Первая ложь (Ивченко)
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Первая ложь : Рассказ |
| Источник: Ивченко В. Я. Все цвета радуги. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. — С. 473. |
I
правитьВ будуаре Ольги Степановны, где она имела обыкновение доканчивать свой туалет, пахло духами и дорогой пудрой. Ольга Степановна нервничала — как всегда, прежде чем выехать из дому: не находилась на определённом месте нужная брошка, а уж перчатки почему-то всегда исчезали бесследно; тщетно перерывались шкафы, шифоньерки, ящики и картонки, на что тратилось, по положению, добрых полчаса времени. Когда отчаяние доходило до зенита, оказывалось: перчатки, мирно приютившись, лежали в углу дивана.
— Кому только могла придти идиотская мысль засунуть их в такое место! — нервно восклицала Ольга Степановна. — Это, наверно вы, Берта! — обращалась она к горничной.
Берта, чрезвычайно выдержанная горничная, два года тому назад взятая из евангелической общины и хорошо изучившая свою барыню, с обычным своим предупредительным видом молчала.
— Вы не слышите? — нервничала барыня. — Я говорю: это вы их сюда положили?
— Nein, Frau[1], — спокойно отвечала Берта.
— Ну, так значит святой дух.
Петя, сын Ольги Степановны, лет одиннадцати, сделавший себе дурную привычку присутствовать при сборах матери из дому, фыркал.
— Так это значит ты! — накидывалась на него мать.
— Я? Бог с тобой, мама! Я их и не видел.
— Так чему же ты смеёшься?
— Ты говоришь «святой дух»… Мне смешно.
— Ничего смешного нет! У перчаток ног нет, и они не могут сами передвигаться.
Петя заливался смехом. Вообще, он был очень смешлив. В нервные минуты матери это её раздражало.
— Ты только и делаешь, что смеёшься, — сердито проговорила она.
— Да как же не смеяться, мама? У перчаток — ноги! У перчаток — пальцы, и они могли дойти на пальцах как клоуны в цирке.
— Перестань болтать глупости. И пожалуйста, в десять часов ложись спать. С тобой побудет дядя Гриша; я просила, чтобы он не уходил до десять часов вечера.
Мальчик сделал гримасу.
— Что ещё?
— Дядя Гриша всегда сердится, когда ты просишь его оставаться со мной. Пусть лучше Берта останется.
— Берта уходит. Сегодня её день.
— Ну, Настя.
— Настя и без того останется дома. Но, пожалуйста, не торчи на кухне, а ложись в десять часов спать. Теперь — семь без двадцати… Ай, как поздно! Юбилейный банкет назначен в семь, и мы только-только успеем доехать. Всё ты со своими разговорами! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не торчал здесь всё время… Берта, узнайте, подана ли карета, и готов ли барин.
Берта исчезла, потом вернулась.
— Карета ist fertig[2].
— А барин?
— Schon lange.[3]
— Ну, матушка, какой дикий вопрос! — показавшись в дверях, проговорил Пётр Николаевич. — Когда же я бываю не готов! Я уж часа полтора как сижу во фраке с Гришей в кабинете.
— Отлично, отлично… сейчас едем.
— Сомневаюсь.
— Ах Боже мой, разве ты не видишь — я готова?
— Не вижу, потому что на тебе нет ещё лифа.
— Это одна минута. Берта, дайте лиф. Нет, постойте… Принесите зеркало и подержите, чтоб я видела с трёх сторон — хорошо ли причёсана голова?
Пётр Николаевич, махнув рукой, вышел:
— Ежели бы я курил сигары, то успел бы выкурить две.
— Однако твоя сестрица одевается! — войдя в кабинет, сказал он, обращаясь к Григорию Степановичу.
— Если бы у нас в училище собирались так на парад…
Юнкер засмеялся и звякнул шпорами.
— Так ты останешься с Петькой? Сегодня, как нарочно, такой день, все исчезли из дому — madame[4] ушла с утра, Берта уходит, одна Настя…
— Я уж обещал Ольге, — недовольным тоном ответил юнкер. — Что за принц такой ваш Петя, что не может один побыть два-три часа?
