Патриция Кэмбаль (Линн-Линтон)/ДО

Патриция Кэмбаль
авторъ Элиза Линн-Линтон, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Patricia Kemball, опубл.: 1875. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 1-6, 1875.

ПАТРИЦІЯ КЭМБАЛЬ.

РОМАНЪ Э. ЛИННЪ-ЛИНТОНЪ. ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИЦЫ.

Патриція Кэмбаль — третье произведеніе Э. Линнъ-Линтонъ, женщины писательницы, обратившей вниманіе критики своимъ талантомъ, родственнымъ таланту Джорджа Элліота, какъ по тонкой наблюдательности, анализу характеровъ, такъ и по мысли. Первый романъ ея «Лиззи Лортонъ изъ Грейрина» не былъ замѣченъ: въ немъ преобладаетъ излишнее желаніе автора морализировать, хотя не во вкусѣ отмѣнно длинныхъ, нравоучительныхъ и чинныхъ романовъ; это морализированіе, исканіе идеала — плоды еще не совсѣмъ вызрѣвшей мысли, которая ищетъ себѣ форму. Вторымъ произведеніемъ былъ романъ подъ оригинальнымъ заглавіемъ: «Истинная исторія Джонса Дэвидсона», въ которой авторъ описываетъ исторію человѣка, который выросъ въ идеалахъ ученія Христа и, вступивъ въ жизнь, на каждомъ шагу видитъ какою ложью передъ этимъ ученіемъ оказывается цивилизація, носящая имя христіанской. Онъ за свое стремленіе воскресить смыслъ ученія Христа преслѣдуется какъ «врагъ общественнаго спокойствія, какъ разрушитель всѣхъ основъ», хотя онъ чуждъ всякихъ разрушительныхъ идей и требуетъ у жизни одного — справедливости. При шестомъ изданіи второго романа авторъ открылъ свое имя и Westminster Review говоритъ по этому поводу: Авторъ — женщина; она открываетъ свое имя, готовая принять всѣ послѣдствія того, что говорила подъ именемъ Джона, друга Дэвидсона. Послѣдствія эти относительно сочувствія общества могутъ быть серьезны. Англійская публика не любитъ когда подчиняютъ догматизмъ практической сторонѣ религіи, и сочувствіе къ голоднымъ и гонимымъ не придется особенно по вкусу англійскимъ зауряднымъ читателямъ; да и вообще искренность, пламенный энтузіазмъ, постоянная привычка слѣдовать только голосу совѣсти — не такого рода вещи, которыя охотно выслушиваются англійскимъ политикомъ или человѣкомъ науки". «Патриція Кэмбаль», послѣднее произведеніе ея, еще не оконченное въ журналѣ Temple Bar, вышло недавно отдѣльныхъ изданіемъ.

Въ немъ авторъ значительно съузилъ задачи, которыя онъ поставилъ въ Джонсѣ Дэвидсонѣ. Патриція Кэмбаль — картина одного изъ мирныхъ уголковъ Англіи, поросшихъ вѣковой плесенью, въ которомъ всѣ интересы жизни образованныхъ классовъ сводятся на то, чтобы поддержать блескъ аристократическаго имени золотомъ проходимцевъ и подъ маской, такъ безпощадно осмѣяннаго Байрономъ cant’а, жить для своихъ мелкихъ выгодъ. Въ такой уголокъ попадается свѣжая нетронутая натура молодой дѣвушки, полная энтузіазма, кипучихъ силъ и жажды добра. Она ищетъ пути, тратится на нравственные подвиги безплоднаго самозакланія, которымъ авторъ придаетъ болѣе важности, чѣмъ бы слѣдовало, вмѣсто того чтобы видѣть въ нихъ только вѣрность въ маломъ, ручательство за вѣрность и во многомъ. Исходъ ей указываютъ люди изъ ненавистной массѣ англичанъ партіи, поставившей своимъ девизомъ общую подачу голосовъ, равноправность женщины и рабочаго.

Въ этихъ людяхъ наши читатели не должны ожидать найти ни героевъ, вправляющихъ сорвавшійся съ петель міръ, ни новыхъ людей, скроенныхъ по мѣркѣ нашихъ романистовъ гражданскихъ мотивовъ. Эти люди — простые смертные, съ живою плотью и кровью, они просто живутъ по указаніямъ своей совѣсти, по своимъ принципамъ и тѣмъ возбуждаютъ общую вражду. Романы Э. Линнъ-Линтонъ не сочиненія на заданную тему, но въ тоже время это произведенія, проникнутыя идеей, а не созданія искусства ради искусства. Эту идею авторъ облекаетъ въ художественную форму, въ которой, если и не видна рука первокласснаго художника, то видны признаки несомнѣннаго и сильнаго таланта, который много обѣщаетъ. Это высказывается въ характерѣ героини, молодой дѣвушки, а такія героини вообще выходятъ очень блѣдны у большинства романистовъ. Патриція — не эманципированная дѣвушка; она не говоритъ ни одного слова ни о правахъ женщины, ни о стремленіяхъ ея въ послѣдніе годы: она просто по инстинкту своей здоровой натуры отстаиваетъ себѣ право независимо думать и поступать но совѣсти. Въ поступкѣ ея, когда она молчитъ при несправедливомъ обвиненіи и не выдаетъ настоящую преступницу, которая подвела ее, потому что дала слово молчать — донъ-кихотство, но оно естественно въ ранней молодости; нужно много тонкости кисти, большое умѣнье владѣть красками, чтобы создать такой живой образъ, какъ Патриція Кэмбаль. Типы въ родѣ проходимца мистера Гэмли, промотавшихся аристократовъ roués какъ Лоу отецъ и сынъ, несравненно легче схватываются; рѣзкія попадающіяся въ глаза черты производятъ всегда болѣе сильное впечатлѣніе и возбуждаютъ скорѣе интересъ. Автору насчетъ Патриціи Кэмбаль быть можетъ захотятъ сдѣлать одинъ упрекъ: почему, назвавъ ее дѣвушкой типа Іоапны д’Аркъ, онъ не представилъ ея посвятившей всю жизнь свою дѣлу, достойному силъ, которыя это имя заставляетъ предполагать; но авторъ не выдумываетъ жизнь — онъ вѣрный живописецъ ея, и въ Патриціи Кэмбаль Э. Линнъ-Линтонъ представила только зарожденіе такого типа. Большаго она не могла создать, потому что нашъ переходный вѣкъ не даетъ матеріаловъ для созданія болѣе развившагося типа. Можно пожалѣть о томъ, что она для проявленія этихъ силъ и въ зачаточномъ состояніи ихъ выбрала только семью Гэмли, а не заставила свою героиню пробивать себѣ дорогу въ жизни, внося повсюду свой идеалъ, и пригрѣвши ее подъ крылышко добрыхъ друзей тѣмъ лишила читателя возможности имѣть болѣе крупную мѣру силъ ея.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

О эта жизнь!

Невѣжества, борьбы и заблужденіи жизнь!

Гдѣ правды нѣтъ, а блескъ одинъ есть лживый!

I.
Старый домъ.

Никто въ свѣтѣ не говорилъ о красотѣ Барсэндза, потому что очень немногіе знали, какъ прекрасна эта мѣстность и только тѣ, которые жили тамъ, любили ее. Быть можетъ рыбаки желали, чтобы берегъ, защищенный темными скалами, былъ менѣе живописенъ и потому менѣе опасенъ; чтобы мощные утесы и длинныя гряды камней, выбѣгавшія далеко въ море и съуживавшія входъ въ бухту, чуть ли не до ширины нити, если смотрѣть на него съ вершины скалъ, могли бы внезапно превратиться въ тихія, гладкія бухты, окаймленныя низкой ровной полосой земли, гдѣ море походитъ на озеро, гдѣ рыба спокойно идетъ въ сѣти и, разъ попавъ въ нихъ, остается. Еще быть можетъ фермеры столько же восторгались торжественнымъ величіемъ пространнаго и усѣяннаго скалами высокаго берега, съ вѣковыми памятниками гранита, замкомъ, часовней и кружкомъ обращенныхъ въ камень «веселыхъ дѣвушекъ», которыя придавали подернутому пурпуромъ болоту такой своеобразный характеръ, сколько бурями, проносившимися по ихъ полямъ, какъ отрядъ кавалеріи прибивавшими траву и хлѣбъ и уничтожавшими работу цѣлаго мѣсяца. Но рыбаки прощали великолѣпныя разрушенія, которыя наносилъ имъ этотъ изорванный, изрытый пещерами берегъ, за богатые запасы трески и сарделей. Если скалы не приносили ничего, кромѣ вереска, золотаго дрока и скромныхъ цвѣтовъ морскаго берега, за то на нихъ было такъ удобно для рыбаковъ наблюдать за ходомъ рыбы, и рыболовство неводомъ процвѣтало, если земледѣліе знало тяжелыя времена. Рыболовство значило богатство, привольная жизнь для цѣлой общины, когда уловъ былъ хорошъ: и бѣдность, и нищету и даже голоданье, когда рыба не шла.

Кромѣ того, считая только блага, приносимыя морскимъ берегомъ, а это, быть можетъ, самый мудрый родъ счетовъ жизни, дѣти и женщины были здоровы и никакой докторъ не могъ получить и половину содержанія своего въ Барсэндзѣ, что было экономіей для кармана общины; еще были большія полосы общинной земли, населенной кроликами, и жители имѣли право выгонять на нихъ скотъ и рѣзать торфъ, что отчасти вознаграждало ихъ за недостатокъ лѣса и огородовъ.

Это была здоровая, нетронутая мѣстность; тамъ не было крупныхъ фермеровъ, ни джентри, и не было лорда владѣльца замка, ни на лицо, ни въ отсутствіи; а если и былъ, то такой, который не думалъ о своихъ привилегіяхъ владѣльца земли и оставлялъ все общинѣ и природѣ. Въ Барсэндзѣ было безчисленное количество проселковъ и тропинокъ, но не много дорогъ, и ни одной, которую бы можно было назвать порядочной. Замѣчательно малое число изгородей, ворота, на которые невозможно было положиться, и изломанные заборы придавали какой-то безпорядочный видъ раздѣлу полей и фермъ, какъ будто тутъ все принадлежало всѣмъ равно. Въ цѣлой деревнѣ не было задвинуто ни одного засова, не было ни одной запертой на замокъ двери ни днемъ, ни ночью, когда жители оставались беззащитными во время сна, или были на рынкѣ или на проповѣди въ веслеянской часовнѣ.

Народъ въ Барсэндзѣ былъ несомнѣнно бѣденъ, неграмотенъ, грубъ, если хотите: но то былъ простодушный народъ, работящій, гордый и честный до того, что честность его вошла въ пословицу. Однако это не дѣлало его сговорчивымъ въ отношеніи закона ради закона, и тотъ человѣкъ, который захотѣлъ бы лишить жителей Барсэндза того, что они считали своимъ правомъ на бухту и на общинную землю, или принудить ихъ къ порядкамъ, непривычнымъ и несроднымъ для нихъ, былъ бы принужденъ употребить насиліе. То былъ упрямый, сохранившій преданія клановъ народъ; и такъ какъ господа давно оставляли его въ покоѣ, то общественное мнѣніе Барсэндза желало одного, чтобы они и впредь поступали такимъ же образомъ.

То была очень небольшая община; простая рыбацкая деревушка на сѣверномъ Корнуэльскомъ берегу, гдѣ горсть дюжихъ мущинъ ежедневно билась на жизнь и смерть съ моремъ за дневное пропитаніе и откладывала деньги на черный день, когда уловъ былъ особенно удаченъ. Священникъ, бравшій учениковъ на домъ, чтобы увеличить жалкій доходъ свой, жившій за три мили за холмомъ и пріѣзжавшій въ Барсэндзъ черезъ воскресенье отправлять службу передъ пустыми скамьями, потому что здѣсь, какъ и во всемъ Корнуэлѣ, большая часть жителей были веслеянцы; капитанъ Кэмбаль, старый морской офицеръ, жившій со своей племянницей Патриціей въ Гольфастъ-Коттэджѣ у поворота долины, и миссъ Причардъ, которая съ двумя сестрами своими содержала пансіонъ для молодыхъ дѣвицъ — были единственными представителями богатства, знатности и образованія. Остальная часть общины состояла изъ рыбаковъ, скучившихся въ маленькомъ гнѣздѣ хижинъ и коморокъ у подножія скалы при входѣ въ бухту, гдѣ стояли рыбацкіе сараи; изъ береговой стражи, жившей въ блестящихъ черныхъ коттэджахъ, окруженныхъ ослѣпительно бѣлыми стѣнами откосовъ Пент-Гильскаго холма; изъ горсти поденщиковъ, работавшихъ всякую работу на фермахъ, лодкахъ или бухтѣ, и изъ мелкихъ деревенскихъ торговцевъ, которые соединяли подъ этимъ именемъ самыя разнородныя профессіи почтарей, аптекарей, продавали марки, ветчину, свѣчи, лекарства на пенни, сахаръ и т. п.

Въ цѣлой деревнѣ былъ одинъ домъ, имѣвшій, притязаніе на названіе трактира, то былъ трактиръ «Хромая Утка», который содержала нѣкая мистрисъ Джозъ, или какъ ее обыкновенно звали матушку Джозъ, въ рукахъ которой сосредоточивалась вся внутренняя торговля Барсэндза. Оставшись вдовой съ пятью сыновьями, тридцать лѣтъ тому назадъ, она на своемъ вѣку бодро боролась съ жизнью и теперь наслаждалась наградой, состоявшей если не въ беззаботной жизни, то въ житейскомъ опытѣ и власти. Она была силой въ маленькой деревушкѣ и говорили, что у ней было денетъ безъ счета. Она держала «Хромую утку» и держала ее хорошо; она разъѣзжала на лошадяхъ, бѣгала и самолично правила омнибусомъ, который отправлялся два раза въ недѣлю лѣтомъ въ городъ. То былъ Пенрозъ, лежавшій за цѣлыя пятнадцать миль; дорога шла по дикой и пустынной мѣстности; рынокъ былъ не особенно важенъ, но не было другого и барсэндцы думали, что это дѣло непоправимое.

Пятеро сыновей, оставшіеся на плечахъ матушки Джозъ, тридцать лѣтъ тому назадъ, теперь были частями искуснаго механизма ея жизни; но матушка Джозъ, сверхъ того, заботилась о томъ, чтобы они были и хорошо оплачивающими частями. Ни одинъ изъ нихъ не былъ самъ себѣ господиномъ, не былъ женатъ и не жилъ своимъ домомъ. Двое работали на фермѣ и получали жалованье поденщика, не болѣе; одинъ помогалъ дома, варилъ пиво, велъ счеты и держалъ языкъ за зубами, когда было нужно; одинъ ѣздилъ съ омнибусомъ и смотрѣлъ за лошадьми; а послѣдній былъ чѣмъ-то въ родѣ общаго агента дома въ Пенрозѣ, продавалъ избытокъ производства дома, записывалъ путешественниковъ и товары, отсылаемые съ барсэндзкой каретой, какъ звали старый кузовъ, оснащенный на подобіе омнибуса. Это была очень сильная комбинація и матушка Джозъ, крѣпкая женщина шестидесяти трехъ лѣтъ, пяти футовъ и восьми дюймовъ роста въ однихъ чулкахъ, столь же щедрая пускать въ ходъ кулаки, какъ была, скупа раскошеливаться, пользовалась большимъ почетомъ въ мѣстечкѣ, нежели духовенство и сама королева.

Лѣтомъ, маленькая деревня оживлялась невзыскательными пріѣзжими, которые могли выносить первобытный образъ жизни ея и находили болѣе удовольствія въ живописной мѣстности, нежели въ хорошемъ обѣдѣ. Иногда общество фэшёнебельныхъ лондонскихъ туристовъ, какъ стая павлиновъ, усѣвшихся на насѣетъ простой домашней птицы, останавливалось у матушки Джозъ. Но эти господа рѣдко оставались долго. Барсэндзскіе съѣстные припасы, когда выходилъ запасъ мяса, когда рыбы нельзя было получить за бурнымъ временемъ, а овощи и зелень были недоступны, хлѣбъ же становился твердъ, какъ камень, не доставляли особенно заманчивой пищи для господъ, привыкшихъ къ изобилію и утонченности стола метрополіи. Купанье въ открытомъ морѣ, гдѣ туалетной комнатой были острыя скалы, почернѣвшія отъ налипшихъ на нихъ раковинъ, усѣянныя морскими анемонами, сіявшими какъ рубины и изумруды на солнцѣ, если только купальщики не предпочитали пробѣжать сто ярдовъ по неровнымъ камнямъ, чтобы пріютитьсяивъ пещерѣ, выстланной Asplénium marinum, или причудливой листвой дѣвичьяго волоса, и необходимость однимъ бороться съ длинными катившимися рядами зеленыхъ атлантическихъ волнъ, — все это было ужасно и неприлично для джентльменовъ и леди, которые сносятъ и бальные наряды лондонскаго сезона и опасности давки и ѣзды по улицамъ Лондона. Фэшіонебельные господа пріѣзжали, на другой день осматривались, и уѣзжали на третій, голодные, усталые, сонные, не находя возможности усладить свою жизнь удобствами, какія могла доставить имъ «Хромая утка». Въ странно одѣтыхъ артистахъ и женщинахъ, въ уродливыхъ шляпахъ съ широкими полями, было болѣе стойкости; можно было видѣть, какъ они старались уловить формы этихъ суровыхъ гранитныхъ утесовъ, косматыхъ отъ блѣдно-зеленаго моха, какъ они старались передать жизнь, движеніе и чистоту волнообразныхъ линій жидкаго аквамарина, которыя неслись съ такой гордой силой и блескомъ красокъ, чтобы разбиться о камни съ еще большимъ величіемъ и красотой. Иногда серьезная пожилая женщина съ молодой спутницей пріѣзжала на нѣсколько недѣль и проводила все время собирая цвѣты въ поляхъ и морскіе анемоны. Рыбаки удивлялись, на что ей нужны были травы и всякая «тварь», которая дюжинами ползала въ горшкахъ, гдѣ они держали краббовъ и считалась негодной ни на что, ни для людей, ни для боговъ, потому что не годилась ни на пищу, ни на приманку; но когда рыбаки говорили: «Господи, вотъ-то смѣшное дурачество лондонцевъ», то они считали это объясненіе вполнѣ достаточнымъ и забывали этотъ предметъ, какъ нестоющій дальнѣйшаго вниманія.

Барсэндзъ не разсчитывалъ на этихъ случайныхъ гостей и перебивался, какъ могъ, своими постоянными жителями, которые были очень немногочисленны. Пансіонъ для дѣвицъ, содержимый миссъ Причардъ, насчитывалъ восемь пансіонерокъ, дочерей зажиточныхъ купцовъ Пенроза. Жившія въ немъ гувернантки были двѣ младшія миссъ Причардъ, получившія спеціальное образованіе для этой цѣли; одна изъ нихъ прожила шесть мѣсяцевъ въ Парижѣ, а другая столько же времени въ Германіи, вслѣдствіе чего обѣ считались чуть ли не уроженками той или другой страны. Къ этимъ восьми полнымъ пансіонеркамъ слѣдовало прибавить еще одну приходящую, которая тоже жила у источника Причардской науки: то была Патриція Кэмбаль, племянница стараго капитана съ деревянной ногой, о которомъ мы уже упоминали; ученица, которая, какъ говорили всѣ три учащія леди, была въ высшей степени неудовлетворительна, и не приносила чести никому. Въ прошломъ году Патриціи минуло семнадцать лѣтъ и воспитаніе ея было признано оконченнымъ, а именно: отрывочное ученье, которое носило это названіе, впродолженіе двѣнадцати лѣтъ, было уже исчерпано до дна, и не было уже болѣе надобности учиться для дѣвушки, которая не знала рѣшительно ничего изъ того, что другихъ дѣвушекъ учатъ цѣнить, какъ самое драгоцѣнное знаніе, какое только можетъ пріобрѣсти женщина.

Но это была вина капитана, а не трехъ леди. Онъ не любилъ старыхъ дѣвъ, какъ онъ звалъ ихъ, иногда разнообразя это названіе другимъ: старыя кошки, и онѣ не любили его. Онѣ воображали, что онъ долженъ былъ жениться на миссъ Матильдѣ пятнадцать лѣтъ тому назадъ, и что не женившись онъ поступилъ безчестно, а онъ не хотѣлъ имѣть никакого дѣла съ ними, и всего менѣе съ миссъ Матильдой. Между обоими домами кипѣла война, и было великимъ доказательствомъ великодушія со стороны капитана, что онъ послалъ Патрицію извлекать пользу изъ мозговъ своихъ враговъ и этимъ далъ лишнія деньги въ карманы ихъ.

Слѣдуетъ сознаться, что система его воспитанія была труднымъ испытаніемъ. Онъ училъ ее говорить правду, честно держать слово, ненавидѣть подозрѣніе, жертвовать собой, когда это было нужно, жертвовать весело и безъ сожалѣній. Девизомъ нравственнаго воспитанія его было: на чистоту! За то умственное воспитаніе все состояло изъ заплатъ, и ученица его училась какъ онъ самъ когда-то учился. Онъ училъ ее географіи береговой линіи, астрономіи и навигаціи. Она знала названіе, и назначеніе каждой снасти и паруса на модели стараго корабля его «Гольдфаста», которую онъ поставилъ на лужайкѣ, флаги всѣхъ націй и значеніе всѣхъ корабельныхъ сигналовъ; она могла распознать разницу очертаній военнаго корабля и купеческаго, и питала самое серьезное презрѣніе къ броненоснымъ судамъ и къ пару. Но она не умѣла ни дѣлать работъ изъ лоскутьевъ, ни вязать крючкомъ, а миссъ Причардъ поставили оба эти искуства въ первомъ ряду въ своей программѣ необходимыхъ талантовъ для женщины. Сверхъ того, она умѣла кататься на конькахъ съ быстротой птицы, влѣзать на деревья, какъ бѣлка: но больше всего въ мірѣ она любила мчаться въ галопъ по болотамъ, и кататься на лодкѣ въ свѣжій вѣтерокъ, когда «Сирена» была въ исправности.

Миссъ Причардъ говорили, что она погибнетъ, если такого рода поведеніе будетъ продолжаться. Когда онѣ видѣли, какъ она носилась по полямъ, причемъ соломенная шляпа ея съ размахивавшимися полями болталась у ней за спиной, а длинные каштановые волосы развѣвались какъ грива, онѣ говорили, что капитанъ — упрямый старикъ, если позволяетъ ей такъ вести себя; это было позоромъ и онъ доживетъ до того, что раскается въ этомъ. Онѣ говорили это такъ часто, что эхо словъ дошло до капитана и онъ началъ сомнѣваться въ мудрости своей системы. Тогдъ онъ посылалъ Пэтъ, какъ онъ звалъ ее, «отстоять другую вахту»; онъ приступалъ къ дѣлу съ строжайшими намѣреніями, держалъ ее дома четыре дня изъ шести, въ честномъ убѣжденіи, что это все-таки лучшее, что можно придумать, и и что его собственные уроки вмѣстѣ съ прогулками на свѣжемъ порскомъ воздухѣ ведутъ болѣе къ цѣли, нежели все, чему она можетъ выучиться въ «кошачьемъ домѣ», какъ онъ неуважительно звалъ пансіонъ.

Потомъ имъ снова овладѣвало сомнѣніе, когда миссъ Причардъ опять говорила что нибудь рѣзкое, — а онъ зналъ все, что онѣ говорили. Но когда онъ смотрѣлъ на Пэтъ и видѣлъ, какъ она выросла подъ его надзоромъ, съ этимъ избыткомъ жизни, въ такой силѣ дѣвическаго здоровья и красоты, выше которыхъ онъ ничего не видалъ, даже въ южномъ океанѣ, гдѣ онъ оставилъ романъ своей юности, который и теперь порой носился въ его воспоминаніяхъ, то онъ подавлялъ свои сомнѣнія, закрывалъ глаза на все, кромѣ факта, что Пэтъ была совершенствомъ но здоровью, характеру и правиламъ, и что въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ, она не дала ему ни одного тревожнаго дня. Но онъ не могъ не сознавать, что въ восемнадцать лѣтъ Пэтъ нужно было другое общество, кромѣ стараго моряка, хотя онъ и могъ разсказывать ей о войнѣ съ китайцами, въ которой потерялъ ногу.

Теперь вопросъ состоялъ въ томъ: что нужно Пэтъ и какъ доставить ей это нужное, когда онъ откроетъ его? Средства его были очень ограничены, и знаніе свѣта — подъ стать его средствамъ; но все равно онъ долженъ сдѣлать что нибудь. Онъ глубоко принялъ вопросъ этотъ къ сердцу и терзалъ свой мозгъ день и ночь, чтобы узнать, что нужно Патриціи для усовершенствованія ея воспитанія. «Кошки» болѣе не годились ни на что, а разъ убѣдившись въ чемъ нибудь, онъ уже высказывалъ свое убѣжденіе твердо, чѣмъ бы ни пришлось поплатиться за то.

Между тѣмъ Патриція жила беззаботно какъ птица въ рощѣ, не сознавая, что въ жизни ея было какое-то лишеніе, не зная страданій, не предчувствуя печали. Молодость, здоровье, совѣсть, чистая какъ небо, и любовь жаркая, какъ солнце — вотъ что было содержаніемъ ея счастливыхъ дней; она не знала зла и не боялась его. Долгъ ея былъ ясенъ, передъ нею не было неизвѣстныхъ путей. Никогда никакая ложь не переходила черезъ уста ея ни тѣни хитрости, ни одна женская уловка не пятнала чистоты ея. Прямая и свободная, честная и любящая, она была счастлива; море и скалы, цвѣты и птицы были товарищами ея игръ, Гордонъ былъ ея другомъ, дядя — отцомъ. Чего же ей было еще нужно? Еслибы ее спросили о томъ, она отвѣтила бы: ничего.

II.
Подъ лучами солнца.

Капитанъ сидѣлъ подъ навѣсомъ крыльца своего коттэджа, выходившаго на море. Вѣтеръ поднималъ его сѣдые вьющіеся кудри, обрамлявшіе обвѣянное непогодами лицо, и раздувалъ складки союзнаго флага, висѣвшаго на флагштокѣ передъ домомъ. Золотистые листья осеннихъ деревьевъ шелестили подъ лучами солнца; нѣсколько геройскихъ пчелъ высасывали сокъ изъ послѣднихъ цвѣтовъ; птицы пѣли, какъ будто весна снова вернулась. Стоялъ теплый октябрьскій день, свѣтлое прощанье золотистой осени: онъ былъ въ полной гармоніи съ свѣтлымъ настроеніемъ семидесятилѣтняго старика, сидѣвшаго подъ навѣсомъ и думавшаго: какъ хороша жизнь.

Если бы онъ только могъ знать, что нужно для Патриціи! Когда онъ рѣшитъ эту задачу, у него не будетъ никакой заботы. А милое дитя, да благословитъ ее Богъ, даже не понимало, какой крестъ онъ несъ въ эту минуту. Въ жизни, такъ бѣдной событіями, какъ его, и при характерѣ, склонномъ скорѣе преувеличивать, чѣмъ уменьшать, каждый вопросъ принималъ громадные размѣры. И вотъ одну изъ минутъ, когда онъ пробѣгалъ разстилавшійся горизонтъ съ помощью своей зрительной трубы, и потиралъ щетинистый подбородокъ, какъ будто совѣтъ могъ притаиться подъ корнями его бороды — его осѣнила мысль: Патриціи нужна леди компаньонка. Да, это именно нужно. Она научитъ ее женской граціи, которой онъ не могъ научить; она дастъ послѣднюю шлифовку этому драгоцѣнному камню!

Онъ услышалъ надъ головой свѣжій голосъ Патриціи.

— Гей, милая Пэтъ, сюда! закричалъ онъ.

— Да, дядя! и голова Патриціи появилась въ окнѣ, обвитомъ, какъ рамой, пурпуровыми листьями виргинскаго ползучаго растенія. Это была картина Іорданса, только лучше написанная.

— Сойди сюда, мнѣ надо говорить съ тобой. Патриція, бросивъ работу на полъ, сбѣжала, шагая черезъ двѣ ступеньки и очутилась на крыльцѣ, промчавшись прыжками по передней.

— Да, дядя! прозвучалъ ея ясный голосъ, болѣе громкій, чѣмъ другіе дѣвичьи голоса, потому что капитанъ былъ немного глухъ. — Что вамъ угодно?

— А хочу поговорить съ тобой, моя милая, сказалъ серьезно капитанъ Кэмбаль.

Она съ удивленіемъ взглянула на него, изумленная торжественностью его тона, и сѣла на скамью противъ него, превратившись въ олицетворенное вниманіе. Онъ съ любовью остановилъ на ней свой взглядъ; онъ всего болѣе любилъ въ ней эту готовность повиноваться, прямо, радостно, безъ затаенной неохоты. Чтобы она ни дѣлала, она все бросала по его знаку, всегда съ тою же свѣтлой улыбкой на губахъ, тѣмъ же открытымъ взглядомъ темно сѣрыхъ глазъ и выраженіемъ почти солдатскаго повиновенія во всей ея стройной и гибкой фигурѣ. И тѣломъ, и сердцемъ и мозгомъ она была живымъ существомъ; и даже въ молчаніи ея было болѣе жизни, нежели въ словахъ другихъ дѣвушекъ.

— Патриція, сказалъ капитанъ Кэмбаль: — я нашелъ наконецъ!

— Да, дядя, отвѣтила она въ третій разъ: — что вы нашли?

— То что тебѣ нужно.

— О! мнѣ ничего не нужно! И на лицѣ ея выразилось милое недоумѣніе.

— Да, отвѣчалъ онъ положительно.

— Хорошо, улыбнулась она: — если вы говорите, то такъ должно быть. Но что же такое?

— Леди компаньонку.

— Леди, что?

— Леди компаньонку, повторилъ капитанъ, думая: неужели Патриція теперь въ первый разъ въ жизни окажется гадкой и заупрямится?

— Что могло вложить вамъ эту мысль въ голову? спросила Патриція въ изумленіи: — на что мнѣ леди компаньонка? Она будетъ намъ страшно мѣшать, вамъ столько же, какъ и мнѣ.

— Что касается до меня, отвѣчалъ онъ съ покорностью судьбѣ: — то я перенесу все, что нужно для твоего добра.

Въ этихъ словахъ не было притворства. Онъ зналъ, что компаньонка будетъ страшно мѣшать ему, но онъ готовъ былъ нести этотъ крестъ такъ же бодро, какъ несъ свои сомнѣнія до этой минуты.

— Но къ чему же компаньонка? повторила Патриція. — Я увѣрена мы лучше проживемъ безъ нея. Представьте, что между нами будетъ постоянно чужой. Это ужасно. Дядя, что могло вложить вамъ въ голову эту смѣшную мысль?

— Провидѣніе, отвѣчалъ торжественно капитанъ, но Патриція даже не улыбнулась.

— Хорошо, отвѣчала она послѣ недолгаго молчанія: — если вы думаете, что леди компаньонка нужна мнѣ, мы отыщемъ ее; но я надѣюсь, вы все расчитали. Домъ малъ; въ запасной спальной нѣтъ мебели; намъ нужно купить чашекъ съ блюдечками и припасти кухонной посуды, а обѣденная посуда на половину перебита. И конца не будетъ, если считать все, что надо: а леди компаньонка очень дорога, и все должно быть для нея въ исправности, какъ на кораблѣ. Но вы должны знать лучше моего, милый дядя, и будьте увѣрены, я скажу: да на все, что вы хотите, повторила она весело, положивъ свою руку въ его руку.

— Да благословитъ тебя Богъ, отвѣчалъ горячо капитанъ. — Я посмотрю въ свою расходную книжку и подумаю.

— А я пойду чинить платье.

Шитье было для нея самымъ отрезвляющимъ занятіемъ, располагавшимъ къ серьезнымъ мыслямъ.

— Хорошо. Но, Пэтъ, мнѣ не нравится, что ты находишь, что у насъ дома недостаетъ многихъ вещей. Моя дѣвочка должна жить такъ же хорошо, какъ бы и при леди компаньонкѣ. Эге, какъ же это мы такъ спустили все по теченію!

— Вамъ болѣе ничего не нужно, милый дядя?

— Нѣтъ, отвѣчалъ капитанъ, слѣдя съ трубой за плывущимъ кораблемъ. — Славный прусскій корабль, Пэтъ, вскричалъ онъ: — надѣлаетъ онъ хлопотъ этимъ бѣднымъ мусье, когда встрѣтится съ ними. Плохіе моряки эти мусье. Господи, что за славный корабль!

Патриція поцаловала его въ лысое темя и ушла чинить платье; но ліъ сердцѣ ея уже порвалась одна струна. Дядя позвалъ ее въ другой разъ. Онъ стоялъ на усыпанной пескомъ дорожкѣ, откуда могъ видѣть ея наклоненную надъ шитьемъ голову.

— Я нашелъ, моя дѣвочка, сказалъ онъ веселымъ голосомъ.

— Да, дядя, отвѣчала она, поднявъ голову, и сіяющее лицо ея слегка покраснѣло.

— Я напишу твоей тетѣ Гэмли и спрошу ея совѣта. Патриція отвѣчала: — пишите, милый дядя, вы знаете, что лучше.

— Я зналъ, что ты такъ скажешь! вскричалъ торжествующимъ тономъ капитанъ. — Благослови Богъ твое чистое сердце. Я читаю въ немъ, какъ въ книгѣ. Все таже дисциплина, какъ на кораблѣ; тоже повиновеніе безъ ропота старому дядѣ. Если бы ты знала, какъ мы старики цѣнимъ повиновеніе.

— Я была бы неблагодарна, еслибы не повиновалась, отвѣчала просто Патриція.

— Я напишу тетѣ Гэмли, сказалъ капитанъ. — Она лучше моего пойметъ, что нужно дѣлать.

Тетя Гэмли была единственнымъ и постояннымъ предметомъ страха Патриціи: она была единственной сестрой ея дяди и умершаго отца; но съ самаго дня замужества ея съ Джэбезомъ Гэмли, богатымъ пивоваромъ Мильтоуна и владѣльцемъ Эбби Хольмза, она имѣла очень мало сношеній съ капитаномъ. Оба брата были для нея, каждый въ своемъ родѣ, очень предосудительными людьми. Одинъ былъ длинноволосымъ артистомъ, который отказался поступить въ священники на основаніи сомнѣній совѣсти, которыя она звала безсовѣстными; другой былъ морякомъ самыхъ демократическихъ привычекъ, не имѣвшій никакихъ манеръ и потерявшій надежду на повышеніе. Если бы еще Реджинальдъ, отецъ Патриціи, имѣлъ успѣхъ въ своей сомнительной карьерѣ и занялся портретами королевской фамиліи и аристократіи, вмѣсто того, чтобы быть жалкимъ мечтателемъ, который тратилъ свое время на разныя идеи — въ самомъ дѣлѣ! какъ будто можно было жить идеями! — или если бы капитанъ Робертъ не былъ раненъ и дослужился бы до адмирала, какъ отецъ его, то она не особенно возставала бы противъ этихъ идей; но неудачный живописецъ и отставной капитанъ — оба были сосуды, если не скудельные, то изъ очень неопредѣленнаго сорта глины, и она могла касаться ихъ только очень издалека.

Когда Реджинальдъ умеръ, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, она предложила взять маленькую бѣдную дѣвочку въ свой бездѣтный домъ и воспитать ее въ привычкахъ леди и со всею утонченною женственностью. Она бы исполнила свой долгъ въ отношеніи сироты и любила бы ее тѣмъ болѣе, чѣмъ полнѣе была бы зависимость дѣвочки отъ нея; но капитанъ вызвался взять ребенка, и тётя Гэмли не простила ему этого. Этотъ планъ обманулъ ея ожиданія и разогорчилъ ее. Мужчины, и самые лучшіе, были, по мнѣнію ея, существами, на которыхъ нельзя положиться. Въ отношеніи мужа она въ теоріи исповѣдывала ученіе повиновенія жены, какъ дѣлаютъ часто женщины, когда жезлъ, которымъ онѣ владѣютъ, сдѣланъ изъ остраго желѣза. Но за исключеніемъ теоретической верховности, за исключеніемъ обязанности брать на себя всю тяжелую работу жизни, чтобы женщины могли жить въ свое удовольствіе и наслаждаться богатствомъ, чтобы ихъ не затолкали въ толпѣ, сдавая багажъ и покупая билеты на станціяхъ желѣзныхъ дорогъ, она не видѣла, какую пользу могли приносить мужчины. Когда же дѣло дошло до стараго капитана съ деревянной ногой и половинной пенсіей, который захотѣлъ взять на свое попеченіе шестилѣтнюю дѣвочку, когда въ домѣ не было леди, которая бы могла смотрѣть за тѣмъ, чтобы волосы ея были всегда причесаны и ботинки завязаны, то это возмутило ее болѣе всего.

Отказъ отдать ей Патрицію не только разсорилъ ее съ братомъ, но внушилъ отвращеніе и къ самой дѣвочкѣ. Хотя она не видала ее ни разу, но была убѣждена, что дѣвочка выросла очень непріятной, и не хотѣла, чтобы Дора Дрёммондъ, мололодая кузина мужа ея, которую она взяла вмѣсто дочери, когда ей отказали дать Патрицію, имѣла такую сомнительную подругу.

— Она должна быть ужасна, повторяла она, когда разсуждала на семейномъ конклавѣ о своей незнакомой племянницѣ, и мистеръ Гэмли и Дора, оба эхомъ отвѣчали: «она должна быть ужасна».

Никто не хотѣлъ, чтобы мистрисъ Гэмли приняла участіе въ своей племянницѣ. Для мистера Гэмли усыновленіе его кузины было предметомъ безконечной гордости и самоуслажденія. И какой кузины! — она родилась быть королевой, думалъ онъ. А милая Дора, хотя и не была повидимому завистлива, но желала сохранить свое мѣсто и не хотѣла имѣть соперницы.

Страхъ Патриціи, когда дядя сказалъ: я напишу тётѣ Гэмли, не былъ неоснователенъ. Она знала, что какой бы совѣтъ онъ ни получилъ, это будетъ жесткій и неутѣшительный совѣтъ, какъ скоро дѣло касалось ея, а кто знаетъ: можетъ быть, дядя приметъ его. У дяди были по временамъ свои капризы, и когда онъ въ такія минуты забиралъ себѣ въ голову сдѣлать что-нибудь, то онъ дѣлалъ это, хоть бы то и принесло прямой вредъ ему самому.

III.
Сирена.

Эта сцена была первымъ пробужденіемъ сознанія жизни для Патриціи; въ первый разъ передъ нею приподнялась завѣса будущаго. Она была всегда любимицей дяди Роберта, она стала дочерью его съ того самаго дня, какъ онъ поцаловалъ ее и ея куклу, которую она держала въ рукахъ, и сказалъ хриплымъ голосомъ, что теперь она его дочь, и должна быть доброй дѣвочкой и не дѣлать ничего изподтишка. Съ этого дня она росла счастливой. Жизнь у дяди Роберта была именно тѣмъ родомъ жизни, который былъ всего болѣе сроденъ природѣ ея Она не была ни мечтательницей, ни казуисткой; принимала жизнь, какъ она давалась ей, не стараясь проникнуть до корня вещей, не спрашивая о вѣчныхъ причинахъ. Она хотѣла знать, поступаетъ ли она честно, а не понимать, въ чемъ состоитъ правда жизни и какъ часто она переходитъ въ ложь. Образованіе ея было невелико, но она и не жалѣла о большемъ, умъ ея спалъ. Она не особенно любила чтеніе, кромѣ исторіи, потому что тамъ говорилось о дѣйствительности и вслѣдствіе этого она имѣла для нея обаяніе истины. Дядя заставлялъ ее читать только библію и Шекспира, котораго онъ самъ для себя баудлеризовалъ^[1] толстымъ перомъ и очень густыми чернилами. Кромѣ того, она знала очень многое по естественной исторіи, а то, что она знала о дѣйствительной жизни, — было почерпнуто не изъ теорій, а изъ драмъ деревенской жизни, разыгрываемыхъ передъ глазами ея.

До этого дня, она не знала ни печали, ни раздумья. Но, не смотря на всю полноту настоящаго счастья, будущность ея была невѣрна. По смерти дяди, она, какъ племянница, не могла ожидать ничего. Еслибы что-нибудь случилось, что можетъ сдѣлать она, чтобы заработывать хлѣбъ? Ничего, если физическая сила ея не пригодится на что-нибудь. Женщины нужны за искусные пальцы, не за мускулы; за умные головы, не за сильныя руки. Эта мысль поразила ее, какъ ударъ. Она вздохнула, увидѣвъ свое положеніе; она почувствовала себя почти уничтоженной своимъ невѣжествомъ, своей зависимостью. Работа выпала у ней изъ рукъ. Свѣтлый міръ дѣтской беззаботности; согрѣтый одною любовью, былъ разрушенъ. Ей мало теперь одной любви. Ей нужна самостоятельность, ей нужно образованіе, ей нужны средства добывать хлѣбъ. Вотъ почему дядя ея говорилъ о компаньонкѣ. Онъ думалъ о томъ, что станется съ его милой Нэтъ, когда его не будетъ на свѣтѣ. А она была такъ неблагодарна, что роптала на то. И передъ нею внезапно, какъ страшная картина, пронеслась смерть дяди. Съ крикомъ испуга, она закрыла руками лино и заплакала.

Но она скоро отерла слезы. Слезы не были для нея наслажденіемъ, какъ для многихъ молодыхъ дѣвушекъ.

«Слезы не принесутъ пользы, подумала она. — Лучше не огорчать дядю и не спорить объ этой леди-компаньонкѣ, чѣмъ плакать о его смерти, которая будетъ, когда я буду старухой. Еслибы только леди-компаньонка не походила на миссъ Причардъ, у которой всегда такой видъ, какъ будто она поѣла кислаго крыжовника. Все равно, я постараюсь полюбить ее, даже если тетя Гэмли выберетъ ее».

Она откинула волосы, выпрямилась и стала прежней бодрой, веселой Патриціей. Въ саду послышались быстрые, твердые мужскіе шаги и въ тотъ же мигъ, голова Патриціи появилась въ рамкѣ пурпуровыхъ листьевъ, освѣщенная, какъ ореоломъ, лучами солнца, и она изъ окна смѣялась молодому человѣку, въ матроской шляпѣ и курткѣ, остановившемуся подъ окномъ.

— Гордонъ, я думала, что вы убѣжите, не простившись.

А Гордонъ Фриръ, смѣясь, отвѣчалъ съ легкимъ ирландскимъ акцентомъ:

— Неужели вы такъ дурно думаете обо мнѣ, Патриція?

— Это было бы не похоже на васъ, но люди иногда дѣлаютъ странныя вещи.

— Ну, ужь я-то никогда не сдѣлаю такой странной вещи.

Капитанъ вышелъ на крыльцо.

— Галло! Гордонъ; гдѣ вы пропадали все время?

— Я только что спрашиваю объ этомъ, сказала Патриція. Она спрашивала не словами, но мыслями.

— Въ Лондонѣ, сэръ. По очень неинтересному семейному дѣлу. Я теперь совершеннолѣтній, и конца не было бумагамъ, совѣтамъ адвокатовъ, и вознагражденіямъ.

— Адвокаты — акулы, сказалъ капитанъ Кэмбаль.

У капитана были крѣпко засѣвшія предубѣжденія.

— Можетъ быть, отвѣчалъ нерѣшительно молодой человѣкъ. — Но за то удобно, что есть подъ рукой человѣкъ, который знаетъ все въ такомъ дѣлѣ, гдѣ самъ ничего не знаешь. Флетчеръ старинный повѣренный нашего семейства.

— Флетчеры уроженцы Мильтоуна, гдѣ я выросъ и былъ воспитанъ. Я радъ, что вы у нихъ въ рукахъ. Въ Мильтоунѣ живетъ Катерина Флетчеръ… И онъ какъ-то странно взглянулъ на Патрицію. — Она была въ молодости красавица. Весь Мильтоунъ сходилъ по ней съ ума. Братъ ея Генри тоже живетъ въ Мильтоунѣ. Онъ былъ докторомъ, но оставилъ эту профессію. Онъ славный человѣкъ.

— И мистеръ Флетчеръ, въ Лондонѣ, тоже отличный человѣкъ. И какъ уменъ! Онъ такъ математически доказывалъ мнѣ все, что мнѣ казалось, будто онъ предсказываетъ мнѣ будущее. Онъ заставилъ меня чувствовать себя такимъ дуракомъ, какъ никогда.

— Эге, значить онъ знаетъ свою азбуку, пошутилъ капитанъ, и Гордонъ покраснѣлъ какъ молодая дѣвушка.

— Да, продолжалъ онъ: — то, что казалось мнѣ яснымъ, какъ дважды два, послѣ объясненій его приняло такой смыслъ, какой мнѣ не приходилъ въ голову; мои дважды два оказались и пять, и шесть и даже нуль. Я очутился какъ въ чужой землѣ.

— И пусть эта земля всегда останется для васъ чужой, сказалъ капитанъ. — Адвокаты акулы.

— Между адвокатами и моряками антипатія, замѣтила Патриція.

— Акулы земли и акулы моря, отвѣчалъ серьезно капитанъ: — первыя хуже.

— Но эта акула, мистеръ Флетчеръ, честный человѣкъ? спросила она серьезно.

— Да, онъ лучше другихъ. Онъ лучшій адвокатъ, какого можно найти. Онъ не наживется раззореніемъ другихъ.

Патриція повеселѣла. Она рада была, что повѣренный Гордона честный человѣкъ. Она и Гордонъ были друзьями съ дѣтства. Когда Патриція говорила о немъ, что, впрочемъ, случалось очень рѣдко, то считала нужнымъ объяснить дружескія отношенія, въ какихъ они находились: «Мы выросли, какъ братъ и сестра, говорила она». Гордонъ воспитывался у мистера Рэмзея, священника, бравшаго пансіонеровъ, а мать и сестры Гордона въ это время въ Германіи вели неутомимую борьбу между маленькими средствами и большими претензіями. Гордонъ очень рѣдко видѣлся съ семьей. Большой, здоровый мальчикъ, готовившійся быть морякомъ, дикій какъ жеребенокъ, не былъ особенно желаннымъ гостемъ для нервной женщины, тѣснившейся въ небольшой квартирѣ заграницей, съ двумя эффектными дочерьми, которыхъ надо было выдавать замужъ. Вотъ почему капитанъ завладѣлъ Гордономъ и Патриція привыкла видѣть въ немъ брата.

Когда онъ въ первый разъ уѣхалъ на «Британіи», учебномъ кораблѣ, ей показалось, что отъ нея оторвалась часть ея самой. Она была тогда маленькой дѣвочкой, но она не забыла, какъ горько плакала, когда проводила его по Пенрозской дорогѣ и шляпа, которою онъ махалъ, исчезла изъ глазъ. Теперь ее ждала новая разлука. Но она не роптала. Первая разлука принесла такіе плоды, которыми она гордилась. Новая принесетъ еще другіе, лучшіе. Она ни за что не хотѣла, чтобы Гордонъ остался плесневѣть во всю свою молодость въ Барсэндзѣ. Разумѣется было весело мчаться съ нимъ рядомъ по полямъ, на косматомъ, нечесанномъ пони, или плыть въ свѣжій вѣтеръ на «Сиренѣ», но она знала, что жизнь праздности безчестна. Пусть онъ уѣдетъ. Она останется вѣрной ему; она никого не возьметъ въ братья вмѣсто него.

Она любила его, какъ любятъ въ ея лѣта, безъ страха, безъ заглядыванья въ будущее. Въ прошедшемъ не было минуты, когда бы Гордонъ не былъ частью ея жизни. Это былъ фактъ, о которомъ нечего было думать, такой же, какъ и дочерняя любовь ея къ дядѣ. Гордонъ былъ для нея Гордонъ, и когда она сказала это, то она сказала все. И однако она начала замѣчать, что въ послѣднее время въ отношенія ихъ вкралась натянутость; то не была холодность, но смутное сознаніе, что между ними появилось что-то новое, о чемъ они боялись говорить; и оба чувствовали, что теперь они должны быть осторожнѣе въ отношеніяхъ другъ къ другу. Но перемѣна эта была такъ незначительна, что Патриція приняла ее весело, и Гордонъ съ своей стороны изо всѣхъ силъ боролся противъ новаго ощущенія, бросавшаго тѣнь на прежнія свѣтлыя отношенія.

— Когда вы ѣдете? спросилъ капитанъ Кэмбаль.

Гордонъ посмотрѣлъ на Патрицію, Патриція на Гордона.

— Черезъ три дня, отвѣчалъ онъ, смотря на море.

— О Гордонъ! какъ жаль! Намъ такъ недостаетъ васъ, когда вы уѣзжаете. И каждый разъ все хуже, сказала Патриція.

Глаза молодаго человѣка засіяли. — Я радъ, что вы будете скучать по мнѣ, Патриція.

— Вы рады? Это ужасныя слова, и совсѣмъ ужь по ирландски, засмѣялась Патриція.

— Развѣ легче уѣзжать и знать, что ни одна живая душа не пожалѣетъ о васъ ни на мѣдную пуговицу. Пожалуйста, жалѣйте меня, Патриція.

— Да, я буду жалѣть, сказала Патриція, опираясь на плечо дяди. — Жизнь будетъ уже не та безъ васъ. Но то, чему должно быть — то должно быть, со вздохомъ прибавила она.

— Ты изъ него сдѣлаешь бабу, Пэтъ, сказалъ капитанъ, уходя домой.

— Я радъ тому, что вы будете жалѣть, когда меня не будетъ, повторите Гордонъ.

Патриція почувствовала, что блѣднѣетъ, сама не понимая почему, и странная дрожь пробѣжала у нея но тѣлу.

— Сара принесла чайный приборъ, сказала она вдругъ, желая уйти.

— Вы споете мнѣ: Что сдѣлаешь ты, любовь моя? Я хочу слышать эту пѣсню, и когда буду качаться на волнахъ, буду вспоминать о ней и о васъ… и объ этомъ вечерѣ.

Онъ говорилъ, какъ будто нордвестъ дулъ ему прямо въ ротъ.

— Почему же именно этотъ вечеръ?

Но и она, хотя старалась говорить своимъ привычнымъ, искреннимъ голосомъ, говорила какъ будто ей въ горло попала шерсть; до того измѣнился голосъ ея даже для ея собственнаго уха. Она не могла смотрѣть на Гордона, какъ бывало. Глаза ея не могли остановиться на немъ, какъ прежде. Она хотѣла убѣжать и спрятаться куда нибудь, гдѣ бы онъ не могъ сыскать ее. И онъ былъ не тотъ. Смутное, тяжелое чувство встало между ними, но чувство это не было враждой.

— Почему? я не скажу вамъ теперь, Патриція, я скажу когда нибудь, отвѣчалъ Гордонъ, смотря на золотую тесьму шляпы, какъ будто она была никогда не виданная имъ вещь, и понижая голосъ, который дрожалъ.

— Тайна? Я ненавижу тайны! вскричала она, сдѣлавъ внезапное усиліе совладать съ неизвѣданнымъ ощущеніемъ, и, засмѣявшись неестественнымъ смѣхомъ, убѣжала разливать чай.

Она испортила чай, обварилась, что привело ее въ себя. Странное чувство не возвращалось болѣе. Вечеромъ, когда она пропѣла: «Что сдѣлаешь ты, любовь моя?» и Гордонъ спросилъ ее, смотря своими честными голубыми глазами въ ея глаза: — И вы сдѣлали бы тоже самое, Патриція, еслибы тому, кто любилъ васъ, не посчастливилось? она отвѣчала отъ всего сердца: — Да, я бы сдѣлала это, Гордонъ.

— И вы не повѣрите ни одному дурному слову противъ него, не испугаетесь его несчастія? спросилъ онъ.

— Я? Нѣтъ! Ничто въ мірѣ не заставитъ меня отвернуться отъ того, кого бы я любила.

— Я вѣрю вамъ, Патриція, сказалъ Гордонъ и лицо его засвѣтилось чувствомъ болѣе глубокимъ, нежели простое удовольствіе. — Вы самая честная дѣвушка, которая ходитъ по землѣ. И мужчина и женщина могутъ положиться на васъ!

— Гордонъ, что за глупости вы говорите? сказала Патриція, но щеки ея пылали отъ счастія, что онъ считалъ ее такой честной.

Черезъ нѣсколько дней, друзья отправились кататься на лодкѣ. Катанье въ лодкѣ было однимъ изъ главныхъ удовольствій для каждаго жителя, владѣвшаго какой нибудь скорлупой, которая могла плавать; но только одинъ капитанъ держалъ лодку для удовольствія. Онъ всегда бралъ Патрицію съ собой. По идеямъ капитана о женскомъ воспитаніи, оно должно было дѣлать женщинъ столь же храбрыми, какъ и мужчины, геройски равнодушными къ опасностямъ, и находчивыми, чтобы избѣгать ихъ. Мужество и присутствіе духа были качествами, которыя онъ всего болѣе цѣнилъ послѣ правды и честности. Патриція была хорошимъ морякомъ. Она управляла рулемъ, какъ будто была лоцманомъ, и знала каждую отмель, и скалу и теченіе, какъ будто была мѣстнымъ гидрографомъ.

Они отправились въ ясный день; ровный вѣтеръ весело понесъ лодку; она скользила съ волны на волну «какъ леди», такъ сказалъ Гордонъ, и накренивалась подъ вѣтромъ до того, что парусъ ея купался въ водѣ. «Бѣлыя лошади» уже неслись, но это придавало только большее оживленіе катанью; то были не лошади, а пони, сказалъ капитанъ, добрыя, смирныя животныя, посланныя Нептуномъ осмотрѣть міръ и сказать, что тамъ дѣлается. Но видъ, какъ эти пони поднимались и прыгали подъ вѣтромъ, и какъ Сирена то поднималась, то ныряла, когда она встрѣчалась съ ними, заставилъ бы каждаго не моряка вздрогнуть.

Сегодня въ горлѣ Патриціи не было шерсти, и глаза ея не застилалъ туманъ. Сильный зюдвестъ казалось унесъ то смутное, тревожное ощущеніе, которое встало между нею и Гордономъ. Долго потомъ Патриція и Гордонъ вспоминали это катанье. То было послѣднее катанье ихъ втроемъ. Капитанъ командовалъ, Гордонъ исполнялъ всю тяжелую работу, которая не была тяжела, Патриція правила рулемъ, а Сирена неслась по волнамъ. Бѣлый парусъ «Сирены» надувался волнистой линіей, столь же прекрасной, какъ изгибъ лебединой шеи. И какъ красиво раздувалъ вѣтеръ платье дѣвушки, будто волнистое пунцовое облако, и разметывалъ свѣтло-каштановыя косы ея!

Патриція всегда была хороша собой, въ томъ сознались бы и враги ея, еслибы она ихъ имѣла, но сегодня она была хороша, какъ никогда. Даже дядя, который никогда не зналъ болѣзненной сентиментальности, вздыхающей и тающей при видѣ женской красоты, даже и онъ былъ полонъ восхищенія при видѣ этого свѣжаго, молодого созданія, стоявшаго передъ нимъ во всемъ блескѣ счастливой жизни. Гордонъ Фриръ сдѣлалъ украдкой эскизъ въ своей записной книгѣ, чего, впрочемъ, она, занятая огромнымъ бутербродомъ, не замѣтила. Она едва не поймала его, поднимая глаза отъ своего завтрака, чтобы взглянуть на маленькій міръ, заключенный въ этой лодкѣ; но онъ ловко спряталъ книжку во время и Патриція увидѣла только два голубыхъ, плутовски смотрѣвшихъ на нее глаза.

Необъяснимое чувство заставляло ихъ продлить крейсировку, чтобы дольше остаться вмѣстѣ. Бываютъ дни. когда природа имѣетъ для насъ свои откровенія, и мы никогда не забываемъ, какъ мы видѣли ее тогда. Патриціи чудилось, будто вселенная создана только сегодня, будто жизнь и красота ея родились съ этого дня. Въ головѣ Гордона неожиданно промелькнулъ слышанный отъ мистера Рэмзея текстъ о сынахъ человѣческихъ и дочеряхъ Бога, сошедшихъ на землю; а капитанъ перенесся за сорокъ лѣтъ и съ любовью смотрѣлъ то на Сирену, то на Патрицію.

И они плыли, то смѣясь и болтая, то долго молча, подъ обаяніемъ этого дня. «Сирена» неслась по волнамъ, и когда бѣлые пони сильно подхватывали и встряхивали ее, они направляли ее на прямой путь; искусство и наука побѣждали, какъ и во всѣ вѣка, стихіи природы. Стало смеркаться и они повернули къ Барсэндзу.

Съ наступленіемъ вечера мѣнялась погода. Ясное, кое-гдѣ испещренное облачками небо, стало сѣро и тяжело нависло надъ ними. Солнце зашло за тяжелой завѣсой пурпуровыхъ тучъ. Вѣтеръ засвѣжѣлъ и полилъ дождь. Буря шла на нихъ съ приливомъ, и приливъ несся, быстро вздымаясь. Берегъ былъ опасенъ, усѣянъ острыми подводными скалами; при сильныхъ встрѣчныхъ теченіяхъ нужна была опытная рука и ясная погода, чтобы безопасно пристать къ нему. И потому для нашихъ моряковъ было всегда небольшимъ торжествомъ, когда они безопасно приводили «Сирену» въ гавань, и когда еще лишній разъ постоянное пророчество матушки Джозъ, что они непремѣнно утонутъ въ одинъ прекрасный день, оказывалось ложью. Куда же они тогда пойдутъ? заканчивала матушка Джозъ свое пророчество.

Но на этотъ разъ казалось, что пророчество это близко къ исполненію. Наши моряки не замѣчали этого, хотя свѣжѣвшій вѣтеръ заставилъ ихъ взять рифы. Только когда имъ пришлось спустить паруса, они начали тревожно смотрѣть впередъ. Сирена не могла нести даже свои легкіе паруса. Теперь имъ осталось одно, держать къ берегу, лавируя между волнами.

Съ минуты на минуту росла опасность. Вечеръ темнѣлъ и вѣтеръ крѣпчалъ съ каждой четвертью часа. Вѣтеръ повернулъ круто отъ зюдъ-оста къ норд-весту, и, усилившись до шторма, несъ Сирену прямо на берегъ, около котораго приливъ и теченіе сталкивались съ страшной силой. Жаровня, страшная гряда рифовъ, казалась сплошной массой кипѣвшей пѣны; приливъ поднялся до половины и утесы, какъ туманомъ, были скрыты взлетевшими брызгами пѣны. Но пока Сирена, управляемая опытной рукой, слушалась руля, гибель еще не грозила, хотя въ иныя минуты, когда она глубоко зарывалась въ волны, или вскидывалась на хребетъ гигантской волны, можно было подумать, что нѣтъ возможности спастись на такомъ морѣ.

Они плыли къ берегу, и лица ихъ становились все серьёзнѣе, а въ сердцахъ росла тревога; но крѣпкая лодка шла еще бойко впередъ, какъ вдругъ обрушившаяся волна оторвала руль, и Сирена не могла уже направлять свой путь. Она откинулась на бокъ отъ удара волны, но выпрямилась во время и снова поднялась на хребетъ волны, и потомъ, трясясь всѣмъ составомъ, понеслась съ волны на волну, какъ лошадь на скачкахъ несется черезъ изгороди, когда ей дадутъ шпоры и хлыста. Гордонъ пытался приладить весло вмѣсто руля, но волненіе было слишкомъ сильно и, послѣ многихъ попытокъ, они отказались отъ надежды управлять лодкой: имъ осталось только мужество ихъ и надежда. Сирена неслась впередъ подъ голыми мачтами, и вѣтеръ несъ ее, какъ листъ, сорвавшійся съ дерева. Они были безсильны направить галсъ Сирены. До этой минуты человѣкъ и наука были властелинами, теперь властелинами были стихіи, человѣкъ былъ рабомъ и вѣроятной жертвой.

Лодка быстро неслась по теченію и драгоцѣнныя минуты были потеряны. Еслибы они могли только обогнуть Пентгильскій Уголъ, гдѣ остовъ не одного добраго корабля лежалъ, сгнивая на днѣ, то вѣтеръ донесъ бы ихъ прямо въ Барсэндзскую гавань. Жаровня останется назади. Но обогнутъ ли они его? Да, еслибы вѣтеръ отошелъ хоть на полъ-румба; нѣтъ, если онъ будетъ дуть такъ, какъ дуетъ теперь, прямо къ берегу; и нѣтъ, если онъ отойдетъ болѣе, чѣмъ на полъ-румба, потому что они тогда попадутъ на Жаровню. Но вѣтеръ не измѣнялся; онъ несъ ихъ прямо на гибель. Каждая волна несла ихъ ближе, каждая минута приближала ихъ къ смерти. Положеніе ихъ было дурно и они знали это.

Ни слова не было произнесено. Оба мужчины и дѣвушка между ними сидѣли у кормы, держась за бортъ; то была спокойная, мужественная, безмолвная тріада; каждый изъ нихъ равно безстрашно встрѣчалъ смерть, и каждый думалъ о другихъ: «еслибы только ихъ можно было спасти; тогда я могу умереть». Морскія птицы съ крикомъ кружились надъ головами ихъ и мочили свои длинныя крылья въ пѣнѣ; вершины волнъ какъ ножемъ срѣзывались порывомъ вихря и разсыпались полосами и брызгами пѣны. Вѣтеръ вылъ подъ почернѣвшимъ небомъ и рѣзко свистѣлъ между снастями; а громадныя волны съ громомъ обрушивались вслѣдъ за Сиреной и обдавали ее потоками воды. Все быстрѣе и быстрѣе неслась она на отвѣсную стѣну береговыхъ скалъ; казалось, что то было бѣгство отъ смерти, что вѣтеръ и волны гнались за ними. Внезапно во тьмѣ поднялся передъ ними огромный черный утесъ, и брызги плескавшей отъ него воды обдали ихъ слѣпившимъ глаза ливнемъ.

— Держись! скомандовалъ капитанъ.

Вмѣстѣ съ этимъ словомъ страшный толчокъ откинулъ ихъ впередъ, а скрипъ и трескъ сказали имъ, что это такое было.

— Держись крѣпче, дѣвочка! повторилъ капитанъ, обхватывая сильной рукой станъ Патриціи, когда лодка отпрянула назадъ, вся сотрясаясь отъ удара.

Отгадавъ то, что онъ говорилъ, потому что словъ невозможно было разслышать за ревомъ бури, Патриція обняла одной рукой дядю; потомъ она обернулась къ Гордону, улыбнулась печальной, но мужественной и доброй улыбкой, и протянула ему другую руку. Онъ взялъ ее и сжалъ въ обѣихъ своихъ; но онъ не могъ отвѣтить на улыбку ея. Прекрасное молодое лицо его было судорожно сжато и блѣдно; брови сдвинуты, губы крѣпко стиснуты. Онъ, который не зналъ никогда физическаго страха, теперь почти чувствовалъ себя дурно отъ ужаса. Одинъ, — онъ готовъ былъ неустрашимо умереть; но все мужество его исчезало, когда онъ думалъ, что она погибнетъ на глазахъ его, что онъ безсиленъ спасти ее ни силой своей, ни жертвой жизни. Спасенія не было. Самый сильный и искусный пловецъ не выплылъ бы изъ прибоя волнъ, кипѣвшаго подъ Пентгильскимъ Угломъ. На скалѣ не было ни одного выступа, на который бы волны могли выбросить ихъ; да и спасительной лодки, еслибы въ Барсэндзѣ и была спасительная лодка — не было ни малѣйшей возможности спустить.

Время мученій неизвѣстности прошло. Они ждали смерти. Еще разъ Сирена была поднята волнами и брошена, какъ игрушка объ утесъ. Жаль было видѣть, какъ она теперь покорялась своей участи. Пазы ея раскрылись; обшивка была оторвана и разбита въ щепки объ утесъ. Хорошо была сработана Сирена, если могла выдержать и до этихъ поръ. Не смотря на торжественныя мысли о смерти и загробной жизни, капитанъ поймалъ себя въ оцѣнкѣ, съ трогательнымъ умиленіемъ, всѣхъ достоинствъ Сирены, такъ же какъ онъ недавно перечислялъ съ нѣжностью всѣ качества своей Патриціи. Но теперь никакое совершенное издѣліе рукъ человѣческихъ не могло спасти ни Патрицію, ни его съ Гордономъ. Теперь это былъ вопросъ нѣсколькихъ минутъ. Сирена не выдержитъ долѣе пяти минутъ такого напора волнъ.

Пять минутъ — и эти три честныя любящія сердца исчезнутъ, и ни одинъ изъ нихъ не останется оплакивать другихъ! Это еще милость судьбы! Старая жизнь честно кончающаяся, молодая полная надеждъ — міръ будетъ безъ нихъ только бѣднѣе честными душами. Они невольно прижались другъ къ другу. Ни слезъ, ни ропота; только болѣе крѣпкое пожатіе руки, болѣе жаркое объятіе, и нѣжное и спокойное прощанье во взглядѣ. До этой минуты одинъ капитанъ страдалъ, повидимому, болѣе всѣхъ, потому что онъ считалъ себя болѣе виновнымъ. Онъ долженъ бы быть осторожнѣе, ради нея, молодой и прекрасной, и ради этого честнаго, славнаго юноши. Печальный конецъ двухъ жизней, обѣщавшихъ такъ много! Онъ вынесъ болѣе, нежели горечь смерти, думая о нихъ. Теперь все прошло. Теперь на всѣхъ сошло странное спокойствіе. Это было прощанье со всѣмъ, что дорого, покорность судьбѣ и любовь.

И снова Сирена ударилась о скалу и снова отпрянула, и въ эту минуту, когда они ждали новаго удара, когда смерть встала передъ ними, яркая огненная полоса прорѣзала воздухъ, шипѣнье ракеты раздалось надъ головами ихъ и веревка упала въ лодку. Береговая стража, стоявшая на часахъ увидѣла ихъ и то, что грозило имъ гибелью, послужило къ ихъ спасенію. Они были подъ самымъ утесомъ и легко было поднять ихъ, если еще время спасти ихъ.

Гордонъ кинулся на веревку и подалъ ее; Патриція отступила назадъ, толкая дядю впередъ; но старикъ схватилъ ее какъ ребенка на руки и поставилъ впереди. Спорить въ эту минуту, значило погубить всѣхъ; уступить было самой тяжелой жертвой для Патриціи. Она уступила. Она стояла спокойно и помогла Гордону обвязать вокругъ нея веревку; въ нѣсколько секундъ она была обвязана и подали сигналъ поднять ее. Они слѣдили въ мерцающемъ полусвѣтѣ, какъ ее поднимали люди, стоявшіе на верху; она отпихивалась одной рукой отъ острыхъ выступовъ скалы, а другою держалась за веревку, и, не сводя глазъ съ моря, въ которомъ плыли рядомъ со смертью тѣ, кого она любила. Спасеніе ея было шагомъ къ ихъ спасенію.

Потомъ надъ вѣтромъ и шумомъ волнъ пронесся радостный крикъ, когда дѣвушка была безопасно поставлена на землю. Вторая ракета спустилась на спасеніе капитана. И его Гордонъ обвязалъ веревкой и смотрѣлъ потомъ, какъ его поднимали на берегъ. Бѣдный юноша остался одинъ капитаномъ, командой и лоцманомъ развалины Сирены. Теперь онъ былъ сравнительно равнодушенъ. Если Сирена разобьется, прежде чѣмъ его успѣютъ спасти, — онъ зналъ, что она сохраняла только форму лодки, но на самомъ дѣлѣ была не крѣпче игрушечной лодки, сдѣланной изъ бумаги, — то, по крайней мѣрѣ, та, которую онъ любилъ спасена, и капитанъ спасенъ; она не останется безъ опоры.

Поднявъ глаза къ утесу, онъ явственно увидѣлъ лицо Патриціи, наклонившейся съ выси къ нему и ободрявшей его своею любовью! Онъ видѣлъ длинные, темные, мокрые волоса, ниспадавшіе какъ покрывало; онъ видѣлъ взглядъ ея, искренній, любящій, звавшій его; губы, раскрытыя тою же нѣжной улыбкой; ту же нѣмую рѣчь каждой черты лица ея, которую онъ видѣлъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ сегодня, и которая такъ много говорила въ своемъ безмолвіи. Въ тѣ минуты, ему казалось, что это только мечта, или что онъ видѣлъ это во снѣ; но теперь онъ понялъ, что это дѣйствительность, и это придало ему бодрости.

Съ вершины скалы раздался другой заглушенный кликъ, и снова въ третій разъ упала веревка: Гордонъ Фриръ подхватилъ ее и былъ спасенъ. Только-что нога его оторвалась отъ Сирены, мачта упала за бортъ, въ одну секунду лодка исчезла будто волшебствомъ — и только масса расщепленнаго дерева билась въ кипѣвшихъ волнахъ. Это походило на убійство, такъ что когда лодка разбилась въ дребезги, всѣмъ показалось, что погибъ товарищъ дѣтскихъ игръ и другъ.

Гибель миновала; но могъ ли Гордонъ забыть крикъ восторга, съ какимъ Патриція обвила обѣими руками его руку и прижалась къ нему въ минуту самозабвенія; могъ ли забыть звукъ ея голоса, когда она сказала: «Милый Гордонъ, о мой храбрый, милый мальчикъ!» У него едва не сорвалось признаніе; но тутъ стояли два человѣка изъ береговой стражи, а капитанъ Кэмбаль трясъ и ломалъ ему другую руку — и онъ только прижалъ руки ея къ груди и сказалъ голосомъ, дрогнувшимъ невольно: «Вы сами храбрая дѣвушка, Патриція, вы помогли намъ всѣмъ спастись».

— Одна Сирена погибла, другая осталась, сказалъ капитанъ Кэмбаль.

Вдругъ старикъ поблѣднѣлъ и покачнулся. Съ нимъ сдѣлался обморокъ въ первый разъ въ жизни. Его снесли въ сторожку и употребили всѣ средства, какія были подъ рукой, чтобы привести въ чувство. Когда онъ пришелъ, наконецъ, въ себя, то упорно настоялъ на томъ, чтобы идти домой пѣшкомъ. Покачиваясь, и оглядываясь кругомъ нѣсколько растеряннымъ взглядомъ, капитанъ опорожнилъ свой кошелекъ, по обычаю моряковъ, и весело началъ спускаться съ крутого холма. Спускъ былъ крутъ, неровенъ и для деревянной поги капитана труденъ и въ хорошую погоду; теперь дорога была скользка и капитанъ тяжело упалъ раза два.

— Ахъ, я становлюсь старикомъ, Патриція, говорилъ онъ дома, полувесело, полупечально, когда бросился, измученный, на диванъ. — Придется въ будущемъ отказаться отъ такихъ крейсировокъ. Да объ чемъ же я думаю: вѣдь и лодка моя пропала.

— Мы накопимъ денегъ и купимъ другую Сирену, дядя. Въ другой лодкѣ мы давно бы погибли.

— Нѣтъ, намъ придется довольствоваться только одной представительницей этой породы, Пэтъ. Ге, что скажете. Гордонъ?

— И другой намъ не надо, отвѣчалъ Гордонъ, вспыхнувъ и взглянувъ на дѣвушку взглядомъ полнымъ любви.

Старикъ замѣтилъ и краску и взглядъ.

— Дайте мнѣ руку, молодой человѣкъ, сказалъ онъ съ странной нѣжностью: — и помогите идти на верхъ. Ты не будешь ревновать за то, Патриція?

— Я, къ Гордону? И она засмѣялась.

— Хорошо, дѣвочка. Изо всѣхъ злыхъ духовъ, разбивающихъ счастье и достоинство человѣка — ревность самый злой. Не пускай ея въ сердце. Гони ревность и держи вѣрность; и помни, что другъ есть другъ, и, разъ давъ слово, ты должна идти на костеръ, чтобы не нарушить его. Поцалуй меня и прощай.

Патриція поцаловала его и наклонилась надъ нимъ. Онъ взялъ ея руку, положилъ рядомъ съ рукою Гордона, будто мѣряя величину ихъ.

— Славная лапка, сказалъ онъ, улыбаясь, молодому человѣку. — Не то, что безполезный кулачекъ модной леди, но добрая, способная на дѣло женская рука, которая будетъ тянуть веревку и няньчить ребенка, какъ слѣдуетъ. Я думаю, что она будетъ сокровищемъ для того, кто получитъ ее.

— Дядя! остановила она его съ пылающимъ лицомъ, а Гордонъ, сильно и молча, пожалъ ея руку.

— Да, сэръ, и я надѣюсь она достанется тому, кто всего болѣе цѣнитъ ее.

— Прощай, дѣвочка, сказалъ капитанъ улыбаясь довольной и трогательной улыбкой. — Все въ порядкѣ; когда меня не станетъ, онъ будетъ заботиться о тебѣ.

— Прощайте, милый, любимый дядя, вскричала Патриція, обвивая руками шею дяди и горячо цалуя его. Онъ прижалъ ее къ сердцу, горячо и торжественно, какъ никогда еще не прижималъ.

— Гордонъ, поцалуйте ее, вы заслужили сегодня поцалуй, сказалъ капитанъ, стоя между ними и держа ихъ руки. — Поцалуй твоего друга, Пэтъ, который былъ такъ близокъ къ смерти и помогъ спасти всѣхъ насъ.

Дрожа такъ же, какъ и Патриція, Гордонъ тихо привлекъ ее къ себѣ. Слезы выступили на глазахъ Патриціи и медленно тяжелыми каплями покатились по щекамъ; а подъ ними свѣтилась улыбка и краска смущенія, и желаніе, чтобы милый дядя не сказалъ этихъ словъ. Она приблизила лицо, мокрое отъ слезъ, и Гордонъ, съ робостью, равной робости Патриціи, дрожащій, гордый, счастливый, въ смущеніи склонился и поцаловалъ ея губы, съ благоговѣйной нѣжностью и искренней любовью, которая была замѣчена капитаномъ.

— Благодарю за все, что вы сдѣлали, Гордонъ, сказала она просто, и ушла въ свою комнату.

Но въ эту ночь, не смотря на утомленіе, она долго не могла заснуть. День былъ слишкомъ полонъ ощущеніями; она заснула наконецъ далеко за полночь и проснулась очень поздно.

IV.
MORS JANUA.

Патриція вскочила, испуганная, что такъ долго проспала, и заставила дядю ждать завтрака — то было преступленіемъ, которое онъ не легко прощалъ. Не смотря на добрѣйшее сердце, у капитана была твердая рука для дисциплины, и онъ считалъ себя капитаномъ карабля. Испугъ ея былъ напрасенъ, дядя еще не вставалъ. Она приготовила завтракъ съ Сарой, дядя не сошелъ внизъ; онъ, такой пунктуальный, еще не шевелился. Наверху все было тихо.

Она пошла и постучалась; отвѣта не было. Тишина испугала ее. Она начала стучать съ силой страха; все нѣтъ отвѣта. Патриція, затаивъ дыханіе, отворила дверь и вошла.

На кровати лежалъ капитанъ, одѣтый, какъ онъ вчера бросился на кровать. Патриція наклонилась надъ нимъ. Блѣдное лицо его было неподвижно. Спалъ ли онъ? Патриція поцѣловала его: оно было холодно; стеклянные глаза не были закрыты; ротъ былъ открытъ. То была смерть, и Патриція поняла это.

Черезъ десять минутъ въ домѣ толпились барсэндзцы. Докторъ, проходившій мимо, принесъ въ деревню печальную вѣсть, и она облетѣла деревню, какъ птица. То было общественное потрясеніе, и даже дюжіе рыбаки со страхомъ смотрѣли, какъ флагъ у коттэджа висѣлъ на половинѣ флагштока; береговой сторожъ, узнавъ, что храбрый капитанъ, бывшій отцомъ всей деревни, былъ найденъ мертвымъ на постелѣ, тотчасъ прибѣжалъ спустить флагъ, жалѣя о томъ, что такъ внезапно кончилась жизнь, которая была такъ нужна. Участь бѣдной сироты дѣвушки, выросшей посреди нихъ, какъ членъ ихъ семьи, трогала глубоко всѣхъ барсэндзцевъ, и даже глаза многихъ мужчинъ были влажны, и сердца многихъ женщинъ болѣли материнской скорбью, потому что ласковая и славная дѣвушка всегда первая помогада во всякой бѣдѣ, которая стряслась надъ сосѣдями. Но теперь ей самой нужна была рука помощи, болѣе сильная, а такой руки не было въ Барсэндзѣ.

Но жалѣли ли ее или покидали — Патриція не могла знать. Ей было все равно. Она не выходила изъ комнаты дяди, не выпускала его руки. Она не говорила, не шевелилась, но смотрѣла на него растеряннымъ взглядомъ. Разъ всего, когда ей показалось, что докторъ слишкомъ грубо дернулъ его, она обхватила дядю руками, будто защищая его, и сказала: «О, не надо!» Она не могла понять, что дядя ея лежалъ мертвымъ трупомъ. Ей казалось, что все темно кругомъ; все ея тѣло ныло тупою болью, смѣшанной съ какой-то раздражающей зоркостью зрѣнія, которое казалось ей въ эту минуту святотатствомъ. Она поймала себя за счетомъ вытертыхъ пуговицъ его камзола и полосъ сѣрой фланелевой рубашки.

Докторъ говорилъ съ нею, убѣждалъ ее; но хотя она слышала ясно голосъ его, она не понимала словъ. Она удивлялась, объ чемъ онъ можетъ говорить съ нею, и хотѣла, чтобъ онъ замолчалъ; но она терпѣливо слушала его. Доктора встревожилъ этотъ полурастерянный, полуокаменѣвшій взглядъ безъ слезъ. Еслибы она кричала и плакала, дѣлала бы безумныя вещи, онъ былъ бы болѣе доволенъ.

Гордонъ Фриръ, блѣдный, задыхаясь, вбѣжалъ въ комнату, гдѣ Патриція стояла, сторожа мертвеца.

— Патриція, сказалъ онъ, слегка прикоснувшись къ плечу ея.

Голосъ его пробудилъ ея сознаніе. Она быстро обернулась къ нему, протягивая руки:

— О, Гордонъ! вы одни остались у меня. Гордонъ, Гордонъ! посмотрите, онъ умеръ.

И она отвернула голову, залилась слезами и зарыдала.

Докторъ, посмотрѣвъ на нее критическимъ взглядомъ, сказалъ самъ себѣ со вздохомъ облегченія: — теперь она спасена.

— Милая, что могу я сдѣлать для тебя? сказалъ Гордонъ, обнимая ее съ смѣшаннымъ чувствомъ робости, покровительства и любви: — не плачьте такъ, Патриція, это разобьетъ мое сердце.

— Онъ любилъ васъ, Гордонъ, сказала Патриція, смотря въ лицо его.

— А какъ я любилъ его! онъ былъ для меня тѣмъ же, что и для васъ! И онъ провелъ рукою по глазамъ.

— Да, онъ любилъ васъ, повторила Патриція.

— И я люблю васъ, сказалъ онъ твердымъ голосомъ.

— Да, я знаю, отвѣчала она просто. — Вы одинъ теперь у меня.

— И я всегда буду вашимъ, всегда буду частью васъ, милая, если вы возьмете меня; и мы никогда не покинемъ другъ друга, никогда, никогда!

— Никогда, повторила Патриція, и въ голосѣ ея были слезы. — И бѣдные молодые люди устроивали свои любовныя дѣла въ присутствіи доктора и мертваго тѣла. — Но мы не должны думать о себѣ; будемъ думать о немъ, прибавила она въ порывѣ раскаянія и бросилась на колѣни передъ кроватью, взяла холодную руку и благоговѣйно поцаловала ее.

Онъ стоялъ возлѣ нея, и они простояли бы такъ долго, если бы не явилась женщина, за которой послали, одна изъ тѣхъ таинственныхъ женщинъ, появляющихся въ домѣ смерти, оказать послѣднія услуги. Она сдѣлала Гордону знакъ увести Патрицію.

Часы шли. Много разъ въ продолженіе дня приходили миссъ Причардъ и матушка Джозъ; первая, наконецъ, осталась, думая, что для Патриціи теперь нужна санкція присутствія женщины, усердно вязала и разсчитывала вмѣстѣ съ узоромъ вязанья, какъ хорошо, что сестра Матильда не вышла замужъ за капитана; что однако если бы это случилось, Матильда получала бы пенсію, а Патриція бы тогда уѣхала къ роднымъ. Миссъ Причардъ не была злой женщиной; но это была человѣческая слабость; она жила въ маленькомъ мѣстечкѣ и поле, гдѣ ей приходилось выработывать свою жизнь, было очень тѣсно.

— Пора, я долженъ идти, сказалъ Гордонъ.

Онъ былъ блѣденъ, какъ смерть и страшно взволнованъ: но онъ былъ несравненно спокойнѣе Патриціи.

— Который часъ? спросила она, будто пробуждаясь отъ сна.

— Десять, скромно отвѣчала миссъ Причардъ.

— Уходите. Дядя любилъ, чтобы домъ былъ запертъ въ десять часовъ.

— Вы будете писать мнѣ, Патриція? спросилъ онъ, вставая и держа ее за руки. — Вы знаете, что вамъ нельзя жить здѣсь одной.

— Не бойтесь, мистеръ Фриръ, сказала миссъ Причардъ, своимъ мѣрнымъ голосомъ. — Я буду заботиться о ней, пока она не найдетъ лучшихъ покровителей.

Слова были добрыя, но они упали ударомъ на любящихъ. Они забыли всѣ, а съ голосомъ миссъ Причардъ въ ихъ міръ ворвались условныя приличія свѣта, и заботы обыденной жизни, и тревоги будущаго.

— Пойдемъ на верхъ со мною, сказалъ Гордонъ. — Я хочу проститься съ нимъ.

Они пошли и стали на колѣни у тѣла, держась за руки. Оба почувствовали, что ихъ связала святая связь. Потомъ они встали, все держась за руки.

— И вы не забудете меня? спросилъ Гордонъ хриплымъ голосомъ. — И вы не полюбите другого?

— Что это значитъ, милый? Какъ могу я полюбить другого и кого?

— Вы чувствуете, что вы моя обрученная невѣста, Патриція? что вы обѣщали быть моей женой, и въ счастьи и въ горѣ, и въ бѣдности?

— Такъ вы объ этомъ спрашивали въ тотъ вечеръ? спросила Патриція просто. — Я тогда не поняла вполнѣ. Если это такъ, я рада. Да, я буду вашей женой, Гордонъ, и не буду никого любить, кромѣ васъ.

— Я не могъ уйти, не спрося васъ объ этомъ, Патриція.

— Было бы жестоко, еслибы вы сдѣлали это, отвѣчала она просто.

— И вы рады, что обѣщали быть моей женой, что связаны на всю жизнь?

Она прямо взглянула ему въ глаза и сказала: — это мое единственное утѣшеніе.

Въ другое время она была бы смущена, и смѣялась бы и плакала, но теперь время было слишкомъ торжественно для милаго безумія и волненій любви. Оба давали клятву: то не было обычное ухаживанье мужчины и отвѣтъ женщины.

— Патриція, помните, что я вашъ, какъ будто мы уже мужъ и жена, продолжалъ Гордонъ. — Если мое имя будетъ нужно вамъ, или мои деньги, напишите мистеру Флетчеру, скажите, кто вы и что я прислалъ васъ. Еслибы не было безчестно оставаться, я бы не уѣхалъ.

— Мнѣ останется любовь ваша и его, сказала Патриція, подавивъ слезы. — Я буду радостно ждать васъ, Гордонъ. Я буду достойна васъ обоихъ.

— Я вѣрю, Патриція. Сохранимъ на всегда эту вѣру другъ въ друга.

— На всегда, Гордонъ. Я не знаю, какъ я буду жить, если перестану вѣрить въ васъ. А вы всегда будете вѣрить мнѣ?

— Буду ли я вѣрить въ солнце? Патриція, если вы придете во мнѣ въ лохмотьяхъ, презираемая цѣлымъ міромъ, я не повѣрю цѣлому міру и повѣрю вамъ!

— Прощайте, Гордонъ!

— Патриція, дайте мнѣ еще поцалуй, вы моя будущая жена.

— Я отдала мою любовь, я дамъ и поцалуй, сказала она, и безъ смущенія протянула ему объятія.

Онъ прижалъ ее къ сердцу одной рукой, другою гладилъ любовно волосы ея, отклоняя нѣсколько назадъ лицо ея, чтобы видѣть милыя черты, и нѣжно глядѣлъ ей въ глаза.

— Моя Патриція! сказалъ онъ и поцаловалъ ее.

Съ громкимъ рыданьемъ она вырвалась отъ него и убѣжала. Она услышала, какъ хлопнула калитка сада и потомъ не слыхала уже ничего. Миссъ Причардъ, услыхавъ, что что-то упало, прибѣжала и подняла безчувственную Патрицію. Силы ея сломились наконецъ.

V.
Новая жизнь.

На слѣдующій день пришло письмо отъ тёти Гэмли къ брату. Письмо было не особенно длинно, но много говорило. Оно было написано тонкимъ почеркомъ, съ длинными хвостами у буквъ, которые далеко бѣгали въ слѣдующія строки и придавали изящной страницѣ видъ паутины. Въ самомъ началѣ было заявленіе о женскомъ удовольствіи писавшей, что онъ, Робертъ Кэмбаль, увидѣлъ, наконецъ, роковую ошибку, которую сдѣлалъ. Ни кому, кромѣ его, капитана Кэмбаля не пришло бы въ голову воспитать самому молодую дѣвушку, не пригласивъ пожилую леди руководить воспитаніемъ; какое бы зло ни произошло отъ того, онъ Робертъ, долженъ помнить, что она, Розанна Гэмли, подавала, свой голосъ противъ того съ самаго начала, хотя напрасно. Какъ бы то ни было, она рада, что онъ, наконецъ, созналъ настоящее положеніе дѣла, она совѣтовала пригласить леди компаньонку и рекомендовала двухъ приличныхъ пожилыхъ леди, хорошо воспитанныхъ, которыя научатъ невоспитанную молодую дѣвушку приличному обращенію и манерамъ леди, требуемымъ обществомъ. Она не иначе упоминала о Патриціи, какъ «ваша племянница» и оканчивала приглашеніемъ пріѣхать на недѣлю въ Эбби Хольмзъ. Письмо оканчивалось еще постъ-скриптумомъ: «Милая Дора Дрёммондъ, кузина мистера Гэмли и моя пріемная дочь, вмѣсто Патриціи, лучшее доказательство моей компетентности давать совѣты дѣвушкамъ. Когда вы увидите Дору, вы сознаетесь, что она идеалъ граціи, хорошаго воспитанія и полнаго самообладанія, внушить которыя я всю жизнь трудилась. Примѣръ ея будетъ полезенъ для Патриціи и принципы ея, я горжусь сказать это, такъ тверды, что для нея нечего бояться общества, котораго бы я не желала для нея».

Патриція прочитала письмо. Оно призывало ее къ заботамъ жизни. Какимъ ребячествомъ показались ей опасенія ея на счетъ леди компаньонки. Теперь надо было писать тётѣ Гэмли о смерти дяди, нужно было начать сцену приготовленій къ завтрешнему «послѣднему дню». Эти хлопоты о траурѣ, разсчеты похоронъ казались ей святотатствомъ. Тётя Гэмли отвѣчала телеграфической депешей, которую матушка Джозъ принесла сама, чтобъ избавить Патрицію отъ расхода на посыльнаго. Весь Барсэндзъ узналъ, что въ депешѣ было сказано: «Мистеръ Гэмли отправляется сегодня въ Барсэндзъ. Онъ привезетъ васъ ко мнѣ». Черезъ могилу дяди она должна переступить въ новый домъ. Ее обдало холодомъ. Но она не поддается глупой фантазіи. Тётя Гэмли была сестрой дяди и отца и, какъ сестра такихъ людей, не могла быть дурной женщиной. Молодость помогла ей осилить тяжелое чувство.

На другой день, при наступленіи вечера, почтовая карета промчалась съ грохотомъ по деревнѣ. Лучшая почтовая карета, какую можно было имѣть въ Пенрозѣ. Она остановилась у «Хромой Утки»; полный черноволосый мужчина спросилъ, гдѣ Хольдфастскій коттэджь? съ полдюжины Барсэндзцевъ разомъ кинулись показывать дорогу; онъ крикнулъ: пошелъ! повелительнымъ тономъ, и карета докатилась до коттэджа, со свитой всѣхъ барсэндзскихъ ребятишекъ, кричавшихъ: йо, йо! изо всей силы окрѣпшихъ въ морскомъ воздухѣ легкихъ.

Патриція сидѣла на верху въ комнатѣ дяди, когда служанка, запыхавшись, вбѣжала и закричала:

— Хозяинъ вашей тётки! И какой красавецъ, джентльменъ!

— Мистеръ Гэмли! повторила Патриція, и у ней сжалось сердце. Потомъ, не пріодѣвшись и не причесавъ волосы, хотя она дѣлала все это совершенно безсознательно для Гордона, она пошла къ гостю.

Мистеръ Гэмли, въ ожиданіи прихода ея, разсматривалъ маленькую гостиную, если такъ можно было назвать эту комнату; онъ насмѣшливо щурился на коллекцію рѣдкостей, гдѣ были дѣйствительно цѣнныя вещи — вѣтви коралла, перемѣшанныя съ фаянсовыми собачками въ шесть пенсовъ; изящно высѣченная ваза изъ агата имѣла подножіемъ простой плоскій известнякъ, отполированный водой; олеографіи, приложенныя при иныхъ еженедѣльныхъ журналахъ, были наколоты булавками на стѣну; но Патриція сдѣлала къ нимъ рамки изъ дубовыхъ листьевъ и пупковъ морской травы, зеленой, блестящей, ярко-красной и тускло-пурпуровой. Это убранство говорило объ изящномъ вкусѣ, но тоже и о бѣдности. Мистеръ Гэмли не цѣнилъ вкуса, если онъ былъ соединенъ съ бѣдностью. Онъ любилъ тяжелыя золотыя рамы кругомъ яркихъ масляныхъ красокъ.

— Все это вмѣстѣ не стоитъ и пенни, говорилъ онъ себѣ когда Патриція отворила дверь.

Патриція увидѣла рослаго, плечистаго мужчину, гладко выбритое лицо, за исключеніемъ густыхъ бакенбардовъ, сходившихся подъ подбородкомъ; маленькіе, глубоко сидѣвшіе въ впадинахъ глаза, блестящіе, черные и проницательные, большой и неуклюжій носъ; тяжелыя, аляповатыя губы, которыя раздвигались какъ-то четыреугольникомъ и показывали рядъ острыхъ зубовъ и всю верхнюю десну, когда онъ смѣялся. Онъ былъ стройный мужчина и во всей фигурѣ его сказывалась привычка хорошо пожить. Въ округлявшихся линіяхъ его стройной фигуры, наклонной къ полнотѣ, въ эффектныхъ позахъ его и загадочныхъ жестахъ, въ сдержанныхъ звукахъ его искусственно-мѣрнаго голоса, въ блескѣ его массивной золотой цѣпи на его объемистой груди, въ сверканьи огромныхъ брилліантовъ на его массивныхъ пальцахъ, во всей фигурѣ его, начиная отъ ровно проведеннаго пробора волосъ на головѣ до носковъ его блестящихъ сапоговъ, въ лоскѣ сукна и ослѣпительной бѣлизнѣ его бѣлья, можно было прочесть самодовольство человѣка, упоеннаго своимъ успѣхомъ въ жизни. Онъ былъ мистеръ Гэмли изъ Эбби-Хольма, и онъ любилъ, чтобы весь міръ это зналъ. Онъ не стыдился прибавить къ этому, что онъ началъ жизнь мальчикомъ-разсыльнымъ, получавшимъ шесть пенсовъ въ день, что онъ былъ сыномъ извозчика одной пивоварни, родился въ жалкой норѣ и выросъ въ конюшнѣ; но что за то онъ трудолюбіемъ, хорошимъ поведеніемъ, тактомъ и способностями достигъ того, что сдѣлался богатѣйшимъ пивоваромъ Мильтоуна и мужемъ дочери адмирала сэра Роберта Кэмбаля. Онъ былъ человѣкъ, проложившій самъ себѣ дорогу; онъ гордился собой и требовалъ, чтобы и весь міръ гордился имъ.

Онъ рано рѣшилъ въ своей жизненной тактикѣ, что останется въ томъ мѣстѣ, гдѣ испыталъ голодъ и составилъ себѣ колоссальное богатство, — останется, чтобы заставить общество признать его своимъ. Запертыя передъ нимъ двери рая его прошедшаго были единственными дверями, которыя онъ хотѣлъ открыть; и онъ желалъ скорѣе быть принятымъ, какъ ровня, бѣднѣйшимъ мильтоунскимъ джентльменомъ, лошадь котораго онъ прежде такъ былъ счастливъ подержать за нѣсколько пенсовъ, чѣмъ быть предметомъ заискиванья и поклоненія людей, которыхъ онъ не зналъ и которые не знали его въ тѣ дни, когда онъ бѣгалъ босикомъ. Мильтоунъ былъ его міромъ, и онъ поставилъ себѣ цѣлью завоевать этотъ міръ. И онъ успѣлъ.

Онъ придалъ лицу приличное выраженіе сочувствія, но, не смотря на привычку его владѣть игрой своей физіономіи, она выразила удивленіе, и притворное сочувствіе спало какъ маска. Онъ не ожидалъ встрѣтить такое прелестное созданіе, и удивленіе его показывало это. Онъ не любилъ родъ красоты ея, онъ любилъ очень свѣтлыхъ блондинокъ, нѣжныхъ, ласковыхъ, вкрадчивыхъ женщинъ; робкихъ женщинъ, которыя кричали по поводу каждой бездѣлицы, женщинъ, которымъ онъ могъ покровительствовать, которыми могъ повелѣвать, и которыя признавали его владычество даже тогда, когда принимали кокетливый видъ царицъ общества:, онъ охотно уступалъ имъ этотъ скипетръ съ тѣмъ, чтобы онѣ оставили ему всѣ остальные; женщинъ, которыя любили теплыя комнаты, роскошную мебель, наряды и драгоцѣнныя вещи, женщинъ, которыхъ онъ могъ купить нарядами и подчинить себѣ такъ же, какъ могъ заставить мурлыкать кошекъ, гладя ихъ. Онъ ненавидѣлъ въ женщинахъ энтузіазмъ, за исключеніемъ того, который возбуждали свѣтскія увеселенія; онъ ненавидѣлъ въ нихъ мысль, рѣшительныя мнѣнія, знаніе, а ученіе о правахъ ихъ нисколько не понималъ. Онъ милостиво прощалъ въ нихъ обманъ, особенно въ свою пользу; лживость и хитрость были естественной стихіей женщинъ-леди, и онъ утверждалъ, что природа создала ихъ на то, чтобы лгать. Онъ звалъ ихъ маленькими плутовками, когда открывалъ обманъ ихъ и смѣялся, какъ надъ хорошей штукой. У него былъ свой идеалъ леди: онѣ должны были ходить мелкими шажками, склонивъ голову и взглядывая робко изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ; онъ любилъ, чтобы онѣ были хорошо зашнурованы, чтобы въ туалетѣ ихъ было видно искусство корсетницы и модистки, и чтобы онѣ были фэшіонэбельны.

Патриція не отвѣчала ни одному изъ его требованій. Она высоко держала голову и прямо смотрѣла большими ясными глазами; она ходила быстрой, твердой, свободной походкой. Она не была особенно аккуратна по части туалета; манеры ея были замѣчательно смѣлы, и во всей ея фигурѣ и выраженіи лица высказывалась независимость и самостоятельность, которыя сразу не расположили къ ней мужа тети. Волосы ея лежали свободными тяжелыми прядями, блестѣли каштановымъ отливомъ, и крупныя волны ихъ восхитили бы глазъ художника, но для его глаза, привыкшаго къ гладкому и шелковистому шиньону Доры и къ аккуратно круто завитымъ буколькамъ мистрисъ Гэмли, онѣ казались непричесанными. Она была стройна, какъ стрѣлка, и гибка, какъ прибрежная ива; всѣ линіи фигуры ея были изящны, но на ней не было корсета, ни кушака съ пряжкой; платье ея было изъ простенькой матеріи и покрой не обличалъ руку искусной модистки, поэтому она показалась ему неконченной. Именно «неконченною». Она была еще вчернѣ и ждала окончательной отдѣлки; то былъ хорошій матеріалъ, неимѣвшій никакой цѣны, все равно, что глыба мрамора или горсть хмѣля, прежде чѣмъ ее положатъ въ солодъ, подумалъ мистеръ Гэмли.

Все это придетъ, мистеръ Гэмли зналъ это; примѣръ Доры былъ порукой. Теперь ему нужно было выказать сочувствіе и показать невоспитанной дѣвушкѣ, какимъ пріятнымъ человѣкомъ былъ мужъ ея тетки, и какъ она должна быть счастлива, что попала въ такія руки.

— Милая Патриція, воскликнулъ онъ съ несовсѣмъ фэшіонэбельнымъ произношеніемъ: — я не нахожу словъ выразить, какъ мистрисъ Гэмли жалѣетъ о вашей потерѣ. Какой внезапный ударъ! И не было времени приготовиться?

— Онъ былъ готовъ, отвѣчала Патриція, прямо смотря ему въ глаза: — онъ былъ добрый человѣкъ, и ничего болѣе не нужно.

Мистеръ Гэмли терпѣть не могъ, чтобы ему прямо смотрѣли въ глаза, въ особенности женщины.

— Библія требуетъ большаго, я думаю, отвѣчалъ онъ рѣзко.

Первое свиданіе началось неудачно.

— О, не говорите такъ, сказала она, глубоко огорченная: — не было въ мірѣ человѣка лучше дяди Роберта! Я должна знать. Онъ одинъ… и голосъ ея порвался.

— Не будемъ болѣе говорить объ этомъ, сказалъ мистеръ Гэмли, взявъ ея руку своей мясистой и влажной рукой: — слезы не вернутъ его, даже если вы выплачете свои прекрасные глазки. Нужно быть благоразумной и въ траурѣ; неправда ли?

— Да, отвѣчала она, сдерживая слезы: — но трудно въ такое время разсуждать.

— И это не дѣло леди, сказалъ мистеръ Гэмли: — леди чувствуютъ, а не разсуждаютъ.

Дѣвушка взглянула на него съ самымъ откровеннымъ изумленіемъ. Онъ говорилъ ей яснымъ англійскимъ языкомъ, но что значили слова эти? Значеніе этихъ словъ было также чуждо ей, какъ будто онъ говорилъ ей на незнакомомъ языкѣ. Недоумѣвающій взглядъ ея понравился ему; онъ доказывалъ, что мистеръ Гэмли могъ научить ее чему-нибудь, а мистеръ Гэмли любилъ выступать въ роли учителя.

— Но вы будете разсудительны, моя милая, убѣждалъ онъ ее странною смѣсью изысканныхъ и самыхъ тривіальныхъ выраженій, составлявшихъ его слогъ: — я могу васъ завѣрить, и вы увидите, что сдѣлали не такую дурную аферу, какою она вамъ кажется теперь; и, принявъ все во вниманіе, я увѣренъ, что жизнь въ Эбби-Хольмѣ понравится вамъ.

Онъ сказалъ это съ легкимъ поклономъ, будто благодарилъ за поданную чашку чая.

— Благодарю васъ, отвѣчала Патриція: — я надѣюсь, что я буду такою, какою тётя захочетъ видѣть меня.

— Безъ сомнѣнія, моя милая; когда мистрисъ Гэмли дастъ вамъ послѣднюю шлифовку, и Дора покажетъ вамъ примѣръ, чѣмъ должна быть настоящая леди. Тетка ваша приберетъ васъ къ рукамъ, и вы будете скоро первый сортъ.

— Да, сказала Патриція неопредѣленно.

— Нужно сгладить угловатости, заключилъ онъ.

— Да, отвѣчала въ томъ же недоумѣніи Патриція.

— Мистрисъ Гэмли любитъ дисциплину, моя милая, — у нея ежевая рука, но она добрая душа и настоящая леди; но… — и онъ прикоснулся къ ея неуклюже скроенному рукаву и лифу: — она не терпитъ подобныхъ вещей. Она любитъ, чтобы все было подтянуто и пригнано, какъ сказалъ бы капитанъ. Но мы успѣемъ еще поговорить объ этомъ; теперь другое дѣло, о которомъ вамъ нужно позаботиться — подкрѣпить мои силы. Умѣетъ ли ваша кухарка изжарить котлетку? Я простой человѣкъ, и хорошо изжаренная сочная котлета съ хорошо изготовленнымъ на парѣ, но несвареннымъ картофелемъ — вотъ все, что мнѣ нужно.

— У насъ нѣтъ котлеты, говорила Патриція въ огорченіи: — у насъ только холодная баранина.

— Филе, я надѣюсь? И лицо мистера Гэмли омрачилось.

— Нѣтъ, я никогда не видала филе. У насъ только грудина.

— Но вы знали, что я пріѣду? сказалъ онъ.

Онъ былъ серьёзно недоволенъ. Люди пошиба мистера Гэмли очень много думаютъ объ откормленныхъ тельцахъ, столько же въ честь свою, сколько и для удобства своихъ зубовъ, и холодная грудина для пріема его была преступленіемъ поважнѣе тысячи мелочныхъ низостей свѣта.

Разогорченная Патриція предложила послать къ мистрисъ Джозъ, но оскорбленный мистеръ Гэмли предпочелъ самъ уйти поужинать въ «Хромой уткѣ». Никакими словами нельзя дать вѣрное понятіе о видѣ достоинства и напыщенности, съ какимъ онъ прошелъ по бѣдной, тѣсной гостинной, которую онъ, казалось, одинъ наполнилъ своей особой, и какъ онъ наклонилъ голову въ дверяхъ, хотя не было никакой необходимости сдѣлать это. Когда онъ ушелъ, Патриція вздохнула долгимъ вздохомъ облегченія, какъ будто съ груди ея свалился камень; такъ вздыхаютъ люди ночью, избавившись отъ душившаго ихъ кошемара.

Мистеръ Гэмли вступилъ въ права распорядителя. Онъ занялся дѣлами съ привычкой дѣлового человѣка, былъ очень ласковъ и внимателенъ къ Патриціи, и тѣмъ не менѣе устранилъ ее совершенно. Если она высказывала какое-нибудь мнѣніе, онъ говорилъ, что это его дѣло, а не ея; для чего же созданы они, сильные, усатые мужчины, какъ не для того, чтобы избавить леди отъ заботъ?

Что могла отвѣчать Патриція? Она считала себя обязанной быть благодарной; но она желала принять участіе въ послѣднемъ устройствѣ старой жизни — въ послѣднемъ сборѣ листковъ увядшихъ розъ. Мистеръ Гэмли, расточая увѣренія въ преданности, сдѣлалъ ее совершеннымъ нулемъ, и Патриція послѣ жизни, полной дѣятельности и заботъ о тѣхъ, кого она любила, очутилась въ праздности, гдѣ она слышала только эхо собственныхъ мыслей и воспоминаній.

Въ одномъ она не уступила. Она пошла на похороны. Это было нарушеніе обычая. Мистеръ Гэмли считалъ неприличнымъ для леди даже желать идти на похороны, гдѣ были одни мужчины; это было первое столкновеніе, въ которомъ его воля уступила ея волѣ, и онъ никогда не простилъ ей этого. Къ счастью, вся деревня пошла, рыбаки съ женами и всѣ миссъ Причардъ, такъ что отсутствіе Патриціи повредило бы ей. Мистеръ Гэмли былъ доволенъ, что зять его былъ такъ популяренъ, и, сверхъ того, это доставило ему случай показать себя. Женщины перешептывались, глядя на него, а мужчины одобрительными взглядами мѣряли его ростъ и ширину плечь.

Онъ былъ героемъ дня, и въ лицахъ разыгрывалъ басню о мертвомъ львѣ и живой собакѣ.

Капитанъ не оставилъ духовной. Люди его характера никогда не оставляютъ духовной, кромѣ клочка бумаги, на которомъ они помѣчаютъ свои послѣднія распоряженія безъ всякихъ свидѣтелей; можетъ быть, отчасти и потому, что имъ нечего завѣщать. Бѣдный капитанъ не оставилъ никакихъ вещей, и мужу тёти Гэмли пришлось заплатить по счету гробовщика и кое-какіе мелкіе долги, оставленные капитаномъ. Потомъ, мистеръ Гэмли распорядился продать мебель. Это было всего тяжелѣе для Патриціи. Она напрасно умоляла его не продавать, но позволить ей раздать всѣ вещи.

— Раздать? сказалъ онъ. — Милая молодая леди, вы вѣрно говорите въ бреду? Зачѣмъ раздавать?

— Я знаю весь народъ здѣсь. Онъ такъ бѣденъ, упрашивала Патриція.

— Если онъ такъ бѣденъ, что не можетъ покупать, то и не купитъ, отвѣчалъ мистеръ Гэмли: — не безпокойтесь о нихъ; вы можете быть увѣрены, что у каждаго есть запрятанный въ каминѣ старый чулокъ съ прикопленными деньгами. Я знаю этотъ классъ, какъ знаю азбуку; всегда плачется, а откладываетъ деньги въ банкъ… мошенники! Не заботьтесь о нихъ и прикапливайте себѣ пенни.

— Но такъ безчестно продавать эти вещи.

Она выросла въ школѣ практической демократіи; она была хорошей демократкой и по природѣ, и по воспитанію; ей казалось безчестнымъ для людей, сравнительно богатыхъ, брать деньги бѣдняковъ; лучше было отдать имъ, нежели выгадывать себѣ фунты и шиллинги изъ ихъ жалкихъ пенсовъ, которые имъ пригодились бы на другое.

Когда она говорила, мистеръ Гэмли, заложивъ руки въ карманы, громко смѣялся. Онъ едва могъ удержаться отъ хохота, говорилъ онъ: — такая дикая идея! Отдать свою собственность, когда можно на нее зашибить деньгу! Заботиться хоть на волосъ о томъ, богаче или бѣднѣе васъ люди, какъ скоро вы можете выторговать у нихъ что нибудь! Милую молодую леди нужно поставить на выставку! Господи! Какое счастье для нея, что онъ явился спасти ее отъ себя самой! Что же касается подарковъ береговой стражѣ, или старымъ бабамъ, или какому бы то ни было матросу, то онъ не такой человѣкъ, чтобы дать хоть фартингъ. Они и безъ того славно наживались отъ стараго капитана, въ этомъ можно быть увѣреннымъ; а теперь онъ, мистеръ Гэмли, какъ опекунъ, — и онъ эффектно взмахнулъ рукой, — спасетъ небольшое наслѣдство, насколько возможно при настоящихъ обстоятельствахъ.

И не смотря на убѣжденія Патриціи, все было продано, за исключеніемъ двухъ трехъ вещицъ, дѣйствительно цѣнныхъ, какъ рѣдкости, которыя мистеръ Гэмли отобралъ какъ пріятную память для тёти о ея бѣдномъ братѣ. Когда счеты были сведены, Патриція получила девятнадцать фунтовъ — единственное наслѣдство отъ дяди.

— Оставьте ихъ у себя, моя милая, сказалъ онъ, когда Патриція и по обязанности и по отвращенію своему къ источнику денегъ, хотѣла отдать ихъ ему: — берегите ихъ; помните, что это ваша единственная собственность. Когда вы истратите ихъ, вы должны придти ко мнѣ за деньгами. Я желаю, чтобы вы помнили это. Я не бѣдный человѣкъ, даже очень не бѣдный, но я не поощряю расточительности. Я знаю, что значитъ заработать шесть пенсовъ въ день и жить на нихъ; но я пошелъ въ гору и зажилъ хорошо своимъ трудомъ; совѣтую и всѣмъ дѣлать тоже самое.

— Мистеръ Гэмли, я готова дѣлать все, что я могу, сказала Патриція съ колебаніемъ, которое объяснило все.

— Безъ сомнѣнія! И онъ заложилъ большіе пальцы за проймы жилета: — но загвоздка въ томъ, что можете вы дѣлать?

Патриція поблѣднѣла. — Ничего, отвѣчала она, опустивъ глаза.

— Разумѣется, нѣтъ! Я это зналъ. Я только хотѣлъ, чтобы вы въ томъ сознались. Такое воспитаніе, какъ ваше — лазить по скаламъ и бѣгать по полямъ, какъ дочь какого нибудь котельщика, тонуть въ лодкѣ или быть поднятой, какъ тюкъ хлопка, угощать джентльмена холодной грудиной баранины, послѣ долгаго путешествія — но гдѣ же вы могли выучиться другому? Вы не знаете даже вашего ремесла — ремесла леди! Но все равно. Я сознаюсь, что не желалъ бы видѣть милую Дору, заработывающую себѣ хлѣбъ; мы должны работать для леди! вставилъ онъ съ особенной любезностью, выпрямляясь во весь свой ростъ шести футовъ и одного дюйма и во всю ширину могучихъ плечь: — въ Эбби Хольмѣ найдется мѣсто для васъ и… — онъ зазвенѣлъ деньгами въ карманѣ: — фонды Гэмли могутъ вынести еще новое бремя. Проститесь съ старой жизнью и сдѣлайте книксенъ новой. Нѣтъ, нѣтъ, безъ слезъ. Я не могу видѣть плачущую леди, это и меня пронимаетъ. А себѣ самому онъ сказалъ почти въ слухъ: «вотъ дура-то, Господи, плачетъ отъ того, что мѣняетъ эту ужасную яму на Эбби-Хольмъ».

VI.
Новый домъ.

Дорога отъ Борсэндза до Мильтоуна была очень скучна. Мистеръ Гэмли, укутавъ Патрицію и купивъ для нея какой-то дрянной романъ, считалъ, что сдѣлалъ все, чего требовала вѣжливость. Патриція не могла читать. Образованіе ея было страшно запущено въ отношеніи современныхъ эффектныхъ романовъ, и, за исключеніемъ Вальтеръ-Скотта и Диккенса, она не прочла ни одного романа и не желала читать. Романъ, купленный мистеромъ Гэмли, показался ей жалкой выдумкой, тѣмъ же, чѣмъ кажется опера молодой дѣвушкѣ съ чутьемъ жизненной правды, когда она въ первый разъ видитъ, какъ героиня умираетъ въ концѣ аріи, или герой сходитъ съума въ речитативѣ. День былъ сумрачный; свинцовое небо, казалось, никогда болѣе не освѣтится солнцемъ, ни одна птица не чирикала на обнажавшихся деревьяхъ; это уныніе и мракъ природы казались совершенно сродными Патриціи. Ее болѣзненно поразило бы, если бы солнце сіяло, птицы пѣли и земля пестрѣла цвѣтами.

Вечеромъ, они доѣхали до станціи, служившей для Мильтоуна средствомъ сообщенія съ міромъ. Въ былое время, когда желѣзныя дороги считались вульгарными и безнравственными, Мильтоунъ упорно не допускалъ осквернить себя паромъ и желѣзомъ. Священникъ говорилъ проповѣди объ опасностяхъ наплыва моряковъ, отзываясь о нихъ, какъ будто они были разбойниками или мошенниками; леди боялись, что лошади будутъ пугаться свиста локомотива и предвидѣли страшныя катастрофы; джентльмены съ неудовольствіемъ говорили о «чужой крови», которую открытіе линіи привлечетъ въ Мильтоунъ. Вліяніе высшихъ классовъ всегда сильно въ мѣстечкахъ, въ родѣ Мильтоуна; оно до сихъ поръ съумѣло сохранить неприкосновенной исключительность, которая была характеристической чертой этой маленькой аристократической царицы южнаго берега. Станція за девять миль была достаточна близка для консервативныхъ и почетныхъ лицъ, владычествовавшихъ въ Мильтоунѣ; и хотя въ немъ и жило нѣсколько человѣкъ, жалѣвшихъ о такой отдаленности, но то были люди, не имѣвшіе каретъ, большинство же твердо стояло у своего знамени и думало, что отцы его прекрасно рѣшили это дѣло. То были люди, державшіе лошадей и кареты, люди, которые могли во всякое время уѣхать изъ дома и видѣть за границей то разнообразіе жизни, котораго лишены были дома. Для нихъ было бы страшно непріятно видѣть нашествіе на хорошо содержанную и вычищенную какъ садъ долину Мильтоуна орды туристовъ изъ сосѣднихъ городковъ, а мысль о купцахъ, оставившихъ дѣла, чтобы жить въ свое удовольствіе, корча аристократію, которые не только сняли бы въ аренду дома, но купили бы земли и построили себѣ собственные дома посреди ихъ священныхъ замковъ, — была мыслью, которой нельзя было снести долѣе одной минуты. Что желѣзная дорога, открывая рынки, оживила бы торговлю и улучшила бы положеніе фермеровъ и мелкихъ торговцевъ, — это было мелочью, не входившей въ итогъ разсчетовъ сильныхъ мильтоунскаго міра.

