Певучая гитара (Брусянин)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Пѣвучая гитара : Разсказъ |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Ни живые — ни мертвые. — СПб.: Типо-литографія «Герольдъ», 1904. — С. 3. |
Сегодня обычно въ шесть часовъ вечера Евлампія Егоровна, квартирная хозяйка, внесла въ мою комнату самоваръ, вздохнула, погремѣла чайной ложкой о край стакана, словно желая тѣмъ оторвать меня отъ книги, и съ чуть замѣтной усмѣшкой въ голосѣ проговорила:
— Загулялъ нашъ Иванъ Тимофѣичъ!..
— Что такъ?
— Радость у него большая — чинъ первый дали…
При этой фразѣ лицо Евлампіи Егоровны преобразилось: усмѣшка сбѣжала съ ея тонкихъ блѣдныхъ губъ, а въ глазахъ отразилось серьезно-дѣловое выраженіе. Немного отступивъ къ двери, она почему-то пристально посмотрѣла на меня и добавила:
— Семнадцать лѣтъ служилъ — вотъ и дослужился… Оно всегда такъ бываетъ, если вѣрой да правдой служить… Вонъ, то же, мой-то покойный Савелій Игнатьичъ… Продли Богъ вѣку — до асессора дослужился бы… Крестикъ-то, вонъ, на аленькой ленточкѣ, по сей часъ у меня въ сундукѣ: за безпорочную десятилѣтнюю службу дали…
Она вздохнула, потрогала рукою печь, открыла отдушину и добавила:
— Послѣ обѣда на минутку заглянулъ и опять… На Выборгскую сторону для чего-то поѣхалъ… Ну, что же — дай ему Господь Богъ всего лучшаго… Человѣкъ бился-бился… Тоже не сладка она, служба-то… Вонъ и мой-то, покойникъ Савелій Игнатьичъ… тоже… Господи!..
Она что-то еще говорила, притворивъ за собою дверь, но смысла ея рѣчи я не уловилъ.
Иванъ Тимофѣичъ такъ же, какъ и я, жилецъ Евлампіи Егоровны. Его комната напротивъ моей черезъ корридоръ. Узкая и короткая, съ печью въ углу у двери, съ закоптѣвшей штукатуркой потолка и съ темно-сѣрыми обоями, она выглядѣла не уютной и темной, потому что единственное окно ея выходило къ стѣнѣ сосѣдняго дома. Кровать, комодъ, столъ и два стула — ея меблировка; надъ комодомъ овальное зеркало въ багетовой рамѣ, а въ углу у окна этажерка, на которую Иванъ Тимофѣичъ прибираетъ жестянки съ чаемъ и сахаромъ, на верхнюю полку складываетъ номера уличной газеты, которую ежедневно приноситъ со службы. У Ивана Тимофѣича есть еще семиструнная гитара, съ потемнѣвшей верхней декой, деревянными колками и съ перламутровыми глазками на грифѣ.
Съ Иваномъ Тимофѣичемъ я познакомился мѣсяца черезъ два послѣ того, какъ переселился къ Евлампіи Егоровнѣ. Это было на Рождествѣ. Въ обычаѣ старушки чиновницы было — приглашать въ первый день праздниковъ всѣхъ своихъ жильцовъ къ обѣду. Обычай этотъ установился еще со счастливыхъ лѣтъ жизни Евлампіи Егоровны, когда живъ былъ Савелій Игнатьичъ, и старушка страшно сердилась, если кто-нибудь изъ жильцовъ не отзывался на ея зовъ.
Помнится, когда я переступилъ порогъ единственной комнаты, гдѣ жила хозяйка, изъ-за обѣденнаго стола поднялся высокій и худощавый человѣкъ, съ которымъ я и раньше встрѣчался, но не былъ знакомъ. Заботливо оправилъ онъ полы своего темнаго сюртука, щипнулъ пальцами жидкую бородку, кашлянулъ и протянулъ мнѣ костлявую холодную руку. Онъ тихо произнесъ свою фамилію, улыбнулся и предложилъ мнѣ стулъ. Въ это время въ комнатѣ появилась Евлампія Егоровна, въ передникѣ, въ темной косынкѣ на головѣ и съ сокрушеніемъ въ лицѣ.
— Терентьевъ-то вотъ нейдетъ, говоритъ, что его приглашали куда-то на обѣдъ… раньше…
Терентьевъ, студентъ-горнякъ, былъ третьимъ жильцомъ Евлампіи Егоровны, занимая комнату направо отъ входа, рядомъ съ комнатой Ивана Тимофѣича.
Евлампія Егоровна сдвинула на край стола третій приборъ, очевидно, предназначавшійся для измѣнщика Терентьева и, вздохнувъ, добавила:
— Ну, что жъ, Господь съ нимъ… Пожалуйте, господа, пожалуйте — я пирожка вамъ отрѣжу…
Хозяйка усадила насъ за столъ и вышла.
Я посмотрѣлъ на своего новаго знакомаго. Перебирая пальцами бахрому бѣлоснѣжной скатерти, которой былъ накрытъ столъ, онъ задумчиво разсматривалъ узоръ на своей тарелкѣ и молчалъ.
— Вотъ такъ въ Петербургѣ-то живешь, живешь въ одной квартирѣ, а знакомства-то и нѣтъ, — началъ онъ, съ трудомъ выдавливая слова.
Голосъ его былъ густой, но глухой и робкій, точно онъ не говорилъ, а осторожно пробовалъ какую-то громогласную музыкальную мѣдную трубу, сдерживая напоръ воздуха и надуваясь.
Я согласился съ собесѣдникомъ, что, дѣйствительно, въ Петербургѣ наблюдается эта особенность общежитія, и онъ поднялъ на меня глаза.
— Вотъ и у насъ въ управленіи тоже, сидишь съ чиновниками за однимъ столомъ, въ одну чернильницу мокаешь, ну, разумѣется, какъ зовутъ — знаешь, а чтобы знакомство водить, такъ нѣтъ, не знаешь даже, гдѣ они и живутъ-то… Только вотъ и знаю, гдѣ столоначальникъ нашъ живетъ, Игнатій Николаичъ Савинъ: съ бумагами я какъ-то къ нему ходилъ… Ну, да вѣдь у насъ съ нимъ знакомство короткое: пришелъ, поклонился, сѣлъ, взялъ какую-нибудь бумажку, перебѣлилъ ее да и на подпись…
Евлампія Егоровна внесла на двухъ тарелкахъ по куску пирога съ вязигой.
— Кушайте, господа, пожалуйста… Вотъ тутъ и водочка поставлена и портвейнъ, — разводя руками, говорила она.
— И самимъ бы вамъ, Евлампія Егоровна, выкушать, — говорилъ Иванъ Тимофѣичъ, разливая водку.
Мы всѣ чокнулись, поздравляя другъ друга съ праздникомъ, и приступили къ пирогу. Хозяйка, однако, отказалась раздѣлить съ нами трапезу и скоро ушла въ кухню, гдѣ на плитѣ что-то шипѣло.
Иванъ Тимофѣичъ разрѣзалъ пирогъ на маленькіе кусочки и ѣлъ медленно, разсматривая каждую частицу, прежде чѣмъ отправить ее въ ротъ. Покончивъ съ пирогомъ, онъ потянулся было за графиномъ, но послѣ моего отказа отъ водки розлилъ по рюмкамъ портвейнъ.
Хозяйка принесла жаренаго гуся такъ же, какъ и пирогъ, порціями на двухъ тарелкахъ для меня и для Ивана Тимофѣича. Мы выпили портвейнъ. Евлампія Егоровна еще разъ попросила насъ кушать, добавивъ, что если мы съ этимъ покончимъ и гусь понравится — то и еще можемъ попросить. Сообщила она еще и о томъ, почему дешево удалось купить гуся въ Андреевскомъ рынкѣ, и мы снова остались вдвоемъ.
— Вотъ ваша служба совсѣмъ другая, — началъ Иванъ Тимофѣичъ, — вы все больше дома пишете… Да только, видно, и у васъ не легкая работа! Иной разъ проснешься въ серединѣ ночи, посмотришь на стекло надъ дверью, а у васъ все огонь да огонь… два или три часа ночи, а у васъ все свѣтъ…
Онъ съ лаской посмотрѣлъ мнѣ въ глаза и вздохнулъ. Я объяснилъ собесѣднику, каковъ родъ моей работы и почему я предпочитаю работать ночью. Онъ кивнулъ головой, пристально посмотрѣлъ мнѣ въ лицо и тихо добавилъ:
— Работа эта хорошая, что говорить…
Мы заговорили о газетахъ. Иванъ Тимофѣичъ сообщилъ мнѣ содержаніе романа, который онъ теперь читаетъ въ фельетонахъ уличной газетки, расхвалилъ автора, высказалъ предположеніе, чѣмъ, по его мнѣнію, долженъ кончиться романъ и, повысивъ голосъ, спросилъ:
— А отчего они фамилію свою не выставляютъ? Вотъ и этотъ подъ романомъ-то подписывается А. Тр—въ, а кто онъ такой? что его за фамилія: Трубниковъ ли, Треплевъ ли, или еще какая?.. Я думаю, такъ какіе-нибудь люди въ большихъ чинахъ подписываются?..
Какъ могъ, я объяснилъ ему мотивы, почему иногда писатели скрываются подъ псевдонимами, и онъ, видимо, не такъ понявъ мое объясненіе, воскликнулъ:
— А-а!.. значитъ, бываетъ и такъ, что писателю и стыдно полностью-то подписаться подъ своимъ произведеніемъ! Лучше бы тогда ужъ и не писать!.. Вотъ и въ этомъ-то романѣ, нѣтъ словъ, забавно и интересно все описывается, а какъ прочтешь да потомъ подумаешь на свободѣ — и такая въ немъ чертовщина!..
