I.
правитьНа городской каланчѣ пробило десять часовъ. Лѣтнее утро свѣжо, хотя уже начинаетъ чувствоваться наливающійся зной, особенно на солнечной сторонѣ улицы; пѣшеходы пробираются по дряннымъ деревяннымъ тротуарамъ, какіе сохранились только въ глухихъ провинціальныхъ городахъ. Каждый прокатившійся по улицѣ экипажъ оставляетъ за собою длинную полосу пыли, которая садится на все кругомъ толстымъ слоемъ.
— Кажется, пора… — говорю я, вынимая часы.
Предстоитъ довольно непріятный визитъ; поэтому я стараюсь не думать о немъ, а беру шляпу и торопливо выхожу изъ своей квартиры. Всего нѣсколько улицъ. Навстрѣчу попадается нѣсколько чиновниковъ, дьяконъ, отслужившій раннюю обѣдню, нѣсколько разбитныхъ мѣщанокъ съ коромыслами; вихремъ пронеслась пара на-отлетъ мѣстнаго свѣтила медицины; шарахнулся одурѣвшій съ жиру стоялый купеческій жеребецъ, заложенный въ лакированную пролетку; гдѣ-то на крышѣ неистово кричатъ галки. Вотъ и старинная церковь, видавшая еще татарскіе «заѣзды». Беру налѣво по каменному тротуару; вотъ и черная, точно крытая бархатомъ, вывѣска съ золотой надписью: «Банкирская контора Подбрюшникова и К°». Трехъэтажный каменный домъ, великолѣпный подъѣздъ — однимъ словомъ, помѣщеніе приличное для финансовыхъ операцій.
— Заперто-съ… — предупреждаетъ какой-то сомнительный господинъ, когда я направляюсь въ подъѣздъ.
Очевидно, мы явились сюда по одному и тому же дѣлу, придется подождать. Сомнительный господинъ продолжаетъ совершать неторопливый «проминажъ» по тротуару и заглядываетъ въ окна банкирской конторы. Я тоже дѣлаю нѣсколько туровъ по его слѣдамъ, но это скучно — ухожу на бульваръ и сажусь на зеленую скамейку, покрытую пылью и разными гіероглифическими надписями. Солнце начинаетъ припекать. Отъ-нечего-дѣлать черчу палкой на пескѣ разныя геометрическія фигуры. Незадолго до меня кто-то сидѣлъ на этой же скамьѣ и тоже чертилъ палкой по песку; видны слѣды широкихъ каблуковъ, нѣсколько свѣжихъ окурковъ валяются тутъ же. Начинаю думать на тему: кто былъ мой предшественникъ и чего онъ ждалъ? Можеть-быть, это тотъ самый господинъ, который ходитъ подъ окнами банкирской конторы; навѣрно, онъ сидѣлъ, сидѣлъ, а теперь и разминаетъ ноги. Еще разъ вынимаю часы — половина десятаго безъ семи минутъ.
Часы у меня дешевые и очень плохіе; пріобрѣтены они въ минуту жизни трудную и ходятъ чрезвычайно капризно — то отстанутъ на полчаса, то забѣгутъ впередъ на цѣлый часъ, а то и совсѣмъ остановятся. Но я все-таки люблю ихъ, какъ любятъ стараго испытаннаго друга; вѣдь они были живымъ свидѣтелемъ работы, неудачъ, радости и горя, именно живымъ, потому что размѣривали какъ бы сознательно время по всѣмъ этимъ житейскимъ рубрикамъ. А сколько было передумано и перечувствовано съ ними въ безсонныя ночи, у постели больного любимаго человѣка, въ минуты тяжелаго унынія, когда не клеилась работа и нападало страшное чувство сомнѣнія и неувѣренности въ собственныхъ силахъ. По нимъ же считался пулѣсъ, когда жизнь уходила изъ тѣла капля за каплей, и неотступная мысль о смерти заслоняла собой всѣ другія представленія, чувства и желанія. Нѣтъ, я положительно люблю вотъ эти самые дрянные часы, это механическое сердце нашего торопливо работающаго времени: чувство довольно смѣшное, но, вѣроятно, хорошо знакомое очень многимъ небогатымъ людямъ. Кромѣ своихъ законныхъ функцій, моимъ часамъ приходится выполнять одну двусмысленную и обидную роль, потому что они въ отдѣлѣ моей движимой собственности являются единственнымъ представителемъ благороднаго металла и поэтому время отъ времени выступаютъ на сцену въ качествѣ замаскированнаго денежнаго знака, говоря проще — закладываются въ кассу ссудъ. Мнѣ всегда было тяжело разставаться съ ними именно такимъ образомъ, но дѣлать нечего: есть обстоятельства сильнѣе людей, и между ними первое мѣсто занимаетъ «нашъ общій другъ» — голодъ. Увы, я долженъ сознаться, что и теперь шелъ въ банкирскую контору съ коварною цѣлью устроить нѣкоторое перемѣщеніе цѣнностей, именно при посредствѣ этого стараго испытаннаго друга. Впрочемъ, это слишкомъ старая исторія…
— Подлецы… — сердито проворчалъ надо мною тотъ же голосъ, который давеча предупредилъ о запертыхъ дверяхъ.
