ПЕРВОЕ ПРИЧАЩЕНІЕ
СТИХОТВОРЕНІЕ ТЕГНЕРА.
править
Stagnelius.
Стагнеліусъ.
ПРЕДИСЛОВІЕ.
править«Первое Причащеніе», или такъ называемая Конфирмація", составляетъ одно изъ замѣчательныхъ стихотвореній «Исаіи Тегнёра» (р. 13 ноября 1782 г. ум. 2 ноября 1846 г.), величайшаго народнаго поэта Швеціи. Тегнёръ пріобрѣлъ европейскую славу произведеніями: Швеція (1811) Аксель (1820)[1], Герда и, въ особенности, поэмою Фритіофъ (1825), великолѣпнымъ памятникомъ древней скандинавской народности, переведеннымъ почти на всѣ европейскіе языки. Великій поэтъ и мыслитель, профессоръ греческой словесности въ Лундскомъ университетѣ, а потомъ епископъ въ Векшіо, Тегнеръ запечатлѣлъ всѣ свои произведенія силою могучаго таланта, разнообразно развившагося и вполнѣ окрѣпшаго въ жизни. Отсюда — величавый орлиный полетъ мысли, постоянно соединенный съ самою тонкою и часто неуловимою красотою; отсюда же скульптурность образовъ и свѣжесть сравненій, идущая рука объ руку со свѣтлымъ христіанскимъ взглядомъ на жизнь и на человѣка. Эта послѣдняя черта поэзіи Тегнера съ особенною чистотою и ясностью отразилась на «Первомъ Причащеніи».
Многіе издатели и переводчики Тегнёра называютъ «Первое Причащеніе» поэмою; другіе, — между ними «Пюже» въ своихъ «Цвѣтахъ Скандинавской поэзіи»[2] и «Мармье» въ «Исторіи Скандинавской литературы»[3] — восхитительною идилліею («délycieuse idylle»); третіе, какъ напр. «Леузонъ-Ледюкъ»[4] готовы называть ее даже драмою. Но, не имѣя въ виду ни поэмы, ни идилліи, которыми поперемѣнно крестили и крестятъ это произведеніе, Тегнёръ по-просту желалъ написать проповѣдь пастора дѣтямъ передъ первымъ причащеніемъ св. тайнъ. Внѣшняя обстановка проповѣди — не болѣе какъ рама, строго выточенная по самой картинѣ и рѣзко выдвигающая впередъ ея мастерски очерченныя подробности. При взглядѣ на тихую, но вмѣстѣ съ тѣмъ празднично торжественную природу и на невинныхъ дѣтей, внимающихъ пасторской проповѣди, какъ-то невольно чувствуется, что такова именно должна быть рама для картины, которую въ нее вставилъ Тегибръ и которой было бы неловко, чего-то недоставало бы во всякой другой рамѣ.
Проста, но изящно-величественна рама, проста и величественна картина. Она состоитъ въ наглядномъ поэтическомъ изображеніи вѣчныхъ христіанскихъ истинъ, передаваемыхъ семидесятилѣтнимъ пасторомъ, уже стоящимъ на краю могилы, юному поколѣнію, только что вступающему въ жизнь и въ дѣятельную Христову паству. Отсюда — постоянное желаніе пастора примѣняться къ понятіямъ своихъ слушателей, а вмѣстѣ съ тѣмъ заставить ихъ глубоко прочувствовать каждое слово и по возможности обнять все христіанство, какъ Богооткровенное ученіе и нравственную систему, передаваемую въ свойственной ей поэтической формѣ[5]. Изъ этого основнаго пріема возникаютъ всѣ главнѣйшія черты картины, всѣ ея тоны и полутоны: 1) пасторъ говоритъ дѣтямъ, слѣдовательно говоритъ со всеможною простотою, вообще отличающею лютеранскую проповѣдь, и не забываетъ при этомъ ничего, что бы онъ, можетъ быть, и выпустилъ изъ такой же проповѣди для взрослыхъ; 2) онъ излагаетъ цѣлое ученіе, слѣдовательно черезъ всю его проповѣдь идетъ опредѣленный систематическій порядокъ, о которомъ даже забывается при переходѣ отъ образа къ образу, отъ сравненія къ сравненію, какъ при взглядѣ на отдѣльныя красивыя деревья и на густыя купы зелени, разбросанныя въ прекрасномъ саду, забывается о правильной разбивкѣ сада по предварительно составленному плану; 3) самые поэтическіе образы отвлеченныхъ понятій и нить прекрасныхъ сравненій, проходящихъ черезъ всю проповѣдь, не только не нарушаютъ спокойнаго величія и гармоніи частей ея, но какъ бы сами собою возникаютъ изъ словъ пастора, еще болѣе окрыляютъ и одухотворяютъ излагаемыя истины, сообщая имъ новую красоту и жизненность. Тегнеръ замѣтно сдерживаетъ здѣсь свое могучее воображеніе, «такъ любившее цвѣты и звѣзды и часто одѣвавшее въ пурпуръ и золото даже прекрасный мраморъ»[6]; его поэзія является задумчивою христіанкою, которая, скорбя о несовершенствѣ земной красоты, беретъ прямо съ неба всѣ свои сравненія: за то они часто и прекрасны, какъ небо, но вмѣстѣ съ тѣмъ прозрачны и неуловимы, какъ послѣднее. 4) Все это, въ связи съ великолѣпнымъ гексаметромъ стихотворенія, разливаетъ по нему необычайное сосредоточенное спокойствіе, которое проникаетъ все произведеніе, какъ въ безвѣтряную ночь неподвижный лунный свѣтъ — неподвижныя листья приснувшихъ деревьевъ, и представляетъ одну изъ главнѣйшихъ трудностей при переводѣ «Перваго Причащенія» на всякій другой языкъ.
«Пѣвца солнца нѣтъ болѣе», говоритъ[7] «Беттигеръ» въ жизнеописаніи Тегнёра, «но его пѣсни сдѣлались славою и наслѣдіемъ Швеціи, стали радостью всего образованнаго міра». Къ этимъ пѣснямъ, безъ сомнѣнія, относится и шведскій подлинникъ «Перваго Причащенія», которое «Леинбургъ»[8] удачно назвалъ нагорною проповѣдью шведской поэзіи.
Подробнѣе говорить о Тегнерѣ и его произведеніяхъ значило бы поставить себя въ необходимость очертить цѣлый періодъ современной ему шведской изящной словесности. Ей, какъ и всякой другой европейской литературѣ, было суждено пройти многочисленныя фазы споровъ и превращеній, ознаменовавшихъ начало текущаго столѣтія. До 1811-го года, т. е. до возникновенія Готской, или народно-исторической школы искусства, которая нашла своихъ представителей въ Гейерѣ, Тегнёрѣ, Авцеліусѣ и Лингѣ, выразившись образованіемъ общества Идуна, въ Швеціи уже кипѣлъ ожесточенный споръ между псевдо-классиками, или академиками, и романтиками, или фосфористами. Въ главѣ первыхъ стоялъ маститый «Леопольдъ» и его послѣдователи, со своимъ классическимъ журналомъ; въ главѣ вторыхъ — издатель Полифема, Гаммершёльдъ (ум. 1826), и издатель Фосфора, Аттербомъ, знаменитый основатель упсальскаго общества Аврора. Будучи врагомъ безплодныхъ теорій и споровъ, Тегнёръ съумѣлъ должнымъ образомъ оцѣнить и размѣстить всѣ явленія своего времени: онъ говоритъ теплое слово примиренія дряхлому Леопольду, осмѣиваетъ мимоходомъ, подъ именемъ Гаммарспика, рьянаго романтика Гаммаршёльда, называя его «шведскимъ барометромъ нѣмецкаго тяжелоумія»[9], и смѣло идетъ впередъ своимъ отдѣльнымъ самобытнымъ путемъ, потому что «сильная рѣка собственными волнами пролагаетъ себѣ путь черезъ море»:
«Stark ström med egna tàgor діск genom hafvet»*.
- См. Bidrag till. Sverges Litteratur-historia, af And. Fryxell. Stöckli. 1860, 3-e haftet. — Tegnér. — S. 58.
Этимъ-то именно безпристрастнымъ взглядомъ на искусство, этимъ-то началомъ примиренія, прощающимъ въ другихъ недостатки, зависящіе отъ духа и направленія времени, проникнуто посланіе Тегнера къ Леопольду {Карлъ Густавъ Леопольдъ, одно изъ свѣтилъ литературнаго кружка, составившагося около Густава III, родился въ Стокгольмѣ въ 1756-мъ году и умеръ въ томъ же городѣ 9 ноября 1829 года (н. стиля). Въ послѣднее время жизни Леопольдъ занималъ важныя государственныя мѣста и, между прочимъ, былъ президентомъ шведской академіи. Довольно подробная біографія этого главнѣйшаго представителя шведской псевдо-классической школы помѣщена въ «Біографическомъ Лексиконѣ знаменитыхъ шведскихъ мужей.[10], которому посвященъ „Аксель“. Тегнеръ какъ бы поетъ погребальную пѣсню и главѣ шведскаго псевдо-классицисма и самому псевдо-классицисму, составляющему въ исторіи шведской литературы такъ называемый Леопольдовъ періодъ (до 1810 г.); но онъ поетъ ее безъ всякой желчи, какъ это дѣлали ожесточенные противники Леопольда, а напротивъ, съ какою-то тихою и задушевною скорбью: ему жаль учителя, пережившаго почти всѣхъ своихъ учениковъ, жаль древняго царя замолкнувшихъ пѣсенъ, который сиротѣетъ посреди своего опустѣвшаго двора, внимая насмѣшкамъ молодаго поколѣнія. Тегнёръ въ недоумѣніи прислушивается къ этимъ насмѣшкамъ, говоритъ о безконечности формъ прекраснаго и, привѣтствуя осиротѣлаго Леопольда, какъ краснорѣчивую развалину недавняго прошедшаго, кладетъ вѣнокъ къ ногамъ его, т. е. посвящаетъ ему „Акселя“.
Такова вкратцѣ сущность посланія, которое, въ заключеніе своихъ вступительныхъ словъ къ издаваемому стихотворенію Тегнёра, позволяемъ себѣ привести здѣсь въ цѣломъ видѣ:
Тамъ, на одномъ изъ Пиндскихъ троновъ,
Царь пѣсенъ смолкнувшихъ сидитъ:
Не слышно прежнихъ чистыхъ тоновъ,
И вымеръ дворъ, и лира спитъ.