Мы съѣли супъ и гуся, и Евлампія Егоровна принесла компотъ, до котораго Иванъ Тимофѣичъ оказался охотникомъ. Хозяйка съ блюдцемъ въ рукахъ присѣла на стулъ и начала:
— А вотъ вы, я слышала, говорили, что въ Петербургѣ люди знакомства не водятъ. И я объ этомъ думала — отчего бы такъ?.. Вонъ у меня — года три тому назадъ, въ шестой линіи я жила — парикмахеръ съ женой жилъ, приказчикъ одинъ, да артельщикъ козухинской артели, — такъ тѣ всѣ между собою перезнакомились… Да еще что — ревновать жену парикмахеръ-то сталъ къ артельщику… Нѣтъ, я такъ думаю, что простые люди, не господа, — проще: одному Богу молятся, заскребетъ на сердцѣ — такъ и одну пѣсенку затянутъ…
Евлампія Егоровна понизила голосъ и почти шепотомъ добавила:
— Вонъ студентъ-то… зовутъ его откушать вмѣстѣ, а онъ… бррр!.. фу ты-ну ты!.. въ сторону… А отчего?.. А оттого, что онъ вонъ бѣлыя перчатки на руки натянетъ, наденетъ на носъ очки съ веревочкой, а Евлампія-то Егоровна весь день въ передникѣ ходитъ, сама и плиту топитъ, сама и въ комнатахъ прибираетъ… Вотъ оно и выходитъ — перчатки-то у насъ разныя…
Евлампія Егоровна разсмѣялась.
— Такъ ужъ это, людямъ нечего другъ съ другомъ говорить, вотъ они и не знакомятся… Опять же…
— Нѣтъ ужъ, Иванъ Тимофѣичъ! — рѣзко перебила гостя хозяйка, — съ поконъ вѣковъ такъ было и будетъ… Баринъ ли, чиновникъ, мастеровой… студентъ и тамъ еще кто — всѣ по разному живутъ и разныя у нихъ думы и души-то разныя у нихъ!.. Дядя у меня былъ — дьякономъ въ Андреевскомъ соборѣ служилъ — такъ тотъ, бывало, такъ говорилъ: «Дьяконъ знаетъ въ три раза больше, чѣмъ дьячекъ и въ три раза больше можетъ, священникъ знаетъ больше дьякона въ девять разъ и въ девять разъ больше смѣетъ… Архіерей больше всѣхъ знаетъ и больше всѣхъ смѣетъ»… Вотъ какъ старые-то люди говорили, а онъ, дядя-то, 87 лѣтъ прожилъ, тридцать пять лѣтъ въ одномъ соборѣ дьякономъ прослужилъ!.. Все, значитъ, отъ знанья, кто больше знаетъ, тотъ больше можетъ.
— По-моему — не такъ! — возразилъ Иванъ Тимофѣичъ. — Вонъ у насъ секретарь управленія развѣ больше знаетъ, чѣмъ нашъ Игнатій Николаичъ Савинъ? всѣ говорятъ, что меньше, а онъ имъ командуетъ… да… А почему?.. Дѣло все въ чинѣ: секретарь-то надворный совѣтникъ, а нашъ столоначальникъ — коллежскій асессоръ… То же и тамъ — священникъ выше дьякона и больше, значитъ — и больше смѣетъ, архіерей выше священника… Такъ вотъ и вездѣ: человѣкъ служитъ безъ чина и нѣтъ ему ни хода, ни уваженія, а какъ какой счастливчикъ схватилъ хоть первый чинъ — и все-то, все перемѣнится…
— А какъ же тѣ, что безъ чиновъ живутъ? тѣ совсѣмъ ничего не значутъ? — спросилъ я, вспомнивъ, что за мною ничего такого не значится.
Онъ задумался, посмотрѣлъ на меня и промолчалъ.
— Кто знаетъ… можетъ быть, что-нибудь и не такъ въ нашихъ разговорахъ, — разрѣшила разсужденія Евлампія Егоровна и принялась убирать со стола.
Мы помолчали.
— А вы на гитарѣ не играете? — спросилъ меня Иванъ Тимофѣичъ.
— Нѣтъ.
— А вотъ я купилъ гитару и самоучитель… Только никакъ не могу выучиться по нотамъ, а такъ двѣ-три пѣсенки кое-какъ играю… А вонъ, говорятъ, Игнатій Николаичъ Савинъ хорошо играетъ… Страсть, говорятъ, какъ хорошо играетъ! не удалось только мнѣ его слышать-то…
— Вы уроки бы взяли, — посовѣтовалъ я.
— Ну, гдѣ тамъ еще уроки! Такъ ужъ, вѣрно, пальцы не такъ устроены…
Онъ посмотрѣлъ на свои худые костлявые пальцы, сжалъ ихъ въ кулакъ, поднося ближе къ глазамъ, потомъ снова выпрямилъ ихъ и посмотрѣлъ на ладонь. Послѣ этого онъ принялся грызть ноготь…
— Когда-нибудь надо взять урокъ… Можетъ быть, тутъ самую малость и выучиться-то надо: ладонь научиться прикладывать къ грифу, какъ слѣдуетъ, или пальцами научиться прижимать струны…
Онъ смолкъ и задумался.
Иногда я, дѣйствительно, слышалъ игру Ивана Тимофѣича на гитарѣ, особенно по вечерамъ, когда все въ нашей квартирѣ замретъ и долгіе часы затишья кажутся унылыми и навѣвающими тоску. Иванъ Тимофѣичъ играетъ всегда что-то нудное и скучное…
Мы встали, поблагодарили появившуюся хозяйку за обѣдъ и вышли въ корридоръ.
— Можетъ быть, вы хотите посмотрѣть мою гитару, — началъ Иванъ Тимофѣичъ, когда мы дошли до такой точки корридора, откуда надо было разойтись по своимъ комнатамъ: ему направо, мнѣ налѣво.
Мнѣ показалось, что не гитара — настоящая причина, почему онъ предложилъ мнѣ зайти къ нему. Изъ встрѣчи за обѣдомъ я понялъ, какъ онъ радъ познакомиться съ ближайшимъ сосѣдомъ; я подозрѣвалъ даже, что и разговоръ о петербуржцахъ, не охотникахъ на знакомство, завелъ онъ, поддавшись потребности высказать нѣчто наболѣвшее въ его одинокой душѣ.
Я высказалъ желаніе посмотрѣть гитару, и мы вошли въ его темную комнату. Усѣвшись на кровать съ гитарой, онъ долго что-то вертѣлъ колки, ударяя то въ одну, то въ другую изъ струнъ, потомъ опять принимался за колки и, настроивъ инструментъ, вручилъ его мнѣ, говоря:
— Посмотрите, какая она хорошая… Доска нижняя немного со щелкой, но, говорятъ, отъ этого гитара дѣлается лучше: пѣвучей она, говорятъ, дѣлается…
Я взялъ гитару, повертѣлъ ее въ рукахъ, посмотрѣлъ на трещину, благодаря которой гитара стала пѣвучей, и провелъ пальцемъ по струнамъ, пробудивъ въ инструментѣ нестройные звуки. Иванъ Тимофѣичъ улыбнулся.
— Вы, вѣрно, и въ правду не играете, и гитарѣ-то у васъ въ рукахъ не лежится, — замѣтилъ онъ, говоря о своемъ любимомъ инструментѣ, какъ о живомъ существѣ.
Онъ взялъ у меня гитару, положилъ ее такъ, какъ слѣдуетъ класть во время игры, и взялъ на струнахъ нѣсколько аккордовъ. Въ комнатѣ дрогнули звуки, стройные, но робкіе и печальные. Я посмотрѣлъ ему въ лицо. Оно было серьезно и, какъ мнѣ показалось, немного поблѣднѣло, черты его какъ будто разомъ обострились и стали строже, а глаза засвѣтились, точно съ нихъ сняли какую-то матовую оболочку. Онъ еще взялъ нѣсколько аккордовъ, такихъ же грустныхъ и робкихъ, и уставился глазами куда-то въ уголъ…
Аккорды смолкли. Иванъ Тимофѣичъ какъ-то стремительно закурилъ папиросу и снова, попыхивая дымомъ, склонился надъ инструментомъ. Хозяйка внесла намъ по стакану кофе съ бисквитами и безмолвно удалилась, словно боясь нарушить молчаніе.
Иванъ Тимофѣичъ наигрывалъ ту самую нудную пѣсню, которую я уже не разъ слышалъ, сидя у себя.
— Что это за пѣсня? — спросилъ я его, когда онъ пересталъ играть.
— А я и самъ не знаю… Петръ Евграфычъ ее игралъ… У насъ чиновникъ такой былъ, онъ еще родственникомъ мнѣ дальнимъ приходился… Вотъ онъ и игралъ, и гитару-то эту я у его жены купилъ… Мѣсяцевъ пять тому назадъ умеръ онъ…
Музыкантъ сильно затянулся папиросой и снова заигралъ что-то новое, повеселѣе…
— А это что? — спросилъ я.
— Эхъ вы, не знаете!.. Это романсъ: «Лови, лови часы любви»[1]…
Онъ положилъ гитару на кровать и замѣтилъ съ сокрушеніемъ въ голосѣ:
— Плохо у меня выходитъ… Надо что-нибудь съ пальцами сдѣлать…
Мы принялись за кофе. Не докончивъ стакана и до половины, онъ вдругъ снялся съ мѣста и, схвативъ гитару, усѣлся на стулъ, ближе ко мнѣ.
— А вотъ эта пѣсня у меня выходитъ… — аккомпанируя на гитарѣ, онъ не громко запѣлъ:
Сердце ли рвется, ноетъ ли грудь —
Пей пока пьется, все позабудь.[2]
Онъ долго пѣлъ, потомъ отложилъ гитару, прошелся по комнатѣ, ероша волосы и, остановившись около меня, проговорилъ:
— А знаете ли что… не выпить ли намъ пива… А?.. Я приготовилъ для праздниковъ…
Не дождавшись моего отвѣта, онъ повалился на кровать, запустилъ за нее руку и одну за другою извлекъ четыре бутылки. Потомъ онъ сходилъ къ хозяйкѣ за стаканами, досталъ изъ стола штопоръ съ насаженной на него пробкой, какъ-то спѣшно снялъ эту пробку и спряталъ въ карманъ брюкъ, точно сконфузясь чего-то.
