Пелагеюшка-рабъ Христовъ.
правитьНе всегда Пелагеюшку звали такъ: рабъ Христовъ. Только подъ старость, когда коротала она свой вѣкъ по чужимъ людямъ. Въ молодости была Палаша дѣвка краснощекая, съ соболиной бровью, первая затѣйщица. Гнетъ, бывало, день-деньской спину на работѣ въ отцовскомъ домѣ, а какъ вечеръ, — заливается смѣхъ ея по всей деревушкѣ. Много томилось по ней народу изъ березинской молодежи, и со всѣми ласково — равнодушно держалась она. Давно умерла мать, и съ двѣнадцати лѣтъ стала Палаша въ своей семьѣ за хозяйку. Отецъ ея — Ваничка Карманный — былъ лядащій мужичонка. Маленькій, съ кривыми, вывороченными ногами, цѣлыми днями толкался онъ отъ дома къ дому въ своей родимой Березѣ. Зимой-ли въ отужу, или въ лѣтній нестерпимый зной, вѣчно полупьяный, кричалъ онъ что-то, размахивая короткими руками, совался въ чужія дѣла и вносилъ въ нихъ еще большую путаницу и раздраженье. Нерѣдко приходилъ домой избитый, плакалъ пьяными слезами и горько жаловался единственной дочери.
— Ой, дѣвонька, народъ нонеча какой уродился. Прямо, — звѣрь… Ему по-Божьему, по-хорошему, а енъ те въ зубы норовитъ… енъ те въ зубы… — Охъ, Господи, Микола милостивый!
Палаша притворно-сердито кричала на отца и укладывала спадъ. Къ нему она чувствовала какую-то особую жалость. А Ваничка Карманный словно побаивался дочери.
— Починилъ бы плетень… буде языкъ-отъ чесать… — ворчала Палаша.
— А ты на отца-то, того, мотри… какъ могишь такъ! Знамо дѣло, починка требовается… только бабьеваго-ли это ума дѣло?
Но все-же бралъ топоръ и, не торопясь потюкивая, чинилъ кособокую свою избенку. Съ дѣтства не привыкъ Карманный молчать, и если не съ кѣмъ ужъ было молвитъ слова, онъ безъ остановки высвистывалъ какія-то самодѣльныя, залихватскія пѣсни. Отъ него-то и переняла Палаша свой веселый, пѣсенный нравъ. Свиститъ, какъ скворецъ, отецъ на дворѣ, заливается въ избѣ Палаша, и кипитъ въ ея рукахъ работа.
— Эко, птицы Божіи какія отыскались… — не то насмѣшливо, не то съ удовольствіемъ подсмѣивались березовцы. проходя мимо двора. Такъ жили отецъ съ дочерью, оба веселые, беззаботные.
На девятнадцатомъ году случилась въ жизни Палаши перемѣна. Былъ въ Березѣ молодой парень — Петрованъ Фартовый. Кудреватый, съ сѣрыми слегка, на выкатѣ глазами, служилъ онъ въ городѣ на папиросной фабрикѣ и только лѣтами появлялся въ своей деревушкѣ. Въ голубой, сатинетовой рубахѣ, при часахъ, ловкій и разговорчивый, не отставалъ онъ отъ !!!!!Палаги. Билось и Палагино сердце чаще, и теплая краска румянила щеки, когда нашептывалъ Фартовый любовныя рѣчи. Радостно и горячо дѣлалось отъ нихъ, и, засыпая парня градомъ переливчатаго смѣха, Палага прямо въ лицо пѣла ему свою деревенскую пѣсенку:
«Хороша я, хороша,
Да бѣдно одѣта:
Никто замужъ не беретъ
Дѣвицу за это…»
Фартовый трясъ кучерявой головой и, позвякивая въ карманѣ мѣдяками, говорилъ:
— Погоди, Паланька, обряжу, какъ барыню. Средствовъ нашихъ довольно. Только…
Онъ близко наклонялся къ ея уху и что-то шепталъ.
— А это видалъ, безстыжіе твои глаза! — со смѣхомъ отвѣчала Палага, показывая кулакъ, и убѣгала домой.
