ПЕРВАЯ ИСКРА.
править- ) Настоящій отрывокъ составляетъ эпизодъ изъ романа Г. П. Данилевскаго, который будетъ напечатанъ въ нашемъ журналѣ въ 1888 году. Ред.
Въ половинѣ августа 1773 года, въ пустынной и дикой Сызранской степи, у рѣчки Таловой, на перепутьи отъ рѣки Иргиза къ Яицкому городку, стоялъ одинокій постоялый дворъ, по прозванію въ околоткѣ — Таловой умётъ.
Это была невысокая и обширная, въ два жилья, мазанка изъ плетня, съ сараемъ, погребомъ, баней землянкой, камышевою огорожей и неглубокимъ, у большой проѣзжей дороги, колодцемъ, съ далеко-виднымъ журавлемъ.
Былъ вечеръ субботы. Погода стояла тихая и сухая. На небѣ — ни облачка.
Надъ пожелтѣвшими, скошенными жнивьями и выбитыми скотомъ травами, медленно парили коршуны, въ терновыхъ кустахъ и въ уцѣлѣвшемъ ковылѣ высматривая дремлющихъ, съ открытыми, пересохшими ртами, дрохвъ и выводковъ куропатокъ. Изрѣдка, въ знойной, безвѣтренной тишинѣ, то здѣсь, то тамъ, сами собой, по дорогѣ и по новой пахоти, срывались, кружа и неся густую пыль, высокіе черные вихри.
Кругомъ было тихо. Издали слышалось только серебристое ржаніе жеребенка, потерявшаго на тощей пастьбѣ свою мать, да изъ скрытаго, за пригоркомъ, въ оврагѣ, дубоваго лѣса доносился клёкотъ степной орлицы, сзывавшей слётковъ дѣтёнышей къ растерзанному зайцу или къ молодому сайгаку, дикой козѣ.
Солнце клонилось къ вечеру. Въ воздухѣ было еще душно. На дорогѣ и вокругъ умёта не было видно ни души. Два сторожевыхъ пса-волкодава — одинъ — рыжій, куцый, другой — сѣрый, съ репейниками на бокахъ и въ сбитыхъ клубняхъ хвоста, спокойно спали у открытыхъ воротъ.
Окрестные поселяне, въ ожиданіи праздника, заранѣе разбрелись съ поля по домамъ. Одни пастухи маячили въ опустѣлой степи, да и тѣ, отъ духоты, попрятались по рытвинамъ и оврагамъ, или въ тѣни кургановъ и одинокихъ терновыхъ кустовъ.
Старый хозяинъ умётчикъ, отставной пѣхотный солдатъ, Степанъ Оболяевъ, былъ старовѣръ, безпоповскаго толка. Онъ сидѣлъ тоже въ холодкѣ, у задняго крыльца мазанки, своею тѣнью уже застилавшей почти половину двора, а въ виду того, что его хата и дворъ были пусты и что, передъ праздникомъ, не ожидалось уже гостей, отъ скуки портняжилъ. Надѣвъ на носъ большія оловянныя очки, онъ заскорузлыми, мозолистыми руками, бормоча себѣ подъ носъ, чинилъ какую-то мѣховую одёженку. Онъ былъ высокаго роста, съ подстриженною сѣдою бородой, съ юношески-румянымъ, привѣтливо улыбающимся лицомъ и съ серьгой въ правомъ ухѣ. Набожный и добрый, онъ въ молодые годы много натерпѣлся, живя сиротою въ работникахъ на Яикѣ, и теперь охотно давалъ у себя пріютъ всякимъ гонимымъ, бездомнымъ и утеклецамъ. По смерти жены, оставшись одинъ, съ малолѣтнимъ племянникомъ, онъ невольно втянулся съ тѣхъ поръ въ женское хозяйство, былъ самъ за стряпуху и прачку, не стыдясь — подвязывался передникомъ, мѣсилъ и пёкъ хлѣбы, прялъ кудель и доилъ коровъ.
У него и теперь скрывались двое бродягъ, съ бритыми лбами, бѣжавшихъ съ дороги въ Сибирь. Кто они, за что ссылались и какъ бѣжали, — онъ ихъ не спрашивалъ. За кровъ и пищу, бѣглецы свезли ему сѣно и теперь стерегли его скотину, носили ему изъ лѣсу валежникъ и исполняли всякія нужныя требы. Ихъ пребываніе здѣсь не тревожило старика; пора была глухая, да и его дворъ стоялъ такъ далеко отъ всякаго надзора и полицейскихъ командъ.
Умётчика втайнѣ занималъ третій его постоялецъ, вторично пришедшій къ нему на-дняхъ и особенно просившій его о пріютѣ. О немъ-то задумался теперь умётчикъ, поглядывая на солнце и работая иглой въ холодкѣ крыльца.
«Странный человѣкъ, — разсуждалъ Оболяевъ о своемъ гостѣ: — чуть свѣтъ, ушелъ на охоту, съ ружьемъ; говоритъ: надо бы, какъ слѣдъ, встрѣтить воскресный день, уважить хозяина, достать кой-какой дичины. Да вотъ, съ утра, и нѣтъ его; взялъ сухарь хлѣба и не идетъ. Такъ-то приходилъ онъ сюда и намедни, да вдругъ и сгинулъ, — долго пропадалъ. Назвался тогда донскимъ козакомъ, нашей старой вѣры; сказывалъ, что прячется, страждетъ за старый крестъ и бороду, и что хотѣлъ бы послужить единому праведному, древлему Богу. Потомъ это вдругъ признался, что онъ вовсе не козакъ, а быдто богатый заморскій купецъ; что былъ въ чужихъ странахъ, въ нѣметчинѣ, въ Египтѣ и въ Ерусалимѣ, а опосля въ Бахмутѣ и на Яикѣ. И быдто лѣтось подговаривалъ донскихъ Козаковъ, отъ гоненій за вѣру, переселиться въ Турцію, за Терекъ; что тамъ-де у него припасено для козачества сотни двѣ тысячъ рублями и больше чѣмъ на полсотни тысячъ товаромъ, и что турскій наша встрѣтитъ нашихъ съ честью и лаской, дастъ всѣмъ вольную волю, земли сколько хочешь, всякое жалованье и почетъ. Я его спрашиваю: откуда же, миленькій, у тебя эдакое аховое богатство? А онъ: я, молъ, выходецъ изъ Польши, изъ тамошнихъ князей, да скрываюсь. А князь, думаю, такъ и князь. Только попался это малый, съ подговорами, сперва на Терекѣ, потомъ на Дону; приковали его, въ Моздокѣ, на цѣпь къ стулу, — скоро провора бѣжалъ. А какъ изловили его на Дону, оттолѣ уже, въ кандалахъ, прямо погнали въ Казань. Плохо было сердечному въ казанскихъ черныхъ тюрьмахъ. Все разсказалъ онъ, ажно плакалъ, какъ его тамъ мыкали и томили; да подговорилъ молодецъ товарища, оба отпросились съ конвойнымъ на молитву, къ знакомому попу; послали за угощеніемъ, напоили попа и солдата, а на пути сынъ товарища подхватилъ ихъ въ припасенную телѣгу — и, поминай какъ звали, оба ушли изъ Казани сюда, на Иргизъ».
