Первое представление «Ревизора» на московской сцене (Тихонравов)/ДО

Первое представление "Ревизора" на московской сцене
авторъ Николай Саввич Тихонравов

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru

Первое представленіе «Ревизора» на московской сценѣ.

Ревизоръ проданъ былъ петербургской театральной дирекціи за 2,500 рублей. Въ «Ресконтро» дирекціи подъ рубрикой «За принятіе на театръ пьесъ» записано: «1836 г. марта 9. Г. Гоголю за коммедію (sic!) Ревизоръ, въ 5 дѣйств. — 2,500 р.»^[1]. Дирекція получила, такимъ образомъ, право давать эту комедію на петербургскихъ и московскихъ театрахъ. 19 апрѣля 1836 г. Ревизоръ представленъ былъ въ Петербургѣ на сценѣ Александринскаго театра^[2]. Въ Москвѣ въ концѣ апрѣля комедія неизвѣстна была даже людямъ, близкимъ къ Гоголю. 28 апрѣля М. С. Щепкинъ писалъ артисту Сосницкому въ Петербургъ. «Благодарю тебя, дружище, за письмо (о Ревизорѣ), оно меня оживило. Благодаря театру, я приходилъ уже въ какое-то не спящее, но дремлющее состояніе; бездѣйствіе совершенно меня убиваетъ. Я сдѣлался здѣсь на сценѣ какою-то ходячею машиной или вѣчнымъ дядей; я давно уже забылъ, что такое комическая роль, и вдругъ письмо дало новыя надежды и я живу новою жизнью… Пришли мнѣ съ первою почтой комедію Ревизоръ; здѣсь до сихъ поръ нѣтъ въ книжныхъ лавкахъ»^[3]. Въ этомъ сказалась черта нѣжной заботливости Гоголя о сценической судьбѣ комедіи въ Москвѣ. Еще 21 февраля онъ писалъ Погодину: «Не хочу даже посылать (рукопись Ревизора) прежде моего пріѣзда актерамъ, потому что ежели они прочтутъ безъ меня, то уже трудно будетъ переучитъ ихъ на мой ладъ. Думаю быть если не въ апрѣлѣ, то въ маѣ въ Москвѣ»^[4]. Гоголь предполагалъ самъ заняться постановкой Ревизора на московской сценѣ послѣ перваго представленія комедіи въ Петербургѣ. Пріемъ, оказанный петербургскою публикой, разрушилъ этотъ проектъ. 29 апрѣля Гоголь уже пишетъ Щепкину: «Посылаю вамъ Ревизора. Можетъ быть, до васъ уже дошли слухи о немъ. Я писалъ лѣнивцу 1-й гильдіи и безпутнѣйшему человѣку въ мірѣ, Погодину, чтобъ онъ увѣдомилъ васъ^[5]; хотѣлъ даже посылать къ вамъ его, но раздумалъ, желая самъ привезти къ вамъ и прочитать собственногласно, дабы о нѣкоторыхъ лицахъ не составились заблаговременно превратныя понятія, которыя, я знаю, чрезвычайно трудно послѣ искоренить, но я такое получилъ отвращеніе къ театру, что одна мысль о тѣхъ пріятностяхъ, которыя готовятся для меня еще и на московскомъ театрѣ, въ силахъ удержать поѣздку въ Москву и попытку хлопотать о чемъ-либо. Мочи нѣтъ! Дѣлайте, что хотите съ моею пьесой, но я не стану хлопотать о ней. Мнѣ она сама надоѣла такъ же, какъ хлопоты о ней»^[6]. Чтеніе Ревизора наполнило Щепкина давно неиспытанною радостью. «Благодарю васъ за Ревизора, — пишетъ онъ Гоголю, — не какъ за книгу, а какъ за комедію, которая, такъ сказать, осуществила всѣ мои надежды, и я совершенно ожилъ». Но отказъ пріѣхать въ Москву совершенно разстроилъ Щепкина, и артистъ обращается къ Гоголю съ горячею просьбой, почти съ требованіемъ, не отстраняться отъ постановки Ревизора въ Москвѣ. «Не грѣхъ ли вамъ оставлять его на произволъ судьбы, и гдѣ же? Въ Москвѣ, которая такъ радушно ждетъ васъ, такъ отъ души смѣется въ Горѣ отъ ума! И вы оставите ее отъ нѣкоторыхъ непріятностей, которыя вамъ доставилъ Ревизоръ? Во-первыхъ, на театрѣ такихъ непріятностей не можетъ быть, ибо М. Н. Загоскинъ, благодаря васъ за экземпляръ, сказалъ, что для него весьма пріятно бы было, есть ли бы вы пріѣхали, дабы онъ могъ совершенно съ вашимъ желаніемъ сдѣлать все, что нужно, для постановки пьесы. Со стороны же публики, чѣмъ болѣе будутъ на васъ злиться, тѣмъ болѣе я буду радоваться, ибо это будетъ значить, что она раздѣляетъ мое мнѣніе о комедіи и вы достигли своей цѣли. Вы сами лучше всѣхъ знаете, что ваша пьеса болѣе всякой другой требуетъ, чтобы вы прочли ее нашему начальству и дѣйствующимъ. Вы это знаете и не хотите пріѣхать! Богъ съ вами! Пусть она вамъ „надоѣла“, но вы должны это сдѣлать для комедіи; вы должны это сдѣлать по совѣсти; вы должны это сдѣлать для Москвы, для людей, васъ любящихъ и принимающихъ живое участіе въ Ревизорѣ». Чувствуя, что «Москва теперь не доставитъ ему спокойствія», Гоголь не рѣшился «пріѣхать въ такомъ тревожномъ состояніи, бъ какомъ находился тогда»^[7]. Но постановка Ревизора, на московской сценѣ не могла не занимать его. 10 мая онъ пишетъ Щепкину: «Я забылъ вамъ, дорогой Михаилъ Семеновичъ, сообщить кое-какія замѣчанія предварительныя о Ревизорp3;. Во-первыхъ, вы должны непремѣнно изъ дружбы ко мнѣ взять на себя все дѣло постановки ея. Я не знаю никого изъ актеровъ вашихъ, какой и въ чемъ каждый изъ нихъ хорошъ; но вы это можете знать лучше, нежели кто другой. Сами вы, безъ сомнѣнія, должны взять роль городничаго. Жаль, очень жаль, что я никакъ не могу быть у васъ. Многія изъ ролей могли быть совершенно понятны только тогда, когда бы я прочелъ ихъ. Но нечего дѣлать. Я такъ мало спокоенъ духомъ, что врядъ ли бы могъ быть слишкомъ полезнымъ… Скажите Загоскину, что я все поручилъ вамъ: Я напишу къ нему, что распредѣленіе ролей я послалъ къ вамъ. Вы составьте записочку и подайте ему, какъ (бы?) сдѣлано мною»^[8]. Обойти дирекцію московскаго театра и «начальство» при постановкѣ Ревизора, конечно, не удалось. С. Т. Аксаковъ разсказываетъ: «Вдругъ приходитъ ко мнѣ Щепкинъ и говоритъ, что ему очень неловко ставить Ревизора, что товарищи этимъ какъ-то обижаются, не обращаютъ никакого вниманія на его замѣчанія и что пьеса отъ этого будетъ поставлена плохо; что гораздо было бы лучше, если бы пьеса ставилась безъ всякаго надзора, такъ, сама по себѣ, по общему произволу актеровъ; что если онъ пожалуется репертуарному члену или директору, то дѣло пойдетъ еще хуже: ибо директоръ и репертуарный членъ ничего не смыслятъ и никогда такими дѣлами не занимаются, а господа артисты на зло ему, Щепкину, совсѣмъ уронятъ пьесу. Щепкинъ плакалъ отъ своего затруднительнаго положенія и отъ мысли, что онъ такъ худо исполнилъ порученіе Гоголя. Онъ прибавилъ, что единственный исходъ въ томъ, чтобъ я взялъ на себя постановку пьесы, потому что актеры меня уважаютъ и любятъ, и вся дирекція состоитъ изъ моихъ короткихъ пріятелей; что онъ напишетъ объ этомъ Гоголю, который съ радостью передастъ это порученіе мнѣ. Я согласился и въ ту же минуту написалъ въ Петербургъ къ Гоголю горячее письмо, объяснивъ, почему Щепкину неудобно ставить пьесу и почему мнѣ это будетъ удобнѣе, прибавя, что, въ сущности, всѣмъ будетъ распоряжаться Щепкинъ только черезъ меня»^[9]. Письмо С. Т. Аксакова было получено Гоголемъ 14 мая^[10], на другой день посланъ былъ ему отвѣтъ. Поблагодаривши Аксакова за готовность «принять на себя обузу и хлопоты по пьесѣ», Гоголь отвѣчаетъ очень уклончиво на его предложеніе: «Я поручилъ уже ее Щепкину и писалъ объ этомъ письмо къ Загоскину. Если же ему точно нѣтъ возможности ладить съ дирекціей и если онъ не отдавалъ еще письма, то извѣстите меня, я въ ту же минуту приготовлю новое письмо къ Загоскину»^[11]. Но въ тотъ же день (15 мая) Гоголь увѣдомляетъ Щепкина: «Аксаковъ такъ добръ, что самъ предлагаетъ поручить ему постановку пьесы. Если это точно выгоднѣе для васъ тѣмъ, что ему, какъ лицу стороннему, дирекція меньше будетъ противорѣчить, то мнѣ жаль, что я наложилъ на васъ тягостную обузу. Если же вы надѣетесь поладить съ дирекціей, то пусть остается такъ, какъ порѣшено»^[12]. Ревизоръ былъ поставленъ безъ участія Аксакова на московской сценѣ^[13]; Щепкинъ волей-неволей устранился отъ постановки^[14]. Такъ, за десять дней до перваго представленія Ревизора въ Москвѣ еще шли споры о томъ, кому должна была достаться честь постановки комедіи на московской сценѣ: Щепкину, Аксакову или дирекціи. Ревизоръ ставился въ Москвѣ спѣшно: пьесу начали разучивать не ранѣе первыхъ дней мая. Постановка сопровождалась закулисными пререканіями; актеры лишены были непосредственныхъ указаній и бдительнаго надзора автора комедіи; замѣнить Гоголя Щепкину не удалось.