Мы пили пиво. Мною вдругъ овладѣло какое-то странное желаніе: дѣлать по возможности все, что ни предложитъ Иванъ Тимофѣичъ. Я видѣлъ, съ какой охотой занималъ онъ меня своей неискусной игрой, я видѣлъ, съ какимъ стараніемъ онъ угощалъ меня пивомъ, словно озабоченный каждую минуту поисками — чѣмъ бы еще занять меня, лишь бы только я не скучалъ и продлилъ свой визитъ. Подливая въ стаканы пиво, Иванъ Тимофѣичъ говорилъ:
— Покойничекъ Петръ Евграфычъ любилъ выпить… Бывало, кто-нибудь скажетъ ему: «Петръ Евграфычъ, пить-то вы пейте, да только мѣру знайте»… А онъ: «Что-жъ, согласенъ, только бы мѣра-то побольше была»… Чудакъ былъ!.. славный человѣкъ… Вонъ, и гитара его лежитъ…
Иванъ Тимофѣичъ покосился на гитару, лежавшую на кровати, и мотнулъ головой, и мнѣ опять показалось, что онъ мотнулъ головою въ сторону живого существа, что вмѣстѣ съ этой гитарой въ его комнатѣ посѣлилась и тѣнь покойнаго Петра Евграфыча, и когда новый обладатель инструмента коснется струнъ и заиграетъ ту нудную пѣсенку, которую любилъ Петръ Евграфычъ, — тѣнь покойнаго встанетъ за спиною музыканта и прислушивается…
— А отчего умеръ Петръ Евграфычъ? — спросилъ я.
— Въ чахоткѣ умеръ… Пилъ сильно и умеръ… Жена осталась, шесть человѣкъ дѣтей, и все такая мелочь… Бывало, и я говорю ему: «брось, Петръ, брось!..» — «Не могу, — говоритъ, — вино, веселье и любовь… Веселья у меня нѣтъ, любви тоже при нашей бѣдности не полагается, хоть и жена, и дѣти живы, и остается только — пить»… Такъ, бывало, скажетъ и запьетъ…
Иванъ Тимофѣичъ отпилъ полстакана пива и добавилъ:
— Вотъ мнѣ такъ хорошо! нѣтъ никого и ничего… Умру — такъ вонъ гитара останется… Евлампія Егоровна продастъ ее татарину и Богу свѣчку поставитъ… И будетъ та свѣчка горѣть и… догоритъ…
Голосъ его дрогнулъ, онъ всталъ и прошелся по комнатѣ до окна, отъ окна до двери и обратно. Пощипывая бородку, онъ усѣлся на подоконникъ, и на блѣдномъ четыреугольникѣ окна образовался силуэтъ его длинной и тощей фигуры.
Наступали сумерки, и въ комнатѣ становилось темно. Иванъ Тимофѣичъ поднялся съ подоконника и не громко сказалъ:
— Скучно въ темнотѣ… надо лампу зажечь…
Когда была зажжена лампа, я осмотрѣлся. На столѣ, залитомъ пивомъ, стояли четыре пустыя бутылки и стаканы съ недопитымъ пивомъ. При свѣтѣ лампы комната Ивана Тимофѣича показалась мнѣ еще болѣе не уютной: отъ темныхъ стѣнъ вѣяло чѣмъ-то угрюмымъ, убогая обстановка навѣвала тоску, по комнатѣ носились густые клубы табачнаго дыма, и самъ хозяинъ, немного захмѣлѣвшій, съ блѣднымъ лицомъ и съ печалью въ усталыхъ глазахъ, казался какимъ-то заброшеннымъ и жалкимъ.
Я всталъ, поблагодарилъ хозяина за угощеніе и сталъ прощаться.
— Сидите, что вы!.. право!.. Выпили бы еще пива. Сегодня праздникъ, завтра праздникъ и послѣ завтра, — просилъ онъ, потомъ пожалъ мою руку и, когда я вышелъ, распрощавшись, онъ плотно притворилъ въ свою комнату дверь и заперъ ее на крючекъ.
Ночью я вернулся поздно. Какъ всегда, хозяйка отворила мнѣ дверь, и когда я былъ уже около своей комнаты, она удержала меня за рукавъ, указала рукою на дверь въ комнату Ивана Тимофѣича и шепотомъ сообщила:
— Выпилъ и спитъ… Весь вечеръ сегодня пѣлъ и игралъ, про васъ все спрашивалъ…
Евлампія Егоровна еще больше понизила тонъ и добавила:
— Онъ вѣдь выпиваетъ! Да только не какъ всѣ люди… Купитъ себѣ водки, запрется на крючекъ, напьется да и ляжетъ въ постель, а потомъ ночью проснется и опять выпьетъ, и опять спитъ…
— Что вы! — удивился я.
— Да-а, всегда такъ… третій годъ у меня живетъ — доподлинно знаю… Самъ сходитъ за водкой, купитъ бутылку и запретъ въ сундукъ, и рюмки-то у него не увидишь, будто трезвъ человѣкъ… Мнѣ-то что… конечно, его дѣло!.. Тихій вѣдь онъ — пить-пьетъ, а чтобы я когда-нибудь худое слово услышала — ни-ни!.. Запрется у себя одинъ и пьетъ… Да, вотъ какой человѣкъ…
Пожелавъ хозяйкѣ покойной ночи, я ушелъ къ себѣ, улегся въ постель и долго раздумывалъ о своемъ новомъ знакомомъ и о его привычкѣ пить водку на ночь тайно отъ всѣхъ. Если другіе собираются ради выпивки компаніей, идутъ въ ресторанъ или устраиваютъ пиршество у себя: въ этомъ какъ будто сказывается потребность на людяхъ размыкать горе, если оно — причина выпивки, или предаться веселью, если для него собрались заскучавшіе люди… А Иванъ Тимофѣичъ выпиваетъ одиноко, прибѣгая къ водкѣ, какъ къ лекарству или отравѣ: кто же пьетъ лекарство компаніей?
Впрочемъ, у Ивана Тимофѣича есть пѣвучая гитара, къ которой онъ относится, какъ къ другу…
Мое знакомство съ Иваномъ Тимофѣичемъ упрочилось, и, если вѣрить Евлампіи Егоровнѣ, я произвелъ на него благопріятное впечатлѣніе. Видѣться мы съ нимъ стали почти каждый день, и это обстоятельство нисколько не нарушало порядка распредѣленія моего дня, не мѣшало моимъ занятіямъ, и никогда ничѣмъ мой новый знакомый не отравлялъ моего существованія.
Прежде, чѣмъ войти ко мнѣ, онъ предупредительно постучится въ дверь и переступитъ порогъ только послѣ моего приглашенія. Входя, онъ, обыкновенно, извинялся, спрашивалъ, не помѣшалъ ли моей работѣ, прося быть откровеннымъ.
Бесѣдовали мы съ нимъ о разныхъ предметахъ и больше отрывочными фразами. Онъ разсказывалъ мнѣ о своей службѣ, или о чиновникахъ, среди которыхъ проводитъ большую часть дня, или подробно останавливался на тѣхъ сообщеніяхъ, которыя вычитывалъ въ уличной газетѣ, передавалъ содержаніе романа-фельетона или молчалъ и слушалъ меня. Пробовалъ я снабжать его книгами, разнообразя и содержаніе ихъ и авторовъ, но этимъ безсиленъ былъ заинтересовать его. Книгу онъ держалъ у себя подолгу, приносилъ, когда я напомню ему о ней, а когда я распрашивалъ его, понравилось ли прочитанное — онъ отдѣлывался общими фразами. Иногда мы вмѣстѣ отправлялись въ театръ, причемъ Иванъ Тимофѣичъ охотно предоставлялъ мнѣ выборъ пьесы и съ одинаковымъ желаніемъ шелъ и на драму и въ оперу. Если на сценѣ смѣялись — улыбка кривила его губы, глаза сощуривались и блестящія искорки загорались въ нихъ, если за рампой тянулась грустная сцена — онъ сидѣлъ притихнувъ и глаза его дѣлались темными и матовыми. Музыка Рубинштейна въ «Демонѣ» произвела на него страшное впечатлѣніе и изъ театра онъ вышелъ угрюмымъ и подавленнымъ. Изъ всѣхъ сценъ самое сильное впечатлѣніе произвела на него сцена смерти князя Синодала. Онъ всю дорогу до дома описывалъ мнѣ картину кавказскихъ горъ, мрачное ущелье, темную ночь, останавливаясь на мельчайшихъ подробностяхъ сцены, съ появленія князя съ дружиной удалыхъ грузинъ и кончая смертью храбраго Синодала. Изъ всѣхъ мотивовъ оперы въ его памяти удержался лишь хоръ грузинъ въ этой сценѣ. Придя домой, онъ тотчасъ же принялся наигрывать на двухъ-трехъ струнахъ гитары этотъ мотивъ, меланхолически подпѣвая:
Но-о-о-ченька те-о-о-мная…
Скоро-ль пройдетъ… пройдетъ она?..
Были мы съ нимъ и на представленіи «Дяди Вани» труппы Станиславскаго. Послѣдній актъ пьесы просидѣлъ онъ въ какомъ-то гипнозѣ, съ блѣднымъ серьезнымъ лицомъ, широко раскрытыми глазами и тяжело дыша, и въ полутемномъ партерѣ его фигура казалась какимъ-то изваяніемъ… Когда вечеромъ, послѣ отъѣзда Астрова, дядя Ваня усѣлся за столъ, заваленный бумагами, и принялся за работу, приживальщикъ Телѣгинъ заигралъ на гитарѣ и Соня подошла къ дядѣ со словами утѣшенія — голова Ивана Тимофѣича упала на грудь; когда медленно сомкнулся занавѣсъ и зрительный залъ залило электричество — въ его глазахъ свѣтились слезы… Всю дорогу, пока мы шли домой, я дѣлился съ Иваномъ Тимофѣичемъ своими впечатлѣніями, но онъ молчалъ. Онъ никогда не заводилъ разговора объ этой пьесѣ, а когда послѣ этого бралъ гитару и въ комнатѣ дрожали печальные аккорды — лицо его дѣлалось такимъ же, какое я наблюдалъ въ театрѣ…
Потомъ струны смолкали, Иванъ Тимофѣичъ закуривалъ папиросу, затягивался дымомъ, клалъ окурокъ на край стола и, аккомпанируя на гитарѣ, напѣвалъ: «Но-о-о-ченька, те-о-о-мная»…
Служба была все въ жизни Ивана Тимофѣича. Говоря о ней, онъ почти всегда воодушевлялся такъ же, какъ и игрой на гитарѣ. Центромъ его мировоззрѣнія былъ тотъ столъ, за которымъ онъ ежедневно просиживалъ отъ 10 утра до 6 вечера, идеаломъ его былъ тотъ самый Игнатій Николаевичъ Савинъ, который зналъ больше, нежели секретарь управленія, и который, по разсказамъ, дивно игралъ на гитарѣ. Никогда я не слышалъ отъ Ивана Тимофѣича жалобъ на переутомленіе или на одуреніе отъ работы, которая меня свела бы съ ума своимъ однообразіемъ.