Карета ждала мистера Гэмли, лакеи ждали мистера Гэмли. Пріѣздъ его произвелъ суету, какую обыкновенно производитъ пріѣздъ богача въ такихъ мѣстечкахъ. Начальникъ станціи и два носильщика хлопотали изо всѣхъ силъ и бѣгали взадъ и впередъ, чтобы услужить съ пламеннымъ рвеніемъ владѣльцу Эбби-Хольма. Какъ мухи около горшка съ медомъ они не скупились на жужжанье, полное ожиданія будущихъ благъ, и, нужно отдать ему справедливость, великій человѣкъ щедро заплатилъ за это жужжанье. Хотя далеко не щедрый отъ природы, мистеръ Гэмли изъ тщеславія любилъ казаться щедрымъ въ глазахъ общества, и онъ понималъ, что за такую репутацію нужно платить, какъ и за вещественные предметы. О немъ всегда говорили, какъ о самомъ великодушномъ джентльменѣ въ околодкѣ; были люди, съ которыми онъ имѣлъ дѣла и которые потому имѣли основаніе говорить (но говорили только про себя), что онъ можетъ содрать кожу съ кремня, и сдѣлать себѣ похлебку изъ остального. Какъ ни было мелко это торжество, онъ былъ радъ, что Патриція видѣла его.

Но она замѣтила только, что люди эти были раболѣпны до тошноты и ей хотѣлось, чтобы они не кланялись такъ низко и не повторяли такъ безпрестанно: сэръ. Онъ сегодня былъ удивительно благосклоненъ, какъ существо высшаго разряда, снисходящее до низшихъ, и медъ текъ черезъ край горшка во всѣ стороны, къ величайшей радости этихъ мухъ съ гибкими спинами.

Патриція, которую подобострастно подсадили въ карету, ступила не той ногой, запуталась въ платьѣ и ей пришлось выпутать ноги; она вертѣлась, какъ собака, которая вертится у рѣшетки камина, передъ тѣмъ какъ улечься.

— Васъ надо выучить садиться въ карету, моя милая, сказалъ мистеръ Гэмли милостиво.

— Да? Развѣ есть на это особенная манера?

— Есть ли? и онъ презрительно усмѣхнулся. — Спросите Дору, прибавилъ онъ тономъ человѣка, возвѣщающаго неопровержимую истину.

— Я думаю, Дора отлично знаетъ всѣ эти мелочи, сказала Патриція, желая сказать что нибудь пріятное.

— Мелочи? Это вовсе не мелочи, позвольте вамъ сказать, отвѣчалъ съ досадой мистеръ Гэмли. Патриція прикоснулась къ его богамъ и осквернила его святыни. Онъ не даромъ былъ пятнадцать лѣтъ мужемъ мистрисъ Гэмли, и выучился знать цѣну граціозныхъ мелочей. — Это вещи, которыя всѣ леди должны знать, и которыя вы должны безоотлагательно выучить.

— Я назвала ихъ мелочами въ сравненіи съ другими дѣйствительно великими вещами въ жизни. Я не спорю, что онѣ могутъ быть нужны, но онѣ не такъ важны какъ другія, сказала Патриція, съ тѣмъ же прямымъ, открытымъ взглядомъ, который такъ не терпѣлъ мистеръ Гэмли и который онъ увидѣлъ при свѣтѣ мелькнувшаго фонаря. — Дядя всегда говорилъ, что если мы добьемся главнаго въ жизни, то остальное придетъ само собой.

— Я не понимаю, что вы называете главнымъ въ жизни и на сколько кто поможетъ вамъ выучиться прилично входить въ карету правой ногой; сверхъ того я не могу позволить вамъ разсуждать со мной, сказалъ мистеръ Гэмли твердымъ, громкимъ голосомъ: — для меня нѣтъ ничего непріятнѣе леди, которая разсуждаетъ и споритъ. Вы вспомните это для будущаго, я надѣюсь.

— Но выражать свое мнѣніе не значитъ спорить.

— Вотъ вы опять за тоже! Милая молодая леди, вы положительно ужасны! Я говорю ужасны, и я хочу сказать это. Что скажетъ мистрисъ Гэмли, увидѣвъ васъ, или Дора, самое кроткое существо своего пола? Дора никогда не разсуждаетъ, никогда не возражаетъ. Когда Дора услышитъ ваше дерзкое замѣчаніе, она будетъ поражена. Я знаю, что будетъ. Бездѣлица можетъ поразить мистрисъ Гэмли.

— Я постараюсь не поразить ее, сказала Патриція терпѣливо и въ изумленіи. Новыя страницы жизни ея были напечатаны тяжелымъ и неразборчивымъ шрифтомъ.

— Вы не должны быть такой. Прежде всего вамъ нужно не быть такой радикальной молодой леди. Вы съ головы до ногъ самая радикальная, независимая молодая леди, какую я только видѣлъ. Это совершенно изумительно. И гдѣ могли еы набраться этого духа, когда дядя вашъ былъ сыномъ кавалера ордена Бани и братомъ такой женщины, какъ мистрисъ Гэмли?

— Но я вовсе не знаю, что такое радикализмъ, мистеръ Гэмли, сказала Патриція, широко раскрывъ глаза и самымъ искреннимъ тономъ. — Я ничего не понимаю въ политикѣ; я не могу быть ни радикальной, ни тори, я даже не понимаю разницы между тѣмъ и другимъ.

— А я говорю, что вы радикальная молодая лэди, сказалъ мистеръ Гэмли, употребившій это слово въ мѣстномъ, а не политическомъ значеніи его: — и потому прошу не спорить. Вашъ долгъ быть кроткой и покорной и подчиняться вашимъ пастырямъ и начальникамъ и тѣмъ, кому дана власть надъ вами, прибавилъ онъ, припомнивъ нѣсколько строцъ катехизиса, и проговорилъ ихъ съ раскатомъ голоса, который, по мнѣнію его, долженъ былъ произвести всего болѣе впечатлѣнія на эту странную дѣвушку.

Патриція молчала. Она спрашивала себя, почему уроки милаго дяди всегда вызывали такой полный отвѣтъ въ совѣсти ея, такое горячее желаніе жить такъ, какъ онъ говорилъ, сглаживали всѣ маленькія нравственныя затрудненія, въ которыхъ она находилась, а слова мистера Гэмли только раздражали и огорчали ее. Онъ говорилъ правду на словахъ, но что-то въ сердцѣ смутно говорило ей, что она должна возстать противъ нихъ, а не согласиться съ ними.

— Вы не согласны со мною? спросилъ мистеръ Гэмли съ непріятной улыбкой. Онъ слѣдилъ за выраженіемъ лица ея; большіе глаза ея были устремлены на чернѣвшую линію изгородей и заборовъ, и губы были такъ крѣпко сжаты, какъ никогда.

— Вы не понимаете истину того, что я сказалъ о покорности и смиреніи?

— Я понимаю, отвѣчала Патриція, но глядя въ окно.

— Но вы сердитесь за то, что я сказалъ вамъ это?

Она молчала съ минуту, потомъ обернулась къ нему и искренно сказала: нѣтъ, и взяла его руку обѣими руками.

— Прекрасно, сказалъ мистеръ Гэмли съ видомъ превосходства. Онъ сознавалъ, что побѣдилъ. — Но вы не должны брать джентльменовъ за руки, когда говорите; леди не дѣлаютъ такихъ вещей въ хорошемъ обществѣ, прибавилъ онъ съ улыбкой покровительства, — улыбкой человѣка, сознающаго, что исполняетъ свою обязанность чего бы то ему ни стоило, даже неудовольствія сдерживать порывъ молодаго чувства.

Ни слова болѣе не было сказано. Карета катилась по великолѣпной каштановой аллеѣ парка. У воротъ сада изъ сторожки вышла женщина и отперла ворота съ низкимъ книксеномъ; карета покатилась далѣе, мимо богатой оранжереи, и остановилась у широкаго фронтона подъѣзда. Въ тотъ же мигъ распахнулись двери и, какъ показалась Патриціи, толпа людей въ красныхъ ливреяхъ и лосинахъ появилась въ ярко освѣщенной передней. Лакеи вышли подъ предводительствомъ пожилого торжественнаго вида мужчины въ черномъ, котораго Патриція сочла за джентльмена, дядю или гостя мистера Гэмли; то былъ дворецкій, который помогъ мистеру Гэмли выйти изъ кареты, и потомъ подалъ руку Патриціи. Бѣдная дѣвушка вышла съ еще большею неловкостью, сшибла шляпу съ головы, ударившись о дверцу и, запнувшись, чуть не упала, такъ что схватилась за поданную ей руку какъ за спасительную веревку. Мистеръ Гэмли съ досады далъ собакѣ здоровый пинокъ. Еслибы она сконфузилась, ему было бы легче, но это «чертовское хладнокровіе», обличавшее невѣдѣніе преступленія, бѣсило его болѣе неловкости ея. Онъ надѣялся, что прислуга не замѣтитъ, и напрасно. Она сразу поняла, что племянница мистрисъ Гэмли никогда не ѣздила въ каретахъ, и это было горькимъ униженіемъ для нынѣшняго владѣльца Эбби-Хольма, который босоногимъ мальчишкой держалъ на улицѣ подъ уздцы лошадей за мѣдныя деньги.

Скрывъ свою досаду, мистеръ Гэмли, предшествуемый дворецкимъ, повелъ Патрицію подъ руку черезъ анфилады комнатъ до небольшой гостиной, гдѣ онъ долженъ былъ представить ее теткѣ. Маленькая гостиная въ Эбби-Хольмѣ имѣла тридцать футъ въ длину и соотвѣтственную ширину. Мебель была тяжелая; комната была слабо освѣщена двумя серебряными лампами, бросавшими небольшой кругъ свѣта на два маленькихъ бархатныхъ столика у камина; за однимъ сидѣла мистрисъ Гэмли, за другимъ Дора.

Первая была по модѣ одѣтая женщина, державшаяся замѣчательно прямо, съ узенькой тальей, туго затянутой поясомъ; волосы ея не были крашены, но поправлены, какъ она говорила друзьямъ; небольшія косы, утолщенныя искусствомъ, были пышно убраны бѣлымъ кружевомъ и черными, блестящими цвѣтами; шумящее шелковое платье ея было украшено разными бахромами и привѣсками изъ чернаго стекляруса, которыя звенѣли при каждомъ движеніи. Ея исхудалое и блѣдно-желтое лицо носило слѣды болѣзни и дурного расположенія духа. Поднявъ холодные сѣрые глаза и крѣпко сжавъ блѣдныя и тонкія губы, эта женщина, которая была на цѣлыя двадцать лѣтъ старше своего виднаго и красиваго мужа, встала медленно съ кресла, когда мистеръ Гэмли объ руку съ Патриціей подошли къ ней.

— Какъ ваше здоровье, мистеръ Гэмли? спросила она тоненькимъ голосомъ, холодно протягивая холодную руку мужу. Супружество Гэмли не отличалось нѣжностью. — А рада видѣть, что вы доѣхали благополучно. А! это моя племянница, Патриція Кэмбаль! Какъ ваше здоровье, Патриція? Какъ вы высоки ростомъ! Вы похожи на бѣднаго Реджинальда, и тоже на мою бѣдную мама.

— Здравствуйте, тетя Гэмли. Я очень благодарна вамъ за то, что вы были такъ добры и пригласили меня къ себѣ, сказала Патриція, голосомъ нѣсколько сдержаннымъ отъ робости, но болѣе громкимъ и чистымъ, нежели регистръ, къ которому привыкли въ Эбби-Хольмѣ. Онъ прозвенѣлъ, какъ звукъ серебряной трубы послѣ тоненькаго писка мистрисъ Гэмли, и потому прозвучалъ дисгармоніей. Мистрисъ Гэмли и Дора переглянулись, и обѣ поняли другъ друга.

— Здравствуйте, Патриція, сказала Дора самыми сладостными тонами тоненькой флейты; она слегка и особенно мило пришепетывала, и потому говорила тихо и медленно.

Патриція обернулась къ ней и увидѣла молодую дѣвушку лѣтъ двадцати четырехъ, средняго роста, нѣсколько полную и необыкновенно граціозную; она увидѣла лицо блондинки, маленькую голову, около которой вилось несчетное количество косъ золотистыхъ волосъ, гладкихъ и лоснящихся какъ нити стекла; голубые глаза съ свѣтлыми рѣсницами; глаза, которые не умѣли смотрѣть прямо и открыто, но подмѣчали все съ самымъ очаровательнымъ взглядомъ, скользящимъ и полуиспуганнымъ, когда его ловили. Такіе взгляды любилъ мистеръ Гэмли, любилъ до того, что проговорился своему адвокату Стисону, когда дѣлалъ свое завѣщаніе, что они донимали его, какъ ничто еще не донимало во всю его жизнь. Другіе находили, что не дурно было бы, еслибы взглядъ былъ болѣе открытъ и менѣе лукавъ. Патриція увидѣла еще крошечный, влажный, розовый ротикъ, маленькій круглый подбородокъ съ ямочкой; талію, которую можно было обхватить пальцами — всего восемнадцать дюймовъ; крошечныя ручки съ ямочками, розовыя и ни на что не годныя. Эта изящная маленькая особа была одѣта въ прелестнѣйшій нарядъ персиковаго цвѣта, украшенный изобиліемъ черныхъ кружевъ и лентъ — знакъ сочувствія ея семейному трауру; нарядъ, всѣ плойки, оборки и кружева котораго были такъ кокетливо расположены, чтобы придать еще болѣе граціи ея граціозной фигурѣ, контрастомъ между волнистыми буфами, скрывавшими нѣкоторыя линіи и выставлявшими на видъ другія. Никогда еще Патриціи не приходилось видѣть такое прелестное созданіе, и однако первое впечатлѣніе было отталкивающее. Но второе, когда Дора нѣжно взглянула на нее и съ жаромъ пожала ей руку, была теплая благодарность за ласку; а за восхищеніемъ и благодарностью должна была придти и любовь. Грація и изящныя манеры обѣихъ леди поразили ее, и онѣ показались ей существами особенной породы. Все, что миссъ Причардъ твердила ей въ своихъ урокахъ о женственности, оказалось неизмѣримо ниже идеала очаровательной граціи Доры и самообладанія, полнаго женскаго достоинства, мистрисъ Гэмли. И она смотрѣла на Дору съ такимъ восхищеніемъ, что сіяющее лицо ея показалось безконечно смѣшно Дорѣ. «Теперь я знаю, зачѣмъ бѣдный дядя хотѣлъ взять для меня леди компаньонку», думала она.

Дора привыкла, что ею восхищались, но только не молодыя дѣвушки; наивность восхищенія Патриціи забавляла ее и дала ей полное понятіе о натурѣ новой родственницы. «Она не будетъ моей соперницей, она будетъ моей рабой», подумала Дора, смотря съ нѣжной лаской въ свѣтлые глаза, такъ честно смотрѣвшіе на нее.

Тетя Гэмли позвонила и явившаяся горничная повела Патрицію нескончаемой анфиладой комнатъ и корридоровъ до приготовленной для нея комнаты. Первымъ дѣломъ Патриціи было откинуть тяжелые занавѣсы оконъ, открыть ставни, потомъ окно и указать съ испугомъ на огонь. «О, прошу васъ, загасите огонь!» вскричала она, и этими словами показала чопорной и приличной горничной тети всю дикую простоту своего воспитанія, такъ же ясно, какъ будто разсказала ей всю свою жизнь, и доказала той, что дядя Робертъ не былъ «джентльменомъ», и что сама Патриція не была леди.

Между тѣмъ, какъ она скандализовала фэшіонебэльную горничную простотой своихъ манеръ и мѣшковатымъ покроемъ платья, трое судей внизу произносили свой приговоръ.

— У ней милое лицо, но она страшно не воспитана, сказала тетя Гэмли.

— Это неотдѣланный брилліантъ, какъ я говорилъ, леди, сказалъ мистеръ Гэмли, вытягивая ноги.

— Она будетъ лучше, когда одѣнется; она измята съ дороги, сказала Дора примирительнымъ тономъ.

— И ошиблись, Дора. Она не будетъ лучше завтра. Я скажу вамъ, леди, у васъ будутъ полныя руки хлопотъ съ этой дѣвушкой.

— Я могу сдѣлать изъ нее все, что захочу, сказала холодно мистрисъ Гэмли: — она моя племянница.

— Безъ сомнѣнія, безъ сомнѣнія, поспѣшно согласился мистеръ Гэмли, грѣя руки у огня. — Во всякомъ случаѣ, — и онъ принялъ величественный видъ, какой принималъ, когда хотѣлъ дать женщинамъ понятіе о своемъ значеніи: — это теперь ея домъ. И мы сдѣлаемъ для нея тоже, что дѣлаемъ для Доры. Я не поскуплюсь на расходы. Но выйдетъ ли она тѣмъ же, что Дора — дѣло другое. Во всякомъ случаѣ, мы попробуемъ, леди. Робкое сердце никогда не завоевывало прекрасную даму, и если мы остановимся у подошвы холма, то никогда не дойдемъ до вершины.

VII.
Патриція въ заперти.

Мильтоунъ былъ городкомъ резиденцій. Туристы встрѣчались здѣсь неблагосклонно, а на предпріимчивыхъ и небогатыхъ домовладѣльцевъ, дерзавшихъ выставить въ окнахъ билетъ: отдаются квартиры, джентри смотрѣла косо и считала такое заявленіе личнымъ себѣ оскорбленіемъ и непростительной вольностью, за которую домовладѣльцы заслуживали строгое порицаніе.

Вслѣдствіе этой замкнутости, въ Мильтоунѣ не было сдѣлано ничего, что бы могло привлекать общество. Ни парада, ни музыки по вечерамъ, ни пристани, на которой хорошенькія ножки могли бы показать себя въ вѣтреные дни, ни воксала, ни ваннъ. Мильтоунцы считали купанье неприличнымъ; было всего двѣ купальни на колесахъ: одна для дамъ, другая для джентльменовъ, и владѣлецъ ихъ говорилъ, что онъ содержалъ ихъ въ убытокъ себѣ для общественной пользы.

Хотя Мильтоунъ былъ приморскимъ мѣстечкомъ, море играло въ немъ пассивную роль. Запертая со всѣхъ сторонъ отлогими и безплодными берегами, тихая бухта имѣла значеніе для художника по переливамъ свѣта и тѣни прибрежныхъ утесовъ, но не стоила ничего для рыбаковъ и для любителей катанья въ лодкѣ. Только одинъ домъ въ Мильтоунѣ владѣлъ яхтой; то была «Водяная лилія», принадлежавшая фамиліи Лоу; молодой Сидней Лоу и отецъ его полковникъ, хотя люди небогатые, всегда удовлетворяли всѣмъ своимъ прихотямъ; полковникъ Лоу и сынъ его Сидней были людьми, жившими въ свое удовольствіе. Мильтоунъ былъ густо населенъ джентри; каждый футъ земли имѣлъ владѣльца и свою естественную и искуственную цѣнность. Даже самыя скалы были обнесены изгородью, отъ нарушителей неприкосновенности ихъ; въ Мильтоунѣ джентри постоянно дѣлала попытки уничтожить вѣковое право на проѣздъ по землямъ ея; нѣкоторыя попытки удавались, другія нѣтъ, если предполагаемое уничтоженіе проѣзда стѣснило бы лично кого нибудь изъ жителей Мильтоуна, одареннаго особеннымъ гражданскимъ мужествомъ. Тропинки черезъ поля, которыя невозможно было запереть, были скупо отмѣрены и огорожены колючимъ кустарникомъ, надъ которымъ высились надписи, грозившія судебнымъ преслѣдованіемъ и карой закона, если переступятъ узкую черту тропинки; всѣ калитки были заперты замками, и ворота были необыкновенно высоки и неприступны. Во всемъ высказывалось ревнивое и алчное «это мое и ты не имѣешь на это права».

Мильтуонскія окрестности славились тѣмъ, что походили на чисто содержанный садъ. На цѣлыя мили въ окружности каждая живая изгородь, каждая лужайка была выравнена и подстрижена, какъ лужайка для крикета. По сторонамъ большимъ дорогъ Мильтоуна не дозволялось рости дикимъ цвѣтамъ; тамъ нельзя было найти вьющихся растеній, роскошныхъ и живописныхъ, которыя привели бы въ восторгъ живописца и въ отчаяніе комитетъ общественныхъ дорогъ, вися гирляндами на ровно подстриженныхъ изгородяхъ терновника и бирючника. Если бы вы хотѣли ботанизировать, вы были бы принуждены отправиться за пять миль или болѣе отъ берега, гдѣ необработанная полоса земли производила дикія растенія и въ то же время служила мѣстомъ, гдѣ нѣсколько, несчастныхъ, на половину заморенныхъ голодомъ, на которыхъ жители Мильтоуна смотрѣли съ смѣшаннымъ страхомъ и презрѣніемъ, поставили свои жалкія лачуги и землянки. Жители Мильтоуна не питали благоговѣнія къ природѣ въ ея грубомъ состояніи, и на лучшій конецъ считали ее только грубымъ матеріаломъ, не имѣвшимъ никакой цѣны, пока человѣкъ не пришелъ со своими орудіями, чтобы обстричь роскошь растительности ея и подчинить ее себѣ.

Если земля въ Мильтоунѣ была заперта изгородями, подчищена, подстрижена до того, что на ней не оставалось и слѣда дикой красоты и природной прелести, то и общество Мильтоуна было въ полной гармоніи съ нею. Трудно было гдѣ бы то ни было найти болѣе сурово приличное или болѣе неумолимо хранившее условія свѣта общество, нежели общество, устроившее свою жизнь въ этой красивой тюрьмѣ подъ открытымъ небомъ. Всѣ мильтоунцы были или адмиралами и полковниками въ отставкѣ и владѣвшіе помѣстьями джентри; всѣ до одного были столбовыми джентльменами. Графъ Девдэль, владѣлецъ Куэста, былъ мѣстнымъ соціальнымъ святымъ патрономъ мильтоунцевъ, когда онъ пріѣзжалъ въ свой замокъ; и до послѣднихъ годовъ даже ни одинъ милліонеръ, нажившій свои милльоны торговлей, не былъ допущенъ въ общество мильтоунцевъ. Мильтоунъ былъ городкомъ, гдѣ преобладающимъ общественнымъ чувствомъ было благоговѣніе къ кастѣ. Джентльмены были одной породы, а прочіе члены общины — другой; одни были овцы и избранные; другіе козлища и отверженные. Джентри классифицировала ихъ всѣхъ въ одну породу, и мысль о томъ, что и они, въ свою очередь, могутъ быть подраздѣлены на многія мелкія разновидности, въ которыхъ булочникъ и лодочникъ, фермеръ и батракъ занимали различныя степени, показалась бы джентри такъ же смѣтной, какъ войны лиллипутовъ, или общественныя отличія дикихъ. Но и прочіе члены общества слѣдовали за своими вождями, и нисшіе общественные кружки свято подражали примѣру исключительности сословій, поданному высшими.

Мильтоунцы были порядочными людьми, порядочность была высшимъ принципомъ жизни. Никто явно не долженъ; никто явно не дѣлалъ ничего предосудительнаго; и какіе бы грѣхи ни творились, они творились за глазами и были хорошо покрыты. Большинство тоже шло правымъ путемъ въ политикѣ. Ни одинъ новаторъ не возмущалъ свѣтлый потокъ мильтоунскаго консерватизма. Самые худшіе изъ зачумленныхъ членовъ общины подавали голоса за синій цвѣтъ вмѣсто желтаго на выборахъ, и были отнюдь не либеральные очень умѣренныхъ виговъ. Но даже и этотъ умѣренный виггизмъ былъ ненавистенъ мильтоунской порядочности и считался позорнымъ и вульгарнымъ. Отъявленный республиканецъ и свободный мыслитель былъ бы сочтенъ человѣкомъ, способнымъ обчистить карманы и перерѣзать горло, если бы онъ дерзнулъ заявить свои мнѣнія. «Онъ не аккуратно бываетъ въ церкви», или «идеи его не здоровы» — было самымъ страшнымъ осужденіемъ, какое только могло быть произнесено въ Мильтоунѣ, гдѣ слово «часовники» было ругательной кличкой, и гдѣ джентльменъ скорѣе бы надѣлъ передникъ и сталъ продавать фиги, нежели пошелъ бы въ часовню радикальныхъ веслеянцевъ или баптистовъ.

Мильтоунъ гордился тѣмъ, что онъ англійскій городокъ, англійскій до мозга костей; Англія была для него Делосомъ религіознаго, соціальнаго и политическаго міра, и уклоненіе мысли хоть на волосъ отъ того, что было узаконено въ этихъ отношеніяхъ парламентскими актами, считалось ересью и государственной измѣной. Каждое воскресенье мистеръ Барродэль, ректоръ, читалъ заранѣе изготовленную проповѣдь, въ которой увѣщевалъ бѣдныхъ быть довольными своимъ положеніемъ, трудолюбивыми и честными, или обличалъ грѣхи и искушенія, въ которые всего чаще впадали нисшіе классы; онъ умалчивалъ о грѣхахъ и искушеніяхъ высшихъ, и потомъ шелъ домой, выпить кружку добраго портера и поѣсть ногу дартмоутской баранины, съ отличнѣйшимъ аппетитомъ и безмятежной совѣстью. Прихожане, прослушавъ его съ большимъ или меньшимъ вниманіемъ, шли наслаждаться отдыхомъ и обѣдомъ, болѣе или менѣе комфортабэльнымъ и роскошнымъ, смотря по ихъ доходамъ, жалованью, или заработку. Мистеръ Барродель, кромѣ паствы душъ, имѣлъ и другія обязанности. Онъ былъ инспекторомъ школъ и строго слѣдилъ за тѣмъ, чтобы у учениковъ не было другой книги для чтенія, кромѣ библіи; былъ предсѣдателемъ комитета попечителей о бѣдныхъ и не былъ грѣшенъ избыткомъ милосердія; онъ каждую среду засѣдалъ въ судѣ, какъ и другіе джентльмены и съ удивительнымъ искуствомъ діалектики мѣшалъ приговоры суда съ ученіемъ, которое проповѣдывалъ съ каѳедры. Когда нѣкоторые безпокойные умы требовали устройства читальни для рабочихъ или ремесленнаго института и, наконецъ, устроили и то и другое, онъ сначала хотѣлъ подавить движеніе, а потомъ сталъ во главѣ его, чтобы держать въ рукахъ управленіе его и сдѣлать его совершенно «безвреднымъ». Вообще онъ жилъ ровной, беззаботной жизнью, получалъ тысячу двѣсти фунтовъ въ годъ, и былъ небрежнымъ пастыремъ для заблудшихся овецъ и довольно безобиднымъ для тѣхъ, которые хотятъ мирно идти избитымъ путемъ, не смущаясь сомнѣніями, не запятнанные гражданскими чувствами.

Сверхъ того, въ Мильтоунѣ былъ обычный контингентъ вдовъ и чающихъ замужества дочерей, старыхъ холостяковъ, которые могли бы жениться, но не хотѣли, и старыхъ дѣвъ, отъ которыхъ давно бѣжала послѣдняя надежда. Послѣднія дѣлились на два разряда, хорошо знакомые всѣмъ, кто хорошо знаетъ англійскую провинціальную жизнь: однѣ строгія и неумолимыя, для которыхъ права личности и природы были ничто передъ условіями общества, для которыхъ большая часть вещей въ жизни казалась неприлична, и самыя злостныя толкованія легки, какъ нельзя болѣе; другія умѣли читать по французски, побывали въ Лондонѣ, имѣли легкую наклонность говорить просто, сносили сигары и не терпѣли сплетенъ, и потому считались женщинами нетвердыхъ правилъ со стороны матерей, а эманципированными со стороны мущинъ Мильтоуна. Далѣе, рѣзко выдѣляясь изъ мильтоунскаго міра, жили въ немъ докторъ Флетчеръ, и сестра его Катерина; но о нихъ позже.

Ни одинъ изъ вопросовъ, волновавшихъ міръ, не находилъ отголоска въ этомъ спящемъ углу филистерства. Права женщины были безнравственностью, нечестіемъ и неприличіемъ, стачки и теоріи правъ труда были преступленіемъ и государственной измѣной; образованіе бѣдныхъ классовъ — смертнымъ ударомъ благоденствію Англіи; демократическій духъ заграницей грозилъ разрушеніемъ обществу. Но если повсюду царило зло, одно мѣсто на землѣ оставалось чистымъ — Мильтоунъ остался чистъ отъ торжествовавшаго зла; онъ былъ ковчегомъ англійскаго общественнаго порядка и политической праведности.

Лавочники были подъ пару джентри. Они отличались смиреннымъ и почтительнымъ обращеніемъ; они не думали объ общественныхъ вопросахъ, предоставляя ихъ тѣмъ, кто долженъ былъ понимать дѣло это лучше ихъ; брали высокія цѣны и предпочитали годовые счеты продажѣ на чистыя деньги. Мильтоунская жизнь опредѣлялась въ немногихъ словахъ: джентри стояла во главѣ, а «простонародье» всѣхъ степеней должно было понимать, что существуетъ во первыхъ для удобствъ джентри, а во вторыхъ для своего собственнаго.

При такомъ порядкѣ, со стороны мистера Гэмли было смѣлымъ шагомъ пробить себѣ дорогу въ такое кастовое общество, какъ общество Мильтоуна; но идеалъ мужской добродѣтели мистера Гэмли была твердая воля, и онъ жилъ по своему идеалу. Онъ мало вѣрилъ въ случай и еще менѣе въ Провидѣніе, и не признавалъ никакой силы, которая не созидала благоденствіе человѣка. Онъ смѣялся надъ идеей счастья и часто читалъ послѣ обѣда проповѣди на текстъ: поведеніе человѣка есть его судьба. Самъ того не зная, мистеръ Гэмли по своему формулировалъ аксіому, что каждый французскій солдатъ носитъ въ ранцѣ маршальскій жезлъ, если хватитъ ума найти этотъ жезлъ, и энергически утверждалъ не допускавшимъ сомнѣнія тономъ, что успѣхъ находится въ рукахъ каждаго человѣка и не зависитъ отъ точки отправленія; что онъ не болѣе какъ вопросъ энергіи и воли, все равно, носитъ ли человѣкъ тонкое сукно или бумазею, живетъ ли во дворцѣ или въ лачугѣ.

«Посмотрите на меня», говорилъ онъ постоянно, похлопывая остальными раздвинутыми пальцами по широкой груди и заложивъ большіе пальцы въ проймы жилета: «Что создало меня? Энергія и воля. Что погубило сотни другихъ людей? Недостатокъ энергіи и воли. Стисните зубы, стойте крѣпко на ногахъ и идите такъ, какъ будто за вами гнался по пятамъ дьяволъ. Вотъ что я сдѣлалъ, джентльмены, и вотъ куда я пришелъ. Въ Эбби Хольмъ изъ Лэдбюри, гдѣ я сторожилъ лошадей джентльменовъ и заработывалъ шесть пенсовъ въ день. А тѣ, которые не стояли крѣпко на ногахъ, не шли твердо, но спотыкались и свертывали въ сторону и хотѣли, чтобы имъ тамъ подсобили, тутъ поддержали, — и теперь остались на томъ же мѣстѣ, откуда шли».

Эти проповѣди, восхваленіе собственной практической жизни, разростались до такой чудовищной длины, что слушатели его не разъ желали, чтобы онъ снова былъ въ Лэдбюри и они могли бы приказать ему молчать или дать тукманку, еслибы онъ не послушался. Но человѣкъ, которому повезло, всегда встрѣчаетъ терпѣливыхъ слушателей, и тѣ, которымъ приходится подавлять всего болѣе зѣвковъ, чаще другихъ кричатъ: слушайте, слушайте, и всего усерднѣе пожимаютъ ему руку, когда онъ окончитъ рѣчь. Мильтоунъ былъ свѣтомъ въ миніатюрѣ и его бѣлоручки фарисеи не доводили свое бѣлоручничество до того, чтобы повредить своимъ интересамъ.

Мистеръ Гэмли, поставивъ себѣ цѣлью покорить это парализованное кастами общество, и успѣлъ. Онъ ловко и проворно пролѣзалъ съ одной ступени на другую: изъ мальчиковъ при конторѣ вылѣзъ въ конторщики, изъ конторщика въ младшаго компаньона; потомъ сталъ главнымъ компаньономъ и, наконецъ, единственнымъ владѣльцемъ пивоварни, которая съ незапамятныхъ временъ дѣлала богачами всѣхъ единственныхъ владѣльцевъ своихъ. Когда онъ сталъ въ пивоварнѣ твердой ногой, онъ сдѣлалъ предложеніе миссъ Кэмбаль, очень бѣдной и высокоблагородной дочери адмирала, сэра Роберта Кэмбаля, кавалера ордена Бани, связи которой съ высшимъ мильтоунскимъ обществомъ довершили его успѣхъ на поприщѣ свѣта. Миссъ Кэмбаль, которой было тогда за пятьдесятъ, жила на счетъ братьевъ, почти столь же бѣдныхъ, какъ и она сама, а Джэбезъ Гэмли былъ видный молодой человѣкъ, стоившій много тысячъ фунтовъ. По этому, она подавила свое отвращеніе къ его низкому происхожденію, его врожденной вульгарности, его выдающимся зубамъ, его косматымъ чернымъ бакенбардамъ и плохому синтаксису, и вышла за него замужъ; вышла съ недобрымъ предчувствіемъ, но съ рѣшимостью никогда не показать свѣту, что раскаявается въ этомъ шагѣ. Онъ съ своей стороны, женился съ тою же рѣшимостью. Вслѣдствіе этого, супружество ихъ удивительно сохраняло видъ гармоніи и вполнѣ достигло цѣли, для которой оба продали себя. Вслѣдствіе этого, такъ какъ результатъ освятилъ это событіе, оно за служило почетъ въ глазахъ мильтоунцевъ; и такъ какъ мистрисъ Гэмли безспорно была лэди, а мистеръ Гэмли, хотя и вышелъ изъ ничего, былъ человѣкомъ безупречной репутаціи, и въ добавокъ человѣкъ самыхъ правовѣрныхъ политическихъ цвѣтовъ, то общество сдѣлало для него послабленіе своего правила исключительности, съ тѣмъ что это было исключеніе не въ примѣръ прочимъ. Постепенно, одинъ домъ за другимъ открывалъ ему двери, и богатый пивоваръ сидѣлъ какъ равный за столомъ людей, которые, въ былые дни, давали ему пенсы и отсылали его на кухню спросить себѣ ломоть хлѣба у кухарки.

Единственнымъ домомъ, куда онъ не получилъ еще приглашенія, былъ замокъ Куэстъ; но по полученнымъ имъ свѣдѣніямъ онъ имѣлъ полное основаніе думать, что его не обойдутъ приглашеніемъ въ этотъ сезонъ, и что его смиренное искательство и услуги многихъ лѣтъ будутъ, наконецъ, вознаграждены. Мистеръ Гэмли былъ всегда дальновиднымъ человѣкомъ. Онъ заблаговременно размѣрилъ рай, въ которомъ надѣялся занять мѣсто и приготовилъ себя и пути свои сообразно своему измѣренію. Поставивъ себѣ цѣлью завоевать мѣсто въ мильтоунскомъ обществѣ, онъ съ величайшей щепетильностью избѣгалъ всякаго повода оскорбить его. Никто не могъ припомнить какого нибудь сказаннаго имъ оскорбительнаго слова противъ людей, стоявшихъ выше его въ обществѣ, или противъ учрежденій отечества. Онъ всегда былъ хорошимъ консерваторомъ и жаркимъ защитникомъ аристократіи; онъ заявлялъ самую романтическую преданность королевѣ и королевской фамиліи и вездѣ, гдѣ только можно было, упоминалъ съ особеннымъ эффектомъ о тронѣ и алтарѣ. Поступать иначе было бы самоубійствомъ; это значило бы разрушать собственное гнѣздо, которое когда-нибудь — ктожь это знаетъ, — можетъ-быть тоже гнѣздомъ орловъ.

Но никто еще не видѣлъ мистера Гэмли въ полной силѣ, поставившимъ ногу на головы тѣхъ джентльменовъ, которые швыряли ему мѣдныя деньги въ былое время, не хотѣли знать его во время его первыхъ шаговъ и признали его только теперь, когда онъ купилъ владѣніе Эбби Хольмомъ. И когда придетъ этотъ день, то человѣкъ, чью голову онъ раздавитъ каблукомъ своимъ, будетъ достоинъ жалости.

Ученіе его о прекрасномъ полѣ уже извѣстно читателю. Любимымъ сравненіемъ его было, что мужчина дубъ, обреченный на борьбу съ жизнью, а женщина — обвивающій его плющъ. Ученіе это, впрочемъ, относилась къ однѣмъ леди; женщины народа, служанки, крестьянки носили для него одно опредѣленіе — вульгарныя.

Старая служанка, жившая у него во время холостой жизни его, услыхала это поэтическое сравненіе. — Да, дубъ и плющъ! Это все очень хорошо на людяхъ, говорила она, крѣпко сжимая губы: — а когда некому смотрѣть, такъ это жаба, попавшая въ колючку… очень пріятное положеніе для жабы!

Мистрисъ Гэмли одобряла ученіе мужа, даже если иногда манера высказывать его заслуживала порицанія. Она исповѣдывала ученіе домашней дисциплины и въ теоріи — повиновеніе женщины. Она вѣрила въ эластичность человѣческой натуры, если натура эта съ дѣтства отдана въ ея руки. Подчиненіе законамъ свѣта было для нея равно важно соблюденію десяти заповѣдей. Въ ней не было ни малѣйшаго снисхожденія къ увлеченіямъ, ложнымъ идеямъ и ошибкамъ молодости. Она была изъ тѣхъ женщинъ, которыя не способны видѣть ничего, ни позади, ни впереди себя, и для которыхъ родина, время, образъ жизни, мысли ихъ, собственныя привычки, друзья и знакомые — фокусъ истины. Она не терпѣла ни людей, ни порядковъ, не похожихъ на нее и ея порядки; иностранцы, диссентеры и свободные мыслители находились подъ ея остракизмомъ: она не терпѣла даже сторонниковъ, если они на волосъ шли дальше нея. Ей нужно было только вѣрное эхо собственной особы ея. Она была не глупа, но не способна разсуждать, и малѣйшее разсужденіе выводило ее изъ себя. Въ свѣтѣ есть все, что нужно, говорила она, и современное англійское общество есть идеалъ всего лучшаго. По темпераменту, она была меланхолична, по характеру раздражительна. Хотя она поучала женскому подчиненію, но себя исключала изъ числа женщинъ рабынь; она была самодержавной царицей въ Эбби Хольмѣ. Мистеръ Гэмли, какъ онъ ни закладывалъ большіе пальцы за проймы жилета и ни выбивалъ остальными торжественныхъ маршей на груди, въ присутствіи ея не смѣлъ отдать ни одного приказанія лакею или служанкѣ, ни высказать свое мнѣніе, ни поднять свой флагъ. Онъ всегда звалъ ее почтительно: леди и шелъ на ея буксирѣ.

Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ она имѣла право руководить имъ; она получила лучшее воспитаніе, и, забывая долгъ жены, съ удовольствіемъ указывала ему, въ чемъ онъ промахнулся и обличилъ свое невѣжество. А когда женщина дѣлаетъ это очень часто, всегда спокойно и съ тономъ превосходства, то она непремѣнно подчинитъ мужа, сколько бы футовъ и дюймовъ ни было въ немъ. Она пользовалась репутаціей примѣрной женщины, аккуратно ходила два раза въ церковь въ воскресенье и устроила дома утреннія и вечернія молитвы, потому что это было прилично и полезно для прислуги; это давало ей возможность видѣть всѣ ли слуги дома и трезвы.

Между ученіемъ превосходства мужчинъ и подчиненности женщинъ Дора вела задавленную жизнь. Оба ученія вытравили послѣднюю частицу мужества въ натурѣ, которую природа и безъ того небогато одарила этимъ качествомъ. Дора хотѣла одного — избѣжать столкновеній и жить въ мирѣ съ своимъ начальствомъ; она нашла, что покоряться несравненно легче, нежели бороться за свободу, и надѣла ярмо безропотно и съ пріятной улыбкой.

Вотъ какова была среда, въ которую Патриція попала послѣ свободы и счастья Барсэндза. Ни одна черта не напоминала ей старый домъ. Даже море, это тихое, сдавленное берегомъ море не было моремъ, товарищемъ ея дѣтскихъ игръ, моремъ ея любви. Безмятежное, какъ прудъ мельницы, оно утратило ту дикую, полную обаянія жизнь, которая пѣнилась у камней, или плескала могучими волнами на утесистый берегъ. Окна въ Эбби Хольмѣ выходили только на плоскія клумбы подстриженныхъ и посаженныхъ узорами цвѣтовъ, надъ которыми поднималась стѣна, скрывавшая клумбы. Теперь, въ позднюю осень, когда не было цвѣтовъ, опустѣвшія гряды были окаймлены рядомъ разноцвѣтныхъ камней.

Если мѣстность была несродна ей, то жизнь въ Эбби Хольмѣ была еще несроднѣе. Въ этой неумолимо фэшіонэбельной жизни, тихой и размѣренной, молодая сила, закаленная морскимъ воздухомъ, казалась бурной силой, пугавшей Дору, приводившей въ ужасъ тётю Гэмли, и внушала отвращеніе мужу тёти Гэмли. Голосъ, шаги, манера, движенія все носило на себѣ печать урагана для этихъ спокойныхъ, хорошо выдрессированныхъ натуръ. Мистрисъ Гэмли смотрѣла ей вслѣдъ, крѣпко сжимая губы и ожидая, что по слѣдамъ ея останутся только одни обломки и лохмотья. Своею рѣзкостью она походила скорѣе на мальчика, чѣмъ на дѣвочку, была такъ не фэшіонебельно здорова полна, и какъ тупа! Не было возможности дать ей понять что нибудь не объяснивъ все прямыми словами, а что касается намековъ, то скорѣе, слѣпецъ увидѣлъ бы что ему машутъ рукой, нежели, Патриція поняла-бы намёкъ. Какая разница съ тонкостью пониманія милой Доры, съ ея изумительнымъ тактомъ, который почти составлялъ особенное чувство.

Мистрисъ Гэмли имѣла полное основаніе жаловаться на Патрицію. Когда она съ глубокимъ вздохомъ и самой подавляющей вѣжливостью отвѣчала на какой-нибудь откровенный вопросъ Патриціи, глупая дѣвушка думала, что у тети болитъ голова и съ такимъ состраданіемъ смотрѣла на нее, что тетя Гэмли выходила изъ себя и поучала ее что невѣжливо такъ смотрѣть прямо въ глаза. Когда тетя Гэмли бывала больна, Патриція кидалась во всѣ стороны, принося тетѣ скамейки подъ ноги и подушки подъ спину, предназначавшіяся для украшенія комнаты и считавшіяся потому неприкосновенной святыней; Дора приходила въ ужасъ при видѣ обнаженныхъ дивановъ и угловъ, а тетя содрогалась отъ этой суеты и не говорила ни слова о томъ, что ей нужно одно спокойствіе. Патриція не догадывалась и, желая помочь, усугубляла свои промахи.

Всего труднѣе приходилось при этомъ Дорѣ — она должна была служить эхомъ тайныхъ жалобъ мистрисъ Гэмли, но держаться въ строгихъ границахъ, иначе мистрисъ Гэмли вступилась бы за Патрицію. Патриція была нужна ей, наединѣ она расточала Патриціи увѣренія въ дружбѣ, и была холодна съ ней при супругахъ Гэмли. Это удивляло Патрицію, которой теперешняя жизнь ея все болѣе и болѣе казалась калейдоскопомъ, гдѣ все сталкивалось, мѣшалось и мѣняло краски неизвѣстно почему.

Мистеръ Гэмли видѣлъ все это и посмѣивался про себя. Это было новымъ торжествомъ для него. Самолюбіе его пріятно щекотала мысль, что кузина посыльнаго мальчика конторы Лэдбюри достигла такого успѣха, а внучка адмирала Кэмбаля, кавалера ордена Бани такъ позорно упала. — Онъ не принималъ никакого участія въ женской войнѣ, кипѣвшей въ гостиной, и только не замѣчалъ существованія Патриціи, за что не разъ получалъ рѣзкіе выговоры отъ мистрисъ Гэмли подъ видомъ холоднаго вопроса: неужели племянница ея не заслуживаетъ болѣе вниманія. Но онъ слишкомъ хорошо зналъ, какъ не тверда почва по которой ему приходилось ежедневно ходить; еслибы онъ выказалъ участіе Патриціи, то получилъ бы требованіе измѣнить свое обхожденіе и не поощрять непокорную. И онъ счелъ невмѣшательство самымъ благоразумнымъ образомъ дѣйствія.

VIII.
Дора поучаетъ.

Патриція прожила мѣсяцъ въ Эбби-Хольмѣ, а положеніе ея не улучшилось; но она мужественно выносила всѣ невзгоды новой жизни и не хотѣла сознаться какъ она чувствовала себя одинокой и несчастной. Запертая въ душныя нетопленныя комнаты, лишенная движенія на вольномъ воздухѣ, обреченная цѣлый день на шитье разныхъ изящныхъ бездѣлушекъ и чтеніе глупѣйшихъ романовъ, она задыхалась. По вечерамъ играли въ безикъ, для разнообразія втроемъ въ вистъ, а она не могла отличать туза отъ короля. Прибавьте къ этому роскошный столъ, къ которому она не привыкла и который не имѣлъ ничего соблазнительнаго для дѣвушки, выросшей на простой пищѣ и отъ природы вовсе не лакомки все это взятое вмѣстѣ подѣйствовало на здоровье ея. Прибавьте къ этому жизнь мелкой нравственной пытки, жизнь безъ любви и ласки и сознаніе, что ею вѣчно недовольны — легко понять, что если новый міръ былъ недоволенъ ею, то не могъ дать ей счастія.

Разъ, когда она болѣе обыкновеннаго нашумѣла, суетясь около больной тети Гэмли, она ушла подавленная чувствомъ одиночества и страннымъ ощущеніемъ лжи ея жизни.

Когда она ушла, мистрисъ Гэмли положила работу съ жестомъ злобнаго отчаянія. Дора подняла на нее взглядъ сочувствія и гоже положила работу.

— Дора, сказала строго мистрисъ Гэмли: — Я надѣялась, что вы поможете въ этомъ испытаніи, я такъ могу назвать это горе. Хотя она моя родная племянница, она мое горе, несчастной дитя! Я обманулась въ васъ Дора. Вы показали менѣе такта, чѣмъ обыкновенно, и я не нашла въ васъ той любезности, какую ожидала.

— Мнѣ жаль, если я ошиблась въ чемъ нибудь, милая мистрисъ Гэмли, отвѣчала нѣжно Дора: — что могу я сдѣлать чтобы помочь вамъ? Я готова все сдѣлать.

Мистрисъ Гэмли нашла облегченіе своимъ взволнованнымъ чувствамъ, въ рѣзкости съ такимъ кроткимъ и покорнымъ существомъ. Къ тому же она поддерживала принципъ власти старшихъ.

— Къ чему вы спрашиваете меня, что вамъ дѣлать? Развѣ вашъ здравый смыслъ не говоритъ вамъ ничего? Развѣ у васъ нѣтъ совѣсти, которая указала бы вамъ на вашъ долгъ? Вы должны поговорить съ ней Дора, чтобы она не шумѣла такъ, не была такъ услужлива и не говорила, пока ее не спросятъ. Ей будетъ легче услышать это отъ васъ, и вы можете имѣть болѣе вліянія, нежели я.

— Я скажу ей, если вы хотите, милая мистрисъ Гэмли, отвѣчала Дора, сильно и непріятно смущенная этой просьбой, хотя того нельзя было узнать по нѣжной улыбкѣ ея. Она не смѣла отказать просьбѣ, и не хотѣла обидѣть Патрицію. «Ужасная трусливая дура», думала про себя Дора.

— Вы обѣ молодыя дѣвушки и вы Дора, лучше можете заставить ее почувствовать свое положеніе, продолжала, волнуясь лэди. Подите съ нею гулять сегодня; говорить удобнѣе гуляя пѣшкомъ нежели въ каретѣ, да и прогулка принесетъ вамъ пользу, Дора; вы поблѣднѣли и похудѣли въ послѣднее время. Но не ходите за городъ и не дайте ей понять, что я поручила вамъ поговорить съ нею. Я хочу, чтобъ это имѣло видъ, какъ будто вы сами отъ себя захотѣли поговорить съ нею.

— Хорошо, милая мистрисъ Гэмли, я поговорю съ нею, казала Дора съ самой милой покорностью; но она почему то слегка покраснѣла и глаза ея засвѣтились подъ длинными ресницами, когда она, наклонясь надъ работой, тихо складывала и убирала ее.

Она поцѣловала мистрисъ Гэмли въ лобъ, увидѣла, что готовность ея повиноваться разсѣяла облако на лбу почтенной лэди; потомъ пошла въ свою комнату поспѣшно написала записку и потомъ по устланному толстыми коврами корридору прошла въ комнату Патриціи; она застала ее тоже за письмомъ къ Гордону Фриру; Патриція, писала не для того, чтобы жаловаться на свое несчастіе, но своими усиліями скрыть горе, еще болѣе обнаруживала его.

— Вы заняты? А я зашла узнать, хотите ли вы идти гулять? спросила Дора, остановясь у полуоткрытой двери.

— Я пойду, отвѣчала Патриція съ радостью. — Мнѣ такъ нужно подышать воздухомъ. Если бы вы знали, Дора, какъ часто я хочу снова услышать нашъ сильный здоровый барсэндзскій вѣтеръ. Какъ можете вы съ тетей Гэмли выносить этотъ удушливый воздухъ?

— Такъ вамъ не хорошо здѣсь? спросила Дора, положивъ ей руку на плечо.

— О не считайте меня неблагодарной, отвѣчала Патриція поспѣшно. — Но мнѣ такъ нуженъ воздухъ и свобода. Мнѣ кажется, что я въ темницѣ и въ тюрьмѣ здѣсь. Она вздохнула долгимъ вздохомъ на ряды цвѣтныхъ каменьевъ и сѣрую стѣну; въ глазахъ ея было томленіе; доброе, веселое лицо было печально.

— Вы привыкли къ иной жизни. Наша должна быть очень странна вамъ, говорила Дора, скользя вокругъ главной цѣли, но не рѣшаясь открыто приступить къ ней. — Я бы хотѣла, чтобы вы были счастливы.

— Я счастлива съ вами. Вѣрно это моя вина, если я не могу быть счастлива съ тетей и мистеромъ Гэмли, я не понимаю ихъ. Но съ вами я счастлива. Я такъ люблю васъ. Дора съ граціозной улыбкой поцѣловала ее, хотя это объясненіе въ любви между дѣвушками и оказалось ей до нельзя забавнымъ. — Во мнѣ нѣтъ ничего, за чтобы меня стоило любить, сказала она, приглаживая прическу, нѣсколько пострадавшую отъ поцѣлуя Патриціи.

— О! вскричала Патриція, и какъ много чувства было въ этомъ: О!

— Милая Патриція, прошептала Дора. — Если вы такъ любите меня, то я могу быть вашимъ менторомъ, я гораздо старше васъ и могу сказать вамъ многое, чего вы не знаете.

Предисловіе было сказано и за нимъ самымъ милымъ и нѣжнымъ пришепетываньемъ былъ высказанъ совѣтъ, не ухаживать за тетей Гэмли такъ шумно, не говорить такъ громко, не нарушать святыню домашняго порядка.

— Но когда она больна, мнѣ кажется безчеловѣчнымъ оставить ее безъ помощи, сказала Патриція.

— Но вы видите, что я никогда не хлопочу такъ около нея сказала Дора.

— Но вы не племянница ей, а тетя сестра бѣдняго дяди сказала Патриція наивно.

Дора кинула на нее изъ подъ опущенныхъ рѣсницъ взглядъ, который не походилъ на взглядъ голубицы.

— Я жила съ нею столько лѣтъ, я была какъ родная дочь для нея, сказала она спокойно. Вы не сердитесь, что я говорю вамъ это?

— Нѣтъ, я вижу вы правы, отвѣчала Патриція. — Я хотѣла бы походить на васъ, милая Дора, тогда все было бы хорошо. Нѣтъ, прибавила она, внезапно передумавъ: — мнѣ лучше оставаться такой, я этому обязана жизнью. Если бы я была такою, какъ вы, то мы всѣ бы потонули, когда Сирена разбилась. Вы бы не выдержали. Вы упали бы въ обморокъ, когда бы васъ поднимали на веревкѣ, и тогда не осталось бы времени спасти милаго дядю и Гордона. О Дора! какъ ужасно было смотрѣть на этотъ страшный утесъ, бѣдная Сирена билась объ него, а милый дядя и Гордонъ каждую минуту ждали, что они пойдутъ по дну. Я никогда не забуду этой минуты. Я часто вижу все это во снѣ. Это было настоящее несчастіе.

И при этомъ воспоминаніи: мелкія дрязги, капризы, и мелочи теперешней жизни показались ей такими лживыми. Вся жизнь ея теперь была ложью.

— Не думайте больше объ этомъ, сказала Дора; она не любила ничего печальнаго. — Одѣвайтесь, пойдемъ гулять.

— Я буду готова черезъ минуту.

— А я еще не буду готова и въ десять. Но я за то люблю быть одѣтой какъ слѣдуетъ, сказала Дора.

Это было новымъ намекомъ, но онъ пропалъ для Патриціи.

Прогулка была пріятна, но въ продолженіе ея не случилось ничего особеннаго. Онѣ прошли по саду, парку до переулка, обсаженнаго двумя высокими, ровно подстриженными изгородями, до большой дороги, по сторонамъ которой шли дорожки для пѣшеходовъ. Патриція была однако довольна; ее охватило чувство свободы: за нею не шелъ лакей. Тетя Гэмли хотѣла искоренить въ Патриціи привычку къ далекимъ прогулкамъ, которыя казались ей неприличными, она не хотѣла прямо отказать прогулокъ, но нашла средство уничтожить все удовольствіе Патриціи. Средство удалось. Лакей по пятамъ былъ для Патриціи нестерпимѣе сидѣнья въ четырехъ стѣнахъ. Теперь она была счастлива прогулкой съ милой Дорой, которая, чтобы загладить свою мораль, такъ и сіяла нѣжными улыбками.

Если бы Патриція была нѣсколько подозрительнѣе, она замѣтила бы, что хорошенькое личико Доры покрывалось все болѣе и болѣе густымъ румянцемъ, чѣмъ ближе онѣ подходили къ Мильтоуну, и что голубые глаза ея смотрѣли украдкой по сторонамъ, какъ будто ожидая увидѣть кого-нибудь, кромѣ рабочихъ, шедшихъ по дорогѣ, или мелкихъ торговцевъ, стоявшихъ у дверей своихъ лавокъ; она замѣтила бы, какъ рука Доры скользнула въ карманъ, чтобъ нервно сжать маленькую записочку, которую она такъ поспѣшно написала дома; и замѣтивъ все это, она связала бы это съ встрѣчей молодаго человѣка, который неожиданно вышелъ изъ банка и поздоровался съ Дорой съ страннымъ выраженіемъ радости и короткости.

— Здравствуйте мистеръ Лоу, сказала Дора, протягивая ему руку, и когда руки ихъ разнялись, въ рукѣ молодаго человѣка была записка. — Миссъ Кэмбаль, прибавила она, указавъ на Патрицію.

Молодой человѣкъ оглядѣлъ Патрицію быстрымъ, смѣлымъ взглядомъ; то былъ критическій осмотръ во всѣхъ подробностяхъ, который женщины считаютъ дерзостью и имѣютъ на это полное право. Потомъ, съ такимъ видомъ, будто онъ не нашелъ ничего достойнаго вниманія, онъ обратился къ Дорѣ съ тѣмъ же радостнымъ и фамильярнымъ взглядомъ и заговорилъ съ нею по французски. Онъ пошелъ съ ними, но такъ какъ тротуаръ былъ слишкомъ узокъ, то Патриціи пришлось идти сзади. Даже когда важныя порученія мистрисъ Гэмли были исполнены: былъ подобранъ мотокъ шелку подъ тѣнь въ одной лавкѣ, заказана жестянку консервовъ крабба въ другой, и куплено на почтѣ марокъ на четырнадцать пенсовъ, молодой человѣкъ, съ черными дерзкими глазами, тонкимъ носомъ и полуоткрытыми губами, по прежнему шелъ рядомъ съ ними, смотрѣлъ съ тѣмъ же выраженіемъ власти и фамильярности въ глаза Доры, и говорилъ съ нею по французски.

Когда онъ дошелъ съ ними до воротъ Эбби-Хольма, онъ простился наконецъ, но, прощаясь они стояли такъ долго на дорогѣ, лицомъ къ лицу, обмѣниваясь быстрыми рѣчами, что даже Патриція озябла. Когда они разстались, въ глазахъ Доры стояли слезы, а глаза молодаго человѣка сверкали огнемъ гнѣва и нетерпѣнія.

Дора, оставшись одна съ Патриціей, украдкой взглянула на нее и сказала самымъ ласковымъ тономъ: — Патриція, милая, если мистрисъ Гэмли спроситъ, не встрѣтили ли мы кого нибудь, то не зачѣмъ говорить, что мистеръ Лоу гулялъ съ нами. Я, разумѣется, скажу, что видѣла его, если она спроситъ, но если не спроситъ, вамъ не зачѣмъ говорить ей.

Патриція въ удивленіи подняла глаза на прелестное личико, которому всѣми силами придавали равнодушно-небрежное выраженіе, и съ изумительнымъ успѣхомъ.

— Но что же тутъ дурного?

— Ничего нѣтъ дурного, но мистрисъ Гэмли, хоть она и милѣйшее существо въ мірѣ, немного взыскательна, и это ей, можетъ быть, не понравится.

— Тогда зачѣмъ же вы позволили это себѣ?

— Хотѣла бы я знать, какъ я могла не позволить, если онъ непремѣнно хотѣлъ идти съ нами, раздражительно вскричала Дора.

Патриція смутно почуяла, что тутъ что-нибудь не такъ. Разумѣется не было ничего дурного, что молодыя дѣвушки встрѣтились съ молодымъ человѣкомъ и онъ проводилъ ихъ. Гордонъ Фриръ провожалъ ее сотни разъ; но Патриція знала, что еслибы она не захотѣла, чтобы Гордонъ шелъ съ нею, то она съумѣла бы очень ясно дать ему это понять, а не говорила бы съ нимъ такъ много и не стала бы жаловаться, что онъ самъ хотѣлъ идти съ нею. Но Дора была такъ мила, она не способна была обидѣть никого и Патриція упрекнула себя за дурную мысль о Дорѣ.

Къ счастью, тётя Гэмли не спросила ни о чемъ, а только раздражительно выговаривала Дорѣ за то, что обѣ такъ опоздали, а Дора, съ видомъ самаго трогательнаго раскаянія и ангельскаго терпѣнія, оправдывалась тѣмъ, что не могла отказать просьбѣ Патриціи показать ей городъ.

— Эта дѣвочка вѣчно хочетъ того, чего не должно, брезгливо замѣтила тётя Гэмли.

— Да лучше, когда дѣвушка заранѣе привыкаетъ видѣть что нибудь, разсудительно замѣтила Дора.

— О, я терпѣть не могу этихъ дѣвушекъ blasées, которыя все знаютъ, вскричала мистрисъ Гэмли, на что Дора съ невозмутимой ясностью отвѣчала: — и я тоже.

И такъ, мистрисъ Гэмли не узнала ничего ни о Сиднеѣ Лоу, ни о его нѣжныхъ взглядахъ и долгомъ прощаньѣ, ни о слезахъ на глазахъ Доры. Очевидно съ этимъ молодымъ человѣкомъ связана была какая-то тайна, и притомъ тайна, нѣсколько тревожившая Дору. Потому что въ эту ночь Дора легши въ постель, всплакнула немного; она слишкомъ заботилась о своихъ глазахъ, чтобы наплакаться вволю, и потомъ, раздражительно кинувъ свою хорошенькую головку на подушку, она сказала почти вслухъ: — «О какъ бы я хотѣла, чтобъ мы никогда не встрѣчались! О какъ бы я хотѣла, чтобы ничего не было! О зачѣмъ я не отказала ему и сдѣлала это!»

IX.
Дилеммы мильтоунской жизни.

Почти въ каждомъ мѣстечкѣ есть, по крайней мѣрѣ, хоть одинъ молодой человѣкъ, который тайно или явно пользуется въ глазахъ свѣта дурною репутаціей. Быть можетъ, противъ него нельзя привести никакого положительнаго обвиненія, но тѣмъ не менѣе дурная слава, какъ ржавчина пристала къ его имени. Почтенные люди относятся къ нему съ холодностью; заботливыя маменьки оберегаютъ отъ него дочерей; благоразумные отцы предостерегаютъ своихъ сыновей отъ дружбы съ нимъ; онъ оглашенная черная овца въ обществѣ, и его терпятъ только ради семейства его и имени.

Такою черною овцей въ Мильтоунѣ былъ мистеръ Сидней Лоу. Никто не могъ сказать о немъ, чтобы за нимъ водилось что нибудь похуже обыкновенныхъ шалостей молодости; онъ не ограбилъ церкви и не зарѣзалъ никого на большой дорогѣ. Онъ былъ сыномъ полковника Лоу изъ Крэгфута, женатаго на дочери лэди Анны Грэгэмъ, наслѣдницѣ и важной особѣ въ Мильтоунѣ; Лоу были всегда первыми святыми въ раю мильтоунской аристократіи. И несмотря на то, мильтоунцы не особенно искали общества Сиднея Лоу, и всего менѣе тѣ, которые хорошо знали его.

Онъ былъ хорошъ собой и уменъ, слишкомъ уменъ, говорили въ городѣ, гдѣ его знали двадцать пять лѣтъ, со дня его рожденія, и не могли сказать о немъ ни слова добраго. Насчетъ красоты его одни говорили, что въ немъ нѣтъ ничего хорошаго, даже безъ малѣйшаго отношенія къ пословицѣ, что красивъ тотъ, кто хорошо поступаетъ; другіе говорили, что на него такъ же пріятно смотрѣть, какъ непріятно имѣть съ нимъ дѣло, что онъ красавецъ, но негодяй; одни были молодые люди, другіе — женщины.

Онъ былъ изъ числа легковѣсныхъ молодыхъ людей, ростомъ въ пять футовъ девять дюймовъ, гибкій, проворный, хорошо сложенный, съ маленькими руками и ногами, широкими плечами и таліей, какъ у французскаго офицера; одѣвался щегольски, носилъ свѣтлыя перчатки, безукоризненные сапоги и платье, вѣчно будто тотчасъ съ иголочки; всегда застегивался на всѣ пуговицы, когда на немъ былъ сюртукъ съ таліей въ обтяжку, а такой сюртукъ всегда былъ на немъ, чтобы выказать всю красоту своего стана мильтоунскимъ женщинамъ. При всемъ томъ, онъ смотрѣлъ джентльменомъ, а не пошлымъ франтомъ. Черты лица его были тонки и рѣзки, кожа тонка и смугла. Черные волосы вились шелковистыми блестящими и безчисленными кольцами надъ низкимъ, широкимъ лбомъ оливковаго цвѣта, длинныя, тонкія брови дугой поднимались надъ черными блестящими глазами, которые никогда не глядѣли прямо въ глаза мужчинамъ, но за то приводили въ смущеніе женщинъ дерзкими взглядами въ упоръ. Ротъ его былъ нѣсколько великъ, но изящно очерченъ, тонкія губы были всегда полуоткрыты, и лицо гладко выбрито, за исключеніемъ выхоленныхъ усовъ.

Во всемъ этомъ не было ничего рѣзко отличавшаго его отъ другихъ людей, ничего такого, что бы могло объяснить дурную славу, приставшую къ имени его. Правда, онъ жилъ въ праздности, но ему не нужно было работать. По смерти отца ему предстояло сдѣлаться наслѣдникомъ Крегфутъ и капитала, принесеннаго ей матерью, и праздность его была понятна и законна. Къ чему было ему тратить лучшіе годы, копя фунтъ за фунтомъ, изнашивая молодость трудомъ, вмѣсто того, чтобъ наслаждаться ею, какъ прилично джентльмену. Онъ одинъ задалъ себѣ этотъ вопросъ и одинъ отвѣтилъ на него, посѣявъ много мѣръ тѣхъ зловредныхъ плевелъ, изъ которыхъ не выростаетъ хлѣба жизни. Отецъ не имѣлъ надъ нимъ почти никакого вліянія, да и то, которое имѣлъ, уходило на зло. Полковникъ Лоу, тиранъ жены, былъ рабомъ сына, и хотя порой, когда печень его разстроивалась, или онъ терялъ крупную сумму на скачкахъ, онъ принималъ грозный тонъ въ отношеніи сына, но Сидней почти всегда выходилъ побѣдителемъ изо всѣхъ стычекъ съ отцомъ.

Полковникъ Лоу былъ гордый и вспыльчивый человѣкъ, и въ то же время безхарактерный; эгоистъ по природѣ, мотъ по привычкѣ, неспособный отказать себѣ ни въ малѣйшей прихоти. Хотя Сиднею необходимо было получить воспитаніе въ школѣ, хотя бы для того только, чтобы приготовиться къ назначенію мильтоунскаго джентльмена, отецъ держалъ его при себѣ съ той минуты, какъ мальчикъ вышелъ изъ дѣтской, потому что живость мальчика забавляла его. У полковника была молчаливая, вѣчно больная и хнычущая жена, и она осталась бы единственнымъ товарищемъ его, когда Сидней уѣхалъ бы въ школу. Полковникъ предпочелъ вмѣсто того, чтобы воспитать сына для какой-нибудь карьеры, держать его при себѣ въ качествѣ домашняго потѣшника, чтобъ было съ кѣмъ кататься въ лодкѣ, удить, охотиться и играть въ бильярдъ. Сидней былъ игрушкой отца дома и товарищемъ развлеченій на сторонѣ.

Смутные и некрасивые слухи начали ходить о молодомъ человѣкѣ. Неудивительно, что при такомъ воспитаніи, вся порядочность мильтоунскихъ нравовъ не могла удержать его на правомъ пути. Добрые друзья дѣлали намёки на счетъ сына полковнику, но полковникъ не хотѣлъ никого слушать. Молодежь должна быть молода, говорилъ онъ, и если сынъ его, какъ пылкій и гордый юноша, иногда вставалъ на дыбы и выбивался изъ колеи мильтоунской порядочности, то выбивался, какъ прилично джентльмену, и онъ лучше хотѣлъ видѣть его такимъ, нежели святошей, лицемѣромъ, который ничуть не лучше былъ-бы грѣшныхъ братій, только ловчѣе умѣлъ-бы хоронить концы въ воду. Полковникъ умалчивалъ о томъ, что онъ зналъ о плевелахъ Сиднея, какъ умолчалъ, когда Сидъ его въ дѣтствѣ убилъ кролика за то, что тотъ не выучился служить, какъ собачонка, и укравъ кролика у Тома Гарта, выдалъ за своего.

Въ одномъ полковникъ Лоу былъ непреклоненъ. Сидней долженъ сдѣлать выгодную партію. Одинъ полковникъ зналъ, какъ она необходима для спасенія Крэгфута; одинъ онъ зналъ, какая доля изъ капитала жены его ушла въ карманы бухгалтеровъ Донъ Кастера и Ньюмаркета. И онъ порѣшилъ въ умѣ, что Джулія Мэнли, дочь старой леди Мэнли, наслѣдница Уотерфильда, внучатная племянница герцога, будетъ женою Сиднея; у Джуліи было пять тысячъ фунтовъ собственнаго дохода, а пять тысячъ фунтовъ могли позолотить всѣ недостатки: непомѣрно высокій ростъ, костлявость, волоса песочнаго цвѣта и веснушки. Не все ли равно на комъ жениться? говорилъ полковникъ Лоу. Черезъ годъ — другой всѣ женщины одинаковы, а пять тысячъ фунтовъ дохода останутся.

Вечеромъ того дня, когда Сидней встрѣтилъ молодыхъ лэди изъ Эбби-Хольма, полковникъ Лоу съ сыномъ сидѣлъ въ столовой за виномъ и орѣхами.

— Кто была эта молодая дѣвушка, которая шла съ этой дѣвчонкой Гэмли? спросилъ неожиданно полковникъ.

Темные глаза Сиднея опустились.

— Племянница мистрисъ Гэмли, кажется, право незнаю, небрежно отвѣчалъ Сидней.

— Эта дѣвчонка Гэмли не дурна, тономъ пренебреженія говорилъ полковникъ, какъ будто говорилъ о собакъ или коровѣ: онъ былъ любезенъ съ лэди, но не уважалъ женщинъ.

Сидней не отвѣчалъ на вопросъ, поглощенный обчищеніемъ кожицы съ орѣха, который только раскололъ.

— У нея нѣтъ стиля, продолжалъ отецъ: — это естественно. Это вѣрная, хотя и грубая пословица: не выткать шелковаго кошеля изъ щетины свинаго уха; а семья Гэмли не шелкъ. Кровь скажется, мальчикъ мой, синяя ли она или черная: и эта дѣвчонка Гэмли, хоть она и недурна въ своемъ родѣ, все таки вульгарна.

— Она дальняя родственница мистера Гэмли, замѣтилъ Сидней.

И онъ тоже терпѣть не могъ уха съ свиной щетиной, но не хотѣлъ видѣть его въ Дорѣ.

— Это ея счастье. Но все таки я признаюсь, что не хотѣлъ бы имѣть родней человѣка, который держалъ прежде мою лошадь за два пенни, хоть теперь онъ и владѣлецъ Эбби-Хольма, это несчастіе для Мильтоуна! Но съ какой стороны ни взглянуть на нее, Сидъ, она все-таки parvenue. Я сознаюсь, что она довольно миленькая parvenue, и изъ нея можетъ выйти что нибудь, если она попадетъ въ хорошія руки, но я сильно сомнѣваюсь, чтобы она когда нибудь могла быть настоящей лэди; она можетъ только пообтереться снаружи.

— Она однако хорошо воспитана, сказалъ Сидней, видя что отецъ ждалъ отвѣта.

— Право? Я ее такъ мало знаю. Она однако что-то долго не находитъ мужа; а ей пора бы спѣшить; ей уже лѣтъ двадцать пять.

— Нѣтъ. Она только совершеннолѣтняя, поспѣшно сказалъ Сидней.

Полковникъ поднялъ брови. — Ты вѣрно пользуешься особеннымъ довѣріемъ этой барышни, Сидъ, если знаешь ея лѣта, сказалъ онъ насмѣшливо разсмѣявшись.

— Я узналъ это случайно, отвѣчалъ Сидней надувшись.

— А я помню, что когда она, десять лѣтъ тому назадъ, пріѣхала въ Мильтоунъ, ей было пятнадцать лѣтъ, и я присягну, что ей двадцать пять лѣтъ. А ты присягнешь ли, Сидъ, что она не надула тебя года на три на четыре?

Сидней разсмѣялся натянутымъ смѣхомъ.

— Признаюсь, я не дѣлалъ изъ лѣтъ миссъ Дрёммондъ предмета такого глубокаго изученія, сказалъ онъ дерзкимъ тономъ: — Пусть будетъ двадцать два, три, четыре, мнѣ то что за дѣло?

Полковникъ посмотрѣлъ на него и улыбка неудовольствія мелькнула на лицѣ его.

— И прекрасно, сказалъ онъ: — я вовсе не желаю, чтобы ты былъ въ короткихъ отношеніяхъ съ этими Гэмли. Не мѣшаетъ быть вѣжливымъ съ ними. Старый выскочка ставитъ хорошее вино, а жена его даетъ порядочные обѣды; къ тому же она лэди, хоть и упала такъ низко. Но они не должны быть для насъ ничѣмъ инымъ, какъ далекими знакомыми; ты знаешь, Сидъ, мы съ тобой не ихъ полета; имъ высоко до насъ.

— Но трудно сторониться отъ людей, которыхъ постоянно встрѣчаешь въ обществѣ, тѣмъ болѣе въ такомъ небольшомъ, сказалъ Сидней, закидывая намекъ.

Отецъ понялъ его, но не такъ, какъ хотѣлось сыну.

— Постоянно встрѣчаешь? повторилъ онъ съ притворнымъ удивленіемъ. — Милый мальчикъ, ты бредишь. Гдѣ же, во имя всего въ мірѣ, мы постоянно встрѣчаемъ Гэмли? Ихъ только что начинаютъ принимать, и едва терпятъ. Встрѣчаться разъ шесть въ годъ на обѣдахъ не значитъ постоянно встрѣчаться. Стараго выскочку не допустятъ далѣе этого, да и это слишкомъ много для него.

— Конечно, обѣды разъ шесть въ годъ не большая короткость, отвѣчалъ Сидней, допивая вино и уходя изъ за стола, съ видомъ человѣка утомленнаго разговоромъ. — Долго вы еще будете пить, родитель, — я иду курить, и онъ ушелъ притворно зѣвая.

Полковникъ, наливая себѣ стаканъ вина, думалъ про себя: «мнѣ не нравится его тонъ, я прозакладую голову, что тутъ что-нибудь да кроется. Какъ онъ взглянулъ на меня, когда я заговорилъ о ней. Но онъ ловко вывернулся, онъ — умная собака. Я присягну, что онъ назвалъ ее: chérie, когда они проходили мимо Чернаго льва, и не видѣли меня на крыльцѣ; и тонъ его говорилъ болѣе, нежели слова. Чтобъ кузина Гэмли сдѣлалась женою моего сына? Ни за что, даже если бы она принесла милліоны въ подолѣ! Какъ мнѣ ни приходится плохо, но я умру такимъ же, какъ родился и жилъ, но сынъ мой не унизится съ моего согласія».

Но нѣсколько минутъ размышленія- измѣнили его рѣшеніе. «Нужно пригласить ихъ сюда, чтобы я могъ видѣть и судить объ этомъ дѣлѣ. Если онъ любитъ эту дѣвушку и старый подлецъ дастъ хорошее приданое? Но будетъ ли оно равно приданому Джуліи Мэнли. Только ужъ если Сидъ порѣшилъ жениться и у меня не будетъ хорошаго предлога отказать, то онъ женится на нерекоръ всему, а потомъ чортъ возьметъ свою плату».

Онъ выпилъ еще стаканъ вина и пошелъ въ гостиную, гдѣ мистрисъ Лоу лежала укутанная въ шали и крѣпко спала.

— Милая моя! крикнулъ онъ громкимъ голосомъ.

— А? полковникъ, пугливо отозвалась она въ просоньи.

— Мнѣ кажется вы опять спали, Матильда, сказалъ онъ съ злой насмѣшкой.

— Я? вздоръ какой! Вы знаете, я никогда не сплю, недовольнымъ и плаксивымъ тономъ отвѣчала жена.

Вопросъ о снѣ былъ вѣчнымъ полемъ битвы между супругами и они не давали оружію заржавѣть.

— Мы дадимъ обѣдъ, Матильда, сказалъ полковникъ, поправляя огонь.

— Обѣдъ? отозвалась она эхомъ.

— Когда я говорю обѣдъ, то значитъ обѣдъ, и звонъ щипцовъ съ шумомъ падавшихъ углей былъ воинственнымъ аккомпаниментомъ воинственному тону его словъ.

— Да, полковникъ, непремѣнно. Кто у насъ будетъ? отвѣчала мистрисъ Лоу съ видомъ запуганнаго повиновенія, который всегда раздражалъ мужа. Впрочемъ справедливость требуетъ сказать, что всякій видъ мистрисъ Лоу раздражилъ бы ея супруга и повелителя.

— Нужно подумать. Ректоръ и мистрисъ Барродэль, Флетчеръ съ сестрой, Кимменсоны, докторъ Уикгэмъ и эти Гэмли. Къ нимъ пріѣхала новая племянница, дочь Реджинальда. Мы посмотримъ, что она такое.

Мистрисъ Лоу пересчитала имена и сказала: — будетъ одиннадцать человѣкъ.

— Съ нами четырнадцать. Семь человѣкъ одного разряда; — ни одинъ не схватитъ другого за горло, — и двѣ молодыя дѣвушки, чтобы намъ не такъ скучно было съ вами, старухами. Напишите пригласительныя записки; Джонъ развезетъ. Обѣдъ черезъ двѣ недѣли, если вы не заснете.

— Какъ вы всегда любите говорить непріятныя вещи, полковникъ, сказала мистрисъ Лоу тономъ жертвы, медленно раскутываясь изъ своихъ шалей и выбираясь изъ теплаго гнѣзда подушекъ, и затѣмъ, дрожа отъ холода, пошла къ письменному столу.

Она не смѣла возразить ни слова. Полковникъ Лоу былъ такимъ человѣкомъ, всѣ планы котораго должны были немедленно исполняться, какъ будто планы и мысли его были Минервами, выходящими изъ мозгу его во всеоружіи и въ полномъ развитіи зрѣлости. Записки были написаны и, не смотря на холодный, сырой декабрьскій вечеръ, слуга долженъ былъ развести ихъ немедля, какъ будто невозможно было сдѣлать это завтра поутру. Но для людей закала полковника Лоу слуги только одушевленныя машины, которыя не должны быть подвержены слабости — простужаться въ дурную погоду или утомляться въ концѣ дня тяжелой работы. Онъ привезъ изъ арміи одну привычку повелѣвать; и во всемъ Крэгфутѣ не было живого существа, которое не признавало бы руки господина, когда онъ поднималъ ее, кромѣ Сиднея. Но и для Сиднея были положены границы, которыя онъ не смѣлъ переступать; ихъ было не много, но онѣ были неприступны, и одной изъ нихъ была — женитьба на деньгахъ или лишеніе наслѣдства.

Приглашеніе на обѣдъ въ Крэгфутъ пришло въ Эбби-Хольмъ въ ту минуту, когда Дора садилась съ мистеромъ Гэмли за безикъ, а мистрисъ Гэмли, вмѣсто безика, углублялась въ чтеніе послѣдней статьи о скандальныхъ хроникахъ, въ которой были извлечены самые пряные отрывки, приправленные добродѣтельнымъ негодованіемъ издателя; и достигалась цѣль такъ дорогая для англійскаго порядочнаго общества — наслажденія запретнымъ плодомъ скандаловъ подъ предлогомъ нравственнаго осужденія ихъ.

— Приглашеніе въ Крэгфутъ? сказала мистрисъ Гэмли съ презрительной усмѣшкой: — какъ странно забываются даже благовоспитанные люди. Какъ будто Патриція и я можемъ выѣзжать въ траурѣ? И вы получили особенное приглашеніе, Патриція, хотя вамъ еще не сдѣлано визита. Странная манера со стороны дочери лэди Грэгэмъ, чтобы не сказать болѣе.

— Я не хочу, чтобы мнѣ дѣлали визиты и не хочу ѣхать на этотъ обѣдъ, сказала поспѣшно Патриція.

— Не говорите глупостей, рѣзко отвѣчала тетя Гэмли: — и не будьте такой афектированной. Разумѣется, вы будете выѣзжать, какъ всѣ дѣвушки, когда кончится трауръ. Я ненавижу, когда люди хотятъ показать, что не похожи на другихъ. А вы, Патриція, любите выставлять себя какой-то особенной оригиналкой, и, мнѣ кажется, выставлять себя выше толпы.

— Я не думала оригинальничать и выставлять себя чѣмъ бы то ни было, сказала Патриція.

— Вы думали. Не спорьте со мной, огрызнулась тетя Гэмли: — и я бы заставила васъ ѣхать, если бы не было неприлично ѣхать въ крепѣ. Она должна была бы это вспомнить, эта глупая маленькая женщина. Вѣчный катарръ ея вѣрно размягчилъ ей мозгъ.

— Объ чемъ у васъ споръ, лэди? спросилъ мистеръ Гэмли, елейнымъ торжественно раскатывавшемся голосомъ, оканчивая каждое слово придыханіемъ въ родѣ х, что представляло смѣсь важности и вульгарности, напаевавшую ядомъ сердце, мистрисъ Гэмли.

Она холодно съ неудовольствіемъ взглянула на него. Когда она была недовольна кѣмъ нибудь, то всѣ были виноваты, и мистеръ Гэмли болѣе всѣхъ. Потомъ, помолчавъ, передала о приглашеніи на обѣдъ въ Крэгфутъ и прибавила:

— Разумѣется, мы не можемъ принять.

— Нѣтъ? и онъ небрежно сдалъ карты. — Развѣ мы съ Дорой не можемъ ѣхать, какъ ваши представители — очень недостойные, правда только для того, что бы поднять флагъ Эбби-Хольма, и показать сосѣдямъ, что мы живы.

— Если вы хотите показать такое раздѣленіе въ Эбби-Хольмѣ, мистеръ Гэмли, то можете сдѣлать это, холодно сказала мистрисъ Гэмли.

— Я не хотѣлъ сдѣлать вамъ непріятное, лэди.

— Нѣтъ, ни за что въ мірѣ, эхомъ отозвалась Дора, которой партнеръ ногой подалъ сигналъ, чтобы она поддерживала его.

— Я самъ интересуюсь этимъ обѣдомъ, какъ нюхомъ табаку. Я только хотѣлъ ѣхать для чести дома, сказалъ мистеръ Гэмли. — Дора, у меня марьяжъ королей.

— И я не хочу ѣхать, милая, говорила Дора, нѣжно глядя на мистрисъ Гэмли. — Теперь ужасно холодно, и ѣхать вечеромъ за цѣлую милю. И она съ дрожью пожала плечами.

— Ѣхать цѣлую милю, сердито передразнила ее мистрисъ Гэмли. — Что-жъ тутъ такого. Когда мы были молодыми дѣвушками, мы пѣшкомъ ходили въ Крэгфутъ. Я не знаю, право, на что похожи нынѣшнія дѣвушки, съ ихъ лѣностью и неспособностью сдѣлать малѣйшее усиліе. И вы, Дора, хуже всѣхъ.

Патриція слушала, въ изумленіи уставясь большими глазами на тётю Гэмли. Она хорошо помнила постоянныя поученія, которыя она навлекала на свою голову отъ тёти Гэмли своею неженственной силой, выносливостью и неустрашимостью, и теперь въ изумленіи спрашивала себя, гдѣ же должна быть проведена черта, какая степень силы, энергіи дозволительны, и на какой степени эти качества становятся вульгарными, гдѣ оканчивается женственная нѣжность и начинается предосудительная изнѣженность и лѣность?

— Дора такая нѣжная, тётя, и простудится въ холодную ночь, сказала она: — она не можетъ много выходить и днемъ.

— Моя милая племянница, отвѣчала мистрисъ Гэмли самымъ леденящимъ тономъ и съ самой изысканной вѣжливостью: — вы очень меня обяжете, если не будете вмѣшиваться въ дѣла, которыя васъ не касаются. Мы съ Миссъ Дрёммондъ можемъ покончить это дѣло безъ вашей помощи. Теперь, Дора, если вы захотите удѣлить мнѣ минуту вниманія, и забыть эти глупыя карты, можетъ быть, вы будете такъ добры, скажете, хотите ли ѣхать на этотъ обѣдъ, или нѣтъ?

Мистеръ Гэмли, снова наступилъ на ногу Доры.

— Я хочу того, чего хотите вы съ мистеромъ Гэмли, милая, весело отвѣчала Дора.

— Это не отвѣтъ: да или нѣтъ? прошу васъ.

— Если мистеръ Гэмли хочетъ ѣхать… и она остановилась въ нерѣшимости. Мистеръ Гэмли, не сводя глазъ съ картъ, подавалъ ей сигналы подъ столомъ.

— Мистеръ Гэмли можетъ отвѣчать самъ за себя, говорила мистрисъ Гэмли поджимая губы. — Мы дойдемъ въ свою очередь и до мистера Гэмли. Теперь я говорю только о васъ. Хотите ли вы ѣхать черезъ двѣ недѣли на обѣдъ въ Крэгфутъ. Скорѣе, посланный ждетъ.

— Еслибы вы ѣхали, милая, я поѣхала бы съ удовольствіемъ, прошептала Дора, заикаясь.

— Но я не ѣду? и мистрисъ Гэмли замолчала, ожидая отвѣта.

— Мнѣ бы хотѣлось ѣхать, сказала Дора, опустивъ глаза. Она хорошо знала, что власти, равно угождать которымъ было дѣломъ жизни ея, находились въ оппозиціи, и что теперь она, угодивъ одной, должна раздражить другую. Вообще въ подобныхъ дилеммахъ она, какъ умная дѣвушка, знавшая, чья власть силнѣе и чье вліяніе чувствительнѣе, всегда принимала сторону жены. Но теперь искушеніе было слишкомъ сильно. Провести вечеръ съ Сиднеемъ, воспользоваться случаемъ понравиться его родителямъ — для этого можно было вынести въ продолженіи нѣсколькихъ дней леденящее обращеніе мистрисъ Гэмли. Дора быстро свела итогъ въ умѣ. Сверхъ того, тяжелая нога мистера Гэмли давила ея ногу и она знала, что это значило.

— Ваше желаніе будетъ исполнено, сказала чопорно мистрисъ Гэмли. — Я не желаю насильно навязывать мой трауръ вамъ или мистеру Гэмли. Сочувствіе, которое не исходитъ изъ свободнаго порыва сердца, не имѣетъ никакой цѣны въ моихъ глазахъ. Я рада, что вы съ такой полной искренностью высказали ваше рѣшеніе. Правда всегда имѣетъ цѣну для меня, какъ бы она ни была не лестна для меня.

Дора покраснѣла, но не сказала ни слова; мистеръ Гэмли спокойно продолжалъ играть. Они знали, что молчаніе есть мудрость при такихъ обстоятельствахъ. Но Патриція не выдержала и вскричала въ огорченіи:

— О тётя, вы ошибаетесь! Дора любитъ васъ; она понимаетъ ваше горе. Она говорила мнѣ, что любитъ васъ обоихъ какъ дочь.

Глаза мистера Гэмли злобно сверкнули то на Дору, то на Патрицію. Дора казалась необъяснимо почему-то смущенной до нельзя. Мистрисъ Гэмли не замѣтила. Она до половины закрыла глаза, что придало имъ сходство съ глазами кошки и, писала Доу отвѣтъ. Когда она запечатала его, Патриція позвонила.

— Милая моя, сказала она, и въ глазахъ ея, по прежнему полузакрытыхъ, сверкнула полоска холоднаго блеска: — могу ли я васъ попросить никогда не звонить безъ моего приказанія. Я никому не дозволяю это дѣлать.

— Простите меня, тётя, сказала Патриція: — я думала, что такъ будетъ скорѣе; теперь такъ поздно, и бѣдному посланному. Это бы онъ ни былъ, надо ѣхать далеко въ темную ночь.

— А вы попечительница этого посланнаго? Благодарю васъ за этотъ урокъ человѣколюбія, хотя я и не нуждаюсь въ немъ. Я вообще пользуюсь репутаціей женщины, заботящейся о другихъ; но видно, мы, старые люди, не знаемъ ничего, а вы молодые, одни обладаете всею мудростью и всѣми добродѣтелями міра.

Патриція встала и, подойдя къ тёткѣ, обняла своими стройными руками туго зашнурованный и перетянутый кушакомъ, станъ тётки и положила свою цвѣтущую здоровьемъ и молодостью щеку на ея увядшую щеку, покрытую багровыми пятнами поздней осени.

— Милая тётя, будьте снисходительны ко мнѣ. Я хочу угождать вамъ и дѣлать то, что должно; но всегда ошибаюсь. Я была воспитана по другому, и невольно дѣлаю вамъ непріятное. Но, повѣрьте, что это невольно, милая тётя.

Глаза ея съ мольбой были подняты на черствое лицо, отвернувшееся отъ нея.

— Хорошо, хорошо, раздражительно замѣтила мистрисъ Гэмли, ненавидѣвшая сцены и думавшая, что Патриція начинаетъ сцену. — Я вѣрю, что вы современемъ исправитесь, дитя; но теперь, я должна сознаться, вы тяжелое испытаніе для меня. Бѣдный братъ самымъ плачевнымъ образомъ не исполнилъ свей долгъ въ отношеніи васъ. Довольно, вы смяли мой чепчикъ и косынку.

Она сердито оттолкнула Патрицію и та печально ушла къ себѣ.

Вечеромъ Дора проскользнула въ комнату Патриціи и нашла ее полуодѣтой и сидѣвшей у окна. Занавѣсы были откинуты и она смотрѣла на уголокъ неба, который можно было видѣть изъ-за сѣрой стѣны. Патриція не плакала, но мучительно думала о томъ, что все это значитъ. Она не понимала, чѣмъ она могла оскорбить тётю, вступаясь за Дору, сказавъ слово о бѣдномъ посланномъ, и почему Дора не смѣла прямо сказать, чего ей хотѣлось, и зачѣмъ было столько преній объ этомъ обѣдѣ? Что все это значило? Была ли Патриція права, а всѣ ошибались? Въ Барсэндзѣ она узнала бы это.

Дора вошла въ изящномъ неглиже съ изобиліемъ голубыхъ бантовъ; волосы ея вились распущенными прядями по плечамъ. Какъ ихъ немного, невольно подумала Патриція, и какъ устроиваетъ она изъ нихъ такія великолѣпныя прически пышными косами? Дора, легко скользя, приблизилась къ Патриціи и обняла ее, сказавъ: — милая, я хочу помочь вамъ.

— Вы мой добрый ангелъ! вскричала Патриція и любовь самая искренняя засвѣтилась въ ея глазахъ. — Безъ васъ я не могу жить здѣсь, Дора!

— Я научу васъ жить здѣсь мирно и счастливо со мною или безъ меня, сказала Дора и прочла ей лекцію о необходимости безпрекословнаго повиновенія и молчанія. — Какая польза въ противорѣчіи? Мистрисъ Гэмли хозяйка въ домѣ; она глава и останется главой до конца жизни, и никто, начиная съ мистера Гэмли, не смѣетъ противорѣчить ей.

— Помните, заключила она свое поученіе: — никогда не оправдывайтесь сами и не вступайтесь ни за кого, какъ бы несправедлива ни была мистрисъ Гэмли, это капризъ и пройдетъ; она не злая женщина, только у нея такой характеръ. Не дѣлайте ничего безъ приказанія, хотя бы дѣло касалось только того, чтобы спустить стору, или посовѣтывать подложить уголья въ огонь. Васъ разбранятъ, зачѣмъ вы не догадались сдѣлать ни того ни другого, но вы должны сдѣлать видъ, что заслужили выговоръ. Она сердится, если кто смѣетъ сдѣлать шагъ безъ ея позволенія. Къ чему же сердить ее? Если она скажетъ, что бѣлое черно, говорите тоже, что бѣлое черно. Что за важность? Если вы скажете, что бѣлое бѣло, вы разсердите ее и выйдетъ исторія. Вы должны держаться въ тѣни, моя милая; что бы вы ни думали, не говорите ни слова о томъ; но будьте по наружности отголоскомъ ея.

— Дора! вскричала Патриція въ ужасѣ: — какая жизнь! Лучше умереть! Я буду стараться угождать тётѣ, это мой долгъ; но я не буду молчать, когда она несправедлива; не буду лгать въ угоду ей.

— Тогда вы не уживетесь въ Эбби-Хольмѣ.

— Никогда, если можно ужиться только этимъ путемъ. Лучше пусть тётя не любитъ меня, нежели я стану презирать себя.

— Дѣлайте, какъ знаете, говорите, что думаете и сердите мистрисъ Гэмли. Но я надѣюсь, вы не будете ссориться со мною за то, что я такая трусливая и хочу жить въ мирѣ.

— Я? Дора! Я не люблю ни съ кѣмъ ссориться. Я не ссорилась даже съ миссъ Причардъ! Милая Дора, я сегодня разсердила тетю, заступаясь за васъ. Я люблю миръ.

— А ваша защита навлекла на меня еще больше непріятностей. Брань не виснетъ на вороту. Не обращайте вниманія.

— Какъ я несчастна! вскричала Патриція.

— Вы не несчастны, вы эгоистка, сказала Дора, съ видомъ полнѣйшаго невѣдѣнія, что сказала вещь оскорбительную для самыхъ необидчивыхъ людей.

— Нѣтъ, я не эгоистка, вскричала Патриція. — Я хочу только жить, какъ меня училъ дядя.

— Называйте, какъ хотите. Вамъ совѣтуютъ, какъ должно вести себя, чтобы въ домѣ былъ миръ, а вы упрямо хотите дѣлать и себя и всѣхъ несчастными. Если это не эгоизмъ, то что это такое? Я не скажу больше ни слова. Я сказала все, что нужно, ваше дѣло помнить, и прошу васъ помните это. Она поцѣловала Патрицію, назвала ее милочкой, погладила по головѣ и скользнула къ двери. Взявшись за ручку, она остановилась, какъ будто вспомнила какую нибудь бездѣлицу, и сказала:

— Если завтра придетъ записка на ваше имя, милочка, вы отдадите ее мнѣ, не читая.

— Записка на мое имя для васъ? спросила Патриція своимъ наивно изумленнымъ тономъ.

Хорошенькое личико Доры вспыхнуло отъ досады.

«Она просто сводитъ съума своей глупостью», сказала она про себя.

— Но отчего же эта записка придетъ не на ваше имя?

Дора проскользнула снова къ окну.

— Не спрашивайте, милочка, ласково пришепетывала она: — это моя маленькая тайна. Одно я могу сказать, что если вы не поможете мнѣ, то я попаду въ большую непріятность. Вы поможете мнѣ, милочка, и она очаровательно молящимъ взглядомъ смотрѣла въ глаза Патриціи.

— Разумѣется, я отдамъ вамъ вашу записку. Но если увидятъ и спросятъ? Я жду писемъ только отъ Гордона, и то не ранѣе, какъ черезъ два мѣсяца.

— Такъ вы выдадите меня? спросила Дора, блѣднѣя.

— Нѣтъ, но я не съумѣю солгать.

— Такъ предоставьте мнѣ выпутаться, несносная дѣвочка, сказала Дора, такимъ сердитымъ тономъ, какимъ Патриція считала ее неспособной говорить. — Въ другой разъ я не положусь уже на вашу дружбу. Но теперь я довѣрилась ей и вы не должны измѣнить мнѣ.

— Нѣтъ, не измѣню, отвѣчала Патриція, такъ же торжественно, какъ будто давала присягу.

Дора разсмѣялась и весело выбѣжала изъ комнаты, едва не сбивъ съ ногъ Бигнольдъ, горничную и наперсницу мистрисъ Гэмли. Еслибы она сбила, то завтра поутру тётя Гэмли знала бы это и прочла бы ей о томъ наставленіе, въ которомъ было бы болѣе словъ, чѣмъ смысла.

И на этотъ вечеръ, запершись въ своей комнатѣ, Дора всплакнула и со злостью сказала: «О, какъ бы я рада была, еслибы отказала ему! О! это было такъ дурно съ его стороны, зная сколько я рискую, заставить меня согласиться».

XI.
Другъ отца.

— Два письма для меня, одно для васъ, лэди, ни одного для васъ, Дора, и одно для Патриціи, сказалъ мистеръ Гэмли на другое утро, разбирая письма.

Патриція вспыхнула, принимая письмо съ адресомъ, написаннымъ мужскимъ почеркомъ, и съ мильтоунской почтовой маркой. Она не сказала ни слова и, спокойно положивъ возлѣ себя, принялась за завтракъ.

Тётя Гэмли подозрительно посмотрѣла на нее. Отъ кого могло быть письмо и почему Патриція не читаетъ его? Мистрисъ Гэмли, какъ всѣ деспотическія натуры такъ же ненавидѣла тайны, какъ и сопротивленіе своей волѣ. Вотъ почему она такъ любила милую Дору. У Доры не было отъ нея ни одного сокровеннаго помысла съ тѣхъ поръ, какъ Дора поселилась подъ ея кровлей. Когда Дора ѣздила въ Лондонъ, или гостила недѣлю у Барродэлей, и мистрисъ Гэмли не могла ѣхать съ нею, потому что ознобила ноги, какъ она говорила, потому что у нея была подагра, какъ говорилъ докторъ, то Дора вела дневникъ, который предоставлялъ тетѣ Гэмли развлеченіе на цѣлую недѣлю. Въ немъ Дора давала отчетъ о каждомъ часѣ своей жизни. У нея не было тайнъ, исключая случаевъ, могла бы прибавить мистрисъ Гэмли, когда сама тетя желала скрыть что нибудь отъ мужа, и тогда какъ умно, съ какимъ тактомъ помогала ей милая Дора. Если Патриція, эта странная дѣвушка прибавитъ ко всѣмъ своимъ проступкамъ еще тайны, то чаша терпѣнія тети Гэмли переполнится.

— Что же вы не читаете письма? спросила она рѣзко.

— Нѣтъ, тётя, отвѣчала Патриція, не поднимая главъ.

— Кто пишетъ вамъ?

— Не знаю, тётя.

— Не знаете? Молодая дѣвица, моя племянница получаетъ письмо и не знаетъ отъ кого? Это необыкновенно, и несогласно съ моими понятіями о томъ, чѣмъ должна быть хорошо воспитанная дѣвушка.

— Это вѣрно отъ модистки, сказала Дора тономъ ангела-примирителя. — Дайте мнѣ письмо, Патриція, если вы боитесь раскрыть его.

Патриція кинула ей письмо неловкимъ, робкимъ движеніемъ.

Дора пробѣжала его глазами съ видомъ полнѣйшаго спокойствія.

— Да, сказала она, опустивъ записку на колѣни и показывая печатное объявленіе, приложенное къ нему. «Миссъ Бигзъ имѣетъ тесть извѣстить мильтоунскую и пр.». — Я знаю стиль Бигзъ, засмѣялась она. — Я говорила вамъ, Патриція, что вы получите отъ нея письмо.

— Что вы за непонятная дѣвушка, сказала съ неудовольствіемъ мистрисъ Гэмли: — вы дѣлаете горы изъ кротовыхъ кучекъ.

Мистеръ Гэмли прибавилъ съ мужской точки зрѣнія: — милая молодая лэди, никогда не тратьте пороху на пустяки. Когда вы захотите скрыть что нибудь отъ мистрисъ Гэмли или отъ меня, то, ради Бога, скрывайте лучше и не играйте въ игру: «я прячу, я прячу», когда нечего прятать.

— Я не играю ни въ какую игру и мнѣ нечего прятать, отвѣчала Патриція, задѣтая тономъ мистера Гэмли.

— Фью-ю, продолжительно просвисталъ этотъ джентльменъ: — мы можемъ и воевать, когда наша кровь закипитъ.

— О, мистеръ Гэмли, сказала Дора, сіяя сладостной улыбкой: — разскажите пожалуйста вашу прелестную исторію о томъ, какъ дерутся ирландскіе извозчики.

Мистеръ Гэмли шумно разсмѣялся; онъ видѣлъ эту драку на набережной Лондона и мастерски разсказывалъ о ней, и этотъ разсказъ былъ его любимымъ средствомъ забавлять общество. Разставивъ ноги, онъ принялся разсказывать, и непріятность была замята, но она сильно поколебала довѣріе супруговъ Гэмли къ Патриціи.

— Изъ-за чего же вы поднимали такую исторію, Патриція? спросила, смѣясь Дора, когда онѣ остались однѣ. — Вы смѣшная дурочка.

Патриція не успѣла отвѣтить, потому что лакей доложилъ:

— Докторъ Флетчеръ.

По мильтоунскому обычаю такіе ранніе визиты не считались нарушеніемъ приличій; но Дора съ досадой пожала плечами — докторъ Флетчеръ не былъ изъ ея любимцевъ.

Высокій, худой, угловатый мужчина съ замѣтной просѣдью и впалыми щеками, лѣнивой и неловкой походкой вошелъ въ комнату. Большіе блестящіе глаза его были глазами мыслителя, а не наблюдателя; лицо было серьёзно и даже печально, какъ лицо человѣка, который много размышлялъ о трудностяхъ и бѣдствіяхъ жизни; улыбка его была пріятна, но не радостна, но въ ней было такъ много терпѣливой доброты. Онъ казался старше своихъ лѣтъ и болѣзненнымъ человѣкомъ; выраженіе лица его говорило, что это человѣкъ, для котораго жизнь — трагическая дѣйствительность, а не лѣтній праздникъ и который рѣшилъ жить, какъ должно мужу среди этой дѣйствительности, предоставивъ лѣтніе праздники дѣтямъ.

Онъ былъ не бѣденъ, но далеко и не богатъ. Старый мистеръ Флетчеръ, умирая, оставилъ сыну и дочери только средства жить безъ скаредной экономіи и безъ прихотей. По смерти отца, докторъ Флетчеръ оставилъ профессію, которая утомляла его, и вернулся въ Мильтоунъ, чтобы учиться безъ помѣхи. Онъ былъ изъ числа натуръ тихихъ и мыслящихъ, а не изъ бойцовъ, которые идутъ въ міръ поднять кличъ борьбы со зломъ. Онъ поставилъ цѣлью рѣшить нѣкоторыя изъ запутанныхъ задачъ, приводящихъ въ недоумѣніе разумъ человѣческій, и выработать себѣ, по крайней мѣрѣ, правдоподобную гипотезу, тамъ, гдѣ все было темно и смутно для другихъ. И чтобы достичь этой цѣли онъ взялъ свѣточъ науки. Разумѣется, онъ считался страшно вреднымъ человѣкомъ въ Мильтоунѣ. Его звали атеистомъ, а страшнѣе этой клички не было въ Мильтоунѣ. Научныя изслѣдованія его были предметомъ глубочайшаго презрѣнія, осужденія и отрицапія. Люди, наименѣе понимавшіе ихъ, всего пренебрежительнѣе отзывались о нихъ и донимали его требованіями объяснить, какъ и почему дерево ростетъ, и соединить въ живой организмъ тѣ элементы, которые онъ возмечталъ взвѣсить, измѣрить и опредѣлитъ въ мертвомъ организмѣ.

Люди, признававшіе его талантливымъ человѣкомъ, безпощадно осуждали его за недостатокъ честолюбія и за то, что онъ зарывалъ свой талантъ въ землю. Всѣ мильтоунцы, впрочемъ, были согласны въ одномъ — что ему давно бы слѣдовало позаботиться о карьерѣ; они считали его ничтожествомъ, потому что слава не протрубила его имени. Безвѣстное труженичество честной жизни было хуже, чѣмъ ничего для дѣтей вѣка, благоговѣющаго только передъ блескомъ мишуры. Когда ему говорили, что онъ долженъ бы былъ составить себѣ состояніе, онъ отвѣчалъ обыкновенно, что, по его мнѣнію, люди, имѣющіе довольство, должны быть довольны; и что онъ считалъ безчестнымъ для обезпеченныхъ людей увеличивать толпу рабочихъ рукъ на рынкѣ труда и понижать рабочую плату работниковъ. Это, быть можетъ, плохая политическая экономія, прибавлялъ онъ съ улыбкой. Многіе изъ друзей его говорили тоже, но прибавляли, что это человѣчная справедливость. Для другихъ политическая экономія шла прежде всего. Онъ презиралъ погоню за золотомъ, волненія и шумъ нашей общественной жизни, роскошь и чувственность домашней жизни, и то, что осуждалъ въ другихъ — того не допускалъ въ своей жизни. Но Мильтоунъ не принялъ его ученія. Хорошо откормленные и непробудно спавшіе умомъ мильтоунцы не могли имѣть ничего общаго съ хулителемъ ихъ боговъ. Старая пословица еще разъ оправдалась; пророкъ не былъ пророкомъ въ родномъ городѣ, и самый христіанскій отзывъ о Генри Флетчерѣ былъ: онъ съумасшедшій. Многіе прибавляли: и сестра его Катерина тоже.

Докторъ Флетчеръ рѣдко бывалъ въ обществѣ Мильтоуна, а въ Эбби-Хольмѣ всего рѣже. Онъ не любилъ мистера Гэмли. Хотя онъ и былъ бы расположенъ сочувствовать иному человѣку изъ народа, пробившему себѣ дорогу, но мистеръ Гэмли, вульгарный и напыщенный выскочка, былъ ему противенъ. Онъ не могъ тоже преодолѣть и отвращенія къ мистрисъ Гэмли. Женщина съ ея претензіями на возвышенность чувствъ и неподкупную добродѣтель, женщина, которая не щадила ни сестры въ несчастіи, ни упавшаго брата, продалась за деньги мистеру Гэмли — была поруганіемъ идей доктора Флетчера о чистотѣ и достоинствѣ женщинъ и онъ, не смотря на долгую дружбу ихъ семей, не могъ не видѣть въ ней падшей женщины. Онъ жалѣлъ ее. Ее могла загнать въ такой бракъ только гнетущая нищета и безпомощность. Она сама была жертвой.

Докторъ Флетчеръ съ любопытствомъ взглянулъ на Патрицію. Она съ перваго взгляда понравилась ему. Смѣлость была оригинальнымъ явленіемъ для Мильтоуна, и чистота, выражавшаяся въ ея взглядѣ, составляла разительный контрастъ съ робостью и искусственной наивностью Доры. Если прежній блескъ свѣжести нѣсколько погасъ и избытокъ кипѣвшихъ молодыхъ силъ смѣнился слегка печальнымъ выраженіемъ, за то мысль начинала свѣтиться въ этихъ глазахъ. Обѣ дѣвушки составляли прелестную картину, которою залюбовался докторъ Флетчеръ — красота и для сѣдыхъ волосъ имѣетъ обаяніе. Одна была типомъ первой свѣжей молодости; каштановые волосы, отливавшіе золотомъ, роскошными косами оттѣняли бѣлую кожу; волнистыя очертанія фигуры показывали еще не вполнѣ сложившіяся формы молодости, другая была изящнымъ миніатюрнымъ созданіемъ, бѣлымъ и розовымъ, съ голубыми глазами и золотыми волосами; правда краски были немного рѣзки, за то каждая линія была вполнѣ округлена, пластична. Выраженіе ихъ лицъ даже для поверхностнаго наблюдателя представляло тотъ же контрастъ. Одна, въ строгомъ траурѣ, казалась идеаломъ героини во многихъ отношеніяхъ: Іоанной д’Аркъ, св. Терезой, сестрой милосердія въ госпиталѣ или честной подругой жизни бѣдняка; другая, въ кокетливомъ полутраурѣ, была лэди гостиныхъ, созданная для баловства жизни, для которой было бы мученичествомъ пробыть двадцать четыре часа безъ горничной и единственной цѣлью которой было избѣгать непріятностей, доставлять себѣ всѣ удовольствія свѣта и обманывать карающую Немезиду — время.

Эти мысли смутно мелькнули въ головѣ доктора Флетчера, когда онъ, обмѣнявшись немногими словами съ Дорой, обратился къ молчаливой дѣвушкѣ, вышивавшей крестики по канвѣ такъ же дурно, какъ дитя, въ первый разъ взявшее иголку въ руки.

— Вы — пріѣзжая? сказалъ докторъ Флетчеръ, безъ формальности представленія.

— Да, отвѣчала Патриція, поднимая на него свѣтлые глаза.

— Вы долго останетесь здѣсь?

— Навсегда, я думаю, отвѣчала Патриція нѣсколько печально, и взглянула на Дору.

Дора была занята какимъ-то труднымъ моднымъ швомъ; шовъ всегда бывалъ для нея труденъ, когда возникало какое нибудь затруднительное обстоятельство въ жизни Гэмли.

— А? Кто же вы? спросилъ докторъ Флетчеръ, не сознавая преступленія противъ законовъ свѣта и святыни Гэмли.

— Миссъ Кэмбаль, племянница мистрисъ Гэмли, сказала Дора, въ безпокойствѣ смотря на дверь.

— А, повторилъ онъ, припоминая. — Вы дочь Роберта?

— Нѣтъ. Дядя Робертъ былъ мнѣ отцомъ, но родной отецъ мой — Реджинальдъ, я не помню его.

— Я думаю. Вы были малюткой, когда умеръ Реджинальдъ, я помню его хорошо. Мы были товарищами въ школѣ и потомъ въ коллегіи. Онъ былъ моложе Роберта годовъ на двадцать и мы звали Роберта капитаномъ, когда онъ былъ только лейтенантомъ. Неужели ваша тетушка не говорила вамъ ничего о старыхъ друзьяхъ вашего отца?

— Я помню теперь. Я рада видѣть васъ! вскричала Патриція, и передъ глазами ея, освѣщенная лучами солнца встала картина прошлой жизни ея: море, пурпуровые листья виргинской ползучки у окна ея, сѣдая голова дяди и цвѣтущее мужественное лицо Гордона.

Вспыхнувъ и дрожа отъ радости, она встала и протянула обѣ руки доктору Флетчеру. Онъ былъ другомъ дяди, и родственникъ его былъ такъ добръ къ Гордону.

Докторъ Флетчеръ питалъ самое здоровое отвращеніе къ сентиментальнымъ восторгамъ молодости, но порывъ Патриціи тронулъ его. Онъ взялъ ея руки и пожалъ ихъ. Они такъ стояли, когда вышла тетя Гэмли.

— Я вижу, что мнѣ не зачѣмъ представлять мою племянницу доктору Флетчеру, сказала владѣтельница Эбби-Хольма ледянымъ голосомъ.

— Миссъ Кэмбаль и я братски протянули другъ другу руки во имя прошедшаго, сказалъ докторъ Флетчеръ. — Она не знала, что я былъ товарищемъ ея отца.

— И за то она готова видѣть въ васъ своего дядю, faute de mieux, отвѣчала мистрисъ Гэмли съ саркастической улыбкой.

— О, тетя, вы не знаете какое счастье встрѣтить въ чужомъ, домѣ кого нибудь кто знаетъ все о родномъ домѣ! вскричала Патриція.

— Я не сомнѣваюсь, моя милая, отвѣчала сухо мистрисъ Гэмли. — Разумѣется, я ничего не знаю о вашемъ родномъ домѣ и семействѣ.

— Дядя вспоминалъ мистера Флетчера еще наканунѣ того дня, когда мы тонули.

— Мой бѣдный братъ вѣрно начиналъ забывать многое, если вспоминалъ о мистерѣ Флетчерѣ, какъ объ единственномъ другѣ изъ старыхъ мильтоунскихъ друзей, отвѣчала тѣмъ же сухимъ и непріятнымъ тономъ тетя Гэмли.

— Все равно, для меня такое счастье слышать, какъ говорятъ съ любовью о тѣхъ, кого я люблю, вскричала горячо Патриція.

— Этотъ намекъ и несправедливъ и нелестенъ для меня, отвѣчала тетя Гэмли, формально наклонивъ голову: — оставимъ этотъ споръ, прошу васъ. Онъ нисколько не интересенъ для доктора Флетчера, и я надѣюсь, что онъ не истолкуетъ его въ томъ смыслѣ, какой вы хотѣли придать ему.