Между тѣмъ, въ субботу, 9 мая, въ № 38 Московскихъ Вѣдомостей, на стр. 1,172, появилось отъ Императорскаго театра объявленіе: «Въ непродолжительномъ времени представлено будетъ въ первый разъ: Ревизоръ, оригинальная комедія въ 5 дѣйствіяхъ, въ прозѣ, соч. г-на Гоголя»^[15]. Вскорѣ показались въ Москвѣ первые печатные экземпляры Ревизора. Коммиссіонеръ публичной библіотеки, Андрей Васильевичъ Глазуновъ, объявилъ (13 мая) въ № 39 Московскихъ Вѣдомостей (стр. 1,184), что въ его книжныхъ лавкахъ поступила въ продажу вновь вышедшая книга Ревизоръ. Въ Москву прислано было только двадцать пять экземпляровъ желаннаго Ревизора и уже до перваго представленія въ Москвѣ «онъ былъ какою-то библіографическою рѣдкостью, которой, — по словамъ современника, — нельзя было сыскать даже въ книжной лавкѣ А. С. Ширяева, неоспоримо перваго нашего книгопродавца»^[16]. 20 мая, черезъ недѣлю послѣ первой публикаціи о поступленіи Ревизора въ продажу, книжный магазинъ Полеваго уже объявлялъ, что Ревизоръ продается по 6 рублей ассигнаціями (вмѣсто 5 руб., объявленныхъ Глазуновымъ)^[17]. Между тѣхъ, Гоголь, раздосадованный первымъ представленіемъ комедіи въ Петербургѣ, «распродалъ съ уступкой всѣ оставшіеся экземпляры Ревизора и другихъ своихъ сочиненій»^[18].

«Только слухъ, молва, перелетающая изъ Петербурга въ Москву словно по чугунной дорогѣ (говорила Молва, газета Надеждина), возбудила вниманіе къ новому произведенію г. Гоголя и любопытство участія возрасло до высшей степени». «Всякій желалъ видѣть Ревизора. Впередъ и вдвое давали за билеты»^[19]. "Въ общему удовольствію (продолжаетъ та же газета), московская дирекція воспользовалась благоразумнымъ распоряженіемъ петербургской, т.-е. дозволила записывать билеты за нѣсколько представленій. Наконецъ, 23 мая въ № 42 Московскихъ Вѣдомостей появилось слѣдующее достопамятное объявленіе: «Въ Маломъ Театрѣ. Въ понедѣльникъ, 25 мая, въ абонементъ въ первый разъ: Ревизоръ, оригинальная Комедія въ 5 дѣйствіяхъ, въ прозѣ, соч. Г. Гоголя; дивертисементъ. Сія комедія будетъ дана во вторникъ, 26 мая, не въ счетъ абонемента; въ пятницу, 29 мая, не въ счетъ абонемента. Продажа билетовъ на всѣ сіи три спектакля будетъ производиться въ понедѣльникъ, 25 мая, въ 10 часовъ утра; на первое, т.-е. на понедѣльникъ, въ большомъ театрѣ у параднаго подъѣзда, снаружи; на второе, т.-е. на вторникъ, съ лѣвой стороны отъ дома г. Полторацкаго; на третье, т.-е. на пятницу, въ маломъ Театрѣ. Желающіе имѣть билеты на 4-е и 5-е представленіе сей Комедіи, могутъ получать оные заблаговременно ежедневно въ конторѣ большаго Театра» (стр. 1,272).

Спектакль 25 мая происходилъ въ Маломъ театрѣ; Большой въ это время переламывали^[20]. Дирекція распорядилась написать для Ревизора новую декорацію^[21]. Редакторъ Московскаго Наблюдателя Андроссовъ разсказываетъ: «Комната городничаго устроена была,, по петербургскимъ традиціямъ и превосходно. Кто не помнитъ и этихъ фамильныхъ портретовъ хозяина и хозяйки, которые для повѣрки тутъ же и сами на лицо, и этихъ патентовъ на чинъ титулярнаго совѣтника въ рамкахъ, и этой, наконецъ, вѣчной огромной бутыли съ настойкою на окнѣ, которая при всѣхъ нашихъ общественныхъ перемѣнахъ, улучшеніяхъ, нововведеніяхъ, движеніяхъ впередъ и назадъ, осталась неподвижна на прежнемъ мѣстѣ, въ прежнемъ величіи»?^[22].

Внѣшняя декоративная часть обстановки Ревизора на московской сценѣ была хороша, но костюмы были «нелѣпые, допотопные»^[23]. Какъ же разыграна была комедія въ первое представленіе?

Молва отвѣчаетъ на этотъ вопросъ такъ: «сыгранный на московской сценѣ безъ участія автора, поставленный въ столько же репетицій, какъ какой-нибудь воздушный водевильчикъ съ игрою г-жи Рѣпиной, не упалъ въ общественномъ мнѣніи, хотя въ томъ же мнѣніи московскій театръ спустился отъ него, какъ барометръ передъ вьюгою»^[24]. Справедливость этого отзыва подтверждается всѣми дошедшими до насъ свидѣтельствами безпристрастныхъ современниковъ. На другой день послѣ представленія Ревизора въ Москвѣ Щепкинъ пишетъ Сосницкому: «Теперь Ревизоръ далъ немного мнѣ пріятныхъ минутъ и вмѣстѣ горькихъ, ибо въ результатѣ оказался недостатокъ въ силахъ и въ языкѣ. Можетъ быть найдутся люди, которые были довольны; но надобно заглянуть ко мнѣ въ душу. Ну, меня въ сторону. Ежели H. В. Гоголь не уѣхалъ за границу, то сообщи ему, что вчерашній день игрался Ревизоръ — не могу сказать, чтобы очень хорошо, но нельзя сказать, чтобы и дурно»^[25]. На требованіе подробностей объ успѣхѣ пьесы Щепкинъ въ новомъ письмѣ извѣщаетъ Сосницкаго: «Ленскій въ Хлестаковѣ очень недуренъ, Орловъ въ слугѣ хорошъ, Бобчинскій и Добчинскій порядочны, а особливо въ сценѣ, гдѣ они являются съ просьбой — одинъ о сынѣ, а другой хлопочетъ о томъ, чтобы привести въ извѣстность о его мѣстопребываніи; а первой сценой я недоволенъ, а особливо первымъ актомъ. Петръ Степановъ въ судьѣ безподобенъ. Женщинами я вообще недоволенъ, а особливо женой и дочерью: чрезвычайно нежизненны!»^[26]. Лучше другихъ исполнены были роди Щепкинымъ (городничаго), Потанчиковымъ (почтмейстера), Степановымъ (судьи) и Орловымъ (Осипа)^[27]; слабѣе другихъ разыграны были роли Анны Андреевны (г-жею Синецкою), Марьи Антоновны (Пановою), Земляники (Барановымъ) и Хлопова (Волковымъ)^[28]. Относительно игры Степанова Молва дѣлаетъ любопытное указаніе. «Замѣтимъ здѣсь г. Степанову (говоритъ она), одинъ разъ навсегда, что передразниванье недостойно таланта; надобно создавать роль, а не копировать съ кого бы то ни было»^[29]. «Потанчиковъ былъ отмѣнно простъ, естественъ, даже не позволялъ себѣ пародировать костюма, что сдѣлали гг. Степановъ, Барановъ и другіе». Игра Ленскаго въ Хлестаковѣ вызвала со стороны Молвы несправедливый упрекъ, будто бы онъ позволялъ себѣ перемѣнятъ слова роли, «поправлять Гоголя», между тѣмъ какъ этотъ артистъ буквально держался сценическаго текста во многихъ мѣстахъ расходившагося съ начальнымъ текстомъ комедіи 1831 года^[30].