«Ловокъ, шустрый, бестія! — подумалъ умётчикъ, съ удовольствіемъ вспоминая разсказъ постояльца о его смѣломъ побѣгѣ изъ Казани. — И, вѣдь, не попался, Ерёма, Ерёмкинъ — курица-те въ ротъ! А попъ-то… охъ, этотъ-то хмѣльной попъ! видитъ онъ изъ окна, сѣли они съ конвойнымъ въ телѣгу, быдто договорили подвочика подвезти ихъ хмѣльныхъ въ острогъ, проѣхали эдакъ малость, да вдругъ высадили пьянаго солдатика наземь… и поскакали».
Глаза Оболяева, при этихъ мысляхъ, весело прищурились, сквозь рѣдкіе, съѣденные зубы послышался кашель и смѣхъ, и все его тѣло отрадно заколыхалось. Нитка выпала изъ иглы. Отеревъ слезы, но еще смѣясь, онъ ссучилъ и прикусилъ нитку, и только что нацѣлилъ ее въ иглу, свѣтъ ему заслонило что-то бѣлое и лохматое. Умётчикъ поднялъ глаза.
Передъ нимъ стоялъ, съ ружьемъ въ рукѣ, — придерживая на плечѣ убитую козу, — средняго роста, сильно исхудалый, загорѣлый и широкоплечій, лѣтъ тридцати двухъ, мужикъ, съ рѣдкою, чернявою бородкой, въ которой уже пробивалась ранняя сѣдина, — въ посконной, примаранной кровью, рубахѣ, синихъ набойчатыхъ шараварахъ, сермяжномъ колпакѣ и худыхъ, на босу ногу, котихъ. Лохматые псы пропустили подошедшаго, безъ лая, какъ знакомаго человѣка.
— Освѣжуй-ка, надёжа! — усталымъ, хриплымъ голосомъ сказалъ подошедшій, сбрасывая на-земь дичину. — Ужь и походилъ я, полазилъ за нею… Сайгачокъ хоть куда!
Онъ снялъ шапку и, отбросивъ со лба слипшіеся, темные волосы, рукавомъ отеръ сильно вспотѣвшее лицо. Его глаза раздражительно улыбались; у лѣваго виска отъ усмѣшки обозначалась морщина.
— Молодецъ, Ерёма, Ерёмкинъ-курица! — воскликнулъ умётчикъ, радостно разглядывая молодую, свѣтло-желтую козочку, съ гладкою шерстью и красивыми глазами: — будетъ на праздникъ кашица; такъ-то! Ждалъ тебя долго… наваримъ таперича и напечемъ.
Тотъ, кого Оболяевъ обзывалъ Ерёмой и Ерёмкинымъ-курицей, носилъ, какъ онъ зналъ, другое имя; эти же прозвища были любимыми присловьями умётчика, изъ-за которыхъ его самого звали въ околоткѣ Еремкинымъ-курицей.
— Да ты какъ же это, Емельянъ Ивановичъ? — спросилъ Оболяевъ: — на пастьбѣ его стрѣлялъ, али такъ угодилъ, на бѣгу?
Охотникъ презрительно повелъ черными, наигранными, арестантскими глазами и молча сталъ опять поднимать козу.
— На бѣгу?… Да нешто у меня, какъ у какого пана, готовые патроны при поясѣ и всякое снадобье? Всю картечь давеча разстрѣлялъ; вышелъ съ двумя пульками, самъ знаешь, и все. Говорю тебѣ, выслѣдилъ въ гаю.
Не двигаясь съ мѣста, охотникъ помолчалъ.
— Ну, думаю себѣ, — продолжалъ онъ: — пойдетъ къ вечеру въ лощинку, на водопой; опозналъ это козьи слѣды, по грязи, у ключа, и поползъ. Каки-таки мы богачи? На заряды капиталовъ нѣту. Съ версту я лѣзъ въ гущинѣ, руки во-какъ исцарапалъ — и залёгъ. Вижу, жаръ отвалилъ. Идетъ это она, да сторожко такъ ножками ступаетъ; спустилась къ камышу, потянула студёной струйки, весело такъ дышетъ, и глянула вверхъ на меня, а я въ травѣ лежу и цѣлюсь прямо ей въ морду. Да ласково такъ, треклятая, — ну, точно человѣкъ, поглядѣла! Я и стрѣльнулъ…
Умётчикъ замахалъ отъ радости руками и, охая отъ смѣха, поднялся на ноги.
— Иди же, родимый, — сказалъ онъ, ковыляя на крыльцо: — потрудись Богу, наруби дровецъ, истопимъ баню, такъ-то! ишь ты, какъ окровянился… А я все изготовлю. Не хочешь ли щецъ? Животы съ утра, чай, подвело?