И фразу въ устахъ Евлампіи Егоровны о томъ, что Иванъ Тимофѣичъ, получившій первый чинъ, загулялъ, я понялъ именно въ томъ смыслѣ, въ какомъ и надо было понять. Это вовсе не значило, что онъ на радостяхъ запилъ, но это значило, что пульсъ его жизнедѣятельности забился быстрѣе, и, сидя вечеромъ у себя, я, признаться, поджидалъ возвращенія Ивана Тимофѣича, чтобы совершенно искренно порадоваться вмѣстѣ съ нимъ.
Часу въ десятомъ онъ возвратился. Я слышалъ его громкіе шаги по корридору, слышалъ, какъ хлопнулась дверь въ его комнату и какъ потомъ онъ спѣшно зажегъ лампочку и принялся выдвигать ящики комода, шурша бумагой и ерзая ногами по полу.
Полчаса спустя онъ постучалъ въ дверь и, не дождавшись моего приглашенія, вошелъ, веселый и сіяющій. Крѣпко пожалъ онъ мою руку, извинился и присѣлъ на стулъ.
— Говорятъ, у васъ большая радость? — первымъ началъ я.
— Да… я теперь коллежскій регистраторъ! — отвѣтилъ онъ, и лицо его блаженно улыбнулось.
— Что же, теперь и жалованья будете получать больше?
— Нѣтъ, жалованье то же… Да мнѣ на это наплевать! важно то, что чинъ дали… Это вѣдь у насъ хорошее предзнаменованіе! Только бы первый получить, а тамъ и пойдетъ дѣло!.. Теперь я выбрался на дорожку! теперь хорошо!..
Онъ долго еще говорилъ о преимуществахъ своего положенія въ чинѣ коллежскаго регистратора, рисуя будущее въ розовыхъ краскахъ и любуясь своимъ настоящимъ.
— Какъ же!.. — жестикулируя, продолжалъ онъ, — вотъ сегодня по утру прихожу я въ управленіе и — бацъ!.. Смотрю — всѣ эти сторожа и курьеры ко мнѣ съ поздравленіемъ… Что, думаю, не сонъ ли! Бѣгу на верхъ и тамъ всѣ чиновники: «Ура!..» Начальство-то еще не было въ управленіи. Тутъ и пошло! Домой послѣ занятій собираюсь, а эти курьеры опять съ поздравленіемъ, молъ, на чаекъ… Далъ имъ мелочь… Песъ съ ними — пусть побалуются!..
Иванъ Тимофѣичъ провелъ рукою по волосамъ, продолжая:
— Опять же и по службѣ повышеніе… Сегодня я ужъ въ другомъ отдѣленіи занимался и за другимъ столомъ… Тутъ ужъ простыхъ-то писцовъ нѣтъ, а все съ чинами… да-а. Дѣло-то, положимъ, немного потруднѣе, ну, да привыкну!..
Поговоривъ еще немного на тему новыхъ служебныхъ обязанностей, Иванъ Тимофѣичъ всталъ, прошелся по комнатѣ и, остановившись передо мною, проговорилъ:
— Да… Вы извините, я бы вамъ обновку свою показалъ…
Не дождавшись моего отвѣта, онъ вышелъ къ себѣ въ комнату и черезъ нѣсколько минутъ снова пришелъ.
Я не сразу узналъ Ивана Тимофѣича. На немъ былъ одѣтъ вицмундиръ, со свѣтлыми пуговицами и съ петлицами на воротникѣ. Вицмундиръ былъ ему широкъ въ плечахъ и въ таліи, отчего морщился на спинѣ и свисалъ съ плечъ, зато красныя руки Ивана Тимофѣича высовывались изъ рукавовъ больше, чѣмъ на четверть.
— Купилъ сегодня у одной вдовы, на Выборгской сторонѣ она живетъ… Она — жена покойнаго товарища, у котораго я гитару-то купилъ… Немного только великъ, ну, да это пустяки, портному отдамъ — передѣлаетъ… А сукно-то вѣдь замѣчательное!.. право!..
Онъ поворачивался передо мною, осматривался, одергивалъ рукава и все спрашивалъ — хороша ли обновка, и успокоился только послѣ того, какъ я высказалъ свое мнѣніе.
Скоро мы распростились. Иванъ Тимофѣичъ пожаловался на усталость и, крѣпко пожавъ мнѣ руку, сказалъ, что пойдетъ спать. Уходя, онъ продолжалъ осматриваться, выпячивалъ колесомъ грудь и пальцами оттягивалъ рукава вицмундира.
Для меня осталось тайной — скоро уснулъ Иванъ Тимофѣичъ и въ эту ночь послѣ счастливаго дня, или пилъ, лежа въ постели, просыпался и снова пилъ… А, можетъ быть, его ласкали новыя мечты, и на зарѣ новой, какъ онъ говорилъ, жизни — его оставили прежнія привычки, и къ утру онъ уснетъ трезвымъ…
Для Ивана Тимофѣича началась новая жизнь — за это говорило все его поведеніе. Правда, его рабочій день ничѣмъ не измѣнился, онъ также рано вставалъ, шелъ на службу и возвращался въ обычные шесть часовъ. Но за то онъ пересталъ быть хмурымъ, какимъ казался раньше. Ко мнѣ онъ заходилъ почти каждый день, хотя и не надолго, и все говорилъ и говорилъ. Часто разсказывалъ онъ о своемъ новомъ начальствѣ или о работѣ, впрочемъ, называя ее «каторжной», и все же находя въ этомъ, какъ мнѣ казалось, что-то новое.
— Съ большого чиновника больше и взыщется, — заканчивалъ онъ свою рѣчь въ такихъ случаяхъ. — Вонъ, посмотрѣли бы вы на нашего начальника отдѣленія: то и дѣло — то къ телефону требуютъ, то въ кабинетъ управляющаго, а то одѣнется, да въ одинъ мигъ куда-то на извозчикѣ… И все по дѣламъ!..
Своего новаго начальника отдѣленія Иванъ Тимофѣичъ, видимо, не жаловалъ, называя его суровымъ, дѣловымъ и черствымъ. Въ особенности не нравился ему его грубый голосъ, которымъ тотъ «точно отчеканиваетъ слова», дѣлая разныя приказанія по службѣ. О своихъ сослуживцахъ Иванъ Тимофѣичъ отзывался съ почтеніемъ, называя каждаго изъ нихъ по имени и отчеству и всегда прибавляя при этомъ чинъ. Далѣе онъ принимался описывать обстановку комнаты, гдѣ теперь работаетъ, упоминая, что она занимаетъ центральное мѣсто во всемъ управленіи и окнами выходитъ на улицу.
— Это не та, что прежняя!.. Та была первой отъ входа, съ окнами во дворъ, такъ что иной разъ зимой весь день съ газомъ работаешь.
Въ его наружности также было замѣтно нѣчто новое. На службу ходилъ онъ въ вицмундирѣ, изъ-подъ лацкановъ котораго виднѣлась всегда чистая крахмальная сорочка съ галстухомъ, на которомъ торчала булавка съ тусклымъ стекломъ. Въ общемъ, Иванъ Тимофѣичъ казался мнѣ переродившимся. Теперь высоко держалъ онъ голову, выпячивая грудь, какъ будто громче говорилъ, иногда пускаясь въ споръ, и смѣялся безпечнѣе и веселѣе. Какъ-то однажды въ праздникъ, возвращаясь домой, я засталъ его на лѣстницѣ у двери въ квартиру. Маленькими гвоздиками онъ прибивалъ къ наружной сторонѣ двери свою новенькую визитную карточку, рядомъ съ моей, потемнѣвшей отъ времени.
— Здравствуйте! — поздоровался онъ съ улыбкой, — вотъ карточки заказалъ, надо прибить, а то неловко! Тѣмъ болѣе, на-дняхъ у меня будутъ гости — «вспрыски»…
Не успѣлъ я войти къ себѣ, какъ Иванъ Тимофѣичъ уже стоялъ противъ меня съ голубенькой коробкой съ визитными карточками. Онъ спрашивалъ меня — хорошо ли отпечатаны карточки и не дорого ли съ него взяли въ литографіи?
— А вотъ еще думаю сняться, а то неловко — товарищи карточки просятъ! — добавилъ онъ и опять счастливо улыбнулся.
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого, въ воскресенье, Иванъ Тимофѣичъ зашелъ ко мнѣ часа въ два дня. Одѣтъ онъ былъ щеголевато, въ вицмундирѣ, съ новымъ галстухомъ на бѣлоснѣжной сорочкѣ и съ толстымъ шнуромъ черезъ шею; на шнурѣ болталось пенснэ съ дымчатыми стеклами.
— Сегодня снимался! — съ улыбкой на лицѣ сообщилъ онъ. — Не знаю только, хорошо ли вышло — погода сегодня отвратительная!
— Гдѣ же вы снимались?
— Тамъ, на той сторонѣ, на Малой Морской… Сперва, видите ли, я у Исаакія былъ — сегодня тамъ митрополитъ служилъ по какому-то случаю, — а потомъ взялъ да и махнулъ въ фотографію! Черезъ недѣлю пробную карточку обѣщали. Вотъ тогда и посмотрите…
Онъ прошелся по комнатѣ, взялъ въ руку пенснэ, повертѣлъ стеклами, сложилъ ихъ и небрежно откинулъ на грудь. Немного помолчавъ, онъ добавилъ:
— Сегодня у меня «вспрыски»… Евлампія Егоровна обѣщала мнѣ свое зало для гостей, а то у меня въ комнатѣ гдѣ же всѣхъ принять, тоже человѣкъ десять наберется. Въ ресторанѣ тоже дорого бы вышло, а тутъ только на вино да на закуски затратишься.