Главнымъ, общимъ недостаткомъ игры актеровъ въ это первое представленіе Ревизора была торопливость, скороговорка. Въ этомъ упрекали актеровъ, вполнѣ справедливо, оба разбора перваго представленія комедіи, помѣщенные въ лучшихъ московскихъ журналахъ того времени, Телескопѣ и Московскомъ Наблюдателѣ. Газета, издававшаяся при Телескопѣ, Молва говоритъ: «Мы должны упрекнуть г. Щепкина, а вмѣстѣ съ нимъ и всѣхъ артистовъ безъ исключенія за эту болтовню, скороговорку, вовсе не согласную съ духомъ пьесы; и если кто-либо будетъ утверждать противное, беремся указать ему неоспоримые признаки, что весь ходъ пьесы, для того чтобы вполнѣ выразить характеръ провинціальности, долженъ быть тихъ, медленъ, осмотрительно важенъ. Повѣрьте, нигдѣ и никогда въ уѣздномъ городѣ нѣтъ такой быстроты въ дѣйствіяхъ, мысляхъ, словахъ, и: тамъ никто не торопится жить, потому что жизнь тамъ безцвѣтна, тянется однообразно. Кто же станетъ торопиться жить? Медленность, эта напрасная трата времени, есть тамъ наслажденіе, потому что этого времени слишкомъ много для провинціальной жизни. Право, на недѣльное событіе и происшествіе иного города довольно бы получасу петербургскаго; какъ тамъ все сжато во времени, такъ тутъ все растягивается, чтобы замѣстить пустоту его хоть пустяками. И вотъ гдѣ Причина повсемѣстности и необходимости Бобчинскихъ и Добчинскихъ… Мы твердо увѣрены, что основнымъ характеромъ исполненія комедіи Гоголя должны быть медленность и вялость всѣхъ лицъ, которыя хотя и оживились чрезвычайнымъ происшествіемъ, но не могли же въ два-три часа утратить привычекъ цѣлой жизни; самая суетливость ихъ должна быть тиха, мѣрна, лѣнива, какъ всѣ мысли, которыя не вяжутся въ ихъ головахъ, не потому чтобы они были вовсе глупы, а потому что отвыкли мыслить, облѣнились, завязли въ колеѣ своей, опустились нравственно. И этого-то именно ни одинъ актеръ, кромѣ г. Потанчикова, не выдерживалъ»^[31]. На тотъ же недостатокъ въ игрѣ артистовъ указываетъ и Андроссовъ въ Московскомъ Наблюдателѣ. Ботъ его слова: «Считаемъ не излишнимъ замѣтить, что при первомъ представленіи пьеса шла очень скоро. Въ разговорахъ не было той лѣнивой медленности, той благоразумной неспѣшности, которыя составляютъ природныя принадлежности нашего темперамента. У насъ немного пылкихъ говоруновъ; мы говоримъ разсудительно. Даже въ столицахъ у насъ, гдѣ общественное положеніе возбуждаетъ большую движимость по крайней мѣрѣ, если не дѣятельность, скороговорка^[32] вещь рѣдкая, а тѣмъ менѣе въ провинціяхъ, гдѣ можно иногда говорить цѣлый вѣкъ въ просонкахъ. Гоголь глубоко понялъ это. Перечтите его комедію, вы увидите, съ какимъ необыкновеннымъ искусствомъ онъ умѣлъ передать намъ эту вѣчно затруднительную, полузаикающуюся фразу провинціи, съ этими прибавленіями: онъ говоритъ, мы говоримъ; какъ онъ мастерски схватилъ эту лѣнивую неточность, бѣдность въ выраженіи съ добавкою руки. Далѣе, по свойству комедіи, жизнь всегда въ ней изображается ярче, рѣзче, нѣсколько усиленнѣе, нежели мы находимъ ее между нами. Въ Ревизорѣ эта яркость сама по себѣ доведена уже нѣкоторымъ образомъ до рѣзкости, а потому усиливать ее значитъ подымать до каррикатуры, что отчасти и было на нашей сценѣ»^[33].

Какая публика присутствовала при первомъ представленіи Ревизора въ Москвѣ и какой пріемъ она оказала ему?

Въ первомъ письмѣ къ Сосницкому о представленіи Ревизора (26 мая) Щепкинъ пишетъ: «Игранъ былъ въ абонементъ, и потому публика была высшаго тона, которой, какъ кажется, она (комедія) многимъ не по вкусу. Несмотря на то, хохотъ былъ безпрестанно, вообще принималась пьеса весело»^[34]. Въ слѣдующемъ письмѣ (3 іюня) Щепкинъ сообщаетъ тому же артисту: "Публика была изумлена новостью, хохотала чрезвычайно много; ко я ожидалъ гораздо большаго пріема. Это меня чрезвычайно изумило; но одинъ знакомый забавно (?) объяснилъ мнѣ этому причину: «помилуй, говоритъ, какъ можно было ее лучше принять, когда половина публики берущей, а половина дающей? И послѣдующіе разы это оправдали: принималась (комедія) чрезвычайно хорошо, принималась съ громкими вызовами, и она теперь въ публикѣ общимъ разговоромъ, и до кого она не коснулась — всѣ въ восхищеніи, а остальные морщатся»^[35].

Смутно и, пожалуй, даже забавно намѣчена здѣсь главная причина того холоднаго пріема, который оказанъ былъ Ревизору при первомъ представленіи на московской сценѣ. За то газета Телескопъ коснулась не вскользь серьезнаго общественнаго вопроса объ отношеніи къ Ревизору публики «высшаго тона», несомнѣнно раздѣлявшей, въ большинствѣ, убѣжденіе Репетилова: «Водевиль есть вещь, а прочее все гиль!»

Молва, прежде всего, очень вѣрно замѣчаетъ, что въ Москвѣ «каждый спектакль имѣетъ свою публику», потому что и самое общество раздѣлено «на двѣ половины, не имѣющія ничего между собою общаго, которыхъ жизнь, занятія, удовольствія разны, чуть ли не противуположны, и, слѣдовательно, то, что можетъ и должно дѣйствовать на однихъ, не возбуждаетъ въ другихъ участія, занимательное для круга высшаго не встрѣчаетъ сочувствія въ среднемъ»^[36]. Это «раздѣленіе состоянія и вкусовъ» рѣзко выражалось въ составѣ театральной публики. «Взгляните (продолжаетъ Молва) на спектакль воскресный или праздничный: даютъ трагедію, или Филатку, играютъ Мочаловъ, Живокини; кресла и бельэтажи пусты, но средніе слои театра утыканы головами зрителей, и вы видите, между лѣсу бородъ, страусовыя перья на желтыхъ шляпкахъ, раекъ полонъ чепчиками гризетокъ, обведенныхъ темною рамой молодежи всякаго рода. Посмотрите на тотъ же театръ въ будни, когда даютъ, напр., Невѣсту, Роберта; посѣтители наоборотъ: низъ, дорогія мѣста полны, дешевыя, верхнія пусты».

Послѣ этихъ общихъ замѣчаній Молва характеризуетъ впечатлѣніе, которое оказалъ Ревизоръ при первомъ представленіи на московскую публику «высшаго тона». Приводимъ эти глубоко вѣрныя по мысли и блестящія по изложенію страницы: «Публика, посѣтившая первое представленіе Ревизора, была публика высшаго тона^[37], богатая, чиновная, выросшая въ будуарахъ, для которой посѣщеніе спектакля есть одна изъ житейскихъ обязанностей, не радость, не наслажденіе. Эта публика стоитъ на той счастливой высотѣ жизни общественной, на которой исче* заетъ мелочное понятіе народности, гдѣ нѣтъ страстей, чувствъ, особенностей мысли, гдѣ все сливается и исчезаетъ въ непреложномъ, ужасающемъ простолюдина исполненіи приличій. Эта публика не обнаруживаетъ ни печали, ни радости, ни нужды, ни довольства, не потому, чтобы ихъ вовсе не испытывала, а потому, что это неприлично, что это вульгарно. Блестящій нарядъ и мертвенная холодная физіономія, разговоръ изъ общихъ фразъ или тонкихъ намековъ на отношенія личныя, — вотъ отличительная черта общества, которое низошло до посѣщенія Ревизора, этой русской, всероссійской піесы, изникнувшей не изъ подражанія, но изъ собственнаго, быть можетъ, горькаго чувства автора. Ошибаются тѣ, которые думаютъ, что эта комедія смѣшна и только. Да, она смѣшна, такъ сказать, снаружи; но это лыкомъ подпоясано, мочалами изпутано. И та публика, которая была въ Ревизорѣ, могла ли, должна ли была видѣть эту подкладку, эту внутреннюю сторону комедіи? Ей ли, знающей лица, составляющія піесу: городничаго, бѣднаго чиновника министерства, которому нечего ѣсть, уѣзднаго судью и т. п., — ей ли, знающей эти лица только изъ разсказовъ своего управляющаго, видавшей ихъ только въ передней объятыхъ благоговѣйнымъ трепетомъ, — ей ли, говоримъ, принять участіе въ этихъ лицахъ, которыя для насъ, простолюдиновъ, составляютъ власть, возбуждаютъ страхъ и уваженіе? Мы сбираемся^[38] идти къ судьѣ или городничему, думаемъ, какъ говорить ему и что сказать ему; а публика, о которой говоримъ теперь, кличетъ судью, зоветъ городничаго и велитъ имъ повременить, подождать, или, развѣ изъ особенной Милости, посидѣть въ задѣ. Различіе необъятное: смотрѣть на предметъ сверху или снизу — не заботиться о немъ, если вовсе не презирать — и уважать, если не бояться! Что значитъ для богатаго вельможи буднишняя, мелочная жизнь этихъ чиновниковъ? И какъ много значитъ она, какое вліяніе имѣетъ на классъ, отъ нихъ зависящій. Съ этой-то точки глядя на собравшуюся публику, пробираясь на мѣстечко между дѣйствительными и статскими совѣтниками, извиняясь передъ джентльменами, обладающими нѣсколькими тысячами душъ, мы невольно думали: врядъ ли Ревизоръ имъ поправится, врядъ ли они повѣрятъ ему, врядъ ли почувствуютъ наслажденіе видѣть въ натурѣ^[39] эти лица, такъ для насъ страшныя, которыя вредны не потому, что сами дурно свое дѣло дѣлаютъ, а потому, что лишаютъ надежды видѣть на мѣстахъ своихъ — достойныхъ исполнителей распоряженій, направленныхъ къ благу общему. Такъ и случилось. Ревизоръ не занялъ, не тронулъ, только разсмѣшилъ слегка бывшую въ театрѣ публику, а не порадовалъ ее. Уже въ антрактѣ былъ слышенъ полуфранцузскій шепотъ негодованія, жалобы, презрѣнія: mauvais genre! — страшный приговоръ высшаго общества, которымъ клеймитъ оно самый талантъ, если онъ имѣетъ счастіе ему не нравиться. Піеса сыграна и, осыпаемая мѣстами апплодисмаіюмъ, она не возбудила ни слова, ни звука по опущеніи занавѣса. Такъ должно было быть, такъ и случилось! Ни одинъ актеръ не былъ вызванъ, и мы слышали, выходя изъ театра, какъ иные въ изумленіи спрашивали: „что же это значитъ?“ Эти^[40] забыли различіе публики или не знаютъ, что даже въ удовольствіяхъ уже прошла та неизгладимая черта, которая дѣлитъ общество, достигнувшее извѣстнаго развитія, на двѣ параллельныя, никогда не сходящіяся полосы. Смѣшно другимъ покажется, что мы увидали это въ представленія Ревизора, а тутъ-то, гдѣ менѣе всего требованій, гдѣ, казалось бы, всѣ одинаково могутъ одобрять или нѣтъ спектакль, тутъ-то, въ этихъ, повидимому, бездѣлицахъ и обнаруживается то, что каждая сторона скрываетъ такъ тщательно: высшая изъ благоразумія, низшая, боясь показаться необразованною, не смѣя сказать, что ей не нравится то, что любятъ люди знатные. Недоразумѣніе, и только, какъ и всякая странность общественная!»^[41].