Охотникъ, взявъ козу на плечи, пошелъ отъ крыльца къ сараю. Солнце спустилось за дальніе, синѣющіе холмы. Степь покрылась мглою. Отъ сосѣдняго лѣсистаго оврага потянуло прохладой. Во дворѣ раздались звуки топора. У воротъ плетневаго база, скотскаго сарая, гость умётчика, сильнымъ взмахомъ худыхъ, загорѣлыхъ рукъ, рубилъ на осиновой колодѣ сучья валежника. Самъ Оболяевъ, въ сараѣ противъ воротъ, сидѣлъ на корточкахъ, съ ножомъ въ рукахъ, свѣжуя висѣвшую съ перекладины дичину. Изъ трубы землянки-бани, вырытой о-бокъ съ сараемъ, валилъ дымъ.
— Такъ плохо нашимъ-то яицкимъ козакамъ? — спросилъ гость, останавливаясь рубить дрова.
— Еще бы, батюшка, не плохо. За убивство нѣмца-енарала сколько старшинъ сослано! а за пограбленное у него добро на всѣхъ рядовыхъ, войсковой руки, наложили пеню, да какую — по полсотни и болѣе цѣлковыхъ! Опять козаки стали толковать, сбираются всѣмъ войскомъ за море, въ Астрабадъ, либо въ Золотую-Мечеть. Да какъ его идти? — вездѣ караулы, начальство; кто и какъ проведетъ?
— Я проведу! — сказалъ гость, такъ ударивъ топоромъ по сучьямъ, что сразу перерубилъ цѣлый ихъ пукъ.
— Можетъ, соколикъ, и проведешь, — отвѣтилъ, покачавъ головой, Оболяевъ; — да съ чѣмъ они, тамотко, бросивъ свое добро, возьмутся за дѣло?
— За границей, у турскаго паши, — продолжалъ гость: — моихъ пять милліоновъ оставлено… Надо, старикъ, ой, какъ надо, вызволить страждущихъ братій.
Оболяевъ чуть не выронилъ ножа. Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на гостя, соображая, шутитъ ли онъ, или правду говоритъ. А тотъ, попрежнему, сильными взмахами рубилъ дрова. «Чудны дѣла Твои, Господи, — набожно мыслилъ умётчикъ: — бываетъ всяко, Господь правитъ… И въ древности важные и чиновные мужи смиренно ходили промежду убогихъ и простецовъ, чиня всякую помощь угнетеннымъ и сиротамъ».
Баня была готова. Оболяевъ и его гость усердно выпарились и помылись въ ней и оба оттуда вышли красные, въ чистомъ бѣльѣ и съ расчесанными головами и бородами. Умётчикъ далъ гостю, вмѣсто его грязной и замаранной кровью рубахи, свою чистую, изъ тонкой бязи. Они закусили щами, съ саломъ, въ ожиданіи назавтра козьей похлебки, и разошлись: умётчикъ — доить пришедшихъ съ поля коровъ, а гость — въ темный чуланъ, прилаженный въ углу скотскаго база.
Настала ночь. Въ банѣ еще свѣтилось. Тамъ мылись, пригнавшіе съ поля скотъ, бритые лбы. Но скоро и они, поужинавъ, напоили воловъ и коровъ и снова погнали ихъ на ночную пастьбу. Кругомъ опять стихло. Изрѣдка только раздавались ворчаніе и лай собакъ, лежавшихъ за воротами и чутко глядѣвшихъ на стемнѣлую дорогу.
Умётчикъ возвратился въ избу и легъ на палатахъ. Но ему не спалось. Изъ головы не выходили слова гостя о пяти милліонахъ. Но болѣе этой суммы его занимало то, что онъ вдругъ разглядѣлъ на тѣлѣ гостя въ банѣ: бѣловатаго цвѣта шрамъ, подъ волосами, у лѣваго виска, и такого же вида, какъ бы вдавленные другъ въ друга, желобки или рубцы на плечѣ и на груди, ниже сосковъ.
«Что бы это за знаки? — размышлялъ Оболяевъ: — откуда они у него? отъ золотухи, или отъ иной болячки? или рубцы отъ китовыхъ плетей?.. Такъ нѣтъ, по его словамъ, онъ убѣжалъ отъ казни. Спросить, развѣ? — да не скажетъ. Важный шельма! хоть худой, такой корпусный, проворный, да строгій, а съ виду совсѣмъ простой человѣкъ! Пойти ли къ нему?»
Умётчикъ всталъ, накинулъ на плечи шубейку и вышелъ во дворъ. Ночи прошло не мало. Мѣсяцъ уже высоко стоялъ въ безоблачномъ небѣ. Кругомъ была мертвая тишина. Заслышавъ шаги, собаки съ лаемъ шарахнулись съ дороги къ припертымъ воротамъ.
— Цыма-те, треклятыя! — крикнулъ на нихъ умётчикъ: — цыцъ!
Онъ, однако, остановился, подумавъ: «Нѣтъ, лучше завтра… теперь уже, видно, спитъ!» — и, покряхтывая отъ лома въ старыхъ костяхъ, возвратился въ хату.
Гость Оболяева также еще не спалъ. Раскинувшись подъ зипуномъ, на досчатомъ помостѣ, прилаженномъ въ углу чулана онъ думалъ крѣпкую думу.
Мысли о молодыхъ годахъ, когда онъ жилъ еще подросткомъ на Дону, при отцѣ, смѣнялись въ его головѣ воспоминаніями о походѣ съ козаками въ Пруссію, гдѣ онъ на Одерѣ, на смотру, впервые увидѣлъ чужеземнаго вѣнценосца, прусскаго короля, окруженнаго генералами и пышною, въ золотѣ, свитой, и гдѣ, между тѣмъ, на утро, его самого нещадно наказали плетьми за пропавшую у него на пастьбѣ лошадь полковника. Вспоминались ему возвратъ съ границъ нѣметчины и краткое пребываніе на родинѣ, съ женою и дѣтьми, посылка съ командой, для ловли бѣглыхъ раскольниковъ, близъ Польши, походъ подъ Бендеры, новый возвратъ въ родную станицу, побѣгъ на Терекъ, арестъ въ Моздокѣ и новыя шатанья по степнымъ притонамъ. Все вспоминалъ онъ — бѣдность и лишенія, тюрьмы и кандалы, зависть и злобу къ богатымъ и сильнымъ, неутолимое стремленіе въ волѣ и къ чему-то волшебному и сказочному, что его такъ манило и о чемъ онъ иной разъ боялся даже думать.
