Первая бѣлая роза.
(Святочный разсказъ)
править
Утро. Въ воздухѣ тепло. Садъ освѣщенъ мягкими лучами восходящаго солнца. Всѣ цвѣты проснулись. Имъ весело. Трепетно они сбрасываютъ съ себя собравшіяся за ночь на нихъ росинки, радостно и любопытно подымаютъ свои пестрыя головки, чтобы поглядѣть на Божій міръ.
Все такъ свѣтло, тихо, прекрасно!… Радость жизни могущественно охватываетъ эти крошечныя, пахучія созданія. Вдругъ между ними возникаетъ робкій, быстрый шопотъ.
— Посмотрите! Что это такое?! На Розу, на Розу взгляните! Что сталось съ ней? Неужели это та же самая Роза — наша славная Роза?… Куда же дѣлась ея алая, роскошная одежда? Ее узнать нельзя! Она-ли это?….
Такъ восклицаютъ цвѣты, и великіе, и малые, волнуясь и торопливо перебивая другъ друга.
— Вчера вечеромъ, засыпая, я еще такъ любовался ею, заговорилъ планшевый Левкой: — красавица изъ Розъ! думалъ я; а сегодня такая перемѣна!?…
— Сестрицы, подружки! толкала голубенькая Belle de jour своихъ сосѣдокъ (онѣ еще только полуоткрылись и опять задремали): — скорѣй, скорѣй, проснитесь совсѣмъ! Полно качаться! Не время дремать — надобно бодрствовать, когда творятся такія непостижимыя дѣла…. Взгляните на нашу Розу!…
Всѣ Belles de jour разомъ совершенно раскрылись, и, увидѣвъ Розу, точно остолбенѣли отъ удивленія и ужаса.
— Случись что съ кѣмъ-нибудь другимъ изъ насъ, произноситъ медленно и отчетливо фіолетовая Георгина, — можно было-бы прямо спросить, разузнать; но Розу всегда считаютъ у насъ выше всѣхъ, боятся обратиться къ ней…
— А еще большой вопросъ, принадлежитъ-ли и въ самомъ дѣлѣ ей первенство, — нагибается къ Георгинѣ длинноногій, неуклюжій Комаръ: — это подлежитъ еще тщательному разсмотрѣнію.
— Давно извѣстно, что не всегда по заслугамъ воздается честь, отвѣчаетъ она сдержанно и съ выраженіемъ обиженнаго достоинства. — Но должно признаться, продолжаетъ она, гордо расправляя свои фіолетовые, бархатные лепестки, — что нѣжность и красота Розы имѣютъ особенную прелесть, и что….
— Ахъ, моя милая! перебиваетъ ее съ какой-то мѣщанскою развязностью Піонья: — вы все толкуете о прежней Розѣ — правда, ея цвѣтъ былъ и прежде всегда черезъ-чуръ нѣженъ; но теперь, посмотрите, на что она похожа!…
— Я никогда не принадлежалъ къ числу ея поклонниковъ, замѣтилъ длинноногій Комаръ. — Я нахожу, что въ нашъ положительный вѣкъ подобныя мечтательныя созданія чрезвычайно жалки и смѣшны….
— Между нами будь сказано, обратилась прехорошенькая Божья Коровка къ Ландышу. — этотъ Комаръ, невыносимый педантъ!
— Ужъ не говорите! Онъ всегда непріятно дѣйствуетъ на мои нервы, — разсыпался быстрой, мелкой рѣчью Ландышъ, встряхивая своими колокольчиками, точно кудрями. — Да и Піонья хороша! И они вдвоемъ осуждаютъ Розу!…. Ахъ, право, иногда такая досада беретъ, а не передѣлаешь ихъ…. да и не обращаютъ много вниманія на насъ маленькихъ — мы остаемся въ тѣни. Къ тому же, какъ-то совѣстно громко, при всѣхъ, высказывать свое мнѣніе
Незабудки, выслушавъ замѣчаніе Ландыша, ничего не сказали, только съ дѣтской улыбкой переглянулись между собой и кивнули головками, въ знакъ совершеннаго согласія. Но члены чрезвычайно многочисленнаго семейства Анютиныхъ глазокъ, полулиловыхъ-полужелтенькихъ (большое родство: сестры, братцы, тетушки, дѣтки, внучата) заторопили всѣ въ унисонъ: "Да! Да! Правда! Все это такъ — такъ точно! "…
— Послушайте, любезные товарищи и милыя подруги! — началъ серьозно и плавно стройный Тюльпанъ, темный съ желтыми и красными разводами, — мы всѣ замѣтили внезапную перемѣну въ Розѣ — мы всѣ находимся въ какомъ-то недоумѣніи. Я думаю, что нашъ прямой долгъ указываетъ намъ обратиться съ просьбою объ объясненіи этого страннаго явленія къ самой Розѣ. Съ ней произошло что-то необычайное — можетъ быть она нуждается въ нашемъ совѣтѣ, въ нашей помощи….
— Ахъ нѣтъ, не надо!… робко перебила его Лилея: — я сегодня проснулась раньше всѣхъ васъ. Видъ Розы несказанно поразилъ меня. Я горячо люблю ее и хорошо изучила ея натуру — если она, такъ неожиданно для насъ, сбросила свою роскошную одежду и вдругъ, благодаря какому-то чуду, покрылась цвѣтомъ похожимъ на мое блѣдное одѣяніе, то тутъ, повѣрьте, кроется тайна — тайна тяжкой печали. Взгляните, она вся сомкнулась въ глубокой думѣ, и не внемлетъ нашимъ толкамъ. Не станемъ тревожить ее… Нескромные вопросы могли бы ее оскорбить — а вы знаете, мои добрые друзья, что о несчастьи ближняго не только надо скорбѣть, но и надо его уважать….
Слова Лилеи, произнесенныя тихо, но звучно и съ задушевной теплотой, вызвали между цвѣтами всеобщій шопотъ одобренія.
— Мнѣ кажется, вдругъ заговорилъ толстый и очень пестрый Червякъ, смиренно потупляя взглядъ, — что если Небо посылаетъ испытаніе, то его слѣдуетъ переносить мужественно и даже съ благодарностью, а не нѣжиться въ тоскѣ, для того чтобы возбуждать состраданіе…. Я никогда никого не осуждаю — но видъ отчаянья, который приняла Роза, противорѣчитъ всѣмъ правиламъ благочестія
— Приняла?…. перебила его Лилея.