Онъ еще разъ прошелся по комнатѣ и, пристально посмотрѣвъ на меня, добавилъ:
— Самъ Игнатій Николаичъ обѣщалъ придти… Вотъ тогда и послушаете — какъ онъ на гитарѣ-то играетъ! Я вчера и струны новыя купилъ — прелесть какія попались!.. Вы ужъ пожалуйте сегодня ко мнѣ въ гости, очень пріятно будетъ увидѣть васъ! А гости у меня хорошіе будутъ, все чиновники, потому — въ нашемъ отдѣленіи все съ чинами, простыхъ-то писцовъ нѣтъ.
Не имѣя ничего противъ предложенія Ивана Тимофѣича, я все же не навѣрное обѣщалъ ему быть у него, такъ какъ предполагалъ провести этотъ вечеръ у одного знакомаго. Услыша это, онъ опечалился:
— Ну-у!.. А нельзя ли къ знакомому послѣ?
— Нѣтъ, не могу — ихъ день!
— А-а… Ну, хорошо, такъ вы хоть попозже!
Онъ долго еще упрашивалъ меня — непремѣнно придти къ нему на «вспрыски» и ушелъ почти убѣжденнымъ въ исполненіи своего желанія.
Въ началѣ двѣнадцатаго я, дѣйствительно, вернулся домой. Дверь отворилъ мнѣ самъ Иванъ Тимофѣичъ. Попятившись и осмотрѣвшись, онъ съ какимъ-то изумленіемъ посмотрѣлъ на меня, но потомъ воскликнулъ:
— Ахъ, это вы! — и потрясъ мнѣ руку.
Изъ зала вышли въ прихожую еще двое изъ гостей. Одинъ изъ нихъ, лысый съ баками человѣкъ, спросилъ:
— Не онъ?
— Нѣтъ, не онъ! — отвѣчалъ за Ивана Тимофѣича другой, низенькій черненькій субъектъ въ очкахъ.
— Не онъ! не онъ!.. Вѣрно, опоздалъ! — доносились голоса изъ зала.
Въ прихожей всѣ вѣшалки были переполнены верхней одеждой гостей, шапками и форменными фуражками. Зало было ярко освѣщено лампами и тамъ шумно бесѣдовали гости. Комната Ивана Тимофѣича также была освѣщена, По всей квартирѣ носились клубы табачнаго дыма, пахло водкой и пивомъ. Кто-то тренькалъ на гитарѣ.
— Вотъ-то загулялъ нашъ Иванъ Тимофѣичъ! — добродушнымъ тономъ начала Евлампія Егоровна, войдя за мною въ мою комнату. — Что же, пусть ихъ погуляютъ! Ужъ вы извините, быть можетъ, это для васъ и безпокойно! — извинилась она, торопливо зажигая лампу.
Въ комнатѣ появился Иванъ Тимофѣичъ.
— Ужъ вы, пожалуйста, къ намъ! Чай у насъ, водка, вино, а съ холодку-то хорошо выпить! — говорилъ онъ, раскраснѣвшійся и веселый.
Глаза его блестѣли и отъ него пахло водкой.
Въ залѣ, куда меня ввелъ Иванъ Тимофѣичъ, было человѣкъ 6—7 гостей. Всѣ они размѣщались вокругъ длиннаго стола посреди комнаты. На столѣ были разставлены бутылки и закуски, тутъ же стоялъ и самоваръ, за которымъ сидѣла Евлампія Егоровна и разливала чай. Иванъ Тимофѣичъ представилъ меня всѣмъ присутствовавшимъ и усадилъ ближе къ Евлампіи Егоровнѣ.
Сидя въ тѣни, отброшенной самоваромъ, я разсматривалъ гостей. Почти всѣ они были на веселѣ, только не одинаково на каждаго изъ нихъ повліяло выпитое.
Всѣхъ веселѣе выглядѣлъ молодой человѣкъ, съ пенснэ на носу, въ ловко сшитомъ смокингѣ, въ высокомъ воротничкѣ модной сорочки и съ толстой цѣпью на открытомъ жилетѣ. Онъ сидѣлъ съ гитарою въ рукахъ и все время наигрывалъ то вальсъ или польку, то какой-нибудь романсъ. Репертуаръ его состоялъ изъ бравурныхъ и веселыхъ пьесъ, и когда онъ игралъ, глаза его блестѣли и лукаво косились, а по всему лицу разливалось довольство. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ лысый человѣкъ съ баками, котораго я уже видѣлъ въ прихожей. Одѣтъ онъ былъ скромнѣе, но такъ же, какъ и его юный сосѣдъ, весело хохоталъ, говорилъ баскомъ и то и дѣло восклицалъ:
— А! А!.. Вотъ это хорошо! Это — чудный вальсъ! такъ и хочется пуститься…
— Что жъ, Романъ Лукичъ, пожалуйста! — говорилъ Иванъ Тимофѣичъ, растопыривая руки и раскачиваясь всѣмъ корпусомъ въ тактъ вальса.
— Ну, вотъ еще! Ха-ха-ха!.. — гоготалъ Романъ Лукичъ.
По другую сторону молодого человѣка съ гитарой сидѣлъ гость въ форменной тужуркѣ телеграфиста. Онъ, какъ потомъ оказалось, также игралъ на гитарѣ и все восхищался игрой молодого человѣка.
— Здорово! здорово! — поощрялъ игрока Романъ Лукичъ.
— А вы гдѣ брали уроки? — спрашивалъ телеграфистъ.
Не прерывая игры, тотъ буркнулъ фамилію какого-то чеха гитариста, повелъ глазами по комнатѣ и самодовольно улыбнулся.
Остальные гости сидѣли по другую сторону стола. Двое изъ нихъ были молодые люди лѣтъ 26—28, а третій, очевидно, былъ старше всѣхъ присутствующихъ. Иванъ Тимофѣичъ называлъ его Августомъ Андреичемъ, ухаживалъ за нимъ больше, чѣмъ за другими, и въ обращеніи его къ пожилому гостю была замѣтна какая-то почтительность. Августъ Андреичъ смотрѣлъ серьезно, говорилъ безапелляціонно, хмурилъ сѣдыя брови и часто пощипывалъ усы и жидкую бородку. Его сосѣди были молчаливы, смѣялись, когда кто-нибудь говорилъ смѣшное или когда молодой человѣкъ въ смокингѣ заиграетъ что-нибудь веселое. Иногда всѣ они склонялись другъ къ другу и говорили о чемъ-то въ полголоса. Иногда къ нимъ подходилъ хозяинъ, вступалъ съ ними въ разговоръ, но чрезъ минуту я его видѣлъ уже или около музыканта, или возлѣ Евлампіи Егоровны, на лицѣ которой все время блуждала добродушнѣйшая улыбка. Музыканту Иванъ Тимофѣичъ говорилъ комплименты и обмѣнивался замѣчаніями съ его сосѣдями, а Евлампіи Егоровнѣ шепталъ что-то на ухо и, наконецъ, подходилъ ко мнѣ и начиналъ угощать меня чаемъ съ печеньемъ или съ коньякомъ.
— Народъ вѣдь это все очень хорошій! — тихо сообщалъ онъ мнѣ, кивая головой на гостей. — Вонъ тотъ, съ гитарой-то, Павелъ Иванычъ, племянникомъ нашему главному начальнику приходится, человѣкъ съ университетскимъ образованіемъ! Очень образованный! А вонъ тотъ, сѣдой-то, Августъ Андреичъ, большая шишка у насъ въ отдѣленіи — всѣми дѣлами ворочаетъ!
Иванъ Тимофѣичъ смолкъ, выпрямился и громко произнесъ:
— Ну, господа, выпьемъ!
Хозяинъ розлилъ по рюмкамъ вино и водку и всѣ поднялись и выпили. Евлампія Егоровна держала въ рукѣ рюмку хереса и тянулась къ Ивану Тимофѣичу и къ молодому человѣку, племяннику главнаго начальника. Иванъ Тимофѣичъ также тянулся къ нему и потомъ, обойдя столъ, подошелъ ко мнѣ, и мы чокнулись рюмками. Я еще разъ поздравилъ его, и онъ съ чувствомъ пожалъ мою руку.
Гитара изъ рукъ Павла Иваныча перешла къ телеграфисту, а племянникъ главнаго начальника и лысый чиновникъ отошли къ окну, о чемъ-то бесѣдуя. Двое молодыхъ людей и Августъ Андреичъ также разсуждали о чемъ-то, но уже полнымъ голосомъ. Августъ Андреичъ осуждалъ какую-то группу людей, называя ихъ «шайкой» и возмущаясь ихъ поведеніемъ «послѣднихъ дней». Одинъ изъ молодыхъ людей, очевидно, былъ его сообщникъ, другой, напротивъ, возражалъ. Я поймалъ нѣсколько фразъ изъ разговора трехъ чиновниковъ и догадался, что говорилось именно о событіяхъ «послѣднихъ дней».
Къ столу подошли Павелъ Иванычъ и его лысый собесѣдникъ.
— Все это вздоръ! — вдругъ воскликнулъ первый, сверкнувъ глазами и уставившись въ лицо собесѣдника, не согласнаго съ Августомъ Андреичемъ. — Я самъ былъ студентомъ четыре года и все это знаю!.. Вы, можетъ быть, обо всемъ этомъ по разсказамъ судите, а я самъ видѣлъ. Бывало это и раньше, когда я еще студентомъ былъ!..
Спорившій съ Августомъ Андреичемъ молодой человѣкъ изумленными глазами уставился на племянника главнаго начальника, и когда тотъ смолкъ, онъ не громко произнесъ:
— Я ничего не говорю!.. Я только говорю, что такъ бы не слѣдовало… Если бъ и насъ съ вами…
— Насъ съ вами никто не тронетъ! — рѣзко оборвалъ его племянникъ главнаго начальника, — мы съ вами на улицахъ не оремъ! Да-съ, не съумасшедшіе! А если они допустили это, да еще и цѣлой толпой — такъ ихъ и надо!.. Я вѣдь знаю, я самъ былъ въ университетѣ!
— Я тоже говорю!.. Вѣдь это шайка!.. шайка!..
Въ передней раздался рѣзкій звонокъ, и всѣ разомъ смолкли, точно громомъ оглушенные. Иванъ Тимофѣичъ бросился изъ комнаты со словами: «Это онъ! это онъ!» за нимъ слѣдомъ вышла и Евлампія Егоровна, а въ дверяхъ столпились гости.