— А что? Ты хотел идти куда-нибудь…
— Конечно. Вот удовольствие сидеть на праздниках дома! Мне это и в училище надоело. A propos. Es-tu assez riche pour me prêter?..[5]
— Ah, voilà, je m’y attendais![6] Но что у тебя за несоответственные слова… Prêter?[7] Prêter[7] предполагает отдачу. А тебе нужно без отдачи. Ведь так?
— Ну… так, — улыбнулся юнкер. — Но это приличнее.
— Enfin…[8] сколько?
— Mon Dieu, pas grand’chose. Une misère…[9]
— Ладно, ладно — сколько?
— Ну пятьдесят, что ли.
— Ого! Хорош misère[10]… На прошлой неделе…
— Ах, какая у тебя манера вести бухгалтерию!
— Да, но и на позапрошлой неделе…
— Ну да! Так что же такое? Enfin est-ce oui ou non?..[11]
— C’est oui[12], отстань.
— A la bonne heure![13] Ты ведь знаешь мою милую мамашу, свою почтенную тёщу. Le terme — c’est tout. Avant le terme tu pourrais crever que tu ne toucherais rien.[14]
— А зачем тебе такая уймища денег?..
— Какой нелепый вопрос! Разве я выдумал деньги? Охотно обходился бы без них, честное слово. Но они выдуманы, que veux-tu?[15] Что ж мне делать?..
— La petite danseuse d’Aquarium?[16]
— Tu n’y est pas, mon cher. Avec tes miserables cinquante roubles — la petite danseuse? Tu n’y songe guère.[17]
— Ну… пятьдесят да пятьдесят делают сто, да ещё двадцать пять — ça fait toujours quelque chose![18]
— Ах, опять бухгалтерия. Принести счёты?
— Нет, merci[19]. Enfin qui est la petite en question?[20]
— Ты не боишься состариться… C’est Jenny l’ouvrière[21], — засмеялся юнкер и, ловко приняв пятидесятирублёвку, небрежно скомкал её и опустил в карман брюк.
— Ты готов? — крикнула у дверей кабинета Ольга Степановна в длинном сорти-де-баль[22], окончательно готовая.
Пётр Николаевич засмеялся.
— Конечно, — сказал он. — Не только готов, а перепёкся.
Она сделала гримасу.
— Однако ты во фраке, а не в шубе.
— В шубе?! Но не мог же я сидеть в шубе час и три четверти!
— Удивительная манера всё преувеличивать. Держу пари, что ты у него просил денег, — обратилась она к брату.
— Почему?
— По лицу. Так, пожалуйста, Гриша, не уходи до десяти часов.
— C’est entendu.[23] Будь покойна.
Супруги уехали.
II
правитьЮнкер прошёл по гостиной, звеня шпорами.
— Вот ещё, торчать здесь до десяти часов вечера! — возмущённо ворчал он, измеряя гостиную. — И ради чего? Ради Петьки! Что такое Петька? Шиш, с которым ровно ничего не может сделаться дома.
Он заглянул в детскую.
— Эй ты, шиш!
Мальчик высунулся из двери.
— Я не шиш, дядя Гриша.
— Разговаривай!.. Ты что, боишься один дома сидеть?
— Не боюсь.
— Ну так что же? Для чего тебе непременно нужна нянька?
— Мне скучно.
— Ах, скажите пожалуйста, какой принц! А мне не скучно здесь с тобой околачиваться? Тётка ты, а не мальчик! Другой бы обрадовался свободе, а ему непременно надо, чтобы мадам при нём торчала.
Петя фыркнул.
— Какая же madame[4] — в шпорах!
— Остри ещё!
Юнкер снова зашагал по гостиной, а Петя уселся на диване с ногами. Ему всегда запрещали делать это, чтобы не пачкать обивки, но теперь он очень обрадовался отсутствию матери и madame[4] и с удовольствием поджал под себя ноги.
— Дядя Гриша?
— Что тебе?
— Скажи, пожалуйста, что такое банкет?
— Банкет, — протянул юнкер. — Мне, брат, надоело отвечать на это и в училище, а ещё ты тут пристаёшь с глупостями. На какого рожна тебе знать это?
Однако он припомнил из курса фортификации значение этого слова и недовольным голосом ответил:
— Банкет — это насыпь для помещения стрелков, на внутренней крутости бруствера. Всё равно ничего не понял! Так только, чтобы язык чесать…
Мальчик сделал изумлённое лицо и спустил ноги с дивана.