Стояли Петровки. На блѣдномъ небѣ палило солнце. Неподвижно никли березы, изъѣденныя въ тотъ годъ майскимъ жукомъ. Жухла трава, и, наливаясь, желтѣла рожь за околицей. Сухой, непрерывный стрекотъ носился по полямъ, и, казалось — звенитъ раскаленный воздухъ. Пустынны были улицы, только равнодушныя куры трепыхались на дорогѣ, подымая тяжелую, золотистую пыль. По вечерамъ всходила огромная, красная луна, захватывая заревомъ полнеба. Но не было ночныхъ росъ, и не успѣвалъ схлынуть дневной жаръ. На Петровъ день водили дѣвки хороводы, и на прощанье Фартовый шепнулъ Палатѣ, больно ущипнувъ ее за руку:
— Ты не пужайся, ежели я ночью…
Онъ притиснулъ ее къ стѣнѣ амбара, за которымъ они стояли, и жарко дохнулъ въ лицо. Палага хотѣла отвѣтить, но близко раздались неровные, спотыкающіеся шаги Ванички Карманнаго, и Петрованъ скользнулъ въ тѣнь.
Палага спала на сѣновалѣ: душна была низкая изба, и долго не приходилъ сонъ. А на сѣновалѣ пахло свѣжимъ сѣномъ. Внизу, въ конюшнѣ, сочйо жевалъ траву саврасый меринъ и негромко фыркалъ. Разостлавъ свою убогую постель около дыры, въ которую сбрасывали мерину сѣно. Палага была спокойна: казалось, не дастъ ее шаршавая лошаденка въ обиду. Но въ тотъ вечеръ Палага не могла заснуть: не выходилъ изъ головы Петрованъ Фартовый. Она вертѣлась, часто позѣвывала, закрещивая родъ мелкими крестами. Прокричалъ пѣтухъ, словно испугавшись чего-то спросонокъ. Стояла глубоко въ небѣ луна, пробиваясь сквозь дырявую крышу сѣновала. И только, было, стала Палага засыпать, какъ услыхала, внизу быстрые, крадущіеся шаги.
— Это онъ, — подумалось ей: — безпремѣнно Петрованъ.
И она въ испугѣ сѣла. Стало чего-то страшно.
— Господи, спаси и помилуй. Мать Пресвятая Богородица…
Въ освѣщенномъ прорѣзѣ сѣновала показалась курчавая Петрованова голова. Палага тихонько вскрикнула.
— Пусти… пусти, окаянный! — отбивалась она отъ парня, а тотъ, молча, валилъ ее на ворохъ сѣна. Безпокойно завозился саврасый меринъ, стукнувъ копытомъ. Когда Петрованово лицо было уже совсѣмъ близко, Палага рванулась и съ силой ударила парня. Фартовый ойкнулъ, отскочилъ назадъ и, не замѣтивъ дыры въ конюшню, провалился въ нее, ударившись головой о кормушку. Съ храпомъ заметался меринъ по стойлу, подбивая подъ копыта упавшаго Петрована. Слышала сверху Палага, какъ крикнулъ Фартовый разъ, другой и замолчалъ, только четко разносился въ ночной тишинѣ топотъ испуганно фыркающаго мерина. Обезумѣвъ отъ страха, Палага скатилась съ сѣновала, съ трудомъ растолкала Ваничку Карманнаго и безъ словъ, съ подавленнымъ отъ страха воемъ потащила его на. конюшню. Съ разбитой головой, окровавленный, лежалъ въ углу Петрованъ и тихо стоналъ.
Слухъ о бѣдѣ Фартоваго быстро разнесся по деревнѣ. Въ избѣ у парня толпился цѣлый день народъ, а отецъ его кряжистый, черноволосый мужикъ, размахивалъ передъ толпой волосатымъ кулакомъ и кричалъ:
— Зашибить ее, православные, мало. Что съ парнемъ-то натворила, потаскуха…
Палага, простоволосая и немытая, ничкомъ лежала въ темной амбарушкѣ и выла. Ни слова не добился отъ дочери Ваничка. Карманный. Сконфуженный, почесываясь, поплелся онъ къ Петровановой избѣ, но навстрѣчу выскочилъ отецъ парня.
— Чего тебѣ, сучье отродье? Энто за мово Петрушку, а зато на придачу.
И сунулъ желѣзный кулакъ прямо въ зубы.
Весь въ крови прибѣжалъ Ваничка Карманный домой, задыхаясь отъ злости и обиды. Схватилъ попавшуюся подъ руку узду съ стальными удилами и бросился къ дочери.
Заглядывало въ открытыя двери амбарушки палящее солнце, освѣщая затканные паутиной стѣны, а Карманный хлесталъ Палагу уздой, пиналъ ногами и визгливымъ, срывающимся голосомъ кричалъ:
— Парней, стерва, привораживаешь… парней… парней…
Съ той поры никто не слыхалъ Палагиныхъ пѣсенъ. Исхудавшая, робкая, тихо передвигалась она по избѣ, не глядя на отца. А на улицѣ бѣгали за ней ребята и, лукая камнями, кричали хоромъ:
— Петрушкина шмареха, Петрованова шмара…
Съ горя и стыда Ваничка Карманный запилъ и, боясь показаться на люди, сидѣлъ пьяный дома, срывая на дочери безсильную злобу.
Петрованъ Фартовый пролежалъ въ больницѣ три мѣсяца и вернулся въ Березу желтый, остриженный, съ искалѣченнымъ бедромъ. Съ костылемъ, волоча лѣвую ногу, расшибленную мериномъ, съ выбитыми спереди зубами, онъ выползалъ на завалинку и, молча, грѣлся на солнцѣ.
Передъ Рождествомъ Палага уходила изъ Березы. Никто не провожалъ ее, только хмурый и пьяный Ваничка Карманный, молча, сидѣлъ на лавкѣ. Палага положила холщевую котомку у порога и повалилась отцу въ ноги.
— Ну, ну… того… Богъ ужъ проститъ…чего тутъ… — бормоталъ Ваничка, а по лицу ползли частыя слезы, путаясь въ лохматой бородѣ. Палага цѣловала мокрое отцовское лицо, словно прощалась съ нимъ навсегда. Горѣла въ углу, передъ темной иконой, тонкая восковая свѣчка. Пробивалось сквозь ледяные узоры окошка солнце и веселымъ зайчикомъ горѣло на законченой стѣнѣ. Перекрестившись, вышла Палага изъ избы съ котомкой за плечами, торопливо, боясь оглянуться назадъ. А Ваничка Карманный бился головой о столъ и причиталъ, какъ по покойнику.
На улицѣ Палагу провожала, куча закутанныхъ въ материнскія кацавейки ребятъ. Какъ воронье, бросились они за ней и начали было обычный припѣвъ, но, замѣтивъ слезы на Палатиномъ лицѣ, отстали.
Палага шла по зарубинкамъ дороги. Вотъ мелькнулъ послѣдній домъ. Начиналась за околицей березовая роща. Палага остановилась и въ послѣдній разъ взглянула на родную деревню. Окаймляя дорогу, стояли заснѣженныя, пушистыя березы, сверкали на солнцѣ синеватыми огоньками. Перекликаясь, скакали у кучки навоза одѣтые въ сѣрую шубку воробьи. Надъ деревней клубились столбы дыма, незамѣтно тая въ синевѣ зимняго неба. Какъ сгорбленныя старушки, укутанныя бѣлымъ саваномъ, скромно сидѣли избы. Доносился звонкій собачій лай.
Сквозь слезы посмотрѣла Палага на родную Березу, всхлипнула, и, сгорбившись, тихо поплелась по дорогѣ. Потомъ вдругъ остановилась, точно вспомнивъ что-то, оглянулась по сторонамъ и сбросила котомку. Опустившись на колѣни, быстро начала руками разгребать глубокій снѣгъ. Сдирая до крови пальцы, отламывала она кусочки показавшейся земли и бережно собирала въ платокъ. Приложилась блѣдными губами къ холодному, твердому узелку и спрятала въ котомку. А. потомъ, заровнявши ямку, быстро пошла впередъ между двумя стѣнами бѣлокудряваго лѣса, навсегда оставляя позади Березу…
Прошло много лѣтъ. Вмѣсто веселой, краснощекой Палаги, ходила скромная, въ темномъ платочкѣ, женщина, прислуга, купца Толоконникова.
— Пелагея, сбѣгай въ лавочку… Пелагея, тащи обѣда… Пелагея, Пелагея… раздавалось день-деньской въ купеческомъ домѣ. И Пелагея, неслышная и безотвѣтная, успѣвала повсюду, защищаясь отъ хозяйской брани виноватой улыбкой. Скромная, неразговорчивая, она, казалось, затаила въ себѣ какую-то тяжелую, неразрѣшимую думу и не замѣчала, что творилось кругомъ. Все еще красивая, съ блѣднымъ восковымъ лицомъ, она не отвѣчала на заигрыванія приказчиковъ. Однажды молодой хозяйскій сынъ щипнулъ ее у себя въ комнатѣ за груди. Испуганно метнувъ на него большими, темными глазами, Пелагея выскочила, не сказавъ ни слова. Были-ли жалки ея глаза, или почему другому, но съ того дня хозяйскій сынъ оставилъ ее въ покоѣ. Жила она въ кухнѣ, отдѣленная отъ печи старенькой, ситцевой занавѣской. Въ кухнѣ было шумно и людно, когда возвращались домой приказчики, отъ печки пахло капустными щами. Въ рѣдкія свободныя минуты она молча сидѣла на лавкѣ и ласково улыбалась всѣмъ. Сначала надъ ней смѣялись, но Пелагея отвѣчала на все своей обычной, точно застывшей улыбкой. Тогда порѣшили, что дѣвка не совсѣмъ умомъ, и забыли словно о ней. А она, измученная тоской и молчаніемъ, металась по ночамъ за своей занавѣской и плакала неслышными слезами. Какъ живой стоялъ передъ ней Петрованъ Фартовый, стриженый, съ костылемъ, но близкій и родной человѣкъ.
Шли дни, мѣсяцы, годы, и не могла бы Пелагея сказать, сколько осталось ихъ позади: были они похожи другъ на друга, ничѣмъ непримѣтные, одинъ, какъ другой. Только субботы съ нетерпѣніемъ ждала она, когда топили баню. Ночью, послѣ всѣхъ, забиралась она на полокъ, говорила, жаловалась кому-то на свою тяжкую долю и тихонько пѣла:
«Свѣтлой радости я,
Ласки не видала»…
Пѣсня была та же, что пѣвала когда-то она Петровану, но темнѣли кругомъ прокопченыя стѣны, тускло расплывался огонь огарка, да звонко капала въ тишинѣ вода. До полуночи пѣла и плакала она, уткнувшись распухшимъ отъ слезъ лицомъ въ березовый вѣникъ. А обезсилѣвъ, съ крудомъ добиралась до кровати и засыпала тяжелымъ, безпокойнымъ сномъ. На утро болѣла голова, слегка дрожали ноги, и восковое лицо становилось еще тоньше, прозрачнѣй, но на душѣ было какъ будто легче.
Такъ отъ субботы до субботы тянулась Пелагеина жизнь. И когда уже всѣ въ глаза и за глаза звали ее старой дѣвкой, въ ней вдругъ проснулась непоборимая жажда имѣть своего ребенка. Хотѣлось видѣть около себя родного человѣка, выплакаться передъ нимъ, разсказать о своей неудачливой жизни. Субботними вечерами, на банномъ полкѣ, пѣла она ласковыя, колыбельныя пѣсни, гладила свои осунувшіяся, увядшія груди и тихонько причмокивала языкомъ, словно забавляя ребенка.
Какъ-то пришло письмо: волостное правленіе извѣщало Пелагею о смерти Ванички Карманнаго. Пьяный, онъ замерзъ у своего порога холодной зимней ночью. Пелагея не плакала, только еще ниже опустилась голова, да серебряными нитями перевились темные, какъ вороново крыло, волосы. Промолчала, не сказала, не пожаловалась никому о смерти отца и сложила на днѣ своей души еще одно лишнее горе. Только захотѣлось до слезъ увидать хоть еще разъ родную Березу. По ночамъ она снимала, съ шеи узелокъ съ родимой землей, цѣловала ее, а слезы пятнали сѣрую пыль темными кружками. Собиралась домой она долго: не годъ и не два, все что-то задерживало, мѣшало ей. Наконецъ собралась.
Стоялъ пасмурный августъ. На ближайшей станціи наняла Пелагея за двугривенный попутнаго до Березы мужика въ телѣгѣ.
Одноцвѣтно-сѣрое, тяжелое небо висѣло нада головой. Накрапывалъ мелкій, какъ пыль, холодный дождь, и вѣтеръ, набрасываясь, свистѣлъ въ опустѣвшемъ лѣсу. Но Пелагея ничего не замѣчала. Радость, что сейчасъ увидитъ она родную деревню, заливала старѣющія щеки легкимъ румянцемъ. Когда же показались вдали первые дома Березы, стало чего-то страшно. Вспомнились былыя обиды и насмѣшки, и сердце тоскливо заныло. Не доѣзжая, расплатилась она съ возницей и тихо, сгорбившись, поплелась пѣшкомъ. Когда замолкъ стукъ телѣги, свернула въ сторону, въ лѣсъ. Попадались знакомыя съ дѣтства мѣста. Не было большой перемѣны, только выше и толще стали березы. Пелагея отошла подальше и сѣла. Было тихо. Кружились, оторвавшись, дряблые листья, мелькая межъ голыми вѣтвями, и слабо терлись о встрѣчные сучья. Падали, словно сдунутыя съ неба сердитымъ вѣтромъ, мелкія капли дождя и ударяли въ рѣдкую корону деревьевъ. Подъ ногами лежала, свернувшись, трава, забрызганная желтыми пятнами опавшихъ листьевъ. Гдѣ-то кричала птица, рѣзко нарушая осеннюю тишину.
Пелагеѣ стало тоскливо. Подпершись рукой, сидѣла она, притаясь отъ людского взора, а въ головѣ плавали тяжелыя, какъ нависшее надъ ней небо, нерадостныя думы. Не къ кому было зайти, остановиться на ночлегъ, приходилось скрывать отъ людей свое имя.
Когда поползъ отъ земли густой, плотный туманъ, Пелагея, смокшая отъ осенней сырости, поднялась и пошла въ деревню. Мигали уже мутные огоньки, глухо лаяли собаки, когда она робко постучалась въ первую избу.
— Кого Богъ даетъ? — непривѣтливо отозвалась изъ окна баба.
— Богомолка, матушка… Господа ради, пусти заночевать! — дрогнувшимъ голосомъ попросилась Пелагея.
— Тѣсно у насъ… ну, да инъ иди…
Стукнула дверь, и Пелагея вошла въ избу. Чѣмъ-то роднымъ, знакомымъ повѣяло на нее. Не разъ и не два бывала она здѣсь въ прежніе годы, но теперь никто не узналъ ее. Въ избѣ было бѣдно и пусто. Горѣла, мигая, лампа, чадная и тусклая. Пелагея, пряча лицо въ тѣни, разсказывала, какъ умеръ, будто бы, въ городѣ ея отецъ, и вотъ шла она теперь ко святымъ мѣстамъ, помянуть за упокой его душу. Разсказывала, а самой до боли хотѣлось узнать, какъ умеръ Ваничка Карманный, гдѣ похоронили его сиротливыя, стариковскія кости. Но такъ и не спросила. На утро, къ полдню, когда свѣтящимся облакомъ показалось изъ-за тучъ осеннее, холодное солнце, она собралась въ путь. Сгорбленная и постарѣвшая, пошла вдоль деревни мимо отцовской избы. Наглухо были заколочены досками окна и двери. Провалилась крыша, показывая костлявыя ребра стропилъ. Размякла и осѣла труба, давая послѣ себя подъ осенними дождями ржавый слѣдъ по скату. Струились по щекамъ слезинки, а Пелагея, не замѣчая, съ какой-то радостной, дѣтской улыбкой вглядывалась въ родимыя мѣста, словно хотѣла навѣки закрѣпить ихъ въ своей памяти. Уже собралась вокругъ нея кучка ребятъ, съ опаской сторонившихся чужой богомолки. Тогда она, ласково улыбнувшись имъ, побрела къ выѣзду. На околицѣ стоялъ трактиръ: это уже безъ Пелагеи завелся онъ въ Березѣ. Было около-полуденъ, а оттуда неслись громкіе, пьяные крики.. Когда она проходила мимо, съ трескомъ распахнулась дверь, и кто-то шумный и горластый медленно началъ спускаться по лѣсенкамъ на дорогу. Пелагея хотѣла посторониться, но что-то знакомое послышалось въ пьяномъ голосѣ. Она подняла глаза и тихо, задерживая крикъ, простонала. Передъ ней оборванный, съ костылемъ, ковылялъ Петрованъ Фартовый и беззубымъ ртомъ оралъ какую-то пѣсню.
— Петрованъ… Петюкъ. — Хотѣла было окликнуть Пелагея, но тотъ уставился на нее мутными, непонимающими глазами и хрипло крикнулъ:
— И ты съ ними, чтобъ те поколѣть!
Покачнулся и, скверно выругавшись, ткнулъ костылемъ въ Пелагеину котомку.
Сѣялъ дождь. На деревьяхъ, какъ блестящія почки, висѣли капельки воды. Плотными, набухшими пластами чернѣли вспаханныя на зиму поля. Ползъ откуда-то сверху туманъ, и, подернутыя имъ, словно курились мокрыя березы. Тяжко опираясь на палку, шла Пелагея, не разбирая дороги, а вѣтеръ доносилъ до ея слуха пьяную ругань Петрована.
Не скоро вернулась Пелагея въ свой городъ. Отъ села къ селу, отъ деревушки къ деревушкѣ пѣшкомъ ходила она, одинокая и забытая всѣми, посѣщая святыя мѣста. Много монастырей, скромныхъ и богатыхъ, повидала она на своемъ пути. Тихая и спокойная монастырская жизнь привлекала ее, но не къ кому было приложить свою любвеобильную душу. Проходилъ мѣсяцъ, и Пелагею тянуло къ людямъ, въ міръ. Тогда она плелась дальше съ котомкой за плечами, заходя по пуги въ безконечныя деревни и поселки. Каждому припасено было у Пелагеи ласковое слово. Къ ея тихимъ, вечернимъ разговорамъ о святыхъ угодникахъ божіихъ тянулось мужицкое, деревенское горе. Съ дѣтскими, наивными глазами слушали ее бородатые мужики, тихонько, боясь нарушить тишину, всхлипывали бабы, и всѣмъ казалось: таится въ словахъ богомолки какая-то радостная надежда на свѣтлую, хорошую, человѣческую жизнь. И проще, милосерднѣй становились святые, и самъ Христосъ ласковѣй смотрѣлъ съ потемнѣвшихъ иконъ. Цѣлыми вечерами, вплоть до самой ночи, пока не закричатъ пѣтухи, сидѣли забитые, уставшіе отъ нужды люди и жадно ловили слова маленькой, худой богомолки.
Вотъ тогда-то и прозвали ее — Пелагеюшка-рабъ Христовъ.
А годы шли. Незамѣтно подкралась старость. Уже бѣлымъ инеемъ запушилась Пелагеюшкина голова. И сама она какъ-то по-старушечьи немного раздобрѣла, только не сходила съ лица восковая блѣдность. Много мѣстъ исходила она, много утѣшила оробѣвшихъ сердецъ, много слезъ осушила ласковымъ словомъ:
— Ты, рабъ Христовъ, подумай-ка? — увѣренно говорила она своимъ тихимъ, пѣвучимъ голосомъ: — Подумай: кажинной твари мѣсто свое Господомъ предназначено, всѣ въ руцѣ Его… а какъ же человѣка-то, сына Своего возлюбленнаго, оставитъ Онъ, Милостивый, безъ вниманія. Говорю, рабъ Христовъ: обожди малость, и столько этого самаго добра Господь тебѣ отпуститъ, что и дѣваться-то съ нимъ не узнаешь куда. Такъ-то, милуша! Помяни мое слово…
И въ подтвержденіе Пелагеюшка пристукивала своимъ маленькимъ кулачкомъ и тихонько смѣялась, заглядывая въ лицо повеселѣвшаго мужика лучистыми глазами.
Но годы брали свое: притомились ноги, гудѣла и ныла поясница долгими осенними ночами. Просились въ тепло, на покой старушечьи кости. И Пелагеюшка послушалась ихъ. Свѣтлая, словно омытая годами скитальческой жизни, вернулась она въ свой городъ. Ни души знакомой не было у Пелагеюшки тамъ, да и не нужны ей были теперь знакомства: денно и нощно носила она въ своемъ сердцѣ образы тѣхъ, кого обогрѣла ласковымъ словомъ, утѣшила радостной надежной. Казалось, сковалъ ее кто-то незримый, неразрываемой цѣпью со всѣмъ сѣрымъ, родимымъ людомъ. Въ богатыхъ монастыряхъ и лаврахъ, въ убогихъ, вросшихъ въ землю, церковникахъ, въ забытыхъ Богомъ и людьми селеніяхъ, по всей необъятной полевой Руси видѣла Пелагеюшка склоненныя передъ иконами головы, слышала самодѣльныя, безхитростныя молитвы, и въ людскомъ горѣ, какъ въ морѣ, потопила горести своей неудачливой жизни. Словно перегорѣло ея сердце въ пламени чужихъ мукъ и вышло чистое, любвеобильное, отзывчивое.
Давно умерли старики Толоконниковы, да и не по плечу была бы Пелагеюшкѣ прежняя работа. Няньчить чужихъ дѣтей стала она. Какъ въ давніе годы на банномъ полкѣ няньчила она когда-то своего ребеночка, такъ теперь отдавала всю свою душу маленькимъ, безпомощнымъ существамъ и много выростила ихъ. Сѣяла въ нѣжныя, мягкія сердца какими-то своими, немудреными словами, вѣрныя сѣмена любви забитому, бездомному люду. Совсѣмъ старая, по любимая и извѣстная всѣмъ и каждому въ своемъ родномъ городкѣ, поселилась Пелагеюшка няней къ адвокату Старцеву. И какъ-то сразу, пуще всѣхъ полюбилась ей бѣлокурая, трехлѣтняя Таня. Чунстисвала-ли старуха, что близка уже смерть, и Таня послѣдняя любовь ея, или такимъ же голубоглазымъ, съ крохотнымъ острымъ носикомъ, представляла Пелагеюшка своего собственнаго ребенка, — только вмѣстѣ съ Таней вошла въ старушечью душу какая-то маленькая, но нужная частичка, которой не хватало ей всю жизнь.
Жила Пелагеюшка въ отдѣльной, теплой комнаткѣ рядомъ, съ кухней. Висѣли по стѣнамъ яркія, лубочныя картины Страшнаго Суда, съ чертями, царями, крестьянами. Какія-то травы сохли около печки, издавая пряный духъ. Длинными зимними вечерами, когда, набѣгавшись, засыпала любимица Таня, старуха сидѣла у себя. За отставшими обоями шуршали тараканы, блестѣли въ рукахъ привычныя спицы вязанья. Наслаждаясь тишиной и тепломъ, Пелагеюшка чугъ слышнымъ, тоненькимъ голоскомъ подпѣвала псалмы:
«О, человѣче бренный,
Какъ ты скоро отмѣнный».
Случалось, — въ серьезныя и строгія слова просилась какая-то другая, давняя, но не забытая пѣсенка, что пѣвала она въ отцовскомъ домѣ, но Пелагеюшка быстро крестилась и настойчивѣй, громче тянула:
«Жизнь твоя краткая
Подобно есть дыму,
Скоро убѣгающу,
Вѣтромъ разносиму…»
На восьмомъ году Таня внезапно заболѣла: горѣла, какъ въ огнѣ, и металась. Потомъ появилась сыпь, мелкая красная, покрывшая все тѣло. Пріѣзжалъ докторъ, черный, въ очкахъ, но Танѣ не было лучше.
— Говорила вамъ: не вытрясайте, барыня, скатерти до Вознесенья за окно, — Христа ушибешь… Не послушали, вотъ Господь-то и наслалъ на Танечку повѣтріе… — вычитывала Пелагеюшка Таниной матери.
Долго возилась она у себя въ комнатѣ. Снимала со стѣны сушеныя травы и корешки, растирала, варила ихъ.
— Перво-на-перво мачешникъ, это противъ жару пользительно.
Тайно, когда не было въ комнатѣ никого, Пелагеюшка приложила къ лобику Тани потемнѣвшіе, разбухшіе листья.
— Апосля попробуемъ уразницу, тоже Божью ручку…
Но ребенокъ бредилъ, не узнавалъ никого и сбрасывалъ цѣлебную припарку.
Однажды ночью, когда Танѣ стало совсѣмъ плохо, Пелагеюшка рѣшилась на послѣднее средство. Помолившись у себя крѣпко Богу, неслышными шагами прошла она въ Танину комнату. Въ забытьи, откинувшись на спинку кресла, дремала мать, измученная безсонными ночами. Тогда Пелагеюшка, опустившись въ изголовьи больной съ правой стороны, тихо и страстно зашептала, вкладывая въ слова всю свою вѣру:
— Во имя Отца и Сына и Св. Духа. Аминь. Дернъ дернѣетъ, земля твердѣетъ, отъ дерна и земли и камня нѣтъ ни крови, ни руды, ни щипоты, и ни ломоты, и ни болѣзни…
Метнувшись, простонала Таня, и мать, вздрогнувъ, нагнулась къ ней. Пелагеюшка замолкла, притаясь въ полутьмѣ. Дѣвочка успокоилась, и снова забылась мать. Слабо мерцала лампада, прыгали длинныя тѣни. Тогда старуха, перекрестившись, докончила заговоръ и увѣренно поднялась.
— Мать, а мать, ты бы пошла къ себѣ… — осторожно дотронулась она до плеча спящей женщины. — Видишь, забылась Танюшенька. Теперь, мать, не тревожь себя: обойдется!.. Иди-ка, иди, передохни малость…
И она подъ руку довела ее до спальни.
Черезъ день Таничкѣ стало получше: она узнавала Пелагеюшку и мать и впервые попросила поѣсть. Радость была въ домѣ. Спокойнѣй забылись короткимъ, чуткимъ сномъ отецъ и мать. Только Пелагеюшка, хрупкая, но неустанная, сидѣла возлѣ Танюши и ласково гладила похудѣвшую ручку.
— Няничка, сказку… — прошепталъ ребенокъ, вскидывая на старуху прозрачными, углубившимися глазами. — Про курочку…
Дрожали отъ радости старушечьи губы, и голосъ не совсѣмъ слушался, Когда она нашептывала закрывшей глаза Талѣ знакомыя, привычныя слова:
— ..Жилъ-былъ пѣтушокъ да курочка. И пошли они погулять да бобиковъ поклевать… Склюнулъ пѣтушокъ-отъ первый бобикъ да и подавился…
Видитъ Пелагеюшка, — тихо лежитъ Таня, словно бы заснула. Остановилась, широкимъ крестомъ осѣнила ребенка, но дѣвочка открыла глаза и взяла нянькину руку.
— Дальше, нянечка… про пѣтушка.
Опять шелестятъ Пелагеюшкины губы:
— ..И посылаетъ курочку на рѣчку за водицей: курочка, сходи на рѣчку, принеси мнѣ водицы напиться…
Плететъ Пелагеюшка узорную сѣть сказки, а глаза обращены въ передній уголъ, къ иконѣ, и крѣпка, горяча ея молитва.
И совсѣмъ было начала поправляться Таня, какъ вдругъ случилось что-то страшное, непонятное, жестокое. Вечеромъ, когда Пелагеюшка разсказывала ребенку любимую про пѣтушка сказку, Таничка какъ-то сразу начала задыхаться: короткими, судорожными глотками ловила воздухъ и смотрѣла вокругъ испуганными, страшными глазами. Къ утру ея не стало. У теплаго еще трупика ничкомъ на полу лежала мать и выкрикивала нечеловѣчьимъ голосомъ, обращаясь къ иконамъ:
— Вотъ, вотъ…
И билась головой о кровать.
— Ну, будетъ, мать… — уговаривала Пелагеюшка, блѣдная и похудѣвшая за ночь: — будетъ… Ты погляди, я не плачу, а можетъ…
Старуха какъ-то выпрямилась вся, на мигъ затаивъ дыханье.
— Ну-кось, подымайся… Ты, мать, — женщина молодая: насмотришься еще добра-то… Пойдемъ-ка, болѣзная…
Когда Таничка бѣлая и еле замѣтная въ цвѣтахъ лежала въ розовомъ гробикѣ, Пелагеюшка подошла и долго всматривалась, въ мертвое лицо ребенка. Неподвижно, сложивъ крестомъ тонкія, какъ вѣточки, руки лежала Таничка, и только лѣвый; глазъ, пріоткрывшись, поглядывалъ тусклымъ зрачкомъ.
— Посмотри-ка, сестричка… — обратилась Пелагеюшка къ монашкѣ, читавшей Псалтирь: — глазокъ-то… не закрылся. Безпремѣнно еще покойникъ въ домѣ…
Потомъ, проведя по морщинистому лбу ладонью, словно сгоняя что-то, она спокойно и увѣренно добавила:
— Я это… никто, другой… меня зоветъ Таничка…
Перекрестилась, поцѣловала холодный лобикъ и вышла.
Послѣ похоронъ Пелагеюшка, молчаливая и серьезная, заперлась въ своей комнатѣ и сѣла за работу. Не обрѣзая концовъ, впередъ иголкой, шила она себѣ послѣднюю одежду — погребальный саванъ. Холодно было на сердцѣ, исчезли повседневныя думы и заботы, только одна мысль, огромная и простая, завладѣла всѣмъ существомъ старухи. Она твердо знала, что предстоитъ невѣдомый путь, откуда нѣтъ ужъ возврата, что скоро отдастъ она Всевышнему отчетъ о своей суровой, долголѣтней жизни. И спокойно ждала.
Когда саванъ былъ сшитъ, Пелагеюшка пошла къ барину, протянула десятирублевую бумажку и, поклонившись въ ноги, сказала:
— Простите, баринъ, голубчикъ, помру я скоро… глазокъ-отъ Таничкинъ видали? — А деньги — на погребеніе…
Потомъ попрощалась со всей прислугой и перестала принимать пищу. Бѣлая, какъ лунь, изсохшая за Таничкину болѣзнь, просвѣтленная и прямая, она молча лежала, въ день смерти переодѣлась въ чистую одежду, велѣла зажечь восковую свѣчу и послала за священникомъ. Тихая и спокойная, она отдавала еле слышнымъ голосомъ послѣднія распоряженія и словно готовилась къ свѣтлому празднику.
— Поторопитесь, батюшка, мнѣ ужъ скоро конецъ… — попросила она пришедшаго священника..
Исповѣдалась, пріобщилась св. Таинъ и словно впала въ забытье. Лежала смирно, сморщенная съ желтыми отсвѣтами на лицѣ отъ восйовой свѣчки. Потомъ вдругъ улыбнулась, не открывая глазъ, и окружающіе не поняли, что губы ея прошептали что-то знакомое съ дѣтства — не то имя, не то пѣсню, которую она помнила всю жизнь, и нинагда не смѣла повторить.