Болѣзнь застигла его въ Изюмскомъ уѣздѣ, у козака Коровки. Излѣчась и убѣжавъ оттуда, онъ добрался до Царицына, услышавъ тамъ о появленіи, наказаніи и ссылкѣ самозванца Ѳедота Богомолова, разспросилъ о немъ, переплылъ на челнѣ черезъ Волгу и, побывавъ въ Яицкомъ городкѣ, направился къ дальнему знакомцу, Оболяеву, на Иргизъ.
«Не съумѣлъ Ѳедотъ простота! — разсуждалъ о Богомоловѣ гость умётчика: — назвался спьяну царемъ Петромъ Ѳедоровичемъ и знаки какіе-то показывалъ на груди и плечахъ; всѣ ходили взглянуть на новоявленнаго, аки бы чудомъ спасшагося императора. Не его ума дѣло! Сплоховалъ, замучили, исчезъ… Не такъ надо было начинать и не такъ кончать… А его дѣло, вѣдь, не умерло, далеко пошло и живетъ… Всѣ ждутъ, всѣ алчутъ видѣть сокровеннаго, общаго избавителя. Другаго такого примѣра не было и не будетъ. Ротъ раскрыли, души раскрыли, ждутъ… Давно это думаю и я. Смѣлое дѣло; дьяволъ манитъ и теребитъ. Да какъ взяться?.. Иль настала пора?»
Гость Оболяева ворочался съ боку на бокъ въ темномъ чуланѣ. Смѣлыя мысли уносили его далеко.
Настало утро. Среди двора умётчика, на таганкѣ, кипѣлъ котелъ съ похлебкой, и тутъ же, на лучинкахъ, хозяинъ дожаривалъ нарѣзанный ломтиками козій бокъ. Запахъ варенаго и жаренаго мяса пріятно распространялся по двору. За воротами скрипѣлъ рычагъ колодезнаго журавля. Постоялецъ Оболяева, опершись разутою, волосатою ногой въ срубъ колодца, мокрыми, покраснѣвшими руками подхватывалъ брызжущую бадью и выливалъ ее въ корыто, для пойла какимъ-то подошедшимъ фурщикамъ.
Накормивъ и отправивъ фурщиковъ, Оболяевъ и его гость постлали на-земь, въ холодкѣ сарая, скатеретку, принесли туда двѣ полныя миски съ ѣдой и усѣлись за праздничную трапезу. Умётчикъ былъ въ новомъ азямѣ, его гость тоже пріодѣлся и обулъ коты. Истово помолясь двуперстнымъ крестомъ на востокъ, оба они сперва принялись за мясную, съ лукомъ, похлебку, потомъ за жареный, съ солью и перцемъ, козій шашлыкъ. Ихъ лица отъ удовольствія раскраснѣлись и вспотѣли, глаза не поднимались отъ мисокъ; полные рты молча и старательно жевали. Утершись концомъ общаго ручника, Оболяевъ перевелъ духъ, протянулъ руку къ пузатой, поливяной фляжкѣ и налилъ изъ нея по стаканчику какой-то золотистой настойки. Хозяинъ и гость, перекрестясь, выпили и повторили еще по стаканчику.
— На тысячелистникѣ, — замѣтилъ Оболяевъ.
— Вижу, — отвѣтилъ его постоялецъ: — знать, давняя, — захватываетъ духъ.
— А скажи-ка, Пугачовъ, — обратился къ гостю Оболяевъ: — что это давеча за знаки я видѣлъ у тебя на груди?
Пугачовъ ничего на это не отвѣтилъ.
— Быдто орлы, али кресты у тебя, — продолжалъ умётчикъ: — на плечахъ и на груди.
— Знаки государевы! — спокойно проговорилъ, утираясь другимъ концомъ общаго ручника, Пугачовъ.
— Какъ государевы знаки? — спросилъ, чуть не привскочивъ на землѣ, старикъ: — ахъ ты, Ерёмкинъ-курица, шутникъ! и придумалъ же, матушка ты моя! Откуда на тебѣ быть царскимъ таврёнъ?
— Ну, прямая же ты, вижу, курица, какъ есть! — небрежно зѣвнувъ, отвѣтилъ гость: — сколько лѣтъ живешь, былъ въ солдатахъ, а о царевыхъ примѣтахъ даже не слыхалъ. Вѣдь, каждый государь, отъ рожденія, имѣетъ на себѣ тѣлесные, для отличія, знаки.
— Что ты это, Емельянъ Ивановичъ, помилуй! — въ страхѣ произнесъ умётчикъ: — опомнись! къ чему сказывать такія слова?
Пугачовъ помолчалъ. Онъ не глядѣлъ на умётчика. Пальцы его рукъ, переминая утиральникъ, судорожно двигались.
— Экой ты безумный, — сказалъ онъ вдругъ, гордо оправляясь: — и догадаться не могъ! Полно съ тобою скрываться. Благодаримъ за хлѣбъ-соль и за пріютъ. Вѣдь, я не донской козахъ и не заморскій купецъ, а только прикрывался по нуждѣ, до времени… Я — государь вашъ, Петръ Ѳедоровичъ.
Умётчикъ вздрогнулъ. Отъ испуга на немъ какъ бы подрало кожу и сперло дыханіе въ груди. Нѣсколько секундъ онъ не могъ выговорить ни слова.
— Господи! съ нами крестная сила! — проговорилъ онъ побѣлѣвшими губами: — государь… да, вѣдь, онъ уже двѣнадцатый годъ какъ померъ!
— Врешь ты, мужикъ! — презрительно и рѣзко возразилъ Пугачовъ: — Петръ Ѳедоровичъ живъ… Смотри, вотъ онъ передъ тобою, я самъ…
Умётчикъ окончательно растерялся и, разводя руками, только кланялся.
— Надёжа-государь! — повторялъ онъ, чуть не плача: — всё бери, всѣ мы твои! не изволь гнѣваться, прости, коли чѣмъ, но незнанію, изобидѣлъ тебя; не помяни лихомъ, что обращались съ тобою, какъ съ простымъ.