Сомнительный господинъ видимо взволнованъ и садится на лавочку рядомъ со мной; онъ сердито сплевываетъ на сторону и раскуриваетъ дешевую измятую папироску. Слѣдуетъ довольно длинная пауза, и я опять начинаю думать на тему о разныхъ неодушевленныхъ предметахъ, которые имѣютъ счастье дѣлаться нашими друзьями — фактъ, безъ сомнѣнія, интересный въ психологическомъ отношеніи, потому что расширяетъ область нашихъ альтруистическихъ чувствъ за предѣлы даже органическаго міра.
— Нѣтъ, каковы подлецы-то?.. — уже шипитъ сомнительный господинъ, запахивая расходящіяся полы своего верхняго пальто съ явной цѣлью скрыть заплатанныя колѣнки: — дрыхнутъ до десяти часовъ… а?..
— Кажется, контора обыкновенно открывается въ девять? — спрашиваю я, чтобы поддержать разговоръ.
— Всегда въ девять… Я и пришелъ сюда въ восемь, цѣлый часъ продежурилъ, а они не изволятъ и шевелиться. Знаете, я таки-добился — поймалъ швейцара и спрашиваю, отчего контору не отворяютъ: «Юбилей, говоритъ, справляли вечоръ…» — «Какой такой юбилей?..» — «А, говоритъ, трехлѣтній юбилей, потому какъ наше занятіе весьма себя оправдало». По случаю этого юбилея теперь всѣ и дрыхнутъ… Ну, скажите, ради Бога, не подлецы они послѣ этого… а? Тьфу!.. Конечно, есть изъ чего юбилеи-то справлять, когда съ нашего брата по три шкуры дерутъ… Двѣнадцать процентовъ годовыхъ да за храненіе двадцать четыре, итого тридцать шесть процентовъ въ годъ… Очень недурно!..
Сомнительный господинъ фукнулъ носомъ и съ ожесточеніемъ задымилъ папиросой. Опухшее красное лицо съ щетинистыми усами, заношенная блиномъ фуражка, отсутствіе бѣлья — все обличало разночинца безъ опредѣленныхъ занятій, какъ и оказалось на дѣлѣ, когда мы познакомились.
— Трудно нынче на свѣтѣ жить, — разсказывалъ мой разночинецъ: — хоть и умирать, такъ въ ту же пору… Ужъ гдѣ только я ни служилъ, Господи, а все вотъ со дня на день бьюсь. Плохо нашему брату… Было мѣсто на желѣзной дорогѣ, на двадцать рублей жалованья, подаю прошеніе, а тамъ ихъ больше трехсотъ лежитъ. Это какъ?.. Смерть, а не житье нашему брату, разночинцу. Да-съ… Нынче все мужика жалѣютъ, а что мужикъ? — мужикъ настоящій богачъ супротивъ нашего брата. Послушайте, что же это мы тутъ сидимъ? Можетъ, юбилейники-то и встали… Эхъ, вотъ кому масленица, а не житье — это закладчикамъ. Да-съ, прежде этого и званія но было, а нынче вездѣ пошли эти самыя банкирскія конторы. Взять того же Подбрюшникова. Да, дѣло вѣрное: положилъ сто цѣлковыхъ — черезъ годъ вынулъ триста. И все принимаютъ, хоть кожу съ себя сними да принеси имъ…
Контора однако оказалась еще закрытой, хотя швейцаръ, изъ отставныхъ солдатъ, и пропустилъ насъ подождать въ пріемную залу.