И она остановила отвѣтъ, готовый сорваться съ губъ Патриціи, величественнымъ движеніемъ руки, которому никто не могъ противустоятъ. Этотъ величественный видъ былъ цѣпью рабства для супруга ея; этотъ величественный видъ поддерживалъ ея почетное положеніе въ Мильтоунѣ, когда она, нищая лэди, играла роль львицы съ отрѣзанными когтями; теперь когда она стала женой ничтожества съ мѣшкомъ денегъ, и сдѣлалась львицей съ хорошо отросшими когтями, этотъ видъ покрывалъ всю вульгарность и грубость извощичьей клячи, съ которою она была впряжена въ одну упряжь. Мильтоунъ принялъ аксіому, что большее содержитъ въ себѣ меньшее, и царственный видъ львицы поглощалъ вульгарность и грубость извощичьей клячи.

Но этотъ величественный видъ не произвелъ ни малѣйшаго впечатлѣнія на доктора Флетчера. Онъ зналъ Розанну Кэмбаль коротко болѣе полустолѣтія и сильно сомнѣвался въ ея зоологическихъ аттрибутахъ. Онъ продолжалъ говорить съ Патриціей, и она разсказала ему о Барсэндзѣ и Сиренѣ.

— Милый Барсэндзъ! Жизнь хороша была тогда! вскричала она, и лицо ея засіяло такимъ счастьемъ и красотой, что даже тетя Гэмли была поражена и долго не сводила глазъ съ нея.

— Вы непремѣнно должны пріѣхать къ намъ и познакомиться съ сестрой моей Катериной, сказалъ улыбаясь докторъ Флетчеръ и прикоснулся къ рукѣ Патриціи, чтобы пробудить ее изъ забытья.

— Я буду очень рада, отвѣчала она съ свѣтлой улыбкой. — Когда я могу пріѣхать?

Тонкія губы мистрисъ Гэмли сжались, а губки Доры слегка надулись въ зпакъ сочувствія.

— Увѣрены ли вы, докторъ Флетчеръ, что вашей сестрѣ будетъ пріятно общество такой молодой дѣвушки?

— Вы знаете Катерину, отвѣчалъ онъ: — и такая дѣвушка, какъ… какъ васъ зовутъ, дитя? Патриція? какъ Патриція, понравится ей.

Когда докторъ Флетчеръ уѣхалъ, начались непріятности. Тетя Гэмли была не въ духѣ и тогда жизнь въ Эбби-Хольмѣ была тяжелымъ крестомъ. Сначала тетя Гэмли выговаривала Патриціи за «отвратительную нескромность», и когда Патриція начала оправдываться, тетя Гэмли обратилась къ Дорѣ и ледянымъ тономъ, съ выставкой необычайной вѣжливости сказала, что Дора не имѣла никакого права представлять кого либо въ ея отсутствіи. Почему могла Дора знать намѣренія мистрисъ Гэмли относительно знакомства Патриціи съ Флетчерами. Положимъ, они были старыми знакомыми, но они были такими странными людьми, а Патриція была и безъ того довольно эксцентрична и ей не зачѣмъ сдѣлаться еще эксцентричнѣе, благодаря чужому вліянію. Тетя Гэмли много распространялась о вредѣ идей доктора Флетчера, хотя никогда не провѣряла ихъ и едва ли понимала, и заключила длиннымъ разсужденіемъ о безуміи и нечестіи свободнаго мышленія относительно предметовъ, утвержденныхъ авторитетами. Она серьёзно упрекала Дору за послѣдствія этого знакомства и нарисовала яркую картину будущей гибели Патриціи — неотвратимаго послѣдствія сегодняшнаго знакомства. Яркость собственныхъ красокъ и паѳосъ собственнаго краснорѣчія до того очаровали тетю Гэмли, что она забыла свою досаду. Когда она кончила, милая Дора подняла глаза и сказала съ ангельской кротостью:

— Я знаю, все, что вы говорите — совершенная правда, милая, но что же я могла сдѣлать? Онъ сказалъ, что сейчасъ догадался, что Патриція изъ рода Кэмбалей, потому что она такъ похожа на васъ, и просилъ представить его.

— Въ такомъ случаѣ, вы едва ли могли отказать, отвѣчала мистрисъ Гэмли, въ глазахъ которой еще носился образъ сіяющей красоты Патриціи, такъ внезапно открывшейся передъ нею, и она нашла лесть Доры пріятной.

— Докторъ Флетчеръ просто очарованъ Патриціей; можетъ быть это подогрѣтое чувство той необыкновенно нѣжной дружбы, которую онъ, кажется, питалъ къ вамъ, продолжала значительно разсмѣявшись Дора.

— Глупости, дитя, отвѣчала мистрисъ Гэмли, но улыбнулась.

По лѣтамъ она могла быть матерью доктора Флетчера, ровесника ея мужа. Но не смотря на лѣта, у мистрисъ Гэмли была слабость — многочисленность поклонниковъ. Ни одинъ мужчина не могъ поговорить съ нею и выказать нѣкоторое оживленіе въ разговорѣ, не бывъ занесенъ въ дневникъ ея подъ названіемъ: новая жертва. Согласно ея ненаписанной автобіографіи, главной чертой жизни ея было то, что каждый изъ мильтоунскихъ джентльменовъ, считавшихся въ числѣ жениховъ, жаждалъ назвать ее своею; и хотя она не могла сказать, чтобы каждый джентльменъ признавался ей въ этомъ, за то она всегда могла объяснить его молчаніе признаками, обнаруживающими разбитое состояніе его сердца. Въ молодости она была красивой, стройной, эффектной дѣвушкой, ненасытно тщеславной и ненасытно честолюбивой. Правда, что одинъ честный, простоватый юноша, котораго она водила за носъ, буквально пустилъ себѣ пулю въ лобъ, когда она отказала ему. Эта жертва до того глубоко потрясла ее, что она стала съ тѣхъ поръ считать себя неотразимой и роковой красотой.

— Не глупости вовсе, моя милая, смѣло противорѣчила ей Дора. — Какъ можете вы говорить это, когда весь Мильтоунъ знаетъ, почему мистеръ Флетчеръ не женился.

— Дора, глупое дитя. Я не позволяю говорить такой вздоръ, сказала тетя Гэмли смѣясь; потомъ обратилась къ Патриціи и ласково сказала: — Я вѣрю, что свиданіе съ старымъ другомъ семейства могло взволновать васъ, моя милая. Но вы должны выучиться владѣть вашими чувствами, дитя, и болѣе походить на другихъ людей, иначе я не знаю, какъ мы будемъ жить вмѣстѣ; но и это было сказано ласково. — Примите въ хорошую сторону то, что я сказала вамъ, и помните, что я лучшій вашъ другъ въ мірѣ. Но я понимаю свой долгъ въ отношеніи васъ и не буду баловать васъ.

Патриція поцѣловала ее, а Дора, зная, что похвалы всего пріятнѣе тетѣ Гэмли, сказала самымъ ласковымъ тономъ:

— Другъ! Да, вы другъ всѣмъ, милая, дорогая мистрисъ Гэмли. Что бы мы всѣ дѣлали безъ васъ?

— Да, отвѣчала мистрисъ Гэмли и вздохнула. Въ эту минуту она видѣла въ себѣ мать всѣхъ скорбящихъ, несшую на рукахъ своихъ скорби и немощи цѣлаго Мильтоуна.

— Дора, я не слыхала, чтобы докторъ Флетчеръ просилъ представить его мнѣ, потому что я похожа на тётю Гэмли, сказала Патриція, когда онѣ остались однѣ. Она уже на столько преуспѣла въ наукѣ свѣта, что сдѣлала этотъ вопросъ, когда ушла тетя Гэмли.

— И я не слыхала, отвѣчала холодно Дора.

— О, Дора!

— О, Дора! Что-жь тутъ такого? вы маленькая святоша. Имѣйте, наконецъ, здравый смыслъ, дитя. Еслибы я не сказала этого, мистрисъ Гэмли ворчала бы безъ конца. А я сказала, что старый дуракъ нашелъ сходство между ею и вами, и этотъ комплиментъ далъ другое направленіе ея мыслямъ. Она вѣрно была хороша собой въ молодости, продолжала Дора, льстя Патриціи, но та была слишкомъ глупа, чтобы понять комплиментъ, заключавшійся въ этихъ словахъ.

— Но ложь — зло, сказала Патриція.

— Душа моя, вамъ надо забыть эти глупости, живя въ Эбби-Хольмѣ. Мы живемъ въ свѣтѣ и невинная ложь — законна, она избавитъ отъ непріятностей, и вы тоже будете дѣлать черезъ нѣсколько мѣсяцевъ.

— Никогда, Дора! въ негодованіи вскричала Патриція. — Я лучше буду милостыней выпрашивать себѣ кусокъ хлѣба.

— А я лучше хочу имѣть готовый кусокъ хлѣба, да и много масла къ нему, засмѣялась Дора; но тотчасъ перемѣнивъ тонъ, сказала: — Я люблю хлѣбъ домашняго печенья, онъ вкуснѣе булочнаго. Она заслышала шаги мистрисъ Гэмли, и знала, что тетя имѣла привычку останавливаться на нѣсколько секундъ у двери. Имъ подали къ обѣду домашній хлѣбъ.

До дня званаго обѣда въ Крэгфутѣ у Гэмли не случилось ничего особеннаго. Дора старалась загладить непріятное впечатлѣніе своей морали на Патрицію ангельской добротой. Она учила ее женскимъ рукодѣльямъ, безику, къ которому бывшій отважный рулевой Сирены выказывалъ полнѣйшую неспособность, устроила Патриціи роскошный шиньонъ, отъ котораго разболѣлась у той голова, и умѣла выставить самыя ужаснѣйшія преступленія ея противъ кодекса Гэмли, какъ лучезарныя проявленія прекраснѣйшихъ намѣреній, и на самый худшій конецъ какъ ошибки неопытности; словомъ, Дора была ангеломъ хранителемъ Патриціи. Эти двѣ недѣли протекли счастливо; мистрисъ Гэмли была менѣе раздражительна; мистеръ Гэмли болѣе чѣмъ когда-либо окружалъ ее самымъ лестнымъ вниманіемъ.

Самъ онъ сіялъ, и болѣе чѣмъ когда-либо смотрѣлъ человѣкомъ, которому повезло. Онъ нѣсколько разъ говорилъ особенно любезно съ Патриціей; и никогда такъ не говорилъ при другихъ съ Дорой. И всему причиной было приглашеніе на обѣдъ въ Крэгфутъ. Жизнь до того съузилась въ этомъ многолюдномъ домѣ, что простой званый обѣдъ, за полмилю отъ дома, былъ событіемъ, которое отмѣчалось въ хроникѣ дома измѣненіемъ расположенія духа и большимъ оживленіемъ. Это могло быть понятно въ отношеніи Доры: Сидней Лоу былъ красавецъ и они переписывались между собой; но почему мистеръ Гэмли былъ такъ пріятно оживленъ? Цѣпи его, видно, были очень тяжелы, если ожиданіе провести полдня вдали отъ своей лэди и вмѣстѣ съ милой Дорой могло быть причиной такой радости. Такъ и было: полковникъ Лоу сдѣлалъ доброе дѣло и ему обитатели Эбби-Хольма были обязаны двумя недѣлями сравнительной ясности погоды.

XII.
Canis in praesepi.

Мистрисъ Лоу въ продолженіе этихъ двухъ недѣль не переставала ежедневно выражать свое удивленіе на счетъ неожиданнаго предложенія супруга; вопервыхъ, къ чему имъ было давать обѣдъ, когда по счету мильтоунскихъ приличій, за ними не считалось обѣда, когда такъ трудно было выпросить денегъ у полковника на хозяйство, и еще звать этихъ Гэмли, которыхъ онъ терпѣть не могъ; не онъ ли всѣми силами возставалъ претивъ принятія богатаго пивовара въ высшее мильтоунское общество? Онъ послѣ всѣхъ открылъ свои двери мистеру Гэмли и никогда не называлъ мистрисъ Гэмли иначе, какъ: старая вѣдьма и продажная дѣвка. Самъ онъ женился на дочери лэди Грэгэмъ изъ-за денегъ; но что-жь въ этомъ? Онъ могъ это сдѣлать; то, что сдѣлала мистрисъ Гэмли было совершенно другимъ дѣломъ.

Сидней еще болѣе матери удивился этому обѣду; хитрый и подозрительный, и потому почти всегда проницательный въ мелочахъ, на этотъ разъ онъ былъ совершенно сбитъ съ толку. Онъ вѣрилъ въ свое вліяніе на отца и любовь ослѣпляла его. Онъ не зналъ, что видѣть въ этомъ обѣдѣ? Была ли то ловушка или счастливый случай? Подозрѣвалъ ли его отецъ что нибудь и потому хотѣлъ видѣть въ какихъ отношеніяхъ находятся молодые люди другъ къ другу, или въ порывѣ отцовской нѣжности хотѣлъ видѣть, на сколько прилична Дора Дрёммондъ, чтобы быть будущей владѣтельницей Крэгфута.

По взаимному безмолвному соглашенію имя Гэмли не упоминалось ни отцемъ, ни сыномъ въ продолженіе двухъ недѣль. Когда насталъ день обѣда и полковникъ рѣшалъ вопросъ о томъ, кому дать первыя мѣста; онъ сказалъ, пріятно улыбаясь:

— А ты поведешь хорошенькую наслѣдницу, Сидъ. Я полагаю, она будетъ наслѣдницей стараго вора.

— Въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, я думаю, отвѣчалъ Сидней съ неосторожной поспѣшностью.

— И я думаю, ей достанется хорошій кусочекъ, когда дьяволъ возьметъ свое.

— Можетъ быть; но я не думаю, чтобъ онъ былъ чертовски богатъ, отвѣчалъ Сидней тономъ невинности.

— Ты не знаешь, какъ велико его состояніе? И ты говорилъ это о твоихъ друзьяхъ Эбби-Хольма: можетъ ли это быть? вскричалъ полковникъ, съ самымъ досаждающимъ удивленіемъ.

— Я? почему же я долженъ знать дѣла мистера Гэмли? спросилъ Сидней, неловко задвигавшись на стулѣ, подъ подозрительнымъ взглядомъ отца.

— Вотъ безкорыстіе, достойное аркадскаго вѣка! вскричалъ полковникъ, засвиставъ.

Сидней вспыхнулъ, но не поднялъ брошенную перчатку.

— Эта новая племянница тоже получитъ что-нибудь, говорила мистрисъ Лоу, въ счастливомъ невѣдѣніи того, что читалось между строками.

— Это, какъ и всегда доказываетъ вашу дальновидность, ѣдко усмѣхнулся полковникъ: — какъ можете вы говорить такой вздоръ, Матильда? Старый чистильщикъ сапоговъ крѣпко держится за деньги и не раздѣлитъ свое имѣніе, чтобы дать равную долго женинной племянницѣ. Онъ хочетъ быть родоначальникомъ цѣлой династіи знаменитыхъ Гэмли. Эти люди изъ грязи и денегъ всегда мечтаютъ быть родоначальниками фамиліи, несчастные сумасшедшіе.

Сидней все молчалъ и полковникъ вонзилъ въ него новое копье.

— Счастье, что маленькая сандрильона не дурна собой, продолжалъ онъ: — она довольно прилична, если принять все во вниманіе. Еслибы она была здоровой дѣвушкой съ грубой, смуглой кожей и руками коровницы, какъ свойственно ея породѣ, то шансы ея были бы плохи, хоть она и выиграла бы въ здоровья; но такъ какъ она золотушна, то и должна заплатить за эти шансы обычной цѣной золотушныхъ дѣвицъ.

— Золотушна? Какъ можете вы говорить такія вещи? вскричалъ Сидней, затронутый за-живо. — Она совершенно здорова и кровь ея такъ же чиста, какъ моя.

Въ глазахъ полковника Лоу мелькнула лукавая искорка. «Попалъ», подумалъ онъ. — Ну, сказалъ онъ: — эти бѣлыя и розовыя голубоглазыя дѣвушки съ золотистыми волосами всегда золотушны, миссъ Дрёммондъ не уйдетъ отъ неизбѣжнаго. Она платитъ пеню за полузаморенныхъ голодомъ предковъ, за отравленный воздухъ, которымъ раса ея дышала цѣлыя столѣтія въ своихъ норахъ, а ты, мой милый, былъ джентльменомъ еще въ лицѣ твоего прадѣда и его пращура. Теорія о единой плоти и крови годится только для выборныхъ митинговъ, но не говорите никогда мнѣ о томъ, что одинъ человѣкъ стоитъ другого, ни о природномъ равенствѣ и ни о какой проклятой радикальной чепухѣ. Джентльменъ есть джентльменъ, а чернь есть чернь, и самъ всемогущій Богъ не можетъ пересоздать ихъ.

— Напрасно горячитесь, тятенька, я вовсе не думаю выступить за теорію единства плоти и крови, сказалъ Сидней, а мистрисъ Лоу смиренно остановила супруга за нечестивую рѣчь тономъ ужаса: — полковникъ, и передъ мальчикомъ.

— Я и не говорю этого. Ты не былъ бы моимъ сыномъ, еслибы выступилъ за радикализмъ, отвѣчалъ полковникъ: — но меня бѣситъ, когда я слышу, что ты водишься съ этимъ нищенскимъ отродьемъ. Негодяй, котораго я полосовалъ хлыстомъ на улицѣ столько разъ, сколько дней въ году; и теперь онъ ѣстъ за моимъ столомъ, какъ ровня, и сынъ мой говоритъ объ его отродьѣ: какъ будто оно было одной крови съ нами. Меня это бѣситъ, Сидъ, хоть у него и есть туго набитая мошна; и онъ можетъ купить насъ, Лоу, и все наше, начиная съ чердака до фундамента. Пусть она хорошенькая дѣвчонка, но ты не долженъ заглядываться на нее. Лоу долженъ имѣть болѣе гордости.

— Къ чорту гордость, когда дѣло идетъ о хорошенькой дѣвочкѣ, сказалъ Сидней съ натянутымъ смѣхомъ: — у всѣхъ Лоу на этотъ счетъ мѣткіе глаза, и до сихъ поръ я не слыхалъ, чтобы какой-нибудь Лоу спрашивалъ: шелковая или выбойчатая юбка, если она прикрываетъ хорошенькія ножки.

— Мой мальчикъ! возопила мистрисъ Лоу и слезы выступили на безцвѣтныхъ глазахъ ея.

Она была бы на своемъ мѣстѣ, оставшись старой дѣвой, выгадывающей мелочную экономію и раздающей еще болѣе мелочныя милостыни; или оставшись вдовой, и далеко неутѣшной, съ милой дѣвочкой, которая сняла бы съ ея плечь всѣ заботы о хозяйствѣ и не причинила бы ей никакихъ заботъ на счетъ нравственности и манеръ; но судьба сдѣлала ее матерью и женой промотавшихся кутилъ и потому участь ея была очень горька. Нечего удивляться, что она постоянно бранила брачную жизнь и постоянно отзывалась съ самымъ болѣзненнымъ ужасомъ объ отвѣтственности дать жизнь другому существу.

— Извините, mater, если я оскорбилъ васъ, сказалъ Сидней, который считалъ за лучшее держаться теперь политики сыновней почтительности. — Я думалъ, что вы ушли. Буду впередъ умнѣе. Пойду очищу свое беззаконіе дымомъ зелья, и онъ поспѣшилъ уйти изъ огня.

— Ты ловкая собака, да тебѣ не провести меня, мастеръ Сидъ, если я найду другой выходъ изъ этой проклятой ямы, послалъ ему вполголоса отецъ послѣдній выстрѣлъ. — Теперь, Матильда, ядовито сказалъ онъ: — я совѣтую вамъ идти и поручить себя талантамъ вашей копуньи; быть можетъ ей удастся сдѣлать васъ самымъ страшнымъ пугаломъ изъ всѣхъ мильтоунскихъ лэди, а времени немного.

— Вы всегда говорите самыя непріятныя вещи, полковникъ, вскричала бѣдная мистрисъ Лоу, безцѣльно заметавшись по комнатѣ.

Насмѣшки мужа дѣйствовали на нервную систему ея, какъ вѣтеръ на кучу мякины, и мысли ея, никогда не отличавшіяся ни опредѣленностью, ни ясностью, крутились хаосомъ въ головѣ ея, когда онъ начиналъ поддразнивать и язвить ее, и это было именно причиной, побуждавшей его язвить и поддразнивать ее.

Затѣмъ полковникъ Лоу ушелъ совершенно довольный въ библіотеку; но когда онъ досталъ свои счетныя книги и набросалъ итоги на листкѣ бумаги, довольное выраженіе исчезло съ лица его. Онъ часто хмурился и грызъ свои обточенные ногти во время этого процесса. «Мнѣ нужны деньги, сказалъ онъ себѣ: — но эта проклятая грязь». И ни малѣйшаго сомнѣнія не возникло въ умѣ его на счетъ того, что и «грязь» можетъ имѣть другіе планы; онъ думалъ, что ему стоило только нагнуться и поднять лежавшее въ ней у ногъ его золото.

Не такую будущность готовилъ мистеръ Гэмли для Доры. Не такую будущность приготовила бы себѣ и Дора, еслибы знала, что Крэгфутъ заложенъ съ кухни до чердака. Знай она это, то она не поставила бы себѣ въ необходимость, рядя себя въ атласъ и жемчугъ, думать о томъ, какъ очаровать отца и мать Сиднея. Въ обѣдѣ не было ничего замѣчательнаго. Онъ походилъ на всѣ обѣды, на которые хозяинъ сзываетъ третьестепенныхъ гостей и потому позволяетъ себѣ принимать не въ мѣру снисходительный и черезъ-чуръ фамильярный тонъ. Джентльмены позволяютъ себѣ иногда подобнаго рода штуки — это джентльмены, которымъ случайности рожденія, доставили первое мѣсто въ свѣтѣ, потомки даровитой расы, занимающіе высшія мѣста и владѣющіе тою прозрачною сущностью, которая даетъ поводъ называть ихъ людьми, у которыхъ есть чѣмъ рисковать; люди, побывавшіе въ общественныхъ школахъ, и дошедшіе до Оксфорда, которые умѣютъ входить въ комнату съ граціей и вывертываться съ тактомъ изъ затруднительныхъ положеній въ обществѣ; говорить съ чистѣйшимъ акцентомъ и грамматической правильностью; свободно читать французскихъ писателей классиковъ, Бальзака и Горація, стрѣлять на лету, фехтовать и играть на бильярдѣ, — словомъ дѣлать все то, что дѣлаютъ джентльмены, въ которыхъ гордость расы подавила человѣчность.

Полковникъ Лоу былъ джентльменомъ такого рода; тиранъ слабыхъ, наглый съ людьми низшихъ сословій, презиравшій все, что не считалъ равнымъ себѣ. Онъ не считалъ за нужное выставить ни своихъ изящныхъ манеръ, ни лучшаго вина для гостей, которыхъ собралъ: богатаго выскочку плебея, съ которымъ готовился породниться, ректора, почтеннаго джентльмена, съ крохой мозга, доктора, незначительной личности, по оцѣнкѣ полковника, потому что онъ жилъ профессіей, двухъ посредственностей, какъ Коллинсоны, двухъ странныхъ энтузіастовъ-радикаловъ, свободныхъ мыслителей, защитниковъ женскихъ правъ, и Богъ знаетъ еще какихъ нелѣпостей, въ родѣ доктора Флетчера и его сестры.

Но никто изъ гостей не обращалъ вниманія на болѣе тонкіе оттѣнки манеръ полковника. Знакомые маленькаго мѣстечка до того хорошо знаютъ другъ друга, что если у кого-нибудь изъ нихъ есть скверная привычка бывать въ дурномъ расположеніи духа, то когда онъ выказываетъ эту привычку болѣе обыкновеннаго, говорятъ, что на него нашелъ его припадокъ. Дора была счастлива потому, что сіяла звѣздой между пожилыми дамами; миссъ Флетчеръ, хотя поражала царственной осанкой и благородной наружностью, была сорокалѣтней дѣвой и не умѣла одѣваться. Мистеръ Гэмли былъ счастливъ, потому что Дора сіяла и мистрисъ Гэмли не было съ ними. Барродэли были рады провести вечеръ не. дома и хорошо поѣсть.

Только семейство полковника понимало хорошо значеніе его манеръ, и это пониманіе привело въ такое нервное состояніе жену его, что обычная холодная манера ея перешла въ тревожную, и мистрисъ Лоу имѣла такой видъ, будто была оскорблена всѣми гостями, кромѣ мистера Барродэля, съ которымъ она занялась исключительно, потому что у него были здоровыя легкія и онъ могъ говорить цѣлые часы, не ожидая отвѣта. Сидней, зная, что отецъ слѣдитъ за каждымъ шагомъ его, былъ очень сдержанъ въ отношеніи Доры, такъ что она выказала ему неудовольствіе холодностью, которая была для мистера Лоу явнымъ доказательствомъ короткости, такъ что ему вовсе не было надобности поймать тайное пожатіе руки, послѣ котораго прелестная улыбка засіяла на лицѣ Доры.

Когда дамы ушли и джентльмены сѣли поближе другъ къ другу, полковникъ Лоу, пившій очень много вина, обратился къ мистеру Гэмли, который пилъ не менѣе, и сказалъ со смѣхомъ, выражавшимъ очень многое, начиная съ честнаго восхищенія до самой наглой дерзости:

— Ваша дѣвочка хорошѣетъ день это дня, Гэмли. Глаза мистера Гэмли сверкнули и онъ, откинувъ борты фрака, улыбнулся съ горделивой скромностью владѣльца, принимающаго похвалу своей собственности.

— Она не дурна; на нее не покажутъ пальцемъ въ толпѣ за безобразіе, отвѣчалъ онъ съ эффектнымъ движеніемъ руки, сверкавшей брильянтами: — но что лучше красоты, она добрая дѣвушка.

— Добрая дѣвушка? эхомъ отозвался полковникъ. — Кому какое дѣло до того, добра ли женщина? Лишь бы только она была хороша собой и любила насъ, когда мы о томъ попросимъ ее — вотъ все, что намъ нужно отъ женщинъ. Ни одна изъ вашихъ добрыхъ женщинъ не стоитъ соли, которую съѣдаетъ.

— Я прошу позволенія не согласиться съ вами, сказалъ поучительнымъ тономъ мистеръ Гэмли: — я думаю, что лэди должны непремѣнно быть добрыми, для того, чтобы быть въ состояніи выносить маленькія искушенія своей жизни и нести свои маленькіе кресты; лэди, когда онѣ слабы, дѣлаютъ много зла.

— Въ этомъ я согласенъ съ вами, сказалъ полковникъ Лоу со смѣхомъ: — женщины слабыя и безмозглыя просто чортъ знаетъ что такое; но ваша племянница не такая, сколько я понимаю.

— Она мнѣ не племянница. Миссъ Дрёммондъ только кузина моя, сказалъ мистеръ Гэмли. — Я понять не могу, почему съ самаго начала ее всегда вездѣ считали моей племянницей. Племянница, да племянница, чортъ возьми, несмотря на всѣ мои увѣренія въ противномъ.

— Такъ! Она ваша кузина. Мистрисъ Гэмли очень довѣрчива, сказалъ сухо полковникъ.

— Миссъ Дрёммондъ имѣетъ ту же цѣну для мистрисъ Гэмли, какъ и для меня; она правая рука мистрисъ Гэмли, какъ и моя, отвѣчалъ онъ отчетливымъ голосомъ. — Мистрисъ Гэмли, какъ вы знаете, очень слабаго здоровья, и миссъ Дрёммондъ ангелъ нашего дома; я могу сказать это, не возмутивъ мистера Барродэля.

— Ага! Это прекрасно! Такою именно и должна быть пріемная дочь, сказалъ полковникъ.

Мистеръ Гэмли нахмурился, но не отвѣчалъ ни слова.

— И, однако, продолжалъ полковникъ: — чѣмъ болѣе вы цѣните не, тѣмъ труднѣе вамъ будетъ разставаться съ нею, когда она оставитъ васъ.

— Я не подозрѣвалъ, что миссъ Дрёммондъ имѣетъ намѣреніе оставить насъ, сказалъ чопорно мистеръ Гэмли.

— Нѣтъ? Неужели же вы надѣетесь держать всю жизнь при матери такое прелестное созданіе? засмѣялся полковникъ: — явится принцъ красавчикъ и вамъ придется разстаться съ нею.

Мгтеръ Гэмли вспыхнулъ, Сидней поблѣднѣлъ.

— Я не слыхалъ ни о какомъ принцѣ красавчикѣ, но я знаю одно что я не встрѣчалъ еще человѣка, котораго бы выбралъ для нея. Да и если сказать правду, я вовсе не думаю выдавать ее замужъ. Ей незачѣмъ выходить замужъ, пока надъ Эбби-Холмомъ есть крыша, а въ кухнѣ огонь. Кто будетъ такъ добръ къ ней, какъ мы? Кто будетъ содержать ее какъ лэди, какъ мы содержали? Она счастливѣе съ нами, да и впереди много времени.

Онъ говорилъ горячо, а полковникъ смотрѣлъ на него съ любопытствомъ, стараясь прочесть его скрытыя мысли.

— Это все прекрасно, когда мы такъ разсуждаемъ теперь, сказалъ онъ: — но вы не будете же препятствовать замужеству ея, если представится хорошая партія? Джентльменъ хорошей крови?

— Хорошей крови? хорошій вздоръ! грубо перебилъ мистеръ Гэмли. — Хорошая кровь можетъ такъ же скверно устроить себѣ жизнь, какъ и худая кровь, а иногда еще гораздо хуже. Я бы отказалъ первому лорду Англіи, если бы не счелъ его хорошей партіей для нея.

— Я бы думалъ, что лордъ, и даже не первый, ровня миссъ Дрёммондъ, спокойно замѣтилъ полковникъ.

— Слушайте, полковникъ: я человѣкъ, который самъ проложилъ себѣ дорогу, сказалъ мистеръ Гэмли, повернутъ стулъ бокомъ къ столу и вытянувъ ноги. — Я привыкъ цѣнить вещи по настоящей цѣнѣ ихъ, а не по имени. Я знаю цифру миссъ Дрёммондъ, и лордъ или не лордъ, я говорю вамъ, что тотъ долженъ самъ стоить хорошей цѣны, кто хочетъ получить мое согласіе.

— Но если человѣкъ понравится вамъ? настаивалъ полковникъ: — вы тогда выровняете дорогу для молодежи? вы не отпустите мужа ея съ пустыми руками?

Мистеръ Гэмли понялъ все. Онъ выпрямился, оперся твердо ногами въ полъ, откинулъ борты фрака и въ упоръ посмотрѣлъ сначала на полковника, потомъ на Сиднея; послѣ минутнаго молчанія онъ сказалъ вѣскимъ голосомъ, будто произнося приговоръ на судейской скамьѣ: — я желаю, чтобы всѣ знали, знали какъ нельзя яснѣе, что я не дамъ миссъ Дрёммондъ и мѣднаго фартинга, когда она выйдетъ замужъ. Что я сдѣлаю для нея, если она не выйдетъ замужъ и будетъ такъ же поступать въ отношеніи мистрисъ Гэмли и меня — другой вопросъ. Но человѣкъ, который захочетъ быть мужемъ ея, долженъ дожидаться моей смерти, чтобы надѣть мои башмаки, да и тогда сомнительно, придутся ли они ему по ногѣ. Пока я живъ, онъ не увидитъ ни фартинга моихъ денегъ.

— Это ясно, сказалъ полковникъ съ усмѣшкой.

— Да, это ясно, эхомъ отозвался мистеръ Гэмли: — я не хочу, чтобы около меня шныряли искатели богатства, полковникъ, вы въ томъ можете быть увѣрены.

Онъ сказалъ это такъ громко, что слова его обратили на себя вниманіе доктора Флетчера, разговаривавшаго съ докторомъ Уингэмомъ о затруднительномъ положеніи одного фермера, Джемса Гарта, землю котораго хотѣлъ купить мистеръ Гэмли.

— Кто говоритъ объ искателяхъ богатства? спросилъ лѣниво докторъ Флетчеръ. — Развѣ они водятся въ Мильтоунѣ?

— Можетъ быть, вы сами можете отвѣтить на этотъ вопросъ, засмѣялся полковникъ Лоу: — вы поклонникъ красоты миссъ Дрёммондъ, мы всѣ это знаемъ.

— Она прехорошенькая, и нельзя не интересоваться дѣвушкой, которая выросла на нашихъ глазахъ.

— Ради самого неба, Флетчеръ, хоть вы не вмѣшивайтесь. Я ненавижу слышать, какъ разбираютъ по ниточкамъ мидьтоунскихъ лэди, какъ простыхъ служанокъ, закричалъ свирѣпо Сидней: — это такая подлая неприличность, и я удивляюсь, какъ вы, джентльмены, позволяете себѣ это.

— Я согласенъ, что такое отношеніе къ женщинѣ неприлично, сказалъ докторъ Флетчеръ: — и это не въ моихъ привычкахъ.

— Я очень обязанъ мистеру Сиднею Лоу за его заботливость, усмѣхнулся ѣдко мистеръ Гэмли: — но нѣкоторыя дѣла не мѣшаетъ обсуждать публично, чтобъ не было ложныхъ толкованій, когда придетъ время. И я желаю, чтобъ весь міръ зналъ о томъ, что миссъ Дрёммондъ не получитъ ни гроша, если выйдетъ замужъ при жизни мистрисъ Гэмли, которой она такъ нужна.

— Пусть птицы небесныя и звѣри земные разнесутъ вѣсть объ этомъ тѣмъ, кому слѣдуетъ. Флетчеръ, Уикгэмъ, слышите ли вы? Вы не должны влюблятся въ миссъ Дрёммондъ. Она, плѣнная фея Эбби-Хольма, а девизъ мистера Гэмли: Canis in praesepi.

Полковникъ Лоу сказалъ это громкимъ голосомъ, съ самой изящной вѣжливостью, но улыбка и взглядъ его были такъ непріятны, что докторъ Уикгэмъ сказалъ вполголоса Генри Флетчеру: — Мефистофель, клянусь Юпитеромъ.

Сидней поблѣднѣлъ отъ ярости и только все уваженіе къ свѣтскимъ приличіямъ удержало его отъ вспышки животной злобы: — узда не крѣпкая и дѣйствительная только въ гостиной; но, когда нѣтъ чистаго золота, мы должны довольствоваться мѣдью и одобрить Сиднея за то, что онъ ради этихъ побужденій не далъ оелеухи отцу и не кинулся душить мистера Гэмли.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать на вашихъ иностранныхъ языкахъ, сказалъ богатый пивоваръ, потягивая вино и смакуя его съ причмокиваньемъ. — Я не много учился, зналъ всего одинъ девизъ, и когда я женился на миссъ Кэмбаль и завелъ карету съ гербомъ, то выбралъ девизомъ: Victrix fartunæ sapientia, что означаетъ, какъ мнѣ сказали: мудрость побѣждаетъ фортуну. И я говорю: это такъ, и я всегда испытывалъ, что оно такъ и есть, заключилъ онъ съ самымъ задорнымъ раскатомъ голоса и вызывающей манерой.

— Этотъ девизъ можетъ годиться и для другого, сказалъ дерзко Сидней.

— Безъ сомнѣнія, безъ сомнѣнія, отвѣчалъ мистеръ Гэмли, засовывая большіе пальцы въ проймы жилета и наигрывая остальными маршъ побѣды на выпяченной груди. — Но когда вамъ удастся поймать сонную лисицу въ норѣ, мистеръ Сидней, тогда девизъ этотъ можетъ пригодиться для другого. Эге! Когда греки сходились вмѣстѣ, то поднимался кличъ войны. Кто-то сказалъ это, я думаю, это напечатано въ какой-то книгѣ.

— Справедливо, замѣтилъ полковникъ Лоу: — но въ Мильтоунѣ нѣтъ грековъ, и онъ лукаво взглянулъ на сына. — Джентльмены, вы не пьете болѣе. Не идти ли намъ къ дамамъ?

— И просить извиненія у миссъ Дрёммондъ за то, что мы такъ непростительно сдѣлали ее предметомъ спора, сказалъ Сидней съ мрачнымъ взглядомъ.

— Да, правда, подтвердилъ докторъ Флетчеръ.

— Приберегите вашъ духъ на то, чтобы студить свою похлебку, джентльмены, сказалъ мистеръ Гэмли съ нескрываемой болѣе дерзостью: — миссъ Дрёммондъ не нуждается въ защитникѣ, пока я живъ.

— Вамъ бы слѣдовало лучше исполнять вашу обязанность, ѣдко усмѣхнулся Сидней, на^- что мистеръ Гэмли, котораго нельзя было переговорить, обернулъ назадъ голову, остановившись въ дверяхъ столовой, и сказалъ: — скажите это вашему отцу, и, раскачиваясь, прошелъ черезъ залу въ гостиную.

Въ гостиной Сидней, разгоряченный виномъ и злобой, оказывалъ Дорѣ самое явное вниманіе; онъ рѣшился идти на перекоръ всему — отцу, мистеру Гэмли и обстоятельствамъ. Это было плохой политикой. Полковникъ Лоу, тоже взбѣшенный тѣмъ, какъ смѣлъ выскочка пивоваръ не принять съ восторгомъ перваго намека джентльмена о родствѣ, осыпалъ Дору любезностями самыми отеческими, чтобъ показать, какъ мало онъ обращаетъ вниманія на нежеланіе пивовара. Дора была восхищена и смущена; она не знала, что все это значило. Мистеръ Гэмли, мрачный и свирѣпый, придвинулъ стулъ къ стулу Доры и никакія военныя хитрости не могли заставить его оставить это мѣсто. Онъ часто говорилъ съ нею грубымъ и повелительнымъ тономъ властелина, приводившимъ Сиднея въ ярость, тономъ, такъ не походившимъ на искусственно приличный тонъ, какимъ онъ всегда говорилъ съ нею, и ясно показывавшимъ, что она дорого поплатится, если будетъ отвѣчать на любезности отца и сына.

Дора не выказала смущенія и отвѣчала всѣмъ и на все съ милыми улыбками наивности, стараясь завязать общій разговоръ, не замѣчая ни свирѣпыхъ взглядовъ мистера Гэмли, ни ѣдкаго смѣха полковника и будто не чувствуя, какъ злобно давилъ ей ногу Сидней. Самолюбію ея льстило, что она сидѣла, какъ царица красоты этого поэтическаго турнира, и что другія дамы или добродѣтельно негодовали, или злились за нее. Бѣдная мистрисъ Лоу, не понимавшая ничего, растерялась совершенно и въ умѣ ея крутился хаосъ неясныхъ мыслей о томъ, что полковникъ непріятный человѣкъ и введетъ Сида въ бѣду.

Дора сѣла въ карету съ печальной мыслью. Vie transit могла, бы она сказать, еслибы изучала классиковъ.

Она знала, что для нея наступаетъ расплата за торжество. Дора еще маленькой дѣвочкой была образцомъ мудрой дѣвы современнаго поколѣнія. Она знала, что насъ любятъ за умѣнье нравиться и угождать, а не за какія особенныя достоинства. Она поняла, что жизнь ея въ Эбби-Хольмѣ зависѣла отъ пользы и удовольствія, какія она доставитъ своимъ хозяевамъ? Развѣ они не хозяева мои? спрашивала она себя съ циническимъ презрѣніемъ къ той лживой службѣ, которую она несла въ Эбби-Хольмѣ. Да, были минуты, когда и Дора Дрёммондъ бывала искренна съ собой.

Подавивъ въ сердцѣ радость и надежды любви, пробужденныя сегодня, она граціозно склоняла теперь голову подъ свое ярмо и съ нѣжной улыбкой, заглянувъ въ лицо кузена, спросила: пріятно ли онъ провелъ вечеръ.

— Нисколько, свирѣпо отрѣзалъ онъ.

— Мнѣ жаль, очень жаль, милый, сказала Дора. Она никогда не звала его милымъ при мистрисъ Гэмли и у нея на то были свои причины, и всегда очень далеко держалась отъ него. — Я не замѣтила, что вы непріятно провели вечеръ.

— Разумѣется! Вы ничего не видѣли, кромѣ этого щенка Сиднея и этой скотины — отца его, прогремѣлъ мистеръ Гэмли: — онъ вскружилъ вамъ голову, Дора. Только не вѣрьте имъ. Я сказалъ въ столовой, что не дамъ вамъ ни фартинга мѣднаго, если вы выйдете замужъ. И я въ лицо имъ показалъ, что понимаю ихъ грязную погоню за деньгами; и если они разсчитываютъ на то, чтобъ я сдѣлалъ изъ васъ лэди, то они сводятъ счеты безъ хозяина.

— Я увѣрена, что они вовсе не разсчитываютъ на меня, и ручка Доры скользнула въ руку мистера Гэнди. — Никто не думаетъ жениться на мнѣ.

— А если бы кто думалъ, Дора, что сдѣлаете вы? Вы пойдете? спросилъ онъ грубо.

Она засмѣялась. — Нѣтъ, если вы не прогоните меня.

— Вы обѣщаете мнѣ дождаться этого дня, Дора? и мистеръ Гэмли крѣпко стиснулъ ей руки.

— Да, отвѣчала Дора, поднявъ на него робкій, наивный и нѣжный взглядъ, которымъ заслуживала столько милостей.

— Тогда вы никогда не разстанетесь съ нами, отвѣчалъ мистеръ Гэмли.

— Я такъ счастлива у васъ, прошептала Дора, подавляя слезы и нѣжно пожимая широкую руку Гэмли своими пальчиками, нѣжными какъ лепестки розы. «О! какъ я ненавижу его, думала она про себя, о! какъ я желаю, чтобы сегодня ночью ударъ прибралъ его», думала она, когда онъ, принявъ свой величественный видъ, покровительственнымъ и милостивымъ тономъ и въ тоже время будто боясь дать волю своему чувству, сказалъ: — Вы должны быть счастливы. Я все дѣлалъ для того, чтобы вы жили, какъ лэди, и если бы вы не были счастливы, вы бы были очень неблагодарны.

— Я не неблагодарная, сказала Дора.

— Я и не считаю васъ неблагодарной и мы докажемъ это когда нибудь тѣмъ двумъ собакамъ, сказалъ мистеръ Гэмли.

— Какъ вы поздно пріѣхали, кислымъ тономъ сказала имъ мистрисъ Гэмли.. Она провела самыя непріятный вечеръ съ Патриціей. — Вы вѣрно пріятно провели время, ѣдко усмѣхнулась она.

— Нѣтъ, лэди, очень непріятно, отвѣчалъ мистеръ Гэмли.

— Лучше бы послушались моего совѣта и остались дома, отвѣчала она съ полукислой, полудовольной улыбкой. — Мы провели преглупый вечеръ съ Патриціей. Не правда ли, Патриція?

— Да. Мы все не ладили съ тетей Гэмли, отвѣчала она откровенно, ни мало не смущаясь взглядомъ тети Гэмли, который заставилъ бы задрожать Дору.

— Я не могу сказать, что жалѣю васъ, Дора, обратилась къ ней тетя Гэмли: — вы понесли заслуженное наказаніе за вашу страсть къ удовольствіямъ, провели непріятный вечеръ и устроили мнѣ еще болѣе непріятный.

— Ваши предсказанія всегда сбываются, милая, отвѣчала Дора, и хотя ей страстно хотѣлось уйти къ себѣ, перебрать въ умѣ всѣ происшествія этого вечера, чтобы понять ихъ, она осталась разсказывать о неловкости доктора Флетчера, о безобразномъ красномъ платьѣ мистрисъ Барродэль, о крашеныхъ усахъ мистера Коллинсона, о фамильярности миссъ Флетчеръ съ горничной хозяйки, и разсказывала такъ мило и съ такимъ юморомъ до тѣхъ поръ, пока хмурыя лица обоихъ «хозяевъ ея» не повеселѣли.

Патриція, блѣдная, взяла свѣчу и ушла къ себѣ, переполняя тѣмъ чашу беззаконій своихъ за этотъ вечеръ. Никогда еще пошлость, окружавшая ее, не возмущала ее такъ болѣзненно, какъ сегодня, и въ дѣтскомъ сердцѣ ея возникалъ вопросъ, который томилъ ее: какъ согласить любовь и уваженіе къ тетѣ Гэмли, совѣта которой просилъ ея милый покойный дядя, съ своимъ стремленіемъ остаться чистой отъ этой пошлости? Она сидѣла у окна и напрасно спрашивала отвѣта у кусочка неба, тускло свѣтившаго изъ за сѣрой стѣны. Въ дѣтской жизни Патриціи, какъ въ микроскопической каплѣ, разыгрывалась драма, которая повторялась и повторяется въ океанѣ жизни. Всегда люди, поднявшіе высоко знамя правды и честности, обречены гоненію. Не одинъ Аристидъ подвергся остракизму за справедливость, не одинъ Сократъ былъ стертъ съ лица земли за то, что училъ высшему идеалу добра. Патриція въ своемъ тѣсномъ кругу испытывала нѣчто сродное съ тѣмъ, что выносятъ люди такого закала, и это были первые ея опыты такого закала.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Катерина Флетчеръ.

Въ жизни почти каждаго изъ насъ, въ молодости приходитъ пора, когда умъ нашъ внезапно пробуждается и мы вступаемъ въ новый фазисъ жизни. Мы не всегда можемъ сказать, какъ и почему мы вступили въ него; но иногда мы можемъ опредѣлить ту минуту, въ которую наши глаза впервые раскрылись для истины и можемъ объяснить, какъ измѣнилъ свое русло потокъ нашей внутренней жизни.

Для Патриціи настала такая минута жизни. У дяди она жила здоровой, безсознательной жизнью, не знала ни сомнѣній, ни колебаній. Въ Эбби-Хольмѣ она терялась въ хаосѣ противорѣчащихъ идей и жаждала найти путеводную нить. Время тянулось для нея невыносимо долго. Она не могла наполнять его безцѣльными работами, наполнявшими жизнь Доры и мистрисъ Гэмли; челноки и иголки не двигались быстро въ рукахъ ея, еще жесткихъ отъ веревокъ и дегтя Сирены, и не выплетали разныхъ узоровъ таинственнымъ скрещиваніемъ и поворотами. Отъ природы она не была артисткой, а воспитаніе не надѣлило ея талантами для украшенія жизни, и самое большее, что она могла сдѣлать по части «исполненія на фортепіано», какъ говорилъ мистеръ Гэмли, было пѣніе подъ свой аккомпаниментъ балладъ голосомъ свѣжимъ и необработаннымъ, какъ голосъ швейцарской крестьянки. Рисунки ея были копіями пансіонерки и самая слѣпая любовь не могла бы видѣть въ нихъ задатковъ лучшаго. Мистрисъ Гэмли считала себя въ полномъ правѣ упрекать ее за праздность и ставить ей въ примѣръ прилежаніе милой Доры.

Патриція понимала, какъ многаго недоставало ей, и начала читать съ жадностью и безсистемностью юности. Первый выборъ ея былъ очень страненъ для молодой дѣвушки, хотя естественъ въ нравственномъ кризисѣ, переживаемомъ Патриціей. Она принялась за исторію церквей Мосгейма. Тетя Гэмли замѣтила, что это дѣлаетъ честь ея религіозному настроенію, по что лучше выбрать менѣе серьезное чтеніе, которое сдѣлало бы ее способной поддерживать разговоръ въ гостиной, напримѣръ Теннисена и Лонгфеллоу, или даже Макколея и Фруда. Но исторія церквей Мосгейма — это неженственно, строго сказала тетя Гэмли и чуть ли не считала это неприличнымъ.

Несчастная тетя Гэмли. Едва исчезалъ одинъ поводъ къ жалобамъ, какъ являлся новый. Еслибы Патриція попросила совѣта и помощи у тети Гэмли, и тѣмъ отдала бы должную дань ея высшему образованію, — а тетя Гэмли гордилась своимъ умомъ и знаніемъ — то тетя Гэмли принялась бы педантично и придирчиво учить Патрицію, но была бы очень довольна ею въ душѣ. Тетя Гэмли посадила бы ее на элементарный курсъ, какъ маленькое дитя, задала бы ей страничку разбора, или задачу сложенія, и осталась бы довольна повиновеніемъ Патриціи. Патриція умѣла повиноваться, когда видѣла цѣль и дѣло. Страсть тети Гэмли къ господству была бы удовлетворена и искренняя привязанность родилась бы надъ Мёррейемъ и Юмомъ. Но тетя Гэмли оттолкнула Патрицію. Молодая дѣвушка, не привыкшая къ капризамъ сытыхъ и праздныхъ людей, приняла капризы тети за отвращеніе и по своему поняла совѣтъ Доры не выказывать своей личности. Неспособная сдѣлаться тѣнью и эхомъ Гэмли, она сочла за лучшее удаляться отъ жизни, давившей ее, и начала все дольше и дольше сидѣть въ своей комнатѣ на верху, и становилась все молчаливѣе и молчаливѣе когда сходила внизъ. Тетя Гэмли за то объявила, что эта дѣвочка будетъ ея смертью.

Патриція одна начала свое самовоспитаніе. Отъ Мосгейма перешла къ «сухимъ книгамъ», дѣйствительно сухимъ историческимъ сочиненіямъ, и неустрашимо поглощала массу фактовъ. Судьба послала ей друга-путеводителя.

Черезъ недѣлю послѣ памятнаго обѣда, Дора захворала легкой простудой, но мистеръ Гэмли настоялъ, чтобы она осталась дома: она покорилась съ сладостной улыбкой, въ душѣ проклиная нѣжную заботливость кузена. Ей нужно было переслать записку Сиднею, и надежнаго Меркурія не было.

Судьба помогла и ей: докторъ Флетчеръ съ сестрою пришли неожиданно, и Катерина Флетчеръ пришла познакомиться съ новой племянницей Гэмли, которая заинтересовала ее по разсказамъ брата.

Катерина Флетчеръ не походила на брата. Онъ смотрѣлъ аскетомъ и въ средніе вѣка былъ бы идеаломъ монаха. Катерина была полна, и, не смотря на свои сорокъ лѣтъ, замѣчательно хороша собой; то была царственная, дышащая здоровьемъ и силой красота. Мильтоунцы не могли надивиться, почему Катерина не вышла замужъ; мильтоунскія матери не могли надивиться тому, какъ могла старая дѣва такъ понимать дѣтей и молодежь, потребности ихъ и стремленія. Онѣ говорили, что Катерина походила на мать и спрашивали съ изумленіемъ, какъ она дошла до этого? Нѣтъ заблужденія болѣе общаго, какъ вѣра, что материнство даетъ это прозрѣніе въ природу дѣтства и юности; но рядомъ существуетъ и другой предразсудокъ, что инстинктъ матери врожденъ каждой женщинѣ.

Міръ остался въ выигрышѣ отъ того, что Катерина осталась старой дѣвой. Вся энергія ея теперь нераздѣльно уходила на служеніе человѣчеству. Она была благодѣтельнымъ геніемъ Мильтоуна. Все существо ея дышало глубокой симпатіей; не той сентиментальной симпатіей, которая проливаетъ слезы, слыша о нищетѣ и скорбяхъ братьевъ, по дѣятельной симпатіей, которая даетъ силы на трудъ, на борьбу, и встрѣчается часто враждой да клеветой, тогда какъ сочувствіе, проливающее слезы и отдѣлывающееся ничтожно денежной подпиской, цѣнится высоко.

— Я рада познакомиться съ вами, миссъ Кэмбаль, сказала Катерина такимъ искреннимъ тономъ, что лицо Патриціи просіяло: на нее пахнуло свѣжимъ морскимъ воздухомъ и воспоминаніями любви.

Катерина улыбнулась восторженному отвѣту Патриціи на ея привѣтствіе и пригласила ее къ себѣ.

— Я рада идти къ вамъ, если… если тетя позволитъ, сказала она нѣсколько нерѣшительно и миссъ Флетчеръ почувствовала какой страшной тираніей было лишеніе свободы для молодой дѣвушки, выросшей какъ вольная птица. Миссъ Флетчеръ ненавидѣла деспотизмъ, и потому никогда не любила тети Гэмли.

— Мы устроимъ, что она отпуститъ васъ, не бойтесь, сказала она.

Патриція радостно смотрѣла ей въ лицо, какъ будто нашла въ немъ что-то давно знакомое, родное.

— Вы очень добры, Катерина, отвѣчала чопорно мистрисъ Гэмли: — но я боюсь, что должна отказать вамъ. Миссъ Дрёммондъ больна; Дора, милая, вы сидите у двери, сквозитъ, перейдите къ огню. И Дора, задыхавшаяся подъ шалями, укуталась еще плотнѣе и перенесла свою хорошенькую особу, со всѣми мотками, челноками и узорами, въ жаркій уголъ у камина.

— Мнѣ очень жаль Дору, но Патриція можетъ идти съ нами?

Мистрисъ Гэмли обернулась къ Патриціи. Къ счастью, глаза Патриціи были опущены. Еслибы тетя Гэмли прочла въ нихъ желаніе идти, то она отказала бы на отрѣзъ; но она подумала, что Патриція соскучится до смерти съ двумя учеными и потомъ будетъ болѣе цѣнить домъ Гэмли, и она согласилась, не смотря на то, что Флетчеры еретики и атеисты и могутъ погубить душу Патриціи. Такія мелочи имѣли рѣшающее вліяніе на жизнь Патриціи.

Восторгъ Патриціи, когда тетя Гэмли сказала: да, заставилъ тетю заподозрить ее въ лукавствѣ, а Катерину Флетчеръ подумать, что молодая дѣвушка или до смерти скучаетъ или необыкновенно впечатлительна. Въ томъ и другомъ случаѣ я могу быть ей полезной, думала Катерина, которая считала себя слугою всѣхъ.

— Вы пройдете мимо лавки Мартина? спросила Дора, пришепетывая сильнѣе обыкновеннаго.

— Да. Но надо ли вамъ чего купить? спросила миссъ Флетчеръ.

Дорѣ необходимо было купить ярдъ ленты и она увела Патрицію къ себѣ, дать ей обращикъ. Лента оказалась предлогомъ. Лавка Мартина находилась возлѣ почтовой конторы и Дора попросила Патрицію опустить для нея письмо въ ящикъ.

— Развѣ почтальонъ уже былъ? спросила Патриція въ изумленіи, потому что ящикъ съ письмами отбирался не ранѣе шести часовъ.

— Нѣтъ, я думаю. Но я не хочу, чтобы это письмо было отправлено съ другими. У меня есть на то свои причины. Опустите письмо въ почтовый ящикъ, и не смотрите на адресъ, и не показывайте никому. Видите, какъ я ввѣряюсь вамъ, сказала Дора съ отлично сыграннымъ паѳосомъ.

— О, Дора! Какъ я ненавижу всѣ эти тайны, всѣ эти хитрости! вскричала бѣдная Патриція, колеблясь между идеаломъ дисциплины, внушеннымъ милымъ дядей, и долгомъ честной подруги.

— Но, Патриція, что дурнаго въ томъ, что опустишь письмо въ ящикъ? Не будьте такой дурочкой, съ ласковой насмѣшкой сказала она. — Я бы не дѣлала этого и еслибы не страшная, — она чуть-было не сказала: тиранія, — заботливость мистера и мистрисъ Гэмли, милые люди, я ни за что не дѣлала бы ничего тайно.

— Но я бы не сдѣлала этого, Дора. Я или честно повиновалась бы, или открыто бы сопротивлялась имъ. Нужно болѣе мужества и уваженія къ себѣ.

— Все это прекрасно, миссъ Патриція, и у васъ будутъ свои маленькія тайны.

— Никогда!

Дора усмѣхнулась и сказала:

— А письмо отъ миссъ Бигзъ.

— О, Дора.

— Это неблагодарно, не правда ли. Но не все ли равно тотъ или другой поводъ. Патриція, я прошу васъ!

Видя непреклонность Патриціи, Дора, наконецъ, прибѣгла къ послѣднему средству, заплакала.

— Патриція, вы все думаете только о себѣ, о спасеніи своей души, а до души друга вамъ дѣла нѣтъ. Она можетъ погибнуть! И еще вы говорите, что любите меня.

Патриція не выдержала слезъ Доры, перешедшихъ въ рыданіе и уступила.

— Вотъ милочка! вскричала Дора. — Только не показывайте Флетчерамъ.

Мистрисъ Гэмли напутствовала уходившую Патрицію приказаніемъ вернуться въ половинѣ девятаго, а доли часовъ тети Гэмли означали строго опредѣленныя количества, а не колеблющіяся границы времени.

— Я буду ждать васъ къ этому времени, сказала она смотря на часы, съ видомъ судьи, приводящаго къ присягѣ свидѣтеля. — Вы должны быть готовы, когда карета пріѣдетъ. Жестоко заставлять ждать лошадей въ такой холодъ.

— Я лучше приду домой пѣшкомъ, тетя, предложила, Патриція.

— Вы вѣчно говорите глупости, отвѣчала тетя.

— Не забудьте мое порученіе, прошу васъ, сказала Дора, ласковымъ тономъ.

— Нѣтъ, отвѣчала Патриція въ смущеніи, которое было замѣчено миссъ Флетчеръ.

Тетя Гэмли сухо простилась съ гостями и они отправились. Купивъ ленту, Патриція попросила зайти на почту. Докторъ Флетчеръ вызвался отдать письмо.

— Благодарю васъ, я лучше сама опущу, отвѣчала она.

— Я не потеряю, не бойтесь.

— Я сама обѣщала опустить его, отвѣчала растерявшись Патриція, и миссъ Флетчеръ убѣдилась, что Патриція орудіе Доры.

Катерина Флетчеръ была наблюдательна; не смотря на любовь ея къ молодости, Дора не была изъ числа любимицъ ея. Она дала себѣ слово вліять на Патрицію, и они еще не успѣли дойти до Холлизъ, какъ Патриція думала: «Еслибы я знала мою мать, то чувствовала бы къ ней тоже, что чувствую къ миссъ Флетчеръ».

— Тетя такъ непохожа на милаго дядю, говорила Патриція: — и я чувствую себя часто какъ въ чужомъ домѣ. Я не знаю что дѣлать? Мнѣ не у кого спросить совѣта. Я хочу жить по правдѣ.

— Я понимаю, дитя, отвѣчала Катерина, прижимая продѣтую подъ руку ея руку Патриціи: — что при всей вашей привязанности и уваженіи къ вашей тетушкѣ, вы о многомъ не можете спрашивать совѣта ея. Считайте нашу семью родной. Вы не чужая, Генри и я давно готовы были встрѣтить васъ съ любовью. А любовь всегда приноситъ добро и тому, кто даетъ, и тому, кто принимаетъ ее.

И Патриція, входя въ Холлизъ, почувствовала, будто входитъ въ родной домъ.

II.
Жизнь по принципу.

Флетчеры были людьми принципа, то-есть они не только говорили о принципѣ, но и жили по принципу. Для нихъ мало было жить какъ мильтоунская джентри: ѣсть, пить, прилично увеселять себя, платить налоги, идти по торному пути общественной морали, совершать микроскопическія дѣла милосердія изъ накопившихся барышей и процентовъ, не жертвуя ничѣігъ, и въ полной увѣренности, что тѣмъ отказали себѣ во всевозможныхъ покупкахъ и принесли жертву въ сокровищницу Господа. Они поставили себѣ другой идеалъ и считали долгомъ лгать по этому идеалу.

Прежде всего они считали, что цѣна принципу не въ удобствѣ его и выгодахъ. Они не вѣрили, что вещи должно поддерживать потому только, что онѣ существуюти, и не боялись правды, хотя бы весь міръ кричалъ, что правда эта «разрушительная». Они знали хорошо, что всегда безпокойно, а иногда и гибельно для личности стоять за идею добра среди общества, жившаго зломъ, но они тоже знали, что жизнь, въ той или другой формѣ — тревога и борьба, и даже люди, поставившіе себѣ цѣлью ѣсть лотосъ, не избѣгаютъ ихъ.

Они поклонялись человѣчеству, безъ различія общественныхъ отношеній, и признавали святыню долга сильныхъ помогать слабымъ. Вотъ почему жизнь ихъ была устроена по образцу простоты почти патріархальной; и они отдавали болѣе предписанной закономъ десятины нуждающейся братіи и отдавали не одной милостыней. Надъ ними смѣялись, это само собой разумѣется; и часто не останавливались на однѣхъ насмѣшкахъ. Мильтоунъ не былъ такою мѣстностью, гдѣ бы они могли встрѣтить сочувствующихъ людей; но они шли своимъ путемъ не смущаясь, съ тѣмъ же яснымъ спокойствіемъ, какъ будто общество вѣнчала ихъ не терніями, а розами.

Не смотря на полное единство взглядовъ жизни въ братѣ и сестрѣ сказалась вѣками взрощенная рознь между мужчиной и женщиной. Какъ женщина, она подчинялась неумолимой логикѣ чувства проводила свои взгляды до той крайности, гдѣ онъ видѣлъ дѣйствіе другого закона. Она вносила страстность и въ любовь, и въ ненависть. Онъ, строгій умъ, не знавшій слабости плоти и крови, чувствовалъ нѣчто въ родѣ философскаго состраданія къ слабостямъ и недостаткамъ всякаго рода, которое никогда не переходило въ гнѣвное негодованіе, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда онъ видѣлъ угнетеніе, и тогда онъ былъ неумолимъ противъ угнетателей. Но вообще онъ спокойнѣе принималъ жизнь, нежели она; старался доходить до корня человѣческихъ дѣйствій, отыскивать физіологическія причины, повліявшія обстоятельства тамъ, гдѣ другіе и въ томъ числѣ сестра его видѣли только фактъ. Вотъ почему онъ былъ въ высшей степени справедливъ. То не была справедливость, обозначающая легальность, возмездіе наказаній и тому подобное, но способность разсмотрѣть со всѣхъ сторонъ вопросъ и произнести надъ нимъ приговоръ, соображаясь съ причинами и средой. Никто не могъ видѣть въ немъ сторонника, готоваго пожертвовать справедливостью, и вотъ почему онъ всегда оскорблялъ всѣ стороны, потому что не хотѣлъ быть несправедливымъ ни къ одной. Мильтоунскій приговоръ надъ братомъ и сестрой былъ: онъ зловреднѣе ея, а она безумнѣе его.

Оба много учились и знали многое, не входившее въ норму обычнаго образованія. Единственная роскошь, которую они оба позволяли — были книги и научные инструменты. У нихъ былъ сильный микроскопъ и превосходный телескопъ, который они поставили въ грубо сколоченной, но прекрасно устроенной обсерваторіи, которая возбудила болѣе насмѣшекъ, чѣмъ удивленія за сноровку ихъ устроить ее съ необыкновенной дешевизной. Мильтоунцы говорили съ усмѣшкой, что вѣрно ученый докторъ выдумываетъ новую астрономическую систему, которая опровергнетъ систему Ньютона; а когда онъ производилъ нѣкоторые біологическіе опыты, кипятилъ что-то въ закупоренныхъ банкахъ, дѣлалъ настои изъ сѣна и въ результатѣ получался рой движущихся твореній, они спрашивали его, развѣ старая аксіома: «ех nihilo nihil fit» ошибка и мертвая матерія — Богъ.

Всѣ эти науки были продерзостью противъ Провидѣнія, и когда докторъ Флетчеръ, увлекаемый желаніемъ внести хоть немного свѣта въ эти темные умы, позволялъ себѣ упомянуть о какомъ нибудь научномъ фактѣ, относящемся къ великимъ вопросамъ дня, то обычнымъ комментаріемъ было: докторъ — атеистъ и слова его богохульство. Прибавьте къ этому радикальныя политическія доктрины, которыя мильтоунцы толковали, какъ красный республиканизмъ, самаго кроваваго оттѣнка. Понятно, что братъ и сестра переживали довольно трудныхъ минутъ.

Странно сказать, но это такъ было, братъ и сестра не пользовались полной популярностью и въ классѣ, который поддерживали. Въ мѣстечкахъ въ родѣ Мильтоуна крестьянство и мѣщанство любятъ видѣть джентри выше себя, они не мечтаютъ о мѣстѣ въ Эмпиреѣ общаго равенства, по наслаждаются поэзіей поклоненія олимпійцамъ и въ простотѣ души вѣрятъ, что люди, стоящіе выше ихъ и на дѣлѣ лучше ихъ. Мильтоунскій народъ думалъ, что люди, относившіеся къ нему съ уваженіемъ, унижали себя, и желалъ, чтобы боги его снисходили къ нему, метая молніи, увѣнчанные ореоломъ, а не въ образѣ людей-братьевъ, безоружныхъ и любящихъ. Мильтоунцы любили хорошія вещи, которыя получали отъ боговъ изъ Холлизъ; и мильтоунскія женщины въ горѣ, болѣзни или горькой нищетѣ обращались къ Катеринѣ, какъ генію, обладавшему всѣмъ знаніемъ земнымъ и дѣлительной силой. Но въ обыденной жизни онѣ были бы очень рады. О, еслибы она не заставляла ихъ садиться при себѣ; совѣты ея, какъ держать дѣтей, надоѣдали имъ; рецепты ея простой и здоровой стряпни приводили ихъ въ недоумѣніе, и когда она, ходя за больными, отворяла окна и двери для очищенія воздуха, то это казалось имъ варварствомъ совершенно языческимъ и убійствомъ. Настойчивыя требованія чистоты и свѣжаго воздуха совершенно изглаживали въ глазахъ фермеровъ низкую арендную плату, за которую Флетчеры отдавали землю и коттэджи; и превосходство этихъ коттэджей въ санитарномъ отношеніи совершенно уничтожалось большимъ пространствомъ, которое нужно было мыть и чистить, и разными глупыми выдумками, которыя звали улучшеніями и въ которыхъ мильтоунцы вовсе не нуждались.

Все это знали, какъ нельзя лучше, братъ и сестра. Но когда ихъ дразнили старой притчей о метаніи бисера передъ свиньями, то Флетчеры спокойно отвѣчали: «Чѣмъ менѣе вещи, которыя мы привыкли считать первою необходимостью порядочной жизни, поняты нашими бѣдными братьями, тѣмъ настоятельнѣе нашъ долгъ воспитать ихъ и сдѣлать способными понимать».

Но это ученіе не прививалось въ Мильтоунѣ.

Флетчеровъ бичевали со всѣхъ сторонъ. Если кто нибудь изъ мильтоунцевъ обѣднѣлъ и ему нечѣмъ было платить за ученье дѣтей въ школѣ и Флетчеры платили за него, то сосѣди его, которые могли, утягивая каждый грошъ, платить за ученье своихъ дѣтей, преслѣдовали его насмѣшками за умѣніе провести баръ и ползать у ногъ ихъ, и надъ простотой баръ, которые давали обойти себя; а мильтоунская джентри, до послѣдняго представителя своего, ненавидѣвшая каждую мѣру, образованія бѣдныхъ, обличала дураковъ Флетчеровъ за то, что они для зловредныхъ цѣлей заботились о пользѣ низшихъ классовъ и брали на себя отвѣтственность родителей. Если, говорили мильтоунцы: — человѣкъ народитъ дѣтей, которыхъ онъ не въ состояніи обезпечить, то онъ долженъ быть наказанъ черезъ нихъ, и помогать ему, помогая его дѣтямъ, значило идти противъ законовъ самого Бога.

Когда наступила зима и запасы топлива и теплой одежды приходили изъ Холлизъ такъ неизмѣнно, какъ снѣга и морозы, то люди, альфа политической экономіи которыхъ было, что слабые должны быть раздавлены для того, чтобы сильнымъ лучше жилось, а омегой была грѣховность помощи тунеядцамъ, громко кричали, что Мильтоунъ становится гнѣздомъ революціи по злодѣйству брата и разсадникомъ пауперизма по безумію сестры, и что теперь каждый джентльменъ будетъ принужденъ сдѣлаться нищимъ для того, чтобы нищіе могли сдѣлаться джентльменами. Когда Флетчеры покупали мелкія фермы и понижали арендную плату, люди, въ родѣ полковника Лоу, разваливавшіяся лачуги которыхъ сдавались по страшно высокой арендѣ, кричали, что Флетчеровъ нужно преслѣдовать судомъ за то, что они колебали рыночныя цѣны; а когда Флетчеры давали въ долгъ деньги мелкимъ землевладѣльцамъ, чтобы спасти ихъ отъ необходимости продавать свои маленькія фермы и поля, мистеръ Гэмли, пожираемый алчностью къ землѣ, кричалъ съ проклятіями, что должно сдѣлать отвѣтственнымъ передъ закономъ, какъ пониженіе ренты, такъ и этотъ отводъ естественнаго теченія капитала, и что придетъ день, когда это будетъ и тогда: «Эта собака Флетчеръ попадетъ въ теплое мѣстечко, и дай Богъ, чтобъ ему было тамъ пожарче».

Ни одна изъ мильтоунскихъ лэди не брала служанокъ изъ Холлизъ. Правда, не часто уходили служанки изъ Холлизъ, потому что мѣсто было хорошее и иногда служанки были мудрыми дѣвами; но когда онѣ не были мудрыми и предпочитали перемѣну мѣста ради перемѣны, то шансы ихъ получить мѣсто въ Мильтоунѣ были очень плохи. Лэди говорили, что служанки испорчены нелѣпѣйшимъ баловствомъ и никуда не годились, пройдя черезъ руки миссъ Флетчеръ. Даже работники, которые работали у нихъ иногда по найму, въ экстренное время, съ трудомъ находили работу, послѣ работы у Флетчеровъ; наемщики не любили сравненія между рабочей платой Холлизъ и платой, предписываемой на рынкѣ труда, и негодовали на излишекъ первой передъ второй, какъ на оскорбленіе всѣмъ не желавшимъ платить болѣе. И это тоже ставилось на счетъ зловредности Флетчеровъ. Они считались врагами богатыхъ за то, что были друзьями бѣдныхъ; и надъ ними было произнесено безпощадное осужденіе за то, что они подрывали права капитала въ той степени, въ какой признавали нрава труда.

Флетчеры не обращали вниманія на ругательныя клички, которыми преслѣдовали ихъ. Они жили не для похвалъ и благодарности, но для человѣчества. Вотъ каковы были новые друзья Патриціи Кэмбаль.

Когда отворилась дверь и Патриція вошла въ домъ, она была поражена, увидѣвъ домъ, такъ непохожій на все, что она видѣла. Старый домъ ея въ Барсэндзѣ былъ грубо выстроенъ, стѣны были голы, всюду была простота и чистота, достойныя самого стараго Хольдфаста. Эбби-Хольмъ сверкалъ пурпуромъ и золотомъ, тяжелыми украшеніями, огромными зеркалами, громадными вазами моднаго французскаго фарфора, стульями и столами изъ папье-маше, обиліемъ свѣтлой стали, граненаго стекла и яркими картинами; то былъ домъ, набитый мебелью перваго сорта, блестѣвшій блескомъ своего рода, а родъ этотъ былъ тѣмъ, который выше искусства и красоты считаетъ издержки; домъ этотъ казался не домомъ, а мѣстомъ выставки разныхъ вещей, и несмотря на монотонность свою, былъ лишенъ того вида осѣдлости, который даетъ ощущеніе комфорта и спокойствія. Холлизъ былъ простымъ домомъ, но оригинальной красоты, — красота была однимъ изъ догматовъ религіи Флетчеровъ, — только красота Холлизъ не стоила большихъ издержекъ. Матеріалъ былъ вездѣ дешевый, но за то цвѣта были чисты и гармонировали между собой. Украшеній было немного, но они были хорошаго рисунка и работы; книги закрывали большую часть стѣнъ, и не смотря на зиму всюду были цвѣты въ горшкахъ и висячихъ корзинахъ у оконъ. Въ устройствѣ дома, въ расположеніи комнатъ высказывалась идея, не совмѣстныя вещи не были свалены въ пеструю массу, безъ разбора эпохи, стиля и цѣли, какъ вообще дѣлается вездѣ, но каждая вещь, казалось, сама собой заняла принадлежавшее ей мѣсто, и еслибы ее унесли прочь, то впечатлѣніе цѣлаго было бы разрушено. И, не смотря на этотъ артистическій порядокъ, вездѣ былъ видѣнъ духъ комфорта. Столы служили для употребленія, а не для вида, и въ комнатахъ, которыя были въ половину меньше комнатъ Эбби-Хольма, было вдвое болѣе простора.

Домъ Флетчеровъ производилъ впечатлѣніе старомоднаго и не англійскаго дома. Надъ каминами возвышались деревянныя рѣзныя доски съ маленькими полками и нишами для вещицъ стараго фарфора, надъ которыми зеркало, необходимая принадлежность камина, было вставлено въ большую и глубокую раму, гдѣ оно было въ тѣни, такъ что оно бросало свѣтъ только тамъ, гдѣ безъ него осталось бы темное пространство, а не рѣзало глаза, какъ общій рефракторъ; внутри камины были выложены черепицей. На навощенныхъ дубовыхъ полахъ мѣстами лежали небольшіе коврики, вмѣсто неизбѣжныхъ брюссельскихъ ковровъ, закрывающихъ весь полъ. Въ одной комнатѣ была темная, простая рѣзьба на деревѣ; въ другой досчатая мебель, разрисованная квадратами самой миссъ Флетчеръ; въ третьей находилась простая фаянсовая посуда. Фономъ служилъ чистый сѣрый цвѣтъ, разныхъ оттѣнковъ и узоровъ, на которомъ и яркіе цвѣта и немного, что было, позолоты виднѣлось въ смягченномъ цвѣтѣ. Словомъ, то былъ домъ, въ которомъ все носило печать людей, жившихъ не жизнью толпы.

Образъ жизни въ Холлизѣ не походилъ на образъ жизни мильтоунскаго общества. Когда служанка отперла дверь, — Флетчеры держали мужчинъ только для тяжелыхъ работъ въ домѣ и въ саду,: — миссъ Флетчеръ улыбнулась дружески на привѣтствіе ея и дѣвушка отвѣчала улыбкой. Дѣвушка была хорошенькая и молоденькая, одѣтая очень мило, но безъ обыкновеннаго юркаго шика хорошенькихъ горничныхъ; она смотрѣла совершенной лэди, потому что смотрѣла счастливой: видно было, что она смѣнила подобострастіе служанки человѣческой привязанностью, и угодливость — чувствомъ собственнаго достоинства при исполненіи своей обязанности. Это была дѣвушка, которую никто въ Мильтоунѣ не взялъ бы въ услуженіе, кромѣ Катерины Флетчеръ; она была матерью, не бывши женой; ее ждала гибель, когда Катерина встрѣтила ее и протянула ей руку.

— Милая моя, сказала миссъ Флетчеръ: — поставьте приборъ для миссъ Патриціи Кэмбаль, когда будете накрывать на столъ.

Дѣвушка съ пріятной улыбкой взглянула на гостью.

— Да, миссъ Флетчеръ, отвѣчала она, снимая калоши ея, какъ сняла бы ихъ дочь.

— Благодарю васъ, моя милая, отвѣчала миссъ Флетчеръ, а дѣвушка, собирая ея вещи спросила:

— Я надѣюсь, что вы не простудились въ такой холодъ? Не сдѣлать ли вамъ чаю? И для молодой лэди?

— Сдѣлайте, Мери Анна. Чай согрѣетъ.

— Чай будетъ готовъ внизу, когда вы раздѣнетесь; а въ гостиной будетъ затопленъ каминъ.

— Благодарю васъ. Мы придемъ, отвѣчала миссъ Флетчеръ. Патриція широко раскрыла глаза. Въ старой жизни у дяди, она была добра къ слугамъ въ коттэджѣ, но въ тоже время держала себя хозяйкой. Она взросла въ идеяхъ капитана о дисциплинѣ и долгѣ, и считала своею обязанностью взыскивать съ нихъ, какъ хозяйка, строго смотрѣть за тѣмъ, чтобы они не тратили и не портили хозяйскаго добра и не дѣлали никакихъ упущеній. И Патриція имѣла свою долю черствой неумолимости, отличающей примѣрную молодежь, взрощенную въ идеяхъ дисциплины и строгаго долга, правда доля эта была невелика. Въ Эбби-Хольмѣ со слугами обращались, какъ съ умными собаками, умѣвшими понимать то, что имъ говорили, но на чувство достоинства которыхъ нечего обращать вниманія; или какъ съ людьми вѣчно виноватыми, когда хозяинъ или хозяйка были не въ духѣ. Обращеніе мистера Гэмли, всегда диктаторское, было часто возмутительно грубо; обращеніе мистрисъ Гэмли леденяще-холодно, какъ будто ее только что-нибудь сейчасъ разсердило; никто не просилъ, всѣ приказывали и требовали услугъ, за которыя никогда не благодарили. Катерина Флетчеръ просила, а не приказывала и говорила «моя милая» служанкѣ, какъ молодой дѣвушкѣ равной себѣ.

Она замѣтила удивленный взглядъ Патриціи и разсмѣялась.

— Вы удивлены, что я зову Мери Анну милой?

— Да, отвѣчала откровенно Патриція: — я никогда не слыхала, чтобъ хозяйка звала служанку: милая. Это такъ странно. Но мнѣ нравится это, прибавила она.

— Да? Это одна изъ моихъ привычекъ, какъ здѣсь говорятъ, и я всегда вижу, какъ это удивляетъ всѣхъ.

— Но развѣ слуги не пользуются этимъ и не бываютъ дерзкими?

— Иногда, но не часто. А если и будутъ дерзки, такъ чтоже? Патриція посмотрѣла прямо въ лицо миссъ Флетчеръ.

— И вы тогда, разумѣется, прогоните ихъ?

— Нѣтъ. Я держу ихъ и учу ихъ быть вѣжливыми.

Патриція въ недоумѣнія перевела глаза на огонь. Держать прислугу, которая была дерзка. Это было странное правило.

— Почему же мнѣ не держать ихъ въ надеждѣ исправленія, продолжала миссъ Флетчеръ. — Подумайте, какая разница между ними и мною? Я женщина пожилая, могу по лѣтамъ быть матерью молодыхъ, я получила лучшее воспитаніе, нежели они; я болѣе опытна, болѣе думала, и слѣдовательно, должна имѣть болѣе разсудительности и самообладанія. Неужели вы не находите, что было бы для меня стыдомъ терять терпѣніе съ этими молодыми созданіями, которыя невѣжественны и невоспитанны

— Да, если взглянуть съ этой стороны, вы правы; но…

— Но, хотите вы сказать, они слуги, рожденные на то, чтобы повиноваться и сносить все отъ своихъ господъ, и вниманіе къ положенію ихъ противно законамъ общества. Я допускаю и это. Но я съ своей стороны, говорю, что манера, съ какою хозяйки, сами по себѣ добрыя женщины, позволяютъ себѣ обращаться съ прислугой — преступленіе, узаконенное обществомъ; и, милая моя, между узаконеннымъ преступленіемъ и собственной совѣстью — я выбираю послѣднюю.

— Но что же будетъ, когда прислуга будетъ равна намъ? спросила Патриція: — намъ придется самимъ дѣлать все.

— Что не было бы такимъ страшнымъ несчастіемъ, вскричала миссъ Флетчеръ: — но намъ, по крайней мѣрѣ, этого незачѣмъ бояться. На нашъ вѣкъ хватитъ слугъ, то-есть, по моему помощниковъ; но мы должны образовать изъ нихъ высшій классъ — не рабынь, а помощницъ, сестеръ равныхъ себѣ, къ которымъ мы обязаны относиться съ уваженіемъ и вниманіемъ и которыя будутъ работать изъ иныхъ, лучшихъ побужденій. Привычка презрительнаго обхожденія съ слугами приноситъ и намъ столькоже зла, какъ имъ самимъ. Величайшее проклятіе рабства лежитъ на рабовладѣльцѣ, а не на рабѣ.

— Какъ бы я хотѣла походить на васъ, сказала въ искреннемъ порывѣ Патриція.

— Я надѣюсь, что вы будете лучше меня, отвѣчала миссъ Флетчеръ, ласково погладивъ Патрицію по плечу. — Но пойдемте пить чай, не то я сдѣлаю изъ васъ такую же скучную демократку, какъ я, а чай простынетъ и Мери Анна разогорчится, что трудъ ея пропалъ даромъ.

Вечеромъ разговоръ пошелъ и, не безъ намѣренія, о жизни Патриціи въ Эбби-Хольмѣ, и Флетчеры узнали жизнь Патриціи вполнѣ, хотя она не разсказывала почти ничего. Она скрыла даже великую печаль своей жизни — трудность соглашенія любви къ сестрѣ дяди съ неуваженіемъ къ ней. Но Флетчеры поняли, какъ печальна жизнь Патриціи и какъ трудно помочь ей. Въ этомъ домѣ величественнаго деспотизма и гнета задыхалась молодая, пылкая, честная натура безъ руководителя, посреди опасностей духовнаго одиночества. Энергія ея, сдавленная съ одной стороны, тратилась даромъ на мелочи; пробуждающаяся мысль блуждала безъ цѣли; самовоспитаніе ея будетъ отрывочно и не полно, если никто не протянетъ ей руки. Еслибы они могли помочь этой богато одаренной, честной дѣвушкѣ, одинокой и кинутой въ несродную ей пошлую среду! Но какъ? Они знали, какъ ревниво охраняла мистрисъ Гэмли собственную власть; она не уступитъ никому своего вліянія на Патрицію; а они, запятнанные въ глазахъ ея всевозможными ересями, изъ числа которыхъ ересь въ вопросѣ о прислугѣ была не изъ наименѣе важныхъ, они — враги общества менѣе, чѣмъ кто либо, могли надѣяться, что имъ довѣрятъ Патрицію.

Еслибы тетя Гэмли согласилась отпустить Патрицію, то Флетчеры могли бы сдѣлать для нея многое; они открыли бы ей чудеса науки, сокровища литературы; они научили бы ее находить радость въ природѣ, а религію въ человѣчествѣ. Любовь, знаніе, добрый трудъ и жизнь на благо другихъ — вотъ чему научили бы Флетчеры дочь Реджинальда Кэмбаля и они съ печалью думали, какъ эта молодая пылкая душа засохнетъ въ песчаной пустынѣ, узаконенной обществомъ праздности или задохнется въ теплицахъ роскоши и свѣтской жизни, когда тѣ, которые могли бы вести ее къ жизни, не имѣли права протянуть ей руку,

Однако они сдѣлали попытку. Черезъ нѣсколько дней миссъ Флетчеръ написала мистрисъ Гэмли, прося позволенія читать по нѣмецки съ Патриціей. Миссъ Флетчеръ политично присовокупила къ просьбѣ много лестныхъ выраженій для тёти Гэмли, которыя были оцѣнены вполнѣ. Впрочемъ мистрисъ Гэмли согласилась, потому что была сердита на Патрицію и своимъ согласіемъ хотѣла показать ей, что отрекается отъ нея и предоставляетъ ее собственной волѣ ея и судьбѣ.

Патриція начала читать нѣмецкихъ писателей и по получасу заниматься съ микроскопомъ подъ наблюденіемъ мистера Флетчера; по окончаніи уроковъ, она ходила съ миссъ Флетчеръ по коттэджамъ бѣдныхъ, гдѣ Патриція видѣла жизнь, безъ блеска и лоска, ту же, какую видѣла въ Барсэндзѣ.

Это мужественное соприкосновеніе съ дѣйствительной жизнью благодѣтельно повліяло на Патрицію. Оно придало ей силы бодрѣе нести свой крестъ мелочныхъ житейскихъ дрязгъ, когда она увидѣла тяжелый крестъ, который несъ народъ съ такимъ трогательнымъ терпѣніемъ; она начала думать о томъ, какъ помочь ему, и за этими мыслями забывала терзать себя отыскиваніемъ причины неудовольствія тёти Гэмли и собственной, неизвѣстной ей, виновности. Но когда тётя Гэмли узнала, что племянница ея «ходила по Мильтоуну съ Катериной Флетчеръ», какъ она выразилась, то наложила строгое запрещеніе на «подобныя вещи». Патриція непремѣнно принесетъ домой какую-нибудь страшную заразительную болѣзнь, говорила тётя, и нѣчто еще похуже всякой заразы, она сдѣлается такой же «вульгарной», какъ Катерина Флетчеръ, а Патриція и безъ того уже была слишкомъ склонна быть вульгарной, демократкой, и всѣмъ чего пожелала тётя Гэмли. Если Патриція желала ходить въ Холлизъ, — а почему она желала ходить туда, было тайной, необъяснимой для людей съ здравымъ смысломъ, — то она должна дать слово никогда не ходить по коттэджамъ. Что за нелѣпость! Какую пользу это можетъ принести ей? Что увидитъ она тамъ, кромѣ грязныхъ женщинъ и дѣтей, и что могло у ней быть общаго съ ними? Гораздо лучше оставаться дома съ лэди и джентльменами. Итакъ далѣе, безъ конца. Это былъ неизмѣнный текстъ поученій тёти Гэмли, когда Патриція посѣщала друзей отца.

Мало по малу тётя Гэмли отравила для Патриціи всю радость посѣщенія Холлиза. Уроки нѣмецкаго языка подверглись остракизму, какъ и посѣщеніе коттэджей, и хотя Флетчеры часто просили тётю Гэмли отпускать къ нимъ Патрицію, позволеніе давалось все рѣже и рѣже и навлекало на Патрицію все больше и больше непріятностей отъ тёти Гэмли.

Но Патриція нашла уже указаніе, какъ жить. Она должна была терпѣливо сносить, что можно и избѣгать поводовъ оскорблять тётю Гэмли и мужа ея; но когда дѣло шло о выборѣ между правдой и ложью жизни, между рабскимъ повиновеніемъ и гордымъ сопротивленіемъ, она должна повиноваться только высшему закону; и если ей придется страдать за свой выборъ, — пусть такъ! она мужественно вынесетъ страданіе ради принципа. Въ служеніи ему Флетчеры не знали ни сдѣлокъ, ни уступокъ. Сверхъ того, Флетчеры научили Патрицію мудрости терпимости и уступчивости въ мелочахъ, но съ другой точки зрѣнія, нежели Дора; Патриція поняла всю мудрость прощенія, и угловатость ея юной честности и правдивости нѣсколько сгладилась, когда она поняла ничтожность мелочной борьбы. Она стала равнодушно относиться ко многому.

Мистрисъ Гэмли жаловалась, что она становится холодной и неласковой, но она предпочитала это прежнимъ бурнымъ проявленіямъ нѣжности Патриціи и безпокойной заботливости ея, хотя предпочтеніе не значило одобреніе, но что бы ни дѣлала Патриція, она никогда не заслужила бы одобренія тёти Гэмли; у тёти Гэмли не было ни одной струны, сродной съ основнымъ тономъ натуры Патриціи.

III.
Лонгъ-фильдская ферма.

Округъ Мильтоуна былъ извѣстенъ многочисленностью мелкихъ участковъ еще въ тѣ дни, когда оплотомъ силы и свободы Англіи считались крестьяне-землевладѣльцы. Въ эти дни мелкіе фермеры владѣли большею частью земли, — то была земля, принадлежавшая аббатству, которая по уничтоженіи монастырей была пожалована Генрихомъ VIII лорду Бэрекру и потомъ по частямъ была распродана потомками знаменитаго аристократа, поле за полемъ и ферма за фермой, такъ что, наконецъ, большая часть земли была раздроблена но рукамъ мелкихъ собственниковъ. Ядро, однако, не распадалось, хранимое судьбой для цѣли — стать собственностью Джэбеза Гэмли, преуспѣвшаго въ жизни мальчика при лэдбюрійской конторѣ.

Теченіе времени мало по малу измѣнило характеръ мильтоунскаго землевладѣнія и джентльмены-собственники новаго порядка смѣнили собственниковъ стараго. Перемѣна эта началась около девяноста лѣтъ тому назадъ, когда континентальныя войны обогатили многихъ подрядчиковъ арміи и когда стоило только потрясти дерево пагодъ въ Индіи, чтобы съ него посыпались золотые плоды. Съ тѣхъ поръ новый порядокъ все росъ и укрѣплялся, такъ что къ нашему времени въ Мильтоунѣ остались только двое изъ рода прежнихъ землевладѣльцевъ крестьянъ. Они упорно держались за свои участки, и никакія искушенія высокой платы отъ первыхъ богачей, и въ особенности отъ мистера Гэмли, не могли соблазнить ихъ продать свои участки.

Никто не давалъ такой высокой цѣны за ничтожные клочки земли, какъ владѣлецъ Эбби-Хольма. Алчность его къ землевладѣнію перешла въ пожирающую страсть, которую ничто не могло утолить. Для него было кровной обидой, когда кто-нибудь другой, а не онъ покупалъ хоть одну руту^[2] земли, и онъ считалъ это понесенной имъ самимъ потерей. Но онъ никогда не сознавался, что самъ разсчитывалъ на эту покупку, и о его досадѣ можно было судить только по тому ожесточенію, съ какимъ онъ понижалъ цѣнность фермы, которой ему не удалось купить и по шумнымъ увѣреніямъ его, что покупщикъ далъ за нее втрое болѣе того, что она стоила, и что самъ онъ не взялъ, бы ее за половину цѣны. Планъ его скупать сосѣднія земли былъ всегда въ ходу. У него были скуплены клочья земли за цѣлыя пятнадцать миль; то были клинья, которые онъ начиналъ вбивать въ имѣнія сосѣдей, въ надеждѣ, расширяя эти, клочья, отхватить всю землю сосѣдей; клочекъ за клочкомъ расползались владѣнія Гэмли по картѣ мильтоунскаго округа, и она такъ часто окрашивалась пурпуромъ — цвѣтомъ Гэмли, что даже около самаго Нуэста не было такихъ обширныхъ земель, какъ около Эбби-Хольма. Пивоваръ противъ графа, и положеніе пивовара было выгоднѣе положенія графа.

Еще болѣе, чѣмъ неудача присоединенія къ своимъ владѣніямъ поля или фермы, огорчалъ мистера Гэмли тотъ фактъ, что у него не было дѣтей для поддержанія имени для наслѣдія Эбби-Хольма. Его услаждала мысль быть родоначальникомъ знатной фамиліи, и теперь, когда онъ достигъ всего другого, чего хотѣлъ, желанія его еще сильнѣе устремились къ этой цѣли. Иногда онъ думалъ для утѣшенія себя, что ему только сорокъ девять лѣтъ отъ роду, а мистрисъ Гэмли была старѣе его двадцатью годами, и что Провидѣніе часто бываетъ очень милосердно и призываетъ въ лучшій міръ старыхъ, которые становятся помѣхой въ этомъ мірѣ. Какія дальнѣйшія цѣли имѣлъ онъ, если судьба оказалась бы такъ милостива къ нему, что убила бы мистрисъ Гэмли, о томъ онъ не говорилъ ни одной живой душѣ. Довольно было и того, что онъ думалъ о нихъ наединѣ съ собой, и намазывалъ клеемъ вѣтки будущаго куста, на которыя онъ надѣялся поймать свою птичку. Мистрисъ Гэмли исполнила ту работу, для которой онъ купилъ ее. Она дала ему мѣсто среди мильтоунской джентри и научила его азбукѣ хорошихъ манеръ. Исполнивъ это, она, какъ существо, свершившее свою миссію на землѣ, могла возвратиться на свое мѣсто, когда ей заблагоразсудится, очистивъ мѣсто для другой.

Въ ожиданіи этого дня, онъ удовлетворялъ только одной страсти къ землевладѣнію; поле за полемъ, ферма за фермой, клочекъ лѣса и луга за клочкомъ скупались такъ же жадно, какъ будто каждый кривой вязъ былъ вѣковымъ дубомъ и всѣ нестоющія ничего ольхи были наслѣдственными тисами. Конкурренціи не было тамъ, гдѣ появлялся мистеръ Гэмли, потому что послѣдняя цѣна его всегда перебивала рыночную цѣну. Это было выгодно для продавца, но тоже влекло за собой зло: искушеніе бѣшеныхъ денегъ, которыя пивоваръ давалъ за землю, было такъ сильно, что заставляло продавать землю и людей, которые никогда не подумали бы о продажѣ, и превращало въ бездомныхъ скитальцевъ, а иногда въ раззоренныхъ спекуляторовъ людей, которые шли бы вѣрной старой дорогой независимости и землевладѣнія.

Мистеръ Гэмли гордился и тѣмъ, что былъ благодѣтелемъ міра вообще, потому что хорошо зналъ земледѣльческую химію, но для маленькаго окружавшаго его міра онъ далеко не былъ благодѣтелемъ. Онъ былъ безпощаднымъ ландлордомъ, и когда нанималъ рабочихъ, то давалъ жалкое жалованье. Онъ притѣснялъ рабочихъ со всѣхъ сторонъ и пользовался каждымъ обстоятельствомъ, понижавшимъ цѣну на рынкѣ труда. Онъ давалъ своимъ рабочимъ только средства поддержать кое-какъ существованіе и считалъ комфортъ, удовольствіе, образованіе, утонченность для «простого народа» не только нелѣпостью, но и преступленіемъ. Онъ всѣми силами отрицалъ ученіе, что бѣдные имѣютъ тоже свои права. Для него они были ступенью, руками и силой для богатыхъ, и капиталъ стоялъ выше человѣчества. Права? Нѣтъ! «Что мое, то мое», было его любимой аксіомой, и онъ поступалъ сообразно съ нею.

Однимъ изъ завѣтныхъ желаній мистера Гэмли было имѣть свой оленій паркъ. Много лѣтъ тому назадъ при Эбби-Хольмѣ былъ оленій паркъ, когда веселые старые монахи поучали бѣдности и покаянію безбожныхъ мірянъ, но очень предусмотрительно обили свои кресты шерстью и шелкомъ и, питаясь туками земли, восхваляли хлѣбъ и воду. Мистеръ Гэмли далъ себѣ слово снова возстановить этотъ паркъ. Для этой цѣли онъ срылъ небольшой поселокъ, построенный по одной сторонѣ оленьяго парка, и выгналъ крестьянъ съ той же безпощадностью и полнѣйшимъ равнодушіемъ, съ какимъ выкуриваютъ крысъ изъ ихъ норъ. Это насильственное изгнаніе стоило жизни нѣсколькимъ дѣтямъ и старикамъ. Но что это значило? Бѣдныхъ и безъ того слишкомъ много, и когда ряды ихъ рѣдѣютъ, это ихъ же выгода.

Онъ былъ извѣстенъ тѣмъ, что срывалъ всѣ коттэджи въ своемъ имѣніи и заставлялъ своихъ рабочихъ ходить на полевыя работы за пять или шесть миль. Строенія только истощаютъ капиталъ, говорилъ онъ; высочайшей цѣлью жизни человѣка для него было хорошее помѣщеніе капитала; долгъ къ тѣмъ, кто стоялъ ниже его, не былъ въ числѣ членовъ символа его жизни. Долгъ — почти всегда дорого стоющая роскошь жизни, а мистеръ Гэмли не любилъ дорого стоющихъ излишествъ, если они не кидались въ глаза, не услаждали чувственности и не приносили извѣстности.

Нечего удивляться, если мистеръ Гэмли былъ въ одно и то же время и самымъ вліятельнымъ, и самымъ ненавидимымъ человѣкомъ въ мильтоунскомъ округѣ. Его ненавидѣли даже болѣе полковника Лоу. Если полковникъ и держалъ своихъ фермеровъ, какъ скотовъ въ ямахъ и лачугахъ, гдѣ даже не могъ жить хорошій скотъ, и бралъ за то безбожную аренду, то полковникъ имѣлъ свое оправданіе: съ одной стороны дѣла его были очень плохи, съ другой — онъ былъ джентльменъ и наслѣдовалъ право обращаться съ народомъ, какъ со скотомъ. Но когда дѣло шло о человѣкѣ, обладавшемъ, какъ утверждала мильтоунская молва, милліонами, — о человѣкѣ, который, бывши босымъ оборвышемъ, часто не зналъ, какъ пообѣдать, котораго часто бивали за то, что онъ воровалъ рѣпу, чтобы чѣмъ-нибудь заткнуть пустой желудокъ, котораго часто изъ жалости кормили отцы тѣхъ самыхъ людей, которыхъ онъ такъ безчеловѣчно сгонялъ съ земли, то нечему удивляться, если его ненавидѣли. И нужно отдать справедливость мильтоунскимъ крестьянамъ, они здорово ненавидѣли его.

На сѣверной границѣ владѣній мистера Гэмли была одна ферма, бывшая для него виноградникомъ Наѳана. Она была врѣзавшись въ самую середину земель Эбби-Хольма и была терніемъ въ вѣнцѣ розъ, каплей дегтю въ чашѣ меда владѣльца его. Лонгъ-фильдская ферма мозолила глаза мистера Гэмли. Она была нарушеніемъ округлости кольца границъ, и онъ съ похотью смотрѣлъ на нее. Ему не приходило на умъ, что Джемсъ Гартъ наслѣдовалъ эту землю отъ отца и передковъ даже со времени короля Генриха и что онъ, мистеръ Гэмли, срылъ старые межевые знаки своей золотой лопатой, а не Джемсъ Гартъ со своими актами на владѣніе этой землей всталъ помѣхой на пути владѣльца Эбби-Хольма. Когда люди желаютъ чего нибудь, то вообще не думаютъ о томъ, что они сами часто создаютъ себѣ препятствія; мистеръ Гэмли исповѣдывалъ правило: «Ote toi de là que je m’y mette», и отказъ исполнить это требованіе считалъ дерзостью и несправедливостью.

Для Джемса Гарта пришли плохія времена. Отецъ его любилъ хорошо пожить, любилъ собакъ и вино, и потому не могъ собирать хорошей жатвы съ фермы. Когда онъ умеръ, требованія уплаты долговъ градомъ посыпались на сына и побили много будущихъ жатвъ. Джемсъ былъ человѣкъ гордый, и онъ былъ гордъ фамильной гордостью, хоть и не былъ джентльменомъ. Онъ гордился незапятнанной чистотой честнаго имени; низость, мошенничество были для него невозможностью. Джемсъ Гартъ былъ энергическій сангвиникъ и твердо вѣрилъ въ свою удачу. Онъ понесъ упавшее на плечи его тяжелое бремя съ геройскимъ мужествомъ. У него въ жизни были двѣ цѣли: уплатить долги отца и очистить честь семейства. Для нихъ онъ жилъ, и если неудача ждала его — то неудача была бы его гибелью.

Борьба была тяжела. У него была добрая жена и большая семья. Жена его честно несла свою долю труда, выгадывала каждую бездѣлицу, каждые два года дарила ему по ребенку и дала дѣтямъ хорошее здоровье, хорошую пищу и хорошій примѣръ. Мальцы Гарта со временемъ тоже могли быть ему помощниками, но теперь они были крошками, кромѣ трехъ старшихъ. Томасъ, первенецъ, остался при отцѣ, тоже и Робертъ второй сынъ, но Алисѣ, старшей дочери, пришлось идти въ услуженіе и она нанялась горничной къ миссъ Дрёммондъ.

Сначала отъ этого пришлось горько Гарту, по отношеніямъ къ мистеру Гэмли. Еслибы не это, то ему было бы все равно. Онъ былъ крестьянинъ-землевладѣлецъ и не стремился къ высшей ступени общественной лѣстницы. Онъ не видѣлъ въ ней никакой необходимости. Я не хочу выростить дѣтей своихъ на земляникѣ и сливкахъ, какъ важныхъ барынь, говорилъ онъ, пусть они съизмала пріучаются къ трудовой жизни, а не къ сладостямъ. Онъ не видѣлъ никакого стыда въ томъ, что Алиса пошла въ чужой домъ, не смотря на то, что акты его на владѣніе землей, хранившіеся въ завѣтной шкатулкѣ, были помѣчены 1540 г. Ему было горько отпустить ее къ Джэбезу Гэмли, но здравый смыслъ осилилъ предубѣжденіе.

Кромѣ бремени долговъ отца и большой семьи, Джемсъ Гартъ повѣсилъ себѣ на шею еще жерновъ. Одинъ спекуляторъ изъ Лондона убѣдилъ его, что у него на землѣ есть желѣзнякъ, и что ему стоитъ только немного поработать ломомъ и взорвать нѣсколько зарядовъ пороха для того, чтобы такъ же разжиться, какъ разжился Гэмли отъ своихъ пивныхъ чановъ. Гартъ взрылъ свою землю и, потративъ полгода труда и много денегъ, увидѣлъ, что повѣсилъ себѣ только новый жерновъ на шею, а ему нужно было платить долги отца, кормить, поить, обувать, одѣвать дюжину дѣтей и обработывать землю въ уровень съ современными улучшеніями земледѣлія, иначе онъ не выдержалъ бы конкуренціи другихъ фермеровъ. Годъ-другой неурожая доканали бѣднаго Джемса Гарта и онъ не видѣлъ выхода изъ тернистаго пути, по которому шелъ такъ мужественно. Исхода не предвидѣлась, въ томъ не было сомнѣнія. Сжатая кругомъ хорошо очищенными, обработываемыми паромъ, роскошными акрами мистера Гэмли, лонгъ-фильдская ферма имѣла запущенный, нищенскій видъ, разрушавшій гармонію ландшафта; одуванчики и репейникъ ея казались мистеру Гэмли мерзостью запустѣнія. Кредиторы Джемса Гарта тѣснили его. День, когда онъ надѣялся очистить память отца отъ пятна, отдалялся все болѣе и болѣе; земля была испорчена раскопками для желѣзняка. Джемсу Гарту теперь не оставалось другого исхода, кромѣ займа подъ залогъ земли.

Все это мистеръ Гэмли зналъ, какъ азбуку. Алиса была горничной Доры, и глаза Алисы были часто заплаканы. Сверхъ того, алчность мистера Гэмли къ землѣ, какъ и всякій инстинктъ, имѣла свое чутье, и всегда навѣрняка выслѣживала себѣ пищу. Мистеръ Гэмли зналъ какъ нельзя лучше, какія поля и фермы ждутъ перваго покупщика и какія позже поступятъ на рынокъ и достанутся ему послѣ терпѣливаго ожиданія. Чутье его было остро и безошибочно.

— Да, жена придется напослѣдокъ и на это пойти, сказалъ Джемсъ Гартъ, поднимая голову, когда окончилъ чтеніе грязнаго лоскутка бумаги, исполнявшаго должность письма, и только что принесеннаго его старшимъ сыномъ отъ Купера, колесника, который недавно далъ ему триста фунтовъ, а теперь требовалъ немедленной уплаты. А кромѣ Купера были еще Джонсъ, и Мартинъ, и Грэй, которыхъ нужно было удовлетворить, и которые не замедлятъ поднять крикъ, какъ птицы въ одномъ гнѣздѣ, если онъ уплатитъ одному Куперу.

— Что такое, Джемсъ, мужъ мой? спросила жена. Оба сидѣли на кухнѣ, а мальчики собирали обѣдъ. У ногъ мистрисъ Гартъ была колыбель съ однимъ ребенкомъ; другой лежалъ на колѣняхъ, она вязала грубый шерстяной чулокъ, мужъ ея курилъ трубку, и котелокъ, шипя, закипалъ на огнѣ. День былъ холодный, сырой и теплота кухни пріятно согрѣвала.

— Что же тебѣ придется дѣлать? спросила она.

— Дать закладную на землю, отвѣчалъ Джемсъ Гартъ, уставившись глазами въ усыпанный пескомъ полъ, какъ будто онъ видѣлъ тамъ всѣ обрушившіяся на него затрудненія.

— Да? это маленько страшно слышать, сказала мистрисъ Гартъ.

— Хуже этого ничего и придумать нельзя, отвѣчалъ мужъ. — Это начало бѣды. Теперь все будетъ вырвано вонъ съ корнемъ.

— Что съ тобой, Джемсъ? Это такъ не похоже на тебя. Ты теперь первымъ дѣломъ видишь худой конецъ и кричишь, когда бѣда еще не пришла, говорила ободряющимъ голосомъ мистрисъ Гартъ.

— Не похоже, правда, отвѣчалъ онъ: — но я самъ не знаю, почему я такъ упалъ духомъ. Мнѣ кажется, что бѣдѣ нѣтъ конца, и что тѣмъ или другимъ путемъ, а земля уходитъ изъ моихъ рукъ.

Онъ вздохнулъ, какъ рѣдко вздыхалъ, и оглядѣлъ съ теплой любовью такъ хорошо знакомыя ему стѣны и вещи, полныя дорогихъ воспоминаній; вышивки его матери и бабки, шерстью и шелкомъ, узорчато изображавшія павлиновъ и какія-то необычайныя пирамидальныя деревья; подъ однимъ готическими буквами было подписано: Анна Флетчеръ, подъ другимъ Алиса Джонсъ; вещи эти онъ всегда считалъ величайшимъ чудомъ творчества искусства, превосходными по исполненію, безполезными по цѣли. Но теперь ему горько было бы разстаться и съ ними и онѣ внезапно получили въ глазахъ его цѣну, которую никогда не имѣли. Еще былъ старый фарфоровый чайникъ, простая синяя фаянсовая посуда, привезенная изъ-за моря дядей морякомъ, были морскія раковины на доскѣ камина между плоскими подсвѣчниками и чайной шкатулкой, и одна изящная ваза венеціанскаго хрусталя, основаніе котораго обвивалъ изогнутый стебель съ мелкими листками, внушавшими почти суевѣрное обожаніе семьи. Были и голландскіе стѣнные часы, тикавшіе, какъ они тикали еще, когда онъ былъ мальчикомъ, когда кукушка, выходившая изъ маленькой дверцы при боѣ часовъ куковала, будто живая птица. Какъ часто дивился онъ, крохотнымъ мальчикомъ, на эту кукушку, и какъ любилъ онъ смотрѣть, когда мать его поднимала тяжелыя гири съ звономъ, отъ котораго у него пробѣгали по тѣлу мурашки благоговѣйнаго ужаса, такого же ужаса, съ какимъ мальцы его теперь выглядывали изъ-за подола матери, когда она поднимала цѣпи и огромный маятникъ раскачивался со стороны на сторону, какъ будто въ немъ была жизнь и голосъ. Рѣзные дубовые стулья съ высокими спинками и рѣзное бюро, за которое одинъ джентльменъ, гостившій въ Эбби-Хольмѣ, давалъ ему двадцать фунтовъ — теперь онъ жалѣлъ о томъ, что не разстался съ этимъ шкапомъ и не положилъ денегъ въ карманъ, — усыпанный пескомъ полъ, гдѣ онъ часто рылъ ямки съ братьями, за что отецъ звалъ ихъ червями, глубокій огромный каминъ, съ скамейками по обѣимъ сторонамъ, гдѣ висѣлъ котелокъ съ похлебкой, стойка, гдѣ были подобраны красиво ружья и бичи; полки между балками, гдѣ жена его прятала разные припасы отъ своихъ мародеровъ, тысячи мелочей, дополняющихъ домъ, теперь кидались ему въ глаза съ особой жизненностью, казалось, онъ увидѣлъ въ нихъ новые цѣпкіе корни, обвившіеся вокругъ всего существа его и дѣлавшіе положеніе его еще болѣе горькимъ.

Въ эти минуты подъѣхалъ верхомъ къ фермѣ мистеръ Гэмли изъ Эбби-Хольма. Онъ объѣзжалъ свои поля и ему вздумалось, возвращаясь домой, заглянуть на Лонгъ-фильдскую ферму. Онъ вчера ѣздилъ къ колеснику Куперу и безпечно, между прочими новостями, сказалъ ему, что Гартъ былъ несостоятельнымъ должникомъ, и что кредиторы его не получатъ и шести пенсовъ за фунтъ, если не будутъ глядѣть въ оба. Держать ферму въ убытокъ себѣ — плохое средство ликвидировать долги, и самъ онъ, мистеръ Гэмли, очень радъ, что его деньги не лежатъ въ репейникѣ Лонгъ-фильда, потому что скорѣе можно загрести лопатами прошлогодній снѣгъ, чѣмъ получить деньги, какъ скоро онѣ попали въ руки Джемса Гарта.

Ни малѣйшее терзаніе совѣсти не возмутило отличнѣйшее расположеніе духа мистера Гэмли, когда онъ говорилъ это. Гартъ теперь будетъ принужденъ продать землю, а это необходимо для округленія Эбби-Хольма, а если это вредитъ Гарту, то кому какое дѣло до Гарта? «Міръ состоитъ изъ людей, которые гибнутъ, и людей, которые успѣваютъ, говорилъ мистеръ Гэмли, откидывая борты сюртука: — и во власти каждаго человѣка выбрать то, чѣмъ онъ будетъ. Я выбралъ второе, Джемсъ Гартъ первое, вслѣдствіе этого я купилъ Эбби-Хольмъ, а онъ продастъ Лонгъ-фильдскую ферму».

Это былъ любимый афоризмъ его для объясненія излюбленнаго имъ ученія. Куперъ подумалъ, что человѣкъ, который говоритъ такимъ рѣзкимъ тономъ, долженъ основательно знать, въ чемъ дѣло, и бѣдный Джемсъ Гартъ, вернувшись домой съ работы, въ письмѣ его испыталъ результатъ словъ мистера Гэмли.

Мистеръ Гэмли слѣзъ съ лошади, отдалъ ее щегольскому груму и вошелъ въ коттэджъ, низко нагибаясь, хотя это было совершенно излишне.

Онъ смотрѣлъ щеголемъ въ темно-синемъ верхнемъ сюртукѣ съ широкимъ бархатнымъ воротникомъ, и, начиная отъ чисто выбритаго лица до блестѣвшихъ сапогъ, былъ воплощеніемъ довольства и нисколько не походилъ на оборвыша, который много разъ держалъ лошадь Гарта за пенни, и много разъ былъ накормленъ въ голодный день на фермѣ.

— Послушайте, любезный, вамъ надо бы содержать землю получше, говорилъ мистеръ Гэмли: — ваши поля не годятся и для пастбища свиней. Они покрыты камнями и сорными травами, просто срамъ посмотрѣть. Это фактъ.

— Я не вижу въ нихъ никакого упущенія, отвѣчалъ Джемсъ Гартъ слегка недовольнымъ тономъ. Манера свысока этого богача всегда раздражала его.

— Вамъ нужно класть въ землю побольше капитала, говорилъ важно мистеръ Гэмли равнодушнымъ тономъ человѣка, для котораго капиталъ ничего не значитъ; онъ сказалъ это такъ, какъ сказалъ бы, что Гарту нужно болѣе мякины, соломы или песку.

— Легче сказать это, чѣмъ сдѣлать, отвѣчалъ Гартъ, и лицо его загорѣлось огнемъ.

Гартъ былъ румяный блондинъ сорока двухъ лѣтъ, въ самой порѣ; симпатичный, добродушный человѣкъ, съ открытымъ честнымъ лицомъ, но и горячій, человѣкъ, кровь котораго быстро кипѣла, но который былъ болѣе вспыльчивъ, чѣмъ злобенъ; въ характерѣ его недоставало одной струны и несчастіе могло подавить его.

— Я слышалъ въ городѣ, что Куперъ требуетъ съ васъ деньги, продолжалъ мистеръ Гэмли.

— Да? это странно. Такъ вдругъ, сказалъ Гартъ.

— Вамъ трудно будетъ заплатить ему, сказалъ мистеръ Гэмли.

— Да, вы правду сказали, отозвался Гартъ.

— Я понять не могу, почему вы не продадите землю за то, что дадутъ, сказалъ мистеръ Гэмли. — Она все хуже и хуже ро дитъ годъ отъ году, и вы пропадете съ такой землей.

— Я не продамъ, я буду держаться за землю, отвѣчалъ медленно Джемсъ Гартъ.

— Вы сами себѣ хозяинъ, понятно, и можете дѣлать, что хотите, но я далъ бы вамъ хорошую цѣну, еслибы вы продали, сказалъ мистеръ Гэмли, тономъ болѣе фамильярнымъ и акцентомъ болѣе вульгарнымъ, чѣмъ тонъ и акцентъ, какіе позволяла ему употреблять мистрисъ Гэмли. — Мы старые знакомые, Гартъ, и я помню время, когда вашъ отецъ былъ важнымъ человѣкомъ для меня. Вамъ легче будетъ видѣть землю въ моихъ рукахъ, чѣмъ въ рукахъ совсѣмъ чужого человѣка, я не обижу ни васъ, ни ее.

— Я буду держаться за землю, сказалъ Джемсъ.