Статья Молвы, изъ которой воспроизвели мы эти страницы, имѣетъ для изучающаго литературную дѣятельность Гоголя высокій историческій интересъ. Она, прежде всего, представляетъ намъ такой же живой, вѣрный разсказъ о первомъ представленіи Ревизора въ Москвѣ, какой о первомъ представленіи той же комедіи въ Петербургѣ написанъ П. В. Анненковымъ^[42]. Но этимъ не исчерпывается значеніе излагаемой статьи. Она была первою попыткой объяснить читающей публикѣ «внутреннюю сторону, подкладку Ревизора и освѣтить значеніе гоголевскаго смѣха». Разбирая игру московскихъ актеровъ въ Ревизорѣ и «предоставляя другимъ опредѣлять его мѣсто въ русской литературѣ», авторъ этой статьи долженъ былъ коснуться и самой комедіи, «вѣроятной до нельзя», ея характеровъ. «Актеры (говорится въ этой статьѣ) думали быть смѣшны; мысль ложная! Они должны быть жалки, страшны, и все это должно проистекать отъ точнаго исполненія характеровъ, безъ всякаго увеличенія, усиленія, прибаутокъ, просто, вѣрно, тихо, добродушно. Этой-то черты добродушія, глубокой во всѣхъ созданіяхъ Гоголя и проникающей всю комедію, вовсе не было въ игрѣ артистовъ ни у кого, кромѣ гг. Потанчикова, Щепкина и отчасти Ленскаго; и потому въ представленіи было утрачено лучшее, что есть въ характерѣ пьесы»^[43]. Чтобы оцѣнить вѣрность этихъ указаній, свидѣтельствующихъ о глубокомъ пониманіи комедіи авторомъ излагаемой статьи, достаточно сблизить эти замѣчанія, набросанныя тотчасъ послѣ перваго представленія Ревизора въ Москвѣ, съ тѣми страницами, которыми открывается собственное Предувѣдомленіе Гоголя, для тѣхъ, которые пожелали бы съиграть, какъ слѣдуетъ, Ревизора. Это драгоцѣнное Предувѣдомленіе, лишь недавно найденное въ бумагахъ Гоголя, начинается такъ: «Больше, всего надобно опасаться, чтобы не впасть въ каррикатуру. Ничего не должно быть преувеличеннаго или тривіальнаго даже въ послѣднихъ роляхъ. Напротивъ, нужно особенно стараться актеру быть скромнѣй, проще и какъ бы благороднѣй, чѣмъ какъ въ самомъ дѣлѣ есть то лицо, которое представляется. Чѣмъ меньше будетъ думать актеръ о томъ, чтобы смѣшить и быть смѣшнымъ, тѣмъ болѣе обнаружится смѣшное взятой имъ роли. Смѣшное обнаружится само собою именно въ той сурьезности, съ какою занято своимъ дѣломъ каждое изъ лицъ, выводимыхъ въ комедіи… Зрителю лишь со стороны видѣнъ пустякъ ихъ заботы»^[44]. Въ Предувѣдомленіи Гоголя, написанномъ не ранѣе 1842 года, излагается тотъ же взглядъ на характеръ пьесы и обусловливаемый имъ характеръ игры актеровъ, какой высказанъ авторомъ Театральной хроники въ Молвѣ 1836 года. Автору этой хроники принадлежитъ честь перваго истолкованія и указанія того значенія, которое эта комедія должна занять въ исторіи нашего театра. Въ первомъ «извѣщеніи» о Ревизорp3;^[45], внезапно оживившемъ нашу сцену, авторъ хроники уже заявляетъ, что «надѣется многаго отъ Гоголя на поприщѣ комедіи». «Его оригинальный взглядъ на вещи, его умѣнье схватывать черты характеровъ, налагать на нихъ Печать типизма, его неистощимый гуморъ, — все это даетъ намъ право надѣяться, что. театръ нашъ скоро воскреснетъ, скажемъ болѣе, что мы будемъ имѣть свой національный театръ, который будетъ насъ угощать не насильственными кривляньями на чужой манеръ, не заемнымъ остроуміемъ, не уродливыми передѣлками, а художественнымъ представленіемъ нашей общественной жизни; что мы будемъ хлопать не восковымъ фигурамъ съ размалеванными лицами, а живымъ созданіямъ съ лицами оригинальными, которыхъ, увидѣвши разъ, никогда нельзя забыть. Да, г. Гоголю предлежитъ этотъ подвигъ, и мы увѣрены, что онъ въ силахъ его выполнить». Такъ объяснялъ московскій критикъ значеніе Ревизора: онъ правдиво и горячо исполнялъ ту обязанность, которую налагалъ на критику Гоголь. Въ письмѣ отъ 28 февраля 1843 года поэтъ писалъ Шевыреву о первомъ томѣ Мертвыхъ душъ: «Книга писана долго, нужно, чтобъ дали трудъ всмотрѣться въ нее долго. Нужно, чтобы устоялось мнѣніе. Противъ перваго впечатлѣнія я не могу дѣйствовать. Противъ перваго впечатлѣнія должна дѣйствовать критика и только тогда, съ помощью ея, впечатлѣнія получатъ образъ, выйдутъ сколько-нибудь изъ перваго хаоса и станутъ опредѣлительны и тогда только я могу дѣйствовать противъ нихъ»^[46]. Эту задачу критики «дѣйствовать противъ перваго впечатлѣнія» Ревизора съ успѣхомъ выполняетъ авторъ Театральной хроники въ Молвѣ. Проникнутый горячимъ сочувствіемъ къ Гоголю и его комедіи, критикъ Молвы считаетъ необходимымъ коснуться статей Булгарина и Сенковскаго (въ Сѣверной Пчелѣ и Библіотекѣ для Чтенія), такъ какъ эти статьи не могли не оставить извѣстнаго «впечатлѣнія» на публику. На вопросъ, что дѣйствовало на московскую «публику, хлынувшую» смотрѣть Ревизора, московскій критикъ отвѣчаетъ: «Инстинктуальное чувство, которое сказало, что комедія Гоголя должна быть хороша, потому что въ Петербургѣ обратила на себя просвѣщенное вниманіе и не понравилась только двоимъ, т.-е. гг. Сенковскому и Булгарину, покровителямъ посредственности, литераторамъ, занемогающимъ чужими успѣхами, людямъ раздражительнымъ, припадочнымъ, какъ всѣ; ихъ соотечественники… Никто не обращалъ на ихъ горячность вниманія, всякій желалъ видѣть Ревизора»^[47].