— Ну, такъ выправили юбилей, служба? — спрашивалъ разночинецъ,
— Извѣстно, выправили… шенпанскаго одного сколько выпили — страсть! Потому наше дѣло вѣрное, вполнѣ оправдалось…
II.
правитьБанкирская контора Подбрюшникова и К° ничѣмъ не отличалась отъ другихъ кассъ. Прямо изъ передней посѣтители входятъ въ длинную пріемную, перегороженную деревянной рѣшеткой на двѣ половины: въ первой — кліенты, во второй — служащіе. Кассиръ помѣщался, какъ обезьяна, въ проволочной клѣткѣ. Двери налѣво вели въ собственные апартаменты Подбрюшникова, человѣка новой геологической формаціи. Въ маленькій городокъ, на одномъ изъ притоковъ Оби, онъ явился неизвѣстно откуда, открылъ свою банкирскую контору и черезъ три года «выправилъ юбилей».
— Здѣсь попрохладнѣй будетъ… — говорилъ разночинецъ, усаживаясь на вылощенную посѣтителями дубовую лавочку: — можетъ, и проснутся, стервы-то юбилейныя! Охъ-хо-хо…
Дѣйствительно, въ пріемной было гораздо прохладнѣе, чѣмъ на улицѣ, особенно около крашеной подъ дубъ кирпичной стѣны. Пока я разсматривалъ обстановку банкирской конторы, разночинецъ погрузился въ сладкую дремоту. Гдѣ-то жужжала и билась головой о стекло большая зеленая муха; на стѣнѣ съ медленной важностью тикали большіе часы; на столахъ и конторкахъ правильными кучками, какъ кирпичи, лежали тяжелыя книги въ массивныхъ переплетахъ. Къ юбилею контора, очевидно, была подновлена, и сильно пахло непросохшей краской.
Сердобольный швейцаръ оказалъ гостепріимство не намъ однимъ, — скоро вошла молодая дѣвушка съ поблекшимъ лицомъ, потомъ старикъ-чиновникъ, двѣ бойкихъ городскихъ мѣщанки, какой-то мастеровой въ кожаной фуражкѣ. У кого былъ въ рукахъ узелъ, у кого просто бумажный свертокъ; фабричный досталъ изъ фуражки двѣ розовыхъ квитанціи. Словомъ, набиралась спеціальная публика, которую можно встрѣтить въ любой кассѣ ссудъ, какъ въ столицахъ, такъ и въ далекой провинціи. Собственно, настоящей голой нужды, которая протягиваетъ руку на улицѣ, здѣсь не бываетъ, — ей нечего закладывать, — но зато всѣ переходныя ступени къ этой отрицательной величинѣ налицо. Большинство закладывающихъ всегда принадлежитъ къ разночинцамъ, а въ фабричныхъ мѣстностяхъ — къ мастеровымъ; среднія ступени заняты мелкимъ чиновничествомъ, якобы цивилизованнымъ новымъ купечествомъ, людомъ случайной наживы, прогорѣлымъ барствомъ, мыслящимъ пролетаріатомъ и т. д. Мужика, духовное лицо, представителя стариннаго, крѣпкаго купечества вы никогда не встрѣтите въ этой финансовой ловушкѣ, которая затягиваетъ и разоряетъ въ конецъ. Замѣчательно то, что и въ далекой провинціи составъ закладывающей публики тотъ же, что и въ столицахъ.
Мнѣ слишкомъ часто приходилось обращаться за братской помощью къ ссуднымъ кассамъ, такъ что специфическое впечатлѣніе, производимое этими паучьими гнѣздами на свѣжаго человѣка, съ теченіемъ времени притупилось, какъ стирается монета изъ самаго чистаго, благороднаго металла отъ слишкомъ долгаго употребленія. Но я нахожу, что время отъ времени очень полезно заглядывать въ эти печальныя мѣста. Эта открытая всѣмъ четыремъ вѣтрамъ нужда оставляетъ сильное впечатлѣніе, тѣмъ болѣе, что здѣсь, въ этихъ финансовыхъ притонахъ, идетъ самая безжалостная спекуляція человѣческаго горя и несчастья во всевозможныхъ видахъ, разновидностяхъ и подраздѣленіяхъ.