Немного спустя въ залѣ появился высокій и стройный брюнетъ, въ темномъ длиннополомъ сюртукѣ съ значкомъ на лацканѣ и въ цвѣтномъ жилетѣ. Поднявъ къ усамъ обѣ руки, съ блестящими кольцами на пальцахъ, онъ закрутилъ ихъ кончики и началъ здороваться, особенно дружественно пожавъ руку племяннику главнаго начальника.
Это и былъ долго ожидаемый Игнатій Николаичъ Савинъ. Раскланивался онъ галантно, говорилъ не громко, съ улыбкой на выхоленномъ лицѣ и прищуривая темные глаза. Передъ Иваномъ Тимофѣичемъ онъ извинился, что опоздалъ, объяснивъ это тѣмъ, что былъ въ оперѣ. Иванъ Тимофѣичъ улыбнулся и принялся угощать гостя чаемъ.
Заговорили о театрѣ. Говорили, впрочемъ, больше Игнатій Николаичъ и племянникъ главнаго начальника. Они даже поспорили о голосѣ какой-то пѣвицы, но такъ какъ споръ сводился къ разговору о вкусахъ — то скоро и прекратился. До конца вечера больше уже не затрогивалось никакой спеціальной темы, а говорили о разныхъ «высшихъ» и «не высшихъ» матеріяхъ, немного посплетничали и покритиковали кое-кого изъ отсутствующихъ. Говорили всѣ разомъ и по одиночкѣ. Когда говорилъ Игнатій Николаичъ своимъ мягкимъ и пріятнымъ баритономъ — всѣ слушали его внимательно и, какъ мнѣ казалось, изъ всѣхъ насъ пальма первенства въ этомъ отношеніи принадлежала Ивану Тимофѣичу. Когда самоваръ былъ убранъ, а на столѣ появились новыя бутылки вина и пива, — началась настоящая попойка.
Прежде всѣхъ опьянѣли Иванъ Тимофѣичъ, телеграфистъ, лысый господинъ и племянникъ главнаго начальника. Послѣдній все время игралъ на гитарѣ, кивалъ головою, смѣялся и подпѣвалъ. Игнатій Николаичъ пилъ только коньякъ и выпитое закусывалъ мятными лепешками; по мѣрѣ опьяненія лицо его преображалось, замѣтно краснѣя, кончики усовъ раскручивались, на лобъ сползали волосы, гладко причесанные въ моментъ появленія; глаза его еще больше щурились, зато когда расширялись — зрачки ихъ блестѣли сильнѣе.
Между Августомъ Андреичемъ и прежнимъ его оппонентомъ снова завязался споръ и, какъ скоро оказалось, на ту же тему, на которую они говорили до прихода Савина, вѣрнѣе, до рѣзкаго звонка, возвѣстившаго его появленіе.
Оппонента Августа Андреича звали Петромъ Осипычемъ. Это былъ брюнетъ лѣтъ 25, скромно, но прилично одѣтый; плечи его были узки и приподняты, руки — длинныя съ жилистыми кистями; на высокій залысившійся лобъ спадали пряди темныхъ волосъ, темные же усы и борода оттѣняли блѣдность щекъ; глаза его, темно-каріе и узкіе — блестѣли, голосъ былъ тихій и ровный, и, казалось, говоритъ онъ съ большимъ убѣжденіемъ, но робко.
— А я вотъ говорю, что это не правда, и вы напрасно силитесь защищать то, что подлежитъ осужденію, — говорилъ Августъ Андреичъ, горячась и вращая воспаленными глазами.
— Позвольте! позвольте! — возражалъ Петръ Осипычъ, — я не защищаю, я высказываю свое мнѣніе, такъ сказать, констатируя фактъ.
— Какъ же это «не защищаю»… Вы говорите, что…
— Вы говорите, что… — началъ было и сосѣдъ Августа Андреича.
— Я не защищаю!.. не защищаю!.. — громко выкрикивалъ Петръ Осипычъ, и я видѣлъ, какой злобой сверкали его глаза.
Онъ махнулъ рукою и, вставъ, прошелся по комнатѣ.
Благодаря тому, что голоса спорщиковъ повысились до крика и ихъ замѣтно оживило возбужденіе — разговоръ сдѣлался общимъ.
— Нѣтъ-съ, позвольте-съ!.. — въ свою очередь громко воскликнулъ и Августъ Андреичъ и также приподнялся, преслѣдуя Петра Осипыча.
— Господа!.. Господа!.. — кричалъ племянникъ главнаго начальника, но его высокій тенорокъ былъ заглушенъ густымъ басомъ Августа Андреича, который размахивалъ руками, слѣдуя за противникомъ, расхаживавшимъ по комнатѣ.
— Господа! Игнатій Николаичъ! разсудите! — взывалъ Августъ Андреичъ къ авторитету Савина.
Тотъ обвелъ всѣхъ присутствующихъ внимательнымъ взоромъ и сказалъ что-то въ полголоса племяннику главнаго начальника.
Молодой человѣкъ презрительно усмѣхнулся, махнувъ въ сторону спорщиковъ рукою.
— Нѣтъ-съ, это не наше дѣло! — по прежнему не унимался Августъ Андреичъ. — Мы — чиновники! да-съ!.. Мы дальше своего управленія ничего не должны знать и не совать носъ не въ свое дѣло!..
— Конечно, мы — чиновники! Конечно! — горячо подтверждалъ и Иванъ Тимофѣичъ.
Голоса смолкли. Петръ Осипычъ, которому, очевидно, не понравился исходъ разговора съ Августомъ Андреичемъ, замолчалъ первымъ и принялся пить пиво. Лицо его было взволновано, глаза все еще блестѣли и даже руки немного дрожали. Августъ Андреичъ нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ, пощипывая бородку и, съ какой-то недовольной гримасой на лицѣ, косясь въ сторону Петра Осипыча.
— А вотъ, если бы васъ, Игнатій Николаичъ, попросить сыграть что-нибудь! — обратился хозяинъ къ Савину, минуту спустя.
— Да! въ самомъ дѣлѣ, Игнатій Николаичъ! — поддержалъ хозяина и племянникъ главнаго начальника.
Игнатій Николаичъ снова обвелъ глазами присутствующихъ, какъ бы справляясь — всѣ ли просятъ его сыграть, и потомъ гордо отклонилъ эту просьбу. Всѣхъ усиленнѣе просилъ гостя хозяинъ, и его усилія закончились успѣхомъ. Взявъ гитару, Игнатій Николаичъ вытеръ платкомъ руки, настроилъ инструментъ какъ-то по своему и началъ вальсомъ. Игра его, дѣйствительно, останавливала вниманіе. Въ комнатѣ слышались тихіе и нѣжные аккорды, то усиливавшіеся, то замиравшіе въ какой-то тихой грусти.
Всѣ мы, притаивъ дыханіе и не шелохнувшись, слушали игру, и, казалось мнѣ, — звуки покорили громкіе и пьяные голоса, до того нарушавшіе тишину нашей всегда мирной и безмолвной квартиры, и примирили спорщиковъ. Иванъ Тимофѣичъ стоялъ сзади стула, на которомъ сидѣлъ Игнатій Николаичъ, и я видѣлъ его печальное лицо съ грустнымъ выраженіемъ въ глазахъ. На лицахъ гостей также было новое выраженіе: казалось, всѣ вдругъ задумались о чемъ-то и всѣмъ имъ припомнилось что-то грустное, какъ будто далекое и забытое и потревоженное теперь тихими и печальными аккордами… Звуки замолкли. Игнатій Николаичъ откинулся къ спинкѣ стула, улыбнулся и заигралъ новый мотивъ, и выраженіе на лицахъ слушателей разомъ смѣнилось. Улыбаясь и размахивая въ тактъ рукою, племянникъ главнаго начальника подпѣвалъ подъ аккомпаниментъ гитары:
Чтобы всѣмъ угодить, —
Веселѣй надо быть…[3]
Темпъ аккомпанимента участился и нѣсколько голосовъ разомъ повторили:
Чтобы всѣмъ угодить, —
Веселѣй надо быть…[4]
Разразился общій хохотъ и звуки гитары смолкли. Игнатій Николаевичъ вновь закурилъ потухшую папироску и съ улыбкой во все лицо заигралъ новый мотивъ. Нестройный хоръ пьяныхъ людей тянулъ:
Дай на тебя мнѣ посмотрѣть,
Поцѣловать и умереть…
Я обожа-а-ю, я обожа-а-ю…[5]
Подъ пѣніе и хохотъ я незамѣтно для многихъ поднялся и вышелъ къ себѣ. Изъ-за тонкой перегородки, отдѣлявшей мою комнату отъ зала, голоса слышались явственно. Всѣ дружно тянули: «Я обожа-а-ю, я обожа-а-ю!..» Раздался новый взрывъ хохота, и я слышалъ голосъ Ивана Тимофѣича, властвующій надъ всѣми голосами.
Въ паузы, когда смолкала гитара, я слышалъ безпорядочный говоръ, звонъ рюмокъ и стакановъ, а потомъ новые и новые взрывы хохота. Полчаса спустя Игнатій Николаевичъ поднялся и громко заявилъ, что уходитъ, послѣ чего поднялся говоръ еще безпорядочнѣе. Многіе просили его оставаться, ссылаясь на то, что рано, и что веселье только-что началось. Кто-то даже предложилъ Игнатію Николаичу засѣсть въ «винтъ», но это предложеніе окончательно смутило Ивана Тимофѣича, и онъ принялся извиняться, что, не предусмотрѣвъ, не запасся картами…
Послѣ этого долго слышались привѣтствія, шорохъ ногъ и отрывочныя фразы. Изъ разговора оставшихся я легко заключилъ, что ушли Савинъ, племянникъ главнаго начальника и Петръ Осипычъ. Старикъ Августъ Андреичъ говорилъ кому-то громко и негодующе:
— Онъ что изъ себя корчитъ-то!.. Служитъ безъ году недѣля, а тоже въ споръ съ старыми служащими…
— Ну, да что тамъ — Богъ съ нимъ! — старался примирить Августа Андреича хозяинъ.