Булгаринъ провозглашалъ въ Сѣверной Пчелѣ (1 мая, № 98, стр. 389), что въ Ревизорѣ нѣтъ правдоподобія и натуры. «Весьма жаль (сѣтовалъ Булгаринъ), если кто-нибудь изъ зрителей, не знающихъ нашихъ прокницій, подумаетъ, будто въ самомъ въ Россіи существуютъ та кіе нраш и будто можетъ быть городъ, въ которомъ нѣтъ нгорой честной души и порядочной головы». Сенховски вторилъ Булгарину въ Библіотекѣ для Чтенія: «Его (Гоголя) сочиненіе даже не имѣетъ въ предметѣ нравовъ общества, безъ чего не можетъ быть настоящей комедіи: его предметъ — анекдотъ, старый, всѣмъ извѣстный, тысячу разъ напечатанный»^[48]. «О картинѣ русскаго общества (продолжаетъ Сенковсній) и говоритъ нечего; самый анекдотъ выдуманъ не въ Россіи»^[49]. «Авторъ Ревизора (объясняетъ Булгаринъ читателямъ Сѣверной Пчелы) почерпнулъ свои характеры, нравы и обычаи не изъ настоящаго русскаго быта, но изъ временъ предъ-недорослевскихъ, изъ комедій Ябеда, Честный секретарь, Судейскія имянины и другихъ но нынѣ забытыхъ произведеній прошлаго (или, что все равно, начала нынѣшняго) вѣка»^[50]. Въ Молвѣ Телескопа высказывается взглядъ, діаметрально-противуположный увѣреніямъ Пчелы и Библіотеки для Чтенія. «Полученные въ Москвѣ экземпляры Ревизора (читаемъ здѣсь) перечитаны, зачитаны, выучены, превратились въ пословицы и пошли гулять по людямъ, обернулись эпиграммами и начали клеймить тѣхъ, къ кому придутся. Имена дѣйствующихъ лицъ изъ Ревизора обратились на другой день въ собственныя названія: Хлестаковы, Анны Андреевны, Марьи Антоновны, Городничіе, Земляники, Тяпкины-Ляпкины пошли подъ руку съ Фамусовымъ, Молчалинымъ, Чацкимъ, Простаковыми. И все это такъ скоро, еще до представленія, сдѣлалось. Посмотрите: они, эти господа и госпожи, гуляютъ по Тверскому бульвару, въ паркѣ, но городу и вездѣ, вездѣ, гдѣ есть десятокъ народу, между ними навѣрно одинъ выходитъ изъ комедіи Гоголя… Отчего-жь это? Кто вдвинулъ это созданіе въ жизнь дѣйствительную? Кто такъ сроднилъ его съ нами? Кто натвердилъ эти прозванія, эти фразы, эти обороты смѣшные и неловкіе? Кто? Это сдѣлали два великіе, два первые дѣятеля: талантъ автора и современность произведенія. То и другое дали ему успѣхъ блистательный; но, съ тѣмъ вмѣстѣ, то и другое оскорбили безталанность и ложное въ понятіяхъ, снабдили автора врагами, завистниками, клеветниками, на все готовыми.

Напрасно Ѳаддей Венедиктовичъ Булгаринъ и г. профессоръ Осипъ Ивановичъ Сенковскій, уцѣпясь за Ревизора съ перваго явленія, потащили его на плаху своихъ литературныхъ сужденій; напрасно, печатно и письменно, увѣряли они, что это созданіе допотопное, нелѣпое, баснословное; напрасно въ числѣ доказательствъ божились, что Горе отъ ума Грибоѣдова… хуже Недовольныхъ г. Загоскина, а Ревизоръ хуже все было напрасно… Ревизоръ сталъ, встряхнулся и разбрелся отдѣльными сценами по всѣмъ закоулкамъ Москвы»^[51]. Критикъ Молвы даетъ понять, что Булгаринъ и Сенковскій, помимо печатныхъ статей, въ которыхъ Гоголь обзывался «клеветникомъ на Россію», не останавливались и передъ письменною клеветой на творца Ревизора. Любопытное современное свидѣтельство! Не тогда ли прибѣгнули къ «письменному» средству эти два «благонамѣренные критика»^[52], когда таже статья Молвы и, можетъ быть, собственныя наблюденія увѣрили ихъ, что «прошелъ уже золотой вѣкъ журналистики, когда издатели, злоупотребляя правомъ книгопечатанія, давали послушной публикѣ свои законы чернильные»? Въ продажной журналистикѣ своего времени критикъ Молвы обратился съ такими словами: «Публика не вѣритъ вамъ, господа, болѣе; она только платитъ вамъ подать свою, даетъ то, чего вы такъ усердно каждую осень просите, вноситъ въ декабрѣ поголовщину, но не покупаетъ вашихъ мнѣній, ихъ ей и даромъ не надобно; у ней есть свои мнѣнія живыя, неподкупныя, которыми она готова снабдить и васъ безъ обезпеченія. Будьте же осторожны, гг. законодатели журнальные; не навязывайте учтивой, щедрой публикѣ вашихъ заказныхъ мнѣній: Богъ съ вами! Получайте ваши деньги и забавляйте насъ, но не замышляйте на насъ дѣйствовать. Публика не мѣшаетъ никому заниматься своимъ промысломъ, если этотъ промыселъ терпимъ въ обществѣ, но не приметъ и не раздѣлитъ вашихъ мнѣній, не продастъ своего образа мыслей за подписную цѣну ассигнаціями»^[53].

Но Булгарины обыкновенно твердо стоятъ на запроданныхъ ими мнѣніяхъ. Сѣверная Пчела, подъ видомъ отчета о нелѣпой комедіи князя Циціанова «Настоящій Ревизоръ, служащей продолженіемъ комедіи г. Гоголя»^[54], возвращается къ Ревизору, чтобы въ усиленной формѣ повторить свой первый, отзывъ объ этой комедіи. Здѣсь встрѣчаются уже ясные намеки на статью Телескопа. Булгаринъ признается теперь, что въ талантѣ Гоголя есть «много юмору (гуморъ Молвы), очень ѣдкаго, остроумнаго, живаго, наблюдательнаго…» Въ то же время, Булгаринъ рѣшительно высказываетъ: «Основать комедію на злоупотребленіяхъ административныхъ есть уже мысль, показывающая недостатокъ въ авторѣ драматическихъ дарованій»^[55].

Критикъ Молвы зналъ хорошо закулисную сторону постановки Ревизора на московской сценѣ. Въ статьѣ о первомъ представленіи этой комедіи въ Москвѣ онъ приподнялъ завѣсу съ этой закулисной исторіи. Вотъ "то разсказъ: "Авторъ, какъ извѣстно, поручилъ заняться обстановкой піесы г. Щепкину, и точно: не могъ найти человѣка достойнѣе. Страстная любовь къ своему искусству, глубокое, сознательное уваженіе къ таланту автора, давнее, непреодолимое желаніе выбиться изъ колеи французской комедіи и образовать что-нибудь собственное, тщательно изученіе характера лицъ, способъ его олицетворенія, — все это указывало на г. Щепкина, и только на него одного на пустырѣ московской сцены.

Не знаемъ, могъ ли онъ посвятить себя на сдѣланное ему порученіе, имѣлъ ли средства; по крайней мѣрѣ, ручаемся, что онъ имѣлъ полный запасъ доброй воли, полное желаніе, весьма простительное и похвальное присовокупить къ піесѣ: «и была играна актеромъ Щепкипымъ, создавшимъ на сценѣ, что создалъ авторъ на бумагѣ». Нѣсколько далѣе критикъ Молвы замѣчаетъ: «Г. Щепкинъ имѣлъ обязанность ставить піесу; но кто ставливалъ когда-нибудь піесы, тотъ знаетъ, что онъ можетъ распоряжаться всѣмъ для успѣха піесы, всѣмъ, кромѣ выбора персонажей, костюмовъ, декорацій и даже объясненія ролей. Что же остается дѣлать? Чего имѣемъ мы право требовать?»^[56].

Теперь намъ понятно, почему Щепкинъ прибѣжалъ къ С. Т. Аксакову въ слезахъ, съ отказомъ ставить Ревизора… Вскрывши виновника небрежной и поспѣшной обстановки на московской сценѣ комедіи Гоголя, «поставленной во столько же репетицій, какъ какой-нибудь воздушный водевильчикъ»,^[57], критикъ Молвы указываетъ на высокое значеніе для сцены «вниманія и изученія автора» разыгрываемой пьесы: «Воспроизвести на сценѣ характеръ, очерченный только словами автора; прибавить къ этимъ невидимымъ словамъ все, — лица, костюмъ, движеніе, жизнь, — сдѣлать видимой идею автора, — дѣло немаловажное, заслуживающее полнаго вниманія. Повѣрьте, сыграть иную роль труднѣе, чѣмъ разыграть партитуру Бетговена; а кто и когда даетъ кадансъ оркестру актеровъ, гдѣ иные съ трудомъ разбираютъ свою партицію? Кто заботится объ нихъ? Суфлеръ только. Онъ одинъ проситъ Бога, чтобы уроки поскорѣе были выучены и ему поменьше было бы работы. Гдѣ вниманіе и изученіе автора? Но перестанемъ: это вопросы безотвѣтные, горестные для всякаго любителя театра… замолчимъ о нихъ… мимо»^[58].

