Первая половина жизни Боливара.
правитьНи одинъ изъ многочисленныхъ біографовъ Боливара не говоритъ о первыхъ годахъ его жизни, о странномъ воспитаніи, которое получилъ онъ. Это заставляетъ насъ полагать, что читателямъ пріятно будетъ просмотрѣть чрезвычайно любопытныя подробности, сообщенныя одной парижской газетѣ Испанкою, которой отецъ и мать были въ близкихъ связяхъ съ Боливаромъ, въ то время какъ онъ жилъ въ Европѣ.
"Въ 1790 году, можетъ-быть, ни въ одномъ изъ большихъ городовъ Южной Америки не было столько замѣчательныхъ людей какъ въ Каракасѣ. Это умственное превосходство объясняется безпрерывными сношеніями Каракаса съ Антильскими Островами и съ Европою. Къ числу отличнѣйшихъ людей принадлежалъ и сеньоръ Боливаръ; по любва своей къ наукамъ, онъ сблизился съ однимъ молодымъ Испанцемъ, донъ Родригесомъ, который занимался учеными изысканіями и въ особенности минералогіею.
Эта связь скоро превратилась въ тѣсную дружбу, и, года черезъ два потомъ, сеньоръ Боливаръ, умирая, назначилъ донъ Родригеса опекуномъ своего сына, которому было тогда двѣнадцать лѣтъ. Боливаръ, сынъ, родился въ 1780, а не въ 1783, какъ многіе говорили. Какъ-скоро сеньоръ Боливаръ закрылъ глаза, родственники покойника стали просить объ уничтоженіи его завѣщанія; но донъ Родригесъ поклялся умирающему своему другу замѣнить отца его сыну; онъ самъ защищался въ судѣ, и такъ краснорѣчиво, что хотя онъ былъ иностранецъ и притомъ молодой человѣкъ двадцатичетырехъ лѣтъ, однако судъ единогласно утвердилъ его опекуномъ. Сдѣлавъ всѣ нужныя распоряженія по имѣнію Боливара, донъ Родригесъ отправился со своимъ питомцемъ въ Европу.
Съ тѣхъ поръ молодой опекунъ совершенно посвятилъ себя воспитанію Симона Боливара; онъ не отдавалъ его въ училище и, пользуясь своими обширными и разнообразными познаніями, самъ всему училъ его. Старый Боливаръ былъ человѣкъ очень скупой и всегда велъ жизнь самую скромную. Поэтому донъ Родригесу не трудно было увѣрить своего питомца, что у него нѣтъ ничего, или почти ничего. Они путешествовали всегда пѣшкомъ, и каждый изъ нихъ несъ чемоданъ свой на плечахъ; такъ они обходили всю Европу, и останавливались всегда въ самыхъ бѣдныхъ трактирахъ. Такимъ образомъ этотъ удивительный человѣкъ съ раннихъ лѣтъ пріучилъ Симона Боливара къ трудамъ и лишеніямъ, и познакомилъ его съ языками и нравами европейскихъ народовъ.
Не знаю, что имъ вздумалось посѣтить Вильвао; знаю только, что тамъ познакомились съ нныи мои родители. Тамъ же Боливаръ влюбился въ одну дѣвушку, очень хорошенькую и прекраснаго характера, но которая по чрезвычайной своей молодости и слабому сложенію не могла еще выйти замужъ. Боливаръ былъ такъ влюбленъ, что не хотѣлъ и слышать объ отсрочкѣ. Это было совсѣмъ не согласно съ видами его опекуна; но какъ донъ Родригесъ ни въ чемъ не отказывалъ своему питомцу, то Боливаръ тогда же и женился. Ему было въ то время двадцать лѣтъ.
Мѣсяцевъ черезъ восемь послѣ того, какъ батюшка мой переселился изъ Вильвао въ Парижъ, ему попалось въ газетахъ объявленіе, въ которомъ его просили дать знать, гдѣ живетъ онъ. Батюшка тотчасъ отправился въ назначенное Мѣсто, съ отвращеніемъ взошелъ въ грязную гостинницу самой глухой улицы; его повели въ четвертый этажъ, въ бѣдную, холодную комнатку, и онъ нашелъ тамъ Боливара, который былъ боленъ и погруженъ въ жесточайшую горесть. Незадолго передъ тѣмъ умерла жена его, первый и единственный предметъ его любви.