— «Богъ съ нимъ»! — передразнилъ Ивана Тимофѣича возмущенный старикъ. — Онъ думаетъ, что университетскій значекъ надѣлъ, такъ и ни вѣсть какая птица! Надумалъ служить, такъ всѣ эти шальныя-то мысли вонъ, а то, пожалуй, какъ бы и худо не вышло!.. Мы — чиновники… да-а…
— За чиновниковъ тостъ, господа… Ну!.. — воскликнулъ телеграфистъ, при этомъ онъ почему-то выругался.
Всѣ задвигали стульями, слышался звонъ рюмокъ и стакановъ, а потомъ раздалось громкое «ура!» Вскорѣ послѣ этого выпили тосты еще за разныхъ лицъ и, наконецъ, Августъ Андреичъ зычно провозгласилъ:
— За нашего начальника управленія… У-ра!..
Я потушилъ лампу, укуталъ голову одѣяломъ и старался заснуть, но это мнѣ не удавалось — шумъ, хохотъ и говоръ мѣшали. Раза два Иванъ Тимофѣичъ стучался въ дверь моей комнаты и окликалъ меня, но я не подавалъ голоса и онъ уходилъ.
Разговоръ снова коснулся только что ушедшихъ гостей. Иванъ Тимофѣичъ восхищался игрою Игнатія Николаича, и его въ этомъ отношеніи поддерживали остальные, но какъ только заговорили объ Игнатіи Николаевичѣ, какъ о чиновникѣ и человѣкѣ — почти всѣ нашли его сердитымъ, требовательнымъ и даже суровымъ. Иванъ Тимофѣичъ не соглашался съ этимъ приговоромъ и старался опровергнуть невѣрно сложившееся мнѣніе тѣмъ, что Савинъ, будучи такимъ важнымъ чиновникомъ, снизошелъ до того, что не отказался отъ участія въ его скромномъ торжествѣ.
— Ну, вы еще не знаете его, — возражалъ Августъ Андреичъ. — Раскусите-ка этотъ орѣхъ, такъ, пожалуй, и загорчитъ во рту. Я третій годъ подъ его началомъ служу и ужъ хорошо это знаю. Я вонъ на службѣ-то состарился, а онъ — въ дѣти мнѣ годится!.. Всѣ они такъ, «образованные-то»…
Голосомъ Августъ Андреичъ старался какъ-то особенно подчеркнуть это послѣднее слово.
— И чего они въ правду лѣзутъ! Вотъ и у насъ, въ телеграфномъ вѣдомствѣ, пошли эти студенты! Цѣлый институтъ открыли, напускали ихъ, такъ что и нѣтъ ходу тебѣ, маленькому человѣку!..
— А у насъ сколько теперь этихъ образованныхъ-то!.. Господи!..
Это говорилъ уже тотъ молодой чиновникъ, который вмѣстѣ съ Августомъ Андреичемъ доказывалъ неправоту воззрѣній Петра Осипыча.
— Вотъ тоже и Петръ Осипычъ…
— Ну, ничего, скоро изъ него дурь-то выбьютъ!.. Замолчитъ…
Голосъ Августа Андреича звучалъ крайне недружелюбно. Перебивъ молодого чиновника, онъ говорилъ:
— Я и въ толкъ не могу взять — для чего ихъ берутъ на службу!.. Развѣ нашъ братъ, старый чиновникъ, плохъ? Мы науки-то не вѣдали, да за то ужъ служба-то наша вѣрнѣе… мысли-то разныя у насъ не водятся… Пустили вотъ козловъ въ огороды!..
Осуждая такъ «университетскихъ», Августъ Андреичъ какъ бы припоминалъ, что на этотъ счетъ у него имѣется и другое мнѣніе, которое онъ и резюмировалъ такъ:
— Что жъ! пусть ихъ!.. Выбьютъ изъ нихъ всю эту дурь-то!.. Выбьютъ!..
— А главное-то, господа: они отбиваютъ у насъ мѣста! — высказался и Иванъ Тимофѣичъ.
О племянникѣ главнаго начальника никто отрицательно не отозвался, и только Августъ Андреичъ замѣтилъ, что «этотъ гусь далеко улетитъ».
Когда смолкалъ говоръ — гости пили, а потомъ опять слышались голоса, смѣхъ и звонъ гитары. Скоро я заснулъ тревожнымъ сномъ и долго сквозь сонъ слышалъ говоръ, смѣхъ и тихіе струнные звуки…
Такъ весело закончившійся единственный торжественный день въ жизни Ивана Тимофѣича оказался вѣщимъ въ худшемъ для него смыслѣ. Я уже никогда больше не видѣлъ его такимъ веселымъ и довольнымъ. Онъ казался мнѣ такимъ же, какимъ былъ раньше до полученія чина. Я заинтересовался его судьбою и нѣсколько разъ пытался узнать отъ него, что случилось въ его жизни, но онъ уклонялся отъ прямыхъ отвѣтовъ. Очевидно, онъ и самъ отъ себя скрывалъ свое разочарованіе, а что онъ былъ разочарованъ — въ этомъ я не сомнѣвался. Въ этомъ отношеніи результаты моихъ наблюденій совпадали съ наблюденіями Евлампіи Егоровны, и я еще больше убѣждался въ правотѣ моихъ предположеній.
— Да, что-то неладное съ нимъ творится, — говорила она, искренно сожалѣя Ивана Тимофѣича. — Когда чинъ-то получилъ — скакалъ и плясалъ, а теперь опять — носъ на квинту!.. Вѣрно, какая-нибудь неудача по службѣ. Мнѣ-то онъ ничего не говоритъ, а только я вижу, что невесело у него на душѣ.
Немного помолчавъ, Евлампія Егоровна понизила голосъ и таинственно сообщила:
— Опять за старое принялся! Какъ ночь — такъ и пьетъ! ляжетъ въ постель и пьетъ… Знаю ужъ я его привычки-то: по утру какъ встанетъ — такъ въ кухню къ раковинѣ и цѣлый стаканъ холодной воды разомъ! А ужъ это всегда у него такъ было — нутро-то горитъ! А вѣдь недѣли двѣ этого совсѣмъ не было и былъ человѣкомъ. Опять же и характеромъ перемѣнился: теперь иной разъ и огрызнется, а раньше-то тихій былъ человѣкъ, брянчитъ себѣ на гитарѣ и счастливъ!..
Евлампія Егоровна серьезно посмотрѣла мнѣ въ глаза и добавила:
— Поговорите вы съ нимъ, можетъ, онъ вамъ и скажетъ… Человѣкъ-то вѣдь больно хорошій!.. Тихій!.. Опять же вонъ и къ службѣ сталъ невнимателенъ. Намедни два дня изъ дома не выходилъ и числился больнымъ… Болѣзнь-то, разумѣется, не спроситъ, угодна ли она человѣку, да только болѣзнь-то его другого рода, за нее, пожалуй, и на службѣ не похвалятъ! Каждую ночь почти по бутылкѣ осушаетъ. Теперь ужъ и ко мнѣ сталъ обращаться. Самъ въ постели лежитъ, на службу не ходитъ, а меня призываетъ и Христомъ-Богомъ молитъ: «Сходите, Евлампія Егоровна, въ казенку, безъ водки мнѣ не поправиться». Что жъ съ нимъ подѣлаешь — сходишь…
Я пообѣщалъ Евлампіи Егоровнѣ поговорить съ Иваномъ Тимофѣичемъ и при каждомъ удобномъ случаѣ старался исполнить обѣщаніе, но мнѣ не скоро удалось открыть тайну настроеній чиновника. Ко мнѣ онъ сталъ заходить рѣже, говорилъ мало и не всегда сопровождалъ меня въ театръ. Однажды, впрочемъ, онъ самъ пригласилъ меня пойти въ циркъ. Сначала я отклонялъ это намѣреніе и склонялъ Ивана Тимофѣича пойти въ театръ, но онъ настоялъ, и я уступилъ.
Въ циркѣ мы съ нимъ сидѣли гдѣ-то высоко. Иванъ Тимофѣичъ громко выражалъ свое восхищеніе, видя красивыхъ лошадей, дивился отвагѣ и смѣлости акробатовъ и неудержимымъ смѣхомъ отзывался на глупыя выходки клоуновъ. Когда послѣ представленія мы вышли на улицу — онъ снова сталъ угрюмымъ и молчаливымъ. По пути къ дому мы заходили съ нимъ въ ресторанъ на Невскомъ, побывали въ кофейной, и среди шумной разнохарактерной толпы Иванъ Тимофѣичъ снова повеселѣлъ. Мнѣ разсказывалъ онъ о томъ, какъ весело проходятъ вечера въ загородныхъ ресторанахъ, искренно сожалѣя, что нѣтъ денегъ, чтобы поѣхать туда. Послѣ часу ночи, когда кофейная закрылась, мы съ нимъ снова очутились на улицѣ и, какъ и прежде, онъ опять сталъ хмурымъ и молчаливымъ.
На другой день, часовъ въ одиннадцать вечера, онъ вошелъ ко мнѣ въ комнату не постучавшись. Признаться, я былъ немного изумленъ этимъ визитомъ, такъ какъ думалъ, что его нѣтъ дома. Вошелъ онъ ко мнѣ, слегка покачиваясь, и съ мутнымъ выраженіемъ въ сощуренныхъ глазахъ. Лицо его было помято и блѣдно, волосы на головѣ безпорядочно перепутаны. Одѣтъ онъ былъ въ ветхій пиджакъ, изъ-за котораго виднѣлась ночная сорочка съ разстегнутымъ воротомъ. Въ такомъ костюмѣ онъ никогда не переступалъ порога моей комнаты и, вообще — я никогда не видѣлъ его въ такомъ видѣ.
— Здравствуйте! — не громко проговорилъ онъ, крѣпко пожалъ мою руку и потомъ потрясъ ее. — Вы уже меня извините — я прямо съ постели… Занимаетесь?..
— Нѣтъ, читаю.
— То-то… Будетъ вамъ — отдохните, всего дѣла не передѣлаешь… Она, проклятая работа, вотъ гдѣ у насъ у всѣхъ! — и онъ показалъ рукою на собственную спину.
— Я вотъ лежалъ, лежалъ… Не спится что-то и голова тяжела.