На этотъ разъ вопросы критика Молвы не остались безъ отвѣта. Вызовъ, брошенный дирекціи московскихъ театровъ, былъ принятъ и возраженіе на статью Молвы появилось на столбцахъ Сѣверной Пчелы. Во главѣ дирекціи московскихъ театровъ стоялъ тогда М. Н. Загоскинъ, авторъ настоящаго (не Хлестаковскаго) Милославскаго и порядочнаго числа комедій, въ ряду которыхъ одно изъ первыхъ по времени мѣстъ (1815 г.) занимала Комедія противъ комедіи, написанная въ защиту Липецкихъ водъ Шаховскаго, въ которыхъ осмѣивался Жуковскій и его страсть писать баллады. 2 декабря 1835’года на московскомъ театрѣ представлена была оригинальная комедія Загоскина, въ 4 дѣйствіяхъ, въ стихахъ, Недовольные. Бѣлинскій посвятилъ этому спектаклю строгій разборъ; комедіи Загоскина особенно досталось за то, что картина высшаго общества не соотвѣтствовала дѣйствительности; что нѣкоторыя дѣйствующія лица выведены авторомъ для утѣшенія райка и т. д.^[59] Въ Петербургѣ на эту комедію Загоскина Сенковскій взглянулъ другими глазами. Въ Библіотекѣ для Чтенія 1836 года (т. XVI, отд. V) появилась критическая статья, посвященная разбору трехъ драматическихъ произведеній, которыя въ началѣ статьи перечислены были въ такомъ порядкѣ: Недовольные, комедія въ 4 дѣйствіяхъ, сочиненіе М. Н. Загоскина. М., 1836. — Ревизоръ, комедія въ 5 дѣйствіяхъ, сочин. Н. Гоголя. С.-Петербургъ, 1836. — Bon Sébastien de Portugal, drame historique en prose en trois actes et cinq tableaux, par le comte Alexandre Przezdiecki. St.-Pétersbourg, 1836. Въ такую компанію втиснулъ Сенковскій Ревизора передъ лицомъ читателей Библіотеки для Чтенія. И въ этой «компаніи критикъ отводитъ Ревизору, конечно, не первое мѣсто. Благосклонно относится авторъ этой критической статьи къ пьесѣ Загоскина, о комедіи же Гоголя замѣчаетъ: „Мы, къ сожалѣнію, должны сказать, что Ревизоръ г. Гоголя далеко не заслуживаетъ имени комедіи по своему плану и созданію. У г. Загоскина была идея и хорошая комическая идея; у г. Гоголя идеи нѣтъ никакой“ (стр. 42). И вотъ Загоскину пришлось ставить на московской сценѣ Ревизора, когда Гоголь отказался пріѣхать въ Москву. Щепкинъ оттѣсненъ былъ отъ этого дѣла чуть ли не на другой же день послѣ полученія письма, въ которомъ авторъ Ревизора поручалъ ему постановку комедіи. Мы сгруппировали выше данныя, показывающія, какъ исполнилъ Загоскинъ ту отвѣтственную обязанность первой постановки на сцену великаго произведенія, которую онъ добровольно на себя принялъ. Слабая игра актеровъ въ первое представленіе Ревизора, — игра, не основанная на „изученіи автора“, „невнимательная, торопливая, такъ что въ представленіи утрачено было лучшее, что есть въ характерѣ піесы“, эта игра въ значительной степени обусловлена была дѣйствіями тѣхъ, которые распоряжались постановкою Ревизора. Съ тупымъ равнодушіемъ, если не съ затаеннымъ нерасположеніемъ, отнеслись представители московской дирекціи къ постановкѣ Ревизора на сцену; они могли здѣсь дѣйствовать, не стѣсняясь: самъ творецъ комедіи не присутствовалъ на репетиціяхъ. Воспитанный на французской комедіи, Загоскинъ могъ ли понять Ревизора? могъ ли сознать тотъ великій грѣхъ, который онъ совершалъ передъ лицомъ е любителей театра», устраняя Щепкина отъ постановки комедіи? Болѣе чѣмъ когда-нибудь нужно было привлечь актеровъ къ изученію комедіи, къ постиженію ея «внутренней стороны», «лучшаго въ ея характерѣ»; болѣе чѣмъ когда-нибудь необходимо было руководство такого опытнаго художника, какъ Щепкинъ, актерами, воспитанными на пошлости и лжи переводныхъ мелодрамъ, водевилей и комедій въ стилѣ Шаховскаго и Загоскина… Актеры отнеслись къ Ревизору съ «невиданнымъ участіемъ»; необходимо было воспользоваться ихъ одушевленіемъ и поддержать, облегчить для нихъ выходъ на новую дорогу. Послушаемъ, однако, разсказъ критика Молвы: «Эти послѣдніе (артисты) обрадовались комедіи Гоголя, потомъ видимо оробѣли, совершенно справедливо предчувствуя, что если и тутъ, также какъ въ Горѣ отъ ума, будетъ неудача, то судьба ихъ кончена во мнѣніи публики, что въ ней пробудится, наконецъ, неотразимое желаніе перемѣнитъ персонажи, явится слишкомъ ярко сознаніе ихъ недостатковъ; а что значитъ актеръ, возбудившій въ публикѣ желаніе перемѣнить себя? Онъ становится бутафорною принадлежностью. Это они предчувствовали, боялись комедіи Гоголя, и, увы, предчувствіе многихъ не обмануло. Такъ всегда необыкновенное произведеніе, появляясь, ведетъ за собою тысячи незамѣтныхъ, повидимому, ничтожныхъ происшествій, понятій, чувствъ, которыя составляютъ въ суммѣ своей то, что называется движеніемъ впередъ. Слово страшное для посредственности: она сознаетъ это, но не признается въ томъ и мститъ причинѣ своего уничиженія нелѣпою клеветой, кривыми толками или наглымъ увѣреніемъ, что мы и видѣли»^[60].

Статья Молвы, выгораживавшая московскихъ актеровъ при помощи такихъ намековъ и рѣзко порицавшая Сенковскаго за то, что онъ поставилъ Ревизора и Горе отъ ума ниже Недовольныхъ задѣла Загоскина и какъ писателя, и какъ директора московскихъ театровъ. Нужно было оправдаться, по крайней мѣрѣ, отъ тѣхъ нареканій, которыя направлены были на «дирекцію». Въ защиту Загоскина, кліента Библіотеки для Чтенія, появляется въ Сѣверной Пчелѣ письмо изъ Москвы на имя редакторовъ этой газеты, подписанное такъ: «титулярный совѣтникъ Иванъ Евдокимовъ сынъ Покровскій». Оффиціозное происхожденіе письма несомнѣнно. «Кто знаетъ (спрашиваетъ Бѣлинскій) настоящій рангъ почтеннаго нелитератора, скрывшагося подъ скромнымъ именемъ титулярнаго совѣтника? Изъ словъ его видно, что онъ имѣетъ большой кругъ дѣятельности, силу немаловажную, по крайней, для гг. актеровъ»^[61].

«Оный мнимый или истинный Иванъ Евдокимовъ сынъ Покровскій» (говоря словами Бѣлинскаго), прежде всего, старается открыть задорнаго автора статьи о первомъ представленіи, напечатанной въ Молвѣ. Не обращая вниманія на буквы, поставленныя подъ этою невинною статьей: А. Б. В., загадочный титулярный совѣтникъ заявляетъ Булгарину и Гречу: «эта статья никѣмъ не подписана, но, кажется, судя по слогу, энергіи, логикѣ и вѣжливому тону, она сочинена г. Бѣлинскимъ»^[62]. Чиновникъ, стоявшій подъ патронатомъ Библіотеки для Чтенія, въ то время не могъ и думать иначе. Въ этомъ самомъ журналѣ, въ седьмой книжкѣ 1835 года, помѣщена была «карикатура» -повѣсть безталаннаго рецензента Ушакова Піюша. Въ повѣсти-карикатурѣ выведенъ былъ В. Г. Бѣлинскій подъ именемъ Висяши. Беллетристъ журнала Сенковскаго разсказываетъ о Висяшѣ, существѣ не выдуманномъ: «Висяша теперь всѣмъ недоволенъ, даже и тѣмъ, что солнце свѣтитъ. Такъ, почтенный читатель, когда вы въ театрѣ, сидя въ креслахъ, съ удовольствіемъ смотрите на пьесу и игру актеровъ и слышите, что позади васъ кто-то ропщетъ, презрительно насмѣхается и говоритъ въ полголоса, по-русски: что за мерзость! по-французски: „quelle horreur!“ вы не оглядывайтесь: знайте, что за вами сидитъ Висяша»^[63].

Конечно, руководясь этою правдивою характеристикой, защитникъ Загоскина приписалъ, безъ дальнѣйшихъ разсужденій, статью Молвы Бѣлинскому и потомъ пустился увѣрять читателей Сѣверной Пчелы, что Бѣлинскій «гнѣвается на московскій театръ, можетъ быть, за то, что въ немъ мѣста кажутся ему слишкомъ дороги». «Титулярный совѣтникъ» досадуетъ, что «не проходитъ разу, чтобы въ Молвѣ онъ (Бѣлинскій) не училъ уму-разуму московскихъ актеровъ; а помилуйте, что-жь имъ бѣднымъ дѣлать? (вопрошаетъ „совѣтникъ“). Всегда безъ вины виноваты!»^[64] Достойный кліентъ Пчелы прибѣгаетъ къ недостойнымъ выходкамъ противъ Бѣлинскаго, къ площадной брани…