— Э, съ богатаго немного возьмешь, — говорилъ мнѣ одинъ старикъ-еврей: — богатый купитъ все во-время, оптомъ, а капиталы наживаютъ по крошечкамъ, съ небогатыхъ людей.
Это уже цѣлая теорія о великомъ значеніи неизмѣримо-малыхъ величинъ, когда капля долбитъ камень или изъ микроскопическихъ ракушекъ вырастаютъ горные кряжи. Поэтому спекуляція бѣдности и несчастья доставляетъ самые баснословные барыши, какъ это извѣстно всѣмъ политико-экономамъ. Сидя въ банкирской конторѣ Подбрюшникова, я думалъ о томъ, отчего наши благотворительныя общества не пустятъ въ ходъ такихъ же точно ссудныхъ кассъ, гдѣ, по крайней мѣрѣ, брали бы законные проценты на капиталъ — и только. Вѣдь существуютъ же за границей такія кассы, гдѣ съ бѣдныхъ людей не берутъ за заклады никакихъ процентовъ… Закладывающая бѣднота еще можетъ вывернуться при маленькой поддержкѣ, и важно то, что она не будетъ переплачивать за свое безвыходное положеніе 300—400 % разнымъ благодѣтелямъ, въ родѣ Подбрюшникова и К°.
Однимъ словомъ, читатель, я немного замечтался и залетѣлъ въ область совсѣмъ несбыточныхъ фантазій. Изъ этого состоянія вывелъ меня уже знакомый вамъ разночинецъ, который толкнулъ меня локтемъ и прошепталъ:
— Смотрите налѣво… въ дверь.
Въ полуотворенную дверь можно было разсмотрѣть отлично меблированную комнату съ орѣховой мебелью и настоящими шелковыми драпировками. На порогѣ стояла дѣвочка лѣтъ восьми и какъ-то не по-дѣтски проницательно осматривала собравшуюся публику, т.-е. насъ; она была одѣта въ розовое барежевое платьице, открывавшее до самаго плеча полныя дѣтской полнотой руки, съ ямочками на круглыхъ локтяхъ. Дѣвочка была очень красива, какъ бываютъ красивы дѣти послѣдней дѣтской красотой, на границѣ неблагодарнаго переходнаго возраста; особенно хороши были задумчивые темные глаза съ длинными загнутыми рѣсницами и великолѣпные бѣлокурые волосы, падавшіе бахромой на бѣлый маленькій лобъ. Легкое кружево, охватывавшее шею, точно пѣной, ажурные шелковые чулки и прюнелевыя туфельки на ногахъ свидѣтельствовали о желаніи нравиться.
— Настоящая грёзовская головка… — проговорилъ мой разночинецъ. — Не правда ли, какая красивая дѣвочка? И сейчасъ видно, что въ этой маленькой феѣ уже просыпается женщина: посмотрите, какъ она держитъ ноги, точно позицію учитъ… Да. А какъ она смѣло смотритъ… а?…
Этотъ отзывъ разночинца меня удивилъ, потому что откуда бы знать этому сомнительному господину о грезовскихъ головкахъ и позиціяхъ, а между тѣмъ онъ заговорилъ языкомъ настоящаго аматера и принялся разсматривать дѣвочку непріятно прищуренными глазами. Отъ дѣвочки не ускользнуло это вниманіе; она нахмурила брови, сжала пухлыя губки и, не торопясь, скрылась, что заставило разночинца улыбнуться самодовольной, странной улыбкой.
— Какова… а? — заговорилъ онъ послѣ короткой паузы. — Это дочь самого Подбрюшникова и будетъ красавица, увѣряю васъ. Замѣтили, какъ у нея доставлена голова — роскошь…
— Знаете, какъ-то нейдетъ именно такъ говорить о дѣтяхъ, — замѣтилъ я, чтобы оборвать разлакомившагося разночинца. — Дѣтскій возрастъ имѣетъ нѣкоторыя счастливыя преимущества…
— Совершенно вѣрно… Но я ужасно люблю женщинъ. Да… видите, въ какомъ я звѣриномъ видѣ, а все изъ-за женщинъ!..
Мнѣ показалось, что мой собесѣдникъ начинаетъ заговариваться, и я съ недовѣріемъ посмотрѣлъ на его опухшее некрасивое лицо: съ такой неблагодарной физіономіей трудно было нравиться кому-нибудь.
— Однако вы за кого меня принимаете? — заговорилъ разночинецъ, поймавъ мой вопросительный взглядъ. — Ахъ, если бы вы были на Востокѣ, гдѣ женщина въ двѣнадцать лѣтъ бываетъ матерью, — о какія тамъ женщины, какія женщины…
— А вы какъ это на Востокъ попали?
— Помилуйте, три года въ Тегеранѣ жилъ… Какъ же-съ!.. Да… При русскомъ посольствѣ состоялъ. Я вѣдь на факультетъ восточныхъ языковъ кончилъ, служилъ при министерствѣ, а потомъ получилъ командировку въ Персію. Память у меня хорошая была — восемь языковъ зналъ, да и теперь кое-что помню. Саади читалъ въ оригиналѣ… Вотъ авторъ, а?.. Его нужно читать именно подъ персидскимъ небомъ, въ этой восточной обстановкѣ.
— Какъ же вы изъ Персіи къ намъ въ Сибирь попали?
— Изъ-за женщины… ха-ха!.. Вамъ это смѣшно слышать отъ такого санкюлота, а между тѣмъ это такъ. Я и восточными языками съ этою цѣлью занимался, чтобы пожить на Востокѣ въ свое удоволѣствіе. Дѣйствительно, скажу я вамъ, вотъ сторонка… и какія женщины!.. Разъ, ночью, иду я по Тегерану; уличка этакая грязная, узкая, какъ самая скверная канава. Хорошо-съ… Мазанки, сады… Только поровнялся я съ одной стѣной — тамъ вѣдь стѣны не такія, какъ у насъ: во-первыхъ, изъ кирпича-сырца ихъ лѣпятъ, а потомъ никакой архитектуры, просто какая-то дѣтская работа, — тутъ выступъ, тамъ яма, однимъ словомъ, ни на что не похоже! — только иду я по уличкѣ, задумался, и вдругъ надъ самой моей головой этакій смѣхъ раздался… Такъ меня и обожгло! Поднялъ голову, а тамъ, надъ стѣной изъ виноградной зелени, два такихъ глаза, какъ черные брильянты… Конечно, молодъ былъ, искалъ приключеній. Да… Началъ я каждую ночь бродить мимо этой стѣны и познакомился… Оказалось, что это какой-то загородный дворецъ одного князька; ну, жены тутъ у него жили. Я познакомился съ одной изъ нихъ, влюбился безъ ума, а потомъ въ одну такую прекрасную ночь и увезъ ее… Ей-Богу!.. Конечно, вышелъ громадный скандалъ, и, вдобавокъ, меня поймали почти на самой границѣ… Ну, понятно, меня со службы въ шею, потому что я скомпрометировалъ все посольство. Мыкался-мыкался я, объѣхалъ всю Россію, теперь вотъ въ Сибирь отправился искать счастья. Я, собственно, въ Бухару хотѣлъ пробраться, да вотъ на полдорогѣ засѣлъ и теперь третій годъ въ вашемъ Пропадинскѣ переколачиваюсь.
— Странная исторія… Чѣмъ же вы занимаетесь?
— Да какъ случится… Прошенія пишу по кабачкамъ, занимаюсь бухарскимъ языкомъ, суфлеромъ былъ. А теперь вотъ притащилъ въ кассу эту штучку…
Мой собесѣдникъ вытащилъ откуда-то изъ-подъ подкладки складную зрительную трубку и торжественно раздвинулъ ее.
— Настоящая офицерская, тридцать пять рублей стоила, — объяснилъ онъ, снимая съ объектива мѣдную накладку. — Очень хорошая штучка, и такъ жаль разставаться съ нею… Пригодилась бы въ Бухарѣ. Крѣпился до послѣдняго, а теперь вотъ приходится ее закладывать, да еще, пожалуй, у выкупить не удастся.
Мы разговорились, т.-е. я собственно хотѣлъ провѣрить моего собесѣдника и началъ его разспрашивать объ университетѣ, о профессорахъ, о Персіи, о персидской литературѣ. Оказалось, что мой разночинецъ не лгалъ и дѣйствительно былъ тѣмъ, чѣмъ выдавалъ себя.
— Странно, какъ вы въ самомъ дѣлѣ дошли до своего настоящаго положенія, — удивился я въ заключеніе.
— Бываетъ, — философски отвѣтилъ любитель восточныхъ красавицъ. — Знаете, у меня въ Персіи была даже какая-то проказа… ей-Богу!.. Ноги раздуло, какъ бревна, язвы; однимъ словомъ, по всей формѣ. На бѣду вылѣчился…
— Т.-е. какъ это на бѣду?
— Да такъ… Иногда недурно во-время покончить лишніе расчеты съ этимъ лучшимъ изъ міровъ и выйти въ тиражъ. Да вонъ, кажется, и юбиляры начинаютъ показываться… Однако двѣнадцатый часъ! Ахъ, злодѣи!..
Упраздненный представитель восточной дипломатіи засмѣялся какимъ-то неопредѣленнымъ смѣхомъ и потянулся рукой за подкладку, гдѣ лежала зрительная труба. Въ публикѣ произошло легкое движеніе, точно дунуло вѣтромъ по травѣ.
III.
правитьПервымъ явился кассиръ, розовый, опрятный старичокъ въ безукоризненной лѣтней «парѣ» изъ китайскаго шелка; онъ, не торопясь, забрался въ свою проволочную клѣтку и съ медленной важностью принялся выполнять нѣкоторыя предварительныя манипуляціи — надѣлъ золотыя очки, высморкался, причесался, даже поковырялъ въ зубахъ. Лицо у него носило явные слѣды безсонной ночи, а красивые глаза такъ и слипались, какъ у кота. За нимъ появились канцеляристы, одѣтые въ сборные костюмы; глаза у всѣхъ были заспаны, лица помяты. Они переглядывались между собою, улыбались, зѣвали и потягивались, передавая шопотомъ подробности, юбилея, законченнаго гдѣ-нибудь въ портерной или въ дрянномъ трактирѣ. Послѣднимъ явился щеголь-бухгалтеръ; онъ небрежно кивнулъ головой кланявшимся канцеляристамъ и прошелъ прямо въ кассирскую клѣтку. Началась какая-то очень занимательная бесѣда, которая ведется послѣ веселыхъ ночей обрывками фразъ, полусловами и заспанными улыбками; дожидавшаяся публика могла любоваться открытой бѣлой шеей бухгалтера и его выхоленными руками.
— Когда же это начнутъ-то? — спрашивала съ тоской дѣвушка съ блѣднымъ лицомъ. — Ужъ обѣдъ на дворѣ… Ахъ, ты, Господи!..
— Сказано: юбилей выправляли, — громко отвѣтилъ фабричный.
— Это наконецъ чортъ знаетъ что такое! — возмущался мой дипломатъ и отправился за объясненіями къ кассирской клѣткѣ.
Онъ вернулся оттуда съ нахмуреннымъ лицомъ и сердито проворчалъ:
— Оцѣнщика потеряли… Нигдѣ не могутъ найти и въ полицію заявленіе подали. Вотъ гдѣ подлецы-то…
Публика начала роптать. Въ комнатѣ набралось человѣкъ двадцать; одни уходили, не желая дожидаться, ихъ замѣняли новые посѣтители. Кто-то вполголоса ругалъ пропавшаго безъ вѣсти оцѣнщика; одна старушка спала, прикорнувши въ уголкѣ. Солнце врывалось въ окна цѣлыми снопами яркаго свѣта и заставляло жмуриться и зѣвать; въ комнатѣ дѣлалось жарко и душно. Швейцаръ спустилъ парусинную занавѣску на одномъ окнѣ, но солнце упрямо лѣзло въ комнату золотыми пятнами и полосками, которыя разсыпались по мебели, конторскимъ книгамъ и публикѣ. А кассиръ и бухгалтеръ продолжали бесѣдовать самымъ беззаботнымъ образомъ, прихлебывая чай изъ стакановъ въ мельхіоровыхъ подстаканникахъ.
— Это безсовѣстно такъ обращаться съ публикой, — ропталъ дипломатъ, начиная шагать по комнатѣ.
Появленіе самого Подбрюшникова на мгновеніе заставило роптавшую публику притихнуть. Онъ вышелъ изъ той двери, въ которой недавно стояла дѣвочка, поздоровался со служащими и прошелъ прямо въ кассирскую клѣтку, куда ему сейчасъ же былъ поданъ свѣжій стаканъ чаю. Его привѣтствовали горячими рукопожатіями и какими-то комплиментами по поводу вчерашняго торжества, на что онъ отвѣчалъ легкими кивками головы. Это былъ видный и красивый господинъ неопредѣленныхъ лѣтъ, съ легкой лысиной въ бѣлокурыхъ волнистыхъ волосахъ; одѣтъ онъ былъ безукоризненно; на жилетѣ болталась двойная массивная золотая цѣпь, на толстыхъ и короткихъ пальцахъ блестѣли крупные брильянты, — вообще, это былъ настоящій «банкиръ», какъ ихъ описываютъ въ бульварныхъ парижскихъ романахъ.
— Что же мы будемъ дѣлать? — спрашивалъ кассиръ. — Оцѣнщика нигдѣ не могутъ найти.
— Подождемъ еще немного… — лѣниво протянулъ Подбрюшниковъ, поглядывая на публику.
Въ самый критическій моментъ, когда публика готова была поднять открытый бунтъ, въ дверяхъ показался наконецъ оцѣнщикъ — заспанный угрюмый человѣкъ съ какимъ-то желтымъ лицомъ. Онъ, раскланявшись съ хозяиномъ и получивъ приличный выговоръ, занялъ свое мѣсто за длиннымъ столомъ, придвинутымъ къ самому барьеру. Публика хлынула къ нему и торопливо принялась развертывать принесенные узелки съ вещами; впереди всѣхъ протолкался дипломатъ и торжественно предложилъ вниманію оцѣнщика свою зрительную трубу. Раздвинувъ и сдвинувъ нѣсколько разъ трубу, оцѣнщикъ отвѣтилъ совершенно особеннымъ, равнодушнымъ тономъ, какимъ говорятъ, кажется, только одни оцѣнщики:
— Два рубля…
— Помилуйте, да она заплачена тридцать пять рублей! — взмолился дипломатъ: — я съ ней хотѣлъ ѣхать въ Бухару…
— Извините, пожалуйста, мнѣ рѣшительно некогда.
— Да вѣдь я съ ней объѣхалъ всю Персію! — не унимался дипломатъ и, схвативъ трубу, побѣжалъ съ ней къ кассиру.
Публика сильно наперла на оцѣнщика, и я очутился въ хвостѣ. Отъ нечего-дѣлать я разсматривалъ физіономіи служащихъ, оцѣнщика, который съ особенной ловкостью встряхивалъ и развертывалъ на столѣ какія-то шали, старую шубу и военные штаны съ красной прошвой. Дверь налѣво, гдѣ помѣщалась хозяйская квартира, была пріотворена наполовину, и мнѣ отлично было видно почти всю комнату. Около окна стоялъ изящный дамскій рабочій столикъ, а за нимъ сидѣлъ мальчикъ лѣтъ семи, лицомъ ко мнѣ; изъ-подъ стола выставлялись только его короткія ножки въ ботинкахъ и шелковыхъ синихъ чулкахъ. Отложной широкій воротъ бѣлой рубашки придавалъ красивому и серьезному личику ребенка необыкновенно поэтическій колоритъ; русые волосы вились изъ кольца въ кольцо, сѣрые большіе глаза смотрѣли бархатнымъ влажнымъ взглядомъ, но припухлыя дѣтскія губы были сложены серьезно, совсѣмъ не по-дѣтски. Около неслышными шагами двигалась уже доказывавшаяся намъ дѣвочка въ розовомъ барежевомъ платьѣ; она выглядывала въ полуотворенную дверь и кокетливо потупляла глаза. Дѣти были одни въ комнатѣ и старались говорить вполголоса, такъ что трудно было разслышать ихъ дѣтскую болтовню.
Я сначала не понялъ, что дѣлали эти двѣ грёзовскихъ головки, ко потомъ сдѣлалось все ясно.
— Таня, ты что же это? — сердито спрашивалъ маленькій Боря, сдвигая свои брови. — Послѣ этого я играть не буду съ тобой.
— Что же ты сердишься… — проговорила дѣвочка. — Въ прошлый разъ ты гораздо меньше закладывалъ вещей.
