ПѢВЕЦЪ КУБРЫ
правитьили
правитьГРАФЪ ДМИТРIЙ ИВАНОВИЧЪ ХВОСТОВЪ
правитьВъ свѣтскомъ петербургскомъ обществѣ при Александрѣ I три лица пользовались популярностью, хотя совершенно различнаго рода. Эти лица были: Нарышкинъ (Александръ Львовичъ), Башуцкiй и Хвостовъ. Всѣ остроты, блестящiя сравненiя, мастерскiе каламбуры — обыкновенно приписывались Нарышкину, часто даже такiе, какихъ онъ и недумалъ никогда говорить. Всѣ вопiющiе забавные промахи падали на долю Башуцкаго, и онъ такъ былъ извѣстенъ въ этомъ отношенiи, что даже Аракчеевъ, вѣчно жолчный и никогда нешутившiй, при встрѣчѣ съ Башуцкимъ считалъ обязанностью подтрунить на его счетъ. Плохiе вирши и анекдоты о бездарныхъ, навязчивыхъ пiитахъ, отравляющихъ своими стихами жизнь другихъ, прямо относили къ Хвостову, и каждый оберегался, чтобъ онъ не навязалъ ему своихъ стиховъ.
Изъ этихъ трехъ личностей остановимъ вниманiе читателя на графѣ Дмитрiѣ Ивановичѣ Хвостовѣ, личности правда маленькой, незначительной въ литературномъ отношенiи, но интересной и любопытной въ психологическомъ.
Старикъ одержимъ былъ страшною болѣзнью, извѣстной подъ именемъ стихоман i и . Современникъ Фонвизина и свидѣтель почти перваго зарожденiя русской литературы, онъ былъ въ близкихъ отношенiяхъ со всѣми прежними литературными корифеями, зналъ дни ангела ихъ жонъ, дѣтей, потомъ внуковъ, и до самой смерти1 не покидалъ стиховъ, несмотря ни на какiя насмѣшки. Пушкинъ находился уже въ полномъ развитiи своего чудеснаго таланта, а престарѣлый Хвостовъ, желая защититься отъ его эпиграмъ, засылалъ къ женѣ Пушкина различныя пѣсенки, положоныя на музыку, то приглашалъ его къ себѣ на завтракъ, то приносилъ различныя поздравленiя. Пушкина старикъ смѣшилъ, но, по своей снисходительности, тотъ былъ ласковъ и къ нему. Самыя шутки Пушкина отзывались добротой, которая составляла коренную черту его характера. Одинъ разъ онъ отвѣтилъ Хвостову слѣдующимъ полушутливымъ письмомъ:
графъ Дмитрiй Ивановичъ,
"Жена моя искренно благодаритъ васъ за принесенный и неожиданный подарокъ. Позвольте и мнѣ принести вашему сiятельству сердечную мою благодарность. Я въ долгу передъ вами: два раза почтили вы меня лестнымъ ко мнѣ обращенiемъ и пѣснями лиры заслуженной и вѣчно юной. На дняхъ буду имѣть честь явиться съ женою на поклоненiе къ нашему славному и любезному патрiарху. Александръ Пушкинъ2.
Передъ нами лежатъ теперь обильные и многотомные матерьялы Дмитрiя Иваныча Хвостова, имъ самимъ оставленые для потомства. Всѣ они прекрасно переплетены, пронумерованы, съ щегольскими надписями на корешкахъ — по красному сафьяну золотыми буквами3. Читая ихъ, видишь ясно, какъ старикъ огорчался и глубоко страдалъ, что его не признаютъ за великаго поэта. Онъ искренно и наивно былъ убѣжденъ, что стихотворенiя его — лучшее достоянiе и украшенiе русской поэзiи. Современники смѣялись надъ нимъ немилосердно, писали всевозможныя на него сатиры, кололи не въ бровь, а въ глазъ, но Хвостовъ не унимался, вѣруя тепло и безстрашно, что придетъ время и потомство откроетъ для него врата безсмертiя.
Кому только и на какiя темы не писалъ Хвостовъ! Изъ отвѣтныхъ писемъ видно, что онъ никому не давалъ пощады, навязывая свои сочиненiя всѣмъ и каждому: королю прусскому, Аракчееву, Бекендорфу, Паскевичу, Закревскому, митрополитамъ, архiереямъ, институтамъ, университетамъ, семинарiямъ. Литераторы, какъ люди опытные, отдѣлывались какъ могли отъ его назойливыхъ многотомныхъ подарковъ. Но такъ или иначе, Хвостовъ умѣлъ достигнуть цѣли, чтобъ распространить свои сочиненiя. Одинъ разъ, кромѣ всѣхъ своихъ печатныхъ томовъ стихотворенiй, онъ препроводилъ въ кронштадтскую флотскую библiотеку собственный мраморный бюстъ. Къ этому онъ присоединилъ рукописное стихотворенiе «Морякамъ» и получилъ слѣдующiй прiятный для его авторскаго самолюбiя отвѣтъ:
«Присланый отъ вашего сiятельства для кронштадтской флотской библiотеки изображающiй особу вашу бюстъ мы съ признательностью имѣли честь получить, который вмѣстѣ съ вашими сочиненiями составляетъ лучшее украшенiе библiотеки; прiятнымъ вмѣняю себѣ долгомъ — отъ имени всѣхъ членовъ засвидѣтельствовать вашему сiятельству наичувствительнѣйшую нашу благодарность за столь лестный подарокъ, тѣмъ болѣе что сей случай доставилъ намъ сугубое удовольствiе читать новое изящное произведенiе пера вашего. Посланiе въ честь моряковъ, которое положено за собственноручнымъ вашимъ подписанiемъ, сохранится при библiотекѣ въ память грядущаго потомства юныхъ мореплавателей.»
Вообще у храбрыхъ моряковъ Хвостову, какъ стихотворцу, необыкновенно везло: въ Ревелѣ былъ даже корабль, названный въ честь его «Графъ Хвостовъ». Контръ-адмиралъ Спафарьевъ имѣлъ неосторожность отнестись письменно къ Хвостову о разъясненiи ему: какимъ образомъ произошло подобное названiе? Поэтъ въ длинномъ посланiи отвѣчалъ, что призошло обстоятельство это отъ излишней ревности нарвскаго купца Больтона и тутъ же поспѣшилъ приписать:
«Я прилагаю у сего вамъ, вице-адмиралъ, въ подарокъ, новаго изданiя первый томъ моихъ сочиненiй и впредь по выходѣ оныхъ за честь себѣ поставлю препровождать къ вамъ тѣ, кои будутъ выходить изъ печати.»
Вѣроятно долго послѣ этого контръ-адмиралъ получалъ отъ него подобные подарки.
Сочиненiя Хвостова въ продажѣ положительно не шли, а между тѣмъ бросается въ глаза невольно то обстоятельство, что семь томовъ его сочиненiй выдержали три изданiя и обѣщано было четвертое. На это есть впрочемъ весьма удовлетворительное объясненiе.
Бездарный стихотворецъ, оскорбляемый равнодушiемъ публики и невниманiемъ критики, обыкновенно самъ скупалъ свои стихотворенiя, уничтожалъ ихъ втихомолку и затѣмъ выдавалъ новое изданiе. Руководствуясь однимъ безконечнымъ желанiемъ почащѣ видѣть свое имя въ печати онъ подобной нерасчетливостью поколебалъ свое огромное состоянiе. Онъ считалъ себя меценатомъ и деньги его еще шли на поддержку и подписку журналовъ князя Шаликова, Воейкова, Бориса Федорова и другихъ имъ подобныхъ. Съ нимъ поступали безцеремоннымъ образомъ. Когда затѣвалось какое-либо литературное изданiе, то обыкновенно присылали ему по пятидесяти, даже по сту билетовъ, прося его способствовать къ увеличенiю числа подписчиковъ. Кончалось тѣмъ, что Хвостовъ, желая скрѣпить литературныя связи и роздавъ нѣсколько билетовъ знакомымъ, подписывался на всѣ остальные и просилъ объ одномъ только — чтобъ напечатали въ новомъ журналѣ какое-нибудь новое его стихотворенiе. Но и это ему не помогало. Деньги принимали съ благодарностью, а стиховъ его не печатали подъ разными предлогами.
Полевой напримѣръ отдѣлывался отъ него не одинъ разъ такимъ образомъ:
«Я хочу — писалъ онъ Хвостову — просить васъ позволить мнѣ нѣкоторую вольность въ разсужденiи вашей стихотворной присылки. Она будетъ состоять въ слѣдующемъ: желая доставить и бóльшую публику вашему посланiю и употребить его съ бóльшею пользою для ближнихъ, не позволите ли вы мнѣ напечатать не въ „Телеграфѣ“, а особо? Я сдѣлаю чудесное изданiе и всю выручку обращу въ пользу и пособiе претерпѣвшихъ отъ наводненiя. Согласитесь, ваше сiятельство, и пришлите поскорѣе заглавный листъ съ довѣрiемъ представить въ цензуру; быть полезнымъ страждущему человѣчеству не есть ли обязанность поэта? За работу же, коректуру и хлопоты мои неугодно ли вамъ взять нѣсколько экземпляровъ „Телеграфа“, которые, по обширному вашему кругу знакомства, вамъ легко сбыть, а мнѣ пособiе…»
Полевой, какъ человѣкъ изобрѣтательный, выдумывалъ и другiе способы отдѣлываться отъ Хвостова: «Эпиграму вашу цензура не пропускаетъ, потомучто она ужасно зла.» Или: «Оды вашей, къ моему прискорбiю, въ „Телеграфѣ“ напечатать не могу: слишкомъ сладострастна…»
Несмотря на колкiя насмѣшки, на бранныя критики, несмотря даже на растрату состоянiя, Хвостовъ не могъ излечиться отъ рифмоплетства, — напротивъ, годъ отъ году въ немъ усиливалась несчастная страсть къ печатанiю. Насмѣшки на него сыпались нетолько въ русскихъ, но даже иностранныхъ журналахъ. Когда онъ перевелъ пресловутую поэму Буало «L’art poêtique», то въ тогдашнемъ «Revue Encyclopêdique» (1826 г., въ статьѣ: «Россiя», стр. 672) была напечатана слѣдующая на него эпиграма:
«Ami, vois-tu Boileau?» — Quoi! ce masque, dis-tu?
C’est K……. «Eh! non pas! c’est Boileau, je te jure,
Mais il a pris du comte et l’air et la tournure
Pour ne pas être reconnu».
Хвостовъ чрезвычайно обидѣлся выходкою иноземнаго журнала. Между тѣмъ это былъ почти буквальный переводъ извѣстной эпиграмы Дмитрiева на Хвостова, напечатаной сперва въ московскомъ журнальцѣ «Аглая», а потомъ перепечатаной въ «Учебной книгѣ россiйской словесности» г. Греча, съ полной подписью имени сочинителя — Ив. Ив. Дмитрiева:
«Ты-ль это, Буало?.. какой смѣшной нарядъ!
Тебя узнать нельзя: совсѣмъ перемѣнился!»
— Молчи! нарочно я Графовымъ нарядился:
Сбираюсь въ маскарадъ.
По поводу французской эпиграмы Хвостовъ поднялъ цѣлую исторiю. Онъ написалъ письмо къ Дмитрiеву, и хотя не говоритъ прямо, что ему хорошо извѣстенъ первоначальный виновникъ печатной русской эпиграмы, но тонко намекаетъ, будто ее приписываютъ Крылову; затѣмъ прибавляетъ:
«Въ русской эпиграмѣ имя переводчика скрыто подъ именемъ Графова, которое есть имя вымышленное и такое, что я самъ его употребляю въ моихъ и сочиненiяхъ и переводахъ, означая черезъ Графова худого стихотворца. Во французскомъ же журналѣ эпиграма на переводчика со всѣмъ не та: въ русской скрыты и титулъ, и настоящее имя. Галлы выставили и то и другое. Но я имѣю къ вамъ просьбу, чтобъ вы продолжали всегда ко мнѣ ту благосклонность и дружбу, которую начали въ 1783 году, у Семеновскаго моста, въ той квартирѣ, гдѣ жилъ покойный сосѣдъ мой Ф. И. Козлятьевъ.»
Кромѣ письма к Дмитрiеву, очевидно начатаго подъ влiянiемъ сердитаго расположенiя духа и кончившагося такимъ наивнымъ образомъ, написано было возраженiе на французскомъ языкѣ и послано въ «Revue Encyclopêdique». Къ огорченiю Хвостова возраженiе не было принято. Французъ русской службы, полковникъ Дестремъ, прiятель Хвостова, защищалъ его переводъ Буало въ большой статьѣ. Она послана была въ «Вѣстникъ Европы» Каченовскаго, гдѣ также не была принята. Хвостовъ сердится и замѣчаетъ, что «знаменитый филологъ Михайло Трофимовичъ Каченовскiй струсилъ напечатать благородныя сужденiя г. Дестрема». Наконецъ защитительная статья Дестрема была напечатана на счетъ графа отдѣльною брошюрою на двухъ языкахъ — на французскомъ и русскомъ, потомъ извлеченiе изъ нея перепечатано въ «Атенеѣ» Павлова.
Этого мало: по усиленному ходатайству Хвостова, филипика Дестрема противъ «Revue Encyclopêdique» читана была въ россiйской академiи. Еще до этого Хвостовъ писалъ къ секретарю академiи Соколову: «Я слышалъ объ эпиграмѣ сей вскорѣ по напечатанiи ея подъ именемъ сочлена нашего, знаменитаго пѣвца „Ермака“. Я никогда не уважалъ сiю эпиграму и доселѣ не озабочивался узнать, кто истинный сочинитель оной. Но признаюся, что очень удивился, когда увидѣлъ ее черезъ двадцать лѣтъ переведенную на иностранный языкъ и напечатаную въ очень хорошемъ французскомъ журналѣ. Какъ она туда попала, — недѣлая поклепа на русскихъ журналистовъ, — незнаю; но если она сдѣлалась извѣстною Европѣ, то я должностiю моею почитаю не утаить сего происшествiя отъ моихъ соотечественниковъ и особливо отъ россiйской академiи. Я прошу ваше превосходительство прочитать защиту Дестрема въ обыкновенномъ собранiи, хранить оное при академическихъ рукописяхъ на будущее время.»
Надобно полагать, что подъ академическими словами вышли особенно эфектными слѣдующiя слова краснорѣчиваго защитника:
"Каждому извѣстно, что эпиграма ничего не опредѣляетъ. Нетрудно въ доказательство сего привести множество примѣровъ историческихъ, и выборъ весьма легокъ. Лармiанъ, членъ французской академiи, осмѣлился же о Лебрюнѣ сказать:
Lebrun de gloire se nourrit:
Aussi voyez comme il maigrit.