— Разве там будут стрелять? — спросил он.
— Где? — огрызнулся юнкер.
— Куда мама поехала с папой. Она сказала — на банкет.
— Ты глуп! — окончательно рассердился юнкер. — Банкет — это обед в честь кого-нибудь…
— А ты говоришь — для стрелков.
— Отстань.
Мальчик помолчал, но не мог сидеть долго, не разговаривая, и снова спросил:
— Дядя Гриша?
— Ну?
— А что такое «рожна»?
— Отстань.
Юнкер начинал неистово скучать.
Он прощупал в кармане пятидесятирублёвку, и ему захотелось поскорее отделаться от скучной обязанности изображать madame[4].
Он велел немедленно подавать обед.
За обедом он ел торопливо и соображал, как бы высвободиться из дому под достаточно приличным предлогом. В то время как Петя усиленно занимался уничтожением крема, пользуясь отсутствием необходимого надзора, и рисковал расстроить себе желудок, дядя Гриша, быстро сообразив что-то, вышел в переднею, отворил двери на лестницу и позвонил, затем с такой же быстротой запер их и снова с шумом открыл.
— Что вам надо? — громко заговорил юнкер, ни к кому не обращаясь, так как никого на лестнице не было.
Затем произнёс неразборчиво несколько слов и опять нарочито громко произнёс:
— Требуют немедленно? Хорошо. Скажи, пообедаю только. Или лучше ничего не говори. Я — сейчас.
Он быстро захлопнул двери, так что прибежавшая на звонок Настя ничего не успела увидеть.
— Ну, брат, надо ехать в училище, ничего не поделаешь! — недовольным тоном сказал он мальчику, возвращаясь в столовую. — Требуют в училище.
Петя надулся.
— Вот так всегда! — сказал он. — Обещаешь посидеть и уходишь.
— Я чем виноват? Слыхал, ведь, не глухой?
— Слыхал.
— Ну, так и скажи своей маме. Приходил, мол, посыльный, дядя Гриша очень сердился, мол, а ты ложись раньше спать, вот тебе и не скучно будет.
— Не скучно! У всех Рождество, ёлка, а мне — спать.
— Ну, пореви ещё, тётка! У других была ёлка, и у тебя будет. Не всё ли равно? Какая разница?
Мальчик готов был заплакать, но удержался.
«Буду с Настей играть в шашки, — в утешение себе подумал он, — и уж так сделаю, что непременно запру её».
— Дядя Гриша?
— Чего тебе?
— Ты не можешь мне сказать, Бессарабия в Африке?
— В Африке.
— В северной или южной?
— Посредине.
— А мыс Гаттерас?
— Что мыс Гаттерас?
— Где он?
— В Гренландии.
— А кого больше: людей или птиц?
— Отстань. Что ты мне репетицию по географии делаешь, что ли? Мне, брат, и свои-то надоели. Ну, так прощай, мне некогда, веди себя хорошенько, а главное, — заваливайся спать.
— Мне не хочется спать.
— Глупости! — важно заметил юнкер. — В твои годы я спал. Повернись носом к стене и заснёшь.
— Не засну.
— Ну, так проговори сто раз «мыс Гаттерас» — и заснёшь.
Мальчик обиделся.
— Сам говори, коли хочешь.
— Ну-ну, не дерзи. Скажи-ка маме, что меня потребовали, и я мол очень жалел. В другой раз посижу.
— Не посидишь.
— Посижу. Прощай!
И юнкер скрылся.
Петя ушёл к себе в комнату, пошевелил солдатиков, которые ему опротивели, рассыпал бирюльки и, собрав их, спрятал в коробку. Ко всему он потерял вкус. Потом открыл «Обитателя лесов» и стал читать. Но чтение не удавалось. В окнах надворного флигеля, приходившихся как раз против его окна, засветилась многоцветными огнями ёлка, и за морозным стеклом мелькнули тени детей. Петя прильнул лицом к окну своей комнатки и не мог оторвать глаз от соблазнительного зрелища.
Настя гремела посудой в столовой.
Петя позвал её.
— Чего вам? — спросила она.
— Настя — вон ёлка, видите?
— Вижу.
— А у меня нет.
— Нет, так будет. Ёлку можно делать до Крещения.