Глаза Пугачова засвѣтились удовольствіемъ. Первый, признавшій за нимъ похищенное имя, обращался къ нему съ слѣпою, беззавѣтною преданностью.
— Ничего, ничего, старичокъ! — сказалъ онъ, съ снисходительнымъ одобреніемъ: — за что гнѣваться? — оченно тебѣ за все благодарны. Только ты до времени не моги называть насъ царемъ и, главное, слышь, не проговорись. Пусть, пока, буду для тебя и для всѣхъ, какъ былъ, донской козакъ Емельянъ Пугачовъ. Слышишь?
— Слушаю, батюшка.
— Благодарите Бога, — продолжалъ Пугачовъ, разувшись и перестилая ветхія онучи, жавшія ему ноги въ котахъ: — что вамъ отнынѣ открывается благополучіе; а когда мнѣ объявиться народу — про то подумаемъ и рѣшимъ.
Совсѣмъ смутившійся Оболяевъ, поглядывая на босыя ноги и убогую, истоптанную обувь гостя, на-скоро, дрожащими руками, убралъ посуду, скатерть и ручникъ и ушелъ въ хату, раздумывая: «Вотъ нежданное, вотъ Господь сподобилъ!» До вечера Пугачовъ не выходилъ изъ сарая. Думая, что онъ спитъ, Оболяевъ передъ ужиномъ заглянулъ въ его чуланъ. Пугачовъ, сидя на корточкахъ, чистилъ развинченное и положенное на помостъ ружье.
— Что это, батюшка, изволишь дѣлать? — спросилъ умётчикъ.
— Новая охота понадобится, нужно въ порядкѣ.
— И все своими ручками?
— Въ потѣ лица, старикъ, сказано… и всему народу такъ слѣдъ!
— Ахъ, ахъ! — удивлялся Оболяевъ: — чудны дѣла Твои, Господи!
— А вотъ я тебѣ, мужичокъ, — сказалъ Пугачовъ: — прочту изъ писанія. Ты набожный, вижу, послушай.
Онъ досталъ изъ мѣшечка, съ разною рухлядью, затасканную тетрадь, вынесъ ее изъ сарая, прошелъ съ умётчикомъ къ хатѣ и сѣлъ на крыльцѣ.
— Сонъ Богородицы, молитвы Пречистой и всѣхъ святыхъ за насъ грѣшныхъ! — сказалъ онъ, держа тетрадь низомъ вверхъ, и, какъ бы читая, сталъ наизусть перевирать то, что помнилъ изъ писанія.
Умётчикъ, не слушая и не понимая мнимаго чтенія, только отиралъ слезы отъ радости и вздыхалъ.
— И спросила Богородица, — кто тѣ, что въ огнѣ стоятъ по шею? И отвѣтилъ архистратигъ, — это тѣ, что мучили и поѣдомъ ѣли ближняго… И бысть слава велія гонимымъ и убогимъ! — читалъ, глядя въ тетрадь, Пугачовъ: — и всякому помощнику восхваленіе и даръ!
— Такъ, такъ, — произнесъ, кланяясь, Оболяевъ: — а скажи, ваше… то-бишь, Емельянъ Иванычъ… какъ же ты спасся?
— Вездѣ не безъ добрыхъ людей, — отвѣтилъ Пугачовъ: — изволь, разскажу тебѣ; отпустилъ меня въ Питерѣ изъ-подъ стражи вѣрный офицеръ, Масловъ, а похоронили тамотко, вмѣсто меня, другаго, помершаго въ то время, простаго солдата.
— Гдѣ же ты скрывался до сей поры?
— Не въ одномъ мѣстѣ, въ разныхъ, а болѣе въ Ерусалимѣ и въ Египтѣ, у тамошнихъ, преклонныхъ мнѣ царей, коли слышалъ.
— Потерпѣлъ же ты, родной, какъ подумаешь, — вынесъ всякой тяготы!
— Да, старикъ, было всего. А теперь вижу, вы и вся чернь до краю обижены моею женой.
— Это царицей-то, Екатериною Алексѣевной?
— Ну, да. Вотъ я не вытерпѣлъ, рѣшилъ заступиться и всѣмъ, какъ есть, васъ довольствовать. И хотя не время еще, кажись бы, явиться, да ужь Богъ, видно, привелъ.
Оболяевъ отъ восторга сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ. «Экое благо открылось! — повторялъ онъ мысленно: — и у кого, поглядишь, царь-то объявился, изыдетъ отколь? Богоносные Акимъ и Анна… Симеонъ Богопріимецъ, молите о мнѣ, грѣшномъ рабѣ!»
— Таперича, значитъ, какъ ты узналъ и все, то-есть, должонъ понимать, — сказалъ, помолчавъ, Пугачовъ: — надо начать самое дѣло… Такъ вотъ что, старина, завтра помой мнѣ бѣлье, нуженъ запасъ, да свинцу нѣтъ ли? Нарубилъ бы картечи, жеребковъ.
— Все тебѣ, батюшка, будетъ; есть, кажись, завалялся и свинецъ.
— А потомъ, вижу, у тебя бываютъ знакомцы изъ Яицкаго городка?
— Какъ же, вѣдь, я тамъ сколько годовъ жилъ и кого не знаю!
— Войсковой, или старшинской руки?
— Больше нашей, войсковой.
— Ну, и ладно. Какъ подъѣдутъ это, выбери мнѣ, кто понадежнѣе, да умнѣй и проворнѣй, и объяви имъ, по тайности, про меня.
— Все объявить?
— Придетъ пора, прикажу; только, смотри, скромненько, да умѣючи — держи языкъ на привязи и ухо востро. Подумай, высмотри и пригласи сюда изъ разумныхъ стариковъ… Я бы съ ними тутъ погуторилъ, а тамъ, Богъ благословитъ, объявлюсь и въ городкѣ.
— Подумаю, выберу и позову.