— Я ничего не утверждаю, возразилъ Червякъ, — но это поведеніе Розы тѣмъ предосудительнѣе, что, судя но слухамъ ходившимъ въ послѣднее время о ней, она поступала весьма неосторожно, чтобы не сказать болѣе…
— Клевета! воскликнула Лилея.
— Это несовсѣмъ извѣстно…. сказалъ, съ неуклюжей ужимкой, длинноногій Комаръ. — Я придерживаюсь французской поговорки: «Pas de fumée sans feu»… прибавилъ онъ, выставляя одну ногу далеко впередъ.
— Если вѣрить всѣмъ толкамъ, которые сообщали мнѣ разные жучки, червячки и мошки, замѣтила Піонья, — то въ самомъ дѣлѣ….
— Вѣрить слѣдуетъ только фактамъ, перебилъ ее серьозно темный Тюльпанъ. — Я, по своей натурѣ, не могу во всемъ сочувствовать Розѣ, — но не позволю, чтобы бросали на нее тѣнь, основываясь на однихъ толкахъ — это безчестію.
— Вы желаете имѣть факты….. Гмъ!…. произнесъ Червякъ, сильно надувшись, но сдерживая свою злость и не оставляя тона смиренія, — еслибъ не великій принципъ: «не осуждай своего ближняго», которому, смѣю сказать, я искони поклонялся, я бы легко могъ указать вамъ на требуемые вами «факты»….
Какъ только началъ говорить Червякъ, между цвѣтами возникъ ропотъ. Они неодобрительно качали головками и быстро перешептывались. Но при послѣднихъ словахъ Червяка всеобщее волненіе приняло огромные размѣры. Всѣ цвѣты, забывъ даже присутствіе Розы и свое твердое намѣреніе не тревожить ее, возвысили голосъ. И самые маленькіе, и такіе застѣнчивые, какъ Ландышъ, Резеда, Незабудки, Анютины глазки, отбросили свою робость, всѣ, всѣ громко заговорили: «все это ложь! Клевета! Мы давно замѣчаемъ, что несравненная красота Розы возбуждаетъ зависть, — но мы не допустимъ, чтобы какой-нибудь Червякъ осмѣлился позорить нашу прелестную, нашу нѣжную, нашу мягкосердечную царицу!»… Прочь, долой его!…. перебивали они другъ друга.
— Я, признаться, не ожидалъ подобной прыти отъ цвѣтовъ, — зажужжалъ а mezza voce длинноногій Комаръ на ухо коричневому Жучку съ брюшкомъ. — Вотъ вамъ и «поэтичныя созданія». Какъ расходились! А?…. Это не мѣшаетъ намотать себѣ на усъ! А?….
Но коричневый Жучокъ съ брюшкомъ не высказывалъ своего мнѣнія; вообще онъ, какъ существо крайне положительное, всегда держалъ себя весьма осторожно — и этотъ разъ, на второе «А?» длинноногаго Комара, онъ отвѣтилъ только однимъ продолжительнымъ: Гмъ!… потомъ медленно подползъ къ кусту малины. «Это будетъ поинтереснѣе всѣхъ ихъ преній» пробормоталъ онъ про себя, откусывая молоденькій листочекъ.
Прогнанный толстый Червякъ скатился съ листа Тюльпана, гдѣ онъ съумѣлъ очень удобно пристроить себя, и тяжело повалился на земь. Онъ не на шутку струсилъ, и совсѣмъ съежился. Потеря теплаго мѣстечка, на листѣ тюльпана, также не мало тревожила его. Страхъ за будущность возвратилъ ему нѣкоторую бодрость. — Высокопочтенные цвѣты и глубокоуважаемые цвѣточки! началъ онъ вкрадчиво: — если вы не откажете мнѣ въ чести выслушать оправданіе мое, то вы — я твердо убѣжденъ въ томъ — по свойственному всѣмъ вамъ чувству справедливости….
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! произнесли хоромъ всѣ цвѣты: — мы и слышать не хотимъ.
— Мало того, вдругъ съ неожиданною смѣлостью замѣтилъ Ландышъ: — я предлагаю, чтобы Червяку этому было заявлено, что мы всѣ признаемъ его существомъ явно-злонамѣреннымъ, и отнынѣ строго запрещаемъ ему селиться, или даже хотя бы гостить только, на нашихъ листьяхъ.
— Превосходно, превосходно! Мы принимаемъ предложеніе Ландыша, опять раздался хоръ цвѣтовъ.
— Какъ я рада, шепнула Божья Коровка Ландышу, — что досталось этому толстому Червяку. И какъ мнѣ пріятно, что ты, мой другъ, принялъ на себя иниціативу этого справедливаго изгнанія….. Одобреніе большихъ цвѣтовъ польстило Ландышу; но, правду сказать, отраднѣе всего для него были тихія слова Божіей Коровки — онъ питалъ къ ней великое пристрастіе.
— Но позвольте, позвольте — я глубоко убѣжденъ, что по свойственному всѣмъ вамъ чувству справедливости — повторилъ Червякъ свою прежнюю фразу — и великодушію, вы не захотите разстроить судьбу бѣднаго Червяка, даже не выслушавъ его прежде! Вспомните, что Небо предписываетъ всѣмъ намъ снисхожденіе къ ближнему, прибавилъ онъ съ умиленіемъ. Но цвѣты опять перебили его.
— Нѣтъ! Мы тебѣ не повѣримъ — ты гнусный клеветникъ и извѣстный ханжа! Чтобъ тебя тутъ не было, прочь!…. И волненіе все болѣе и болѣе усиливалось. Близорукіе люди подумали бы, что цвѣты такъ закачались, листья такъ зашумѣли благодаря порыву бури — ни чуть не бывало! Все это было лишь выраженіемъ внутренняго негодованія. И говоръ, ропотъ и шумъ такъ усилились, что Роза встрепенулась. Она совсѣмъ очнулась отъ тяжкаго оцѣпененія, въ которое была погружена. Цвѣты, замѣтивъ это, разомъ всѣ замолкли.
— Вы такъ шумно бесѣдовали, сказала медленно Роза, — чтожъ вы затихли?… Иль нескроменъ мой вопросъ?… Вы молчите?… Я начинаю понимать — мой видъ пугаетъ васъ и внушаетъ вамъ жалость ко мнѣ… вы боитесь неосторожнымъ словомъ еще болѣе опечалить меня?… Благодарю васъ! Цѣню вашу ласку и любовь болѣе чѣмъ когда-либо. Да, жалѣйте меня — вы правы… Мои цвѣты и цвѣтики, мои друзья и подруженьки, мои дорогіе, родные, пожалѣйте меня бѣдную, горемычную!…
Всѣ цвѣты были донельзя тронуты этими словами. Даже гордая фіолетовая Георгина съ выраженіемъ грусти и почтительности склонилась передъ Розой. Разсудительный темный Тюльпанъ съ участіемъ взглянулъ на нее. Даже Піонья — и та сдѣлалась серьознѣе, и на этотъ разъ перестала охорашиваться и хвастать своимъ яркимъ нарядомъ. А Ландышъ — тотъ былъ такъ растроганъ, что быстро заколыхалъ своими колокольчиками и весь залился росиночками.