— Вы будете держаться? А за что? За охабку плевелъ и гряды репейника. Что пользы держать землю, когда вы не можете обработывать ее толкомъ? Экой вы человѣкъ! Я бы продалъ на вашемъ мѣстѣ и взялъ хорошія деньги.

— Нѣтъ, вы не продали бы на моемъ мѣстѣ, даже еслибы вамъ дали хорошую цѣну, возразилъ Джемсъ: — вы бы захотѣли оставить вашему сыну то, что вамъ оставилъ отецъ, какъ и слѣдуетъ каждому англичанину, если онъ можетъ. Да, я бы лучше согласился владѣть одной рутой^[3] англійской земли, чѣмъ дюжинами акровъ чужой.

— Вздоръ, отвѣчалъ мистеръ Гэмли: — вы не носите отечества за спиной. Отечество человѣка тамъ, гдѣ онъ можетъ купить лучшее платье и добыть лучшій обѣдъ. Да то земля не чужая, гдѣ говорятъ нашимъ же языкомъ. Американцы — тѣ же англичане, прибавилъ онъ въ порывѣ великодушія — и Америка такая страна, гдѣ смышленный человѣкъ, какъ вы, можетъ составить себѣ состояніе.

— Мистеръ Гэмли, оборвалъ его Гартъ: — вы сдѣлали свое предложеніе, я сказалъ свой отвѣтъ: я не продамъ, пока пристава не сгонятъ меня съ земли, я не закричу: поймали, пока не попадусь въ руки. Теперь, жена, если ты подашь похлебку, можетъ мистеръ Гэмли и поѣстъ съ нами, и это будетъ не первый обѣдъ, что онъ ѣлъ въ Лонгъ-Фильдѣ.

— Благодарю васъ, я позавтракаю въ Эбби-Хольмѣ, сказалъ мистеръ Гэмли, внезапно принимая свой изящный тонъ, и глаза его злобно засверкали. — Я думаю, что вы глупы, Джемсъ, но насъ учатъ умные люди не вмѣшиваться въ дѣла дураковъ. И я оставляю васъ вашей судьбѣ. Добрый день, добрый день, мистрисъ Гартъ.

— Добрый день, сэръ, сказала мистрисъ Гартъ съ книксеномъ. — Какъ довольны вы Алисой?

— О, я думаю, ею довольны. По крайней мѣрѣ, я не слыхалъ никакихъ жалобъ, а миссъ Дрёммондъ очень добра, отвѣчалъ мистеръ Гэмли снисходительнымъ тономъ.

— Я рада, что она поправилась, отвѣчала мать радостнымъ тономъ, какъ будто нравиться богачамъ было капиталомъ, который принесетъ проценты ея дочери. — Мое почтеніе, сэръ, вашей супругѣ и миссъ Дрёммондъ.

— Добрый день, мистеръ Гэмли, сказалъ отрывисто Джемсъ, — Теперь, жена, давай обѣдать.

— Проклятый наглецъ! ворчалъ богачъ, отъѣзжая отъ дома бѣдняка.

Джемсъ Гартъ повторилъ тѣ же слова, садясь за обѣдъ; голова его пылала, на сердцѣ было тяжело и въ немъ кипѣло самое страстное желаніе разбить голову Джэбезу Гэмли.

Но что же сдѣлалъ мистеръ Гэмли? Онъ хотѣлъ въ буквальномъ смыслѣ сдѣлать доброе дѣло, какъ онъ говорилъ себѣ. Онъ предлагалъ лишнюю тысячу фунтовъ сверхъ рыночной цѣны за дурно обработанную землю, — это было бы подаркомъ, — чтобъ заставить несостоятельнаго землевладѣльца продать то, что онъ не въ состояніи былъ держать. Гартъ по злобѣ забралъ себѣ въ голову, что нищій мальчишка, которому отецъ его такъ часто подавалъ милостыню, хотѣлъ воспользоваться его положеніемъ и подкупить его хорошей цѣной, чтобъ онъ отступился отъ дорогого наслѣдія. То былъ здравый смыслъ и логика богатства противъ нелогичности и чувства бѣдности, то былъ хладнокровный разсчетъ, опредѣляющій все по рыночной цѣнѣ, даже человѣческія ощущенія, противъ страстнаго отчаянія несчастнаго человѣка, возмущающагося противъ фактовъ и логики и просящаго помощи и сочувствія.

Вмѣсто того, чтобъ повернуть къ Эбби-Хольму, Мистеръ Гэмли, нарушая святость домашняго закона — быть во время ко второму завтраку, рысцой поѣхалъ въ Мильтоунъ. Онъ нашелъ, что лучше ему во время замолвить словечко мистеру Симпсону, мѣстному стряпчему, прежде чѣмъ Гартъ отправится къ нему. Онъ привелъ въ страшное смущеніе этого джентльмена несвоевременнымъ посѣщеніемъ, а супругу его въ величайшее огорченіе тѣмъ, что помѣшалъ подавать обѣдъ, который былъ обреченъ теперь перестоять на огнѣ, и испортилъ не только пищу, но и пищевареніе ея супруга, потому что дѣла съ мистеромъ Гэмли всегда производили такое дѣйствіе на мистера Симпсона.

Мистеръ Гэмли приступилъ къ дѣлу прямо. Ему не зачѣмъ было сохранять приличіе передъ мистеромъ Симпсономъ. Гэмли давно уже купилъ и душу, и тѣло Симпсона и держалъ его въ рукахъ угрозой каждую минуту раздавить его. У стряпчаго ничего не осталось, кромѣ гибкаго хребта и равно гибкой совѣсти, и топтать все, что бы ни стояло на дорогѣ его, для того, чтобъ остаться въ хорошихъ отношеніяхъ съ своимъ властелиномъ и кредитомъ, было единственнымъ спасеніемъ для него. Мильтоунъ не могъ надивиться, почему мистеръ Гэмли, который былъ такъ величественъ и пышенъ во всемъ, который никогда не дотронулся бы до глины, когда могъ брать въ руки золото, рѣшился нанимать Симпсона. Симпсонъ былъ стряпчимъ низшаго разряда, и было въ высшей степени странно, что такой почтенный человѣкъ, самъ пробившій себѣ дорогу, какъ владѣлецъ Эбби-Хольма, взялъ его, а не мистера Перкинса, который стоялъ во главѣ людей этой профессіи въ Мильтоунѣ и былъ, въ самомъ дѣлѣ, достойнымъ и порядочнымъ джентльменомъ. Но мистеръ Гэмли объяснялъ это тѣмъ, что Симпсонъ оказалъ ему услуги въ то время, когда онъ, мистеръ Гэмли, нуждался въ друзьяхъ; «я никогда не забываю услуги и никогда не забываю друга», говорилъ онъ съ торжественной похвальбой, выставляя свою благодарность на показъ всему свѣту.

— Симпсонъ, круто началъ мистеръ Гэмли, когда стряпчій, скользкій человѣчекъ, съ красными глазами и волосами песочнаго цвѣта, бочкомъ прокрался въ комнату: — вы въ одинъ прекрасный день услышите о Джемсѣ Гартѣ изъ Лонгъ-Фильда.

— Да, сэръ, я такъ предусматриваю, сказалъ мистеръ Симпсонъ: — судя по всѣмъ отзывамъ, ему приходится плохо.

— Какъ нельзя плоше, сказалъ мистеръ Гэмли, и помолчавъ, прибавилъ: — Куперъ требуетъ съ него деньги, а дуракъ отказывается продать землю.

— Куперъ требуетъ съ него деньги, а дуракъ отказывается продать! эхомъ повторилъ мистеръ Симпсонъ.

— Я сейчасъ предлагалъ ему двѣ тысячи за ферму, и онъ сказалъ: нѣтъ, продолжалъ мистеръ Гэмли обиженнымъ тономъ.

— Двѣ тысячи! и онъ говоритъ: нѣтъ! Онъ не понимаетъ своей выгоды, подтвердилъ мистеръ Симпсонъ.

— Я тоже самое говорилъ ему полчаса назадъ; но все равно что говорить стѣнѣ. Онъ слѣпъ, и глухъ, и глупъ, онъ не видитъ куска хлѣба, когда ему суютъ его подъ носъ и еще стороной, жирно намазанной масломъ. Это самая упрямая свинья, какую я только встрѣчалъ на своемъ вѣку; но онъ и поплатится за свою глупость. Такіе люди всегда платятся.

— Безъ сомнѣнія, сэръ, безъ сомнѣнія. Такіе люди всегда платятся, какъ вы говорите. Я жалѣю его, но если онъ хочетъ перерѣзать себѣ горло, то… и мистеръ Симпсонъ развелъ руками и пожалъ плечами, давая понять, что предоставлялъ Джемса Гарта его участи и что если онъ совершитъ эту интересную операцію надъ собой, то онъ, мистеръ Симпсонъ, умываетъ себѣ руки относительно другой операціи — оттачиванія бритвы.

— Жалѣете его, свирѣпо и грубо возразилъ мистеръ Гэмли. — Какъ можете вы быть такимъ глупцомъ, Симпсонъ! Жалѣть о природномъ ослѣ, который не хочетъ слушать добраго совѣта и положить въ карманъ лишнюю тысячу, когда ему дарятъ ее.

— Я не точно выразился, но желательно было бы, чтобъ онъ былъ умнѣе, оправдывался стряпчій съ низкимъ поклономъ.

Мистеръ Гэмли нахмурился. — Симпсонъ, вы можете желать, чтобъ кротъ былъ соколомъ, а гусь не гоготалъ.

Стряпчій засмѣялся и пригладилъ волосы.

— Хе, хе, хе! извините меня, мистеръ Гэмли, но вы такой весельчакъ, сэръ. Я всегда говорю, что если кто хочетъ услышать заправскую веселую штуку, то ни отъ кого не услышитъ кромѣ мистера Гэмли изъ Эбби-Хольма! Это настоящій товаръ, а не поддѣлка.

— Да, меня всегда считали веселымъ малымъ, отвѣчалъ съ самодовольной улыбкой мистеръ Гэмли, вытягивая ноги и запуская пальцы въ густые бакенбарды. — Не разъ, когда я былъ младшимъ конторщикомъ у Дэдбюри, я заставилъ всѣхъ кататься со смѣха, а тогда мнѣ не чѣмъ было поддерживать свое хорошее расположеніе духа, какъ теперь. Я былъ королемъ цѣлой компаніи и могъ шутить шутки и пѣть пѣсни, какъ никто.

— Это говоритъ весь Мильтоунъ, сэръ! вскричалъ съ энтузіазмомъ мистеръ Симпсонъ.

— Да, Мильтоунъ не часто такъ попадалъ въ цѣль и дѣлалъ догадки поошибочнѣе, сказалъ мистеръ Гэмли. И оба засмѣялись громко. Это была одна изъ любимыхъ остротъ великаго человѣка. — Но я пришелъ сюда не для того, чтобъ отпускать остроты, я пришелъ по дѣлу, круто повернулъ онъ разговоръ.

— И да будетъ дѣло, отвѣчалъ мистеръ Симпсонъ, мгновенно надѣвая свою дѣловую маску.

— Гартъ придетъ сюда закладывать свою ферму, сказалъ онъ, загибая палецъ при заявленіи перваго пункта.

— Такъ.

— Вы должны дать ему деньги, и онъ такимъ же образомъ отмѣтилъ второй пунктъ пальцемъ.

Мистеръ Симпсонъ провелъ двѣ черты на протечной бумагѣ.

— Вы должны дать ему деньги отъ себя, и дадите ему конецъ веревки — тысячу двѣсти фунтовъ, если онъ спроситъ, по пяти на сто. Это будетъ хорошій кусокъ, и когда онъ схватитъ его — онъ попался на крючокъ.

— Онъ попался на крючокъ, сказалъ мистеръ Симпсонъ.

— Тогда одно изъ безобразій мильтоунскаго округа будетъ уничтожено, сказалъ мистеръ Гэмли, принимая величественную манеру: — и Лонгъ-фильдская ферма будетъ обработываться, какъ слѣдуетъ.

— Что будетъ общественнымъ благодѣяніемъ, мистеръ Гэмли, сказалъ стряпчій.

— Я такъ же думаю, Симпсонъ, я такъ же думаю, отвѣчалъ величественно пивоваръ: — я могу смѣло сказать, что послужилъ Мильтоуну тѣмъ, что такъ улучшилъ землю. Большая часть земли была покрыта всякой дрянью и плевелами, когда я купилъ ее у шайки нищихъ банкротовъ — вотъ чѣмъ были прежніе владѣльцы, — а я превратилъ ее въ улыбающійся садъ.

— Да, вы сдѣлали это, сэръ; и это превосходное уподобленіе.

— А эта упрямая свинья не хочетъ продать, заключилъ мистеръ Гэмли обиженнымъ тономъ.

— Невѣроятно! Въ высшей степени странно, отозвался стряпчій.

— Да, но это такъ. Изготовьте росписку и деньги, когда зайдетъ Гартъ, и подайте ему конецъ веревки.

— Исполню все, сэръ; дамъ такой конецъ, котораго хватитъ ему, чтобъ повѣситься, сказалъ мистеръ Симпсонъ съ непріятнымъ смѣхомъ.

Мистеръ Гэмли нахмурился снова, но на этотъ разъ изъ сострадательнаго побужденія. — Я не люблю такихъ жестокихъ выраженій, Симпсонъ, строго сказалъ онъ: — это не по христіански.

— Я жалѣю, сэръ, что оскорбилъ васъ, отвѣчалъ мистеръ Симпсонъ съ видомъ раскаянія: — но человѣкъ подверженъ увлеченію своихъ чувствъ, даже когда онъ занимается дѣломъ, и я не могу очень нѣжно относиться къ человѣку, который не другъ тому, кто, я могу сказать это, сдѣлалъ меня человѣкомъ и кѣмъ держится моя семья; нѣтъ, я не могу нѣжно относиться къ нему.

— Все это очень понятно, сказалъ мистеръ Гэмли: — но вы не должны допускать, чтобъ рвеніе ваше нарушало приличіе, вотъ и все.

И стряпчій отвѣчалъ смиренно: — сэръ, этого не будетъ.

Какую пользу видѣли оба эти человѣка въ этомъ очень прозрачномъ фарсѣ, который они разыгрывали, ни тотъ, ни другой не съумѣли бы объяснить; но они считали необходимымъ разыгрывать его другъ передъ другомъ и каждый имѣлъ видъ, будто провелъ другого.

— Кстати, Симпсонъ, спросилъ вдругъ мистеръ Гэмли: — что проценты за послѣднюю четверть съ Крэгфута еще не уплачены?

— Нѣтъ, сэръ. Каждый срокъ все туже и туже приходится получать съ полковника.

— Сколько просрочено?

— Недѣля и два дня.

— Дайте ему двѣ недѣли срока и тогда… и мистеръ Гэмли представилъ маленькую выразительную пантомиму поворачиванья винта.

— Я понимаю, сэръ, сказалъ мистеръ Симпсонъ, проводя новый іероглифъ на протечной бумагѣ: — двѣ недѣли срока, а потомъ прижать его?

— Да; но не очень сильно сначала, вы понимаете? Прижимайте осторожно, но держите крѣпко.

— Будетъ исполнено, сэръ; я знаю.

— Теперь я думаю, мнѣ нечего болѣе сказать, вамъ и мистеръ Гэмли снисходительно кивнулъ своему орудію, которое такъ же низко преклонилось передъ нимъ, какъ будто владѣлецъ Эбби-Хольма, бывшій мальчикъ разсыльный лэдбюрійской конторы, былъ Далай-Лама, а орудіе, однимъ изъ избранныхъ поклонниковъ его.

— Что могло васъ такъ долго задержать, мистеръ С…? Этимъ ворчливымъ восклицаніемъ встрѣтила мистрисъ Симпсонъ своего супруга, когда онъ вошелъ въ столовую, гдѣ ждала его холодная котлета и слабое пиво.

— Эта скотина Гэмли, былъ отвѣтъ. — Какъ бы я хотѣлъ, чтобы дьяволъ свернулъ ему шею.

— Господи, Симпсонъ! Какъ можешь ты такъ говорить, остановила его супруга: — но я не удивляюсь, что ты вышелъ изъ себя; досадно, когда ѣсть хочется, а обѣдъ портится.

— Еще досаднѣе справлять грязную работу этой скотины, сказалъ мистеръ Симпсонъ: — торгуясь со своею совѣстью, какъ торгуются трусы и рабы, сваливая съ себя и стыдъ, и отвѣтственность за сдѣланное ими зло, на плечи человѣка, который купилъ ихъ, чтобы дѣлать это зло.

— Но онъ спасъ насъ, когда намъ нужна была помощь, сказала мистрисъ Симпсонъ съ самой досадной благодарностью за благодѣяніе, отравлявшее жизнь мужа: — совершенно естественно, что онъ хочетъ выручить свои деньги не тѣмъ, такъ другимъ путемъ. Если ты не хотѣлъ попасться ему въ руки, то долженъ бы былъ тогда держаться подальше отъ нихъ.

— Не будь дурой, баба, и держи языкъ за зубами о томъ, чего не смыслишь, грубо отвѣчалъ мистеръ Симпсонъ.

На это мистрисъ Симпсонъ вскинула голову и фыркнула: — вотъ еще! и затѣмъ во весь день продолжала дуться на супруга, хотя сама болѣе пострадала отъ своего дутья, потому что горѣла желаніемъ сообщить своему господину только-что услышанную новую мильтонскую сплетню о томъ, что эти язычники Флетчеры такъ и бѣгаютъ, какъ воры около миссъ Кэмбаль, а миссъ Билзъ надѣется скоро получить заказъ на приданое и увѣрена, что оно будетъ хорошее.

Когда Джемсъ Гартъ въ этотъ вечеръ пришелъ къ мистеру Симпсону, онъ удивился, увидя, что дѣло пошло какъ по маслу. У стряпчаго какъ нарочно оказалась тысяча двѣсти фунтовъ собственныхъ денегъ и просьба Джемса Гарта оказалась такъ же пріятной, мистеру Симпсону, какъ майскіе цвѣты. Мистеръ Симпсонъ сейчасъ отсчитаетъ деньги и возьметъ росписку, а Джемсъ Гартъ разомъ расплатится со всѣми кредиторами и еще у него останется кругленькая сумма на то, чтобы осенью собрать лучшую жатву. Тысяча двѣсти фунтовъ. Это развяжетъ руки Гарту и поставитъ его на ноги, не только теперь, но и навсегда; а Гартъ можетъ самъ назначить срокъ уплаты.

— Нѣтъ, я не поставлю это въ закладную, сказалъ мистеръ Симпсонъ, когда Гартъ съ чувствомъ, врожденнымъ крестьянину, когда дѣло идетъ о землѣ его, требовалъ непремѣнно, чтобы было показано за подписью и печатью, что деньги не будутъ потребованы обратно ранѣе опредѣленнаго срока, и что въ такомъ случаѣ, нужно заранѣе предупредить его. — Между людьми нужно довѣріе, а сверхъ того, это не водится въ нашей профессіи. Все, что я могу — дать деньги по пяти на сто и словесно обѣщать, что если не встрѣтится никакихъ непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, за которыя я не могу отвѣчать, то я не буду требовать денегъ, пока проценты будутъ исправно уплачиваться я закладная будетъ надежна.

Нужда приступала и Джемсу Гарту пришлось занять деньги на этихъ условіяхъ и мужественно подавлять тревожное чувство неизвѣстности, которое вставало въ немъ.

IV.
Визиты.

Мистеръ Гэмли, возвращаясь домой отъ Симпсона, много разъ повторялъ себѣ, какъ замѣчательно легко добиться успѣха въ жизни и какъ пріятна жизнь для человѣка, который умѣетъ убирать сѣно, когда солнце свѣтитъ, держать и время, и мистера Симпсона на чеку. Онъ не чувствовалъ ни малѣйшей симпатіи къ тѣмъ малодушнымъ людямъ съ дурнымъ пищевареніемъ, которые проходятъ жизнь въ стоптанныхъ сапогахъ и продранныхъ локтяхъ, вѣчно добиваясь успѣха и вѣчно несчастные. Посмотрѣли бы на него, какъ она устраиваетъ свои дѣла! Люди — движущіяся куклы въ его рукахъ, а онъ властелинъ, который дергаетъ за веревочку и заставляетъ ихъ плясать по своей дудочкѣ. Вотъ полковникъ Лоу. Онъ воображаетъ вѣрно, что онъ хозяинъ въ своемъ Крэгфутѣ. Ага! Онъ и не воображаетъ, что онъ тоже собака въ канурѣ, и что его можно каждую минуту выгнать изъ Крэгфута. Онъ бахвалится и задаетъ тонъ. Пусть бахвалится и задаетъ тонъ. Если онъ осмѣлится коснуться одного запретнаго предмета, то не пройдетъ и недѣли, какъ онъ увидитъ, кто господинъ. Если онъ будетъ вести себя прилично и щенокъ его женится на какой-нибудь богатой наслѣдницѣ, то онъ можетъ, пожалуй, подольше протянуть въ Крэгфутѣ. Все зависѣло отъ тайной воли его, мистера Гэмли, что онъ захочетъ сдѣлать съ Крэгфутомъ. И эта мысль о своей власти зажгла огнемъ самодовольства лицо его. Можетъ быть, онъ еще не зналъ навѣрно, но можетъ быть, если Патриція выйдетъ замужъ такъ, какъ онъ хочетъ, то онъ дастъ ей въ приданое домъ полковника. Для гордости его будетъ лестно, когда свѣтъ станетъ говорить, какъ щедро онъ одѣлилъ племянницу жены; тоже не будетъ непріятно отмстить полковнику за нѣкоторыя хорошо памятныя оскорбленія стараго времени, когда щеголь, владѣлецъ Крэгфута билъ хлыстомъ оборвыша, поджидавшаго работы у дверей лэдбюрійской конторы и обращался съ нимъ такъ, какъ прежній оборвышъ будетъ теперь въ свой чередъ обращаться съ прежнимъ щеголемъ, если только есть справедливость на землѣ и на небѣ.

Когда мистеръ Гэмли говорилъ въ обществѣ о своемъ прошломъ, онъ говорилъ тономъ великодушнаго и честнаго человѣка: когда онъ говорилъ о томъ же съ самимъ собой, онъ утрачивалъ этотъ тонъ. И тѣ, которые помогали оборвышу и тѣ, которые оскорбляли его, всѣ были отмѣчены въ будущемъ, какъ достойные равной кары. Полковникъ Лоу рѣзалъ ему лицо бичемъ. Джемсъ Гартъ кормилъ его, и оба должны были испытать всю тяжесть его руки. Онъ поймалъ и крупную, и мелкую рыбу въ одну сѣть и испытывалъ тоже наслажденіе, какое испытываетъ честный человѣкъ, совершившій дѣло своей жизни. Какъ жадно хотѣлъ онъ овладѣть Лонгъ-фильдской фермой! Неимѣніе этой фермы отравляло всю сладость владѣнія пространными землями Эбби-Хольма, а теперь… И онъ вздохнулъ долгимъ вздохомъ, въѣхавъ на холмъ, съ котораго могъ видѣть Эбби-Хольмъ, величественно возвышавшійся посреди великолѣпныхъ дубовъ; далеко, куда ни кинуть взоръ, лежали земли Эбби-Хольма, и трубы Лонгъ-Фильда скоро будутъ стоять на эбби-хольмской землѣ.

Но когда онъ подъѣхалъ къ дому, сознаніе того, что ожидало его тамъ, имѣло отрезвляющее дѣйствіе. Онъ опоздалъ къ завтраку и передъ глазами его съ фотографической ясностью предстала картина ожидающаго его наказанія. Леденящее выраженіе лица, сжатыя губы и сдержанно грозный видъ мистрисъ Гэмли, если настроеніе ея было воинственно, или патетическій видъ жертвы, если она хотѣла тонко язвить его. Онъ зналъ, что придется высидѣть въ гробовомъ молчаніи всю трапезу, и что тѣ блюда, которыя должно подавать холодными, подадутся согрѣтыми, а горячія холодными, и ему подвело заранѣе желудокъ, потому что мистеръ Гэмли любилъ хорошо поѣсть. Все это сбылось. Мистрисъ Гэмли была женщиной-королевой въ своемъ родѣ, и какъ всѣ королевы, не терпѣла нарушенія своихъ плановъ. Она приказала, чтобы карета была подана въ извѣстный часъ, а теперь всѣ планы ея были разрушены на цѣлые полчаса. Дни были коротки и визиты, которые она хотѣла сдѣлать, приняли теперь въ глазахъ ея размѣръ дѣлъ государственной важности, и хотя ихъ откладывали цѣлыя недѣли, отложить ихъ сегодня было бы общественнымъ преступленіемъ.

— Очень жаль, лэди, сказалъ мистеръ Гэмли, выходя изъ своей комнаты, весь красный отъ поспѣшнаго туалета: — меня задержали дѣла.

Мистрисъ Гэмли не сѣла бы съ нимъ за столъ, еслибы онъ не былъ разодѣтъ «въ пухъ и прахъ», какъ онъ выражался, а она: «одѣтъ какъ джентльменъ».

— Идемъ ли мы завтракать, или сядемъ здѣсь слушать ваши объясненія, мистеръ Гэмли, сказала супруга леденящимъ тономъ и принимая свою руку изъ поданной руки супруга. Мистеръ Гэмли съ неловкой улыбкой снова положилъ длинные, худые пальцы на свой рукавъ и повелъ свою супругу. Дора скромно смотрѣла въ сторону, а Патриція въ огорченіи глядѣла на тетю. Потомъ, вмѣсто того, чтобы слѣдовать чинной парой вслѣдъ за тетей и мужемъ ея, она взяла Дору на руки и пронесла ее нѣсколько ступень, съ такой вульгарной силой, что еслибы тётя Гэмли обернулась, то Патриціи плохо пришлось бы на нѣсколько дней. Къ счастью милая Дора не смѣялась и не сердилась, и преступленіе было незамѣчено.

Впродолженіе самаго непріятнаго завтрака была подана карета. Приказано было ледянымъ тономъ подождать, и послѣ завтрака, всѣ вмѣстѣ отправились дѣлать визиты. Мистрисъ Гэмли любила по королевски ѣздить со свитой. Если она куда-нибудь ѣздила одна съ Дорой, то это нужно было цѣнить, какъ доказательство необыкновенной короткости. Мистеръ Гэмли долженъ былъ всегда исполнять должность маршала. Теперь Патриція была, присоединена къ ея королевскому штату.

Сегодня въ особенности она желала, чтобы визиты были совершены съ необычайной торжественностью и пышностью. Она ѣхала въ Крэгфутъ и къ ректору, и что всего важнѣе, она ѣхала въ первый разъ въ Куэстъ, гдѣ подняли флагъ, потому что фамилія графа Девдэля пріѣхала. Молодой лордъ Мерріанъ, сынъ графа, былъ блистательной особой и, кто знаетъ? думала мистрисъ Гэмли, критически оглядывая обѣихъ молодыхъ дѣвушекъ, скромно и въ молчаніи сидѣвшихъ противъ нея. Каждая была хороша въ своемъ родѣ, и которой бы ни достался призъ она не пожалѣетъ. Если Дорѣ, Дора была ея созданіемъ, ея любимицей, и тетя Гэмли скажетъ съ гордостью: «смотрите, вотъ результатъ моего воспитанія: графская корона награда за изученіе манеръ, приличныхъ лэди, и умѣнье держать себя». А если Патриція? Патриція была ея кровью, и тетя Гэмли будетъ съ гордостью повторять: «моя племянница, лэди Мерріанъ», а когда небу угодно будетъ воззвать къ себѣ дорогого стараго графа изъ этого грѣшнаго міра, то она скажетъ: «моя племянница, лэди Девдэль». Болѣе сильные умы, нежели мистрисъ Гэмли, сплетали такіе же правдоподобные романы изъ такихъ же ненадежныхъ матеріаловъ и съ тою же вѣрою въ успѣхъ, если только другіе не заберутъ ихъ нити и не спутаютъ узора.

Слѣдуетъ замѣтить, что хотя мистрисъ Гэмли избирала въ маршалы своей королевской свиты своего супруга, она не была слѣпа къ погрѣшностямъ его противъ науки и искуства общежитія. Никто не видѣлъ съ такимъ ясновидѣніемъ какъ она, на сколько тонокъ слой лака, покрывавшій природную грубость матеріала, изъ котораго былъ созданъ супругъ ея. Но мистрисъ Гэмли, какъ умная женщина, хорошо понимала общество. Она знала, что упорное мужество было единственнымъ средствомъ, заставить уважать даже нарушеніе общественныхъ предразсудковъ, и что когда женщина унизится до неприличной партіи, то ей остается одно — мужественно нести знамя супружества и сохранять видъ полнѣйшаго невѣдѣнія всѣхъ прорѣхъ и дыръ на знамени. Выдвинуть себя первымъ лицомъ въ супружествѣ было ошибкой, а мистрисъ Гэмли была слишкомъ умна, чтобы сдѣлать подобную ошибку. Она продалась за деньги, и умнѣе другихъ играла свою роль, никогда не отступая ни передъ какими обязательствами, наложенными ею. Мужъ ея былъ грубый, франтившій выскочка, она знала это и знала, что и свѣтъ это зналъ; но одной изъ ненаписанныхъ статей брачнаго контракта ихъ была обязанность ея поддерживать его въ обществѣ за его деньги и супружеское повиновеніе. И весь свѣтъ вѣрилъ, что она любила своего черноволосаго румянаго Плутона съ толстыми кулаками, который не былъ джентльменомъ, несмотря на всѣ его акры земли, и что онъ любилъ свою старую ультраизящную жену; и вѣра эта выбила обоимъ супругамъ почетную золотую медаль. Если бы они поссорились въ обществѣ, или дали ему понять, что недовольны своимъ союзомъ, они безнадежно пали бы въ глазахъ его. Союзъ давалъ силу и супружеское счастіе внушало уваженіе.

Вотъ почему, отправляясь сегодня въ Куэстъ — Мильтоунскій Виндзоръ, мистрисъ Гэмли повезла съ собою маршала, хотя это былъ тяжелый искусъ, и она должна была призвать всѣ силы свои, чтобы вынести его съ достоинствомъ.

Великолѣпная карета остановилась прежде всего у Крэгфута. Мистрисъ Лоу, мрачная и молчаливая, была одна дома; измятая, растрепанная, завернутая въ шаль и удрученная вѣчнымъ катарромъ и мрачными взглядами на жизнь вообще и жизнь сегодняшняго дня въ особенности, мистрисъ Лоу была слабая духомъ лэди, нѣчто въ родѣ Ніобеи среднихъ лѣтъ, матери слезъ, и наслѣдницы неисчислимыхъ бѣдствій.

Несчастная всегда, мистрисъ Лоу стала бы еще несчастнѣе, если бы ее попросили опредѣлить свои несчастія. Все было для нея несчастіемъ: начиная отъ упадка Англіи и кончая вѣтреными ухватками горничныхъ; отъ ужасной атмосферы Мильтоуна, хуже которой не было въ цѣлой Англіи, до высокаго забора около дома одного сосѣда и низкаго около дома другого. Она ненавидѣла деревню и обожала Лондонъ, но когда полковникъ свезъ ее разъ въ Лондонъ, то она плакала цѣлый день оттого, что она не въ Крэгфутѣ. Когда Сидней родился, она не хотѣла утѣшиться, потому что онъ мальчикъ, а не дѣвочка; еслибы родилась дѣвочка, она сочла бы себя проклятой, потому что природа отказала ей въ сынѣ. Все горе заключалось въ ея супругѣ, хроническомъ разстройствѣ пищеваренія и отсутствія энергіи, доведенной и тѣмъ и другимъ до нуля.

Дамы сидѣли молча, Патриція удивлялась ея несчастному виду и жалѣла ее отъ души, а Дора, сіяя улыбками и скромно опустивъ глазки, употребляла всѣ усилія, чтобы очаровать мать Сиднея — и не успѣла. Мистрисъ Лоу была все таки умнѣе, нежели казалась. Дверь неожиданно отворилась и вошелъ полковникъ съ сыномъ. Блѣдное, изнуренное лицо перваго носило выраженіе добродушной наглости, прикрытой изящными манерами и языкомъ; второй былъ тоже блѣденъ, линія около тонкихъ губъ его и огонь темныхъ глазъ обличали для тѣхъ, кто хорошо зналъ его, злобную рѣшимость.

Едва поклонясь остальнымъ гостямъ, онъ подошелъ къ Дорѣ и пожалъ ей руку съ видомъ полунѣжнымъ, полувызывающимъ, который электрическимъ ударомъ поразилъ всѣхъ. Не только мистрисъ и мистеръ Гэмли, и супруги Лоу были поражены, но даже Патриція и та въ удивленіи и тревогѣ взглянула на Дору, какъ она будетъ держать себя при такомъ дерзкомъ обращеніи.

Дора держала себя съ обычнымъ тактомъ. Она покраснѣла, опустила глаза, и съумѣла не раздражить ни Сиднея своей холодностью, ни своихъ «хозяевъ» нѣжностью отвѣта на такое фамильярное привѣтствіе. Въ душѣ она была зла на Сиднея, зачѣмъ онъ такъ выдалъ ее, и желала, чтобы онъ одинъ шелъ въ борьбу, не впутывая ее.

«Умная штука», сказалъ себѣ полковникъ, съ тою вѣрностью пониманія женщины, которою обладаютъ только мущины извѣстнаго типа, изучившіе извѣстный типъ жинщинъ. «Не смотря на нѣжность, въ этой дѣвушкѣ чортъ. А эта дѣвочка, что она такое?» И онъ взглянулъ на наивное лицо Патриціи, съ тревогой самой пламенной дружбы слѣдившей за Дорой, и съ этой минуты обѣ дѣвушки отпечатались въ памяти его, какъ Брэнвилье и Іоанна д’Аркъ.

— Вы видѣли наши папоротники? спросилъ рѣзко Сидней, не называя Дору ни по имени, ни миссъ.

— Нѣтъ, отвѣчала Дора, съ ангельски невиннымъ видомъ.

— Пойдемте я покажу вамъ мой женскій волосъ, сказалъ онъ, пристально смотря на маленькія кудри, которые вились около висковъ ея, какъ побѣги виноградной лозы, освѣщенной солнцемъ.

Обращеніе его къ ней безъ всякаго имени не пропало для мистера Гэмли, и лицо послѣдняго было полно значенія для того, жго съумѣлъ бы прочесть выраженіе его.

— У насъ дома есть такая прелесть, сказала Дора.

— Я знаю, отвѣчалъ онъ, усмѣхаясь и все такъ же упорно глядя на кудри ея: — но я не отдамъ свою ни за чью другую. Пойдемте посмотрѣть, и онъ подалъ ей руку.

Съ умоляющимъ взглядомъ на мистрисъ Гэмли, который мимоходомъ обнялъ и мистера Гэмли, Дора положила свою обтянутую изящной перчаткой ручку въ руку Сиднея; онъ повелъ ее черезъ гостиную, близко прижавъ къ себѣ ея руку, и, наклонясь къ ней, говорилъ съ ней шопотомъ, что совершенно не входило въ понятія тети Гэмли о томъ, какъ должны молодые джентльмены проходить съ молодыми лэди подъ руку въ гостиной. Но во всемъ было болѣе вызова, нежели нѣжности.

— О Сидъ, будь осторожнѣе, говорила ему Дора въ оранжереѣ испуганнымъ шопотомъ, наклоняясь надъ женскимъ волосомъ.

— Нѣтъ, Дора. Я доведу все до кризиса. Я клянусь, что добьюсь того или другого.

Онъ говорилъ дико и страстно.

— Одно уже есть, милый, сказала Дора съ самымъ чарующимъ взглядомъ.

— Ты доведешь меня до безумія, если будешь такъ смотрѣть на меня, вскричалъ Сидней.

— Глупый мальчикъ, пришепетывала Дора, опуская глаза и смотря на него изъ подъ рѣсницъ съ самой кокетливой скромностью. — Тогда я вовсе не буду смотрѣть на тебя.

— Нѣтъ, Дора, тогда я совсѣмъ сойду съ ума, сказалъ Сидней, взявъ ее за руку.

— Бѣдняжка! засмѣялась Дора. — Чего-же тебѣ отъ меня хочется?

— Не твоихъ насмѣшекъ, Дора, отвѣчалъ онъ яростно. Характеръ его имѣлъ свойство трута, а въ искрахъ не было недостатка для него; то былъ мелочно раздражительный характеръ эгоиста, который воображаетъ, что міръ созданъ для его удовольствія, и не хочетъ принять ни малѣйшей доли въ непріятностяхъ его.

— Шутка — не насмѣшка, милый, отвѣчала нѣжно Дора: — ты знаешь, Сидъ, что я не сдѣлаю ничего въ мірѣ, что бы могло разсердить тебя.

Но не смотря на очаровательную кротость, съ какою она говорила, въ душѣ ея поднялось тоже самое презрительное чувство, какое она испытывала и къ своимъ «хозяевамъ», когда повиновалась имъ, задобривала, потѣшала и проводила ихъ. Для нея, на видъ такой уступчивой, въ душѣ такой сильной, люди были дѣтьми, которыми она распоряжалась, обманывая ихъ для ихъ же пользы, заставляя ихъ вѣрить, что они полные властелины.

— И не сдѣлаешь ничего, что нравится мнѣ, отвѣчалъ Сидней, и лицо его стало мрачно. — Ждать, ждать, ждать и не дѣлать ничего. Это — твоя политика, Дора, но мнѣ она тошна.

— Ты погубишь насъ обоихъ, Сидъ, если не будешь держаться ея, убѣждала Дора. — Развѣ ты не понимаешь, что намъ нужно согласіе твоего отца, прежде чѣмъ рѣшиться на какой нибудь шагъ? Что будетъ съ нами, если онъ откажетъ, какъ и мистеръ Гэмли? Я знаю, что мистеръ Гэмли откажетъ; но если полковникъ Лоу дастъ согласіе — мы обезпечены.

— А на кой чортъ откажетъ мистеръ Гэмли? закричалъ Сидней въ ярости.

Дора кротко взглянула на него.

— Я не знаю; вѣрно ему жаль разстаться съ деньгами.

— Хорошо, Дора. Что бы ни случилось, я рѣшился. Я переговорю вечеромъ съ отцомъ, а завтра съ мистеромъ Гэмли.

— Не говори съ мистеромъ Гэмли, если отецъ твой откажетъ, умоляла она: — мы будемъ тогда еще дальше отъ цѣли.

— Такъ что-жь ты совѣтуешь, Дора? спросилъ онъ дерзкимъ тономъ.

— Терпѣніе, милый, отвѣчала Дора, поднимая на него прелестные глазки: — только терпѣніе можетъ доставить намъ кусокъ хлѣба; поспѣшность-же ничего намъ не дастъ, кромѣ голода.

— Если вы, молодые люди, окончили разсматривать цвѣты, мы пойдемъ далѣе, сказалъ мистеръ Гэмли съ самой изящной манерой и громкимъ голосомъ.

Дора вздрогнула, какъ отъ залпа артиллеріи. Мистеръ Гэмли неслышно подкрался къ нимъ.

— Мы уже кончили, сказала Дора. — Посмотрите, что за прелесть этотъ папоротникъ, мистеръ Гэмли, и она указала на жалкое растеніе, которое даже для мистера Гэмли, не знавшаго толка въ цвѣтахъ, не стоило горшка.

— Такъ вы этимъ-то восхищались? это плохо рекомендуетъ вашъ вкусъ. Сколько времени потрачено на кучку травы, грубо и со злобою сказалъ мистеръ Гэмли.

— Вы не должны удивляться, если забываютъ время въ обществѣ миссъ Дрёммондъ, отвѣчалъ Сидъ любезнымъ тономъ, но который въ то же время былъ дерзостью въ отношеніи мистера Гэмли.

Хотя для него было важно остаться въ хорошихъ отношеніяхъ къ пивовару, но на него нашелъ порывъ злобы, а для Сиднея всего важнѣе было удовлетворять своимъ порывамъ. Онъ ненавидѣлъ мистера Гэмли и никогда не скрывалъ этого. Ненавидѣлъ его за дурныя манеры и богатство, всего же болѣе за то, что онъ имѣлъ право на Дору, и Дора жила въ его домѣ.

— Извините, сказалъ владѣлецъ Эбби-Хольма и таинственный кліентъ мистера Симпсона, Джонсъ, давшій деньги подъ закладную Крэгфута: — но я думаю, что ни одинъ джентльменъ не долженъ смѣть говорить комплименты лэди, находящейся подъ покровительствомъ другого джентльмена.

— Я не зналъ, что миссъ Дрёммондъ находится подъ покровительствомъ другого джентльмена, кромѣ меня, сказалъ Сидней, смотря ему прямо въ глаза.

— Такъ я знаю, и мистеръ Гэмли взялъ руку Доры и грубо продѣлъ ее въ свою. — Я — покровитель этой лэди, сэръ.

— Миссъ Дрёммондъ должна рѣшить сама за себя, сказалъ Сидней съ наглымъ смѣхомъ, встряхнувъ курчавой головой. — Который изъ насъ, Дора?

— Который изъ насъ? что? и мистеръ Гэмли злобно нахмурился: — вѣрить ли мнѣ моимъ ушамъ?

— То же самое говорилъ Мидасъ, усмѣхнулся Сидней.

Мистеръ Гэмли издалъ громоподобное проклятіе.

— Такъ у васъ дошло до этого? Дора — вамъ? Скажите мнѣ, что это значитъ, или я…

— Мистеръ Лоу сейчасъ извинится въ своей ошибкѣ, сказала поспѣшно Дора: — я увѣрена, что вы не хотѣли оскорбить ни меня, ни мистера Гэмли, говорила она, какъ ангелъ примиритель, нѣжно пожимая руку мистера Гэмли, и въ то же время очень энергически наступая каблучкомъ на ногу Сиднея.

— Я не хотѣлъ оскорбить васъ, миссъ Дрёммондъ, полуугрюмо, полуфамильярно отвѣчалъ Сидней.

— Ни мистера Гэмли, и каблучекъ снова энергически дѣйствовалъ. — Мистеръ Гэмли былъ отцомъ для меня, и я обязана любить его и повиноваться ему, какъ дочь.

— Что за дочь? Дора, вы знаете, я ненавижу вздоръ, сказалъ мистеръ Гэмли.

— Я увѣренъ, вы не хотите сказать, что видите въ миссъ Дрёммондъ не дочь? вспыхнулъ Сидней.

— Мистеръ Лоу, примите мой совѣтъ, и мистеръ Гэмли смѣрилъ Сиднея съ головы до ногъ злобнымъ взглядомъ, и въ душѣ свернулъ ему шею такъ же, какъ свернулъ бы молодому пѣтушку на своей фермѣ. — Знайте свое добро и свой скарбъ и не заботьтесь о добрѣ и скарбѣ другихъ.

Лицо и глаза Сиднея запылали.

— Я полагаю, что вы одни можете объяснить смыслъ этихъ, словъ. Такъ какъ миссъ Дрёммондъ — не ваша жена, и если она ваше «добро или…»

— То, что она для меня, не касается васъ, перебилъ мистеръ Гэмли. — Идите своей дорогой, мистеръ Лоу, я пойду, или быть бѣдѣ, а я скованъ покрѣпче вашего.

Умоляющій взглядъ Доры остановилъ злобный отвѣтъ Сиднея. Въ душѣ она торжествовала, видя, что оба мужчины готовы схватить другъ друга за горло изъ-за нея. Она была изъ женщинъ того разряда, для которыхъ, хотя сами онѣ не способны сдѣлать жестокость, высочайшее наслажденіе видѣть мужчинъ, которые дерутся за улыбки ихъ. То, что они выстрадаютъ въ эти минуты, тревожило ее столько же, какъ тревожитъ львицу, которая, мурлыча и облизывая губы, лежитъ, ожидая окровавленнаго побѣдителя, исходъ кровавой схватки изъ-за нея, равнодушная къ тому, черный или рыжій левъ ляжетъ мертвый подъ деревьями лѣса. Но теперь ставка была слишкомъ велика, и эта цѣна была слишкомъ дешева, и Дора, вмѣсто того, чтобы смотрѣть на схватку, поспѣшила положить ей конецъ.

Сидней скрипнулъ зубами, сдержалъ кипѣвшій въ немъ потокъ словъ, скорчилъ гримасу, извѣстную подъ именемъ «сардонической усмѣшки», и, обратясь къ Дорѣ, сказалъ:

— Ce soir, chérie.

— Это что? сердито вскричалъ мистеръ Гэмли. — Кто говоритъ здѣсь на чужихъ языкахъ?

Сидней разсмѣялся непріятнымъ смѣхомъ.

— Это — по-французски, съ своей улыбкой говорила Дора. — Soit, и она выразительно посмотрѣла на Сиднея: — значитъ только: пусть такъ будетъ.

— Я считаю чертовски невѣжливымъ, говорилъ, все хмурясь, мистеръ Гэмли: — говорить въ обществѣ на чужомъ языкѣ; но теперь джентльмены дѣлаютъ странныя вещи, и всего рѣже найдешь хорошія манеры тамъ, гдѣ ихъ слѣдуетъ искать. Пойдемъ, Дора, не сидѣть же намъ здѣсь цѣлый день; по моему, мы и то слишкомъ долго оставались здѣсь.

— Soit, повторилъ Сидней, понявъ намёкъ.

Разставивъ обѣ руки и загнувъ два пальца, онъ оправилъ свое пальто, которое вовсе не нужно было оправлять; но шляпу Доры нужно было оправлять, и она приколола ее одной шпилькой. Свиданіе было назначено въ часъ ночи.

V.
Объясненія.

Когда Гэмли уѣхали, полковникъ сказалъ ласково сыну:

— Сидъ, мой мальчикъ, мнѣ нужно серьёзно поговорить съ тобой. Пойдемъ въ библіотеку. Запри дверь, садись и скажи мнѣ: что все это значитъ? спросилъ имъ, усѣвшись въ библіотекѣ.

— Что это значитъ, сэръ? спросилъ уклончиво Сидней.

— Сидней, мы понимаемъ другъ друга хорошо. Но я не понимаю одного — твоихъ дальнѣйшихъ намѣреній. Чего ты хочешь и на что разсчитываешь?

— Вы говорите загадками, сэръ. Если вы назовете мнѣ какой-нибудь фактъ, я отвѣчу вамъ.

Отецъ улыбнулся.

— Изъ тебя бы вышелъ первоклассный дипломатъ.

— О, какъ я желалъ бы, чтобы вы меня опредѣлили на службу, а не оставили болтаться здѣсь, вскричалъ съ досадой Сидъ.

— Ты неблагодаренъ, отвѣчалъ холодно полковникъ: — праздность твоя — дѣло твоихъ рукъ, а не моихъ. Если всѣхъ родителей придется осуждать за глупость сыновей, то итогъ винъ ихъ будетъ очень великъ въ наши дни равенства и свободы.

— Кто слушается всѣхъ фантазій мальчика? сказалъ Сидней. — Мальчики не понимаютъ ни самихъ себя, ни своихъ выгодъ. На что же существуютъ отцы и матери, какъ не на то, чтобы направлять сыновей? Вамъ бы не слѣдовало слушать меня, сэръ.

— Можетъ быть, нѣтъ, отвѣчалъ полковникъ Лоу, небрежно играя цѣпочкой часовъ: — но если я не долженъ былъ слушать тебя, то не тебѣ говорить мнѣ это.

— А почему же и не мнѣ, спрошу васъ? Я полагаю, что это — скорѣе мое дѣло, чѣмъ кого-либо другого, когда вся моя жизнь погублена для того, чтобы вы имѣли при себѣ свою игрушку.

— Оставимъ это, сэръ, вскричалъ полковникъ, обернувшись къ сыну въ внезапномъ порывѣ злобы. — Вы должны знать, что я могу снести и чего не могу даже отъ васъ. Однако, я привелъ васъ сюда не для того, чтобы ссориться и ссориться вульгарно, продолжалъ онъ болѣе спокойнымъ тономъ. Скажите мнѣ, какъ вы намѣрены поступить въ отношеніи миссъ Дрёммондъ?

— Я не зналъ, что я намѣренъ какъ бы то ни было поступать въ отношеніи миссъ Дрёммондъ, отвѣчалъ ворчливо Сидней.

— Такъ вы дурачите ее. Это прекрасно, хотя немного жестоко. Вѣроятно, она не заслуживаетъ ничего лучшаго отъ джентльмена, какъ и всякая parvenue.

— Parvenue или нѣтъ, она стоитъ болѣе всѣхъ титулованныхъ лэди, взятыхъ вмѣстѣ. Каждый мужчина можетъ гордиться миссъ Дрёммондъ! разразился Сидней, попадая съ головой въ разставленную ловушку.

— И это прекрасно съ другой стороны, сказалъ полковникъ: — такъ ты не дурачишь ее?

— Нѣтъ, отвѣчалъ сынъ.

— Въ такомъ случаѣ ты думаешь сдѣлать ей предложеніе?

— Я не сказалъ этого.

— Можетъ быть, ты уже сдѣлалъ?

— Я не сказалъ и этого.

— Я радъ, что ты такъ говоришь, потому что честныя намѣренія съ твоей стороны относительно миссъ Дрёммондъ были бы совершенно mal-à-propos.

— Любезный батюшка, сказалъ Сидней съ наглой улыбкой: — можетъ быть мы лучше поймемъ другъ друга, если вы будете держаться однихъ фактовъ и не принимать ничего на вѣру. Только женщины выводятъ заключенія изъ недостовѣрныхъ данныхъ.

— Благодарю за урокъ діалектики. Я и буду держаться фактовъ, и начну съ того, отъ котораго желалъ бы избавить тебя. Мы раззорены.

Подлая натура Сиднея сказалась. Онъ поблѣднѣлъ, какъ поблѣднѣла бы Дора, даже губы побѣлѣли.

— Раззорены! вы шутите, сэръ, проговорилъ онъ, задыхаясь.

— Хотѣлъ бы я шутить, отвѣчалъ спокойно полковникъ.

— Что будетъ со мной! вскричалъ Сидней, и, подумавъ немного, милостиво прибавилъ: — что будетъ съ нами!

— Тебѣ придется жениться на деньгахъ и это выручитъ насъ всѣхъ, сказалъ отецъ.

— Легко сказать — жениться на деньгахъ, отвѣчалъ сынъ, разглядывая ногти.

— И сдѣлать легко. Джулія Мэнли ждетъ твоего знака, чтобъ кинуться къ тебѣ на шею.

— Женщина какъ верблюдъ, волоса какъ песокъ и вся въ веснушкахъ! съ отвращеніемъ вскричалъ Сидней.

— Золотые волосы, мальчикъ. Пять тысячъ фунтовъ все позолотятъ. И послѣ года брачной жизни всѣ женщины одинаковы — выгода еще на сторонѣ дурныхъ. Онѣ меньше измѣняются и за ними не нужно смотрѣть. Хорошій домъ, много денегъ и верблюжье лицо покажется тебѣ пріятнымъ еще прежде, чѣмъ успѣетъ родиться твой наслѣдникъ. Хорошій характеръ и привычка сдѣлаютъ остальное.

— Это все хорошо, если вступить въ это дѣло совершенно свободнымъ; но я сознаюсь, я влюбленъ въ Дору, вырвалось у Сиднея.

— Это ничего не значитъ. Не тебѣ первому придется, любя одну женщину, жениться на другой. Я не имѣю ничего противъ хорошенькой дѣвчонки Гэмли, но я запрещаю тебѣ жениться на ней. Или, и полковникъ презрительно пожалъ плечами: — ты готовъ жить самъ собой, не получивъ отъ меня и полпенни, ни теперь, ни въ будущемъ.

— Но за что такое табу на миссъ Дрёммоидъ? Она хороша собой, она — лэди, и я люблю ее.

— Это — не табу. Дастъ ей Гэмли двѣ тысячи фунтовъ въ годъ — женись на ней. Ты видишь, я цѣню ее на три тысячи фунтовъ годоваго дохода дороже Джуліи Мэнли. Но если Дора не получитъ ни пенни, въ чемъ я увѣренъ, я говорю: нѣтъ.

— Позвольте мнѣ, по крайней мѣрѣ, сдѣлать попытку, сказалъ уныло Сидней.

— А если не будетъ успѣха?

Сидней молчалъ.

— Тогда ты женишься на Джуліи Мэнли. Крэгфутъ заложенъ отъ подвала до крыши. Я говорю тебѣ, Сидъ, одно спасеніе наше — Джулія Мэнли.

— Я поговорю съ Гэмли, сказалъ Сидней, мѣняясъ въ лицѣ.

— Говори, только тебѣ откажутъ. У Гэмли свои планы, почему онъ не выдаетъ ее замужъ.

— Что вы хотите этимъ сказать, сэръ? гнѣвно сказалъ Сидней. — Еслибъ я это думалъ, то разможжилъ бы ему голову.

— Лучше не пачкай руки. Можетъ быть онъ ждетъ титула. Лордъ Мерріанъ пріѣхалъ. Старый выскочка хочетъ попасть въ Куэстъ, а можетъ, онъ ждетъ смерти мистрисъ Гэмли. Она — крѣпкая старуха, но двадцатью годами старше его.

— Не говорите этого, отецъ! вскричалъ въ бѣшенствѣ Сидней. — Если бы я думалъ, что у него планы на Дору, то клянусь, я сейчасъ бы увезъ ее.

— И увезъ бы на нищенство. Я тебя тогда не пущу сюда. Объяснимся совершенно. Намъ давно пора понять другъ друга. Я былъ снисходительнымъ отцомъ, но все должно имѣть свои границы. Моя граница — не дать тебѣ жениться на parvenue безъ, гроша. Если ты это сдѣлаешь, то клянусь тебѣ, если бы ты умиралъ съ голода подъ моими окнами, я бы не далъ тебѣ и корки; если бы я наслѣдовалъ милліоны, я не оставилъ бы тебѣ и шести пенсовъ. Ты знаешь, Сидъ, я не выхожу никогда изъ себя, но я рѣшителенъ. Теперь мы понимаемъ другъ друга?

— Ваши слова безжалостны, сэръ, и Сидней опустилъ голову.

Въ немъ было много задора, но не стойкости настоящаго борца. Тиранъ надъ зависѣвшими отъ него людьми, онъ оказывался жалкимъ трусомъ, когда встрѣчался съ сильной волей, и отецъ могъ всегда запугать его до покорности, принявъ такой тонъ, хотя должно отдать справедливость полковнику, онъ терпѣть не могъ такого тона въ отношеніи сына.

— Если слова мои безжалостны, то дѣйствія мои будутъ еще безжалостнѣе, сказалъ полковникъ.

— Но вы дали мнѣ позволеніе поговорить съ этой скотиной, сказалъ Сидней, и, несмотря на свою красоту, онъ удивительно походилъ въ эту минуту на крысу, попавшую въ ловушку.

— Разумѣется. Приди сказать мнѣ о результатѣ.

— Но если онъ откажетъ? Отецъ! Я люблю ее!

— Тогда я пожалѣю тебя, но ты женишься на миссъ Мэнли,

— Но если онъ согласится дать хоть что нибудь, а на будущее выдать обязательство, вы согласитесь?

Полковникъ улыбнулся полупечальной улыбкой. Онъ надѣялся, что сынъ его выкажетъ болѣе энергіи, и онъ съ полужалостью, полупрезрѣніемъ смотрѣлъ на его трусливыя увертки,

— Я скажу аминь на все, что дастъ тебѣ доходъ, приличный джентльмену, и уплатитъ пятьдесятъ тысячъ фунтовъ. Добейся тысячи фунтовъ съ рукою хорошенькой Доры — и я согласенъ: ты видишь, я великодушенъ.

— Я завтра поѣду въ Эбби-Хольмъ, говорилъ Сидней; но въ тонѣ его не слышалось надежды.

— И прекрасно. А теперь пойдемъ съиграть партію на бильярдѣ. Ахъ, еслибъ ты все умѣлъ такъ хорошо дѣлать, какъ карамболи, ты бы скоро составилъ себѣ состояніе.

— Жаль, что вы не научили меня чему нибудь повыгоднѣе бильярдной игры, возразилъ Сидней, закуривая сигару, и оба, куря, отправились въ бильярдную.

Въ продолженіи этого разговора въ Крэгфутѣ, карета Гэмли, съ четырьмя молчаливыми членами семьи, катилась къ Куэсту. Поѣздка не была пріятна. Вообще жизнь непріятна, когда съ одной стороны сидитъ страхъ, съ другой Немезида.

Въ Куэстѣ они застали только графиню съ сыномъ. Графъ осматривалъ землю съ своимъ агентомъ, и они, на обратномъ пути, встрѣтили его въ полѣ. То былъ толстоногій, краснолицый мужчина въ толстой охотничьей курткѣ и кожаныхъ штиблетахъ, смотрѣвшій скорѣе зажиточнымъ торговцемъ скота, нежели человѣкомъ, родившимся законодателемъ страны и обреченнымъ на служеніе ей. Патриція была безмѣрно изумлена его пошлой наружностью. Она воображала, что лорды и лэди, какъ люди, стоявшіе во главѣ общества, должны быть изъяты природой отъ печати посредственности и одарены высшими дарами ея, дававшими имъ право на такое мѣсто.

Но если графъ смотрѣлъ простякомъ, за то графиня была величественной женщиной; она была типомъ графини и по роскоши наряда, и по гордой красотѣ, и по царственной осанкѣ; на видъ ей было не болѣе тридцати лѣтъ, хотя ей было сорокъ пять. Лордъ Мерріанъ тоже былъ очарователенъ. Онъ былъ молодой человѣкъ, высокій, стройный, красивый, изящный, превосходно воспитанный, слегка аффектированный, но умный и честолюбивый. Въ настоящее время онъ переживалъ кризисъ самосознанія, честно желалъ узнать истину жизни и жить по закону ея; но въ немъ не было нравственной силы осуществить желаніе. Онъ былъ человѣкъ воображенія, принималъ впечатлѣнія за убѣжденія и мечты за доказательства; слабый характеромъ, онъ легко поддавался вліянію окружавшей его среды, и это придавало его дѣйствіямъ видъ неискренности. Онъ говорилъ, что держится мрачнаго взгляда на жизнь и проникнутъ сознаніемъ пустоты ея: онъ былъ умѣреннымъ скептикомъ, но оплакивалъ недостатокъ вѣры въ массахъ; консерваторъ, признававшій права привилегированныхъ классовъ, онъ оплакивалъ упадокъ ихъ; богатый абсолютно, хотя относительно онъ былъ бѣденъ для сына пэра, любимецъ общества, поклонявшагося ему, онъ жаждалъ крестовыхъ походовъ, когда, говорилъ онъ, люди пойдутъ биться за великое вдохновляющее дѣло, сбросивъ мертвящія цѣпи общества и шелковыя узы современной роскоши.

Онъ говорилъ очень красиво и патетично, понижая нѣжный голосъ, поднимая глаза; юное, нѣжное лицо его принимало подобающее выраженіе, дорогой букетъ въ петлицѣ распространялъ сладостный ароматъ, и онъ казался благодѣтельнымъ геніемъ, у ногъ котораго былъ земной шаръ, а въ рукахъ всѣ блага, какія могутъ осчастливить человѣчество. Женщины превозносили его за искренность, называли очаровательнымъ молодымъ человѣкомъ съ прекрасными чувствами и возвышенными идеями; мужчины смѣялись надъ нимъ за его аффектацію и звали хвастуномъ и молокососомъ. Но онъ не былъ хвастуномъ. Въ теоріи онъ былъ совершенно искрененъ; только на практикѣ у него не хватало силы бросить вызовъ міру и на дѣлѣ показать то высшее ученіе, которое онъ исповѣдывалъ, и онъ не показывалъ страха ради передъ тѣмъ обществомъ, которое такъ презиралъ на словахъ. Онъ не былъ человѣкомъ того металла, изъ котораго отливаютъ мучениковъ, и, обращая глаза на небо, ежедневно приносилъ жертвы мамону. Но слова успокоивали его совѣсть и онъ не видѣлъ разлада между словомъ и дѣломъ.

Манера и разговоръ его очень понравились молодымъ дѣвушкамъ. Онъ сѣлъ съ ними въ сторонѣ, въ небольшой нишѣ гостиной, и говорилъ все время. Лордъ Мерріанъ любилъ декламировать въ гостиныхъ, въ особенности въ отдаленномъ углу хорошенькимъ лэди. Онъ, разумѣется, очаровалъ Дору. Развѣ онъ не былъ лордомъ, красавцемъ и любезнымъ кавалеромъ. Сверхъ того, глаза его часто останавливались на ней съ выраженіемъ восхищенія, доказывавшаго его изящный вкусъ. Патриціи, находившейся въ періодѣ юношеской вѣры, онъ показался идеаломъ св. Іоанна девятнадцатаго столѣтія. Мысли его, философія Эмерсана, почерпнутая изъ вторыхъ рукъ, и краснорѣчивыя фразы затронули въ сердцѣ ея струну, зазвучавшую въ пламенныхъ эхо. Лицо ея просвѣтлѣло, когда лордъ Мерріанъ говорилъ о ничтожности личной жизни, о величіи истины и необходимости самопожертвованія для искупленія бѣдствій человѣчества. Она готова была протянуть ему руку и назвать его своимъ братомъ. Еслибы она была мущиной, она бы тутъ же предложила ему союзъ, которымъ бы они обязались, какъ древніе рыцари, бороться со свѣтомъ и со зломъ и посвятить себя служенію благу человѣчества и славѣ Божіей. Но какъ молодая дѣвушка, она могла только поднять на него свои темные, нѣжные, блиставшіе глаза съ расширившимися зрачками, и соглашаться съ его словами — съ такимъ порывомъ энтузіазма, который отчасти взволновалъ, отчасти позабавилъ его. Онъ думалъ: какое великолѣпное созданіе она; это именно такая женщина, которая высоко подниметъ мущину и сдѣлаетъ изъ него героя или проповѣдника, смотря но направленію его ума и развитію его нервовъ и мускуловъ. Она немного невоспитана, но это — пятно, которое незамѣтно въ ореолѣ совершенствъ ея. Онъ была, очарованъ ею. Она была такъ свѣжа, говорилъ онъ потомъ матери, такъ очаровательно проста и оригинальна; эта дѣвушка напоминала ему первыхъ мученицъ христіанства, или Гипатію, или Витторію Колонну, или Іоанну д’Аркъ, прибавилъ онъ тоже, что сказалъ полковникъ Лоу.

Дору онъ оцѣнилъ такъ же вѣрно. Умная, вполнѣ владѣвшая собой женщина, жившая искуственной жизнью и носившая маску; женщина, съ которой можно было вести дуэль на словахъ, шутить, любоваться, но которой должно остерегаться; женщина кошачьей породы, нѣжная, гибкая, вкрадчивая. Лордъ Мерріанъ не даромъ дожилъ до двадцати трехъ лѣтъ, онъ уже испыталъ, что значатъ женщины типа Доры.

Патриція была для него новымъ предметомъ изученія, и любопытство молодого человѣка было возбуждено, какъ и любопытство доктора Флетчера. Онъ рѣшился поскорѣй снова увидѣть это благородное созданіе, быть героемъ въ глазахъ ея и внушить тотъ восторгъ, который она способна была чувствовать. Затѣмъ онъ не думалъ болѣе ни о чемъ; быть можетъ, въ самомъ дальномъ углу души его скользнула мысль, что у мистера Гэмли милліоны, и что Патриція племянница его жены.

Визитъ этотъ былъ вполнѣ успѣшенъ. Графиня была очень любезна, лордъ Мерріанъ былъ признанъ мистрисъ Гэмли джентльменомъ вполнѣ distingué, а мистеромъ Гэмли почти тѣмъ же. Мистрисъ Гэмли почуяла, что сдѣланъ послѣдній рѣшительный шагъ, который, наконецъ, поставилъ ее въ высшую сферу, куда стремились желанія ея. Она была убѣждена, что теперь ихъ пригласятъ въ Куэстъ, а разъ приглашеніе получено, падетъ и послѣдняя неприступная твердыня, стоявшая между ними и аристократическимъ кругомъ.

Они ѣхали въ веселомъ и даже шутливомъ настроеніи, даже Патриція получила свою долю холодныхъ улыбокъ мистрисъ Гэмли. Оба супруга замѣтили, что лордъ Мерріанъ оказывалъ Патриціи особенное вниманіе; теперь она была восходящей звѣздой и затмила Дору. Казалось, положеніе молодыхъ дѣвушекъ мгновенно измѣнилось. Мистеръ Гэмли мрачно глядѣлъ на Дору, а отечески шутилъ съ Патриціей. Онъ дразнилъ ее новой побѣдой, звалъ: моя лэди, до того, что Патриція вспыхнула и негодованіе едва не задушило ее. Онъ подмигивалъ ей, качалъ головой, причмокивалъ губами, повторяя: «О я видѣлъ, миссъ тихоня, какъ вы вели вашу игру», или: «прекрасно, лэди Мерріанъ, когда же мы закажемъ свадебный пирогъ, эге?» и еще: «когда одна молодая лэди будетъ царить въ Куэстѣ, она будетъ слишкомъ важна для насъ, лэди», и во всю обратную поѣздку въ Эбби-Хольмъ мистеръ Гэмли ни разу не смягчилъ ни на линію своего лица въ отвѣтъ на нѣжные взгляды Доры, на тѣ неуловимыя и хорошо знакомыя ему ласки, которыя всегда разсѣевали дурное расположеніе его духа и дѣлали жизнь его такой отрадной.

Сегодня онъ былъ недоступенъ и твердъ, какъ гранитная скала. Онъ не могъ переварить сцену въ Крэгфутѣ; сверхъ того, хотя лордъ Мерріанъ показалъ Патриціи особенное вниманіе, но часто съ восхищеніемъ смотрѣлъ на Дору.

Подъѣзжая къ Эбби-Хольму, онъ сказалъ: — я надѣюсь, что я — не прихвостень аристократіи, а онъ былъ имъ, хотя никогда въ томъ не сознавался: — но я не могъ не замѣтить разницы между лордомъ Мерріаномъ и тѣмъ щенкомъ — Лоу. Я жилъ довольно долго въ кругу джентльменовъ, но никогда еще не встрѣчалъ такой наглой обезьяны. Какъ могли вы позволить ему обращаться такъ съ вами, Дора. Я этого понять не могу. Назвать васъ Дорой при мнѣ. Я едва не свернулъ ему шеи.

— Это было очень грубо, очень странно, тихо прошептала Дора. — Я сама этого не могу понять. Онъ никогда не позволялъ себѣ этого прежде. Онъ былъ вѣрно не въ своемъ умѣ.

— Я позабочусь о томъ, чтобы онъ никогда болѣе не позволилъ себѣ это. Онъ вѣрно былъ пьянъ, грубо сказалъ мистеръ Гэмли.

Дора смотрѣла въ этого время въ окно, и можно было разслышать невольно вырвавшееся у нея восклицаніе: «Жалкій человѣкъ!»

— Да, мнѣ показалось, что манера его была слишкомъ вольна, сказала мистрисъ Гэмли, нѣжно смотря на свою любимцу. — Но я не вижу, чѣмъ тутъ Дора виновата, я не думаю, чтобы она выказала ему хоть малѣйшее одобреніе.

— О! нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ, милая, защищалась Дора: — я была такъ же удивлена, какъ вы. Я никогда не выказывала ни малѣйшаго одобренія мистеру Лоу, никогда!

Патриція закрыла рукою глаза. Что было негодованіе ея на шутки мистера Гэмли въ сравненіи съ негодованіемъ ея на такую обдуманную и явную ложь. Какъ могла Дора сказать ее не краснѣя?

— Я видѣла, какъ это было вамъ непріятно, продолжала Дора, кротко поднимая глаза на своего «хозяина»: — и я отдала бы все въ мірѣ, чтобы остановить его. Но что могла я сдѣлать?

Теперь было совсѣмъ темно и Дора, наклонясь впередъ, положила свою ручку въ руку мистера Гэмли, и онъ, крѣпко сжимая ее, простилъ все.

— Мнѣ кажется, вы были слишкомъ строги сегодня съ Дорой, говорила мужу мистрисъ Гэмли въ своей туалетной. — Мы должны были ожидать этого. Она — хорошенькая, и молодежь будетъ ухаживать за ней. Молодежь всегда будетъ молодежью, и, хотя я не одобряю кокетства и ничего неприличнаго, но мы должны ожидать, что за нею будутъ ухаживать.

— Я не хочу, чтобы молодежь бѣгала за миссъ Дрёммондъ, отвѣчалъ мистеръ Гэмли. — Я выростилъ и воспиталъ ее съ большими издержками, и мнѣ не слишкомъ пріятна мысль, что я потратился для другого. Мы становимся стариками, моя милая, — когда мистеръ Гэмли хотѣлъ поддѣлаться къ своей супругѣ, онъ и себя включалъ въ число стариковъ: — и Дора такъ полезна намъ. Она оживляетъ нашъ домъ; у нея такая милая манера, ну и все такое.

— Помилуйте, мистеръ Гэмли, у насъ есть Патриція, рѣзко отвѣчала супруга: — она моложе Доры.

— И на половину не такъ занимательна, какъ Дора. Ваша племянница — добрая дѣвушка, я не отрицаю этого, но у ней ужасно тяжелый характеръ. Она не можетъ дѣлать то, что дѣлаетъ Дора, она — очень жалкая исполнительница на фортепіано, и у нея нѣтъ никакихъ манеръ.

— Она не имѣетъ преимуществъ Доры, разумѣется. Дѣвушка, воспитанная, какъ бѣдная Патриція, можетъ ли сравняться съ получившей такое воспитаніе, какъ Дора. Но я, смотря по тому, какъ она усовершенствовалась, считаю ее замѣчательной дѣвушкой, и, во всякомъ случаѣ, она — Кэмбаль, а это чего нибудь да стоитъ.

— Она должна бы стоить чего нибудь сама по себѣ, и какъ ни цѣните ее высоко, она не годится въ подметки Дорѣ!

— Я ненавижу такія вульгарныя выраженія, сердито сказала мистрисъ Гэмли.

— Можетъ быть, я сказалъ не совсѣмъ то, что слѣдуетъ, извинился супругъ: — но вы поняли мою мысль.

— Возвратимся къ дѣлу. Вы говорите, что не хотите выдать Дору замужъ? У мистрисъ Гэмли была своя затаенная мысль, и она хотѣла выяснить ее до обѣда.

— Конечно, нѣтъ. Когда я умру, я оставлю ее обезпеченной.

— Но я полагаю, что вы не откажете, если представится хорошая партія, напримѣръ, лордъ Мерріанъ. Мистрисъ Гэмли сказала свысока, лорды стали теперь для нея обыденными знакомыми.

— Откажу все равно, какъ и тому грубіяну Лоу, или нашему конюху, отвѣчалъ мистеръ Гэмли, тономъ нѣсколько грубымъ для обычнаго тона разговора его съ лэди: — я не позволю никому соваться къ этой дѣвушкѣ; я заплатилъ за ея воспитаніе и считаю себя въ полномъ правѣ удержать то, за что платилъ. Я слышалъ о пеликанахъ, но я не чувствую желанія подражать имъ.

— Это — новый взглядъ на воспитаніе, и я должна сказать, очень скаредный, сказала мистрисъ Гэмли: — я не думала, что, воспитывая ребенка, вы покупаете рабу?

— Вы не думали? отвѣчалъ онъ хладнокровно: — жаль, что мы въ этомъ дѣлѣ не согласны. Но, во всякомъ случаѣ, въ этомъ дѣлѣ я долженъ быть руководителемъ, и, такъ какъ я оставляю васъ полной хозяйкой распоряжаться тѣмъ, что ваше, то вы не имѣете повода жаловаться. Если вы такъ хотите, чтобы одна изъ молодыхъ лэди вышла замужъ за человѣка съ титуломъ, то найдете такого мужа миссъ Кэмбаль. Я дамъ ей хорошее приданое и закрѣплю за ней хорошее имѣніе, если она выйдетъ замужъ въ угоду намъ. Я увѣренъ, что большаго сдѣлать нельзя для дѣвушки, которая не родня мнѣ и которой я не особенно восхищаюсь.

— Вы — самая странная смѣсь великодушія и тиранства, мистеръ Гэмли, сказала жена его полукапризнымъ, полунѣжнымъ тономъ. И у нихъ бывало супружеское любезничанье, когда они оставались одни. Сначала изъ политики, потомъ по привычкѣ, чѣмъ далѣе уходило время, чѣмъ болѣе мистрисъ Гэмли забывала недостатки супруга и тѣмъ снисходительнѣе относилась къ тѣмъ, которыхъ не могла забыть. Сила и энергія его поддерживали ея угасающія силы, и она все болѣе и болѣе привязывалась къ нему, какъ къ своей опорѣ, тогда какъ онъ все болѣе и болѣе замѣчалъ разницу двадцати лѣтъ между ними, и ему все труднѣе и труднѣе становилось скрывать, что онъ замѣчалъ ее.

— Ахъ, моя милая, и его толстыя губы раздвинулись улыбкой, которую онъ считалъ пріятной и маленькіе каріе глазки остановились на женѣ, съ такою нѣжностью, какую онъ могъ придать имъ: — я готовъ сдѣлать для васъ гораздо болѣе, нежели принять, какъ родную, дочь вашу племянницу. Хотя я — и необдѣланный брильянтъ, лэди, я никогда не забуду, кто вы и что вы для меня сдѣлали. Вы придали мнѣ блескъ, и я не скуплюсь на благодарность.

— Вы очень добры, нѣжно отвѣчала она и нѣжно погладила его толстую руку своими холодными, костлявыми пальцами.

Бѣдняжка, она не знала, что у него морозъ прошелъ по кожѣ отъ этого прикосновенія. Онъ любезно наклонился и поцѣловалъ напудренную впалую щеку, думая: «Ну теперь я умиротворилъ хоть на время старуху». Зазвонилъ колоколъ къ туалету передъ обѣдомъ; онъ пошелъ въ свою комнату, остановился передъ зеркаломъ и, самодовольно поглаживая бакенбарды, сказалъ улыбаясь отраженію высокаго, румянаго, черноволосаго и виднаго мужчины: «Славный мужчина, когда все будетъ сдѣлано», сказалъ онъ себѣ.

VI.
Потаенная дверь.

Не только мистеръ и мистрисъ Тэмли, но и Патриція была счастливѣе послѣ визитовъ. Патриція, послѣ вниманія лорда Мерріана, высоко поднялась во мнѣніи супруговъ. Ей прощали ея упорное непониманіе безика и нарушеніе законовъ Эбби-Хольма. Она была счастлива тѣмъ, что сестра дяди начинаетъ любить ее; счастлива мыслью, что человѣкъ въ положеніи лорда Мерріана, съ его богатствомъ и властью имѣетъ такія возвышенныя идеи и великія цѣли; счастлива воспоминаніемъ о нѣсколькихъ бѣднякахъ, которымъ она дала черезъ Катерину Флетчеръ денегъ изъ своего маленькаго капитала и которыхъ эта помощь выручила совершенно изъ бѣды; счастлива, потому что прочла въ Таймсѣ телеграмму о томъ, что корабль Гордона «Стрѣла» благополучно достигъ первой стоянки, и что теперь она должна скоро ждать отъ Гордона письма.

Но скоро счастье ея было возмущено.

Эбби-Хольмъ былъ большой домъ, выстланный толстыми коврами, замки и петли были хорошо смазаны масломъ, двери и ставни заложены крѣпкими болтами, и въ цѣломъ домѣ царила мертвая тишина, составлявшая необходимость жизни Гэмли. Шаги замирали въ толстыхъ коврахъ; ни одинъ замокъ, ни одна петля, ни одинъ засовъ скрипомъ не выдавали движенія живыхъ существъ. Только одна дверь не была задвинута засовомъ. То была низкая дверь аркой, обитая рѣзными желѣзными полосами въ средневѣковомъ стилѣ, которая имѣла видъ двери неприступной крѣпости и не служила ни къ чему. Ее пробили только для красы: она вела въ питомникъ въ саду, но никогда никто не ходилъ черезъ нее. Года три тому назадъ, ключъ отъ этой двери пропалъ изъ стола мистера Гэмли, и онъ не замѣтилъ этого; ключъ былъ только аллегоріей, какъ и дверь.

Но въ Эбби-Хольмѣ была особа, для которой и то, и другое было не аллегоріей, но весьма нужными предметами. Дора три года тому назадъ унесла ключъ, чтобы свободой по ночамъ искупать свое рабство днемъ. Въ послѣдній годъ она наслаждалась свободой съ Сиднеемъ Лоу. Разъ въ недѣлю, когда все въ Эбби-Хольмѣ спало мирнымъ сномъ, небольшая фигура, укутанная въ непромокаемый плащъ, выходила изъ корридора, скользя какъ привидѣніе, спускалась по лѣстницѣ, и маленькіе розовые пальчики неслышно отворяли дверь, которая беззвучно двигалась на хорошо смазанныхъ петляхъ; потомъ фигура запирала дверь и останавливалась на ступенькѣ прислушаться къ крику совы, въ которомъ только ея ухо признало бы человѣческій голосъ; потомъ она шла на встрѣчу Сиднею Лоу, и никто въ мірѣ не зналъ объ этихъ встрѣчахъ.

Правда, Алиса Гартъ, горничная Доры, удивлялась иногда на другое утро тому, что плащъ барышни такъ смокъ, когда она не выходила наканунѣ, но она, долго не раздумывая, несла сушить его. Раза два-три другіе слуги, которыхъ заинтересовала сушка пальто, сторожили ночью въ корридорѣ у дверей Доры, но такъ какъ это случалось на другой и третій день послѣ свиданія, то они напрасно лишали себя сна.

Въ эту ночь все шло, какъ всегда. Дора вышла изъ двери, укутанная въ сѣрый плащъ, съ опущеннымъ густымъ вуалемъ и въ толстыхъ шерстяныхъ штиблетахъ, вмѣсто изящныхъ сапожковъ съ каблуками. Луна ярко свѣтила, но не отъ того Дора была такъ нервна въ эту ночь. Она, всегда хладнокровная, разсчетливая, вполнѣ владѣвшая собой, не знала ни нервныхъ фантазій, ни страстныхъ увлеченій; но сегодня она чувствовала, что кризисъ близокъ; она боялась, что онъ принесетъ ей гибель, а не спасеніе.

Дорѣ надоѣла ея роль. Не любовь, которая идетъ наперекоръ всѣмъ законамъ и побѣждаетъ всѣ препятствія, а мертвящая скука жизни, разсчетъ и месть за тотъ деспотизмъ, который она сносила съ такою нѣжною покорностью, заставили ее вступить въ тайную связь съ Сиднеемъ Лоу. Она была неразрывно связана съ нимъ и теперь начинала жаждать свободы. Лордъ Мерріанъ сегодня такъ восхищался ею. Сдѣлаться мистрисъ Сидней Лоу съ согласія властей предержащихъ прежде казалось ей завидной участью; теперь же титулъ леди Мерріанъ, а потомъ графини Дёвдэль, звенѣли въ ушахъ ея, какъ колокольцы погремушки шута. И она сознавала, что, не смотря на все, что случилось, она не такъ безумно любила Сиднея Лоу, чтобы не прожить преблагополучно всю свою жизнь безъ него. Встрѣча вышла неловкая. Онъ зналъ о раззореніи отца, она объ отказѣ Гэмли.

— Дора, я ждалъ цѣлый часъ, сказалъ Сидней сердито и обиженно, а не нѣжно, когда она, пробѣжавъ по аллеѣ, кинулась въ его объятія.

— Бѣдняжка, мнѣ жаль, нѣжно отвѣчала она. Она никогда не снимала маски кротости и нѣжности, которая давала ей столько силы. — Что ты скажешь?

— Дора, у меня съ отцомъ была перепалка.

— О, ужасный человѣкъ! — Какое слово!

— Ну, Доди, оставь мою граматику въ покоѣ, вскричалъ раздражительно Сидней. — Отецъ говорилъ со мной, и все кончено.

— Что, Сидъ? Онъ узналъ? и Дора въ ужасѣ прижалась къ нему.

— Нѣтъ. Онъ не имѣетъ понятія о настоящемъ положеніи дѣла, но игра проиграна. Отецъ натворилъ что-то, — ужь я не знаю что, и мы раззорены.

— Сидней! хорошенькая головка безпомощно упала на его плечо, и Дора, испуганная бѣдностью, залилась слезами.

— Не плачь, милочка, утѣшалъ онъ ее. — Что сдѣлано, того не воротишь. Но еще можно поправить дѣло.

— Какъ поправить? рыдала она.

— Право не знаю. Развѣ старикъ Гэмли раскошелится. Я завтра пріѣду просить твоей руки.

— О, Сидней! Не проси. Ты испортишь все дѣло.

— Но чѣмъ же испорчу, Дора. Я не могу жить, какъ мы живемъ. Это сводить меня съ ума; мы не можемъ жить безъ денегъ.

— И ты думаешь, что онъ дастъ намъ хоть фартингъ, еслибы мы умирали съ голоду, говорила Дора, поднимая голову, и луна освѣтила искаженное злобой лицо, не похожее на Дору.

— Отецъ говоритъ! тоже самое, если я привезу тебя безъ приданаго. Если Гэмли дастъ денегъ, онъ приметъ тебя съ распростертыми объятіями. Отецъ не виноватъ, ему самому нечѣмъ жить. Все зависитъ отъ Гэмли.

— Скорѣе камень сжалится, нежели мистеръ Гэмли. Онъ не хочетъ, чтобы я шла замужъ.

— Отчего? и Сидней, оторвавши руки Доры, обвившіяся около него, оттолкнулъ ее отъ. себя.

Сидней не былъ храбрымъ человѣкомъ, но за эту женщину онъ готовъ былъ биться какъ тигръ; онъ ревновалъ.

— Я не знаю, пришепетывала Дора. — Я нужна имъ дома, и ему жаль денегъ.

— Еслибы была другая причина, я переломалъ бы ему всѣ кости, свирѣпо закричалъ Сидней.

— Какой ты глупый мальчикъ, Сидъ! Развѣ нельзя быть привязаннымъ ко мнѣ, не бывъ влюбленнымъ. Мистеръ Гэмли можетъ быть мнѣ отцомъ.

— А жена его бабушкой.

— Бѣдняжка, да, расхохоталась Дора.

— Ну вотъ видишь. Ты глупа, Дора.

— Если ты вызвалъ меня въ такую морозную ночь для того, чтобы ссориться со мной, я уйду, сказала Дора, внезапно и серьёзно разсердившись.

Онъ въ удивленіи взглянулъ на нее. Это было новое откровеніе ея особы. Его «маленькій хлопокъ лебяжьяго пуха», какъ онъ звалъ ее, его нѣжная, мурлычащая felis feminae неожиданно перестала мурлыкать и показала когти. Это былъ новый порядокъ, и Сидней Лоу не былъ расположенъ подчиниться ему.

— Можетъ быть, это — лучшее, холодно отвѣчалъ онъ. — И можетъ быть мнѣ лучше не говорить съ мистеромъ Гэмли.

— Какъ ты жестокъ, Сидней! ты поставилъ меня въ ужасное положеніе и теперь говоришь такъ.

— Но ты сама сказала, что это безполезно, замѣтилъ онъ обиженнымъ тономъ.

— Я не сказала, что не нужно попытаться. Если онъ откажетъ, положеніе наше можетъ быть хуже.

— Да, можетъ, сказалъ значительно Сидней.

— Но что же намъ дѣлать, Сидней, если мистеръ Гэмли не дастъ своего согласія, то-есть денегъ?

— Право не знаю. Жить, какъ живемъ теперь, и онъ принялся грызть ногти.

— Это ужасно, милый, сказала Дора: — но дѣлать нечего. Мы не можемъ жить любовью и поцѣлуями, Сидъ. Мы не можемъ заработывать денегъ. Нужно, чтобы кто нибудь далъ намъ денегъ.

— Такъ я пріѣду завтра, сказалъ Сидней, обнимая ее, и слѣды ссоры были изглажены.

— И будешь очень милъ и любезенъ. Ты — очень милый мальчикъ, но сегодня держалъ себя съ нимъ медвѣдемъ, и она шутя подергала кольца его волосъ.

— Я не могъ совладать съ собой, Дора. Онъ довелъ меня до бѣшенства своей вульгарностью и тѣмъ, что зоветъ тебя Дора и говоритъ о тебѣ, какъ о вещи, принадлежащей ему, — хвастливая обезьяна!

— У него въ рукахъ ключъ нашей позиціи, милый, и мы не должны сердить его. Мы должны угождать ему, милый, былъ мудрый совѣтъ.

— Умная головка. Когда ты постоянно будешь со мной, я буду чудомъ совершенства.

Сидней сказалъ это полунасмѣшливо, полунѣжно, — какъ говорятъ тщеславные мужчины, когда любимая женщина читаетъ имъ нравоученія. Онъ не любилъ нравоученій, но любилъ ее. Она сочла за лучшее принять его слова за чистую монету.

— Да, сказала она, положивъ ему руки на плечи: — когда я всегда буду съ тобой, ты будешь не тѣмъ, чѣмъ теперь.

— Кой ч… Что это значитъ? вскричалъ Сидней.

— То, что я хочу сказать, милый. Пари, вино, куренье и о! многое другое, еще худшее, и въ томъ числѣ ругательства и проклятія должны быть оставлены, когда я буду въ Крэгфутѣ.

— Ты хочешь, чтобъ мужъ твой былъ святошей? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, ни сколько… только джентльменомъ.

— Я долженъ или серьёзно разсердиться, или поцѣловать тебя за эту дерзость, сказалъ онъ.

— И ты не знаешь что дѣлать? пришепетывала Дора съ кокетливымъ упрекомъ.

Когда Дора вернулась домой, она увидѣла, что произошло нѣчто необычайное. На верху бѣгали со свѣчами; заглушенный гулъ голосовъ далъ ей знать, что прислуга проснулась и отправляла свои обязанности. Что могло случиться? Неужели искали ее? Съ быстротою мысли, она сняла калоши и штиблеты, сунула все въ карманъ и прокралась въ библіотеку, потомъ выбѣжала оттуда, потирая глаза, будто внезапно пробужденная отъ сна. Она никого не встрѣтила въ корридорѣ и только на порогѣ своей комнаты увидѣла Патрицію, блѣдную и грозную, какъ ангелъ мститель.

— Тётя Гэмли очень занемогла. Дора, гдѣ вы были?

— Я была въ библіотекѣ, читала нѣмецкія книги: тамъ такъ холодно, я заснула и прозябла, мои руки закоченѣли, и Дора положила холодную руку на руку Патриціи.

— Но какъ же это? Я была въ библіотекѣ. Я вездѣ искала васъ? О, Дора, я видѣла, какъ вы шли по аллеѣ къ питомнику и этотъ противный мистеръ Лоу былъ съ вами. Мнѣ тяжело сказать вамъ это, Дора, — а Дора поблѣднѣла и затряслась всѣмъ зѣломъ, готовая упасть въ обморокъ. — Я такъ люблю васъ, Дора! Мнѣ легче умереть, чѣмъ знать, что вы дѣлаете дурное, и слезы выступили у Патриціи на глазахъ, а губы задрожали.

Дора задумалась, но только на одно мгновеніе.

— Не плачьте, дѣло не такъ дурно, какъ кажется. Я замужемъ за Сиднеемъ.

— Замужемъ, Дора? Неужели это правда! вскричала Патриція.

Для наивной дѣвушки эта мысль казалась чудовищной, преступной, святотатственной. Замужняя женщина была для нея существомъ совершенно непохожимъ на подругу, даже ту, которая старше ея семью годами. Замужняя женщина — существо, получившее помазаніе жизни; мысли, стремленія и цѣли жизни ея совершенно не походятъ на мысли, стремленія и цѣли дѣвичества; это было существо, къ которому слѣдовало подходить съ уваженіемъ; можетъ быть жалѣть его, можетъ быть завидовать ему, но уже никакъ не обращаться съ нимъ съ такой товарищеской фамильярностью, съ какого она обращалась съ Дорой. И Патриція отступила назадъ, оскорбленная, обманутая, отвергнутая. Она такъ любила Дору и Дора обманула ее.

— Не пугайтесь, моя милая, и Дора скользнула къ ней. — Я знаю, что это дурно и глупо, но онъ заставилъ меня сдѣлать это, когда я была въ Лондонѣ прошедшую осень.

— Дора! никто въ мірѣ не долженъ насъ заставить сдѣлать преступленіе, сказала Патриція, все еще отворотивъ лицо отъ Доры.

— Но развѣ тайное замужество — преступленіе? Сидней — мой мужъ, выразительно и кротко сказала Дора.

— Не замужество, но тайна и обманъ, Дора. Какъ можете вы быть счастливы съ мистеромъ Лоу?

— Положеніе наше ужасно, но что же дѣлать? У насъ обоихъ нѣтъ и шести пенсовъ.

— Но, Дора, это должно кончиться какъ нибудь? Что вы думаете дѣлать?

Дора пожала плечами. — Что можемъ мы сдѣлать?

— Сказать мистеру и мистрисъ Гэмли, и если вы не рѣшаетесь, то я готова…

— Вы хотите сказать. Патриція? Нѣтъ вы не скажете; Дора обняла ее и умоляющимъ взглядомъ смотрѣла ей въ глаза. Вы не погубите меня, вы не измѣните моей тайнѣ. Говорите, милая моя.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не измѣню вамъ, рыдала Патриція: — но это ужасно. Дора, Дора! Сердце Патриціи разрывалось, она соглашалась лгать для своего друга и считала себя проклятой за этотъ грѣхъ, но она не могла не спасти Доры.

Легкій стукъ у двери прервалъ изліянія молодыхъ дѣвушекъ, и Бигнальсъ постучалась у двери, говоря Дорѣ, что мистрисъ Гэмли зоветъ ее.

— Что случилось, Господи помилуй? спросила Дора, не отпирая двери, срывая съ себя шиньонъ и накидывая шаль.

— Спазмы, миссъ. Тетенька очень плоха, сказала Бигнальсъ, когда Дора, съ полусоннымъ видомъ и будто сейчасъ вскочила съ постели, выскользнула изъ комнаты.

— Я послала за вами, милая, чтобы успокоить васъ, говорила мистрисъ Гэмли. — Не будите Патрицію.

— Нѣтъ, милая, и Дора нѣжно поцаловала ее въ лобъ. — Довольно и того, что я несчастна, видя какъ вы страдаете.

Мистрисъ Гэмли хотѣла нѣжно улыбнуться, но то была ужасающая улыбка мертвеца. Мистеръ Гэмли, лежавшій возлѣ мистрисъ Гэмли, подумалъ это.

— Милое дитя. Еслибы Патриція походила на васъ.

— Она исправится, милая мистрисъ Гэмли.

— Я надѣюсь. Я исполняю свой долгъ въ отношеніи ея.

Затѣмъ Дору отпустили и поблагодарили за вниманіе, и хотя мистрисъ Гэмли сама приказала не будить Патриціи, но тѣмъ не менѣе у нея осталось противъ племянницы горькое чувство, зачѣмъ она не проснулась; тайное чувство должно бы было шепнуть ей, что съ тетей ея что-то случилось, и нарушить ея сонъ.

— Какъ это вульгарно и безсердечно спать такъ крѣпко, сказала она брюзгливо мистеру Гэмли, и тотъ, проснувшись отъ сладкаго сна и подавивъ храпѣнье, отвѣчалъ: — да, ваша правда, моя милая, но она такъ вульгарна съ головы до ногъ.

Мистеръ Гэмли получилъ выговоръ за неуваженіе къ роду Кэмбаль и услышалъ длинныя доказательства того, что Патриція превосходно воспитана, хотя и не всегда достигаетъ желаемаго совершенства.

Открытіе тайны Доры сдѣлало Патрицію еще болѣе несчастной, нежели Дору. Ее подавляло сознаніе, что она помогаетъ обманывать тетю Гэмли и своего опекуна; тайна брака Доры казалась ей святотатствомъ. Патриція чувствовала, что какой-то необъяснимый порывъ заставляетъ ее кричать всѣмъ прохожимъ: Дора замужемъ, Дора замужемъ, и что она будетъ несчастна, пока весь міръ не узнаетъ этого факта.

Дора тоже была несчастна и раскаивалась, всего болѣе въ своей необдуманности и поспѣшности, въ виду поклоненія лорда Мерріана и раззоренія полковника Лоу. Не видя исхода, она рѣшилась молчать; она рада была, что Патриція знаетъ тайну, Патриція могла быть ей полезной; но кромѣ Патриціи никто въ мірѣ не долженъ былъ знать, пока у Сиднея не будетъ денегъ, чтобы жить прилично. Бѣдность относительная была вещью не во вкусѣ Доры Дрёммондъ. Любовь въ ситцевомъ платьѣ, сытно обѣдающая холодной бараниной, была для нея страшнѣе ненависти и презрѣнія въ бархатѣ и брильянтахъ; и она твердо рѣшилась остаться голубкой въ ковчегѣ Эбби-Хольма, хоть всю жизнь, если иначе невозможно. Какъ женщина, она любила любовь Сиднея Лоу; но еще болѣе любила тайныя свиданія за сознаніе свободы и мщенія своимъ хозяевамъ. Но если ее ждетъ бѣдность, то она готова была отказаться это всего, отречься отъ своего мужа и быть второй лэди Одли или Авророй Флойдъ. Она знала, что Сидней такъ же боялся бѣдности и потому не боялась его.

Она заснула безмятежнымъ сномъ дѣтства и встала розовая, съ свѣтлыми глазами. Патриція не спала всю ночь, то прислушиваясь къ каждому шороху, чтобы быть готовой бѣжать на помощь тети, то волнуясь за Дору, то терзаясь раскаяніемъ и ужасомъ грозившей и Дорѣ, и ей самой душевной гибели, и заснула только на разсвѣтѣ. Ее насилу добудились, и она кое-какъ одѣлась и опоздала къ завтраку. А тетя Гэмли уже сидѣла на главномъ мѣстѣ за столомъ, прямая, приличная какъ лэди, хорошо напудренная, со всѣми привѣсками и украшеніями; также тщательно пришпиленными, даже «возстановитель волосъ который не былъ краской» придалъ темный цвѣтъ ея аккуратнымъ крутымъ кольчикамъ, словомъ, скрывшая всѣ слѣды разрушеній этой ночи.

Патриціи досталось во первыхъ за то, что опоздала, во вторыхъ за то, что спросила о здоровья тети у двери, откуда тетя, начинавшая глохнуть и тщательно скрывавшая это, не могла разслышать вопроса; въ третьихъ за то, что, подойдя къ тетѣ, она повторила вопросъ слишкомъ громко; въ четвертыхъ, за ея неприлично крѣпкій сонъ, какъ сонъ «коровницы».

— Къ чему вы спрашиваете? Вы были совершенно равнодушны къ состоянію, въ которомъ я была вчера вечеромъ. Я могла умереть, а вы спали бы такъ же крѣпко.

— Я все слышала и не спала.

— Отчего же вы не удостоили придти? рѣзко спросила тетя.

— Бигнальсъ не пустила.

— И Бигнальсъ была права, еще рѣзче отвѣчала тетя Гэмли. — Вы могли спросилъ у Доры, не нужны ли вы?

— Дора… начала Патриція, но Дора перебила:

— Я не хотѣла будить васъ, моя милая; я не хотѣла пугать васъ, когда не было ничего серьезнаго. Если я ошиблась, проcтите меня. Вы видите, и она въ порывѣ великодушія обратилась къ мистрисъ Гэмли: — если кто виноватъ, то я одна. Я думала все сдѣлать къ лучшему.

— Вы всегда такъ дѣлаете, милая Дора, ласково сказала мистрисъ Гэмли, а мистеръ Гэмли одобрительно покачалъ головой.

Положеніе Патриціи становилось невыносимо, и она ухудшила его тѣмъ, что обняла тетю Гэмли, завѣряя ее въ своей любви, тревогѣ о болѣзни ея, и радости видѣть ее снова на своемъ мѣстѣ сегодня. Тетя раздражительно освободилась отъ объятій ея, а мистеръ Гэмли принялся подвигать къ Патриціи всѣ блюда, стоявшія на столѣ съ такою поспѣшностью, какъ будто всѣ члены семейства были дѣтьми Израиля, съ препоясанными, чреслами и посохами въ рукахъ, ѣвшими пасхальнаго агнца передъ исходомъ изъ Египта, — это была его манера упрекать, ее за то, что она опоздала къ завтраку. Патриція спѣшила ѣсть, не смѣя поднять глазъ на него, она хранила тайну отъ него, помогала обманывать его.

Все это были мелочи; но жизнь молодыхъ дѣвушекъ и женщинъ сложена изъ такихъ мелочей, и канитель ихъ опутываетъ и перерѣзываетъ жизнь столь многихъ дѣвушекъ и женщинъ. Патриція въ продолженіе утра не разъ спрашивала себя съ ужасомъ, неужели все это будетъ долго продолжаться; какъ она вынесетъ все это, пока не вернется Гордонъ Фриръ и она не заживетъ съ нимъ жизнью любви и свободы, жизнью, полной интереса и пользы, какъ жизнь Катерины Флетчеръ. О! если бы она могла до этого времени прожить въ Холлизѣ!

VII.
Совѣтъ нечестивыхъ.

Послѣ завтрака доложили о пріѣздѣ мистера Сиднея Лоу. Его ввели въ библіотеку, гдѣ владѣлецъ Эбби-Хольма сидѣлъ посреди шкаповъ роскошно переплетенныхъ книгъ, которыхъ онъ никогда не читалъ, да и не понялъ бы, если бы и сталъ читать; впрочемъ въ перемежку между рядами книгъ были ряды искусныхъ поддѣлокъ подъ ряды корешковъ съ раззолоченными буквами — мастерское произведеніе столяра, которое имѣло для мистера Гэмли цѣну настоящихъ книгъ.

Свиданіе было коротко и бурно. Сидней просилъ позволеніи переговорить съ миссъ Дрёммондъ. Мистеръ Гэмли весело отвѣчалъ, что очень радъ, если только мистеръ Лоу можетъ дать ему удовлетворительный отчетъ о своихъ средствахъ. Его теперешній доходъ? его будущее состояніе? Все это — очень прозаическія вещи, но и влюбленный молодой человѣкъ долженъ знать, что мясникъ требуетъ уплаты, по крайней мѣрѣ разъ въ годъ.

Сидней отвѣчалъ, что съ этой стороны нѣтъ затрудненій; хвастливо назвалъ Крэгфутъ, а себя единственнымъ наслѣдникомъ имѣнія отца и неприкосновеннаго капитала матери по ея смерти. Мать его — лэди Анна Грэгэмъ, а имя отца говоритъ само за себя.

— Все это прекрасно, отвѣчалъ медленно мистеръ Гомли: — но Крэгфутъ заложенъ, а неприкосновенный капиталъ вашей матери приноситъ двѣсти фунтовъ дохода. Куда ушли шестьдесятъ тысячъ, которыя она принесла мужу въ приданое, я это узналъ случайно. Пока вы не можете дать мнѣ болѣе удовлетворительный отвѣтъ, я не могу сказать вамъ ничего.

Сидней стиснулъ зубы. Оба мущины понимали, что боролись за женщину, но оба сохраняли еще маску вѣжливости.

— Я знаю, что отецъ теперь нѣсколько запутался въ дѣлахъ; но это — временное затрудненіе и скоро будетъ устранено.

— Когда будетъ устранено, я буду счастливъ снова поговоритъ съ вами, вѣжливо отвѣчалъ мистеръ Гэмли. — Но до тѣхъ поръ между вами и миссъ Дрёммондъ не можетъ быть никакихъ отношеній: она привыкла жить какъ лэди и, выходя замужъ, не должна утратить своего положенія.

— Я надѣюсь, вы не думаете, что она утратитъ его, выйдя за меня, и злоба сверкнула въ глазахъ Сиднея.

— О, нисколько, сэръ. Но у васъ нѣтъ средствъ содержать ее на лонѣ роскоши, какъ я выражаюсь, къ которой она привыкла. Я не отдамъ ея руку человѣку, который не можетъ представить фунтъ за каждый фунтъ приданаго ея.

— А склонность самой лэди не считается ни во что?

— Она можетъ имѣть свою цѣну, мистеръ Лоу. Я не имѣю законныхъ нравъ на миссъ Дрёммондъ. Если она захочетъ, то можетъ уйти изъ моего дома хоть съ моимъ грумомъ, но тогда ни она, ни мужъ ея не получатъ отъ меня ни фартинга моихъ денегъ; впрочемъ, я хорошо знаю ее и этого нечего бояться.

— Если вы называете это заботливостью о дѣвушкѣ, которую любите какъ дочь, какъ вы увѣряете, то я не назову этого такъ, сказалъ злобно Сидней.

Мистеръ Гэмли въ упоръ посмотрѣлъ на него.

— Я не зналъ, что мои отношенія къ этой дѣвушкѣ входятъ въ вашъ разсчетъ, и сверхъ того, я не дамъ и понюшки табака, за то, что вы обо мнѣ думаете. Дѣло въ томъ, есть ли у васъ чѣмъ содержать жену? Вы говорите: есть, я говорю: мало.

— А я говорю, будетъ довольно, когда вы дадите приличный доходъ дѣвушкѣ, которую приняли вмѣсто дочери.

Мистеръ Гэмли расхохотался грубымъ жесткимъ хохотомъ.

— Теперь мы разгрызли орѣхъ и добрались до зерна, сказалъ онъ нахально. — Учите свою бабушку, мистеръ Лоу. Я не дамъ ни полпенни. Хотите брать Дору — берите ее въ рубашкѣ и сами прикройте рубашку шелковымъ платьемъ. Я буду считаться съ вами фунтъ за фунтъ, и не выдамъ ее безъ равной ставки съ вашей стороны.

— А любовь джентльмена не считается у васъ ни во что, сказалъ Сидней съ пренебреженіемъ.

Мистеръ Гэмли расхохотался еще съ большимъ пренебреженіемъ.

— Не на моемъ кораблѣ. Я самъ пробилъ себѣ дорогу. И я скорѣе отдамъ ее за человѣка, пробившаго себѣ дорогу, чѣмъ за джентльмена безъ гроша.

— Вы говорите, какъ будто я нищій, возразилъ Сидней въ ярости.

— Право? отвѣчалъ съ неподражаемымъ хладнокровіемъ мистеръ Гэмли. — Средство доказать противное въ вашихъ рукахъ. Покажите мнѣ Крэгфутъ, чистый отъ долговъ, и добрыя тридцать тысячъ, чтобы поддерживать его, и я къ вашимъ услугамъ. Но. прибавилъ онъ, мгновенно мѣняя хладнокровіе на дерзость: — я не дамъ моихъ денегъ, чтобы поставить васъ на ноги съ вашимъ отцомъ, и не позволю миссъ Дрёммондъ играть роль приманки. Свивайте себѣ гнѣздо честнымъ трудомъ, молодой джентльменъ, какъ я свилъ свое, и тогда просите у джентльмена руки его родственницы, какъ слѣдуетъ джентльмену, а не какъ искателю богатства и аферисту. Нѣръ, сэръ, я не позволю, крикнулъ онъ, удержавъ руку Сиднея, схватившую тяжелую линейку чернаго дерева.

— Проклятый подлецъ! кричалъ Сидней, въ ярости вырываясь изъ его рукъ.

Крѣпко держа его одной рукой, мистеръ Гэмли сильно дернулъ за колокольчикъ другой. Явился лакей.

— Выведите мистера Лоу за дверь, Джонъ, сказалъ владѣлецъ Эбби-Хольма, выпуская руку Сиднея. — И если онъ осмѣлится показать носъ, спустите собакъ. Да, говорилъ онъ себѣ, потирая руки, когда Сидней съ страшными проклятіями уходилъ въ сопровожденіи лакея. — Это самая лучшая работа, какую мнѣ доводилось сдѣлать въ жизни. Я выплатилъ старые долги и съ хорошими процентами. Теперь я вдвойнѣ чувствую себя человѣкомъ. Отдать ему Дору? Нѣтъ, еслибы онъ лизалъ мои ноги! Я раздавлю цѣлое гнѣздо ихъ!

Давъ себѣ нѣсколько времени поостыть и принять приличный видъ, мистеръ Гэмли вошелъ въ гостиную, съ видомъ господина и повелителя, болѣе хвастливымъ и кидавшимся въ глаза, чѣмъ, когда-либо. Дамы сидѣли на своихъ мѣстахъ, занятыя обычными занятіями; мистрисъ Гэмли и Дора, каждая за своимъ бархатнымъ столикомъ, вышивали или вязали какія-то украшенія, а Патриція сидѣла въ нишѣ окна и, держа передъ собой книгу печально размышляла о жизни. Господинъ оглядѣлъ милостиво женщинъ; онъ чувствовалъ себя великимъ падишахомъ.

— Я сейчасъ былъ удостоенъ посѣщенія, которое заинтересуетъ васъ такъ же, какъ любой романъ въ зеленомъ переплетѣ, началъ онъ.

Всѣ подняли глаза и Дора мило улыбнулась.

— Это тоже исторія любви, продолжалъ онъ, понемногу выдавая имъ новость.

— Въ самомъ дѣлѣ! Восклицаніе это принадлежало одной Дорѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Да, и я былъ такъ же изумленъ, какъ вы. Одинъ молодой джентльменъ просилъ сейчасъ у меня позволенія сдѣлать предложеніе одной изъ молодыхъ лэди.

— Но которой изъ насъ? весело спросила Дора.

— Отгадайте.

— Патриціи. Она моложе.

Патриція вздрогнула отъ этихъ словъ, какъ отъ прикосновенія раскаленнаго желѣза. Они были святотатствомъ и оскорбленіемъ ей.

— Какой стыдъ! вскричала она пылко.

— Успокойтесь, моя милая, успокойтесь, прошу васъ, говорилъ ей мистеръ Гэмли самымъ раздражающимъ спокойнымъ тономъ: — вы волнуетесь изъ-за ничего. Дѣло шло не о васъ, а о миссъ Дрёммондъ.

— Обо мнѣ? и Дора подняла брови. — Что за мысль?

— Я такъ и сказалъ ему, но былъ вѣжливъ съ нимъ, какъ съ принцемъ. Я спросилъ: ваши средства? Онъ сказалъ: Крэгфутъ. Теперь вы знаете кто.

— Сидней Лоу, сказала Дора, будго разгадывая загадку.

— Крэгфутъ прелестная мѣстность и мистеръ Лоу хорошей фамиліи, говорила сердито тётя Гэмли.

Она не имѣла ни малѣйшаго желанія, чтобы Дора вышла за Сиднея, но не хотѣла, чтобы дѣло рѣшалось безъ подачи ея мнѣнія на семейномъ совѣтѣ.

— Допускаю это, лэди, торжественно произнесъ мистеръ Гэмли. — Я не имѣю ничего противъ молодого человѣка, хотя онъ не то, чѣмъ по моему долженъ быть молодой человѣкъ, и Крэгфутъ былъ бы не дурнымъ домомъ даже для лэди изъ Эбби-Хольма, но Крэгфутъ заложенъ и полковникъ Лоу банкротъ. Я имѣю хорошія причины утверждать это. Дурно ли я сдѣлалъ, отказавъ мистеру Сиднею Лоу?

— Какъ можете вы дѣлать такой глупый вопросъ, брюзгливо отвѣчала мистрисъ Гэмли. — Развѣ дитя можетъ выйти за человѣка, которому нечѣмъ жить.

— Дурно ли я сдѣлалъ, Дора? обратился онъ къ Дорѣ, пристально слѣдя за нею.

— Разумѣется, нѣтъ, отвѣчала она спокойно. — Я не могу жить безъ средствъ, какъ говоритъ мистрисъ Гэмли.

— И это ваша единственная причина отказа?

— Да, отвѣчала она равнодушно.

— А еслибы онъ принесъ мнѣ чистые счеты, вы и тогда не приняли бы его предложенія? Вы не влюблены въ него, какъ говорится?

Сердце Патриціи замерло. По лицу ея можно было подумать, что рѣшается участь ея собственной любви. Дора спокойно подняла глаза:

— Влюблена ли я въ него? нѣтъ, и она слегка пожала плечами.

— И вы отталкивали его, когда онъ старался вамъ нравиться? допрашивалъ мистеръ Гэмли, пытливо смотря въ глаза Дорѣ.

— Да, отвѣчала Дора, какъ воплощеніе женской искренности и скромности. — Я никогда не подавала ему никакихъ надеждъ и онъ знаетъ это.

У Патриціи вырвался судорожный заглушенный стонъ и она бурнымъ вихремъ пронеслась черезъ гостиную и корридоръ, вверхъ но лѣстницѣ въ свою комнату. Сносить долѣе эту ложь значило идти на совѣтъ нечестивыхъ. Ложь душила ее. Она дрожала какъ въ лихорадкѣ. Она заперлась въ своей комнатѣ, вымыла лицо холодной водой, и ей казалось, что она смывала съ него паутину. Она бодро снесла бы голодъ, холодъ и нищету, но не могла сносить долѣе эту ложь, эту борьбу чувствъ и обязанностей, любовь безъ уваженія и жалость безъ симпатіи. Ей казалось, что ее уносилъ бурный потокъ. Она бросилась на колѣни и излила свои печали въ пламенной молитвѣ; но къ ней не сошелъ уже болѣе ангелъ, который незримо прошепталъ бы ей, что дѣлать.

Потомъ все еще дрожа, она наскоро одѣлась. Ей нужно было уйти изъ дома, ей нужно было уйти въ Холлизъ. Тамъ только она найдетъ себѣ миръ.

— Мнѣ дурно, тётя, позвольте мнѣ пойти пройтиться, просила она въ отвѣтъ на взглядъ тёти Гэмли, полный удивленія и упрека.

Тётя Гэмли была разсержена этой просьбой. Тётя Гэмли не любила, чтобы много суетились, когда она была больна, но любила быть центромъ общаго вниманія, маленькій дворъ ея долженъ былъ оставаться при ней въ почтительномъ ожиданіи ея повелѣній и той минуты, когда Провидѣнію и собственной волѣ тёти Гэмли угодно будетъ прекратить болѣзнь. Просьба Патриціи была самымъ позорнымъ, самымъ безчеловѣчнымъ поступкомъ, но тётя Гэмли съ чувствомъ мученицы, жертвующей своими правами для удовольствія другихъ, сказала: вы можете идти.

— Могу ли я спросить, куда вы идете? Или, сдѣлавъ этотъ вопросъ, я употребляю во зло мои права, какъ вата попечительница и какъ хозяйка дома? прибавила она холодно-формальнымъ тономъ.

— Я иду въ Холлизъ. Мнѣ нужно видѣть Катерину Флетчеръ.

— Могу ли я замѣтить, Патриція, что это постоянное посѣщеніе Холлиза неделикатно, продолжала мистрисъ Гэмли тѣмъ же тономъ.

— Почему же неделикатно? Миссъ Флетчеръ всегда зоветъ меня. Я не стала бы навязываться.

Мистрисъ Гэмли съ презрѣніемъ посмотрѣла на Патрицію и хотѣла сказать: «Докторъ Флетчеръ холостой мужчина», но увидѣвъ дѣтски наивное лицо, смотрѣвшее на нее съ такимъ чистосердечно вопрошающимъ выраженіемъ, она сдержала оскорбительныя слова. Патриція дура, но невинная, и не мнѣ просвѣщать ее, подумала тётя Гэмли.

— Ступайте, сказала она злобно: — хоть я не понимаю о чемъ вы разговариваете съ Катериной Флетчеръ. Вы такая скучная и молчаливая дама. Я полагаю, что вы, какъ и многія, бережете вашу живость и любезность для чужихъ, а домашнимъ оставляете дурное расположеніе духа.