Утромъ слѣдующаго дня умётчикъ у колодца старательно вымылъ «государево» бѣлье, развѣсилъ его по забору, между огородомъ и дворомъ, а пока оно сохло, осмотрѣлъ телѣгу и сталъ ладить хомуты, на случай, если знатный гость пожелаетъ куда-либо ѣхать. Пугачова не было видно въ умётѣ. Онъ розыскалъ у Оболяева свинцу, самъ нарубилъ картечи и, со словами: «Мнѣ тутъ негоже, пока на людяхъ!» — взялъ сухарей, вскинулъ на плечи ружье и пошелъ въ степь, на куропатокъ и турухтиновъ.
Въ этотъ и въ слѣдующіе дни на постоялый заѣзжали изъ Яицка кое-какіе козаки. Они, по обычаю, жаловались на свое тяжкое житье и на притѣсненія вновь поставленныхъ надъ ними командировъ. Умётчикъ толковалъ съ ними, разспрашивалъ ихъ, но ни одному изъ нихъ не рѣшился открыть ввѣренной ему тайны.
Возвращаясь въ ночи на постоялый, Пугачовъ разспрашивалъ умётчика, добылъ ли онъ подходящихъ людей, чтобы черезъ нихъ вступить въ сношенія съ Яицкимъ городкомъ. Получая отрицательные отвѣты, онъ начиналъ терять терпѣніе и уже подумывалъ о новой перемѣнѣ мѣста. Послѣ признанія Оболяеву, онъ сталъ испытывать необычное ему чувство страха, мучился подозрѣніями и вмѣстѣ съ тѣмъ не могъ побороть въ себѣ жажды смѣлаго и безумнаго подвига, вдругъ охватившей всѣ его помыслы. Останавливаясь въ полѣ у одинокихъ путниковъ, варившихъ себѣ близъ дороги кашицу, либо сталкиваясь съ такими же гулёбщиками-охотниками, какъ и онъ, Пугачевъ начиналъ съ ними рѣчь о тяготахъ и бѣдствіяхъ чернаго люда и готовъ былъ сдѣлать имъ то же роковое признаніе. Слова рвались съ его языка, но онъ вспоминалъ недавніе свои аресты и участь Богомолова, и молчалъ, выжидая болѣе удобнаго случая.
Этотъ случай представился.
Недѣли полторы спустя, въ Таловой-умётъ завернулъ смышленый, среднихъ лѣтъ, знакомецъ умётчика, яицкій козахъ, за покупкой у Оболяева лошади, взамѣнъ украденной у него. Это было вечеромъ, при Пугачовѣ. Послѣдній уговорилъ умётчика уступить бѣдному козаку лошадь въ долгъ, причемъ не вытерпѣлъ и, въ присутствіи Оболяева, разсказалъ тому свою тайну. Смущенный этою вѣстью, козахъ вызвался сообщить надежнымъ изъ товарищей о важномъ гостѣ, явившемся на Таловой, и, въ радости, что пріобрѣлъ лошадь, ускакалъ въ Яицкъ. Прошло еще нѣсколько времени. Пугачовъ, попрежнему, проводилъ всѣ дни на охотѣ.
— А что, батюшка, Емельянъ Иванычъ, — сказалъ какъ-то Оболяевъ, когда Пугачовъ, усталый, возвратился къ ночи въ умётъ: — не лучше ли, чѣмъ здѣсь попусту ждать подхожихъ людей, ѣхать прямо въ городокъ и объявиться старикамъ, а послѣ и всему народу?
Пугачовъ на это ничего не отвѣтилъ.
«Ужь не прогнѣвилъ ли я его, непутный, лишнимъ словомъ? — мучился въ ту ночь сомнѣніями Оболяевъ: — вѣчно, лѣшій-те въ горло, хочешь, какъ лучше, а выходитъ невпопадъ!»
— Ѣдемъ, — вдругъ объявилъ на утро Пугачовъ: — ты давеча ладно сказалъ! только не въ повозкѣ, а верхами; у тебя двое кони, оно легче, да и способнѣе, — коли надо, каждому скрыться.
— Слушаю, надежа! А куда?
— Увидишь.
— Старъ я сталъ, — сказалъ умётчикъ: — да изволь, для тебя ужь потружусь.
Онъ осѣдлалъ двухъ лошадей, навьючилъ въ торока сѣна, запасся хлѣбомъ и надѣлъ дорожный чапёнь. Гостю онъ далъ другой, запасной зипунъ и новые сапоги. Они выѣхали за ворота и направились напрямикъ, глухою степью, къ Яику. Ѣхали цѣлый день. Вечерѣло. До Яика оставалось верстъ тридцать. Путь лежалъ по выжженному солнцемъ, пустынному и дикому бугру. Рѣшивъ остановиться и покормить лошадей въ долинѣ, бывшей за бугромъ, путники медленно плелись чуть видною проселочною тропинкой. Усталыя лошади, нагибаясь, пощипывали остатки изсохшихъ скудныхъ травъ.
Вдругъ Пугачовъ, ѣхавшій сзади умётчика, поднялся на стременахъ и тревожно сталъ вглядываться впередъ. Его зоркіе глаза различили въ сумеркахъ, на концѣ бугра, какихъ-то всадниковъ.
— Берегись, — крикнулъ товарищу Пугачовъ: — какіе-то гулёбщики; не старшинской ли стороны?
Дремавшій Оболяевъ вздрогнулъ, торопливо подобралъ поводья, тронулъ коня нагайкой и на немъ сдѣлалъ по склону бугра большой крутъ. Передній изъ всадниковъ, ѣхавшихъ на встрѣчу имъ, также сдѣлалъ вдали кругъ. Это, на языкѣ степныхъ мѣстъ, значило, что предстояла встрѣча своихъ, не враговъ. Всадники приблизились. Умётчикъ разглядѣлъ въ нихъ знакомыхъ яицкихъ козаковъ.
— Куда ѣдете?
— Мы, батюшка, Степанъ Максимовичъ, — отвѣчали они: — для ловли лисичекъ.
Оболяевъ оглянулся; Пугачовъ изчезъ, точно въ воду канулъ. Недоумѣвая, какъ и куда онъ могъ такъ скоро и на ровномъ мѣстѣ скрыться, умётчикъ сталъ разспрашивать козаковъ о Яикѣ.