Не чаровать, какъ прежде было,
Ему страны своей родной;
И очи тьма ему смежила
Своею мстительной рукой. *
- Стихи, указывающіе на слѣпоту Леопольда, который лишился зрѣнія на 66-мъ году жизни (1822 г.) и уже не видалъ свѣта до самой кончины.
Изъ мрака много юныхъ встало,
Ихъ шумный строй борьбы хотѣлъ…
Но что жь!… рука не досягала
И трона, гдѣ старикъ сидѣлъ.
Тутъ путникъ съ лирой мимо строя
Прошелъ, — взглянулъ и загрустилъ;
Онъ видѣлъ пылъ и ярость боя,
Но смысла въ нихъ… не находилъ.
„Къ чему“, сказалъ онъ: „бой пылаетъ?
Не нашъ, по росту, мужъ сѣдой:
Съ иныхъ высотъ на жизнь взираетъ,
Ладъ тихихъ струнъ его иной“.
„Свѣтъ пѣсенъ къ намъ съ небесъ примчался;
Кто первый цвѣтъ въ немъ отличимъ?
Межъ тучъ, во прахѣ онъ мѣнялся,
Единымъ — предъ Единымъ былъ“.
„Измѣнчивъ цвѣтъ земныхъ растеній,
Различна пѣсенъ лѣпота:
Вездѣ прекрасное, гдѣ геній,
И безконечна красота“.
„Привѣтъ тебѣ, что къ намъ взываешь
Съ руинъ классическихъ своихъ!
Ты, ветхій Фаросъ *, что сіяешь
Изъ міра пѣсенъ прожитыхъ!“
- Знаменитый въ древности маякъ на островѣ Фаросѣ, передъ входомъ въ Александрійскую гавань (въ Египтѣ).
„Волна ложится за волною
Къ твоимъ безтрепетнымъ ногамъ;
Блистая въ тучахъ головою,
Далеко свѣтишь ты пловцамъ“.
Сказалъ… и свой вѣнокъ слагаетъ
Предъ старымъ скальдомъ молодой;
Вѣнокъ тотъ малъ, и самъ онъ знаетъ,
Да нѣтъ другого подъ рукой…
И гаснетъ дневное сіянье,
Надъ старымъ скальдомъ ночь паритъ,
Но яркій свѣтъ воспоминанья
Вокруіъ чела его горитъ *.
- Е. Tegnérs saml. Skrift. Stock. 1857. III, s. 5—6.
ПЕРВОЕ ПРИЧАЩЕНІЕ.
правитьТы помнишь край, гдѣ была любимъ сердечно,
Цвѣты равнинъ и бѣлыхъ башенъ сѣнь?
Гдѣ волны Зунда сторожатъ безпечно,
Зеленый дубъ и золотой ячмень?
Ты помнишь ли друзей былого крова?
Смотри, я вѣстникъ ихъ: зовемъ тебя мы снова.
Я знаю, ты на Сѣверъ все стремился,
Къ могиламъ предковъ и къ роднымъ валамъ:
Къ землѣ тамъ ближе звѣздный сводъ склонился
И небеса сіяютъ ярче тамъ;
Тамъ чудный свѣтъ на лонѣ водъ мерцаетъ,
И на ночь Иванову глаза солнце не смыкаетъ 3.
Такъ, и моя душа рвалась бывало
Къ своимъ горамъ, подъ сѣнь своихъ лѣсовъ;
Какъ къ небу скальдъ, она, скорбя, желала
Къ роднымъ березамъ, подъ отцовскій кровъ.
Чью душу образъ родины не грѣетъ?
Синѣй тамъ сводъ небесъ, и ярче роза рдѣетъ.
Но вѣдь и здѣсь не Швеція ль родная,
Свободная, безъ рабства и рабовъ?
И здѣсь, на граняхъ Сѣвернаго края,
Горитъ маякъ родимыхъ береговъ.
Огонь Эллады развѣ ужъ не съ нами?
Вѣдь самъ хранишь ею ты вѣрными руками 3.
Гдѣ родина для взросшаго душою?
Тамъ, гдѣ его качалась колыбель,
Иль тамъ, гдѣ силамъ свѣта сталъ слугою,
Разцвѣлъ умомъ, нашелъ для жизни цѣлъ,
Гдѣ цѣлый вѣкъ онъ жертвовалъ свободно
Всему, что истинно, всему, что благородно?
Ужъ сорокъ лѣтъ ты смыслъ былыхъ ученій
(Адама книгу объяснялъ друзьямъ;
Изъ Лундской рощи 6 въ міръ порхнулъ твой геній, —
И выросъ онъ, и окрылился тамъ.
О, такъ ты нашъ, ты нашъ землякъ любимый:
Тебя зоветъ твой Лундъ, зоветъ твой край родимый!
Востока другъ, честь Сѣвера, будь съ нами!
Ты — золотого вѣка мужъ сѣдой,
Ты — патріархъ и рѣчью и дѣлами,
Какъ старость мудръ, какъ дѣтство чистъ душой!
Вернися, сядь и оживи всѣхъ разомъ,
И въ зимній вечеръ вновь согрѣй своимъ разсказомъ
О тѣхъ мѣстахъ, гдѣ южная денница,
О странахъ солнца, что ты знаешь такъ 6.--
Что Греція, убогая вдовица?
Что Римъ, племенъ отжившихъ саркофагъ?
Обступимъ мы разскащика сѣдого,
Какъ дѣти нѣжныя отца, имъ дорогого;
По-дѣтски руки сложимъ; въ восхищенью
У кресла сядемъ, чтобъ внимать рѣчамъ;
Придемъ домой, — и въ сладкомъ сновидѣньѣ
Приснится снова тотъ же образъ намъ:
Сѣдой мудрецъ у входа въ храмъ Авроры,
Онъ тихо рѣчь ведетъ: свѣтлѣютъ долъ и горы,
Покровъ Изиды съ древности слетаетъ,
Она изъ гроба голосъ подаетъ;
Персеполъ, обелиски, — все сіяетъ,
Гдѣ даже солнце буквы не прочтетъ.
Нѣтъ Элевсинскихъ таинствъ, — все намъ ясно….
О, какъ хорошъ нашъ сонъ, какъ грезится прекрасно!--
Пока жь, прими поклонъ ты отъ родимой,
Гдѣ — что ни сердце — то тебѣ алтарь,
Да малый даря руки, тобой любимой,
Что, какъ отецъ, такъ часто жалъ ты встарь,
Ничтожный даръ!… Былое пролетѣло,
А настоящее куда-какъ обѣднѣло.
ПЕРВОЕ ПРИЧАЩЕНІЕ.
правитьСвѣтлый Троицынъ день наступилъ, и сельская церковь
Вся въ сіяніи утра горитъ, бѣлѣя и высясь.
На колокольнѣ пѣтухъ — въ лучахъ весенняго солнца,
Словно въ огнѣ языковъ, что сошли на апостоловъ древле.
Небо въ яркой сини; въ нарядномъ праздничномъ платьѣ
Май стоитъ на поляхъ, — и свѣжія розы на шляпѣ.
Радостно льется ручей, и вѣтеръ вѣетъ чуть слышно;
Всюду божественный миръ. Устами чистыми нѣжно
Шепчутся всюду цвѣты, и рѣзво, на вѣткахъ зыбучихъ,
Птицы, ликуя, поютъ, въ восторгѣ Всевышняго славятъ.
Все кладбище давно подмели. Какъ куща, украшенъ
Сводъ его ветхихъ воротъ; внутри жь, что ни крестъ надъ могилой —
То и пахучій вѣнокъ, сплетенный родными руками.
Даже часы, что за солнцемъ слѣдятъ и что больше столѣтья
Здѣсь, на холмѣ, среди мертвыхъ стоятъ, увѣнчались цвѣтами:
Мнится, маститый старикъ, оракулъ села и семейства,
Въ день рожденья дѣтьми и внуками нѣжно увѣнчанъ;
Высится старый пророкъ7, безмолвно желѣзною стрѣлкой
Движетъ по камню кругомъ и мѣритъ крылатое время;
Всюду вѣчность, межъ тѣмъ, у ногъ его спитъ безмятежно.
Церковь внутри убрана. — Сегодня вѣдь день, когда дѣти,
Неба благого любовь, родителей нѣжныхъ надежда,
Предъ алтаремъ повторятъ обѣты святого крещенья.
Вотъ отчего каждый уголъ тутъ чистъ; пыль сняли со свода,
Сняли со стѣнъ, со скамеекъ, росписанныхъ масляной краской.
Церковь была что цвѣтникъ; казалося, къ празднику кущей
Такъ снарядилась она: со стѣнъ, изъ гербовъ благородныхъ
Свѣжіе листья росли; каѳедра дубовая мигомъ
Въ зелень опять облеклась, какъ нѣкогда жезлъ Аарона:
Библія даже на ней подъ зелеными листьями скрылась.
Голубь серебряный, что надъ каѳедрой паритъ величаво,
Даже и тотъ въ ожерельѣ изъ пышныхъ, густыхъ анемоновъ.
Съ хоровъ, вокругъ запрестольной картины, что Гербергъ 8 своею
Дивною кистью писалъ, большая гирлянда тянулась:
Ангеловъ свѣтлые лики глядѣли сквозь темную зелень,
Словно лучи свѣтозарнаго, теплаго солнца изъ облакъ.
Мѣдная люстра, спускаясь со свода, блистала какъ вновѣ, —
Вмѣсто же свѣчъ въ этотъ день серебрилися въ люстрѣ нарциссы9.
Колоколъ смолкнулъ уже, и поспѣшно толпа собралася
Съ горъ и съ долинъ отдаленныхъ для слушанья Божія слова.
Вдругъ раздалися могучіе звуки органа, несяся
Хоромъ святыхъ голосовъ, что съ небесъ отъ Творца низлетѣли,
Сонмомъ безплотныхъ духовъ витая подъ сводомъ церковнымъ.
Словно пророкъ Илія, что въ тучѣ покровъ съ себя сбросилъ,
Сбросило чувство земныя одежды свои; все собранье,
Сливши въ одинъ голоса и напѣвомъ, что Лютеръ уставилъ 10,
Пѣснью священной Валлина, „Сѣверной Арфы Давида“ 11,
Разомъ и храмъ и сердца, и вѣнки изъ цвѣтовъ огласило.
Пѣснь та всѣ души живыя беретъ на могучія крылья,
Тихо каждую душу къ небу съ собою возноситъ….
Каждаго ликъ просіялъ, какъ отъ лика Христа на Ѳаворѣ 12….