Въ эту минуту доложили о пріѣздѣ лорда Мерріана и доктора Флетчера. Кислое лицо мистрисъ Гэмли какъ волшебствомъ превратилось въ спокойное, сдержанное лицо хорошо воспитанной лэди. и все это сдѣлалъ пріѣздъ молодаго лорда и поспѣшность его отдать визитъ. Лордъ Мерріанъ извинился за свое безцеремонное нашествіе тѣмъ, что привозъ вещицу, принадлежащую туалету молодыхъ лэди. Это былъ бантикъ, отпоровшійся отъ платья Патриціи; но на этотъ разъ тётя Гэмли съ милой улыбкой передала его Патриціи, которая сконфуженно приняла, ожидая упрековъ.

Патриція не была въ состояніи говорить и сѣла съ докторомъ Флетчеромъ къ окну; Дорѣ пришлось одной занимать лорда Мерріана, а ему пришлось отказаться отъ вчерашнихъ героическихъ декламацій и довольствоваться обыкновенными гостинными разговорами, которые болѣе приходились ей по вкусу. Лордъ Мерріанъ напалъ оживленный монологъ о музыкѣ будущаго; о которой и онъ, и слушатели его знали, что верховнымъ жрецомъ ея былъ Ричардъ Вагнеръ. Патриція переговорила съ докторомъ Флетчеромъ о своемъ намѣреніи идти къ нимъ; онъ пришелъ звать ее, и лицо его показалось совсѣмъ молодымъ отъ удовольствія, когда Патриція вскричала:

— Какъ вы добры. Я буду готова идти, когда вы скажете.

«Какимъ старикомъ отцомъ она считаетъ меня», со вздохомъ подумалъ докторъ Флетчеръ, отправляясь къ тетѣ Гэмли, передать просьбу Катерины отпустить Патрицію.

Тетя Гэмли согласилась, какъ ей ни было досадно, что племянница ея уходила, когда пріѣхалъ лордъ Мерріанъ; но странно сказать, Флетчеры имѣли власть надъ тётей Гэмли; она могла бранить ихъ за глаза и звать нечестивцами, сколько душѣ угодно, но въ глаза невольно уступала имъ; гордясь своею праведностью и считая ихъ дѣтьми погибели, она въ душѣ не могла не уважать ихъ. Патриція ушла съ своимъ другомъ, къ величайшему огорченію лорда Мерріана, который, сознавая, что пріѣхалъ даромъ, продолжалъ краснорѣчиво сравнивать достоинства Верди и Катера, которыхъ плохо зналъ. А милая Дора расточала чарующія улыбки, какъ будто не была женой другого, и какъ будто поклоненіе лорда Мерріана могло хоть на волосъ улучшить ея положеніе. Но милая Дора расточала улыбки не ради одного женскаго кокетства; она всегда отличалась мастерствомъ завязывать и развязывать узлы, какъ въ вещественномъ, такъ и въ невещественномъ смыслѣ. Ее забавляло усложненіе обстоятельствъ, которое вызывало упражненіе ея таланта, — жизнь ея была такъ скучна.

— О, какъ я рада быть съ вами и съ миссъ Флетчеръ, говорила Патриція, протяжно вздохнувъ вздохомъ облегченія, когда она скоро шла съ докторомъ Флетчеромъ по великолѣпной дубовой аллеѣ. Одна близость честныхъ людей облегчила гнетъ, давившій сердце ея.

— И не скучаете съ двумя скучными стариками?

— О, не говорите этого, докторъ Флетчеръ. Если вы стары, то вы тѣмъ болѣе напоминаете милаго дядю, и она смотрѣла ему въ глаза съ искренней нѣжностью, почти такой-же теплой, какъ и та, съ какого, бывало, смотрѣла она на дядю.

Онъ улыбнулся. — Я считаю это лучшимъ комплиментомъ, какой вы можете мнѣ сказать. Потомъ онъ отвернулся и улыбка исчезла съ лица его.

Миссъ Флетчеръ обрадовалась, увидя свою любимицу, и обрадовалась болѣе обыкновеннаго. Она сразу догадалась, что у Патриціи горе. Патриція, обдумавъ заранѣе, что сказать, чтобы не выдать Доры, начала съ ловкостью дипломата, какъ она думала, не подозрѣвая, что ловкость эта очень наивна въ глазахъ Флетчеровъ:

— Еслибы вы знали, что въ дожѣ, гдѣ вы живете, совершается зло, то вы сочли бы себя обязанной сказать о томъ главѣ дома?

— Если это грозитъ прямымъ вредомъ главѣ дома, то вы должны предупредить его; если же зло это вредитъ только тому, кто дѣлаетъ его, вы же не участница въ немъ, и узнали его случайно, то вы не отвѣчаете за чужую совѣсть, отвѣчала Катерина Флетчеръ.

Патриція нѣсколько успокоилась.

Ни докторъ Флетчеръ, ни сестра его не улыбнулись наивности нравственной пытки молодой дѣвушки. Они понимали вліяніе гнетущей праздной жизни Гэмли, и видѣли въ пыткѣ Патриціи все тоже смутное и мучительное стремленіе къ правдѣ жизни.

— Ревность молодости часто переходитъ границы разума, сказалъ докторъ Флетчеръ сестрѣ, когда Патриція вышла изъ комнаты. — Какое благородное созданіе эта дѣвочка!

— Да; такую натуру рѣдко встрѣтишь, отвѣчала сестра. — Присутствіе ея дѣйствуетъ какъ то, что Монталамберъ зоветъ баней жизни. Она напоминаетъ мнѣ классическую нимфу древности, или царицу дикихъ островитянъ, хотя и одѣтую по приличіямъ нашей жизни, но не чуждую ихъ.

Докторъ Флетчеръ улыбнулся, но не сказалъ ни слова болѣе, а Катерина съ минуту посмотрѣла на гравюру, копію Альбрехта Дюрера, изображавшую молодого рыцаря, и въ кроткихъ карихъ глазахъ ея мелькнуло печальное воспоминаніе. Это была старая гравюра, случайно купленная въ лавкѣ закладчика; она поразила Катерину сходствомъ съ Реджинальдомъ Кэмбалемъ. Между Катериной и Реджипальдомъ начинался романъ любви, оборвавшійся на первой главѣ. Полковникъ Лоу, блестящій офицеръ, съ свѣжими крымскими лаврами явился зажечь сердца всѣхъ мильтоунскихъ лэди, и въ особенности сердце Катерины Флетчеръ, и не зажегъ его. Реджинальдъ бѣдный, честолюбивый и гордый художникъ, принялъ побѣдоносную манеру полковника за успѣхъ и удалился; весь Мильтоунъ говорилъ уже о свадебномъ пирогѣ и букетѣ невѣстѣ. Катерина была слишкомъ горда, чтобы объясниться съ Реджинальдомъ. Реджинальдъ съ отчаянія женился на хорошенькой и страстно влюбленной въ него дѣвушкѣ. Катеринѣ не пришлось отказать полковнику Лоу, потому что онъ былъ по горло въ долгахъ и думалъ только жениться на деньгахъ. Катерина отказала всѣмъ женихамъ.

Полковникъ Лоу не замедлилъ показать своей женѣ, что онъ женился на деньгахъ и большую часть жизни оплакивалъ несчастныя обстоятельства, не позволявшія ему жениться на Катеринѣ Флетчеръ. Съ нею онъ былъ бы другимъ человѣкомъ; съ нею онъ не пьянствовалъ бы и не игралъ въ карты, а продолжалъ бы служить и теперь былъ бы генераломъ, съ нею онъ составилъ бы себѣ громкое имя. Всѣ зародыши лучшаго, которые «слабая, безмозглая» Матильда Грэгэмъ подавила въ немъ, пышно расцвѣли бы и принесли плодъ сторицей, еслибы онъ проходилъ жизнь объ руку съ Катериной Флетчеръ. Такъ оправдывалъ себя полковникъ Лоу, сваливая все бремя своихъ грѣховъ на плеча женщины, жизнь которой онъ разбилъ. Сыны Адама такъ созданы природой и Ева всегда причина всѣхъ золъ. Полковникъ Лоу и не подозрѣвалъ, что Катерина Флетчеръ хранила какъ драгоцѣнность гравюру молодого рыцаря и что сердце ея билось любовью матери къ Патриціи, не только потому, что любовью встрѣчало все молодое, чистое, но и потому, что Патриція была дочерью Реджинальда Кэмбаля.

VIII.
Между двумя огнями.

Невозможно было ожидать, чтобы такое оскорбленіе, нанесенное мистеромъ Гэмли наслѣднику дома Лоу, было оставлено, безъ вниманія, хотя Сидней очень благоразумно представилъ его въ самомъ смягченномъ свѣтѣ и не много говорилъ о немъ. Вопросъ былъ въ томъ: что слѣдуетъ сдѣлать? Полковникъ Лоу въ бѣшенствѣ говорилъ, что подлецъ не будетъ драться, если его вызовутъ, а для жалобы въ судъ не было основанія. Домъ англійскаго гражданина — его замокъ, и если онъ захочетъ запереть дверь передъ кѣмъ бы то ни было, законъ поддержитъ его право изгонять тѣхъ, кого онъ не хочетъ видѣть. Полковникъ Лоу не зналъ что дѣлать. Онъ сознавалъ только, что унизился, принявши мистера Гэмли какъ гостя, на равной ногѣ, человѣка, который началъ съ заработка съ шести пенсовъ и котораго онъ часто полосовалъ хлыстомъ; пусть мистеръ Гэмли владѣлецъ Эбби-Хольма, а Крэгфутъ заложенъ съ трубъ до фундамента, и все-таки человѣкъ этотъ не можетъ быть ровней Лоу. Сверхъ того, Сидней не на шутку влюбился въ эту восковую куклу, Дору Дрёммондъ; полковникъ не ожидалъ, чтобы сынъ его могъ быть такъ безкорыстенъ, и почувствовалъ нѣкоторое уваженіе къ Сиду. Но всѣ эти мысли не разрѣшали вопроса: что дѣлать? Синяя кровь полковника кипѣла, между тѣмъ какъ стѣснительныя обстоятельства замораживали ее. Желаніе отца видѣть сына счастливымъ толкало его на примиреніе, презрѣніе аристократа къ грязи, какъ бы богата золотомъ ни была она, удерживало его, и колебаніе его освѣщалось вспышками пламенной жажды схватить врага за горло.

Въ этомъ затруднительномъ положеніи полковникъ Лoy вспомнилъ о Генри Флетчерѣ и отправился просить совѣта его какъ «самаго умнаго человѣка въ приходѣ». Въ затруднительныя минуты мильтоунцы всегда такъ отзывались о «безумцѣ Флетчерѣ». Когда оба мужчины сидѣли другъ противъ друга въ библіотекѣ и подвижное, проницательно-хитрое лицо одного представляло такой рѣзкій контрастъ съ яснымъ, мыслящимъ лицомъ другого, оказалось, что незачѣмъ было приходить за совѣтомъ. Мысль о томъ, что мистеръ Гэмли согласится на дуэль съ Сиднеемъ Лoy была такъ же нелѣпа, какъ и мысль о томъ, что онъ исполнитъ роль арлекина въ пантомимѣ. Если ему пришлютъ вызовъ, онъ представитъ его джентльменамъ судейской скамьи, своимъ собратьямъ судьямъ, показавъ, что мистеръ Сидней Лоу жаждетъ его крови, потому что не можетъ обезпечить его пріемную дочь, что и было причиной отказа его. Скамья одобритъ его и выскажетъ строгое порицаніе мистеру Сиднею Лоу, а за порицаніемъ послѣдуетъ общественное посмѣяніе. Объ этомъ и думать нечего.

Конечно, мистеръ Гэмли могъ бы высказать это вѣжливѣе, что допустилъ и докторъ Флетчеръ, но «чего же вы можете ожидать отъ этой выскочки? отъ нищаго, сѣвшаго верхомъ? отъ дворняжки, пробившей себѣ дорогу?» Этотъ презрительный отзывъ полковника былъ нравственнымъ заушеніемъ своему старому пріятелю и хозяину, который былъ въ нѣкоторомъ смыслѣ отвѣтственъ за наглость мистера Гэмли. Развѣ Флетчеръ не былъ «проклятымъ радикаломъ» и не считалъ, что выскочки стоятъ джентльменовъ? И развѣ всѣ люди, поддерживающіе права бѣдныхъ и проповѣдующіе о братствѣ всѣхъ людей, не должны отвѣчать за всѣ грѣхи плебеевъ?

Докторъ Флетчеръ давно уже привыкъ къ нравственнымъ заушеніямъ, никогда не отвѣчалъ на нихъ, и даже часто не замѣчалъ ихъ. Онъ перешелъ къ второму пункту разговора — любви молодыхъ людей, о которой полковникъ Лоу говорилъ очень патетически, выставляя чувства нѣжнаго отца. Молодые люди были оба совершеннолѣтніе; если любовь ихъ такъ сильна, то развѣ невозможно дать Сиднею средство честно заработывать себѣ хлѣбъ? Любовь къ бѣдной дѣвушкѣ будетъ Сиднею стимуломъ для честной трудовой жизни. Она быть можетъ окажется спасеніемъ Сиднея отъ праздности и разныхъ увлеченій.

— Бога ради, Генри, не говорите такого вздора, сердито перебилъ полковникъ Лоу, и отеческое сочувствіе его къ любви сына было унесено вѣтромъ. — Жениться на миссъ Дрёммондъ, это несчастіе, это самое дьявольское несчастіе изо всѣхъ.

Съ какой стороны ни смотрѣть на дѣло, мистеръ Гэмли держалъ все въ своихъ рукахъ, не даромъ онъ издавна готовился къ этой минутѣ, пробиваясь изъ ничтожества, снося голодъ, нищету, и полосованье хлыстомъ. Полковникъ чувствовалъ себя въ «положеніи скаковой породистой лошади, которую держалъ мужланъ за узду», и онъ приправилъ это сравненіе ругательствами и проклятіями, имѣвшими тоже дѣйствіе, какъ и храпъ лошади на крѣпкую руку, держащую узду. Но какъ ругательства и проклятія не способствуютъ уясненію мыслей, то Генри Флетчеръ привелъ гостя къ заключенію, что дѣлать нечего.

— Я могъ бы избавить себя отъ труда просить вашего совѣта, сказалъ раздражительно полковникъ.

— Я думаю, что обсужденіе какого бы то ни было предмета съ другимъ уясняетъ его, отвѣчалъ докторъ Флетчеръ: — и всегда пріятно убѣдиться, что и другой человѣкъ видитъ предметъ этотъ въ томъ же свѣтѣ, что и мы; два человѣка, изъ которыхъ одинъ безпристрастный свидѣтель, не могутъ быть одинаково ослѣплены или предубѣждены.

— Вы неспособны ни къ ослѣпленію, ни къ предубѣжденію, если подъ этими словами вы понимаете дружескую защиту, сказалъ раздражительно полковника Лоу.

Адвокатъ Флетчеръ не въ первый разъ въ жизни своей подумалъ, что не однѣ женщины бываютъ нелогичны и капризны въ минуту раздраженія, что бы ни говорили о томъ мужчины.

Три слова: оставьте это дѣло, исчерпали все затрудненіе, и оба мужчины пошли въ гостиную къ миссъ Флетчеръ и Патриціи. Полковникъ Лоу находился въ томъ настроеніи духа, когда, мужчина ищетъ сочувствующее существо съ нѣжными глазами и полной вѣрой, которому онъ можетъ передать только фактъ своего огорченія, умолчавъ о формѣ и сущности его. И онъ началъ шопотомъ говорить съ Катериной.

Полковникъ Лоу всегда шелъ къ Катеринѣ, когда дѣла его шли плохо. Убѣжденіе, что онъ дурно поступилъ въ отношеніи ея, едва не разбилъ ея сердца и что она ради измѣны его не вышла замужъ, нисколько не смущало его совѣсти и не останавливало его. Катерина была его прибѣжищемъ, когда онъ сильно проигрывался на скачкахъ, или болѣе обыкновеннаго былъ недоволенъ женой. Катерина не была чужда женской слабости нѣжнаго чувства къ человѣку, который былъ нѣкогда влюбленъ въ нее, и увѣренности, что въ такомъ человѣкѣ непремѣнно есть задатки лучшаго. Онъ былъ для нея «бѣднымъ Чарльзомъ», и она свято вѣрила, что онъ погибъ потому, что женился на миссъ Грэгэмъ и былъ бы лучшимъ человѣкомъ съ энергической и умной женой. Она жестоко ошибалась. Люди пошиба полковника Лоу терпѣть не могутъ женщинъ, которыя стоятъ выше ихъ. Рабыни для нихъ пріятнѣе. Они созданы быть тиранами. Такіе мужчины пріятнѣе какъ друзья, нежели какъ мужья для недюжинныхъ женщинъ. Дружба, приправленная воспоминаніемъ молодости и любви, въ бракѣ даетъ кислый осадокъ. Если бы «бѣдный Чарльзъ» женился на «милой Катеринѣ», то они оба были бы несчастны, только по своему, а не такъ какъ были несчастны «ужасный полковникъ Лоу» и «слабая безмозглая Матильда».

Пока полковникъ Лоу игралъ въ чувство и меланхолію, думая все время: «бѣдная милая Кэтъ, какой толстухой она стала», а Катерина искренно согрѣвала «бѣднаго Чарльза» своимъ сочувствіемъ, докторъ Флетчеръ говорилъ Патриціи:

— Я полагаю, что еслибы мы думали болѣе о благѣ нашихъ братьевъ и менѣе о самихъ себѣ, болѣе о томъ, что можетъ облегчить ихъ страданія и менѣе о собственной душѣ, то это подняло бы нравственный уровень и міру жилось бы легче. Тайна честной жизни — жить для другихъ, для правды, а не для нашей исключительной нравственной культуры…

Флетчеръ сказалъ это съ намѣреніемъ. Онъ думалъ, что Патриціи грозила опасность впасть въ нравственное самоистязаніе, которое идетъ объ руку съ безпощадностью нравственныхъ приговоровъ другимъ, и боялся, что изъ нея выйдетъ неумолимая блюстительница нравственности другихъ, равно неумолимо грызущая и себя за каждую мелочь; но онъ ошибался. Ее нужно было спасать не отъ этой опасности, а отъ опасности самопожертвованія слѣпаго и безумнаго, ради вещей, нестоющихъ его.

— Да, отвѣчала пылко Патриція: — я буду помнить это. Говоря это, она въ смущеніи взглянула на полковника Лоу, и докторъ Флетчеръ догадался, что тайна, мучившая Патрицію, имѣла отношеніе къ любви Доры и Сиднея. Ему стало жаль ребенка, котораго путали въ интригу, но онъ ничего не могъ сдѣлать.

Горничная пришла сказать, что слуги Эбби-Хольма пришли за миссъ Кэмбаль. Сумерки наступали, и мистрисъ Гэмли считала неприличнымъ, чтобы Патриція возвращалась одна съ мужчиной, хотя въ ливреѣ и напудренномъ парикѣ, и въ то же время считала, Бигнольсъ одну недостаточной защитой во время прогулки минутъ въ двадцать въ городкѣ, гдѣ всѣ знали другъ друга, гдѣ бумазейная блуза почтительно снимала шапку передъ парой изъ тонкаго сукна. Окрестности Мильтоуна были безопасны, какъ гостинная Эбби-Хольма, но мистрисъ Гэмли послала лакея и горничную въ видѣ упрека Патриціи за безпокойство, и доказательства, какъ она нарушаетъ порядокъ дома.

Въ этотъ вечеръ Патриція ушла подъ тройнымъ конвоемъ. Полковникъ Лoy пошелъ съ нею. Крэгфутъ находился на той же дорогѣ, что и Эбби-Хольмъ. Онъ былъ въ ссорѣ съ мистеромъ Гэмли, а не съ его хорошенькой племянницей и, проводивъ Патрицію, онъ доказалъ бы старому выскочкѣ, какъ мало онъ обращаетъ вниманія на его грубость и сохраняетъ въ отношеніи членовъ семейства грубіана-выскочки туже, милостивую снисходительность.

Патриція шла, въ душѣ желая очутиться снова на пескахъ Барсэндза, гдѣ она могла ходить куда вздумается безъ провожатыхъ, изъ которыхъ одинъ смотрѣлъ такъ величественно-мрачно изъ подъ парика, а другая такъ дерзко и сердито изъ подъ модной шляпки. Полковникъ Лoy не нашелъ того удовольствія, какое ожидалъ въ обществѣ хорошенькой дѣвушки. Она отвѣчала какъ невоспитанная пансіонерка на его вопросы, робко, неловко. Онъ нѣсколько разъ закидывалъ ей мячъ остроумнаго разговора, которымъ очаровывалъ женщинъ, и она ни разу не съумѣла подхватить его. Полковникъ рѣшилъ, что она самая глупая и неинтересная молодая дѣвушка, какую ему приходилось встрѣчать, и замолчалъ. Патриція, которую все время неотступно преслѣдовала мысль, что Дора жена его сына, уже благодарила его въ душѣ за молчаніе, когда онъ спросилъ съ притворнымъ смѣхомъ:

— Вы слышали что нибудь, миссъ Кэмбаль, объ этой глупой исторіи моего сына съ миссъ Дрёммондъ?

— Да, отвѣчала она тихо. Слова эти ударили ей въ сердце.

— Что вы знаете о ней?

Не выдавай друга, послышался ей завѣтъ дяди.

— Что мистеръ Лоу сегодня говорилъ съ мистеромъ Гэмли отвѣчала она, помолчавъ.

— Мистеръ Гэмли самъ сказалъ вамъ объ этомъ?

— Да.

— Съ комментаріями?

— Я не понимаю васъ, наивно отвѣчала Патриція.

— Нѣтъ? И полковникъ усмѣхнулся съ сознаніемъ собственнаго превосходства. — Онъ сдѣлалъ какія нибудь замѣчанія? сказалъ онъ, что нибудь еще, кромѣ факта предложенія моего сына.

— Онъ сказалъ, что у вашего сына нѣтъ денегъ.

— И миссъ Дрёммондъ согласилась съ нимъ?

Новое молчаніе и на опущенномъ лицѣ Патриціи измѣнились всѣ оттѣнки краски.

— И миссъ Дрёммондъ согласилась съ нимъ?

— Да, былъ неслышный отвѣтъ.

— Она согласилась спокойно, или плакала и сумасшествовала?

— Спокойно, отвѣчала такъ же неслышно Патриція, и полковникъ принужденъ былъ заставить ее повторить отвѣтъ.

— Такъ она не сдѣлала сцены?

— Нѣтъ.

— И не плакала?

— Нѣтъ.

— И она спокойно и вполнѣ согласилась съ мистеромъ Гэмли, что все это нелѣпо, безумно, что объ этомъ нечего и думать?

— Я не слышала, чтобы она это говорила, отвѣчала Патриція, поднимая голову — Но она согласилась съ нимъ, продолжалъ мучитель ея.

— Она готова отказаться отъ Сиднея?

Патриція молчала.

— Почему же вы не отвѣчаете мнѣ, милая миссъ Кэмбаль? Вопросъ простой. Она готова отказаться отъ моего сына?

— Я не знаю, вскричала Патриція съ энергіей отчаянія. — Едва ли честно, полковникъ Лоу, допрашивать меня такимъ образомъ. Это не мое дѣло, и я не хочу говорить о немъ.

— Ваша рѣшимость пришла нѣсколько поздно, милая миссъ Кэмбаль, язвительно отвѣчалъ полковникъ: — вы дали мнѣ всѣ свѣдѣнія, какія мнѣ были нужны, и онъ засмѣялся: — я могу сказать, что вы были превосходной свидѣтельницей. Прозрачность — неоцѣненное качество. Добрый вечеръ и десять тысячъ благодарностей. Теперь мой путь совершенно ясенъ и вы освѣтили его! Но я сомнѣваюсь, и онъ снова засмѣялся: — но я сильно сомнѣваюсь, чтобы другъ вашъ Дора, какъ вы зовете ее, была вамъ такъ же благодарна, какъ я благодаренъ вамъ.

Приподнявъ шляпу, полковникъ круто свернулъ къ Крэгфуту, и оставилъ Патрицію въ ужасѣ, что она измѣнила своему другу и таинственнымъ образомъ сдѣлала ей зло, она, которая была готова на все, кромѣ безчестія, чтобы служить Дорѣ.

Некогда было переговорить съ Дорой до обѣда; Дора же зная, что ей придется отвѣчать Патриціи за свои отвѣты на допросъ мистера Гэмли, избѣгала ее.

— Какого необыкновеннаго спутника вы выбрали себѣ, ѣдко сказала мистрисъ Гэмли, которой Бигнольсъ донесла о полковникѣ.

— Не я выбрала, онъ выбралъ меня, отвѣчала Патриція.

— А вы не имѣли силы отказать? Извините, но это право всѣхъ лэди и когда имъ не пользуются, то слѣдуетъ предположить, что не желали имъ пользоваться, возразила тетя Гэмли.

— Если вы хотите сказать, тетя Гэмли, что мнѣ хотѣлось, чтобы полковникъ Лоу шелъ со мной, поспѣшно отвѣчала Патриція: — то я не могла хотѣть, потому что не люблю его.

Тетя Гэмли выставила ледяняще-милостивую улыбку. Дора кинула Патриціи быстрый взглядъ удивленія и злобы; мистеръ Гэмли побагровѣлъ и злобно остановилъ на Патриціи маленькіе проницательные глаза свои.

— Такъ, сказалъ онъ: — вы шляетесь по Мильтоуну съ этимъ подлецомъ банкротомъ? Честное слово, молодая лэди, вкусы ваши не особенно изящны для внучки адмирала.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, сказала Патриція, поднимая голову съ вызывающимъ видомъ. — Я встрѣтила полковника Лоу въ домѣ друзей, бывала у него въ домѣ съ вами, и я не вижу, чтобы могло быть что нибудь неприличное, неделикатное, дурное въ томъ, что я говорила съ нимъ вѣжливо и шла по дорогѣ съ нимъ.

— Не будьте такъ дерзки Патриція, сказала мистрисъ Гэмли: — дядя вашъ имѣетъ право выговаривать вамъ. При настоящихъ отношеніяхъ обоихъ домовъ ваше поведеніе было, я должна сказать вамъ это, и безсердечно и неделикатно.

— Тётя! чтожъ мнѣ было дѣлать? Развѣ я могла быть невѣжливой къ пожилому человѣку? Онъ сказалъ, что пойдетъ со мной, какъ же я могла отказать ему?

— Я бы желала, чтобы вы всегда такъ признавали права старшихъ и превосходство разума ихъ, замѣтила тётя Гэмли.

— Лоу былъ у Флетчеровъ? спросилъ мистеръ Гэмли.

Онъ схватилъ нужную ему нить и отложилъ преслѣдованіе Патриціи. — Говорилъ онъ что нибудь о сегодняшней кашѣ?

— Я не слыхала тамъ ничего.

— Вы тамъ не слышали. Такъ гдѣ же?

— Только со мной.

— О, «только со мной». Что же говорилъ онъ «только со мной», передразнилъ онъ ее съ насмѣшкой.

— Не много, отвѣчала Патриція.

Это былъ самый дипломатическій отвѣтъ ея въ жизни, но онъ не имѣлъ успѣха. Мистеръ Гэмли всталъ величественный, грозный, подавляющій, подошелъ къ Патриціи, захватилъ обѣ руки ея выше запястья въ одну руку, а другою поднялъ голову ея за подбородокъ.

— Смотрите мнѣ въ лицо, молодая лэди, сказалъ онъ густымъ голосомъ: — безъ изворотовъ, я не такой человѣкъ, чтобы датъ себя поддѣть на нихъ. Что сказалъ вамъ этотъ банкротъ, этотъ нищій? Отвѣчайте правду.

— Оставьте Патрицію, мистеръ Гэмли, вы пугаете ее, сказала тётя Гэмли.

— Нѣтъ, тётя, гордо отвѣчала Патриція: — онъ не пугаетъ меня. Я ничего не сдѣлала, чего бы я могла стыдиться. Отпустите мои руки, мистеръ Гэмли. Я не скажу ни слова, пока вы держите ихъ.

Онъ отнялъ свои толстые пальцы.

— Теперь разсказывайте вашу исторію.

— У меня нѣтъ никакой исторіи, отвѣчала Патриція, смотря на тётю Гэмли. — Полковникъ Лоу спросилъ, сказали ли намъ о предложеніи его сына; я сказала: да. Онъ спросилъ, плакала ли Дора, я сказала: нѣтъ. («О низкая тварь» подумала Дора, смотря съ нѣжной улыбкой на Патрицію). Онъ спросилъ, спокойно ли она согласилась съ вашимъ рѣшеніемъ, и я сказала: да. «Вы — самое отвратительное животное въ мірѣ и я отплачу вамъ за это», снова подумала Дора про себя.

— Вы отвѣчали, какъ благоразумная дѣвушка, одобрилъ громко мистеръ Гэмли.

— Такъ вы могли бы избавить себя отъ труда и меня отъ униженія вашего прикосновенія! вскричала Патриція, въ порывѣ гнѣвнаго презрѣнія вскочивъ со стула и отирая руки, какъ будто прикосновеніе это запятнало ихъ.

— Вы не должны были раздражать его, сказала тётя Гэмли племянницѣ; а мужу: — вы не должны были хватать ее, мистеръ Гэмли, она — не воръ, который бѣжитъ, и она сказала это съ равною рѣзкостью и ей, и ему.

Но Патриція не слушала ея. Въ первый разъ въ, жизни въ ней запылалъ бѣшеный гнѣвъ; въ первый разъ въ жизни она чувствовала себя униженной и оскорбленной. Она стояла, выпрямившись, грозная и пылающая; голова ея была откинута назадъ, зрачки расширились, грудь ея тяжело поднималась, и Гэмли увидѣли совершенно новое существо. До этой минуты она была наивнымъ, незнающимъ жизни, милымъ, неловкимъ, и незлобивымъ ребенкомъ, котораго они могли дразнить, запугивать и осмѣивать сколько хотѣли; ихъ даже это забавляло, потому что она такъ жалѣла, такъ раскаивалась, такъ искренно отвѣчала имъ. Теперь это была женщина, чувство достоинства которой проснулось, противникъ, умѣющій защищать себя. Мистеръ Гэмли увидѣлъ, что зашелъ слишкомъ далеко.

— Будемъ друзьями, моя милая, и онъ протянулъ ей руку.

Патриція сложила руки въ презрительномъ молчаніи.

— Не будьте такъ глупы, дитя, сердито крикнула тётя Гэмли. — Я объявляю вамъ, что эти вульгарныя сцены, этотъ крикъ сдѣлаютъ меня соверяіенно больной. Подайте руку, я — приказываю.

— Я не могу! говорила Патриція въ порывѣ негодованія: — я не простила вамъ, мистеръ Гэмли, и не могу притворяться.

— Знаете ли вы, что я бы сдѣлалъ съ вами, еслибы вы были моей племянницей? сказалъ мистеръ Гэмли серьезно.

— Я не знаю, и не хочу знать. Я благодарю Бога, что я не ваша племянница.

Мистрисъ Гэмли пришла въ ужасъ, и лицо ея, какъ въ зеркалѣ, отразилось въ лицѣ Доры.

— Браво, моя милая! Великолѣпно! Вы были бы чудесной актрисой, грубо расхохотался мистеръ Гэмли: — и я съ своей стороны благодарю небо, что вы — не моя племянница; я бы скорѣе согласился взять маленькую тигрицу. Но если бы вы были моей племянницей, я бы расцѣловалъ васъ.

Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, чтобы исполнить свою угрозу, но Патриція схватила ножъ, не замѣтивши, что то былъ серебряный дессертный ножикъ.

— Я убью васъ, если вы дотронетесь до меня, сказала она, и по выраженію ея лица видно было, что она исполнила бы свою угрозу.

Сцена эта запечатлѣлась на вѣки въ памяти семьи Гэмли, и съ этой минуты въ семьѣ Гэмли заговорили, что Патриція ждетъ только случая, чтобы сдѣлаться убійцей и что характеръ ея дьявольскій. Но странно сказать, съ этой минуты она начала нравиться мистеру Гэмли, и онъ началъ относиться къ ней съ уваженіемъ; съ этой минуты онъ началъ часто высказывать короткимъ пріятелямъ мнѣніе, что въ этой дѣвушкѣ есть что-то такое, изъ чего можно сдѣлать многое, и что онъ именно тотъ мущина, который способенъ это сдѣлать.

Утро вечера мудренѣе, и Патриція, послѣ крѣпкаго сна, поняла ребячество этой сцены и за завтракомъ подошла къ нему съ протянутой рукой. Она была такая хорошенькая отъ выраженія откровеннаго стыда, что мистеръ Гэмли съ особеннымъ великодушіемъ протянулъ ей руку.

— Не будемъ говорить объ этомъ: мы всѣ иногда выходимъ изъ себя. И я не всегда стою на высокомъ уровнѣ воды, какъ я говорю. Но признаюсь, вы немного испугали меня, когда хотѣли заколоть меня серебрянымъ десертнымъ ножикомъ; онъ шумно расхохотался и вытянулъ ноги.

— Я думала, что ножикъ стальной, сказала Патриція, и, обротясь къ тётѣ Гэмли, извинилась за вчерашнюю сцену.

Тётя Гэмли прочла приличное нравоученіе; она видѣла въ извиненіи Патриціи покорность, нравственное преклоненіе молодаго существа передъ собой, и была очень этимъ довольна.

— Патриція жалѣетъ объ этой сценѣ, а мы скажемъ: все прощено и забыто. Такъ, лэди? сказалъ мистеръ Гэмли, который бывалъ грубовато добродушенъ въ отношеніи женщинъ. — Подите ко мнѣ, Патриція, я поцѣлую васъ.

— Я помирюсь, но я не поцѣлую васъ, сказала серьезно Патриція.

— Вздоръ! Почему вы не хотите поцѣловать вашего дядю, сказала тётя Гэмли, сердясь на мужа за эту просьбу и на Патрицію за отказъ, какъ разсердилась бы и за согласіе ея.

— Я никогда не цѣловала ни одного мужчины, кромѣ милаго дяди, сказала Патриція тихимъ и печальнымъ голосомъ и, — и она подняла глаза: — и Гордона.

— Гордона? Кто это — Гордонъ? вскричала тётя Гэмли.

— Гордонъ Фриръ, мой Гордонъ, отвѣчала Патриція.

— О, сказала тётя Гэмли утомленнымъ голосомъ: — новая любовная исторія. Садитесь на мѣсто, Патриція, и завтракайте спокойно. Какъ бы я желала, чтобы вы были такъ же благоразумны, какъ Дора. На нее отрадно посмотрѣть; она такъ спокойна, кротка, любезна и хорошо воспитана. А вы когда нибудь будете моею смертью и тогда, я надѣюсь, вы будете довольны.

Тётя Гэмли въ первый разъ услышала имя Гордона и, не смотря на любопытство, сочла за лучшее не разспрашивать. Если у нея будутъ болѣе выгодные планы для племянницы, то лучше не знать того, что можетъ разрушить ихъ; тётя боялась узнать, кто былъ этотъ очень нежеланный молодой человѣкъ, котораго Патриція подобрала на пескахъ этого ужаснаго Барсэндза; тётя Гэмли была убѣждена, что молодой человѣкъ этотъ не могъ не быть самымъ нежеланнымъ членомъ семьи Гэмли.

IX.
Тайна.

Встрѣча между влюбленными, послѣдовавшая за этими сценами, была бурная. Дора написала Сиднею письмо о томъ, сколько слезъ она пролила, когда мистеръ Гэмли сказалъ ей о случившемся, какъ она умоляла сжалиться надъ нею и клялась жестокосердому кузену быть до конца вѣрной своей любви, даже до смерти; но полковникъ Лоу уже передалъ отзывъ Патриціи, и отзывъ этотъ показался болѣе правдоподобнымъ. Сидней упрекалъ Дору за дерзость мистера Гэмли, а она его за неуспѣхъ. Онъ упрекалъ ее за коварство; она, вскинувъ головку, спрашивала: неужели онъ такъ глупъ, что не понялъ, что это — маска, и клялась, что плакала наединѣ передъ мистеромъ Гэмли.

— Неужели ты думаешь, что я сдѣлала бы сцену, о которой стали бы кричать? спрашивала она съ ироніей. — Это было бы похоже на меня.

Сидней все злился. Они ходили по темному питомнику и грызлись усердно, походя на двухъ звѣрковъ, попавшихся въ сѣти; любовь превратилась въ горечь на устахъ и въ жерновъ на шеѣ. У Сиднея былъ одинъ крикъ: денегъ, денегъ! У Доры одинъ отвѣтъ: я не могу помочь тебѣ.

Тогда Сидней бросилъ въ лицо Доры попрекъ: миссъ Мэнли и пять тысячъ дохода, и потребовалъ благодарности за жертву; а Дора выставила титулъ лэди Мерріанъ и графскую корону въ будущемъ: все это было бы ея, если бы она могла подать хоть малѣйшую надежду лорду Мерріану. Тогда Сидней пришелъ въ ярость и грозилъ увезти ее при всѣхъ въ Лондонъ, голодать на чердакѣ: все лучше, нежели позволить другому поднимать глаза на его собственность. Дора испугалась и расплакалась. Она боялась одного: огласки своего замужества. Одно спасеніе было въ молчаніи и тайнѣ. Дора не сказала, что Патриція знала эту тайну; милая Дора была изъ тѣхъ людей, которые считаютъ нужнымъ держать въ рукавѣ камешекъ про запасъ, даже противъ самыхъ близкихъ людей.

Они ссорились и помирились наконецъ. Дора то плакала, то доводила до безумныхъ порывовъ Сиднея своимъ раздражающимъ кокетствомъ, и до дикаго бѣшенства своимъ вызывающимъ противорѣчіемъ и упреками. Они поцѣловались и разстались; но передъ уходомъ Сидней достигъ главной цѣли свиданія. Дора прокралась въ домъ, достала въ рабочемъ столѣ мистрисъ Гэмли свертокъ съ десятью соверенами и передала его Сиднею. Ловкость этой продѣлки забавляла ее; но она со злобой думала о томъ, ради кого она пошла на воровство.

— Будетъ шумъ, когда узнаютъ, сказала она.

— Ты такъ умна, придумай что нибудь.

— Къ чему? Меня не станутъ подозрѣвать. Я не стану мѣшаться.

— Только не рискуй своей хорошенькой шейкой.

— Будто тебѣ не все равно.

— Доди! Маленькая дурочка, я люблю тебя.

Но Дора съ негодованіемъ неприступной добродѣтели вырвалась изъ его объятій и сказала: — ты знаешь, я не люблю такихъ манеръ.

— Пусть меня повѣсятъ, если я приду еще для того, чтобы слушать брань, вскричалъ Сидней.

— И не приходите. Пріятно на холодѣ и дождѣ слушать грубости; Дора фыркнула, повернулась и убѣжала.

Сидней закричалъ въ бѣшенствѣ: Дора! и едва не открылъ ихъ тайны. Мистеръ Гэмли, проснувшійся, услыхалъ этотъ крикъ, сѣлъ и началъ прислушиваться. Но все стихло, онъ подумалъ, что сонъ съигралъ съ нимъ шутку, и повернулся на бокъ съ счастливой улыбкой на сонномъ лицѣ. «Маленькая красотка, жизнь моя была бы пуста безъ тебя», проговорилъ онъ, когда Дора кралась по устланному корридору въ свою комнату, обдумывая, что дѣлать завтра, когда мистрисъ Гэмли узнаетъ о своей потерѣ, обратить ли на кого подозрѣнія ея, или оставить все идти своимъ путемъ. Когда она раздѣлась, планъ ея уже созрѣлъ.

На слѣдующее утро Алиса Гартъ была въ гостиной, впяливая какую-то работу для своей молодой госпожи; мистрисъ Гэмли вышла въ комнату ключницы, оставивъ ящикъ рабочаго столика своего слегка выдвинутымъ. Дора попросила Патрицію достать изъ ящика тёти мотокъ голубаго шелка, котораго Патриція, разумѣется, не нашла, и Дора послала Алису Гартъ помочь отыскать шелкъ. Алиса осторожно притронулась концами пальцевъ къ двумъ тремъ бездѣлицамъ, и тоже не нашла мотка голубаго шелка.

— Все равно, сказала Дора съ милой улыбкой, — она была такой милой барышней, что служить ей было удовольствіемъ для прислуги: — я вижу, что вы обѣ слѣпы. Вѣрно мистрисъ Гэмли унесла его.

Потомъ Дора нашла мотокъ, запутавшійся въ шерсти, въ своей собственной рабочей корзинкѣ и очень мило разсмѣялась этому случаю. Алиса ушла съ своими узорами, а мистрисъ Гэмли вернулась достать деньги, чтобъ заплатить по счету кухарки. Мистрисъ Гэмли открыла ящикъ, посмотрѣла и съ удивленнымъ видомъ принялась искать. Она раза два-три перешарила въ ящикѣ. «Вотъ странно», прошептала она.

Дора украдкой слѣдила за нею. Патриція, нагнувшись надъ французской грамматикой и закрывъ строки рукой, твердила: je souffre, tu souffres, il souffre, и т. д. Мистрисъ Гэмли, съ растеряннымъ видомъ, старалась что-то припомнить, вышла изъ комнаты, вскорѣ вернулась и еще разъ перевернула вверхъ дномъ весь ящикъ.

— Какъ странно! повторила она и въ недоумѣніи и досадѣ посмотрѣла на обѣихъ молодыхъ дѣвушекъ.

Оба молодыя лица, которыя она пронизала страннымъ пытливымъ взглядомъ, не сказали ей ничего. Дора съ нѣжной улыбкой подняла голову отъ работы и смотрѣла на нее взглядомъ голубиной чистоты. Патриція уставилась ничего не выражавшими глазами въ потолокъ и съ самымъ похвальнымъ прилежаніемъ повторяла: «je souffrirai и nous souffrirons». Неужели та или другая могли имѣть что нибудь общее съ исчезновеніемъ свертка золота. Мелочная и раздражительная въ мелочахъ, мистрисъ Гэмли умѣла сохранять достоинство въ случаяхъ покрупнѣе; она могла отравить жизнь окружающихъ своимъ брюжжаніемъ и несправедливыми придирками, но не оскорбила бы ихъ несправедливо тамъ, гдѣ дѣло гало о чести. Она сочла оскорбленіемъ спросить ихъ, не знаютъ ли онѣ, куда дѣлся свертокъ золота. Она только помнила, что вчера Дора была одна въ гостиной, когда она прятала свертокъ, а Патриція не могла ничего знать о немъ. Да и обѣ были выше всякихъ подозрѣній.

Она казалась очень огорченной и, когда Патриція вышла изъ гостиной за словаремъ, Дора подошла къ ней, встала на колѣни и сказала такъ мило:

— Вы огорчены, не потеряли ли вы что нибудь, милая, или не услыхали ли дурной вѣсти?

— Случилась удивительная вещь, Дора. Я вчера положила сюда свертокъ золота и онъ пропалъ.

— Пропалъ? Какъ странно! Какъ могъ онъ пропасть? и Дора положила кончики пальчиковъ въ ящикъ, какъ будто то были магниты, а пропавшіе соверепы желѣзныя уточки, которыя должны поплыть за магнитомъ. — Хорошо ли вы искали вездѣ?

— Я вездѣ искала. Я все перевернула.

— Какъ странно? повторяла Дора, передвигая катушки шелку и нитокъ, будто ожидая, что онѣ превратятся въ свертки золота. — Не попалъ ли онъ за ящикъ? Нѣтъ, ничего.

— Кто бы могъ взятъ его. Ящикъ всегда у меня запертъ; я не могу подозрѣвать никого изъ прислуги.

— Невозможно, отвѣчала Дора. Потомъ, будто внезапно припомнивъ, сказала, что Патриція и Алиса Гартъ ходили въ столъ; но при ней, и только на минуту открыли ящикъ, ища голубаго шелка. Онѣ ничего не трогали, жарко вступалась она за нихъ, и защита ея была очень пріятна мистрисъ Гэмли. Онѣ не могли взять свертка, въ этомъ она увѣрена, но онъ могъ какъ-нибудь зацѣпиться за бахрому и оборки или попасть въ складки; но тогда онъ упалъ бы на полъ; и Дора принялась неутомимо отодвигать столики, кресла и стулья и тѣмъ тронула сердце тёти Гэмли.

— Я увѣрена, что ни одна изъ нихъ не взяла бы съ умысломъ; словомъ, не украла бы, сказала мистрисъ Гэмли рѣзко; а въ душѣ думала: «какъ бы я хотѣла, чтобы Патриція не ушла такъ поспѣшно изъ комнаты».

— И я не думаю этого, отвѣчала спокойно Дора. — Я готова подозрѣвать себя столько же, сколько и ихъ.

— Но вы знаете, что я не люблю, чтобы трогали мои вещи, вскричала сердито мистрисъ Гэмли. — Вы не должны были позволять имъ ходить въ мой ящикъ.

— Я знаю, что я дурно сдѣлала, милая, не остановивши ихъ; но онѣ только взглянули въ ящикъ.

— Не будемъ больше говорить объ этомъ, сказала мистрисъ Гэмли, и лицо ея приняло сѣрый оттѣнокъ блѣдности мертвеца. — Это тайна, о которой я не хочу думать и которую ничто не объяснитъ. Скажите, кто прежде ходилъ въ ящикъ?

— Патриція.

— А Алиса послѣ?

— Послѣ.

— Куда пропала эта дѣвочка! раздражительно вскричала тётя Гэмли.

— Кто, милая?

— Патриція.

— Хотите, я позову ее, предложила Дора.

— Нѣтъ! и мистрисъ Гэмли раздражительно приводила всѣ вещи въ ящикѣ въ порядокъ. Вдругъ она сказала: — Дора, ступайте въ комнату Алисы и спросите ее, не нашла, ли она что нибудь зацѣпившееся за ея рукава или оборки. Но не говорите, что я потеряла.

— Да, милая, и Дора покорно и неслышно выскользнула изъ комнаты, встрѣтясь въ дверяхъ съ Патриціей, которая шла изъ. библіотеки, неся подъ мышкой огромный словарь, какъ носятъ котёнка.

— Гдѣ вы были, дитя? спросила рѣзко тётя.

— Въ библіотекѣ, тётя, отвѣчала Патриція, пораженная ея тономъ.

— Какъ вы долго тамъ были, вы вѣрно озябли? Подойдите къ огню.

— Я вовсе не озябла, тётя, благодарю васъ. Въ библіотекѣ разведенъ огонь.

— Подойдите, я говорю вамъ, повторила повелительнымъ голосомъ тётя Гэмли.

Патриція, удивленная, подошла.

— Какія холодныя руки, сказала тётя Гэмли, притронувшись къ рукамъ Патриціи: — Господи помилуй, дитя, чѣмъ это набитъ вашъ карманъ? Онъ оттопырился, какъ карманъ школьника. Что тамъ? Орѣхи, яблоки, или еще что?

— Всего понемногу, отвѣчала Патриція, покраснѣвъ.

— Покажите мнѣ, сказала тётя Гэмли тихимъ голосомъ, и задрожавъ.

— Да, милая тётя, у меня нѣтъ секретовъ, и Патриція выворотила карманъ на колѣни тети и высыпала самую разнообразную смѣсь вещей, какую ни одна молодая дѣвушка не могла бы собрать; въ ней были: нитки, воскъ, сложенная линейка въ футъ, винтъ, нѣсколько камешковъ, агатъ или бѣлый сердоликъ, который ей подарилъ Гордонъ, огромный ножъ съ роговой ручкой, два носовыхъ платка и пара садовыхъ перчатокъ.

Патриція получила должный и строгій выговоръ за безпорядочность и неженственность этой коллекціи, но тётя Гэмли не нашла слѣда десяти совереновъ. Ей страшно стало, что подобная мысль могла хоть на мгновеніе мелькнуть въ головѣ ея; но кто же можетъ осудить ее за это? Свертокъ золота не можетъ уйти самъ собой изъ ящика; золото — вещь соблазнительная, и полиція всегда говоритъ: «ищите вора тамъ, гдѣ вы всего менѣе ожидали бы найти его». Такъ разсуждала тётя Гэмли, чтобы успокоить свою совѣсть за подозрѣніе на племянницу, и успокоила только для того, чтобы наткнуться на другую тревогу. Если не Патриція, то Алиса? Она повѣрила свои тревоги мужу ночью и спросила, что онъ думаетъ.

— Это — Алиса Гартъ, рѣшилъ мистеръ Гэмли. — Не мучайте себя, лэди, она — воровка. Я не даромъ судья, и я хорошо знаю всѣхъ мышей этой норы. Смотрите въ оба, лэди, и я прозакладую свою лучшую шляпу, что вы накроете вора. Въ этой дѣвкѣ не будетъ прока, и мое слово: выслѣди и хватай.

— Вы могли бы выражаться нѣсколько изящнѣе, мистеръ Гэмли, сказала чопорно жена: — я всегда цѣню вашъ совѣтъ, какъ должно; по не могу сказать, что восхищаюсь вашей манерой давать его.

— Суть важнѣе манеры, отвѣчалъ внушительно мистеръ Гэмли: — и кто владѣетъ необдѣланнымъ брильянтомъ не долженъ стыдиться, что тотъ не отшлифованъ. Брильянтъ — все брильянтъ, въ грубомъ видѣ или обдѣланный, вотъ мои мысли, и я думаю, что а не далекъ отъ правды.

— Вы могли бы обращать болѣе вниманія на мои наставленія, мистеръ Гэмли. «Кто владѣетъ» — какъ часто я говорила вамъ, что не слѣдуетъ такъ говорить!

— Извините лэди, не буду впередъ, отвѣчалъ шутливо мистеръ Гэмли.

Мистрисъ Гэмли не отвѣчала. Она чувствовала себя несчастной и измученной недостаткомъ доказательствъ и подозрѣніемъ. Ее возмущала низость преступленія; изо всѣхъ пороковъ пятнающихъ человѣчество, она питала самое высоконравственное отвращеніе къ воровству и боялась оскорбить Алису напраснымъ подозрѣніемъ.

Мистеръ Гэмли быстро порѣшилъ дѣло. Онъ былъ радъ заставить Джемса Гарта наѣсться грязи передъ лицомъ всего прихода: отпустить его дочь, не предупредивъ заранѣе и не давъ ей никакого аттестата, было средствомъ для этой цѣли не хуже другого. На другое утро, онъ, не сказавъ ни слова мистрисъ Гэмли, позвалъ Алису во святилище своей библіотеки и, не сказавъ ей ни слова упрека или объясненія, подалъ ей ея бумаги, жалованье и деньги на харчи, высчитанныя до послѣдней дроби за весь слѣдующій мѣсяцъ и сказалъ, чтобы она уложила свои сундуки и отправилась прочь до двѣнадцати часовъ.

Алиса была хорошенькой, нѣжной блондинкой съ большими свѣтло-сѣрыми глазами съ большими зрачками: она была нервная дѣвушка, гордая своею честностью, своимъ добрымъ именемъ; она была лэди въ своемъ родѣ. Алиса была горячо привязана къ своей хорошенькой хозяйкѣ, миссъ Дорѣ, страстно любила отца. Это была дѣвушка съ утонченными чувствами, неспособная ни на какую низость. Этотъ внезапный отказъ отъ мѣста поразилъ ее ударомъ. Что скажетъ отецъ? Что скажетъ свѣтъ?

Съ нервной дрожью страданія она спросила задыхающимся голосомъ: — за что это, сэръ? Руки ея были судорожно сжаты, блѣдное лицо искажено.

Мистеръ Гэмли величественно махнулъ рукой. Онъ не смотрѣлъ на нее, потому что не любилъ огорчать женщинъ, въ особенности хорошенькихъ и молоденькихъ, и не хотѣлъ видѣть страдальческое лицо, съ мольбой обращенное на него. Еслибы она была лэди, онъ бы не былъ такъ грубъ, но служанка — дѣло другое. Не такимъ человѣкомъ былъ мистеръ Гэмли, чтобы «нарушать велѣнія Провидѣнія и богохульствовать противъ касты», и могъ ли владѣлецъ Эбби-Хольма безпокоиться объ огорченіи и несправедливости, причиненныхъ дочери простаго крестьянина, наемной служанкѣ?

— Я не сдѣлалъ вамъ никакого замѣчанія, сказалъ онъ, все не смотря на нее: — я не говорю ничего. Мы, можетъ быть, желаемъ перемѣнить всю прислугу; могли случиться тысячу разныхъ разностей. Но васъ это касается только въ одномъ, берите ваше жалованье и уходите.

Пытаться смягчить мистера Гэмли значило пробивать каменную стѣну; лице его приняло жесткость и неподвижность кремня, и будь онъ самимъ Радамантомъ, онъ не могъ бы быть болѣе непроницаемымъ и непреклоннымъ.

Одинъ мучительный взглядъ на это грубое неподвижное лицо убѣдилъ молодую дѣвушку, что всѣ мольбы напрасны. Призвавъ на помощь всю гордость свою, она подавила отчаяніе и, не сказавъ ни слова болѣе, пошла, шатаясь, растерянная, убитая. Патриція была въ залѣ, когда Алиса вышла изъ библіотеки и, держась за стѣну едва держась на ногахъ, почти ползла кругомъ комнаты до дверей въ корридоръ.

— Алиса, что случилось? вскричала она, положивъ руку на локоть дѣвушки.

Алиса взглянула на Патрицію, не понимая ея словъ. Патриція поняла, что съ дѣвушкой случилась серьезная бѣда и, испугавшись выраженія лица Алисы, повела ее наверхъ къ себѣ въ комнату, почти несла ее на половинѣ дороги, и посадила въ кресло, роскошь котораго такъ презирала, потомъ она спрыснула ей лицо водой, дала напиться, и мало-по-малу узнала, что случилось. Ничего не случилось. Алису прогнали, не сказавъ о причинѣ.

— Это — позоръ! пылко вскричала Патриція: — мистеръ Гэмли — чудовище! Но вы не должны огорчаться этимъ, Алиса, милая Алиса, добрая Алиса! Вы найдете друзей, а онъ не будетъ счастливъ! Слушайте, и внезапная мысль пришла ей на умъ: — вы снесете отъ меня записку миссъ Флетчеръ, увидимъ, что она скажетъ. Все, что она скажетъ, будетъ хорошо, говорила Патриція, съ видомъ человѣка, который нашелъ исходъ изъ затруднительнаго положенія и вѣрнаго путеводителя въ опасности.

Она быстро написала нѣсколько строкъ своему другу, прося утѣшить Алису Гартъ и дать ей совѣтъ, прибавивъ, что Алиса — хорошая дѣвушка, что за ней нѣтъ ничего дурного и ея не слѣдовало бы такъ отсылать. Потомъ она высыпала свой кошелекъ на колѣни Алисы Гартъ, которой деньги изъ дома Гэмли были ненавистны, но которая, поняла, что теперь согласіе принять ихъ лучше нежели заявленіе своего достоинства гордымъ отказомъ, который огорчилъ бы Патрицію; въ заключеніе, Патриція обвила руками шею Алисы и поцѣловала ее, какъ родную сестру. Этотъ поцѣлуй открылъ источникъ слезъ, и Алиса разразилась горькимъ плачемъ, окончившимся истерикой, которая истощила все искусство и все терпѣніе Патриціи.

Еслибы тётя Гэмли знала, что племянница ея поцѣловала служанку. О, во истину демократическій примѣръ миссъ Флетчеръ приносилъ плодъ!

Мистеру Гэмли пришлось вынести тяжелый искусъ послѣ такого неожиданнаго захвата домашней власти. Мистрисъ Гэмли, не терпѣвшая вторженія иной власти въ свое королевство, сдѣлала жизнь его тяжелымъ бременемъ на много дней и недѣль. Бигнольсъ, камеръ-фрейлина ея, должна была работать еще на двоихъ; милая Дора была совершенно неспособна одѣваться сама, а Патриція, не смотря на привычку обходиться безъ горничной въ Барсэндзѣ, не могла одѣваться сама, какъ того требовали законы Эбби-Хольма, вслѣдствіе этого Бигнольсъ дѣлала жизнь тяжелымъ бременемъ для своей госпожи, и нужны были вся кротость и ангельскій характеръ Доры, чтобы Бигнольсъ не доходила до грубостей, а тётя Гэмли до конечнаго раздраженія. Мистеръ Гэмли дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ, какъ колебалась подъ ногами его почва, которую онъ самъ взорвалъ, а злобная радость, что онъ оскорбилъ глубоко Джемса Гарта въ лицѣ его дочери, давала ему силы стоически сносить булавочные уколы своей лэди. Онъ зналъ, что ничто въ жизни не дается даромъ, и удовольствіе было куплено дешевой цѣной, такъ разсчитывалъ онъ. Но еслибы онъ зналъ, что Катерина Флетчеръ взяла къ себѣ въ услуженіе Алису Гартъ, безъ всякаго аттестата, не давъ ей уйти домой даже на одинъ часъ, и взяла ее, не разспрашивая, за что ее выгнали изъ Эбби-Хольма, тогда ежедневныя непріятности не показались бы ему такой дешевой цѣной. Когда онъ узнаетъ это, то будетъ «шквалъ», какъ онъ имѣлъ обыкновеніе выражаться.

Миссъ Флетчеръ не особенно безпокоилась о «шквалахъ» откуда бы то ни было, когда дѣло шло о совѣсти и помощи другимъ. Она знала Алису съ дѣтства, и когда дѣвушка сказала, что она не сдѣлала ничего, вела себя какъ и всегда до самаго того дня, когда ее неожиданно прогнали, что не было никакой жалобы, то Катерина вполнѣ повѣрила каждому слову.

— Снимите шляпу, сказала она: — и оставайтесь у меня. Вы пришли очень кстати. Мнѣ нужна кухарка, Джэнъ скоро выйдетъ замужъ. Вы не умѣете готовить кушанье? Ничего, я васъ выучу. Горничной лэди, или служанкой въ домѣ, чѣмъ бы вы ни были Алиса, вы женщина, а женщина, которая не умѣетъ стряпать, прибавила она смѣясь: — все равно, что мужчина, который не умѣетъ взять въ руки никакого инструмента ремесла, — безпомощное созданіе, владѣющее только половиной способностей. Нужно все умѣть дѣлать въ жизни. Теперь, моя милая, вы уже поступили ко мнѣ, а вечеромъ можете сходить къ матери, сказать ей обо всемъ.

X.
Приглашеніе въ Куэстъ.

Мильтоунское общество всегда выигрывало много отъ пріѣзда владѣтельной фамиліи въ Куэстъ. Для мильтоунскаго общества былъ великимъ событіемъ пріѣздъ «Дёвдэлей», какъ звали ихъ почетные члены общества, заявляя тѣмъ публично, что считали себя одной плоти и крови съ графомъ и графиней, или «мой лордъ и моя лэди», какъ звали ихъ другіе, принижая себя и смиренно признавая, что высокорожденный аристократъ имѣетъ особенную отъ простаго Джона Буля физіологическую организацію, и что всѣ свойства, составляющія женственность «моей лэди» графини, не однородны съ свойствами Джоанны, чернорабочей. Дёвдэли были людьми не глупыми, и потому были въ Мильтоунѣ добрыми сосѣдями; къ тому же главная часть религіи ихъ заключалась въ неукоснительномъ исполненіи обязанностей къ обществу. Вотъ почему они оживляли и Мильтоунъ, и окрестныя мѣстечки, и деревни, устраивая вселенскія увеселенія, на которыя приглашались всѣ, кого приличія допускали пригласить въ Мильтоунъ.

Это ни чуть не мѣшало Дёвдэлямъ быть самыми гордыми патриціями на лицѣ земли, но самая эта гордость дѣлала ихъ способными снисходить до другихъ такъ искусно, что ея не было замѣтно совершенно; снисхожденіе, какъ бы безмѣрно оно ни было, не могло унизить Дёвдэлей, поднявъ другихъ до уровня гордыхъ патриціевъ, и патриціи были милостивы, потому что имъ нечего было бояться.

Они каждую недѣлю давали обѣды, и партіи гостей были строго разсортированы. Была одна партія, къ которой принадлежали Лоу и Флетчеры и въ которую въ первый разъ зачислили Гэмли. Это было самымъ демократическимъ шагомъ, какой Дёвдэли сдѣлали въ своей жизни, но они чувствовали себя принужденными плыть съ поднимавшимся плутократическимъ приливомъ и оказывать почетъ богатству, когда встрѣчались съ нимъ. А такъ какъ мистеръ Гэмли пользовался извѣстностью богача, — многіе говорили, что онъ былъ бѣшено богатъ, — такъ какъ мистрисъ Гэмли принадлежала по происхожденію къ дворянству, то демократизмъ этого шага Дёвдэлей былъ ничтоженъ, однакоже, превозносился, какъ добродѣтельное исполненіе завѣта: «мы обязаны это сдѣлать но нашему положенію». Желая получить болѣе удовольствія отъ этого добродѣтельнаго шага, они послали офиціальное приглашеніе и обѣимъ молодымъ дѣвушкамъ, позаботившись назначить день обѣда въ такое время, когда въ Куэстѣ не было никого; правда, тамъ были люди съ титулами, владѣвшіе наслѣдственными помѣстьями и могшіе служить парадной выставкой для ослѣпленія уроженцевъ Мильтоуна, но въ кругу Дёвдэлей говорили о вечерахъ и обѣдахъ, гдѣ были только эти люди: «о, тамъ никого не было». Вообще изящныя лэди, гостившія въ Куэстѣ, не считали себя связанными обязанностями къ мѣстному обществу, и не принимали никакого участія въ жертвенныхъ демократическихъ трапезахъ. Онѣ критически разсматривали женщинъ, произнося относительно ихъ безпощадное обвиненіе въ дурномъ тонѣ, и хотя за volau-vent и chartreuse были очень любезны съ джентльменами, сопровождавшими этихъ дамъ, но держались далеко отъ нихъ въ гостиной, сохраняя свое достоинство отъ прикосновенія дурного тона. Но женщины всегда таковы: онѣ будутъ на пропалую кокетничать съ Дикомъ, но не захотятъ знаться съ мистрисъ Дикъ. «Мужчины еще сносны, но эти ужасно одѣтыя женщины невозможны», говорили онѣ, судачя между собой о людяхъ, ниже стоящихъ на общественной лѣстницѣ. И онѣ были правы съ своей точки зрѣнія.

Изящные джентльмены брали на себя всю работу оживленія этихъ жертвенныхъ демократическихъ трапезъ; они закрывали глаза на ужасъ утрированной послѣдней моды или ужасъ прошлогодней, и понижали свой блескъ и изящество до низшаго уровня, какъ Аполлоны, снизошедшіе до пастуховъ козъ, или Кришны, братающіеся съ Голіями. Сверхъ того, можно было устроить себѣ потѣху, хотя и очень скромную изъ нѣкоторыхъ провинціальныхъ Сампсоновъ, и ожидали, что мистеръ Гэмли будетъ неистощимой рудой для потѣхи. Несмотря на лакъ, которымъ жена неутомимо покрывала его въ продолженіи пятнадцати лѣтъ, матеріалъ былъ грубъ попрежнему, и лакъ не имѣлъ свойства ровно держаться, но лупился мѣстами и обнажалъ всю грубость матеріала. Владѣлецъ Эбби-Хольма и въ этомъ отношеніи былъ извѣстностью, но позолота цѣнится дороже лака, и даже Дёвдэли прощали грубость матеріала за позолоту.

Для Лоу и Гэмли не особенно пріятнымъ сюрпризомъ было встрѣтиться въ Куэстѣ. До сихъ поръ полковникъ Лоу считалъ Куэстъ святая святыхъ аристократіи, куда не могъ проникнуть бывшій чистильщикъ башмаковъ. Если онъ, полковникъ Лоу, одинъ изъ первыхъ людей Мильтоуна, счелъ себя обязаннымъ признать мистера Гэмли, какъ высшее существо признаетъ низшее, то это было дѣло совершенно другое отъ признанія ихъ обоихъ равными существомъ еще болѣе высшимъ, отъ сортировки ихъ обоихъ въ одну партію, отъ закладыванья въ одну упряжь породистаго коня и водовозной клячи. Полковникъ сознавалъ, что приглашеніе врагу его было для него самого личнымъ оскорбленіемъ, и надѣялся, что счастливый случай дастъ ему возможность засунуть колъ въ спицы колесъ торжественной колесницы Гэмли и повергнуть ее въ яму и грязь.

Съ своей стороны мистеръ Гэмли желалъ, чтобы полковникъ Лоу только зналъ о торжествѣ его, но не былъ свидѣтелемъ; не потому, чтобы онъ много думалъ о полковникѣ, но, принявъ все во вниманіе, встрѣча была неловкая, а мы ѣздимъ на обѣдъ къ графамъ и графинямъ не для того, чтобы встрѣчать непріятности. Если судьба даетъ намъ, наконецъ, давно желанный пряникъ, то, Бога ради, пусть позолота его будетъ нетронута. Однако, мистеръ Гэмли выдержалъ себя съ похвальнымъ приличіемъ, и когда онъ вошелъ въ длинную гостинную подъ руку съ женой и сопровождаемый обѣими хорошенькими дѣвушками, — при полученіи приглашенія въ Куэстъ не было и рѣчи о томъ, что графиня не сдѣлала визита, — онъ, совершая свои величественные поклоны, сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ полковника, съ хладнокровіемъ, которое сдѣлало бы честь ветерану-дипломату.

Молодымъ людямъ дипломатія давалась труднѣе. Прошло нѣсколько недѣль со дня заявленія Сиднею ультиматума мистера Гэмли и съ той ночи, когда Дора вышла съ десятью соверенами мистрисъ Гэмли. Нѣсколько разъ Сидней по ночамъ бросалъ песокъ въ окна Доры и подражалъ крику совы съ артистическимъ совершенствомъ, которое привело въ отчаяніе сосѣднихъ совъ, но Дора не показывалась. Со времени болѣзни мистрисъ Гэмли и открытія Патриціи она начала опасаться. Боялась она и Сиднея съ тѣхъ поръ, какъ онъ началъ требовать у нея денегъ, и старалась успокоить его нѣжными записками, которыя она пересылала ему, устроивши эту тайную пересылку посредствомъ такого количества интригъ, какого хватило бы для спасенія королевства. Сверхъ того, она и Патриція видѣли лорда Мерріана нѣсколько разъ, и Дора взвѣсила всѣ обстоятельства этихъ встрѣчъ и любезность лорда Мерріана какъ относительно ея, такъ и Патриціи, и тратила теперь много времени на размышленіе о томъ, что можетъ случиться, если прошлое можно передѣлать или безопасно отречься отъ него.

Встрѣча не была пріятная, и нужны были весь тактъ и вся привычка къ свѣту воюющихъ сторонъ, чтобы не показать, что Крэгфутъ разорвалъ всѣ сношенія съ Эбби-Хольмомъ, и что Куэстъ не голубиное гнѣздо демократической трапезы, но поле, на которомъ загрызлись бы собаки, еслибы смѣли.

Было бы излишнимъ представлять гомерическій каталогъ гостей и обозначить мѣста ихъ. Довольно сказать, что мистеръ Гэмли занялъ второе почетное мѣсто возлѣ графини, что Сиднею указали мѣсто возлѣ Патриціи, а по другую сторону его сидѣла миссъ Мэнли съ своими волосами не то песочнаго, не то неопредѣленнаго цвѣта, больными глазами, веснушками, верблюжьей губой, длиннѣйшей тальей, костлявыми плечами и пятью тысячами фунтовъ дохода. Прямо противъ нихъ лордъ Мерріанъ, между мистрисъ Лоу и Дорой, изображалъ юношу между долгомъ и искушеніемъ; но лордъ Мерріанъ былъ слишкомъ хорошо воспитанъ, чтобы поддаться искушенію, большую часть вниманія и услугъ посвящалъ пожилой лэди, и тѣмъ выказалъ себя лучше воспитаннымъ джентльменомъ, нежели Сидней, который упорно отворачивался отъ Патриціи, оставивъ ее любезности доктора Флетчера, а самъ отдался миссъ Мэнли. Онъ велъ съ Дорой нѣмой бой черезъ столъ, вслѣдствіе котораго лордъ Мерріанъ и миссъ Мэнли остались въ выигрышѣ.

Никогда еще Дора не была такой хорошенькой и не держала, себя съ такимъ тактомъ и граціей, не уступая природной аристократкѣ. Она была первой красавицей за обѣдомъ, не исключая и графини, женщины зрѣлаго типа сиренъ, въ платьѣ послѣдняго сезона, великолѣпномъ, хотя и не первой свѣжести, въ сорокъ пять лѣтъ казавшейся дочерью мужа и старшей сестрой сына. Правда, утро и камеръ-фрейлина ея знали то, него не зналъ свѣтъ, но Тонгсъ была скромной молодой дѣвушкой, пристрастной къ жемчужной пудрѣ, счеты же Бондъ-Стрита не публикуются въ газетахъ.

Красота Патриціи была другого рода и болѣе гармонировала съ поросшими верескомъ болотами и бѣлѣвшимъ моремъ, чѣмъ съ блескомъ параднаго обѣда. Она была нимѳой, а не свѣтской красавицей; ей было болѣе по себѣ въ дикой пустынной мѣстности, чѣмъ въ собраніи увѣшанныхъ брильянтами лэди, оцѣнка которыхъ походила на дающееся право попасть въ ихъ кругъ, мостъ, по которому души могаметанъ должны перейти въ рай, надъ зіяющей внизу геенной. Посреди роскоши, окружавшей ее, Патриція выдавалась простотой манеръ и наряда, но это шло къ ней и не казалось страннымъ. Графиня была чудомъ искусства модистки, образцовымъ произведеніемъ Уорта временъ упадка, искусно подновленнымъ и подкрашеннымъ. Дора была очаровательна въ бѣломъ шелкѣ съ низко вырѣзаннымъ лифомъ и нѣжными розовыми бантиками, напоминавшими о стыдливомъ дѣвическомъ румянцѣ, съ ниткой жемчуговъ на бѣлой шеѣ и блѣдно-розовыми розами, кокетливо выглядывавшими изъ-подъ золота блестящихъ волнъ шиньона. Другія дамы представляли всѣ оттѣнки цвѣтовъ радуги, отъ болѣе яркихъ до темныхъ, смотря по лѣтамъ, цвѣту лица и волосъ. Патриція была въ черномъ платьѣ изъ тонкой матеріи, сшитомъ по горло. Ни брань, ни мольбы, ни ласки не могли заставить ее увѣсить себѣ цѣпями и погремушками, проткнуть уши, привязать чужія волосы, открыть плечи или раскрасить себѣ по модѣ лицо. Она согласилась только приколоть къ массѣ каштановыхъ волосъ одну бѣлую камелію и другую на грудь. Платье ея было сшито знаменитой Биггсъ по указаніямъ самой мистрисъ Гэмли, и потому представляло ворохъ оборокъ и плойки по современной модѣ, но Патриція, отстоявъ, что платье будетъ по горло, осталась равнодушна къ остальному, и тётѣ Гэмли пришлось довольствоваться этой уступкой.

Можетъ быть, женскій инстинктъ подсказалъ ей вѣрно, думала тётя Гэмли, потому что Патриція выдавалась между всѣми и казалась дѣвушкой совершенно особаго типа. Она такая distinguée. И въ самомъ дѣлѣ, въ Патриціи было что-то необычайно изящное, благородное, и тётя Гэмли признала это, слѣдя за нею съ другого конца стола, на половину въ восхищеніи отъ ея наружности, на половину въ страхѣ за ея поведеніе.

Тётя Гэмли могла избавить себя отъ этихъ мукъ; Патриціи было такъ не по себѣ, что нечего было бояться какой-нибудь выходки, и она сидѣла въ молчаніи и съ достоинствомъ индѣйца сѣверной Америки, что для поверхностнаго наблюдателя показалось бы верхомъ comme il faut, но человѣкъ, понимавшій жизнь, сейчасъ бы угадалъ въ ней непривычку къ свѣту еще болѣе, чѣмъ еслибы она краснѣла, какъ пансіонерка и была вертлява, какъ субретка. Не одна непривычка къ свѣту смущала Патрицію. Ей тяжело было сидѣть возлѣ Сиднея Лоу, зная все, что она знала; ее смущало, что Дора смотрѣла такъ на лорда Мерріана. У нея были свои понятія о святости любви и брака, и это кокетство показалось ей поруганіемъ святыни. Были еще нѣкоторыя тайны насчетъ выбора ложки или вилки, которыя слегка смущали ее; правда, ее хорошо учили въ Эбби-Хольмѣ; но для дѣвушки, привыкшей ѣсть здоровые ломти хлѣба съ мясомъ на яхтѣ, держа бичевки отъ руля въ рукахъ, изящно убранный и загроможденный роскошной посудой столъ долженъ былъ представлять неудобства.

Какое счастье, что Сидней повернулся къ ней спиной съ самаго начала обѣда и не оборачивался до самаго конца. Это было счастьемъ и для миссъ Мэнли, блѣдно-сѣрое лицо которой нѣсколько оживилось отъ мрачнаго огня его глазъ. Въ продолженіи двухъ часовъ, пока длился обѣдъ, она смотрѣла на жизнь свѣтлымъ взглядомъ. Вообще она держалась мрачнаго взгляда на жизнь и считала, что въ жизни нѣтъ ничего пріятнаго для богатой, молодой и незамужней женщины, болѣзненно сознававшей свое безобразіе, страшившейся искателей богатства, боявшейся и обожателей. Сдѣлаться собственностью какого нибудь хорошаго, добраго христіанина джентльмена, который бы честно управлялъ ея имѣніемъ, обращался бы съ нею съ рыцарской преданностью, принималъ бы участіе въ ея скромныхъ занятіяхъ и прошелъ бы съ нею жизнь рука объ руку, который немножко смыслилъ бы въ исполненіи по части разныхъ искусствъ, кое-когда почиталъ бы или поботанизировалъ бы съ нею, — это было солнцемъ ея стремленій, высочайшимъ идеаломъ, до котораго поднимались мечты ея. Она еще не встрѣтила такого человѣка, а Сидней Лоу по наружности вовсе не походилъ на идеалъ ея; не смотря на то, онъ магнетически притягивалъ ее къ себѣ, и она оживала отъ любезности его, какъ окаченѣвшее насѣкомое оживаетъ подъ лучами солнца.

Но самымъ счастливымъ человѣкомъ въ цѣломъ обществѣ былъ мистеръ Гэмли. Быть приглашеннымъ въ Куэстъ, въ продолженіи многихъ лѣтъ, было одной изъ сокровенныхъ цѣлей его не особенно возвышеннаго честолюбія. Онъ помнилъ день, когда онъ стоялъ въ подобострастной толпѣ, ожидавшей у воротъ замка пріѣзда графа съ молодой графиней; точно это было вчера, а между тѣмъ, этому прошло уже двадцать шесть лѣтъ. Онъ миновалъ уже тогда фазисъ босыхъ ногъ, но былъ только приказчикомъ пивоварни, счастливымъ управляющимъ которой онъ вскорѣ, сдѣлался, а затѣмъ и единственнымъ владѣльцемъ. Онъ припомнилъ теперь, когда пышное голубое затканное золотомъ платье графини касалось, шурша, его колѣна, какимъ этотъ домъ казался нѣкогда для него раемъ и какъ онъ думалъ, что, вступивъ въ него какъ равный, онъ ничего не будетъ болѣе просить у жизни и судьбы. Это было его практическое толкованіе словъ: Nune Dimittis. Теперь ему оставалось только желать быть равнымъ въ полномъ смыслѣ, и если судьба пошлетъ ему и этотъ даръ, то онъ осушитъ золотую чашу счастья до послѣдней упоительной капли и сорветъ послѣдній цвѣтокъ елисейскихъ полей. Онъ былъ вполнѣ, благоговѣйно, умиленно счастливъ, или, какъ онъ выражался, по горло сытъ счастьемъ. Онъ зналъ, что присутствіе его непріятно этимъ Лоу, зналъ, что они займутъ мѣсто ниже его или вовсе не займутъ никакого мѣста, когда придетъ время. А теперь оно должно скоро придти. Счетъ полковника Лоу росъ уже много лѣтъ; и мистеръ Гэмли видѣлъ разсвѣтъ того дня, когда потребуетъ въ уплату фунтъ его мяса. Обладаніе женой, хотя и старой, но все-таки лэди, и двумя самыми красивыми дѣвушками Мильтоуна, которыхъ онъ вывозилъ въ свѣтъ, тоже имѣло свою цѣну; и, принявъ все во вниманіе, доля его въ этотъ вечеръ была завидная, и онъ не даромъ былъ поклонникомъ фортуны.

Мистеръ Гэмли, какъ человѣкъ, самъ пробившій себѣ дорогу, очень много говорилъ о природномъ достоинствѣ человѣка и проч.; но онъ, тѣмъ не менѣе, вѣрилъ въ лордовъ и любилъ лордовъ. И въ тѣ минуты, когда онъ сидѣлъ возлѣ лэди Дёвдэль, размахивая огромными руками съ огромными брилліантами, сверкавшими тысячами огней, выпячивая свою широкую грудь, выказывая дорогія вышивки рубашки, сыпля самыми изящными словами и выставляя длинные бѣлые зубы, онъ, не смотря на гордое упоеніе, былъ вполнѣ порабощенъ графиней. Еслибы графиня потребовала, чтобы онъ сдѣлалъ какую бы то ни было низость, за которую въ уголовныхъ статьяхъ законовъ не означено кары, онъ обтеръ бы губы рукой, и сдѣлалъ бы ее. Но въ тоже время онъ старался внушить графинѣ должное уваженіе къ его человѣческому достоинству и вѣсу его мошны, и его вѣскости и прочности, и, вдвинувъ свое толстое плечо подъ изящную бахраму перьевъ короны ея, заставить ее признать его права на равенство.

Описаніе графскаго семейства, сдѣланное имъ друзьямъ, не удостоеннымъ приглашеніемъ въ рай Куэста, заключалось въ томъ, что лорды и лэди такіе же люди, когда съ ними познакомишься покороче. Онъ говорилъ это тономъ человѣка, сдѣлавшаго великое открытіе. «Много вздора говорится объ аристократіи людьми, которые никогда не разговаривали ни съ однимъ лордомъ, говорилъ онъ. — Но тѣ, которые побывали за кулисами, скажутъ, что никакой нѣтъ разницы. Возьмите теперь Дёвдэлей. Графъ такъ же радушно и непринужденно обошелся со мной, какъ съ роднымъ братомъ, — ни капли вздорныхъ фанаберій; голова у него привинчена какъ слѣдуетъ; а графиня не только великолѣпное созданіе, на которое можно залюбоваться, но привѣтлива и проста какъ ребенокъ». Затѣмъ мистеръ Гэмли давалъ понять, что можетъ сдѣлать съ графиней все, что захочетъ, — она именно такая женщина, которую онъ можетъ забрать въ руки и обернуть вокругъ пальца. Онъ упомянулъ и о молодомъ Мерріанѣ одобрительнымъ тономъ, хотя манера Мерріана съ молодыми дѣвушками не нравилась ему, — но Мерріанъ молодъ и можетъ исправиться.

Вниманіе молодого лорда къ Дорѣ отравляло торжество мистера Гэмли. «Зачѣмъ онъ не ухаживаетъ за Патриціею», думалъ мистеръ Гэмли, спускаясь съ высотъ восторга, чтобы слѣдить за молодежью; еслибы Патриція могла словить Мерріана, мистеръ Гэмли благословилъ бы этотъ обѣдъ, но Дора! — Нѣтъ онъ не можетъ разстаться съ Дорой. Она была его возлюбленной овцой, и онъ не отдастъ ее даже за право закричать на улицѣ: «эй, Мерріанъ, мой мальчикъ, какъ у васъ поживаютъ?»

Еслибы упоеніе не мѣшало ему внимательнѣе наблюдать, то онъ увидѣлъ бы, что хотя лордъ Мерріанъ любезничалъ съ Дорой, онъ слѣдилъ глазами за Патриціей, которая къ концу обѣда заговорила съ своимъ обыкновеннымъ оживленіемъ съ докторомъ Флетчеромъ. Лордъ Мерріанъ не думалъ о Дорѣ, но Патриція произвела на него глубокое впечатлѣніе. Она была первой женщиной, которая отвѣчала на его высшія стремленія, которая взволновала и душу его, не одну кровь, овладѣла его совѣстью и мечтами, а не только тщеславіемъ и чувственностью.

Онъ нѣсколько разъ видѣлъ Патрицію, благодаря счастливымъ случайностямъ, которыя всегда находятъ ищущіе ихъ молодые люди; и чѣмъ болѣе онъ изучалъ ее, тѣмъ болѣе очаровывался ею. По свѣтской привычкѣ любезничать, онъ игралъ Дорой, и Дора не видѣла этой игры. Патриція же понимала значеніе взглядовъ и тонъ голоса молодого человѣка столько же, сколько и еврейскій языкъ. Она непринужденно говорила съ нимъ и встрѣчала его братской дружбой, которая очаровывала его наивнымъ невѣдѣніемъ. Но свѣтъ судитъ только то, что видитъ, и такъ судилъ мистеръ Гэмли.

Три разговора, имѣвшіе особенное значеніе, шли за столомъ въ одно время. Одинъ былъ начатъ лордомъ Мерріаномъ, съ самой спокойной небрежностью.

— Катаетесь ли вы когда нибудь верхомъ съ вашей кузиной, миссъ Дрёммондъ?

— Иногда, очень рѣдко. Я не ѣздила верхомъ всю эту зиму съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхала Патриція.

— Вы часто гуляете?

— Иногда.

— Вы хорошій ходокъ?

— Нѣтъ, засмѣялась Дора.

— А ваша кузина?

— О! она можетъ ходить такъ далеко, какъ мужчина. Она удивительно сильна.

— Лонгфильдская дорога великолѣпное мѣсто, чтобы ботанизировать, сказалъ между прочимъ лордъ Мерріанъ.

— Да, но еще нѣтъ цвѣтовъ, отвѣчала Дора.

— Вы думаете? Я пойду завтра, поищу, продолжалъ онъ тѣмъ же равнодушнымъ тономъ. — Вы любите ботанику?

— Страстно люблю, отвѣчала Дора, для которой всѣ желтые цвѣты были одуванчиками.

— Тогда соединимте наши силы завтра, вы, ваша кузина и я, сказалъ лордъ Мерріанъ. — Мы найдемъ хорошіе образцы для гербарія.

Она улыбнулась самой милой и наивной улыбкой; никто не могъ подозрѣвать, что улыбкой этой назначалось свиданіе.

— Такъ рѣшено? спросилъ лордъ Мерріанъ.

— Если вамъ угодно, отвѣчала Дора.

Напротивъ нихъ Сидней, продолжая сидѣть спиной къ Патриціи, завелъ съ миссъ Мэнли разговоръ на тему брака. Онъ былъ золъ на Дору за ея улыбки и милое пришепетыванье лорду Мерріану, и въ немъ кипѣло дикое желаніе отплатить ей.

— Я бы не хотѣлъ жениться на богатой, говорилъ онъ миссъ Мэнли и тѣнь меланхоліи выступила на его красивомъ и зломъ лицѣ.

— Нѣтъ? сказала она, нервно играя крошками хлѣба.

О, какъ она въ эту минуту желала, чтобы пять тысячъ фунтовъ дохода принадлежали не ей, а Сиднею Лоу, и чтобы и тогда онъ смотрѣлъ на нее такъ, какъ смотрѣлъ въ эту минуту.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ! Я бы хотѣлъ, чтобы женщина, на которой я женюсь, вѣрила бы въ мое безкорыстіе. А еслибы я полюбилъ богатую дѣвушку, то я бы желалъ, чтобы она подвергла мою любовь какому нибудь страшному испытанію, напримѣръ, бросила бы перчатку въ львиную пещеру, и я…

— О, какъ Де-Лоржъ, перебила миссъ Мэнли съ одушевленіемъ. — Она была сантиментальной барышней и любила поэзію и романы.

— Да, какъ Де-Лоржъ, повторилъ выразительно Сидней, не думая о томъ, къ чему приведутъ его слова.

— Но, можетъ быть, она повѣрила бы вамъ и безъ такого испытанія.

Миссъ Мэнли говорила нерѣшительнымъ тономъ. Ей казалось слишкомъ смѣлымъ сказать такія слова, и сердце ея сильно билось подъ костлявыми ребрами, а темноблѣдныя щеки покраснѣли, что къ ней очень не шло.

— Такъ могла бы сдѣлать только женщина, которая хорошо бы знала меня, сказалъ Сидней.

Миссъ Мэнли молчала, но Дора довольно вѣрно прочла на ея жалкомъ некрасивомъ лицѣ отвѣтъ, который таился въ душѣ; а сама въ эту минуту отвѣчала лорду Мерріану: — Если вамъ угодно.

На верхнемъ концѣ стола мистеръ Гэмли разсуждалъ о политикѣ съ графиней.

— Да, говорила она, граціозно поправляя кружевную оборку: — Мерріанъ выступитъ кандидатомъ за Мильтоунъ къ будущимъ выборамъ. Я не ожидаю неудачи. А вы что скажете, мистеръ Гэмли?

Мистеръ Гэмли неловко задвигался на стулѣ. Его тайной мечтой было выступить самому кандидатомъ на будущихъ выборахъ, но не могъ же онъ сказать этого лэди Дёвдэль за ея столомъ, когда она удостоила его такого вниманія.

— Я, лэди Дёвдэль? Ожидать неудачи для лорда Мерріана! Ни въ какомъ случаѣ. Я думаю, что успѣхъ его обезпеченъ, сказалъ онъ съ притворной радостью.

— Онъ выступитъ за правую сторону, говорила графиня: — я убѣждена, что вы въ этомъ не сомнѣваетесь, мистеръ Гэмли, продолжала она съ самой очаровательной улыбкой, а улыбки ея были вообще очаровательны. — Какъ либеральный консерваторъ, онъ готовъ принять всѣ полезныя реформы, но въ тоже время и противиться всѣмъ нововведеніямъ, которыя принесутъ только вредъ: онъ будетъ сильной рукой удерживать этихъ шумныхъ агитаторовъ, которые думаютъ только о своихъ личныхъ выгодахъ.

Это были невинныя плоскости. Онѣ не обозначали ничего, и не обязывали ни къ чему; но графиня сказала ихъ съ такою благоговѣйной торжественностью, какъ будто это была строго опредѣленная программа дѣйствія.

— Браво, лэди Дёвдэль! Мы должны пригласить васъ говорить рѣчи на выборныхъ митингахъ. Вы бы сбили спѣсь съ насъ, мужчинъ, еслибы сказали такую же рѣчь народу, какую сейчасъ сказали мнѣ! вскричалъ мистеръ Гэмли, изливая всѣми порами елейное одобреніе.

— Вы льстите мнѣ, сказала лэди, улыбаясь: — и я рада видѣть васъ на нашей сторонѣ. Умный человѣкъ, какъ вы, стоитъ цѣлаго легіона на выборахъ; это пріобрѣтеніе для праваго дѣла.

— Я сдѣлаю все, что могу, чтобы обезпечить избраніе лорда Мерріана, сказалъ гордо мистеръ Гэмли. — Надѣюсь, что пользуюсь нѣкоторымъ вліяніемъ въ моемъ родномъ городкѣ. Я человѣкъ, самъ пробившій себѣ дорогу, лэди, и потому, видите, я понимаю обѣ стороны. Я знаю бѣдныхъ, потому что помню время, когда самъ былъ въ числѣ ихъ; знаю я и богатыхъ, потому что самъ теперь, могу сказать, богатый человѣкъ. Я сочту за честь работать для вашего сына, и мы вынесемъ его, не бойтесь.

— Это очень хорошо съ вашей стороны, отвѣчала графиня. — Знаете ли вы, мистеръ Гэмли, я слышала будто вы такой страшный радикалъ, что я почти боялась васъ? Я думала, что вы не захотите пріѣхать въ Куэстъ, если мы пригласимъ васъ; а вы знаете, мы, грѣшные аристократы, не виноваты, что родимся съ титулами.

— Сохрани небо, чтобы вы родились безъ титуловъ! вскричалъ мистеръ Гэмли. — Но кто же могъ сказать вамъ, лэди Дёвдэль, такую безсовѣстную ложь, что я радикалъ? Я увѣряю васъ, лэди, что я никому не уступаю въ любви къ досточтимымъ учрежденіямъ нашего дорогого отечества, и не желаю, чтобы хоть одно изъ нихъ было уничтожено, тѣмъ менѣе то, которое украшаютъ собой графъ и графиня Дёвдэль.

«Недурно сказано», былъ его собственный неслышный комментарій.

— Теперь я увѣрена, что вы никакъ не можете быть ужаснымъ радикаломъ; вы совершенный придворный, говорила милостиво графиня.

Мистеръ Гэмли засмѣялся и вытянулъ подъ столомъ ноги, а на столѣ руки. — Испытайте меня, когда начнутся выборы, сказалъ онъ, выпивая залпомъ рюмку вина.

— Я думала, что съ нимъ труднѣе будетъ справиться, былъ отзывъ лэди Дёвдэль о Гэмли, который она сдѣлала своему мужу по отъѣздѣ гостей. — Но онъ слишкомъ легко дался. Онъ ужасное созданіе: не видитъ никакой приманки и никакая лесть не груба для него.

— Онъ животное, былъ энергическій отвѣтъ графа.

И тѣмъ не менѣе обѣ аристократическія особы не гнушались обѣщанной помощью животнаго и считали руки его, какъ бы грубы и грязны ни были онѣ, столь же годными какъ и всякія другія, чтобы служить ступеней политической лѣстницы для сына ихъ.

Съ своей стороны мистеръ Гэмли раздувался самодовольствіемъ. Онъ былъ польщенъ особеннымъ вниманіемъ и почетомъ со стороны лэди и, казалось, карета становилась тѣсна, чтобы вмѣститъ его ликующую гордость. Во все время ѣзды домой онъ, неумолкая, перебиралъ по очереди и повторялъ, что лэди сказала, что онъ сказалъ ей въ отвѣтъ, какъ она взглянула на него, и какъ онъ старался внушить ей, что нужно было, отвѣтными взглядами; и что онъ ѣлъ, и какъ великолѣпенъ приборъ и обстановка, но вино было хуже его вина, а сыръ недовольно дошелъ.

— Мы имъ покажемъ какъ надо жить, лэди, когда мы позовемъ ихъ въ Эбби-Хольмъ, говорилъ онъ женѣ, потирая руки. — Я человѣкъ, который самъ себѣ пробилъ дорогу; было время, что я заработывалъ шесть пенсовъ въ день и жилъ на нихъ; но теперь я подамъ лорду Дёвдэлю такую рюмку, какой онъ не пилъ у себя, не смотря на всѣ паутины погребовъ Куэста.

Онъ былъ игривъ, какъ выходившійся слонъ и въ восторгѣ осыпалъ комплиментами дамъ. Онъ былъ безмѣрно милостивъ къ Патриціи и сказалъ ей отеческимъ тономъ:

— Но вамъ слѣдовало бы говорить поболѣе съ молодымъ лордомъ, моя милая, вмѣсто того, чтобы забиться въ уголъ съ этими старыми птицами Флетчерами. Я не одобряю бойкихъ продѣлокъ въ молодыхъ дѣвушкахъ, но лордъ Мерріанъ заслуживалъ болѣе вниманія.

Онъ умолчалъ о томъ, что воспользовался случаемъ сказать лорду Мерріану за рюмкой вина, когда дамы удалились, что онъ хотѣлъ дать щедрое приданое племянницѣ своей жены, но что обезпечивалъ свою кузину только въ духовной на случай своей смерти; и умалчивая подумалъ, какъ онъ ловко съигралъ; пошелъ и тамъ, и здѣсь именно съ той карты, съ какой нужно.

X.
Правды!

— Какой прелестный день!

Такъ говорила Дора, стоя у окна гостиной послѣ завтрака и съ восторгомъ созерцая сѣрое небо, но которому неслись свинцовыя облака и просвѣчивали сквозь нихъ водянистые, желтозеленые лучи солнца.

— Прелестный день, моя милая? Вы бредите во снѣ! Холодно какъ на Рождествѣ, а пасмурно какъ въ ноябрѣ, отвѣчала тётя Гэмли.

— Но такой пріятный свѣжій день для прогулки.

Мистрисъ Гэмли въ изумленіи посмотрѣла на дѣвушку, которая постоянно любила сидѣть у огня всю зиму и когда выѣзжала, то только въ каретѣ и то укутанная въ нѣжные мѣха, съ кувшиномъ горячей воды подъ ногами и волчьей шкурой на колѣняхъ, и которая даже и при всемъ этомъ дрожала и жаловалась на холодъ.

— Неужели Патриція заразила васъ своею странною любовью къ снѣжнымъ мятелямъ и восточному вѣтру? спросила тётя Гэмли.

— Можетъ быть, засмѣялась Дора: — вы знаете: дурное общество, и проч., милая. Но сегодня не знаю почему, мнѣ такъ хочется пройтись. Вы сказали Джонсу, что карета не нужна вамъ сегодня; значитъ вы не поѣдете. Не то я не попросилась бы. Если я не нужна вамъ, отпустите меня.

Мистрисъ Гэмли дала милостиво согласіе. Обѣдъ въ Куэстѣ божественно умягчилъ ея настроеніе духа. Она согласилась и спросила, пойдетъ ли Патриція? Оказалось, что Дора просила именно для Патриціи.

— Погуляйте и возвратитесь ко мнѣ цвѣтущими, моя роза моя… Я право не знаю какъ назвать Патрицію. И мой остролистникъ, она такъ пряма и стройна.

— Умная милочка! сказала Дора. — Я никогда не встрѣчала никого остроумнѣе васъ. Умъ вашъ такъ свѣтелъ и оригиналенъ.

Мистрисъ Гэмли очевидно была довольна.

— Но въ этомъ не было ничего особенно остроумнаго, кошечка.

— О да, да, было! вскричала Дора.

— Вы говорите такъ потому, что любите меня, и предубѣждены въ мою пользу.

Дора отвѣчала, что первое справедливо, а второе нѣтъ и она ничуть не ослѣплена.

— Видите, милочка, какая я добрая, устроила прогулку для васъ, сказала Дора, обнимая Патрицію и уводя ее изъ глубины¹ библіотеки.

— Вы очень добры, Дора, серьёзно сказала Патриція.

— Вы очень добры, Дора, передразнила ее любимица тёти Гэмли. — Куда пропали ваши улыбки. Вы серьёзны, какъ судья и злитесь… о, какъ кошка, такъ говорила моя няня ирландка.

— Я не злюсь, Дора.

— Нѣтъ злитесь. Вы теперь и на волосъ не похожи на христіанку, не говоря уже о вашихъ поступкахъ. Вы злитесь на вашего лучшаго друга, вы неблагодарны, если будете такъ обходиться со мной. Никто въ домѣ не старается такъ, какъ я, сдѣлать жизнь пріятной для васъ, смягчить всѣ непріятности, въ которыя вы безпрестанно попадаете. Я сама безпрестанно попадаюсь въ непріятности изъ-за васъ; я васъ люблю, и въ награду, вы отворачиваетесь отъ меня, какъ отъ чудовища.

— О, нѣтъ, Дора! вскричала съ искреннимъ порывомъ Патриція.

Дора сдѣлала очаровательную гримаску, которая вызвала бы у мужчины поцѣлуй, а Патрицію заставила положить ей руки на плечи и съ любовью сказать: — О, Дора! вы могли бы быть ангеломъ, еслибы захотѣли!

— А я вмѣсто того… и она кашлянула.

Патриція разсмѣялась. — Можетъ, ангелъ съ однимъ чернымъ перомъ!

Лонгъ-фильдская дорога находилась около мили отъ Эбби-Хольма; это было небольшой прогулкой для Патриціи, цѣлымъ походомъ для Доры; сверхъ того, Патриція была легко и просто одѣта, а Дора укутана въ разные наряды изъ мѣха и пуха, стеганья и шелка, которые были очень красивы, но неудобны. Часъ, назначенный лорду Мерріану для ботанизированія около голыхъ изгородей, наступалъ и Дора находилась въ непріятномъ затрудненіи спѣшить, раскраснѣться и испортить артистическую симметрію наряда, или опоздать и заставить лорда подумать, что онъ обманутъ, можетъ быть, заставить его уйти. Она разсчитала на холодъ, который придалъ нѣжный румянецъ ея щекамъ и пошла скорѣе. Она была очаровательна. Патриція тоже была поразительно хороша; она хорошѣла подъ открытымъ небомъ. Она была счастлива прогулкой, объясненіемъ съ Дорой, хотя и подъ свѣтлымъ выраженіемъ лица ея сквозила печаль, которая въ послѣднее время стала привычнымъ чувствомъ ея: но лицо ея, поражавшее благородствомъ, было изъ тѣхъ, которыя печаль дѣлаетъ еще благороднѣе.

Свернувъ съ большой дороги, они увидѣли высокую, стройную фигуру лорда Мерріана, который шелъ къ нимъ на встрѣчу.

— Дора, лордъ Мерріанъ, какъ это странно, сказала Патриція.

— Да, какъ это странно, пришепетывала Дора.

Но лордъ Меріанъ, хотя и дѣлалъ изъ Доры ширмы, чтобы наблюдать за Патриціей, не былъ столь хитеръ, какъ Дора, и не выказалъ ни малѣйшаго изумленія, за то встрѣтилъ ихъ съ такимъ удовольствіемъ, что даже Патриція замѣтила и изумилась. Онъ будто ждалъ ихъ, будто встрѣча была условлена. Патриціи не могло придти на умъ, что встрѣча эта условлена съ Дорой, а еслибы пришло, то она отреклась бы отъ Доры и промучила бы себя, оплакивая грѣховность любимаго друга и разрывъ съ нею несравненно болѣе, нежели Дора того стоила бы.

— Вы правы, миссъ Дрёммондъ, еще нѣтъ цвѣтовъ, сказалъ лордъ Мерріанъ, послѣ обычныхъ привѣтствій.

— Я такъ и думала, что ихъ не встрѣтишь теперь, отвѣчала Дора.

— Только два и есть, любезно сказалъ лордъ Мерріанъ.

Дора засмѣялась, а Патриція начала смотрѣть на изгороди и на руки лорда Мерріана, ища двухъ цвѣтковъ. Дора подумала, какъ глупа Патриція и въ душѣ похвалялась своимъ умомъ; лорду же Мерріану наивность Патриціи показалась очаровательной, а Дора слишкомъ уже знающей и опытной особой. Онъ улыбнулся однако Дорѣ быть можетъ слишкомъ фамильярно для джентльмена, получившаго безукоризненное воспитаніе, а потомъ заговорилъ съ Патриціей, и въ тонѣ голоса и манерахъ его было столько глубокаго уваженія, что разница рѣзко кидалась въ глаза.

Дора предпочла фамильярность; она не понимала тона его съ Патриціей и сочла его холодностью; она была въ восторгѣ отъ предпочтенія лорда Мерріана, въ которомъ ей ручались его улыбки и комплименты. Она не спрашивала себя, что изъ этого выйдетъ; быть женой наслѣдника графства она не могла; но ей нравилось плыть по волненію и такъ ловко править своей ладьей, что никто не могъ бы подумать, что ладья плыветъ не по гладкому зеркалу.

Не смотря на это, Дорѣ не пришлось захватить лорда Мерріана въ свою ладью. Самымъ естественнымъ образомъ лордъ Мерріанъ перевелъ разговоръ отъ обычной свѣтской болтовни и споровъ о литературныхъ новостяхъ на идеи и принципы, отъ газетныхъ политическихъ новостей на историческія задачи и философскій смыслъ событій. Здѣсь Дорѣ пришлось остаться позади. Она знала жизнь только по матеріальному благосостоянію, по вкусамъ яствъ, роскошной одеждѣ, по положенію людей въ обществѣ, званымъ обѣдамъ, экипажамъ. Она думала, что всего лучше не дѣлать зла, если можно, а если нельзя, то дѣлать его осторожно, чтобы не попадаться. Она любила спокойствіе и считала, что похвально искать правды, но если только къ этому нѣтъ никакихъ препятствій. Но такъ какъ это было невозможно для большинства, то она считала искусство хладнокровно, ловко и кстати лгать самымъ важнымъ искусствомъ жизни. Она осуждала тѣхъ, которые дѣлали эту ложь необходимостью, а не тѣхъ, которые рабски подчинялись ей. Затѣмъ хожденіе по воскресеньямъ въ церковь, ласковое обращеніе съ подчиненными, вѣчная угодливость для умилостивленія властей — довершали ея нравственный кодексъ, и тѣ, которые не удовлетворялись имъ, были или неудобно искренни, или нелѣпо эксцентричны.

Но тамъ, гдѣ Дора терялась, тамъ Патриція находилась. Въ ней была правда, которой недоставало лорду Мерріану. Лордъ Мерріанъ былъ человѣкомъ, мысли и стремленія котораго были выше его жизни. Онъ негодовалъ на поклоненіе ложнымъ богамъ; но не былъ изъ числа людей, выступающихъ первыми, чтобы заковать въ цѣпи дьявола, хотя одобрялъ слабыми кликами тѣхъ, кто дѣлалъ это; ежедневно хуля принесеніе жертвъ маммону, онъ ежедневно приносилъ ихъ вмѣстѣ съ толпой, удовлетворяясь вполнѣ оплакиваніемъ того, что свѣтъ такъ испорченъ и что такъ мало людей, которые захотѣли бы обратить его на путь правды. Все это было очень увлекательно слышать, но это было очень неудовлетворительно для совѣсти молодого человѣка и для друзей его, какъ Патриція. Онъ сознавалъ свою слабость и желалъ быть сильнымъ; но свѣтъ крѣпко держалъ его золотыми цѣпями, и у него не хватало силы порвать ихъ, по крайней мѣрѣ одному.

Натура Патриціи была другого закала; для нея вѣра была неразрывна съ дѣломъ. Она не могла оплакивать зло и принимать въ немъ участіе. Слово и дѣло было одно для нея; и никакія золотыя цѣпи не могли оковать ее, какъ скоро она видѣла прямой путь, какъ бы тернистъ онъ ни былъ: она рвала цѣпи и шла по терніямъ, сознавая, что такъ велитъ долгъ. Когда лордъ Мерріанъ, обратясь къ ней одной, пустился въ свои изящныя, краснорѣчивыя и мастерски продекламированныя іереміады о несправедливости общественныхъ условій и страданіяхъ меньшей братіи, Патриція отвѣчала ему съ неумолимой практичностью и съ искреннимъ порывомъ чувства.

— Лордъ Мерріанъ! — и свѣтлые глаза ея поднялись на него: — въ вашей власти уничтожить нищету и несправедливость въ вашихъ помѣстьяхъ. Вамъ стоитъ только захотѣть и ваши фермеры будутъ жить въ довольствѣ и счастливо. Все зависитъ отъ вашей воли, отъ того, какъ вы захотите употребить ваши деньги. Развѣ не правда? Но вы, конечно, сдѣлаете это, когда вы будете царствовать въ Куэстѣ.

— Но въ томъ-то и затрудненіе. Одинъ человѣкъ можетъ сдѣлать такъ немного, отвѣчалъ онъ: — и сверхъ того, мы не должны вмѣшиваться въ естественное распредѣленіе цѣнъ на рынкѣ труда, прибавилъ онъ, хватаясь за ходячую фразу, какъ за оправданіе своего двоедушія. — Положимъ, отецъ мой и я согласимся понизить нашу аренду, давать болѣе высокое жалованье и лучшія жилища, нежели наши сосѣди, нежели тѣ, какія опредѣлены условіями спроса и предложенія, тогда мы сдѣлаемъ несправедливость въ отношеніи нашихъ собратовъ землевладѣльцевъ, которые не хотятъ, скажемъ, не могутъ сдѣлать тоже, и мы откроемъ дверь всякимъ претензіямъ и захватамъ со стороны нашихъ фермеровъ.

— Я не вижу перваго и не вѣрю второму, отвѣчала Патриція. — Если вы хотите поступать по правдѣ, то это не можетъ быть зломъ для другихъ. Это можетъ не понравиться имъ за рѣзкую противоположность съ ихъ образомъ дѣйствій, но это, разумѣется, ничего не значитъ! А я вѣрить не хочу, чтобъ бѣдные люди стали требовать того, что не принадлежитъ имъ, изъ-за того только, что вы отдали имъ должное.

— Я знаю, что все это совершенно справедливо въ теоріи, и что сердце намъ это подсказываетъ; но затрудненіе въ томъ, какъ осуществить наши стремленія на практикѣ, сказалъ лордъ Мерріанъ.

— Но затрудненія нѣтъ въ отношеніи вашихъ фермеровъ, повторяла не знавшая сдѣлокъ Патриція: — посмотрите на дома миссъ Флетчеръ! Вы увидите теорію на практикѣ; и какое удовольствіе смотрѣть, какъ живетъ тамъ народъ.

— Но слышали-ли вы, что говорятъ другіе мильтоунскіе землевладѣльцы о Флетчерахъ?

Патриція взглянула на него. — Нѣтъ, да я и не обратила бы вниманія, что бы ни услышала, спокойно отвѣчала она. — Развѣ мы не знаемъ, что свѣтъ всегда противъ тѣхъ, кто живетъ по правдѣ, по настоящей правдѣ? Мы знаемъ, по крайней мѣрѣ, я знаю, какъ добры Флетчеры! И что за дѣло намъ, что бы про нихъ ни говорили другіе?

— Вы очень искусный адвокатъ миссъ Флетчеръ, отвѣчалъ лордъ Мерріанъ.

Онъ самъ не зналъ, нравится ли ему эта восторженная похвала Флетчерамъ; но Патриція была такъ хороша въ увлеченіи юношескаго восторга, честная мысль такъ нѣжно свѣтилась въ ея прекрасныхъ глазахъ, — и ему показалось, что онъ былъ цѣлью этого восторга, а не случайной причиной, затронувшей его, — что онъ принялъ его съ радостію, перенеся его на свою особу.

— Право? и улыбка засіяла на лицѣ ея. — Я бы повѣрила этому, еслибы слова мои сдѣлали на васъ впечатлѣніе, лордъ Мерріанъ.

— Вы сдѣлали, отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ: — вы сдѣлали глубокое впечатлѣніе.

— И фермеры ваши воспользуются имъ? Вы сдѣлаете тоже, что сдѣлали Флетчеры, вы сдѣлаете вашихъ фермеровъ счастливыми, въ лучшихъ условіяхъ, нежели условія вашихъ сосѣдей? Вы сдѣлаете это, лордъ Мерріанъ?

— Ахъ, вздохнулъ онъ, и вздохнулъ совершенно искренно, вѣря въ призраки, которые онъ самъ вызвалъ. — Еслибы я могъ! Вы не знаете, какъ мы связаны. Управляющіе и судейскіе пристава, аренды и контракты и всего болѣе это распредѣленіе цѣнъ на рынкѣ труда, въ которое, — это болѣе нежели сомнительно, — имѣемъ ли мы право вмѣшиваться… Воля можетъ быть сильна, но сила ничтожна.

Патриція покачала головой.

— Нѣтъ, тономъ серьёзнаго убѣжденія говорила она: — ничья сила не ничтожна, недостаетъ только воли употребить силу. Люди въ вашемъ положеніи, лордъ Мерріанъ, навѣрно могутъ дѣлать, что хотятъ. Нельзя сдѣлать ничего добраго, не сдѣлавъ попытки. А попытка всегда стоитъ затрудненій и хлопотъ; жить по правдѣ, когда свѣтъ живетъ неправдой — это тяжело, придется страдать! Но если не захочетъ одинъ, не захочетъ другой, то какъ же совершится реформа?

— Однако не всегда возможно цѣною труда и страданій жить по правдѣ, отвѣчалъ онъ.

Она взглянула на него и слезы едва не выступили на глазахъ ея.

— Знаете ли вы, кого вы напоминаете мнѣ? спросила она.

— Нѣтъ. Кого? и онъ взглянулъ ей прямо въ лицо.

— Богатаго юношу изъ евангелія, который ушелъ печальнымъ, потому что у него было большое имѣніе, отвѣчала она.

Наступило молчаніе. Слова ея ударили больно по сокровенной ранѣ совѣсти спутника ея, и онъ вздрогнулъ отъ удара.

— Можетъ быть, вы правы, сказалъ онъ, наконецъ; но ему было очень трудно принять этотъ ударъ съ такимъ великодушіемъ. — Впрочемъ, я знаю теперь, какъ укрѣпить мою колеблющуюся волю. Онъ сказалъ эти слова, будто говоря самъ съ собою. — Но неужели я въ самомъ дѣлѣ такой двоедушный, нерѣшительный грѣшникъ, миссъ Кэмбаль? спросилъ онъ умоляющимъ тономъ.

— Я, можетъ быть, не права, что сказала это, прошептала Патриція.

Правда вещь прекрасная, но тяжело говорить оскорбительную правду.

— Я должна сказать, что считаю васъ очень смѣлой, Патриція, сказала Дора, которая шла нѣсколько впереди, зная, что синій костюмъ и оторочка chinchilla очень эффектны на переднемъ планѣ картины, и что вѣтеръ откинулъ золотистый локонъ, шелкъ котораго не менѣе эффектенъ на шелковистомъ сѣромъ мѣхѣ. Она слушала все время скучный разговоръ и не могла надивиться, какъ могъ лордъ Мерріанъ выбрать такой предметъ для разговора съ молодыми дѣвушками, и какъ могла такъ не конфузясь и смѣло поддерживать его Патриція.

— Нѣтъ, вы совершенно правы, искренно отвѣчалъ лордъ Мерріанъ. — Слова ваши могутъ быть непріятны, но мужественное правдивое слово приноситъ пользу. Драгоцѣнныя мази, вы знаете… И онъ улыбнулся Патриціи.

— Вы добры, что такъ хорошо приняли мои слова, отвѣчала она, не поднимая глазъ.

— Но это не отвѣтъ на мой вопросъ: неужели вы считаете меня такимъ безхарактернымъ и двоедушнымъ, какъ я долженъ понять изъ вашихъ словъ?

Ей непріятно было, что онъ настаивалъ на отвѣтѣ, но она не могла отречься отъ правды своихъ словъ.

— Я думаю, что въ васъ менѣе рѣшимости жить по правдѣ, нежели пониманія неправды, отвѣчала она.

— Вы сказали тоже самое другими словами, сказалъ лордъ Мерріанъ.

Она покраснѣла. — Я думаю такъ. Но мнѣ кажется, что я не имѣю права говорить такъ, поспѣшно прибавила она искреннимъ тономъ извиненія. — Иногда мнѣ кажется, что я знаю, что правда и что неправда, а всего чаще я вижу, что я только ребенокъ, не знающій ничего.

— Нѣтъ, не ничего, сказалъ онъ нѣжнымъ голосомъ. — Неужели вы никогда не думали, что вы имѣете миссію?

— Я? Миссію? Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ! вскричала она: — напротивъ, я чувствую, что я безполезное бремя на землѣ, паразитъ, никому не принадлежащій и никому не нужный.

Лордъ Мерріанъ покраснѣлъ, какъ молоденькая дѣвушка. Вообще, его блѣдное красивое лицо не измѣняло ни цвѣта, ни выраженія; то было всегда слегка меланхолическое лицо, мраморное, какъ лицо статуи, и высокаго трагическаго типа; онъ выработалъ эту неподвижность. Но теперь грубая краска залила лицо его и каждая черта его говорила.

— Можетъ быть, придетъ день, когда вы найдете свою миссію, сказалъ онъ тихимъ голосомъ. — Миссію укрѣпить слабую волю, и сдѣлать двоедушную жизнь полной жизнью. Вы еще не нашли цвѣтовъ, миссъ Дрёммондъ?

— Нѣтъ, отвѣчала Дора. — А вы?

Теперь они дошли до воротъ, которыя вели на ферму. Полная дама въ черномъ стояла у сложенныхъ кучъ хвороста и говорила съ мистрисъ Гартъ.

— Вотъ миссъ Флетчеръ! съ восторгомъ вскричала Патриція и бѣгомъ кинулась къ ней, не думая о неприличіи бѣжать, впрочемъ если бы и подумала, то сдѣлала бы тоже самое. — Моя милая! сказала она, обнимая полную и красивую женщину. — Моя милая! Какъ я рада васъ видѣть.

— Откуда вы явились, дитя? спросила смѣясь Катерина Флетчеръ.

Лордъ Мерріанъ и Дора подошли, но, кромѣ нихъ, подъѣзжалъ еще кто-то. То былъ мистеръ Гэмли, верхомъ объѣзжавшій для осмотра поля, которыя скоро будутъ его собственностью, и встрѣтившій Дору съ лордомъ Мерріаномъ.

— Эгэ! вскричалъ онъ весело, хотя не совсѣмъ довольный тѣмъ, что видѣлъ. — Вѣрно небо обрушится! Миссъ Дрёммондъ на своихъ ножкахъ и такъ далеко отъ дома? И вы тоже, лордъ Мерріанъ, бережете копыта лошадей. Не стоятъ ли здѣсь гдѣ по близости экипажи, Дора?

— Нѣтъ, отвѣчала Дора съ милымъ привѣтствіемъ, въ которомъ съумѣла и выразить мистеру Гэмли всю радость неожиданной встрѣчи и не показать своей короткости съ кузеномъ лорду Мерріану, который не могъ его терпѣть. — Мы вышли погулять и встрѣтили лорда Мерріана.

— Очень любезно со стороны лорда взяться проводить такихъ безпокойныхъ молодыхъ лэди, по прежнему шутливо говорилъ мистеръ Гэмли. — Вамъ трудно было сопровождать ихъ, лордъ Мерріанъ. Я прозакдадую все, что трудно относительно одной лэди; но эта маленькая мышка не дѣлаетъ никому никакого безпокойства. Вотъ почему она такъ нужна дома, и мы никогда не разстанемся съ ней. Такъ, Дора?

— Я нашелъ обѣихъ лэди очаровательными, холодно отвѣчалъ лордъ Мерріанъ.

— А, вотъ миссъ Флетчеръ говоритъ съ матушкой Гартъ. Весь Мильтоунъ назначилъ свиданіе въ Лонгъ-Фильдѣ и я заѣду поклониться ей. И вы идете, лордъ Мерріанъ?

Мистеръ Гэмли гораздо лучше сдѣлалъ бы, если бы остался за воротами, потому что мистрисъ Гартъ въ эти минуты кипѣла порывами страшной злобы противъ него и миссъ Флетчеръ употребляла всѣ усилія, чтобъ успокоить ее. Мистрисъ Гартъ знала только, что дочь ея перемѣнила мѣсто, и думала, что лэди Эбби-Хольма устроили это по знакомству, потому что миссъ Флетчеръ нужна была кухарка, а Алисой овладѣла манія сковородъ и кастрюль. Только въ этотъ день она узнала настоящую причину перемѣны, когда спросила Алису: «ну, когда же ты видѣлась съ старой барыней и барышнями?» и Алиса нашлась вынужденной сказать ей правду.

Мистрисъ Гартъ была внѣ себя отъ бѣшенства, и это было естественно. Она была мать; она воспитала дочь въ честныхъ правилахъ, и нравъ ея былъ такъ же горячъ, какъ гордость сильна; она не могла равнодушно принять неожиданное изгнаніе дочери, которое такъ же вредило ея доброму имени, какъ и явное обвиненіе. Даже болѣе, потому что это было оскорбленіе, на которое нельзя было отвѣтить, за которое нельзя было требовать ни нравственнаго вознагражденія, ни мести закона. Она говорила, правда, о томъ, что подастъ жалобу на мистера Гэмли за безчестіе, что потребуетъ отъ него доказательствъ, и пр. и пр. Она говорила безразсудно, страстно, дико, какъ оскорбленная мать, и образумливающія слова миссъ Флетчеръ сначала были напрасны. Но, мало по малу, бѣшенство ея утихло, и она начала спокойнѣе выслушивать доводы миссъ Флетчеръ. Патриція подошла въ эту минуту, за нею Дора съ лордомъ Мерріаномъ, а за ними мистеръ Гэмли, гарцуя на своей гнѣдой.

Инстинктъ оскорбленной матери снова проснулся при видѣ оскорбителя ея дѣтища. Поднялась бурная сцена. Мистрисъ Гартъ вышла изъ себя и сказала нѣсколько горькихъ истинъ напрямикъ. Мистеръ Гэмли невозмутимо сохранилъ свое достоинство.

— Я имѣю право знать, за что отослали мою дочъ? говорила мистрисъ Гартъ.

— А я имѣю право отказать въ отвѣтѣ, отвѣчалъ мистеръ Гэмли.

— Неужели нѣтъ закона въ защиту бѣдныхъ? нѣтъ справедливости ни на землѣ, ни на небѣ? вскричала мать, всплеснувъ отчаянно руками.

Катерина Флетчеръ прикоснулась къ ея плечу.

— Милая мистрисъ Гартъ, ласково сказала она. — Вы не имѣете причины такъ жаловаться. Будьте благоразумнѣе. Ваша дочь изъ Эбби-Хольма тотчасъ перешла въ мой домъ, и я не думаю, чтобы кто-нибудь могъ считать это униженіемъ. Она не пострадала и не пострадаетъ, если вы сами не поднимете шума изъ-за этой исторіи. Тогда она дѣйствительно пострадаетъ.

— О, она перешла къ вамъ, въ самомъ дѣлѣ? сказалъ мистеръ Гэмли. — Я не слыхалъ объ этомъ. Знаетъ ли о томъ мистрисъ Гэмли?

— Нѣтъ, сколько мнѣ извѣстно, спокойно отвѣчала Катерина.

— Вы наняли ее безъ всякой рекомендаціи?

— Разумѣется. Я такъ хорошо знала ее, что мнѣ не нужно было никакой рекомендаціи.

— Оригинальное поведеніе, насмѣшливо фыркнулъ мистеръ Гэмли: — и совершенно соотвѣтственное вашей школѣ, я полагаю?

— Школѣ справедливости, мистеръ Гэмли, школѣ, которая учитъ: поступай въ отношеніи ближнихъ такъ, какъ ты желаешь, чтобы они поступали въ отношеніи тебя; я надѣюсь, что да, спокойно отвѣчала миссъ Флетчеръ.

— Я спрашиваю обѣихъ молодыхъ лэди, васъ, миссъ Дрёммондъ, развѣ у васъ были поводы къ жалобамъ на Алису? вскричала горячо мистрисъ Гартъ.

Дора подняла голубые глаза.

— Я не знаю ничего объ этомъ дѣлѣ, спокойно отвѣчала она.

— Однако она была вашей горничной, миссъ.

— Но мистеръ и мистрисъ Гэмли хозяинъ и хозяйка дома, отвѣчала милая Дора съ самымъ сладостнымъ видомъ любящей покорности: — я не имѣю права спрашивать у нихъ отчета въ томъ, что они дѣлаютъ; тѣмъ менѣе возражать на рѣшеніе ихъ. Они отослали Алису прочь, не сказавъ мнѣ почему, и съ моей стороны было бы неприлично спрашивать ихъ.

— Такъ и должно, сказалъ мистеръ Гэмли, тономъ одобренія. — Если бы всѣ лэди были такъ же внимательны и разсудительны, какъ миссъ Дрёммондъ, то всѣмъ бы жилось несравненно лучше, чѣмъ живется.

— Вы ничего не знаете объ этомъ дѣлѣ, миссъ? обратилась, мистрисъ Гартъ къ Патриціи.

— Нѣтъ, ничего, отвѣчала та съ дѣвической нѣжностью: — я только видѣла, что Алиса очень огорчена и сказала ей, чтобы она пошла въ Холлизъ.

— Вы сказали ей, вы? повторилъ грозно мистеръ Гэмли; но взглянувъ на лорда Мерріана, онъ сдержалъ себя: не годилось унижать племянницу жены передъ будущимъ графомъ Дёвдэлемъ. — Вы хорошо поступили, моя милая, сказалъ онъ, сдѣлавъ надъ собой усиліе: — но вамъ слѣдовало бы посовѣтываться съ вашей тетушкой, прежде чѣмъ рѣшиться на такой шагъ. Хорошій порывъ, я не сомнѣваюсь въ томъ; но хорошіе порывы нужно сдерживать, а не давать имъ волю надъ собой; что вы скажете на это, милордъ?

— Я не понимаю, объ чемъ идетъ споръ, отвѣчалъ лордъ Мерріанъ и взглянулъ на Патрицію.

— Я скажу вамъ, когда мы выйдемъ отсюда, по секрету шепнула ему Дора, какъ будто говорила съ своей муфтой. — Пойдемте, лордъ Мерріанъ, эта женщина ужасна.

Безъ сомнѣнія, она была ужасна. Въ ситцевомъ платьѣ, запятнанномъ бѣдностью, съ печатью трудовой жизни на рукахъ и лицѣ, она не могла казаться интересной для изящныхъ лэди. Простая и необразованная женщина народа, изливающая свои печали и обиды неклассическимъ англійскимъ языкомъ — какой паѳосъ могутъ найти въ ней изящные лэди и джентльмены; они скажутъ только: «какъ ужасно!»

— Я въ изумленіи, сказалъ лордъ Мерріанъ. — Прошу васъ, объясните мнѣ все. И онъ пошелъ съ Дорой къ воротамъ.

Мистеръ Гэмли поспѣшилъ за ними, не желая оставлять Дору наединѣ съ молодымъ лордомъ, но передъ отъѣздомъ, въ видѣ послѣдней стрѣлы, сказалъ: — мнѣ жаль, что вы такъ приняли, мистрисъ Гартъ, то, что было моимъ долгомъ сдѣлать, — долгомъ непріятнымъ, но похвальнымъ.

Миссъ Флетчеръ пожала руки бѣдной женщинѣ и сказала нѣсколько словъ утѣшенія; Патриція тоже пожала ей руки и прибавила нѣсколько теплыхъ словъ.

— Не огорчайтесь, мистрисъ Гартъ. Никто не скажетъ ни одного дурного слова про Алису, и ей лучше тамъ, гдѣ она теперь. Мистрисъ Гартъ въ душѣ знала, что это правда.

Лордъ Мерріанъ слѣдилъ издали за прощаніемъ Патриціи съ женой фермера, и къ восхищенію его этимъ милымъ дѣйствіемъ примѣшалось какое-то странное, непріятное чувство.

«Она такъ славно правдива», сказалъ онъ себѣ: — «но я не знаю понравилось ли бы мнѣ это въ женѣ. Можно доводить идеи до крайности, но мы должны провести гдѣ нибудь черту. Лэди и женщины простонародья не могутъ быть равными».

Дома Патриціи пришлось вынести отъ тёти Гэмли потокъ упрековъ. Тётя Гэмли была такъ же взбѣшена, какъ и мистрисъ Гартъ, но она выражалась болѣе изящнымъ англійскимъ языкомъ и не размахивала такъ руками.

— Эта дѣвочка вѣчно сдѣлаетъ что нибудь, чтобы раздражить и разстроить меня, говорила она брюзгливо Дорѣ. — Именно теперь, когда я такъ хорошо чувствовала себя и была такъ весела, — узнать такую непріятность!

Дора промурлыкала утѣшительное согласіе. Она не пыталась защищать Патрицію, чтобы не раздражить мистрисъ Гэмли и не навлечь немилость и на себя; но, дождавшись удобной минуты, свела разговоръ на лорда Мерріана и на вниманіе его въ Патриціи. Какъ восхитительно будетъ, если онъ серьезно влюбится въ нее и сдѣлаетъ ее лэди Мерріанъ! И голубые глаза Доры свѣтились самой искренней радостью.

Но и ожиданіе этого счастливаго событія разсѣяло только отчасти облако на лицѣ тёти Гэмли. Слушая Дору, она поймала въ себѣ затаенную страшную мысль: почему Патриція выказала такое участіе къ Алисѣ? Алиса не была ея горничной. Неужели Патриція имѣла причину раскаиваться въ отношеніи Алисы? Эта мысль потрясла и мозгъ и сердце тёти Гэмли, и она, чтобы не думать о ней, поспѣшила перенесть всю горечь своего гнѣва на Катерину Флетчеръ, тѣмъ болѣе, что теперь было, въ виду Куэста, очень неполитично преслѣдовать Патрицію. Натура тёти Гэмли требовала непремѣнно козлища, когда что нибудь въ жизни шло не по ней. И тётя Гэмли начала раздражать себя противъ Катерины Флетчеръ мыслями, что была ли виновата Алиса или нѣтъ, но миссъ Флетчеръ выказала непростительный недостатокъ такта и плачевное незнаніе приличій, взявъ служанку, которую она, мистрисъ Гэмли, отпустила безъ рекомендаціи.

XII.
Предъявленіе чека.

Волки-кредиторы окружили Крэгфутъ, и Сиднею пришлось отказаться отъ дорогихъ развлеченій, чтобы бросить цѣну ихъ въ пасть волковъ и на время оттянуть новое нападеніе ихъ. Когда долги главы дома, потери на скачкахъ и т. и, — поглощали всѣ наличныя деньги, и не было ни фунта на уплату процентовъ и по счетамъ поставщикамъ провизіи, то слѣдовало ожидать, что и младшій членъ дома раздѣлитъ общее бѣдствіе и тоже вмѣстѣ съ главой затянетъ пѣсню о своихъ лишеніяхъ и жертвахъ. Но именно этого и не хотѣлъ дѣлать Сидней. Счастье для него было въ удовлетвореніи прихотей, жизнь безъ денегъ не имѣла цѣны для него.

Жизненный путь Сиднея Лоу былъ усыпанъ терніями. Онъ былъ страстно влюбленъ въ Дору, но всего болѣе онъ былъ влюбленъ въ свою особу, и лишиться удовольствій было для него прискорбнѣе, нежели лишиться Доры. При такомъ оборотѣ дѣлъ онъ горько проклиналъ свой необдуманный шагъ, и, какъ всѣ безхарактерные люди, хотѣлъ уничтожить его; но такъ какъ это было невозможно, то онъ только злился и хандрилъ. Дора была его женой по законамъ церкви и государства, и ни раззореніе отца, ни скаредность мистера Гэмли не могли разрушить этотъ фактъ.

А теперь, чтобы дополнить чашу бѣдствій, у него начались холодныя отношенія съ женой, которыя унесли все удовольствіе этого безразсуднаго шага. Прежде, сердце его билось гордой радостью при мысли, что это хорошенькое созданіе, гордость мистера Гэмли, охраняемая такъ ревниво, предметъ искательствъ и поклоненій, насмѣялась съ нимъ надъ своими тюремщиками, и онъ увезъ ее изъ рукъ ихъ и на зло имъ. Теперь, это гордое торжество отравляла мысль, что случилось что-то неладное, и Дора уже не та, какою была прежде.

Не смотря на то, что дни становились длиннѣе съ наступленіемъ весны, онъ не видѣлся съ Дорой съ самаго обѣда въ Куэстѣ. Онъ не имѣлъ средствъ видѣться съ нею помимо ея воли, а огласить женитьбу онъ не могъ: наказаніе было слишкомъ жестоко — нищета. Дора становилась таинственною, намекала въ меланхолическихъ запискахъ о томъ, что все устроилось бы несравненно лучше, еслибы они не встрѣтились въ церкви св. Панкратія, и эти записки во многихъ отношеніяхъ сводили его съума и заставляли думать о многомъ тяжеломъ. Къ счастью, ему и въ умъ не приходило подозрѣніе, что она говорила о лучшемъ устройствѣ собственной участи, еслибы не произнесла торжественныхъ словъ за каріатидами св. Панкратія. Онъ былъ молодъ и не сомнѣвался въ своей очаровательности; подозрѣніе приходитъ съ годами опыта. Онъ ревновалъ къ мистеру Гэмли не по неувѣренности въ себѣ. Дора могла думать только о немъ, и намекать только на Джулію Мэнли. И теперь, когда въ глаза ему глядѣли раззореніе и нищета, какъ онъ желалъ, чтобы можно было обмѣнять женщину на женщину, какъ сознавалъ справедливость словъ полковника Лоу, что деньги скрашиваютъ и безобразіе, а что безъ денегъ и Венера не особенно желательна.

И не смотря на все, онъ страстно желалъ видѣть Дору. Ему нужна была ея чарующая улыбка, ея обольстительный взглядъ, и онъ въ полночь бродилъ около Эбби-Гольма, рискуя быть принятымъ за вора садовниками, которые ходили поддерживать огонь въ печахъ оранжерей, или за браконьера — сторожами дичи въ паркѣ.

Но еще болѣе желанія видѣть ее, слышать кокетливый смѣхъ, ласки, лесть, упреки и насмѣшки, его влекло на свиданіе одно очень важное дѣло. Его изворотливый мозгъ изобрѣлъ одинъ планъ, и онъ рѣшилъ, что Дора должна помочь ему. Наконецъ, Дора, боясь, чтобы мильтоунскія сплетни не заставили его ревновать ее къ лорду Мерріану, рѣшилась назначить ему свиданіе ночью въ саду и узнала его планъ.

Они сидѣли въ небольшой бесѣдкѣ, гдѣ часто сидѣли. Онъ держалъ ее нѣжно въ объятіяхъ и шепталъ ей на ухо свою великую идею. Она привела въ ужасъ Дору. Дора отшатнулась отъ него, расплакалась, то отказывала въ негодованіи, то патетически умоляла его, то пускала въ ходъ всѣ чары кокетства, чтобы заставить его измѣнить рѣшеніе впутать ее въ это дѣло.

Сидней на всѣ мольбы ея непоколебимо отвѣчалъ: — Ты такъ умна, тебя не поймаютъ, а если поймаютъ, то не накажутъ. Молчи и дѣлай, что я говорю.

— Ты самый жестокій негодяй въ мірѣ, сказала, наконецъ, Дора и весьма энергически: — и я ненавижу тебя.

Сидней схватилъ ее за руки и повернулъ лицомъ къ себѣ.

— Еслибы я хоть на мигъ повѣрилъ этому, то я все бы послалъ къ чорту! дико закричалъ онъ, не сводя съ нея глазъ. — Ты моя жена, твое мѣсто возлѣ меня, гдѣ бы я ни былъ. Если мнѣ придется сдѣлать преступленіе, то я скорѣе убью тебя, нежели дамъ посадить себя въ тюрьму за двоеженство.

— Тебя посадятъ за подлогъ, а это хуже, сказала Дора.

— Если ты выдашь меня — да, отвѣчалъ онъ, пристально смотря ей въ глаза. — Но если ты выдашь меня, помни, что ты пойдешь въ тюрьму, какъ сообщница, и что милое прозвище жены поддѣлывателя чужой подписи будетъ у тебя ярлыкомъ на лбу во всю жизнь твою.

— Сидней, ты демонъ! вскричала Дора въ порывѣ злобы: — ты пугаешь меня твоею злостью и испорченностью.

— Полно, Доди, говорить пустяки, сказалъ Сидней, смѣняя внезапно угрожающій тонъ нѣжнымъ, ласкающимъ тономъ. — Наши жизни теперь — одно, и мы должны стоять или упасть вмѣстѣ. Мнѣ нужны деньги и я добуду деньги, и ты добудешь ихъ для меня, или раскаешься, прибавилъ онъ, и снова дикая угроза послышалась въ послѣднихъ словахъ. Настроеніе духа его мѣнялось, какъ настроеніе ребенка или больного; въ одномъ онъ былъ всегда вѣренъ себѣ — въ эгоизмѣ.

— Я боюсь звука твоего голоса, говорила Дора брезгливо. — Ты теперь связанъ для меня со всѣмъ, что есть несчастнаго и ужаснаго въ моей жизни. Было время, когда ты былъ радостью моей жизни, когда моимъ единственнымъ счастіемъ было видѣть тебя; теперь, мы встрѣчаемся только для того, чтобы упрекать другъ друга, или для того, чтобы ты требовалъ отъ меня безчестнаго поступка. Сначала я должна была достать шестьдесятъ фунтовъ, и бѣдную Алису Гартъ прогнали, и, я въ томъ увѣрена, подозрѣваютъ даже Патрицію. А теперь я должна достать тебѣ деньги по фальшивому чеку. Сидней, чѣмъ ты кончишь?

— Висѣлицей, можетъ быть, безпечно отвѣчалъ Сидней.

— Много правдивыхъ словъ говорится шутя, Сидней, а если ты будешь продолжать, то кончишь висѣлицей, говорила злобно Дора.

Но упреки и ссора не помогли. Сидней порѣшилъ и Дора должна была уступить. Она всегда уступала въ серьезномъ спорѣ, и передъ разставаньемъ взяла у него листокъ бумаги, на которомъ было написано требованіе мѣстному банкиру уплатить подателю сумму 100 ф. и подписано: Джэбезъ Гэмли.

— Помни, Дора, золотомъ! были послѣднія слова Сиднея. — Золото нельзя выслѣдить, а банковые билеты можно.

Но завтра, не смотря на то, что былъ ясный весенній день, мистрисъ Гэмли не выѣзжала. Она очень похудѣла и казалось упавшею духомъ. Всему причиной была Патриція. Тётя Гэмли, вслѣдствіе того, отказалась выѣхать, къ величайшей радости Доры, и Дора выпросила позволенія прокатить Патрицію въ колясочкѣ съ упряжью двухъ пони мышиной масти; колясочка и упряжь были подаркомъ мистера Гэмли ко дню рожденья Доры. Экипажъ былъ прелестной игрушкой, голубая упряжь съ серебромъ и пирамидой серебряныхъ колокольчиковъ и голубыхъ помпоновъ у хомутовъ.

По просьбѣ Доры, молодыя дѣвушки получили въ провожатые пажа. Дора сказала, что не хотѣла бы брать лакеевъ, когда мистрисъ Гэмли была дома, это было непочтеніемъ къ ней, и мистрисъ Гэмли, передавая объ этомъ мужу, замѣтила: какія деликатныя чувства у Доры! Затѣмъ, Дора позаботилась наполнить яблоками игрушечный бисерный мѣшокъ коляски — для Коллинза, маленькаго пажа. Дорѣ нужно было говорить съ Патриціей, и она разсчитала, что мальчикъ, сидя позади нихъ, не разслышитъ словъ, благодаря набитому рту. Она не могла бы подкупить такъ легко взрослаго лакея. Для мальчика это вниманіе, эта предусмотрительность показалась безмѣрнымъ благодѣяніемъ, и съ этого дня онъ сдѣлался самымъ преданнымъ рыцаремъмиссъ Доры, готовымъ за нее въ огонь и въ воду. Увы, еслибы можно было сдѣлать извѣстными всѣ настоящіе поводы женской внимательности и улыбокъ, то много ли бы осталось преданныхъ рыцарей.

Выѣздъ Доры и Патриціи въ маленькой коляскѣ былъ почти королевскимъ выѣздомъ. Дворецкій и рядъ лакеевъ въ ливреяхъ выстроились на подъѣздѣ, мистрисъ Гэмли смотрѣла изъ окна, и когда экипажъ покатился по аллеѣ великолѣпныхъ дубовъ, то самъ дворецкій, человѣкъ, видѣвшій много на своемъ вѣку, подумалъ, что молодыя дѣвушки имѣютъ очень недурной видъ, для молодыхъ лэди, которыя не были аристократками, и что мистрисъ Гэмли можетъ гордиться ими.

Когда онѣ выѣхали за ворота, Дора поспѣшила плѣнить сердце Коллинза и очаровать Патрицію, передавъ корзинку съ яблоками. — Вотъ Коллинзъ, я для васъ взяла яблоковъ, говорила она, сіяя самой нѣжной женственностью и внушая Патриціи искреннее восхищеніе къ идеалу, подражать которому ее научали.

Дора, помолчавъ, заглянула въ лицо Патриціи и сказала:

— Я боюсь, вы нездоровы, милая, что съ вами?

— Я здорова, почему вы думаете, что я больна?

— Но куда дѣлась ваша веселость? Вы смотрите такой несчастной.

— Я несчастна, зная то, что я знаю, Дора.

— Обо мнѣ?

— О васъ.

— Чего же тутъ огорчаться? спросила спокойно Дора. — Вы тутъ ни при чемъ, и вы не пострадаете нисколько, если все узнается.

— О Дора! И это ваши понятія о жизни? Неужели вы думаете, что нельзя страдать за другихъ?

Дора сдѣлала свою привычную гримаску. — Хорошо говорить тѣмъ, кто не замѣшанъ въ непріятности, но тѣ, которые несутъ ихъ, знаютъ, какъ легко это страданіе за другихъ.

— Дора! не говорите такъ! вскричала Патриція, и глубокая искренность слышалась въ голосѣ ея.

— А я говорю такъ, упорно повторяла Дора. — Вотъ теперь, вы увѣряете, Патриція, что любите меня, страдаете за меня, а что же вы дѣлаете? вы въ десять разъ ухудшаете мое положеніе тѣмъ, что хандрите и тоскуете, такъ что не знаешь, что дѣлать съ вами. Я должна быть мужественной и веселой, я, которая страдаю дѣйствительно. А мистрисъ Гэмли еще, пожалуй, замѣтитъ. Это ребячество и эгоизмъ, Патриція.

— Дора, я не могу выносить мысль, что вы живете среди этой лжи.

— Будьте благоразумны, Патриція. Чего же вы добьетесь тѣмъ, что тоскуете? испортите себѣ цвѣтъ лица и заставите мистрисъ Гэмли допрашивать о причинѣ; — ну, допустимъ, что я была глупа, безумна, преступна, если хотите, но, что сдѣлано, того не воротишь. Теперь нужно одно — скрывать.

— Теперь нужно одно — сказать.

— И что же будетъ? Меня выгонятъ, не давъ и шести пенсовъ; отецъ Сиднея выгонитъ и его. Онъ не учился ни чему, онъ не можетъ добывать содержаніе. Что же, голодать намъ?

— Вы не будете голодать, Дора, вы можете учить дѣтей. На вашемъ мѣстѣ я бы все предпочла этой жизни лжи.

— Я не могу учить. Я никогда не учила; у меня нѣтъ знакомыхъ, а ученики не являются по желанію.

— Но другія живутъ же трудомъ. Почему же вы не можете?

— Но я ненавижу учить, потому что ненавижу дѣтей.

— О Дора! — Патриція страстно любила дѣтей.

— Что же, лучше бы было, еслибы я скорчила нѣжную гримасу и сказала: я обожаю дѣтей. Я думала, вы любите правду.

— Да. Но правда должна быть прекрасна.

— Вы видите, какая я безнравственная и не сентиментальная женщина. Я не знаю ни прекрасной, ни безобразной истины; я знаю только, что можетъ быть очень неудобное открытіе для меня и потому удобнѣе молчать.

— Мы разно созданы, вздохнула Патриція. — Я не могла бы сдѣлать этого, даже чтобы спасти мою жизнь. Совѣсть…

Дора улыбнулась. — Совѣсть! вскричала она, ударивъ своихъ пони. — Я всегда замѣчала, что когда поди собираются сдѣлать что нибудь дурное, измѣнить или поступить эгоистично, то заговорятъ о совѣсти. Я не имѣю претензіи ни на возвышенныя чувства, ни на идеальную правдивость, но еслибы вы были въ такой бѣдѣ, какъ я, то я не стала бы говорить о своей совѣсти, но помогала бы вамъ изо всѣхъ силъ.

— Вы знаете, что я не выдамъ васъ, Дора, и что я всегда готова помочь вамъ.

— Въ первомъ я не увѣрена, а второе вы можете доказать даже сегодня, если хотите, сказала Дора.

Патриція отшатнулась отъ нея въ испугѣ.

— Я? Нѣтъ! сказала, она.

— О не пугайтесь, смѣялась Дора. — Я не буду просить васъ возмутить вашу драгоцѣнную совѣсть, я только хочу попросить васъ размѣнять чекъ, вотъ и все.

— Разумѣется, я это сдѣлаю. Но отчего же вы сами не можете сдѣлать этого, Дора?

— О маленькая, любопытная кошечка! У меня есть немного денегъ въ банкѣ, и я хочу достать ихъ для Сида. Ему приходится плохо теперь, бѣдняжкѣ, и я должна помочь ему. Патриція, онъ мой мужъ и это мой долгъ, заключила она тономъ вѣрной жены.

— И вы не хотите, чтобы Гэмли узнали, что вы вынули деньги?

— Ни за что въ мірѣ! Это погубитъ меня! Сидъ снова положитъ деньги въ банкъ и никто ничего не узнаетъ, если вы предъявите чекъ; все узнается, если предъявлю я.

Тайны банковыхъ операцій были неизвѣстны Патриціи и она слѣпо повѣрила всему.

— Это мой долгъ, повторила выразительно Дора.

— Да, отвѣчала Патриція.

Дора вздохнула вздохомъ облегченія и мило улыбнулась.

— Вы добрая дѣвочка, Патриція, я должна это сказать — и она нѣжно глядѣла ей въ лицо. — Я теперь проѣдусь по Лондонской дорогѣ, а на обратномъ пути мы заѣдемъ въ Мильтоунъ. Я остановлюсь у Мартина, мнѣ надо купить кисеи, а вы сходите въ банкъ и размѣняете чекъ. Онъ на сто фунтовъ; спросите золотомъ.

— Хорошо.

— И вы не скажете никому? И вы не выдадите меня?

— Нѣтъ, отвѣчала Патриція.

— Поклянитесь! сказала Дора съ такой серьезностью и почти торжественностью, которыя показались бы очень странными всѣмъ, кромѣ Патриціи.

— Да, клянусь, отвѣчала Патриція.

— Дайте руку.

Патриція взяла обтянутую изящной перчаткой ручку Доры и сжала въ обѣихъ рукахъ.

— Вы можете положиться на меня, моя милая. Я надѣюсь, что всегда исполняю то, что обѣщаю.

Затѣмъ Дора приложила всѣ усилія очаровать Патрицію; объясняла ей всѣ особенности характера тёти Гэмли и указывала, въ чемъ она погрѣшала; говорила съ особеннымъ уваженіемъ о Флетчерахъ, съ которыми прекратили всѣ сношенія изъ-за Алисы Гартъ, тономъ матроны оцѣнивала лорда Мерріана, съ нѣжнымъ сочувствіемъ о страданіяхъ народа и съ глубокимъ сожалѣніемъ о необъяснимой тайнѣ, изъ-за которой прогнали Алису Гартъ. Ни одна фибра, въ этой натурѣ изъ лебяжьяго пуха, не вилась въ ту сторону, въ какую не слѣдовало. Катанье было очарованіемъ для Патриціи. Дора была Цирцеей своего рода, она не уродовала, но ослѣпляла своихъ поклонниковъ.

Но ей слѣдуетъ отдать справедливость: она въ продолженіи катанья чувствовала глубочайшую ненависть къ Сиднею, принудившему ее играть такую роль и нѣчто въ родѣ благоговѣйной жалости къ дѣвушкѣ, которую она такъ безчестно обманывала, и горькіе порывы самообвиненія поднимались иногда, какъ подземные горькіе источники выступаютъ иногда на поверхность прудовъ. Впрочемъ, самообвиненіе было не въ натурѣ Доры, и горькій источникъ тотчасъ скрывался въ свое подземное русло.

Наконецъ, онѣ остановились у Мартина. Коллинзъ соскочилъ взять лошадей подъ уздцы. Дора поспѣшила незамѣтно сунуть Патриціи въ руку листочекъ бумаги и шепнуть:

— Только передайте это черезъ конторку. Не развертывайте его. Васъ спросятъ: какъ вы хотите получить? отвѣчайте: золотомъ.

Патриція ушла исполнить порученіе и вскорѣ вернулась съ парусиннымъ мѣшкомъ, въ которомъ было сто свѣтлыхъ совереновъ. Никогда еще подлогъ не совершался такъ быстро, такъ легко, такъ довѣрчиво. Сидней имѣлъ полное право хвалить умъ и находчивость Доры.

Слѣдующій мѣсяцъ прошелъ, какъ медовый мѣсяцъ супружества. Сидней избавился на время отъ пристававшихъ съ ножомъ къ горлу кредиторовъ и имѣлъ еще въ запасѣ денегъ на удовольствія, слѣдовательно, онъ былъ въ отличнѣйшемъ расположеніи духа, былъ снова нѣжнѣйшимъ любовникомъ и свиданія его съ Дорой были мирны и счастливы, потому что и Дора, съ своей стороны, послѣдними сценами разочаровалась въ надеждѣ порвать цѣпь, какъ и въ надеждѣ выиграть первый призъ лорда Мерріана, примирилась къ мыслью, что Сидней лучше, чѣмъ никто, и утѣшала себя своими тайнами.

Лордъ Мерріанъ теперь постоянно бывалъ въ Эбби-Хольмѣ и невозможно было ошибаться на счетъ значенія его посѣщеній. По всему было видно, что графъ и графиня Дёвдэль не имѣли ничего противъ выбора сына, потому что обѣихъ молодыхъ дѣвушекъ тоже часто приглашали въ Куэстъ. Патриція не была дѣвушкой того типа, изъ котораго графиня желала бы выбрать жену своему сыну, но графиня знала своего сына и предпочитала шелковую узду мундштуку. Если Патриція получитъ богатое приданое, то можно на время смотрѣть сквозь пальцы на недостатокъ манеръ ея, а въ будущемъ положиться на педагогическое искуство графини. И графиня изучала Іоанну д’Аркъ сына и была довольна своимъ изученіемъ. Патриція не могла полюбить графиню, какъ полюбила Катерину Флетчеръ, ей было не по себѣ съ нею, въ роскошномъ и чинномъ Куэстѣ, но любящее сердце ея не могло не отвѣтить на ласку. Патриція одна не видѣла и не понимала ничего, и еслибы поняла, то ей было бы еще болѣе не по себѣ съ графиней въ Куэстѣ.

Гэмли съ величайшимъ самодовольствіемъ слѣдили за развитіемъ этихъ отношеній. Въ лэди Мерріанъ величайшіе недостатки Патриціи превратятся въ лучезарныя добродѣтели. Тётя Гэмли почувствуетъ, что Патриція сторицей отплатила ей за всѣ заботы и попеченія, за всѣ вынесенныя ради нея тревоги, непріятности и головныя боли, а мистеръ Гэмли преклонится передъ нею, какъ передъ божествомъ, которое вознесло его еще выше. Онъ готовился дать ей великолѣпное приданое, приданое, равное тому, которое назначали въ своихъ планахъ графъ и графиня. Онъ зналъ, что это будетъ выгодное помѣщеніе денегъ и былъ готовъ каждую минуту подписать чекъ.

Солнечные дни мая принесли надежду и радость всѣмъ, кромѣ Патриціи. Она была, попрежнему, подавлена жизнью Гэмли и скучала о Флетчерахъ. Флетчеры тоже не особенно радостно слышали мильтоунскія вѣсти объ ожидаемомъ союзѣ Куэста и Эбби-Хольма. Генри Флетчеръ, встрѣтившій какъ-то троихъ молодыхъ людей вмѣстѣ, сказалъ только сестрѣ, я спрашиваю: будетъ ли Патриція счастлива въ этой сферѣ; лордъ Мерріанъ не довольно смѣлъ и честенъ для нея.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
Искусъ.

День, когда мистеръ Гэмли сводилъ свои счеты въ банкѣ, прошелъ своимъ чередомъ, и книги чековъ и счетныя книги были присланы въ Эбби-Хольмъ. Онъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, не въ огромной библіотекѣ, куда Патриція ходила рыться въ толстыхъ книгахъ и зачитываться до того, что мозгъ ея отказывался понимать долѣе, и гдѣ онъ принималъ почетныхъ гостей, передъ которыми хотѣлъ выказаться человѣкомъ культуры, но въ маленькомъ кабинетѣ ворчанья, какъ онъ звалъ его, остря надъ словомъ boudoir, и который мебельщикъ и золотильщикъ отдѣлали какъ только что вышедшій съ монетнаго двора соверенъ. Онъ самъ былъ въ великолѣпномъ восточномъ халатѣ, чистый, раздушенный, съ хорошо напомаженными волосами, завитыми и лоснящимися бакенбардами, каждая точка въ немъ дышала довольствомъ, каждая линія говорила о блескѣ и пышности; онъ былъ обитателемъ вполнѣ приличнымъ этой великолѣпной, цвѣтистой, раззолоченной комнаты. Онъ сидѣлъ въ большомъ креслѣ, сводя балансъ книги чековъ, свои взносы и требованія, методично и съ самодовольстіемъ; онъ былъ олицетвореніемъ нашего вѣка, пошло-довольнаго, чувственнаго, счастливаго однимъ золотомъ. Въ житейской долѣ его не было ни малѣйшаго тернія; даже ни одна дерзкая муха не вторгалась возмутить сладость его жирнаго покоя и благоуханіемъ умащенные кудри.

Чекъ за чекомъ и предъявителя за предъявителемъ, росписки и векселя, дивидендъ и ренту отмѣчалъ онъ по своимъ книгамъ и результатъ былъ вполнѣ удовлетворителенъ. Какъ вдругъ онъ издалъ нѣчто въ родѣ изумленнаго фырканья и вскочилъ самымъ вульгарнымъ прыжкомъ съ своего кресла. Чекъ, который не былъ его чекомъ, но былъ подписанъ съ такой мастерской поддѣлкой подъ его руку, что онъ едва не призналъ подпись за свою, выпалъ изъ кучи чековъ. «Уплатить мнѣ, или подателю сто фунтовъ»; подпись: Джэбезъ Гэмли, числомъ около трехъ недѣль тому назадъ. На мигъ онъ усомнился въ томъ, что видѣлъ. Но какъ онъ ни разсматривалъ его со всѣхъ сторонъ, то былъ чекъ за его подписью, и сто фунтовъ были списаны съ его баланса въ банкѣ. Это была поддѣлка подписи, но исполненная такъ мастерски, что нужна была вся увѣренность мистера Гэмли въ собственной образцовой аккуратности, чтобы не признать этотъ чекъ своимъ собственнымъ.

Наглядѣвшись на чекъ до того, что у него зарябило въ глазахъ, мистеръ Гэмли нѣсколько разъ повѣрилъ всѣ цифры баланса, рылся до утомленія въ своихъ книгахъ и бумагахъ и не пришелъ къ другому результату, кромѣ необходимости послать сломя голову верхового въ банкъ съ запиской къ мистеру Уэльзу, управляющему банкомъ. Записка имѣла результатомъ появленіе самого мистера Уэльза, тоже сломя голову.

— Здѣсь какая-то тайна, Уэльзъ, сказалъ мистеръ Гэмли, похлопывая чекъ указательнымъ пальцемъ. — Вотъ клочекъ бумаги, который я не подписывалъ, я въ томъ присягну.

— О конечно, сэръ, конечно, мы увидимъ! отвѣчалъ мистеръ Уэльзъ успокоивающимъ тономъ.

Онъ подумалъ, что богачъ сбился въ своихъ разсчетахъ,

— Я полагаю, что могу признать свою подпись? сказалъ высокомѣрно мистеръ Гэмли.

— Безъ сомнѣнія, сэръ. Но когда членъ вашего семейства предъявляетъ намъ чекъ подписанный — или повидимому подписанный, скажемъ это, чтобы не спорить, — вашей рукой, то развѣ можемъ мы подозрѣвать какую бы то ни было ошибку? особенно съ такою подписью, отвѣчалъ мистеръ Уэльзъ. — Я случайно знаю все, потому что былъ въ банкѣ, когда предъявляли чекъ, и помню это дѣло во всѣхъ подробностяхъ.

Онъ взялъ нѣсколько чековъ, одинъ за другимъ и сличалъ ихъ съ тѣмъ, котораго не хотѣлъ признать мистеръ Гэмли. Самый опытный экспертъ не могъ бы найти разницы между этимъ чекомъ и тѣми, которые признавалъ мистеръ Гэмли. Образъ вписыванья словъ на бланкѣ былъ тотъ же самый, а «Джэбэзъ Гэмли» былъ факсимилемъ. Какъ и всѣ люди его типа, мистеръ Гэмли никогда не могъ одолѣть вполнѣ всѣ таинства каллиграфіи. Онъ говорилъ высокопарно, но писалъ грубымъ, сжатымъ и неразборчивымъ почеркомъ безграмотныхъ; подпись его однако была для него чудомъ искуства. Съ особеннымъ трудомъ изобрѣлъ онъ подпись, которую считалъ неподражаемой. Росчеркъ, которымъ онъ сплеталъ H, начальную букву его фамиліи съ Z, оканчивавшимъ его имя, казался ему чудомъ изобрѣтательности; но именно оттого, что росчеркъ этотъ выводился съ такимъ трудомъ, его было очень легко поддѣлать. Обѣ подписи имѣли тотъ же росчеркъ, петли его приходились на тѣхъ же мѣстахъ и три точки посерединѣ стояли такъ же ровно, какъ будто были налитографированы.

— Какой членъ моего семейства? Сдѣлайте одолженіе назвать мнѣ его, спросилъ мистеръ Гэмли тономъ удивленія.

— Одна изъ молодыхъ лэди. Я не знаю ея имени.

Румяное лицо мистера Гэмли поблѣднѣло немного. Одну минуту онъ не въ силахъ былъ сказать ни слова. Напалъ ли онъ на слѣдъ тайны? начавшись пропажей десяти совереновъ, теперь она уже переходила въ дерзостное преступленіе? О Дорѣ не могло быть и рѣчи. Но возможно ли, что Патриція, со всею ея прямотой, видимой честностью, наивностью была только воровкой? что она поддѣлала подпись? а если да, то за чѣмъ? По чьему наущенію? «Она такая большая дура, что никакъ не сдѣлала бы этого одна», говорилъ онъ себѣ. Кто былъ ея сообщникомъ? кто подучилъ ее?

Мистеръ Гэмли не былъ жестокимъ человѣкомъ, за исключеніемъ людей, знавшихъ его, когда онъ босоногимъ мальчишкой заработывалъ по шести пенсовъ въ день. Онъ жалѣлъ Патрицію, не только ради жены, но и ради ея самой; но онъ былъ судьей, не только хозяиномъ дома и мужемъ, и у него были обязанности къ обществу, которыя онъ долженъ былъ исполнять, какъ гражданинъ и честный человѣкъ. У него были тоже обязанности въ отношеніи Доры. Онъ быстро обдумалъ все это. Ему нужно было доказать мистеру Уэльзу, что молодая лэди, членъ его семьи, о которой было говорено, не Дора Дрёмнондъ, его кузина. Это не могло быть, то была, навѣрное другая. Даже для мистера Гэмли, олицетворенія нашего вѣка поклоненія золоту, жизнь потеряла бы цѣну, если бы онъ обманулся въ Дорѣ Дрёммондъ. Нѣтъ, ни одно подозрѣніе не должно коснуться ея чистой головы. Выборъ былъ очень печаленъ, ему жаль было бѣдную, преступную молодую дѣвушку, — глубоко жаль, если она будетъ уличена, но справедливость того требовала.

Онъ позвонилъ.

— Попросите обѣихъ молодыхъ лэди сюда, сказалъ мистеръ Гэмли вошедшему лакею.

Черезъ нѣсколько минутъ явились обѣ молодыя дѣвушки, такъ же спокойно, какъ и всегда; только Дора была крошечку блѣднѣе обыкновеннаго. Граціозно, съ полнѣйшимъ самообладаніемъ и въ тоже время нисколько не выставляя себя, она вошла, слегка склонившись и съ нѣжной улыбкой на лицѣ; за нею шла Патриція, высокая, стройная, большіе глаза ея, вопросительно и дѣтски чисто смотрѣвшіе на жизнь, остановились на мистерѣ Гэмли съ выраженіемъ любопытства, смѣшаннаго съ удивленіемъ. Зачѣмъ позвалъ ихъ мистеръ Гэмли?

— Прошу васъ сѣсть, молодыя лэди, обратился къ нимъ мистеръ Гэмли, съ величественнымъ движеніемъ руки.

Дѣвушки, удивленныя, сѣли. Патриція, удивленная непритворно, Дора мастерски разыгрывавшая удивленіе. Она знала заранѣе все, что должно произойти, знала, что начинался искусъ Патриціи, и что судьба ея лежала въ рукахъ бѣдной дѣвушки. Одинъ взглядъ на управляющаго банкомъ, на открытую книгу чековъ, на уничтоженные чеки и на тотъ чекъ, лежавшій на верху груды чековъ неуничтоженнымъ — объяснилъ ей все, но она сѣла съ невозмутимымъ спокойствіемъ и ждала съ самымъ кроткимъ вниманіемъ.

— Которая изъ обѣихъ молодыхъ лэди? спросилъ мистеръ Гэмли съ тайной надеждой, что была ошибка, и что лицо, предъявившее чекъ, окажется служанкой въ воскресномъ платьѣ, назвавшейся именемъ которой нибудь изъ молодыхъ лэди Эбби-Хольма, а гибель служанки была, разумѣется, дѣломъ пустяшнымъ.

— Вотъ эта, отвѣчалъ мистеръ Уэльзъ, указывая на Патрицію. Патриція открыто взглянула ему въ лицо; Дора, искоса взглянувъ на нее, тоже подняла хорошенькую головку и взглянула на управляющаго.

— Вы въ томъ увѣрены? И голосъ мистера Гэмли, не смотря на всѣ его усилія, дрогнулъ.

Онъ не особенно любилъ Патрицію, но обвинять ее въ шутливости, излишней энергіи, неженственной неуступчивости одно дѣло, а обвинять въ поддѣлкѣ подписи — другое.

— Спросите сами молодую лэди, сэръ, сказалъ мистеръ Уэльзъ.

— Вы совершили это дѣло, миссъ Кэмбаль? спросилъ мистеръ Гэмли, нарочно называя ее по фамиліи, чтобы ни на одинъ мигъ нельзя было заподозрить имя Доры.

— Совершила что? спросила Патриція.

Въ эту минуту вошла мистрисъ Гэмли. Она не допускала никакого судилища въ Эбби-Хольмѣ, въ которое бы не пригласили ее, и тамъ, гдѣ были дѣвушки, тамъ по праву было и ея мѣсто.

— Полноте, это ужь черезчуръ. Вы предъявляли этотъ чекъ въ банкъ третьяго числа? спросилъ мистеръ Гэмли.

— Я предъявляла чекъ, но не помню, было ли то третьяго числа, отвѣчала Патриція; — и я не знаю, тотъ ли это чекъ, или другой?

— Такъ вы не сами сдѣлали это? снова спросилъ мистеръ Гэмли.

— Сдѣлала что? Я не понимаю, отвѣчала она.

— Такъ я буду выражаться яснѣе. Подписали ли вы или нѣтъ чекъ моимъ именемъ, чекъ на сто фунтовъ, по которому слѣдовало уплатить мнѣ или подателю, чекъ, подписанный Дзкэбезъ Гэмли, и поддѣланный подъ мою подпись? то-есть, сдѣлали ли вы фальшивую подпись или нѣтъ?

Патриція вскочила.

— Я поддѣлала подпись! Нѣтъ! Вы сошли съума, мистеръ Гэмли.

— Не вы ли? возразилъ онъ значительнымъ тономъ.

Она обернулась къ теткѣ и, протянувъ руку, закричала: «Тётя!» Голосъ ея и движеніе говорили: «защитите меня отъ оскорбленій этого человѣка».

Мистрисъ Гэмли подошла къ ней и положила руку на ея плечо. — Дитя не способно на такой поступокъ, сказала она.

Патриція вскинула голову съ прежнимъ свободнымъ, гордымъ порывомъ и горячо поцѣловала длинную, худую руку. — Благодарю васъ, тётя, сказала она просто, и взглянула на Дору.

Дора сидѣла, опустивъ глаза и молчала.

— И я тоже думаю, лэди, отозвался поспѣшно мистеръ Гэмли: — ваша племянница не обладаетъ тѣмъ знаніемъ дѣла, которое необходимо на такую штуку; но она могла быть орудіемъ въ чьихъ-нибудь рукахъ, какъ я полагаю. Я хочу добраться до конца и узнать, въ чьи руки она попалась. Лицо, которое дало ей чекъ, должно было знать, что онъ фальшивый.

Медленно истина начала выясняться для Патриціи.

— Вы говорите, что этотъ чекъ подлогъ? спросила она, остановивъ глаза на столѣ, гдѣ лежалъ чекъ, и не поднимая ихъ на мистера Гэмли.

— Да, подлогъ, отвѣчалъ онъ.

— И что каждый, кромѣ меня, догадался бы, что это подлогъ.

— Каждый, повторилъ съ торжественнымъ паѳосомъ мистеръ Гэмли. — Я сказку, что каждый, вылупившійся изъ скорлупы цыпленокъ, кромѣ миссъ Кэмбаль, понялъ бы этотъ фактъ.

И Патриція снова посмотрѣла на Дору; на лицѣ ея было столько муки, но вмѣстѣ съ тѣмъ и твердой рѣшимости. Дора смотрѣла на мистрисъ Гэмли, повторяя: «бѣдняжка, милая, какъ мнѣ жаль васъ».

— Но вы предъявили этотъ чекъ третьяго числа въ банкъ, вы въ томъ сознаетесь? сказалъ мистеръ Гэмли.

— Да, этотъ чекъ, или похожій на него. Я не видѣла то, что предъявляла.

— И вы получили деньги?

— Да. Мнѣ выдали сто фунтовъ золотомъ. Она говорила медленно и отчетливо.

Мистрисъ Гэмли отняла руку отъ ея плеча.

— Вы говорите, что не видѣли чека? продолжалъ мистеръ Гэмли допросъ тономъ слѣдователя.

— Нѣтъ. Бумага была сложена, и я передала сложенной.

— И вы получили сто фунтовъ золотомъ?

— Да.

— Куда дѣлась эта сумма? Она значительна и поднять ее было тяжело для молодой лэди.

— Я не могу отвѣчать вамъ.

— Вы сами употребили эти деньги?

— Нѣтъ! былъ негодующій отвѣтъ. — Неужели вы думаете, что я сдѣлала это для себя!

— Такъ для кого же? Кто воспользовался деньгами?

— Я не могу сказать вамъ, мистеръ Гэмли.

Дора слегка отерла нижнюю губу вышитымъ платкомъ и перевела духъ неслышно, но вздохъ походилъ на рыданіе.

— Вы отдали деньги лицу, которое дало вамъ чекъ?

— Да.

— И вы не имѣли понятія, что это былъ фальшивый чекъ?

— Я? О нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, отвѣчала съ силой Патриція. — Чекъ былъ данъ мнѣ лицомъ, которое сказало мнѣ, что чекъ ихъ собственный. Патриція съ намѣреніемъ сдѣлала вульгарную грамматическую ошибку, за которую такъ доставалось мистеру Гэмли отъ тёти Гэмли. Еслибы она сказала его или ея, то выдала бы полъ лица.

— Но какъ вы довели себя до того, что васъ просили сдѣлать это? Милосердое небо! Кто могъ просить васъ? вскричала отчаянно тётя Гэмли.

— Я не скажу этого. Я обѣщала молчать и сдержу свое слово, отвѣчала твердо Патриція.

— Я думаю, сказалъ мистеръ Гэмли съ очень непріятной, но не злобной торжественностью: — что еслибы я могъ убѣдить васъ, молодая лэди, въ ущербѣ, который этотъ лоскутъ бумаги нанесъ мнѣ, то вы поймете, что вашъ долгъ выдать преступника.

— Мнѣ очень жаль, мистеръ Гэмли, отвѣчала Патриція смиренно, но твердо: — но я дала слово.

— А если, вслѣдствіе вашего отказа въ сознаніи, которое имѣю право требовать отъ васъ, я заключу, что вы хитрѣе, чѣмъ кажетесь, что вы выдумали эту исторію, чтобы прикрыть поддѣлку чека, что вы сами поддѣлали мою подпись, разсчитывая, что мое уваженіе къ женѣ моей и вашей теткѣ, не позволитъ мнѣ преслѣдовать васъ карой законовъ — что тогда? спросилъ свысока владѣлецъ Эбби-Хольма.

— Тогда я должна буду снести и это, отвѣчала Патриція неслышнымъ голосомъ. — Я не знала, что меня замѣшали въ безчестное дѣло. Но я дала слово.

— Это страшный сонъ! Поддѣланный чекъ, и Патриція предъявила его! страшный сонъ! И тётя Гэмли приложила руку ко лбу. — Понимаете ли вы, что это, Дора?

— Нѣтъ, милая, нѣжно отвѣчала Дора.

— И вы не можете придумать, чѣмъ помочь? Въ слабомъ голосѣ ея слышалось искреннее, почти трагическое отчаяніе.

— Нѣтъ, милая, снова отвѣчала Дора.

— Припомните, что вы дѣлали въ этотъ день, гдѣ были вы, миссъ Кэмбаль, третьяго числа этого мѣсяца?

— Каталась съ Дорой.

Глаза всѣхъ обратились на Дору, которая, съ видомъ невинности, встрѣтила ихъ взглядомъ чистыхъ голубыхъ глазъ, и потомъ перевела ихъ на Патрицію, съ выраженіемъ недоумѣнія и ожиданія.

— Катались съ Дорой, хорошо. Начнемъ съ этого. Гдѣ? допрашивалъ мистеръ Гэмли.

— Сначала въ Гринъ-Лэнзѣ, а потомъ въ Мильтоунѣ.

— А въ Мильтоунѣ какъ все случилось?

— Я оставила Дору у Мартина и пошла въ банкъ.

Допросъ не привелъ ни къ чему.

— Дора! вскричала злобно тётя Гэмли: — помогите объяснить, эту страшную тайну.

Дора подняла глаза и взглянула на Патрицію.

— Я не могу, отвѣчала она. — Я знаю только, что Патриція оставила меня въ лавкѣ Мартина и ушла; когда я спросила ее, она сказала, что ей надо размѣнять чекъ. Я не спрашивала. Я не могла думать, что тутъ есть что-нибудь дурное, и не обращала на это вниманія до сегодняшняго дня.

Патриція слушала ее, не двигаясь, не смотря на нее, не дыша. Она окаменѣла, какъ статуя. Черты лица ея застыли въ суровой неподвижности. Все стало мгновенно ясно для нея. Она поняла что такое была Дора, которую она обожала такъ благоговѣйно такъ преданно.

— Какъ же вы говорили, что ничего не знаете? злобно повторяла тётя Гэмли.

— Я и не знаю ничего, милая, смиренно говорила Дора.

— Какъ же вы позволили Патриціи одной идти въ банкъ? Какъ же вы намъ не сказали? Развѣ можно позволять мѣнять деньги въ банкѣ дѣвушкѣ, которая ничего не знаетъ, дѣвушкѣ ея лѣтъ?

— Можетъ быть… разумѣется, я должна была сказать вамъ, сказала Дора, подходя къ мистрисъ Гэмли съ самой покорной лаской. — Но я не обратила на это вниманія тогда и совершенно забыла объ этомъ послѣ.

Патриція отступила отъ тёти Гэмли, когда подошла Дора.

— Я вижу, что мнѣ ничего не остается болѣе, сказалъ мистеръ Гэмли, обращаясь къ мистеру Уэльзу: — прошу васъ забыть эту домашнюю сцену, эту семейную драму, какъ я называю ее; и замѣтьте, Уэльзъ, я принимаю этотъ чекъ. Тутъ есть тайна, но будь я повѣшенъ, если могу разгадать ее! Само собой, я не стану преслѣдовать судомъ племянницу мистрисъ Гэмли, чтобы разгадать ее. Молчите же о томъ, что вы слышали, а затѣмъ — доброе утро.

Мистеръ Уэльзъ откланялся, и удалился отъ великаго человѣка, отягченный тайной, болѣе тяжелой, чѣмъ всѣ, какія ему приходилось знать на вѣку.

И когда онъ ушелъ, настало тяжелое время для Патриціи.

Тётя Гэмли, защищавшая ее при постороннемъ ради фамильной гордости и чувства женскаго достоинства, теперь обрушила всю тяжесть своего гнѣва на Патрицію. Тётя Гэмли забыла, что ручалась за ея честь своему мужу, и теперь объявила, что Патриція обезчестила себя, прахъ отца и дяди, фамильное имя. Даже если смотрѣть на поступокъ ея съ самой благопріятной точки зрѣнія — она была позоромъ семьи. Если она не сама сдѣлала подлогъ, то должна сказать, чьимъ орудіемъ она была; сохраняя тайну, она соучастница преступленія.

Мистеръ Гэмли выдвинулъ тяжелую артиллерію своего краснорѣчія вслѣдъ за аттакой жены; онъ напыщенно и пространно говорилъ объ обязанностяхъ «питомицы» его, если онъ можетъ такъ назвать ее, въ отношеніи своего опекуна, объ обязанностяхъ «гостьи» его къ государству въ качествѣ гражданки, объ обязанности всѣхъ гражданъ повиноваться закону, недостойнымъ представителемъ святости котораго онъ былъ, и всего болѣе объ уваженіи, которое она обязана была имѣть къ нему, лакъ хозяину, какъ мужу ея тётки.

Патриція слушала покорно, сознавая, что они правы съ ихъ точки зрѣнія и неизмѣнно и на просьбы, и на угрозы отвѣчая только:

— Я не могу, или я не должна.

Наконецъ, тётя Гэмли въ бѣшенствѣ сказала:

— А я скажу вамъ, что вы это сдѣлали, Патриція, и никто другой. Нелѣпо подумать, чтобы дѣвушка вашихъ лѣтъ была бы кошкой, достававшей каштаны для другого. Вы украли и десять фунтовъ, которые такъ таинственно исчезли.

— Тётя! не говорите этого! вскричала Патриція, закрывъ руками лицо, и потомъ, протянувъ ихъ съ умоляющимъ видомъ, сказала: — скажите, тётя, что вы не вѣрите тому, что говорите? Скажите, тётя, милая тётя! скажите ради милаго дяди, ради покойнаго отца!

— Сознавайтесь, Патриція, прозвенѣлъ жесткій, металлическій голосъ тёти Гэмли.

— Я не могу, тётя! Я не должна! О, вѣрьте мнѣ, я невинна! Дора! скажите имъ, что я цевинна!

— Какъ могу я сказать это, Патриція, отвѣчала Дора съ искреннимъ сожалѣніемъ: — я увѣрена, что вы невинны, но какъ могу я сказать имъ это положительно?

— Это жестоко! сказала Патриція, и съ глухимъ, тяжелымъ рыданіемъ отвернулась къ окну и безсознательно смотрѣла на траву и распускавшіяся деревья, освѣщенныя солнцемъ, и ей думалось, какъ все свѣжо и полно жизни, и какой свѣтлый солнечный день! о! еслибы она могла вырваться отсюда на свободу и миръ природы!

Они оставили ее на нѣсколько минутъ размышленіямъ ея, потомъ мистеръ Гэмли подошелъ, взялъ ее за руку и сказалъ:

— Вы обдумали, молодая лэди, вы сознаетесь и скажете намъ все?

Она трогательно взглянула ему въ лицо.

— Я не должна! зарыдала она и спрятала лицо на его плечѣ.

— Полноте, полноте, говорилъ, гладя ее по головѣ, мистеръ Гэмли, котораго это движеніе примирило съ Патриціей: — я бы два раза отдалъ сто фунтовъ за то, чтобы это не случилось! Бѣдная молодая лэди! какъ могли вы быть такой дурочкой, милая моя? Мнѣ жаль васъ, но клянусь св. Георгомъ, вы такая большая дурочка, что вамъ не прожить въ свѣтѣ. Положительно, вы большая дурочка.

И онъ отстранилъ ее; онъ не хотѣлъ приласкать Патрицію при женѣ, особенно когда Патриція оказалась такой преступницей. Нѣсколько стыдясь себя, онъ поднялъ искаженное лицо, лежавшее на плечѣ, и отвелъ нервно обхватившія его и дрожавшія руки.

— Ступайте въ свою комнату, Патриція, сказала сурово тётя Гэмли. — И не показывайтесь мнѣ на глаза, пока вы не сознаетесь, или что вы сами совершили этотъ грѣхъ, или кто были ваши сообщники. Ступайте, я говорю вамъ. Дора, оставьте ее, она не стоитъ того, чтобы вы коснулись ея.

Дора, заплакавъ искренними слезами, перепуганная и каясь въ душѣ, хотѣла подойти приласкать Патрицію. Патриція отступила отъ нея.

— Да, оставьте меня, сказала она измѣнившимся голосомъ.

Тётя Гэмли и супругъ ея замѣтили это движеніе и приняли его за сознаніе преступности; Патриція считала себя недостойной прикосновенія Доры; и тётя Гэмли затряслась будто отъ электрическаго удара. Дора, вспыхнувъ по корни волосъ, отступила, опустивъ глаза. Она казалась олицетвореніемъ невинности, краснѣющей за грѣхъ и въ то, же время сожалѣющей глубоко грѣшника; Патриція — олицетвореніемъ грѣха, уважающаго невинность. И самъ ангелъ съ неба не могъ бы убѣдить супруговъ Гэмли въ оборотной сторонѣ медали.

— Прощайте, тётя; вы несправедливо обвинили меня. Я невинна; я не знала ничего, сказала Патриція передъ уходомъ.

— Уходите молча! — и тётя Гэмли сдѣлала повелительный жестъ рукой. — И знайте, что васъ считаютъ здѣсь воровкой, — слышите ли вы это слово? — воровкой, пока вы не сознаетесь и не возвратите деньги.

Патриція ушла, не промолвивъ ни слова, и тогда силы тёти Гэмли, оставили ее, и она упала въ обморокъ.

— Проклятая дѣвчонка! Она уморитъ свою тётку! крикнулъ свирѣпо мистеръ Гэмли.

Провидѣніе могло убрать съ его дороги старуху «лэди» его, когда Ему было угодно, но мистеръ Гэмли не хотѣлъ, чтобы она умерла такъ скоро и безпорядочно. Онъ хотѣлъ продѣлать вполнѣ прилично и пышно весь процессъ ухаживанья за больною, — докторъ долженъ былъ дежурить каждый день, и, сверхъ того, знаменитости медицины должны были пріѣзжать для консультаціи; сидѣлка должна быть выписана изъ лучшей больницы Лондона, и все сосѣдство должно было ежедневно присылать гонцовъ справляться о состояніи здоровья; болѣзнь мистрисъ Гэмли должна была взволновать Мильтоунъ и окрестности, быть предметомъ всѣхъ разговоровъ. Умереть такъ вдругъ въ припадкѣ бѣшенства, потому что племянница ея поддѣлала его подпись на чекѣ, было такимъ выходомъ изъ этого міра, какого онъ не желалъ для своей престарѣлой «лэди-супруги»; и онъ снова повторилъ: «Проклятая дѣвчонка!» Потомъ, взглянувъ на Дору, хлопотавшую около мистрисъ Гэмли, шепнулъ ей съ нѣжностью:

— О, милая! Что бы мы стали дѣлать безъ васъ!

Дора, склонившись надъ мистрисъ Гэмли, плакала, повторяя: — бѣдная, милая!

— Не плачьте, Дора, сказалъ мистеръ Гэмли, хотя самъ былъ взволнованъ, и ему ненавистна была роль, которую онъ игралъ въ этой сценѣ. — Она не стоитъ вашихъ слезъ; ее не стоитъ жалѣть, и да проститъ мнѣ небо мою слабость! Я тоже жалѣю ее, говорилъ онъ, колеблясь между жалостью и негодованіемъ: — она славная молодая дѣвушка, — груба немного; но я не могу повѣрить, чтобы она была способна на такую грязную штуку. Кто бы могъ подучить ее, не понимаю.

— Это тайна, и намъ придется оставить это дѣло такъ, и мы никогда не узнаемъ ее, пришепетывала Дора, рыдая, когда Бигнольсъ вбѣжала помогать своей безчувственной госпожѣ.

II.
Домашній арестъ.

Патриція сидѣла въ своей комнатѣ, печально стараясь понять свое положеніе и все болѣе и болѣе приходя въ тупикъ отъ противорѣчій между жизнью и ученіемъ правды, и старый вопросъ неотступно вставалъ: гдѣ же правда? Она прожила немного лѣтъ въ мірѣ, и еще менѣе мѣсяцевъ въ искуственномъ міркѣ Гэмли, но поняла, что общество и самая элементарная мораль — двѣ враждующія стихіи. Ее учили правдѣ, вѣрности, честности, и она этими качествами оттолкнула тётю Гэмли, нарушила миръ Эбби-Хольма; она видѣла въ лицѣ Доры торжествующую ложь. Къ чему же, думала она, учатъ дѣтей тому, что свѣтъ гонитъ? Къ чему же гонитъ свѣтъ то, чему считаетъ долгомъ учить?

День проходилъ, и она не замѣчала исчезавшихъ часовъ. Она не двинулась съ кресла, на которое сѣла. Вся прежняя жизнь проносилась передъ нею въ яркихъ картинахъ. Она видѣла дядю, слышала голосъ его, когда онъ радостно кричалъ ей: «Гей, сюда, любовь моя, Пэтъ!» и морской вѣтеръ развѣвалъ его серебристые кудри и еще свѣжѣе блестѣлъ румянецъ его лица; она слышала полный глубокаго благоговѣнія голосъ его, когда онъ говорилъ ей свой завѣтъ: вѣрность, мужество, честность, любовь. И Гордонъ тоже выступалъ передъ нею изъ туманной, дали во всей силѣ и здоровой красотѣ юности съ его любовью, вѣрой, мужествомъ, жаждой добра, честью! Какъ она жаждала, въ эту минуту, чтобы руки его протянулись къ ней, чтобы взглядъ его, полный любви, остановился на ней! Онъ не писалъ ей всѣ эти долгіе мѣсяцы, но она не сомнѣвалась въ немъ.. Письмо должно было пропасть. Она жаждала вѣсти о немъ, какъ дитя жаждетъ ласки матери.

Несмотря на всю печаль и ужасъ Патриціи, ее охватило странное чувство свободы, когда она очутилась подъ арестомъ. Она была заперта отъ жизни Гэмли. Она могла перенестись мечтой въ милый Барсэндзъ, отдаться свободно своимъ смутнымъ и порой дѣтски наивнымъ думами о жизни, и никто теперь не требовалъ у ней отчета ни въ мечтахъ, ни въ думахъ. Физическое стѣсненіе не тяготило ее. Она была уже не той Патриціей, вольной птичкой, которой нуженъ былъ просторъ полей и морского берега Барсэндза; она уже вкусила горькаго плода съ дерева знанія жизни, а вкусившій его человѣкъ становится уже не тѣмъ, чѣмъ былъ.

Наступалъ вечеръ и никто не пришелъ нарушить ея думы. Она замѣтила это только когда стемнѣло; тогда она почувствовала голодъ; до этой минуты нервное возбужденіе заглушало потребности природы. Теперь она очнулась и увидѣла себя не въ Барсэндзѣ съ милымъ дядей и Гордономъ, но у окна своей комнаты въ Эбби-Хольмѣ. Руки и пальцы ея, судорожно сжатые на окнѣ, закоченѣли, шея и лобъ ныли оттого, что она все время лежала, опершись головой на руки; она очнулась опозоренной и арестанткой на честное слово, обвиненной въ подлогѣ.

Тётя Гэмли наложила на Патрицію наказаніе голода. Она считала умерщвленіе плоти спасительнымъ средствомъ для усмиренія буйнаго духа гордыни и возмущенія. Она разсчитывала, что страхъ дѣвушки, которая увидитъ себя покинутой семьей, вынудитъ сознаніе. Еслибы кто сказалъ этой, одушевленной благими намѣреніями лэди, что она пытала свою племянницу, то она съ негодованіемъ отвергла бы подобное обвиненіе. Пытать — значило завинчивать пальцы, можжить ноги сапогами, рвать тѣло на дыбѣ или на колесѣ, а переламывать упорство характерной дѣвчонки голодомъ и нравственными оскорбленіями не значило пытать.

Мистеръ Гэмли хотѣлъ послать обѣдъ Патриціи и прибавить рюмку хорошаго вина, чтобы она веселѣе сносила одиночное заключеніе; долгъ гостепріимства не позволялъ ему прибавлять голодъ къ нравственнымъ мукамъ бѣдной дѣвушки, тѣмъ болѣе что она была такою хорошенькою; но мистрисъ Гэмли была женщиной, и мелочныя преслѣдованія болѣе въ природѣ женщинъ толпы, нежели мужчинъ толпы; большинство женщинъ любитъ растравлять булавочными уколами рану отъ удара саблей.

Голодъ и холодъ вполнѣ пробудили Патрицію отъ грёзъ и думъ. Стало темно, а ей не несли ни огня, ни пищи. Но она скорѣе бы умерла съ голоду, чѣмъ выйти спросить себѣ чего-нибудь. Наступила ночь. Патриція, по отраженію на голой бѣлой стѣнѣ передъ окнами, увидѣла, что взошла луна и засвѣтились звѣзды. Она услышала, какъ осторожно задвигались засовы и болты, какъ рѣзкій двойной ударъ колокола сзывалъ слугъ къ молитвѣ. Тамъ читали: «И остави намъ долги наши, яко же и мы оставляемъ должникомъ нашимъ» и, можетъ быть, главу изъ посланій апостола Павла о милосердіи, или повѣсть объ Ананіи и Сапфирѣ. Потомъ, она услышала шуршанье богатаго, чернаго шелковаго платья тёти по корридору и мимо дверей, своей позорной тюрьмы, и тяжелые величественные шаги мистера Гэмли. Она знала, что всѣ обитатели Эбби-Хольма отходили ко сну, и Дора тоже шла спокойно спать, какъ и всѣ.

Патриціи показалось, что сердце ея готово разорваться отъ стыда и печали. Дора, которую она такъ любила, въ которой видѣла идеалъ женственности, Дора оказалась такой низкой обманщицей. Еслибы это было случайной ошибкой Доры, Патриція снесла бы легче; но это обдуманный замыселъ, обдуманная жестокость. Сердце Патриціи разрывалось — идеалъ ея былъ поруганъ, любовь убита. То была гибель, болѣе страшная, нежели гибель, грозившая на Сиренѣ; смерть болѣе печальнѣе, нежели смерть дяди.

Дверь комнаты тихо отворилась и Дора, укутанная въ пеньюаръ изъ атласа и мѣха, вошла, едва держа въ крошечныхъ ручкахъ огромный подносъ съ обѣдомъ. Она ласками выпросила у грозной Бигнольсъ чего нибудь поѣсть для бѣдной арестантки, а Битольсъ, которая знала только, что «барышня за что-то не въ милости» и считавшая позоромъ «морить голодомъ ребенка», съ удовольствіемъ исполнила ея просьбу.

Патриція откинула волосы, упавшіе на глаза, встрепенулась и встала.

— Милое, милое дитя, какъ мнѣ жаль васъ, говорила Дора, поставивъ подносъ и скользя къ Патриціи, какъ ангелъ, посланный къ узнику, съ нѣжнымъ взглядомъ голубыхъ глазъ и развѣвающимися по плечамъ золотистыми волосами. — Я принесла вамъ поѣсть.

— Я не буду ѣсть, отвѣчала Патриція, отворачиваясь и отнимая руки Доры, обвившіяся вокругъ нея.

— Патриція! Неужели вы хотите морить себя съ голода?

— Я не буду ѣсть, пока тётя не пришлетъ мнѣ сама. И вы, Дора, не приходите больше. Вы пришли украдкой. Я покончила со всѣми тайнами и съ вами.

— Вы жестоки, Патриція! и Дора заплакала.

То были искреннія слезы. Дора жалѣла Патрицію, но что же было дѣлать? Патрицію не убьютъ же, не выгонятъ; черезъ нѣсколько времени ее простятъ; Дора употребитъ всѣ усилія, чтобы выставить все въ хорошемъ свѣтѣ передъ властями Эбби-Хольма и даже найдетъ громкое названіе проступку Патриціи. Если же сказать правду, то Дору ждала гибель. Умная Дора разсчитала все. Еслибы только можно было заставить Патрицію взглянуть на все съ разумной точки зрѣнія, то время немилости ея будетъ сокращено и даже Патриція, кто знаетъ — выйдетъ изъ этого дѣла героиней въ глазахъ «хозяевъ».

Но Патриція неспособна была смотрѣть на вещи съ разумной точки зрѣнія; у ней былъ свой спартанскій кодексъ.

— Я не жестока, Дора, но я поняла васъ; я не понимала васъ до сегодня, отвѣчала Патриція, и при блѣдномъ свѣтѣ ночника, принесеннаго Дорой, она, блѣдная, печальная и твердая, казалась дѣвушкой другой расы и другого времени.

— Вы несправедливы ко мнѣ, сказала Дора слабымъ голосомъ.

— Я? Вы воспользовались моимъ сочувствіемъ къ вашему несчастію и сдѣлали меня участницей преступленія… и я несправедлива? Что должна я думать о васъ? Какое имя должна я дать вамъ?

— Тише Патриція, вы пугаете меня, говорила пригибаясь Дора.

— Пусть ваша совѣсть пугаетъ васъ. Какъ можете вы жить съ такимъ сознаніемъ? Вотъ что удивляетъ меня!

— Вы съ ума сошли, Патриція, развѣ я могла поступить иначе? Вы хотите погубить меня.

— Нѣтъ! Я хочу спасти васъ! Спасти отъ жизни лжи и обмана. Дора, не губите себя!

— Я не смѣю сказать все, шептала Дора, и низкій страхъ за себя подавилъ всѣ мысли ея. — Патриція, вы не выдадите меня! Лучше убейте меня.

Патриція взглянула на нее съ сожалѣніемъ, смѣшаннымъ съ презрѣніемъ.

— Вы спрашиваете? Развѣ вы не знаете, что если я здѣсь буду умирать медленной смертью, я и тогда сдержу слово.

Дора кинулась ей на грудь. — О, какъ вы добры, какъ мужественны! говорила она съ страстными рыданіями.

Патриція тихо, но рѣшительно отстранила ее.

— Дора, я не могу сносить этого. Прошу васъ, не благодарите меня, это слишкомъ возмутительно.

Низость Доры была нестерпимѣе для нея ея собственнаго униженія.

— О, какъ вы ненавидите меня! вскричала Дора полусердитымъ, полупатетическимъ тономъ.

— Дора, уйдите! я не хочу видѣть никого, я не возьму ничего, пока тётя не измѣнитъ приказанія. Знайте, что я держу свое слово — и все кончено.

— Я думаю, вы съ ума сошли! вскричала разозлившись Дора, забывъ и свою жалость и свое раскаяніе. Отказъ, и такой рѣзкій, былъ для нея новостью. — И я должна снести назадъ этотъ дурацкій подносъ, который я едва могу держать! сказала она, и, состроивъ печальное лицо, ушла, унося подносъ въ свою комнату.

Она оставила дверь свою слегка отворенной, чтобы поймать Бигнольдъ, когда та будетъ выходить изъ комнаты мистрисъ Гэмли, и послать ее уговорить Патрицію. Бигнольдъ успѣла такъ же мало, какъ и Дора, но словами участія заставила Патрицію расплакаться. Патриціи было всего восемнадцать лѣтъ; день былъ такъ тяжелъ для нея, а сцена съ Дорой потрясла ее болѣе всего. Къ тому же, ей едва не дѣлалось дурно отъ голода. Но она упорно стояла на своемъ: «Не буду ѣсть, пока не пришлетъ тётя». И Бигнольдъ рѣшилась на подвигъ: выдержать гнѣвъ своей госпожи и сказать ей, какъ миссъ Кэмбаль, не смотря на голодъ, отказывалась ѣсть, «пока милая тётя не позволитъ ей».

«Если это не тронетъ старую вѣдьму, говорила себѣ въ негодованіи Бигнольдъ: — то ничто не тронетъ ее». Бигнольдъ не особенно жаловала Патрицію, Патриція мало походила на ея идеалъ молодой лэди, но у Бигнольдъ было человѣчное чувство, глубоко зарытое подъ шероховостью нрава, какъ брилліантъ подъ кварцемъ. «Это поязычески — обращаться такъ съ бѣдной сиротинкой», думала Бигнольдъ, фыркая про себя за общими молитвами, не признавая ихъ силу внушать добрыя чувства и умягчать сердца.

— Лучше похристіански жить, безъ молитвъ и библій, чѣмъ мучить всѣхъ, какъ мучаетъ старуха барыня всѣхъ съ утра до ночи! говорила Бигнольдъ ключницѣ.

III.
Предложеніе прощенія.

Не зная ничего о жалкой «домашней драмѣ», какъ выражался мистеръ Гэмли, лордъ Мерріанъ подъѣзжалъ къ Эбби-Хольму. Прошло около трехъ недѣль ареста Патриціи. Лордъ Мерріанъ не былъ въ Куэстѣ болѣе двухъ недѣль; онъ объѣзжалъ знакомыхъ семейныхъ людей своего сословія и видѣлъ много очаровательныхъ молодыхъ дѣвушекъ — лэди Мадъ и Викторію, Этель и Аду, дѣвушекъ изящныхъ, хорошо воспитанныхъ, аристократокъ съ головы до ногъ.

Но теперь прошло то время, когда онъ находилъ удовольствіе въ ихъ обществѣ, когда онъ могъ разсыпать передъ ними фразы радикализма молодой Англіи, сознавая каждымъ фибромъ существа своего свое высокое положеніе въ свѣтѣ, свой громкій титулъ, свою блестящую будущность, равно какъ и титулы и положеніе отцовъ своихъ прекрасныхъ слушательницъ; когда онъ могъ оплакивать передъ ними страданія народа и неравенство общественныхъ условій съ самыми патетическими переливами звучнаго голоса, очень эффектный въ изящной парѣ — образцовомъ произведеніи Пуля и съ маленькимъ изящнымъ букетомъ самыхъ рѣдкихъ экзотическихъ цвѣтовъ въ петлицѣ. Прошло то время, когда для него было наслажденіе говорить имъ о томъ, какъ нуженъ великій крестовый походъ противъ эгоизма и злобы нашего времени, и какъ онъ жаждетъ видѣть потрясающій общественный протестъ противъ развращающей роскоши и праздности свѣта, противъ безчеловѣчной погони за наслажденіями и властью, въ то время, какъ братья наши, униженные, поруганные, умираютъ съ голода у нашихъ воротъ; и, наговорившись до сыта ѣхалъ въ оперу платить гинею за мѣсто, какъ и слѣдовало молодому аристократу, и, быть можетъ, уѣзжая, разсчитывалъ разстояніе, чтобы не переплатить лишнее за наемный кэбъ.

А молодыя дѣвицы, наиболѣе даровитыя, по крайней мѣрѣ, сочувственно слушали его; и нѣкоторыя изъ нихъ, считавшія прекрасные глаза и аристократическое изящество первыми добродѣтелями, видѣли въ немъ помазаннаго высшимъ помазаніемъ вождя общества и одного изъ будущихъ спасателей человѣчества. Онѣ не повѣрили бы ни за что, еслибы кто показалъ имъ портретъ того, чѣмъ лордъ Мерріанъ будетъ черезъ нѣсколько лѣтъ: довольнымъ, благодушнымъ отцомъ семейства, который въ свое время посѣялъ плевелы (но плевелы эти были только сорной травой принциповъ, а не такъ-называемыя жалости молодежи), виднымъ, красивымъ, — зрѣлымъ мужчиной, считающимъ міръ этотъ очень веселымъ мѣстомъ для человѣка, пищевареніе котораго и банковая книжка въ наилучшемъ порядкѣ; человѣкомъ, убѣжденнымъ такъ же твердо, какъ и самъ мистеръ Гэмли, что преуспѣваютъ въ жизни только люди, заслуживающіе успѣха, и что не преуспѣваютъ только тѣ, которые сотворены изъ такого плохаго матеріала, что нечего и жалѣть о неуспѣхѣ ихъ; наслѣдственнымъ законодателемъ, который будетъ видѣть въ своемъ юношескомъ увлеченіи свободой безумный бредъ, дѣлающій честь его юному, крайне юному сердцу, и который, когда пробьетъ часъ для реформъ, будетъ укрываться за твердынями конституціоннаго порядка и отговариваться затрудненіями положенія государства, а когда права труда будутъ предъявлены работниками, работающими на его земляхъ, то укроется за своими управляющими и агентами; человѣкомъ, который вѣчно будетъ Спенлоу, полнымъ благими намѣреніями, еслибы вездесущій и неумолимый Джоркинсъ не мѣшалъ ему. Да, еслибы все это показать молодымъ дѣвицамъ, то онѣ не повѣрили бы, а еслибы и повѣрили, то, вѣроятно, остались бы по прежнему очарованы имъ.

Лордъ Мерріанъ, не смотря на сочувствіе молодыхъ дѣвицъ, остался недоволенъ своими визитами. Онъ ловилъ себя на безпрестанномъ сравненіи хорошенькихъ, но безцвѣтныхъ слушательницъ съ молодой дѣвушкой, пылкій энтузіазмъ которой взволновалъ его такъ глубоко, и которой честная, не знающая сдѣлокъ натура была вдохновеніемъ для его слабой и колеблящейся души. Онъ привыкъ звать ее своей Эгеріей, и даже разъ сказалъ лэди Модъ, что у него есть Эгерія, когда же лэди Модъ спросила: «А кто такое Эгерія?», то улыбнулся таинственно, отвѣтилъ: «Была? Нимфа», и не хотѣлъ сказать ни слова болѣе.

Онъ честно влюбился въ Патрицію; онъ сознавалъ, что въ этой любви все лучшее его существа. Онъ получилъ согласіе отца, согласіе матери тоже, послѣ долгой борьбы, но получилъ, съ условіемъ, если мистеръ Гэмли дастъ то приданое, которое они требовали. Онъ ѣздилъ гостить къ герцогу Бёртону, чтобы видѣть лэди Модъ, Аду и Этель, и повѣрить свои чувства, — и вернулся еще болѣе влюбленный въ Патрицію. Онъ ѣхалъ теперь въ Эбби-Хольмъ съ предложеніемъ, не сомнѣваясь въ согласіи. Но прежде, чѣмъ переговорить съ Патриціей, онъ рѣшился переговорить съ мистеромъ Гэмли. Лордъ Мерріанъ былъ джентльменомъ съ макушки до пятокъ, и хотѣлъ сдѣлать все по законамъ приличій и порядочности.

Мистрисъ Гэмли и миссъ Дрёммондъ сидѣли однѣ въ гостиной; жадный глазъ лорда Мерріана напрасно искалъ Эгерію. Мистрисъ Гэмли съ перваго взгляда угадала, что посѣщеніе его выходитъ изъ ряда обычныхъ посѣщеній. Лордъ Мерріанъ былъ слегка смущенъ, слегка торжественъ; въ глазахъ было серьёзное выраженіе, близкое къ умиленію. Онъ почти съ нѣжностью сына отнесся къ чопорной, высохшей старухѣ, которая улыбнулась ему своей замороженной улыбкой.

Неужели это правда? Неужели совершается тотъ grand coup, за который она отдала бы самые лучшіе изъ немногихъ, оставшихся ей дней жизни. Она доживетъ до того, что увидитъ племянницу свою лэди Мерріанъ, графиней Дёвдэль, владѣтельницей Куэста? Какими пустяками стало въ этотъ мигъ преступленіе Патриціи! Ребяческая довѣрчивость, ребяческія понятія о вѣрности честному слову! Она была наказана, какъ ребенокъ, теперь она будетъ прощена, какъ женщина. Лэди Мерріанъ можетъ дѣлать вещи и похуже предъявленія поддѣланнаго чека и быть всегда прощенной.

Лордъ Мерріанъ спросилъ, гдѣ миссъ Кэмбаль, съ легкимъ заиканьемъ, когда произносилъ это имя, и заиканье это было небесной музыкой для мистрисъ Гэмли. Блѣдное и хмуро-недовольное лицо ея просіяло особеннымъ свѣтомъ, когда она отвѣчала, что милая дѣвочка простудилась и не выходитъ изъ комнаты.

— Ничего серьёзнаго? спросилъ встревоженный лордъ Мерріанъ.

— Нѣтъ, благодаря Бога, легкая простуда. И блѣдная улыбка раздвинула сухія губы мистрисъ Гэмли. — Молодыя дѣвушки вѣчно простужаются.

— Я надѣюсь, что ничего серьёзнаго, повторилъ все еще не успокоенный лордъ Мерріанъ. — Она слишкомъ дорога для всѣхъ насъ, и мы не должны давать ей хворать.

Дора скромно вышла изъ комнаты и сочла это великой жертвой, уплатившей за все, что выстрадала изъ-за нея Патриція. Тогда лордъ Мерріанъ сдѣлалъ предложеніе. Мистрисъ Гэмли, тщательно скрывъ свой восторгъ, дала согласіе съ такимъ достоинствомъ, которое поразило влюбленнаго юношу, и обѣщала передать предложеніе его Патриціи, которая завтра будетъ въ состояніи видѣть его. Все дѣло велось со стороны мистрисъ Гэмли съ такимъ приличіемъ и тактомъ, что лордъ Мерріанъ благословилъ небо за то, что жена пивовара не похожа на своего супруга. Лордъ Мерріанъ могъ быть либераломъ и даже радикаломъ, но это не мѣшало ему радоваться, что въ жилахъ Патриціи текла кровь не пивовара, а Кэмбалей.

Лордъ Мерріанъ уѣхалъ домой довольный, но не сіяющій счастіемъ. Онъ не видѣлъ Патриціи, не слыхалъ отъ нея завѣтныхъ словъ: я люблю. Но это было только отложенное счастіе. Онъ не сомнѣвался въ томъ, что услышитъ ихъ. Лорду Мерріану, какъ вообще безхарактернымъ людямъ, такъ трудно было рѣшиться на этотъ шагъ, онъ былъ такъ поглощенъ борьбою съ самимъ собой, что ему было не до наблюденій надъ чувствомъ Патриціи къ себѣ; да это было бы совершенно напрасно. Вообще, аристократы, какъ бы они стары, некрасивы или непредставительны ни были, не ожидаютъ отказа, когда снисходятъ до сватовства къ молодымъ дѣвушкамъ низшаго сословія; тѣмъ менѣе могъ ожидать этого молодой, красивый и блестящій лордъ Мерріанъ. Онъ не былъ фатомъ; но не могъ же онъ уцѣлѣть неприкосновеннымъ отъ вліянія своей среды.

Онъ уѣхалъ, ропща на двадцать четыре часа ожиданія и мечтая о будущемъ. Какъ полна будетъ ихъ жизнь счастія! Не пошлаго, вульгарнаго счастія толпы, приторный медовый мѣсяцъ которой смѣняется не менѣе пошлыми и вульгарными супружескими сценами. Жизнь ихъ будетъ имѣть цѣль повыше одного удовлетворенія чувственности. Они покажутъ міру примѣръ жизни чести, правды, добра. Она будетъ его Эгеріей и сдѣлаетъ его Нумой, пророкомъ, вождемъ, преобразователемъ!

Въ то время, какъ лордъ Мерріанъ жилъ сладостной мечтой, грубая дѣйствительность торжествовала въ Эбби-Хольмѣ. Послѣ отъѣзда лорда Мерріана, мистрисъ Гэмли послала за супругомъ и милой Дорой, и передала имъ во всѣхъ подробностяхъ предложеніе наслѣдника Куэста.

— Хорошо ли я рѣшила, мистеръ Гэмли? спросила она съ небывалой кротостью.

Въ эту торжественную минуту жизни, ей нравилось выказать женскую покорность и подчиненность жены; это было сладостнымъ бременемъ ея золотаго вѣнца.

— Да, вы хорошо рѣшили, лэди, отвѣчалъ мистеръ Гэмли, еще болѣе торжественно милостивымъ тономъ властелина; онъ понялъ, что супруга его желаетъ, чтобъ онъ принялъ такой тонъ въ такую минуту.

— И я полагаю, что бѣдное, увлеченное въ проступокъ дитя можетъ быть прощено? сказала мистрисъ Гэмли. — Она была достаточно наказана за свою вину; не слишкомъ строго, принимая въ соображеніе значительность ея, но достаточно. Что вы скажете, мистеръ Гэмли?

— Разумѣется, лэди, разумѣется, простимъ ее, отвѣчалъ мистеръ Гэмли: — да и едва ли годится держать будущую лэди Мерріанъ въ заперти въ ея комнатѣ, какъ капризнаго ребенка. Лэди Мерріанъ! И онъ раскатисто-елейнымъ тономъ протянулъ эти слова, будто смакуя ихъ, какъ дорогое вино. — Племянница моей жены — лэди Мерріанъ, будущая графиня Дёвдэль.

И онъ въ душѣ благословилъ Провидѣніе и крѣпкое сложеніе, переданное по наслѣдству старымъ адмираломъ мистрисъ Гэмли. Она дожила до седьмаго десятка, чтобъ доставить ему это торжество. Пусть бракъ Мерріана совершится и бѣдная ночная бабочка брака Гэмли, совершивъ свое земное призваніе, можетъ свернуть крылышки и очистить мѣсто для блестящей бабочки дня, съ радужными крыльями.

— Дора, позовите Патрицію, сказала тётя Гэмли.

Дора покорно встала.

— Мы не должны забывать Дору въ эту гордую и счастливую минуту нашей жизни, лэди, сказалъ мистеръ Гэмли съ страннымъ выраженіемъ лица, — Она всегда у насъ первая, лэди.

— Подите сюда, дитя, позвала мистрисъ Гэмли, протягивая ей объятія, и Дора, съ слезами злобной зависти на глазахъ, которыя были приняты за слезы умиленія, подошла и встала на колѣни передъ мистрисъ Гэмли, и та прижала золотистую головку ея къ своей груди и смотрѣла на нее съ менѣе замороженной улыбкой, которую считала улыбкой материнской нѣжности.

— Я радуюсь счастью Патриціи, сказала мистрисъ Гэмли: — это естественно, она моя плоть и кровь; я одна у нея, а я могу не долго протянуть; но она никогда не будетъ для меня тѣмъ, чѣмъ была моя милая, маленькая Дора! Дора была мнѣ дочерью. Благослови васъ Богъ, Дора, свѣтъ моей жизни, и дай Богъ, чтобъ мы увидѣли такой день и для Доры.

— Аминь, громогласно скрѣпилъ мистеръ Гэмли, съ не высказаннымъ условіемъ: «я, но не вы».

Патриція, въ продолженіе трехъ недѣльнаго ареста, не видѣла никого, кромѣ горничной, приходившей убирать комнату. Дора не приходила болѣе. Мистрисъ Гэмли на другое утро приказала принести завтракъ Патриціи, и Бигнольдъ сочла свое вмѣшательство излишнимъ; вообще, покойнѣе было не вмѣшиваться въ дѣла мистрисъ Гэмли; дальнѣйшихъ распоряженій на счетъ пищи Патриціи не было сдѣлано; мистрисъ Гэмли думала, что и безъ нея распорядятся. Одиночество, заключеніе, недостаточная пища, тяжелыя мысли, которыя гнели Патрицію, до того измѣнили ее, что не трудно было назавтра убѣдить лорда Мерріана въ болѣзни ея. Взглянувъ на Патрицію сквозь призму ожидавшихъ ее почестей, мистрисъ Гэмли была поражена ея больнымъ видомъ, а еще болѣе невыразимо печальнымъ выраженіемъ лица ея. Неужели это была та самая, дышавшая жизнью и красотой, безстрашная, пылкая дѣвушка, которая, какъ ураганъ, ворвалась въ тишину и застой жизни Гэмли, и которую не могла подавить даже глубокая печаль о смерти дяди, о разлукѣ съ милымъ. Патриція, однако, не казалась ни униженной, ни усмиренной. Она смотрѣла такъ же прямо и смѣло въ глаза; но румянецъ сбѣжалъ съ ея щекъ, глаза стали больше и блестѣли лихорадочнымъ блескомъ, и при видѣ темныхъ круговъ, ихъ окаймлявшихъ, сердце мистрисъ Гэмли сжалось. Руки ея утратили вульгарную красноту, и черное платье висѣло на ней складками.

Раскаяніе на мигъ загрызло сердце тёти Гэмли. Такъ ли она исполнила свой долгъ къ дочери брата? Какой отвѣтъ она дастъ ему, Богу? Но нѣтъ, тётя Гэмли не могла погрѣшить ни передъ кѣмъ. Не вставая съ своего мѣста, она протянула руку Патриціи; та безмолвно положила въ нее свою; горло ея было сжато, и даже мистрисъ Гэмли съ трудомъ могла выговорить: «добрый день, Патриція».

— Садитесь, Патриція, произнесла тётя Гэмли, когда Патриція отвѣтила на шумное расшаркиваніе мистера Гэмли. — Я послала за вами, чтобъ переговорить о серьёзномъ дѣлѣ.

Патриція молча сѣла, оглядывая комнату, которая показалась ей еще больше послѣ трехъ недѣль тюрьмы; зеркала, позолота, грубая яркость красокъ рѣзали ей глаза; какъ ей хотѣлось въ эту минуту быть въ самой бѣдной лачугѣ рыбака на Барсэндзскомъ берегу.

— Я провела очень несчастную недѣлю, Патриція, начала тётя Гэмли, прочищая горло. — Я могу сказать, что всѣ мы провели очень несчастную недѣлю; и вы, я полагаю, не были счастливѣе?

— Да, я была очень несчастна, просто сказала Патриція.

— И вы готовы сдѣлать то, что должны были сдѣлать съ самаго начала?

— Если вы хотите сказать, что я должна сознаться, отъ кого я получила чекъ, отвѣчала Патриція, припоминая: — то нѣтъ.

Тётя Гэмли нахмурилась. Мистеръ Гэмли, видя, что супруга его начала дѣло не такъ, поспѣшилъ вмѣшаться.

— Что прошло, то прошло, лэди. Забудемъ это. Я полагаю, что племянница ваша имѣетъ какую нибудь причину такъ упорствовать. Съ нашей стороны лучше предположить, что причина эта основательная, и затѣмъ пожать другъ другу руки. На все есть время. Теперь пришло время прощенія.

— Вы добры, какъ и всегда, мистеръ Гэмли. Патриція, мы прощаемъ васъ по желанію вашего дяди.

— Благодарю васъ, отвѣчала Патриція.

Она не улыбнулась радостно, она просто приняла прощеніе, и ужаснула судей своихъ своею нераскаянностью. Они ждали радости, благодарности, Патриція держала себя, какъ человѣкъ, вынесшій несправедливое обвиненіе.

— Я должна сказать, ѣдко замѣтила тётя Гэмли: — что меня, главнымъ образомъ, побудило простить васъ одно обстоятельство, случившееся сегодня.

Патриція кинула быстрый взглядъ на Дору. Неужели Дора созналась? Нѣтъ, Дора сидѣла съ самымъ невозмутимымъ спокойствіемъ, нагнувшись надъ своей вышивкой, и Патриція, подавивъ вздохъ, перевела глаза на тётю Гэмли.

— Лордъ Мерріанъ былъ здѣсь, произнесла торжественно тётя Гэмли, слѣдуя за выражеціемъ лица Патриціи.

— Да, тётя? равнодушно отвѣчала молодая дѣвушка. Она была искренно расположена къ лорду Мерріану, но все это время она такъ ушла въ глубину вопросовъ жизни, что забыла о немъ.

— И онъ сдѣлалъ вамъ честь просить вашей руки, медленно и торжественно произнесла тётя Гэмли.

— Просить моей руки? повторила Патриція, не понявъ сначала смыслъ фразы. — Это значитъ, что онъ думаетъ жениться на мнѣ?

Тонъ Патриціи непріятно поразилъ тётю Гэмли; но мистеръ Гэмли былъ расположенъ все видѣть въ розовомъ цвѣтѣ и наивность ея очаровала его.

— Да, это значитъ, что Лордъ Мерріанъ хочетъ жениться на васъ, съ вызывающей твердостью повторила тётя Гэмли.

— Но я не хочу выходить за него замужъ, спокойно отвѣчала Патриція. — Я, правда, очень люблю лорда Мерріана, но не хочу выходить за него замужъ.

Тётя Гэмли приподнялась съ кресла и посмотрѣла на племянницу; въ взглядѣ ея было то недоумѣвающее удивленіе и любопытство, съ какимъ смотрятъ на что нибудь курьезное, дикое, чудовищное. Тётя Гэмли не вѣрила ни ушамъ, ни глазамъ своимъ. Сіяющая улыбка мистера Гэмли застыла и сдѣлалась страшной. Дора положила Зработу и смотрѣла съ сочувственнымъ изумленіемъ.

— Вы не хотите выходить замужъ за лорда Мерріана? медленно повторила тётя Гэмли.

— Нѣтъ, тётя.

По выраженію всѣхъ лицъ, Патриція догадалась, что сдѣлала новое преступленіе и болѣе страшное, чѣмъ подлогъ чека.

— Вы не хотите выйти замужъ за лорда Мерріана? повторилъ за женой мистеръ Гэмли.

— Нѣтъ, отвѣчала Патриція.

— Какая же причина этого необыкновеннаго нежеланія? спросила тётя Гэмли съ вѣжливой улыбкой.

— Потому что я не люблю его такъ, какъ любятъ человѣка, который будетъ мужемъ, отвѣчала Патриція, краснѣя. — Я очень люблю лорда Мерріана, правда, но женой его не хочу быть. — И она поблѣднѣла. — Я люблю Гордона.

— Вотъ уже второй разъ я слышу имя этого лица, сказала мистрисъ Гэмли тѣмъ же тономъ опасной кротости и убійственной вѣжливости, который былъ самымъ страшнымъ оружіемъ въ ея богатомъ и разнообразномъ арсеналѣ. — Могу ли я спросить, кто этотъ мистеръ Гордонъ?

— Гордонъ Фриръ, отвѣчала Патриція тономъ, который все сказалъ.

— Могу ли я спросить опять: кто этотъ мистеръ Гордонъ Фриръ?

— Третій лейтенантъ на кораблѣ «Стрѣла», отвѣчала Патриція, для которой это званіе и титулъ были такъ же громки, какъ титулъ и званіе виконта Мерріана, сына графа Дёвдэля.

— И вы помолвлены съ этимъ многообѣщающимъ молодымъ человѣкомъ, третьимъ лейтенантомъ на кораблѣ «Стрѣла»?

— Да, тётя. Дядя помолвилъ насъ передъ смертью. Но мы и прежде, мы всегда любили другъ друга, съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню.

— Патриція, эта ребяческая глупость должна быть забыта, сказала тётя Гэмли, круто принимая тонъ суроваго приказанія. — Я — ваша попечительница и положительно отказываю. Я запрещаю вамъ думать о немъ. Вы не помолвлены за Гордона Фрира, понимаете ли вы? Я уничтожила помолвку. Я имѣю на то и законное и нравственное право. Вы — теперь не невѣста его. Я приказываю вамъ принять руку лорда Мерріана.

— Мнѣ очень жаль, тётя, что я должна постоянно огорчать васъ, кротко, но твердо отвѣчала Патриція. — Но не я виновата. Сказать, что я — не невѣста Гордона Фрира все равно, что сказать, что я мертвая. Пока я жива, я буду любить его одного. Я не могу измѣнить ему и выйти за лорда Мерріана, такъ же какъ не могу измѣнить своему слову и въ другомъ.

— Вы слышите ее, мистеръ Гэмли! вскричала бѣдная тётя Гэмли, съ жестомъ отчаянія.

— Разумѣется, я слышу и вижу ее, отвѣчалъ мистеръ Гэмли: — но будь я повѣшенъ, если могу понять ее. Не бывало ли въ вашей фамиліи, лэди, вотъ этого? и онъ выразительно постучалъ себѣ пальцемъ по лбу.

— За что вы зовете меня сумасшедшей? спросила пылко Патриція. — Развѣ держать свое слово — сумасшествіе? Развѣ отказываться выйти за другого, давши слово Гордону — сумасшествіе? Поступать иначе хуже, чѣмъ сумасшествіе, — это позоръ!

— Какъ же мнѣ передать это оскорбленіе его лордству? спросила отчаянно тётя Гэмли: — какъ? съ какимъ лицомъ скажу я ему, что такая глупая пансіонерка, какъ вы, имѣетъ дерзость не принять такую великолѣпную партію?

— Лордъ Мерріанъ первый пойметъ меня и скажетъ, что я права, отвѣчала Патриція. — Неужели вы думаете, что такой умный, добрый, благородный человѣкъ захочетъ имѣть женой дѣвушку, которая любитъ другого.

— Какая же нужда говорить ему это? вкрадчиво замѣтилъ мистеръ Гэмли: — примите мой совѣтъ, молодая лэди, молчите, и мы поможемъ вамъ. Скажите только: я согласна, лордъ Мерріанъ, и всѣ ваши горести и тревоги и наши тоже — покончатся.

— Нѣтъ, мистеръ Гэмли. Вы желаете мнѣ добра, я вѣрю, отвѣчала Патриція: — но, если я увижу лорда Мерріана, то скажу ему правду.

— А послѣ этого, что вы намѣрены сдѣлать? спросила спокойно мистрисъ Гэмли.

Патриція взглянула на тётку. — Я не знаю. Это зависитъ отъ васъ. Если вы хотите, я оставлю вашъ домъ, или буду жить такъ, какъ вы заставляете меня жить теперь, или могу уѣхать въ Барсэндзъ — милый Барсэндзъ. Мнѣ все равно, гдѣ ни жить, пока не пріѣдетъ Гордонъ, и тогда — и лицо ея освѣтилось радостью: — тогда все будетъ кончено, и снова будетъ сіять солнце.

— Слушайте меня, молодая лэди, сказалъ мистеръ Гэмли. Онъ всталъ, разставилъ ноги, заложилъ большіе пальцы въ проймы жилета, готовясь сказать рѣчь. — Что бы ни случилось, но такіе порядки не могутъ продолжаться; они чертовски непріятны. Мнѣ непріятно, что Эбби-Хольмъ сдѣлался тюрьмой и что такая славная молодая дѣвушка, какъ вы, сидитъ въ заперти въ своей комнатѣ, какъ государственная преступница. Но я не могу забыть, что вы сдѣлали подлогъ, или, по крайней мѣрѣ, были соучастницей подлога, который былъ совершенъ въ моемъ домѣ. Видите, куда вы попали — въ такіе тиски, изъ которыхъ васъ можетъ освободить только лордъ Мерріанъ. Выходите за него замужъ и вамъ дадутъ такое приданое, какого еще и не видывали въ этомъ графствѣ, я дамъ за вами такую круглую сумму, какъ далъ бы за родной дочерью. Я оставлю себѣ, разумѣется, на черный день и для этой милочки. Кажется, нельзя сдѣлать болѣе великодушнаго предложенія. Но, клянусь св. Георгомъ, если вы откажете его лордству, то вы можете хоть повѣситься. Я не выгоню васъ изъ дома: вы — племянница моей жены и внучка адмирала; но вы должны знать, что будете жить здѣсь только потому, что васъ терпятъ, какъ благородную нищую, какъ прибѣглую собаку, которой изъ жалости бросаютъ корку хлѣба, и которой не даютъ пинка только потому, что она не стоитъ и его. Я сказалъ все, что хотѣлъ сказать, и смѣю думать, что не сказалъ ничего незаслуженно жестокаго.

— Ступайте въ вашу комнату Патриція, сказала строго тётя Гэмли: — и подумайте о томъ, что вамъ сказалъ вашъ дядя. Онъ — глава дома и полный хозяинъ всего, и я не могу идти противъ его желаній. Поймите, что ждетъ васъ: лордъ Мерріанъ и честь, лордъ Мерріанъ и счастіе, или эта непристойная страсть — я не могу назвать ее иначе — и позоръ. Какъ лэди Мерріанъ, вы будете прощены и все будетъ забыто; какъ Патриція Кэмбаль и названная невѣста этого безчестнаго молодого человѣка — вы соучастница подлога и я навсегда изгоняю васъ изъ моего сердца и лишаю васъ добраго мнѣнія. Идите теперь: подумайте о томъ, что мы говорили, и молите Бога обратить ваше непокорное сердце и умягчить вашъ своевольный, злобный нравъ.

— Я жалѣю, отвѣчала Патриція: — что вы это такъ принимаете къ сердцу, но я рѣшилась. Еслибы вы даже убили меня, я не могу сказать лорду Мерріану, что буду его женой, и скорѣе желаю быть убитой, нежели измѣнить Гордону.

— Сію минуту вонъ изъ комнаты! Я не позволю, чтобы уши Доры были осквернены такими непристойностями, вскричала злобно тётя Гэмли.

И Патриція снова ушла въ свою тюрьму, думая, что теперь чаша страданій ея переполнилась.

— Кто бы могъ этому повѣрить! вскричалъ мистеръ Гэмли: — я говорю вамъ, лэди, она помѣшана.

— Не болѣе васъ, фыркнула его супруга: — она зла и упряма, и сбита съ толку. Но какъ сказать лорду Мерріану, когда онъ завтра пріѣдетъ? Я не знаю! Что сказать ему? Что мнѣ дѣлать? И тётя Гэмли, стеная, раскачивалась на¹ креслѣ взадъ и впередъ, какъ человѣкъ въ припадкѣ острой боли.

— Не выходите къ нему, милая, посовѣтовала Дора: — пусть Патриція сама поговоритъ съ нимъ.

Дора никогда почти не рисковала подать совѣтъ; но теперь было очевидно, что онъ будетъ принятъ.

— Правда, отвѣчала мистрисъ Гэмли: — вы правы, душа моя: вы всегда правы! Да, пусть она сама переговоритъ съ нимъ. Охъ, я чувствую, что готова лечь и умереть отъ отчаянія! Охъ!

— Крѣпкоуздая молодая кобыла! проворчалъ мистеръ Гэмли: — отказать лорду Мерріану! Положительно отвергнуть титулъ графини Дёвдэль! Настоящее мѣсто для нея — сумасшедшій домъ: и еслибы я могъ поступить по своей волѣ, то я бы заперъ ее туда! Отказаться быть графиней Дёвдэль! Въ цѣломъ мірѣ не найти такой сумасшедшей! И все это для третьяго лейтенанта флота! Господи! Свѣтъ перевернулся вверхъ дномъ.

IV.
Воздушный замокъ.

Благоуханный и теплый майскій день былъ полонъ для лорда Мерріана сладостныхъ надеждъ любви, и, когда онъ ѣхалъ посреди цвѣтущихъ изгородей и полей, ему казалось, что вся природа ликуетъ съ нимъ; онъ думалъ, какое блаженство жить, любить, быть молодымъ и любимомъ. Онъ напѣвалъ аріи изъ Любовнаго Напитка и Ченерентолы, и въ сіяніи своей радости казался героемъ, побѣдившимъ и сомнѣнія, и печаль, завоевавшимъ Эдемъ, въ которомъ Патриція Кэмбаль царила богиней.

Наконецъ онъ доѣхалъ до величественнаго подъѣзда и былъ введенъ въ гостиную. Онъ былъ удивленъ, не найдя ни мистрисъ Гэмли, ни Доры на привычныхъ мѣстахъ, и пустота огромной гостиной обдала его холодомъ. Нервы его были такъ натянуты, что дрожали отъ малѣйшей бездѣлицы.

Дверь отворилась и вошла Патриція. Онъ кинулся къ ней навстрѣчу, но остановился на половинѣ дороги, и счастливая улыбка исчезла съ лица его. Въ лицѣ Патриціи было новое, непонятное выраженіе. Она очень измѣнилась и похудѣла, но была и другая, болѣе разительная перемѣна. На лицѣ ея была глубокая печаль, грозившая лорду Мерріану трагической развязкой его радужныхъ сновъ; сверхъ того, оно имѣло какое-то почти испуганное или растерянное выраженіе. Послѣ трехъ недѣль заперти, она теперь могла ходить по всему дому; послѣ одиночества и молчанія тюрьмы, она увидѣла людей, говорила съ ними.

Лордъ Мерріанъ увидѣлъ передъ собой не трепещущую молодую невѣсту, ожидающую признанія, готовую отвѣтить на него съ восторгомъ любви, но дѣвушку, глубоко опечаленную ударомъ, который она должна нанести. Она остановилась тоже, взялась нервно одной рукой за спинку стула, а другую на половину протянула ему. Лордъ Мерріанъ прочелъ отвѣтъ въ ея печальномъ взглядѣ; но съ отчаяніемъ утопающаго, началъ говорить. Роковое нѣтъ еще не было сказано. Онъ сказалъ ей, какъ онъ горячо, безпредѣльно любитъ ее, какъ онъ пламенно желаетъ назвать ее своей женой; какъ въ этомъ всѣ надежды его, все счастіе жизни. Она слушала его, опустивъ глаза, печально, безотвѣтно, и когда онъ, наконецъ, умолялъ ее сказать одно слово, послѣднее слово, она положила свою руку въ его руку съ выраженіемъ искренняго участія и привязанности, которая не была любовью, и сказала, взглянувъ ему въ лицо: — Милый лордъ Мерріанъ, я очень, очень огорчена, но я не могу быть вашей женой.

Много времени нужно было лорду Мерріану на то, чтобы убѣдиться, любитъ ли онъ Патрицію настолько, чтобы назвать женой своей; много борьбы выдержать и противъ родителей и противъ себя самого; но теперь ему показалось, что онъ полюбилъ Патрицію съ перваго взгляда и съ перваго же взгляда порѣшилъ жениться на ней. Патриція теперь получила въ его глазахъ новую цѣну. Увѣренный въ согласіи ея, онъ могъ колебаться; теперь, когда она ускользала изъ его рукъ, она сдѣлалась единственной цѣлью, которой стоило добиваться во что бы то ни стало. Таковы люди вообще въ отношеніи всего, и таковы мужчины въ отношеніи женщинъ.

— Я не могу принять этотъ отвѣтъ, умолялъ онъ: — я не могу заставить себя повѣрить, что вы отвергаете меня.

На прекрасномъ лицѣ его выражалась такая отчаянная мольба, что сердце Патриціи дрогнуло; у ней не хватило духа повторить свой отказъ, она молчала, собираясь съ силами. Онъ воспользовался ея молчаніемъ и излилъ передъ нею потоки страстной мольбы и увѣреній въ любви. Онъ затронулъ ту струну, которая готова была отозваться. Патриція одна можетъ вызвать въ немъ къ жизни всѣ лучшія силы его природы; она вдохновитъ его на добро, она дастъ смыслъ, и радость, и цѣль его жизни. Съ нею только онъ можетъ жить, какъ долженъ жить человѣкъ идеала, и міръ станетъ богаче и счастливѣе тѣмъ добромъ, которое онъ внесетъ въ него, и этимъ міръ будетъ обязанъ ей, одной ей. Онъ умолялъ ее подумать о томъ, какую силу добра она подавляла, она, сердце которой билось для человѣчества, душа которой была полна стремленіями сдѣлать людей чище и счастливѣе. Когда она будетъ женой его, онъ отдастся священному дѣлу человѣчества и прогресса; безъ нея — онъ разбитый человѣкъ, безпомощный обломокъ всего, что составляетъ достоинство человѣка. Неужели и это не можетъ убѣдить ее?

Онъ говорилъ долго, пламенно, краснорѣчиво, не сознавая, что выбиралъ именно тѣ доводы, которые могли поколебать ее; говорилъ, какъ влюбленный безумецъ, готовый взять любимую женщину какою бы то ни было цѣной.

Была минута, что слова лорда Мерріана закружили голову Патриціи. Имѣть такое значеніе въ жизни человѣка было такъ ново, показалось ей такой великой силой добра. Ее не ослѣплялъ ни титулъ, ни богатство Мерріановъ и Дёвдэлей; но она понимала силу ихъ. Она любила Гордона, она, демократка по природѣ, задохнулась бы въ аристократической семьѣ, но она могла сдѣлать столько добра, и это добро можно было купить цѣной себя самой. Это было искушеніе. Энтузіазмъ юности шепталъ ей принять руку лорда Мерріана. Но вдругъ передъ ней пронесся день смерти дяди, прощанья съ Гордономъ. Все это такъ глубоко срослось съ существомъ ея. Эти кровныя связи нельзя было порвать, и въ ушахъ ея зазвучалъ завѣтъ дяди: не измѣняй своему слову.

Взглянувъ печально въ лицо друга, она сказала: — Я не могу, милый лордъ Мерріанъ, я помолвлена.