"Г. Бѣлинскій (пишетъ «титулярный совѣтникъ»), говоря о вашемъ Каратыгинѣ, закричалъ въ Молвѣ: «не надо намъ актера аристократа!» А изъ всѣхъ твореній г. Бѣлинскаго замѣтно, что, по его мнѣнію, тотъ, кто носитъ чистое бѣлье, моетъ лицо и отъ кого не пахнетъ ни чеснокомъ, ни водкою, — аристократъ!^[65] Ну, разсудите сами, какъ же послѣ этого какой-нибудь порядочный артистъ, который дорожитъ своимъ мѣстомъ, можетъ угодить г. Бѣлинскому?»^[66] Въ письмѣ «титулярнаго совѣтника» Бѣлинскій усмотрѣлъ «извѣтъ на себя и вдобавокъ еще не какъ на литератора, а какъ на человѣка», и помѣстилъ въ Телескопѣ замѣтку подъ заглавіемъ: «Отъ Бѣлинскаго». Выписавши изъ письма совѣтника только что приведенное мѣсто, Бѣлинскій спрашиваетъ: "Что это значатъ? Почтенный титулярный совѣтникъ не даетъ ли этимъ знать, что актеръ, который подорожилъ бы моимъ мнѣніемъ или послѣдовалъ бы моему совѣту, вслѣдствіе своей доброй воли и своего убѣжденія, долженъ «лишиться мѣста»? Странно!.. Этотъ г. титулярный совѣтникъ что-то очень грозенъ!^[67]. Таинственный апологетъ Загоскина, по примѣру своего патрона Булгарина, готовъ былъ перенести вопросъ литературный и художественный въ сферу административныхъ взысканій… Таковы были первые хулители Ревизора въ печати! Впрочемъ, авторъ апологетическаго письма увѣрялъ, по крайней мѣрѣ, издателей Сѣверной Пчелы, что онъ «не литераторъ, а дѣйствительно человѣкъ неизвѣстный». Но растерявшійся «нелитераторъ», защищая московскую дирекцію, въ изступленія Гарпагона схватилъ и повлекъ въ Сѣверную Пчелу совсѣмъ не то лицо, которое въ Москвѣ потревожило неприкосновенность литературной и административной репутаціи Загоскина. «Съ нѣкотораго времени (отвѣчаетъ Бѣлинскій неизвѣстному „совѣтнику“) мои великодушные непріятели начали приписывать мнѣ всѣ замѣчательныя статьи въ Телескопѣ за нынѣшній (1836 годъ), подъ которыми не значатся полнаго имени. Такъ, въ помянутомъ петербургскомъ журнальчикѣ, находящемся на содержаніи у Библіотеки для Чтенія и на послугахъ у „свѣтскихъ журналовъ“, приписана мнѣ повѣсть Она будетъ счастлива, — повѣсть, обнаруживающая въ неизвѣстномъ авторѣ неподдѣльный талантъ, живое чувство и умѣніе владѣть языкомъ^[68]; такъ, въ № 169 Сѣверной Пчелы мнѣ же приписана статья объ игрѣ гг. актеровъ здѣшняго театра въ Ревизорѣ г. Гоголя. Мнѣ было бы очень пріятно подписать свое имя подъ обѣими этими статьями, но долгъ справедливости повелѣваетъ мнѣ отклонить отъ себя незаслуженную честь». Бѣлинскій прибавляетъ, что онъ «согласенъ съ большею частью мнѣній, выраженныхъ въ этой статьѣ Молвы съ талантомъ, умѣньемъ и знаніемъ своею дѣла»^[69].

Переходя къ главному предмету своего «письма», титулярный совѣтникъ дѣлаетъ сначала ироническое замѣчаніе: «Комедія Ревизоръ, хотя поставлена въ Москвѣ не актеромъ, а дирекціею, но, несмотря на это, по мнѣнію моему и рѣшительно по мнѣнію почти всей московской публики, разыграна была прекрасно и поставлена на сцену такъ отчетисто и съ такою вѣрностію, что, безъ всякаго сомнѣнія, самъ почтенный авторъ этой комедіи сказалъ бы спасибо московской дирекціи»^[70]. Затѣмъ авторъ письма подмѣниваетъ обвинительные пункты Молвы слѣдующими тремя, собственнаго сочиненія: "Пунктъ 1. Московская публика не должна была смѣяться, глядя Ревизора, потому что дѣйствующія лица въ этой комедіи не смѣшны, а страшны. Пунктъ 2. Если бы въ московскихъ актерахъ была хотя капля здраваго смысла, если бы они хотя нѣсколько постигли высокую мысль автора, то должны бы были играть не съ огнемъ и жизнью, но медленно и вяло^[71]. Пунктъ 3. Какъ смѣла дирекція объявлять, за нѣсколько дней, въ афишахъ, что въ непродолжительномъ времени будетъ дана комедія Ревизоръ, когда точно также объявляли заблаговременно о появленіи оперы Панъ Твардовскій, балета Розальбы, Волшебнаго Стрѣлка и точно также объявляютъ, что за Рогожской заставой дикая лошадь будетъ поражать медвѣдя зубами^[72].

Можно ли въ этихъ трехъ пунктахъ узнать тѣ «горестные для всякаго любителя театра вопросы», которые были сдѣланы въ Молвѣ?

Далѣе неизвѣстный «титулярный совѣтникъ» пытается оправдать дирекцію московскихъ театровъ отъ такого обвиненія, котораго не высказывалъ критикъ Молвы. Этотъ «титулярный совѣтникъ» увѣряетъ читателей Пчелы: «онъ („господинъ критикъ“) сердится также на дирекцію за то, что въ числѣ актеровъ, которые играли эту комедію, были у потреблены для мелкихъ ролей актеры второклассные. Оно, конечно, дурно (отвѣчаетъ „совѣтникъ“) и вѣрно бы дирекція этого не сдѣлала, если бы имѣла поболѣе первоклассныхъ актеровъ, которые всѣ безъ исключенія были употреблены для первыхъ ролей въ сей же самой комедіи. Одинъ г. Живокини въ ней не игралъ, потому что его нѣтъ въ Москвѣ»^[73].

Послѣдняя фраза также доказываетъ оффиціозное происхожденіе письма «нелитератора».

Таковы были обстоятельства, сопровождавшія постановку Ревизора на московской сценѣ. Первая сочувственная статья объ этой комедіи, напечатанная въ московскомъ журналѣ, вызвала полемическій отвѣтъ дирекція московскихъ театровъ и этотъ полемическій отвѣтъ уже задѣлъ ни въ чемъ неповиннаго Бѣлянскаго. Въ апологіи Ревизора (какъ называлъ статью Молвы «титулярный совѣтникъ», очевидно, полагавшій, что комедія Гоголя нуждается въ апологіи, думали видѣть энергію и логику Бѣлинскаго. Послѣдній отклонилъ не принадлежавшую ему высокую честь быть въ Москвѣ первымъ литературнымъ цѣнителемъ этой всероссійской пьесы и, оставляя безъ отвѣта нападки Сѣверной Пчелы на критика Молвы, ограничился пока замѣчаніемъ, что Ревизоръ г. Гоголя превосходенъ, а Недовольные г. Загоскина… что дѣлать? очень плохи^[74].

Прошло два года. 17 мая 1838 года Ревизоръ игрался на театрѣ Петровскаго парка. Актеры освоились уже съ комедіей, «изучили» и поняли «внутреннюю ея сторону»; они играли не попрежнему; самъ Щепкинъ значительно усовершенствовалъ свою игру. Бѣлинскій съ восторгомъ разсказываетъ объ этомъ спектаклѣ: «Городничаго игралъ Щепкинъ… И какъ онъ выполнилъ ее (роль)! Нѣтъ, никогда еще не выполнялъ ее такъ! Этотъ первый актъ, который всегда какъ-то не удавался ему, былъ у него на этотъ разъ чудомъ совершенства. Какое одушевленіе, какая простота, естественность, изящество! Все такъ вѣрно, глубоко, истинно — и ничего грубаго, отвратительнаго; напротивъ, все такъ достолюбезно, мило! Актеръ понялъ поэта: оба они не хотятъ дѣлать ни каррикатуры, ни сатиры, ни даже эпиграммы; но хотятъ показать явленіе дѣйствительной жизни, — явленіе характеристическое, типическое. По что Щепкинъ былъ превосходенъ (продолжаетъ Бѣлинскій), это въ порядкѣ вещей; удивительно то, что вся пьеса идетъ прекрасно. О гг. Орловѣ и Степановѣ мы уже не говоримъ, не желая повторять одно и то же: чудо совершенства да и только! Г. Шумскій, играющій Добчинскаго, превосходень. Кислое лицо, видъ какого-то добродушнаго идіотства, провинціальность природы, какія онъ умѣетъ принимать на себя, — все это выше всякихъ похвалъ. Г. Никифоровъ играетъ Бобчинскаго немного съ фарсами, но, по крайней мѣрѣ, не портитъ роли. Г. Соколовъ, играющій купца Абдулина, чудесенъ. Слесарша — живая природа до nec plus ultra. Мишка, трактирный слуга, гости городничаго, — все это прелесть. Даже Анна Андреевна, наконецъ, вошла въ свою роль, какъ должно; также и Марья Антоновна; словомъ, кромѣ г. Ленскаго, играющаго Хлестакова несносно дурно, всѣ хороши, и въ ходѣ піесы удивительная общность, цѣлость, единство и жизнь»… «Драматическіе поэты творятъ актеровъ (заключаетъ Бѣлинскій свой отчетъ). Намъ нужно имѣть свою комедію, и тогда у насъ будетъ свой театръ. Подражательность ввела къ намъ идею и потребность театра, а самобытная поэзія должна, создать театръ. Какія богатыя надежды сосредоточены на Гоголѣ! Его творческаго пера достаточно для созданія національнаго театра. Это доказывается необычайнымъ успѣхомъ Ревизора. Какое глубокое, геніальное созданіе!»^[75]

Почти черезъ два года послѣ этого отчета въ третьей книжкѣ Отечественныхъ Записокъ 1840 года появился достопамятный анализъ Ревизора, написанный Бѣлинскимъ.

Такъ, первыми по времени вѣрными и искренними толкователями Ревизора въ Москвѣ были: на сценѣ М. С. Щепкинъ, въ литературѣ — критикъ Молвы. Воздадимъ должное мало оцѣненной заслугѣ великаго артиста и помянемъ добрымъ словомъ критика Молвы.

Н. С. Тихонравовъ.

"Русская Мысль", кн. V, 1886

---

1. Сообщено И. Ѳ. Горбуновымъ. Ср. Русь 1880 г., № 4, стр. 17.
2. Въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ 1836 г. (воскресенье, 19 апрѣля), № 86, стр. 370, подъ рубрикой «Зрѣлища» напечатано было: «Сегодня, 19 апрѣля, на Александринскомъ театрѣ въ первый разъ Ревизоръ, оригинальная комедія въ пяти дѣйствіяхъ; Сватъ Гаврилычъ или сговоръ на яму, картина русскаго народнаго быта». Любопытно, что въ этомъ объявленіи не названа даже фамилія Гоголя. Достойно также замѣчанія, что «театральный разъѣздъ послѣ представленія новой комедіи» открывается въ то время, какъ долженъ былъ начаться незначительный водевиль. Зрители стали разъѣзжаться. «Бѣжитъ офицеръ, другой удерживаетъ его за руку. Первый офицеръ. Да останемся! — Друг. оф. Нѣтъ, братъ, на водевиль и калачомъ не заманишь», и т. д. И такъ, даже эта незначительная черта въ Разъѣздѣ вѣрна дѣйствительности.
3. Записки и письма М. С. Щепкина, стр. 179—181.
4. Сочиненія и письма Гоголя, V, 252.
5. Ср. въ Сочиненіяхъ и письмахъ Гоголя письмо отъ 21 февраля, въ которомъ, однако, нѣтъ имени Щепкина.
6. Сочиненія и письма Гоголя, V, 254.
7. Тамъ же, V, 255.
8. Тамъ же, V, 256 и 257.
9. Русь 1880 г., № 4, стр. 17.
10. Это видно изъ слѣдующихъ словъ самого Гоголя въ письмѣ къ Щепкину: «Я получилъ письмо отъ Сер. Тим. Аксакова тремя днями послѣ того, какъ я писалъ къ вамъ со вложеніемъ письма къ Загоскину». Соч. Гоголя, V, 259.
11. Тамъ же, Сочиненія и письма Гоголя, V, 258. С. Т. Аксаковъ замѣчаетъ: «Какъ это странно, что письмо такое простое, искреннее, не понравилось всѣмъ и даже мнѣ!» Русь 1880 г., № 4, стр. 17.
12. Сочиненія и письма Гоголя, V, 259—260.
13. Собственное свидѣтельство Сергѣя Тимоѳеевича. Русь, l. с., стр. 18.
14. Сѣверная Пчела 1836 г., № 169, стр. 673.
15. Эта публикація повторена была въ №№ 39, 40 и 41 Московскихъ Вѣдомостей.
16. Молва, т. XI, стр. 250 и 251.
17. Московскія Вѣдомости 1836 г., № 41, стр. 1,235. Ревизоръ, ком. въ 6 (sic) дѣйствіяхъ, соч. И (sic) Гогеля (sic).
18. Свидѣтельство С. Т. Аксакова. Русь 1880 г., № 4, стр. 17.
19. Молва,1836 г., т. XI, стр. 254.
20. Тамъ же, стр. 255.
21. Неизданное письмо Щепкина къ Гоголю.
22. Московскій Наблюдатель 1836 г., май, книжка первая, стр. 131.
23. Молва, стр. 261.
24. Молва, стр. 252.
25. Записки и письма Щепкина, стр. 181 и 182.
26. Тамъ же, стр. 182 и 183.
27. Молва, стр. 260.
28. Тамъ же.
29. Театральные старожилы сообщаютъ, что Петръ Степановъ очень любилъ копировать съ натуры, за что нерѣдко журилъ его режиссеръ Богдановъ.
30. См. мою статью: Очеркъ исторіи текста комедіи Гоголя «Ревизоръ» въ изданіи Ревизора по первоначальному сценическому тексту, стр. XLI.
31. Молва, стр. 262 и 263.
32. Курсивъ въ подлинникѣ.
33. Московскій Наблюдатель, май, книжка первая, стр. 130 и 131.
34. Записки и письма М. С. Щепкина, стр. 182.
35. Тамъ же.
36. Молва, стр. 256. Не безъинтересно сравнить съ этимъ мѣстомъ заключительный монологъ автора въ Театральномъ разъѣздѣ: «Какая пестрая куча толковъ! Счастье комику, который родился среди націи, гдѣ общество еще не слилось въ одну недвижимую массу, гдѣ оно не облеклось одною корой стараго предразсудка, заключающаго мысли всѣхъ въ одну и ту же форму и мѣрку», и т. д.
37. Это же выраженіе употребляетъ и Щепкинъ въ своемъ письмѣ.
38. Курсивъ въ подлинникѣ.
39. Курсивъ въ подлинникѣ.
40. Курсивъ въ подлинникѣ.
41. Молва, стр. 256—259.
42. Анненковъ: «Воспоминанія и критическіе очерки», I, стр. 193.
43. Молва, стр. 261.
44. См. мое изданіе «Ревизоръ», первоначальный текстъ, извлеченный изъ рукописей, стр. XLIV.
45. Молва, ч. XI, стр. 209—211.
46. Русская Старина 1875 г. № IX, стр. 126.
47. Молва, ч. XI, стр. 254.
48. Библіотека для Чтенія 1836 г., т. XVI, отд. V, стр. 42.
49. Тамъ же, стр. 43.
50. Сѣверная Пчела 1836 г., 1 мая, 98, стр. 889.
51. Молва, стр. 251—252.
52. Въ отзывѣ о Ревизорѣ Библ. для Чтенія читаемъ: «Его (Гоголя) личное самолюбіе поможетъ ему воспользоваться благонамѣренными замѣчаніями тѣхъ, которые ничего столько не желаютъ, какъ полнаго развитія его таланта, не довѣрять умышленнымъ панегирикамъ» и т. д. (Библ. для Чт., т. XVI, отд. V, стр. 31). Ср. Сѣверная Пчела, № 98, стр. 892.
53. Молва, стр. 252—253.
54. Эта спекуляція снята была со сцены послѣ нѣсколькихъ представленій; ее ошикали. Но любопытна оцѣнка этой пьесы петербургскою дирекціей. Въ Ресконтрѣ записано: «1836 г. іюня 19 чиновнику Толбинскому за піесу Настоящій Ревизоръ 800 рублей». Сообщено И. Ѳ. Горбуновымъ.
55. Сѣверная Пчела 1836 г., 29 іюля, № 171, стр. 681.
56. Молва, стр. 260.
57. Молва, стр. 252.
58. Тамъ же, стр. 260.
59. Этотъ разборъ перепечатанъ въ сочиненіяхъ Бѣлинскаго, I, стр. 526—235.
60. Молва, стр. 253—255.
61. Сочиненія Бѣлинскаго, II, 273.
62. Сѣверная Пчела 1836 г., № 169, стр. 673.
63. Сочиненія Бѣлинскаго, II, 39 и 40.
64. Сѣверная Пчела 1836 г., № 169, стр. 673.
65. Къ этой пошлой выходкѣ подало поводъ слѣдующее мѣсто въ статьѣ Бѣлинскаго «объ игрѣ Каратыгина»: «Гдѣ нѣтъ истины, природы, естественности, тамъ нѣтъ для меня очарованія. Я видѣлъ г. Каратыгина нѣсколько разъ, и не вынесъ изъ театра ни одного сильнаго движенія; въ его игрѣ все такъ удивительно, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ поддѣльно, придуманно, изысканно… У него есть „талантъ ходить, говорить, разсчитывать эффекты, понимать гдѣ и что надо дѣлать, но не увлекать души зрителей собственнымъ увлеченіемъ, не поражать ихъ чувства собственнымъ чувствомъ… О, нѣтъ, давайте мнѣ актера-плебея, но плебея Марія, не выглаженнаго лоскомъ паркетности, а энергическаго и глубокаго въ своемъ чувствѣ. Пусть подергиваетъ онъ себя плечами и хлопаетъ себя по бедрамъ; это дерганье и хлопанье пошло и отвратительно, когда дѣлается отъ незнаніи, что надо дѣлать; но когда оно бываетъ предвѣстникомъ бури, готовой разразиться, то что мнѣ вашъ актеръ-аристократъ!“ Сочиненія Бѣлинскаго, I, 521 и 522.
66. Сѣверная Пчела 1836 г. № 169, стр. 673.
67. Сочиненія Бѣлинскаго, II, 273.
68. Эта повѣсть принадлежитъ И. И. Панаеву. Ср. его Литературныя воспоминанія, стр. 48.
69. Сочиненія Бѣлинскаго, II, 271 и 272.
70. Сѣверная Пчела, № 169, стр. 673 и 674.
71. «Не вѣрите? Бога ради прочтите!» — прибавляетъ къ этому пункту довольный своею изобрѣтательностью совѣтникъ.
72. Вотъ мѣсто Молвы, которое извращаетъ здѣсь авторъ: "Представленію предшествовала на хвостѣ афиши обыкновенная повѣстка или фраза, т.-е «въ непродолжительномъ времени» и т. д. Эта фраза потеряла все свое достоинство съ тѣхъ поръ, какъ надоѣла московской публикѣ, повторяясь равно передъ Паномъ Твардовскимъ… «Судите же милостиво, могла ли подобная фраза обратить чье-нибудь взиманіе?» (стр. 253 и 254).
73. Сѣверная Пчела, № 169, стр. 675.
74. Сочиненія Бѣлинскаго, II, 274.
75. Сочиненія Бѣлинскаго, II, 593 и 594.