъ Алеши и по рукѣ его, взволнованно и нѣжно сжимавшей ея руку, что въ душѣ его творится что-то хорошее, хотя не совсѣмъ ясное ей, и молчала, боясь помѣшать ему какимъ-нибудь пустымъ, неосторожнымъ словомъ…

Въ ней, видъ этой Волги, прекрасной, но еще чужой, не поднималъ пока никакого растроганнаго чувства. Она почти ни о чемъ не думала, ничего не желала и просто глядѣла съ быстрымъ, все разомъ улавливающимъ любопытствомъ, на все, что происходило кругомъ. Ея занимали и пассажиры, и матросы въ красныхъ, удивлявшихъ ее, рубашкахъ, и свѣтлая, блестящая, какъ расплавленное серебро, полоса воды, рябившаяся на солнцѣ и точно бѣжавшая слѣдомъ, за ихъ пароходомъ, и все казалось ей такъ ново, такъ интересно и прекрасно, что она сама не знала, чѣмъ ей любоваться, на что больше всего смотрѣть.

II.

На пароходѣ всѣ скоро замѣтили эту пару и заинтересовались ими.

Они были такъ искренно счастливы, такъ откровенно влюблены и такъ молоды при этомъ, что имъ даже не приходило въ голову прятать свою любовь отъ любопытныхъ чужихъ глазъ и хоть при другихъ притворяться болѣе сдержанными и холодными.

— Вы, навѣрное, молодые? — спрашивали ихъ нѣкоторые почти съ завистью.

— О, да, — радостно отвѣчали они, — мы всего недѣлю, какъ женаты!

— Ну, вотъ видите! — замѣчали имъ тогда такимъ тономъ, точно имъ же самимъ желая объяснить причину ихъ непозволительнаго, дразнящаго другихъ, счастья. И тѣмъ не менѣе въ этомъ молодомъ счастьѣ было столько привлекающей къ себѣ прелести, что всѣ относились къ нимъ съ какой-то особенной нѣжностью, невольно симпатизируя имъ, начиная отъ капитана, серьезнаго, спокойнаго человѣка, съ сильно загорѣвшимъ лицомъ, и до пароходной прислуги включительно, которая, казалось, прислуживала имъ съ большимъ удовольствіемъ, чѣмъ всѣхъ прочимъ. Ѣхать до ихъ «Яблонь» имъ приходилось больше трехъ сутокъ, но къ концу перваго же дня они со всѣми уже перезнакомились и осмотрѣли весь пароходъ, который капитанъ, желавшій доставить Зинѣ удовольствіе, вызвался показать имъ.

Они лазили наверхъ, спускались внизъ, осмотрѣли третій классъ, кухни, помѣщеніе для матросовъ и даже добросовѣстно пересмотрѣли всѣ машины, которыя почему-то привели Зину въ полный восторгъ. Ея синее съ бѣлыми горошками и ремневымъ кушакомъ платье и широкая бѣлая соломенная шляпа мелькали то тутъ, то тамъ, все время рука-объ-руку съ Алешей, и не только въ ихъ лицахъ, улыбкахъ и голосѣ, но даже и въ самомъ донышкѣ этой свѣтлой шляпы было что-то счастливое и жизнерадостное. Но какъ ни весело было осматривать съ любезнымъ капитаномъ пароходъ и разговаривать съ пассажирами, а вдвоемъ имъ все-таки казалось еще лучше. И отойдя куда-нибудь въ сторону, гдѣ къ нимъ не обращались поминутно съ разными вопросами, они по цѣлымъ часамъ простаивали у борта парохода и, перегнувшись черезъ него, смотрѣли въ темную глубь воды, въ которой могучія колеса ихъ парохода поднимали цѣлые каскады клокочущей пѣны. Медленно плылъ мимо нихъ высокій гористый берегъ, покрытый, большею частью, лѣсомъ, издали казавшимся мелкимъ, кудрявымъ кустарникомъ. По нѣсколько верстъ подъ-рядъ, шли горы одинаковой формы и разрѣза, напоминая собой то огромныя, разрѣзанныя пополамъ краюхи хлѣба, то остроконечныя шапки-боярки, то переходя вдругъ въ обрывистые мѣловые утесы. Поминутно мелькали на нихъ деревни и села съ бѣлыми церковками на краю и съ строящимися внизу у берега баржами.

Порою навстрѣчу имъ попадались другіе пассажирскіе пароходы, съ которыми ихъ «ревунъ» обмѣнивался своимъ зычнымъ, густымъ привѣтомъ. Тогда всѣ, кто былъ на палубѣ, начинали махать платками, шляпами, наводить бинокли, и оттуда имъ отвѣчали тѣмъ же.

И Зина тоже радостно махала и кланялась кому-то, точно тамъ сидѣли все ея лучшіе друзья и знакомые.

— Знаешь! — говорила она мужу, — тутъ всѣ точно родные между собой! Такъ хорошо!

Но наступали сумерки. Небо изъ ярко-синяго, жаркаго, переходило, какъ бы охлаждаясь постепенно, въ блѣдный зеленовато-голубоватый тонъ, и рѣдкія вечернія звѣзды слабо вспыхивали и серебрились въ немъ.

Алеша и Зина сидѣли, молча, прижавшись другъ къ другу, и почти не говорили, обмѣниваясь только короткими, отрывистыми замѣчаніями, въ которыхъ уже привыкали понимать другъ друга съ полслова.

Алеша всегда особенно любилъ свою милую Волгу въ это время сумерокъ, когда, какъ бы уставъ за длинный рабочій день, она точно начинала медленно успокоиваться, и отъ воды и береговъ вѣяло какой-то задумчивой, нѣжной грустью и прохладной тишиной… Всѣ звуки на ней затихали, и только порой съ плывшихъ мимо плотовъ доносилась негромкая, заунывная пѣсня…

И настроеніе природы невольно сообщалось и людямъ; даже розовое беззаботное личико Зины слегка блѣднѣло, и тихо сжимая руку мужа, молча, смотрѣла она на закутывающуюся все больше, сѣроватой дымкой даль береговъ. И вдругъ откуда-то, словно совсѣмъ близко, изъ-за прибрежныхъ кустовъ раздались трели соловья… Раздались и оборвались черезъ минуту, гдѣ-то уже далеко за горой, которую обогнулъ пароходъ… Но снова, точно подхваченныя уже другимъ, зазвучали онѣ у слѣдующей горы и то обрывались и замирали въ воздухѣ, то вновь неслись съ береговъ.

А сумерки наползали все больше и больше, и въ сгустившемся воздухѣ уже нельзя было отличить зелени лѣса отъ свѣтлаго прибрежнаго песку; даже красныя рубашки барочниковъ, ярко вырѣзывавшіяся днемъ на солнцѣ, сливались теперь въ общій темный тонъ. Небо совсѣмъ потемнѣло, и милліоны звѣздъ лучились и переливались въ немъ золотистымъ блескомъ. Онѣ отражались въ спокойной, точно застывшей глади рѣки и, казалось, тонули гдѣ-то въ ея таинственной глубинѣ…

На плотахъ зажглись огоньки, и слѣдъ отъ нихъ тянулся по водѣ длинными, красными, дрожащими полосками, а разложенные рыбаками кое-гдѣ по берегу ночные костры вспыхивали отъ колебанія теплаго, чуть струившагося, воздуха красноватымъ пламенемъ и освѣщали на мгновеніе темные силуэты сидѣвшихъ подлѣ нихъ людей.

III.

И Зина думала: кто эти люди, откуда они и что они тамъ дѣлаютъ?.. И что дѣлается теперь также дома, въ Петербургѣ… Вѣрно, сидятъ въ столовой и говорятъ о ней, Зинѣ… Давно ли, кажется, была она вмѣстѣ съ ними, видѣла ихъ лица, говорила съ ними… И вотъ она уже далеко, далеко отъ нихъ, и Богъ вѣсть, когда снова увидитъ ихъ всѣхъ… Ей вспоминалось лицо старшей сестры, которая воспитала ее въ своей семьѣ, послѣ смерти родителей, и вспоминалось это лицо не такимъ спокойнымъ, какъ бывало въ обыкновенное время, а такимъ, какъ оно было въ ту послѣднюю минуту, когда она такъ горячо обняла ее передъ третьимъ звонкомъ и заплакала… Увидѣвъ тогда это милое ей лицо такимъ взволнованнымъ, плачущимъ, Зина и сама, несмотря на всю радость этого дня, вдругъ зарыдала и почувствовала, что ей стало такъ больно, больно на сердцѣ, что почти даже ужъ лучше остаться… Но кто-то приподнялъ ее, и она не замѣтила, какъ очутилась на узенькой платформѣ вагона, и поѣздъ двинулся… И все, что было подлѣ, всѣ, кто до сихъ поръ окружалъ ее въ жизни, стали отодвигаться, отодвигаться, пока не скрылись совсѣмъ, а съ ней остался только одинъ Алеша… И ей стало и радостно, и страшно. Радостно оттого, что она осталась теперь уже навсегда, на всю жизнь со своимъ ненагляднымъ Алешей, и страшно оттого, что всѣ другіе родные вдругъ какъ бы ушли отъ нея куда-то… и, быть можетъ, тоже навсегда…

Но Алеша точно понялъ ея мысли. Онъ обнялъ ее и крѣпко, крѣпко прижалъ къ себѣ, точно, молча, одной силой своей любви, говоря ей, чтобы она ничего не боялась, ни о чемъ не тревожилась, что теперь онъ ея защитникъ, ея другъ, ея мужъ и одинъ замѣнитъ ей собой всѣхъ, кого она оставила ради него. И страхъ ея прошелъ, и даже грустно больше не было, хотя она только что разсталась со всѣми, кого любила до сихъ поръ, съ кѣмъ провела свою коротенькую жизнь… Было только немножко совѣстно за то, что не было грустно… но и это скоро прошло, и осталась только радость, та прекрасная, полная любви и счастья радость, которая являлась для нея въ эти дни во всемъ, что она видѣла, думала и чувствовала… Да было еще другое, немножко застѣнчивое и смѣшливое чувство отъ сознанія своего новаго положенія «жены». Когда она вспоминала, что она «жена», что у нея есть «мужъ», ей становилось и смѣшно, и совѣстно, и вдругъ какъ-то ужасно странно. Все казалось, что это, точно, неправда, а такъ что-то въ родѣ шутки, которая скоро кончится, и тогда всѣ начнутъ надъ ней смѣяться за то, что она повѣрила этой шуткѣ. И каждое утро, какъ только она открывала глаза, Зина тотчасъ же вспоминала эту смѣшную, странную новизну своего положенія, и каждое утро удивлялась и спрашивала, почти не вѣря самой себѣ:

— Неужели это правда?

А давно ли, кажется, они боялись, что имъ не позволятъ жениться! Когда, два года тому назадъ, они впервые заговорили объ этомъ, ихъ всѣ подняли на смѣхъ, и никто не хотѣлъ вѣрить, чтобы ихъ любовь могла бы быть серьезна.

— Да вѣдь вы же дѣти! — говорили имъ, стараясь убѣдить ихъ самихъ, что это просто ребяческое воображеніе, которое пройдетъ само собой раньше, чѣмъ имъ даже позволятъ жениться.

Алешу тогда страшно оскорбило это всеобщее недовѣріе и шутливыя насмѣшки, которыми «старшіе» встрѣтили его первое предложеніе, тогда какъ онъ считалъ его въ душѣ самымъ важнымъ шагомъ своей жизни. Онъ уговорилъ Зину ни о чемъ больше не просить и даже не говорить пока.

Но чрезъ годъ и сами старшіе начали убѣждаться, что это «ребяческое воображеніе въ дѣтяхъ» не только не проходитъ, но, наоборотъ, все крѣпнетъ и усиливается, такъ что когда черезъ два года потомъ Алеша повторилъ свое предложеніе роднымъ Зины — надъ ними уже не смѣялись и не убѣждали ихъ больше, что они еще «дѣти».

Да въ сущности, кромѣ ранней молодости жениха и невѣсты, никакихъ другихъ соображеній къ препятствіямъ и не было. Самое непріятное было то, что молодые рѣшили жить въ деревнѣ, такъ какъ Алеша, несмотря на всѣ уговоры, не хотѣлъ и слышать о службѣ въ Петербургѣ, а Зина, которая вся была подъ его вліяніемъ, во всемъ съ нимъ соглашалась.

Зина была та чистая, непочатая страничка, на которой жизнь еще не успѣла начертать ничего своего собственнаго, и на которой потому тѣмъ легче было потомъ чертить мужу все, что онъ захочетъ. Она до сихъ поръ была еще совсѣмъ ребенкомъ, несмотря на свои 18 лѣтъ, и это невольно смущало ея родныхъ, и они боялись отпустить ее одну, не знавшую ни жизни, ни людей, такъ далеко и въ чужую, новую ей семью. Но сама Зина ничего не боялась, ни надъ чѣмъ не задумывалась; она знала, что съ Алешей ей вездѣ будетъ хорошо. Зато Алеша за эти два года уже пересталъ быть тѣмъ застѣнчивымъ, безусымъ мальчикомъ, какимъ казался въ то время, когда сдѣлалъ Зинѣ первое предложеніе. Онъ точно весь выросъ, окрѣпъ, возмужалъ, и въ его молодомъ, нѣжномъ лицѣ, на которомъ уже пробилась кудрявая, золотистая бородка, было замѣтно такое вдумчивое, серьезное выраженіе, которое невольно внушало къ нему довѣріе. И часто Елена Николаевна, старшая сестра Зины, говорила, что не будь Алеша такимъ, какъ онъ есть, ей гораздо страшнѣе было бы отпустить съ нимъ такъ далеко свою младшую сестренку, по отношенію къ которой она привыкла чувствовать себя отвѣтственной.