Патриція вѣрно угадала; лордъ Мерріанъ принялъ это извѣстіе, какъ честный человѣкъ. Минута, когда женщина отвергаетъ любовь мужчины — пробная минута честности отношеній мужчины къ женщинѣ. Теперь лордъ. Мерріанъ счелъ уже безчестнымъ настаивать. Онъ уважалъ право своего соперника. Можетъ быть, ему помогла и оскорбленная гордость. Онъ, лордъ Мерріанъ, зналъ себѣ цѣну, и стоялъ неизмѣримо выше какого-то третьяго лейтенанта флота, безъ имени и состоянія; но, оставивъ въ сторонѣ и эти соображенія, онъ зналъ, что выдержитъ сравненіе съ кѣмъ бы то ни было. Онъ зналъ, какими дарами осыпала его природа, пославъ его на свѣтъ въ образѣ Антиноя девятнадцатаго вѣка: не ему было чувствовать горечь оскорбленнаго самолюбія.

— Мнѣ нечего болѣе сказать, сказалъ онъ послѣ долгаго молчанія, все еще держа ея руку въ своей. — Вы были и искренни и честны, были самой собой. Я не могу, несмотря на мое отчаяніе, умолять васъ поступить противъ вашихъ чувствъ и принциповъ. Еслибы мнѣ была хоть малѣйшая надежда, я готовъ бы былъ ждать вашей руки семь лѣтъ, какъ ждалъ Іаковъ Рахиль! Я бы ждалъ всю жизнь той минуты, когда вы сжалитесь и скажете: приди. И на это нѣтъ надежды?

И онъ снова взглянулъ ей въ лицо.

Она серьезно и печально покачала головой.

— Пока Гордонъ живъ, я не могу любить никого, а если онъ умретъ… я не знаю, переживу ли я его. Онъ все, что мнѣ осталось отъ моей прежней, настоящей жизни. Теперешняя жизнь мнѣ чужая, она не настоящая.

— Я не скажу болѣе ни слова, отвѣчалъ лордъ Мерріанъ. — Вы разбили мое сердце.

Она придвинулась къ нему и положила обѣ руки въ его руку.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказала она: — вы найдете дѣвушку вашего класса, которая скорѣе меня будетъ вамъ парой; а мы всегда будемъ друзьями. Не правда ли? какъ братъ съ сестрой?

Онъ улыбнулся печальной улыбкой. — Да, сказалъ онъ: — мы будемъ друзьями. Потомъ онъ тихо разжалъ ея руки, поцѣловалъ ихъ, какъ поцѣловалъ бы руки умирающей и, прошептавъ нѣсколько невнятныхъ словъ, ушелъ.

Патриція услыхала бѣшенный топотъ лошади, и затѣмъ не помнила ничего. Она вся ушла въ печаль о томъ, что было причиной горя другого, что отказалось быть для него силой, вдохновляющей на добро. Сердце ея ныло, въ головѣ стоялъ хаосъ. Она не помнила, долго ли она такъ просидѣла, уставивъ глаза на узоры ковра.

— Вы видѣли его лордство? раздался надъ нею вопросъ, и мистеръ Гэмли съ супругой стояли передъ нею. Они вошли неслышно — способомъ, узаконеннымъ кодексомъ Эбби-Хольма.

Патриція взглянула на нихъ, откинула волосы со лба. Выраженіе ея лица было до того взволновано и испугано, что почти оправдывало предположеніе мистера Гэмли о помѣшательствѣ ея.

— Что вы сказали? спросила она, глядя то на мужа, то на жену.

— Вы говорили съ его лордствомъ — съ лордомъ Мерріаномъ? спросилъ мистеръ Гэмли необыкновенно внятно и отчетливо, какъ говорятъ съ иностранцами, или глухими, или дѣтьми, или идіотами.

— Да, отвѣчала Патриція, тяжело переводя духъ.

— И что вы сказали ему? Несмотря на всѣ усилія, тётя Гэмли задрожала: еще оставалась слабая искра надежды.

— А сказала ему, что не могу быть его женой, потому что люблю другого.

— И онъ принялъ эту причину отказа? спросила съ убійственной кротостью тётя Гэмли.

— Разумѣется; онъ нашелъ, что я права. Но мы съ нимъ друзья, поспѣшила она наивно утѣшить тётю Гэмли: — и мы всегда будемъ друзьями.

Супруги Гемли посмотрѣли другъ на друга въ безмолвномъ отчаяніи. Мистеръ Гэмли забарабанилъ какой-то демонскій маршъ на своей груди и тихо засвисталъ какую-то пѣсню; горечь обманутыхъ надеждъ тёти Гэмли излилась въ немногихъ слезахъ злобы, которыя она скрыла подъ жалобой на насморкъ.

— Прекрасно, Патриція, начала тётя Гэмли: — вы настолько можете располагать собой и пользоваться правомъ отказа. Я не могу принудить васъ выйти за лорда Мерріана, или кого бы то ни было, какъ бы я того ни желала для вашего добра, предвидя будущность, которую вы себѣ готовите. Теперь я могу сказать одно: я умываю руки. Я не знаю, какія намѣренія имѣетъ дядя вашъ на вашъ счетъ. Онъ — добрый человѣкъ, но въ тоже время справедливый. Что бы онъ ни предложилъ, знайте, я согласна на все. Если онъ скажетъ, что васъ должно выгнать на улицу, чтобы вы умерли тамъ голодной смертью, вы уйдете изъ моего дома. Я не могу просить за васъ. Если онъ скажетъ, что вы должны жить такъ, какъ жили до сихъ поръ, въ одиночномъ заключеніи до вашего совершеннолѣтія — такъ и будетъ. Онъ — хозяинъ здѣсь, и вы связали мои руки.

Мистеръ Гэмли выступилъ въ свою очередь.

— Я сказалъ въ прошлый вечеръ, если я вѣрно помню, началъ онъ тономъ оратора: — что не выгоню васъ изъ дома и не буду преслѣдовать васъ за ваше преступленіе, котораго вы были или главной зачинщицей и исполнительницей, или участницей. Вы — племянница моей жены, внучка адмирала и кавалера ордена Бани, и хотя вы величайшая дура, какую только можно встрѣтить между молодыми лэди, но я считаю своимъ долгомъ заботиться о васъ. Вы можете оставаться здѣсь, сколько вамъ угодно. Я не жалѣю содержать васъ; ваше пропитаніе не раззоритъ меня, равно какъ и новая шляпка и платье, когда это необходимо нужно; но, какъ и ваша тетка, я все покончилъ съ вами. Я не принимаю въ васъ никакого участія. Мнѣ все равно, что будетъ съ вами, покуда вы не позорите ни мое имя, ни мой домъ. Я столько же стану безпокоиться, куда летаютъ воробьи съ изгороди, сколько о томъ, что вы дѣлаете. Мы васъ стерли съ доски — вотъ и все.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, и какъ я должна жить здѣсь? говорила Патриція, блуждающими глазами смотри на неумолимыхъ судей, осудившихъ ее. — Будете ли вы говорить со мною, тётя? или я попрежнему заключенная? что я такое?

— Вы свободны, Патриція, отвѣчала ледянымъ тономъ тётя Гэмли. — Повидимому, все останется по прежнему. Мистеръ Гэмли — не такой человѣкъ, чтобы огласить скандалъ; свѣтъ не увидитъ никакой разницы въ вашемъ положеніи.

— Только я одна буду знать ее? спросила Патриція.

— Только вы и будете знать, мрачно отвѣчала тётя Гэмли: — вы не будете наказаны, васъ будутъ вдоволь кормить, васъ будутъ иногда вывозить для приличій. Но вы должны знать, что вся моя любовь къ вамъ убита, и что вы, какъ говоритъ вашъ дядя, свободны какъ воробей, потому что не имѣете для насъ большаго значенія. У васъ здѣсь пріютъ, а не родной домъ. Вы скоро увидите разницу и выучитесь лучше цѣнить то, что вы отвергли въ вашемъ преступномъ безуміи.

— Но вѣдь я не могу жить такъ! дико вскричала Патриція.

Тётя Гэмли улыбнулась и развела руками. — Вы сами накликали это на свою голову.

— Тётя! Неужели вы требуете, чтобы я была женой лорда Мерріана, когда люблю Гордона! Неужели вы способны посовѣтывать молодой дѣвушкѣ такую низость! вскричала Патриція, и прежнее юное негодованіе ея поднялось, несмотря на хаосъ, давившій ея голову.

— Мы объ этомъ разсуждали вчера. Повтореніе было бы утомительно, сказала тётя Гэмли ледянымъ тономъ.

Патриція схватилась за горячій лобъ; казалось, огонь жегъ глаза ея и мозгъ: — Это — страшный сонъ, сказала она упавшимъ голосомъ. — Вся жизнь моя здѣсь — страшный сонъ.

Она сѣла на диванъ. Выраженіе лица ея было изумленное и растерянное до ужаса. Но супруги Гэмли не могли жалѣть ее; они были поглощены жалостью къ самимъ себѣ, какія блестящія надежды были разбиты упрямствомъ сумасшедшей дѣвчонки.

— Если вамъ дурно, Патриція, ступайте къ себѣ, сказала холодно тётя Гэмли: — гостиная — не мѣсто для истерикъ.

— Дядя! вскричала Патриція, протягивая руки.

Она звала умершаго дядю, но мистеръ Гэмли принялъ это на ивой счетъ, хотя она никогда не звала его такъ. У мистера Гэмли была своя ахиллесова пята — нѣжность къ молодымъ женщинамъ, и хорошенькія женщины знали это, несмотря на то, что мистеръ Гэмли былъ примѣрнымъ мужемъ.

— Бѣдная молодая лэди, мы должны пожалѣть ее! И онъ взялъ горячія руки Патриціи. — Полноте, полноте; мы не хотимъ, чтобы вы такъ убивались, уговаривалъ онъ Патрицію, поглаживая ей руки: — вы обманули наши надежды и оскорбили насъ, но мы вамъ не сдѣлаемъ зла. Полноте, это не годится ни куда. Воды, лэди, воды. Съ ней обморокъ.

— Не суетитесь около нея, мистеръ Гэмли, это всего хуже въ истерикахъ. Положите ее на диванъ и откройте окно. Съ вюлодыми дѣвушками всегда истерики, когда что не по нимъ.

Но Патриція не упала въ обморокъ. Это была только минутная слабость; изнуренная тремя недѣлями ареста и недостаточной пищей, она сегодня испытала столько потрясеній. Вздохнувъ раза два тяжело, она пришла въ себя и, шатаясь, встала, чтобы уйти.

— Вотъ еще! Садитесь, пока вы не будете въ состояніи идти прилично, не шатаясь, какъ будто съ вавіи Богъ знаетъ что! сказала брюзгливо тётка. — Вотъ вамъ мои соли. Какъ это глупо, такъ поддаваться, Патриція.

— Теперь вы поймете то, что мы должны чувствовать, сказалъ мистеръ Гэмли, обмахивая ее большимъ вѣеромъ и распространяясь о томъ, какъ она безумна и преступна и обманула всѣ надежды ихъ, и сама перерѣзала себѣ горло. Патриція слушала голосъ его, какъ журчанье дальняго ручья, а онъ упивался собственнымъ краснорѣчіемъ и сознаніемъ собственнаго великодушія.

Оба супруга Гэмли гордились собственнымъ великодушіемъ, и, если судить съ точки зрѣнія свѣта, они имѣли на то полное право. Они не предали ее суду за подлогъ, — слѣдовательно, въ этомъ отношеніи простили ей преступленіе; они не выгнали ее изъ дома за отказъ выйти замужъ, — слѣдовательно, и въ этомъ отношеніи простили ей самое горькое разочарованіе; они выказали самое геройское великодушіе.

Что бы сказали простые, добрые, вульгарные люди въ родѣ грубой старой матушки Джозъ или даже чопорной миссъ Причардъ, или грубыхъ рыбаковъ, знавшихъ Патрицію въ Барсэндзѣ, когда бы увидѣли ее теперь измученной, убитой холоднымъ, неумолимымъ гнетомъ тёти Гэмли? Они сказали бы нѣчто непохожее на то, что сказали тётя Гэмли и супругъ ея, отходя ко сну на супружескомъ ложѣ. «Я думаю, лэди, никто послѣ сегодняшняго дня не скажетъ, что — я жесткій или несправедливый человѣкъ?» На что тётя Гэмли сказала: «Нѣтъ, мистеръ Гэмли, вы были такъ терпѣливы, какъ я не смѣла ожидать. Мы оба поступили, какъ христіане, я надѣюсь, и эта надежда — наше утѣшеніе и опора». Да, добрые, простые, вульгарные люди сказали бы не то, но кому какое дѣло до того, что говорятъ они?

V.
Присоединеніе къ владѣніямъ Гэмли.

Давно уже жизнь не улыбалась такъ Джемсу Гарту. Эти тысяча двѣсти фунтовъ принесли съ собой благословеніе. Онъ избавился отъ мелкихъ, гнетущихъ долговъ, а остальные фунты удвоились въ рукахъ его. Весело было смотрѣть, какъ онъ, высоко поднявъ голову, переходилъ изъ поля въ поле, со скотнаго двора къ амбарамъ. Онъ прикупилъ скота, одѣлъ жену и дѣтей нанялъ работника, удобрилъ землю. Жатва обѣщала хорошій доходъ. Правда, у него осталось всего тридцать фунтовъ на уплату годовыхъ процентовъ, но онъ разсчитывалъ на продажу сѣна, недѣли черезъ три, а позже жатва дастъ ему круглую сумму; еще три-четыре такихъ года, и большая часть долга будетъ уплачена. Весело было смотрѣть на сіяющее лицо Гарта, который въ дѣтской радости забывалъ, что ничто на фермѣ его не принадлежало ему, все было куплено на чужія деньги. Онъ не зналъ, что все счастіе его не имѣетъ корня, какъ срѣзанный цвѣтокъ, цвѣтущій въ вазѣ съ водой; что онъ былъ рабомъ мистера Гэмли; рабомъ, владѣвшимъ собственностью, пока на то есть согласіе великаго человѣка.

Повременамъ, сомнѣніе шевелилось въ уголкѣ души Гарта; онъ подавлялъ его, считая его нелѣпостью и неблагодарностью въ отношеніи мистера Симпсона; но онъ не могъ избавиться отъ этого сомнѣнія. Онъ никогда не любилъ мистера Симпсона, не смотря на то, что тотъ былъ даже адвокатомъ бѣдныхъ; онъ брался хлопотать о спорныхъ наслѣдствахъ и разнаго рода тяжбахъ на условіяхъ уплаты въ случаѣ выигрыша дѣла, но тогда ему уплачивали половиною всего выиграннаго. Это былъ очень рискованный способъ отправлять свою профессію; мистеръ Сипмсонъ выигрывалъ только въ тѣхъ случаяхъ, когда право было такъ очевидно, что его нельзя было подавить никакой юридической техникой; но случаи эти были рѣдки, туго набитый кошелекъ могъ дольше вести юридическую битву, и хотя говорятъ, что Ѳемида не смотритъ на лица, но крестьянинъ рѣдко могъ выиграть дѣло противъ джентльмена. Слѣдовательно, не смотря на то, что выигранныя дѣла уплачивали за трату времени, Мастеръ Симпсонъ считался филантропомъ, и, однако, ни эта репутація филантропіи, ни такъ великодушно предложенные тысяча двѣсти фунтовъ, не могли разогнать совершенно тоскливое чувство сомнѣнія, гнѣздившееся въ уголкѣ души Джемса Гарта, и онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ минуты, когда расплатится съ долгомъ. Онъ хотѣлъ быть свободнымъ человѣкомъ.

И теперь Джемсъ Гартъ сидѣлъ вечеромъ, съ неимовѣрнымъ трудомъ складывая столбцы цифръ на грязныхъ лоскуткахъ бумаги; работать головой не было дѣломъ, привычнымъ для Гарта. Наконецъ, ему стало ясно, что, выручивъ столько-то на сѣнѣ и ячменѣ, столько-то на овсѣ и пшеницѣ, на грядкахъ разныхъ овощей, на теленкѣ и тринадцати поросятахъ, родившихся только сегодня — ровно тринадцать и ни одинъ не околѣлъ, и мистрисъ Гартъ, какъ истая жена фермера, гордится ими, какъ родными дѣтьми и съ равною заботливостью ходитъ за ними — что, выручивъ на всемъ этомъ красную цѣну, онъ уплатитъ такую-то часть долга къ концу года. Это былъ очень утѣшительный разсчетъ, какъ разсчетъ Альнаскара, и столь же положительный. Хотя итогъ всѣмъ столбцамъ былъ вѣрно подведенъ, но, допустивъ, что будутъ выручены именно эти суммы, онъ ничего не прикинулъ на неурожай, на порчи отъ разныхъ случайностей жатвы, на случай болѣзни, на непредвидѣнное несчастіе. Прикинувъ все это итогъ становился X, — не болѣе. Разсчетъ Гарта былъ блестящимъ мыльнымъ пузыремъ, и въ тѣ самыя минуты, когда онъ подводилъ свои итоги, послѣднія слова мистера Гэмли, уѣхавшаго отъ Симпсона, раздавались въ ушахъ этого дѣльца: «требуйте не медля, всю сумму за разъ. Никакого вздора, никакой отсрочки. Пошлите сегодня же вечеромъ къ нему за деньгами. Уплата черезъ двадцать четыре часа, ни одной минуты далѣе. Слышите ли вы, это — мое послѣднее слово».

Ударъ тяжело обрушился. Онъ былъ жестокъ и неожиданъ. Когда все обѣщало успѣхъ, прихоть и алчность разрушила всѣ надежды бѣдняка. Быть можетъ, съ политико-экономической точки зрѣнія и было лучше, что акры Джемса Гарта переходили къ мистеру Гэмли, который былъ въ состояніи обработывать ихъ сообразно современнымъ требованіямъ агрономической науки, но это было гибелью Джемса Гарта. Человѣкъ живетъ не однимъ хлѣбомъ, — Джемсъ-Гартъ жилъ любовью къ своей землѣ. Ударъ былъ смертельнымъ ударомъ.

Даже писецъ мистера Симпсона, принесшій требованіе уплаты, былъ опечаленъ этимъ порученіемъ. Въ коттеджѣ было такъ свѣтло, привѣтно въ тихій майскій вечеръ. Все носило слѣды довольной, честной жизни. Огонекъ трещалъ въ каминѣ; въ горшкѣ, висѣвшемъ на крючкѣ у камина, варилась похлѣбка. Мужъ, жена и дѣти, въ опрятныхъ, хорошихъ платьяхъ, весело сидѣли, отдыхая отъ работы, и довольныя лица ихъ радушной улыбкой привѣтствовали вошедшаго писца.

Писецъ остановился и сердце его сжалось. Онъ самъ былъ сыномъ крестьянина, онъ жалѣлъ своего брата. Онъ ненавидѣлъ мистера Гэмли, котораго боялся, не терпѣлъ и мистера Симпсона, котораго презиралъ. Онъ желалъ, чтобы другому кому выпало на совѣсть быть исполнителемъ такого порученія; но онъ былъ нанятъ работать на Симпсона, а люди подначальные не могутъ допустить такую роскошь, какъ чувство или совѣсть. Великій вопросъ о хлѣбѣ царитъ надо всѣмъ и бѣдность губитъ души такъ же, какъ ядъ тѣла.

Не было ни криковъ, ни проклятій, ни жалобъ, когда Джемсъ Гартъ прочелъ письмо. Онъ принялъ ударъ съ полнѣйшимъ спокойствіемъ, какъ будто то было объявленіе о распродажѣ скота въ Мильтоунѣ, или новыхъ товарахъ на рынкѣ. Только на одно мгновеніе лицо его вспыхнуло заревомъ, жилы на лбу надулись какъ веревки; затѣмъ онъ поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ. Онъ понялъ все. Онъ увидѣлъ западню, въ которую попалъ. Спасенія не было. Тысяча двѣсти фунтовъ были даны мистеромъ Гэмли; ихъ нужно было уплатить въ двадцать четыре часа; онъ зналъ, что надѣяться на пощаду — безуміе. Симпсонъ былъ орудіемъ мистера Гэмли.

Дѣло было обдѣлано прилично. Самая безпощадная жестокость всегда прилична. Мистеръ Гэмли не обдѣлалъ еще ни одного дѣла съ такимъ вѣрнымъ расчетомъ, ни съ такимъ безчеловѣчіемъ. Онъ отмѣтилъ давно свою жертву, и Лонгъ-фильдская ферма теперь принадлежала ему такъ же вѣрно, какъ будто уже была на планѣ помѣчена цвѣтами Эбби-Хольма и акты Гартовъ на владѣніе ею были заперты въ несгараемомъ сундукѣ въ стѣнахъ библіотеки мистера Гэмли. Да, дѣло было обдѣлано на чистоту. «Никто не могъ выказать большаго терпѣнія, намѣчивая и выслѣживая свою жертву», думалъ мистеръ Гэмли, потирая руки, и радуясь наградѣ за свое терпѣніе — это великое качество! Знать, гдѣ выждать и гдѣ ударить — развѣ не въ этомъ половина успѣха?"

И поздравляя себя съ успѣхомъ, онъ увѣрялъ себя, что оказалъ услугу своимъ согражданамъ, земледѣльческой наукѣ и поднялъ уровень благосостоянія Мильтоуна, въ то самое время, когда Джемсъ Гартъ безутѣшно сидѣлъ въ домѣ, уже болѣе не принадлежавшемъ ему.

— Это не потому, что земля была нужна мнѣ для моихъ личныхъ плановъ, я бы могъ въ такомъ случаѣ очень легко отказаться отъ нея, заговорилъ первымъ мистеръ Гэмли объ этомъ дѣлѣ съ ректоромъ, зная, что много будетъ толковъ объ этомъ дѣлѣ въ Мильтоунѣ, когда все узнается, и заблаговременно желая выставить себя общественнымъ благодѣтелемъ. — Хотя я не отрицаю, что земля эта очень пришлась мнѣ кстати, — ни одному джентльмену не полюбится черезъ-полосица, то тамъ клочекъ чужой земли, то здѣсь, — но когда дѣло идетъ о клочкѣ, поросшемъ сорными травами, какъ Лонгъ-фильдская ферма, то она — позоръ для цѣлаго округа, да и порча, потому что каждому джентльмену пріятно, чтобы земли его содержались въ наилучшемъ порядкѣ, а тутъ подъ бокомъ — разсадникъ сорныхъ травъ. Чертополохъ и одуванчики! Кому пріятно, чтобы поля его поросли ими? Желалъ бы я знать! Я не согласенъ ни ради тысячи Джемсовъ Гартовъ.

На это ректоръ отвѣчалъ: разумѣется, нѣтъ; ни одинъ человѣкъ не станетъ тратить деньги на гуано и перепашку для того, чтобы поля его заростали чертополохомъ и репейникомъ, благодаря нерадивости сосѣдей; а если Джемсъ Гартъ не въ состояніи обработывать свою землю какъ слѣдуетъ, то гораздо лучше, если она перейдетъ въ руки человѣка, который въ состояніи обработывать ее по требованіямъ агрономіи.

Къ несчастью случилось такъ, что Флетчеры были въ Лондонѣ въ это время; не то Джемсъ Гартъ, зная, какъ они добры къ бѣднымъ людямъ, пошелъ бы къ нимъ съ своими столбцами и итогами и съ разсказомъ о своей бѣдѣ. Писать было некогда. Мистеръ Гэмли зналъ все это, какъ нельзя лучше, и дождался той минуты, когда «эти собаки Флетчеры уберутся подальше». Какъ представитель своего поколѣнія, онъ не оставилъ бы жертвѣ своей лазейки вонъ изъ сѣтей; Джемсъ запутался въ нихъ, и кромѣ Флетчеровъ никто не могъ перегрызть крѣпкія петли ихъ. Фіалъ злобы излился до послѣдней капли. Лонгъ-фильдская ферма была продана мистеру Гемли со всѣмъ: домъ, службы, скотъ, поля со всходами жатвы; а Гартъ получилъ цѣлой сотней фунтовъ болѣе, чѣмъ получилъ бы отъ другого покупщика. Мистеръ Гэмли хотѣлъ, чтобы про него сказали, что онъ хорошо поступилъ въ этомъ дѣлѣ. И онъ самъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что поступилъ хорошо, оставивъ выгнанному и обобранному фермеру чистую сотню фунтовъ, за уплатой всѣхъ судебныхъ расходовъ.

Друзья и всѣ знавшіе Гарта настоятельно совѣтывали ему эмигрировать на эти деньги и поискать счастья въ Америкѣ или въ Австраліи. Онъ не мѣшалъ говорить. Онъ большею частью упорно молчалъ на всѣ совѣты, и только, когда они выводили его изъ себя, кричалъ, чтобы молчали, съ проклятіями и дикимъ взглядомъ, что такъ было не похоже не прежняго Джеы са Гарта. Но онъ и не былъ прежнимъ Джемсомъ Гартомъ, котораго знали около пятидесяти лѣтъ за самаго работящаго, бодраго и веселаго фермера Мильтоуна; тотъ Джемсъ Гартъ умеръ, осталась только тѣнь его. Джемсъ Гартъ не дѣлалъ ничего, не хотѣлъ ничего дѣлать; пока еще жена могла ставить передъ нимъ на столъ пищу, да былъ уголъ, куда онъ могъ заползти и, спрятавшись это всѣхъ, уснуть, какъ собака послѣ безцѣльной бѣготни деньской, онъ не заботился ни о чемъ, ничего не хотѣлъ знать. Настоящее и будущее были поглощены отнятымъ прошедшимъ, и онъ жилъ только сожалѣніемъ и воспоминаніемъ.

Печаль сломила его и довела, если не до помѣшательства, то до состоянія весьма близкаго къ нему. Мильтоунды, встрѣчая его, качали головами, и маленькія дѣти, которыя всегда такъ любили его, въ испугѣ кидались отъ него въ сторону. Небритый, въ невычищенномъ платьѣ, которое висѣло мѣшкомъ на исхудаломъ тѣлѣ его, и отъ того имѣло видъ нищенскаго рубища, онъ бродилъ по дорогамъ около Фильдъ-Лэна, не говоря ни съ кѣмъ ни слова, и только стариннымъ друзьямъ кидая поспѣшно обычное привѣтствіе: добрый день, съ угрюмымъ кивкомъ и понуреннымъ взглядомъ. Онъ не отдыхалъ ни на минуту, онъ не работалъ ни минуты, но все бродилъ, бормоча что-то про себя; иногда слышали, какъ онъ дико хохоталъ, или дико рыдалъ, закрывъ лицо руками. Иногда онъ стоялъ у воротъ Лонгъ-фильдской фермы и смотрѣлъ дикими воспаленными глазами, смачивая языкомъ черныя запекшіяся губы, на землю, которую владѣтель Эбби-Хольма теперь обработывалъ по требованіямъ современной агрономической науки; въ эти минуты онъ сознавалъ, что онъ — пришлецъ на землѣ, орошенной потомъ его отцовъ и праотцовъ. Онъ не пилъ, но въ эти минуты онъ походилъ на пьянаго; походка его была нетверда, взглядъ блуждающій, и друзья, встрѣчавшіе его, совѣтовали ему идти проспаться. Вотъ на что сталъ похожъ и какъ жилъ Джемсъ Гартъ съ того часа, когда писецъ Симпсона принесъ ему требованіе уплаты долга.

И не смотря на то, въ немъ, бѣднякѣ, не шевелилось никакого злобнаго умысла; онъ не былъ и помѣшанъ; человѣкъ, сердце котораго разбито — не помѣшанный, хотя мильтоунцы, неспособные сдѣлать это тонкое различіе, звали его помѣшаннымъ, а для мистера Гэмли было выгодно распространять этотъ слухъ. Онъ не давалъ усилиться сочувствію къ его жертвѣ. Мы рѣдко чувствуемъ настоящее сожалѣніе къ помѣшаннымъ. Мы пожалѣемъ о нихъ казеннымъ, теоретическимъ сожалѣніемъ, и когда объяснимъ себѣ причину помѣшательства какой нибудь складно сложенной домашней исторіей, выведемъ послѣдствіе изъ причины, то совершенно успокоиваемся. Ужасъ мѣшаетъ выказать наше сожалѣніе практически, да оно и къ лучшему, потому что дѣлительный бальзамъ, который бы мы принесли этимъ людямъ, такого свойетва, что разбилъ бы головы ихъ. Мы, на самый лучшій конецъ, считаемъ ихъ плачевно слабыми людьми за то, что они лишились ума отъ печали. Когда половина Мильтоуна говорила, что Джемсъ Гартъ сошелъ съ ума отъ того, что у него взяли землю, то другая половина, слушавшая это, думала, что онъ тѣмъ выказалъ буйный духъ ропота и потому заслуживалъ скорѣе порицанія, нежели сожалѣнія. Человѣкъ рожденъ для земныхъ испытаній, и Гартъ долженъ былъ съ терпѣніемъ принять свое наслѣдіе скорбей земной юдоли. Къ тому же, это было такъ непріятно для бѣднаго мистера Гэмли! говорила эта половина мильтоунцевъ. Онъ положилъ деньги въ эту землю и, разумѣется, его неотъемлемымъ нравомъ было взять деньги или землю. Онъ такъ великодушно поступилъ въ отношеніи бѣднаго Гарта; посмотрите, какое улучшеніе будетъ, когда ферма и свиные хлѣвы будутъ снесены, и эти дурно обработанныя поля обратятся въ цвѣтущіе сады, и тутъ пройдетъ дорога! И они не только не осуждали мистера Гэмли, но находили, что онъ поступилъ хорошо и разумно; они жалѣли только о томъ, что это произвело такое потрясеніе на этого полоумнаго Гарта. Этотъ Гартъ вѣрно немногаго стоилъ, если онъ такъ упалъ духомъ при первой маленькой бѣдѣ; бѣдному мистеру Гэмли такъ непріятно было сознавать, что онъ причина такого несчастія.

Мистеръ Гэмли представлялъ для общества успѣхъ и законъ. Для поклонниковъ закона несравненно пріятнѣе видѣть здравый умъ и успѣхъ, чѣмъ помѣшательство и раззореніе. Къ тому же, съ какой точки ни взглянуть на дѣло, для цѣлаго Мильтоуна выгоднѣе, что Лонгъ-фильдская ферма принадлежитъ капиталисту, который будетъ извлекать изъ земли все, что она можетъ дать, нежели крестьянину-собственнику, у котораго, что бы онъ ни дѣлалъ, всегда будетъ рости болѣе сорныхъ травъ, чѣмъ хлѣбовъ, и которому земля всегда будетъ давать менѣе того, что онъ кладетъ въ нее.

Гарты переѣхали на квартиру въ Мильтоунъ. Эта перемѣна имѣла не малое значеніе: свобода жизни на фермѣ и грубое изобиліе пищи, безпрестанная дѣятельность, интересъ работы, непрерывавшейся и измѣнявшейся по состоянію погоды и времени года, жизнь на чистомъ воздухѣ — все исчезло для семьи Гартовъ. Хотя Мильтоунъ казался большой деревней для жителей метрополіи, но онъ былъ тѣсно скученнымъ людскимъ муравейникомъ для бѣдняковъ, привыкшихъ къ приволью холмовъ, обвѣваемыхъ вѣтромъ, и къ вольному воздуху луговъ и полей.

Мистрисъ Гартъ, честная душа, боролась бодро противъ всѣхъ трудностей. Когда женщины мужественны, то борьба эта — зрѣлище, достойное боговъ; когда мужчины падаютъ духомъ, то паденіе это безнадежное. Положеніе мистрисъ Гартъ было выгоднѣе уже тѣмъ, что у ней были дѣти, о которыхъ нужно было заботиться, и квартира, которую нужно было содержать въ чистотѣ. Съ потерей фермы, Гартъ лишился своихъ занятій; у нея — остались почти тѣже. Сверхъ того, ферма не могла быть для нея тѣмъ, чѣмъ она была для Джемса Гарта; мистрисъ Гартъ была доброй, но вполнѣ практической женщиной и въ ней недоставало того романтическаго чувства, съ какимъ Джемсъ Гартъ смотрѣлъ на наслѣдіе своихъ отцовъ. Если бы Джемсъ захотѣлъ подпереть плечомъ колесо фортуны и отправился въ колоніи, она была бы совершенно довольна и счастлива при условіи, что дѣти бы росли такъ же здоровыми и такъ же шли хорошо, какъ и на родной фермѣ. Правда, она жалѣла о фермѣ, съ нею было связано для нея столько дорогихъ воспоминаній, но мистрисъ Гартъ не была такая женщина, чтобы сложить руки и отдаться чувствительнымъ воспоминаніямъ. Когда мильтоунцы видѣли, какъ она билась и какъ мужъ ея не хотѣлъ ударить пальцемъ о палецъ, они говорили, что она исполняетъ свой долгъ и несетъ свой крестъ, какъ истинная христіанка, а что Джемсъ опозорилъ себя тѣмъ, что такъ упалъ духомъ.

Все это припомнилось до послѣдней іоты впослѣдствіи, когда нужно было найти причину одного дѣла, потрясшаго все мильтоунское общество такъ, какъ оно еще никогда не было потрясено, и когда нужно было сдѣлать изъ фактовъ выводъ, объяснявшій это событіе. Тогда оказалось, какъ страшно вредитъ себѣ человѣкъ тѣмъ, что не беретъ съ яснымъ лицомъ свое наслѣдіе земныхъ скорбей.

VI.
Въ тискахъ.

Ести мистеръ Гэмли растопталъ Джемса Гарта, то онъ долженъ былъ растоптать и полковника Лоу; мистеръ Гэмли былъ безпристрастный человѣкъ. Онъ хотѣлъ, чтобы весь Мильтоунъ зналъ, что онъ, разсыльный мальчикъ лэдбюрійской конторы, купилъ одного изъ мѣстныхъ магнатовъ, щеголя, женатаго на дочери лэди Грэгэмъ, и купилъ такъ же легко, какъ и бѣднаго фермера. Сверхъ того, мистеру Гэмли нужно было заглушить свои разбитыя надежды на союзъ съ Куэстомъ усиленной дѣятельностью — и онъ пошелъ на Крэгфутъ. И совершилось то, что мистеръ Лоу, просрочившій значительно взносъ процентовъ за четверть года, получилъ отъ мистера Симпсона заявленіе, что, по соблюденіи всѣхъ законныхъ формъ, кліентъ его, давшій ему деньги, намѣренъ приступить къ взысканію. Приближался часъ полковника Лоу быть измолотымъ жерновомъ Гэмли.

Шесть мѣсяцевъ срока на то, чтобы устроить всѣ дѣла, найти капиталиста, который далъ бы шестьдесятъ тысячъ фунтовъ подъ залогъ пришедшаго въ упадокъ имѣнія, проценты на которое никогда не уплачивались въ срокъ и недоимки котораго росли. Некрасивая будущность открывалась для полковника Лоу; но онъ смотрѣлъ ей прямо въ глаза, какъ мужчина; не золотилъ въ глазахъ своихъ горькую пилюлю, какъ дѣлаютъ безхарактерные люди. Онъ только энергически проклялъ свою несчастную звѣзду, которая привела его въ эту волчью яму. Еслибы одна изъ тѣхъ счастливыхъ случайностей, которыя не являются никогда для любителей спорта, явилась спасти полковника, или одинъ изъ тѣхъ несчастныхъ случаевъ, которые обрушиваются такъ часто на нихъ, не обрушился на него, то онъ еще могъ бы удержать Крэгфутъ. Но всѣ его пари оказывались несчастными; онъ проигрывалъ постоянно, и теперь стоялъ на краю пропасти. Оставался одинъ шансъ къ спасенію — женитьба Сиднея на Джуліи Мэнли и ея сотнѣ тысячъ фунтовъ.

Полковникъ былъ увѣренъ въ спасеніи. Сидъ былъ не такой человѣкъ, чтобы пойти на бѣдность. Сидъ готовъ былъ на всякое предательство и низость, совмѣстныя съ положеніемъ джентльмена, чтобы избавиться отъ бѣдности, думалъ отецъ; но Сидъ былъ молодъ; чтобы убѣдить его въ необходимости горькаго средства, нужно терпѣніе. И полковникъ Лоу выказалъ изумительное терпѣніе и самообладаніе, убѣждая Сида. Онъ объяснилъ ему положеніе дѣла. Ничто не могло сравниться съ мужественной откровенностью этого признанія. Сидней былъ эгоистомъ, нахаломъ, но любилъ отца и боялся бѣдности. Не будь онъ женатъ на Дорѣ, онъ не задумался бы жениться на Джуліи. Но теперь, что ему было дѣлать? Онъ былъ въ тискахъ. Если Дора не согласится, что тогда? Прежде чѣмъ связать себя обѣщаніемъ, онъ долженъ увѣриться въ согласіи Доры. Сидней былъ мячемъ, котораго кидали во всѣ стороны то любовь къ Дорѣ, то жалость къ отцу, то страхъ бѣдности.

— Я ненавижу эту женщину! сказалъ онъ въ бѣшенствѣ. — Она одна противна мнѣ изо всѣхъ женщинъ!

— Бѣдная Джулія! отвѣчалъ отецъ: — но у нея сто тысячъ.

— Это ужасно! говорилъ Сидней, закрывая руками лицо. — Но я подумаю объ этомъ. Болѣе я не могу ничего сказать. Если я буду въ силахъ, я рѣшусь; но жертва эта доводитъ меня до бѣшенства.

— Подумай, вотъ все, о чемъ я прошу, нѣжно говорилъ полковникъ. — Я увѣренъ въ твоемъ здравомъ смыслѣ. Ты увидишь необходимость жертвы. Я увѣренъ, ты не вынесешь мысли, что родовое имѣніе наше перейдетъ въ руки этого проходимца. Я тоже увѣренъ, что ты не захочешь начать жизнь какимъ нибудь писцомъ въ конторѣ, получая въ недѣлю столько шиллинговъ, сколько ты прежде имѣлъ фунтовъ. Другого средства нѣтъ.

— Кой чортъ дернулъ васъ держать пари на скачкахъ? вскричалъ дерзко Сидней.

Отецъ пожалъ плечами.

— Если бы Фаворитка взяла призъ?

— Если бы? Человѣкъ раззоряетъ всю семью на «если»!

— Полегче, полегче, мой милый, спокойно отвѣчалъ полковникъ, философски разсудившій, что нѣсколько грубостей не значитъ ничего, какъ скоро сынъ согласится жениться на Джуліи Мэнли. — Не мучайся, милый мальчикъ. Время дорого, конечно; но не завтра же день продажи. Подумай хорошенько. Если Джулія невозможна, то намъ придется вынести наше раззореніе, какъ прилично джентльменамъ. Если ты можешь примириться съ этой женитьбой — мы спасены и Гэмли не придется торжествовать надъ нами.

— Проклятіе Гэмли и всѣмъ пособникамъ его! свирѣпо крикнулъ Сидней.

— И я говорю тоже самое. Но если я буду сидѣть и проклинать его, пока не посинѣю отъ злобы, я не помогу дѣлу ни на волосъ. Нужно поберечь силы на рѣшеніе.

Онъ закурилъ сигару и вышелъ изъ библіотеки, искренно жалѣя бѣднаго Сида, но убѣжденный, что другого исхода нѣтъ и быть не можетъ. Сидъ, проведя нѣсколько минутъ въ безплодныхъ сожалѣніяхъ и проклятіяхъ, тоже закурилъ сигару и вышелъ приказать осѣдлать лошадь. Онъ надѣялся, что бѣшеная скачка по лѣсамъ и болотамъ освѣжитъ его мозгъ до того что онъ откроетъ, наконецъ, что дважды два будутъ пять, и найдетъ средство развязать узелъ, который такъ неосторожно затянулъ. Проѣзжая по проселку около Фильдъ-лэнской фермы, онъ неожиданно наткнулся на Джемса Гарта, который стоялъ у изгороди, положивъ лицо на ладони рукъ, и уставился неподвижными глазами на поля, гдѣ работали батраки мистера Гэмли, и откуда его теперь прогнали бы, какъ нарушителя порядка, еслибы онъ осмѣлился переступить черезъ изгородь.

Внезапная мысль мелькнула въ разгоряченномъ мозгу Сиднея. Видъ этого блѣднаго и страшнаго лица придалъ осязательную форму смутной мысли, безсознательно еще шевелившейся въ мозгу его. Передъ нимъ стоялъ человѣкъ, который, какъ и они, понесъ обиду и жаждалъ мести; простой мужикъ, слѣдовательно, человѣкъ безъ совѣсти, котораго можно купить, или поднять на месть безъ купли. Сидней проѣхалъ далѣе, вернулся, остановилъ лошадь возлѣ Гарта, который, попрежнему, стоялъ неподвижно, упершись локтями на изгородь, а подбородкомъ на ладони.

— Доброе утро, Гартъ, сказалъ Сидней весело.

Гартъ посмотрѣлъ на него изподлобья, подозрительнымъ взглядомъ, который теперь сталъ его привычнымъ взглядомъ, кивнулъ головой молодому человѣку, но не отвѣчалъ ни слова. Гартъ хотѣлъ одного: чтобы всѣ люди оставили его въ покоѣ.

— Печальный видъ, Гартъ, сказалъ Сидней, указывая хлыстомъ на поля. — Я не помню, право, чтобы я когда нибудь жалѣлъ о чемъ нибудь такъ сильно, какъ о вашемъ несчастіи.

— Что? спросилъ Гартъ.

— Я говорю, что это — дьявольскій позоръ, продолжалъ Сидней съ энергіей: — возмутительная, скандальная жестокость и несправедливость.

Гартъ взглянулъ на него. Горячая, негодующая рѣчь и тонъ этого джентльмена показались ему странными. Конечно, онъ былъ добръ, если такъ живо жалѣлъ бѣднаго человѣка; но какая надобность была джентльмену принимать такъ къ сердцу горе бѣднаго работника, съ заскорузлыми руками. Гарта тонъ этотъ покоробилъ, не смотря на очевидную доброту говорившаго.

— Онъ закинулъ уду и забралъ себѣ землю, отвѣчалъ медленно Гартъ.

— Да, я знаю все; но какъ вы можете стоять здѣсь и смотрѣть на все, — вотъ чего я понять не могу! сказалъ Сидней. — Еслибы этотъ человѣкъ сдѣлалъ мнѣ хоть половину-того зла, что сдѣлалъ вамъ, то я бы ужь давно разбилъ ему голову.

Глаза Гарта сверкнули мрачнымъ огнемъ и впалыя щеки вспыхнули. Онъ стиснулъ въ кулакъ правую руку и что-то пробормоталъ сквозь зубы. Сидней не могъ разслышать словъ, но взглядъ и движеніе были полны значенія.

— Я именно это и говорю, продолжалъ Сидней, понизивъ голосъ, но съ коварной отчетливостью выговаривая каждое слово. — Еслибы онъ сдѣлалъ тоже самое, или хоть половину со мной, то я разбилъ бы ему голову, и разбилъ бы такъ, что незачѣмъ бы было чинить ее.

— Это было бы доброе дѣло, пробормоталъ Гартъ самъ себѣ.

— Это было бы очень доброе дѣло, повторилъ Сидней. — Этотъ человѣкъ — язва Мильтоуна, низкая дворняшка. У него нѣтъ ни манеръ, ни чувствъ джентльмена. Еслибы кто проломилъ ему голову въ темную ночь, нѣтъ въ цѣломъ Мильтоунѣ ни одной души, которая не почувствовала бы, что всѣ избавились отъ зла, и не поблагодарила бы руку, которая это сдѣлала.

— Богатый человѣкъ — и такъ мало друзей! пробормоталъ Гартъ.

— Подлецъ, у котораго нѣтъ ни одного друга, сказалъ Сидней. — Какъ поступилъ онъ съ вашей Алисой? такая славная дѣвушка. Онъ выгналъ ее, не предупредивъ заранѣе, потому что у жены его пропалъ фунтъ-другой! Онъ не сказалъ тогда о причинѣ, но я случайно узналъ. Что можно сказать о такомъ человѣкѣ?

Джемсъ Гартъ не отвѣчалъ ни слова. Прикованные къ роднымъ полямъ, глаза его горѣли, рука была судорожно сжата, ни одинъ мускулъ лица его не шевельнулся. Передъ глазами его по родному полю прошелъ врагъ его, человѣкъ, который безчеловѣчно выкопалъ ему ловушку и продалъ его. Джемсъ Гартъ видѣлъ его молодцоватую походку, выпяченную впередъ грудь, поднятыя самодовольно плечи, гордо закинутую назадъ голову, какъ у человѣка, который взялъ счастіе съ боя, и побилъ всѣхъ кругомъ себя въ битвѣ жизни. И Джемсъ Гартъ увидѣлъ самого себя; онъ крался неслышными шагами за нимъ — за врагомъ: то кралась тѣнь мести за преступленіемъ. Онъ видѣлъ, какъ разстояніе между обоими уменьшалось; какъ тѣнь его все ближе и ближе подкрадывалась къ нему; вотъ она близко, она возлѣ него, наконецъ, она настигла его, и…

Пронесся крикъ, заставившій Сиднея вздрогнуть, а работниковъ на полѣ побросать заступы и лопаты и опрометью кинуться къ воротамъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не убійство! Милосердый Боже, не убійство! дико кричалъ Джемсъ Гартъ, съ пѣной у рта, катаясь по землѣ. Съ нимъ былъ разъ въ жизни припадокъ падучей, теперь онъ повторился.

— Кто говорилъ объ убійствѣ? спросилъ одинъ изъ работниковъ, мрачно взглянувъ на Сиднея.

— И что вы здѣсь дѣлаете, сэръ? такъ же спросилъ другой.

— Я не знаю, что все это значитъ, отвѣчалъ Сидней, но лицо его измѣнилось, внезапная тайная мысль промелькнула и въ головѣ и во взглядѣ. — Этому бѣдняку, продолжалъ онъ тономъ джентльмена, говорящаго о мужикѣ мужикамъ: — этому бѣдняку, вѣрно, пришла на умъ дурная мысль. Мы говорили о Гэмли, и о томъ, какъ тотъ безчестно поступилъ съ нимъ, а онъ вдругъ закричалъ: убійство. Я увѣренъ, что онъ не думалъ объ убійствѣ мистера Гэмли, прибавилъ онъ съ легкой усмѣшкой, которая была страшна.

— Это — не доброе слово, и его не надо говорить такъ легко, сэръ, угрюмо отвѣчалъ одинъ изъ работниковъ. — Гартъ — не такой человѣкъ, чтобы убить другого, хоть и врага.

Сидней, небрежно кинувъ слова: «Я надѣюсь, что нѣтъ», въ которыхъ звучало что-то зловѣщее, ускакалъ, размышляя объ этой сценѣ.

Въ эту ночь, онъ и Дора имѣли свиданіе, которое было мастерской комедіей; но Сидней проигралъ, хотя и заранѣе разучилъ и хорошо съигралъ свою роль. Дора была искуснѣе его и онъ долженъ былъ проиграть. Онъ разсказалъ ей о раззореніи отца, о продажѣ, грозившей Крэгфуту. Она выказала ему живѣйшее сочувствіе и горько плакалась на рѣшеніе. Гэмли держать ее какъ царственную плѣнницу всю жизнь въ Эбби-Хольмѣ. Но что могла она сдѣлать, чтобы помочь ему? Жизнь тяжела, когда много любви и мало денегъ, и странны тѣ люди, которые этого требуютъ, сказала она, пожимая круглыми, обнаженными, ослѣпительными плечами, — уловка кокетства, отъ которой Сидней приходилъ въ восторгъ. Онъ спросилъ у нея совѣта, что ему дѣлать и упомянулъ вскользь о миссъ Мэнли и ея сотнѣ тысячъ фунтовъ; но Дора была слишкомъ умна, чтобы понять намекъ. Она хотѣла, чтобы онъ высказалъ ей ясно все, что хотѣлъ сказать, и чтобы у него не осталось ни одной лазейки, черезъ которую бы онъ могъ ускользнуть отъ нея, если бы дѣла пошли дурно. Не то, чтобы она хотѣла сохранить нерушимость своего брака, если можно было безопасно расторгнуть его. Если бы представшей случай, она разорвала бы свою брачную запись такъ же равнодушно, какъ счетъ модистки. Но такъ какъ она не могла этого сдѣлать, то не хотѣла, чтобы Сидней пользовался преимуществами, которыхъ она не могла раздѣлить.

Она была въ эту ночь олицетвореніемъ невинности и возвышенныхъ чувствъ; ни одинъ мужчина не осмѣлился бы позвать ее на преступленіе; она была такъ полна чаръ любви, что ни одинъ мужчина не имѣлъ бы духу сказать ей, что хочетъ измѣлить ей и бросить ее. Женщинъ типа Доры мужчина можетъ запугать, но ихъ нельзя поработить въ конецъ. Подъ лебяжьимъ пухомъ скрываются желѣзныя пружины.

Дора, съ той самой минуты, какъ она украла для Сиднея десять фунтовъ, возненавидѣла его, и ненавидѣла тѣмъ сильнѣе, чѣмъ болѣе начинала бояться его. Кто знаетъ, какіе ужасы еще онъ заставитъ ее сдѣлать для него? И однако Дора была мила съ нимъ, — онъ былъ несчастенъ. Нѣжныя, чувственныя, балованныя женщины, какъ Дора, не любятъ видѣть несчастныхъ, — видъ непріятный; и, несмотря на свою ненависть къ Сиднею, Дора очаровывала и ласкала его. Она всегда была готова устранить все непріятное, когда ей это ничего не стоило. Она никогда не позволила бы себѣ, какъ ни ненавидѣла мужа въ эти минуты, снизойти до обычнаго уровня англійскихъ женъ, которыя, разъ заполучивъ мужа, уже не заботятся о томъ, какъ удержать его. Она могла ненавидѣть человѣка, которому принадлежала, но она не могла не очаровывать его кокетствомъ. Она способна была отравить его, если бы то было нужно, но подала бы отраву съ самой обаятельной улыбкой и чарующей граціей, и надѣвъ передъ тѣмъ чепчикъ, который бы болѣе былъ ей къ лицу. Она была бы способна, за десять минутъ до условленнаго побѣга съ любовникомъ, обвить руками шею мужа и назвать его своею жизнью, и, оправивъ оборки своего дорожнаго платья, спросить: какъ оно идетъ къ ней? Символомъ ея вѣры было, что если уже нужно дѣлать непріятныя вещи, то нужно ихъ дѣлать пріятнымъ образомъ; если нужно принять ядъ, то, во имя человѣчности, его должно хорошо смѣшать съ желе.

Сидней не понималъ ея. Если бы судьба отвела отъ нихъ горькую чашу, то Дора всегда была бы для него самой милой и нѣжной женщиной и, можетъ быть, и самъ онъ нѣсколько смягчился бы подъ вліяніемъ, ея, какъ смягчались и были счастливѣе супруги Гэмли. И онъ всю жизнь не разгадалъ бы ея и, умирая отъ отравленной чаши, поданной ею, цѣловалъ бы руку, подавшую ее, и благословлялъ бы вмѣстѣ съ нею и друга, ради котораго была подана чаша. Эти нѣжныя, вкрадчивыя и лживыя женщины всегда слѣпо и вѣрно любимы; но и онѣ имѣютъ свое назначеніе въ жизни — мстить за то, что терпятъ ихъ честныя сестры.

Сидней, видя что свиданіе не привело ни къ чему, началъ прощаться: — Что бы ты сдѣлала, Доди, еслибы я былъ принужденъ жениться на Джуліи Мэнли? спросилъ онъ полушутя, полусерьёзно, въ послѣдній разъ закидывая удочку.

— Сидъ! отвѣчала она, прижавшись щекой къ его плечу. — Я не могу представить себѣ такую ужасную вещь, и потому не могу сказать, что бы я сдѣлала.

— Ты бы навѣрное посадила меня въ тюрьму за двоеженство? засмѣялся онъ.

— Почему же нѣтъ, милый? спросила Дора невинно.

— Почему же нѣтъ? Потому что тебѣ самой непріятно бы было быть женой преступника, — это во-первыхъ; а во-вторыхъ, ты бы не захотѣла быть выгнанной родными и покинутой всѣми въ мірѣ женщиной, принужденной работать изъ-за куска хлѣба, отвѣчалъ онъ, читая въ глазахъ ея.

Они были непроницаемы.

— Какъ будто мнѣ тогда не все равно будетъ, что станется со мной, былъ нѣжный отвѣтъ. — Есть двѣ вещи въ мірѣ, Сидъ, которымъ женщины, если только онѣ настоящія женщины, приносятъ все въ жертву, это — любовь и месть. Я уже принесла все въ жертву одной; я не хочу на опытѣ узнать, сколько я способна принести жертвъ другой, говорила она съ очаровательнымъ видомъ профессора, читающаго лекцію.

— Но не на свою погибель, а на мою, быть можетъ, говорилъ онъ, лаская ея волосы. — Ты можешь не думать обо мнѣ, но ты, я увѣренъ, побережешь себя.

— Я думаю, что я принесла бы и себя въ жертву, если бы захотѣла отмстить тебѣ, отвѣчала она самымъ сладостнымъ голоскомъ.

И онъ разсмѣялся, разцѣловалъ ее, сказалъ, что она — милое, прозрачное созданіе, что дурачить ее немножко — славная забава.

На это Дора, улыбаясь и показывая прелестные зубки, отвѣчала: — Разумѣется, я вѣрю всему. На что же живутъ женщины, какъ не на то, чтобы вѣрить каждому слову любимаго человѣка! Если, — и она надула губки: — онъ дурачилъ ее, то это очень дурно, очень грѣшно съ его стороны. Она никогда не дурачила его, и онъ долженъ быть честенъ съ нею.

— Хорошо, хорошо, не буду, отвѣчалъ, смѣясь, Сидней: — и не женюсь на Джуліи Мэнли.

— Если ты женишься, то я убью и тебя и твою Джулію Мэнли, сказала Дора, съ самой очаровательной притворной злобой. Онъ снова засмѣялся и притворился испуганнымъ; потомъ поклялся, что будетъ умницей и добрымъ мужемъ. И уходя, онъ все же не зналъ, что сдѣлаетъ Дора, если онъ женится на Джуліи Мэнли. Это было ужасно, позорно, отвратительно, но онъ долженъ жениться, ему не было другого исхода. Дора не выдастъ его, пускай себѣ грозитъ сколько хочетъ. Тѣ же самыя побужденія, которыя удерживаютъ ее отъ огласки ея замужества, заставятъ ее молчать и тогда; а въ далекомъ будущемъ, когда придетъ день, что онъ будетъ богатъ, а она бѣдна, — и въ этомъ нѣтъ ничего невѣроятнаго, — тогда онъ долженъ ждать свободы отъ какого нибудь случая, чуда… Безхарактерныя и преступныя натуры всегда надѣются на это.

— Но какой милочкой она была сегодня! Отказаться отъ нея для женщины съ верблюжьей губой! Какое нестерпимое положеніе! И онъ съ радостью встрѣтилъ бы Мефистофеля, который высвободилъ бы его изъ тисковъ, цѣною его души. Эта мысль навела воспоминаніе о Джемсѣ Гартѣ и утренней сценѣ. Какое счастіе, еслибы этотъ помѣшанный разможжилъ голову старому Гэмли въ первую темную ночь! Что станется потомъ съ убійцей — онъ объ этомъ не думалъ. Не все ли равно. Онъ сдѣлаетъ свое дѣло, а тамъ — умретъ ли онъ въ рабочемъ или сумасшедшемъ домѣ, съ голоду въ ямѣ или на висѣлицѣ — не все ли равно? Но какъ толкнуть его? Какъ вложить эту мысль въ его горячешную голову? Вѣроятно, старый подлецъ обеспечилъ Дору въ своемъ завѣщаніи? Еслибы узнать это навѣрно, и еслибы тогда стереть его съ лица земли, какъ гладка была бы дорога!

Дора, съ своей стороны, обдумывая все, принимала рѣшеніе не встрѣчаться болѣе съ Сиднеемъ Лоу, своимъ законнымъ мужемъ. Что бы онъ ни задумывалъ сдѣлать, пусть онъ дѣлаетъ это безъ ея совѣта и участія. Если она хотѣла держать его въ своихъ рукахъ, то должна была теперь предоставить его самому связывать петлей веревку и класть въ нее шею безъ ея помощи. Ей же нужно было держаться одного — роли невѣдѣнія и преданной любви. Рѣшеніе ея было принято непоколебимо, когда она прокралась обратно въ домъ и заперла потайную дверь ключемъ. Потомъ она спрятала ключъ далеко, въ самую глубь потайного ящика.

VII.
Патриція уходитъ къ Флетчерамъ.

Мистрисъ Гэмли не любила дѣлать вещи въ половину. Она дѣлала то, что говорила, и не принадлежала къ числу женщинъ, суровыхъ на словахъ и нѣжныхъ на дѣлѣ. И когда она сказала Патриціи, что отвергаетъ ее и предоставляетъ ее самой себѣ, то дѣйствительно это значило: свобода съ одной стороны и отчужденіе съ другой. Патрицію не бранили болѣе, не перечили каждому шагу ея, не отказывали ни въ чемъ: Патрицію не признавали. Она могла ходить куда ей вздумается, и никто не замѣчалъ, никто не спрашивалъ, гдѣ она была. Она садилась за семейную трапезу; прислуга служила ей, какъ и всѣмъ, но Патриція не считалась болѣе членомъ семьи Эбби-Хольма, и если ей случалось сказать что нибудь, на слова ея отвѣтомъ было мертвое молчаніе. Еслибы она исчезла, то отсутствіе ея было бы замѣчено только тогда, когда оно стало бы возбуждать серьёзныя опасенія. Разъ, когда она опоздала къ завтраку и начала извиняться, тётя Гэмли ледянымъ тономъ замѣтила: — Прошу васъ не трудитесь извиняться! право, все равно, здѣсь ли вы или нѣтъ.

Это новое положеніе болѣзненно отозвалось на Патрицій. Даже упреки тёти Гэмли были сноснѣе: они доказывали, что былъ хоть кто нибудь въ мірѣ, кто заботился о ней. Тётя Гэмли была сестрой милаго дяди. Ее прежде смутно мучило смутное сознаніе, что тётя Гэмли чужда ей, теперь же отчужденіе отъ этой нравственно чуждой ей женщины мучило ее, и она желала любви ея. Это было противорѣчіе, но оно естественно въ года Патриціи; не легко вырывать культъ семьи изъ сердца. Разочарованіе въ Дорѣ мучило ее, а болѣе всего мучило сознаніе, что она прикоснулась къ грязи: она чувствовала себя запятнанной. Въ будущемъ Патриція, въ страстномъ порывѣ служить добру, быть можетъ и прикоснется къ грязи безъ этой болѣзненной брезгливости, но теперь отсутствіе этой брезгливости было бы уродствомъ. И Патриція видѣла себя одной посреди обломковъ прежнихъ вѣрованій, посреди развалинъ родной семьи.

Эти мысли неотступно терзали ее день и ночь; съ разбитымъ идеаломъ колебалась вѣра, и она, въ порывѣ отчаянія, спрашивала: гдѣ же правда? И въ ней вставало сомнѣніе, страшное сомнѣніе: правдѣ ли училъ ее дядя? Мозгъ ея былъ потрясенъ; всѣ впечатлѣнія отражались на немъ смутно, какъ на плохой фотографической доскѣ. Она одна переживала эту борьбу, многія бы сломились на ея мѣстѣ; она вышла изъ нея болѣе сильнымъ и лучшимъ существомъ.

Весна переходила въ лѣто. Патриція цѣлые дни сидѣла въ саду, подъ тѣнью вязовъ и буковъ. Ей было не до далекихъ прогулокъ по полямъ. Ей нужно было спокойствіе и свѣжій воздухъ, и прогулки истощили бы ея силы.

Мистрисъ Гэмли не была довольна этимъ «смиреніемъ» Патриціи; оно лишало ее повода злиться на нее, и дѣлало Патрицію еще болѣе непонятной для нея. Дѣвочка не пользовалась своей свободой. Тётя ворчала по обыкновенію и слѣдила за нею съ смѣшаннымъ чувствомъ тревоги и ужаса, ожидая или выраже нія раскаянія, или признаковъ еще большей порочности; но такъ какъ не было ни того ни другого, то тётя злилась. Первое было оскорбленіемъ ей, второе обманомъ ея ожиданій найти въ поведеніи Патриціи оправданіе своихъ мѣръ. Къ этимъ чувствамъ примѣшивалась и серьёзная тревога о здоровьѣ Патриціи; и у тёти Гэмли порой сжималось сердце, когда она украдкой слѣдила за Патриціей. Она замѣтила, какъ здоровый аппетитъ, приводившій ее въ первое время въ отчаяніе количествомъ поглощаемаго Патриціей сухого хлѣба, превратился въ равнодушіе къ пищѣ. Она замѣтила, какъ исхудала Патриція, какъ машинальны стали движенія ея, какъ слаба походка, какъ подвижныя и выразительныя черты лица ея стали суровы и будто застыли, какъ прежній ясный взглядъ ея сталъ туманнымъ и полусоннымъ. Въ такія минуты въ ледяномъ сердцѣ тёти Гэмли шевелилось желаніе прижать Патрицію къ сердцу, злобно выбранить ее и простить; но она вспоминала о лордѣ Мерріанѣ и ожесточала свое сердце. Къ тому же, мистрисъ Гэмли не могла выносить тайны въ своихъ подчиненныхъ; она стояла за свои права быть самодержавной царицей и первосвященникомъ въ своей семьѣ, и каждая тайна была оскорбленіемъ ея верховенства. Положеніе становилось невыносимо и шло къ кризису. Онъ вызванъ былъ двумя причинами: платье Патриціи износилось и пришло письмо отъ Гордона.

Ради себя самой, владѣтельница Эбби-Хольма не могла допустить, чтобы Патриція ходила въ выношенномъ платьѣ. Патриція должна была облечься во вретище и посыпать пепломъ главу, только въ невещественномъ смыслѣ, въ вещественномъ же она должна была и въ дни немилости и позора одѣваться прилично величію Эбби-Хольма.

Вслѣдствіе этого, разъ за завтракомъ раздался ледяной голосъ тёти Гэмли. — Патриція, сдѣлайте одолженіе не носите болѣе этого платья.

Патриція вздрогнула отъ радостнаго изумленія. Дора радостно взглянула на нее и перевела благодарный взоръ на супруговъ Гэмли.

— Хорошо, тётя, отвѣчала она.

Тетя Гэмли саркастически улыбнулась. — Вы очень спѣшите отвѣтомъ. Что же вы надѣнете вмѣсто этого платья?

— Я не знаю, тётя, есть ли у меня другое.

— Что за вопросъ! Молодая дѣвушка не знаетъ есть ли у нея платье! Что это глупость или притворство, продолжала тётя Гэмли, ожесточая сердце. Радость Патриціи тронула ее, но лордъ Мерріанъ! — Вы найдете новое платье въ спальной, а это отдайте Бигнольдъ и чтобы я больше не видала этого нищенскаго платья. Вы ходите, какъ судомойка.

— Я этого не знала, сказала Патриція, осматривая съ удивленіемъ платье.

— Такъ знайте теперь, фыркнула тётя Гэмли.

— Мистрисъ Гэмли подарила вамъ прелестное платье, сказала Дора.

— Я сдѣлала все, что могла для неблагодарной, патетически произнесла тётя Гэмли съ видомъ мученицы.

— Благодарю васъ, тётя, и Патриція подняла на нее глаза, въ которыхъ свѣтилась благодарность; но губы ея слегка дрожали.

— Благодарите дядю, которому вы сдѣлали зло, сказала сурово мистрисъ Гэмли.

— А! сказалъ мистеръ Гэмли, довольный, что суровость наказанія смягчалась. Онъ давно бы все забылъ, какъ ни разсердила его вина Патриціи; онъ не могъ быть неумолимымъ судьей хорошенькой дѣвушки; но лэди его была царицей въ Эбби-Хольмѣ. — Платить добромъ за зло, значитъ собирать горячіе уголья на… гмъ, гмъ. Я говорилъ вамъ, что вы получите содержаніе и одежду — и я господинъ своему слову.

— Да, мистеръ Гэмли, вы всегда исполняете ваши обѣщанія, сказала его лэди: — а этого нельзя сказать о всѣхъ.

Губы Патриціи дрожали. Въ эту минуту дворецкій принесъ ящикъ съ письмами. Въ числѣ ихъ было давно ожидаемое, помѣченное разными штемпелями письмо изъ-за морей, письмо Гордона.

— Для миссъ Кэмбаль! И мистеръ Гэмли бросилъ его черезъ столъ Патриціи.

Она взяла его. Туманъ застлалъ ея глаза, она всѣхъ забыла, она все забыла. Гордонъ былъ живъ, настанетъ день, когда онъ пріѣдетъ за нею. Она держала его письмо, бумагу, къ которой прикасалась его рука, строки, написанныя имъ, не замѣчая холодныхъ, пытливыхъ взглядовъ, которые взвѣшивали каждое измѣненіе выраженія ея лица, судили и осуждали. Передъ нею было снова открытое, ясное, честное дорогое лицо, въ ушахъ раздавался бодрый, милый голосъ! И вдругъ отъ видѣній счастья, свободы ее призвалъ къ неволѣ, униженію и враждѣ ледяной голосъ тёти Гэмли. — Патриція, когда вы перестанете глядѣть на адресъ, то, можетъ быть,¹ обратите вниманіе на молитву, которую читаетъ дядя.

Письмо Гордона было длинное. Оно дышало любовью и вѣрой. Это было второе письмо. Первое пропало. Оно говорило о мужественной борьбѣ съ жизнью, о наградѣ, которая ждетъ ихъ любовь. Онъ повторялъ ей, что она — его любовь, его счастіе; но это было письмо человѣка, который зналъ, что жизнь есть трудъ, и моряка, дышавшаго честнымъ честолюбіемъ и страстно любившаго свое дѣло. Письмо это было для Патриціи живительнымъ вѣяніемъ морского барсэндзскаго воздуха. Оно унесло болотные туманы Мильтоуна и прочистило горизонтъ. Оно придало Патриціи новыя силы. Казалось, завѣса спала съ глазъ Патриціи. Она принадлежала не одной тётѣ Гэмли, по ученію дяди о дисциплинѣ, но себѣ самой и Гордону. Жила ли она теперь жизнью достойной жены Гордона. Неужели тупое терпѣніе, съ какимъ она переносила несправедливость — жизнь, достойная ея самой, достойная его? Неужели она должна еще долѣе оставаться въ домѣ, гдѣ о ней судятъ такъ ложно, караютъ такъ жестоко? Не лучше ли уйти изъ Эбби-Хольма, сохранивъ до послѣдней минуты молчаніе объ участи Доры, и отказавшись переносить новыя униженія? Терпѣніе и смиреніе — великія добродѣтели; но древнее, геройское, языческое чувство собственнаго достоинства было врожденной чертой натуры Патриціи, и если она подавляла его, то цѣной тяжелой борьбы. Теперь она одержала верхъ. Она уже выказала много смиренія и терпѣнія, теперь она должна выказать и чувство собственнаго достоинства.

Она рѣшилась и ждала только пріѣзда Флетчеровъ. На четвертый день, по полученіи письма Гордона, мистеръ Гэмли сказалъ, что встрѣтилъ обоихъ дураковъ Флетчеровъ на рынкѣ. Патриція пошла въ гостиную, гдѣ тётя Гэмли и Дора сидѣли за работой, одна за вѣчнымъ ковромъ, другая, дѣлая бабочки изъ кружевъ для убора волосъ.

— Тётя, сказала Патриція тихо; печальное выраженіе, ставшее теперь привычнымъ выраженіемъ ея, смѣшивалось съ выраженіемъ рѣшимости: — могу ли я поговорить съ вами?

Тётя съ любопытствомъ посмотрѣла на нее. — Разумѣется, отвѣчала она, тономъ удивленія и снисхожденія. — Чего вы хотите?

— Я не могу долѣе жить такъ, сказала Патриція, дрожа отъ волненія.

Мистрисъ Гэмли наклонила голову. — Что же вы намѣрены сдѣлать, чтобы измѣнить ваше положеніе?

— Отпустите меня! вскричала Патриція.

— Охотно. Но куда? Что вы будете дѣлать?

— Отпустите меня заработывать свой хлѣбъ.

— Еще разъ охотно, но… И губы мистрисъ Гэмли скривились особенной усмѣшкой: — перейдя отъ героическихъ отвлеченностей къ мелочамъ обыденной жизни и здравому смыслу, — чѣмъ вы думаете заработывать себѣ хлѣбъ. Гувернанткой? Чему можете вы учить? Ради самой себя, я не могу позволить вамъ идти въ услуженіе, къ тому же вы и неспособны служить за столомъ, да я едва ли могла бы и поручиться за вашу честность, жестоко уязвила тётя Гэмли: — а умѣнье управлять шлюпкой между скалами, или даже скакать верхомъ на лошади безъ сѣдла, я боюсь, не прокормитъ васъ. Послѣднее пригодилось бы для цирка. Но я не вижу ничего другого. Я готова обсудить съ вами всякій планъ, но онъ долженъ быть разумнымъ.

Эти язвительныя слова были высказаны съ намѣренной злобой и наглостью. Патриція поблѣднѣла и судорожно сжала руки. Она задыхалась. Но черезъ мигъ она овладѣла собой и подавила гнѣвъ, какъ мелкое чувство для такой минуты.

— Я знаю, что я очень невѣжественна, отвѣчала она спокойно: — но я готова скорѣе заработывать свой хлѣбъ служанкой, нежели жить такъ, какъ я живу здѣсь.

— Развѣ съ вами обращаются здѣсь жестоко? отвѣчала тётя Гэмли, какъ будто дѣлая честный вопросъ. — Кто оскорбляетъ васъ? Дора, развѣ вы оскорбили чѣмъ нибудь Патрицію? — Дора покачала отрицательно головой. — Если у васъ есть причина жаловаться, Патриція, то выскажите ее. Кажется, никто не стѣсняетъ вашу свободу. Я не вмѣшиваюсь въ ваши дѣла. Разумѣется, я не позволю вамъ безчестить мой домъ безумными и порочными поступками, но, за исключеніемъ этого, я не вижу никакого повода къ жалобамъ съ вашей стороны.

— Тётя, вы сами хорошо знаете, что говорите не то, что чувствуете.

— Благодарю васъ, Патриція; въ мои лѣта люди не привыкли слышать, что говорятъ ложь, отвѣчала тётя Гэмли, съ зловѣщимъ спокойствіемъ.

— Я не то хотѣла сказать, но вы хотите ловить меня, отвѣчала Патриція: — вы не хотите понимать моихъ словъ такъ, какъ я говорю, а когда люди дѣлаютъ это, то…

— То они лгутъ? сказала тётка.

— Да, отвѣчала твердо Патриція.

— Вы приняли самый вѣрный способъ улучшить ваше положеніе, сказала тётя Гэмли съ непріятной улыбкой: — но, чтобы не дать вамъ пойти далѣе, не лучше ли вернуться къ главному предмету разговора. Что вы намѣрены дѣлать, оставивъ Эбби-Хольмъ?

— Я еще не знаю, отвѣчала Патриція. — Я хочу ѣхать не надолго къ Флетчерамъ и осмотрѣться. Я знаю, они вернулись, и я прошу васъ отпустить меня.

— Жить приживалкой? Почему же нѣтъ! Но это только перемѣна мѣста, а не обстоятельствъ, спокойно отвѣчала мистрисъ Гэмли.

— Не говорите этого, тётя! вскричала Патриція мучительно. — Хорошо, прибавила она черезъ минуту, прижавъ руку къ глазамъ: — пустите меня. Миссъ Флетчеръ пойметъ меня и повѣритъ мнѣ.

Дора слегка покраснѣла и подняла глаза. Какъ ей ни было жаль Патрицію, ей очень не хотѣлось, чтобы Патриція была понята Флетчерами. Мистрисъ Гэмли вспыхнула.

— Я знаю, что вы любите миссъ Флетчеръ болѣе, нежели когда нибудь любили меня, начала она ровнымъ тономъ, который, возвышаясь мало-по-малу, перешелъ въ гнѣвный крикъ. — Ступайте къ ней, если хотите. Я бы пожалѣла, еслибы вы остались. Перенесите ей всякія сказки о нашемъ домѣ, наскажите, что съ вами жестоко обращались здѣсь, когда, въ дѣйствительности, были еще слишкомъ великодушны къ вамъ. Неблагодарная, непослушная, незаслуживающая довѣрія дѣвушка! вы уходите такою же, какою пришли — созданіемъ, которое я не могла исправить и которое, несмотря на всю мою доброту, не могла привязать къ себѣ. Ни слова болѣе. Оставьте меня, говорю вамъ. Если Флетчеры, или кто бы ни былъ, возьмутся содержать васъ до вашего совершеннолѣтія, когда я буду имѣть возможность умыть руки, то я буду имъ очень благодарна. Идите! Что-жь вы не идете, Патриція? Я не хочу болѣе видѣть васъ.

— Проститесь со мною, тётя, сказала Патриція, протягивая руку. — Я не хотѣла оскорбить васъ. Я не хочу разстаться съ вами съ злобнымъ чувствомъ.

— Нѣтъ, я не хочу проститься съ вами, отвѣчала злобно тётя Гэмли. — Я не могу благословить васъ. Идите!

— Тётя!

Искренняя печаль, звучавшая въ голосѣ молодой дѣвушки, заставила дрогнуть каждый нервъ тёти Гэмли; но не такая женщина была она, чтобы уступить недостойной слабости. Она сурово взглянула на полное мольбы лицо и снова повторила: — ни слова болѣе. Идите.

— Прощайте, Дора, сказала Патриція, и съ заглушеннымъ рыданіемъ вышла изъ комнаты.

Дора тихо плакала и молчала, но за то болѣе, чѣмъ когда-либо ненавидѣла Сиднея.

Патрицію въ тотъ же день отвезли со всѣми ея сундуками къ Флетчерамъ. Бигнольдъ предварительно получила приказаніе уложить все принадлежавшее миссъ Кэмбаль. Кучеръ везъ Патрицію въ Холлизъ, удивляясь внезапному отъѣзду, который походилъ на изгнаніе. Его подтвердило въ этомъ предположеніи удивленіе горничной Флетчеровъ, показавшее ему, что и здѣсь не ожидали Патрицію.

— Ссора въ конецъ, я смекаю, сказалъ онъ Мери-Аннѣ по секрету и Мери-Анна подумала тоже.

— Дитя мое! вскричала Катерина Флетчеръ, когда въ гостинную вошла тѣнь прежней Патриціи: Барсэндзская нимфа превратилась въ исхудалую печальную дѣвушку, съ страннымъ взглядомъ; прежней жизни, блеска здоровья и силъ не было и слѣда. Такъ зеленая вѣтвь превращается въ сухую, когда по ней пройдетъ огонь. — Что случилось? вскричала Катерина съ испугомъ.

— О, миссъ Флетчеръ! не считайте меня сумасшедшей, но возьмите меня къ себѣ на короткое время. Пусть вашъ домъ будетъ мнѣ на время домомъ, у меня нѣтъ другого! вскричала Патриція, кидаясь въ ея объятія: — вы — мои единственные друзья. Позвольте мнѣ остаться только не надолго, пока я не буду въ состояніи содержать себя.

— Дитя! милая, милая дѣвочка, что это значитъ? вскричалъ докторъ Флетчеръ.

Она протянула руки и повторила съ мольбой: — только не надолго, пока я не буду въ состояніи содержать себя.

Онъ измѣнился въ лицѣ. — На всю жизнь, дитя мое, не говорите: не надолго. И онъ взялъ ея руки.

— О, какъ вы добры. Но не будьте такъ добры теперь, я не хочу плакать.

— И я не хотѣла бы видѣть, что вы способны на глупость или на слабость, отвѣчала серьёзно миссъ Флетчеръ. — Не плачьте, но скажите, что все это значитъ?

— Это значитъ, что я въ немилости въ Эбби-Хольмѣ, и что моя жизнь стала тамъ невыносимой, сказала Патриція. — Я просила у тёти пріѣхать къ вамъ, я хотѣла прежде посовѣтываться съ вами, а она прислала мои вещи, какъ на житье совсѣмъ.

— Она хорошо сдѣлала, отвѣчала Катерина. — Она не могла сдѣлать мнѣ болѣе дорогой подарокъ.

— И это дѣлаетъ честь проницательности старой лэди. Помните, миссъ, что теперь вы у себя дома, на всю жизнь, если хотите, подтвердилъ докторъ Флетчеръ.

— Но вы должны, прежде чѣмъ возьмете меня, выслушать, что я сдѣлала, сказала Патриція. — Я не думаю, чтобы вы стали сомнѣваться во мнѣ, но лучше, если вы узнаете все, что случилось.

— Много ли времени займетъ разсказъ? Не нужно ли задержать карету съ сундуками у подъѣзда, пока вы не кончите ваше признаніе? Или повѣрить вамъ безъ словъ и велѣть приказать отнести ихъ въ синюю спальню? шутливо спросила миссъ Флетчеръ.

— Лучше задержите, пока не услышите все, былъ серьёзный отвѣтъ.

— Развѣ моя Патриція можетъ сдѣлать что нибудь серьёзно дурное? спросила Катерина, обвивая своей полной рукой шею дѣвушки.

Патриція прижала ея руку къ себѣ.

— Вы вѣрите мнѣ? Вы будете мнѣ вѣрить, какъ бы обстоятельства ни говорили противъ меня?

— Да, если вы скажете, что вы невинны, съ силой отвѣчала Катерина.

— И вы тоже? И Патриція обратилась къ доктору Флетчеру.

— Я? Я не повѣрю, что вы сдѣлали что нибудь дурное, даже еслибы сдѣлали. Въ такомъ случаѣ я прописалъ бы вамъ мушку на голову и пріемъ пилюль. Я скорѣе въ отношеніи васъ допущу теорію внезапнаго помѣшательства, чѣмъ сознательной безнравственности.

Патриція вздохнула легко.

— Это отрадно, сказала она: — это какъ-то исцѣляетъ меня.

И сжимая руки друзей, она въ немногихъ словахъ передала то, что сказала и тогда на семейномъ судилищѣ.

— Я обѣщала молчать, и должна сдержать слово, говорила она, и лицо ея зажглось двумя нцемъ: — чего бы мнѣ ни стоило. Я предъявила чекъ, не воображая, чтобы это было дурно.

— А лицо, которое заставило васъ это сдѣлать, знаетъ все, что вы вынесли?]

— Да.

— И не подаетъ знака?

— О, не спрашивайте меня болѣе! вскричала Патриція.

— И не будемъ болѣе спрашивать, милая, а будемъ только радоваться, что вы у насъ. У меня, наконецъ, есть дочь.

— И другъ, который раздѣлитъ нашъ домъ и сдѣлаетъ его свѣтлымъ и радостнымъ для насъ, сказалъ торопливо докторъ Флетчеръ.

— Какъ странно чувствовать себя снова любимой! Я не знаю, радость ли это или страданіе; это чувство подавляетъ меня, прошептала Патриція страннымъ голосомъ, будто во снѣ.

Братъ и сестра обмѣнялись взглядами.

— Пойдемъ, моя милая, сказала ободряющимъ тономъ Катерина. — У насъ въ Холлизѣ не грезятъ: намъ надо разложить ваши вещи, а въ синей спальной висятъ мои платья. Ихъ надо убрать. Это — нарушеніе гостепріимства. Скорѣе приберемъ все къ обѣду.

Патриція очнулась отъ дружескаго голоса, и съ веселымъ смѣхомъ, въ которомъ послышался смѣхъ прежней Патриціи, начала устроиваться въ синей комнатѣ, и сладостное чувство спокойствія и мира сходило на нее, и ей казалось, будто она засыпаетъ мирнымъ сномъ.

— Что ты думаешь объ этомъ? спросила Катерина, вернувшись къ брату.

— Ясно: миссъ Дрёммондъ.

— И я тоже думаю; но тутъ должна быть какая нибудь тайна.

— И въ ней опять «милая Дора», какъ ее зоветъ мистрисъ Гэмли. Тиранство создаетъ рабовъ, сказалъ докторъ Флетчеръ.

— Но какое безчеловѣчное тиранство. Что они сдѣлали съ этой дѣвочкой! Какъ она страшно измѣнилась!

— Они хотѣли убить и душу, и тѣло ея! вскричалъ докторъ Флетчеръ. — Какъ будто убійство бываетъ только физическое. Они нравственно убили ее. Они хотѣли подавить въ ней все, что было въ ней прекраснаго, потому что оно не подходило подъ рамки ихъ размѣренной, пошлой жизни. Еслибы она умерла у нихъ въ рукахъ, это было бы убійствомъ — только не убійствомъ, преслѣдуемымъ законами.

Онъ говорилъ съ энергіей негодованія, какой еще сестра его никогда не замѣчала въ немъ. Она съ безпокойствомъ посмотрѣла на него, потерла оба глаза указательными пальцами, что было привычкой ея, когда что нибудь приводило ее въ недоумѣніе. Теперь волненіе Генри было для нея загадкой и она не знала ключа къ ней.

VIII.
Разочарованіе.

Никакая другая перемѣна жизни не помогла бы такъ Патриціи, даже возвращеніе Гордона, какъ помогъ ей переѣздъ ея къ Флетчерамъ. Еслибы Гордонъ явился теперь, чтобы жениться на ней, она была бы счастлива, но она гораздо позже научилась бы тому, чему училась теперь, и жажда добра и потребность дѣла не такъ скоро обратились бы въ сознательное чувство, вѣрно ведущее къ дѣли.

Патриція и въ Барсэндзѣ не оставалась безъ дѣла; по теперь горизонтъ ея значительно расширился. Дома она была усердной ученицей доктора Флетчера, внѣ дома — помощницей Катерины. Одинъ развивалъ ея умъ, другая показывала ей жизнь. Чѣмъ болѣе Патриція видѣла эту жизнь, чѣмъ болѣе отдавала себя на пользу братіи, тѣмъ болѣе печали ея и нравственные вопросы, мучившіе ее, отступали на второй планъ и теряли свое значеніе. Она ходила по лачугамъ бѣдняковъ и слышала печальную повѣсть о жизни ихъ; видѣла борьбу ихъ съ нищетой, болѣзнью, подавляющимъ трудомъ, видѣла терпѣніе ихъ подъ этимъ тройнымъ гнетомъ. Иногда то было терпѣніе безсмысленнаго скота, забитаго до потери способности добиваться лучшаго, или просто желать его; иногда то было равнодушіе безнадежности, махнувшей рукой на все: мужья оставляли женъ и дѣтей голодать и пропивали скудный заработокъ, которымъ не могли прокормить семью; жены, тоже оборванныя, гуляющія бабенки, пили и бросали дѣтей, которыя были для нихъ цѣпями и лишнимъ бременемъ въ битвѣ жизни, лишними ртами, которые нужно было кормить и которые, къ радости ихъ быстро исчезали, благодаря холоду, голоду и недостатку призора. Патриція видѣла мужчинъ и женщинъ, которыхъ нищета, невѣжество и страшная борьба превратила въ дикарей и даже въ безсмысленный скотъ. Патриція видѣла все это и сердце ея горѣло.

Жизнь Патриціи большею частью проходила въ бѣдныхъ кварталахъ Мильтоуна; то не была филантропія свѣтской дамы, требующей за то поклоненія и благодарности, не прихоть скучающей свѣтской женщины, нашедшей въ деревнѣ новое развлеченіе; то была помощь сестры, дочери, матери. Патриція читала, учила дѣтей, ходила за больными, помогала чѣмъ могла въ кровной нуждѣ, искала въ униженныхъ и задавленныхъ искру человѣческаго сознанія и рѣдко искала напрасно. Она шла счастливая, объ руку со своимъ другомъ, и зрѣла въ этомъ счастьи, хотя порой оно было полно скорби.

Иногда ей случалось оглядываться назадъ на томительные, праздные дни жизни въ Эбби-Хольмѣ, и она содрогалась. Она не понимала, какъ она могла пережить ихъ. Воспоминаніе о нихъ порой преслѣдовало ее, какъ страшный кошмаръ. На нее нападалъ страхъ, что тётя Гэмли вздумаетъ потребовать ее — она была несовершеннолѣтняя, законъ былъ на сторонѣ тёти. Ей снилось иной разъ ночью, что это случилось, что ее снова тащутъ въ гостиную Эбби-Хольма, что она снова обречена проводить тамъ томительные дни за вышивками, слушать мораль Гэыли, дышать этой атмосферой притворства и лжи — и она просыпалась въ ужасѣ. Этотъ сонъ потрясалъ ея нервы на нѣсколько дней и она шла къ Флетчерамъ и, прижимаясь къ Катеринѣ съ ужасомъ, который пугалъ ее серьёзно, умоляла не отдавать ея. Катерина, скрывая свою тревогу, отвѣчала смѣясь, что спрячетъ ее въ пещеру, но что тогда ей трудно будетъ доставлять пищу, а докторъ Флетчеръ, съ особеннымъ замѣшательствомъ, отвѣчалъ: «Вы сами будете виноваты, если уйдете. У васъ здѣсь родной домъ, хоть на всю жизнь, если хотите».

Но нечего было опасаться, чтобы тётя Гэмли потребовала Патрицію къ себѣ. Она отказалась видѣть Патрицію, которая въ письмѣ просила о свиданіи, чтобы переговорить о планахъ для будущаго, и въ отвѣтѣ своемъ объявила, что считаетъ Патрицію преступницей, а Флетчеровъ ея соучастниками и укрывателями, и потому считаетъ своимъ долгомъ не знаться ни съ кѣмъ изъ нихъ, дабы не идти на совѣтъ нечестивыхъ. Вѣрующіе въ десять заповѣдей должны дѣлать различіе между добродѣтелью и порокомъ, заключала она.

Разрывъ былъ совершенъ между Холлизомъ и Эбби-Хольмомъ, Мильтоунъ имѣлъ удовольствіе угощать себя новоиспеченными сплетнями.

Патриція не думала ни о Мильтоунѣ, ни о сплетняхъ. Она жила своимъ дѣломъ. Всего чаще бывала она у Гартовъ и училась мужеству, видя, какъ мистрисъ Гартъ бодро выносила на плечахъ своихъ семью; съ какою твердостью несла она и нравственное паденіе мужа, общее горе и гнетъ нужды, — твердостью, которая стоила громкихъ подвиговъ героизма, волнующихъ воображеніе свѣта. Ахъ, еслибы свѣтъ зналъ, какъ многіе изъ братьевъ и сестеръ нашихъ, заскорузлыя руки и грубая рѣчь которыхъ внушаетъ намъ брезгливое презрѣніе, какъ многіе изъ этой «черни» стоятъ выше насъ на лѣстницѣ человѣчности, что они — силы, въ которыхъ таится залогъ лучшихъ дней.

Но, не смотря на все мужество ея, путь мистрисъ Гартъ былъ тернистъ. Нищета еще не постучалась въ дверь, но слышны были приближающіеся шаги ея. Будущее смущало мистрисъ Гартъ. Оно было такъ мрачно. Время не помогало Джемсу Гарту. Онъ, по прежнему, былъ въ уныніи. Разъ или два онъ работалъ поденщикомъ у доктора Флетчера, работа, казалось, ободрила его; въ немъ снова зажглась искра прежняго сильнаго, работящаго духа. Но она скоро погасла, и онъ снова началъ бродить около полей своей фермы и терзать свою рану видомъ каждой перемѣны въ изгородяхъ и на поляхъ. Если бы онъ потерялъ свою землю не по безчестнымъ подкопамъ, онъ, быть можетъ, перенесъ бы такъ же бодро свое горе, какъ несла его жена; по сознаніе того, что онъ попалъ въ ловушку, и въ ловушку, поставленную мистеромъ Гэмли, было ядомъ въ ранѣ и не давало ей зажить. Для благоразумныхъ людей это было безуміемъ, но Гартъ былъ жалокъ.

Патриція какъ-то пошла одна «ходить по коттеджамъ», какъ говорила тётя Гэмли. Она игла по дорогѣ на ферму, на которой встрѣтила лорда Мерріана, когда онъ пришелъ ботанизировать съ Дорой, и мистрисъ Гартъ, какъ Констанція въ затрапезномъ платьѣ, нарушила всѣ приличія негодующей рѣчью своего противъ несправедливости богатаго мистера Гэмли. Какъ много пережила Патриція между обѣими прогулками. Теперь, по той же дорогѣ шла не прежняя барсэидзская Патриція, не знавшая ни слезъ, ни тоски, ни мучительныхъ думъ о жизни. Но теперешняя Патриція, не смотря на мрачную тѣнь обвиненія, подъ которой она лгала, не смотря на то, что передъ нею приподнялась завѣса, скрывавшая зло жизни, была счастливѣе прежней Патриціи, хотя печаль порой омрачала лицо ея и дѣтское беззаботное веселье до такой степени ушло навсегда, что чешуя дѣвической слѣпоты отпала съ глазъ ея, и она увидѣла страшную истину. Она не хотѣла вернуться назадъ, она не взяла бы прежняго дѣтскаго веселья. Было въ настоящемъ то, что дѣлало ее счастливой.

Потомъ она вспомнила о лордѣ Мерріанѣ, о его странной любви. Она краснѣя вспомнила, что было мгновеніе, когда въ ней молніей мелькнула мысль о томъ добрѣ, которое она сдѣлаетъ, какъ жена лорда Мерріана, о той власти, которая будетъ въ ея рукахъ. Искушеніе исчезло. Патриція подумала: «не надо быть женою лорда Мерріана, чтобы служить добру. Мы всѣ можемъ, если захотимъ». И мысль эта сказалась словами до того отчетливыми, что Патриція невольно подняла голову, какъ будто кто-нибудь шелъ рядомъ съ нею и произнесъ эти слова.

Патриція зашла къ молодой четѣ, которая едва не погибла, если бы Катерина и Патриція не помогли ей. Виной тому была нищета, неумѣлость молодой хозяйки и раздражительность мужа, который изъ непріютнаго дома шелъ въ кабакъ. Своевременная помощь и уроки, какъ воспользоваться его, превратили жалкую лачугу и гнѣздо раздора въ счастливый домъ, и пауперовъ въ довольныхъ и независимыхъ гражданъ. Это было воплощеніе ученія, проповѣдуемаго въ Холлизѣ, что жизнь человѣческая можетъ быть спасена, если есть энергія и любовь.

Выйдя отъ этой семьи, Патриція дошла до воротъ Лонгъ-фильдской фермы, у которыхъ стоялъ Джемсъ Гартъ въ своей привычной позѣ, опершись подбородкомъ на сложенныя руки и уставивъ глаза на поля, которыя принадлежали его отцу, но не будутъ принадлежать его сыну. Онъ былъ до того поглощенъ терзавшей его мыслью, что не слыхалъ веселаго голоса Патриціи, сказавшаго: «добрый день, мистеръ Гартъ».

Видя, что онъ не отвѣчаетъ ей, Патриція подошла къ воротамъ и положила руку на его руку. Онъ вздрогнулъ, проворчалъ страшное проклятіе, но увидѣвъ Патрицію, опустилъ глаза, и, притронувшись къ обтерханной шляпѣ, сказалъ сдержанно:

— Извините, миссъ, я не зналъ, что это вы.

— Я все ждала, что вы придете въ Холлизъ окончить начатую работу, начала Патриція. — Флетчеры отрѣзали отъ поля клочекъ земли, который хотѣли обсадить розами и назвать: садикъ Патриціи.

— У меня духу нѣтъ работать, отвѣчалъ Гартъ, мрачно отворачиваясь отъ нея.

— О, не говорите этого! вскричала Патриція тономъ печальнаго изумленія. — Что же жизнь для насъ безъ работы!

— Жизнь моя теперь ничего не стоитъ, отвѣчалъ онъ.

— Я не могу слышать, какъ вы это говорите, продолжала Патриція, наклоняясь впередъ, чтобъ заглянуть ему въ лицо. — О, мистеръ Гартъ, я думала, что въ васъ болѣе мужества.

— Это отняло у меня всю силу, сказалъ онъ, снова опуская голову на руки.

— Но именно въ бѣдѣ и доказывается вся сила человѣка, отвѣчала Патриція. — Что сталось бы съ міромъ, если бы всѣ какъ трусы бросали дѣло, какъ скоро бѣда пришла! Мы можемъ быть трусами духомъ, такъ же какъ и тѣломъ.

— Я — не трусъ, миссъ, отвѣчалъ Гартъ, поднимая вспыхнувшее и гнѣвное лицо.

Слово трусъ больно задѣло его, но та была здоровая боль.

— Нѣтъ, я увѣрена, что вы — не трусъ, по крайней мѣрѣ не трусъ, когда все идетъ своимъ порядкомъ, отвѣчала Патриція. — Но какъ бы то ни было, вы не можете сказать, что бы то, что вы теперь дѣлаете, было мужественно и честно. Это не приведетъ къ добру. Это не вернетъ вамъ вашу ферму, а даже если бы и вернуло, то это мрачное отчаяніе не окупится никакими деньгами; оно только дѣлаетъ васъ еще болѣе несчастнымъ и прибавляетъ новое горе вашей бѣдной женѣ.

— Хорошо разговаривать такой молодой лэди, какъ вы, отвѣчалъ Джемсъ Гартъ съ нѣкоторымъ презрѣніемъ. — Нѣжная молодая лэди, которая не несла никакого креста, не знала никакого горя, ни труда, можетъ ли судить о томъ, каково переносить такому человѣку, какъ я, и такое горе, какъ мое.

— Развѣ я не знала горя, отвѣчала Патриція тихимъ голосомъ. — Я знала и тяжелое горе, мистеръ Гартъ, я потеряла все, родной домъ, семью, гдѣ я была счастлива, дядю, который былъ мнѣ отцомъ, моимъ единственнымъ другомъ, и еще… и лицо Патриціи вспыхнуло. — Я не могу сказать всего. Я едва не упала духомъ, какъ вы, но я не поддалась! И на лицѣ ея и въ свѣтлыхъ глазахъ, смотрѣвшихъ прямо и честно въ глаза его, засвѣтилось то выраженіе гордой славы и энтузіазма, за которое ее сравнивали съ Іоанной д’Аркъ. — Я — молодая дѣвушка, а вы мужчина, отъ котораго жена и дѣти ждутъ опоры, но я скорѣе бы дала отсѣчь себѣ правую руку, чѣмъ потратила бы свое время и силы, какъ вы тратите ихъ, на безплодныя сожалѣнія. Это недостойно васъ; и какъ бы вы ни разсердились на меня за то, что я вамъ говорю такъ, я чувствую, что должна сказать вамъ это.

— Вы смѣло говорите, миссъ, отвѣчалъ Гартъ, мѣряя ее мрачнымъ взглядомъ.

Было время, когда беззаботная веселость его снесла бы «бабьи рѣчи», какія бы онѣ ни были, такъ же нечувствительно, какъ крѣпкое тѣло его удары ребенка, но теперь отъ словъ Патриціи въ немъ закипѣла злоба — злоба убійцы. Онъ и смотрѣлъ убійцей въ эту минуту.

Патриція отступила назадъ отъ его взгляда, но ободрилась и протянула ему руку.

— Простите мнѣ, если я слишкомъ жестко говорила съ вами, сказала она съ искреннимъ раскаяніемъ и глубокимъ уваженіемъ. — Но мнѣ такъ больно видѣть васъ въ такомъ уныніи; я такъ хочу видѣть васъ снова прежнимъ мужественнымъ работникомъ; я невольно сказала лишнее. Я хочу, чтобы вы простили меня, если я оскорбила васъ, мистеръ Гартъ, но я хочу тоже, чтобы вы постарались стряхнуть съ себя это недостойное уныніе. Вы должны выйти побѣдителемъ изъ этого испытанія. Будьте мужчиной, мистеръ Гартъ, и побѣдите!

Она говорила пламенно, и взглядъ ея и голосъ тронулъ бы всякаго, въ комъ была капля мысли или чувства. Въ словахъ ея лежала сила любви и правды, и та вѣра, которая движетъ горами невѣжества и зла.

Наступило молчаніе. Она смотрѣла на него; онъ упорно смотрѣлъ въ землю.

— Можетъ быть, вы и желаете мнѣ добра, миссъ, проговорилъ онъ съ тяжелымъ вздохомъ и отвернулся отъ нея.

Онъ былъ невольно тронутъ, но не хотѣлъ уступить ей. Онъ не взялъ протянутую руку, и она сама вложила ее въ заскорузлую руку его и сжала пальцами мозолистые пальцы его.

— Я говорю, желая вамъ добра, сказала она, и искреннимъ чувствомъ звенѣлъ голосъ ея: — докажите мнѣ, что вы не сердитесь на меня, тѣмъ, что завтра придете въ Холлизъ. Если вы приметесь за работу, мистеръ Гартъ, то вы побѣдите все!

— Плата за работу на чужой землѣ — не Богъ вѣсть какое счастье для человѣка, который работалъ на своей землѣ всю жизнь свою и былъ самъ себѣ хозяиномъ съ тѣхъ поръ, какъ человѣкомъ сталъ, отвѣчалъ Гартъ.

— Но если у васъ нѣтъ уже своей земли, то и рабочая плата лучше, чѣмъ ничего, убѣждала его Патриція: — приходите въ Холлизъ, мистеръ Гартъ. Вы знаете, что докторъ и миссъ Флетчеръ принимаютъ въ васъ участіе, какъ въ родномъ братѣ. Я не могу сказать вамъ, какъ они были огорчены, узнавъ, что вы такъ упали духомъ, и стали совершенно непохожи на себя.

Она говорила съ пламеннымъ порывомъ, лицо ея свѣтилось вѣрой и любовью, и она напоминала дѣвъ-мученицъ, проповѣдывавшихъ евангеліе. Такъ подумалъ Джемсъ Гартъ. Слова ея раздули въ немъ погасавшую искру мужества, участіе ея, напоминаніе объ участіи другихъ пробудили чувство собственнаго достоинства и залечивали отравленную рану. Ласковое пожатіе руки ея «снимали съ него горе», такъ сказалъ онъ женѣ, вернувшись домой. Теперь онъ думалъ это, смотря впалыми потухшими глазами въ ея свѣтившіеся любовью глаза; на его исхудаломъ лицѣ мелькнула давно уже небывалая улыбка, и онъ сказалъ, сжимая ея руку:

— Я приду завтра, миссъ; я не могу отказать молодой лэди, которая говоритъ такъ хорошо.

Они стояли рука въ руку, оба взволнованные, она желаніемъ спасти, онъ — невольной уступкой, когда раздался топотъ лошадей и лордъ Мерріанъ съ хорошенькой молоденькой дѣвушкой шагомъ проѣхали мимо нихъ и увидѣли эту сцену во всѣхъ подробностяхъ.

Лордъ Мерріанъ не встрѣчалъ Патрицію съ самаго свиданія ихъ въ гостипной Эбби-Хольма. Какъ все измѣнилось при новой встрѣчѣ! Патриція не была болѣе предполагаемой сонаслѣдницей Доры Дрёммондъ, красавицей-племянницей мистрисъ Гэмли, достойнымъ предметомъ исканій молодаго лорда, но изгнанной родственницей, очевидно, сдѣлавшей что-нибудь заслуживающее изгнанія. И лордъ Мерріанъ теперь не былъ уже восторженнымъ Нумой, обожающимъ Эгерію, но мудрымъ и дальновиднымъ, не смотря, на юность, государственнымъ человѣкомъ, умѣвшимъ понимать настоящую цѣну супружескихъ узъ и убѣдившимся, что нѣкая лэди Модъ, рожденная въ пурпурѣ и воспитанная на Олимпѣ аристократіи, будетъ болѣе приличной женой для него, нежели Іоанна д’Аркъ, которая оказывалась еретичкой въ отношеніи освященныхъ вѣками преданій и даже не всегда соблюдавшей свѣтскія приличія.

Лэди Модъ была молодой, прилично державшей себя дѣвушкой; миръ души ея не былъ возмущенъ ни религіозными, ни соціальными сомнѣніями, и она безпощадно осудила бы каждую оригинальную мысль и въ себѣ, и другихъ, какъ опасную и неженственную. Она была изъ тѣхъ женщинъ, которыя принимаютъ существующій строй общества за нѣчто вполнѣ законченное и совершенное и неспособны понять, какъ могутъ существовать люди, желающіе пересоздать его? Передъ ея глазами были: аристократія, два отдѣла средняго класса, денежный, который извѣстенъ, и классъ людей профессіи и бѣдныхъ тружениковъ, которые неизвѣстны, а подъ ними простой народъ, обреченный работать на всѣхъ и преимущественно на великихъ міра, простой народъ, не принадлежащій къ той же человѣческой породѣ, неспособный ни жить, ни страдать, ни чувствовать какъ благородные классы, простой народъ столь ужасно вульгарный и грязный. За этимъ догматомъ шелъ другой: англиканская церковь есть единственный ковчегъ истины и малѣйшее разногласіе съ нею — гибельная ересь и безуміе. Положеніе Англіи въ девятнадцатомъ вѣкѣ есть осуществленіе мудрыхъ предначертаній свыше и желаніе измѣнить это положеніе — нечестиво и преступно. Разумѣется, парламентъ можетъ издать нѣсколько актовъ, чтобы измѣнить какіе-нибудь неважные устарѣвшіе законы — но ни іоты болѣе. Что же касается этихъ ужасныхъ ученій равенства и свободы, лэди Модъ думала, что имъ нужно положить какой нибудь конецъ, или вообще, что нибудь сдѣлать съ ними. Она была убѣждена, что держаться ихъ могутъ только люди, кровожадные по своей натурѣ, и она не понимала, какъ могла женщина, а тѣмъ болѣе лэди, держаться ихъ.

Не смотря на свои филистерскіе взгляды, лэди Модъ была доброй дѣвушкой, была бы вѣрной женой и сносной матерью; замужемъ она угощала бы самыми гастрономическими обѣдами посланниковъ и королевскихъ принцевъ, управляла бы домомъ и домочадцами съ разумной властью. Она была не глупа и умѣла хорошо говорить, когда ее держали въ обыденныхъ плоскостяхъ жизни, но страшно терялась, когда съ ней заговаривали о предметахъ, требующихъ мысли, и не умѣла понимать связи причинъ и послѣдствій. Она была чрезвычайно любима въ обществѣ, и когда поймала сердце лорда Мерріана, отброшенное къ ней рикошетомъ, то свѣтъ единодушно поздравилъ его съ такимъ счастіемъ и сказалъ, что эта дѣвушка создана для него. Они были помолвлены при шумномъ ликованіи родни обѣихъ сторонъ, и самъ молодой лордъ чувствовалъ, что избралъ благую часть.

Но сегодня, когда они ѣхали по этой дорогѣ, Патриція, по какой-то упорной прихоти мысли, не выходила изъ головы молодаго лорда. Ему чудилось, что она близко отъ него, что она близка ему, и это воскресеніе прошлаго въ памяти огорчало лорда Мерріана ради лэди Модъ; онъ хотѣлъ рыцарски, даже въ мысляхъ, быть вѣрнымъ той, которой далъ слово. Онъ былъ совершенно доволенъ своею хорошенькою невѣстой и вовсе не желалъ, чтобы она поднимала глаза на выси, которыя не достижимы ни для него, ни для нея. И, не смотря на то, воображеніе упорно вызывало передъ глазами его образъ Патриціи, еще болѣе прекрасный, чѣмъ въ дѣйствительности. Она проносилась передъ нимъ, какъ неземное существо, полугероиня, полуангелъ, передъ которой толпы народа преклонили бы колѣни, еслибы она появилась передъ ними и заговорила такъ, какъ говорила съ нимъ. Да, было время, когда она была дорога ему, когда она была его добрымъ геніемъ, голосомъ свыше, который звалъ его, передъ тѣмъ, какъ упалъ.

Онъ ѣхалъ молча, упрекая себя и за Патрицію, и за лэди Модъ, когда у воротъ лонгъ-фильдской фермы увидѣлъ высокую, дурно одѣтую дѣвушку, шляпа которой очень некрасиво сбилась назадъ; она стояла, держа руку мужика въ обѣихъ своихъ, и говорила съ нимъ, какъ равная съ равнымъ, говорила съ мужикомъ съ тѣмъ же пламеннымъ увлеченіемъ, съ какими говорила бывало съ лордомъ Мерріаномъ, сыномъ пера, наслѣдникомъ графовъ Дёвдэлей.

Лордъ Мерріанъ, проѣзжая, снялъ шляпу; Патриція поклонилась, ему — и чары были разрушены. Съ этой минуты лэди Модъ нечего было бояться его прошлаго. Въ его памяти не осталось и слѣда воспоминаній о соперницѣ, передъ которой нравственный ростъ лэди Модъ показался бы жалкимъ, а очарованіе ума блѣднымъ. Лордъ Мерріанъ созналъ и безуміе, и ослѣпленіе свое. Такого рода вещи невозможно терпѣть! Прекрасно говорить о братствѣ, равенствѣ, помощи страждущему человѣчеству и тому подобномъ, это прекрасная теорія — безспорно, и сердце согрѣвается, когда слышишь, какъ говорятъ о ней; но когда дѣло доходитъ до приложенія ея на практикѣ, до того, что молодая лэди стоитъ пожимая руки грязному, немытому и небритому мужику — тогда синяя кровь лорда Мерріана забила негодующимъ пульсомъ, и Патриція навсегда упала съ своего пьедестала. Патриція была просто недурной дѣвушкой съ вульгарными вкусами и очень неизящными манерами, и лордъ Мерріанъ, какъ дитя, внезапно увидѣвшее, что игрушка, желанная такъ жадно, была змѣей, въ изумленіи спрашивалъ себя: что бы они всѣ сдѣлали, еслибы Патриція, принявши его предложеніе, сдѣлалась лэди Мерріанъ и невѣсткой его матери? Какое счастіе, что этого не случилось! Лордъ Мерріанъ взглянулъ съ теплой любовью и благодарностью на лэди Модъ и навсегда перевернулъ страницу жизни своей надъ эпизодомъ Патриціи Кэмбаль.

— Что это за странная дѣвушка, съ которой вы раскланялись? та, что пожимала руки этому мужику? спросила лэди Модъ, послѣ долгаго молчанія.

Лордъ Мерріанъ съ видомъ невинности отвѣчалъ:

— Это — миссъ Кэмбаль, племянница людей, которые живутъ вонъ тамъ, и онъ указалъ хлыстомъ на Эбби-Хольмъ. — Она — энтузіастка, стоитъ за коммунизмъ и тому подобное.

— И вы знакомы съ нею? На лицѣ лэди Модъ вмѣстѣ съ изумленіемъ выразилось едва уловимое неудовольствіе. — Она, я думаю, не можетъ быть вашего круга, прибавила она, съ легкимъ нервнымъ смѣхомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я, разумѣется, едва знаю ее, отвѣчалъ онъ съ видомъ равнодушія, совершенно успокоившимъ лэди Модъ и мудро умолчалъ о тождествѣ Патриціи съ Эгеріей, о которой говорилъ лэди Модъ въ былое время.

— Я не могу выносить, когда женщины такимъ образомъ выходятъ изъ своей сферы, сказала лэди Модъ. — Я считаю всѣ эти теоріи о равенствѣ положительно ужасными. Какъ можно допустить даже мысль о томъ, что дѣвушка, по общественному положенію — лэди, можетъ быть такъ фамильярна съ простонародьемъ! Я удивляюсь, какъ она можетъ такъ вести себя!

— Да, энтузіазмъ можетъ увлечь иногда людей до странныхъ крайностей, отвѣчалъ лордъ Мерріанъ самымъ естественнымъ тономъ и свелъ мастерскимъ оборотомъ разговоръ на другой предметъ.

IX.
Гэмли членъ парламента.

Всѣ окрестности Мильтоуна были объяты лихорадочнымъ волненіемъ. Въ Куэстѣ давался праздникъ, превосходившій великолѣпіемъ все, что было еще доселѣ видано въ границахъ графскихъ владѣній; весь мильтоунскій міръ умолкъ и притаилъ дыханіе, чтобы слѣдить за всѣмъ происходившимъ въ Куэстѣ. Всѣ мѣстные жители, способные принимать посѣщеніе графской фамиліи были, разумѣется, приглашены; сверхъ того, ждали пріѣзда толпы знати изъ Лондона, равно и магнатовъ изъ сосѣднихъ графствъ. Популярный романистъ, бывавшій въ обществѣ для запаса сыраго матеріала, смотрѣлъ на обѣдъ, какъ на главу, а на балъ, какъ на дюжину страницъ, уже написанныхъ его рукою и требовавшихъ только переписки; красивый молодой поэтъ, громкой извѣстности, влюблявшійся постоянно въ замужнихъ женщинъ и потомъ прославлявшій ихъ въ стихахъ; нѣсколько талантливыхъ редакторовъ, современныхъ Зевсовъ, перуны которыхъ попадаютъ въ цѣль и за которыми сильные міра принуждены ухаживать, какъ за королями четвертаго сословія, пара знаменитыхъ художниковъ, жившихъ какъ принцы крови и вмѣстѣ съ ними, — представляли аристократію таланта и славы, передъ которыми въ глазахъ очень немногихъ блѣднѣли звѣзды, а подвязки и ленты казались только разноцвѣтной тесьмой. Но и нисшія сословія имѣли своихъ представителей на этомъ праздникѣ; промышленники имѣли его въ лицѣ богатаго владѣльца бумажно-прядильной фабрики, который купилъ за сто фунтовъ изобрѣтенный его старшимъ рабочимъ снарядъ для болѣе скораго наматыванія нитей, и, сберегая такимъ образомъ по мельчайшей дроби фартинга на каждой катушкѣ, накаталъ себѣ милліоны фунтовъ.

Но въ числѣ всѣхъ этихъ гостей удостоенныхъ приглашеніемъ видѣть всю пышность празднества и увеличить собой дворъ мѣстнаго царька, не было владѣльца Эбби-Хольма и фамиліи его. Да, Гэмли изъ Эбби-Хольма не получили приглашенія.

Это упущеніе было очень неполитично; но никто не зналъ, какимъ образомъ оно могло случиться. Когда оно повело къ дурнымъ послѣдствіямъ, то графиня свалила всю вину на дворецкаго; она, гордая женщина, не постыдилась заставить подчиненнаго пострадать за свой поступокъ. Съ своей стороны дворецкій клялся всѣмъ, что есть святаго на свѣтѣ, что графиня сама вычеркнула перомъ фамилію Гэмли, когда просматривала списокъ гостей, и что онъ по должности своей былъ обязанъ повиноваться знаку такъ же, какъ и слову.

— Знакъ — приказаніе, говорилъ онъ, и слушавшіе его жалобы согласились, что онъ правъ.

Такъ какъ не было наряжено никакой слѣдственной комиссіи для разъясненія этого дѣла, домашніе же списки гостей Куэста не подлежатъ оффиціальной ревизіи, то упущеніе это было сочтено оплошностью дворецкаго, о которой слѣдуетъ сожалѣть, но въ которой нечего извиняться, даже когда послѣдствія этого упущенія стали такъ очевидны недѣлю спустя и эта ошибка политики Куэста принесла сторицею горькіе плоды.

Но, по чьей бы то ни было ошибкѣ совершился этотъ фактъ — онъ неопровержимо совершился. Гэмли не были приглашены на праздникъ, и весь Мильтоунъ зналъ объ этомъ оскорбленіи. Оно было великою радостью для полковника Лоу и такъ же живительно подѣйствовало на него, какъ рюмка горячаго подкрѣпляющаго напитка двойной пробы, который онъ пилъ каждое утро, и даже стоило въ его глазахъ процентовъ по страшной закладной, которые нужно было заплатить, а не то Крэгфутъ исчезнетъ изъ глазъ его, какъ сновидѣніе. Оскорбленіе это на минуту примирило его съ мыслью, что ему теперь придется обойтись безъ пирожнаго, которое онъ все проѣлъ, и заплатить за музыку, подъ которую плясалъ. «Это былъ день, для котораго стоило жить, говорилъ онъ своему сыну: — этому проходимцу дали пощечину, какъ онъ того заслуживалъ», и полковникъ надѣялся дожить до того дня, когда ему дадутъ другую, прежде чѣмъ совершенно покончить съ нимъ.

— Я бы хотѣлъ видѣть его нищимъ у моихъ дверей, сказалъ онъ сыну: — и не далъ бы ему корки хлѣба, чтобы спасти его отъ голодной смерти.