— А мама не заказывала вам ёлку?
— Нет.
— А дядя Гриша ушёл.
— Знаю. Они завсегда уходят.
— Настя, давайте играть в шашки. Я вас запру.
— Некогда мне, Петя, надо со стола убрать.
— А потом?
— А потом видно будет.
Настя ушла, а Петя опять подошёл к окну.
III
правитьНастя возилась в кухне, перемывая посуду, потому что служившая в доме для этой цели девочка тоже ушла со двора.
Настя знала, что когда уходили со двора мадам, Берта и девочка, то ей надлежало оставаться дома, чтобы сторожить Петю. Уходу юнкера она ничуть не удивилась, потому что это стало уже обычным явлением.
Она была не в духе. В квартире старшего дворника была в этот вечер ёлка, на которую была приглашена и она. Старший дворник был вдов и имел сына Броню. Дворник давно и безуспешно ухаживал за Настей, но Настя только в последнее время стала «отвечать» ему. Их роман достаточно уже подвинулся, и на сегодняшний вечер она очень рассчитывала, как вдруг вспомнила утром, что сегодняшний день принадлежит Берте.
«Палки с неба будут валиться, а немка не уступит своего дня», — подумала Настя. И хотя палки с неба не валились, но Берта своего дня, действительно, не уступила и, как только господа уехали, исчезла из дому.
— Вот и сиди с Петей и играй в шашки! — проворчала Настя. — Эх жизнь! Кто там?
Это вошёл старший дворник.
— Это я-с, краля моя.
— Ничего я вам не краля, а Настасья Егоровна.
— Тэк-с…
— Да, уж с тем возьмите. Чего тебе?
— Так, что у меня ёлка, Настасья Егоровна, и желательно было бы, чтобы вы осветили праздник своим присутствием.
Настя фыркнула.
— Я не фонарь, чтобы светить тебе.
— Благоволите, Настасья Егоровна.
— Не проедайся. Все слова твои по пустому.
— Что так-с? Завсегда оказывали внимание…
— И врёшь, вовсе не завсегда.
Дворник взял у неё тарелку, мочалку и стал помогать ей в мытье посуды.
Настя нисколько не препятствовала ему в этом; вымыла под краном руки, сняла передник, пригладила перед зеркалом волосы и заговорила:
— Человек-то вы хороший, Семён, хотя и бывший солдат, а уж бывший солдат, известно, к женщинам никакого уважения не имеет…
— Напрасно-с изволите говорить, я к вам со всяким уважением.
— То и говорю: человек вы будто хороший, и я к вам завсегда пошла бы в гости, особливо в такой вечер, а только наш маленький барин один оставшись и потому невозможно.
— А господа-то ваши?
— Удрамши.
— А мадама?
— С утра задрала хвост.
— И никого дома нету?
— Никого.
— Это действительно…
Семён задумался и чуть не разбил тарелку, которую вытирал полотенцем.
— Однако без вашего присутствованья моей ёлке никак невозможно, Настасья Егоровна. О6думайте-с.
— Обдумала уж. Не выходит, Петя скажет, ежели уйду.
Семён вдруг быстро положил на стол тарелку и крикнул:
— А я придумал!
— Как это? — с оттенком надежды в голосе сказала Настя.
— Так что значит в доме вы и Летя?
— Да, сказано уж.
— И оба скучаете?
— Натурально.
— Ну так забирайте мальчугана с собой и — айда! Мы, стало быть, развлекаться будем, а он с Бронькой моим повозится. Кухню запрём на ключ. Вот тебе и весь сказ, всем весело будет.
Настя отрицательно покачала головой. Это было похоже на дело, и ей очень показался соблазнительным проект Семёна; ничего невозможного в нём не было, хотя было страшновато.
— А как мальчик-то проболтается? — с сомнением спросила она.
— А вы ему внушите: мол так и этак… И коли ежели что, то не тово… Ну и прочее.
— Попробую, — пожав плечами, проговорила Настя и отправилась в комнаты.
Петя строил на столе какую-то чудовищную пирамиду и в качестве материала для постройки пошли у него и кубики, и оловянные солдатики, и бирюльки, и шашки, и даже «Обитатель лесов» со «Всадником без головы» и «Молодым буром из Трансвааля». Но «Молодой бур из Трансвааля» оказался тяжелее всего, и под его тяжестью рухнула грандиозная пирамида.
Петя сначала очень рассердился, но, увидя входящую Настю, чрезвычайно ей обрадовался.
— А… это вы! Ну, садитесь Настя, будем играть в шашки.
Она села.
Мальчик расставил шашки. Они сыграли две партии. Ни Петя, ни Настя не умели играть и передвигали шашки зря; но Петя неизменно уверял, что он запер Настю.
— Да почему же запер?
— Да уж запер.
— А я эту — съем, вот и не запер.
— Как же вы её съедите, Настя, когда за ней другая?
— А что, Пётр Петрович, — отодвинув шашечную доску, спросила Настя, так как им обоим уже надоело играть, — без ёлки-то, поди скучно.
— Конечно, скучно.
— И сама вижу, что скучно. Да что поделаешь? Оно бы, положим, можно…
— Что можно? — встрепенулся Петя.
— На ёлку-то попасть.
— Да ну? Правда?
— Известно, не вру. А только…
— Что — только?
— Опасно. Неравно разболтаете: и вам попадёт, и меня с места сгонят.
— Я не разболтаю. Я уж не маленький.
— Кто вас знает? Ещё с места сгонят, а место, нельзя сказать, недурное. И даже хорошее…
— Не разболтаю, Настя, миленькая… А где ёлка-то? Там, в окне?
— Нет, у Семёна. Хорошая ёлка, всё так же, что и у господ. Семён-то ведь богатый. Да и все гирлянды, и орехи золотые, и пряники со всех ёлок собрал, что в доме, по квартирам, были. Не хуже, чем у других, стало быть, а может, что и лучше.
У мальчика разгорались глаза. Он слушал Настю, открыв рот. Страстное, необузданное желание видеть ёлку с её праздничными огнями, фонариками, яблоками, золотыми орехами и пряниками овладело им.
— Настя, Настя, миленькая, поведи меня на эту ёлку. Ещё не поздно, не опоздали?
— Нет, какое опоздали! Восемь часов только. Спать-то вам в десять. Ещё два часа времени.
— Настя, поведите…
— И Броня будет там, — подливала масла в огонь Настя.
— И Броня?! Мне мама не запрещала с ним иногда видеться. Так пойдём?
— А как выдадите?
— Я-то? Что я фискал, что ли?
— Аль повести? Что ж, я не для себя! Я для вас доброе дело хочу сделать, удовольствие оказать. Что так зря-то в комнате сидеть. Никакого удовлетворения нету.
— Никакого, Настя. Так пойдём?
Настя поставила Петю перед собой, зорко взглянула ему в глаза и внушительно проговорила:
— Ну, пойдёмте. А только помните: ежели проговоритесь — грех будет на вашей душе. И погонят меня с места — вы будете виноваты. А Господь не простит этого.
Но Петя уже ничего не слушал. Он только кивал в такт головой и рассеянно смотрел на Настю. Но и мысли, и взоры его были уже далеко. В его воображении быстро выросла рождественская ёлка со всеми её соблазнами и, как необходимая принадлежность к ней — Броня.
Воспитанный дома, вне общества мальчиков, Петя давно уже чувствовал непреодолимую потребность в мужском обществе, инстинктивную жажду общения с мальчиками, среди которых он мог бы иногда проявить зарождавшиеся в нём позывы к резковатой выходке, грубоватому слову и вольному обращению. Броня импонировал ему именно своей грубостью и резкостью, которая очень нравилась Пете и казалась лихостью и геройством. Он побаивался этого мальчика, завидовал его свободе торчать под воротами, слоняться по двору между сложенными дровами и бегать по улице. Иногда Петя останавливался под воротами и болтал с Броней о всяких детских делах, и Ольга Степановна не мешала ему в этом, потому что у Ольги Степановны бывало обыкновенно семь пятниц на неделе, если не все восемь. И бывали пятницы демократические и бывали аристократические. На первых проповедовалось общение с народом и близость к природе, на вторых — благовоспитанность и держание себя подальше от «хамов».
— Ну так идём, Настя?
Настя глубоко вздохнула, потопталась на месте и, наконец, решительно сказала:
— Идём. Что уж! Для вас только.
IV
правитьВ дворницкой, довольно обширной, но низенькой комнате, было светло и весело. Ёлка, хотя и небольшая, была очень хорошо убрана, и разноцветные восковые свечи ярко освещали её. В углу комнаты стоял стол, накрытый серой скатертью с красной вышивкой в русском стиле по бортам; на столе — ряд бутылок и яств.
Настю с Петей встретили радостно.
Семён встал и низко поклонился ей и Пете:
— Здравствуйте, Настасья Егоровна. Здравствуйте, барин. Оченно даже хорошо, что пожаловали. Ваш Броня оченно скучал… С праздником…
Он, очевидно, был несколько смущён и не знал, что говорить дальше и следует ли говорить. Петя тоже имел растерянный вид, хотя не сводил глаз с ёлки и с её ярких огней; но в этой небольшой и плохо обставленной комнате ему вдруг стало не по себе.
Семён налил рюмку какой-то удивительно сладкой и тягучей наливки тёмно-красного цвета и поднёс её Пете.
— Не откажите, с праздничком…
Петя взглянул на Настю нерешительно и отстранился от рюмки.
Настя мигнула ему и проговорила:
— Ничего, можно. От рюмочки не станется.
Петя выпил и сразу почувствовал себя свободным и развязным. И комната показалась ему лучше.
— Вкусно, — сказал он, облизывая языком губы.
— Тогда ещё не позволите ли? — предложил Семён.
— Ну уж это ты брось! — строго остановила его Настя. — А то ведь мы и уйдём.
— Зачем же-с, помилуйте! — испугался Семён. — Я ведь от души, а ежели возбраняете, так и не надо.
В комнате было ещё две горничных из соседних квартир, и Настя была знакома с этими горничными. У Семёна как у бывшего военного общество было также военное — какой-то ефрейтор бравого вида с щетинистыми усами и писарь, пришедший с балалайкой.
Гости уселись у стола, и у них вскоре, под влиянием выпивки и закуски, завязался оживлённый разговор. Дети возились у ёлки, и на них никто не обращал никакого внимания. Но когда Броня чуть не опрокинул ёлку, Семён цыкнул на него и велел им обоим сесть за стол.
Семён нарезал ветчины и наложил на тарелку перед детьми.
— Кушайте, — сказал он.
И они покорно начали есть. Семён же не стеснялся присутствием барчука и не обращал на него внимания, весь сосредоточившись на Насте, которой он умильно смотрел в глаза, и даже отважился обнять за её довольно плотную талию. Настя успела уже выпить два стакана пива и стаканчик густой наливки: суровость её прошла, она повеселела и стала очень болтлива.
— Выкушайте ещё, кралечка, — сказал ей Семён, — плюйте на всё, нечего стесняться. Свои всё. Нашего дома горничные со своими супирами.
— С супирами?
— Так точно, — галантно подтвердил писарь.
— Это что же — супир?
— Это, так сказать, ухажёр. Потому, ежели кто ухаживает за таким, примерно, бутончиком, как сия девица Даша из номера четвёртого, так беспременно в её присутствии воздыхает и держит глаза к небу, а в худшем случае жизни — к потолку. Вот, как по-французски, значит, «супире» это самое воздывание любовно, то и выходит, что ухажёр и есть самый супир. А потому выпьем? Выпьем, Даша, Дульцинея моя Таборская.
— У вас и без того глаза-то на что похожи от водки?
— «Не укоряй меня без нужды! Возвратом нежности моей!»[24] — фальшиво запел писарь, взяв балалайку. — Сей простонародный инструмент нынче весьма, можно сказать, в моде. И наш полковой адъютант совместно с батальонным занимаются сим спортом.
Слова писаря о супирах только теперь добрались до сознания ефрейтора, и он вдруг хихикнул.
— Вы это чего же-с, Филипп Иваныч? — спросил его писарь. — Аль приснилось что? — В его тоне чувствовались насмешка и лёгкое презрение к этому необразованному неучу.
— Ничего не приснилось. Я о супирах. Занятно. Это стало быть, и мы с Женей — супиры?
— Ах, вы вот когда спохватились! Всеконечно-с. Ежели вы за Женей ухаживаете, значит супир. А Семён — супир Настасьи… Настасьи…
— Егоровны, — подсказал дворник.
— Так-с. А ваш папа — военный? — спросил писарь, обращаясь к Пете.
— Нет.
— Шпак, значит.
— Вовсе не шпак, — обиделся Петя. — Он служит в министерстве.
— Я и говорю — шпак.
Петя, сидя за столом, опять почувствовал неловкость, и его детская гордость проснулась. Он смутно чувствовал, что ему здесь не место, и что если бы об этом узнали его родители, то ему здорово бы попало, и, конечно, ещё больше Насте, приведшей его сюда.
Настя выпила ещё наливки и окончательно осовела.
Теперь и она смотрела масляными глазами на Семёна.
У горничной Жени шёл разговор с Филиппом Иванычем. Она ему сообщила, что хочет уходить с места.
— Нехорошее разве? — спросил ефрейтор.
— Место ничего себе. И даже хорошее — докторское. Доходы есть. А только с кухаркой нелады.
— Что ж так?
— Чухонка она, — сказала Женя, подняв к верху свой курносый нос, что всегда служило у неё выражением чрезвычайного презрения. — А известно, все чухонки — нехристи. Окромя того, колдовством занимается.
— Колдовством? — с комическим ужасом спросил писарь. — Соблаговолите, представить доказательства сему тяжкому обвинению в конце истекающего столетия.
— Известно, колдовством. У нашего доктора Вагнера ни одна кухарка никогда не живёт дольше двух месяцев, не то чтобы заживаться. А эта пятый год выживает Не колдунья, скажите?
— На костёр её! — пошутил писарь. — За косы и на костёр.
— Вам бы только зубы скалить, — обиделась Женя.
— Совсем даже напротив: пятый год живёт — это не жук начхал! Я совершенно серьёзно.
Ефрейтор, который только что сообразил, что писарь издевается над его Женей, счёл долгом обидеться.
— Ты… тово, — сказал он ему, — чего липнешь? Она тебя не трогает? Не тронь и ты её. Как погляжу я на тебя — гусь же ты, брат!
— Значит тебе не товарищ, — с той же наглой усмешкой проговорил писарь.
Даша и Семён рассмеялись, первая — визгливо, второй — сдержано, но ефрейтор не понял и весьма искренно заявил:
— Известно, не товарищ. Ты — писарь, я — солдат. Какой я тебе товарищ? Моё дело — строевое, твоё — бумаги марать…
Но вдруг его словно что осенило, точно луч молнии прорезал его сознание, и он сразу освирепел:
— Сам ты — свинья! — закричал он. — Строчило проклятое! Не я, а ты, стало быть, свинья, коли такие твои слова к старшему…
— Дошло! — прошептал писарь и обнял Женю, которая взвизгнула и покрыла этим визгом протест ефрейтора.
Настя осоловела, и голова её лежала на плече Семёна, который гладил своей могучей дланью её белобрысые волосы.
Дети давно сползли с табуреток и возились около ёлки.
Броня с важным и серьёзным видом что-то рассказывал Пете тоном, не допускавшим сомнения и возражения с его стороны.
— Сегодня вышел я за ворота и хочу перебежать улицу, вдруг поперёк — слон! Огромный. Как хватит меня хоботом поперёк тела — да кверху.
— Ну? — протянул Петя.
— Вот те и ну!
— А потом что?
— А потом перекувырнулся я раза два в воздухе, да шлёп оземь.
— Расшибся?
— Малость. А из хобота он фонтан выпустил.
— Ну? — опять спросил Петя.
— Чего нукаешь? Правду говорю. Пошёл дальше — на тумбе сидит преогромная обезьяна.
— Обезьяна? — радостно переспросил Петя.
— Она самая.
— Откуда же она забралась на тумбу?
— Надо быть, из Африки.
— А потом что?
— Протянула руку и вырвала у меня из головы несколько волосков.
— Больно было?
— Стра-асть!
— Плакал?
— Что я баба, чтобы плакать?
— А что же ты сделал?
— Хватил её по шее. Она кубарем и покатилась. Ну, народ собрался. Городовой её в участок взял.
— А тебя?
— Меня-то? Я — дворницкий сын, — с некоторой гордостью заявил Броня, — меня никто не может взять в участок. Это тебя вот — дело другое.
— Меня тоже не могут — я господский сын. Мой папа…
— А для кого участок-то? Для господ и есть, а не для дворников.