— Что, дѣдушка, — отвѣтилъ старшій изъ охотниковъ: — народъ изморенъ до краю; то за убитаго енарала сѣкли, рвали ноздри и сослали болѣе ста человѣкъ, а нынѣ на все войско, за раззоръ и грабежъ, начальство наложило выть, да не по ровну, — съ бѣднаго больше, съ богатаго меньше, а всѣ равны… Козаки упираются, а старшинамъ то и на руку, опять изстязанія; въ тюрьмахъ уже мѣста нѣтъ и никто не спокоенъ не токмё за себя — и за свою семью.
— Что же вы намѣрены дѣлать? — спросилъ Оболяевъ.
— Всѣ въ Яицкѣ ждутъ государя; сказываютъ, появился здѣсь, гдѣ-то, въ хуторахъ.
— Какъ же вы-то, братцы? экое диво и счастье выпало черни, а вы ѣздите по охотамъ.
— Обѣднѣли, надо выть сборщикамъ припасать. Закапканили мы это и выкурили изъ норъ съ полдюжины лисицъ, да все мало.
— Эвоси, — прибавилъ другой изъ охотниковъ, показывая на лисьи шкуры у сѣдла: — въ Пахоміевъ скитъ отвеземъ; заказывалъ на шубейку старецъ Филаретъ.
— Дома ли старецъ-то?
— А гдѣ ему быть? Видѣли, какъ ѣхали на ловлю, съ пасѣки шелъ.
Путники разминулись. Оболяевъ выждалъ, пока козаки скрылись въ темнотѣ, осмотрѣлся во всѣ стороны, слѣзъ съ сѣдла и свистнулъ. Ему никто не отвѣтилъ. «Да куда же онъ дѣлся? — думалъ о своемъ гостѣ Оболяевъ: — либо онъ, по какому слову сквозь землю ушелъ, либо его крыла какія унесли?» Онъ хотѣлъ еще разъ свистнуть — и обомлѣлъ. Въ темнотѣ послышался тихій шелестъ по сухой травѣ. «Съ нами крестная сила!» — прошепталъ умётчикъ, собираясь снова влѣзть на сѣдло и ускакать. На него лицомъ къ лицу надвинулось что то высокое и косматое.
— Боже! да это ты, Емельянъ Ивановичъ! — проговорилъ онъ, разглядѣвъ подъѣхавшаго на конѣ Пугачова: — ну, и проворенъ же ты, да ловокъ; точно вѣтромъ тебя сдуло; а я это съ охотниками толковалъ.
— Все я слышалъ тутъ недалеко изъ кустовъ, — въ раздумьи отвѣтилъ Пугачовъ: — пошла молва, не поймаешь ее теперь. Тотъ козакъ, видно, оповѣстилъ… На Яикъ намъ уже не ѣхать, а навѣдаемся въ Мечетную, въ скиты; старецъ Филаретъ мнѣ давній благойріятель.
— Для чего, батюшка?
— Письменные люди теперь мнѣ нужны — бумаги, манифесты писать, а тамъ, между старцами, ихъ вдоволь. Туда же вызовемъ и главнѣйшихъ изъ войска.
Спустившись въ долину и переночевавъ тамъ, Оболяевъ и Пугачовъ утромъ напоили подкормленныхъ лошадей, взяли влѣво и снова прямикомъ, черезъ пустынный сыртъ, пустились въ Мечетную. Солнце того дня еще не заходило, когда они увидѣли крылья мельницы и крайніе заборы раскольничьяго Пахоміева скита, стоявшаго на берегу Иргиза.
Пугачовъ подъѣхалъ ко двору игумена Филарета. Оболяевъ послѣдовалъ за нимъ. Оба они въѣхали въ ворота скита. Но едва Пугачовъ слѣзъ на-земь и началъ подъ навѣсомъ, близъ колодца, разсѣдлывать коня, съ околицы послышалась погоня. Монастырскіе старцы съ тревогой выходили изъ келій.
— Бѣги, хоронись, — сказалъ Пугачову вышедшій изъ трапезной знакомый ему пекарь: — слышишь топотню? — это ищутъ тебя.
Пугачовъ бросилъ лошадь и только что хотѣлъ уйти, какъ его обхватили чьи-то сильныя руки.
— А, куманёкъ! — произнесъ, выступивъ изъ за колодца, одинъ изъ мечетцевъ, видѣвшій Пугачова въ Яицкѣ: — теперь уже не уйдешь; выборный разсудитъ.
Путачовъ изловчился, вырвался изъ его рукъ и такъ толкнулъ его въ грудь къ колодцу, что тотъ съ размаха упалъ навзничь черезъ срубъ. Пока упавшій барахтался въ неглубокой водѣ, Пугачовъ оглянулся, подбѣжалъ къ плетню, перескочилъ черезъ него въ скитскій огородъ и, какъ кошка, прыгая и мелькая бѣлою рубахой въ лопушникѣ и крапивѣ, добѣжалъ до спуска къ Иргизу. Онъ спрыгнулъ въ лодку, стоявшую у берега, переплылъ на другой берегъ рѣки, втащилъ лодку въ камышъ и скрылся въ густомъ прибрежномъ лѣсу.
«Не робѣй, Емёля, — думалъ онъ, запыхавшись и едва переводя духъ: — твоя стёжка еще не исхожена!»
Емельянъ слышалъ за собой погоню и крики выборнаго и мужиковъ, искавшихъ его по кельямъ, сараямъ и погребамъ. Его не нашли. Углубясь въ лѣсъ, онъ залегъ въ его гущинѣ. Здѣсь онъ дождался ночи, украдкой, въ темнотѣ, снова пробрался къ берегу, сѣлъ надъ крутизной, въ травѣ, и сталъ смотрѣть и слушать. Все было тихо въ скиту и въ монастырской слободкѣ.
«Ушелъ, а чуть опять не попался! — разсуждалъ Пугачовъ: — близка была гибель… Нѣтъ, теперь уже дешево не продамъ себя… Не съ старцами и не съ гулёбщиками вести дѣло, — надо звать выборныхъ отъ всего войска, да не въ такую толчею, какъ здѣсь, а сперва, по тайности, въ иное, укромное мѣсто… Нужно поднять все козачество… Время приспѣло; ждутъ царя старъ и младъ, — надо ему придти».