— Не думайте, продолжала Роза, — чтобы утрата красоты моей такъ печалила меня — къ чему она мнѣ теперь?… Не думайте, чтобы непонятная перемѣна, что сотворилась со мной, слишкомъ страшила меня — что она въ сравненьи съ тѣмъ, что происходитъ во мнѣ?… Нѣтъ, другая печаль гнететъ меня…..
— Давно ужъ я боялась и трепетала за тебя!… тихо сказала Лилея.
— Довѣрься намъ, разскажи намъ твою скорбь — тебѣ легче станетъ….. Мы тебѣ поможемъ!… обратились цвѣты къ Розѣ.
— Помочь мнѣ вы не можете. Но я разскажу вамъ все — меня постигло горе, такое лютое, что не въ силу мнѣ болѣе нести его одной….. Хочу также просить васъ избрать себѣ другую царицу….
— Какъ можно! Отчего же?! Мы никогда не перестанемъ поклоняться тебѣ! перебили Розу цвѣты.
— Нѣтъ, мои дорогіе! Возьмите себѣ царицу изъ моего же роду, но такую какою я когда-то была — исполненную жизни и силы, украшенную богатымъ пурпуровымъ одѣяніемъ. Для царскаго сана однихъ внутреннихъ достоинствъ недостаточно — и внѣшнее великолѣпіе необходимо — а что я теперь?… блѣдна и бѣла я какъ тучка небесная, когда солнце давно закатилось…. иль какимъ дѣлается, разсказываютъ, свѣтлый дождикъ, когда приходитъ холодная, злая зима….. Я вся измѣнилась — и та царская корона изъ брилліантовыхъ, крупныхъ росинокъ, что бывало я къ утру и къ вечеру всегда на себя надѣвала — посмотрите! — она превратилась въ однѣ тяжкія, горькія слезы…. Да и не въ моготу мнѣ было бы теперь переносить поклоненіе!… Роза, совсѣмъ утомленная, наклонила головку и задумалась.
Солнце стояло ужъ высоко. Было жарко. Цвѣты не дерзали прервать думу Розы. Они хранили глубокое молчаніе — ни одинъ листочекъ не шевельнулся. И долго бы, можетъ быть, Роза оставалась неподвижной, еслибъ не раздались отдаленные раскаты грома. Они не долго продолжались — двѣ-три молніи, и все опять затихло.
— Гроза!… прошептала Роза. — Для меня она миновала — моя судьба свершилась…. Слушайте, мои дорогіе, слушайте! Но она опять остановилась, у нея не хватало духу продолжать. А между тѣмъ уже всѣ цвѣты съ почтительнымъ вниманіемъ подняли головки.
— Дѣтки! обратилась мать семейства Анютиныхъ глазокъ къ двумъ самымъ меньшимъ (крошки-близнецы такъ были схожи между собой, что развѣ только материнскій глазъ могъ ихъ различить; даже совершенно одинаковое лиловое родимое пятнушко на нижнемъ желтенькомъ листочкѣ): — вы, дѣтки, слушайте хорошенько! наставляла она ихъ. — Вы, правда, очень молоды еще, но коротокъ нашъ вѣкъ цвѣточный — и рано мы должны пріобрѣтать опытность житейскую, да учиться уму-разуму!… Крошки-близнецы, выслушавъ это наставленіе, большое усиліе употребили чтобы придать себѣ серьозный видъ.
Незабудочки всѣ сжались въ кучку. Божья Коровка, сама точно красненькій цвѣточекъ, помѣстилась на листѣ Ландыша, такъ уютно, какъ-будто на кушеткѣ. Длинноногій Комаръ, сгорбившись, глубокомысленно сталъ вертѣть усами. А толстый Червякъ поспѣшилъ воспользоваться столь благопріятными для него обстоятельствами: пробужденіе и слова Розы до такой степени поглотили всеобщее вниманіе, что никто, казалось, и не думалъ болѣе о Червякѣ. «Благо забыли обо мнѣ» размышлялъ онъ: «а я, подъ шумокъ этого участія къ Розѣ, и поползу себѣ, поползу, и незамѣтнымъ образомъ опять-таки припасу себѣ тепленькое мѣстечко…. Ну, а если они припомнятъ свой приговоръ о моемъ изгнаніи?… Э, пустяки, какъ-нибудь увернусь! Да если и въ заправду меня выгонятъ, не велика бѣда будетъ — отсюда прогонятъ, а я обойду кругомъ, да съ другой стороны и приползу опять»… И въ самомъ дѣлѣ, прячась подъ кусточками да листочками, онъ подползъ къ самой Розѣ — ближе всѣхъ другихъ, совсѣмъ съежился чтобы до поры до времени быть менѣе замѣтнымъ, и устремилъ на нее взглядъ выражающій самое восторженное подобострастіе.
Роза видитъ, что все приготовилось слушать ее. Она, точно рѣшившись на полную откровенность, еще шире распустила свои безчисленные, бѣлоснѣжные лепестки, слегка вздрогнула, и такъ начала:
"Съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, я всегда была окружена лестью. Всѣ пташки, всѣ насѣкомыя, всѣ мошки пѣли, жужжали мнѣ безконечныя похвалы. «Ты краше, гы лучше всѣхъ цвѣтовъ!…» «Ты совершеннѣйшее созданіе въ мірѣ!…» «Не только всѣ цвѣты, но и мы всѣ должны тебѣ поклоняться!» Вотъ что съ самой ранней поры своей жизни, когда я едва-едва еще только начинала распускаться, я привыкла всегда слышать. Признаться, я вскорѣ повѣрила этимъ похваламъ — но оставалась къ нимъ довольно равнодушной. Меня признали царицей… «значитъ, на то я рождена» было у меня въ мысляхъ. Радуясь пѣнію птичекъ и красотѣ нѣкоторыхъ жучковъ (особенно изумрудныхъ), я, правда, иногда гордилась тѣмъ, что они въ честь мою такъ звонко распѣваютъ и такъ ярко блестятъ; но часто, напротивъ, все это надоѣдало мнѣ. «Что имъ за охота на всѣ лады повторять то, что я сама такъ хорошо знаю?» думала я. Особенно мнѣ опротивѣлъ одинъ огромный панцирный жукъ, темно-бронзоваго цвѣта. Онъ отъ меня почти не отходилъ — и непріятнымъ басомъ не переставалъ жужжать о своихъ нѣжныхъ чувствахъ ко мнѣ… Иногда даже я испытывала злость и досаду — «это становится обидно!» восклицала я: «не только этотъ грубый, отвратительный жукъ, но и каждая ничтожная мошка, каждый мелкій червякъ — считаютъ себя въ правѣ увѣрять меня, что они меня обожаютъ!..» Эта темная сторона моего существованія, впрочемъ, не мѣшала мнѣ наслаждаться радостью жизни — я была безпечно весела."
«Разъ, вечеркомъ, я заслушалась пѣсни соловья. Никогда чудные переливы его голоса не казались мнѣ такими ласкающими, никогда они такъ томительно-сладко не отзывались во мнѣ… и въ эти самыя мгновенья, когда я упивалась звуками соловьиной пѣсни, я услыхала легкій шорохъ: около меня очутилось эфирное созданіе, невиданное мною — баснословной красоты!… Крошечными ножками оно прикасалось къ зеленому листочку, самому близкому отъ меня; большими, широкими крыльями — медленно, то подымая, то опуская ихъ — оно иногда, слегка, чуть-чуть затрогивало меня самую. Эти крылья были точно сотканы изъ лазури и звѣздочекъ небесныхъ, окаймлены темной опушкой, и по ней какъ будто яркій пламень прошелся замысловатымъ узоромъ. А глаза — они сверкали то сафиромъ, то изумрудомъ, то яхонтомъ, и своимъ глубокимъ взглядомъ обнимали меня всю, и согрѣвали жарче лучей солнечныхъ… Мнѣ мнилось, что это какое-то видѣніе — и не помню, долго ли оно продолжалось. Кажется, соловей все то время не переставалъ пѣть — но навѣрное не знаю, я все забыла!… Когда я пришла въ себя, загадочное созданіе уже покинуло меня. „Кто это?…“ спросила я Лилею, дрожа отъ волненія.»
«Это Мотылекъ, отвѣчала она.»
«Не можетъ быть! воскликнула я: — мотыльки безпрестанно летаютъ передо мною — но какъ же сравнивать ихъ съ этимъ дивнымъ существомъ!.. Ты ошибаешься.»
«Нѣтъ, повѣрь мнѣ, это Мотылекъ, сказала она: — Я его хорошо знаю!… Онъ, правда, мотылекъ рѣдкій, какой-то заморскій, но изъ породы тѣхъ самыхъ легкомысленныхъ, коварныхъ созданій, что…»
«Возможно ли допустить, перебила я ее, — чтобы существо — одаренное такою прелестью — было способно на что нибудь дурное!…»
«Когда-то и я такъ думала, возразила Лилея: — но что толковать обо мнѣ — твоя судьба меня тревожитъ, за тебя я страшусь; умоляю тебя, не довѣряй этому Мотыльку!..»
«Я ничего не отвѣчала — но мнѣ были непріятны слова Лилен. О, еслибъ я повѣрила имъ!…»
— Весьма прискорбно, что вы не изволили тогда переговорить со мною, забормоталъ толстый Червякъ, воспользовавшись минутнымъ молчаніемъ Розы. — Я посвятилъ цѣлый періодъ жизни тщательному изученію грѣшныхъ инстинктовъ мотыльковъ — съ той именно цѣлью, чтобы, обогатившись знаніемъ фактовъ, предохранять всѣхъ и каждаго отъ ихъ коварныхъ затѣй. И никто, слѣдовательно, не могъ лучше меня доставить вамъ точнѣйшія свѣденія о продѣлкахъ этихъ гнусныхъ лгуновъ…
— Ахъ, фальшивое, недостойное созданіе! не выдержала и заговорила Божья Коровка: — ну ужъ характеръ, нечего сказать!… Цвѣты не тотчасъ догадались, чей это голосъ раздался — они говоруньи, но ея малости, и не замѣтили. Божья Коровка придвинулась на самый краюшекъ листа Ландыша и расправила свои крошечныя крылышки, что есть мочи, чтобы казаться хотя немножко побольше. — Я не принадлежу къ великимъ сего міра, произнесла она съ подобающей скромноствю, вполнѣ сознавая впечатлѣніе производимое ею, — но я такъ возмущена послѣдней выходкой Червяка, что во чтобы то ни стало хочу возвысить свой слабый голосъ. Сердечно любимые цвѣты и цвѣточки! Множество подленькихъ поступковъ, что творятся на землѣ, остаются незамѣченными вами — ваша цвѣточная жизнь, чистая, свѣжая, душистая, поставила васъ выше ихъ — и вы не мало удивитесь, когда скажу вамъ, что этотъ Червякъ, поносящій натуру и привычки мотыльковъ, самъ принадлежитъ къ ихъ породp3;…
— Охъ, охъ, охъ! какія небылицы взводятъ на меня!.. стоналъ Червякъ: — побойтесь вы грѣха!…
— Мало того! продолжала Божья Коровка, не удостоивъ Червяка отвѣтомъ и еще съ большей энергіей, — могу съ достовѣрностью сообщить вамъ, что онъ находится въ самомъ близкомъ родствѣ (не помню только въ какомъ колѣнѣ) именно съ тѣмъ самымъ лазуро-золотистымъ Мотылькомъ, о которомъ идетъ рѣчь…
— Первый разъ слышу! замѣтилъ съ тупымъ недовѣріемъ длинноногій Комаръ, — Это что-то сомнительно, даже не правдоподобно…
— «Неправдоподобно»?… перебила его Божья Коровка, вся вспыхнувъ (она вообще была чрезвычайно вспыльчива). — Вы любите всюду и во все соваться, а не смотря на то, вы большей частью не замѣчаете не только чего нибудь поважнѣе, но даже того что происходитъ подъ самымъ вашимъ носомъ — вотъ что! Ужъ простите за излишнюю быть можетъ откровенность. Бы находите мое заявленіе «сомнительнымъ»?… Такъ позвольте еще прибавить, чтобы разсѣять сомнѣнія ваши, и доложить вамъ на счетъ этого Червяка, что вся цѣль его жизни, всѣ тайныя его стремленія состоятъ въ томъ, чтобы съ помощію долговременнаго терпѣнія и какого-то непонятнаго колдовства превратиться въ одного изъ тѣхъ самыхъ мотыльковъ, противъ пороковъ которыхъ онъ только-что ораторствовалъ… Послѣ этого что вамъ угодно будетъ замѣтить о правдивости и честности его побужденій, и о «сомнительности» моихъ словъ?…
Комаръ сильно сконфузился. Онъ выдвигалъ то одну, то другую ногу, съ неимовѣрной быстротой сталъ вертѣть усами — но рѣшительно не нашелся отвѣтить ни слова.
Цвѣты съ отвращеніемъ глядѣли на толстаго Червяка. Особенно Незабудки были поражены разсказомъ Божіей Коровки: въ своей дѣтской простотѣ онѣ и не подозрѣвали, что на свѣтѣ существуетъ столько зла…
«Я поступилъ, противъ своего обыкновенія, немного опрометчиво» упрекалъ себя, между тѣмъ, толстый Червякъ: «своимъ вмѣшательствомъ слѣдовало маленько подождать. Какъ знать? пожалуй изъ разсказа Розы еще выяснится, что, напротивъ, не безвыгодно было бы заявить о своемъ родствѣ съ Мотылькомъ! Во всякомъ случаѣ не лишнимъ будетъ задобрить Розу.»
— Все-прекраснѣйшая повелительница цвѣтовъ! началъ онъ, обращаясь къ Розѣ и извиваясь на всѣ стороны: — еслибъ не мое всегдашнее правило «съ смиреніемъ переносить посылаемыя Небомъ невзгоды.» я конечно съумѣлъ бы проучить Божью Коровку. Но, впрочемъ, я мало забочусь о ней — моя главная забота, чтобы вы не оставили меня своей царской милостью!.. чтобы вы не усумнились въ чистотѣ и въ безпредѣльной преданности вѣрнѣйшаго изъ вашихъ рабовъ!…
Роза взглянула на Червяка съ спокойнымъ величіемъ, какъ будто говоря ему: «ты даже и презрѣнія моего не стоишь», потомъ медленно отвернулась отъ него, и продолжала свой разсказъ:
"На другое утро, — послѣ того памятнаго для меня дня, когда я увидала его впервые, — ранехонько, только что проснувшись отъ неспокойнаго сна, я опять увидѣла его. Онъ летѣлъ — точно плывущій по воздуху чудный цвѣтокъ — прямо ко мнѣ!… Въ этотъ день онъ не молчалъ болѣе…. И что сталось со мной, когда изъ его устъ полились рѣчи любви, то нѣжныя, то страстныя?… Я слушала, слушала — потомъ я перестала ужъ слушать…. чувство какого-то блаженнаго забвенья всю меня охватило….
«Ты молчишь? Ты не отвѣчаешь мнѣ?! Моя Роза, моя ненаглядная!… сладко шепталъ онъ».
«Я боюсь тебя проговорила я».
«Меня?! спросилъ онъ, съ дѣтской улыбкой простоты и удивленія».
«Много я наслышалась о легкомысліи и коварствѣ мотыльковъ, отвѣчала я: — я думала, что ты — какое-то другое, небывалое созданіе… но мнѣ сказали, что и ты — Мотылекъ, и я боюсь тебя. — Я несовсѣмъ говорила правду. Я боялась его потому, что со страхомъ сознавала, какъ быстро онъ завладѣвалъ всѣмъ моимъ существомъ. Но я уже вѣрила въ него — я его любила».
«Почти во всякой клеветѣ есть доля истины, началъ онъ грустно и серьозно. — Ничто такъ не противно мнѣ, какъ обманъ — и менѣе чѣмъ кого-либо мнѣ возможно было бы обмануть тебя, моя Роза, моя дорогая! Не стану, не хочу отрицать, что по своему происхожденію, я принадлежу къ роду Мотыльковъ; но я пользуюсь именно этой близостью съ ними, чтобы произвести въ ихъ нравахъ совершенный переворотъ и великую реформу. Если другія, постороннія существа возмущены зрѣлищемъ ихъ пороковъ и недостойныхъ продѣлокъ, то — подумай, моя безцѣнная, — что долженъ испытывать, глядя на все это?…. Не могу отказаться отъ чувства родственной привязанности къ Мотылькамъ, и тяжко скорблю надъ ихъ паденіемъ! Почти всю свою жизнь я провожу поэтому въ слезахъ — только съ тобою, моя Роза, я забываю горе…. Но все свободное свое время, даже ночи, когда всѣ вкушаютъ покой (и цвѣты спятъ), я посвящаю глубокой думѣ и неутомимой дѣятельности — для улучшенія нравственнаго быта Мотыльковъ. Какъ результатъ моихъ размышленій и трудовъ, я могу назвать тебѣ, моя дивная, во первыхъ: двѣ рѣчи, произнесенныя мною передъ многочисленнымъ собраніемъ моихъ соплеменниковъ — одна о необходимости водворить между ними плоды нравственнаго прогресса — другая о блаженствѣ постоянства; во вторыхъ: непоколебимое намѣреніе служить имъ неизмѣннымъ примѣромъ всѣхъ добродѣтелей, и олицетворить собою идеалъ невиданнаго доселѣ между Мотыльками нравственнаго совершенства. Но подобные вопросы не должны занимать тебя, прибавилъ онъ, покидая серьозный тонъ: — твой удѣлъ — быть любимой, наслаждаться жизнью и оставаться въ незнаніи ея темныхъ сторонъ… До какой степени, однако, испорченность Мотыльковъ сокрушаетъ меня — и при тебѣ я не могъ совершенно забыть тяжкія заботы о нихъ — при тебѣ!… Я думалъ, что со вчерашняго дня, съ тѣхъ поръ какъ я тебя узналъ, все остальное перестало существовать для меня — вѣдь ты вѣришь, что ты для меня дороже всего на свѣтѣ? Моя Роза! Вѣришь, не правда-ли»?
«Да!… отвѣчала я чуть слышно. — „Да!“ казалось мнѣ, радостно повторяетъ каждый, даже самый крошечный изъ моихъ листочковъ….»
«Съ той минуты Мотылекъ почти неотлучно былъ со мною. Онъ улеталъ только для того чтобы расправить свои крылья, и то чаще всего онъ парилъ около или вокругъ меня — и я могла любоваться его полетомъ, легкимъ, игривымъ, — могла смотрѣть, какъ, благодаря движенію, чудные золотистые узоры на его крыльяхъ двоились, переплетались, искрились, и онъ становился все краше и краше…»
«Свѣтлая, новая жизнь открылась для меня. И солнце сильнѣе грѣло меня, и дождикъ болѣе освѣжалъ, и много, много новыхъ пѣсенъ выслушала я у птицъ, и бездну прежде-небывалыхъ звѣздъ увидала на небесахъ. Роскошно, ярко расцвѣтала я — и съ невыразимой радостью сознавала свою красу.»