Иванъ Тимофѣичъ пристально посмотрѣлъ мнѣ въ лицо, какъ бы задаваясь вопросомъ — вѣрю ли я его словамъ? и, очевидно, убѣдившись въ этомъ — продолжалъ:
— Не хотите ли вы рюмочку водки выпить? Съ устатку-то хорошо!..
— Я не усталъ…
— Ну, такъ — для веселья!..
— Да мнѣ не скучно, Иванъ Тимофѣичъ.
— Не скучно! Ну, это хорошо! А вотъ у меня что-то подъ ложечкой ноетъ, сосетъ что-то тамъ… Сердце сосетъ, душу выворачиваетъ, а отъ чего — понять не могу. Выпью вотъ — и полегче станетъ! А потомъ опять засосетъ, заможжитъ все нутро! На службѣ сидишь, работаешь, а нутро ноетъ… Что-то такое сердце мое сосетъ…
— Вамъ бы у доктора побывать, — совѣтую я.
Онъ поднялъ на меня глаза и, какъ будто не разслышавъ моихъ словъ, продолжалъ:
— А, можетъ быть, по рюмочкѣ выпьемъ? А?.. У меня водка хорошая, столовая, и кильки есть!..
Я снова отказался.
— Ну, если не хотите, то и не надо!.. Можетъ быть, гитару принести?..
Я попросилъ гостя принести гитару, что онъ быстро и исполнилъ. Возвращаясь, онъ прожевывалъ что-то и, усѣвшись на стулъ, сообщилъ мнѣ, что выпилъ еще рюмку.
— Слышали, какъ Игнатій Николаичъ играетъ? А?.. Вотъ хорошо играетъ!.. Такъ у него все выходитъ!..
Иванъ Тимофѣичъ настроилъ гитару и заигралъ тотъ самый вальсъ, которымъ когда-то удивлялъ насъ всѣхъ Савинъ. Сыгравъ какую-то веселую польку, Иванъ Тимофѣичъ перестроилъ инструментъ по новому и заигралъ свою любимую «Ноченьку» изъ Демона. Повторивъ одинъ и тотъ же мотивъ нѣсколько разъ, онъ проговорилъ:
— Что-то сегодня не налаживается моя игра.
— Соснуть бы вамъ, а то посмотрите, какое у васъ блѣдное лицо, — посовѣтовалъ я ему.
— Не спится! — отвѣчалъ онъ, и въ голосѣ его послышалось отчаяніе.
Онъ разомъ оборвалъ какой-то печальный аккордъ, отложилъ гитару въ сторону и, вставъ, прошелся по комнатѣ.
— На службѣ у меня нѣчто неладное! — началъ онъ, усѣвшись на стулъ. — Думалъ я — вотъ дадутъ чинъ и вздохну, а вышло не такъ! Начальникъ мой новый поѣдомъ меня ѣстъ! совсѣмъ бѣда! И неотесанный-то я, и безграмотный-то, и то, и се. «Вамъ, — говоритъ, — не въ управленіи служить, а гдѣ-нибудь въ провинціи, въ волостномъ правленіи». Это мнѣ-то въ волостное правленіе! послѣ столькихъ лѣтъ службы! А? Какъ это вамъ понравится? Да еще упрекаетъ меня за то, что чинъ мнѣ дали; по его мнѣнію, видите ли, я не стою этого! «Разослать, — говоритъ, — всѣхъ васъ по провинціи, а на ваше мѣсто мы здѣсь образованныхъ найдемъ». Все намъ «университетскихъ» въ носъ тычетъ, а «вы, — говоритъ, — шушера безграмотная!..» Что жъ, и въ провинціи служить можно, и тамъ будутъ жалованье платить, да только что же изъ этого выйдетъ? Развѣ тамъ по службѣ выдвинешься… Гдѣ же! Такъ и умрешь съ маленькимъ чиномъ!
Послѣднія слова Иванъ Тимофѣичъ произнесъ какимъ-то упавшимъ, вялымъ голосомъ, съ тоской въ глазахъ посмотрѣлъ на меня, всталъ и, молча распрощавшись, вышелъ.
Какъ-то черезъ нѣсколько дней я вернулся домой послѣ 12 часовъ ночи. Дверь открыла мнѣ Евлампія Егоровна, встрѣтивъ меня съ свѣчою въ рукахъ.
— Господи! Слава Богу, что вы пришли! — встрѣтила она меня съ безпокойствомъ въ голосѣ и шепотомъ добавила, — не знаю, что съ нимъ дѣлается: бушуетъ, кричитъ, ругается! Встрѣтился тутъ вотъ съ жильцомъ, со студентомъ-то, и разбранился… Ничего ему Ѳедоръ Николаичъ и не сказалъ, а такъ вотъ увидѣлъ и давай бранить!.. Тотъ ушелъ, разсердился… «Завтра, — говоритъ, — уѣду отъ васъ!» А я развѣ виновата? Онъ вѣдь буянитъ, шелапутъ, пьяница!
Въ корридоръ изъ двери въ комнату Ивана Тимофѣича падала полоса свѣта. Слышались звуки гитары. Я прошелъ къ себѣ, зажегъ лампу и не успѣлъ еще раздѣться, какъ дверь въ мою комнату широко распахнулась, и пьяный и растрепанный Иванъ Тимофѣичъ стоялъ на порогѣ. Онъ былъ въ вицмундирѣ и въ разстегнутомъ жилетѣ. Увидя меня, онъ бросился впередъ и громко закричалъ:
— А-а-а! Вотъ мой другъ-то… А!.. Здравствуйте!..
Онъ навалился на меня всѣмъ тѣломъ, вцѣпился въ мои руки и намѣревался разцѣловаться со мною. Отъ него пахло перегорѣлой водкой, глаза дико блуждали и на ногахъ онъ держался не твердо.
— Пойдемъ водку пить, другъ!.. Ну! Пойдемъ! Цѣлая бутылка у меня, не початая!.. Яблоки есть, селедка!.. — грубо приглашалъ онъ, не выпуская моихъ рукъ.
Я старался отстранить его и успокоить.
— Пойдемъ! А!.. Ради Бога!.. Милый, дорогой мой другъ!.. Пойдемъ!..
Онъ покачнулся, отступилъ отъ меня шага на два и, уставившись на меня злобными глазами, выкликалъ:
— А, можетъ, и ты тоже, какъ вонъ… этотъ студентишко!.. А?.. Я ему въ морду хотѣлъ!.. Прямо въ морду!.. Проклятое животное!.. Ходу отъ нихъ нѣтъ! Въ морду ихъ!..
Засучивъ рукава вицмундира, онъ размахивалъ руками, протягивая ихъ къ моему лицу и по-прежнему грубо кричалъ:
— Не хочешь?.. А?.. Со мной не хочешь якшаться?.. А?.. Я и тебѣ въ морду дамъ!..
Я молчалъ. Покачиваясь, онъ все еще размахивалъ руками и въ упоръ смотрѣлъ на меня.
— Пойдешь, что ли?
— Нѣтъ.
— Нѣтъ?.. Ну, и чортъ съ тобой!..
Онъ сильно покачнулся въ сторону, едва удержавшись на ногахъ и, подойдя къ двери, добавилъ:
— Вѣрно, всѣ вы прохвосты!.. Право, прохвосты!.. Поганцы!..
Онъ съ страшной силой ударилъ кулакомъ въ дверь и она, громыхнувъ, широко распахнулась. Ругаясь, Иванъ Тимофѣичъ прошелъ къ себѣ въ комнату, залпомъ выпилъ рюмку водки, схватилъ со стола гитару и усѣлся на кровать. Теперь брань его слышалась подъ аккомпаниментъ гитары. Я притворилъ къ себѣ дверь.
— Затворяйся! затворяйся!.. Прохвостъ! Гадина! — ругался онъ.
Звуки гитары окончательно смолкли, а черезъ минуту снова слышался печальный и тревожный мотивъ. Глухимъ голосомъ Иванъ Тимофѣичъ пѣлъ: «Но-о-ченька!.. те-о-м-ная!.. Скоро-ль пройдетъ она?..»
Вдругъ аккорды гитары оборвались и въ комнатѣ Ивана Тимофѣича послышался рѣзкій звонъ и трескъ.
— Сволочь! Прохвосты! — дико закричалъ онъ на всю квартиру, и я слышалъ, какъ онъ грохнулся на полъ.
Я бросился въ корридоръ. Евлампія Егоровна съ рыданіями суетилась въ комнатѣ Ивана Тимофѣича, озаренной одинокой лампадой. Стащивъ съ плечъ шаль, она старалась прикрыть ею лампу, валявшуюся на полу съ горящимъ фитилемъ. Тутъ же у кровати лежалъ Иванъ Тимофѣичъ въ страшной истерикѣ. Я бросился въ кухню, схватилъ съ плиты свѣчу и, запасясь водой, тотчасъ же вернулся обратно.
Съ большимъ трудомъ я поднялъ Ивана Тимофѣича съ пола, уложилъ на кровать и старался влить воду ему въ ротъ. Черезъ нѣсколько секундъ рыданія его и хохотъ смолкли. Грудь его высоко поднималась, глаза были полуоткрыты, на губахъ виднѣлась пѣна. Я разстегнулъ его жилетъ, сорочку и орошалъ водою его грудь, шею и лицо. Скоро дыханіе его стало тихое, какъ у спящаго, и только губы еще вздрагивали.
— Какъ еще онъ пожару не сдѣлалъ! Господи! — вздыхала Евлампія Егоровна; въ ея рукахъ дрожала горящая свѣча.
Я предложилъ ей уйти, пообѣщавъ остаться возлѣ Ивана Тимофѣича. Она глубоко вздохнула и ушла.
Комната потонула въ сумракѣ. Я прислушивался къ дыханію Ивана Тимофѣича и смотрѣлъ на его исхудалое лицо. Я повелъ глазами по полу, чтобы осмотрѣть послѣдствія катастрофы. Блѣдно-красный спокойный свѣтъ лампады ровной полосой ложился на половицы. У ножки стола лежалъ пьедесталъ отъ лампы и осколки абажура…
У окна валялась разбитая пѣвучая гитара…
Примѣчанія
править- ↑ Н. М. Коншинъ «Вѣкъ юный, прелестный…». Прим. ред.
- ↑ А. Н. Апухтинъ «Chanson à boire». Прим. ред.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты