Первое вооруженное сопротивленіе, — первый военный судъ.
править|
Завѣщаю вамъ, братья, не посылайте слишкомъ молодыхъ людей въ борьбу на смерть. Давайте окрѣпнуть ихъ характерамъ, давайте время развить всѣ ихъ духовныя силы. А. Михайловъ. Завѣщаніе.
|
Первое вооруженное сопротивленіе было оказано у насъ властямъ революціонерами въ г. Одессѣ, въ домѣ на Садовой улицѣ[1], 30 января 1878 г. Судились по этому дѣлу Иванъ Мартыновичъ Ковальскій съ товарищами. Такимъ образомъ, изученіе такъ называемаго «процесса Ковальскаго» представляетъ собою громадный интересъ для всякаго, кто желаетъ прослѣдить эволюцію русской революціонной мысли.
Съ другой стороны, Ковальскій съ товарищами были первыми, которыхъ судили военнымъ судомъ по законамъ военнаго времени, и этотъ процессъ далъ первую казнь за общее политическое преступленіе (т. е. не за цареубійство). Несомнѣнно, это первое обращеніе къ услугамъ военнаго суда было дѣломъ случая: въ это время шла война съ Турціей, и Одесскій военный округъ находился на военномъ положеніи. При подобныхъ обстоятельствахъ такое выдающееся «преступленіе», какъ вооруженное сопротивленіе жандармамъ, явившимся для обыска, естественно, должно было быть отдано на разсмотрѣніе военнаго суда. Достаточно вспомнить, что незадолго передъ тѣмъ военному суду былъ преданъ (и повѣшенъ) разбойникъ Лукьяновъ, убившій двухъ женщинъ съ цѣлью ограбленія. Но также несомнѣнно и то, что рано или поздно правительство все равно стало бы предавать военному суду за политическія преступленія, и что указанное стеченіе случайныхъ обстоятельствъ сдѣлало для правительства переходъ въ дѣлахъ о политическихъ преступленіяхъ отъ гражданскаго суда къ военному лишь болѣе быстрымъ. Опытъ примѣненія военнаго суда къ дѣлу Ковальскаго и его товарищей доказалъ, что. этотъ судъ скоръ, рѣшителенъ и достаточно жестокъ. И это соблазнило агентовъ правительственной власти.
Какъ извѣстно, послѣ процесса Ковальскаго чуть не всѣ дѣла по политическимъ преступленіямъ передавались на разсмотрѣніе уже исключительно военному суду и — посыпались казни.
Такимъ образомъ, процессъ Ковальскаго важенъ еще и для характеристики поворотнаго пункта въ судебной политикѣ правительства по отношенію къ политическимъ преступленіямъ {При составленіи настоящаго очерка и имѣлъ подъ руками: 1) копію обвинительнаго акта, врученную Кленову, съ отмѣтками и возраженіями послѣдняго на поляхъ; 2) замѣтку Свитыча, сдѣланную для защити (больше 1½ листовъ писчей бумаги убористаго письма): 3) такую же замѣтку, сдѣланную мною; 4) замѣткы, веденная во время суда моимъ защитникомъ Д. В. Стасовымъ; 5) планъ помѣщенія, гдѣ произошло событіе 30 января, рисованный мною для защиты, 6) почти полный отчетъ о судебномъ засѣданіи въ перепечаткѣ «Новаго Времени» изъ «Вѣдом. Одес. Градоначальства»; 7) No «Вѣдом. Одес. Градоначальства» съ описаніемъ демонстраціи у зданія суда послѣ вынесенія намъ резолюціи; и 8) корреспонденцію «Нов. Времени» съ описаніемъ казни Ковальскаго.
Предупреждаю объ этомъ читателей, чтобы они знали, что я имѣлъ возможность возстановить въ памяти все, происходившее на судѣ, и что если есть разногласіе между моимъ разсказомъ и тѣмъ, что было установлено на судѣ, то это разногласіе должно быть разрѣшаемо въ пользу моего теперешняго воспроизведенія событій 30 января 1878 г., а также предшествовавшихъ и слѣдовавшихъ за нимъ обстоятельствъ. Это предупрежденіе избавляетъ меня отъ необходимости каждый разъ въ текстѣ указывать, что то или другое обстоятельство невѣрно освѣщено слѣдствіемъ или судомъ.
Имѣя въ виду возможно полную характеристику лишь того, что въ процессѣ Ковальскаго является существеннымъ и единственно важнымъ для историка революціоннаго движенія въ Россіи, я обходилъ массу фактическихъ подробностей. Я при этомъ зналъ, что готовится къ печати VII томъ «Государ. Преступн. въ Россіи въ XIX в.», гдѣ должны быть помѣщены, между прочимъ, матеріалы по нашему процессу.}.
«Въ организаціонномъ отношеніи сѣверъ всегда стоялъ выше юга», — говоритъ проф. Тунъ[2], ссылаясь на брошюру «Андрей Ивановичъ Желябовъ. Біографія» (стр. 16).
Въ общемъ это вѣрно; но не слѣдуетъ забывать, что въ Одессѣ, по свидѣтельству того же автора[3], уже въ 1878 г. имѣлся налицо «союзъ рабочихъ». Я могу подтвердить, что еще раньше (1875—1876) революціонная организаторская дѣятельность среди рабочихъ г. Одессы шла довольно успѣшно, и уже тогда собирались сходки рабочихъ чуть-ли не въ нѣсколько сотъ человѣкъ. Я это слышалъ отъ лица, которому не имѣю основанія не вѣрить, — отъ товарища по каторгѣ и ссылкѣ, Ребицкаго (псевдонимъ; свою настоящую фамилію, какъ я слышалъ, онъ недавно обнаружилъ, но я ея не знаю), осужденнаго по дѣлу Заславскаго. — Въ то же время, какъ извѣстно, «Сѣверно-русскій рабочій союзъ» былъ организованъ на сѣверѣ всего лишь въ концѣ 1877 г.[4], а воззваніе «Союза», съ изложеніемъ его программы, было выпущено еще позже — въ 1879 г.[5].
Не мѣстничествомъ между сѣверомъ и югомъ хочу я, конечно, занять читателя. Мнѣ важно было отмѣтить, что отсутствіе организованности «кружка Ковальскаго» и планомѣрности въ его дѣйствіяхъ объясняется не только молодостью этого кружка, не только тѣмъ, что онъ организовался и дѣйствовалъ на югѣ, но и общими условіями того момента революціонной дѣятельности во всей Россіи.
А моментъ этотъ, въ общихъ чертахъ, можно охарактеризовать слѣдующимъ образомъ.
Работа пропагандистовъ къ серединѣ 1877 г. была уже сильно дискредитирована въ глазахъ революціонеровъ. Надо, впрочемъ, замѣтить, что въ самой Одессѣ дѣйствовали еще тогда такіе «чистые» пропагандисты, какъ Фомичевъ и Попко. Революціонная мысль находилась въ постоянномъ колебаніи между «пропагандою словомъ» и «пропагандою дѣломъ». Уже въ 1876 г. совершены были (и въ той же Одессѣ) два террористическихъ акта, направленные противъ шпіоновъ (Гориновича[6]) и Тавлѣева); но даже убійства шпіоновъ тогда не были еще возведены въ систему, и въ концѣ концовъ они являлись лишь случайно привходящимъ теченіемъ въ руслѣ главной дѣятельности революціонеровъ.
Что касается этой главной дѣятельности, то и здѣсь, какъ извѣстно, происходилъ въ то время если не кризисъ, то поворотъ. Еще въ концѣ 1876 г. мнѣ пришлось въ Петербургѣ отъ студента-медика слышать, что такой-то — «чудакъ» только потому, что не можетъ себѣ представить общество, которое не было бы организовано въ государство. Съ другой стороны, въ томъ же году появилась замѣчательная работа П. Л. Лаврова «Государственный элементъ въ будущемъ обществѣ», гдѣ онъ доказывалъ, что государство сохранится до тѣхъ поръ, пока будетъ существовать и общество. Значитъ, съ одной стороны, революціонная мысль ушла дальше чистаго «впередовства», а съ другой — были еще люди, которымъ все же нужно было еще доказывать, что объектомъ революціонной (созидательной и разрушительной) дѣятельности должна служить не одна соціальная структура общества, но и его политискій строй. Надо вспомнить при этомъ, что съ конца 1875 г. уже дѣйствовала партія «якобинцевъ» съ Ткачевымъ во главѣ (органъ — «Набатъ»), — и здѣсь не представляетъ важности то обстоятельство, что она была слаба: имѣетъ громадное значеніе, что на лицо была «партія», въ программѣ которой такъ рѣзко обозначался политическій элементъ, при чемъ даже шла рѣчь, не больше и не меньше, какъ о «заговорѣ» съ цѣлью «захвата» власти. Для полноты картины добавлю, что даже по выходѣ изъ централки я встрѣтился съ такимъ убѣжденнымъ анархистомъ, какъ М. П. Сажинъ, и что когда во Мценской пересыльной тюрьмѣ у насъ устраивались общія дискуссіи, то я, защищавшій, въ качествѣ якобинца, необходимость политической борьбы и захвата власти, оставался обыкновенно въ незначительномъ большинствѣ, если не въ единственномъ числѣ.
Изъ этихъ немногихъ фактовъ видно, какое броженіе переживала революціонная мысль въ то время, когда организовался и дѣйствовалъ кружокъ Ковальскаго.
Въ то время, когда началъ группироваться вокругъ Ковальскаго кружокъ, въ Одессѣ было довольно сплоченая группа «бунтарей» съ Дебагорій Мокріевичемъ и Марусей Ковалевской во главѣ. Но это лишь сильнѣе подтверждаетъ взглядъ, что составъ кружка Ковальскаго чрезвычайно характеренъ, съ только что выясненной токи зрѣнія, для тогдашняго момента.
Что Ковальскій, убѣжденный сторонникъ и страстный пропагаторъ терроризма вообще и вооруженнаго сопротивленія въ частности, не примыкалъ къ существовавшему уже въ то время въ Одессѣ кружку бунтарей, — это я склоненъ объяснять особенностями личнаго характера Ковальскаго. Это былъ фанатикъ-сектантъ въ высшей степени строгій къ себѣ и въ обыденной жизни слѣдовавшій общимъ правиламъ личной морали. При этомъ онъ, авторъ изслѣдованія о сектанствѣ (было напечатано въ «Отеч. Зап.») и вообще интересовавшійся этимъ явленіемъ русской народной жизни, написавшій нѣсколько трактатовъ о революціонномъ движеніи[7] и корреспондировавшій въ нелегальныя изданія, былъ склоненъ къ философскому мышленію и потому любилъ тихую уединенную жизнь. Наконецъ, въ его натурѣ была какая-то мягкость, а въ манерахъ и движеніяхъ — отсутствіе рѣшительности. Кружокъ бунтарей отличался, en masse, діаметрально противоположными особенностями. Хорошо сплоченное товарищество пріучало себя къ возможности въ каждую минуту, стоя плечо къ плечу, встрѣтить револьверными выстрѣлами и кинжальными ударами врага — полицію и жандармовъ. Это развивало въ членахъ кружка потребность быть постоянно вмѣстѣ, жить казарменною жизнью. Стремясь къ осуществленію въ будущемъ высочайшихъ идеаловъ нравственности, отдавая всѣ свои силы выполненію высшаго назначенія человѣка на землѣ — политической дѣятельности, будучи готовыми въ каждую минуту принести на алтарь служенія народу свою жизнь, члены товарищества совершенно не слѣдили за личною жизнью другъ друга. Наконецъ, какъ на подборъ, все это были люди физически сильные и ловкіе. Вотъ что, въ общемъ приводило иногда даже къ нѣкоторымъ эксцессамъ въ жизни кружка бунтарей. А Ковальскій и одного дня не могъ бы просуществовать въ подобной атмосферѣ. И здѣсь-то, мнѣ кажется, скрыта была внутренняя причина взаимнаго нерасположенія, которое всегда проявлялось въ отношеніяхъ между Ковальскимъ — съ одной стороны, и кружкомъ Дебагорія и Ковалевской — съ другой. Весьма возможно, что не сознавали этого ни тѣ, ни этотъ; и все дѣло сводилось обыкновенно къ. столкновеніямъ по поводу незначительныхъ Случаевъ революціонной жизни. Но во всякомъ случаѣ я рѣшительно утверждаю, что между Ковальскимъ и кружкомъ одесскихъ бунтарей установились отношенія почти антагонистическія.
Помню, когда я, на вечеринкѣ подъ новый (1878) годъ, сталъ держать рѣчь о необходимости объединить дѣятельность нашего кружка съ дѣятельностью кружка бунтарей, то моя рѣчь ежеминутно встрѣчала ироническія замѣчанія со стороны членовъ этого послѣдняго кружка, и я, какъ сейчасъ, вижу насмѣшливое лицо покойной Маруси Ковалевской, вызывающе обращенное ко мнѣ во все время, пока я говорилъ.
Какъ бы то ни было, а Ковальскому пришлось организовать свой кружокъ рядомъ съ кружкомъ «бунтарей».
Я познакомился съ Ковальскимъ случайно. Еще не принимая активнаго участія въ революціонной работѣ, я привезъ изъ Петербурга отъ воспитанника морского корпуса въ Одессу письмо на имя «Ковальскаго». Я принялся, черезъ знакомыхъ, разыскивать адресата и, конечно, скоро нашелъ Ковальскаго, при чемъ я былъ предупрежденъ, что онъ — нелегальный. Оказалось, впрочемъ, что съ Ковальскимъ, не зная его по фамиліи, я часто встрѣчался въ Одесской публичной библіотекѣ, да и раньше замѣчалъ его фигуру. А не замѣтить ея было нельзя. Невысокаго роста, очень полный, съ рыжей бородой и блѣднымъ лицомъ, онъ останавливалъ на себѣ вниманіе, благодаря особенному блеску глазъ, въ которыхъ свѣтились — умъ, ласка, спокойствіе. Только изрѣдка въ этихъ глазахъ, подъ естественнымъ дѣйствіемъ условій революціонной дѣятельности, загоралась тревога или, по крайней мѣрѣ, желаніе не сказать, даже главами больше того, что требуется. При ближайшемъ общеніи не трудно было обнаружить въ немъ природный юморъ, сказывавшійся и на выраженіи глазъ, въ которыхъ тогда начинало свѣтиться безобидное лукавство.
Знакомство мое съ Ковальскимъ относится къ концу 1876, а можетъ быть — и къ началу 1877 г. Во всякомъ случаѣ, я помню, что письмо, которое я долженъ былъ ему передать, лежало у меня довольно долго, а изъ Петербурга въ Одессу я пріѣхалъ къ веснѣ 1876 года. Но я, продолжая изрѣдка встрѣчаться съ Ковальскимъ, все еще не принималъ активнаго участія въ революціонной работѣ. Мое сближеніе съ Ковальскимъ и выступленіе на путь активной революціонной дѣятельности, а одновременно съ этимъ — и объединеніе наше на почвѣ практической дѣятельности въ «кружокъ Ковальскаго» произошло постепенно въ теченіе осени 1877 г.
Ближайшимъ поводомъ ко всему этому послужило случайное обстоятельство. Я извѣстенъ былъ въ одесскихъ кружкахъ, какъ радикально настроенный человѣкъ, — и по моимъ знакомствамъ съ группами, стоявшими на порогѣ къ радикализму, и по моей издательской дѣятельности: я издалъ въ Одессѣ брошюру «Мысли Провинціаловъ» и задумалъ изданіе періодическаго легальнаго соціалистическаго органа «Эхо» (вышелъ только 1-й вып.; второй былъ не пропущенъ цензурой цѣликомъ). Съ другой стороны, я пользовался довольно большимъ успѣхомъ на сценѣ, какъ любитель. И когда, въ началѣ осени 1877 г., зародилась мысль раздобывать деньги на революціонныя надобности путемъ систематической постановки любительскихъ спектаклей, то было предложено взяться за организацію этого дѣла мнѣ. Благодаря этому, въ кругѣ лицъ, ближе стоявшихъ къ Ковальскому, я сдѣлался своимъ человѣкомъ, и тутъ-то выдѣлился болѣе тѣсный кружокъ, который перешелъ къ активной революціонной работѣ и почти цѣликомъ былъ арестованъ 30 января 1878 г. вмѣстѣ съ Ковальскимъ.
Впрочемъ, на лицо было и обстоятельство менѣе случайнаго характера.
Въ Петербургѣ (въ 1874 и 1876—1876 гг.) я довольно хорошо познакомился съ пропагандизмомъ и перечиталъ не мало книгъ, брошюръ и журналовъ изъ его литературы. Съ нарождавшимися послѣ ногрома 1872—1874 гг. теченіями революціонной мысли я былъ знакомъ немного менѣе. И вотъ въ 1877 г., живя съ отцомъ на курортѣ въ Баваріи, я съѣздилъ въ Женеву. Рекомендательное письмо у меня было (не помню — отъ кого) въ редакцію «Набата». Здѣсь, въ теченіе 4—5 дней, у меня шли горячіе дебаты съ якобинцами Григорьевымъ и Френкомъ (Ткачева въ это время въ Женевѣ не было) и, подавленный новыми перспективами, которыя открывались передо мной при знакомствѣ съ «политикой» вообще и «якобинствомъ» въ частности, я тутъ же перешелъ къ «политической» программѣ и исповѣдыванію «неоякобинизма». Я даже подписалъ тамъ обязательства, которыя налагало на меня вступленіе въ ряды якобинцевъ. И Изъ Женевы я получилъ обратное рекомендательное письмо къ одесскимъ якобинцамъ, уже какъ членъ партіи. Это повело къ болѣе тѣсному для меня сближенію съ радикальнымъ міромъ родного города.
Въ болѣе тѣсный кружокъ лицъ, группировавшихся около Ковальскаго, кромѣ меня, входило въ сущности немного лицъ.
Сестры Елена и Вѣра Виттенъ — хозяйки квартиры, гдѣ мы обыкновенно собирались, гдѣ содержали свою типографію и гдѣ, наконецъ, были арестованы.
Владиславъ Станиславичъ Свитычъ-Иличъ примкнулъ къ намъ въ самомъ концѣ 1877 г. послѣ побѣга (10-го декабря) изъ Херсонской тюрьмы. Жилъ онъ въ квартирѣ Виттенъ нелегальнымъ, подъ фамиліей Воскресенскаго.
Василія Дмитріевича Кленова я, кажется, уже засталъ въ числѣ знакомыхъ сестеръ Виттенъ и, во всякомъ случаѣ, не помню, при какихъ условіяхъ съ нимъ познакомился.
Леонида Михайловна Мержанова (впослѣдствіи по мужу Абрамовичъ) была старая знакомая Виттенъ и даже жила съ ними на одной квартирѣ.
Александра Владимировна Афанасьева (вдова профессора Кіевскаго университета; по второму мужу, теперь также умершему, — Чернявская) была дѣятельнѣйшимъ членомъ кружка.
Такими же дѣятельными и близкими людьми были: Александръ Николаевичъ Акимовъ, морякъ, студентъ Беверлей, Галина Чернявская и Наташа Южакова.
Довольно близки были къ нашей работѣ Николай Ивановичъ Миролюбовъ, Салюня Левандовская и Александръ Алексѣевичъ Алексѣевъ.
Наконецъ, нѣкоторое время вертѣлся около насъ и нѣкій Маркъ, молодой человѣкъ, еврей, якобинецъ по убѣжденіямъ, человѣкъ недалекій. Онъ былъ нелегальнымъ и скоро куда-то исчезъ изъ Одессы.
Чуть-ли не передъ самымъ нашимъ арестомъ появились среди насъ двѣ молоденькихъ дѣвушки, присматривавшіяся и проявлявшія тогда еще мало активности. Это — Христина Гринбергъ и Фани Морейнисъ изъ Николаева.
То, что я говорилъ выше о характерѣ эпохи, какъ нельзя ярче отражалось на составѣ нашего кружка.
Свитычъ явился къ намъ несомнѣннымъ пропагандистомъ и только здѣсь примкнулъ къ идеѣ бунтарства.
Ближе стоялъ, насколько я могу судить по воспоминаніямъ, къ нропагандизму и Беверлей.
Чернявская, Южакова и я были чистѣйшими якобинцами, и мы даже устраивали иногда à рагГныя совѣщанія.
Акимовъ и Афанасьева являлись, въ моментъ моего знакомства съ ними, открытыми, хотя, можетъ быть, и не глубоко вѣрующими бунтарями.
Остальные члены кружка были, какъ кажется, просто «революціонерами» безъ опредѣленной окраски политическихъ убѣжденій.
И лишь стоявшій надъ всѣми нами Ковальскій представлялъ собою чистѣйшій типъ убѣжденнѣйщаго бунтаря, которому эти его убѣжденія достались послѣ долгаго, быть можетъ, мучительнаго и тяжелаго размышленія, возможно даже — не безъ борьбы.