Вотъ вступаетъ во храмъ достойный маститый наставникъ:
Семьдесятъ лѣтъ онъ ужь жилъ на землѣ и отцомъ былъ приходу;
Старецъ одѣтъ съ головы и до пятъ простотой христіанской.
Ласково пастырь глядѣлъ, проходя межъ густыми рядами
Словно посланникъ небесъ, Благовѣщенья радостный Ангелъ;
Важная мысль, между тѣмъ, на челѣ его мирномъ сіяла,
Какъ догарающій солнечный свѣтъ — на мшистой могилѣ.
Въ мигъ вдохновенья (вечерней зори, что, со дня мірозданья,
Блѣднымъ дрожащимъ лучомъ въ человѣческомъ духѣ мерцаетъ),
Вѣстникъ небесъ, художникъ такимъ Іоанна рисуетъ,
Сѣдоволосаго старца, что, взоры горѣ устремивши,
Съ теплой молитвой стоитъ на Патмосѣ дикомъ, скалистомъ:
Тамъ старый пастырь смотрѣлъ и такъ серебрилися кудри.
Все собранье предъ нимъ съ скамей перемѣченныхъ встало;
Съ теплымъ привѣтомъ старикъ поклонился направо, налѣво,
Мира сердечно онъ всѣмъ пожелалъ и за хорами скрылся. —
Служба теперь началась, христіанская сладкая служба;
Все простоты величаво-торжественной было въ ней полно:
Пѣсни, молитвы и теплое слово маститаго старца.
Много спасительныхъ словъ, увѣщаній, изшедшихъ изъ сердца,
Утренней свѣтлой росой, благодатною манной въ пустынѣ
Пало тогда на народъ, преклоненный предъ пастыремъ чтимымъ.
Кончились гимны и рѣчь; вновь вышелъ на хоры наставникъ,
Слѣдомъ за старцемъ туда жь поспѣшилъ рядъ причастниковъ юныхъ:
Стройные юноши справо стоятъ въ кудряхъ шелковистыхъ;
Нѣжнымъ, прозрачнымъ багрянцемъ, что розами, рдѣютъ ланиты;
Слѣва рядъ трепетныхъ лилій стоитъ, слегка освѣщенный
Алой денницы лучомъ, — рядъ дѣвушекъ чистыхъ и скромныхъ:
Руки сложили онѣ и взоры къ землѣ опустили 13.
Вотъ началось испытанье. Вопросъ — и отвѣтъ. Отвѣчаютъ
Съ робостью дѣти сперва, и дрожатъ голоса ихъ; но пастырь
Скоро всѣхъ дружескимъ взоромъ своимъ ободрилъ, и источникомъ свѣтлымъ
Вѣчныя истины съ губъ ихъ невинныхъ текутъ неумолчно.
Только же конченъ отвѣтъ и имя Спасителя слышно,
Юноши пастырю — низкій поклонъ, а дѣвушки — книксенъ.
Ангеломъ свѣта стоитъ межъ ними наставникъ почтенный,
Дѣтямъ въ немногихъ словахъ всѣ истины онъ раскрываетъ.
Просты, но ясны слова; вѣдь все высокое — просто:
Въ пѣснѣ ль, въ наукѣ ль, — значенье его пойметъ и младенецъ….
Съ первымъ дыханьемъ весны развернулась зеленая почка;
Всходитъ листъ за листомъ, лучезарнымъ солнцемъ согрѣтый;
Въ пурпуръ и золото листъ за листомъ одѣвается быстро.
Вотъ и душистый цвѣтокъ: раскрываетъ онъ чашечку тихо,
Благоухаетъ, растетъ и качаетъ свой вѣнчикъ на вѣтрѣ:
Такъ въ сердцахъ юныхъ причастниковъ истины вѣры Христовой
Листъ за листомъ распускались. Родители плакали сзади,
И улыбались въ слезахъ, внимая разумнымъ отвѣтамъ.
Но… къ алтарю подошелъ привѣтливый, кроткій наставникъ, —
Въ мигъ онъ сталъ словно другой, — казалося, весь измѣнился:
Онъ теперь — Божій пророкъ, ниспосланный на землю Небомъ,
Онъ теперь — строгій судья, какъ смерть и какъ судъ неподкупный.
Взоры, острѣе меча, кидаетъ съ сердца, что провидитъ,
Голосъ глубокъ, хоть и глухъ, что грома раскатъ отдаленный…
Такъ измѣнившись совсѣмъ, стоитъ онъ и къ дѣтямъ взываетъ:
Вотъ вѣра вашихъ отцовъ, Христовыхъ апостоловъ вѣра,
Вѣра, въ которую также и васъ крестилъ я, о дѣти,
Въ день, какъ на матернемъ лонѣ малютками вы возлежали,
Были такъ близки къ дверямъ, ведущимъ въ небесное царство.
Васъ, полусонныхъ, взяла тогда Божія Церковь въ объятья.
Вы пробудились теперь, дождитъ на васъ свѣтъ лучезарный
Съ радостныхъ, щедрыхъ небесъ, — вы вступаете въ юность сегодня.
Вамъ, на порогѣ ея, возвращаетъ свободу Спаситель,
Волю даетъ обсудить и выборъ рѣшительный сдѣлать:
Богъ запретилъ принуждать, убѣжденья сердечнаго хочетъ….
Вотъ испытанія часъ, бытія поворотная точка,
Сѣмя грядущихъ годовъ; безвозвратны слова, что сорвутся
Съ губъ вашихъ робкихъ теперь: размыслите жь прежде отвѣта!
Бойтесь солгать въ этотъ день, отвѣта лукаваго бойтесь:
Пастырь вашъ зорко глядитъ, и проклятье нависло надъ ложью.
Страшно начать ею жизнь! Смотрите, вся паства вамъ внемлетъ:
Братья и сестры, и мать, и отецъ, — все, все, что вамъ мило, —
Все, что тутъ съ вами стоитъ, и вашимъ свидѣтелемъ будетъ.
Съ солнца взираетъ на васъ Судія вашъ всеправедный, вѣчный;
Ангелъ, парящій предъ Нимъ, отвѣты, признанія ваши
Яркою огненной буквой въ скрижали нетлѣнныя вноситъ.
Вѣрите ль въ Бога Отца, создавшаго міръ этотъ грѣшный,
Въ Сына, что насъ искупилъ, въ Пречистаго Духа Святого,
Вѣчнаго Бога Отца единящаго съ Сыномъ Предвѣчнымъ?
Жаждете ль дать мнѣ обѣтъ (священный обѣтъ!) больше міра
Господа Бога любить и, какъ братьевъ, любить своихъ ближнихъ?
Мнѣ обѣщаете ль вы освящать свою вѣру дѣлами,
Вѣру небесной любви, — прощать и терпѣть, уповая?
Мнѣ обѣщаете ль вы ходить передъ Господомъ право,
Что бъ ни послалъ вамъ Господь на житейскомъ пути многотрудномъ?
Это готовы ль вы мнѣ обѣщать предъ людьми и предъ Богомъ?» —
«Да!» отвѣчаютъ ему всѣ юноши голосомъ яснымъ;
«Да!» вмѣстѣ съ ними застѣнчиво робкія дѣвушки шепчутъ. —
Пастырь опять просіялъ, сбѣжали съ чела его тучи;
Молвилъ онъ голосомъ, нѣжнымъ, что вѣтра вечерняго шёпотъ,
Сладкимъ, что звуки чарующихъ арфъ на рѣкахъ Вавилонскихъ:
«Благо же вамъ, сонаслѣдники Божія царства отнынѣ!
Больше ужь нѣтъ тутъ дѣтей, тутъ все братья и сёстры по вѣрѣ.
Впрочемъ… пребудьте дѣтьми: имъ царство небесное дано.
Паства дѣтей на землѣ и Отецъ Всеблагой ихъ на небѣ,
Правящій домомъ земнымъ, наказующій съ кроткой любовью, —
Образъ всей жизни людской, какъ её представляетъ Писанье.
Чистые сердцемъ угодны Творцу. Чистота и невинность,
Вотъ на чемъ здѣсь, на землѣ, христіанская вѣра почіетъ,
Будучи тутъ и сама младенцемъ изъ горняго міра.
Крѣпки, какъ мужи, и кротки, какъ дѣти, — вотъ все ученье,
Данное намъ Божествомъ, за насъ на крестѣ пострадавшимъ.
Дѣти, покинули и»і убѣжище свѣтлаго дѣтства,
Чтобъ углубляться весь вѣкъ въ юдоли холодныя жизни.
Скоро, о, скоро, друзья, встоскуется вамъ по минувшемъ;
Скоро вы вновь захотите къ холмамъ, гдѣ денница зажглася,
Гдѣ подъ чертами отца являлося вамъ наказанье,
Доброю, нѣжною матерью было одѣто прощенье,
И простирало къ вамъ руку, съ ласкою, ждя поцѣлуя;
Въ сердцѣ — невинность и миръ; игрой вамъ вся жизнь представлялась;
Дѣтская ваша рука все рвала бы небесныя розы!
Семьдесятъ лѣтъ я живу на землѣ; Отецъ мой небесный
Радость и скорбь мнѣ послалъ; но жизни лучшіе годы,
Лишь загляну со вниманьемъ въ давно пролетѣвшее время,
Всѣ представляются мнѣ друзьями безпечнаго дѣтства:
Пусть же сопутствуетъ вамъ отъ самаго этого дѣтства
Всюду молитва съ очами, всегда возведенными къ небу, —
Съ нею жь святая невинность, — невѣста дѣтей непорочныхъ.
Милые!… гостья она изъ блаженнаго, лучшаго міра:
Съ лиліей бѣлой въ рукѣ, стоитъ въ красотѣ лучезарной;
Пусть валы жизни шумятъ!… беззаботно качаясь надъ ними,
Спитъ на своемъ кораблѣ и зіяющей бездны не видитъ.
Тихо, покойно она озираетъ волненія жизни,
Ангелы ей предстоятъ и съ усердіемъ служатъ въ пустынѣ.
Чистая даже сама не вѣдаетъ силъ своихъ дивныхъ;
Съ теплою вѣрной любовью, межъ тѣмъ, она всѣхъ провожаетъ,
Плачетъ, теряя друзей на пути. Идите жь за нею:
Райская гостья она, и отъ рая ключи съ собой носитъ. —
Ей молитва — сестра; она то и дѣло взлетаетъ
Къ небу отъ грѣшной земли; она — голубиная почта
Вверхъ, отъ земли къ небесамъ, отъ праха къ безплотному міру.
Духъ, безконечности сынъ, на время изгнанникъ и узникъ,
Рвется къ Творцу изъ оковъ и пламенемъ къ верху стремится.
Помнитъ онъ, горько скорбя, селенія Отчаго дома,
Помнитъ родимый свой край, гдѣ цвѣли вѣчно-юныя розы,
Вѣчно горѣло подъ нимъ лучезарное яркое солнце,
Гдѣ, ликуя, порхалъ съ нимъ ангеловъ сонмъ бѣлокрылый.
Тѣсно и душно ему на землѣ: онъ рвется, тоскуя,
Къ горней отчизнѣ своей изъ странъ, гдѣ на мигъ заблудился.
Благоговѣньемъ зовутъ порывы душевные къ небу,
Ихъ же тоскливый и робкій языкъ зовется молитвой.
Въ часъ, какъ наляжетъ на насъ бытія необъятное бремя,
Склонитъ надежды къ землѣ и потомъ погребетъ ихъ въ могилѣ,
Сладко молиться Творцу: Онъ молящихъ дѣтей не отвергнетъ, —
Всѣхъ уврачуетъ, утѣшитъ, благою десницей поддержитъ.
Лучше жь молиться, друзья, въ тѣ дни, когда жизнь намъ смѣется,
Въ свѣтлые счастія дни; величайшее счастіе жизни,
Даже и то на колѣняхъ стоитъ предъ престоломъ Владыки:
Руки скрестивъ на груди, съ благодарностью теплой во взорѣ,
Даже и то славословитъ виновника благъ, жизнодавца!
Знаете ль вы что-нибудь, что бъ давалось не Господомъ, дѣти,
Что бы не Имъ посылалось созданію слабому міра?
Падши жь во прахъ, поклонитесь Творцу!… Серафимъ шестокрылый, —
Даже и тотъ, — предъ сіяньемъ Предвѣчнаго Господа Бога,
Въ трепетѣ ликъ закрываетъ шестью своими крылами,
Робко склоняясь предъ Тѣмъ, кто весь міръ изъ ничтожества создалъ.
Славу Его — небеса, а силу земля возвѣщаетъ.
Всходятъ минутнымъ цвѣткомъ и вянутъ предъ Нимъ поколѣнья;
Словно поблекшіе листья, звѣзды, потухнувъ, спадаютъ;
Тысячи лѣтъ, замирая, у ногъ Его вѣчныхъ ложатся:
Видитъ ихъ скорбный прибой, но ихъ не считаетъ Создатель.
Взглянетъ, — и кто устоитъ! Онъ строгъ, Судія неумытный!
Онъ мановеньемъ руки всѣхъ дерзкихъ во прахъ возвращаетъ.
Если, во гнѣвѣ, къ землѣ обращаетъ свой голосъ Владыка,
Скачетъ гора, что овенъ, а холмы, что овчіи агнцы!«
Впрочемъ, чего вы страшитесь, друзья? Вѣдь праведный Мститель —
Богъ всесладчайшей любви: Всевышняго голосъ не въ бурѣ,
Трусѣ, потопѣ, огнѣ, а въ дыханіи тихаго вѣтра!
Корень творенья любовь, и духъ всетворящаго Духа.
Сонмъ безконечныхъ міровъ, что рядъ безпомощныхъ младенцевъ,
Къ лону создавшей приникъ: на то вѣдь и созданъ онъ ею.
Лишь для того, чтобъ любить и быть нѣжно, взаимно любимой,
Духъ свой вдохнула она въ тихо спавшую персть; поднялася
Персть та съ холодной земли, руку къ сердцу она приложила,
Чувствуетъ: сердце согрѣто небеснымъ огнемъ животворнымъ.
О, не тушите его! Въ немъ душа бытія всего скрыта.
Дѣти, жизнь тамъ, гдѣ любовь, а ненависть смерть въ себѣ носитъ.
Больше, чѣмъ мать и отецъ, возлюбилъ васъ всевышній Владыка:
Единороднаго Сына за васъ Онъ предалъ на муки.
Мигъ, когда Сынъ преклонилъ святое чело передъ смертью,
Былъ торжествомъ для любви: свершилась великая жертва!
Вдругъ раздралася во храмѣ завѣса, что землю отъ неба
Въ мірѣ тогда отдѣляла, и мертвые встали изъ гроба.
Тихо шептали они другъ другу великое слово,
Чаянье многихъ вѣковъ, гаданье и радость творенья,
Только одно и слетавшее съ радостныхъ устъ: примиренье!
Въ немъ глубина всей любви, и любовь въ немъ всецѣло почила!
О, возлюбите жь Его, Отца милосердаго, дѣти!
Слѣдуйте волѣ Его, но лишь изъ любви, не отъ страха.
Страхъ — добродѣтель рабовъ, любовь же, какъ духъ вашъ, свободна;
Будь совершенъ предъ Творцомъ, — одна вѣдь любовь совершенна!
Любишь, какъ должно, Творца, — ты любишь и братьевъ, какъ должно:
Солнце одно въ небесахъ, одна и любовь въ твоемъ сердцѣ.
Каждый твой братъ на челѣ не носитъ ли Божія знака?
Въ немъ не горитъ ли печать вашего общаго рода?
Каждый твой братъ, заблудясь, какъ и ты, на чужомъ ему морѣ,
Здѣсь не глядитъ ли, плывя, на тѣ жь путеводныя звѣзды?
Какъ же тебѣ ненавидѣть такого же странника-брата?
Онъ ненавидитъ, — прости! хоть букву небеснаго слова
Въ жизни читать научись: та буква — прощеніе ближнимъ!
Знаешь Того, кто простилъ, терновымъ вѣнцомъ осѣненный,
Кротко молилъ за враговъ, за мучителей злобныхъ молился?
Знаешь, и имя Его произносишь, — такъ слѣдуй примѣру:
Ближнему зла не желай, скрывай его язвы и немощь,
Слѣдъ его къ свѣту направь. Вѣдь добрый божественный Пастырь
Агнца заблудшаго взялъ и принесъ его къ матери скорбной!
Вотъ плодъ небесной любви, а любовь отъ плодовъ познается. —
Дѣти, любовь для Творца — блаженство и радость творенья;
Вздохъ безконечный, молитвенный вздохъ — любовь человѣка:
Все переноситъ она, все съ тихою радостью терпитъ
И, со слезами на грустныхъ очахъ, улыбается въ скорби.
Здѣсь ей награда — надежда: святая подруга надежда
На небо ей указуетъ всегда, и въ нѣдра могилы
Вѣрный свой якорь кидаетъ она, создавая тамъ новый
Сладостный міръ, гдѣ, играя, сіяньемъ смѣняются тѣни.
Лучшіе роды, чѣмъ мы, опиралися лишь на обѣты,
Данные ею друзьямъ, и не знали вѣрнѣйшей опоры.
Слава же въ вышнихъ Творцу! Намъ болѣе далъ Милосердый:
Наша надежда уже не блуждаетъ во мракѣ сомнѣнья, —
Ликъ просвѣтила она, ставъ вѣрой, премудростью жизни.
Вѣра — надежда въ лучахъ и свѣтъ, и любви нашей око!
Сны объясняетъ она, что снилися скорбной надеждѣ,
Въ мраморъ могучимъ рѣзцомъ видѣнья ея облекаетъ;
Вѣра не солнце ль души, и ликъ ея — ликъ Моисея
Въ часъ лицезрѣнья Творца; вѣра на землю небо низводитъ;
Къ намъ въ золотыхъ облакахъ величаво спускается съ неба
Новый Іерусалимъ, всѣ двѣнадцать воротъ растворяя.
Вѣра вступаетъ въ него и смотритъ на горніе лики;
Ей ли страшиться крылатыхъ духовъ: она дома межъ ними.
Вѣрьте жь, любите всегда! Дѣянья сопутствуютъ вѣрѣ,
Словно живительный день лучезарному яркому солнцу.
Правда — дочь блага, друзья, и какъ тѣломъ любовь одѣваетъ;
Вѣру жь и съ нею любовь дѣла христіанъ возвѣщаютъ,
Какъ бѣлоснѣжный цвѣтокъ весну возвѣщаетъ творенью.
Наши дѣла вѣдь за нами послѣдуютъ къ Вѣчному Богу,
Тамъ они будутъ за насъ говорить; но не тѣмъ, чѣмъ казались,:
Станутъ предъ Богомъ они, а явятся тѣмъ, чѣмъ и были.
Благо тому, кто свидѣтельство ихъ безъ смущенья услышитъ.:
Здѣсь, на землѣ, молчаливы уста ихъ, но скоро развяжетъ
Смерть ихъ безгласный языкъ… она не страшитъ вѣдь васъ, дѣти?
Смерть не сестра ли любви, не двойничка-ль ея? Только строже
Ликъ ея важный на взглядъ! Съ поцѣлуемъ въ поблекшія губы,
Душу беретъ и летитъ въ безпредѣльныя, свѣтлыя страны:
Нѣжно несетъ и качаетъ её на рукахъ, что младенца,
Нѣжно слагаетъ къ ногамъ Всесвятаго Отца ея, Бога!
Смерть не страшна мнѣ, друзья, хоть ужь близко шаги ея слышу,
Хоть ужь мелькаютъ вблизи ея крылья, спокойствіемъ вѣя:
Черны, какъ темная ночь, но усыпаны звѣздами крылья.
Смерть — избавленье отъ бѣдъ, состраданье безмолвное. Легче
Грудь освѣженная будетъ дышать на родномъ ея сердцѣ.
Тамъ я увижу Творца, какъ Онъ есть, — изъ-за облакъ свѣтящее солнце;
Свѣтъ тѣхъ вѣковъ, что любилъ, я увижу, и мощныя души,
Бывшія лучше моей: въ сіяньѣ стоятъ предъ трономъ,
Въ бѣлой одеждѣ онѣ, — золотыя въ десницахъ ихъ арфы; —
Богу возносятъ хвалебную пѣснь, что съ младенческимъ чувствомъ
Ангельской рѣчью сложили онѣ въ небесахъ лучезарныхъ….
Также и васъ смерть возьметъ съ собой къ Господу, милыя дѣти!
Видитъ усталыхъ она: васъ съ улыбкою встрѣчу я въ небѣ.
Помните жь, дѣти, великій, священный обѣтъ, что вы дали;
Къ вѣчному благу идите, — не къ бренному счастью земному.
Дольное — прахъ, а небесное — свѣтъ: посвятилъ я васъ Небу. —
Боже вселенной, внемли мнѣ, любви безконечный источникъ!
Къ небу молитва моя, — услышь же служителя голосъ!
Дай, чтобы я никогда не скорбѣлъ передъ горнимъ престоломъ
Хоть за одно изъ дѣтей, что Ты ввѣрилъ мнѣ здѣсь, Вседержитель!
Всѣхъ ихъ, какъ нѣжный отецъ, я равно возлюбилъ въ этомъ мірѣ.
Пусть они скажутъ Тебѣ, что я вѣрной стезей ихъ направилъ,
Право всему научилъ, что лишь самъ я позналъ въ Твоемъ словѣ!
Пусть тамъ узнаютъ меня, и обнимутъ наставника снова;
Пусть передъ ликомъ Твоимъ они вмѣстѣ со мною предстанутъ
Чистыми, словно теперь, но вкусившими опыта жизни.
О, съ какой радостью я воскликну къ Тебѣ въ ту минуту:
Вотъ я, всещедрый Отецъ, и вотъ дѣти, что далъ Ты мнѣ въ мірѣ!» —
Плача, старикъ говорилъ, и вотъ, по его мановенью,
Въ мигъ подогнулись колѣни у всѣхъ, и живою гирляндой
Дѣти вокругъ алтаря, съ молитвой въ очахъ, преклонились:
Самъ на колѣняхъ, прочелъ тогда пастырь молитву, что дѣти
Тихо шептали за нимъ; потомъ имъ небеснаго мира
Онъ у Творца попросилъ и благословилъ ихъ, моляся:
Голосъ дрожалъ и дрожала рука, что простеръ на дѣтей онъ.
Кончено все въ этотъ день. — Въ воскресенье ближайшее пастырь
Дѣтямъ причастіе дастъ и обниметъ причастниковъ новыхъ. —
Вдругъ, — и онъ вновь просіялъ, — возноситъ къ челу свою руку,
Очи возводитъ горѣ: божественной дивною мыслью
Въ немъ озарилась душа15 и взоры, что звѣзды, зажглися. —
«Ждать воскресенья!… Кто знаетъ!… могу ужь почить я въ могилѣ,
Или изъ васъ кто нибудь надломленной лиліей юной
Голову склонитъ къ землѣ. Что жь медлю я, часъ не насталъ ли?
Сердце не тепло ль, друзья? Въ немъ сѣмя небесъ прозябаетъ.
Кончу жь, что началъ! Пускай ужь, старикъ, за вину отвѣчаю
Я передъ Богомъ своимъ, передъ нашимъ епископомъ добрымъ 16.
О, такъ скажите же мнѣ, сограждане новые неба,
Можете ль вы приступить сейчасъ же къ трапезѣ спасенья?
Смыслъ ея знаете вы, — я часто его объяснялъ вамъ.
Эта трапеза — сѵмволъ новаго съ Богомъ завѣта,
Знакъ примиренія падшей и грѣшной земли съ небесами.
Грѣхъ удалилъ человѣка отъ Бога, источника жизни.
Палъ человѣкъ, на зорѣ своихъ дней, подъ древомъ познанья:
Выситъ оно и теперь надъ нимъ свои мрачныя вѣтви.
Въ мысли паденье живетъ, но въ сердцѣ живетъ примиренье!
Пусть безконечно одно, за то безъ конца и другое.
Взглянете ль, дѣти, назадъ, до туманныхъ предѣловъ забвенья,
Или впередъ устремите свой взоръ такъ далеко, какъ только
Чаянье можетъ вспорхнуть на крыльяхъ своихъ утомленныхъ, —
Всюду, гдѣ люди и жизнь, паденье сошлось съ примиреньемъ.
Взрослымъ раждается грѣхъ; примиренье жь покоится въ сердцѣ,
Какъ въ колыбели дитя, что о небѣ, объ ангелахъ помня,
Все не проснется никакъ: оно — звуки арфы безмолвной,
Узники-духи, перстовъ разрѣшающихъ ждущіе скорбно.
Вотъ для того-то сошелъ къ намъ съ небесъ чудны и Царь примиренья,
Къ жизни дремавшихъ воззвалъ, и стоитъ средь насъ съ ласковымъ взоромъ,
Свѣтлымъ, что небо въ лучахъ, и поникнувшій грѣхъ побѣждаетъ. —
Нашъ Примиритель воскресъ и, въ сіяніи, землю оставилъ,
Въ сердцѣ жъ живетъ навсегда; безконечно живетъ Онъ тамъ въ духѣ,
Любитъ, миритъ насъ съ Отцомъ: примиреніе вѣчно, какъ время.
Благоговѣйте жь, друзья, — вотъ видимый знакъ примиренья!
Буква мертвитъ, если духа въ ней нѣтъ и, свѣтъ вѣчный свѣтитъ
Тѣмъ лишь, что видятъ его, — а не тѣмъ, что во мракѣ блуждаютъ.
Дѣти, не въ хлѣбѣ, въ винѣ, а въ чистомъ и праведномъ сердцѣ
Божія милость живетъ, и только порывъ къ совершенству
Плодъ нашихъ дольныхъ полей въ плодъ небесной любви претворяетъ,
Грѣхъ отгоняетъ отъ насъ и снимаетъ грѣховныя узы.
Только любовь, что для всѣхъ раскрываетъ родныя объятья,
Совѣсть, что плачетъ, молясь, да все претерпѣвшая воля,
Что изъ горнила скорбей очищеннымъ золотомъ льется, —
Только, короче сказать, одинъ человѣкъ примиренный
Пьетъ примиренья вино, примиренія хлѣбъ преломляетъ.
Кто жь недостойно стоитъ передъ этой святою трапезой,
Ненависть носитъ въ душѣ, — тотъ людей и Творца оскорбляетъ,
Тѣлу повиненъ Его, Примирителя крови повиненъ;
Судъ себѣ ястъ и піетъ: спаси насъ отъ гибели, Боже!
Дѣти, готовы ль же вы приступить къ трапезѣ спасенья?» —
Такъ онъ имъ съ чувствомъ сказалъ. Взволнованнымъ голосомъ дѣти
«Да!» отвѣчали ему. — Тогда онъ прочелъ всѣ молитвы,
Съ вѣрой святыя слова произнесъ и, подъ звуки органа,
Чудный псаломъ зазвучалъ внутри ликовавшаго храма:
«Агнецъ пречистый Господень, что вземлешь грѣхи всего міра,
Всѣхъ насъ услышь, всѣмъ пошли Ты свой райскій покой, и помилуй!» 17
Старецъ, наполнивъ потиръ и чашу дрожащей рукою,
Съ радостью всѣмъ раздѣлялъ святые дары причащенья, —
Въ теплыхъ же, нѣжныхъ очахъ небесные перлы сіяли!
О, мнѣ казалось тогда, что свѣтлые Божіи взоры
Яркимъ полуднемъ сквозь стекла глядѣли на бывшихъ во храмѣ,
Что наклонили къ землѣ, въ красотѣ величавой, деревья
Вѣтви зеленыхъ вершинъ — и мохъ трепеталъ на могилахъ.
Души жь счастливыхъ дѣтей (со вниманьемъ слѣдилъ я за ними)
Трепетъ блаженства проникъ и потомъ пробѣжалъ по всѣмъ членамъ.
Въ пышныхъ цвѣтахъ, что алтарь, передъ ними земля разстилалась;
Небо разверзлось вверху, какъ древле надъ чистымъ Стефаномъ:
Видѣли дѣти въ лучахъ, ослѣплявшихъ небеснымъ сіяньемъ,
Господа Бога-Отца и Сына Его одесную;
Слышали звуки невидимыхъ арфъ, что надъ ними неслися;
А изъ-за облакъ своихъ золотыхъ, улыбаясь, кивали
Ангелы братски имъ всѣмъ, и багряными крыльями били.
Пастырь окончилъ свой трудъ. Съ небесами въ сердцахъ и во взорахъ,
Дѣти съ земли поднялись и вновь наклонились, рыдая,
Чтобъ приложить къ трепетавшимъ устамъ руку добраго старца.
Онъ же… всѣхъ къ сердцу прижалъ, возлагая съ молитвою руки
То на плечо и на грудь, то на кудри невинныхъ головокъ. —
ПРИМѢЧАНІЯ.
править1. Матвѣй Норбергъ, которому Тегнёръ посвятилъ Первое Причащеніе, былъ знаменитый оріенталистъ и эллинистъ Швеціи, шведскій Сильвестръ де Саси какъ его называетъ Лейнбургъ[11]. Норбергъ — уроженецъ отдаленнаго Сѣвера (р. 1747 г.), учился въ Упсалѣ и отъ 1781—1820 года славился своими лекціями въ Лундскомъ университетѣ («Востока другъ, честь Сѣвера»). Въ 1820 году престарѣлый Норбергъ оставилъ профессорскую каѳедру и два года жилъ на родинѣ («Я знаю, ты на Сѣверъ все стремился»), куда Тегнёръ послалъ къ нему изъ Лунда («Ты помнишь край, гдѣ былъ любимъ сердечно») Первое Причащеніе. Вскорѣ маститый ученый снова возвратился къ своимъ профессорскимъ занятіямъ и умеръ профессоромъ восточныхъ языковъ въ Упсалѣ, 11 января 1826 года. Подробности о жизни и трудахъ Норберга находятся въ Біографич. Лексиконѣ знаменитыхъ мужей Швеціи[12]. — Ученый профессоръ былъ другомъ и постояннымъ покровителемъ Тегнёра, оцѣнивъ и полюбивъ юношу за его латинскую диссертацію объ Анакреонѣ.
2. И въ ночь Иванову глазъ солнце не смыкаетъ.-- Здѣсь говорится о такъ называемомъ полуночномъ солнцѣ (midnattssolen), которое на отдаленномъ Сѣверѣ встаетъ надъ горизонтомъ въ 12 часовъ ночи. На полуночное солнце обыкновенно съѣзжаются любоваться въ ночь наканунѣ Иванова дня (Midsommarsnatten), выбирая для этого какую нибудь высокую гору, гдѣ оно виднѣе и ярче. Въ Сѣверной Финляндіи такою горою служитъ знаменитая Авасакса, въ 70-ти верстахъ отъ Торнео къ полюсу.
3. Вѣдь самъ хранишь его ты вѣрными руками.-- Намекъ на профессорскія занятія Норберга греческимъ языкомъ и древностями. Изъ относящихся сюда сочиненій Норберга замѣчательно: Rudimenta Etymologic Grace, а primis suis originbius repetitœ. Londini Gotliorum, 1816.
4. Адама книгу объяснялъ друзьямъ.-- Такъ называемая Адамова книга составляетъ полный кодексъ вѣроученія и положительнаго законодательства Сабеянъ (Назареевъ, учениковъ Іоанна). Норбергъ издалъ её по рукописямъ Парижской Королевской библіотеки, подъ заглавіемъ: Codex Nasaraeus, Liber Adami appellatus, Syriace transcriptus, latineque redditus. (T. I—III, Londini Gothorum, 1815), вскорѣ дополнивъ свое изданіе двумя томами: Lexidion Codicis Nasarad 1816, и Оnomasticon Codicis Nasarai 1817. Объ этомъ важномъ изданіи написалъ въ свое время подробную рецензію Сильвестръ де Саси[13], а извѣстный шведскій поэтъ Стагнеліусъ (1793—1823) заимствовалъ изъ Адамовой книги содержаніе своего прекраснаго стихотвореній: Вознесеніе души на небеса («Själens himlaftird»). — Кромѣ перечисленныхъ изданій, Норбергъ, какъ оріенталистъ, замѣчателенъ еще сочиненіями: 1) Codex Siriaco Hexaplaris Ambrosiano-Mediolanensis editus et Latine versus, bond. Goth., 1787. 2) Rudimenta linguœ Hebrœae, 1812. 3) Gihan Numa, Geographia Orientalis ex Turcico in Laxinum versa, 1818. 4) De religione el lingua Sabœorum in Kommentt. Reg. Soc. Seientt. Gotting. 1780, и множествомъ другихъ сочиненій и статей, относящихся къ Востоку. Доказательствомъ неутомимой дѣятельности Норберга могутъ служить Турецкія лѣтописи, къ изданію которыхъ онъ приступилъ на 66-мъ году отъ рожденія. — Сверхъ того Норбергъ не даромъ носилъ и титулъ доктора богословія: онъ былъ однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ надгробныхъ проповѣдниковъ Швеціи, и за свое слово надъ тѣломъ маркграфа Карла Людвига Баденскаго получилъ въ 1802 г. брилліантовый перстень отъ его августѣйшаго зятя, императора Александра Павловича.
5. Изъ Лундской рощи въ міръ порхнулъ твой геній. Лундъ — университетскій городъ на югѣ Швеціи, около Зунда, и означаетъ по-шведски рощу. Впрочемъ Тегнёръ не играетъ словами, а прямо указываетъ на паркъ, находящійся въ окрестностяхъ Лунда (Lundagârd) и бывшій въ его время любимымъ мѣстомъ студентскихъ бесѣдъ и пирушекъ. Одно изъ похожденій въ Лундскомъ паркѣ, въ которомъ Тегнёръ принималъ впрочемъ второстепенное участіе, чуть было не сдѣлалось для поэта причиною исключенія изъ университетской семьи, какъ объ этомъ обстоятельно разсказано у Леузона Ледюка[14].
6. Что ты знаешь такъ, въ подлинникѣ: что ты когда-то видѣлъ (dem du säg en dag). — Хорошо изучивъ Востокъ по книгамъ, Норбергъ видѣлъ собственными глазами только юговосточныя страны Европы. При пособіи короля, молодой ученый началъ свое путешествіе въ 1777 году. Онъ былъ въ Даніи, Германіи, Голландіи, Англіи и Франціи, гдѣ внимательно осмотрѣлъ всѣ восточныя рукописи. Изъ Парижа Норбергъ, вмѣстѣ съ аббатомъ Виллуазономъ, отправился въ Италію, а оттуда поѣхалъ въ Константинополь, намѣреваясь пробраться въ Азію. Но непредвидѣнныя обстоятельства заставили Норберга ограничить свое путешествіе Европейскою Турціею и вскорѣ (въ 1781 г.) возвратиться въ отечество. Такимъ образомъ путешествіе на дальній Востокъ осталось мечтою, которой не было суждено осуществиться.
7. Тегнёръ называетъ солнечные часы, находящіеся на кладбищѣ, пророкомъ, въ смыслѣ вѣрнаго предсказателя времени, который, непогрѣшительно означая тѣнью своей стрѣлки настоящую минуту, вмѣстѣ съ тѣмъ и предвѣщаетъ, что черезъ столько-то передвиженій тѣни будетъ именно такой-то часъ, и никогда не ошибается въ своихъ предсказаніяхъ, какъ обыкновенные механическіе часы. Солнечные часы очень часто встрѣчаются на лютеранскихъ кладбищахъ и при сельскихъ церквахъ, принося не малую пользу жителямъ отдаленныхъ и бѣдныхъ приходовъ.
8. Петръ Гёрбергъ — знаменитый шведскій живописецъ, род. въ 1746 и скончавшійся въ 1819 году. Лучшимъ источникомъ для жизнеописанія этого замѣчательнаго человѣка служитъ его собственная автобіографія, напечатанная въ 1817 году въ Упсалѣ, съ портретомъ автора и предисловіемъ Аттербома. Прекрасная статья о Гёрбергѣ помѣщена въ Literature Unterthaltungeblatt von Brochaus in Lepzug, 1828. Гёрбергъ былъ сынъ простого солдата и провелъ большую часть своей жизни въ борьбѣ съ неумолимою нуждою и неудачами. Десяти лѣтъ отъ роду онъ былъ принужденъ жить подаяніемъ и игралъ на плохой скрипкѣ, расхаживая по домамъ. Почувствовавъ непреодолимое влеченіе къ живописи, Гёрбергъ не имѣлъ даже средства, на пріобрѣтеніе бумаги и рисовалъ свои первые опыты на берёстѣ. Только въ 1762 г. онъ нашелъ себѣ учителя въ Векшіо, заплативъ ему за ученье 10 далеровъ, кое-какъ скопленныхъ для этой цѣли отцомъ юноши. Въ 1769 г. Гёрбергъ получилъ мѣсто уѣзднаго живописца (häradsmälare) около Векшіо и вскорѣ построилъ себѣ хижину, нарисовавъ надъ дверями вывѣску съ гордою надписью: Pictoris Habitaculum. — Гёрбергъ былъ теперь на верху счастья, но женитьба на бѣдной дѣвушкѣ и множество дѣтей, вскорѣ окружившихъ беззаботнаго живописца, заставили его не на шутку подумать о будущемъ. Сверхъ того, талантливому Гёрбергу надоѣло росписывать скамьи въ приходскихъ церквахъ и, съ четырьмя дилерами въ карманѣ, онъ смѣло отправился въ Стокгольмъ, гдѣ скоро нашелъ друзей и покровителей, достойно оцѣнившихъ и раскупившихъ его картины. Впрочемъ, Гёрбергъ не остался въ Стокгольмѣ, а снова возвратился домой. Его даже не позаботились опредѣлить въ академію художествъ, «вѣроятно изъ боязни, чтобы онъ не утратилъ своей самобытности», какъ иронически замѣчаетъ одинъ изъ его біографовъ[15]. Не смотря на это, Гёрбергъ является въ 1819 г. членомъ академіи художествъ и получаетъ почетное званіе придворнаго живописца, сохраненное имъ до самой смерти. Отличительныя черты живописи Гёрберга — оригинальность, смѣлость, свобода и неистощимость въ изобрѣтеніи. Онъ одинаково хорошо рисовалъ масляными красками и акварелью, гравировалъ на мѣди и рѣзалъ на деревѣ, возстановлялъ старыя картины и пр. Главнымъ призваніемъ Гёрберга была религіозная живопись и, въ особенности, такъ называемыя запрестольныя картины, которыхъ онъ нарисовала, до 87-ми, разсѣявъ ихъ по различнымъ церквамъ Швеціи. Гёрбергъ часто идеаленъ въ высокому по за то для него рѣшительно недосягаемы нѣжная красота и грація. При внимательномъ обзорѣ его произведеній, легко замѣтить, что ему особенно удавались типы взрослыхъ людей и, преимущественно, старикова. Его апостолы, евангелисты и короли — верхъ совершенства; но за то въ юношескихъ лицахъ и въ ликахъ ангеловъ замѣчается какая-то перезрѣлость, близкая къ увяданію. Въ слѣдствіе этого, на картинахъ Гёрберга, противъ воли художника, часто представляется старымъ и самый Спаситель, бывшій однако во цвѣтѣ возраста, — по своей человѣческой природѣ. То же должно сказать и о женскихъ типахъ: дѣвушки Гёрберга ни сколько не привлекательны; но за то его старушки, если и не прекрасны, такъ чрезвычайно типичны и невольно останавливаютъ вниманіе. Это безсиліе въ воспринятіи идеала женской красоты какъ нельзя лучше выразилось въ неудачныхъ попыткахъ Гёрберга изобразить ликъ Пресвятой Дѣвы. У Гёрберга безукоризненно хороши перспектива, тоны и полутоны; но его колориту не достаетъ чистоты, хотя многія изъ его произведеній отличаются гармоническимъ сочетаніемъ красокъ. Гёрбергъ мастерски изображаетъ сердечное спокойствіе, пытливость духа, благоговѣніе, скорбь, нѣжность, смѣлость и величіе, — однимъ словомъ, всѣ чувства, живущія въ человѣкѣ, только бы этотъ человѣкъ не былъ юноша или молодая дѣвушка.
9. Нарциссы. Собственно троицкія лиліи (pingst-liljor). Такъ называются нѣжные, бѣлые нарциссы (narcissus poeticus), появляющіеся на поляхъ около троицы[16], въ отличіе отъ желтаго, или дикаго нарцисса (narcissus pseudonarcissus, pâsklilja — пасхальный нарциссъ) разцвѣтающаго около пасхи.
10. Напѣвомъ, что Лютеръ уставилъ (Stämd till Luthers choral). М-lle Puget въ своемъ прозаическомъ переводѣ «Перваго Причащенія» на французкій языкъ[17] не признала необходимымъ исключить изъ перевода означенныя слова подлинника. Какія же однако пуристки эти католички!
11. Пѣснью священной Валлина, Сѣверной Арфы Давида.-- Названіе, навсегда оставшееся за Валлиномъ, величайшимъ религіознымъ поэтомъ, замѣчательнымъ лирикомъ и проповѣдникомъ Швеціи. Іоаннъ Олофъ Валлинъ, въ послѣдствіи архіепископъ упсальскій, род. въ 1779 г. Его поэтическая дѣятельность началась съ переводовъ Горація и Виргилія, за которыми послѣдовалъ рядъ патріотическихъ и религіозныхъ стихотвореній. Бывъ вскорѣ назначенъ членомъ комитета для пересмотра религіозныхъ пѣснопѣній Шведской церкви, Валлинъ нашелъ въ этомъ трудѣ новую пищу для своей поэзіи и вскорѣ написалъ множество новыхъ прекрасныхъ пѣсенъ, частью включенныхъ въ книгу шведскихъ церковныхъ пѣснопѣній и навсегда упрочившихъ за поэтомъ завидное названіе, которое, въ вышеприведенномъ стихѣ, присоединяетъ къ его имени Тегнеръ. Изъ этихъ стихотвореніи въ особенности хороши: Утренняя пѣснь работника, Пѣснь на новый годъ, Причастная пѣснь и пр. Изъ другихъ стихотвореній Валлина замѣчательны: Тоска по родинѣ (Hemsjukan), Мечтательность (Svärmeri) и, въ особенности, Ангела смерти, начатый въ Стокгольмѣ во время холеры 1834 года, и оконченый только въ 1839 г., передъ смертью поэта. Языкъ Валлина текучъ и легокъ. Стихъ музыкаленъ, нѣженъ и часто привлекаетъ необыкновенною силою чувства. На надгробномъ камнѣ упсальскаго архіепископа изсѣчена слѣдующая надпись, заимствованная изъ его мелкихъ стихотвореній:
Жизнь на мигъ уныла,
Смерть на вѣкъ покоитъ;
Все сроднитъ могила,
Небо все раскроетъ. —
12. Въ подлинникѣ: som den heliges anlet pâ Thabor, т. e. какъ ликъ Всесвятаго на Ѳаворѣ. Позволяемъ себѣ замѣтить, что въ этомъ мѣстѣ Тегнёромъ употреблено чрезвычайно сильное сравненіе, не допускаемое прямымъ смысломъ евангельскаго повѣствованія. При первомъ причащеніи, лица присутствовавшихъ просіяли только отъ религіознаго чувства; въ преображеніи это было высокимъ проявленіемъ божественной славы Искупителя. «Просвѣтилось лице Его, какъ солнце, ризы же сдѣлались бѣлыми, какъ свѣтъ, говоритъ евангелистъ Матѳей(17,2); „бѣлыми, какъ снѣгъ“, добавляетъ евангелистъ Маркъ, „такими, какъ на землѣ бѣлильщикъ выбѣлить не можетъ“ (9, 3). Слѣдовательно, если, по словамъ евангелистовъ ничего земнаго уже нельзя сравнить и съ блистающими στίλβοντα, coruscantia: Маркъ 9, 3; ἐξηοτράπτων albus, не fulgens: Лука 9, 29) ризами преобразившагося Спасителя, тѣмъ болѣе невозможно сравнить человѣческаго лика съ ликомъ Господа въ минуту преображенія.
13. Стихи, напоминающіе другое маленькое стихохотвореніе Тегнёра, также извѣстное подъ именемъ „Перваго Причащенія“. Это — мимолетная мысль, вызванная взглядомъ свидѣтеля, а можетъ быть и пастыря, на юнаго причастника или причастницу, въ трепетѣ склонившихся передъ алтаремъ въ минуту причащенія. „Она прекрасна и невинна, какъ весна“, говоритъ поэтъ: но вѣдь весну смѣняетъ лѣто, молодое сердце разцвѣтаетъ и блекнетъ, какъ роза. Пусть же природа начинаетъ съ прекрасной весны, если хочетъ настоящей жизни; пусть сердце начинаетъ съ небесной любви, если жаждетъ любви настоящей». Впрочемъ вотъ самое стихотвореніе:
"Невинность, миръ въ твоихъ очахъ сіяютъ,
Къ распятью вся душа устремлена;
Надежды, чувства въ сердцѣ почиваютъ,
Какъ въ почкѣ розы — юная весна.
Но, лишь раскроетъ почка листъ свой всходный,
Ей солнце пурпуръ, золото пришлетъ….
Зардѣетъ чувства пламень благородный,
Надежда въ лѣтней зелени взойдетъ!
Все жь розѣ грустно, роза увядаетъ;
Надежда блекнетъ, блекнетъ и — умретъ….
О пусть, когда прямой любви желаетъ,
Съ любви небесной сердце здѣсь начнетъ!
Съ руками накрестъ, взоромъ непорочнымъ,
Лишь ту любовь ты видишь здѣсь одну,
А за ея значеньемъ, смысломъ точнымъ,
Ступай въ словарь небесный, къ Валлину *!
* Е. Tegnérs sanilade Skrifter. III band; andra upplagan. s. 291. Stockh. — О Валлинѣ cm. предъидующее примѣчаніе.
И въ самомъ дѣлѣ, минута перваго причащенія особенно знаменательна въ религіозной жизни лютеранина, а слѣдовательно и шведа. Съ этой минуты онъ говоритъ «прости» своему дѣтству и, сознательно повторяя передъ алтаремъ обѣты, какъ бы произнесенные за него при крещеніи воспреемниками, вступаетъ въ преддверіе опыта, въ юность. На этотъ мигъ, часто можетъ быть единственный въ жизни, дѣвушки оставляютъ у дверей храма всякую суету міра: онѣ снимаютъ съ себя дорогія запястья и ожерелья, и въ простой бѣлой одеждѣ, сѵмволѣ чистоты и невинности, стоятъ передъ божественнымъ Агнцемъ, «вземлющимъ грѣхи міра». Эта минута совершенно уравниваетъ и богатыхъ и бѣдныхъ, соединяя ихъ общею любовью къ Спасителю и одинаковымъ благоговѣніемъ передъ таинствомъ, къ которому они приступаютъ. Они участвуютъ въ немъ не только дѣломъ и мыслью, но, и своимъ теплымъ безхитростнымъ сердцемъ, еще не успѣвшимъ привыкнуть къ скрытности и лицемѣрію. Мальчики, наклонивъ головы, съ тихимъ трепетомъ внимаютъ словамъ пастора, а многія дѣвушки невольно умиляются и плачутъ отъ избытка чувства
Однимъ словомъ: первое причащеніе представляетъ, по понятіямъ лютеранина, что-то особенно торжественное, и шведскій языкъ съ замѣчательною теплотою и силою опредѣляетъ душевное настроеніе молодаго причастника, называя его почти непереводимымъ словомъ «Nattvardsbarn», — дитятею Тайной Вечери.
Только разъ въ году оживляетъ весна природу, только разъ въ жизни радуетъ человѣка юность, только разъ въ жизни бываетъ онъ и «дитятею Тайной Вечери».
Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что первое причащеніе часто и постоянно вдохновляло многихъ замѣчательнѣйшихъ шведскихъ поэтовъ, къ которымъ принадлежатъ Тегнеръ и Валлинъ; оно вдохновляло и теплую душу Стагнеліуса, которая тоскливо искала на землѣ любви и, наконецъ, тихо уснула съ убѣжденіемъ, что настоящая любовь не на землѣ, гдѣ мерцаетъ только ея призракъ, а на небѣ, гдѣ она свѣтлымъ херувимомъ, съ пальмою въ рукахъ, стоитъ передъ престоломъ своего Создателя[18].
Зачѣмъ Господь и день и ночь
Хранитъ тебя, цвѣтокъ?
Меня жь, свою родную дочь,
На вѣкъ тоскѣ обрекъ? —
Спрашиваетъ въ одномъ мѣстѣ его стихотвореній душа у лиліи.
"Душа, примѣромъ жизнь моя!
Нарядъ мой надѣвай!
Чиста, невинна будь, какъ я,
И жизнь въ Творцѣ скрывай *!
- Тамъ же, стр. 214.
отвѣчаетъ ей бѣлоснѣжная лилія.
Вотъ эта-то невинность чистой лиліи и составляетъ, по выраженію Тегнёра, духовную красоту молодыхъ причастницъ, которыхъ, для совершенной полноты картины, онъ сверхъ того называетъ «лиліями трепетными».
Но, описывая прекрасныя минуты перваго причащенія, религіозная поэзія видитъ и обратную сторону образа. «Сынъ Тайной Вечери» часто дѣлается, по библейскому выраженію, «сыномъ погибели», — и болѣзненно сжимается сердце поэта при печальномъ сравненіи, которое приходитъ ему на мысль. Тогда онъ былъ чистъ, юнъ и сообщителенъ; тогда онъ весь трепеталъ теплымъ порывомъ къ добру, горячею любовью къ ближнимъ, и чувство, безъ смущенія, выливалось въ слезахъ передъ Богомъ; а теперь…. очерствѣло сердце, увлекъ водоворотъ жизни, изнемогла воля, уснула любовь къ ближнимъ, и часто…. утратилась самая вѣра!
Въ примѣръ такого скорбнаго взгляда на первое причащеніе, приводимъ стихотвореніе современнаго намъ финляндскаго поэта Захарія Топеліуса, также озаглавленное названіемъ: «Первое Причащеніе»[19].
"Стояли, въ нарядахъ, предъ Богомъ своимъ,
Что бѣлыя лиліи въ цвѣтѣ;
Стояли, безъ пятенъ, предъ Чистымъ, Святымъ,
Что звѣзды въ серебряномъ свѣтѣ.
Стояли, — и сладко такъ пѣлося имъ,
И были такъ счастливы дѣти.
Кругомъ ихъ органъ свои гимны звучалъ,
Что ангелы вверхъ возносили «,
Кругомъ ихъ — родителей сонмъ ликовалъ,
И юные Бога хвалили.
Стояли, и Богъ на невинныхъ взиралъ,
И близки Христу они были!
Пришли себя вѣчной любви посвятить,
Любовью небесной пылая»,
Пришли Ей свой жребій и сердце вручить,
Небеснаго блага желая,
Пришли все къ ногамъ Іисуса сложить,
Нести Его крестъ обѣщая.
И пили вино, ѣли хлѣбъ, что Онъ далъ,
Клялись отъ грѣха уклоняться;
Клялись, со слезами, что бъ Богъ ни послалъ,
Къ Нему на землѣ обращаться;
Клялись для Него, чѣмъ бы свѣтъ ни прельщалъ,
Отъ временныхъ благъ отрекаться!…
Но, ахъ, какъ недолго ихъ слезы текли!
Что воды въ степи, просочились;
Какъ скоро ихъ свѣтлые годы прошли,
Ихъ чистыя души затьмились;
Какъ скоро въ грѣховныя сѣти земли
Падучей звѣздою скатились.
Еще молодыми увлекъ ужь ихъ свѣтъ:
Забыли о Богѣ, забыли;
Забыли для временныхъ благъ свой обѣтъ
И крестъ, о которомъ просили;
Забыли, что съ Богомъ навѣки въ завѣтъ
И здѣсь и за гробомъ вступили!
И вотъ, наконецъ, они въ жизни одни,
И мукъ и страстей въ ней вкусили!…
И тяжко имъ вспомнить тотъ день, какъ они
Что бѣлыя лиліи были;
И тяжко имъ вспомнить, въ тѣ горькіе дни,
Что Другу *, Христу измѣнили. —
14. См. Псалтырь, пс. 113-й, ст. 6-й.
- Выраженіе, часто встрѣчающееся у религіозныхъ лютеранскихъ поэтовъ и, въ нѣкоторой степени, оправдываемое божественною любовью къ людямъ Того, кто, по свидѣтельству Евангелія (Іо. 11, 11, Мѳ. 26, 50; Лук. 12, 4; Іо. 15, 14. Вы друзи мои есте, аще творите, елика ази заповѣдаю вами; Іо. 15, 15), въ земной бесѣдѣ съ людьми неоднократно называлъ ихъ своими друзьями. Въ этомъ смыслѣ, т. е., по безпредѣльности своей любви къ людямъ, Христосъ конечно, не только Другъ, но еще сладчайшій и ближайшій другъ нашъ, какъ Онъ называется въ стихотвореніи шведскаго поэта Эрика Шёберіа (ум. 1828): Лучшій Другъ.
"Мой сладокъ Другъ, мой нѣженъ Другъ,
Онъ вѣренъ мнѣ, отъ бѣдъ спасая;
Онъ въ сердцѣ, тутъ! Ничто вокругъ —
Краса небесъ, краса земная!
Звѣздой течетъ Онъ впереди,
Сквозь мракъ меня проводитъ,
И на Его святой груди
Меня вихрь свѣта не находитъ!…
Я весь Его, а Онъ — весь мой;
Союзъ любви у насъ на вѣчность, —
Зайдетъ ли солнце надъ землей,
Спадутъ ли звѣзды въ безконечность!
15. Самое причащеніе св. тайнъ, или конфирмація, бываетъ въ Лютеранской Церкви обыкновенно въ слѣдующее воскресенье т. е. черезъ недѣлю послѣ предварительнаго испытанія.
16. Въ подлинникѣ: für högvördige fadren, собственно: передъ высокочтимымъ отцомъ. М-lle Puget переводитъ: devant notre révérend père de Carlstad[20], объясняя въ подстрочномъ примѣчаніи, что епископъ карлстадскій — духовный глава епархіи, носящей это названіе. Во всѣхъ извѣстныхъ намъ изданіяхъ «Перваго Причащенія» не встрѣчается прямаго указанія на мѣсто, что вѣроятно имѣлъ въ виду и Леузонъ-Ледюкъ, переводящій вышеприведенную часть шведскаго стиха словами: devant notre vénérable évêque[21]. Если же Пюже права и въ первыхъ изданіяхъ Тегнёра въ самомъ дѣлѣ находится опредѣлительное карлстадскій, то оно относится къ епископу г. Карлстада, бывшаго мѣстомъ рожденія Тегнёра и лежащаго въ области Вермеландд, на сѣвернемъ берегу оз. Венера. Тегнёръ очень любилъ свою родину и имѣлъ случай часто посѣщать её, бывъ профессоромъ Лундскаго университета, а потомъ (съ 1824 года) епископомъ г. Векшіо., въ области Смоландъ, лежащей на югъ отъ Карлстада. «Первое Причащеніе» написано въ 1820 году, и легко могло случиться, что мысль объ этомъ произведеніи возникла въ душѣ поэта въ ту самую минуту, когда онъ былъ свидѣтелемъ совершенія таинства въ одномъ изъ храмовъ Карлстадской епархіи. Карлстадъ видѣлъ Тегнёра девятилѣтнимъ сиротою и напоминалъ ему о благодѣяніяхъ добродушнаго Брантинга, его воспитателя, который, разъ, во время вечерней прогулки, взялъ въ руку сѣмя, показалъ своему питомцу, и долго разговаривалъ съ нимъ о чудесныхъ дѣлахъ Промысла, закончивъ бесѣду словами: «сынъ мой, нужно учиться»[22]!
17. Такъ начинается 150-я пѣснь (соч. Лаврентія Петри) старыхъ и новыхъ шведскихъ молитвенниковъ (отдѣленіе о страданіяхъ и крестной смерти Спасителя), нѣсколько измѣненная по языку въ новомъ сборникѣ религіозныхъ шведскихъ пѣснопѣній (Förslagtill Svensk Psalmbok, Helsigf. 1857, s. 116), недавно изданномъ для великаго княжества Финляндскаго. Но, въ разбираемомъ мѣстѣ, Тегнерд, кажется, имѣетъ въ виду не эту пѣснь, а молитву, которая составляетъ часть самой литургіи и которую хоръ поетъ тотчасъ же по произнесеніи пасторомъ священнодѣйственныхъ словъ (instinktelsens ord.) Впрочемъ, оба эти гимна поются или, по крайней мѣрѣ, пѣлись одинъ за другимъ, что доказывается сопоставленіемъ ихъ въ прежнихъ описаніяхъ шведской мессы (см. Then SvenskaPsalm-Boken. Stockholm, 1780. s. 711), хотя теперь 150-го пѣснь обыкновенно замѣняютъ однимъ изъ другихъ причастныхъ гимновъ.
- ↑ Недавнее появленіе русскаго перевода этой повѣсти (С. Петербургъ, 1861) невольно напомнило намъ и о «Первомъ Причащеніи», которое было переведено нами уже за годъ до этого времени, но еще оставалось въ рукописи. Такъ какъ въ одномъ изъ примѣчаній къ своему переводу «Акселя», переводчикъ упоминаетъ и о «Первомъ Причащеніи», которое въ собраніяхъ сочиненій Тегнера почти всегда помѣщается непосредственно за «Акселемъ», — то мы рѣшаемся издать и свой переводъ для доставленія желающимъ возможности точнѣе познакомиться съ духомъ и содержаніемъ этого другого произведенія шведскаго поэта.
- ↑ Fleurs Skandinaves, par ni-lle R, Du Puget. — Deux. éd. Paris, p. 17.
- ↑ См. Мармье; «Histoire de la littérature Scandinave». Paris. 1848, p. 495. «Первое Причащеніе», говоритъ Мармье, — «идиллія, изъ которой возносится ѳиміамъ религіознаго благоуханія, идиллія безъ пастуховъ и пастушекъ, безъ журчащаго ручья, безъ игры и страстей (вотъ какая идиллія!) Картина сельской церкви, набожная группа дѣтей и отеческія увѣщанія стараго пастора — вотъ вся поэма (какъ скоръ у Мармье переходъ отъ идилліи къ поэмѣ!), которая столько же проста, сколько и увлекательна».
- ↑ Hist. litt, du Nord. Paris 1850, p. XII.
- ↑ Г-жа Эрентрёмъ, въ своемъ французскомъ очеркѣ литературы и изящныхъ искусствъ въ Швеціи, говоритъ слѣдующія слова по поводу «Перваго Причащенія»: «здѣсь, Тегнёръ, вмѣстѣ съ тобою невольно преклоняешься передъ святыми законами религіи, проникаешься твоимъ ученіемъ, чувствуешь его, раздѣляешь, — и желалъ бы возвратиться въ дѣтство для того, чтобы, подъ твоимъ руководствомъ, принести въ жертву Господу свои первые обѣты и тебѣ одному быть обязану неизмѣнными началами добродѣтели! Твое слово — свѣтоносный маякъ, увѣнчанный лиліями и розами, невинностью и надеждою, маякъ, который освѣщаетъ далекій извилистый путь жизни, предостерегаетъ отъ подводныхъ камней и тихо проводитъ къ другому берегу, гдѣ, съ вѣчною пальмою, ожидаетъ насъ лучезарный ангелъ христіанства, эта утѣшительная вѣра, которую ты проповѣдуешь и которую заставляетъ вдвойнѣ чтить твое святое служеніе».
- ↑ См. «Шведская изящная литература» д-ра Визельгрена. Лундъ и Упсала, 1833—39. ч. V.
- ↑ Е. Tegnérs samlade Skrifter, Stockh. 1857, I, s. 86.
- ↑ Hausschrass der Schwebischen Poesie. Leupzig. 1860, S. 194. — Слова «пѣвецъ солнца» указываютъ на извѣстное стихотвореніе Тегнёра: Пѣснь Солнцу (Sang till Solen).
- ↑ Е. Tegnérs samlade Skrifter. Stöckli. 1855. 4-de bandet, s. 158.
- ↑ Riografiskt. Lexicon ofver Namnukunnige Svenska Man. Upsala. VIII, s. 68—69.
- ↑ Hausschatz der Schwedischen Poesie, S. 343, Erläuterungen.
- ↑ Biograflskt Lexicon Öfver Namnkunnige Svenska Man. Upsala, VIII, s. 68-69.
- ↑ Journ. d. Savane, Juin et Novembre 1819.
- ↑ Hist. litt. du Nord. Paris, 1850. P. 27.
- ↑ Biogr. Lex. VI. 3. Оrebro. 1832, р. 344.
- ↑ Далинъ, Ordbok öfver Svenska Spràket, II. 220.
- ↑ Fleurs Scandinaves. 2 éd. p. 21.
- ↑ См. Svenska klassikerna. Band І.-Е. I. Stagnelii samlade skrifter, utgifne af Hammarskold. — Стих. къ Любви (Till Kärleken), стр, 203.
- ↑ См. Sanger af lach. Topelius. Stockh. 1860, sid. 208. — Топеліусъ родился въ 1818 году. Онъ — докторъ философіи, профессоръ Гельсингфорскаго университета и замѣчательный лирикъ. Изъ стихотвореній, опредѣляющихъ его направленіе, назовемъ: «Кантелу», «Судьбу Финляндіи», «Первый Снѣгъ», «Скорбный вальсъ Бетговена», «Ветерановъ» и проч. — Сверхъ того Топеліусъ извѣстенъ своими «Разсказами Фельдшера», представляющими характеристическіе эпизоды изъ новѣйшей шведской исторіи.
- ↑ См. Fleurs Scandinaves, р. 32.
- ↑ Hist. litt. du Nord, p. 244.
- ↑ Hist. litt, du Nord, biogr. et crit., p. 4.