«Но колкая сiя эпиграма могла ли вредить и повредила ли славѣ одного изъ величайшихъ лирическихъ поэтовъ?»4
"Многiя выраженiя французскаго критика — говоритъ защитникъ — показываютъ печать недоброжелательства къ графу Дмитрiю Ивановичу, напримѣръ: ревность переводчика къ словесности, усерд i е къ просв ѣ щен i ю — можетъ быть употреблено основательно о государственномъ человѣкѣ, который, посвящая нѣкоторые только досуги музамъ, особенно бы покровительствовалъ писателямъ. Но, говоря о поэтѣ, сiе не иное что, что выраженiе сатиры. Когда прежде всего выставляютъ ревность и любовь къ словесности, мнѣ кажется, будто похищаютъ нѣчто изъ достоинствъ поэта, отказывая ему въ генiѣ и даже дарованiи. Выписки ясно докажутъ, что моя похвала знаменитому нашему переводчику Буало не преувеличена. Въ четвертой пѣсни графа Хвостова находится много прелестныхъ стиховъ, а нѣкоторые изъ нихъ замѣчательны своею силою: кажется, что въ нихъ сама добродѣтель гремитъ противъ порока:
За что превозносить опасныхъ мнѣ пѣвцовъ,
Презрѣнныхъ мудрости и чести бѣглецовъ,
Которые перомъ святыню оскорбляютъ,
Пороки гнусные любезными являютъ?
«Я думаю, довольно сего къ восчувствованiю рѣдкаго достоинства графа Хвостова!»
Переводчикъ нашъ былъ въ восторгѣ отъ своего защитника и поспѣшилъ извѣстить о такомъ знаменитомъ происшеств i и почти всѣхъ своихъ знакомыхъ.
«Я почитаю мой переводъ — писалъ онъ къ Каченовскому — можетъ-быть не безъ причины хорошимъ, но дѣло въ томъ, что французы не въ состоянiи по словесности порицать нашихъ произведенiй. Причина явная: парижане не умѣютъ говорить порусски. Съ чего же напечатали они поверхностные свои суды и плохую эпиграму? Эпиграма сiя на русскомъ языкѣ не относится собственно до меня: вымышленое въ ней лицо — Графовъ. А судьи, предводители, законодатели французской словесности, включили меня! Французы сiю эпиграму перевели и переиначили, т. е. въ оную включили мою фамилiю и мой титулъ. Вотъ причина, о коей я васъ извѣщалъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ и по коей я долженъ былъ огласить нетолько невѣжество, но клевету тѣхъ, кои помѣстили на меня разборъ во французскомъ журналѣ. Правда, что мнѣ слѣдовало бы искать на клеветниковъ суда гражданскимъ порядкомъ, но я этого не сдѣлалъ! Сохрани-боже чтобъ я, кромѣ сего случая, сталъ воевать на семьдесятъ четвертомъ году отъ роду противъ такихъ журналистовъ, каковъ напримѣръ вашъ Полевой. Онъ, объявляя въ прошедшемъ мѣсяцѣ о новомъ моемъ изданiи, дѣлаетъ три непростительныя ошибки и говоритъ: 1) что мой первый томъ напечатанъ въ академiи наукъ, а онъ напечатанъ въ россiйской академiи; 2) что издателя „Дамскаго журнала“ зовутъ княземъ Петромъ Александровичемъ Шаликовымъ, тогда какъ онъ есть князь Петръ Ивановичъ Шаликовъ, и 3) стихъ князя коверкаетъ: вмѣсто „почтенный графъ“ пишетъ „любезный графъ“. Вотъ, батюшка, что дѣлается въ нашей словесности, а я молчу и повторяю вамъ мой стихъ:
Къ сожалѣнью Хвостовъ не держался такого мудраго правила, имъ же самимъ сказаннаго, и стихопомѣшательство его принимало колосальные размѣры. Онъ офицiально жаловался попечителю московскаго университета Писареву на то, что русскiе журналы почти ничего не говорятъ объ его творенiяхъ, и хотя онъ надѣется, что потомство оцѣнитъ ихъ, однако ему, старѣйшему служителю Аполлона, было бы прiятно, чтобъ и современники не отвращали слуха отъ его музы. Между тѣмъ Полевой въ своемъ «Телеграфѣ» какъ-то нечаянно вспомнилъ о Хвостовѣ и слегка посмѣялся надъ нимъ: опять новая жалоба къ попечителю университета, въ формѣ чуть не докладной записки, подъ заглавiемъ: «Его превосходительству А. А. Писареву отъ пѣвца Кубры графа Хвостова, съ жалобою на журналиста-пасквилянта Полеваго.»
"Принимая всегда совѣты вашего превосходительства — пишетъ между прочимъ Хвостовъ — съ почтительнымъ удовольствiемъ, принужденнымъ нахожусь, исполняя оныя, жаловаться вамъ самимъ, милостивый государь мой, не въ лицѣ прiятеля, благодѣтеля и покровителя слабыхъ дарованiй моихъ, но жалуюсь вамъ какъ начальнику московскаго императорскаго университета, блюстителю порядка, приличiя и благонравiя; жалуюсь вамъ не столько на московскую цензуру, сколько на издателя «Телеграфа»; первая, т. е. ценсура, могла не проникнувъ затѣй злонамѣреннаго скомороха, пропустить его статью; второй, т. е. Полевой, кушаяся много разъ, обрадовался наконецъ случаю, какъ нахалъ, мнѣ сдѣлать обиду. Вы увидите сами, имѣетъ ли причину семидесятилѣтнiй старецъ жаловаться на издателя «Телеграфа», оскорбляющаго безъ всякаго повода честь его.
«Московскiй Телеграфъ», говоря, что «Journal de la littêrature êtrangère» (котораго я не читалъ), объявляя о «Наукѣ стихотворства», поэмѣ дидактической славнаго Депрео-Боало, переведенной порусски графомъ Хвостовымъ, прибавляетъ отъ себя: «Объявлено — гдѣ бы вы думали? въ отдѣленiи романовъ!! Надобно быть журнальнымъ сыщикомъ, чтобы отыскать такую диковинку. На мѣстѣ переводчика (Хвостова), я отмстилъ бы французскому вѣтреннику, напечатавъ другое изданiе перевода подъ названiемъ: „Депрео вывороченный наизнанку“: тогда пускай помѣстилъ бы онъ „L’art poètique“ въ отдѣленiе poême burlesque!» Я, милостивый государь мой, не стану исчислять похвальныхъ отзывовъ, въ томъ числѣ и вашихъ, о моемъ переводѣ, хотя нѣкоторые изъ нихъ находятся въ иностранныхъ и многихъ нашихъ журналахъ. И не оскорбляюсь тѣми ругательствами, коими угодно злобнымъ и немысленнымъ чадамъ Аполлона меня огорчать за трудъ можетъ-быть достохвальный, или покрайней-мѣрѣ полезный, какъ то говоритъ и г. Гречъ при объявленiи о моемъ переводѣ 1824 г., не помню въ какомъ мѣсяцѣ, журнала своего, называемаго «Сынъ Отечества». Я знаю, что «Московскiй Телеграфъ» не въ состоянiи судить нетолько о законодателѣ французскаго парнаса, ниже обо мнѣ. Его заключенiя основываются почти всегда на пристрастiи. Выдержки сего безтолковаго оракула, особливо относительно меня, непростительны; дерзость — не остроумiе, пасквиль — не критика, глупая эпиграма или насмѣшка — не доказательство. Вы сами, какъ начальникъ, ему этого не дозволите. И безъ сомнѣнiя воспрепятствуете нахальному сыщику говорить съ тономъ презрѣнiя о поэмѣ дидактической, чья бы она нибыла. Посему покорно прошу наше превосходительство въ истинное одолженiе мнѣ и самой литературѣ, къ себѣ призвавъ г. издателя «Телеграфа», воспретить ему отнынѣ впредь касаться глупыми насмѣшками до моего лица и до моихъ сочиненiй. Но васъ прошу, какъ начальника, объяснить ему, сколько его поступки дерзостны и непозволительны. Я долгое время терпѣливо сносилъ нелѣпыя его шутки и недавно еще улыбался только и сожалѣлъ объ отзывѣ его (Полевого) относительно моего «Пятиколоснаго колоска». Но теперь, желая поставить конецъ неистовой дерзости издателя «Московскаго Телеграфа», прошу ему объявить отъ моего имени однажды навсегда, что онъ невправѣ подавать мнѣ совѣта и впредь бы не осмѣлился никогда мнѣ совѣтовать."
Дальнѣйшихъ выписокъ изъ этого письма дѣлать не для чего. Приведенныя строки ясно говорятъ сами за себя.
Подобно тому какъ встарину любили для покрѣпленiя своей идеи приводить цитаты изъ знаменитыхъ писателей, Хвостовъ свои письма обыкновенно подкрѣплялъ своими же стихами. Жалобу свою къ попечителю московскаго университета онъ заключилъ такимъ образомъ:
"Извините, ваше превосходительство, если я, порицаемый поэтъ господами скоморохами, выдержками, журнальными сыщиками и подобными, заключу мое отступленiе собственнымъ стихомъ моимъ, напечатаннымъ во второмъ томѣ моихъ стихотворенiй въ посланiи къ Уединенному п ѣ вцу :
«Мнѣ право жаль его (т. е. Полевого), а незачто сердиться:
Кто Бавiя уйметъ — съ разсудкомъ не бранится!»
Глубоко убѣжденный, что современники не въ состоянiи его оцѣнить и что тольо потомство воздастъ ему должное, несчастный стихотворецъ старался однако вразумить ихъ и насильно заставить читать свои творенiя. Такъ однажды на актѣ педагогическаго института, инспекторъ классовъ г. Лодiй велѣлъ приготовить для почетныхъ гостей завтракъ въ особомъ залѣ. Лодiй былъ весьма изумленъ, когда, войдя въ залъ, предназначенный для завтрака, увидѣлъ на каждомъ стулѣ по экземпляру небольшой брошюрки, напечатаной на роскошной бумагѣ со стихами Хвостова. Онъ съ неудовольствiемъ поспѣшилъ собрать всѣ экземпляры со стульевъ и отдалъ ихъ швейцару.
— Что вы дѣлаете? спросилъ взволнованный Хвостовъ, стоявшiй въ углубленiи окна. — Вѣдь это я нарочно старался приготовить пiитическiй сюрпризъ.
— Помилуйте, графъ, сердито отвѣчалъ инспекторъ: — этимъ вы можете испортить весь завтракъ.
Ослѣпленiе безталаннаго поэта, въ остальномъ человѣка здравомыслящаго и довольно хорошо образованнаго, простиралось до того, что въ 1831 году онъ, какъ членъ бывшей россiйской академiи, пришолъ на одно изъ ученыхъ засѣданiй, вынулъ печатную бумажку и прочиталъ слѣдующее:
«Пѣвецъ Кубры, графъ Хвостовъ, за удовольствiе себѣ поставляетъ сообщить гг. членамъ, что онъ получилъ отъ г. издателя „Дамскаго журнала“, извѣстнаго прозаика и поэта князя Шаликова, приватное письмо отъ 21 декабря прошедшаго года, въ которомъ между прочимъ находится, что поэтъ-князь вспрыгнулъ со стула отъ радости, узнавъ о моемъ повышенiи въ домѣ знаменитой русской мельпомены — княгини Гагариной5, которая долго (удивясь прыжку) разговаривала съ нимъ обо мнѣ и наконецъ просила отписать ея поклонъ ко мнѣ. Вотъ что я отвѣчалъ, гг. члены, относительно сего предмета, на прошедшей почтѣ:
Я, чувствуя игру россiйской мельпомены,
Дивился ей въ лицѣ Медеи, Поликсены;
Узнавъ черезъ тебя привѣтствiе, поклонъ,
Я, при закатѣ дней, спѣшу на Геликонъ
Сказать: цѣню прiязнь и князя и княгини,
Но чту высоко даръ, волшебный даръ богини.»
Затѣмъ онъ почтительно поклонился всему ученому ареопагу и скромно занялъ свое обычное кресло въ залѣ бывшей россiйской академiи. Чтò объ немъ подумали тогда его ученые сотовариши-члены — незнаю, но свидѣтельство объ этомъ подвигѣ сохранилось и даже самъ Хвостовъ съ удовольствiемъ занесъ его въ одну изъ безчисленныхъ тетрадей своихъ рукописныхъ замѣтокъ и дневниковъ.
И этотъ же самый поэтъ, исполненный самодовольствiя и увѣренности въ безукоризненности своего таланта, несмотря на постоянныя шпильки печатныя и изустныя, на смѣхъ, который онъ производилъ однимъ своимъ появленiемъ, — нетолько не замѣчалъ своей комической роли въ литературѣ и обществѣ, но зло еще посмѣивался надъ другими бездарными поэтами, весьма хорошо замѣчая ихъ назойливость и безталанность. Чѣмъ объяснить такое противорѣчивое сцѣпленiе яснаго взгляда на поступки другихъ и соверешенное непониманiе собственной нелѣпости? Твердою увѣренностью въ самого себя и извѣстнымъ поврежденiемъ ума, свихнувшагося на одной любимой idêe-fixe.
Прочтите для примѣра стихотворенiе Хвостова: «Разговоръ сатирика съ плохимъ поэтомъ». Оно написано было имъ за два года до его смерти, въ 1832 году, слѣдовательно одной старостью нельзя объяснить выходокъ его вродѣ той, которую онъ сдѣлалъ въ россiйской академiи. Посмотрите какъ онъ здраво разсуждаетъ о другихъ:
Писатель дюжинный, на самохвальство щедрый,
Рифминъ сатирику однажды говорилъ:
«Ты наглой остротой себѣ бѣду купилъ;
Затѣйливый рѣзецъ твой, слишкомъ грубый, тврдый,
Язвить безъ устали, какъ выточеный ножъ,
Пролаза, игрока, пiита и вельможъ.
Шипѣнья змѣй кого печалитъ?»
Сатирикъ отвѣчалъ:
— Меня бранятъ за то, что въ цѣль попалъ,
Порока черноту какъ въ зеркалѣ казалъ;
Но ты, который вѣкъ кадилъ и не ругалъ
(Я знаю, что тебя злословiе не жалитъ),
Скажи пожалуй мнѣ: за что
И самого тебя никто
Стало-быть Хвостовъ, несмотря ни на что, былъ убѣжденъ, что онъ въ ц ѣ ль попалъ, и надо полагать, этимъ обстоятельствомъ объяснялъ пренебреженiе къ себѣ своихъ враговъ-современниковъ.
Разстроивъ состоянiе печатанiемъ своихъ творенiй и литературнымъ меценатствомъ (онъ былъ вѣдь большой меценатъ), Хвостовъ выхлопоталъ, еще въ царствованiе Александра I, временное денежное пособiе. Александръ I, знавшiй его лично и познакомившiй его, какъ ближайшаго родственника Суворова, съ королемъ прусскимъ Вильгельмомъ III6, далъ ему нѣсколько десятковъ тысячъ, — по однимъ свѣдѣнiямъ пятьдесятъ тысячъ, а по другимъ сто. Государь далъ ему эти деньги изъ жалости, чтобъ онъ выкупилъ свое заложенное имѣнiе. Чтоже сдѣлалъ Хвостовъ? Жена его графиня Аграфена Ивановна обрадовалась и пристала къ мужу, чтобъ онъ употребилъ деньги на дѣло.
— Погоди, матушка, отвѣчалъ ей поэтъ: — прежде всего надо тиснуть мои сочиненiя новымъ изданiемъ.
Говорятъ, что онъ такъ и сдѣлалъ, хотя положительныхъ фактовъ на это въ его бумагахъ не находится. Такой вопросъ былъ слишкомъ щекотливъ для поэта, и хотя онъ съ мелкою кропотливостью записывалъ для потомства каждое малѣйшее обстоятельство своей жизни, вродѣ того напримѣръ, какъ онъ нечаянно упалъ на репетицiи Большого-театра, и какую сказалъ при этомъ остроту, и какъ поднялъ его Каратыгинъ, — но осторожно обходилъ непрiятный вопросъ: кто покупатели его сочиненiй? и отмѣчалъ только въ своиъ дневникахъ: «въ типографiю такую-то заплатить столько-то»; «къ архiерею такому-то отправлено 20 экземпляровъ перваго моего тома, вновь перепечатаннаго» и т. д.
Въ очевидныхъ фактахъ, которые могли бы навести на мысль Хвостова о его бездарности, недостатка не было. Державинъ прямо смѣялся надъ нимъ и при каждой встрѣчѣ обходился съ нимъ далеко нецеремоннымъ образомъ. Вотъ письменное доказательство, письмо Державина къ Хвостову:
"Милостивый государь мой, графъ Дмитрiй Ивановичъ.
«Почтенное вашего сiятельства письмо и при немъ стихотворное ваше сочиненiе въ честь сыновъ Европы, три экземпляра, имѣлъ удовольствiе получить и прочесть. Вы уже кажется начинаете думать о старости, что напоминаете о ней, а вслѣдствiе того покушаетесь измѣнять рифмамъ. Хотя это красоты вашихъ мыслей не убавляетъ, но мы привыкли въ васъ чтить благозвучiе, то кажется и недостаетъ чего-то въ ухѣ. Но вы еще не такъ стары, поэтъ, и я увѣренъ, что юность ваша ободрится яко орля, и вы полетите въ страны превыспреннiя, такъ что и глазомъ не достигнешь!»7
Хвостовъ переплетаетъ это письмо, заноситъ его въ свою ученую переписку и собственноручно приписываетъ такую замѣтку:
«Славный поэтъ Державинъ забылъ, что рифмы совсѣмъ посторонняя вещь отъ благозвучiя: Гомеры, Виргилiи, Тассы, Данты (послѣднiе большею частью) писали безъ рифмъ. Нынѣ трагедiя и поэмы отвергаютъ рифмы; обычай подражательной французской поэзiи ввелъ у насъ рифмы. Мнѣ кажется, что Гаврило Романовичъ хлопочетъ о пустомъ и ошибается въ своемъ подположенiи или гипотезѣ: царь Давидъ, Исаiя пророкъ, Гомеръ и Виргилiй писали безъ рифмъ.»
Записавъ въ памятную книжку, что Державинъ не понимаетъ его и хлопочетъ о пустомъ, Хвостовъ, любившiй хвалить всѣхъ и каждаго, съ мыслью, чтобъ и они въ свою очередь его хвалили, написалъ Державину огромное, раболѣпное письмо. Онъ увѣдомлялъ, что преосвященный Евгенiй проситъ великаго и славнаго Державина написать свою бiографiю. Державинъ отвѣчалъ:
"Милостивый государь мой, графъ Дмитрiй Ивановичъ.
«Сейчасъ получилъ письмо вашего сiятельства отъ 15 текущаго мѣсяца; усерднѣйше за оное благодарю. Изъ него я вижу, что преосвященный Евгенiй новгородскiй требуетъ моей бiографiи. Охотно желаю познакомиться съ симъ почтеннымъ архипастыремъ. Буду къ нему писать и попрошу его къ себѣ, чрезъ 30 верстъ отъ Званки, можетъ-быть и удостоитъ посѣтить меня въ моей хижинѣ; тогда переговорю съ нимъ о сей матерiи лично: ибо не весьма ловко самому о себѣ класть на бумагу, а особливо нѣкоторые анекдоты, въ жизни моей случившiеся. Касательно же литературы, то по случаю и мимоходомъ нѣкоторыя краткiя черты сообщилъ я гг. Пушкинымъ. Современемъ дополнить можно, а вамъ вотъ что скажу:
Кто велъ его на Геликонъ
И управлялъ его шаги?
Не школъ витiйственныхъ содомъ —
Природа, нужда и — враги.
Объясненiе четырехъ сихъ строкъ составляетъ исторiю моего стихотворства, причины онаго и неоходимость.»
Ничего ненайдя въ такомъ отвѣтѣ для себя утешительнаго (а этого только и ждалъ Хвостовъ), щедро расточивъ похвалы Державину, онъ однако внесъ въ реестръ полученныхъ писемъ такую замѣтку: «получилъ письмо отъ знаменитаго Державина со стихами, что его на Геликонъ возвели природа, нужда и враги».
Подражать Державину было любимою мыслью Хвостова. Такимъ образомъ написалъ онъ много одъ, въ томъ числѣ и оду Богъ, Вельможу и друг., заимствуя даже самыя заглавiя у Державина. Одинъ разъ, перепечатавъ свои оды на отдѣльныхъ листкахъ, онъ разослалъ каждому своему знакомому по одной одѣ, и въ числѣ другихъ Державину, Бекендорфу и Карамзину. Самолюбивый Державинъ не удостоилъ его никакимъ отвѣтомъ и только грозился жаловаться государю на дерзость и литературное ворство Хвостова, а Карамзинъ, какъ человѣкъ вѣжливый, нелюбившiй никого огорчать, наскоро отвѣчалъ:
«Искренно благодарю ваше сiятельство за обязательное письмо и за доставленiе мнѣ оды, достойнаго произведенiя вашей музы… Съ особеннымъ удовольствiемъ замѣчаю прекрасные стихи: три послѣднiе во второй строфѣ; два первые въ пятой; седьмой, осьмой и девятый въ шестой; шесть послѣднихъ въ седьмой; два послѣднiе въ восьмой, и среднiе въ десятой. Вотъ какъ надобно писать нашимъ стихотворцамъ: учите ихъ.»
Хвостовъ ломаетъ голову: отчего Карамзину понравился десятый стихъ, а не девятый? почему онъ забылъ третiй и чѣмъ же нехорошъ четвертый стихъ? Онъ не хочетъ понять, что Карамзинъ написалъ на удачу первыя попавшiяся ему цыфры, желая только успокоить назойливаго поэта, требовавшаго самой строгой критики на то, что ниже всякой критики.
Еще въ 1811 году Хвостовъ написалъ оду «На построен i е Казанскаго собора», по обыкновенiю своему поднесъ ее государю, но скоро получилъ много писемъ безъ подписи такого содержанiя:
Для храма новаго явилось ново чудо:
Хвостовъ скропалъ стихи — и, говорятъ, нехудо.
Въ 1825 году архангельскiй губернаторъ С. И. Миницкiй, по ходатайству министра просвѣщенiя Шишкова, испросилъ позволенiе у Александра I открыть подписку на сооруженiе памятника Ломоносову. Хвостовъ тотчасъ сочинилъ оду и напечаталъ въ томъ же году. Покупателей разумѣется не нашлось, но Хвостовъ, желая доказать, какъ успѣшно его ода расходится, прислалъ три тысячи рублей серебр. на памятникъ, заявивъ офицiальнымъ письмомъ, что эта прибыль отъ распродажи его оды.
По поводу этой оды тотчасъ появилась новая сатира:
Великiй Ломоносовъ нашъ обиженъ,
Но ликъ его Хвостова одой не приниженъ.
По поводу другой какой-то оды Хвостовъ получилъ въ собственныя руки, по почтѣ, слѣдующую эпиграму, написаную барономъ Дельвигомъ:
Въ стихахъ Хвостова пользы три:
Читай, зѣвай и… въ печкѣ жги.
Въ 1828 году онъ написалъ стихи «На выступлен i е полковъ лейбъ-гвард i и изъ С . Петербурга» и послалъ ихъ генералъ-лейтенанту Бекендорфу, для поднесенiя государю Николаю Павловичу. (Вручать свои стихи высочайшимъ особамъ было страстью Хвостова и впродолженiе четырехъ царствованiй — Екатерины II, Павла I, Александра I и Николая — онъ не отступалъ отъ этого правила.) Вышесказанные стихи были конечно приняты, но и тутъ стихотворцу досталось отъ рукописной критики (печатныхъ критикъ на него почти не писали), и въ обществѣ скоро распространилось слѣдующее шестистишiе:
Подзобокъ на груди и подогнувъ колѣна8,
Нашъ Бавiй говоритъ: «и я теперь пiитъ!»
Ему на то отвѣтила Камена:
— Ты пошлый Бавiй, а не Свифтъ,
И всѣхъ твоихъ стиховъ статьи
Пойдутъ въ примѣръ галиматьи.
По поводу седьмого тома стихотворенiй Хвостова, вновь перепечатанаго и разосланнаго ко всѣмъ сильнымъ и несильнымъ мiра сего, досужiе зоилы ухитрились сунуть прямо въ карманъ поэта нижеслѣдующее двустишiе:
Пегасъ отъ тяжести лирическихъ стиховъ
Вздохнулъ, натужился — и выскочилъ Хвостовъ.
Въ числѣ гонителей для Хвостова самымъ непрiятнымъ и страшнымъ былъ издатель «Благонамѣреннаго» Алек. Ефимов. Измайловъ. Нашъ Дмитрiй Ивановичъ долго не могъ переварить его сатиры: «Поэтъ и чортъ», и очень хорошо зналъ, что она написана на него. Когда Измайловъ уѣхалъ изъ Петербурга въ Тверь на службу, Хвостовъ кадилъ ему письменно, а между тѣмъ съ очевиднымъ наслажденiемъ не записывалъ въ свой реестръ полученныхъ писемъ:
«Изъ Твери пишутъ, что отъ Измайлова („Благонамѣреннаго“) бѣгаютъ какъ от чумы.»
Между тѣмъ это былъ совершенный вздоръ: Измайлова, бывшаго вице-губарнаторомъ въ Твери, всѣ любили, какъ даровитаго писателя, прямого, честнаго человѣка и весьма дѣльнаго провинцiальнаго администратора.
Хвостова постоянно тревожило и интересовало, не написалъ ли чего-нибудь новаго тверской вице-губарнаторъ на его особу. Неутомимый кореспондентъ Хвостова, Петръ Лялинъ, сообщалъ ему акуратно всѣ сплетни.
«Ваше сiятельство требуете отъ меня стишковъ г. Благонамѣреннаго. Тѣ, которые до меня дошли, при семъ прилагаю, а другiе постараюсь достать. Смѣю быть увѣреннымъ, что они не понравятся вамъ. Вашъ образованный вкусъ отвергнетъ презрительныя плоскости, коими наэлектризованы сатирическiя сочиненiя нашего г. Благонамѣреннаго. Сегодня, въ воскресенье, я видѣлся съ нимъ, въ гордскомъ саду, ваше сiятельство. Онъ прогуливался важно, окружонный своимъ семействомъ, и съ увѣренностью автора замѣчалъ, что будто въ тверскихъ жителяхъ, особливо въ благородныхъ, нѣтъ жизни! Г. Измайловъ правитъ теперь должность гражданскаго губернатора и, къ удивленiю, съ этимъ прекраснымъ девизомъ заставилъ себя бояться. Въ духовъ день едва онъ показался въ воксалѣ и всѣ немедленно начали разъѣзжаться оттуда; причина этому, какъ сказываютъ, сатирическое его перо, которое чертитъ въ карикатурномъ видѣ портреты нашихъ оригиналовъ. Я просилъ его прочесть мнѣ послѣднiя его произведенiя и онъ мнѣ далъ слово.»
Измайловъ, а по другимъ указанiямъ Милоновъ, передернулъ Хвостова слѣдующими стихами:
Я видѣлъ какъ стихи, валяясь на прилавкѣ,
У лавочниковъ шли оберткой на булавки,
И видѣлъ: съ семгою обнявшiйся судакъ
Въ твоихъ творенiяхъ, сказалъ — что ты дуракъ.
Пушкинъ по поводу объявленiя о третьемъ изданiи сочиненiй Хвостова, не оставилъ безъ вниманiя такого курьознаго явленiя и написалъ:
Нашъ русскiй Буало, Корнель и Флакъ,
И баснословъ, и драматургъ, и лирикъ!
На, вотъ тебѣ и панегирикъ:
Тѣ были умные, а ты дуракъ.9
Всѣ приведенныя нами эпиграмы писались быть-можетъ при другихъ обстоятельствахъ и другими лицами, но достаточно ихъ, чтобъ придти къ заключенiю, что для Хвостова существовала особенная, летучая критика, достигавшая до него скорѣе печатной. Едвали кто изъ русскихъ поэтовъ, невыключая и самого Тредьяковскаго, былъ такъ гонимъ общественнымъ мнѣнiемъ, какъ онъ. Значитъ заблуждаться насчетъ своей генiальности ему не было никакой возможности. Между тѣмъ ничто не могло остановить пiитической его дѣятельности. Извѣстная эпиграма Войекова менѣе всего достигла своей цѣли:
— «Ты, Хвостовъ!» къ нему дошедши
Вскрикнулъ я: «тебѣ-ль здѣсь быть?
Ты дуракъ — не сумасшедшiй,
Тебѣ не съ чего сходить!»
На глазахъ самого Хвостова затѣялось, и потомъ издавалось, «Собранiе образцовыхъ сочиненiй». Издатели были люди коротко знакомые ему, изданiе — громадное по размѣрамъ, въ восемнадцати томахъ, куда вошли, какъ баластъ, стихи и проза всевозможныхъ бездарныхъ авторовъ; одного несчастнаго Хвостова не напечатали ни строчки. Такое явное, гласное пренебреженiе обиднѣе всего было для старика. Онъ заболѣлъ и съ огорченiемъ писалъ къ Н. И. Гречу:
Ахъ, неисключая Цицерона,
Мила для всѣхъ лавровая корона!
По истинѣ, трагическое было положенiе несчастнаго стихотворца. Вездѣ и всюду ему ясно говорили, что онъ бездаренъ, что ему писать неслѣдуетъ. Онъ готовъ былъ кажется отдать всю жизнь, чтобъ хотя одна строка его стиховъ попала въ «Собранiе образцовыхъ сочиненiй» — и тутъ отказъ. Онъ разстроилъ свое состоянiе на перепечатку сочиненiй своихъ, на покровительство русскимъ журналамъ — и тутъ одни оскорбленiя и насмѣшки. Этого мало: Суворовъ, близкiй родственникъ Хвостова, умершiй на его рукахъ и въ его домѣ, Суворовъ, котораго онъ обожалъ до фанатизма, печатно сердясь, что Полевой и князь Вяземскiй не называютъ его полубогомъ, — этотъ Суворовъ нанесъ смертельный ударъ несчастному поэту.
— Митя, сказалъ онъ ему передъ смертью: — ты доброй души человѣкъ, но не пиши, братецъ, стиховъ. Охота быть тебѣ посмѣшищемъ!
Чѣмъ же объяснить эту неукротимую страсть къ авторству? Вопросъ этотъ чисто-психологическiй, достойный вниманiя по своей рѣдкости.
Не надо думать, что на Хвостова не дѣйствовали никакiя сатиры и совѣты. Это опровергаетъ уже одно то, какъ старательно задобривалъ онъ Измайлова, Полевого, Воейкова, Пушкина. Титломъ поэта онъ болѣе гордился, чѣмъ своими званiями, а именно: званiемъ оберъ-прокурора въ синодѣ, потомъ чиномъ тайнаго совѣтника и сенатора, словомъ тѣми отличiями, благодаря которымъ онъ принятъ былъ при дворѣ и имѣлъ значенiе въ петербургскомъ обществѣ. Съ одной стороны такое воззрѣнiе на значенiе писателя дѣлаетъ ему честь, потомучто оно доказываетъ, что Хвостовъ природныя, внутреннiя достоинства человѣка ставилъ выше внѣшнихъ достоинствъ вообще. Какъ сенаторъ и сильный человѣкъ по своимъ аристократическимъ связямъ, Хвостовъ былъ образцомъ для другихъ господъ, находившихся въ его положенiи: онъ былъ скроменъ, учтивъ, помогалъ всякому, давалъ мѣста попреимуществу образованнымъ людямъ и не любилъ чиновническаго низкопоклонства. Это свидѣтельствуютъ единогласно тѣ оставшiеся въ живыхъ его современники, которые служили вмѣстѣ съ нимъ. Въ дѣлахъ судебныхъ онъ, какъ сенаторъ, отличался, кромѣ честности, здравымъ пониманiемъ самыхъ сложныхъ вопросовъ и большимъ радѣнiемъ къ своимъ сенаторскимъ обязанностямъ. Онъ составлялъ даже проекты, нелишонные практическаго смысла и пониманiя дѣйствительности, какъ напримѣръ объ искорененiи нищенства въ Россiи, о распространенiи элементарныхъ юридическихъ познанiй русскихъ законовъ. Покойному своему сыну онъ написалъ на французскомъ языкѣ весьма умное наставленiе, какъ долженъ вести себя молодой человѣкъ заграницею, незаботясь объ однихъ пустыхъ удовольствiяхъ, но стараясь попреимуществу образовать себя науками и выработать чувство чести и человѣческаго достоинства.
Но тутъ-то психологическая загадка и усложняется: отчего же этотъ далеко неглупый человѣкъ, образованный и честный, забывалъ всякое человѣческое достоинство, унижаясь передъ такими людьми, какъ напримѣръ Воейковъ, и даже въ обществѣ снисходительныхъ своихъ друзей Жуковскаго, Ал. Ив. Тургенева, заслужилъ репутацiю наглеца и падшаго во всѣхъ отношенiяхъ человѣка, на котораго ни въ чемъ нельзя положиться?
Прежде чѣмъ рѣшить этотъ вопросъ, надо предложить сперва другой: вѣроятно же были причины, или люди, пользовавшiеся простотою и слабостью Хвостова, кадившiе ему и увѣрявшiе, что онъ великiй поэтъ?
Читатель отвергнетъ подобное предположенiе, находя слишкомъ безнравственнымъ увѣрять человѣка, одержимаго нелѣпою до очевидности слабостью, увѣрять его, что это не слабость, а напротивъ — его великое и неотъемлемое достоинство.
А между тѣмъ были такiе люди, говорившiе Хвостову, что имя его безсмертно и не умретъ въ потомствѣ, что его не признаютъ изъ одной лишь зависти. Разумѣется это нимало не оправдываетъ Хвостова; отъ этого онъ нисколько не дѣлается ни лучше, ни хуже. Здѣсь любопытно только то, какъ люди умѣютъ пользоваться каждою страстью и слабостью ближняго, даже тѣмъ, если онъ пишетъ глупые стихи.
Послушайте какiя стихотворныя посланiя получалъ Хвостовъ при письмахъ, гдѣ просятъ у него чина, ордена, или мѣста, съ увѣренiемъ, что нижеслѣдующiе стихи есть сущая и нелицемѣрная правда:
Блаженъ, кто тайну разгадалъ
Плѣнять сердца, тревожить чувство,
Чей смѣлый генiй сочеталъ
Съ талантомъ рѣдкое искуство!
О, какъ завидѣнъ твой удѣлъ,
Пѣвецъ Кубры, пѣвецъ природы,
Баяно-россъ! Ты звучно пѣлъ
И пѣснь любви, и громки оды!
Ты славилъ дружбу и царей,
То нѣженъ былъ какъ соловей,
То вдругъ цѣвницы мирной струны
Превращалися въ перуны.
Поешь — и живо предъ собой
Я вижу яркiя картины:
Сады роскошны надъ рѣкой,
Чертоги фей, златыя нивы,
И твой волшебный Петергофъ
Чудесный памятникъ вѣковъ,
Гдѣ солнце златомъ всюду блещетъ,
Самсонъ хрусталь прозрачный мещетъ
И грозная пучина водъ
Грозитъ пожрать земли оплотъ;
На землю съ воздуха катится
Алмазъ и жемчугъ дорогой,
И снова кверху бьетъ рѣкой,
И въ брызгахъ о помостъ дробится;
Гдѣ вдохновенiя предметъ
Тебѣ твердитъ, что ты поэтъ!
Безвѣстенъ я! но нѣтъ забвенiй,
Чтобъ не цѣнить твоихъ творенiй,
Пѣвцовъ завистливый предметъ
Ихъ цѣнитъ вѣкъ, ихъ цѣнитъ свѣтъ!
Объ нихъ съ отрадою услышитъ
Потомство будущихъ сыновъ, —
И слава имя твое впишетъ,
Въ скрижаль завѣтную вѣковъ!
Вамъ странно, что Хвостову серьозно писались такiя посланiя, какихъ не удостоивались получать при жизни ни Пушкинъ, ни Гоголь? Но эта пошлая лесть подѣйствуетъ на васъ еще непрiятнѣе, если вы будете знать, что перомъ панегириста руководила задняя мысль — выслужиться у графа, заискать его протекцiю.
Обратимъ вниманiе на хвостовскихъ панегиристовъ. Во главѣ ихъ стоятъ: князь П. И. Шаликовъ, издатель «Дамскаго журнала»; Щедритскiй, адъюнктъ московскаго университета; Рындовскiй и Городчаниновъ, професоры казанскаго университета; Духовской, Машковъ и Макаровъ.
Эти люди другъ передъ другомъ жужжали въ уши плохому рифмоплету-сенатору, что онъ краса русской литературы. Рифмоплетъ-сенаторъ сначала чувствовалъ, что хвалители его заходятъ черезчуръ далеко — и въ тоже время глоталъ грубую ихъ лесть съ жадностью. Слыша безпрерывныя увѣренiя, что похвалы ихъ — похвалы не нелицепрiятной дружбы, а голосъ самой истины, Хвостовъ сначала скромничаетъ, а потомъ принимаетъ все какъ должное. Рындовскiй проситъ порадѣть объ немъ у министра народнаго просвѣщенiя, а затѣмъ некраснѣя прибавляетъ:
«Превосходныя творенiя пера вашего означены печатью великаго генiя. Они были и останутся образцовыми произведенiями языка боговъ. Послѣднiя стихотворенiя вашего сiятельства, которыми вы удостоили подарить и меня, отличаются прелестью, выразительностью, силою; я съ душевнымъ удовольствiемъ перечитываю ихъ и осмѣливаюсь, со всѣми истинными цѣнителями русской словесности, противорѣчить скромному мнѣнiю вашему о себѣ, что для генiя вашего парнасъ будто высокъ, утесистъ, скатокъ: нѣтъ, ваше сiятельство! для вашего окрыленнаго духа пропасти, утесы и стремнины не могутъ положить преграды; вы имѣете дивную способность созидать, одушевлять, украшать.»
Трудно допустить, чтобъ это писалъ ученый професоръ отъ души; тѣмъ болѣе допустить этого невозможно, что въ то время извѣстны уже были всѣмъ стихи Жуковскаго, Батюшкова и Пушкина. Между тѣмъ професоръ говоритъ съ такимъ азартомъ — по поводу чего бы вы думали? По поводу хвостовскаго «Посланiя Ломоносову о рудословiи». Достаточно привести печальные стихи изъ этого рудослов i я, чтобъ убѣдиться, что у професора умыселъ другой тутъ былъ:
Народа славнаго пѣвецъ рожденный къ чести!
Тебѣ куренiе не прикоснется лести.
Доколѣ времени ты подъ державой жилъ,
Являя съ юныхъ лѣтъ къ полезному несытость,
Любя его, искалъ Россiи знаменитость.
То мало: счастiе враждебныхъ странъ устроилъ,
Гонимыхъ защитилъ, страдающихъ спокоилъ,
И, свыше ополченъ, пространство пролеталъ,
А по слѣдамъ цвѣты душистые металъ, и т. д.
«Кого не висхититъ прекраснѣйшее посланiе ваше къ Ломоносову о рудословiи? пишетъ Хвостову Рындовскiй: — оно богато силою, выразительностью и плѣнительнымъ разнообразiемъ поэтической живописи; но есть нѣкоторыя отличительнѣйшiя мѣста, ознаменованныя неизгладимою печатью сѣвернаго барда… ваше сiятельство сами лучше всякого другого знаете сiи такъ-сказать чудесныя мѣста: ихъ нельзя читать безъ восторга, нельзя не восхищаться ими!»
Князь Шаликовъ, по бездарности превосходившiй самого Хвостова, — что не мѣшало ему однако въ лести опережать всѣхъ корыстныхъ поклонниковъ Хвостова — покрайней-мѣрѣ не хитрилъ и приступалъ къ дѣлу проще професора Рындовскаго. Онъ изъ Москвы писалъ такъ:
"Почтеннѣйшiй благодѣтель,
милостивый государь
графъ Дмитрiй Ивановичъ.
"Дозвольте, почтеннѣйшiй благодѣтель, мнѣ снова прибѣгнуть къ вашему неисчерпаемому великодушiю — вотъ вслѣдствiе какого случая:
"Разсматривая черты лица вашего новаго портрета, который, при новомъ литературномъ подаркѣ отъ васъ, часто бываетъ передъ нашими глазами, я воскликнулъ однажды: «какая милая, добродушная физiономiя у графа! все показываетъ въ ней человѣка мыслящаго и чувствующаго благое!» Жена и дѣти, окружавшiя меня въ сiю минуту, раздѣлили со мною удовольствiе разсматривать черты лица нашего благодѣтеля. Наконецъ первая, т. е. жена, въ свою очередь воскликнула: «для чего ты не попросишь графа… о чинѣ? Щедритскiй чрезъ ходатайство нашего постояннаго милостивца получилъ же чинъ колежскаго асесора: вѣрно и тебѣ не откажетъ въ новой милости». И я произнесъ: буду просить!
«Жребiй брошенъ — и вотъ новая просьба къ моему единственному меценату, который не умѣетъ кажется тяготиться просьбами. Но довольно для моего мецената и справедливаго судьи; стану ожидать благихъ дѣйствiй его на министра.»
И точно, дѣйствiя мецената-поэта оказались благими для журналиста и переводчика «Исторiи Генриха IV», князя Петра Ивановича Шаликова: онъ тотчасъ началъ хлопотать о желанномъ чинѣ.
Въ одномъ изъ безчисленныхъ писемъ своихъ къ Хвостову Шаликовъ говоритъ:
«Такъ, почтеннѣйшiй благодѣтель мой и Щедритскаго, мы загладимъ тѣнь вины нашей, съ вашимъ пятымъ томомъ въ рукахъ. Я замѣтилъ почти всѣ пьесы, вами замѣченныя, при извѣстiи о пятомъ томѣ. Я желалъ бы видѣть еще пятнадцать томовъ вашихъ, но скажу, что нельзя удачнѣе дополнить свои сочиненiя: этотъ томъ отличается какою-то особенною свѣжестью, несмотря на нѣкоторыя неновыя пьесы: онѣ всегда будутъ новы своимъ колоритомъ. Я утомилъ моего милостивца! Простите великодушно.»
Въ другомъ письмѣ Шаликовъ говоритъ:
"Какъ я радъ, почтеннѣйшiй благодѣтель и меценатъ мой, что вамъ прiятенъ разборъ Щедритскаго о вашемъ пятомъ томѣ. Другого разбора не могло быть отъ сего умнаго, ученаго и, что всего важнѣе, прекраснаго молодого человѣка. Ободренный милостями вашими, посылаю восемь билетовъ на свой журналъ для будущаго уже года. Въ 22 номерѣ моего журнала мой единственный меценатъ увидитъ собственныхъ чадъ своихъ, присланныхъ имъ самимъ и полученныхъ мною отъ А. А. Волкова. Благодарность моя, вопреки обыкновенному ходу вещей, возрастаетъ болѣе и болѣе, и не перестанетъ возрастать доколѣ не скажетъ природа моему существу: «разрушься!»
Щедритскiй съ своей стороны не отставалъ отъ Шаликова; у нихъ происходило даже соревнованiе, кто возьметъ перевѣсъ надъ сенаторомъ-поэтомъ.
"Писавши разборъ на пятый томъ вашихъ сочиненiй, — сообщаетъ Щедритскiй — я угадалъ вашу мысль, какъ видѣлъ это изъ послѣдняго вашего письма ко мнѣ: я разсматривалъ васъ особенно какъ нравственнаго поэта, зная совершенно, что сердце ваше чисто. Разборъ мой вамъ понравится, ибо писанъ справедливо и безпристрастно. Доложу вамъ, что я нападалъ въ своемъ разборѣ на романтиковъ, нынѣшнихъ модныхъ писателей, любимцевъ «Телеграфа», и противополагалъ имъ, съ самой лучшей строны, ваши сочиненiя. По ходатайству вашему дѣло о мнѣ въ университетѣ кончилось успѣшно: я избранъ въ адъюнкты, но не лишите, ваше сiятельство, милостиваго участiя: я желаю, чтобы я утвержденъ былъ бы министромъ съ полнымъ окладомъ и другими выгодами, принадлежащими университету. Слѣдовательно отъ власти высшаго начальства будетъ зависѣть предписать университету добавить мнѣ жалованье изъ экономической суммы. Прiятель мой Анд. Ив. Г-кинъ убѣдительно просилъ меня извѣстить васъ, ваше сiятельство, о своемъ дѣлѣ. Еще въ половинѣ iюня имѣлъ честь писать къ вашему сiятельству о ходатайствованiи опредѣленiя его въ общее собранiе правительствующаго сената московскихъ департаментовъ.
«Приношу глубочайшую благодарность вашему сiятельству, истинному благодѣтелю ближнихъ, за покровительство ваше и предстательство обо мнѣ передъ моимъ начальствомъ; съ глубочайшимъ же уваженiемъ къ знаменитому пѣвцу Кубры10 читалъ я пятый томъ стихотворенiй вашихъ; черты лица вашего, такъ сходно и живо изображонныя, останутся драгоцѣннымъ памятникомъ.»
Порою Хвостовъ чувствовалъ, что въ перепискѣ его хвалителей что-то несовсѣмъ ладно. Они величали его генiемъ, знаменитымъ пѣвцомъ Кубры и т. д., а настоящiе писатели и журналы, точно сговорились, ни слова не упоминали объ немъ. Самъ Хвостовъ жаловался Писареву, не въ офицiальной, а дружеской запискѣ, что его въ журналахъ не бранятъ даже серьозно, а если вспоминаютъ, то всегда вскользь и съ пренебреженiемъ къ его таланту.
Въ такiя тяжолыя минуты быть-можетъ ему бросалось въ глаза то обстоятельство, что единственные его критики-хвалители, послѣ расточенныхъ похвалъ, обыкновенно обращались съ просьбами о чинахъ, о ходатайствѣ у министровъ, объ опредѣленiи ихъ дѣтей въ заведенiя на казенный счетъ. Если же онъ не доходилъ и до такихъ очевидныхъ соображенiй, то положительно извѣстно, что нашъ безталанный пiита прямо и съ неподдѣльною горечью писалъ своимъ критикамъ-хвалителямъ о томъ, что другiе критики смѣются надъ ними и печатно намекаютъ на ихъ пристрастiе.
На это онъ обыкновенно получалъ такiе отвѣты: "Зависть зоиловъ всегда презрительна, — писалъ къ нему Щедритскiй отъ 9 ноября 1827 г. — посему непристойныя выдержки «Телеграфа» не могутъ помрачить славы, приобрѣтенной трудами и дарованiями. Препровожденныя вами ко мнѣ два письма по сему предмету я читалъ съ большимъ любопытствомъ; показывалъ оныя А. Ѳ. Мерзлякову, князю П. И. Шаликову и другимъ любителямъ словесности: основательность, благородство и сила, заключающiяся въ сихъ письмахъ, единогласно признаны всѣми; я буду хранить ихъ какъ памятникъ литературныхъ происшествiй нашего вѣка!11 Посланiе же къ вамъ, сiятельнѣйшiй графъ, г. Языкова и отвѣтъ вашъ къ нему — прекрасны. Ктоже, какъ не вы, старѣйшiй членъ нашего парнаса, постоянно идущiй вѣрнымъ путемъ древнихъ, можетъ дать классическiй совѣтъ шальной и недостойной боговъ музѣ, скитающейся у береговъ касталiйскихъ? Кому приличнѣе, какъ не вамъ, маститому пѣвцу, вразумить сына вольнаго бездѣлья, поэта-удальца слѣдующими словами:
Пѣвец! постигни цѣль искуства:
Славь добродѣтели потокъ,
Страстямъ, пороку дай урокъ;
Тебѣ любви высокой чувства
Откроютъ истины предѣлъ.
«Какой высокiй и мудрый совѣтъ, достойный небесной дщери поэзiи и земного любимца ея! Сiи стихи ваши должны быть ключемъ къ сочиненiямъ вашимъ и эпиграфомъ похвальнаго вамъ слова: ибо съ сей точки возвышенной надобно разсматривать дѣла и труды ваши; достигая сей цѣли, писатель становится безсмертнымъ, гражданиномъ всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ! Любовь высокая, добродѣтель и истина! когда и гдѣ вы умирали? И вы не умрете, сiятельнѣйшiй графъ, хотя часто упоминаете о смерти. Любовь, добродѣтель, слава и истина оградятъ васъ щитомъ своимъ.»
Кажется, что послѣ такихъ возвышенныхъ и пламенныхъ словъ ничего не остается сказать болѣе. Но Щедритскiй, «прекрасный молодой человѣкъ», какъ назвалъ его Шаликовъ, за одинъ разъ достигаетъ двухъ цѣлей: вслѣдъ за вышеприведенными до наглости льстивыми словами онъ приписываетъ:
«Сестра моя недавно писала просьбу къ министру просвѣщенiя о исходатайствованiи ей у государя-императора пенсiона покойнаго родителя нашего, по причинѣ совершенно безденежнаго состоянiя ея. Ваше сiятельство, какъ другъ человѣчества, примите участiе въ семъ благомъ дѣлѣ и покажите средства къ успѣшнѣйшему его окончанiю. Вамъ безъ сомнѣнiя извѣстно состоянiе наше. Равнымъ образомъ и мое дѣло все еще покоится на столѣ въ Петербургѣ, а мы нетерпѣливо ждемъ прибытiя его въ древнюю столицу.»
Третiй критикъ-хвалитель, Лялинъ, тоже пишетъ:
«Почтеннѣйшiй мой благодѣтель! Въ доказательство вашихъ постоянныхъ ко мнѣ милостей вы столь много снисходительны, что хвалите мой акростихъ и скудный талантъ, если только можно такъ назвать минутный порывъ воображенiя молодости. Акростихъ мой очень слабъ, но ваша похвала одобряетъ меня. Нимало не сомнѣваюсь, что и Пушкину, нетолько мнѣ, не удастся сказать того, что вами сказано къ прелестнымъ глазкамъ идеальной вашей Кубры, и прибавлю еще, что генiй Пушкина не производилъ никогда такого прелестнаго мадригала, какъ вашъ на игру представленной на благородномъ театрѣ г. Титова комедiи „Вспыльчивая жена“. Какъ любитель изящнаго, люблю пламенно вашъ генiй, и потому ни одно изъ вашихъ произведенiй не ускользаетъ моихъ рукъ, хотя бы вы, по свойственной вамъ скромности, ничего о томъ не говорили.»
Безпрерывно выслушивая, что онъ скроменъ, не знаетъ цѣны самому себѣ, Хвостовъ, отъ природы робкiй и осторожный, дѣлается самоувѣреннымъ. Самолюбiе его, и безъ того значительное, раздувается. Онъ наконецъ начинаетъ самъ величать себя пѣвцомъ Кубры, маститымъ поэтомъ, приводитъ свои собственные стихи какъ непреложный текстъ, пишетъ къ гр. Боргу и почти требуетъ, чтобъ сдѣлали внимательный разборъ его творенiямъ на нѣмецкомъ языкѣ въ «Дерптскихъ лѣтописяхъ». «Въ Россiи — пишетъ онъ — нѣтъ критики; но я не могу жаловаться на похвалы иностранныхъ литераторовъ и нѣкоторыхъ честныхъ русскихъ знатоковъ и любителей.»
Небудучи отъ природы ни наглымъ, ни самоувѣреннымъ, Хвостовъ все еще ропщетъ и заискиваетъ расположенiя у всѣхъ новыхъ литературныхъ знаменитостей. Отъ этого онъ кажется только смѣшнымъ старикомъ, но далеко не такимъ жалкимъ и слѣпымъ по своему комическому заблужденiю, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Кланяясь Пушкину и Баратынскому, онъ въ тоже время невольно припоминалъ фразы своихъ хвалителей, вродѣ знаменитой фразы Щедритскаго: «вы безсмертный писатель, гражданинъ всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ», или же напечатанные къ нему стихи князя Шаликова: «Пой, пой Горац i й , Меценатъ !» и краснорѣчивое письменное увѣренiе Е. Лялина, что Пушкинъ не знаетъ склоненiй и падежей, и что ему, при всемъ его генiѣ, надо поучиться красотѣ стиха у пѣвца Кубры.
При необузданной страсти къ стихотворству и гоньбѣ за литературною славою, дѣлается совершенно понятнымъ, что похвалы корыстныхъ критиковъ сдѣлали наконецъ ничего незначущимъ и безсильнымъ въ глазахъ Хвостова всеобщее порицанiе другихъ. Тутъ и кроется главная причина того невѣроятнаго ослѣпленiя и непоколебимаго убѣжденiя Хвостова въ своемъ собственномъ генiѣ, которое было бы невозможно при другихъ, болѣе честныхъ литературныхъ отношенiяхъ.
Въ петербургскомъ литературномъ кружкѣ смотрѣли на Хвостова какъ на забавнаго старика, а на остальную его жизнь не обращали никакого вниманiя. Но въ Москвѣ смотрѣли иначе: московскiе литераторы знали, что онъ добрый и честный сенаторъ, растратилъ все состоянiе на печатныя глупости, живетъ бѣдно и грязно для своего положенiя, и кромѣ того сдѣлался жертвою людей, столько же бездарныхъ, какъ и онъ, но далеко уступавшихъ ему въ нравственныхъ качествахъ. Въ Москвѣ прямо говорили, что Хвостовъ не беретъ взятокъ въ сенатѣ, но самъ даетъ взятки за литературныя похвалы и содержитъ на жалованьи нѣкоторыхъ господъ.
Москвичи издавна любятъ вмѣшиваться въ чужiя дѣла. Они хотя скверно ведутъ свои собственныя, но любятъ открывать глаза другимъ. Это скорѣе ихъ достоинство, чѣмъ порокъ. Но теорiи такого воззрѣнiя надо было ожидать, что дѣло графа Хвостова рано или поздно разыграется большимъ скандаломъ.
Такъ и случилось.
Нѣкоторые изъ членовъ общества любителей россiйской словесности начали поговаривать, что надо исключить изъ своего сословiя князя П. И. Шаликова, какъ человѣка, берущаго взятки за свои рецензiи съ графа Хвостова. «Это — сказалъ Раичъ, переводчикъ „Освобожденнаго Iерусалима“ — наноситъ безчестiе всей русской литературѣ; довольно и того, что въ Петербургѣ занимается этимъ, говорятъ, Булгаринъ.»
Никто не рѣшался однако публично поднять такой щекотливый вопросъ. Одно обстоятельство ускорило дѣло и буря, чуть не кулачная, разыгралась 1827 года въ залѣ московскаго университетскаго правленiя. Вотъ какъ расказываетъ объ этомъ самъ Шаликовъ, прося уничтожить его письмо и сохранить все въ тайнѣ:
"Почтеннѣйшiй благодѣтель
графъ Дмитрiй Ивановичъ.
"Рѣшаюсь увѣдомить ваше сiятельство о приключенiи, въ которомъ я долженъ былъ явиться вашимъ рыцаремъ, — увѣдомить не для того, чтобы похвалиться исполненiемъ священной обязанности, но чтобы предупредить слухъ, могущiй дойти до моего высшаго начальства невѣрнымъ и повредить мнѣ.
"Итакъ — въ первое засѣданiе общества россiйской словесности, бывшее 7 сентября, подъ предсѣдательствомъ Ф. Ф. Кокошкина, сей послѣднiй открылъ собранiе, состоявшее изъ однихъ только дѣйствительныхъ членовъ, чтенiемъ вашего литературнаго письма, въ которомъ вы упоминаете о письмѣ своемъ къ М. А. Дмитрiеву, объ отвѣтѣ его и проч. По окончанiи чтенiя предсѣдатель обращается къ Дмитрiеву съ вопросомъ, на который Дмитрiевъ сказалъ, что все содержанiе вашего письма состоитъ въ соглас i и вашемъ на всѣ его мысли и мнѣнiя, изложенныя въ сочиненiи, подавшемъ поводъ къ перепискѣ вашей, и поспѣшилъ прочитать свой отвѣтъ.
" — Все это надобно предать печати, сказалъ я, — ибо относится къ нашей словесности.
" — Покрайней-мѣрѣ я не напечатаю своего письма, сказалъ Дмитрiевъ.
" — Для чего же? спросилъ я.
" — Для того, отвѣчалъ онъ, — чтобъ не заставить думать, будто я, какъ мног i е, въ перепискѣ съ графомъ Хвостовымъ.
"Я . Кчему такое презрѣнiе?
"Онъ . Именно презрѣнiе…
"Я . Графъ Хвостовъ не заслуживаетъ этого, какъ мужъ, достойный всякаго уваженiя.
"Онъ . Да уже вы довольно хвалите его въ своемъ журналѣ!
"Я . И буду всегда хвалить, и буду всегда вступаться за графа.
"Онъ . Это не дѣлаетъ вамъ чести.
"Я . Напротивъ того; но безчестно поносить честнаго человѣка!..
"Онъ . Вы хвалите его за пятьсотъ рублей: того ли вамъ хотѣлось?
"Все это говорено было черезъ столъ, за которымъ сидѣли, вопервыхъ предсѣдатель, вовторыхъ члены: А. Ф. Мерзляковъ, Аксаковъ, Побѣдоносцевъ, Загоскинъ, Раичъ, Писаревъ (А. И.), Макаровъ, Волковъ; Каченовскiй прiѣхалъ послѣ роковыхъ словъ Дмитрiева.
"Я умолкъ. Но когда дѣла наши кончились и всѣ встали, я подошолъ къ нему и спрашиваю: о какихъ пятистахъ говорилъ онъ?
"Онъ . Да отойдите отъ меня.
"Я . Нѣтъ, я подойду еще ближе.
"Онъ . Что вы пристаете, какъ лихорадка?
"Я . Я вгоню тебя въ горячку, подлый человѣкъ!..
"И сталъ ругать его нещадно; и нечего таить, еслибы не становились между нами свидѣтели происшествiя, то у него слетѣли бы съ носа очки. Мнѣ говорили о зерцалѣ, котораго я, какъ не очень была освѣщена комната, и не замѣтилъ; о томъ, что это зала университетскаго правленiя; но человѣкъ, разобиженный сильнѣйшимъ образомъ, могъ ли слышать что-либо иное, кромѣ самого себя?
" — Если Шаликовъ остается въ обществ ѣ, я прошу выписать меня, сказалъ подлый человѣкъ.
" — Ты и недостоинъ быть въ обществ ѣ, котораго поносишь членовъ, неподавшихъ къ тому ни малѣйшаго повода, сказалъ я: — графъ Хвостовъ нетолько почетный членъ нашего общества, но онъ почетный членъ и университета, и академiи, а ты публично говоришь о своемъ презр ѣ н i и къ нему! И по какому же случаю? По случаю учтивостей къ тебѣ со стороны графа!
"На другой день я послалъ къ предсѣдателю просьбу объ исключенiи меня изъ общества.
"Вотъ, почтеннѣйшiй мой благодѣтель (какимъ я называлъ васъ и при рыцарствѣ моемъ), что случилось! Нѣтъ бумаги болѣе, но есть во мнѣ душа, съ преданностью которой пребуду навсегда вашимъ
Вслѣдъ за письмомъ издатель «Дамскаго журнала» послалъ другое къ Хвостову. Въ испугѣ онъ наговорилъ богъ-вѣсть чего: что попечитель, Писаревъ, «хочетъ писать объ этомъ происшествiи къ министру и вѣроятно напишетъ, или можетъ-быть уже и написалъ, самыми неблагопрiятными для меня и для предсѣдателя Кокошкина красками, потомучто попечитель желалъ и надѣялся, что его, т. е. Писарева, изберутъ въ предсѣдатели общества, слѣдовательно…» заключаетъ Шаликовъ, и не доканчиваетъ своей фразы. Намекнувъ такимъ тонкимъ образомъ на пронырства попечителя, издатель «Дамскаго журнала» заодно начинаетъ бранить его любимцевъ и отдѣлываетъ ихъ на славу, называя «сущими подлецами». Зная короткiя отношенiя Хвостова къ министру, адмиралу Шишкову, Шаликовъ не безъ гордости заключаетъ: «Могъ ли я снести гдѣ бы то нибыло, при комъ бы то нибыло — поношенiе чести, столь святыми титлами приобрѣтенной моимъ благодѣтелемъ?.. Я спокоенъ: вы будете въ свою чреду моимъ щитомъ, который будетъ имѣть достоинство минервина щита, въ то время когда вы не имѣли конечно нужды въ моемъ. Но я имѣлъ нужду въ отраженiи ядовитыхъ стрѣлъ, пронзавшихъ сердце мое, ибо были направляемы на чтимаго мною и всѣми достойными почтенiя людьми, моего высокаго благодѣтеля.»
Между тѣмъ Шаликовъ о другихъ судилъ по себѣ. Мелкiй и подозрительный, самъ способный къ интригамъ, онъ не могъ допустить мысли, что другiе могутъ дѣйствовать чистосердечно и безъ интриги.
Дѣло было просто: хотѣли только его, Шаликова, изгнать изъ членовъ общества. Кто-то предложилъ, что слѣдуетъ также исключить и Хвостова, какъ поэта, предлагающаго взятки своему рецензенту, но Писаревъ отвѣчалъ: "господа, онъ честный сенаторъ, такъ пусть его грѣшитъ передъ Аполлономъ, онъ остался чистъ въ сенатѣ и запачкался въ московскомъ «Дамскомъ журналѣ». Далѣе: Писаревъ нисколько не думалъ воспользоваться происшедшимъ скандаломъ, чтобъ спихнуть Кокошкина съ предсѣдательскаго кресла: напротивъ, онъ уладилъ все какъ нельзя лучше и поспѣшилъ успокоить Хвостова, что Шаликовъ исключенъ, а его, Хвостова, попрежнему оставляютъ членомъ ихъ «общества». На претензiю Хвостова, что его и Шаликова оскорбляютъ печатно, попечитель шутливо отвѣчалъ, что не любитъ ни въ чемъ стѣснять литературной свободы и что пѣвцу ли Кубры бояться критикъ? И заключаетъ свое письмо ироническимъ четверостишiемъ:
Кто противъ новаго Тиртея
Возстать возмогъ?
Онъ, лирою владѣя,
У зависти кинжалъ исторгъ!
На экспромтъ Писарева Хвостовъ, принявшiй по обыкновенiю лукавую насмѣшку за серьозную похвалу, отвѣчалъ экспромтомъ же:
Мнѣ твой отвѣтъ въ стихахъ коротокъ, точенъ, ясенъ —
Бранчивый Телеграфъ нимало не опасенъ.
Нелѣпаго враля — пустой шумихи громъ
Не будетъ царствовать въ потомствѣ надъ умомъ;
Журнальныхъ сыщиковъ досадна ли обида,
Коль Писаревъ — моя эгида?12
Пристыжонный Шаликовъ, исключенный изъ общества, былъ однако въ восторгѣ, что дѣло кончилось такъ мирно и самъ писалъ съ своему меценату: «Вижу, что меня только пугали и узнаю о многомъ вымышленномъ относительно попечителя и меня: злые засѣдаютъ вездѣ! Но я предаю совершенному забвенiю засѣданiе 7 сентября; только не предамъ забвенiю священнѣйшаго долга — вступаться за людей, которыхъ люблю и почитаю: нѣтъ! я ненавистникъ махiавелизма…»
Послѣ этого скандала Хвостовъ еще тѣснѣе сходится съ своими панегиристами и видитъ въ нихъ подпору своей литературной славы и чести. Они кадятъ ему наперерывъ другъ передъ другомъ и доносятъ малѣйшiя литературныя сплетни. Но Шаликовъ беретъ и тутъ рѣшительный перевѣсъ надъ другими.
"Кто можетъ — пишетъ онъ — предупредитъ васъ въ одолженiяхъ? Вы первый мой благодѣтель и первый подписчикъ на журналъ мой. Примите вторичную благодарность моего сердца за повторяемыя, возобновляемыя, непрерывныя благодѣянiя, которыми вы питаете душу мою, подобно какъ небесная роса цвѣты весеннiе! Да сохранитъ же же небесная благость добродѣтельную жизнь моего единственнаго въ мiрѣ благодѣтеля. Я чувствую, что слезы готовы заструиться въ глазахъ моихъ, устремленныхъ на изображенiе моего мецената, висящее передо мною — портретъ вашего сiятельства. Ахъ, ваше сiятельство! грустно быть сиротою на землѣ. Одно только коварство, только предательство окружаетъ сироту!.. Но я поднимаю голову выше, пристальнѣе смотрю на васъ — и ободряюсь духомъ!
"Сiю минуту поднесли мнѣ «Сѣверную Пчелу»; развертываю, нахожу прибавленiе къ ней, ищу къ чему оно относится и вижу: новую войну, вѣроятно для новаго года. Незнаю кто будетъ Паскевичемъ или Кодрингтомъ, но знаю, что артилерiя не щадится: «Пчелка» (давно ли такъ нѣжилъ ее любезный П. П. Свиньинъ!), «Пчела», говорю, зажужжала кажется со всѣхъ батарей своихъ. Можно съ Гречемъ, Булгаринымъ, Свиньинымъ подраться и помириться: они служатъ подъ знаменами чести; но съ Полевымъ надобно поступать такъ, какъ я сказалъ при немъ, въ лавкѣ Ширяева Снегиреву, котораго однажды нашолъ тамъ съ «Сыномъ Отечества» въ рукахъ:
" — Что вы читаете? спрашиваю.
" — Да вотъ, противъ г. Полевого, отвѣчалъ онъ.
" — Съ Полевымъ, сказалъ я — счетъ коротокъ: изломать палку на него и заплатить безчестье (какъ купцу).
"Полевой (кобель — извините, ваше сiятельство, этотъ эпитетъ, столь имъ заслужонный и заслуживаемый!) молча перебиралъ какую-то книжку. Это нашъ преобразователь!!
«Я имѣлъ живѣйшее удовольствiе читать ваши письма къ попечителю о разбойникѣ полевомъ, не лѣсномъ, ибо онъ рѣжетъ и грабитъ открытымъ открытымъ образомъ. Зато и торговая казнь вашихъ писемъ и русск i й кнутъ кладутъ на спину и на рожу этого созданiя печать достойную. Незнаю чтó чувствовалъ попечитель, имѣя подъ вѣдѣнiемъ своимъ столь неукротимую тварь, бывшую неразъ уже причиною подобныхъ жалобъ; но ваши жалобы… примѣрныя!»
Хвостовъ и безъ указанiя своихъ друзей отлично зналъ о всѣхъ, по его выраженiю, посягательствахъ на литературную его славу, но критики-друзья еще болѣе поджигали его славолюбiе, заставляя добродушнаго старика прибѣгать къ крутымъ мѣрамъ. Одинъ изъ сотрудниковъ «Дамскаго журнала» Михаилъ Макаровъ, авторъ «Провинцiала въ Петербургѣ», прося Хвостова доставить ему мѣсто директора московской гимназiи, пишет:
"Касательно же намека г. Погодина (въ его журналѣ) о вашем пятомъ томѣ, то я, будучи бы на вашемъ мѣстѣ, именно просилъ бы начальство, чтобъ оно такихъ крошечныхъ намековъ, какъ для васъ, такъ и для другихъ, дѣлать не дозволяло. Критика имѣетъ свои законныя, положительныя правила, границы, вѣсъ и мѣру, а острота намековъ относится только къ личности и поселяетъ одно только неуваженiе въ младшихъ къ старшимъ, чему показываетъ примѣръ и Полевой. Для ихъ системы нѣтъ уваженiя ни къ лѣтамъ, ни къ заслугамъ писателя, со всѣми говорятъ какъ съ равными себѣ школярами, а на нихъ глядя и нелитераторы также пошевеливаются. Невѣжество да и только! Г. Погодинъ мальчишка, недоученый студентъ, то нужно бы ему и другимъ н ѣ которымъ, ему же подобнымъ (простите повторенiе, ваше сiятельство!) критикамъ и антикритикамъ напоминать почаще, что у насъ въ русскомъ царствѣ уваженiе къ заслугамъ и лѣтамъ почитается издревле добродѣтелью, священною обязанностью, и что ихъ юная интригастика (по выраженiю М. Т. Каченовскаго) должна бы знать и свое мѣсто, и свой ограниченный видъ. Увѣренъ, ваше сiятельство, что вы мою простоту хорошо поняли?
"Въ заключенiе еще о самомъ себѣ: до попечителя дошли слухи, что во мнѣ, по письмамъ Варвары Ивановны (но это между нами), приняла большое участiе одна извѣстная вмъ особа въ Петербургѣ и вы, и другiя, а потому, какъ мнѣ кажется, еслибъ теперь хотя кто-нибудь черкнулъ обо мнѣ къ Писареву изъ Питера, тогда Писаревъ, всею формою, именно бы представилъ меня въ директоры. Баронъ М-ъ (соперникъ мой) поѣхалъ уже въ Питеръ, прихвастнувъ притомъ, что его карманы полны всѣмъ нужнымъ и что онъ имѣетъ письмо отъ Мороза и отъ тестя его богача Рюмина. Вотъ каково положенiе неруссограмотнаго барона противъ меня грѣшнаго антикварiя-писаки! Сейчасъ открылъ новую тайну: «Д*** (нынѣшнiй директоръ гимназiи) не трогается съ мѣста, я видѣлъ его, да и не можетъ тронуться: онъ въ самомъ сильномъ запоѣ и кажется скорѣе умретъ, нежели пойдетъ живымъ въ отставку. Это картина ужасная: Пьянюшкинъ, отставной квартальный А. Е. Измайлова передъ нимъ ничто! Хулы его летятъ на попечителя, на весь свѣтъ и кажется болѣе всего на самого себя. Бѣдный и жалкiй человѣкъ! Что принадлежитъ до неруссограмотнаго барона, то едва ли не съ нимъ вмѣстѣ, или за нимъ вслѣдъ, или же и передъ нимъ, пошло самое полное описанiе проказъ сего злосчастнаго: это новость уже 11 числа, а на прежнихъ я вамъ писалъ только о 10-мъ. Министръ любитъ словари. Не поговаривалъ ли онъ чего-нибудь и о моемъ? Простите дерзости спроса. Князь Шаликовъ и Волковъ свидѣтельствуютъ вашему сiятельству свое почтенiе. Послѣднiй послалъ вамъ книгу, какъ другу человѣчества и покровителю просвѣщенiя въ нашемъ славномъ отечествѣ.»
Приводимъ эти длинныя выписки собственно затѣмъ, что онѣ представляютъ довольно яркiя черты литературныхъ и общественныхъ нравовъ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Враги всего свѣжаго и свободнаго, прикрываясь громкими фразами патрiотизма, прикидываясь единственными защитниками нравственныхъ истинъ, они безъ устали интриговали, унижая себя и своихъ покровителей.
Писаревъ — недаромъ его недолюбливалъ шаликовскiй кружокъ, укоряя за покровительство «Телеграфу», лучшему и независимому журналу того времени — не допустилъ Макарова до званiя просвѣтителя юношества. Макаровъ, въ каждомъ письмѣ выдающiй себя за простого и добраго христiанина, шипитъ далеко не похристiански:
"Извѣстный баронъ (нынѣ уже директоръ гимназiи), самое характерное дѣйствующее лицо изъ отставныхъ драмъ покойнаго Коцебу, принявъ возложенную на него тягу драматически, на первомъ шагу, ѣздивши по училищамъ, потерялъ и самыя кратк i я правила росс i йской граматики и… и… что-то будетъ? Соперникъ мой — мужчина взрачный, сильный, и хотя съ неправильнымъ языкомъ русскимъ, но съ важною, положительною причиною знать или вѣдать отъ всего понемножку, равно какъ и съ удалою смѣлостiю говорить все что только взберетъ ему на умъ. Вашъ же слуга покорный и болящъ, и тощъ, и озабоченъ трудами только въ пользу одного родного, то-есть и по отношенiю къ языку русскому, и по отношенiю къ воспитанiю пятерыхъ дѣтей своихъ. Все, все можетъ сбыться со мною пѣшеходомъ-горемыкою: дородный приляжетъ — и на этотъ разъ тощiй вашъ даже и не дохнетъ.
"Цензоръ нашъ въ отставкѣ: вотъ бы и еще мѣсто по мнѣ; но думаю, что оно уже занято, или такъ же трудно, какъ и многiя другiя. Припомните, что куму вашему служить охота смертная. Итакъ въ цензоры бы я поступилъ охотно, и даже какъ въ первые, такъ и во вторые. Да будетъ во всемъ воля божiя и помощь моего благотворца. А дотолѣ еще вопросъ: не могу ли быть хотя чиновникомъ особыхъ порученiй по министерству? Живучи здѣсь и зная все и все какъ свой карманъ, я бы могъ служить съ большою пользою и доказать бы то на самомъ дѣлѣ. Рвусь быть полезнымъ — способовъ къ тому не вижу.
«Князь Шаликовъ очень много вамъ признателенъ за всѣ ваши присылки, но о статьѣ вашей К i арин ѣ что-то С. Н. Глинка не захлопоталъ и оттого эта статья все еще безъ дѣйствiя. Г. Баратынскому, моему незнакомцу и партизану Полевого съ товарищи, ваше письмо давно черезъ Ширяева доставлено. Дѣльно, дѣльно модному мальчишкѣ-пiитѣ!.. Посылаю вамъ и мою шутку насчетъ, какъ вы догадаетесь, моего совмѣстника барона:
Знатокъ словесности австрiйской,
На финскомъ языкѣ, давно ему родномъ:
Онъ понимаетъ о россiйской;
Порусски говоритъ французскимъ языкомъ.»
Зная озлобленiе Хвостова противъ Полевого, рѣдко удостоивавшаго вспоминать объ его существованiи, хвалители сенатора-поэта безпрерывно разжигаютъ въ немъ ненависть къ нему, называя разбойникомъ, либераломъ, врагомъ отечества, дурнымъ христiаниномъ. Эти благочестивые христiане шпигуютъ изъ-за угла Полевого всячески и присылаютъ свои эпиграмы на него, доставляя тѣмъ удовольствiе своему милостивцу и меценату. Макаровъ пишетъ:
"А вотъ вамъ и другая сатира на другой предметъ, вамъ извѣстный:
Парлервздору грозилъ науку бить сплеча,
Но щелкнула его въ Бомбаѣ каланча13 —
И нашъ Парлервздору — обоими плечами
Не сладилъ со щелчками!
Языкъ хвастливаго возможно ли понять?
Иной похвалится рукою солнце снять,
Согнется, вспрыгнетъ онъ — и чтоже? обожжотся!
Богъ Вишну хвастунамъ смѣется.
«Вотъ мои бездѣлки, сiятельнѣйшiй графъ. Худо или хорошо — невѣмъ, но онѣ дышатъ истиною — за это ручаюсь!»
Чтобъ не утомлять читателя, будемъ кратче.
Подъ влiянiемъ старости и отъ безпрерывной лести Хвостовъ въ послѣднiе годы своей жизни представляетъ высоко-комическое и печальное явленiе, до чего можетъ дойти славолюбiе слабаго человѣка.
Называя себя бардомъ береговъ Кубры, онъ проситъ писать къ нему похвальные стихи, отдаетъ ихъ спокойно печатать, хочетъ всѣхъ дѣтей своихъ друзей сдѣлать поэтами и говоритъ, чтобъ отцы заранѣе прiучали ихъ къ нѣжной поэзiи и заставляли затверживать попреимуществу его стихи. Н. М. Шатрову, написавшему къ нему въ стихахъ похвальное слово: «барду береговъ Кубры», пѣвецъ Кубры выхлопоталъ черезъ посредство министра Шишкова золотую медаль отъ россiйской академiи. На присланные стихи отъ Шатрова пѣвецъ Кубры отвѣчалъ: «Благодарю васъ. Стихи ваши прекрасны и вы ихъ можете безъ сомнѣнiя съ моего согласiя, печатать въ „Дамскомъ журналѣ“14 или гдѣ вамъ угодно; нетолько вы, но и каждый имѣетъ право судить о любимцахъ музъ какъ вздумается, слѣдственно и вамъ незапрещено меня хвалить. Я увѣренъ, что вы это дѣлаете безпристрастно, по совѣсти и убѣжденiю.»
Хвостовъ дотого теряетъ всякiй смыслъ — исключительно только въ дѣлахъ, касающихся до его литературной славы, — что самъ посылаетъ въ провинцiальный журналъ «Заволжскiй Муравей» стихи: «Къ безсмертному пѣвцу Кубры».
Чудачество его достигло отдаленныхъ предѣловъ Россiи, въ Тобольскъ. И тамъ нашлись панегиристы нехуже московскихъ, присылали оттуда ему цѣлыя массы стиховъ, а нѣкто г. Дмитрiй Давыдовъ, авторъ романа «Наташа», прислалъ цѣлый романъ въ стихахъ: «Завѣтный бокалъ» и заключаетъ свое письмо, исполненное невѣроятныхъ до дикости похвалъ, подобнымъ образомъ: «Я всенижайше прошу, если удостоите своимъ покровительствомъ „Завѣтный бокалъ“, предать тисненiю. Я смѣло объявляю вашему сiятельству, что мнѣ… необходимы… 2000 рублей… Если милость будетъ, я вамъ клянусь, что новая черта благодѣянiя нашего блеснетъ ярче всѣхъ. Въ Сибири умѣютъ помнить и понимать все прекрасное!»
И пѣвецъ Кубры отдавалъ разумѣется въ печать произведенiя вродѣ «Завѣтнаго бокала», и отъ души вѣрилъ, что этимъ онъ покровительствуетъ русскую поэзiю. Между тѣмъ финансовыя дѣла его годъ отъ году дѣлались плоше, такъ что онъ незадолго до своей смерти вынужденъ былъ отказаться напечатать на свой счетъ стихотворную поэму Федора Кафтарева: «Петропольскiя ночи». Кафтаревъ этотъ ужасно оскорбился и не безъ иронiи отвѣчалъ:
«Вы замѣтить изволили, что многiе авторы печатаютъ сочиненiя свои въ долгъ: мнѣ кажется оттого, что слѣпая фортуна особенно къ нимъ неблагосклонна; причемъ позвольте доложить вашему сiятельству о гораздо важнѣйшемъ порокѣ сего рода людей: авторское самолюбiе нѣжнѣе цвѣта алой розы, который блекнетъ даже отъ солнечныхъ лучей.»
Случай подобнаго отказа чуть ли былъ не единственный втеченiи цѣлой длинной жизни пѣвца Кубры. Между тѣмъ можно ли было укорять его въ томъ, что онъ мало покровительствовалъ бездарнымъ писакамъ и льстецамъ! Хотя денежныя дѣла его находились въ разстроенномъ состоянiи, но князь Шаликовъ справедливо объ немъ выразился: «вы не можете отказывать друзьямъ». И дѣйствительно хвалители его, сдѣлавъ для него огромный вредъ, взяли съ него все что могли. Многимъ изъ нихъ (не станемъ называть по именамъ) онъ выхлопоталъ ордена, мѣста и цѣнные подарки. Когда Хвостовъ незадолго до смерти своей, получилъ чинъ дѣйствительнаго тайнаго совѣтника, то на него посыпались дождемъ стихи и привѣтствiя его литературныхъ хвалителей, дружно увѣрявшихъ, что «генiй пѣвца Кубры крѣпнетъ». Пѣвецъ вовсе не былъ чинолюбивъ и невидно, чтобъ полученiе важнаго чина произвело на него такое головокруженiе, какъ на его друзей. Старика радовало не дѣйствительное тайное совѣтничество, а то, что «генiй его крѣпнет», и съ какимъ восторгомъ ему писали:
Чѣмъ наглѣе была литературная лесть, тѣмъ лучше волновала она старую кровь несчастнаго старца. Онъ давно уже разучился понимать всякую честную насмѣшку; далеко не тонкую иронiю принималъ за похвалу. Измайловъ въ письмѣ своемъ къ Хвостову иронически выразился, что онъ въ восторгѣ отъ его творенiй и имѣетъ привычку читать обыкновенно оды Ломоносова поутру, а оды Хвостова вечеромъ. Вотъ какими строками отвѣчаетъ ему Хвостовъ:
«Стократно благодарю за лестный отзывъ вашъ о первомъ томѣ моего третьяго изданiя, и какъ не благодарить: вы пишете, что читаете оды безсмертнаго Ломоносова поутру, а мои вечеромъ; тѣмъ для меня лучше, ибо я нахожу, что вечернее чтенiе выгоднѣе автору. Кто знаетъ, можетъ-быть нѣсколько строкъ, прочтенныхъ въ вечернемъ утомленiи передъ тѣмъ какъ человѣкъ засыпаетъ, на другой день рождаютъ въ немъ и мысли отважныя, и рѣшительность неожиданную. Вотъ, милостивый государь мой, отчего я и горжусь искреннею похвалою вашею, ибо таково мнѣнiе о вечернемъ чтенiи и героя эриванскаго. Онъ, по замиренiи съ персiянами, писалъ къ моему прiятелю Егору Борисовичу Фуксу, что его „Исторiю“ и „Анекдоты“ Суворова всегда читаетъ къ вечеру, а слѣдственно прiятно и лестно мнѣ, что оды мои вы изволите читать вечеромъ. Полевой же вѣроятно читалъ мои лирическiя сочиненiя посл ѣ об ѣ да тотчасъ, ибо я ничѣмъ не могу объяснить его безтолковаго сужденiя обо мнѣ и о моихъ стихахъ.»
Забавнѣе всего то, что нѣкоторые господа въ провинцiи считали Хвостова большимъ либераломъ, или якобинцемъ, какъ тогда говорили. Помѣшательство его на стихахъ и меценатствѣ объяснили какими-то тайными побужденiями, и провинцiальные тузы косо посмаривали на него, какъ на распространителя всеобщаго равенства. Между тѣмъ самые стихи, которые онъ имъ безпрерывно присылалъ, могли кажется разубѣдить ихъ совершенно въ противномъ: «Майскiй парадъ», «На холеру», «Розовый лужокъ», «На прiѣздъ герцогини Веймарской» и т. д. Вслѣдствiе ли полученiя чина дѣйствительнаго тайнаго совѣтника, или по другимъ какимъ-либо причинамъ, въ провинцiи пронесся слухъ, что Хвостовъ будетъ сдѣланъ министромъ народнаго просвѣщенiя. Одинъ изъ именитыхъ провинцiаловъ, сосѣдъ по имѣнiю Хвостова, князь Голицынъ, тонко намекаетъ ему на опасность распространенiя свободныхъ мыслей:
«Въ прошедшемъ столѣтiи — пишетъ онъ — и я нѣсколько былъ свидѣтелемъ, что сколь были уважаемы въ столицахъ знаменитыхъ философовъ сочиненiя: Волтера, Руссо, Рейналя, Даланберта, Дидерота и прочихъ; благомыслящiе люди и тогда предсказывали, что отъ сихъ сочиненiй непремѣнно должно ждать пагубныхъ послѣдствiй. И Монтискю неправъ: когда онъ своимъ собратiямъ привезъ изъ Англiи естественныя права, которыми всѣ злодѣянiя и укоренились, сiи естественныя его права столь счастливо были приняты нетолько въ одной Францiи, многiя и другiя государства почувствовали къ нимъ уваженiе; зато въ тѣхъ государствахъ и до сего времени мятежи за мятежами. И Костюшки физiономiя мнѣ знакома: когда его привезли въ Петербургъ, я служилъ въ гвардiи; отличныхъ даровъ въ себѣ никакихъ не обѣщалъ» и прочее, все въ такомъ же родѣ.
Но певѣцъ Кубры мало помышлялъ о мѣстѣ министра, тѣмъ болѣе о распространенiи, посредствомъ литературы, свободныхъ идей въ Россiи. Онъ начиналъ уже думать о смерти, написалъ «Прощанiе поэта съ землею», разослалъ его сперва въ писаныхъ, а потомъ въ печатныхъ листочкахъ въ самые отдаленные уголки Россiи и съ заботливостью собиралъ матерьялы для своей бiографiи. «Живите, живите! восклицалъ Шаликовъ: — жизнь добродѣтельнаго есть тоже для моральнаго мiра, что солнце для физическаго: живите же, живите!» И желая втянуть «барда береговъ Кубры» въ треволненiя литературнаго мiра, прибавляетъ:
"Не попотчиваете ли, ваше сiятельство, Воейкова опять, какъ подчивали прежде, нижеслѣдующимъ конфектомъ на 70 No «Литературныхъ» или, какъ говоривалъ покойный Меркурiй, макулатурныхъ прибавленiй:
Какъ ни острися нашъ Корсаръ,
Но все не будешь ты острѣе:
Твой «сумасшедш i й домъ» ужъ старъ —
Займи же самъ его, хозяинъ, поскорѣе!
«Какъ бы я желалъ, чтобы вы гдѣ-нибудь напечатали: здѣсь не пропущены.»
Но пѣвецъ нашъ имѣлъ теперь уже въ виду преимущественно потомство: исправлялъ и приводилъ въ порядокъ свои творенiя, намѣревался тиснуть ихъ четвертымъ изданiемъ, припоминалъ каждую мелочь изъ своей жизни, дѣлалъ замѣтки: «Очень любопытное въ исторiи литературы», припомнилъ даже проповѣдь, сказанную ему въ 1789 году января 17, при вступленiи въ бракъ его съ племянницею Суворова. Этого мало: изъ боязни, чтобъ потомство не составило какого-нибудь превратнаго взгляда на него, пишетъ огромную «Записку о самомъ себ ѣ или о произведен i яхъ моихъ въ литератур ѣ». Тутъ онъ говоритъ, что «семейная, гражданская и пiитическая жизнь моя основана на правилахъ христiанской любви къ человѣчеству, на желанiи истиннаго просвѣщенiя, на постоянной ревности къ прямому счастiю» и посѣтовавъ на окончательный упадокъ критики въ Россiи, въ заключенiи прибавляетъ:
"Повторяю, что непристойно мнѣ говорить о самомъ себѣ, о моихъ слабыхъ дарованiяхъ и о посильныхъ произведенiяхъ. Но въ подтвержденiе предполагаемаго мною довода о томъ, что цѣль поэзiи и цѣль нововводителей совершенно различны, имѣю право сказать, что они сами дѣлаютъ предполагаемое мною раздѣленiе: болѣе 30 лѣтъ находясь членомъ россiйской академiи, издавъ семь томовъ стихотворенiй въ опредѣленныхъ родахъ, кои они называютъ классическою поэзiею, никогда и ни въ какихъ журналахъ не было отголоска объ моихъ произведенiяхъ! Въ журналахъ, въ обозрѣнiяхъ литературы при альманахахъ, имя мое едвали находится! Въ одной учебной книг ѣ, гдѣ безъ всякой нужды словесность раздѣляется на три эпохи со временъ Петра-великаго, хотя упоминается обо мнѣ, но съ нѣкоторою насмѣшкою, именно: «н ѣ которые об ѣ щаютъ ему (мн ѣ) безсмерт i е». Впрочемъ и здѣсь говорится только, и то мимоходомъ, о родѣ моихъ стихотворенiй, а не опредѣляется нимало о степени достоиства оныхъ и не упоминается вообще о недостаткахъ. Но тутъ же15 подъ именемъ знаменитаго поэта16 приложена эпиграма на переводъ мой «Науки стихотворной» Буало, котораго я понынѣ выдалъ уже третье изданiе и который кажется не можетъ мнѣ приносить посрамленiя. Нѣтъ нужды извлекать молчанiе изъ журналовъ или краткiя и часто язвительныя упоминанiя о новыхъ хорошихъ сочиненiяхъ. Словомъ, я все сiе исчисляю для показанiя, сколько нововводители удалены были отъ прямой цѣли словесности, а потому зачѣмъ напоминать объ эпиграмахъ, которыя съ торжествующимъ удовольствiемъ отступники порядка и въ самой словесности разсыпали?
«Вотъ мое заключенiе и вотъ что я, въ удовольствiе строгой истины и прiятелей моихъ, написалъ безъ всякаго намѣренiя обнародовать сей бѣглой листокъ или кому-либо повредить. Желаю убѣдить питомцевъ музъ, что неистовыя ополченiя на Александра Семеновича Шишкова, знаменитаго благодѣтеля русской словесности, на меня и на другихъ почтенныхъ по авторству собратiй, не иное что въ виду имѣли, какъ цѣль безначалiя, препятствующую разсматривать и видѣть достоинство въ тѣхъ людяхъ, кои не могли по талантамъ, по совѣсти, по разсудку и опытамъ быть ихъ соучастниками.»
Несокрушимое убѣжденiе, что пойметъ его только потомство, что онъ настоящiй благодѣтель и представитель русской литературы, дотого глубоко усилились въ пѣвцѣ Кубры, что онъ въ послѣднiе годы своей жизни вообразилъ, что Пушкинъ нуждается въ его защитѣ и сталъ защищать его своими стихами.
Въ 1831 году Хвостовъ былъ въ одномъ литературномъ обществѣ, гдѣ кто-то сказалъ, что не всѣ довольны стихами Пушкина «Къ клеветникамъ Россiи»; къ общему смѣху пѣвецъ Кубры сталъ защищать Пушкина, называя его своимъ преемникомъ. Это было 24 октября; на другой день, 25 числа, Пушкинъ получилъ отъ Хвостова такое письмо:
«Неповстрѣчая васъ лично по прiѣздѣ вашемъ изъ Царскаго-Села, я имѣю честь послать къ вамъ мои стихи, вскорѣ послѣ творенiя вашего „Клеветникамъ Росс i и“ сочиненные. Примите ихъ отъ старика, близкаго къ могилѣ, въ знакъ отличнаго уваженiя къ дарованiямъ вашимъ.
Противъ крамолъ писалъ я много,
Изобличалъ безумцевъ строго…
Но убѣдясь въ печальной истинѣ опытомъ, что развращенныя сердца завистливыхъ крамольниковъ ожесточены и слухи ихъ не внемлютъ прелестной гармонiи сыновъ Аполлона, я, поразивъ враговъ вашихъ, ограничиваюсь желанiемъ, чтобы знаменитая лира ваша предпочтительно впредь воспѣвала только богатырей русскихъ давняго и послѣдняго времени. Не бойтесь и вѣрьте, что творенiя ваши и мои будутъ оцѣнены не сыщиками-современниками, а грядущимъ потомствомъ. Оно объ насъ изречетъ настоящую критику правду. Вѣрьте почтенiю и преданности, съ коими есмь и буду. Хвостовъ.»17
Хотя пѣвецъ Кубры утѣшалъ себя мыслью, что его и Пушкина оцѣнитъ одно потомство, однако невольно прислушиваясь къ тому восторгу, который повсюду возбуждалъ Пушкинъ, онъ, несмотря на горькiй опытъ, и въ послѣднiе годы своей жизни, презирая глубоко судъ современниковъ, дорожилъ малѣйшей ихъ похвалою.
Въ «Сѣверной Пчелѣ» кто-то въ шутку сравнилъ его съ Жанъ-Полемъ и иронически замѣтилъ, чтобъ изъ его сочиненiй составили особую христоматiю. Хвостовъ и этому обрадовался. Онъ написалъ длиннѣйшее письмо г. Гречу, маскируясь, будто пишетъ не онъ, а другое лицо, издатель сочиненiй Хвостова:
"Милостивый государь Николай Ивановичъ.
"Позвольте мнѣ начать мое письмо принесенiемъ вамъ чувствительной благодарности за объявленiе ваше въ «Сѣверной Пчелѣ» о новомъ изданiи сочиненiй графа Дмитрiя Ивановича Хвостова. Удовольствiе мое при чтенiи онаго безъ сомнѣнiя самъ раздѣлялъ авторъ, увидя лестные ваши отзывы и выписки изъ его неподражаемаго (какъ вы говорите) «Майскаго гулянья». Каждый человѣкъ, даже хладнокровный, и авторъ нѣгдѣ сказалъ:
«Не исключая Цицерона
можетъ ли безъ особливаго чувства принимать отличныя и вмѣстѣ чистосердечныя похвалы? Я воображаю, что пѣвецъ Кубры, оцѣня по достоинству ваше вниманiе, пролилъ при вашемъ отзывѣ слезы умиленiя и благодарности. Скажите по совѣсти, какой авторъ не восхитится, услыша отъ васъ, что «музы уготовили ему долголѣтнее торжество»? Кому не прiятно знать, что соперникъ Державина, Богдановича, Фонъ-Визина и Княжнина сталъ корифеемъ молодыхъ писателей и нашего времени? Наконецъ вы увѣнчиваете достоинство приглашенiемъ къ составленiю, по примѣру Жанъ-Поля, собственно изъ творенiй его (Хвостова) христоматiи, которая по мнѣнiю вашему будетъ книгою мудраго. Усердiе ваше и похвальная заботливость о славѣ уважаемаго стихотворца пускай безпрѣдельны, но средство къ тому избираемое (христоматiя) чуть ли достаточно? Знаменитый поэтъ, хотя уже въ весьма преклонныхъ лѣтахъ, еще живъ, слѣдовательно можетъ и впредь что-либо сочинить достойное вниманiя публики и вашего. Въ второмъ томѣ новое его творенiе, под названiемъ «Сов ѣ тъ юнымъ питомцамъ музъ», едвали уступаетъ, покрайней-мѣрѣ по важности содержанiя, столько похваляемому вами «Майскому гулянью». Притомъ отважится ли кто, положась на свое знанiе и вкусъ, увѣрить современниковъ и потомство въ достоинствѣ картинъ, имъ однимъ избранныхъ, о чемъ и авторъ (Хвостовъ) нѣгдѣ сказалъ:
«Я есмь черта рубежна,
За коей гибель неизбѣжна
Для смѣлыхъ будущихъ умовъ.»
"Христоматiя, почерпнутая изъ одного автора, лишается той привлекательности, которою обилуютъ общiя въ учебныхъ книгахъ христоматiи, представляющiя избранныя мѣста изъ разныхъ сочиненiй. Вы сами такъ-сказать исчерпали изъ «Майскаго гулянья» лучшiя и превосходныя картины. Безспорно, что вашъ выборъ самый прекрасный, но для чего не полагать, что другой избиратель, пропустя вами означенныя мѣста, поставитъ въ образецъ совершенно новыя изъ «Майскаго гулянья», напримѣръ начало; третiй немного ошибется, если начавъ со стиха
дойдетъ безъ остановки до страницы 135. Всего этого мало для христоматiи. Я полагаю, что составленная изъ отрывковъ одного автора, книга, показывая только превосходныя мѣста, затмѣваетъ духъ, связь и достоинство цѣлаго творенiя. Самъ авторъ (Хвостовъ) говоритъ:
«Движенiе страстей, объемъ творенья цѣлый,
Искуства мудрый плодъ и музы плодъ созрѣлый.»
"Наставники юношества, озаренные эстетическимъ чувствомъ, могутъ легко извлечь изъ произведенiй каждаго поэта красоты мыслей, выраженiй, кои должны переходить изъ рода въ родъ. Таковая христоматiя, остепеняя вкусъ, представитъ грядущимъ поколѣнiямъ стихи, достойные быть у каждаго на памяти. Основательный только разборъ искуснаго пера удобенъ открыть и ходъ сочиненiя, и красоту слога. У насъ есть огромнѣйшее собранiе образцовыхъ сочинен i й (18 томовъ) разныхъ авторовъ въ стихахъ и прозѣ. Я прочитывалъ оное отъ доски до доски, не нашелъ ни строчки графа Хвостова. Неужели малоизвѣстность автора причиною таковаго молчанiя? Вы, достойный и безпристрастный превозноситель маститаго поэта, можете упрочить его славу разборомъ нѣкоторыхъ его цѣлыхъ творенiй, взятыхъ изъ полнаго изданiя, въ какомъ угодно родѣ. Нелестно скажу, что вы, Николай Ивановичъ, уже облагодѣтельствовали разъ сочинителя выпискою многихъ картинъ изъ его «Майскаго гулянья», употребя средство похвальное для журналиста, полезное публикѣ, прiятное автору и самое удобное, особливо если выписки сопровождаются благонамѣреннымъ разборомъ. Второй томъ напримѣръ, кромѣ «Гулянья», представляетъ запасъ нескудный, а именно: Благоденств i е Европы, Послан i е къ Суворову, Русск i е мореходцы, три посланiя О критик ѣ и четыре подъ названiемъ: Сов ѣ тъ юнымъ питомцамъ музъ .
"Третiй его томъ, хотя большею частью состоитъ изъ сочиненiй, въ прежнихъ изданiяхъ помѣщенныхъ, но посланiя: О красот ѣ росс i йскаго слова , Я . Б . Княжнину , И . И . Дмитр i еву (страница 140) и другiя — обилуютъ красотами, достойными подражанiя.
"Въ четвертомъ томѣ басни его равномѣрно подадутъ случай и къ вниманiю и къ похваламъ, какъ-то: Дровос ѣ къ и смерть, Ворона и сыръ, Разборчивая нев ѣ ста, Мышь-пустынница, Волкъ и ягненокъ, Вдова, Старый левъ и врачи, Старикъ и три юноши и многiя другiя.
"Пятый даже томъ, который хотя составленъ изъ нѣкоторыхъ произведенiй автора въ его молодости и большею частью изъ тѣхъ, кои также появились въ журналахъ послѣднихъ изданiй 1818 и 1821 годовъ, богатъ статьями, могущими нравиться. Къ числу ихъ я отношу: въ родѣ лирическомъ: Псаломъ 107, Разлит i е Кубры, На пр i ѣ здъ герцогини Веймарской, Суворовская площадь и другiя; въ посланiяхъ, какъ-то: Къ ней, Сленину, Благонам ѣ ренному, Охлестышевой, Н . М . Языкову, а также и въ мелочныхъ пiесахъ, надписяхъ, мадригалахъ есть много бездѣлокъ, кои не будутъ отвержены наперсниками Аонидъ.
"Теперь остается мнѣ, милостивый государь, кончитъ письмо чѣмъ началъ оное, именно: особливою и чувствительною благодарностiю за похвалы автору и за любовь вашу къ прекрасному отечественному языку, и примолвить сказанное пѣвцомъ Кубры:
Россiя славная! Ревнуй, да твой языкъ
Останется въ числѣ блистательныхъ владыкъ.
«Я снова повторяю, что мысль ваша о выборѣ отличныхъ мѣстъ изъ сочиненiй каждаго автора достойна всякой похвалы. Такъ, милостивый государь, мысль ваша очень счастливая, полюбилась многимъ, въ томъ числѣ и мнѣ, и я не оставлю, при первомъ досугѣ, воспользоваться ею и начну разборъ мой съ перваго тома. Говоря же объ одѣ „Богъ“ и о прочихъ духовныхъ переложенiяхъ нашего автора, постараюсь оправдать отзывы „Славянина“, который, при объявленiи о выходѣ лирическихъ творенiй, осыпаетъ похвалами сочинителя оныхъ. Признаюсь, я и самъ думаю, что въ нихъ много красотъ, сближающихъ нашего поэта съ Ломоносовымъ и Державинымъ, знаменитыми отечественными лириками.»
Въ письмѣ этомъ высказался весь Хвостовъ, какимъ онъ былъ въ послѣднiе годы, со всей его наивностью и несказаннымъ самоослѣпленiемъ. Оно тщательно переписано у него въ двухъ книгахъ: подъ 1832 годомъ и подъ 1829, съ маленькой хитростью: «Письмо пѣвца Кубры къ Николаю Ивановичу Гречу, или лучше сказать отъ его издателя о лестной похвалѣ въ „Сынѣ Отечества“ его сочиненiямъ и о уподобленiи его съ Жанъ-Полемъ; очень любопытное — въ записки о словесности; кто сочинитель сего письма? Незнаю.»
А на другомъ экземплярѣ письма онъ изобличаетъ самого себя во лжи собственноручной припискою: «Г. Гречу благодарность за сравненiя меня съ Жанъ-Полемъ и за отзывы о моихъ стихахъ.» Бѣднякъ хитрилъ самъ предъ собою и свои разборы на собственныя стихотворенiя хотѣлъ принимать за чужiе. Онъ старался, хотя бы воровскимъ манеромъ, подкупить своихъ современниковъ и пробраться въ потомство. Сближая себя по литературному генiю такъ смѣло съ Ломоносовымъ и Державинымъ, а Пушкина считая своимъ прямымъ наслѣдникомъ въ русской поэзiи, онъ нечувствительно дошолъ до подобнаго нелѣпаго заблужденiя какъ всякiй человѣкъ, одержимый сильною страстью, хотя его и разочаровывали на каждомъ шагу. Въ подобномъ положенiи человѣкъ уже неисправимъ, чтó не мѣшаетъ ему въ остальныхъ дѣлахъ оставаться здравомыслящимъ существомъ. Лучшее тому доказательство — что этотъ же самый пѣвецъ Кубры со смѣхомъ расказываетъ объ одномъ псковскомъ честолюбцѣ, который за какiя-то малыя дѣла письменно, безъ шутки, требовалъ себѣ и получилъ представленiе отъ своего общества о воздвиженiи ему статуи. Пѣвецъ Кубры недалеко ушолъ отъ этого псковского честолюбца, а между тѣмъ написалъ на чудака этого презлую сатиру и отправилъ ее въ рукописи къ преосвященному Евгенiю Болховитинову. Евгенiй отвѣчалъ ему: «Чувствительнѣйше благодарю за прекраснѣйшiе стихи весьма худому честолюбцу. Я ихъ роздалъ по Пскову. Тутъ они у мѣста, вмѣсто желаннаго памятника на площади. Не прибьетъ ли ихъ тамъ кто-нибудь на столбѣ?»
Неизвѣстно, чувствовалъ ли Евгенiй, что присланные ему стихи на честолюбца написалъ такой же уродливый честолюбецъ, заживо сооружавшiй себѣ памятникъ — только не на псковской, а на петербургской площади?
__________
править1 Хвостовъ умеръ въ концѣ 1835 года.
2 Года и числа подъ письмомъ неозначено.
3 Матерьялы эти мы получили отъ М. И. Семевскаго.
4 Эпиграму эту Хвостовъ перевелъ весьма забавнымъ образомъ, желая сохранить рифму:
Питаясь славою, поэтъ нашъ пустовня
Примѣтно каждому худѣетъ день отъ дня.
5 Бывшая превосходная актриса Семенова.
6 Собственно поэтому Хвостовъ и навязалъ Вильгельму III свои стихотворенiя.
7 Письмо это писано изъ Званки 1815 г. и Державинъ въ пику самодовольному Хвостову прибавляетъ: «я не могу ничего кропать, сижу въ нарочитой скукѣ, читая только чужiе журналы».
8 У Хвостова отъ старости сдѣлалось на подбородкѣ что-то вродѣ зоба, отчего фигура его представляла комическiй видъ, съ опущеною головою на грудь и съ вѣчно согнутыми колѣнами.
9 Эпиграму эту и всѣ остальныя, приведенныя выше, сообщилъ намъ Кон. Ив. М-въ, современникъ и короткiй знакомый графа Хвостова.
10 Въ имѣнiи графа Хвостова, подъ названiемъ Слободка, протекала рѣка Кубра. Эту-то Кубру воспѣлъ Хвостовъ; хвалители его пришли въ восторгъ и съ тѣхъ поръ начали величать его п ѣ вцомъ Кубры .
11 Это онъ говоритъ по поводу смѣшной жалобы Хвостова попечителю Писареву. Послѣднiй, какъ умный человѣкъ, не дѣлалъ никакихъ выговоровъ Полевому, а отдѣлался отъ Хвостова экспромтомъ:
Ни въ чемъ поэту нѣтъ препонъ:
Подчасъ онъ — Аполлонъ,
И новые мiры творитъ его тутъ генiй!
Подчасъ такой задастъ трезвонъ —
И Марсомъ онъ средь всѣхъ кровавыхъ истребленiй.
12 При посылкѣ этихъ стиховъ Хвостовъ писалъ къ Писареву:
«Вы меня побѣдили, любезный и почтенный Александръ Александровичъ: ваши экспромты прекрасны, особливо, если смѣю сказать, послѣднiй, т. е. „Кто противъ новаго Тиртея“. Я имъ горжусь, и коли позволите, буду просить князя Петра Ивановича Шаликова, хотя невыставляя имени автора и даже лица, къ кому писанъ, напечатать оный.»
13 Санскритскiй журналъ (т. е. «Дамскiй», Шаликова).
14 Шатровъ радуется, что въ «Телескопѣ» и «Телеграфѣ» напечатать ихъ отказались. Заключенiе этихъ стишковъ было таково:
Но Хвостовъ и подъ снегами
Благозвучными струнами
Заслужилъ себѣ вѣнецъ.
Какъ лирическiй пѣвецъ,
Какъ любимецъ вдохновенья,
Въ гробовой туманъ забвенья
Вмѣстѣ съ славой не сойдетъ:
Онъ свой гробъ переживетъ
Какъ любимецъ пѣснопѣнiй,
По уму и сердцу генiй!
15 Въ учебной книгѣ Греча.
16 Дмитрiева.
17 На черновомъ письмѣ сдѣлана помѣтка: «стихи въ защиту Пушкина помѣстить въ 7 моемъ томѣ».