Нѣтъ никакого сомнѣнія, что если бы мы были счастливѣе и имѣли возможность нѣсколько дольше находиться въ общеніи на почвѣ практической дѣятельности, то, профильтрованный отъ наиболѣе безразличныхъ элементовъ, нашъ кружокъ пріобрѣлъ бы однородный составъ и получилъ бы болѣе опредѣленную физіономію. Я говорю это на томъ основаніи, что у насъ не сходили съ устъ разговоры о вооруженномъ сопротивленіи. Значитъ, броженіе въ этомъ направленіи происходило довольно значительное. Но пока это были одни разговоры, никого ни къ чему не могшіе подготовить и — обязать.
Необходимо тутъ же отмѣтить, что чаще всего разговоры были именно о вооруженномъ сопротивленіи, и довольно рѣдко — о террорѣ въ смыслѣ убійствъ. Если же кое-когда рѣчь заходила и объ этихъ послѣднихъ, то дальше убійства шпіоновъ наша революціонная мысль не шла.
Для характеристики этой мысли, можетъ быть, не безполезно будетъ отмѣтить такой фактъ.
Когда я уже содержался подъ слѣдствіемъ въ одесской тюрьмѣ, то голова моя стала усиленно работать въ иномъ направленіи, при чемъ мнѣ даже рисовались мелкія подробности. Я себѣ представлялъ дѣло именно такъ, какъ оно было осуществлено впослѣдствіи Логовенко — въ Николаевѣ, Гартманомъ — въ Москвѣ, Желябовымъ — въ Александровскѣ и Богдановичемъ — въ Петербургѣ. Мнѣ казалось возможнымъ подложить подъ рельсы мину и взорвать ее, посредствомъ замыканія электрическаго тока, въ моментъ прохожденія надъ нею поѣзда. Я помню даже такую подробность: мнѣ рисовалось, что кто-нибудь, стоя у поѣзда, поклономъ и снятіемъ шляпы въ моментъ прохожденія поѣзда надъ миною, долженъ былъ бы дать знакъ скрытому гдѣ-нибудь товарищу, чтобы тотъ замыкалъ токъ.
Всѣ эти соображенія я высказывалъ тогда же Федору Курицыну, съ которымъ нѣкоторое время сидѣлъ въ одной камерѣ. Какое употребленіе изъ этого сдѣлалъ Курицынъ, когда превратился въ предателя, — мнѣ неизвѣстно[8].
Возвращаясь къ вопросу о мѣстѣ, которое занимало вооруженное сопротивленіе въ «программѣ» кружка, напомню, что въ рукописи Ковальскаго, найденной при обыскѣ у него на квартирѣ послѣ ареста, онъ давалъ обоснованіе своей вѣрѣ въ спасительность этого пріема борьбы. Я, кажется, не ошибусь, если скажу, что такъ просто, опредѣленно и рѣшительно смотрѣлъ ни дѣло изъ числа членовъ нашего кружка онъ одинъ. По крайней мѣрѣ, я не помню, чтобы слыхалъ отъ кого-нибудь изъ остальныхъ членовъ что-нибудь подобное.
Вотъ цитата изъ только что упомянутой рукописи: "Въ большинствѣ случаевъ, если мы говоримъ о всякаго рода насиліяхъ, о вооруженномъ сопротивленіи во время арестовъ и пр., то все это у насъ одни слова, и въ этой сферѣ мы останемся чистыми пропагандистами. Мы распропагандировали… ношеніе при себѣ оружія и закупку оружія для возстающаго народа; скажу больше: мы даже добыли не въ маломъ количествѣ это оружіе и раздавали его народу, а было время, когда всякій порядочный революціонеръ обязанъ былъ таскать за собою револьверъ и кинжалъ. Но когда дѣло коснулось факта, — мы стали въ тупикъ… И сказался въ насъ потомокъ Рудиныхъ и Репетиловыхъ: «шумимъ, братецъ, шумимъ, — а толку нѣтъ» («О пріобрѣтеніи и раздачѣ народу оружія»).
Всякій, кто представитъ себѣ то положительное, что скрывается за этою "критикою!, тотъ получитъ ясное представленіе объ отношеніи Ковальскаго къ пропагандѣ не словомъ, а дѣломъ, — тотъ пойметъ, что не съ кондачка авторъ цитированныхъ строкъ относился къ необходимости физической силѣ правительства противопоставить такую же физическую силу народа и революціонеровъ.
И въ другомъ мѣстѣ той же статьи Ковальскій, дѣйствительно, выражается уже прямо, — ясно и опредѣленно. Онъ говоритъ: «Въ настоящее время, хотя факты эти (сопротивленіе властямъ) и не всегда удачны, но ихъ учащенная послѣдовательность показываетъ, что уже въ достаточной степени созрѣла революціонная атмосфера, чтобы слова и мысли наши переходили въ дѣло, объективируясь въ реальныхъ фактахъ».
Почти то же самое писалъ Ковальскій и въ воззваніи «Голосъ честныхъ людей» (захвачено на квартирѣ Виттенъ, утромъ въ день ареста). Тамъ мы читаемъ: «Теперь послѣдовалъ цѣлый рядъ убійствъ шпіоновъ-предателей; было нѣсколько случаевъ открытаго сопротивленія съ оружіемъ въ рукахъ и много отчаянныхъ побѣговъ изъ-подъ стражи. Все это свидѣтельствуетъ, что уже теперь не тотъ духъ времени, какъ былъ прежде, — что уже настала фактическая борьба соціально-демократической партіи съ этимъ подлымъ правительствомъ русскихъ башибузуковъ».
Мнѣ кажется, послѣ знакомства съ только что приведенными цитатами, читатель долженъ будетъ согласиться съ моимъ заключеніемъ, что, для тогдашняго времени, Ковальскій имѣлъ совершенно опредѣленный и достаточно продуманный взглядъ на дѣло вооруженнаго возстанія противъ правительственной власти и вооруженнаго сопротивленія ей во всѣхъ случаяхъ, когда она проявляетъ насиліе по отношенію къ революціонерамъ.
Кружокъ нашъ не былъ «кружкомъ» въ юридическомъ смыслѣ этого слова. Не было лицъ, которые могли бы сказать: «мы — члены кружка Ковальскаго». Съ другой стороны, если нужно было посовѣтоваться, то къ отдѣльнымъ лицамъ обращались не потому, что обращаться было обязательно именно къ этимъ лицамъ и именно потому, что они — члены кружка: вопросъ рѣшался степенью вліянія и уваженія, которымъ пользовалось то или другое отдѣльное лицо. Въ соотвѣтствіи съ этимъ, у насъ не было «собраній» и спеціальной «кассы» («деньги», конечно, были), не было «устава», не было хоть на неопредѣленно продолжительное время, «распредѣленія ролей, не было списковъ (хотя бы въ памяти) членовъ кружка, и мы не составляли эвена въ нѣкоторой, областной или общерусской, организаціи.
Единственно, что мы успѣли сдѣлать до ареста, это — организовать маленькую типографію и отпечатать въ ней 2 прокламаціи, изъ которыхъ распространена была одна (по поводу казни разбойника Лукьянова), другую же (о томъ, что Краевъ — шпіонъ) намъ до ареста распространить не удалось. Изъ насъ В. Д. Кленовъ былъ литографскій рабочій. Хотя типографское дѣло не было его спеціальностью, но, естественно, находясь постоянно въ типографіи, онъ имѣлъ возможность хорошо присмотрѣться къ типографской техникѣ[9]. По его указаніямъ были изготовлены распропагандированными рабочими для насъ настоящія верстатки. Хотя работа была, очевидно, „домашняя“, но верстатки удовлетворяли своему назначенію. Рамки у насъ вовсе не было, и мы страшно мучились, свя: зывая форму. Что касается шрифта, то откуда былъ нами добытъ основной фондъ, — я не помню, а главнымъ поставщикомъ недостающихъ буквъ у насъ состоялъ тотъ же В. Д. Кленовъ» приносившій его изъ типографіи (къ нему даже было предъявлено на судѣ обвиненіе въ «кражѣ» шрифта, и онъ приговоренъ былъ за это преступленіе особо къ 7-ми дневному аресту при полиціи). Но шрифта было очень мало. Отчасти вслѣдствіе этого, отчасти съ цѣлью внести разнообразіе, я покупалъ «передвижныя буквы», мѣдныя, со станочкомъ, которыми можно было набрать и напечатать что-то не болѣе полустроки. Самый процессъ оттискиванія производился примитивнѣйшимъ способомъ, и между нами всегда вызывало хохотъ малѣйшее напоминаніе объ этомъ процессѣ. Формочка устанавливалась на стулъ, на нее накладывали бумагу, а затѣмъ кто нибудь садился и нажималъ бумагу на форму «естественнымъ» прессомъ. Послѣ этого заглавіе и нѣсколько заключительныхъ абзацовъ оттискивались набранными въ станочекъ мѣдными буквами.
Не трудно себѣ представить, насколько аляповато выходили у насъ оттиски.
Первая прокламація наша была составлена по поводу смертной казни надъ разбойникомъ Лукьяновымъ, о которомъ я выше уже упоминалъ. Это былъ, дѣйствительно, какой-то звѣрь: онъ убивалъ свои жертвы ударомъ молотка по головѣ. Такъ поступилъ онъ и въ случаѣ, окончившемся для него присужденіемъ къ смертной казни: онъ тихо подошелъ сзади къ сидѣвшей въ креслѣ, лицемъ къ окну, старушкѣ и двумя ударами молотка раздробилъ ей черепъ. Такимъ же образомъ онъ убилъ и прислугу старушки, — женщину, которая, при томъ, была беременна. За такое звѣрское преступленіе, совершенное, въ добавокъ, въ то время, когда Одесса, по случаю войны съ Турціей, находилась на военномъ положеніи, Лукьянова предали военному суду, который приговорилъ преступника къ смертной казни. Лукьяновъ былъ повѣшенъ.
Мы воспользовались этимъ случаемъ. Не отрицая чудовищности преступленія, совершеннаго Лукьяновымъ, мы въ своей прокламаціи указывали, что гораздо болѣе виновны тѣ, кто грабитъ и разстрѣливаетъ народъ, т. е. агенты правительственной власти, и ихъ-то предлагали судить народнымъ судомъ и предавать смертной казни.
Прокламація была отпечатана въ небольшомъ количествѣ экземпляровъ (что-то штукъ 300) и затѣмъ расклеена на стѣнахъ домовъ 1 декабря, наканунѣ казни Лукьянова.
Въ то время, какъ шла эта работа, за нами начали слѣдить. Что подало ближайшій поводъ къ этому, — я не знаю; но что слѣдили, это несомнѣнно установлено прочитаннымъ на судѣ рапортомъ жандармскаго унтеръ-офицера отъ 2 января 1878 г. о результатахъ его выслѣживанія Кленова. 30 января утромъ, когда сестеръ Виттенъ не было дома, шпіонъ, при содѣйствіи хозяевъ, проникъ въ комнаты, которыя занимали Виттенъ, и безъ труда обнаружилъ, что тутъ — тайная типографія. Между прочимъ, на столѣ была съ вечера оставлена даже кѣмъ-то компрометтирующая насъ бумага — «Голосъ честныхъ людей». Это былъ мотивированный, такъ сказать, подписной листъ. Въ воззваніи къ жертвователямъ указывалось на необходимость революціоннымъ путемъ добиваться коренного измѣненія русскаго государственнаго и соціальнаго строя. Подписи были девизныя или случайныя. Ковальскій, наприм., подписалъ 1 р. подъ псевдонимомъ «Иванъ, непомнящій родства».
Нужно ли было жандармамъ получить непреложное доказательство тому, что въ квартирѣ Виттенъ производится печатанье прокламацій, или на самомъ дѣлѣ тогда жандармы еще не знали, что типографія — именно у Виттенъ, — я не могу сказать. Но достовѣрно извѣстно, что у жандармовъ были въ рукахъ еще болѣе важныя свѣдѣнія. Именно, начальникъ жандармскаго управленія, полк. Кноппъ, въ своихъ показаніяхъ, данныхъ на судебномъ слѣдствіи, говорилъ, что онъ зналъ, что пришедшіе для обыска могутъ встрѣтить вооруженное сопротивленіе, и что именно поэтому онъ послалъ на квартиру Виттенъ восемь нижнихъ чиновъ и, при томъ — вооруженныхъ заряженными револьверами, въ то время какъ обыкновенно посылались на обыски человѣка 2 въ формѣ, съ незаряженными револьверами, остальные — переодѣтыми.
Вечеромъ 30 января мы собрались, по обыкновенію, у Виттенъ. Помню, по какому-то случаю Алексѣевъ былъ на этотъ вечеръ нами обложенъ данью въ размѣрѣ 1 бутылки краснаго вина. Стояла на столѣ и водка. Мы, — смѣло можно сказать! — мирно бесѣдовали, когда къ намъ, на 3 этажъ, осторожно, безъ шума, прокрадывались жандармы съ шт.-кап. Добродѣевымъ во главѣ…
Часть квартиры, занимаемая сестрами Виттенъ, отдѣлялась отъ помѣщенія, гдѣ жила квартирная хозяйка, передней и состояла изъ трехъ комнатъ въ рядъ: всѣ они выходили окнами на улицу, а въ средней комнатѣ былъ еще и балконъ. Въ крайней комнатѣ была спальня Виттенъ, въ средней — столовая и «гостиная» (съ піанино), а ближайшая къ сѣнямъ на половину была занята кроватью и вещами Мержановой, на половину же — пуста.
Мы сидѣли за столомъ въ средней комнатѣ и слишкомъ далеки были отъ мысли, что бѣда на носу. Чуть ли не ровно въ 9 час. вечера быстро распахнулась дверь изъ передней въ первую комнату и — зазвякали шпоры девяти паръ жандармскихъ ногъ… Мы вскочили.
Не успѣли мы опомниться, — какъ два жандарма очутились у дверей, ведущихъ въ спальню Виттенъ, а другіе два — у ведущихъ изъ столовой въ комнату Мержановой. Въ этой же послѣдней комнатѣ толпилось еще 4 жандарма и нѣсколько штатскихъ — понятыхъ. Какъ мы узнали послѣ, въ числѣ послѣднихъ были и шпіоны.
Не сникая пальто, съ фуражкой въ правой рукѣ и портфелемъ въ лѣвой, шт.-кап. Добродѣевъ обратился къ намъ съ вопросомъ, кто хозяинъ квартиры. Вѣра Виттенъ (Елены не было среди насъ) попробовала сначала уклониться; но, конечно, въ концѣ концовъ было констатировано, такъ сказать, тутъ же оффиціально, что хозяйка — она. Шт.-кап. Добродѣевъ сказалъ ей, что получилъ приказаніе произвести здѣсь обыскъ.
Въ моментъ появленія жандармовъ въ квартирѣ Виттенъ находились: Вѣра Виттенъ, Ковальскій, Свитычъ, Алексѣевъ, Мержанова, Кленовъ и я.
Добродѣевъ снялъ пальто и усѣлся за столомъ у окна на улицу. Мы расположились у противоположной стѣны, отдѣляемые отъ Добродѣева преддиваннымъ столомъ.
Добродѣевъ, написавши начало протокола, сталъ по очереди каждаго изъ насъ спрашивать объ имени, званіи и мѣстѣ жительства. Эта процедура заняла довольно много времени.
Помню моментъ, когда Ковальскій, уже будучи опрошенъ, стоялъ въ углу комнаты и, приложивъ пальцы рукъ къ губамъ, что-то усиленно соображалъ. Онъ говорилъ впослѣдствіи, что въ эту минуту онъ рѣшилъ вопросъ, не выстрѣлить ли ему въ Добродѣева отсюда, и пришелъ къ заключенію, что это опасно, такъ какъ онъ могъ бы при этомъ ранить кого-нибудь изъ своихъ.
Что касается меня, то долженъ здѣсь сказать, что всегда представлялъ себѣ дѣло совершенно иначе. Я полагалъ, что мы должны были бы постараться не допустить жандармовъ войти въ комнату, открывъ огонь. Стрѣлять же въ упоръ въ стоявшихъ уже въ комнатѣ жандармовъ я для себя считалъ въ ту минуту невозможнымъ. Поэтому мнѣ казалось, что дѣло нами проиграно, и я былъ подавленъ.
Свитычъ былъ болѣе подготовленъ, такъ какъ съ нимъ Ковальскому удалось переброситься нѣсколькими словами.
Когда личности всѣхъ насъ были установлены (Ковальскій имѣлъ паспортъ на имя Бончковскаго), и были записаны наши адреса, то Добродѣевъ заявилъ, что долженъ подвергнуть каждаго изъ насъ обыску. Первымъ онъ подозвалъ Ковальскаго, — очевидно, у него были свѣдѣнія, что Ковальскій будетъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ случаѣ, если рѣшено оказать сопротивленіе.
Медленно подошелъ Ковальскій къ столу, у котораго сидѣлъ Добродѣевъ. Послѣдній всталъ.
Добродѣевъ, слѣдя за малѣйшими движеніями Ковальскаго, сталъ его спрашивать, нѣтъ ли при немъ «чего-нибудь».
Ковальскій, съ очевиднымъ расчетомъ выиграть время, сталъ переспрашивать, Добродѣевъ, держась на чеку, пояснялъ… Руками онъ дѣлалъ передъ собою Мелкія движенія; казалось, онъ боится ихъ опустить, чтобы не открыть грудь и не увеличить разстоянія между ними и Ковальскимъ… Эти нѣсколько секундъ были чрезвычайно томительны.
Наконецъ, Ковальскій, запустившій тѣмъ временемъ руку подъ пиджакъ, очевидно, успѣлъ уже не только вынуть изъ кабуры револьверъ, во и взвесть курокъ, и медленно, — опять таки стараясь отвлечь вниманіе Добродѣева и выиграть хотя бы еще секунду, — тихо произнесъ:
— Нѣтъ, ничего этого нѣтъ… А вотъ это есть…
При послѣднихъ словахъ, дуло его револьвера было уже направлено на Добродѣева, и звякнулъ курокъ: револьверъ далъ осѣчку.
Въ мгновеніе ока Добродѣевъ, крикнувъ: «Жандармы! Жандармы!», своею лѣвою рукою высоко кверху приподнялъ правую руку Ковальскаго, а правой рукой схватилъ его за волосы, и въ такомъ положеніи ринулся впередъ, опрокидывая столы. Лампа, стоявшая на столѣ, за которымъ сидѣли мы, и свѣча — на столѣ, на которомъ писалъ Добродѣевъ, — при паденіи на полъ опрокинулись и погасли. Тогда раздались, послѣдовательно одинъ за другимъ два револьверныхъ выстрѣла. Это стрѣлялъ Свитычъ, — очевидно, вверхъ, такъ какъ иначе, несомнѣнно, среди жандармовъ были бы убитые или раненые, чего не случилось.
А въ углу, гдѣ шла борьба между Ковальскимъ и жандармами произошло слѣдующее.
Кто-то изъ жандармовъ успѣлъ вырвать револьверъ изъ рукъ Ковальскаго; воспользовавшись моментомъ, Ковальскій умудрился еще разъ запустить руку подъ пиджакъ и выхватить кинжалъ, которымъ ранилъ въ плечо жандармскаго унтеръ-офицера Телелевко, а Добродѣеву нанесъ ударъ въ лѣвый високъ Истекающаго кровью, офицера увели внизъ, съ Ковальскимъ же продолжали возиться жандармы. Онъ сопротивлялся, но безъ крика, и его оттащили въ переднюю, гдѣ онъ успѣлъ ранить кинжаломъ еще одного жандарма.
Тѣмъ временемъ я и Свитычъ, считая, что дѣло кончено, выбросили свои револьверы черезъ балконъ на улицу, а въ заднихъ комнатахъ кто-то успѣлъ уже зажечь свѣчи и лампы. Всѣ кинулись сжигать компрометтирующія бумаги. Мы были увѣрены, что Ковальскаго уже увели.
Но не прошло и двухъ минутъ, какъ изъ передней стали раздаваться отчаянные крики Ковальскаго. Я со Свитычемъ бросились туда: на полу бархатался Ковальскій, связываемый жандармами (они обрѣзали для этого шнуры своихъ револьверовъ). Какъ только я и Свитычъ показались на порогѣ передней, жандармы струсили и кинулись внизъ по лѣстницѣ. Чтобы оправдаться передъ начальствомъ, они упорно стояли на томъ, что въ нихъ были тутъ даны выстрѣлы. Впрочемъ, можетъ быть, со страху имъ дѣйствительно показалось, что въ нихъ стрѣляютъ.
Мы развязали Ковальскаго.
Несмотря на то, что во время борьбы Ковальскій жестоко поранилъ себѣ своимъ же кинжаломъ правую руку между большимъ и указательнымъ пальцами, онъ тутъ же заявилъ, что пойдетъ пробиваться. Онъ засучилъ правый рукавъ пиджака и взялъ кинжалъ. Свитычъ подобралъ брошенный жандармами тутъ, въ комнатахъ, револьверъ Ковальскаго и пошелъ поддержать его.
Пока мы продолжали уничтожать въ комнатахъ компрометирующія насъ вещи, со стороны лѣстницы послышался окрикъ Ковальскаго: «коли, стрѣляй!», шумъ, а затѣмъ и шесть послѣдовательныхъ выстрѣловъ. Ковальскимъ тутъ былъ раненъ въ спину кинжаломъ одинъ жандармъ и, пока онъ съ послѣднимъ боролся, его задержали и обезоружили другіе жандармы.
Разстрѣлявъ патроны (пулями были ранены три жандарма и дворникъ), Свитычъ поднялся наверхъ и сталъ помогать намъ въ уничтоженіи бумагъ и шрифта.
Минуты черезъ 2-3 мы услышали, что шумятъ уже на улицѣ: это жандармы тащили отчаянно сопротивлявшагося, избитаго и израненнаго Ковальскаго. Мы всѣ выскочили на балконъ и подняли ужасный крикъ, ругая жандармовъ и приглашая успѣвшую уже собраться публику помочь Ковальскому. Припоминаю, что, въ отвѣтъ на наши крики, жандармы снизу стрѣляли въ насъ. Ковальскаго, конечно увезли.
А мы остались въ квартирѣ, осажденные жандармами и вызваннымъ съ ближайшей гауптвахты отрядомъ солдатъ. Мы всѣ сбились въ задней комнатѣ и съ минуты на минуту ждали, что придутъ насъ забирать.
Нельзя не преклониться съ чувствомъ умиленія передъ настойчивостью, самоотверженностью и личною храбростью Ковальскаго, — этого перваго героя террористической эпохи русской революціи, при чемъ революціонеру въ первый разъ пришлось открыто поставить на карту, во время самаго совершенія террористическаго акта, свою жизнь, а въ качествѣ эпилога своихъ дѣйствій въ перспективѣ ожидать смертную казнь. Правда, если бы онъ проявилъ больше организаторскаго таланта до рокового дня, да и въ самый моментъ руководи онъ дѣйствіемъ, то, конечно, не остались бы не использованными 4 заряда въ револьверѣ Свитыча (фактъ установленъ на слѣдствіи осмотромъ револьвера), я могъ оказать существенную поддержку, — и эффектъ получился бы гораздо болѣе сильный. Но и при этомъ нельзя не вспомнить, что предпріятіе Ковальскаго было первымъ въ своемъ родѣ по времени, и что если бы Ковальскій былъ на мѣстѣ А. Михайлова, и А. Михайловъ — на мѣстѣ Ковальскаго, то, можетъ быть, Ковальскому принадлежали бы тѣ слова изъ завѣщанія А. Михайлова, которыя взяты мною въ качествѣ эпиграфа къ настоящей статьѣ, а первое вооруженное сопротивленіе, несмотря на общепризнанный выдающійся организаторскій талантъ А. Михайлова, прошло бы въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ также не вполнѣ безупречно съ технической стороны. Развитіе техники подчиняется своимъ особымъ законамъ, — и это въ значительной степени опредѣляетъ характеръ дѣла рукъ человѣческихъ, личныя же качества дѣятеля привходятъ сюда, лишь какъ одинъ изъ факторовъ. Но основныя черты характера Ковальскаго здѣсь вылились, какъ нельзя болѣе, рельефно: онъ возложилъ на себя обязанность — и свято, самоотверженно ее выполнилъ. Онъ настойчиво пускалъ, одно за другимъ, всѣ средства къ сопротивленію, какія только оказывались въ его рукахъ въ ту или другую минуту, и не сложилъ оружія. Онъ успокоился только тогда, когда физически невозможно было уже сопротивляться" Въ этомъ — его величіе, какъ человѣка, и его заслуга передъ народомъ, какъ революціонера.
Считаю нужнымъ здѣсь именно подвести итоги тому, что сдѣлано Ковальскимъ, такъ какъ въ моментъ, когда его увезли въ тюрьму, въ сущности роль его была сыграна: на судѣ онъ выступаетъ въ нѣсколько иномъ свѣтѣ.
Итакъ, мы сидѣли и ждали.
Ждать намъ пришлось долго. 6—8 жандармовъ[10] и съ десятокъ солдатъ казались той сторонѣ недостаточно сильной арміей для того, чтобъ взять безоружныхъ 5 человѣкъ, изъ которыхъ 2—женщины. Было послано за ротою солдатъ въ казармы, и потому-то намъ долго пришлось просидѣть въ томительной осадѣ.
Наконецъ, мы увидѣли, какъ солдаты, гуськомъ, одинъ за другимъ, бѣгутъ" по другой сторонѣ улицы, оцѣпляя домъ, гдѣ мы находились.
Мнѣ припоминается, будто съ балкона мы кричали уже, что сдаемся. Но, впрочемъ, за достовѣрное этого не выдаю.
Но когда послышались отчаянные удары прикладами въ дверь Изъ передней, то несомнѣнно мы, всѣ громко и много разъ заявляли, что сопротивляться аресту не будемъ. Очевидно, солдатъ смущало то обстоятельство, что дверь, по ихъ предположеніямъ, была заперта; можетъ быть, они даже думали, что мы забаррикадировались. На самомъ же дѣлѣ все сводилось къ тому, что дверь туго отворялась.
Видя, что съ дверью тамъ не могутъ сладить, мы со Свитычемъ направились въ первую комнату, чтобы отворить дверь. Счастье наше, что мы не успѣли дойти до двери: оба мы были бы несомнѣнно убиты, такъ какъ едва мы прошли среднюю комнату и вошли въ первую, дверь, подъ ударами прикладовъ, распахнулась — и раздался залпъ. Свитычъ приподнялъ ногу и оперся о стѣну: у него была прострѣлена нога пулею изъ солдатской винтовки навылетъ. Я почувствовалъ, что меня будто палкой ударило по лѣвой ключицѣ, и инстинктивно прижалъ руку къ раненому мѣсту.
Съ той стороны кричали, чтобы мы сдавались и выходили по одному съ поднятыми руками. Градоначальникъ гр. Левашовъ ругался, какъ извозчикъ. Съ нашей стороны неслись крики, что сдаемся и сопротивляться не будемъ.
Насъ стали выводить по одному, при чемъ съ каждой стороны жандармы держали насъ за руки. У всѣхъ жандармовъ были револьверы со взведенными курками.
Сначала насъ свели въ корридоръ второго этажа и произвели поверхностный обыскъ квартиры. А затѣмъ въ нашемъ присутствіи уже тщательно обыскивали каждый уголъ и каждую вещь.
Изъ двухъ раненыхъ Свитычъ, конечно, страдалъ гораздо болѣе меня: пуля, при выходѣ, вырвала кусокъ мяса съ ладонь величиною. Но, понятно, и я не особенно хорошо себя чувствовалъ съ засѣвшею въ ключицѣ пулею. Мы потребовали врача.
Былъ приглашенъ случайно проѣзжавшій по улицѣ военный врачъ г. Гуковскій, который наложилъ мнѣ и Свитычу первую повязку.
Для перевозки насъ въ тюрьму были вытребованы арестантскія кареты. Подъ большимъ конвоемъ, часамъ къ 3—4 ночи, доставили насъ къ тюрьмѣ. Старшему конвоиру было, очевидно, приказано предупредить тамъ, что есть два раненыхъ.
— Собакѣ — собачья смерть! — раздалось въ отвѣтъ со стороны тюремщиковъ, — и это было первое привѣтствіе, которымъ насъ встрѣтила тюрьма.
Тѣмъ не менѣе, Свитыча внесли въ камеру солдаты на рукахъ.
Меня помѣстили въ башню, Свитыча — въ общую палату тюремной больницы.
На утро мнѣ удалось проникнуть въ больницу, и я, сидя на постели Свитыча, разговаривалъ съ нимъ.
Между прочимъ, — помню, — на вопросъ, что насъ ждетъ, Свитычъ молча провелъ пальцемъ по шеѣ, желая сказать этимъ: «повѣсятъ!»
Въ то же утро меня позвали въ больницу къ доктору. Тамъ у меня была извлечена пуля, и на рану наложена форменная повязка.
Какъ я послѣ узналъ, за мною, по всей вѣроятности, не слѣдили, такъ какъ съ обыскомъ на мою квартиру пришли уже послѣ того, какъ я былъ захваченъ у Виттенъ. Производившій обыскъ, начальникъ конной жандармской команды, дѣлалъ свое дѣло съ необычайною злобностью. Такъ мнѣ передавали впослѣдствіи мать и сестра. Какой-то пожилой товарищъ прокурора, присутствовавшій, по тогдашнимъ обычаямъ, при обыскѣ, оказался добродушнымъ человѣкомъ и относился къ дѣлу безучастно. Между прочимъ, онъ потихоньку сказалъ сестрѣ, что я арестованъ и что при арестѣ раненъ.
Наоборотъ, арестъ Афанасьевой былъ намѣченъ раньше. Къ ней пришли съ обыскомъ и ее арестовали еще до того, какъ мы были арестованы, и только на другой день мы узнали, что она также арестована.
Насъ допрашивали на другой же день вечеромъ. По странной случайности, товарищемъ прокурора, присутствовавшимъ при допросѣ, оказался бывшій воспитатель въ пансіонѣ при Ришельевской гимназіи, гдѣ я жилъ, будучи гимназистомъ. Во время допроса какъ-то обнаружилось, что онъ меня знаетъ.
— А вы его знаете? — спросилъ допрашивавшій начальникъ жандармскаго управленія, полк. Кноппъ.
Товарищъ прокурора подтвердилъ. Какъ мнѣ показалось, онъ умышленно старался самъ обнаружить это, — повидимому, чтобы предупредить жандармовъ и не дать имъ права заподозрить, что онъ имѣлъ основаніе скрывать о своемъ знакомствѣ со мною.
Помню, что когда Кноппъ зачѣмъ-то вышелъ, то мы съ этимъ товарищемъ прокурора повели бесѣду. Онъ мнѣ сказалъ, что, судя по тому, что выяснилось, меня ждетъ не очень строгое наказаніе.