Пугачовъ вытащилъ лодку изъ камыша, снова переплылъ черезъ рѣку и пробрался въ монастырскій дворъ. Онъ бережно прошелъ подъ навѣсъ, отыскалъ тамъ и осѣдлалъ своего коня, тихо вывелъ его, мимо спавшихъ конюховъ, за ворота, сѣлъ на него и умчался въ степь. Едва разсвѣло, онъ опять уже былъ въ Таловомъ умётѣ. Усталый, съ сердитымъ, обвѣтреннымъ лицомъ и въ намокшей отъ пота рубахѣ, онъ молча слѣзъ съ дымившейся, едва живой лошади и ввелъ ее во дворъ…
… Уйдя изъ умёта, Пугачовъ, съ новыми сообщниками, доскакалъ къ вечеру до вершины глубокаго степнаго оврага, поросшаго лѣсомъ. Они пустили верховыхъ лошадей на траву, по откосу оврага, а сами сѣли подъ деревомъ, закусили и прилегли. Степь и оврагъ окончательно стемнѣли. До восхода мѣсяца было еще далеко. Все стихло. Слышалось только переступаніе ногъ, да фырканье спутанныхъ коней, пасшихся по скату оврага. Свѣжая августовская ночь давала себя чувствовать. Путники укрылись съ головой попонами. Пика лежалъ рядомъ съ Пугачовымъ, остальные двое отъ нихъ поодаль. Прошло съ часъ. Чика пошевелился. Высунувъ голову изъ-подъ попоны, онъ прислушался: Мясниковъ и Шигаевъ храпѣли, Пугачовъ лежалъ молча. «Навѣрное, не спитъ, — подумалъ о немъ Чика: — да и какъ ему теперь спать, то ли въ головѣ?»
— Ваше величество, ты не спишь? — спросилъ онъ въ полголоса, тронувъ Пугачова за плечо.
Емельянъ приподнялся, зѣвнувъ и протиралъ глаза. Чика присѣлъ возлѣ него на корточкахъ.
— А что, батюшка, о чемъ я тебя спрошу, — произнесъ Чика: — не прогнѣвайся и не поставь въ укоръ.
— Говори, не бойся.
— Не въ опаскѣ дѣло, а вотъ… — началъ Чика и замолчалъ.
«Что онъ затѣваетъ?» — подумалъ Емельянъ.
— Насъ только двоечко теперь, — продолжалъ Чика: — никто какъ есть насъ не слышитъ… Скажи, только по истинной правдѣ, кто ты, въ самомъ дѣлѣ, такой?
— Извѣстно, кто… вашъ государь.
— Прости, кормилецъ! мы, вѣдь, людишки темные, не знаемъ, какъ слово молвить, какъ сѣсть и встать. Видѣли тебя иные и опознали въ городкѣ и въ свиту, да и баютъ совсѣмъ уже несуразное.
— Что же говорятъ?
— Быдто ты не царь, — проговорилъ Чика: — а донской козакъ, — ну, просто, мужикъ… Емельянъ Пугачовъ.
— Врешь, дуракъ! — вскрикнулъ, не помня себя, Емельянъ.
— Тише, батюшка, что ты! еще разбудишь товарищей, — спокойно произнесъ Чика: — а лучше скажи ты мнѣ по-истинѣ… Отъ людей, вѣдь, схоронишься, отъ Бога не утаишь!
Сильное волненіе охватило Пугачова. Онъ остолбенѣлъ и рѣшительно не зналъ, что отвѣтить. «Такъ и есть, — думалъ онъ: — этотъ скуластый все понялъ и обсудилъ… Высмотрѣлъ, выслѣдилъ, стоглазый, и теперь я у него въ рукахъ. Не захочетъ — погубитъ, захочетъ — вознесётъ». Емельянъ робко осмотрѣлся кругомъ. Мѣсяцъ началъ вырѣзываться изъ-за вершины деревьевъ. Степь далеко освѣтилась.
— Никому не скажешь? — прошепталъ, нагнувшись къ Чикѣ, Емельянъ.
— Вотъ-те крестъ.
— Побожись.
— Убей Богъ.
— На образѣ поклянись… чтобы ни на семъ свѣтѣ, ни на томъ счастья тебѣ не было!
Чика вынулъ изъ-за пазухи тѣльный крестъ и, повторяя слова Емельяна, поклялся на немъ.
— Ну, ладно, — проговорилъ Емельянъ: — помни, я точно не царь, а донской козакъ Пугачовъ… принялъ на себя государево имя, чтобъ помочь козачеству и всей черни…
— А намъ, кормилецъ, того, вѣдь, и надо! — сказалъ Чина: — лишь бы смѣлость, да смётка; что съ того, что ты не царь, а мужикъ? Изъ грязи слѣпимъ князи, и ужь за тебя, Емельянъ Ивановичъ, тоже попомни, вотъ какъ постоимъ! Одёжа, знамена тебѣ нужны, — вотъ какія снарядимъ; писаря — указы да манифесты писать — и того, да какого, не печалься, найдемъ.
Сказавъ это, Чика всталъ и подошелъ къ спавшимъ товарищамъ.
— Максимъ Григорьичъ, Тимоѳей! — сказалъ онъ громко, расталкивая ихъ: — вставайте, други! Его величество, нашъ свѣтлый государь, изволитъ ѣхать въ путь.
Козаки растревожили лошадей, оправили на нихъ сбрую и сѣли на нихъ. По передразсвѣтному, острому холодку всадники быстро понеслись по пути къ Усихѣ и далѣе къ Яику.
О томъ, что дѣлалось на Таловомъ-умётѣ и въ сосѣднихъ степныхъ тайникахъ, въ то время еще не доходило вѣстей не только до Петербурга или до Москвы, но даже до ближайшихъ по Волгѣ мѣстностей, какъ Саратовъ и Пенза. Жизнь вездѣ шла своимъ чередомъ. Начинавшійся пожаръ тлѣлъ еще, въ видѣ крохотной искры, подъ пепломъ.