Петя почувствовал себя глубоко оскорблённым. Он понял, что и слон, и обезьяна были издевательствами над ним, и ему стало стыдно, что он так глупо поверил этому. Ему захотелось отомстить.
— А на меня вчера набросился ягуар! — сказал он, не желая отставать от Брони. — Насилу madame[4] оттащила.
Но Броня сделал такие злобные глаза и так грозно взглянул на Петю, что тот сразу осёкся.
— Правда… ягуар… большой такой… — беспомощно лепетал он.
— А костей он не изломал тебе?
— Не-ет… Мадам оттащила…
— Ну так я тебе изломаю, ежели ещё про ягуара скажешь…
— Настасья Егоровна, — говорил Семён, обращаясь к своей подруге, — отгадайте загадку?
— Загадывай.
— Первое — я люблю, второе — вы любите. А всё вместе мы тепереча, значит, оба. Не угадать?
— Нет.
— А поцелуете, коли ежели я вам дам отгадку?
— Там видно будет.
— Я что люблю? Щи. А вы что любите? Сливы. Вот значит мы с вами оба тепереча щисливы, потому как любим друг друга. А тепереча, значит, поцелуй.
Петя, прислушавшись, расхохотался.
Между взрослыми началась возня, визг, хохот.
Вдруг дверь в дворницкую с шумом отворилась. В комнату вбежал швейцар с парадной.
— Настасья Егоровна, господа ваши в карете подъезжают. Скорее!
Настя схватила Петю, опрокинула второпях стакан с пивом и бросилась бежать.
Прибежав домой, она быстро помогла Пете раздеться и уложила его в постель, потушив электричество.
Немедленно раздался звонок с парадной.
V
правитьОльга Степановна имела обыкновение, вернувшись домой и раздевшись, приходить в комнату Пети, класть на столик около его кровати грушу или гранату и будить его поцелуем. Пётр Петрович был против этого нарушения сна ребёнка и не раз делал замечания жене. Но она уверяла, что не могла бы заснуть, не поцеловав и не перекрестив сына, которого иногда, без всякого ущерба для своего здоровья и сна, не видала целыми днями.
— Петя, ты спишь? — тихо спросила она.
Петя притворился спящим, даже храпнул раза два, но потом сделал вид, что сразу проснулся.
— Спал, — сказал он. — Ты что принесла?
— Дюшес. А ты рано лёг?
Большим достоинством Пети было то, что он никогда не лгал матери, даже в самых мелочных вещах. Но тут он вспомнил просьбу Насти и то, что угрожало бы ему, если бы он сказал правду; он набрался духу и в первый раз в жизни солгал:
— Давно, мама.
— Дядя Гриша сидел с тобой?
— Нет. Его потребовали в училище.
— Опять!!
— Да. А я играл в шашки с Настей, а потом лёг.
И вдруг ему захотелось напугать мать.
— Только что я лёг, мама, вдруг вижу в постели — змея. Огромная. И жало так стрелкой извивается. Схватил её и удушил. Она под кроватью.
Мать очень испугалась и приложила руку ко лбу Пети. «Не жар ли у него?» — подумала она.
— Ты бредишь, Петя?
— Нет, правду.
— Ну, значит, это тебе приснилось. Спи мальчик, спокойно. Повернись на другой бок.
Убедившись, что лобик Пети имеет нормальную температуру, она перекрестила его и поцеловала.
— А я тебе хочу загадку загадать про щи и сливы… — начал было Петя.
— Завтра милый, а теперь спи.
И она вышла из комнаты.
Настя, пошатываясь, вошла в детскую, как только Ольга Степановна вышла оттуда. Она нагнулась к кровати Пети и спросила его шёпотом:
— Ну что, ничего не сказали?
Петя сердито ответил:
— Ничего.
— Вот это так молодец! Можно значит вас повести и в другой раз.
— Я не пойду, — ещё сердитее ответил Петя.
Настя очень удивилась.
— Аль не пондравилось?
— Я не пойду, — уклончиво, но твёрдо проговорил Петя.
Настя поджала губы, потопталась на месте и сказала:
— Ну, как знаете. Только уговор лучше денег — не выдавайте.
— Не выдам. Я не фискал.
И Петя демонстративно повернулся к стене, притворившись мгновенно заснувшим.