Потерпѣвъ такую ужасную потерю, Боливаръ не могъ оставаться въ мѣстахъ, гдѣ прежде былъ такъ счастливъ; онъ убѣжалъ изъ Вильвао и пріѣхалъ въ Парижъ, надѣясь, что донъ Родригесъ, который отправился путешествовать по Германіи, уже возвратился туда.
Ожиданіе его не исполнилось, но онъ по-крайней-мѣрѣ нашелъ утѣшеніе въ обществѣ и въ сострадательномъ сердцѣ моей матушки. Онъ жилъ въ Парижѣ недѣль шесть, видѣлся только съ моими родителями и разговаривалъ только съ моей матушкою. Донъ Родригесъ всё еще не возвращался изъ Германіи, и Боливаръ поѣхалъ къ нему туда.
Года черезъ два ужъ послѣ того, и опять черезъ газеты, узнали мы, что Боливаръ возвратился въ Парижъ; но въ этотъ разъ въ объявленіи было сказано, что тотъ, кто отъискиваетъ отца моего, живетъ въ Hôtel des Etrangers, въ Вивіенской улицъ. Догадываясь, что это тотъ же старинный ихъ знакомецъ, родители мои на другой же день отправились къ бѣдняжкѣ Боливару, какъ батюшка обыкновенно называлъ его.
И точно это былъ онъ…. или, лучше сказать, это былъ совсѣмъ не тотъ человѣкъ. Боливаръ выросъ на четыре дюйма, возмужалъ, сдѣлался ловкимъ; бакенбарды и прекрасные черные усы возвышали бѣлизну зубовъ его и придавали ему воинственный видъ; не менѣе измѣнился онъ и въ нравственномъ отношеніи. Это былъ уже не тотъ молчаливый, скромный, задумчивый молодой человѣкъ, котораго матушка прежде лелѣяла и который занимался только науками я ручными работами. Умъ его, сердце, наклонности, характеръ, все было уже не то. Онъ нанималъ въ Hôtel des Etrangers квартиру въ шесть тысячъ франковъ; у него было множество слугъ въ богатыхъ ливреяхъ, карета, прекраснѣйшія лошади, абонированная ложа въ оперномъ театрѣ; онъ публично содержалъ танцовщицу, и щегольство его, доходившее до безумной роскоши, составляло рѣзкую противоположность съ прежнимъ, болѣе чѣмъ скромнымъ, костюмомъ. Онъ проживалъ огромныя суммы.
Батюшка и матушка не могли постичь этой перемѣны. Но Боливаръ самъ объяснилъ ее въ одномъ изъ своихъ писемъ на испанскомъ ягыкѣ, которыхъ оригиналы хранятся у меня. Онъ писалъ къ матушкѣ:
"Вы очень хорошо сдѣлали. Если вы хотѣли узнать что-нибудь отъ меня объ моихъ обстоятельствахъ, то вамъ непремѣнно надобно было написать ко мнѣ; такимъ образомъ я уже принужденъ отвѣчать вамъ, и это будетъ для меня пріятная работа. А это точно работа: все, что заставляетъ меня хоть десять минутъ подумать объ одномъ и томъ же предметѣ, дотого утомительно для моей головы, что я принужденъ бросить письмо или разговоръ, и подойти къ окну чтобъ подышать свѣжимъ воздухомъ.
"Вы, какъ говорите, дорого дали бы, чтобъ узнать, какимъ образомъ бѣдняжка Вильваоскій Боливаръ, такой скромный, такой страстный къ наукамъ, такой бережливый, превратился въ Боливара Вивіеннской улицы, лѣнивца, насвѣщника, мота. Ахъ, Тереза, неосторожная женщина! Но я ни въ чемъ не могу отказать вамъ, потому что вы плакали вмѣстѣ со мною въ дни скорби. Да зачѣмъ хотите вы проникнуть мою тайну? Разобравъ эту загадку, вы перестанете вѣрить въ добродѣтель.
"О, ужасно лишиться вѣры въ добродѣтель! Что же произвело во мнѣ такое превращеніе?….. Увы, одно слово, магическое слово, котораго мудрый Родригесъ никогда бы не долженъ былъ произносить!
"Если уже вы непремѣнно хотите все знать, такъ слушайте же.
"Вы помните, какъ я былъ печаленъ, когда отправился къ Родригесу въ Вѣну. Я многаго надѣялся отъ общества моего друга, товарища моего дѣтства, повѣреннаго всѣхъ моихъ радостей и печалей, ментора, котораго совѣты и утѣшенія всегда имѣли на меня такое сильное вліяніе. Увы! въ тогдашнихъ моихъ обстоятельствахъ, не помогла мнѣ даже его дружба. Донъ Родригесъ не имѣлъ страстной привязанности ни къ чему на свѣтѣ кромѣ наукъ. Слезы кои печалили его, потому что онъ любилъ меня, но онъ не понималъ ихъ. Въ то время онъ былъ чрезвычайно занятъ кабинетомъ и лабораторіею одного знатнаго германскаго господина, въ которыхъ онъ, Родригесъ, долженъ былъ читать публичныя лекціи. Мнѣ не удавалось провести съ нимъ больше часа въ день. Когда я принимался толковать ему о своихъ горестяхъ, онъ второпяхъ отвѣчалъ мнѣ: — Любезный мой, да подружись ты со своими сверстниками! ищи забавъ! ходи въ театръ! тебѣ непремѣнно надобно разсѣяться: иначе ты никогда не оправишься. — Тогда только замѣтилъ я, что въ этомъ ученѣйшемъ, добродѣтельнѣйшемъ и самомъ странномъ человѣкѣ во всемъ мірѣ, чего-то недостаетъ. Я впалъ въ ужасное уныніе и разслабленіе, и врачи уже рѣшили, что я не жилецъ на этомъ свѣтѣ. Я этого только и желалъ.
«Однажды ночью, когда мнѣ было очень дурно, Родригесъ и докторъ сидѣли у моей постели; они разговаривали между собою по-нѣмецки. Я не понималъ ни слова; по замѣчалъ по выраженію ихъ физіономій, что они о чемъ-то съ жаромъ толкуютъ. Докторъ, осмотрѣвъ меня, ушелъ. Я былъ въ совершенной памяти, очень слабъ, но еще въ состояніи поддерживать разговоръ. Родригесъ подсѣлъ ко кні поближе и сталъ говорить со мной съ тою ласковою добротою, которую онъ всегда оказывалъ ко мнѣ въ важнѣйшихъ обстоятельствахъ моей жизни. Онъ съ кротостью упрекалъ меня въ томъ, что я хочу умереть и покидаю его на половинѣ пути. Онъ старался растолковать мнѣ, что въ жизни мужчины есть кое-что поважнѣе любви, и что можно быть счастливымъ одной страстью къ наукамъ или честолюбіемъ. Вы знаете, съ какой убѣдительной прелестью говоритъ этотъ человѣкъ: хоть бы ему вздумалось доказывать самые нелѣпые софизмы, вамъ все бы хотѣлось ему вѣрить. Онъ убѣдилъ меня, какъ убѣждаетъ всегда, когда ему захочется. Увидѣвъ, что мнѣ стало немножко лучше, онъ удалился, я слѣдующій день прошелъ въ такихъ же увѣщаніяхъ. Ночью онъ старался воспламенить меня, толкуя обо всемъ великомъ и прекрасномъ, о томъ, что я бы могъ сдѣлать для наукъ, для отечества. Я отвѣчалъ ему: — Да, конечно, я чувствую, что могъ бы съ успѣхомъ итти по блистательнымъ поприщамъ, на которыя вы мнѣ указываете, но для этого надобны деньги можно ли что-нибудь сдѣлать безъ средствъ исполненія? а я не только не богатъ, а бѣденъ; я боленъ, упалъ духомъ. Ахъ, Родригесъ, мнѣ лучше умереть! И я протянулъ къ нему руку, какъ-будто прося его позволить мнѣ спокойно умереть. Въ физіономіи Родригеса произошла внезапная, странная перемѣна: нѣсколько минутъ онъ, казалось, былъ въ недоумѣніи, какъ человѣкъ, который не знаетъ, рѣшиться ли ему на то, что онъ задумалъ. Вдругъ онъ поднялъ взоры и руки къ небу и вскричалъ вдохновеннымъ голосомъ: — Онъ спасенъ Потомъ онъ подошелъ ко мнѣ, сжалъ мои слабыя руки своими трепещущими, покрытыми потомъ руками, и сказалъ мнѣ съ выраженіемъ, котораго я еще никогда не замѣчалъ въ немъ: — Такъ если бы ты былъ богатъ, ты бы радъ былъ жить? Говори же! отвѣчай мнѣ скорѣе! Я не понималъ что это значитъ и отвѣчалъ: — Да. — О! вскричалъ онъ опять: теперь мы спасены! Такъ и деньги на что-нибудь годятся въ свѣтѣ! Такъ знай же, Симонъ Боливаръ, ты богачъ, у тебя теперь четыре милліона. — Я не стану описывать вамъ, любезная Тереза, впечатлѣнія, которое произвели на меня эти слова» «у тебя теперь четыре милліона!» Какъ ни богатъ нашъ испанскій языкъ, онъ, какъ и все другіе, не въ состояніи выразить ощущеній подобныхъ темъ, какія я испыталъ въ эту минуту. Люди такъ мало съ ними знакомы! А слова людскаго языка выражаютъ только обыкновенныя чувствованія, тѣ, которыя въ то время волновали мою душу, были выше человѣческихъ и, право, не понимаю, какъ я отъ нихъ не умеръ.
«Довольно; это воспоминаніе и теперь производитъ на меня слишкомъ сильное дѣйствіе. О, какъ далеки наслажденія, доставляемыя сокровищами, отъ блага, котораго отъ нихъ ожидаемъ!…. Ну, я совершенно измучился, болѣе чѣмъ когда-нибудь послѣ самой продолжительной ходьбы съ Родригесомъ. Мнѣ надобно взять ванну. Послѣ обѣда я заѣду за вами, и мы пустимся вмѣстѣ въ Театръ Французскій; но съ условіемъ, что бъ вы ни о чемъ меня не разспрашивали: а послѣ театра я стану продолжать письмо мое.»
"Родригесъ сказалъ правду, у меня, точно, было четыре милліона. Собственныя дѣла этого страннаго человѣка были въ величайшемъ безпорядкѣ; онъ вездѣ дѣлалъ долги, никому не платилъ, и иногда нуждался даже въ самыхъ необходимыхъ вещахъ, и онъ же съ такимъ безкорыстіемъ и такъ удачно, управлялъ имѣніемъ, которое ввѣрилъ ему отецъ мой, что увеличилъ мое богатство цѣлою третью. На меня онъ въ восемь лѣтъ, пока я былъ у него подъ опекою, истратилъ только двадцать восемь тысячъ. Ясно, что онъ прибавлялъ своихъ денегъ. Правду сказать, онъ заставлялъ меня путешествовать очень экономически; ему не много приходилось платить за меня портнымъ, и обученіе мое то же не дорого стоило денегъ, потому что онъ былъ единственнымъ моимъ учителемъ.
"Родригесъ воображалъ, что онъ уже поселилъ во мнѣ страсть жъ умственнымъ завоеваніямъ и надѣялся, что наука, эта надменная любовница, будетъ вполнѣ управлять моими чувствами Онъ испугался, увидѣвъ, какъ сильно овладѣли мною первая любовь и то отчаяніе, которое довело меня почти до гроба. Но онъ думалъ, что прежняя моя наклонность къ наукамъ снова оживится, когда я получу средство дѣлать въ нихъ открытія, и что слава сдѣлается единственнымъ предметомъ моихъ помышленій. Увы, мудрый Родригесъ ошибался! Онъ судилъ обо мнѣ по себѣ. Мнѣ было уже двадцать одинъ годъ, и онъ не могъ далѣе скрывать отъ меня моего богатства; но я увѣренъ, что онъ по-немножку открывалъ бы передо мной мои сокровища, пріучалъ бы меня къ этой мысли, если бъ обстоятельства не принудили его сказать мнѣ все вдругъ. Я никогда не желалъ богатствъ, не искалъ ихъ; они какъ-будто съ неба на меня упали. Я не приготовленъ былъ противиться ихъ увлекательности, и вполнѣ предался ей. Мы всѣ — игралище случая; этому кумиру принадлежатъ наши и добродѣтели и пороки. Если бъ онъ не бросилъ мнѣ подъ ноги огромнаго богатства, я бы остался во всю жизнь страстнымъ любителемъ наукъ, и всю жизнь свою посвятилъ славѣ. Однако жъ удовольствія не навсегда покорили меня. Упоеніе было не продолжительно, и пресыщеніе скоро за нимъ послѣдовало. Вы говорите, что я люблю больше пышность чѣмъ забавы; я съ вами согласенъ; и можетъ-быть я люблю пышность потому именно, что она немножко походитъ на славу.
"Само собою разумѣется, что Родригесъ не одобрялъ употребленія, которое я дѣлалъ изъ своего богатства. Онъ понималъ, что можно разориться на физическіе инструменты, на химическіе опыты; но онъ не переставалъ охуждать издержекъ, которыя называлъ пустой расточительностью. Признаюсь вамъ откровенно съ тѣхъ-поръ совѣты его стали мнѣ въ тягость, и я уѣхалъ изъ Вѣны, чтобы отъ нихъ избавиться. Я пустился въ Лондонъ, и тамъ прожилъ въ три мѣсяца полтораста тысячъ франковъ. Потомъ я поѣхалъ въ Мадритъ, и жилъ тамъ по-царски. Такъ-же точно поступалъ я и въ Лиссабонѣ. Я вездѣ выказывалъ величайшую пышность и бросалъ золото при первомъ призракѣ удовольствія.
"Всѣ большіе города, въ которыхъ я жилъ, ужасно мнѣ надоѣли, и я пріѣхалъ въ Парижъ въ надеждѣ, что не удастся ли мнѣ хоть здѣсь пожить, какъ бы мнѣ хотѣлось; но, кнесчастію, я не такой человѣкъ какъ другіе, и Парижъ не въ состояніи прекратить неопредѣленнаго безпокойства, которое меня мучитъ. Нѣтъ еще я трехъ недѣль какъ я живу здѣсь, а мнѣ ужъ страхъ скучно.
«Вотъ, любезная Тереза, все, что я могу сказать вамъ о прошедшемъ. Что касается до настоящаго, оно для меня не существуетъ; это совершенная пустота, въ которой не можетъ родиться ни малѣйшее желаніе, и которая не оставитъ ни какого слѣда въ моей памяти. Это будетъ пустыня моей жизни Какъ-скоро какая-нибудь прихоть прійдетъ мнѣ въ голову, я тотчасъ ее исполняю, и то, чего я, казалось, желалъ, становится отвратительнымъ, какъ скоро оно въ моей власти. Не оживитъ ли меня одна изъ тѣхъ перемѣнъ, какія случай безпрестанно производитъ? Быть-можетъ; но если этого на будетъ, то я снова впаду въ уныніе и разслабленіе, изъ которыхъ Родригесъ извлекъ меня, объявленіемъ о моихъ четырехъ милліонахъ. Не подумайте однако жъ, чтобы я сталъ ломать голову на пустые проекты. Одни только глупцы могутъ погружаться въ эти химерическія соображенія. Вычислить можно только то, въ чемъ всѣ данныя извѣстныя, и только тогда, какъ въ математикѣ, заключеніе можетъ быть основательнымъ.
„Что вы теперь обо мнѣ подумаете? Отвѣчайте откровенно. Это меня не исправитъ; но человѣку всегда полезно познакомиться съ самимъ собою, знать, чего можно ожидать отъ себя“, и я очень радъ бы найти друга, который послужилъ бы мнѣ зеркаломъ.
"Симонъ Боливаръ."
Боливаръ еще года два оставался въ Европѣ и жилъ большею частью въ Парижѣ, но нерѣдко уѣзжалъ оттуда въ Швейцарію, въ Италію, въ Англію, и ни гдѣ не могъ прожить болѣе трехъ мѣсяцевъ.
Боливаръ съ жаромъ предался философіи осьмнадцатаго столѣтія; онъ былъ отвратительный якобинецъ и жалкій атеистъ. Нетерпимость его въ мнѣніяхъ доходила до крайности; онъ говорилъ о консульствѣ Бонапарте такъ дерзко, что и самые смѣлые за него боялись, и выходки его противъ католицизма оскорбляли тѣхъ, которые съ признательностію видѣли возстановленіе религіи во Франціи.
Однажды между прочимъ онъ давалъ великолѣпный обѣдъ, на которомъ были отецъ и мать мои; онъ созвалъ къ себѣ трибуновъ, сенаторовъ, генераловъ, и даже знатныхъ духовныхъ особъ. Общество состояло почти исключительно изъ главнѣйшихъ членовъ всѣхъ партій, которыя консульское правительство старалось въ то время привлечь себѣ. Предметомъ всѣхъ разговоровъ была еще политика, но уже чиновники Бонапарте плели ему императорскій вѣнецъ. Странное воспитаніе Боливара, пагубныя правила, которыя почерпнулъ онъ изъ дурныхъ книгъ, независимое положеніе, все дѣлало его врагомъ этой переходной эпохи. Забывая посереди винныхъ паровъ, что онъ иностранецъ и что у него за столомъ главные чиновники по всѣмъ частямъ, Боливаръ увлекся негодованіемъ своимъ противъ ихъ общаго кумира; онъ не щадилъ никого, и разговоръ, вышедъ изъ предѣловъ приличія, обратился въ шумный споръ. Всѣ вдругъ заговорили, но надъ всѣми возвышался голосъ Боливара, который утверждалъ, что первый консулъ стремится къ тиранству; онъ пригоршнями сыпалъ презрѣніе на прелатовъ, которые, какъ онъ говорилъ, сдѣлались низкими слугами тирана.
Всѣ гости его считали себя обиженными и, по скорому ихъ уѣзду, должно было думать, что они сочли все это сценою заранѣе приготовленною, западнею, въ которую ихъ поймали.
На другой день послѣ этого обѣда Боливаръ написалъ къ отцу моему:
„Извините, полковникъ, я не послѣдую на этотъ разъ вашему совѣту; я не выѣду изъ Парижа, пока не получу формальнаго приказанія. Мнѣ хочется узнать по собственному опыту, позволено ли иностранцу въ этой свободной странѣ высказать свои мнѣнія, и выгонятъ ли его за то, что онъ говорить, что думаетъ“
Послѣ сцены, случившейся за обѣдомъ, въ большемъ свѣтѣ, съ которымъ Боливаръ хотѣлъ водить хлѣбъ-соль, единогласно было признано, чти порядочнымъ людямъ нельзя знаться съ этимъ молодымъ Американцемъ, что онъ не умѣстъ жить, не уважаетъ ни какихъ приличій, что онъ можетъ крайнею невоздержностью своего языка окомпрометировать людей самыхъ благомыслящихъ, что къ нему невозможно ѣздить. На другой день онъ не получилъ даже визитной карточки ни отъ одного изъ гостей своихъ, и всѣ его покинули, какъ опаснаго якобинца. Оставшись въ совершенномъ одиночествѣ, онъ чаще сталъ ѣздитъ къ отцу моему, котораго очень любилъ, хотя они никогда не соглашались между собою въ мнѣніяхъ. Онъ былъ большой чудакъ. Матушка разсказывала мнѣ многія его странности.
Батюшка жилъ въ Вожирарѣ, въ домѣ, при которомъ былъ большой садъ. Гуляя но этому саду, Боливаръ не могъ утерпѣть, чтобъ не рвать и не ломать всего, что попадалось ему подъ руку, — вѣтвей, виноградныхъ лозъ, цвѣтовъ, плодовъ, и прочая. Батюшка очень любилъ свой садъ, и чрезвычайно сердился за то, что Боливаръ его опустошаетъ. „Рвите плоды и цвѣты, сколько вамъ угодно, говорилъ онъ: во, ради Бога, не разоряйте саду, изъ одного только удовольствія все портить.“ — Виноватъ, полковникъ! что дѣлать! я думаю, право, всякая бабочка постояннѣе меня; какъ скоро я сломалъ стебель цвѣтка, онъ уже мнѣ не нравится, и мнѣ хочется сорвать другой. — Когда ему случалось войти въ фруктовый садъ, онъ надкусывалъ всѣ груши, которыя попадались ему подъ руку, и такимъ образомъ портилъ ихъ штукъ двадцать.
Въ комнатахъ онъ тоже не могъ воздержаться отъ страсти къ разрушенію; обрывалъ бахраму занавѣсовъ, дралъ зубами книги, которыя находилъ на столѣ» ломалъ щипцами каминъ; однимъ словомъ, не могъ пробыть и десяти минутъ чтобъ чего-нибудь не испортить.
Въ 1805 году Боливаръ выѣхалъ изъ Парижа, промотавъ огромныя суммы. Во все время онъ тамъ ничѣмъ не занимался, не свелъ знакомства ни съ однимъ замѣчательнымъ ученымъ, и, за исключеніемъ нѣсколькихъ театральныхъ сильфидъ, никто даже не зналъ его имени. Этотъ, очень образованный, можно даже сказать ученый, молодой человѣкъ не думалъ ни объ чемъ кромѣ удовольствій, доставляемыхъ большимъ богатствомъ. Матушка увѣряла однако жъ, что онъ былъ человѣкъ очень благотворительный и дѣлалъ много добра.
Въ 1807 году матушка получила отъ Боливара послѣднее письмо изъ Кадикса. Вотъ оно.
«Я не писалъ къ вамь, съ-тѣхъ-поръ какъ выѣхалъ изъ Парижа. О чемъ было писать мнѣ? Со мной не случилось ничего такого, что бы могло интересовать васъ. Всё та же жизнь; всё та же скука. Я ѣду попробовать другаго рода жизни. Европа со своими старыми обществами мнѣ надоѣла; я возвращаюсь въ Америку. Что я тамъ буду дѣлать? Не знаю… У меня все приходитъ вдругъ, по первому побужденію; я никогда не составляю себѣ ни какихъ плановъ. Я думаю, что жизнь дикарей мнѣ понравится. Я, вѣроятно, построю себѣ шалашъ посереди прекрасныхъ лѣсовъ Венесуэльскихъ. Тамъ я могу ломать вѣтвей сколько мнѣ вздумается, и никто не станетъ меня за это бранить, какъ бывало, когда я сломаю вѣтку вашихъ негодныхъ померанцовыхъ деревьевъ. Ахъ, Тереза, вы, кажется, говорили правду: долженъ быть міръ другой, когда этотъ такъ гадокъ!
„Я очень жалѣю, что не могу, передъ отъѣздомъ, обнять полковника. Я не пишу къ нему; онъ знаетъ заранѣе все, что, я могу написать ему. Онъ назвалъ бы меня сумасбродомъ, если бъ я сказалъ ему, что жизнь скучна, между-темъ какъ онъ не можетъ налюбоваться на облака, которыя носятся надъ его головою, на листья, которыя колышетъ вѣтерокъ, на воду, которая течетъ въ ручьѣ, на цвѣты, которые растутъ на его берегахъ. Счастливый смертный! ему не нужно принимать участія въ людскихъ драмахъ, чтобы какъ-нибудь одушевить жизнь свою. Для него въ природѣ все движеніе, все разнообразіе, а для меня она такъ же монотонна, какъ и человѣкъ, который ее терзаетъ. Мнѣ хочется посмотрѣть другихъ людей, другую природу. Воспоминанія моего дѣтства придаютъ имъ прелесть, которая, конечно, исчезнетъ, какъ-скоро я ихъ снова увижу; но великій императоръ завладѣлъ Испаніей“, и мнѣ хочется посмотрѣть, какое впечатлѣніе произведетъ это происшествіе въ Америкѣ.»
Мы прибавимъ къ его признаніямъ не много словъ. Въ послѣднемъ изъ этихъ писемъ рѣшена любопытная историческая задача. Вопреки всѣмъ возгласамъ своихъ почитателей, Боливаръ, какъ кажется, былъ человѣкъ ума очень обыкновеннаго, безъ религіи, безъ правилъ, безъ малѣйшихъ слѣдовъ генія притомъ, онъ даже и не думалъ заранѣе о роли, которую впослѣдствіи игралъ. Утверждали, будто онъ отправился съ глубоко обдуманнымъ планомъ. Ничего не бывало. Онъ уѣхалъ безъ цѣли, безъ мысли; да онъ и не способенъ былъ къ мыслямъ. Со времени этого письма, то есть, съ 1807 года, онъ является на поприще исторіи, и, врагъ Бонапарте, сдѣлался подконецъ, такъ же какъ онъ, диктаторомъ, и такимъ же какъ онъ деспотомъ. Бонапарте по-крайней-мѣрѣ воцарилъ порядокъ въ своемъ государствъ: донъ Симонъ, напротивъ того, повергъ свое отечество въ вѣчное безначаліе.