Замѣчу здѣсь кстати, что въ присутствіи этого же товарища прокурора (и въ моемъ) пересматривались захваченныя у меня бумаги. Онъ просматривалъ и передавалъ жандарму для уничтоженія. Но какой-то жандармскій офицеръ, изъ любви къ искусству, вторично разсматривалъ тѣ же бумаги и два раза обращался къ полк. Кноппу съ заявленіемъ, что тутъ говорится о «пропагандѣ» и что нужно бы сохранить кое-что. Товарищъ прокурора каждый разъ утверждалъ, что все это — бумаги личнаго и отчасти интимнаго характера, но что если есть сомнѣніе, то онъ ничего не имѣетъ противъ просмотра ихъ жандармами. Кноппъ отвѣчалъ, что разъ товарищъ прокурора бумаги просматривалъ и не нашелъ въ нихъ ничего важнаго, то, значитъ, нечего ихъ и просматривать вторично.
Долженъ сказать, что хотя въ бумагахъ не все относилось къ личной и интимной перепискѣ (рѣчь шла, между прочимъ, въ одной серіи писемъ, дѣйствительно, и о пропагандѣ), но въ нихъ ничего не было такого, что компрометтировало бы меня больше, чѣмъ то, что уже было добыто слѣдствіемъ независимо отъ этихъ бумагъ.
Приблизительно черезъ мѣсяцъ послѣ рокового для насъ дна былъ арестованъ Эдмундъ Ивановичъ Студзинскій. Онъ всецѣло примыкалъ къ кружку Ковалевской и Дебагорія, и изъ насъ почти никто съ нимъ не былъ даже знакомъ. Но такъ какъ жандармы не знали, куда его дѣть, и обнаружена была чисто внѣшняя связь его съ нашимъ кружкомъ[11], то дѣло о немъ соединили съ нашимъ. И онъ, дѣйствительно, судился съ нами, благодаря чему пострадалъ гораздо болѣе, чѣмъ могъ бы пострадать при другихъ обстоятельствахъ.
Что мы будемъ преданы военному суду, — въ этомъ никто, конечно, не сомнѣвался. Но надо было изобрѣсти еще что-нибудь. И вотъ издается распоряженіе, что жандармы, встрѣчающіе, при исполненіи обязанностей, вооруженное сопротивленіе, приравниваются во всѣхъ случаяхъ къ военному караулу, а нападеніе на караулъ, по закону, карается тяжело, нежели нападеніе на обыкновенный воинскій отрядъ. Сначала это распоряженіе (о нелѣпости этого положенія съ юридической точки зрѣнія я не говорю) насъ не потревожило: законъ обратнаго дѣйствія не имѣетъ. Но затѣмъ оказалось, что это — не законъ, а «разъясненіе» закона, каковое имѣетъ и обратную силу.
Вообще, за время слѣдствія и сидѣнія до суда настроеніе наше мѣнялось нѣсколько разъ: то намъ казалось, что къ намъ отнесутся легко, то насъ угнетала мысль, что мы будемъ наказаны очень жестоко. Эти измѣненія отчасти объяснялись ходомъ слѣдствія; но въ значительной степени, я думаю, играло здѣсь роль и самовнушеніе, передававшееся отъ одного къ другому.
Помню, что наше настроеніе передъ самымъ судомъ было очень тягостное. Мы были увѣрены, что насъ засудятъ.
Не могу забыть ночи наканунѣ открытія судебнаго засѣданія.
Я былъ совершенно убѣжденъ, что буду приговоренъ къ разстрѣлянію. Я мысленно прощался съ жизнью, съ близкими, и одно лишь желаніе покрывало остальныя: я желалъ твердо и мужественно встрѣтить смерть. Я прислонялся къ стѣнѣ и старался представить себѣ, какъ я себя чувствовалъ бы, если бы передо мною выросли 12 солдатъ съ наведенными на меня ружьями. Всѣми силами стараюсь вызвать въ себѣ ощущеніе близости смерти, я надѣялся этимъ путемъ подготовить себя къ предстоящему испытанію. Написалъ я и прощальное письмо къ роднымъ.
Чтобы покончить съ этимъ, скажу, что на судебномъ слѣдствіи сначала наши надежны окрылились; но подъ конецъ, во время пренія сторонъ, для насъ сдѣлалось несомнѣннымъ, что одного-двухъ приговорятъ къ смерти, а остальнымъ каторги не миновать. И наши защитники тогда уже не особенно старались поддерживать въ насъ розовыя надежды.
На время суда, чтобы не возить ежедневно изъ тюрьмы въ судъ и обратно, насъ перевели въ маленькія камеры при военно-окружномъ судѣ.
Перевозили насъ подъ непомѣрно-усиленнымъ конвоемъ. Въ тюремныя кареты были впряжены пожарныя лошади, и мчали насъ, буквально, какъ на пожаръ. Наши кареты оцѣплены были сотнею какихъ-то казаковъ-башкировъ на лошадяхъ, съ пиками, при чемъ дверцы каретъ были отворены, и казаки чуть не въ самую карету вставили свои пики. Это объяснялось боязнью, что будетъ сдѣлана попытка насъ освободить. О томъ, что революціонеры вооружаются по случаю суда надъ нами, до жандармовъ дошли слухи.
Первоначально намъ назначены были казенные защитники. Но бѣдные «кандидаты на военно-судебныя должности» не знали даже, какъ имъ и быть. Совѣсть у нихъ, конечно, кой какая была. — а вмѣстѣ съ тѣмъ они ясно сознавали, что ничего не въ состояніи будутъ сдѣлать для облегченія нашей участи. На ихъ счастье, не задолго до суда была получена изъ Петербурга телеграмма, что ѣдутъ къ намъ присяжные повѣренные Григорій Васильевичъ Бардовскій и Дмитрій Васильевичъ Стасовъ. Къ нимъ присоединились и два одесскихъ адвоката: присяжные повѣренные Рихтеръ и Слѣпневъ[12]. Такимъ образомъ, въ услугахъ гг. кандидатовъ на военно-судебныя должности надобность уже миновала. Какъ были обрадованы бѣдняги, — и сказать не умѣю.
Процессъ длился 5 дней, — съ 19 по 24 іюля.
На судъ предстали всѣ арестованные 30 января, т. е. всѣ бывшіе въ этотъ вечеръ въ квартирѣ Виттенъ, за исключеніемъ Алексѣева и Афанасьева, а также Студзинскій. Алексѣевъ былъ освобожденъ до суда за полнымъ отсутствіемъ уликъ, и фигурировалъ на нашемъ процессѣ въ качествѣ свидѣтеля. Впрочемъ, быть можетъ, у слѣдственной власти были и кое-какія положительнаго характера данныя для освобожденія Алексѣева отъ суда. Объ этомъ скажу ниже.
Въ политическихъ процессахъ подсудимые и защита могутъ различнымъ образомъ ставить дѣло.
Можно всѣ силы направить единственно на то, чтобы уменьшить тяжесть обвиненій и, соотвѣтственно съ этимъ, облегчить участь подсудимыхъ. Можно, наоборотъ, не стараясь умалить значеніе фактовъ, воспользоваться процессомъ, если не для пропаганды идей, руководящихъ революціонерами, то для критики существующаго порядка и для оправданія необходимости примѣненія революціонныхъ пріемовъ борьбы.
Какой характеръ носилъ на себѣ нашъ процессъ?
Я, кажется, не ошибусь, если скажу, что характеръ этотъ былъ довольно неопредѣленный, — что мы не спѣлись, — что, наконецъ, самъ Ковальскій, такъ блестяще выполнившій первую часть задачи, т. е. актъ вооруженнаго сопротивленія, — истина заставляетъ меня сказать и это, — на судѣ растерялся; — что поэтому мы не руководили защитой, а, наоборотъ, шли за нею. Относительно товарищей по процессу я не имѣю опредѣленныхъ свѣдѣній; но о себѣ скажу, наприм., что отъ произнесенія приготовленнаго еще въ тюрьмѣ «послѣдняго слова» меня отговорили, а то «послѣднее слово», которое я началъ на судѣ, мнѣ не удалось окончить, такъ какъ меня остановили свои же. Между тѣмъ, въ первомъ я проводилъ мысль, что считаю судъ въ настоящемъ его видѣ пустой комедіей, а во второмъ, — что до поведенія, которое является предметомъ судебнаго разбирательства, мы были доведены самою администраціею и правительствомъ.
Въ общемъ, очень много времени и силъ было и нами, и защитниками отдано на оспариваніе данныхъ, довольно прочно установленныхъ предварительнымъ и судебнымъ слѣдствіями, — такъ много силъ и въ такой формѣ, что можно было предположить въ насъ желаніе доказать, что никакого сопротивленія вовсе даже и не было.
Вспоминаю два слѣдующихъ факта.
Когда рѣчь зашла о томъ, что револьверъ Ковальскаго далъ осѣчку, т. е. что Ковальскій, значитъ, имѣлъ намѣреніе выстрѣлить въ Добродѣева, то прис. пов. Бардовскій ухватился за неточное выраженіе свидѣтеля (шпіона) и, сбивая его вопросами, сталъ наводить на мысль, что это, можетъ быть, была не осѣчка, а просто лязгъ желѣза о желѣзо. Этимъ имѣлось въ виду представить дѣло въ такомъ видѣ: заподозривъ, что въ него хотятъ выстрѣлить, Добродѣевъ кинулся на Ковальскаго, жандармы — за нимъ, — и Ковальскій былъ поставленъ въ положеніе законной самообороны, или, по крайней мѣрѣ, въ такія условія, при которыхъ дальнѣйшія его дѣйствія являются заслуживающими лишь слабаго наказанія[13]. Но попросилъ слова обвинитель; товарищъ прокурора, — и, конечно, въ 2 минуты поставилъ свидѣтеля въ возможность доказать съ полною очевидностью, что была именно осѣчка.
Это одно. А вотъ другое.
Не отрицая, что, когда погасли лампы, въ комнатѣ раздались два выстрѣла, защитники старались привести судей къ сознанію, что выстрѣлы могъ произвести и кто-нибудь изъ жандармовъ или шпіоновъ. Когда же было, установлено, что это не были выстрѣлы изъ казенныхъ револьверовъ, то сдѣлали попытку доказать, что револьверъ Кольта лежалъ на этажеркѣ, и его-то могъ взять кто-либо изъ пришедшихъ для обыска и дать выстрѣлы[14].
Болѣе мелкихъ случаевъ, могущихъ доказать справедливость моихъ словъ, было не мало[15].
Надо добавить къ этому, что Студзинскій все время держался нѣсколько въ сторонѣ, и что въ процессѣ участвовали и лица, которыя, въ глазахъ судей, казались мало интересующимися революціей вообще.