Всѣ пріятельницы Зины тоже удивлялись, какая ей охота ѣхать жить въ деревню, когда ихъ средствъ отлично хватило бы и на Петербургъ.

— Вѣдь ты соскучишься! — говорили онѣ ей, готовые заранѣе сожалѣть ее: — подумай сама, ни общества, ни театровъ, ничего! Одни мужики да бабы! Можно умереть со скуки!

Но Зина только смѣялась въ отвѣтъ и безсознательно повторяла Алешины слова.

— Вотъ вздоръ! — Какъ же другіе-то, живутъ же? Алеша даже говоритъ, что настоящая, осмысленная жизнь именно въ деревнѣ-то только и возможна, а не здѣсь, въ городѣ, гдѣ всѣ только думаютъ что о визитахъ да удовольствіяхъ!

Тогда ее начинали пугать семьей.

— Вѣдь ты подумай: отецъ, тетка, двѣ сестры, братъ! Развѣ возможно со всѣми поладить! Непремѣнно начнутся недоразумѣнія и ссоры!

Но Зина и семьи не боялась, и была увѣрена, что отлично со всѣми уживется. Всѣ они, навѣрное, такіе же хорошіе, какъ и самъ Алеша. Съ отцомъ и теткой его она уже знакома. Они нарочно пріѣзжали полгода тому назадъ, чтобы познакомиться съ ней, и въ нѣсколько дней она такъ къ нимъ тогда привыкла, какъ еслибы они, дѣйствительно, были бы всегда ея родными, которыхъ она знала съ дѣтства.

Какъ сейчасъ помнитъ она тотъ день, когда Алеша впервые привезъ ихъ къ нимъ.

Алексѣй Егорычъ, его отецъ, былъ такой славный, огромный, и лицо у него было такое хорошее, доброе, бородатое, красное; Зинѣ всегда почему-то такія лица ужасно нравились. Она сразу почувствовала къ нему довѣріе и симпатію и тутъ же рѣшила, что искренно полюбитъ его и что съ нимъ ей будетъ отлично.

Алексѣй Егорычъ сейчасъ же назвалъ ее дочкой, нѣжно, какъ маленькую, погладилъ по головкѣ и такъ при этомъ добродушно и громко разсмѣялся, что Hélène даже вздрогнула. Но ей, Зинѣ, онъ только еще больше отъ этого понравился, И тетка Алешина тоже ей очень понравилась, хотя въ первую минуту показалась ужасно смѣшной и некрасивой, но вглядѣвшись, она поняла, что это она только кажется такой отъ старомоднаго фасона платья и прически, а на самомъ дѣлѣ, и она тоже прелесть и тоже такъ хорошо, добродушно смѣется. Какъ засмѣется, такъ глазки у нея станутъ маленькіе, а носикъ совсѣмъ кверху вздернется, и вокругъ него такія смѣшныя, добрыя морщинки запрыгаютъ, что такъ и хочется расцѣловать ее.

Hélène они не то чтобы не понравилась, а такъ… Зина слышала потомъ, какъ сестра говорила своему мужу.

— Хорошіе, кажется, люди, но ужасные провинціалы!

Когда подавали чай, Зина замѣтила, какъ ихъ лакей Александръ, съ тупой, надменной физіономіей, за которую Зина всегда терпѣть его не могла, а знакомые называли его министромъ, съ пренебреженіемъ оглядывалъ ея будущую родню, и особенно руки тети Лизы, когда она брала свою чашку. Правда, руки у нея были большія, красныя и въ коротенькихъ, на двухъ пуговицахъ, перчаткахъ, какія у нихъ въ Петербургѣ носятъ однѣ горничныя.

На одну минуту Зинѣ пришло-было въ голову, не стыдится ли и Алеша своихъ старомодныхъ родственниковъ, потому что она замѣтила, что даже Hélène слегка какъ будто покраснѣла, когда во время ихъ визита пріѣхала вдругъ одна изъ ея петербургскихъ знакомыхъ барынь. Но Алеша глядѣлъ и на отца, и на тетку такимъ любующимся, нѣжнымъ взглядомъ, что Зина поняла, что ему даже и въ голову подобной мысли не можетъ прійти. Онъ встрѣтился съ Зиной глазами, и его любующійся, радостный взглядъ сказалъ ей:

«Видишь, какіе они у меня оба славные. Вѣдь я тебѣ предсказывалъ, что ты ихъ сейчасъ же полюбишь!»

И Зина тоже радостно улыбнулась и отвѣтила ему глазами:

«Да, да, это правда, прелесть какіе, и я тебя теперь еще больше люблю, и всѣмъ намъ отлично, отлично будетъ вмѣстѣ».

Когда они уѣхали, и Аркадій, мужъ Hélène, началъ надъ ними подтрунивать и передразнивать, какъ Алексѣй Егорычъ громко, на всю гостиную, хохочетъ, а тетушка Елизавета Егоровна говоритъ на каждомъ шагу: «не безпокойтесь, пожалуйста!» — то Зина такъ разобидѣлась, что чуть не расплакалась. Hélène даже приревновала ее потомъ немножко къ новымъ родственникамъ.

Провинціалы! — что же такое, что провинціалы, точно въ провинціи не такіе же люди живутъ! Вонъ Алеша говоритъ, что тамъ народъ гораздо даже лучше, проще, сердечнѣе, а ужъ онъ знаетъ, ея милый Алеша, онъ все знаетъ! И ей гораздо страшнѣе было бы ѣхать теперь, еслибы его родные не были такими «провинціалами»; еслибы Алексѣй Егорычъ смѣялся бы тихо и рѣдко и курилъ бы тонкія сигары, какъ Аркадій, а тетя Лиза говорила бы по-французски и носила бы модныя перчатки. Совсѣмъ бы даже это къ нимъ и не шло бы. Теперь по крайней мѣрѣ чувствуешь себя съ ними такъ легко, просто: что ни скажешь, все хорошо, они ни за что не осудятъ; а тогда все нужно было бы обдумывать да сдерживать себя! Вотъ только сестры его! Одна-то, положимъ, еще дѣвочка и братъ тоже мальчикъ, гимназистъ, — этихъ она не боится — а вотъ старшая, ровесница ея, та какая? Можетъ быть, злая, пожалуй, и, дѣйствительно, начнетъ ихъ ссорить, сплетничать… да нѣтъ, глупости, развѣ Алешина сестра можетъ быть дурной и злой, когда всѣ они такіе хорошіе! Навѣрное, тоже отлично уживутся, еще и подругами потомъ будутъ! Алеша ее очень любитъ и хвалитъ. Онъ ей не разъ говорилъ: «Лизокъ у меня славный паренекъ!» — А ужъ если онъ это говоритъ, значитъ такъ оно и есть, только какъ это онъ смѣшно ее называетъ «паренекъ!» По карточкѣ она и вправду на деревенскаго мальчика похожа. Широкая вся какая-то, и лицо широкое, и носъ широкій, и талія широкая, а все-таки же даже и на карточкѣ славная. Но по карточкамъ что поймешь, карточки мертвыя; вотъ и свою она имъ тогда послала. Hélène сама возила ее къ Бергамаско, и платье нарочно для этого даже заказывали, бѣлое все, съ прошивками. Нарядили ее тогда, какъ куколку, и повезли въ фотографію. И возились же они тамъ надъ ней — и Бергамаско, и Hélène, то складочку обдернутъ, то волосокъ поправятъ, то голову повернутъ, даже устали всѣ, подъ-конецъ! Зато карточки удались, восхитительно! Такая она вышла на нихъ хорошенькая, что сначала самоё себя было даже не узнала. Всѣ пришли въ восторгъ отъ нихъ, только одинъ Алеша почему-то остался ими недоволенъ и не хотѣлъ посылать:

— Совсѣмъ, говоритъ, превратное представленіе дадутъ!

Hélène даже немножечко обидѣлась на него тогда, но карточки все-таки послали. Только, дѣйствительно, онѣ вѣрно дали о ней «превратное представленіе», потому что какъ тетя Лиза увидѣла ее, такъ сейчасъ же сказала:

— Ну, слава Богу, нисколько, на свой портретъ непохожа!

«Ахъ, ужъ доѣхать бы скорѣй, увидѣть ихъ всѣхъ, и ихъ, и домъ, и садъ… Алеша говоритъ, что у нихъ и деревня, и садъ весь въ яблоняхъ, а яблони всѣ въ цвѣту! Вотъ прелесть-то!»

И Зина чему-то радостно засмѣялась и протянула мужу руку.

— Вонъ, посмотри, — сказалъ ей Алеша, — какъ мѣсяцъ на водѣ играетъ…

Они встали со своего мѣста и начали ходить по палубѣ.

Все было тихо кругомъ, окна каютъ были темны, только въ залѣ, ярко освѣщенной электричествомъ, играла въ карты какая-то запоздавшая компанія, да слышался мѣрный, неторопливый голосъ матроса, вымѣрявшаго на кормѣ глубину воды.

Горы огромными темными глыбами вырисовывались на звѣздномъ небѣ… Ночь была тихая, теплая, вся полная безмолвной прелести, и Алешѣ жаль было уходить отъ нея въ маленькую, душную каюту. Онъ обнялъ жену, и они, молча, смотрѣли, какъ скользилъ и рябился по водѣ лунный свѣтъ…

IV.

Утромъ Зина, намѣревавшаяся было встать вмѣстѣ съ Алешей, чуть не съ восходомъ солнца, проспала довольно долго, и когда она вышла въ зало, то большинство публики уже отпило чай и, въ ожиданіи Казани, высыпало на палубу.

Въ залѣ сидѣли только тѣ три дамы, съ которыми Зина наиболѣе разговорилась вчера.

Одна изъ нихъ, особенно ей понравившаяся, была старушка въ черной шелковой мантильѣ и въ черномъ же кружевномъ чепчикѣ съ лиловыми лентами. Все въ ней — и этотъ чепецъ, и маленькія, старческія ручки въ вязаныхъ митэнгахъ, и беззубый ротикъ, — все было какъ-то необыкновенно миловидно и опрятно. Она везла изъ Москвы, на вакацію, къ себѣ въ деревню своего внука, маленькаго шустраго кадета, который постоянно пугалъ ее, то взбираясь на бортъ, то исчезая гдѣ-то внизу третьяго класса, и на котораго она, видимо, не могла достаточно налюбоваться. Эта старушка съ самаго начала такъ участливо разспрашивала Зину, съ такой доброй, улыбкой смотрѣла на нее, что Зина охотнѣе еще, чѣмъ всѣмъ другимъ, разсказывала ей и о себѣ, и объ Алешѣ, и о свадьбѣ, и о родныхъ своихъ, словомъ, обо всемъ, что такъ интересовало ее самоё, и о чемъ такъ сочувственно слушала ее старушка. Зато другая дама, болѣзненная и изнуренная, поминутно раздражавшаяся на своего веселаго, здороваго мужа, положительно смущала Зину. Она немножко трусила ее и при ней старалась даже меньше говорить и смѣяться, и отъ всей души жалѣла ея мужа, такого цвѣтущаго и веселаго, но, въ угоду больной женѣ, притворявшагося тоже молчаливымъ и серьезнымъ, что ему, видимо, трудно давалось.

Третья же дама была, наоборотъ, очень полная, добродушная, съ широкимъ, легко потѣвшимъ, лицомъ, которому она старалась придавать сентиментально-мечтательное выраженіе. Ей было на видъ лѣтъ сорокъ, но, судя по ея яркому красному платью и буколькамъ на лбу, она была еще очень не прочь помолодиться и пококетничать. Она тоже ѣхала съ мужемъ, но этотъ мужъ, сутоловатый, съ желчнымъ лицомъ и въ тепломъ ватномъ пальто, несмотря на жаркую погоду, по мнѣнію Зины, гораздо болѣе подходилъ къ болѣзненной, раздражительной Софьѣ Ильинишнѣ, чѣмъ къ толстой, добродушно-сентиментальной Марьѣ Павловнѣ. Зина даже уже дѣлала планы о томъ, какъ хорошо было бы взять и обмѣнять этихъ супруговъ такъ, чтобы доброй Марьѣ Павловнѣ достался бы веселый Николай Васильевичъ, а раздражительной Софьѣ Ильинишнѣ — сердитый, и угрюмый, на всѣхъ смотрѣвшій исподлобья, супругъ Марьи Павловны.

За одинъ день на водѣ Зина загорѣла и еще больше посвѣжѣла и порозовѣла. Лицо ея, незнавшее пудры и только что умытое холодной водой, дышало свѣжестью, а волнистые, слегка вившіеся отъ природы волосы были еще влажны отъ воды и сильнѣе вились на затылкѣ и вискахъ.

Когда она вышла, свѣжая и цвѣтущая, и улыбнулась всѣмъ своей милой жизнерадостной улыбкой — лица другихъ тоже невольно оживились и повеселѣли, и даже въ потухшихъ, суровыхъ глазахъ Софьи Ильинишны мелькнуло что-то мягкое и нѣжное.

— Ну, какъ вы спали? — спросила нѣжно, оглядывая ее всю, полная Марья Павловна.

— Ахъ, отлично! тутъ такъ хорошо спится! — воскликнула Зина, съ молодымъ аппетитомъ принимаясь за свой кофе, который ей казался необыкновенно вкуснымъ.

— Смолоду-то вездѣ спится сладко, — ласково сказала старушка Никулина.