— Хорошо, хорошо… — строго оборвалъ мальчикъ. — Ну, теперь ты что принесла?
Дѣвочка достала изъ кармана какой-то свертокъ бумаги, осторожно его развязала и подала брату бѣлую коробку изъ-подъ конфетъ. Мальчикъ взялъ коробку, не торопясь, раскрылъ ее, развернулъ розовую вату и добылъ оттуда маленькое золотое колечко; онъ внимательно осмотрѣлъ его, взвѣсилъ на рукѣ и серьезнымъ тономъ проговорилъ:
— А гдѣ проба?
— Ахъ, какой ты, Боря… — возмутилась дѣвочка и, выхвативъ кольцо, указала розовымъ пальчикомъ на пробу. — Ну, какой еще тебѣ нужно пробы?
Мальчикъ опять внимательно разсмотрѣлъ все кольцо, прикинулъ даже его на свѣтъ, и, съ прежней серьезной миной, проговорилъ:
— Камень поддѣльный…
— Поддѣльный рубинъ? — всплеснула обѣими ручками дѣвочка. — Боря, ты, кажется, совсѣмъ съ ума сошелъ… Это мнѣ мама на рожденье подарила, а ты: «камень поддѣльный»…
Дѣвочка очень удачно скопировала недовольную мину братца и даже отвернулась. Изъ-за шелковой оконной драпировки на дѣтей упалъ золотой лучъ, и эти милыя головки сдѣлались еще лучше, какъ выставленные въ окно цвѣты.
— Послушай, съ тобой играть невозможно… — заворчалъ мальчикъ и заговорилъ прежнимъ серьезнымъ тономъ, копируя большихъ: — хорошо, я вамъ дамъ за него двадцать копеекъ… — Нельзя ли рубль? — упрашивала дѣвочка, тоже стараясь поддѣлаться подъ тонъ большихъ.
— Нѣтъ, не могу… У насъ и безъ того много всякой дряни. Если хотите — двадцать пять копеекъ… Больше, ей-Богу, не могу…
Боря еще разъ взвѣсилъ на рукѣ кольцо и положилъ его въ деревянную копилку, стоявшую на столѣ, а потомъ написалъ квитанцію и выдалъ ее сестрѣ.
— Ты, Таня, совсѣмъ просить не умѣешь… — заговорилъ онъ уже дѣтскимъ тономъ. — Нужно плакать… Знаешь, какъ просятъ женщины у папы въ конторѣ?
— Да я не умѣю, Боря… — шептала дѣвочка со слезами въ голосѣ.
— Пожалуйста, безъ капризовъ!.. Не разориться же мнѣ для васъ… Что у васъ еще принесено?..
Дѣвочка сдѣлала нерѣшительное движеніе, но маленькій закладчикъ былъ неумолимъ: онъ поймалъ ее за платье, притянулъ къ собѣ и досталъ изъ кармана шагреневый футляръ съ какой-то блестящей бездѣлушкой.
— Я не хочу больше играть… — говорила дѣвочка, закрывая лицо руками.
Эта интересная игра грёзовскихъ головокъ кончилась тѣмъ, что маленькая Таня окончательно расплакалась, хотя и не разжалобила семилѣтняго закладчика, который аккуратно сложилъ полученныя въ закладъ вещи въ свою копилку, выдалъ плаксѣ деньги и не моргнулъ глазомъ во все время операціи. Это уже была не дѣтская игра, и, по всей вѣроятности. Боря Подбрюшниковъ пойдетъ далеко, — можетъ-быть, гораздо дальше своего родителя…
Что же сказать на это? Я видалъ сотни дѣтей нищихъ, маленькихъ воровокъ и воришекъ, дѣтей несчастныхъ и забитыхъ, которыхъ впереди ждала, можетъ-быть, тюрьма; но и эти отверженцы общества, исчадія нищеты, подваловъ и всевозможныхъ трущобъ никогда не производили на меня такого гнетущаго впечатлѣнія, какъ эти поистинѣ несчастные Боря и Таня въ пестрой рамкѣ окружающей ихъ роскошной обстановки… Кстати, вотъ вамъ, господа русскіе художники-жанристы, самый благодарный сюжетецъ для картины на самую большую золотую медаль.
1886.