Тѣмъ не менѣе я оскорбилъ бы нынѣ здравствующаго Д. В. Стасова и память Бардовскаго (несчастный сошелъ съ ума), если бы не добавилъ къ сказанному, что оба они сражались за насъ какъ львы, и произнесли, во время пренія сторонъ, замѣчательныя рѣчи. Бардовскій началъ свою огневую рѣчь словами; «за мной стоитъ человѣкъ, дни котораго сочтены обвиненіемъ…» и продолжалъ взывать къ чувству человѣколюбія судей. Д. В. Стасову, по распредѣленію ролей, пришлось разбирать фактическія данныя, служившія прокурору основаніемъ къ обвиненію, — и, конечно, силу его логическихъ построеній, убѣдительность его доводовъ и практическихъ соображеній долго, вѣроятно, помнилъ обвинитель. Обѣ рѣчи произвели сильное впечатлѣніе.
Одесскіе адвокаты, конечно, далеко уступали своимъ петербургскимъ коллегамъ въ силѣ таланта; но и они сдѣлали все, что могли, для облегченія грозившаго намъ наказанія.
Во время суда мы, конечно, имѣли около себя стулья, на которыхъ и сидѣли, когда не приходилось обращаться къ суду. Послѣ совѣщанія судей передъ вынесеніемъ резолюціи, продолжавшагося съ 2 час. дня до 8 ч. 45 м вечера, мы на мѣстахъ, предназначенныхъ для подсудимыхъ, уже не нашли стульевъ: насъ приказано было удалить немедленно же по прочтеніи резолюціи.
Какъ только раздались слова: «къ смертной казни черезъ разстрѣляніе», съ Афанасьевой сдѣлалась истерика, и она стала кричать: «Шемякинъ судъ! убійцы!» и т. п. На нее кинулся офицеръ, насильно отстранившій отъ нее и меня, когда я подошелъ къ ней, чтобы ее успокоить. Всѣ остальные стали заявлять, что желаютъ обжаловать приговоръ. Но предсѣдатель, а за нимъ и судьи, стали быстро удаляться изъ залы, отвѣчая намъ на ходу.
Дѣло въ томъ, что ожидали демонстраціи, а судьи, кромѣ того, боялись, можетъ быть, что въ нихъ изъ публики полетятъ пули.
Какъ извѣстно, демонстрація дѣйствительно была. По условію, присутствовавшій въ залѣ Николай Ивановичъ Миролюбовъ долженъ былъ, въ случаѣ вынееенія смертнаго приговора, столкнуть на улицу стоявшій на окнѣ графинъ съ водой. Онъ такъ и Сдѣлалъ. Тогда изъ толпы, окружавшей зданіе суда, раздалось въ войска нѣсколько выстрѣловъ, при чемъ было двое убитыхъ и двое раненыхъ, но не изъ войска, а изъ публики[16].
Всѣ эти подробности я узналъ, конечно, впослѣдствіи. А когда, послѣ прочтенія приговора, насъ сводили внизъ, въ наши камеры, то до меня донеслись торопливые разговоры о „раненыхъ“, о томъ, что ихъ куда-то уносятъ. Тутъ же, будучи посажены въ камеры, мы слышали отъ караульнаго офицера, что произошла вооруженная демонстрація, принесшая съ собою жертвы. Офицеръ прибавлялъ, что, не будь этого Ковальскаго, командующій войсками помиловалъ бы, а теперь — разстрѣляютъ! Конечно, это — однѣ отговорки: разстрѣлять Ковальскаго было предрѣшено.
Онъ, очевидно, сознавалъ это, и тревожнымъ голосомъ, въ которомъ такъ слышалось страстное желаніе жить, спрашивалъ меня, какъ я думаю, разстрѣляютъ его или нѣтъ? Я сказалъ, что ему, вѣроятно, будетъ замѣнена смертная казнь каторгой, но, конечно, я хорошо сознавалъ, что безъ разстрѣла дѣло не обойдется…
На другой день наши камеры обошелъ товарищъ прокурора, поддерживавшій обвиненіе на судѣ. Онъ намъ говорилъ, что командующій войсками имѣетъ власть не только смягчать приговоры, но и пользуется правомъ помилованія. Конечно, никому изъ насъ и въ голову не приходило дѣлать въ этомъ направленіи какіе-нибудь шаги. Помню, я рѣшительно, хотя и въ мягкихъ формахъ, заявилъ ему, что ни съ какими просьбами никуда обращаться не стану.
Тутъ же, т. е. еще въ камерѣ при судѣ, я распрощался со своимъ защитникомъ, Д. В. Стасовымъ. Онъ меня старался поддержать, — онъ говорилъ, что я еще очень молодой человѣкъ и что передо мной будущее. Упадка духа я въ себѣ не ощущалъ, но все же сказалъ Д. В. Стасову, что считаю свою пѣсенку спѣтою. На дняхъ, встрѣтившись съ Д. В. въ Петербургѣ, я напомнилъ ему объ этомъ разговорѣ и долженъ былъ сознаться, что онъ былъ правъ. Какъ ни уродливо сложилась моя жизнь, но все же оказалось далеко не вѣрнымъ, что 28 лѣтъ тому назадъ моя пѣсенка была уже спѣта.
Приговорены мы были такъ: Ковальскій — къ разстрѣлянію, Свитычъ — на 8 лѣтъ каторжныхъ работъ, я — къ 6 годамъ, а по несовершеннолѣтію — къ 4, Студзинскій и Кленовъ — къ 4 годамъ, Афанасьева и Вѣра Виттенъ — къ ссылкѣ въ Сибирь на житье, Мержанова — къ 3 недѣльному аресту.
Насъ перевезли въ тюрьму съ такими же предосторожностями, какъ везли и на судъ: тюремныя кареты, запряженныя пожарными лошадьми, сотня казаковъ, да еще, на этотъ разъ, — и разставленные на пути патрули: теперь уже у администраціи были реальныя основанія опасаться вооруженной демонстраціи. Ожидали, можетъ быть, и попытки къ освобожденію насъ, или, по крайней мѣрѣ, одного Ковальскаго.
Посадили насъ на этотъ разъ въ подвальный этажъ, — Свитыча съ Ковальскимъ, меня — съ Кленовымъ, а Студзинскаго — отдѣльно.
Утромъ 2 августа меня перевели къ Свитычу.
— Что сей сонъ означаетъ? — обратился я, — помню, — къ Свитычу съ улыбкой, входя, въ его камеру и здороваясь».
— Ивана разстрѣляли! — мрачно отвѣтилъ мнѣ Свитычъ.
У меня сжалось сердце. Я невольно оглянулъ помѣщеніе, гдѣ нѣсколько часовъ тому назадъ находился еще нашъ дорогой, теперь погибшій товарищъ. Конечно, выраженіе: «его духъ виталъ надъ нами» какъ нельзя болѣе примѣнимо для характеристики того состоянія, въ которомъ весь день находились я и Свитычъ…
Вечеромъ смотритель тюрьмы принесъ бумагу, гдѣ говорилось, что намъ объявлено о конфирмаціи приговора надъ нами командующимъ войсками, и мы подписали эту бумагу.
Черезъ нѣкоторое время онъ явился опять, и съ заявленіями, какъ это ему непріятно, предложилъ намъ снять собственное платье и надѣть арестантское. Я все еще какъ будто не могъ уразумѣть смыслъ происходящаго и спросилъ, нужно ли и бѣлье снимать. Смотритель сказалъ, что нужно. А тутъ въ корридорѣ звякнули и кандалы въ рукахъ стражи… Все сдѣлалось ясно!
Съ новыми заявленіями, какъ это ему непріятно, смотритель позвалъ въ камеру кузнеца…
Черезъ 5 минутъ я былъ форменный каторжникъ, — во всемъ, до нитки, казенномъ арестантскомъ одѣяніи, съ кандалами на ногахъ.
Замѣчательная психологическая подробность: спустя немного времени по уходѣ смотрителя я уснулъ крѣпчайшимъ сномъ.
Конечно, долго спать мнѣ не пришлось.
Въ третій разъ пришелъ смотритель и повелъ вонъ изъ камеры. Подъ громаднымъ карауломъ (хотя разстояніе пустяковое) насъ, четырехъ каторжанъ, — Свитыча, Кленова, Студзинскаго и меня, — доставили на вокзалъ и усадили въ вагонъ подъ конвоемъ жандармовъ съ офицеромъ во главѣ.
Съ локомотива раздался свистокъ, — поѣздъ тронулся…
«Процессъ Ковальскаго» прошелъ всѣ стадіи развитія[17].
Передамъ вкратцѣ, что знаю, о дальнѣйшей судьбѣ членовъ кружка Ковальскаго.
Насъ, четырехъ каторжанъ, держали до 11 ноября 1880 года въ Новобѣлгородской центральной каторжной тюрьмѣ (близъ Харькова), послѣ чего, по высочайшему повелѣнію, вслѣдствіе дурного вліянія, оказываемаго на состояніе здоровья заключенныхъ въ этой тюрьмѣ условіями содержанія, мы, вмѣстѣ со всѣми товарищами по заключенію, были высланы въ Сибирь.
Насъ привезли сначала во Мценскую пересыльною для политическихъ тюрьму, гдѣ мы сидѣли до весны 1881 г., когда отправили насъ, наконецъ, въ Сибирь. Тогда былъ возбужденъ вопросъ, засчитывать ли время, проведенное въ пути, въ срокъ пребыванія на каторгѣ. И хотя изъ насъ Кленову, мнѣ и Студзинскому въ дѣйствительности окончился срокъ каторжныхъ работъ еще въ то время, какъ мы сидѣли въ Иркутской тюрьмѣ, но, вслѣдствіе нерѣшенности этого вопроса, насъ погнали дальше, на Кару. Здѣсь, по дѣлу о побѣгѣ изъ Карійской тюрьмы весною 1882 г., насъ, вмѣстѣ съ остальными карійцами, отдали подъ судъ за пособничество бѣжавшимъ. Хотя къ тому времени выяснилось, что мы трое уже окончили срокъ каторги, но насъ продолжали держать въ Карійской тюрьмѣ на положеніи каторжниковъ, и даже примѣнили мѣру, которую можно было примѣнить только къ каторжникамъ, — обрили половину головы. По закону, — какъ странно звучатъ еще до сихъ поръ и даже именно въ настоящую минуту эти слова! — насъ на время слѣдствія должны были бы перевести въ общую тюрьму и содержать на положеніи подслѣдственныхъ. Весною 1883 г. насъ троихъ, т. е. Кленова, Студзинскаго и меня, перевели на поселеніе.
Слѣдуетъ принять во вниманіе то, что, по Уставу о ссыльныхъ, за обычными сокращеніями послѣ перевода каторжниковъ въ разрядъ испытуемыхъ, намъ троимъ приходилось выйти на поселенье черезъ 2½ года по вступленіи приговора въ законную силу, вмѣсто 4 лѣтъ, на которыя мы были осуждены. На самомъ же дѣлѣ мы не только не воспользовались узаконенными сокращеніями, но были на каторгѣ почти годомъ больше срока, назначеннаго судомъ.
До сихъ поръ обществу было извѣстно, что административнымъ порядкомъ посылаютъ на извѣстный срокъ въ ссылку. А вотъ вамъ случай, когда въ томъ же административномъ порядкѣ человѣкъ дѣлается каторжникомъ, хотя на самомъ дѣлѣ онъ — поселенецъ. Это, даже въ практикѣ вмѣшательства русской администраціи въ постановленія суда, чрезвычайно рѣдкій, если не единственный случай.
Кленовъ былъ оставленъ въ Верхоленскѣ, а я со Студзнискимъ очутились въ Якутской области. Впрочемъ, Кленова скоро, за какую-то (не помню, какую именно) исторію перевели къ намъ въ Якутскую область, а еще раньше того къ намъ же былъ присланъ съ Кары и Свитычъ.
Одинъ за другимъ мы выѣхали изъ Якутской области въ Иркутскъ, — первыми Свитычъ, Кленовъ и Студзинскій, а я — послѣднимъ. Наоборотъ, въ Россію попалъ я первымъ (въ 1897 г.), за мной — Кленовъ, а затѣмъ — и Свитычъ. Студзинскій остался въ Сибири (живетъ теперь въ Забайкальѣ).
Сосланная на житье Афанасьева была одно время въ Красноярскѣ, затѣмъ попала въ Якутскую область, оттуда, подвигаясь на западъ, добралась и до Россіи, гдѣ находится и въ настоящее время.
Вѣра Виттенъ также въ Россіи. На поселеніи она была въ западной Сибири.
Мержанова, отсидѣвши 3 недѣли въ тюрьмѣ по приговору суда, вскорѣ была арестована и выслана административно въ Минусинскъ, а оттуда, за какую-то исторію, — въ Абаканскъ. Теперь уже давно живетъ въ Одессѣ.
Судьба арестованнаго съ нами, но выпущеннаго до суда Алексѣева, какая-то странная. Не знаю, когда именно, но онъ принялъ… священство. Сестра моя мнѣ разсказывала, что онъ послѣ этого встрѣчался съ товарищами и жаловался, какъ тяжело быть священникомъ безъ полной религіозной вѣры. Вообще здѣсь что-то или окончательно нелѣпое, или глубоко-трагическое. Вотъ почему я и сказалъ выше, что, быть можетъ, у судебной власти были и положительныя основанія къ освобожденію его отъ суда по нашему дѣлу. Онъ уже давно умеръ[18].
Изъ непривлекавшихся по нашему процессу членовъ кружка Елена Виттенъ была осуждена впослѣдствіи по другому дѣлу на каторгу и тамъ, разстроивъ въ конецъ и безъ того слабую свою нервную систему, умерла.
Акимовъ былъ арестованъ вскорѣ послѣ нашего процесса и, будучи совершенно больнымъ еще на волѣ, умеръ въ тюрьмѣ (въ Одессѣ, въ такъ называемомъ «№ 5», т. е. въ казармахъ, отведенныхъ для содержанія политическихъ арестантовъ).
Беверлей былъ арестованъ вскорѣ послѣ нашего процесса и сидѣлъ въ Кіевѣ. При попыткѣ къ побѣгу изъ Кіевской тюрьмы былъ убитъ часовымъ.
Галина Чернявская, кажется, ни разу не была арестована, хотя и продолжала революціонную дѣятельность въ рядахъ партіи Народной Воли. Теперь она, въ качествѣ эмигрантки, живетъ заграницей. Впрочемъ, о ней я давно не имѣю свѣдѣній.
Судьба Южаковой — трагическая. Будучи осуждена и выслана въ Западную Сибирь, она тамъ сдѣлала попытку къ побѣгу. Побѣгъ не удался, и ее приговорили къ высылкѣ въ Якутскую область. Вмѣстѣ съ нею сосланъ былъ и рабочій Бачинъ, который помогалъ ей въ устройствѣ побѣга. Они были въ супружескихъ отношеніяхъ. Бачинъ — человѣкъ съ почти ненормальной психикой. Въ Якутской области, на почвѣ ревности, скорѣй не какъ къ женщинѣ, а какъ къ интеллигентному человѣку и «генеральской дочкѣ», совершилось ужасное дѣло: Бачинъ убилъ Южакову, а самъ, будучи отданъ за это подъ судъ и посаженъ въ Якутскую тюрьму, черезъ мѣсяцъ покончилъ съ собою[19].
Миролюбовъ былъ въ административной ссылкѣ въ Минусинскѣ, а затѣмъ — въ Абаканскѣ. Возвратился въ Россію лѣтъ 15 тому назадъ и въ 1904 г., въ Одессѣ, покончилъ самоубійствомъ.
Левандовская (по мужу — Бѣлоконская) была въ ссылкѣ въ Сибири (я ее видѣлъ въ Красноярскѣ въ 1881 г.), а теперь давно въ Россіи.
Христина Гринбергъ и Фани Морейнисъ судились и теперь обѣ въ Россіи.
Я — участникъ дѣла, о которомъ пишу. И было бы съ моей стороны непростительною смѣлостью — облачаться въ тогу историка. Поэтому я прошу смотрѣть на эту статью, только какъ на личныя воспоминанія участника. Возможно, что въ ней встрѣчаются даже фактическія неточности, не говоря о неполнотѣ. Исправить ихъ и дополнить мой разсказъ — дѣло историка, котораго ждетъ процессъ Ковальскаго, какъ и все русское революціонное движеніе.
- ↑ Домъ этотъ сохранился.
- ↑ Стр. 129. — Ссылки сдѣланы на московск. изданіе прошлаго года.
- ↑ Стр. 85.
- ↑ «Былое», 1906, I. 175.
- ↑ Тунъ, 125.
- ↑ Я считаю своимъ долгомъ оговориться, что лично для меня, незнакомаго съ подробностями дѣла, не выяснено, можно ли было къ Гориновичу примѣнить терроръ. Случайно лежавшій въ еврейской больницѣ, въ Одессѣ, рядомъ съ Гориновичемъ, мой знакомый увѣрялъ меня, что Гориновичъ не производилъ впечатлѣніе испорченнаго человѣка.
- ↑ Захвачена у него при обыскѣ.
- ↑ Рѣчь идетъ о бывшемъ еще недавно старшимъ ветеринарнымъ врачемъ въ Саратовѣ, а нынѣ завѣдывающемъ ветеринарнымъ дѣломъ въ Туркестанѣ Федорѣ Курицынѣ. Изъ имѣющихся уже у насъ матеріаловъ видно, что страницы нашего журнала будутъ украшены доблестнымъ именемъ г. Курицына еще не разъ, съ надлежащими къ этому имени коментаріями. Ред.
- ↑ Въ революціонныхъ цѣляхъ Кленовъ ходилъ, для ознакомленія съ типографск имъ дѣломъ, въ типографію Исаковича, гдѣ обыкновенно проводилъ часа 2 въ день, занимаясь наборомъ.
- ↑ На смѣну «выбившимъ изъ строя» жандармамъ явились новые, которые до того были спрятаны въ засадѣ, на гауптвахтѣ.
- ↑ Намъ подготовляли побѣгъ, и у Студзинскаго были найдены записки изъ тюрыш Ковальскаго, Афанасьевой и Свитыча.
- ↑ Защищали: Г. В. Бардовскій — Ковальскаго и Свитыча, Д. В. Стасовъ — меня и Кленова, г. Рихтеръ — Афанасьеву, Витеннъ и Мержанову, и г. Слѣпневъ — Студзинскаго.
- ↑ На этой точки зрѣнія во все время суда, а отчасти — и на слѣдствіи, стоялъ и самъ Ковальскій.
- ↑ И здѣсь самъ Свитычъ стоялъ на той же точкѣ зрѣнія во время суда и слѣдствія.
- ↑ См. нашъ процессъ, passim, — въ особенности: первое показаніе Ковальскаго на судѣ и его «послѣднее слово», — рѣчь прис. пов. Рихтера, и др.
- ↑ См. 2 статьи, озаглавленныя «Одесса во время суда надъ Ковальскимъ» въ «№№ 2 и 5 „Земли и Воли“. Перепечатана въ книгѣ Базилевскаго „Революціонная журналистка семидесятыхъ годовъ“. Ред.
- ↑ Къ лицамъ, имѣющимъ фотографическую карточку Ковальскаго, обращаемся съ покорнѣйшею просьбою прислать намъ копію съ нея или оригиналъ для переснятія, который будетъ затѣмъ немедленно возвращенъ по принадлежности.
- ↑ Интересно отмѣтить, что одна изъ его сестеръ, Анна, будучи въ ссылкѣ (въ Верхоленскомъ округѣ), вышла замужъ за священника-миссіонера. — Другая сестра. Александра, также вращавшаяся въ радикальныхъ кружкахъ, еще до нашего ареста стала отдаляться отъ дѣла. Она умерла вскорѣ послѣ нашего осужденія, очень молодою дѣвушкою.
- ↑ Бачинъ — одинъ изъ видныхъ дѣятелей «Сѣвернаго Союза Русскихъ Рабочихъ», который, какъ извѣстно, задавался цѣлью вести дѣло безъ содѣйствія интеллигенціи. — Я встрѣтился съ Бачинымъ въ Иркутской тюрьмѣ зимою 1881—1882 гг., передъ отправкою его въ Якутскую область, и могъ убѣдиться, что если раньше онъ раздѣлялъ только взглядъ своихъ товарищей по «Союзу» на необходимость для рабочихъ устраиваться своими собственными силами, то затѣмъ перешелъ къ недружелюбному, — чтобы не сказать враждебному, — отношенію къ интеллигенціи и въ «бѣлой кости». Трагедія, о которой я говорю въ текстѣ, разыгралась въ томъ же 1882 году и не позже первой половины слѣдующаго, такъ какъ я пріѣхалъ въ Якутскую область въ концѣ іюля 1883 года, а тогда уже не было въ живыхъ не только Южаковой, но и Бачина.