Ей никто ничего не отвѣтилъ. Софья Ильинишна говорила, большей частью, только когда сердилась, а добродушная Марья Павловна была сегодня почему-то не въ духѣ.

Ея супругъ сидѣлъ тутъ же и, закрывшись со стороны дамъ газетой, съ недовольнымъ видомъ отпивалъ большими глотками свой чай.

— А мы вчера долго-долго на палубѣ сидѣли! Ночь была такая чудная… — сказала Зина, никакъ не подозрѣвавшая, что именно это-то и поссорило вчера супруговъ.

— Счастливые! — съ глубокимъ вздохомъ проговорила Марья Павловна; но супругъ ея нервно повернулся на стулѣ, и лицо его стало еще недовольнѣе.

— Ну, послѣ девяти часовъ на палубѣ сидѣть нездорово. Сыро очень дѣлается, — замѣтила старушка Никулина, страдавшая ревматизмомъ.

— Крайне вредно-съ! Крайне-съ! — вдругъ съ какимъ-то сердитымъ оживленіемъ вмѣшался супругъ Марьи Павловны и даже газету отъ себя отбросилъ. — И особенно-съ при грудныхъ болѣзняхъ! Какъ разъ воспаленіе схватишь!

— Ахъ, полно, пожалуйста! — обидчиво заговорила Марья Павловна: --можно было бы одѣться потеплѣе!

— Да-съ, недоставало мнѣ только, съ моимъ плевритомъ, добровольно подвергаться такому риску изъ-за глупыхъ фантазій.

Марья Павловна насмѣшливо передернула плечами и иронически улыбнулась.

— Да вѣдь плевритъ-то у тебя, — сказала она, — семь лѣтъ тому назадъ былъ. При чемъ же онъ тутъ? просто упрямство одно, чтобы на своемъ только поставить!

— Это все равно, когда былъ, слѣды на всю жизнь остаются! — закричалъ еще сердитѣе ея мужъ: — всю жизнь послѣ него беречься приходится! Господа Савельевы, — люди молодые, никакихъ болѣзней еще не имѣютъ удовольствія знать, имъ и игрушки въ руки, а уже намъ съ чего за ними бѣгать, да тоже влюбленныхъ юнцовъ изображать — этого, ужъ извини, матушка, никакъ понять не могу!

Зина немножко испугалась, услыхавъ, что рѣчь свелась вдругъ на нихъ, да еще въ такомъ недовольномъ тонѣ, но въ то же время ей было ужасно смѣшно видѣть, какъ Марья Павловна ссорилась со своимъ супругомъ.

Но Марья Павловна разобидѣлась не на шутку.

— Ахъ, оставь, пожалуйста! — заговорила она, уже чуть не плача: — ты какъ привяжешься, такъ съ тобой не сговоришься! Никто тебя и не проситъ влюбленнаго разыгрывать, а говорятъ только про то, что кисли-кисли въ этой Москвѣ вонючей, а теперь, когда въ кои вѣки разъ собрались, наконецъ, попутешествовать, ѣдемъ по Волгѣ, по такимъ все чуднымъ, поэтическимъ мѣстамъ, и вмѣсто того, чтобы пользоваться случаемъ и наслаждаться природой — опять то же самое, опять только по каютамъ киснемъ!

— Ну, и наслаждайся, матушка, наслаждайся! — визгливо вскрикнулъ мужъ, вскакивая съ мѣста. — Наслаждайся, коли охота есть, а ужъ я для этихъ-то наслажденій старъ сталъ! Подумаешь, луны никогда не видали! Невидаль какая, есть чѣмъ любоваться! Луна какъ луна!

И сердито застегнувъ на всѣ пуговицы свое ватное пальто, онъ закашлялся сухимъ, раздраженнымъ кашлемъ и вышелъ, бросивъ недопитый чай.

Марья Павловна презрительно махнула вслѣдъ ему рукой и ничего больше не сказала.

Первую минуту всѣ неловко молчали. Зинѣ страшно хотѣлось разсмѣяться, но, боясь этого, она всѣми силами сдерживалась и молча допивала свой кофе.

— Ну, куда же вы мужа своего дѣвали? — спросила ее старушка Никулина, видимо, нарочно больше для того, чтобы перемѣнить тему и прервать неловкое молчаніе.

— Ахъ, онъ теперь на палубѣ, Казань караулитъ, какъ она покажется, сейчасъ за мной придетъ! — радостно, сама не зная чему радуется, отвѣтила Зина.

— Счастливые! — сказала опять Марья Павловна и опять глубоко вздохнула и съ печальнымъ видомъ жертвы подняла къ небу глаза.

— Всѣ мы чрезъ это мимолетное счастье прошли! — заговорила вдругъ съ какимъ-то язвительнымъ пренебреженіемъ Софья Ильинишна, все время молча вязавшая голубой гарусный шарфъ.

— Отчего же мимолетное? — удивилась Зина.

Софья Ильинишна горько усмѣхнулась и пожала плечами.

— Оттого, cher enfant, что первую недѣлю каждый бракъ счастливъ!.. а вотъ, что потомъ, будетъ…

— Что же потомъ будетъ? — невольно смущаясь и чувствуя отъ словъ Софьи Ильинишны, какой-то холодъ на сердцѣ, спросила Зина.

— А вотъ поживите съ наше, такъ узнаете! — сказала Софья Ильинишна и разсмѣялась точно съ какимъ-то злораднымъ удовольствіемъ.

Но Марья Павловна остановила ее.

— Ахъ, Софья Ильинишна, къ чему омрачать молодое счастье, — сказала она съ укоромъ.

Старушкѣ Никулиной тоже стало жаль огорчившуюся Зину.

— Не всегда ужъ вѣдь такъ бываетъ, — съ доброй, ободряющей улыбкой сказала она.

— Вотъ мы, съ моимъ старикомъ, ужъ 42-й годъ доживаемъ, — продолжала она, — а, слава Богу ни на что пожаловаться не могу! Пожалуй, и теперь другъ друга-то не меньше, чѣмъ и въ старину, любимъ! Оно, конечно, то была любовь одна, а теперь другая, но по-моему и эта не хуже первой.

— Вотъ видите! — радостно воскликнула Зина, которой, въ ея 18 лѣтъ, эти 42 года казались цѣлой вѣчностью.

— Вотъ видите! — радостно повторила она: — можетъ-быть, и мы также всю жизнь хорошо проживемъ!

Софья Ильинишна недовѣрчиво усмѣхнулась, и съ сомнѣніемъ покачавъ головой, нервно накинула на спицу новую петлю.

— Ну, это ужъ чудо какое-то! И потомъ, знаете, въ этихъ случаяхъ лучше никогда не хвалиться, какъ разъ сглазишь. Я тоже хвалилась! — прибавила она съ насмѣшкой, и въ лицѣ ея мелькнуло горькое, болѣзненное выраженіе.

— Господи, матушка, да Богъ съ вами! — засмѣялась старушка Никулина: — вѣдь моему-то старику седьмой десятокъ на исходѣ, неужели же и теперь, еще сглазить возможно!

— Ахъ, не говорите, не говорите! — раздраженно замахала на нее руками Софья Ильинишна: — всякіе случаи бываютъ! Я знаю случай, когда люди послѣ 35-ти лѣтъ разошлись! Ему ужъ 66 лѣтъ было, дочери ужъ замужемъ были, сыновья взрослые, внуки были, и все-таки же разошлись! И изъ-за какой дѣвчонки-то ничтожной… ихъ же горничная была! Нѣтъ, ужъ не говорите, за нихъ ручаться никогда нельзя! А ужъ такихъ-то случаевъ, что послѣ 15 да 20 лѣтъ расходились, такъ этихъ и не перечесть!

— Ну, ужъ Богъ васъ знаетъ, какая вы невѣроятная, ничему не вѣрите! — недовольно поджимая губы, сказала старушка Никулина. — Конечно, всякіе случаи бываютъ, да вѣдь ужъ не такъ же часто, какъ вы говорите. Этакъ и замужъ никто бы не пошелъ.

— О! пошли бы! можете быть спокойны, что пошли бы! — съ презрѣніемъ разсмѣялась Софья Ильинишна.

Марья Павловна ничего не говорила и только вздыхала глубокими, продолжительными вздохами точно желая сказать ими:

— Ахъ, ужъ мнѣ-то не говорите. Я-то ужъ достаточно все это знаю. На самой себѣ все испытала!

«Неужели это правда?» съ ужасомъ подумала Зина, и на минуту сердце ея заныло какой-то щемящей, непривычной болью, точно отъ предчувствія того ужаснаго и печальнаго, что, по увѣренію Софьи Ильинишны, непремѣнно ожидало ее гдѣ-то въ будущемъ.

Всѣ примолкли; даже старушка Никулина, не на шутку, казалось, растревоженная мрачными предсказаніями разочарованной Софьи Ильинишны, о чемъ-то пригорюнилась.

А Софья Ильинишна, какъ бы удовлетворивъ свою болѣзненную желчь тѣмъ, что отравила спокойствіе другихъ, съ довольнымъ оживленіемъ на лицѣ вязала свой шарфъ, быстрыми нервными движеніями накидывая на спицу петлю за петлей.

«Неужели это правда?» спрашивала себя Зина и растеряннымъ, испуганнымъ взглядомъ обводила всѣхъ этихъ старшихъ, болѣе опытныхъ, чѣмъ она, женщинъ, невольно ища себѣ въ нихъ утѣшенія и ободренія. Но утѣшенія на ихъ лицахъ въ эту минуту было мало… И ей стало такъ тоскливо на душѣ, что она. едва удерживалась отъ слезъ.

Вдругъ маленькая, ведущая на палубу, дверка залы распахнулась, и на порогѣ ея, въ яркой полосѣ свѣта, показался Алеша.

— Зина, — крикнулъ онъ весело, — или скорѣй! Казань!

«Нѣтъ, неправда, неправда!» радостно воскликнула про себя Зина и, разомъ вся просіявъ, съ счастливой улыбкой бросилась навстрѣчу мужу.

V.

Всѣ засуетились и высыпали на палубу. Казань, точно подернутая лиловатой дымкой, вырисовывалась вдали своими высокими остроконечными минаретами, башнями и куполами церквей, золотые кресты которыхъ яркими точками горѣли на солнцѣ. Булакъ же, у котораго устроены пристани, виднѣлся уже совсѣмъ ясно, и съ парохода уже можно было различить ряды его лавокъ и толпу снующаго народа.

Пароходъ весело заревѣлъ, точно издали привѣтствуя берегъ и извѣщая всѣхъ о своемъ благополучномъ прибытіи, и торжественно и красиво вырѣзываясь на синевѣ неба контурами своего бѣлаго трехъэтажнаго корпуса, сталъ медленно подходить къ усыпанной народомъ пристани.

Оттуда ему уже махали платками и шапками.

Тамъ были и пріѣхавшіе встрѣчать и новые пассажиры, и матросы стоявшихъ здѣсь другихъ пароходовъ, и торговки съ огурцами и молокомъ, и какіе-то ребятишки прибѣгавшіе отъ нечего дѣлать къ каждому пароходу и все это, волновалось, шумѣло и двигалось живой, пестрой массой.

— Здравствуйте, здравствуйте! — перекликались встрѣчавшіе съ пріѣхавшими. — Какъ доѣхали? Благополучно ли?

— Отлично! Ахъ, Семенъ Прохорычъ, и вы тутъ?

— Я-съ, Наталья Петровна, собственной своей персоной!

— А Оля гдѣ?

— Дальше, дальше, господа, отъ борта! Берегись! Руки съ борта прочь!

Матросы ловко и быстро кидали канаты и спускали деревянныя лѣстницы съ нижней палубы на пристань, а толпа съ обѣихъ сторонъ уже нетерпѣливо рвалась впередъ, суетясь и толкая другъ друга, точно боясь куда-то опоздать.

Но помѣщавшіеся на нижней палубѣ пассажиры третьяго класса, все больше рабочіе, съ мѣшками за спиной, сѣрой гурьбой хлынули первые впередъ и загромоздили всѣмъ дорогу.

Зина, перегнувшись чрезъ бортъ, съ любопытствомъ смотрѣла сверху на всю эту суматоху; и вдругъ ей тоже ужасно захотѣлось скорѣй, сейчасъ же, сбѣжать по этой тонкой, гнувшейся подъ тяжестью народа, лѣстницѣ и очутиться во всей этой суетящейся толпѣ, которая привлекала ее именно своей толкотней.

«Ахъ, какъ хорошо!» думала она съ восторгомъ, и вдругъ ей пришло въ голову: «какъ хорошо быть замужемъ и путешествовать всюду съ мужемъ и каждый день все видѣть новыя мѣста, новыхъ людей, новые города!..» А еще годъ тому назадъ она, бывало, просыпалась порой чуть не съ ужасомъ, вспоминая, что сегодня страшный день какого-нибудь экзамена! А теперь уже не будетъ больше ни экзаменовъ, ни учителей, ни гувернантокъ, а будетъ всегда только ея милый Алеша, и она свободна, совсѣмъ свободна, и можетъ и дѣлать, и говорить, и читать все, что хочетъ! И такъ хорошо, такъ чудно хорошо жить на свѣтѣ, и такъ много, много имъ еще жить!..

— Поѣдемъ, Алеша, и мы тоже въ Казань! — воскликнула вдругъ она, схватывая его за руку и смотря на него веселыми, блестящими глазами.

Пароходъ стоялъ здѣсь три часа, и Алеша, взглянувъ на часы, разсчиталъ, что если имъ удастся захватить хорошаго извозчика, то они успѣютъ осмотрѣть главныя улицы города.

Ему и самому хотѣлось поѣхать; съ Казанью было связано у него много воспоминаній. Въ ней онъ началъ свою университетскую дорогу, но вскорѣ послѣ ссоры съ однимъ изъ профессоровъ, съ которымъ они почему-то не взлюбили другъ друга, перешелъ въ петербургскій университетъ. Ему тоже захотѣлось взглянуть на знакомыя улицы, на университетъ, на домъ, въ которомъ жилъ, и показать все это Зинѣ…

«Да, — подумалъ онъ вдругъ, — это была судьба! Нужно было, чтобы я встрѣтился и женился на Зинѣ, а не поссорься я тогда съ профессоромъ — я не перешелъ бы въ Петербургъ и не встрѣтился бы, значитъ, съ ней…»

Но Зина не давала ему думать и быстро тянула его куда-то за руку.

— Поѣдемъ, Алеша, поѣдемъ! — нетерпѣливо говорила она, поспѣшно на ходу завязывая ленты своей бѣленькой шляпы.

— Не безпокойтесь! Еще три часа осталось, а коли опоздаете, такъ и быть, четверть часика подождемъ! — сказалъ капитанъ, проходя мимо нихъ и невольно улыбаясь на разгорѣвшееся миловидное личико Зины, весело выглядывавшее на него изъ-подъ шляпы.

— Неужели подождете? — воскликнула обрадованная Зина, и ее такъ заняла мысль, что цѣлый пароходъ, со всѣми пассажирами, будетъ стоять и ждать ихъ, что даже захотѣлось нарочно опоздать.

— Спросите, нѣтъ ли на пристани извозчика Ѳедора; если есть — непремѣнно его берите, отлично ѣздитъ! — закричалъ имъ вслѣдъ капитанъ.

Сѣрая публика, по выраженію матросовъ, уже «сплыла», и порядокъ кое-какъ, наконецъ, водворился.

Зина весело сбѣжала внизъ по лѣстницѣ, улыбаясь своей безсознательной, радостной улыбкой всѣмъ, кто попадался имъ навстрѣчу.

— Вотъ славная-то парочка! — съ удовольствіемъ смотря имъ вслѣдъ, сказалъ капитанъ стоявшему подлѣ него мужу Софьи Ильинишны.

— Ахъ, да, да! — подхватилъ тотъ съ оживленіемъ, съ тѣмъ оживленіемъ, съ которымъ пожилые веселые мужчины, любящіе ухаживать, говорятъ о хорошенькихъ женщинахъ.

— Да, прелесть, что за дѣвочка! Смотрѣть весело! — сказалъ онъ съ удовольствіемъ, облизывая свои полныя румяныя губы, точно въ предвкушеніи лакомаго блюда.

— Весь пароходъ перебаломутили своими глупостями, — сердито сказалъ угрюмый мужъ Марьи Павловны, который вовсе не любилъ ухаживать и, по собственному признанію, не понималъ никакой существенной разницы между красивой женщиной и безобразной.

VI.

Уже съ самаго утра послѣдняго дня ихъ плаванія, Алеша, думая о томъ, что сегодня они будутъ, наконецъ, дома, началъ замѣтно волноваться. Глядя на него, волновалась и Зина, которой, впрочемъ, такъ нравилось путешествіе на пароходѣ, что она съ удовольствіемъ бы продолжила его еще на нѣсколько дней. Но въ то же время и ею все сильнѣе овладѣвало любопытство, какія это такія «Яблони», которыя такъ любитъ ея Алеша! Какой тамъ домъ, садъ, комнаты, и она въ двадцатый разъ заставляла мужа разсказывать себѣ обо всемъ этомъ.

Они должны были подойти къ своимъ Яблонямъ только къ восьми часамъ вечера, но Алеша, съ нетерпѣніемъ поджидавшій выступовъ знакомыхъ горъ, уже съ трехъ часовъ дня почти не отходилъ отъ борта.

— Ну, теперь скоро, — сказалъ, проходя мимо нихъ, капитанъ. — Часа черезъ три и дома будете!

Но Зинѣ эти послѣдніе три часа показались такими долгими, что она даже огорчилась.

— Какъ, еще цѣлыхъ три часа?! — воскликнула она съ разочарованіемъ. — Господи, какъ долго! Можетъ-быть, можно ѣхать немножко поскорѣй? Ну, хоть самую чуточку поскорѣй!

— Нѣтъ, ужъ поскорѣй нельзя! — отвѣтилъ капитанъ смѣясь. — Развѣ ужъ только самую «чуточку»! — пошутилъ онъ ей въ утѣшеніе.

— Успѣете, успѣете еще! — крикнула имъ Марья Павловна, которая, сидя неподалеку отъ нихъ за круглымъ бѣлымъ столикомъ, пила чай со старушкой Никулиной.

— Пускай потише ѣдутъ, — сказала старушка Никулина, улыбаясь своей доброй улыбкой, — а то намъ безъ васъ скучно будетъ!

Но Зина вдругъ перестала интересоваться всѣмъ окружающимъ — весь интересъ сосредоточивался для нея теперь на однѣхъ Яблоняхъ, и ей казалось, что эти послѣдніе часы тянутся дольше, чѣмъ предыдущіе три дня.

Ихъ волнующееся, нетерпѣливое ожиданіе невольно переходило и на другихъ, и вмѣстѣ съ ними, казалось, ждали чего-то и всѣ остальные. За эти три дня многіе на пароходѣ такъ привыкли къ симпатичнымъ молодымъ супругамъ, что теперь чуть не каждый считалъ своей обязанностью подойти къ нимъ и спросить:

— Ну, что?

И затѣмъ успокоить ихъ, сказавъ, что «теперь уже скоро, скоро…»

Даже суровый супругъ Марьи Павловны сталъ какъ-то мягче и, проходя мимо нихъ, тоже останавливался подлѣ нихъ и, вглядываясь вмѣстѣ съ ними въ даль рѣки, разспрашивалъ Алешу объ имѣніи: сколько у нихъ всего десятинъ, да сколько пахотной и лѣсу, глубокъ ли черноземъ и т. д.

Онъ и теперь подошелъ и, молча, не глядя на Зину (онъ никогда не глядѣлъ на нее и не обращался къ ней), остановился подлѣ.

— Ну, что? — спросилъ онъ, повторяя машинально тѣ слова, съ которыми всѣ теперь обращались къ нимъ.

Вдругъ лицо Алеши вспыхнуло, и онъ крѣпко сжалъ руку жены.

— Вотъ… — проговорилъ онъ взволнованно. — Вотъ… вотъ… — повторялъ онъ, вглядываясь куда-то вдаль нѣжно загорѣвшимися глазами.

Но Зина ничего еще не видѣла. По берегу тянулись тѣ же пустынныя, покрытыя лѣсомъ, горы, и никакихъ признаковъ ни деревни, ни усадьбы на нихъ не было. Только воздухъ сталъ какъ-будто ароматнѣе, и откуда-то потянуло вдругъ запахомъ цвѣтущихъ яблонь.

— Гдѣ, гдѣ? — спрашивала Зина въ волненіи, приподымаясь на цыпочки. — Гдѣ? Я ничего не вижу!

Но Алеша только крѣпче сжималъ ей руку и жадно, всей грудью дыша, съ счастливой улыбкой повторялъ:

— Сейчасъ… сейчасъ…

Всѣ подошли къ нимъ и, столпившись вокругъ, тоже приподымались, и вглядывались впередъ.. Нѣкоторые вынули бинокли.

— Вотъ! — воскликнулъ опять Алеша, и въ ту же минуту пароходъ, обогнувъ гору, очутился напротивъ большого села, лѣпившагося внизъ по склону; а напротивъ, навстрѣчу къ нему, съ сосѣдней горы, сбѣгалъ старый помѣщичій садъ, закрывавшій собой усадьбу, отъ которой на золотистомъ закатѣ вечерняго неба виднѣлась только красная крыша дома и кусокъ бѣлой стѣны. Издали казалось, что и село, и садъ — все засыпано пушистымъ, только-что напавшимъ, розовато-бѣлымъ снѣгомъ, отъ той массы цвѣтущихъ яблонь, которыя окружали его со всѣхъ сторонъ. Алеша, крѣпко прижавъ къ себѣ одной рукой Зину, другой радостно махалъ шляпой, привѣтствуя дорогой, милый ему, берегъ.

Всѣ съ говоромъ и улыбками столпились вокругъ нихъ, любуясь и ими, и открывшимся прекраснымъ видомъ. Пароходъ далъ долгій сильный свистокъ своимъ могучимъ басомъ и, подойдя нѣсколько ближе къ берегу, остановился, плавно, чуть замѣтно покачиваясь на легкой зыби.

— Ну, вотъ вы и дома! — сказалъ, радуясь ихъ удовольствію, подошедшій опять капитанъ.

Отъ берега ужъ плыли навстрѣчу къ нимъ двѣ большія лодки, и съ одной изъ нихъ, на которой рѣзко выдѣлялась огромная фигура Алексѣя Егоровича, одѣтаго во что-то свѣтлое, имъ тоже махали платками.

Алексѣй Егоровичъ, стоя посреди лодки во весь свой богатырскій ростъ, плавно махалъ широкой соломенной шляпой надъ своей лысой, ярко освѣщенной заходящимъ солнцемъ, головой.

— Вонъ тетя Лиза! А это вотъ, въ темномъ, сестра Лиза! — отрывисто говорилъ Зинѣ Алеша. — А на рулѣ вонъ братъ Андрюша и садовникъ Иванъ… Здраствуйте, здраствуйте! — громко кричалъ онъ, стараясь, чтобы звукъ его голоса долеталъ до лодокъ.

Зина тоже махала платкомъ и что-то кричала и смѣялась, и радостно хлопала въ ладоши. Она наскоро спѣшила со всѣми прощаться — и съ любезнымъ капитаномъ, котораго Алеша, тряся за руки, въ волненіи благо дарилъ за что-то, и съ старушкой Никулиной, крестившей ее на прощаньѣ, и съ Марьей Павловной, и со всѣми этими милыми, добрыми, такъ полюбившими ее, какъ ей казалось въ эту минуту, пассажирами и даже съ пробѣгавшими мимо матросами, которыхъ она уже знала по именамъ.

Лодки подъѣхали совсѣмъ близко къ пароходу и цѣплялись за него длинными желѣзными баграми. Матросы торопливо устанавливали къ нимъ маленькую лѣсенку, по которой надо было спускаться въ нихъ.

— Алексѣй, давай сюда прежде всего жену! — закричалъ Алексѣй Егоровичъ, и Зина, перегнувшись черезъ бортъ, увидала гдѣ-то внизу, совсѣмъ близко отъ себя, и его, и тетю Лизу и какія то другія, незнакомыя еще, но улыбающіяся ей лица, и ее охватилъ такой восторгъ, что захотѣлось скорѣй, сейчасъ же спрыгнуть къ нимъ внизъ и расцѣловать ихъ всѣхъ. Но для этого надо было спуститься сначала въ нижній этажъ парохода, съ котораго устроена была лѣстница. Она побѣжала туда, подъ руку съ капитаномъ, который непремѣнно хотѣлъ самолично передать ее съ рукъ на руки ея тестю, но по дорогѣ она еще много разъ останавливалась, поспѣшно прощаясь то съ тѣмъ, то съ другимъ. Всѣ жали ей руки, желали счастья, а дамы на ходу, цѣловали ея раскраснѣвшееся, всѣмъ улыбавшееся, личико.

Алеша возился съ багажемъ и наскоро отдавалъ какія-то приказанія пришедшимъ наверхъ людямъ со второй лодки, предназначенной для вещей.

Но въ ту минуту, когда Зина съ капитаномъ добѣжала, наконецъ, до лѣстницы, подлѣ которой ихъ дожидались два матроса, она вдругъ испуганно вскрикнула и невольно отшатнулась назадъ, не рѣшаясь спуститься по этой хрупкой, прозрачной лѣсенкѣ, сквозь которую отовсюду виднѣлась темная глубь воды. Но чьи-то сильныя руки, въ красныхъ кумачевыхъ рукавахъ, быстро приподняли ее на воздухъ, и, прежде чѣмъ она успѣла опомниться, другія руки, такія же сильныя, но только уже въ свѣтлыхъ рукавахъ, перехватили ее къ себѣ и однимъ размахомъ поставили на дно большой, чуть-чуть закачавшейся, лодки. И въ ту же минуту чьи-то третьи обняли ее, и къ полному своему восторгу, Зина поняла, что она уже въ лодкѣ, и такъ порывисто бросилась цѣловать тетю Лизу, что лодка опять сильно закачалась.

— Ну, садись, садись, дочка! — говорила, смѣясь и усаживая ее подлѣ себя, тетя Лиза.

Чрезъ минуту и Алеша смѣлымъ, привычнымъ движеніемъ ловко спустился по лѣсенкѣ и на ходу обнялся съ отцомъ.

— Покорно благодарю господина капитана за вниманіе къ моимъ молодымъ путешественникамъ! — зычно прокричалъ Алексѣй Егоровичъ, раскланиваясь со стоявшимъ наверху капитаномъ.

— До свиданія, до свиданія! — закричала Зина, только сейчасъ понявъ, что они уже совсѣмъ разстались съ милымъ пароходомъ, котораго ей вдругъ стало ужасно жаль.

Въ отвѣтъ ей снова раздались прощальныя привѣтствія всѣхъ пассажировъ, которые, собравшись у борта, все еще смотрѣли на нихъ сверху.

— Ну, трогай! — сказалъ Алексѣй Егоровичъ.

Лодки тихо качнулись и начали отплывать.

Пароходъ недвижно подождалъ еще минуту и, затѣмъ, описавъ дугу, тоже медленно двинулся въ путь. Но оставшіеся на немъ пассажиры продолжали кланяться к махать платками, и никто не хотѣлъ отойти, прежде, чѣмъ новая гора не скроетъ совсѣмъ отъ нихъ маленькую лодочку.

Когда Зина увидала, какъ за поворотомъ горы исчезъ послѣдній остатокъ бѣлаго корпуса, ей опять стало такъ грустно и жалко его, точно она только что разсталась съ живымъ, близкимъ ей, существомъ. Изъ-за горы виднѣлся теперь только легкій слѣдъ таявшаго въ небѣ дымка; вдругъ раздался могучій, такъ знакомый уже Зинѣ, «ревъ», котораго она все пугалась сначала.

Это пароходъ въ послѣдній разъ прощался съ ними, и сердце Зины невольно сжалось,

— Ну, вотъ, Зиночекъ, мы и дома! — сказалъ Алеша, замѣтившій, какъ въ глазахъ жены мелькнула грусть.

— И въ добрый часъ! — радостно, любуясь своими дѣтьми, проговорилъ Алексѣй Егоровичъ.

— А мы съ Андрюшей сегодня съ семи часовъ утра все на берегъ бѣгали да глядѣли, не видать-ли гдѣ вашего парохода! — сказала высокая, рослая дѣвушка съ сильно загорѣвшимъ лицомъ.

«Вотъ она какая, эта Лиза! — подумала Зина, съ любопытствомъ вглядываясь въ свою новую родственницу. — Вотъ она какая… только совсѣмъ на Алешу не похожа… совсѣмъ другая… но все-таки же славная, прелесть какая…»

И Лиза тоже пытливо смотрѣла на нее своими умными карими глазами. На мгновеніе взгляды ихъ встрѣтились, и онѣ обѣ отчего-то вспыхнули, улыбнулись другъ другу и сейчасъ же застѣнчиво отвернулись.

— Ну, вотъ и пріѣхали! — сказала тетя Лиза, когда лодка, слегка стукнувшись о бревна, пристала къ маленькой пристани, устроенной прямоподъ горой, внизу сада.

— Вотъ и пріѣхали! — радостно повторилъ за ней Алеша и, не давъ лодкѣ вполнѣ причалить, поспѣшно выпрыгнулъ на берегъ.

Тамъ уже стояли, дожидаясь ихъ, какая-то небольшая пухленькая дѣвочка и старушка въ темномъ ситцевомъ платьѣ, которая, увидѣвъ Алешу, съ воплемъ бросилась къ нему на грудь и зарыдала, цѣлуя его голову и лицо.

— Ну, дочка, выходи на родную землю! — сказалъ Алексѣй Егоровичъ, какъ перышко приподнимая Зину своими сильными руками.

Зина машинально улыбнулась ему и осторожнымъ, несмѣлымъ шагомъ ступила «на родную землю». И вдругъ ей стало какъ-то жутко. Вокругъ нея все были новыя, чужія лица, съ любопытствомъ осматривавшія ее, а прямо предъ ней возвышалась крутая, незнакомая ей, гора, вся поросшая темною зеленью дубовъ.

И ей не вѣрилось, что отнынѣ это ея «родная земля», не вѣрилось, что она пріѣхала «домой», и было жутко подняться на эту темную высокую гору, за которой ее ждало начало какой-то совсѣмъ новой, непривычной ей, жизни…

Инстинктивно она схватила руку. Алеши и крѣпко сжала ее, точно ища въ этой милой ей рукѣ поддержки и защиты себѣ…

VII.

На крыльцѣ люди, собравшіеся встрѣтить молодыхъ, радостно привѣтствовали своего любимца — Алешу, который со всѣми здоровался и цѣловался. Для него не было тутъ ни чужихъ, ни новыхъ лицъ, онъ всѣхъ ихъ зналъ и любилъ еще съ дѣтства, у всѣхъ у нихъ выросъ на глазахъ.

И Зинѣ стало жаль — зачѣмъ она тутъ никого не знаетъ, зачѣмъ она для нихъ всѣхъ такая же «новая» и чужая, какъ и они всѣ для нея.

Ей хотѣлось бы такъ же, какъ и Алешѣ, встрѣтить тутъ все знакомыя привичныя лица и такъ же, какъ и онъ, со всѣми радостно перецѣловаться.

Ей было страшно неловко подъ этимъ всеобщимъ любопытнымъ разглядываніемъ, и она боялась, «понравится ли она». Она бы хотѣла всѣмъ понравиться, чтобы никто не могъ осудить ея Алешу за неудачный выборъ, и невольно смущалась и конфузилась, не зная, какъ лучше держать себя для того, чтобы «понравиться». И именно оттого, что она думала и старалась объ этомъ — именно потому-то это и не выходило у нея такъ легко, какъ бывало всегда, когда она дѣйствовала безсознательно. Особенно ее смущала старенькая няня Алеши, которая первая встрѣтила ихъ на берегу внизу. Зина все время чувствовала на себѣ ея пытливый, вглядывавшійся какъ бы въ самую душу ея, взглядъ и невольно робѣла подъ нимъ,

— Вотъ, няня, — съ гордостью сказалъ ей Алеша, — какую я жену привезъ! — Смотри, люби ее такъ же, какъ меня!

— И молоденькая же! — сказала няня, не то участливо, не то съ сомнѣніемъ покачивая своей сѣдой, повязанной темнымъ платочкомъ, головой.

И Зина такъ и не поняла, одобряетъ ее няня за то, что она такая «молоденькая», или порицаетъ.

Они вошли въ большую, выбѣленную бѣлой краской, залу, служившую въ то же время и столовой, посреди которой былъ уже накрытъ столъ и шумѣлъ самоваръ.

Зина старалась держаться ближе къ тетѣ Лизѣ, къ которой чувствовала инстинктивное довѣріе. Алеша же былъ въ такомъ восторгѣ, что возвратился, наконецъ, домой, что положительно не могъ усидѣть на одномъ мѣстѣ. Его тянуло сейчасъ же обѣжать весь домъ, заглянуть во всѣ его старые, хорошо знакомые ему, уголки, убѣдиться, не перемѣнилось ли что-нибудь въ его отсутствіе, не прибавилось ли чего-нибудь новаго. Но Зину тетя Лиза не пустила съ нимъ.

— Поспѣетъ еще! — сказала она, усаживая ее подлѣ себя за чайный столъ. — Дай ей опомниться, да и темно уже, — вотъ поужинаемъ да и ложитесь съ Богомъ пораньше, послѣ дороги-то, а завтра утромъ встанете и осмотрите все.

Алеша убѣжалъ одинъ, а Зина осталась съ Лизой и тетей Лизой въ столовой и разговаривала съ ними.

Онѣ разспрашивали ее, хорошо ли было ѣхать, понравилась ли ей Волга и т. д., но Зина все еще не могла освоиться и немножко дичилась. Тетя Лиза первая замѣтила это, и чтобы не смущать ее еще больше, сдѣлала Лизѣ знакъ, чтобы та не приставала къ ней съ разспросами.

Когда Зина оглядывалась кругомъ, ей было какъ-то странно и дико видѣть себя въ этой незнакомой залѣ, съ горками стариннаго фарфора по угламъ и съ портретами на стѣнахъ, какихъ-то дѣдушекъ и бабушекъ, въ старомодныхъ прическахъ и шаляхъ на плечахъ.

Ей казалось, что всѣ они смотрятъ на нее тѣмъ же пытливымъ взглядомъ, какимъ смотрѣла Алешина няня, и молча спрашиваютъ ее:

— А ну-ка, покажись-ка! какая ты?

Въ распахнутыя окна виднѣлся большой садъ, съ длинными аллеями, терявшимися гдѣ-то въ глубинѣ сгущавшагося уже мрака, и зеленыя маковки деревьевъ темнымъ кружевомъ вырѣзывались на золотистомъ, потухающемъ небѣ, съ котораго сбѣгали послѣднія краски заката.

И все, куда ни падалъ взглядъ Зины, все было чуждо и непривычно ей, и ей не вѣрилось, что она «дома» и что всѣ эти чужія, съ любопытствомъ осматривавшія ее, лица — родныя лица.

Но скоро вернулся Алеша съ Алексѣемъ Егоровичемъ, и разговоръ разомъ оживился.

Всѣмъ домашнимъ хотѣлось знать мельчайшія подробности ихъ свадьбы и путешествія, и они набросились съ вопросами на Алешу, который самъ былъ очень радъ обо всемъ разсказывать.

Тетя Лиза и за разговоромъ не забывала угощать своихъ молодыхъ. Она подкладывала имъ лучшіе кусочки и заставляла ѣсть побольше. Но Зинѣ не хотѣлось ѣсть; она была молчалива и не могла освободиться отъ чувства какой-то безотчетной грусти.

Зато Алеша былъ такъ веселъ и оживленъ и разсказывалъ съ такимъ увлеченіемъ, что всѣ примолкли и только слушали его, любуясь имъ и радуясь, что онъ, этотъ общій любимецъ семьи, безъ котораго въ домѣ казалось такъ пусто — опять наконецъ съ ними, и уже навсегда.

Алексѣй Егоровичъ не спускалъ съ него почти влюбленныхъ глазъ, и Зина замѣтила, какъ въ этихъ глазахъ нѣсколько разъ мелькали радостныя, счастливыя слезы, которыя онъ смущенно смигивалъ скорѣй съ рѣсницъ въ свою окладистую сѣдую бороду, гдѣ ихъ не было видно.

Сумерки все сгущались, но тетя Лиза не зажигала лампы. Она знала, что Алеша любитъ «сумерничать». Алеша находилъ, что никогда не говорится и не мечтается такъ хорошо, какъ въ сумерки, и особенно лѣтнія.

Вдругъ въ ближайшихъ кустахъ сирени защелкалъ гдѣ-то соловей.

Алеша, въ пылу увлеченія разговоромъ, не замѣтилъ его, но Зина услышала, и ей стало отчего-то грустно-грустно на душѣ и захотѣлось заплакать о чемъ-то — безотчетномъ для себя.

Этотъ соловей, по какой-то странной игрѣ мыслей, напомнилъ ей вдругъ Петербургъ, родныхъ… И ей такъ захотѣлось увидѣть ихъ всѣхъ, перелетѣть туда, къ нимъ, хоть на одну минуту, очутиться вмѣстѣ съ ними въ ихъ милой, ярко освѣщенной, столовой, въ которой такъ весело бывало сходиться по вечерамъ пить чай.

Но вмѣсто этой свѣтлой, яркой столовой, она сидитъ въ какой-то незнакомой комнатѣ, окутанной по угламъ сѣрой дымкой надвинувшихся сумерекъ, и кругомъ все новыя лица, все чужіе голоса.

А тѣ дѣйствительно-близкіе, родные — гдѣ они?.. Тѣ далеко, и Богъ вѣсть, когда она увидитъ ихъ…

Зина чувствовала, что вотъ-вотъ разрыдается, и, испугавшись этого, поспѣшно встала и ушла, сказавъ, что пойдетъ къ себѣ только переодѣться.

Алеша тревожно взглянулъ на нее; ему почудились слезы въ голосѣ жены, и онъ хотѣлъ, пойти за ней, но тетя Лиза, у которой было много врожденнаго, чуткаго такта, остановила его.

— Иди, дочка, иди, милая… — сказала она ей такъ тепло и ласково, что слезы еще ближе подступили къ груди Зины.

— Ничего, ничего, пускай минутку одна побудетъ! — сказала она Алешѣ, когда Зина вышла. — Ничего, завтра все пройдетъ!…

VIII.

Когда на другой день Зина проснулась, то первое, что поразило ее, это были букетики какихъ-то красненькихъ цвѣтовъ на обояхъ, которыхъ она никогда раньше не помнила.

«Гдѣ же я?» подумала она, прислушиваясь еще сквозь сонъ, какъ гдѣ-то близко мычалъ теленокъ и кудахтали куры.

Она вскочила съ постели, протерла себѣ, какъ это дѣлаютъ сонныя дѣти, глаза и съ удивленіемъ оглядѣлась кругомъ.

— Ахъ, да, да, Яблони! Въ Яблоняхъ! — воскликнула она, разомъ все вспомнивъ, и, проворно спустивъ съ постели свои босыя ножки, стала съ любопытствомъ разглядывать комнату.

Алеши уже не было, онъ всталъ такъ тихо, что даже не разбудилъ жену.

Соломенныя шторы на окнахъ были еще спущены, но солнце, пробиваясь сквозь нихъ, косыми лучами падало на яркій, заново выкрашенный полъ и на бѣлый мраморный умывальникъ, съ небольшимъ зеркаломъ, отъ котораго по потолку бѣгали радужные зайчики.

И мебель, и обои, и занавѣски на окнахъ, — все пестрѣло букетиками тѣхъ красныхъ цвѣтовъ, которые первые бросились Зинѣ въ глаза, и все точно лоснилось и блестѣло отъ новизны. Точно всю эту маленькую комнатку, съ низкимъ потолкомъ и широкой бѣлой печью въ углу, сдѣлали только вчера.

— Вотъ и въ Яблоняхъ! — сказала себѣ Зина, и опять невольно задумалась.

Да, теперь уже всегда, каждый день, всю жизнь, будетъ она просыпаться въ этихъ Яблоняхъ, о существованіи которыхъ она раньше даже и не знала.

Ей вспомнилось, какъ грустно сдѣлалось ей вдругъ вчера вечеромъ и какъ она расплакалась, прибѣжавъ сюда.

И опять ей стало какъ будто грустно и даже страшно немножко; но солнце такъ ярко обливало всю эту комнату, словно засыпанную пестрыми букетиками, а подъ окномъ такъ весело кудахтали куры, что Зинѣ совсѣмъ расхотѣлось плакать и думать о чемъ грустномъ.

Ей хотѣлось теперь только скорѣй все осмотрѣть, и прежде всего она соскочила съ постели и распахнула окно.

Прямо подъ окнами разстилался старый садъ, весь облитый солнцемъ, и изъ каждаго его куста неслись цѣлые птичьи хоры.

— Ахъ, какъ хорошо! — воскликнула Зина, перегибаясь и засматривая внизъ.

Домъ стоялъ на высотѣ, и за садомъ шли зеленѣющія молодыми, точно изумрудными, всходами поля.

«Нѣтъ, — подумала Зина, радостно подставляя свое горячее еще отъ сна лицо подъ легкій вѣтерокъ, — нѣтъ, тутъ отлично! И отчего это мнѣ вчера такъ грустно показалось? Совсѣмъ тутъ хорошо! И садъ хорошій, и комнатка наша славненькая. А сирени сколько! Ахъ, прелесть — и бѣлая, и лиловая…»

Но вдругъ кто-то постучался въ дверь.

— Проснулась, дочка? — послышался голосъ тети Лизы.

— Войдите, тетя, войдите! — крикнула Зина, поспѣшно прыгая обратно въ постель.

— Э, да ты еще нѣжишься, баловница! — сказала тетя Лиза входя. — Охъ, ты, лѣнивица! Ужъ восемь часовъ скоро, а она еще не поднималась. Вставай, вставай скорѣй! Супругъ-то вонъ ужъ съ пяти часовъ поднялся, все село уже обѣгалъ.

И тетя Лиза похлопала Зину, какъ маленькую, своей широкой, большой рукой.

— Ахъ, тетя, какъ я рада! — сказала Зина, обнимая ее.

Она и сама не знала, чему собственно радуется, но чувствовала только во всемъ своемъ существѣ безпричинную, ликующую радость. — Ну, вотъ и отлично! — добродушно сказала тетя Лиза, чутьемъ понявъ Зинину радость. — А какъ поживешь, да пообвыкнешь немножко, такъ и совсѣмъ хорошо будетъ. Ну, вставай теперь скорѣй, я къ тебѣ сейчасъ Матрену пришлю, она ваша камерфрау будетъ — все, что нужно, ей и приказывай, а я побѣгу моихъ чаемъ поить, а то твой супругъ, поди, совсѣмъ проголодался.. Да, — прибавила она какъ-то вдругъ серьезно, — вотъ это ужъ настоящій деревенскій хозяинъ будетъ, ему и привыкать не надо — это у него ужъ въ крови сидитъ!

— И я буду, тетя! Вотъ вы увидите, я чувствую, чувствую, что тоже буду! — воскликнула Зина съ торжествомъ.

— Ну, давай Богъ, — сказала ей тѣмъ же задушевно-серьезнымъ голосомъ тетя Лиза. — Давай Богъ, лучшаго ничего и не надо, какъ ежели у мужа и жены одинаковые вкусы и желанія. А то, какъ мужъ въ одну сторону тянетъ, жена въ другую, а дѣти подростутъ, пожалуй, еще и въ третью затянутъ, такъ ужъ тутъ что хорошаго, настоящей дружной жизни никогда не будетъ. Да ну, дочка, вставай, а то я тутъ съ тобой заболтаюсь и всѣхъ безъ чаю оставлю. Вставай, вставай, а сейчасъ я Матрешу къ тебѣ пришлю!

И тетя Лиза убѣжала, боясь заболтаться еще дольше, а Зина весело вскочила и начала одѣваться.

Она чувствовала въ себѣ новую, радостную свѣжую бодрость, не ту, которая такъ часто заставляла ее, бывало, дурачиться, какъ маленькую, а какую-то новую, точно она сразу выросла и поняла что-то, чего не понимала раньше.

«Да ужъ, конечно, — думала она, торопливо одѣваясь, — если жить въ деревнѣ, такъ нужно сдѣлаться настоящей деревенской жительницей, какъ говоритъ тетя Лиза. Только какъ это собственно „сдѣлаться“? Что именно нужно дѣлать для того, чтобы сдѣлаться такой? — Это она еще не совсѣмъ ясно представляла себѣ. — Но, вѣроятно, прежде всего не надо думать о Петербургѣ, т.-е. ни о родныхъ, ни обо всѣхъ этихъ театрахъ, концертахъ, балахъ, которые она такъ любила тамъ. Если будешь думать, такъ ужъ непремѣнно начнешь и желать ихъ, и скучать безъ нихъ, а ужъ это плохо… Вотъ и одѣваться надо будетъ проще. Ей столько всего нашили, а куда, зачѣмъ все это тутъ! Вонъ тетя Лиза и Лиза какъ просто были одѣты; ужъ на что она мастерица замѣчать, „кто въ чемъ былъ“, а тутъ даже и она не замѣтила. Правду тогда Алеша говорилъ, что совсѣмъ всѣ эти тряпки излишни въ ихъ Яблоняхъ; онъ все время совѣтовалъ нашивать какъ можно меньше, но Hélène непремѣнно хотѣла сдѣлать сестрѣ хорошенькое приданое, а madame Duffon, ихъ портниха, даже въ ужасъ пришла, услыхавъ, что женихъ совѣтуетъ ограничиться тремя-четырьмя платьями.

— Это невозможно! — сказала она почти съ негодованіемъ. — Но я буду имѣть въ виду вашу деревню, — и что вамъ за охота, mademoiselle, уѣзжать туда, вы такъ молоды! — я сдѣлаю вамъ все самые простые туалеты, вполнѣ подходящіе для деревенской жизни.

И туалеты были сдѣланы, дѣйствительно, прелестные, изящные, отличавшіеся той изысканной простотой, которая вполнѣ подходила бы для какой-нибудь французской châtelaine, проводящей осень въ своемъ замкѣ, но которые тутъ, въ глуши Самарской губерніи, казались теперь Зинѣ положительно смѣшными и неумѣстными.

— Да, — сказала она себѣ рѣшительно, — буду все дѣлать такъ, какъ тетя Лиза и Лиза, буду такъ жить, какъ онѣ живутъ! Совсѣмъ я не хочу, чтобы про меня говорили: „вотъ петербургская барышня!“ И Алеша тогда еще больше будетъ доволенъ, а то вѣдь я знаю, онъ въ душѣ тоже, вѣрно, боится, что я не приноровлюсь! А я приноровлюсь совсѣмъ, совсѣмъ приноровлюсь!

И она остановилась среди комнаты, и радовалась и тому, что чувствовала увѣренность въ томъ, что „приноровится“, и тому, что тутъ такъ много ея любимой сирени, и тому, что изъ ея оконъ, вмѣсто стѣнъ сосѣднихъ домовъ виднѣлись зеленѣющія поля, разстилавшіяся далеко-далеко и сходившіяся на горизонтѣ съ голубымъ небомъ.

IX.

Вдругъ дверь Зининой комнаты, подтолкнутая чьей-то босой ногой, распахнулась, и на порогѣ ея появилась съ кувшиномъ въ рукахъ здоровая, краснощекая баба въ повойникѣ и подоткнутомъ сарафанѣ. Отъ толчка вода въ кувшинѣ взбаломутилась и расплескалась.

— Ишь, вѣдь, расплескалась! — сказала баба, останавливаясь и съ недоумѣніемъ поглядывая, какъ вода лилась по ея голымъ рукамъ.

Зина съ изумленіемъ смотрѣла на нее и почти не рѣшалась вѣрить, что это и есть та самая „камерфрау“, которую тетя Лиза обѣщалась прислать ей.

— Такъ это вы, значитъ, Матрена? — спросила она наконецъ, желая навѣрное удостовѣриться.

— Мы самые и есть! — сказала „камерфрау“ и, поставивъ кувшинъ на умывальникъ, поклонилась Зинѣ и чему-то весело ухмыльнулась.

Съ минуту онѣ обѣ съ любопытствомъ разсматривали другъ друга, и Зина невольно удивлялась, какъ здѣшнія горничныя мало похожи на петербургскихъ.

Матрена же, разсмотрѣвъ Зину, съ сокрушеніемъ вздохнула и подперла щеку рукой.

— И молоденькія же вы, барыня! — сказала она, точь-въ-точь такъ же, какъ сказала вчера Алешина няня. — Поди, годковъ семнадцать, не болѣ есть?

— Нѣтъ, ужъ девятнадцатый! — отвѣчала Зина не безъ гордости и не безъ обиды на то, что всѣ считали ее такой молоденькой.

— Ишь ты, — сказала Матрена, сокрушенно покачивая головой, — и въ городѣ-то нонѣ какихъ молодыхъ выдавать стали!

— А вы… а ты замужемъ? — спросила Зина, которую теперь вообще интересовалъ этотъ вопросъ.

— Мы-то?

— Да, ты?

— Не, милая, мы вдовыя! Вдовыя, милая, вотъ на Петровъ день четвертый годъ пойдетъ, какъ вдовѣемъ…

— Ахъ, бѣдная! — сказала Зина съ горячимъ участіемъ, потому что ей казалось, что на свѣтѣ нѣтъ ничего ужаснѣе какъ быть вдовой. — Что же, ты очень скучаешь?

— Да при работѣ, милая, чего скучать! — сказала Матрена къ изумленію Зины. — При работѣ, милая, николи скушно быть не можетъ. Вотъ коли безъ работы, ну, тогда точно что скушно. Спервоначалу-то, извѣстное дѣло, поревѣла маненько, а теперь ничего, Господь милуетъ!

— Да вѣдь какъ же, вѣдь ты его любила? — спросила Зина, не понимая, какъ это такая добрая на видъ Матрена можетъ говорить такія возмутительныя вещи.

Она была увѣрена, что еслибы ея Алеша умеръ, то она сошла бы съ ума.

— Вѣдь ты же его любила? — повторила она съ недоумѣніемъ.

— Да вѣдь какъ же не любить, вѣдь енъ мужъ! — сказала Матрена, и засмѣялась, показавъ свои ровные бѣлые зубы.

— Ну, вотъ видишь! Такъ какъ же ты не скучаешь тогда?

— Такъ что! При мужѣ-то, милая, иной разъ хуже заскучаешь. Они какъ запьянствуютъ, да задерутся, такъ ужъ тутъ какое веселье!

Но Зина съ недоумѣніемъ качала головой.

— А ты рано вышла замужъ? — спросила она.

— А какъ же! Вѣстимо, рано, — сказала Матрена. — Въ нашемъ-то сословіи, — продолжала она наставительно, видя, что барыня сама-то еще ничего не понимаетъ, потому „молоденька“, — въ нашемъ-то, милая, крестьянскомъ сословіи иначе-то и нельзя…

— Отчего же нельзя? — удивилась опять Зина.

— Да вѣдь работница-то, милая, кажному нужна. Безъ работницы-то въ семьѣ тоже плохо… Ужъ у насъ завсегда, милая, такъ, какъ ежели гдѣ значитъ дѣвка на выданьи, сейчасъ туда, значитъ, и сватовъ засылаютъ. Ужъ рѣдко-рѣдко какая ежели въ дѣвкахъ засидится.

— Ну, а какъ же, если некрасивая?

— Такъ что! Что же, что некрасивая, — сказала Матрена, весело смѣясь, — съ лица-то не воду пить! Другая и личистая, да что въ ей, ежели она къ работѣ не приспособлена. А у насъ, милая, въ рожу-то не глядятъ; другая и кривая, и. рябая, да коли руки здоровыя, да сама усердная, такъ не гляди что и кривая, лучше другой глазастой свою судьбу найдетъ.

„Господи! Какъ у нихъ тутъ все просто!“ думала Зина, слушая Матрену и разсматривая ее съ еще большимъ теперь любопытствомъ. — Мужъ помретъ, не скучаютъ потому, что при работѣ; женятся, такъ не жену, а работницу себѣ ищутъ… Въ лицо не глядятъ… И все только работа и работа! А мы-то!..»

Она задумалась, намыливая себѣ руки и стараясь уяснить себѣ этотъ новый, поразившій ее взглядъ на вещи и отношенія, но въ дверь ея опять постучались, и чей-то густой, мягкій голосъ спросилъ ее:

— Можно къ вамъ?

— Это барышня наша, Лизавета Ликсѣевна! — сказала Матрена, видя, что Зина не узнаетъ голоса.

Зина была въ одной юбочкѣ, съ намыленными руками, и сама не знала, можно къ ней или нельзя. Но не пустить Лизу ей тоже казалось неловкимъ.

— Войдите, войдите, пожалуйста! — смущенно крикнула она.

— Меня къ вамъ Алеша прислалъ, — сказала Лиза, входя съ огромнымъ, только что нарваннымъ, букетомъ сирени, еще влажнымъ отъ утренней росы.

— Прислалъ торопить васъ! — продолжала она, слегка краснѣя и точно стараясь этими словами объяснить причину своего прихода. — А это мы вамъ съ Андрюшей нарвали… Алеша говоритъ, что вы любите цвѣты.

— Ахъ, благодарю васъ… Какая прелесть! у насъ въ Петербургѣ еще не распускалась… — сказала Зина.

Ей хотѣлось взять и расцѣловать эту милую Лизу, которая такъ нравилась ей, но сдѣлать это ей было почему-то совѣстно, да и руки у нея были въ мылѣ.