«Въ одно утро я проснулась позже обыкновеннаго. День былъ пасмурный, недобрый. Мотылька еще не было…. Злое предчувствіе, защемило меня. Не случилась-ли съ нимъ бѣда какая?!…»
«Вы что-то сегодня грустны и задумчивы, раздался около меня знакомый, но чужой голосъ. Это былъ панцирный Жукъ. Признаться я въ послѣднее время забыла о его существованіи — и въ эту минуту ни чье присутствіе не было бы для меня такъ непріятно, какъ именно его. — Вы все пренебрегаете моимъ обществомъ, какъ и моей привязанностью, продолжалъ онъ, съ примѣсью маленькой ироніи: — напрасно! Я намѣревался разсѣять васъ, сообщить вамъ интересную новость — гдѣ, какъ, а главное съ кѣмъ провелъ все это утро вашъ другъ и пріятель Мотылекъ. Онъ очень занятъ какой-то новой знакомой….»
«У меня захватило дыханье, но я сочла унизительнымъ для себя, для моего друга, долѣе слушать панцирнаго Жука — и поспѣшила отвернуться отъ него. А время шло… Я ждала, томилась — Мотылька все не было. Серьезно, побраню его… думала я. Но вдругъ я увидала его! Онъ летѣлъ — только немного медленнѣе обыкновеннаго. Я забыла и досаду, и тоску, и злобные намеки панцырнаго Жука… Потомъ ужъ только, передъ прощаньемъ, я пересказала Мотыльку (такъ, ради шутки) слова Жука».
«Какой вздоръ! воскликнулъ онъ: — я прилетѣлъ поздно, потому что всю эту ночь провелъ въ серьезныхъ занятіяхъ и безъ сна — ужасно усталъ (при этомъ онъ слегка зѣвнулъ). Я ужъ разъ какъ-то объяснялъ тебѣ главныя побужденія и стремленія моей дѣятельности. Эту ночь трудился надъ составленіемъ новой поучительной рѣчи, которую намѣренъ произнести передъ сборищемъ Мотыльковъ. По послѣднимъ, дошедшимъ до меня слухамъ, ихъ нравы опять ухудшились — мое вмѣшательство становится необходимымъ. И вотъ для этой-то тяжелой обязанности я пожертвовалъ счастьемъ нѣсколькихъ часовъ!… Но я какъ-будто защищаюсь! прибавилъ онъ съ улыбкой: — подумай сама, моя Роза, возможно-ли чтобы я находилъ веселье съ другой, когда я разъ узналъ тебя?… Скажи, кто можетъ сравниться съ тобою?…»
«И тутъ онъ началъ, смѣсь, всѣхъ перебирать».
«Простите, если, передавая вамъ его слова, я быть можетъ оскорблю васъ — я хочу, чтобы вы знали всю истину».
«Что тебя пугаетъ? говорилъ онъ: — идеальная красота Піоньи? Посмотри, какъ глупо чванится — воображаетъ, что чѣмъ краснѣе и шире разодѣнется, тѣмъ болѣе будетъ походить на барыню, какой mauvais genre!… Или Лилея, эта, не знаю за что, воспѣваемая сентиментальная красавица — головка еще туды сюды, хотя блѣдна и безжизненна — но все остальное, tout le reste, ti donc!…. Какъ будто аршинъ проглотила, и точно дама забывшая надѣть юпки. Ужъ не находишь-ли опасной соперницей Георгину? Эту холодную педантку — настоящее разрѣшеніе математической задачи! Или тебя тревожатъ
Левкой и Гвоздика, которые ужъ такъ надушились (c’est même passé de mode), что съ ними невозможно безъ сильнѣйшаго головокруженія провести и одной минуты, — чопорный Тюльпанъ, въ своемъ арлекинскомъ костюмѣ?… Не думаешь-ли ты, что мнѣ могутъ нравиться Belles de jour, что только днемъ показываются, а вечеркомъ (въ самое поэтическое время!…) спѣшатъ закрыться? Ces prudes ennuyeuses!… Душистый Горохъ, Ипомея, всѣ эти вьющіяся созданія, лишенныя и тѣни самостоятельности, и готовыя — да еще съ какой поспѣшностью, съ какимъ нахальствомъ — обвиться вокругъ перваго попавшагося сучка, или, все равно, примкнуть къ какой-нибудь дубинѣ?… Не говорю ужъ о всѣхъ оранжерейныхъ цвѣтахъ, объ этихъ скучныхъ, ходульныхъ принцессахъ — неимѣющихъ и малѣйшаго понятія о дѣйствительной жизни — съ ними, въ ихъ искуственной, томящей атмосферѣ, рѣшительно надобно задохнуться!… Ты станешь, пожалуй, бояться соперничества цвѣтовъ-крошекъ? Напримѣръ, Анютины глазки, что и въ старости лѣтъ не умѣютъ перестать быть дѣтьми; или Незабудки, Ландыши, ватага бордюрныхъ цвѣточковъ — вся эта мелюзга, которую не только полюбить, но и разсмотрѣть то порядочно невозможно безъ помощи микроскопа!… Сообрази, моя несравненная — плѣнившись тобою, станешь-ли глядѣть на другихъ?!… Да еще надо прибавить — природа ужъ такъ создала меня, что мнѣ нравится лишь одно истинно прекрасное — ужъ не говоря о томъ, что самая отличительная черта моей индивидуальности: ничѣмъ непоколебимое постоянство».
Не смотря на оговорку Розы, цвѣты, кто больше, кто меньше, но рѣшительно всѣ были задѣты передачею сужденій о нихъ Мотылька.
— Не стоитъ компрометировать себя изъ за пустяковъ, гордо замѣтила фіолетовая Георгина: — а то можно было-бы сообщить интересные факты въ опроверженіе мнѣній, высказанныхъ Мотылькомъ
— Я всегда считалъ его пустымъ фатомъ… небрежно произнесъ темный Тюльпанъ.
Лилея ничего не сказала; она только чуть-чуть, съ дѣвственной скромностью, нагнулась и улыбнулась — такъ грустно и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ умно и плутовски, что Божья Коровка (одаренная замѣчательной наблюдательностью) сразу высмотрѣла въ этой улыбкѣ цѣлую повѣсть.
— Ишь, тихая молчаливая скромница! проговорила она, указывая на Лилею.
— Что такое? безпокойно спросилъ Ландышъ.
— Когда-нибудь, на досугѣ, сообщу тебѣ мои замѣчанія.
— Опять что-нибудь объ этомъ Мотылькѣ?
— Да, кажется…..
Пуще всѣхъ разобидѣлась на сужденіе Мотылька Піонья. Она рѣшительно не съумѣла сдержать себя, и осыпала его такой пошлой бранью, что всѣ цвѣты сконфузились — и не знали, какъ унять ее.
Къ счастью, вдругъ раздался голосокъ чрезвычайно тоненькій; по своей необычайности онъ обратилъ на себя всеобщее вниманіе. Это былъ миньятюрный полевой цвѣточекъ, случайно попавшій въ садъ — Бѣлая Звѣздочка — по величинѣ и формѣ точно нерастаявшая въ кудрявой травкѣ снѣжинка.
— Считаю долгомъ, начала Бѣлая Звѣздочка, — по мѣрѣ слабыхъ силъ своихъ способствовать къ изобличенію этого изверга, лазуро-золотистаго Мотылька. Онъ, по разсказу высокоуважаемой Розы, такъ нагло насмѣхавшійся надъ ростомъ небольшихъ садовыхъ цвѣтовъ, увѣрялъ меня, не такъ еще давно (и должно сознаться, съ увлекательнымъ краснорѣчіемъ!…), что чѣмъ цвѣтокъ крошечнѣе, тѣмъ онъ достойнѣе обожанія…
— Кто эта маленькая? прищурясь, спросила фіолетовая Георгина.
— Право, не знаю… надменно отвѣчалъ пунцовый махровый Макъ. — Какая-то безъименная….. прибавилъ онъ съ уничтожающимъ презрѣніемъ.
— Настоящій parvenu! шепнулъ темный Тюльпанъ планшевому Левкою. — Я самъ превосходно помню его совершенно простымъ Макомъ посреди разной, неизвѣстной травы — а теперь, только что попалъ въ наше общество, и сталъ важничать — отвратительно и смѣшно! Кого онъ мнитъ обмануть?…
— Но Роза, продолжай, умоляю тебя! опять заговорила Бѣлая Звѣздочка, до такой степени заинтересованная разсказомъ, что окончательно забыла свою обычайную застѣнчивость. — Скажи, на другой день, послѣ всѣхъ этихъ насмѣшекъ надъ нами, онъ раньше прилетѣлъ къ тебѣ?
«Не на радость для меня пришелъ этотъ день! отвѣчала Роза. — Это было вчера. Опять увидала я передъ собой не его, а постылаго панцирнаго Жука».
«Напрасно вы все еще вѣрите ему! повторялъ онъ, качая головой, — Намедни мои слова уязвили васъ — я былъ не правъ — но наконецъ, вѣдь и я не изъ камня, хотя и покрытъ крѣпкой сталью… досада взяла меня… До и жалѣючи васъ, хотѣлъ переубѣдить насъ: вѣдь онъ негодяй первостатейный, право! И что васъ такъ плѣнило въ немъ? То есть уму не постижимо! Ничтожный франтъ — все у него на шарамыгу: и рѣчи, и дѣйствія, и чувства, и одежда — вѣтеръ, одинъ вѣтеръ!… Не хочу хвастать, но подумайте сами, то ли дѣло я?… Я существо практическое, солидное — и защитить бы васъ при случаѣ съумѣлъ, не однимъ пустословіемъ, а своимъ личнымъ мужествомъ! Удостойте взглянуть, изъ какого металла выточены мои богатыя, блестящія латы! Было бы вамъ на кого опереться — не чета я вашему Мотыльку, котораго малѣйшій толчекъ можетъ швырнуть куда угодно, или совсѣмъ уничтожить…. И еслибъ вызнали, на кого онъ васъ промѣнялъ, еслибъ….»
«Перестаньте! прервала я Жука. — Ваша злоба на Мотылька внушаетъ мнѣ одно презрѣніе — я никогда не повѣрю вамъ».
«Да, я не вѣрила ему. Но солнце стояло уже высоко, а Мотылька все еще не было!… „Сегодня ужъ я ни за что не хочу быть милостивой, думала я, осыплю его упреками…. или простить его какъ вчера?…“ Но солнце уже начинало заходить, а его все не было!… Горе, злое горе, какъ лютая безпощадная змѣя, уже ползло ко мнѣ, подступало все ближе и ближе, уже готовилось задушить меня, поглотить меня-бѣдную всю… „Нѣтъ, нѣтъ! Не можетъ быть!… воскликнула я — я хочу жить, вѣрить, любить, я хочу быть счастливой!… Я должна узнать истину, и все разъяснится…“ Тутъ я увидѣла Соловья, того самаго, котораго я слушала, когда въ первый разъ прилетѣлъ ко мнѣ Мотылекъ. Какъ бы угадавъ мое страданіе, какъ бы желая утѣшить меня, онъ пѣлъ изо всѣхъ силъ, на близкой вѣткѣ. „Кто одаренъ свыше такимъ даромъ, тотъ долженъ быть добръ и благороденъ…“ обратилась я къ нему. Онъ разомъ прервалъ свою пѣснь на звучной, энергической трели, и сталъ слушать меня съ грустнымъ вниманіемъ».
«Ты — пѣвецъ любви, ея радостей, ея печали; ты поймешь меня… кончила я: — не откажи же сослужить мнѣ въ дружбу — лети… ищи его!… Тебѣ легко всюду заглянуть, вездѣ тебѣ рады — и въ роскошныхъ садахъ, и въ дремучемъ лѣсу, и въ хоромахъ царскихъ, и въ хижинѣ бѣдняка… А коли найдешь его, то разскажи ему про меня, про мою тоску — только, знаешь, осторожно, чтобы не обидѣть, не огорчить его — и спроси его… когда онъ опять будетъ ко мнѣ?…»
«Полетѣлъ Соловей. Прождала я, промучилась цѣлый часъ!… Не знаю какъ у другихъ созданій, но для насъ, цвѣтовъ, часъ времени — вѣдь это большая часть нашей жизни… Но все проходитъ — пережила я и этотъ часъ».
«Вотъ возвращается Соловей….»
«Да кажется и Мотылекъ съ нимъ! Я знала, я была увѣрена!… Нѣтъ, то молнія сверкнула — я обманулась».
«Вернулся Соловей, сѣлъ на ту же вѣтку, и молчитъ…»
«Нашелъ его?… Ужъ сама не понимаю, какъ у меня хватило силъ спросить его».
«Нашелъ».
«Что-же?»
«Онъ не стоитъ тебя».
«Говори мнѣ всю правду, не бойся за меня, я сильна»
«Постарайся забыть его».
«Да гдѣ ты его видѣлъ? Съ кѣмъ?….»
«Если Соловей заупрямился и не хочетъ говорить, то ужъ такъ и быть, я разскажу вамъ про этотъ казусъ, вмѣшался панцырный Жукъ (Я и не замѣтила, какимъ образомъ онъ тутъ же очутился). — Я не могъ отказать себѣ въ удовольствіи тайкомъ слѣдить за Соловьемъ. Онъ нашелъ вашего друга, мимолетомъ, тамъ гдѣ и не думалъ его искать, тамъ гдѣ я вчера и сегодня его видѣлъ — въ сосѣднемъ огородѣ у Подсолнечника — это и есть его новая страсть».
«Въ огородѣ! Подсолнечникъ!… воскликнула я».
— Подсолнечникъ?! Подсолнечникъ!! съ выраженіемъ крайняго изумленія раздавалось и переходило, точно эхо, но всѣмъ рядамъ слушавшихъ Розу цвѣтовъ.
— Да! мои друзья и подруженьки… отвѣтила Роза на негодующій возгласъ цвѣтовъ.
«Я подслушалъ разговоръ вашего посланнаго съ Moтылькомъ, продолжалъ панцырный Жукъ: съ какимъ жаромъ и увлеченіемъ онъ разсуждаетъ о Подсолнечникѣ… „Наконецъ“ говоритъ „я нашелъ олицетвореніе того идеала“ говоритъ „къ которому я тщетно стремился всю жизнь!“ говоритъ. „О, Подсолнечникъ!… Моя первая настоящая, моя послѣдняя любовь!“… говоритъ. „Полюбуйся, Соловей, на эту величественную осанку, на эту многолѣтнюю опытность, на это желаніе приносить міру существенную пользу, на этотъ яично-желтый цвѣтъ!“ говоритъ. „Какъ ничтожны и скучны всѣ цвѣты въ мірѣ въ сравненьи съ Подсолнечникомъ!“ говоритъ, „особенно же моя послѣдняя знакомая, Роза — Ухъ! наконецъ-то отдѣлался отъ нея!“… говоритъ. Если я лгу, прибавилъ панцирный Жукъ, — то пусть Соловей изобличитъ меня».
«Но Соловей молчалъ».
«Прощай, проговорилъ онъ тихо, и вспорхнулъ крыльями: — не стану пѣть теперь — знакомые звуки, когда-то тѣшившіе тебя, еще сильнѣе растравили бы твою боль».
«Подсолнечникъ — да это даже смѣшно!…» сказала я, и попробовала засмѣяться — но не смогла. И что-то странное стала я ощущать: въ воздухѣ жарко, даже душно, а меня пронимаетъ страшный холодъ — точно морозъ, нашъ злѣйшій врагъ, спѣшитъ безжалостно охватить меня. «Неужели уже зима?…» спрашиваю себя. Но нѣтъ — все покрыто роскошной зеленью, все въ цвѣту, жаворонки и малиновки радостно распѣваютъ — теперь лѣто, наша счастливѣйшая пора!… Отчего же я такъ мерзну, костенѣю:…"
«И почувствовала я, какъ этотъ непонятный холодъ глубоко, глубоко проникъ въ меня, — какъ блѣднѣютъ мои алые листочки, какъ стынутъ и леденѣютъ въ нихъ послѣднія кровники…. больше я не помню — я впала въ тяжкое забытье».
«Когда я сегодня утромъ очнулась, я себя не узнала — я была вся бѣлая!… Конченъ мой разсказъ. Объ одномъ еще попрошу васъ — помолитесь за меня!…»
Роза смолкла. И день ужъ клонился къ концу. Цвѣты и цвѣточки такъ были потрясены, что не съ умѣли высказать своего участія Розѣ. Всѣ они набожно наклонили свои головки, и, боясь громкими возгласами черезъ чуръ взволновать ее, начали молиться шопотомъ. Роза съ благодарностью взглянула на нихъ. Двѣ крупныя росинки трепетали на ея бѣлыхъ лепесткахъ. Одна тяжело скатилась. Другую остановилъ лучъ заходящаго солнца — съ любовью и состраданіемъ прижалъ онъ ее — и она незамѣтно исчезла.
Все затихло. Вдругъ запѣлъ Соловей. Пѣніе это не походило на его прежнія пѣсни — оно звучало какою-то необычайной, торжественной печалью. Но Роза узнала голосъ друга. «Мой Соловей… спасибо!…» прошептала она еще. И убаюканная соловьиной пѣснью, отогрѣтая солнечнымъ лучомъ, успокоенная молитвою цвѣтовъ, Роза задремала. Одинъ бѣлый лепестокъ задрожалъ и отпалъ, потомъ другой, третій…. она начинала засыпать навсегда….. Послѣдній лучъ дня все еще, точно похоронный факелъ, освѣщалъ ее, и все еще раздавалась надгробная пѣснь Соловья и молились цвѣты.
Такъ Соловей, цвѣты и солнечный лучъ хоронили Бѣлую Розу.
А между тѣмъ, въ тиши растилающейся, звѣздной ночи, около умирающей Бѣлой Розы, уже распускается и пробуждается къ жизни ея дитя, и — о, чудо! — малютка также вся бѣлая!… Цвѣты такъ удивлены и взволнованы этимъ зрѣлищемъ, что на мгновенье перестаютъ молиться.
— Можетъ быть надобно разсказать этому бѣдному ребенку тайну его бѣлой одежды? спрашиваютъ они другъ друга съ заботливымъ недоумѣніемъ.
— Къ чему?… говоритъ Лилея: — пусть это невинное молодое созданіе остается въ невѣденіи о горестяхъ, пережитыхъ первой Бѣлой Розой….
И юная Бѣлая Роза беззаботно, съ свѣтлой радостью встрѣчаетъ жизнь — такъ же мало подозрѣвая, что въ свѣтѣ бываютъ тяжкія страданія, какъ и не замѣчая, что въ эту минуту любуются ею, съ своихъ недосягаемыхъ высотъ, миріады свѣтилъ и благоговѣйно дивятся одному изъ величайшихъ чудесъ мірозданія: рожденію и красотѣ маленькаго цвѣтка на землѣ.
Ночь становилась все тише, спускалась все ниже, и уже, точно темнымъ покрываломъ, укутала цвѣты. Но они еще не засыпали… Совсѣмъ наклонившись, они продолжали что-то шептать — воздухъ наполнился дивнымъ благоуханіемъ — то была теплая молитва цвѣтовъ.