Онѣ очень нравились другъ другу, но слегка еще стѣснялись одна другую и, встрѣчаясь глазами, краснѣли и сконфуженно улыбались.

Лиза хотѣла поставить букетъ въ воду, на въ комнатѣ не было никакой подходящей вазочки для него.

— Да вотъ Матрена сходитъ внизъ, принесетъ изъ моей комнаты! — сказала она.

— Ну, инъ и то дѣло! — согласилась Матрена, проворно отставляя отъ себя кувшинъ и отирая руки о подолъ сарафана. — А вы, барышня, ежели что, такъ подсобите тутъ барынѣ, а то у меня еще комнаты-то не всѣ прибраны.

Услышавъ, что Лиза будетъ «подсоблять» ей, Зина сконфузилась еще больше, но Лиза спокойно взяла кувшинъ съ водой изъ рукъ Матрены и встала на ея мѣсто.

— Вѣдь вамъ все равно? — спросила она у Зины.

— О, да! Конечно, конечно… — поспѣшно отвѣтила она. — Но только… какъ же это?..

— Ну, это не трудно, — сказала Лиза смѣясь. — Вѣдь у насъ, въ сущности, настоящей горничной тутъ нѣтъ… То-есть такой, какъ въ Петербургѣ бываютъ, чтобы только за господами ходила, а мы тутъ все больше сами привыкли дѣлать. Мы было хотѣли для васъ изъ Саратова выписать, да Алеша написалъ, что не надо, что вы свою привезете… Вотъ тутъ за ухомъ у васъ еще немного мыла есть.

— Благодарю васъ… Да, мы хотѣли привезти мою Дуняшу, она давно уже при мнѣ служила, и сначала была совсѣмъ согласна ѣхать съ нами, но потомъ передумала и отказалась… побоялась, что соскучится въ деревнѣ.

Зина нарочно торопилась какъ можно скорѣй покончить свой туалетъ, чтобы только не задерживать долго подлѣ себя Лизу въ качествѣ горничной, что страшно стѣсняло ее, но Лиза нисколько этого не замѣчала и такъ просто выполняла принятую на себя обязанность, какъ будто это было ея ежедневное занятіе.

— Боже мой! — воскликнула она съ удивленіемъ. — Соскучиться въ деревнѣ, да еще горничной! — Ну, я понимаю, что вы тутъ еще можете соскучиться, потому что, конечно, что же — у насъ ни развлеченій особенныхъ, ни удовольствій, а вы привыкли всѣмъ этимъ пользоваться. Но только, по-моему, въ деревнѣ столько всегда и дѣла, и радостей, что соскучиться, право, трудно; ужъ по моему въ городѣ скорѣй можно. Что же, тамъ все одно и то же, и все въ стѣнахъ только, да въ стѣнахъ…

— Нѣтъ, отчего же въ стѣнахъ только, — сказала Зина смѣясь: — можно вѣдь и на улицу выйти!

— Да тамъ и улицы-то всѣ тоже въ стѣнахъ! Куда ни взглянешь, все дома да дома, а неба почти и не видно, точно корридоры все какіе-то! Нѣтъ, я не знаю, можетъ быть, это оттого, что я родилась и выросла въ деревнѣ, но только мнѣ въ городѣ всегда какъ-то точно мѣста не хватаетъ, душно какъ-то, простора мало… Вамъ это не казалось?

— Нѣтъ, я привыкла, — сказала Зина, ласково улыбаясь своей молоденькой золовкѣ.

Она улыбалась не потому, что ей казалось смѣшнымъ то, что говорила Лиза, но потому, что, говоря такъ, она стала вдругъ ужасно похожа на Алешу. Въ обыкновенное время между братомъ и сестрой почти не было сходства, но теперь и въ выраженіи глазъ, и въ морщинкѣ на переносицѣ, и въ голосѣ ея мелькнуло что-то совсѣмъ Алешино, и отъ этого она стала казаться Зинѣ еще милѣе и симпатичнѣе.

Лиза была крупная, рослая дѣвушка, со свѣжимъ, не много большимъ, загорѣлымъ лицомъ и высокою, здоровою грудью. Ей было такъ же, какъ и Зинѣ, всего 18 лѣтъ, но на видъ казалось всѣ 20, и Зина подлѣ нея выглядѣла совсѣмъ дѣвочкой. Черты ея лица были крупны и слегка грубоваты, но у нея были прекрасные темнорусые волосы, гладко зачесанные въ одну густую, длинную косу, и небольшіе, но полные ума и какіе-то необыкновенно ясные, каріе глаза. А главное — отъ всей ея фигуры, не тонкой и изящной, какъ у Зины, а крупной и крѣпкой, вѣяло такой свѣжей, здоровой силой, что на нее пріятно было смотрѣть.

— Ну, вотъ и готово! — сказала Лиза, когда Зина вымылась. На минуту глаза ихъ встрѣтились, онѣ опять покраснѣли и улыбнулись другъ другу, и вдругъ Лиза притянула къ себѣ Зину и крѣпко поцѣловала ее. Зина вспыхнула и разомъ почувствовала, что она всѣмъ сердцемъ будетъ любить эту спокойную, сильную дѣвушку, съ которой ей было какъ-то особенно хорошо, и, въ свою очередь, горячо поцѣловала ее.

— Знаете, — сказала Лиза, съ щлтливой нѣжностью вглядываясь въ лицо Зины, — знаете, будемъ совсѣмъ какъ сестры! Я васъ сразу полюбила! Конечно, еслибы вы не были женой Алеши, можетъ быть, я и не полюбила бы тогда такъ скоро, но все-таки вы мнѣ и тогда бы очень понравились… Такая вы маленькая, нѣжненькая…

— И я, и я тоже! — радостно воскликнула Зина. — Представьте, какъ увидѣла васъ, такъ сейчасъ и подумала, какая она славная, и сразу почувствовала, что полюблю васъ.

Онѣ обѣ весело разсмѣялись и опять крѣпко поцѣловали другъ друга.

— А сначала я ужасно боялась васъ! — сказала Лиза смѣясь. — Какъ написалъ намъ тогда Алеша, что женится, такъ мы всѣ удивились! Всегда, бывало, говорилъ, что никогда не женится, и вдругъ — и университета еще кончить не успѣлъ — и ужъ готовъ! А какъ написалъ, что и жить здѣсь будете, такъ я совсѣмъ, признаться, даже струсила! Господи, думаю, и какая она тамъ еще, можетъ быть, какая нибудь важная, тонкая, петербургская барышня, а мы тутъ живемъ всѣ по простотѣ, безъ затѣй; пожалуй, не понравится ей, начнетъ все по своему передѣлывать, да еще ссоры всякія, непріятности, начнутся! А мы, знаете, всѣ вѣдь тутъ очень дружно живемъ, и вдругъ ссоры, а какъ Алеша еще вашъ портретъ прислалъ — ну думаю совсѣмъ плохо! А увидѣла васъ, и отлегло отъ сердца: совсѣмъ, вижу, не страшная и не важная и отлично мы всѣ съ ней уживемся! Да и Алеша такой счастливый, такой радостный ходитъ, просто за него весело.

— Ахъ, какъ это странно! Ужасно странно! — сказала Зина, радостными глазами смотря на Лизу. — Ну, представьте, что вѣдь и я, ну, точь-въ-точь, то же самое думала! И тоже, какъ увидѣла васъ, тоже съ разу перестала бояться! Но вѣдь правда, какъ это смѣшно и странно: вы меня боялись, а я васъ; вотъ ужъ никогда-то не воображала, что меня бояться можно.

— Знаете, что, — съ какимъ-то серьезнымъ выраженіемъ прервала ее Лиза, — знаете вѣдь мы съ вами теперь все равно что сестры, такъ давайте будемъ лучше на ты!

— Ахъ, отлично, отлично, давайте! — воскликнула Зина, и отъ удовольствія даже захлопала руками, которыя предъ сильными, загорѣлыми руками Лизы казались почти дѣтскими.

— Знаете… знаешь… — продолжала она: — мнѣ теперь кажется, что я всѣхъ васъ давнымъ-давно уже знаю! И васъ… и тебя, и тетю Лизу, и Алексѣя Егоровича, и даже эту Матрену вашу! Ну, точно я не вчера только сюда пріѣхала, а давно-давно уже, чуть не цѣлую жизнь тутъ живу! — Ахъ, какъ все это хорошо! И я теперь еще больше рада, что вышла за Алешу!

И онѣ обѣ радостно разсмѣялись и, схвативъ другъ друга за руки, вдругъ быстро закружились по комнатѣ, такъ быстро, что вся маленькая комната, со всѣми ея красными букетиками по обоямъ и на мебели, завертѣлась предъ ихъ глазами, а кисейныя оборки на туалетѣ пышно раздулись и заколыхались.

— И потомъ вотъ еще что, — сказала Зина, останавливаясь и дѣлаясь опять серьезной. — Я хочу, чтобы ты научила меня работать! Я знаю, что ты много, очень много работаешь. Мнѣ Алеша это всегда говорилъ…

— Да какая же моя работа? — спросила Лиза спокойно. — Вотъ развѣ только то, что крестьянъ лѣчу… Это я, дѣйствительно, и люблю очень, и занимаюсь съ этимъ много… Да потомъ вотъ еще садъ да огородъ… Это ужъ наше съ тетей дѣло… Мы даже и ученаго садовника не держимъ, потому что тетя сама прекрасно эту часть знаетъ…

— Ну, вотъ видишь, сколько ты знаешь и дѣлаешь! — задумчиво, почти печально сказала Зина. — А. я ничего не знаю, ничего не умѣю, развѣ только по канвѣ вышивать да фриволите вязать! Но я буду тебѣ усердная и послушная ученица… Я хочу научиться дѣлать все, что дѣлаешь ты, и жить совсѣмъ, совсѣмъ такъ, какъ ты живешь!

— О! — сказала Лиза весело: это совсѣмъ не трудно, и дѣлать ничего особеннаго для этого даже не надо! — Это все само собой придетъ! Ну, а теперь побѣжимъ скорѣй, а то насъ тамъ ужъ заждались!

— Да, да, побѣжимъ и скажемъ имъ, что мы уже на ты! — и взявшись за руки, онѣ съ раскраснѣвшимися, счастливыми лицами выбѣжали изъ комнаты и бѣгомъ бросились внизъ по лѣстницѣ.

X.

Внизу, на площадкѣ, онѣ чуть не сбили съ ногъ Алешу, который, соскучившись ждать ихъ, шелъ уже самъ за женой.

— Ну, наконецъ-то! — воскликнулъ онъ, увидѣвъ ихъ. — А мы было думали, что вы завтра выйдете.

— Ахъ, Алеша! — закричали онѣ въ одинъ голосъ: — мы уже на ты, на ты!

— Скоро же! Даже, пожалуй, слишкомъ скоро! — сказалъ Алеша, съ удовольствіемъ смотря на сіяющія лица жены и сестры.

Онъ былъ отъ всей души радъ ихъ дружбѣ, но въ то же время не могъ удержаться, чтобы не подтрунить надъ ихъ «скоропалительностью».

— А ты зачѣмъ такъ ушелъ, что я не слыхала? — спросила Зина, дѣлая недовольное лицо, но сейчасъ же разсмѣялась, и расцѣловала своего ненагляднаго Алешу, котораго не видѣла цѣлое утро.

— Вотъ видишь, — сказалъ онъ ей, — я вѣдь тебѣ говорилъ, что мой Лизокъ славный паренекъ!

— Ахъ, глупости! — воскликнула Лиза краснѣя. — Придумалъ меня тоже паренькомъ звать! — Точно я мальчикъ!

И уже всѣ втроемъ, они съ говоромъ и смѣхомъ вбѣжали въ столовую.

Столовая вся была залита солнцемъ, въ открытыя окна неслось чириканье птицъ, и въ воздухѣ вкусно пахло какими-то сдобными, румяными бубликами, которые лежали на столѣ.

— Долгонько, дочка, долгонько! — сказала навстрѣчу имъ тетя Лиза. — Я ужъ второй разъ самоваръ подогрѣвать посылаю.

— Поздравьте ихъ — онѣ уже на ты!-- воскликнулъ съ торжествомъ Алеша..

— Да, мы уже на ты, уже на ты!--закричали онѣ опять въ одинъ голосъ, и отъ ихъ звонкихъ голосовъ и веселыхъ, розовыхъ лицъ въ комнатѣ стало точно еще свѣтлѣе.

Алексѣй Егоровичъ, въ ермолкѣ и чичунчовой парѣ, сидѣлъ у окна съ газетой въ рукахъ и пилъ чай изъ огромной, разрисованной цвѣтами и птицами, чашки.

— Ну, коли васъ только эта причина задержала, — сказалъ онъ, — то такъ и быть для перваго раза и журить не буду! — А то ужъ я, признаться, собирался: что за порядокъ — десятый часъ скоро, а онѣ еще и чаю не пили!

Онъ притворялся недовольнымъ ворчащимъ, но все его полное добродушное лицо дышало такимъ внутреннимъ довольствомъ, что Зина инстинктивно поняла, сколько въ его сердцѣ глубокой, нѣжной любви къ нимъ. И не только къ Алешѣ, его любимому сыну, но и къ самой къ ней, Зинѣ, которая еще годъ-два тому назадъ была ему совсѣмъ чужая, незнакомая дѣвушка, о существованіи которой онъ даже не подозрѣвалъ, и которая теперь стала ему почти такъ же близка и дорога, какъ и собственныя дѣти.

И въ порывѣ нѣжности, съ утра охватившей ее ко всѣмъ въ этомъ домѣ, она горячо откликнулась на ту любовь, которую угадала въ его глазахъ, и бросившись къ Алексѣю Егоровичу, крѣпко обняла его.

— Ахъ, дочка… дочка, — дрогнувшимъ голосомъ и крѣпко прижимая ее къ себѣ, сказалъ Алексѣй Егоровичъ. — Вотъ… вотъ какую большую сразу Богъ дочку послалъ, — сказалъ онъ, и вдругъ заплакалъ.

И сейчасъ же, застыдившись своей слабости, которая показалась ему старчествомъ, онъ пересилилъ себя и разсмѣялся, обведя всѣхъ виновато-сконфуженнымъ взглядомъ.

Но лица всѣхъ были взволнованы почти такъ же, какъ и у него, и никто не улыбнулся, какъ онъ боялся, при видѣ его слезъ.

— Ну, дочка, люби насъ всѣхъ, — сказалъ онъ, подбодряясь и цѣлуя ее, — люби, а мы тебя уже любимъ! — Только уговоръ: теперь ужъ ты наша, такъ чтобы и со мной, и съ теткой-старухой тоже чтобы на ты! Слышишь?!

— Слышу! — сказала Зина радостно, и ей было такъ хорошо, что она хоть всему міру готова была говорить ты.

Но практичная тетя Лиза прервала ихъ.

— А ну-ка, давайте я ее лучше чаемъ напою, — сказала она, — а то она съ нашими поцѣлуями, пожалуй, голодной для перваго дня останется.

И она подала Зинѣ чашку чаю съ густыми деревенскими сливками и горячими крендельками, отъ которыхъ такъ вкусно пахло въ комнатѣ.

Всѣ были еще взволнованы и на нѣсколько минутъ невольно примолкли, любовно только посматривая другъ на друга и особенно на Зину, которая объявила, что никогда не видѣла такихъ густыхъ сливокъ и не ѣла такихъ вкусныхъ крендельковъ.

— Тетя Лиза у насъ на это мастерица! — сказалъ съ гордостью Алеша. — Она у насъ даже простыя котлеты такъ умѣетъ дѣлать, что всѣ пальчики оближешь!

Алексѣй Егоровичъ ходилъ по комнатѣ съ бодрымъ, веселымъ видомъ, и проходя мимо сына и Зины, каждый разъ съ удовольствіемъ взглядывалъ на нихъ, и лицо его становилось еще довольнѣе и добрѣе.

Всѣ чувствовали, что дружная семья не только не распадется съ водвореніемъ въ ней новаго члена, какъ это часто случается, а только еще ближе сплотится. Но счастливѣе всѣхъ былъ все-таки же Алеша, довольный тѣмъ, что такъ всѣмъ угодилъ выборомъ своей молоденькой подруги, и отъ этого и самъ какъ бы еще сильнѣе любившій ее.

— Ну, пей, пей, жёнка, — сказалъ онъ, торопя ее, — пей, а потомъ и на осмотръ нашихъ палестинъ. — А то мнѣ какъ-то даже дико думать, что моя собственная жена, и вдругъ въ нашемъ же родномъ гнѣздѣ, совсѣмъ какъ въ лѣсу бродитъ.

— Да я готова! — воскликнула Зина, поспѣшно допивая свой чай; ей и самой уже не терпѣлось скорѣй начать этотъ любопытный осмотръ.

Но тетя Лиза не отпустила ее такъ скоро.

— Нечего, нечего баломутить! — сказала она Алешѣ. — Самъ просилъ кормить ее хорошенько, а теперь и чаю кончить какъ слѣдуетъ не даетъ! Слава Богу, ничего не горитъ, поспѣете еще! Кушай, дочка, кушай хорошенько; вотъ выпьешь вторую чашку, тогда и бѣгите, куда хотите!

Всѣ засмѣялись, но тетя Лиза настояла на своемъ и заставила-таки Зину выпить еще чашку чаю и съѣсть еще нѣсколько крендельковъ, и только тогда уже удовлетворилась, сказавъ, что на первый разъ, такъ и быть, довольно.

— Ну, идите, теперь идите ужъ! — сказалъ Алексѣй Егоровичъ, смѣясь на нетерпѣніе сына. — Отпусти ихъ ужъ, тетка! Да и мнѣ, кстати, ужъ въ поле пора!

— Теперь можно! — разрѣшила и тетя Лиза, и Зина, проворно поцѣловавъ ее еще разъ, выбѣжала съ мужемъ, взявшись за руки, въ садъ.

XI.

Прямо предъ домомъ былъ разбитъ большой цвѣтникъ. Въ немъ зацвѣтали уже ранніе, блѣднолиловые ирисы, и бѣленькія звѣздочки нарцисовъ ярко пестрѣли среди зелени травы.

— Это тоже Лизина работа! — съ видимой гордостью сказалъ Алеша, который любилъ все, что дѣлала сестра. — Хочешь, я тебѣ нарву? — предложилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказала Зина, — прежде всего побѣжимъ къ Волгѣ.

— Да! — воскликнулъ Алеша: — прежде всего къ Волгѣ!

Но въ эту минуту онъ вспомнилъ, что за все сегодняшнее утро они еще въ первый разъ остались вдвоемъ.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — прежде всего тебя поцѣловать!

Зина засмѣялась, и забывъ свое нетерпѣніе, они остановились на минуту въ старой кленовой аллеѣ, деревья которой такъ разрослись, что почти сплетались между собой вершинами; солнце, пробиваясь сквозь нихъ, яркими пятнами играло на пескѣ дорожки, среди дрожащей легкой, какъ кружево, тѣни отъ листьевъ.

— Хорошо тебѣ тутъ? — спросилъ Алеша тихо, съ задумчивой нѣжностью вглядываясь въ лицо жены.

— Хорошо! — сказала Зина такъ же тихо, и въ ея блестящихъ, дѣтски-ясныхъ еще глазахъ было столько счастья и любви къ нему, что, вглядѣвшись въ нихъ, Алеша еще сильнѣе почувствовалъ силу своего счастья и своей любви къ ней.

«А главное, — подумалъ онъ, съ любовью вглядываясь въ эти милые ему глаза, — главное — это то, что пока я былъ одинъ, безъ нея и безъ ея любви, совсѣмъ какъ-то не чувствовалось жизни, т.-е. не чувствовалось такой радости, такого смысла и полноты ея во всемъ. А съ тѣхъ поръ, какъ я вдвоемъ съ ней, этотъ смыслъ и эта радость явились во всемъ, во всемъ, и въ самомъ себѣ, и въ людяхъ, и въ природѣ… Даже вотъ въ этихъ солнечныхъ прорѣзяхъ на аллеѣ, въ этихъ лужахъ послѣ дождя, въ которыхъ отражается небо, въ этомъ птичьемъ гамѣ даже въ ея бѣленькихъ лентахъ на шляпѣ, — во всемъ явилось что-то живое, милое и интересное, что раньше не замѣчалось и не чувствовалось. Все точно стало прекраснѣй…»

— И ты никогда не раскаешься, что вышла за меня и пріѣхала сюда? — спросилъ онъ, съ любовью вглядываясь въ лицо жены.

— О, Алеша! — воскликнула она съ упрекомъ, и ей стало такъ больно и обидно отъ его вопроса, что даже захотѣлось заплакать. Но она не успѣла заплакать, потому что Алеша снова крѣпко поцѣловалъ ее и, схвативъ ее опять за руку, побѣжалъ вмѣстѣ съ ней по аллеѣ. И имъ весело было бѣжать такъ, рука объ руку другъ съ другомъ, и слышать, какъ разрѣзываемый ихъ быстрымъ бѣгомъ воздухъ шумитъ у нихъ въ ушахъ.

Они чувствовали себя такими молодыми, здоровыми и счастливыми, что имъ казалось непріятнымъ ходить, когда можно было бѣгать, и говорить обыкновеннымъ, негромкимъ голосомъ, какимъ говорили другіе, не такіе счастливые, какъ они, люди, когда можно было громко кричать и смѣяться. Ихъ лица невольно улыбались, и имъ хотѣлось бѣгать, кричать, смѣяться и пѣть, такъ громко и звонко, чтобы наслаждаться самимъ своими собственными молодыми голосами.

Всѣ дорожки сада были, какъ снѣгомъ, засыпаны блѣдно-розовыми лепестками отцвѣтающихъ яблонь и вишенъ, и Зинѣ казалось, что отъ этихъ бѣленькихъ, разбросанныхъ по землѣ лепестковъ жить на свѣтѣ, еще веселѣе.

Но вдругъ она вскрикнула и невольно остановилась, пораженная восторгомъ.

На бѣгу они повернули за уголъ какой-то аллеи и прямо предъ ними, гдѣ-то внизу, но точно и на высотѣ, сверкнула вдругъ широкой, полосой Волга.

— Вотъ! — воскликнулъ Алеша съ знакомымъ ему взволнованнымъ восторгомъ, при видѣ своей любимой рѣки.

— Вотъ она у насъ какая! — воскликнулъ онъ съ торжествомъ. — Я тебя нарочно по этой аллеѣ, прямо къ обрыву, привелъ, — тутъ на нее замѣчательный видъ, потому что когда сюда идешь, особенно если въ первый разъ, то совсѣмъ дажеи не подозрѣваешь, что она такъ близко отсюда, и вдругъ она вся, разомъ, какъ на ладони открывается!

— Ахъ, какая прелесть! — прошептала Зина.

— Вотъ, сядемъ тутъ и наглядимся сначала вдоволь на нее, а потомъ уже и дальше двинемся.

Они опустились на траву и, прижавшись другъ къ другу, молча смотрѣли на прекрасную, разстилавшуюся предъ ними, картину.

Они были на такой высотѣ, что горы не заслоняли собой простора, и Волга, вся голубая отъ отражавшагося въ ней неба, свободно и мощно уходила куда-то далеко-далеко, и только на самомъ горизонтѣ точно закутывалась легкой синеватой дымкой.

Мѣловые утесы праваго берега такъ ярко вырѣзывались на синевѣ безоблачнаго неба, что на нихъ почти больно было смотрѣть, но еще ярче горѣло и искрилось, какъ расплавленное серебро, на ослѣпительномъ блескѣ солнца, большое, разбѣгающееся пятно на водѣ, въ которое ударяли лучи.

— Знаешь, Алеша, — тихо сжимая руку мужа, сказала Зина: — я теперь такъ же, какъ и ты, буду любить Волгу… И пусть она теперь будетъ уже не «твоей», а «нашей» общей Волгой! — Хорошо? пусть у насъ все, все, — и Волга, и жизнь, и мысли, и душа, — все будетъ общее! — Да, Алеша?

Алеша прижалъ къ себѣ жену и съ задумчивымъ, влажнымъ блескомъ въ глазахъ смотрѣлъ въ даль.

Минуту они сидѣли молча, и Зина смотрѣла, какъ мимо нихъ плыли нагруженныя чѣмъ-то баржи, и какъ пестрыя, синія и красныя рубашки барочниковъ ярко мелькали на солнцѣ.

— Ахъ, Алеша, Алеша! — воскликнула она вдругъ: — какъ хорошо жить на свѣтѣ! — И знаешь, знаешь что! Я гляжу, вотъ сейчасъ, на Волгу и знаю, что она течетъ далеко, далеко, хоть и не вижу ее всю, но знаю, что это такъ, и такъ она прекрасна, такъ прекрасна! И мнѣ кажется, что она точно наша собственная жизнь, такая же прекрасная и такая же длинная, длинная… и такъ же прячется въ дымку, сквозь которую дальше не видно, но о которой все-таки же знаешь, что и тамъ, за этой дымкой, все такъ же прекрасно, какъ и здѣсь! Вѣдь, правда, Алеша?

— Правда… — сказалъ Алеша; но про себя онъ невольно подумалъ, что даже и эта любимая Волга не всегда бываетъ такъ прекрасна, какъ сегодня, когда въ глубинѣ ея отражается небо, на поверхности сверкаетъ солнце, а берега покрыты молодой, весенней зеленью… Онъ зналъ, что и на ней бываютъ дни страшныхъ бурь и непогодъ, когда, разбушевавшись, она все ломаетъ на своемъ пути и поглощаетъ въ спокойной теперь ласкающей глубинѣ своей много жертвъ, много человѣческихъ жизней…

«Да, — думалъ онъ, — вотъ и мы любимъ сейчасъ другъ-друга, какъ только люди могутъ любить, и во всемъ точно отражается частица этого нашего счастья и любви… но неужели же, неужели настанетъ день, когда это измѣнится, и когда даже мы, такіе любящіе теперь, почувствуемъ, что все это было только миражъ и ошибка! И она обманетъ и разлюбитъ меня, а я ее!.. Неужели же это, дѣйствительно, можетъ случиться когда-нибудь съ нами!» — спросилъ онъ себя съ ужасомъ и тоской, и ему стало страшно при одной мысли, что и ихъ прекрасное счастье можетъ испортиться и кончиться, какъ портились и кончались милліоны людскихъ счастій…

«Не надо думать объ этомъ… — сказалъ онъ себѣ съ болью: — и особенно теперь, когда все вокругъ такъ прекрасно… Пусть мнѣ это только такъ кажется, что будто у насъ это будетъ не такъ, какъ у другихъ, и что наше счастье будетъ продолжаться всегда… но пусть это кажется дольше»…

И онъ привлекъ къ себѣ Зину и горячо поцѣловалъ ея чистые глаза, которые такъ радостно, съ такой любовью смотрѣли теперь на него, точно обѣщая ему это счастье и эту любовь еще далеко и далеко впереди…