На это Сидней отвѣчалъ тономъ упрека:

— Что толку желать невозможнаго. Но развѣ кто нибудь не могъ бы послать ему пулю въ голову?

— Очень легко, мой милый, еслибы не было пеньки на готовѣ, отвѣчалъ полковникъ съ скверной усмѣшкой.

— Клянусь Богомъ, старое итальянское общество знало, что дѣлало, и браво — очень полезный чистильщикъ улицъ, не смотря на все, добавилъ Сидней.

— Онъ очищалъ ихъ отъ гадинъ, отвѣчалъ отецъ: — когда всѣ другія средства оказывались недѣйствительными, прибавилъ онъ значительно.

Мысли Сиднея невольно обратились къ Джемсу Гарту, и онъ въ сердцѣ своемъ проклялъ его за трусость; потомъ онѣ перешли къ Джуліи Мэнли, которой онъ рѣшился сдѣлать предложеніе на праздникѣ. Другого средства не было. Это было двоеженство, и двоеженство было преступленіемъ; но убійство повело бы за собой болѣе непріятныя послѣдствія, и, выбирая между ними, онъ поставилъ себѣ въ заслугу выборъ меньшаго преступленія. Онъ выбралъ не безъ долгаго колебанія, не безъ мученій, не безъ немногихъ, но злыхъ слезъ. Но теперь онъ выбралъ и долженъ пройти черезъ весь искусъ, до самаго конца.

Оскорбленіе глубоко задѣло Гэмли. Оно было такъ очевидно, что его невозможно было скрыть, и никакая позолота не могла скрасить пилюли. Оно ударило владѣльца Эбби-Хольма по самой чувствительной струнѣ — общественному положенію его, и даже, когда онъ ходилъ по Мильтоуну, объясняя всѣмъ настоящую причину его — отказъ племянницы жены его въ рукѣ наслѣднику Куэста, то онъ ни на волосъ не поправилъ дѣла и не поднялъ себя въ глазахъ мильтоунцевъ. Зло было въ томъ, что никто не вѣрилъ ему, и нѣкоторые изъ мильтоунцевъ говорили даже, что графская фамилія можетъ преслѣдовать его за клевету. Невозможно, чтобы дѣвушка въ здравомъ умѣ, дѣвушка, у которой не было впереди ничего, — что можно было назвать чѣмъ нибудь — отказалась быть наслѣдницей графскаго титула; равно невозможно было и то, чтобы ей представился случай отказать. Лордъ Мерріанъ могъ играть ею, въ этомъ они ничего не видѣли предосудительнаго, развѣ онъ не былъ виконтомъ, а она — ничтожностью? тщеславіе ея приняло за серьезную привязанность то, что было забавой, но не могъ же онъ сдѣлать ей предложенія. Это не было въ природѣ вещей, но лгать — совершенно въ природѣ вещей. Это — или хвастовство стараго выскочки, говорилъ полковникъ Лоу, или дѣвчонка выдумала сама и обманула его.

Итакъ, хотя мистеръ Гэмли и трубилъ вездѣ объ отказѣ Патриціи, отказъ этотъ на самый лучшій конецъ оказался безплодной честью. Возможность похваляться тѣмъ, что сумасбродная молодая дѣвушка, ради дикихъ идей вѣрности, отказалась отъ предложенія, когда Мильтоунъ не вѣрилъ этому, было очень бѣднымъ вознагражденіемъ за приглашеніе на праздникъ. И владѣлецъ Эбби-Хольма чувствовалъ это. Онъ не даромъ былъ дѣловымъ человѣкомъ, привыкшимъ взвѣшивать цѣну всему, до послѣдней іоты; онъ отлично понималъ всю разницу слова передъ фактомъ. Слово исчезало въ воздухѣ, фактъ стоялъ, какъ гранитная твердыня.

Мистеръ Гэмли не пропускалъ обиды, не отплативъ за нее сторицей, и хвалился, что всегда давалъ сдачу. Дёвдэли не должны были уйти безъ сдачи; и сдача эта будетъ горяча и памятна. Они не хотѣли быть ему друзьями, служащими его цѣлямъ — онъ будетъ имъ заклятымъ врагомъ. Они не захотѣли подсадить его ступенью выше на общественную лѣстницу — онъ покажетъ имъ каково имѣть подъ ногами пилу, которая подпилитъ подпорки, поддерживающіе ихъ. Они хотѣли, чтобы лордъ Мерріанъ представлялъ мильтоунскій бургъ, лэди Дёвдэль такъ искала его голоса, когда думала, что голосъ Гэмли можетъ быть нуженъ. Теперь она забыла это; но онъ, Гэмли, не забылъ; и когда наступятъ будущіе выборы, а они наступятъ черезъ двѣ недѣли, то Дёвдэли увидятъ, что путь молодого лорда въ парламентъ будетъ оспариваться жарко, и, по всей вѣроятности parvenu выиграетъ, а молодой лордъ проиграетъ. У parvenu было больше денегъ, было больше, чѣмъ звенѣть въ уши свободныхъ и просвѣщенныхъ гражданъ Мильтоуна, и, будь хоть открытая, хоть закрытая балотировка, вліятельный человѣкъ давитъ, голоса же имѣютъ свою рыночную цѣну, какъ и прежде имѣли.

Мистеръ Гэмли, сдѣлавъ планъ кампаніи, выступилъ въ походъ, и Мильтоунъ вскорѣ былъ объятъ, какъ огнемъ, толками о томъ, что преуспѣвшій въ жизни мальчикъ, посыльный ледбюрійской конторы, выступитъ соперникомъ лорда Мерріана за представительство Мильтоуна; и всѣ до одного говорили, что онъ побѣдитъ. У него было сильное вліяніе въ округѣ, и онъ былъ представителемъ людей, пробившихъ себѣ дорогу своими силами. Хоть онъ теперь и сталъ великимъ человѣкомъ первой величины, но въ молодости зналъ голодъ и бѣгалъ босоногимъ оборвышемъ. Рабочіе классы считали, что онъ принадлежалъ имъ по праву рожденія, видѣли въ немъ цвѣтокъ отъ своего корня, хрусталь изъ своей глины. Сверхъ того, было много людей, которые не довѣряютъ молодости и предпочитаютъ ей зрѣлый возрастъ, ни мало не принимая въ соображеніе качества представителей того или другого, — людей, которые скорѣе повѣрятъ мѣшокъ съ общественной казной бородатому чудищу, нежели юношѣ, съ женственнымъ лицомъ, будь онъ идеаломъ всего святого. Для такихъ людей мистеръ Гэмли, какъ человѣкъ опытный, заслуживалъ безконечное предпочтеніе передъ молокососомъ, у котораго не было даже жены, чтобы придать ему вѣса.

Борьба не была отчаянной. Напротивъ, надежда улыбнулась такъ неоспоримо ясно Гэмли, что графиня вновь начала горько раскаиваться въ томъ, что послушалась голоса раздраженнаго самолюбія, а не благоразумія, и поддалась женскому инстинкту, а не политическимъ соображеніямъ. «Месть никогда не приноситъ барышей, думала она печально: — лучше бы было, еслибъ я пригласила ихъ и поддержала хорошее расположеніе этого чудовища».

Не смотря на то, что надежда такъ улыбалась чудовищу, у него были сильные и озлобленные враги, но ни одного врага злостнѣе полковника Лоу, который считалъ выборъ Гэмли своею личною обидой и злился, какъ за кровное оскорбленіе, когда кто надѣвалъ желтый цвѣтъ Гэмли вмѣсто синяго — Мерріана; но ни одного врага сильнѣе доктора Флетчера, который спокойной и сдержанной, но неумолимой оппозиціей тормозилъ колесницу Гэмли, катившуюся въ парламентъ. Докторъ Флетчеръ ждалъ менѣе зла отъ впечатлительнаго юноши съ очень колеблющимися убѣжденіями, чѣмъ отъ крѣпкихъ, какъ чугунъ и отлитыхъ въ безобразную форму убѣжденій зрѣлаго человѣка. Лордъ Мерріанъ могъ голосовать вкривь и вкось по нѣкоторымъ вопросамъ, но онъ могъ голосовать впрямь по инымъ; мистеръ Гэмли неизмѣнно голосовалъ бы вкривь и вкось. Если первому нужно было еще многому учиться и всего болѣе основной идеѣ, около которой могли бы кристаллизироваться хаотически бродившія въ немъ стремленія, то еще оставалась надежда, что онъ выберетъ идею добра, а не зла; но чего же можно было ожидать отъ человѣка вполнѣ устоявшагося, выработавшаго окончательно свои взгляды, который всѣ уроки жизни понялъ на выворотъ и вынесъ изъ нихъ одну религію — успѣха? Вотъ почему Генри Флетчеръ, хотя суета и ложь агитаціи по выборамъ была не по немъ, согласился быть участникомъ выборнаго комитета лорда Мерріана; онъ не особенно любилъ лорда Мерріана, но хотѣлъ не пустить Гэмли въ парламентъ. Это еще болѣе усилило разрывъ между Холлизомъ и Эбби-Хольмомъ и раздуло злобу мистера Гэмли противъ Флетчеровъ.

Кампанія была непродолжительная, но битвы были жаркія.

Мистеръ Гэмли твердо стоялъ на идеяхъ тори. Онъ презиралъ жалкую игру великими вопросами и «безкостный» либерализмъ молодой Англіи, говорилъ онъ въ рѣчи, обращенной къ своимъ свободнымъ и просвѣщеннымъ избирателямъ, когда долженъ былъ, по обычаю, сдѣлать исповѣданіе своего политическаго символа. Дуть и горячо и холодно — не его дѣло, и чѣмъ бы онъ ни былъ, онъ былъ неизмѣннымъ и честнымъ. Алтарь и тронъ, наши славныя учрежденія и нашъ національный флагъ, Англія — отечество свободныхъ; и мошенническія штуки соціалистовъ и красныхъ уничтожены здравымъ смысломъ народа — и пусть кто нибудь въ мірѣ сыщетъ что либо лучше этого! — вотъ что онъ говорилъ съ своей платформы. Сердце народа было здорово, смыслъ народа былъ здоровъ! Народъ зналъ, въ чемъ его прямая выгода — въ союзѣ всѣхъ сословій, а не въ раздѣленіи ихъ, и это достигалось вѣрностью всему существующему. Пусть избиратели его подадутъ голоса за человѣка, который всего лучше понимаетъ прямыя выгоды ихъ и успѣхъ котораго приноситъ имъ столько же чести, сколько ему. Они подадутъ голоса скорѣе за него, нежели за молодого человѣка, не имѣвшаго никакихъ опредѣленныхъ политическихъ принциповъ, и который будетъ только орудіемъ ловкихъ пройдохъ и недобросовѣстныхъ министровъ. Выбрать подобнаго молодого человѣка значило довѣрить свои интересы въ руки, неспособныя защитить ихъ, плыть подъ флюгеромъ, который вертится отъ каждаго дуновенія вѣтра. Что же касалось третьяго кандидата, присланнаго въ самый послѣдній срокъ выборовъ республиканцами, въ видѣ зонда общественнаго мнѣнія Мильтоуна, то онъ, мистеръ Гэмли, какъ человѣкъ уважавшій законы, не могъ посовѣтывать выкупать его въ прудѣ, гдѣ купали лошадей, но былъ убѣжденъ, что граждане Мильтоуна настолько уважаютъ себя, что не выберутъ своимъ представителемъ злодѣя, который радъ залить прекрасный ликъ Англіи кровью, ниспровергнуть религію, попрать нравственность, разрушить всѣ основы общества.

Рѣчи и адресы его были написаны для него другими и произвели сильное впечатлѣніе; видная фигура его производила тоже впечатлѣніе; его бойкій языкъ, опредѣленные взгляды, положительные и точные, какъ таблица умноженія, завербовали ему много голосовъ; деньги его завербовали еще болѣе, а торизмъ его, не признававшій никакихъ уступокъ, и казавшійся рабочимъ классамъ Мильтоуна ручательствомъ величія Англіи, вербовалъ болѣе всего. Хотя за лорда Мерріана была мѣстная джентри и немногіе свободномыслящіе люди, примѣсь философскаго либерализма въ рѣчахъ и адресахъ его дала мистеру Гэмли перевѣсъ въ день выборовъ. Лордъ Мерріанъ не могъ обѣщать величіе и преуспѣяніе, какъ дважды два — четыре. Радикальнаго кандидата не было видно нигдѣ: его прислали, чтобы ощупать настроеніе Мильтоуна, и уходъ его изъ города былъ скандаленъ.

Игра была съиграна, проиграна одной стороной и выиграна другой, на зло полковнику Лоу и Генри Флетчеру. Имя мистера Гэмли вышло побѣдителемъ послѣ балотировки и побило имя лорда Мерріана многими десятками голосовъ.

Это былъ славный день для него. Джэбезъ Гэмли — членъ парламента! Это былъ день славнаго выигрыша той игры, которая началась между нимъ и Куэстомъ съ того дня, какъ онъ былъ вычеркнутъ изъ списка приглашенныхъ. Джэбезъ Гэмли — членъ парламента, а молодой лордъ, не смотря на вліяніе громкаго имени, графскій титулъ въ будущемъ и развѣвавшійся флагъ на Куэстѣ, свидѣтельствовавшій о присутствіи владѣтельной фамиліи, былъ побѣжденъ. Кто скажетъ теперь, что не въ рукахъ работящаго положеніе въ свѣтѣ и богатство, если только онъ съумѣетъ взять все это? Здравый смыслъ, энергія, воля — и вы видите его богатѣйшимъ землевладѣльцемъ Мильтоуна, членомъ парламента, представителемъ своего мѣстечка.

Ликованіе и самовосхваленіе Гэмли было безконечно и надоѣло до тошноты даже самымъ вѣрнымъ приверженцамъ его. Его обуялъ демонъ гордости и самообожанія и носилъ по всѣмъ улицамъ и дорогамъ Мильтоуна. Нельзя было никуда сдѣлать ни шага, не встрѣтивъ мистера Гэмли, цвѣтущаго, сіяющаго, милостиво снисходительнаго, самообожающагося, съ высоко закинутой головой и высоко поднятыми плечами. Рѣчи о выборахъ текли неистощимымъ потокомъ, который несъ самыя мельчайщія подробности о томъ, что онъ сдѣлалъ и какъ онъ побилъ лорда Мерріана умѣньемъ, энергіей и здравыми идеями, какъ великолѣпно стояли за него сторонники его, какъ дурно лордъ Мерріанъ все устроилъ, съ лэди графиней и тою молодой лэди, на которой онъ долженъ жениться, и которыя тутъ же заманивали всѣхъ въ его лавочку красивыми рѣчами и взятками болѣе существенными. Но умѣнье, характеръ и энергія!

— О! это вѣчное умѣнье, характеръ и энергія, сказалъ насмѣшливо мистеръ Барродэль, прослушавъ съ вѣжливой улыбкой, въ продолженіи цѣлаго часа, декламацію о качествахъ Гэмли.

Гэмли М. Р.^[4]

Онъ писалъ это имя и буквы новаго титула такъ же часто, какъ влюбленная пансіонерка пишетъ имя своего возлюбленнаго вмѣстѣ съ своимъ. Онъ тратилъ всѣ минуты успокоенія отъ восторга на придумываніе приличнаго росчерка, который долженъ былъ замѣнить прежній, теперь уже слишкомъ скромный завитокъ. Въ память этого событія онъ подарилъ Дорѣ новый браслетъ съ надписью: отъ Гэмли М. Р., вырѣзанной причудливыми готическими буквами, похожими на цвѣты, которые вѣнкомъ окружали его фотографію, составлявшую центральное украшеніе. Онъ купилъ женѣ брилліантовое кольцо и поднесъ его съ небольшой и бойкой рѣчью, которая понравилась бѣдной лэди его, критическое чутье которой притуплялось отъ долгой привычки. Это была рѣчь до того вульгарная отъ опьяненія восторгомъ, что въ былое время дрожь прошла бы по тѣлу до самыхъ зубовъ мистрисъ Гэмли; но теперь она улыбнулась ледяной улыбкой и сказала: «Благодарю васъ, мистеръ Гэмли, мнѣ дорога эта память вашего успѣха». И, въ самомъ дѣлѣ, теперь подарокъ его былъ ей дорогъ.

Солнце Гэмли сіяло ярко и жарко грѣло. Ни одна тучка не затмѣвала его, за исключеніемъ Патриціи Кэмбаль и неприличной ссоры между молодой дѣвушкой и домомъ Гэмли. Что же касается «разрыва» съ Дёвдэлями, какъ называлъ Гэмли отношенія Эбби-Хольма къ Куэсту, то теперь онъ видѣлъ въ томъ неисповѣдимые пути Провидѣнія. Провидѣніе было на его сторонѣ. Еслибъ Дёвдэли пригласили его на праздникъ, то онъ былъ бы по прежнему ихъ покорнымъ слугой, работалъ бы для лорда Мерріана изъ-за платы — ихъ высокаго покровительства; но они, отвергнувъ его, сдѣлали свободнымъ человѣкомъ и, слѣдовательно, членомъ парламента. Нѣтъ, нигдѣ не видно было ни тучки, грозившей хоть на одно мгновеніе затмить хоть одинъ изъ лучей солнца, и Патриція была только ничтожной мошкой, кружившейся въ солнечномъ лучѣ. Когда мистрисъ Гэмли покончитъ свой урокъ, племянница ея будетъ стерта съ доски, какъ будто она никогда не существовала. Мистеръ Гэмли не чувствовалъ противъ нея никакой вражды — напротивъ; но племянница эта была ошибкой въ его разсчетѣ, и такой дѣловой человѣкъ, какъ мистеръ Гэмли, не могъ цѣнить ошибки. Эти вещи начинаются хлопотами, а кончаются убытками, говорилъ онъ всегда, и Патриція Кэмбаль не могла быть исключеніемъ изъ правила. И онъ ждалъ смерти жены, какъ губки, которая должна стереть имя Патриціи съ доски Гэмли.

X.
Что говорилъ Мильтоунъ.

Если мистеръ Гэмли могъ относиться съ философскимъ великодушіемъ къ «этой безпокойной молодой особѣ», какъ онъ звалъ Патрицію, общество оказалось менѣе равнодушнымъ. Послѣ волненій праздника въ Куэстѣ, выборовъ и странныхъ слуховъ о разныхъ людяхъ и случаяхъ, порождаемыхъ выборами, мильтоунское общество сильно нуждалось въ новомъ предметѣ для утоленія своего аппетита къ сплетнямъ, чего-то въ родѣ дессерта послѣ обѣда. И потому оно занялось необыкновенными отношеніями, возникшими между Эбби-Хольмомъ и Холлизомъ, и сочло личнымъ дѣломъ своимъ узнать, которая сторона права, которая нѣтъ. Сторонники той и другой горячо спорили между собой, и, такъ какъ ни тѣ, ни другіе не могли понять настоящей причины, то спорили съ тѣмъ большимъ озлобленіемъ. Зачѣмъ она оставила домъ тётки, говорили одни про Патрицію, и поселилась въ домѣ человѣка, который приходился ей родней только по Адаму? Другіе говорили, что со стороны мистрисъ Гэмли безчестно и позорно допускать это, а со стороны молодой лэди безстыдно такъ вести себя. Разумѣется, Генри Флетчеръ былъ скучный старый педантъ, а сестра его могла быть chaperon для молодой дѣвушки даже въ глазахъ самыхъ непреклонныхъ матронъ, но тѣмъ не менѣе положеніе было странное. А когда свѣтъ находитъ, что положеніе странное, то онъ всегда подразумѣваетъ подъ этимъ нѣчто дурное. Если женщина выходитъ хоть на точку изъ линій перспективы мильтоунцевъ, то вся фигура ея принимаетъ искаженный видъ, и никто не могъ убѣдить эбби-хольмистовъ, что Патриція не была никуда негодной дрянью, сдѣлавшей что нибудь ужасное, за что ее справедливо выгнали изъ дома. Но какъ безчестно и преступно со стороны Флетчеровъ принять ее! Это совершенно похоже на нихъ. Посмотрите только что у нихъ за прислуга. Мери Анна — совершенно невозможная дѣвушка, и Алиса Гартъ, которая безъ всякаго предувѣдомленія, въ одну минуту, была выгнана изъ Эбби-Хольма; а теперь — миссъ Кэмбаль! Казалось, что женщинѣ стоило только пасть, опозорить себя, чтобы получить право на покровительство ихъ. Это постыдно!

Эбби-Хольмисты подняли бурю, сторонники Флетчеровъ были немногочисленны и слабы вліяніемъ, и потому были скоро принуждены умолкнуть, такъ какъ могли приводить только одинъ доводъ очень неопредѣленный о человѣчности, но доводъ этотъ не значитъ ничего для духа сплетенъ.

Мистеръ Уэльзъ, управляющій банка, былъ тоже неостороженъ; онъ намекнулъ на однѣ вещи и разсказалъ другія. Онъ такъ же мало зналъ, какъ и другіе, истину о поддѣлкѣ чека и не вѣрилъ, чтобы молодая лэди сама сдѣлала это. Но у него не было ни малѣйшаго слѣда узнать ея сообщника или сообщниковъ, любопытство мучало его, и во всякомъ случаѣ секретъ этотъ былъ такой необыкновенный и драгоцѣнный, что его невозможно было хранить одному. Люди вообще очень великодушны въ отношеніи чужихъ секретовъ и любятъ дѣлиться своимъ богатствомъ съ сосѣдями. Мистеръ Уэльзъ не былъ исключеніемъ изъ общаго правила, хотя и былъ человѣкомъ добрымъ, безобиднымъ до того, что подбиралъ жуковъ и маленькихъ лягушекъ съ пыльной дороги и относилъ ихъ на сырую траву ее время своихъ вечернихъ прогулокъ, и вообще былъ незлобивымъ и благотворительнымъ человѣкомъ. И несмотря на то онъ разгласилъ о поддѣлкѣ чека въ сто фунтовъ, болѣе чѣмъ слѣдовало и намекнулъ на еще гораздо большее. Вслѣдствіе того, имя Патриціи все чаще и чаще повторялось устами мильтоунцевъ, и они все болѣе и болѣе начинали видѣть въ немъ позоръ Мильтоуна. Такое порядочное общество, какъ мильтоунское, не любитъ, чтобы говорили про молодыхъ дѣвушекъ его. Оно строго и неусыпно блюдетъ за оскорбленіями нравственности, всегда расположено вообразить ихъ, когда не находитъ, и покарать жертвы, которыя само создаетъ. Оно избрало теперь Патрицію въ жертвы и признало, что она должна быть преступна, потому что о ней говорили. Это — логика всѣхъ мелкихъ обществъ, а мильтоунское общество было очень мелко.

Наконецъ, въ Мильтоунѣ нашелся человѣкъ, сердце котораго возгорѣлось ревностью и который рѣшился ради любви къ миссъ Флетчеръ поговорить съ ней и предупредить ее. То была жена ректора мистрисъ Барродэль; она была избрана на это дѣло прочими мильтоунскими женами, потому что оффиціальное положеніе ея придавало отраженную отъ мужа святость словамъ ея. Она пошла къ миссъ Флетчеръ и попросила позволенія переговорить съ ней наединѣ. Мистрисъ Барродэль, выразивъ сперва надежду, что не оскорбитъ ея своимъ дружескимъ рвеніемъ, спросила, довольна ли она своею молодой подругой? вполнѣ ли она увѣрена, что подруга эта — именно то, чѣмъ она кажется? и такъ же безхитростна и добра, какъ она, миссъ Флетчеръ, воображала ее? Въ городѣ о ней ходили странные слухи о какой-то позорной тайнѣ относительно поддѣлки банковаго чека; мистрисъ Барродэль не могла привести всѣхъ подробностей, но она знала, что это — нѣчто ужасное, и слышала достаточно, чтобы тревожиться на счетъ миссъ Флетчеръ. Эта молодая особа была, насколько можно судить по слухамъ, очень странной молодой особой. Она была вольнодумка и все такое, имѣла самыя диковинныя понятія о нравственности — словомъ, это была очень неудовлетворительная молодая особа, которой нужно была въ самомъ дѣлѣ остерегаться.

Добрая лэди сидѣла и говорила безконечно и съ наилучшими намѣреніями въ мірѣ позорила честное имя молодой дѣвушки, воображая, что исполняла долгъ жены христіанскаго пастыря, и услаждая себя чувствомъ справедливаго и добродѣтельнаго негодованія честной матроны противъ неправды и нечестія молодой особы.

Катерина Флетчеръ улыбалась все время, пока говорила мистрисъ Барродэль, и улыбка ея, какъ она ни была пріятна, нимало не успокоила матроны.

— Да, я знаю всю эту исторію, отвѣчала она: — и знаю, что имя миссъ Кэмбаль было употреблено во зло самымъ постыднымъ образомъ — употреблено во зло во всякомъ смыслѣ, прибавила она значительно. — Вы не сказали мнѣ ничего новаго, мистрисъ Барродэль.

— И вы увѣрены, что вполнѣ знаете всю правду? выразительно спросила жена ректора. — Я очень люблю молодежь, вы это знаете, милая миссъ Флетчеръ; но я обязана сказать, что мой собственный опытъ въ отношеніи молодыхъ дѣвушекъ былъ очень неудовлетворителенъ. Онѣ вообще неправдивы, и я не довѣрилась бы ни одной изъ нихъ.

— А я, напротивъ, довѣрилась бы большей части изъ нихъ въ очень многомъ, а Патриціи Кэмбаль во всемъ.

— Я называю это — давать премію обману и лицемѣрію.

Мистрисъ Барродэль была женщиной, твердо державшейся ученія о врожденной грѣховности и считала вѣру въ людей доктриной, самой опасной для нравственности.

— Я думаю, что, еслибы вы знали короче Патрицію, вы бы не сказали этого, мистрисъ Барродэль. Я никогда не встрѣчала болѣе прекрасной натуры, болѣе любящаго характера.

— Это очень странно, возразила мистрисъ Барродэль, поджимая губы. — Если она такъ очаровательна, какъ вы ее представляете, почему же она не ужилась съ мистрисъ Гэмли. Я убѣждена, что въ цѣломъ мірѣ еще не было женщины съ болѣе здравымъ умомъ, нежели мистрисъ Гэмли; о добротѣ же ея мы можемъ судитъ по тому, что она сдѣлала для миссъ Дрёммондъ. Она воспитала ее какъ родную дочь; а миссъ Дрёммондъ приходится ей родней не ближе, какъ мужнина кузина. Если миссъ Кэмбаль такъ мила, то я удивляюсь, какъ она не могла устроить такъ, чтобы жизнь ея была пріятна въ Эбби-Хольмѣ?

— Но это не доказываетъ, чтобы вина была на сторонѣ Патриціи, замѣтила миссъ Флетчеръ.

— Разумѣется, это не доказываетъ ничего, но пріятнѣе вѣрить старымъ друзьямъ, людямъ почтеннаго возраста, нежели молодой пріѣзжей, которой никто не знаетъ.

— Я думаю пріятнѣе вѣрить правдѣ, отвѣчала просто Катерина, на что мистрисъ Барродэль вспылила.

— Прекрасно! вскричала она, вставая: — разумѣется, это — не мое дѣло. Я только сочла своимъ долгомъ предостеречь васъ, что въ городѣ ходятъ самые непріятные слухи на счетъ миссъ Кэмбаль. Объ этомъ ужасномъ дѣлѣ въ банкѣ, во первыхъ, объ ея ужасномъ необузданномъ характерѣ, до того, что она не могла ужиться съ этой бѣдной мистрисъ Гэмли, во вторыхъ, о ея распущенныхъ идеяхъ, столь возмутительныхъ въ молодой дѣвушкѣ — въ третьихъ! и наконецъ, и объ этой смѣшной претензіи утверждать, что лордъ Мерріанъ сдѣлалъ ей предложеніе и она отказала.

— Я такъ мало слышу сплетенъ, что не слыхала объ этомъ, отвѣчала Катерина.

— Не слыхали, что лордъ Мерріанъ дѣлалъ предложеніе? пронзительно крикнула мистрисъ Барродэль.

— Нѣтъ, ни одного слова.

— Когда цѣлый Мильтоунъ говоритъ только объ этомъ!

— Кто говоритъ?

— Всѣ.

— Но кто первый распустилъ этотъ слухъ? Патриція этого не сдѣлала бы, я знаю.

— О, я думаю, мистеръ Гэмли первый разсказалъ объ этомъ. Это было еще передъ праздникомъ въ Куэстѣ. Онъ сказалъ мистеру Барродэлю, что это — причина, почему ихъ не пригласили въ Куэстъ. Я полагаю, что это — правда, или миссъ Кэмбаль заставила его повѣрить, что это — правда. Послѣднія слова были произнесены съ женской ядовитостью. Мистрисъ Барродэль за невниманіе къ своимъ словамъ поднимала военный флагъ и рѣшилась найти Патрицію виновной, во что бы то ни стало.

— Вы видите, какъ много она хвастаетъ этимъ, если не сказала мнѣ, своему лучшему другу, что имѣла случай сдѣлать такую блистательную партію, сказала Катерина. — Я не слышала отъ нея ни одного намека на такую побѣду.

— Вы могли бы сказать: какъ она неискренна, если не довѣрилась вамъ; но я вижу, что вы ослѣплены, миссъ Флетчеръ, и что я напрасно пріѣхала; но я исполнила свой долгъ, были заключительныя слова мистрисъ Барродэль. когда она пожимала руку Катерины, вставая, чтобы въ негодованіи уйти и унести затаенную злобу противъ Патриціи, невинной причины этого отпора.

Если бы Катерина Флетчеръ обладала ловкостью Доры, она лучше оградила бы Патрицію отъ сплетенъ. Она догадалась бы согласиться съ мистрисъ Барродэль насчетъ общей неблагонадежности молодежи и насчетъ раздражительности характера Патриціи и потомъ, ловко закинутымъ словомъ, намекнула бы о своихъ догадкахъ; она съумѣла бы отнестись сочувственно къ негодованію чистой матроны и тѣмъ расположила бы ее взглянуть на дѣло иначе. Но увы, Катерина Флетчеръ не обладала тактомъ — этой первой добродѣтелью свѣта.

Патриція, не смотря на то, что ложь была чужда ея, не была изъ тѣхъ дѣвушекъ, которыя разсказываютъ все о себѣ; она ни словомъ не упомянула ни о предложеніи лорда Мерріана, ни о своей помолвкѣ съ Гордономъ, хотя часто имя его встрѣчалось въ ея разсказахъ о барсэндзской жизни. Но она всегда упоминала его съ такой свѣтлой, открытой радостью, безъ робости и краски смущенія, обличающихъ любовь молодыхъ дѣвушекъ, что Катеринѣ на умъ не приходило, что ея милое дитя любило и любитъ.

Послѣ ухода мистрисъ Барродэль, Катерина сказала нѣсколько неожиданно: — Патриція, мистрисъ Барродэль разсказала мнѣ цѣлую исторію про васъ.

— Исторію про меня? Что это такое? въ свою очередь спросила Патриція, встрѣчая свѣтлой улыбкой любящій взглядъ Катерины.

— Про лорда Мерріана. Вы отказали ему, такъ говорилъ мистеръ Гэмли.

Краска, залившая все лицо Патриціи, была первымъ отвѣтомъ, вторымъ было негодующее восклицаніе.

— Я думаю, мистеръ Гэмли долженъ бы молчать.

Докторъ Флетчеръ, приготовлявшій стеклышки для микроскопа, пристально посмотрѣлъ на Патрицію и испортилъ свою работу. Ему пришлось начинать снова.

— Такъ это — правда? спросила Катерина.

— Да, но со стороны мистера Гэмли безчестно разглашать это.

— Вы отказали лорду Мерріану! Это было честно и мужественно съ вашей стороны, вскричала Катерина, понявъ теперь вполнѣ, что пришлось вынести Патриціи отъ Гэмли.

— Я не любила его, да и могла ли я согласиться на это съ Гордономъ? отвѣчала наивно Патриція.

Докторъ Флетчеръ опустилъ руки на столъ.

— Что же тутъ значитъ Гордонъ? спросила Катерина.

— Все, отвѣчала Патриція: — дядя помолвилъ меня съ нимъ въ тотъ вечеръ, передъ смертью.

Наступило молчаніе.

— Я не знала, что вы помолвлены, сказала Катерина, для которой извѣстіе это было неожиданно.

— Нѣтъ? я думала, вы знали: я такъ часто говорила о Гордонѣ, что вы должны были все узнать, наивно отвѣчала Патриція.

— Я не могла знать то, что знаю теперь, сказала Катерина, взглянувъ на брата. — Я не воображала, что наша деревенская красавица могла бы быть графиней и что намъ придется скоро разстаться съ нею.

— Не бойтесь, еще не скоро разстанетесь. Гордонъ не вернется ранѣе года, можетъ быть даже пяти лѣтъ. Все зависитъ отъ адмиралтейства, и неизвѣстно, какое назначеніе получитъ его эскадра. Печаль тѣнью прошла по лицу ея. — Время покажется мнѣ очень долго. Я такъ хочу видѣть его; но немного пользы въ ропотѣ. Пусть онъ дѣлаетъ свое дѣло. Я бы не хотѣла, чтобъ онъ бросилъ его для меня, хотя бы мнѣ пришлось прождать его еще двадцать лѣтъ.

— Это — вѣрный взглядъ, дитя мое, сказала Катерина. — Неправда ли, Гэнри?

— Разумѣется, отвѣчалъ докторъ Флетчеръ, какъ-то особенно медленно.

Онъ не принималъ никакого участія въ разговорѣ, но это не казалось удивительнымъ ни сестрѣ, ни Патриціи. Докторъ Флетчеръ былъ вообще молчаливъ; его развлекалъ по вечерамъ разговоръ сестры съ молодой пріятельницей о разныхъ предметахъ, въ то время, какъ онъ у своего стола готовилъ объективы для микроскопа и по временамъ вставлялъ и свое серьезное замѣчаніе. При неожиданномъ оборотѣ послѣдняго разговора, онъ поблѣднѣлъ до того, что лицо его приняло землистый оттѣнокъ, испугавшій его сестру. Но только цвѣтъ лица его измѣнился, манера осталась та же, какъ и всегда — спокойная, сдержанная, и, когда онъ позвалъ Патрицію разглядѣть маленькую раковину, которую онъ наконецъ приготовилъ какъ слѣдовало, самый проницательный наблюдатель не открылъ бы ни малѣйшей разницы въ его тонѣ или обращеніи съ молодой дѣвушкой: можетъ быть, въ нихъ появился едва замѣтный оттѣнокъ грустной нѣжности.

Никто не узналъ, какимъ ударомъ былъ для него этотъ разговоръ, даже сестра, его единственный другъ. Надѣялся ли онъ, что Патриція останется навсегда съ ними какъ дочь и будетъ отрадой старости ихъ, или мечталъ о болѣе нѣжной и сильной связи — никто не узналъ этого. Было ли разстройство здоровья, послѣдовавшее за этимъ разговоромъ, случайнымъ совпаденіемъ — никто не могъ этого сказать.

Одно мильтоунцы узнали навѣрное: докторъ Флетчеръ имѣлъ страшно больной видъ и Вдругъ сильно состарился. Волосы его стали почти совсѣмъ сѣдые, лицо съѣжилось въ крупныя морщины, кроткіе, печальные глаза его стали еще печальнѣе. Но онъ не жаловался и потому на это не обратили особеннаго вниманія. Полагали, что онъ отравился какими-нибудь своими отвратительными химическими снадобьями, или заморозилъ свою холодную кровь, разсматривая звѣзды въ своей обсерваторіи по ночамъ, когда всѣ благоразумные христіане и джентльмены спятъ въ своихъ постеляхъ. Если онъ боленъ, то самъ виноватъ, заключилъ Мильтоунъ, сберегая свой запасъ состраданія для болѣе достойнаго предмета — раззоренія полковника Лоу, которое сдѣлалось извѣстно всему Мильтоуну; о томъ позаботился мистеръ Гэмли. Какая жалость, если Крэгфутъ будетъ проданъ! негодовалъ Мильтоунъ. Мильтоунцы, хотя охотно допускали, чтобы въ жизни ихъ гигантскими шагами шелъ колоссъ, самъ проложившій себѣ дорогу, но не могли потерпѣть, чтобы громадная, неуклюжая нога его топтала ихъ столбовую джентри. Эта громадная, неуклюжая нога могла растоптать столько Гартовъ, сколько желала, но Немезида, настигавшая мота, рожденнаго въ мильтоунской порфирѣ, затрогивала общественные интересы Мильтоуна. Мильтоунъ какъ огнемъ былъ объятъ толками о бѣдномъ полковникѣ Лоу, родовая кровля котораго рушилась надъ головой его; полковникъ Лоу и Патриція Кэмбаль доставили богатый запасъ для мильтоунскихъ мельницъ и на чайныхъ вечерахъ языки мололи безъ устали.

Они замололи еще болѣе, когда была объявлена помолвка молодаго Сиднея съ миссъ Мэнли, у которой было по крайней мѣрѣ сто тысячъ фунтовъ приданаго. Всѣ кричали, что это самая безсовѣстная помолвка, какую только доводилось видѣть въ Мильтоунѣ, и были правы. Когда непривлекательная молодая особа съ большимъ состояніемъ выходитъ за человѣка, репутація котораго позаржавѣла, и выходитъ, когда раззореніе его только-что оглашено, такая помолвка имѣетъ очень некрасивый видъ и оправдываетъ самые некрасивые комментаріи.

Лоу, отцу и сыну, не было ни малѣйшаго дѣла до того, что говорилъ Мильтоунъ, лишь бы имъ удалось получить ту сумму, за которую одинъ продавалъ сына, другой себя. Когда лѣтъ тридцать тому назадъ, полковникъ Лоу женился на дочери лэди Грэгемъ, женился на ней безъ всякихъ обезпеченій ея состоянія и противъ желанія ея дальновидныхъ друзей, то весь Мильтоунъ точно такъ же кричалъ о корыстныхъ видахъ храбраго офицера, но полковникъ Лоу наслѣдовалъ Крэгфутъ и предоставилъ Мильтоуну приписывать ему какія угодно побужденія. Теперь сынъ его шелъ по слѣдамъ отца. Мильтоунскія добрыя души желали только одного, чтобы миссъ Мэнли послушала совѣта друзей и въ брачномъ контрактѣ закрѣпила за собой все свое состояніе. У нея былъ передъ глазами примѣръ ея несчастной будущей свекрови, которая вышла замужъ съ тою же безразсудной вѣрой, свойственной слабымъ и любящимъ женщинамъ. Красавецъ молодой офицеръ, влюбленный по горло и по горло увязшій въ долгахъ, съ ореоломъ крымскаго героя вокругъ курчавой головы, заслуживалъ болѣе довѣрія, нежели испытанные старые друзья, рисовавшіе ей мрачныя картины будущаго и оттягивавшіе день свадьбы нескончаемыми юридическими проволочками. Мрачныя картины не могли осуществиться для нея, думала дочь лэди Грэгемъ и хотя сознавалась, что были мужья, женившіеся на деньгахъ, и дурно обращавшіеся съ женами и что всегда будутъ, но Чарльзъ ея былъ исключеніемъ, — и она отвѣчала друзьямъ, что нелѣпо отдавать себя человѣку, которому не могла довѣрить и своего состоянія. Отдавая себя, она отдавала нѣчто несравненно болѣе драгоцѣнное, нежели Крэгфутъ, и если счастье ея погибнетъ, то и Крэгфутъ можетъ идти за ея счастьемъ. Дочь лэди Грэгемъ не послушала совѣта друзей и раскаявалась всю жизнь. Тоже самое повторяется и теперь. Миссъ Мэнли такъ же глупо влюблена въ сына, какъ миссъ Грэгемъ была влюблена въ отца, и вороны напрасно каркали свои зловѣщія предзнаменованія. Миссъ Мэнли хотѣла только одного — доказать своему возлюбленному, какъ она вѣритъ ему и любитъ его, а когда слабая женщина принимаетъ какое-нибудь рѣшеніе въ любви, то оно всегда неизмѣнно. Мильтоунъ могъ кричать, негодовать, ужасаться и сожалѣть, сколько хотѣлъ, потому что миссъ Мэнли была любима, а Сиднею не довѣряли, но она пойдетъ путемъ своей свекрови.

Мистеръ Гэмли вернулся домой въ одинъ вечеръ съ этой вѣстью. Но онъ передалъ ее своимъ лэди, только выпивъ свою обычную порцію клэрета послѣ обѣда.

— Ну, Дора, вашъ безцѣнный поклонникъ поторопился дать вамъ соперницу, сказалъ онъ, опершись на каминъ. Въ тонѣ его звучала презрительная шутливость, которая дѣлала его манеру неприличной для его лэди.

— Что вы хотите сказать, мистеръ Гэмли? спросила Дора наивно.

— Этотъ безцѣнный шелопай, молодой Чоу, помолвленъ съ миссъ Мэнли, и эта дура согласилась выйти за него.

— Въ самомъ дѣлѣ! вскричала Дора, при первомъ словѣ мистера Гэмли уронившая книгу и поднимавшая ее нѣсколько долѣе, чѣмъ то было нужно.

— Я думаю, что это — въ самомъ дѣлѣ. Какая безсовѣстность. Онъ беретъ ее ради денегъ, это такъ же очевидно, какъ и то, что носъ на лицѣ. Вотъ для чего онъ хотѣлъ жениться и на васъ,

— Вы не особенно любезны, мистеръ Гэмли, замѣтила ему жена. — Я не болѣе васъ желала бы видѣть Дору женой мистера Сиднея Лоу; но я не скажу, будто онъ искалъ только приданаго. Дора и миссъ Мэнли не похожи другъ на друга, я думаю.

— О милая, вы всегда такъ добры ко мнѣ, мурлыкала нѣжно Дора. — Но миссъ Мэнли лучше меня во многихъ отношеніяхъ, и, можетъ быть, Сид… мистеръ Лоу въ самомъ дѣлѣ полюбилъ ее.

Пусть кто хочетъ объясняетъ противорѣчія человѣческаго сердца. Дора не хотѣла идти съ Сиднеемъ на жизнь бѣдности, горько раскаявалась въ томъ, что связала себя съ нимъ, стыдилась такой жалкой партіи, когда увлеченіе страсти прошло и она увидѣла всю трудность и опасность своего положенія; но когда услышала о помолвкѣ его съ миссъ Мэнли, она едва не задохлась отъ бѣшенства и слезъ и только нечеловѣческимъ усиліемъ могла сохранить привычный тонъ и манеру. Одинъ страхъ открытія тайны придалъ ей силу не дрогнуть мускулами и говорить спокойнымъ тономъ, подъ пристально слѣдившими за ней маленькими проницательными глазами мистера Гэмли.

— Я допускаю это, лэди, отвѣчалъ мистеръ Гэмли. — Я — не такой дуракъ, чтобы запречь въ одну упряжь такую клячу, какъ миссъ Мэнли и нашего маленькаго арабскаго коня; но это все-таки имѣетъ скверный видъ…

— Имѣетъ какой видъ, мистеръ Гэмли? перебилъ его медленный и строгій голосъ супружеской критики.

Онъ засмѣялся и неловко зашаркалъ ногами.

— Обмолвка, лэди, обмолвка. Это имѣетъ очень неблаговидный видъ, хотѣла я сказать, когда молодой человѣкъ прикидывается сегодня отчаянно влюбленнымъ въ Дору, а завтра дѣлаетъ предложеніе миссъ Мэнли. Это больше похоже на любовь къ денежному мѣшку, чѣмъ къ молодой лэди. Что касается меня, и онъ принялъ видъ опытнаго патріарха: — я не могу понять нынѣшнюю молодежь. Я человѣкъ, который не можетъ мѣнять своихъ чувствъ. Лэди, которую я разъ полюбилъ, я полюбилъ навсегда, и я не понимаю этой игры въ скачки; одна наверхъ, другая внизъ, пока вы не успѣете сказать: Джекъ Робинзонъ, скачи. Я не думаю, чтобы такъ слѣдовало поступать, не правда ли, лэди?

Онъ обращался къ женѣ, но смотрѣлъ на Дору, и мистрисъ Гэмли, забывъ вульгарность сравненія, улыбнулась и отвѣчала: — да, вѣрность одна изъ добродѣтелей, которой я восхищалась въ. васъ, и я надѣюсь, что буду восхищаться ею и до конца.

Вѣсть о помолвкѣ Сиднея произвела потрясающее впечатлѣніе на Патрицію. Она испугала Флетчеровъ взрывомъ печали и ужаса; она не сказала даже Катеринѣ, почему это извѣстіе такъ поразило ее. Она поблѣднѣла, какъ смерть и только прошептала: «нѣтъ, нѣтъ! этого быть не можетъ!» и потомъ: «это не должно быть», и тяжелыя горячія слезы потекли по щекамъ ея. И снова для нея наступила пытка неизвѣстности и самоистязанія. Что дѣлать? Сказать ли все и измѣнить своему слову, или молча попустить совершиться преступленію?

Патриція сидѣла въ тяжеломъ раздумьи, когда карета Гэмли съ грохотомъ подкатилась къ подъѣзду, и Мери-Анна принесла ей записку отъ мистера Гэмли, приглашавшаго ее немедля пріѣхать, потому что жена его опасно больна. Неужели все открылось, наконецъ? думала Патриція, второпяхъ накидывая пальто. Неужели меня снова зовутъ въ Эбби-Хольмъ? Первое радовало ее, второе приводило въ ужасъ.

Уходя, она въ лихорадочномъ порывѣ обвила шею Катерины руками.

— Что бы ни случилось, мы — друзья? спрашивала она. — Не отдавайте меня имъ. Они могутъ требовать меня.

— Нѣтъ, вы не вернетесь въ Эбби-Хольмъ, милая, если сами не захотите, отвѣчала Катерина, нѣжно лаская ее.

— Такъ я никогда не вернусь туда! вскричала Патриція, съ дрожью въ тѣлѣ, садясь въ карету, которая должна была отвезти ее въ домъ лжи.

XI.
Смерть тети Гэмли.

Здоровье мистрисъ Гэмли давно уже разстроивалось. Она была изъ тѣхъ тощихъ женщинъ-аскетовъ, которыя, имѣя лучшаго повара и самыя дорогія вина въ погребѣ, ѣдятъ сухари за завтракомъ и пьютъ холодную воду за обѣдомъ. Она производила впечатлѣніе вѣчно голодной и полуодѣтой нищей; она была женщиной, считавшей чувственность проклятіемъ, и держала роскошный столъ, носила роскошные туалеты въ видѣ исполненія долга относительно своего положенія, а не услажденія похотей грѣшной плоти.

Послѣдній годъ былъ для нея тяжелымъ испытаніемъ. Съ самаго пріѣзда Патриціи она была въ постоянной тревогѣ и бренное тѣло ея пострадало отъ волненій духа. Послѣднія три недѣли доканали ее. Ея племянница, Кэмбаль, была замѣшана въ преступленіи, отказалась сознаться въ немъ, отказалась исполнить свой долгъ въ отношеніи ея, принявъ руку графа Мерріана и, наконецъ, предпочла Холлизъ Эбби-Хольму, Катерину и Генри Флетчера — ей самой и ея мужу: такое испытаніе сломило послѣднія силы тёти Гэмли. Прибавьте къ этому суету и волненіе, въ которыхъ она находилась по случаю выборовъ мужа; всѣ завтраки, закуски, обѣды, ужины, на которыхъ она должна была предсѣдательствовать; шумъ и безпорядокъ, вторгнувшіеся въ тишину и безмолвіе жизни Эбби-Хольма и въ образцовое хозяйство его. Утомленная дневной суетой, она не смыкала глазъ всю ночь на пролетъ, злобствуя на отсутствіе Патриціи во время этихъ празднествъ, злобствуя и на самыя празднества, наслаждаться которыми не хватало силъ. Неудивительно, что здоровье ея, по выраженію мистера Гэмли, убѣгало во всѣ лопатки. Лихорадка сжигала ее огнемъ. Кусокъ тѣста съ каждымъ завтракомъ принималъ все меньшіе размѣры, характеръ становился все непостояннѣе. Она была опасно больна и несчастна, но упорно не позволяла послать ни за докторомъ, ни за Патриціей; всему виной была усталость и восточный вѣтеръ, и если бы не милая Дора, то она не вынесла бы всего этого.

Милая Дора была дѣйствительно ея ангеломъ-хранителемъ. Она искренно огорчалась ея болѣзнью и смертельно боялась ея смерти. Смерть мистрисъ Гэмли была бы для Доры обваломъ Ніагары, за которымъ послѣдовалъ бы страшный вопросъ: что же потомъ? Дора знала, какъ нельзя лучше, что должно было случиться потомъ; она знала это уже многіе годы. Смерть мистрисъ Гэмли освободитъ мистера Гэмли, и милая Дора знала, что то, что воспослѣдуетъ, будетъ имѣть нѣкое отношеніе къ извѣстной церемоніи подъ каріатидами извѣстной церкви на Нью-Родѣ, совершившейся около года тому назадъ и въ которой сама она и Сидней Лоу были главными участниками. Смерть мистрисъ Гэмли была несчастіемъ для Доры, особенно теперь, когда помолвка Сиднея съ Джуліей Мэнли лишала ее возможности спасти себя отъ мистера Гэмли признаніемъ любви своей къ Сиднею. Куда ни оглядывалась Дора, потокъ обхватывалъ ее со всѣхъ сторонъ, спасенія не было.

Тревога за самоё себя придавала Дорѣ видъ нѣжнѣйшаго безпокойства о здоровьѣ мистрисъ Гэмли. Ради себя, Дора употребляла всѣ усилія поддержать угасавшую искру, и мистрисъ Гэмли благодарила небо, пославшее ей такую нѣжную дочь.

Мистрисъ Гэмли незамѣтно приближалась къ страшному часу смерти. Она не жаловалась ни на что, но медленно угасала и тратила послѣднія силы на то, чтобы скрыть это угасаніе. Она знала, что машина истерлась отъ употребленія и скрывала это, какъ скрывала всѣ муки и униженія бѣдности и стыдъ замужества съ невѣжественнымъ и вульгарнымъ выскочкой. Она всегда молча сносила всѣ свои страданія, и они высказывались только усиленно кислымъ расположеніемъ духа и ѣдкой раздражительностью. Она пунктуально сходила къ завтраку, читала молитву дрожащимъ голосомъ, разливала чай дрожащими руками, пока онѣ еще могли поднять чайникъ; лицо ея было по прежнему натерто пудрой, волосы «возстановлены» и завиты, а талія затянута корсетомъ и поясомъ. Это было геройство своего рода. Милая Дора сознавала, что она казалась бы менѣе ужасной, если бы согласилась быть больной старушкой, не напудренной и завернутой въ фланелевый халатъ, безъ всякихъ стеклярусовъ, бусъ, цвѣтовъ и кружевъ, но улыбаясь ея кружевному чепцу и цвѣтамъ на головѣ мертвеца, говорила: «какой прелестный чепчикъ, и какъ онъ идетъ къ вамъ — у Бигнольдъ такъ много вкуса». И мистрисъ Гэмли пріятно улыбалась, въ полной увѣренности, что хорошо замаскировала слѣды разрушенія.

Мистрисъ Гэмли въ тайнѣ тосковала по Патриціи. Гордость не позволяла ей уступить чувству, требовавшему примиренія, и она злилась на Патрицію, зачѣмъ та не угадывала этого желанія и не приходила просить у нея, какъ милости, прощенія.

— Она должна знать, что я больна, говорила она себѣ, подавляя слезы печали и злобы. — Она — моя плоть и кровь, моя единственная родственница, а я для нея была родною матерью. Какая неблагодарность, какая черствость! Ея не пускаетъ нечистая совѣсть, такъ говорила себѣ тётя Гэмли въ долгія безсонныя ночи.

Наконецъ пришелъ день, когда тѣло оказалось немощнѣе духа. Тётя Гэмли не могла болѣе вставать съ постели и только тогда приказала послать за Патриціей. Записка мистера Гэмли не могла приготовить Патрицію къ той страшной перемѣнѣ, какую она увидѣла. Тётя Гэмли сидѣла, обложенная подушками; взбитыя подкладки и косички были отложены въ сторону; рѣдкіе бѣлые волосы были зачесаны назадъ, открывая страшно исхудалое желтое лицо; глаза ввалились, губы запекшіяся, черныя, стянулись и открыли десна; тѣло ея было страшно высохши, руки безсознательно ощипывали простыню. Патриція, войдя въ спальню тёти, встала лицомъ къ лицу съ смертью, и сначала не вѣрила глазамъ своимъ. Она думала, что видитъ страшный сонъ. Передъ нею лежала не владѣтельница Эбби-Хольма, передъ самодержавной властью которой сгибалось все, кромѣ одной Патриціи, а жалкое безпомощное существо, зависѣвшее отъ состраданія другихъ.

Патриція съ усиліемъ подавила восклицаніе печали, взяла высохшую руку, слабо приподнятую къ ней, и сказала: — я не знала, что вы были больны. Я только теперь узнала.

— Вы могли бы пріѣхать повидаться со мной, сказала мистрисъ Гэмли съ упрекомъ.

— Если бы я знала это, то пріѣхала бы, не дожидаясь, чтобы за мною прислали.

Умирающая подняла глаза на Патрицію.

— Такъ не смотря на вашу закоренѣлость вы сознаете, что обязаны уважать меня? спросила она.

Если бы она была здорова, то такой суровый тонъ оттолкнулъ бы Патрицію, теперь онъ казался едва ли не трагическимъ отъ безсилія умирающей.

— Я хотѣла любить васъ всею душою, тётя; скажите, что вы вѣрите мнѣ. Я всегда хотѣла поступать честно въ отношеніи васъ, говорила Патриція, и глаза ея наполнились слезами.

— Но вы дѣлали мнѣ только зло, отвѣчала мистрисъ Гэмли, взглянувъ на Патрицію злобнымъ взглядомъ умирающихъ, въ которомъ была демонская, а не человѣческая злоба.

Патриція вздрогнула, когда глаза ея встрѣтились съ глазами тётки; потомъ, совладавъ съ собою, наклонилась надъ тёткой, безсильно опустившейся на подушки, и проговорила:

— Я жалѣю о томъ, тётя, но не понимаю, какъ и чѣмъ.

— Если вы говорите искренно, то сознайтесь мнѣ во всемъ объ этомъ чекѣ, внезапно проговорила мистрисъ Гэмли, — въ ней вспыхнула искра прежней упорной вели.

Патриція взглянула черезъ кровать на Дору, которая стояла возлѣ, огорченная, но вполнѣ владѣвшая собой, чтобы отразить грозившую опасность. Не для того она боролась со всѣми тѣснившими ее со всѣхъ сторонъ опасностями, чтобы уступить голосу пустаго состраданія или ребяческой совѣсти. Ей было жаль и мистрисъ Гэмли, и Патрицію, но себя она болѣе жалѣла. Если бы съ нея сорвали маску въ эту минуту, трудъ цѣлой жизни пропалъ бы даромъ.

— Дора, помогите мнѣ! сказала Патриція умоляющимъ тономъ.

Дора пристально посмотрѣла на нее.

— Я не могу помочь вамъ, Патриція, отвѣчала она: — я ничего не знаю объ этомъ дѣлѣ, и вамъ извѣстно, что я ничего не знаю.

Патриція закрыла руками лицо. Ей нужны были всѣ силы, чтобы въ эту минуту снести страшную тяжесть обвиненія. Умирающая слабо дернула ее за рукавъ.

— Скажите мнѣ, проговорила она: — зачѣмъ вы спрашиваете объ этомъ Дору?

Патриція подняла блѣдное и гордое лицо.

— Я не могу сказать вамъ, тётя, я дала слово. Повѣрьте только, что я невинна. Повѣрьте этому, милая, это — правда.

Тётя Гэмли печально вздохнула. Она была слишкомъ слаба, чтобы бороться долѣе за свою власть. Она должна была покоряться пораженію. Непокорная и своевольная дѣвушка не смирялась и въ такую страшную минуту, и тётя Гэмли увидѣла, что она должна оставить этотъ буйный умъ идти своимъ путемъ. Тётя Гэмли сдѣлала все, что могла: жизнь ея быстро угасала.

Она перевела потухающіе глаза на Дору. Какой отрадой для нея было взглянуть на это кроткое, прелестное лицо, какъ на чистый цвѣтокъ, всю жизнь бывшее для нея, она была убѣждена въ томъ, открытой книгой, каждую страницу которой она читала съ начала до конца. И тётя Гэмли горько жалѣла въ послѣднія минуты, что племянница ея, ея плоть и кровь, Кэмбаль, не была для нея тѣмъ, чѣмъ была кузина ея мужа, Дрёммондъ.

— Да благословитъ васъ Богъ, дитя мое, проговорила она задыхаясь. — Вы были моимъ утѣшеніемъ, съ того дня. какъ вошли въ мой домъ. Вы сдѣлали меня счастливой.

— Я любила васъ, милая, шептала Дора, положивъ нѣжную ручку на пальцы скелета.

Мистрисъ Гэмли слабо улыбнулась. — Берегите ее, мистеръ Гэмли, сказала она вошедшему мистеру Гэмли, который всталъ возлѣ Доры.

— Я буду беречь ее, милая, отвѣчалъ онъ горячо и, обвивъ рукою тонкій станъ прелестной кузины, прижалъ ее къ своей широкой груди.

— Она заслуживаетъ вашу отеческую любовь, продолжала мистрисъ Гэмли. — Я поручаю ее вамъ. Да благословитъ васъ Богъ, Дора. Дора рыдала. Мистеръ Гэмли нѣжно прижималъ ее къ своей груди, и на его глазахъ выступили слезы. Эта умирающая женщина была ему вѣрнымъ другомъ и помогла ему пробить себѣ дорогу. Теперь она освобождала его, открывала мѣсто для того счастья, которое онъ ждалъ такъ терпѣливо и такъ ревниво охранялъ столько лѣтъ. Она отчасти приготовила его, и самая любовь его къ Дорѣ разнѣживала его теперь и настраивала жалѣть жену.

— Не плачьте, милая, я буду о васъ заботиться, нѣжно прошепталъ онъ Дорѣ.

На лицѣ умирающей выразилось удовольствіе.

— Хорошо, прошептала она: — будьте ей отцемъ.

— Тётя, вскричала Патриція, оскорбленная пренебреженіемъ. — Скажите мнѣ хоть слово.

Наступило молчаніе. Мистрисъ Гэмли посмотрѣла на племянницу утомленнымъ, суровымъ и печальнымъ взглядомъ.

— Да проститъ васъ Богъ и да обратитъ онъ къ себѣ ваше непреклонное сердце. Я прощаю васъ, съ усиліемъ прошевелила губами тётя Гэмли; глаза ея искали Доры, и она снова прошептала неслышно: — да благословитъ васъ Богъ, Дора!

Ни слова болѣе не било произнесено. Вечернее солнце обдавало потокомъ лучей блѣдное лицо умирающей; блѣдное и гордое лицо Патриціи, печаль и ужасъ Доры, прикрытые самообладаніемъ, умѣренное и приличное сожалѣніе мистера Гэмли, смѣшанное съ чувствомъ облегченія отъ гнетущей тяжести. Тишина прерывалась только хрипѣньемъ умирающей и подавленными рыданіями молодыхъ дѣвушекъ. Мистрисъ Гэмли въ послѣдній разъ открыла глаза, голова ея скатилась на руку Патриціи, подернутые стекломъ глаза остановились, челюсть отвисла, прерывистое дыханіе стихло — она умерла.

Патриція опустила голову умершей на подушку; въ молодой дѣвушкѣ въ эту минуту проснулось странное суевѣрное чувство, и она почти благоговѣйно поцаловала холодный лобъ тёти Гэмли. Мистеръ Гэмли выставилъ свою огромную руку и закрылъ глаза женѣ.

— Такъ умираютъ праведники, произнесъ онъ съ торжественнымъ паѳосомъ, обнимая другою рукой станъ Доры, а Дора вздохнула долгимъ вздохомъ облегченія, вздохомъ человѣка, избѣгнувшаго страшной опасности, но вслѣдъ затѣмъ она вздрогнула, зная, что ее ожидало.

Патриціи міръ показался шире со смертью тёти Гэмли. Не стало послѣдней родственницы, имѣвшей на нее права; но она упрекала себя за это чувство и за свой ужасъ при мысли, что тётя потребуетъ ее въ Эбби-Хольмъ, и рядомъ со всѣмъ этимъ было горькое сознаніе лжи и несправедливости. Теперь все было кончено, тётя Гэмли никогда не узнаетъ, что она невинна.

Мистеръ Гэмли заговорилъ.

— Ваша дорогая тётя умерла, прощая васъ, Патриція, сказалъ онъ, все обнимая Дору: — и я прощаю васъ, и онъ протянулъ ей руку черезъ тѣло умершей; Патриція, очнувшись отъ своихъ мыслей, подала ему машинально свою. Они пожали руки, потомъ Патриція порадовала умершую, Дора и мистеръ Гэмли сдѣлали тоже съ легкой дрожью, и потомъ всѣ вышли въ гостиную. Патриція собралась уѣхать.

— Неужели вамъ нужно ѣхать! спросилъ мистеръ Гэмли, желая выказать ей расположеніе. — Если нужно, то дѣлать нечего, Но помните, что Дора всегда будетъ вашимъ другомъ.

Онъ сказалъ это такимъ тономъ, будто предлагалъ Патриціи корону.

Патриція не отвѣчала ни слова, мелькомъ взглянула на Дору, не желая навлечь на нее подозрѣнія, ни самой смотрѣть на нее. Прелестное молодое лицо носило выраженіе такого низкаго страха, подавившаго все самообладаніе, что Патриціи стыдно было видѣть его. Какъ поступитъ теперь Патриція, думала, въ ужасѣ Дора. Патриція могла молчать ради тёти Гэмли. Будетъ ли она молчать теперь, когда объявлена помолвка Сиднея? Что если ради памяти тёти Гэмли, она скажетъ все мистеру Гэмли?

Но Патриція не догадывалась о любви мистера Гэмли къ Дорѣ; она, какъ и тётя Гэмли, считала любовь эту отеческимъ чувствомъ, насчетъ же Сиднея думала, что Дорѣ придется теперь заявить о своемъ замужествѣ и помѣшать незаконной женитьбѣ Сиднея.

— Я надѣюсь, вы поймете, какъ выгодно для васъ, если Дора будетъ вашимъ другомъ, продолжалъ мистеръ Гэмли. — Дора будетъ имѣть большую власть въ рукахъ; она будетъ хозяйкой въ Эбби-Хольмѣ, а вамъ нуженъ будетъ человѣкъ, который бы покровительствовалъ вамъ. Дора будетъ покровительствовать вамъ. Я беру смѣлость сказать это. Заслужите ея дружбу, и все пойдетъ какъ по маслу.

— Благодарю васъ, но я не буду просить Дору помочь мнѣ ни въ чемъ, отвѣчала поспѣшно Патриція.

Дора подняла глаза, но она глядѣла черезъ голову Патриціи, она не могла взглянуть ей въ лицо.

— Я всегда буду рада помочь вамъ, милая, сказала Дора сладостнымъ голоскомъ. — Вы ея племянница, а этотъ добрый другъ, и она взглянула на мистера Гэмли съ робкой любовью и самой восхитительной признательностью: — этотъ добрый другъ желалъ вамъ добра и былъ добръ къ вамъ. Я должна исполнить его желаніе и мнѣ это отрадно.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, отвѣчала Патриція, величественно выпрямляясь. — Мнѣ не нужна помощь, и когда будетъ нужна, то я буду работать. Вы отказались сдѣлать мнѣ, Дора, величайшее добро, какое могли сдѣлать передъ ея смертью. Теперь мнѣ ничего не нужно отъ васъ.

— Высоко вы заноситесь, миссъ, сказалъ мистеръ Гэмли съ досадой.

— А не хочу сказать ничего непріятнаго, но я не могу принять никакой помощи ни изъ вашихъ рукъ, ни изъ рукъ Доры.

— Вамъ нечего бояться. Дѣло будетъ устроено такъ прилично, что самые щепетильные люди не найдутъ къ чему придраться, поспѣшно замѣтилъ мистеръ Гэмли.

Онъ истолковалъ ея слова, какъ намекъ на то, что было у него на сердцѣ и въ умѣ, и подумалъ, что она считала намѣреніе его оскорбленіемъ памяти тётки. На одно мгновеніе въ умѣ его мелькнула и другая мысль: неужели исторія объ Гордонѣ Фрирѣ была отводомъ и дѣвочка врѣзалась въ него самого? Она всегда была очень ласкова къ нему, а случаются вещи и болѣе невѣроятныя.

— Я вполнѣ увѣрена, что вы устроите все какъ слѣдуетъ, отвѣчала Патриція, думая, что онъ говоритъ о похоронахъ, передачѣ всѣхъ вещей мистрисъ Гэмли Дорѣ, или какихъ нибудь распоряженіяхъ въ этомъ родѣ: — но Дора очень хорошо знаетъ, почему я не могу принять отъ нея, и почему теперь, когда тётя умерла, мнѣ здѣсь нѣтъ мѣста и никогда не будетъ.

— Господи помилуй, Патриція, я не знаю ничего! А не могу понять, о чемъ вы говорите! вскричала Дора, въ которой неминуемость открытія и гибели вызвала энергическій и гнѣвный протестъ, несродный ея природѣ.

— Дора! какъ можете вы упорствовать въ такомъ страшномъ дѣлѣ, которое вы знаете и я знаю? вскричала Патриція, всплеснувъ руками.

— Кой чортъ, что она этимъ хочетъ сказать? вскричалъ мистеръ Гэмли, смотря на Патрицію въ странномъ замѣшательствѣ. Ему очень захотѣлось узнать, была ли вѣрна его догадка, что чувства Патриціи, столь лестныя для него и столь располагавшія его быть великодушнымъ къ ней, теперь обнаруживаются очень некстати.

— Я не имѣю о томъ ни малѣйшаго понятія, сурово отвѣчала Дора и шопотомъ прибавила для него. — Наша бѣдная милая умершая считала ее сумасшедшей, и я думаю, что она въ самомъ дѣлѣ помѣшана.

— Похоже на то, отвѣчалъ онъ тоже шопотомъ.

Онъ подошелъ къ Патриціи, взялъ ее за обѣ руки и заговорилъ тѣмъ особеннымъ тономъ, какимъ обыкновенно и, неизвѣстно почему, говорятъ съ сумасшедшими дѣланнымъ голосомъ, — громко и отрывая отчетливо каждое слово.

— Да, да, Дора знаетъ все, сказалъ онъ, кивая утѣшительно головой. — Дора понимаетъ все это, слышите ли вы? Теперь поѣзжайте домой, какъ добрая дѣвочка, и скажите миссъ Флетчеръ, чтобы она поставила вамъ ноги въ горячую воду. Это оттянетъ вамъ кровь отъ головы. Скверная вещь, моя милая, приливъ крови къ головѣ, и онъ постучалъ указательнымъ пальцемъ себѣ по лбу: — горячая ножная ванна поможетъ вамъ.

— Я не понимаю васъ, сказала Патриція, смотря на него въ безконечномъ изумленіи. — Что вы хотите сказать?

Мистеръ Гэмли позвонилъ.

— Джонсъ, спросилъ онъ вошедшаго лакея: — карета готова?

— Да, сэръ.

— Теперь, милая миссъ Кэмбаль, позвольте мнѣ проводить васъ къ вашимъ друзьямъ, любезно обратился онъ къ Патриціи. — Джонсъ, скажите, чтобы Бигнольдъ надѣла шляпу и проводила миссъ Кэмбаль въ Холлизъ. Я не хочу, чтобы она уѣхала одна; мистрисъ Гэмли, — здѣсь легкій вздохъ ради приличія: — не любила, когда она ѣздила и ходила одна. Она можетъ еще что нибудь сдѣлать съ собой, шепнулъ онъ Дорѣ.

Дора отвѣчала шопотомъ: — разумѣется, ее нельзя отпустить одну, пусть Бигнольдъ проводитъ, — и благословила счастливую мысль выдать Патрицію за сумасшедшую. Теперь, что бы Патриція ни сказала, мистеръ Гэмли не повѣритъ ни слову, и, если Патриція станетъ говорить слишкомъ много, то ее легко запереть. Бредъ растроеннаго мозга всего прежде проявляется въ обвиненіи самыхъ близкихъ людей въ невѣроятныхъ преступленіяхъ. Это была счастливая мысль, и она безконечно облегчила Дору. Хотя Дора не была жестока отъ природы, но она спокойно обдумывала, какое удобство для нея представитъ заключеніе Патриціи въ пріютъ умалишенныхъ. Дора походила на человѣка, окруженнаго со всѣхъ сторонъ приливомъ, и неожиданно увидѣвшаго узенькую тропинку на верхъ скалы: онъ кинется на нее и столкнетъ въ водную пучину овцу, загораживающую эту тропинку.

Патриція сначала отказалась отъ сопутствія Бигнольдъ и кареты, но мистеръ Гэмли настаивалъ такъ упорно, что отказъ ея перешелъ бы въ споръ; она уступила и вышла на великолѣпный подъѣздъ подъ руку съ мистеромъ Гэмли, такъ же, какъ вошла въ Эбби-Хольмъ, годъ тому назадъ. Все пережитое въ этотъ годъ встало передъ нею, и у нея вырвалось рыданіе. Мистеръ Гэмли ласково погладилъ ея руку. Новая мысль, засѣвшая въ его голову, очень льстила ему и онъ былъ очень сострадателенъ къ несчастной жертвѣ. Когда они простились, онъ былъ до того нѣженъ къ ней, что прислуга удивилась, и сама Патриція, не замѣчавшая вообще мелочей, была очень удивлена. Патриція уѣхала самымъ параднымъ образомъ въ Холлизъ, не подозрѣвая, что горничная покойной тёти была приставлена къ ней сторожемъ и что мистеръ Гэмли видѣлъ въ ней бѣдную молодую дѣвушку, сошедшую съ ума отъ любви къ нему.

— Теперь, сказала она Флетчерамъ, когда передала имъ обо всемъ случившемся: — поговоримъ о томъ, что мнѣ дѣлать. Пока тётя была жива и могла потребовать меня къ себѣ, я не была вполнѣ на вашихъ рукахъ: теперь — дѣло другое. Я не могу жить у васъ, я должна содержать себя.

— Вздоръ, сказалъ Генри Флетчеръ.

— Генри правъ, сказала Катерина. — Вы неспособны заработывать себѣ хлѣбъ, для этого нужно спеціальное образованіе; очень немногія женщины имѣютъ его, а вы не имѣете, моя милая.

— Но я могу учиться, сказала Патриція.

— Посмотримъ прежде чему учиться, ремеслу или профессіи, отвѣчала Катерина: — а послѣ приложимъ выученное къ дѣлу.

— Вы знаете, какъ искренно я люблю васъ обоихъ, сказала нѣжно Патриція: — я пришла къ вамъ въ горѣ, какъ приходитъ дочь къ отцу и матери. Но мнѣ можетъ быть придется жить у васъ нѣсколько лѣтъ, пока не вернется Гордонъ. — Честнѣе было бы заработыватъ свой хлѣбъ.

— Да, въ отношеніи другихъ, а не насъ, сказалъ докторъ Флетчеръ. — Еслибы вы жили у другихъ людей, я бы сказалъ вамъ: идите, ищите себѣ работы, но мы любимъ васъ, какъ дочь, прибавилъ онъ спокойно: — и у насъ вы принесете болѣе пользы, нежели заработывая себѣ хлѣбъ, гдѣ бы то ни было.

— Патриція, сказала Катерина Флетчеръ: — я скажу вамъ о себѣ то, чего вы никогда не слыхали. Задолго еще до вашего рожденія, задолго до женитьбы вашего отца, мы были съ нимъ друзьями, близкими друзьями. Милая, онъ былъ единственнымъ человѣкомъ, котораго я любила, и было время, когда и онъ любилъ меня. Тогда онъ не зналъ вашей матери. Случай разлучилъ насъ, но мы любили другъ друга въ нашу раннюю молодость. Это даетъ мнѣ право быть для васъ матерью.

Слезы выступили у ней на глазахъ и полныя щеки поблѣднѣли. Сердце женщины не старѣется, и любовь юности сохраняетъ силу и въ зрѣломъ возрастѣ. Любовь Катерины Флетчеръ была глубока и вѣрна. Она набросила тѣнь печали на жизнь ея, и хотя никогда не отнимала у нея силы для дѣла, хотя теперь отошла далеко въ прошлое, и Катерина была счастлива, несмотря на положеніе бездѣтной старой дѣвы, она не могла вспомнить о Реджинальдѣ безъ слезъ. На днѣ души ея былъ источникъ печали, который незримо текъ подъ другими наслоеніями ея жизни, не отравлялъ ея, но и не высыхалъ никогда. Да, всѣ мы носимъ съ собой дорогія могилы, раны, которыя время затягиваетъ, но не изглаживаетъ совершенно.

— Вопросъ этотъ рѣшенъ, Патриція; я буду для васъ чѣмъ-то въ родѣ мачихи. Не всѣ мачихи такія злыя, какъ говорятъ сказки. Я знала мачихъ, которыя заслужили любовь падчерицъ, говорила Катерина, прикрывая умиленіе шуткой.

— Вы будете мнѣ матерью, вскричала Патриція, обвивая руками шею Катерины и въ страстномъ порывѣ отдавая ей свое сердце: — я буду вамъ дочерью навсегда. Это — родной домъ, а не зависимость.

— Теперь вы — умная дѣвочка, сказалъ Генри Флетчеръ спокойно, а Катерина, упрекая себя за свои глупыя слезы, невольно заплакала, прижимая Патрицію къ сердцу, и ей почудилось, что она обнимаетъ Реджинальда.

Дѣло это было покончено къ общему удовольствію. Патриція была формально усыновлена Флетчерами, и докторъ Флетчеръ постоянно звалъ ее не иначе, какъ «дочь моей сестры», когда говорилъ о ней, что случалось очень рѣдко.

Но Мильтоунъ, отличавшійся подозрительнымъ характеромъ, не могъ рѣшить, одобряетъ ли онъ такое устройство дѣла, или нѣтъ; въ одномъ онъ былъ твердо убѣжденъ, что Холлизъ — самый неприличный домъ, какой только могла выбрать такая странная молодая дѣвушка, и что она, въ свою очередь, была самой неблагонадежной молодой особой, какую только могли усыновить эти безумцы. Милосердое небо! къ чему вздумалось имъ усыновлять кого бы то ни было. Такія вещи всегда дурно кончаются, пророчили проницательные судьи, и лучшая мудрость въ жизни — брать на себя какъ можно меньше отвѣтственности и какъ можно менѣе вмѣшиваться въ дѣла другихъ людей.

XII.
Мистегъ Гэмли свободенъ просить руки.

Мистеръ Гэмли исполнилъ свой долгъ великолѣпно. Еслибы умерла сама графиня Дёвдэль, то не было бы въ Мильтоунѣ болѣе торжественной похоронной процессіи; навѣрное не было бы болѣе роскошной. Во всѣхъ лавкахъ окна были закрыты траурными ставнями; всѣ сторы частныхъ домовъ, мимо которыхъ должна была идти похоронная процессія, были спущены; погребальная колесница, со всѣми принадлежностями, была лучшая, какую Мильтоунъ и главный городъ графства могли доставить; процессія медленно двинулась по главной улицѣ къ величайшему удовольствію сотенъ зѣвакъ. На нѣсколькихъ рыбачьихъ лодкахъ, стоявшихъ въ бухтѣ, были на половинѣ мачты вывѣшены вымпела пунцоваго и свѣтло-желтаго цвѣтовъ — цвѣта Гэмли, съ черной поперечной полосой, въ знакъ траура. Половина общины была обращена въ провожатыхъ гробовщикамъ и облечена въ трауръ; крепъ на шляпахъ и креповыя перевязи на рукѣ были символомъ общей печали. Въ первое воскресенье, послѣ похоронъ, мистеръ Барродэль сказалъ въ церкви надгробное слово, въ которомъ назвалъ мистрисъ Гэмли матерью Израиля и сказалъ, что въ послѣдній день нищая братія, которая видѣла въ ней мать, встанетъ и назоветъ ее благословенной въ женахъ. Принявъ во вниманіе, что помощь всякаго рода считалась въ Эбби-Хольмѣ преступленіемъ противъ политической экономіи, мы должны сказать, что слова пастыря душъ были духовной вольностью, выходящей изъ ряда, и которая, какъ извѣстно, всегда оставляетъ далеко за собой поэтическую вольность.

Что же касается до эмблемъ печали, которыми мистеръ Гэмли украсилъ свою особу, то онѣ были очень цѣнны, объемисты и кидались въ глаза. Крепъ на шляпѣ не оставилъ на видъ и четверти дюйма матеріала шляпы; агатовыя запонки и цѣпочка для часовъ были самыя массивныя и тяжеловѣсныя, какія только можно было сыскать въ цѣломъ графствѣ; лоснящаяся отъ новизны черная пара его, казалось, была только-что окрашена черной краской. Трауръ Доры былъ такъ же глубокъ, какъ вдовій, за исключеніемъ отличительной черты — вдовьяго чепца. Она была очень интересна, «черное всегда шло къ ней», сказала Бигнольдъ, которую тоже повысили до глубокаго траура съ узкой рамкой бѣлаго крепа около лица. Когда Дора вошла въ церковь, опираясь на руку мистера Гэмли, она произвела сильный эффектъ своей красотой и своимъ, какъ полагалъ Мильтоунъ, печальнымъ положеніемъ. Печаль самого мистера Гэмли имѣла такой искренній видъ, что многіе прихожане слышали, какъ Гартъ сказалъ горько: «теперь онъ испыталъ, какъ говорится въ псалмахъ, что Богъ насылаетъ проклятіе на нечестивыхъ, какъ обѣщалъ людямъ».

Вслѣдъ за этимъ воскресеньемъ весь Мильтоунъ заговорилъ о Дорѣ; но ни одинъ мильтоунецъ не могъ навѣрно сказать, что будетъ съ Дорой. Разумѣется, теперь ей неприлично было жить одной съ мистеромъ Гэмли, и до второй женитьбы его — весь Мильтоунъ былъ убѣжденъ, что онъ не замедлитъ жениться — жизнь Доры, послѣ такого блеска, будетъ трудная; она была воспитана съ такими претензіями. Нѣкоторые мильтоунцы спрашивали съ удивленіемъ: не женится ли на ней самъ великій человѣкъ; но большинство было убѣждено, что онъ мѣтитъ выше, и теперь, какъ М. Р., занесетъ свою побѣдоносную ногу и на перство. Къ тому же люди вообще рѣдко выбираютъ женъ изъ родственницъ, бывшихъ въ зависимости отъ нихъ и выросшихъ на глазахъ ихъ. Мильтоунъ большинствомъ голосовъ порѣшилъ, что Дора уѣдетъ изъ Эбби-Хольма, а мистеръ Гэмли женится на высокорожденной лэди съ громкимъ титуломъ и очень небольшими владѣніями.

Полковникъ Лоу, толкуя объ этомъ событіи мильтоунской общественной жизни, высказалъ предположеніе, что мистеръ Гэмли женится на Дорѣ. «Я понимаю теперь политику стараго выскочки, говорилъ онъ: — онъ былъ влюбленъ въ Дору; все это давно было улажено между ними; и вотъ почему онъ отказался дать Сиднею приданое, когда тотъ сдѣлалъ честь просить руки миссъ Дрёммондъ».

— Сидъ, это каждый видитъ и однимъ глазомъ, сказалъ онъ тономъ пренебреженія сыну: — и ты долженъ помнить, что я тебѣ намекалъ объ этомъ еще тогда. Эти вульгарные люди вѣчно заводятъ тайны и интриги, и большое счастье, Сидъ, что ты не попалъ въ эту galère. Ты устроилъ себя на лучшихъ условіяхъ и сдѣлалъ выборъ, приличный джентльмену.

И онъ радостно положилъ руку на плечо сыну, но Сидней угрюмо молчалъ; онъ не видѣлъ Доры со дня своей помолвки съ Джуліей Мэнли и боялся свиданія съ нею. Онъ не зналъ, какъ взглянуть ей въ лицо, принеся такую вѣсть, но надѣялся, что она пойметъ крайность его положенія, и разсчитывалъ сохранить себѣ и Дору въ будущемъ. Онъ любилъ Дору пылко, и хотя любовь его исходила изъ нисшихъ инстинктовъ природы мужчины, но онъ отдавалъ Дорѣ все, что могъ дать, и если нельзя изъ мѣдной руды добыть золота, то слѣдуетъ признать чистоту мѣди.

Ревность сжигала теперь Сиднея; когда отецъ его упомянулъ о томъ, что Дора будетъ принадлежатъ мистеру Гэмли, Сиднея охватилъ безумный порывъ; онъ готовъ былъ пустить на всѣ четыре стороны миссъ Мэнли и ея сотни тысячъ, сознаться во всемъ и увезти Дору на нищету, но не отдать ея другому. Но Сидней былъ человѣкомъ своего вѣка, равнодушный ко всему, кромѣ физическаго наслажденія и богатства, чуждый всякихъ идеаловъ, и когда онъ вспомнилъ о нищетѣ, онъ порѣшилъ, что самъ можетъ нарушить всѣ обѣщанія, быть двоеженцемъ, но что Дора не будетъ принадлежать другому. Какъ скоро человѣкъ не уличенъ — не важно, что онъ дѣлаетъ, твердилъ себѣ Сидней мораль свѣта, но онъ не въ силахъ былъ вынести циническую насмѣшку отца и выбѣжалъ, какъ, безумный, изъ комнаты, рѣшившись во что бы ни стало увидать Дору и объясниться съ нею.

Она была его женой, онъ не отдастъ ея, ея улыбокъ, объятій мистеру Гэмли. Самъ онъ могъ жениться на Джуліи, обстоятельства предписывали ему эту страшную жертву, но Дора не смѣетъ дать ему соперника, а если осмѣлится — онъ убьетъ ее.

Въ тѣ часы, когда Сидней, бѣснуясь въ своей комнатѣ, проклиналъ Джулію, отца, Дору, мистера Гэмли и весь міръ, кромѣ себя самого, мистеръ Гэмли имѣлъ торжественный разговоръ съ Дорой.

Это было въ понедѣльникъ, на другой день знаменитаго надгробнаго слова, завершившаго циклъ похоронныхъ церемоній. Все было теперь исполнено, какъ подобало. Даже счеты гробовщикамъ, портнымъ и обойщикамъ за траурныя ливреи и траурныя обивки экипажа и подъѣзда были уплачены, и мистеръ Гэмли получилъ значительный дисконтъ за уплату чистыми деньгами. Дома, все, напоминавшее мистрисъ Гэмли, было убрано. Рабочій столикъ отнесенъ въ уголъ, въ видѣ священнаго кивота, кресло вынесено, коллекція роскошно переплетенныхъ душеспасительныхъ книгъ отнесена въ библіотеку; всѣ ея вещи переданы безусловно Дорѣ, и только немногія дешевенькія золотыя украшенія, принадлежавшія ей, когда она была дѣвицей, отосланы Патриціи, при ярлыкѣ, съ надписью: фамильное наслѣдство. Къ посылкѣ была приложена записка, написанная, съ точки зрѣнія мистера Гэмли, съ самымъ добрымъ намѣреніемъ, но тонъ которой былъ оскорбителенъ до нельзя для всѣхъ, кромѣ его самого, въ которой мистеръ Гэмли говорилъ, что передаетъ драгоцѣнные памятники умершей во владѣніе послѣдней представительницы рода Кэмбалей, и въ тоже время проситъ ее принять пятьдесятъ фунтовъ, какъ знакъ его уваженія и на покрытіе необходимыхъ расходовъ, вызванныхъ печальнымъ событіемъ. Намѣреніе было доброе, но исполненіе до того грубо, высокомѣрно, что Патриція сочла себя обязанной возвратить пятьдесятъ фунтовъ, не воображая, что этимъ серьезно огорчила мистера Гэмли. Онъ находился въ разнѣженномъ настроеніи, былъ такъ впечатлителенъ, какъ никогда не бывалъ въ жизни.

Да! страница его жизни, помѣченная Кэмбаль, была перевернута навсегда, и онъ говорилъ себѣ съ вполнѣ заслуженнымъ, съ его точки зрѣнія, чувствомъ самоодобренія, что этой страницы, онъ не долженъ стыдиться, потому что исполнилъ свой долгъ, какъ честный человѣкъ. Теперь онъ былъ свободенъ, — послѣднее слово было прочтено, послѣдняя страница написана. Онъ чувствовалъ, что чувствуетъ школьникъ, блестящимъ образомъ окончившій свой урокъ, когда настаетъ часъ игры. Онъ былъ свободенъ, свободенъ наслаждаться, свободенъ искать руки Доры. Никогда еще этотъ человѣкъ не смотрѣлъ такъ честно, не поднимался надъ своею пошлостью, какъ въ этотъ вечеръ, когда онъ входилъ въ гостинную, послѣ обѣда, готовясь просить о счастьи, вѣнчавшемъ его жизнь.

Дора сидѣла на своемъ привычномъ мѣстѣ, очаровательная, кроткая и любезная, какъ всегда; но въ тайнѣ пожираемая страхомъ, зная, что ждетъ ее, но не зная, какъ все кончится. Когда мистеръ Гэмли вошелъ и она привѣтствовала его обычной сладостной улыбкой, теперь нѣсколько печальной, ради приличія, она прочла на лицѣ его, что ждало ее. Превращеніе покровителя въ поклонника, друга въ влюбленнаго было написано на блѣдномъ, взволнованномъ лицѣ, высказывалось въ каждомъ движеніи его, когда онъ взялъ стулъ, поставилъ рядомъ съ ея стуломъ и попросилъ ее сѣсть. Это было странное, театральное свиданіе, но оно нравилось ему, какъ всякая выставка.

Онъ пришелъ вполнѣ увѣренный въ успѣхѣ, но робѣя. Онъ пришелъ излить передъ Дорой всѣ сокровища любви, скопленныя въ долгіе годы сдержанности и молчанія, а Дора глядѣла ему въ глаза съ привычной нѣжной улыбкой и думала, какимъ бы счастьемъ было для нея, если бы онъ мгновенно упалъ мертвымъ къ ногамъ ея, и сердце ея замирало отъ ужаса.

Онъ сѣлъ и взялъ ея крохотную ручку въ свои широкія ладони.

— Дора, сказалъ онъ хриплымъ голосомъ и до того тихимъ и измѣнившимся, что онъ ему самому показался чужимъ голосомъ. — Мнѣ надо вамъ сказать что-то.

— Да? сказала Дора, улыбаясь ангельской улыбкой невинности, но, если бы не ея стальные нервы, она громко закричала бы отъ ужаса.

— То, что я скажу, не должно возбудить ваше удивленіе, началъ мистеръ Гэмли тономъ оратора, по его театральная манера очень не шла къ его дрожащимъ рукамъ и нетвердому голосу. — Вы давно должны были догадаться, что я люблю васъ, горячо люблю — я могу сказать это.

— Вы всегда были для меня лучшимъ другомъ, отвѣчала

Дора, поднимая на него глаза съ робкой дѣвической благодарностью.

— Я всегда хотѣлъ быть вашимъ другомъ, и мнѣ это было не трудно. Съ первой минуты, когда вы вошли въ мой домъ, какъ распускающійся цвѣтокъ, до этого часа, когда я держу вашу руку въ моихъ у моего опустѣлаго очага, я всегда любилъ васъ.

Дора молча пожала ему руку.

— Годъ отъ году вы становились все краше и все болѣе походили на лэди, и я все болѣе и болѣе любилъ васъ, продолжалъ онъ, послѣ долгаго, труднаго вздоха: — но я не думаю, чтобы я когда-нибудь воспользовался выгодами своего положенія: я обращался съ вами со всѣмъ уваженіемъ, какое мы обязаны оказывать лэди. Вы всегда были для меня лэди, Дора. Я любилъ васъ, ни одинъ мужчина не могъ любить васъ болѣе, но я могу сказать, что не выказалъ этого никогда грубо, и не далъ повода святой, покинувшей насъ, встревожиться и огорчиться.

— Вы всегда были добры ко мнѣ, сказала Дора нѣжно: — вы были такъ великодушны всегда.

— Я хотѣлъ быть всѣмъ этимъ, Дора. Мнѣ трудно было иногда сдерживаться, когда другіе мужчины ухаживали за вами. Это была тяжелая борьба для меня, но я горжусь, что выдержалъ ее. Было время, я боялся, что этотъ щенокъ Лоу…

Дора подняла презрительно плечики и насмѣшливо произнесла: «О!»

— Вы сказали мнѣ, что этого не можетъ быть, и я успокоился. Я говорилъ себѣ: Дора не знаетъ моего сердца, Дора не видитъ, что я люблю ее, а я, какъ честный джентльменъ и мужъ, долженъ молчать и ни словомъ не выдать высокіе виды мои на нее. Если бы я могъ сказать обо всемъ Дорѣ, я бы не боялся, но я не могу, и все, что я могу сдѣлать, — оберегать ее отъ искателей богатства и алчныхъ пройдохъ, въ родѣ этого подлаго щенка Лоу. Я такъ и сказалъ вамъ въ тотъ день, Дора, если вы помните; вы сказали, что не любите его, и воскресили меня къ новой жизни! Мистеръ Гэмли сказалъ это съ такимъ порывомъ нѣжности, который почти сломилъ его силы. Въ извѣстномъ отношеніи, было даже трогательно видѣть его грубое, сильное лицо, дрожавшее отъ глубокаго чувства, его глаза, остановившіеся съ такой страстью на хорошенькой опущенной головкѣ; все, что было человѣчнаго и честнаго въ душѣ мистера Гэмли, было сосредоточено на Дорѣ.

— И вы не любите его? снова спросилъ мистеръ Гэмли. Онъ зналъ отвѣтъ, но жадно хотѣлъ услышать его еще разъ.

Она подняла глаза и снова быстро опустила ихъ.

— Люблю ли я его? Нѣтъ, прошептала она съ самымъ восхитительнымъ пренебреженіемъ.

— Дора, а меня вы любите? Я хочу услышать это слово, дорогая, милочка! Вы часто говорили мнѣ это вашими хорошенькими глазками, скажите мнѣ словами, скажите: я люблю васъ, умолялъ онъ.

— Я люблю васъ, отвѣчала Дора тихимъ голосомъ.

Это былъ тяжелый искусъ, но она должна была пройти его, и, думая про себя съ нѣкоторымъ раскаяніемъ: «бѣдный Сидъ», она выдержала испытаніе побѣдоносно и произнесла требуемую формулу самымъ обольстительнымъ образомъ.

Онъ прижалъ ее къ своему сердцу. Этотъ сильный, самодовольный, высокомѣрный человѣкъ въ эту минуту былъ робкимъ и восторженнымъ влюбленнымъ, котораго, пара голубыхъ глазокъ и губки, какъ чашечка розы, перенесли на седьмое небо.

— Теперь я добился всего, чѣмъ дорожу въ жизни, сказалъ онъ, гладя ея волосы широкой рукой. — Дора, какъ жена моя, завершаетъ все для меня. О, Дора, вы сдѣлали меня счастливымъ человѣкомъ! Милая, дорогая, моя хорошенькая милочка, моя королева. Какъ я буду счастливъ! какъ я счастливъ!

— И вы сдѣлали меня счастливой, отвѣчала Дора, склонивъ златокудрую головку на его широкую грудь, и въ тоже время думая: «какъ я выбьюсь изъ этой страшной западни?»

Онъ провелъ широкой ладонью по лицу ея. Какимъ обольстительнымъ наслажденіемъ было для него сознаніе, что теперь онъ имѣлъ право на это. Онъ всегда сдержанно обращался съ нею, и освобожденіе отъ этой сдержанности было такимъ счастьемъ, что онъ не жалѣлъ о цѣнѣ долгихъ годовъ ожиданія, какою счастье это было куплено.

— Но мы сохранимъ это въ тайнѣ, дорогая моя, сказалъ онъ. — Я не хочу сдѣлать ничего оскорбительнаго для памяти нашей усопшей святой. Она была доброй женой для меня, крошечку черствой и чопорной; но я не хотѣлъ бы, чтобы свѣтъ сказалъ, будто я радъ былъ плясать на могилѣ ея и взялъ себѣ вторую жену, когда первая еще не остыла. Это останется въ тайнѣ между нами, и когда годъ пройдетъ, мы обвѣнчаемся потихоньку и безъ большаго парада. Какъ вы думаете, Дора, правъ ли я?

— Разумѣется, отвѣчала Дора: — лучше, если никто не будетъ знать.

Она сказала это съ жаромъ. Это было отсрочкой, и, кто знаетъ, что можетъ случиться въ продолженіе года? Мистеръ Гэмли можетъ умереть, хотя это очень невѣроятно; или Сидней можетъ умереть, или Джулія Мэнли; наконецъ, тысяча случайностей могутъ освободить ее. Согласіе ея доставило удовольствіе мистеру Гэмли, доказавъ ему, что будущая жена его — лэди такихъ же утонченныхъ чувствъ, какъ и покойная.

Затѣмъ былъ рѣшенъ пунктъ приличій. Дора будетъ иногда гостить у знакомыхъ, куда будетъ пріѣзжать мистеръ Гэмли, иногда жить въ Эбби-Хольмѣ, пригласивъ замужнюю лэди вмѣсто chaperon; словомъ, все будетъ соблюдено, чтобы не дать повода сплетнямъ и скандалу.

— Я хочу, чтобы имя моей Доры было такъ же чисто, какъ новая булавка, говорилъ мистеръ Гэмли, и въ словахъ его было болѣе поэзіи чувства, нежели выраженія. — Мы обязаны соблюсти это въ память дорогой покойницы.

На это Дора, вздохнувъ съ мастерски съигранной меланхоліей, отвѣчала: — да, мы обязаны сдѣлать это, и была вознаграждена за согласіе поцалуемъ.

Вечеръ прошелъ, и не было человѣка счастливѣе Гэмли М. Р., признаннаго возлюбленнаго Доры. Онъ не отдалъ бы своего счастія за всѣ богатства Англіи. Всѣ желанія его свершились: на небѣ его не было ни одной тучки. Годъ ожиданія не огорчалъ его онъ привыкъ сдерживаться и боготворилъ приличіе. Свѣтъ долженъ былъ видѣть, какъ искренно онъ оплакивалъ мистрисъ Гэмли. Онъ тоже раздѣлялъ мнѣніе мистрисъ Гэмли, что несогласное супружество — скандалъ для свѣта, и мысль о томъ, что скорая вторая женитьба открыла бы тайну первой, отравила бы его счастье съ Дорой. Необходимость скрывать свою любовь усиливала его наслажденіе: она связывала его болѣе тѣсной связью съ Дорой. Онъ былъ вполнѣ, божественно счастливъ и не просилъ ничего ни у людей, ни у боговъ.

На другой день онъ отправился въ контору Симпсона.

— Симпсонъ, сказалъ онъ меланхолическимъ тономъ: — я хочу сдѣлать прибавку къ своему завѣщанію.

Подобострастный Симпсонъ поклонился. — Разумѣется, мистеръ Гэмли, разумѣется, сэръ. Баши приказанія….

— Всего — нѣсколько словъ, сказалъ мистеръ Гэмли. — Полная и безусловная передача всего, чѣмъ я владѣю, при смерти, въ какой бы то ни было формѣ собственности, моей кузинѣ, Дорѣ Дрёммондъ.

Мистеръ Симпсонъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы выказать какое бы то ни было чувство, но онъ былъ глубоко изумленъ. Изумленіе его возрасло еще болѣе, когда мистеръ Гэмли объявилъ ему, что не выйдетъ изъ его конторы, пока добавочная статья завѣщанія не будетъ написана, подписана, засвидѣтельствована и законно утверждена. Вся природа мистера Гэмли измѣнилась. Подъ маской, приличной печали вдовца, прерывалась скрытая, безграничная радость, которая не ускользнула отъ проницательнаго стряпчаго; но онъ не сдѣлалъ никакого другого комментарія, кромѣ требуемаго обстоятельствами; со стороны мистера Гэмли было вполнѣ естественно позаботиться о благосостояніи своей единственной родственницы, и онъ, мистеръ Симпсонъ, не желая никакого зла миссъ Дрёммондъ, могъ только желать, чтобы она какъ можно долѣе не воспользовалась наслѣдствомъ.

Мистеръ Гэмли отвѣчалъ на это, какъ того требовало приличіе, и уѣхалъ спокойнымъ; если бы съ нимъ случилось что-нибудь, милая Дора была обезпечена, и будетъ хранить память его посреди великолѣпія и печали. Онъ пожалѣлъ, зачѣмъ не поставилъ условія, лишавшаго ее всего, въ случаѣ ея замужества. Онъ съ поспѣшностью влюбленнаго обезпечивалъ ея будущность, не думая о себѣ. Теперь онъ вспомнилъ и о себѣ, и его загрызла нестерпимая мысль, что Дора выйдетъ замужъ, и его деньги уйдутъ на блескъ и роскошь ненавистнаго другого. Онъ повернется въ могилѣ, если это случится. Но это упущеніе можно поправить завтра, и завтра это будетъ его первымъ дѣломъ. Мистеръ Гэмли вообще не любилъ терять времени, тѣмъ менѣе потерялъ бы онъ его въ этомъ дѣлѣ.

Дома, хотя онъ и называлъ его въ обществѣ опустѣлымъ очагомъ, онъ нашелъ великолѣпный обѣдъ и улыбающуюся красивую невѣсту, въ изящномъ траурѣ изъ крепа и стекляруса, которая встрѣтила его съ стыдливой дѣвической радостью. Вечеръ прошелъ такъ же очаровательно, какъ и вчерашній. Трепетъ еще неувѣреннаго влюбленнаго смѣнился неукротимой, душившей его радостью, лихорадочнымъ упоеніемъ. Когда они разошлись, онъ не могъ лечь спать. И, когда ночью Дора, получившая отъ Сиднея письмо, грозно требовавшее свиданія, не слышно по прежнему проскользнула по корридорамъ и черезъ потаенную дверь, мистеръ Гэмли сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, думая о Дорѣ, обо всемъ, что она говорила ему, припоминалъ звукъ ея голоса, каждый взглядъ ея и движеніе. Она была феей и ангеломъ, и эта фея, этотъ ангелъ любила его, была его.

XIII.
Тѣнь въ лѣсу.

— Сидъ, это случилось, наконецъ! вскричала Дора, вбѣгая въ питомникъ и кидаясь на грудь мужа.

Что случилось? подумалъ Сидней. Говоритъ ли она о его помолвкѣ съ Джуліей Мэнли, или о томъ, что мистеръ Гэмли наконецъ все узналъ? или отецъ его правъ и этотъ проходимецъ осмѣлился поднять глаза на его Дору.

— Что случилось, Дора? быстро спросилъ онъ.

— Мистеръ Гэмли…

— Ну, чтожь мистеръ Гэмли? Вы говорите загадками сегодня. Прошу говорить прямо.

Дора почувствовала горько всю странность своего положенія. На врядъ ли другой женщинѣ приходилось быть въ такомъ положеніи. Она положила сознаться мужу, что она притворно, только притворно была помолвлена съ другимъ и ждала отъ мужа признанія, что онъ женится на другой.

— Мистеръ Гэмли сдѣлалъ мнѣ предложеніе, сказала она, сжимая обѣими руками руку мужа.

Луна освѣщала лицо мужа, но она не хотѣла взглянуть ему въ глаза; она знала, что взглядъ его былъ злой, и инстинктивно смягчала его ласками. Ласками можно сдѣлать все изъ большей части мужчинъ, и Сидней Лоу былъ изъ числа ихъ, но на этотъ разъ ласки Доры пропали даромъ. Злоба и ревность заглушили любовь.

— И что же ты сказала, Дора? спросилъ онъ, грубо сжимая ей руки.

— Что же я могла сказать, милый? нѣжно спросила она.

— Я не о томъ спрашиваю; ты могла наговорить ему, что хотѣла. Я спрашиваю, что ты отвѣчала ему? повторилъ онъ, и лицо его было мертвенно блѣдно, глаза сверкали, какъ раскаленные уголья, тонъ былъ страшно спокоенъ.

Дора взглянула на него взглядомъ невинности.

— Разумѣется, я сказала ему: да. Что же я могла сказать ему?

Съ дикимъ проклятіемъ онъ оторвалъ обвивавшія его руки ея и поднялъ надъ нею кулакъ. Если бы она вздрогнула или пригнулась, онъ избилъ бы ее; но она стояла такъ спокойно, такъ обольстительно, нѣжно смотрѣла на него, что у него не хватило духу нанести ударъ. Она была смертельно испугана, но сознавала, что не должна показать ему, что боится его; теперь или никогда, она должна отстоять себя, дать ему понять, что онъ самъ виноватъ во всемъ, что бы ни случилось. Положеніе ея было затруднительно. Что если Сидней изобьетъ ее, мистеръ Гэмли увидитъ синяки и спроситъ о томъ завтра? О, какъ она хотѣла въ эту минуту, чтобы одинъ изъ нихъ умеръ, который все равно, лишь бы она вышла изъ этого страшнаго положенія. Всѣ эти мысли молніей мелькнули въ головѣ ея, когда она стояла, слегка склонивъ златокудрую головку и поднявъ ангельскіе голубые глаза на Сиднея.

— Что за вздоръ, Сидъ, сказала она, когда рука его безсильно упала: — какъ нелѣпо такъ вести себя, милый, и она нѣжно обвила его своими руками. — Если бы я не сказала ему да и не притворилась, что люблю его, что было бы со мной? Онъ выгналъ бы меня изъ дома. Твой отецъ раззоренъ, и что бы могъ сдѣлать ты самъ, когда ты — женихъ миссъ Мэнли.

— Лучше умирай съ голода, а не выноси такого позора! вскричалъ бѣшено Сидней.

— Охотно, если бы ты пошелъ умирать со мной, отвѣчала нѣжно Дора. — Но я скажу тебѣ откровенно, Сидъ. Если ты женишься на миссъ Мэнли — я выхожу за мистера Гэмли.

— Дора! это мерзко! ты забываешь, что ты — моя жена! кричитъ Сидней.

— Я не забываю этого, милый; я помню это, потому что это страшно усложняетъ все дѣло. Если бы мы были любовниками, то намъ нечего бы было бояться; но теперь — какое страшное, неловкое положеніе для насъ обоихъ, когда мы встрѣтимся въ церкви или на свадебныхъ обѣдахъ и вечерахъ, ты подъ руку съ миссъ Мэнли! Намъ нельзя будетъ не встрѣчаться.

— О, Дора, не говори такія ужасныя вещи, сказалъ Сидней, содрогаясь отъ этихъ словъ: — я думалъ, что у тебя есть хоть капля чувства, хоть капля жалости ко мнѣ. Ты сведешь меня съума, если будешь такъ говорить.

— Сидъ, ты — самый неразсудительный человѣкъ въ мірѣ, отвѣчала Дора. — Прежде всего, ты женишься на мнѣ тайно и обманомъ (я не знала о твоемъ раззореніи), потомъ ты бросаешь меня и женишься на другой, а самъ не думаешь обо мнѣ, не хочешь спасти меня отъ гибели. Можешь ли ты предложить мнѣ что нибудь? Что же ты думаешь сдѣлать для меня?

— Могу и думаю, отвѣчалъ Сидней.

— Хорошо, что же?

Онъ отвернулся отъ нея. Какъ ни былъ чуждъ Сидней Лоу нравственнаго чувства, но и онъ колебался сдѣлать Дорѣ то предложеніе, съ которымъ шелъ къ ней. Онъ хотѣлъ взять преступленіе двоеженства на себя и, обезпечивъ Дору, сохранить ее для себя.

— Нѣтъ, Сидъ, отвѣчала Дора, когда онъ рѣшился, наконецъ, высказать ей свой планъ: — я не соглашусь на это. Мы въ страшной бѣдѣ, и это нисколько не поможетъ. По крайней мѣрѣ, мнѣ. Это будетъ очень пріятно для тебя, Сидъ, но для меня нисколько.

— И ты предпочитаешь мнѣ этого подлаго, вульгарнаго проходимца, эту толстую скотину! свирѣпо закричалъ Сидней.

— Нѣтъ, Сидней. Я ненавижу мистера Гэмли; онъ отвратителенъ для меня, и ты знаешь это. Я люблю тебя, и ты знаешь это. Я никогда не любила никого, кромѣ тебя, и не буду любить.

Руки его обвились вокругъ ея тонкаго стана. Ярость перешла въ отчаяніе, злобная ревность въ женскую печаль.

— Дора, рыдалъ онъ: — какъ можешь ты покидать меня? Это разобьетъ мое сердце, если не сведетъ меня съ ума.

— Какъ можешь ты покидать меня? рыдала она тоже: — ты сейчасъ женишься, а я сказала, что согласна черезъ годъ, чтобы не дѣлать исторіи и осмотрѣться, нельзя ли выпутаться. Ты — измѣнникъ, а не я!

— Что же мнѣ дѣлать, милочка? Мы раззорены, всѣ до одного, и для насъ нѣтъ другого средства спасенія, оправдывался онъ.

Онъ теперь въ первый разъ сознался ей въ своемъ намѣреніи. Слова его напомнили Дорѣ объ ужасѣ ея положенія. Она вырвалась изъ его объятій и смягчила рыданіями то, что было рѣзкаго въ этомъ движеніи. Въ эту минуту ей казалось, что она дѣйствительно смертельно ненавидѣла мистера Гэмли и до безумія любила Сиднея. Ей казалось, что она готова на все, чтобы только не отдать его этой ненавистной Джуліи Мэнли. Онъ снова прижалъ ее, безумно повторяя:

— Дора, жена моя! моя маленькая женка! Я не могу отдать тебя. Что бы ни ждало насъ, бѣдность или нѣтъ, останемся вмѣстѣ и раздѣлимъ все.

— Я иду на все, если и ты пойдешь, говорила Дора голосомъ, прерывающимся отъ рыданій.

Они крѣпко поцѣловали другъ друга и снова заплакали. Оба знали очень хорошо, что не пойдутъ на бѣдность, но оба не хотѣли разстаться и были глубоко несчастны въ эту минуту. Эгоизмъ, обманъ, ложь, преступленіе раскаленными угольями лежали на молодыхъ головахъ ихъ, но они не выжгли вполнѣ той жалкой доли любви, какую они могли дать одинъ къ другому. Все-таки они любили другъ друга, ихъ утѣшало плакать въ объятіяхъ другъ друга и повторять: «пойдемъ на раззореніе, нищету, только бы не разлучаться!» Это было самообольщеніе любви и отчаянія, и оба знали, что обманывали другъ друга и себя, но говорить это было утѣшеніемъ, и каждый изъ нихъ былъ убѣжденъ, что другой вѣритъ ему.

И они стояли обнявшись подъ пологомъ ночи; Дора плакала на плечѣ Сиднея; Сидней плакалъ надъ ея златокудрой головкой, и они обмѣнивались самыми безумными обѣщаніями, дѣлая самые безумные планы и зная, что утро покажетъ все безуміе ихъ. Сидней заклиналъ Дору вѣрить, что онъ не зналъ о раззореніи отца, когда женился на ней, и это была правда; Дора заклинала его вѣрить, что до послѣдняго вечера она не воображала, что мистеръ Гэмли питаетъ къ ней любовь нѣжнѣе отеческой — и это была ложь. Потомъ они предложили другъ другу бѣжать, хотя у обоихъ вмѣстѣ не было и десяти фунтовъ. Мистеръ Гэмли платилъ по самымъ крупнымъ счетамъ своихъ лэди, не дѣлая ни малѣйшаго замѣчанія, но онъ не одобрялъ, когда у молодыхъ лэди были крупныя суммы въ рукахъ. Потомъ они стали прощаться, и, обмѣниваясь послѣдними страстными поцалуями, Дора плакала, какъ никогда не плакала въ жизни, забывъ, что глаза будутъ красны, а Сидней почувствовалъ, что онъ или сойдетъ съ ума, или сдѣлаетъ преступленіе. Ему чудилось, что въ ушахъ его раздавались отчетливо слова: «убей его, убей его!» и снова: «убей его, убей его!».

Онъ не думалъ ни о средствахъ, ни о днѣ и часѣ: то былъ звѣрскій порывъ, гудѣвшій въ ушахъ демонскій голосъ: «убей его, убей его!» Онъ съ страшной силой прижалъ Дору къ сердцу, и она почувствовала, какъ страшно билось это сердце на груди ея, слышала злобно — отчаянные, нечеловѣческіе стоны.

— Сидней! сказала она въ ужасѣ: — ты боленъ, милый!

Онъ не отвѣчалъ ни слова. Не успѣло еще дыханіе этихъ словъ замереть на щекѣ его, какъ въ безмолвіи ночи послышался скрипъ отодвигаемаго засова, поворачиваемаго въ замкѣ ключа, а затѣмъ послышались по песку дороги тяжелые мужскіе шаги.

Дора въ ужасѣ прижалась къ мужу. — Мистеръ Гэмли, прошевелили ея губы. Теперь она уже не зарыдала бы.

Они спрятались за деревья, но не смѣли уйти въ чащу питомника. Ночь была такъ тиха, что малѣйшій звукъ могъ выдать ихъ. Сидней судорожно схватился за палку съ свинцовымъ набалдашникомъ, которую онъ всегда бралъ на свои полночныя свиданія; палка на видъ казалась легкой, безвредной тростью, но это было смертоносное орудіе. Потомъ Сидней, крѣпко прижимая Дору къ груди, хрипло прошепталъ ей: «не бойся». Но слова эти еще болѣе испугали ее. Лицо его было звѣрски мрачно.

Дора мгновенно разочла, что ждало ее: открытіе, драка обоихъ мужчинъ, публичный скандалъ, позоръ и нищета. Какъ ничтожна передъ всѣмъ этимъ была теперь разлука съ Сиднеемъ, которую она за минуту такъ горько оплакивала!

Шаги раздавались ближе: то были твердые, тяжелые шаги; иногда доносился голосъ мистера Гэмли: онъ то говорилъ самъ съ собой, то напѣвалъ фальшиво нѣсколько словъ пѣсни, то тихо смѣялся, какъ человѣкъ, сердце котораго переполнено радостью и не выноситъ тишины и безмолвія.

Мистеръ Гэмли перешелъ черезъ широкую аллею для экипажей, прошелъ по дорожкѣ, огибавшей лужайку для крокета, и вошелъ въ питомникъ, гдѣ притаился Сидней съ своей женой и его невѣстой. Они могли разслышать даже дыханіе его и брянчанье толстой часовой цѣпи.

— Дора! говорилъ мистеръ Гэмли тономъ всепоглощающей любви и безграничной страсти. Вся кровь Сиднея огненнымъ потокомъ ударила ему въ лицо. — Моя Дора, моя жена! Какъ она любитъ меня! Маленькій ангелъ мой! Какъ она предана мнѣ! Я всегда догадывался о томъ. Я давно зналъ это… но когда я услышалъ, какъ она сказала: я люблю васъ, это едва не положило меня на мѣстѣ отъ радости! Дора! красотка! малютка ангелъ! Какъ я люблю тебя!

Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, вернулся назадъ, тихо напѣвая что-то фальшиво и воображая, что напѣваетъ любимыя пѣсни Доры. Потомъ онъ сѣлъ на садовый стулъ, стоявшій такъ близко къ кустарнику, за которымъ спряталась молодая чета, что Дора подумала, что онъ теперь разслышитъ дыханіе ихъ и испуганное біеніе сердца ея.

— Какія ручки у ней, снова заговорилъ мистеръ Гэмли, послѣ минутнаго молчанія: — какія губки! А поцалуй ея, когда мы простились вечеромъ. У меня закружилась голова; я едва опомнился! Какое наслажденіе гладить ея шелковые волоса и бархатную щечку! Она — словно цвѣтокъ, она — мой цвѣтокъ. Дора! и имя самое милое въ мірѣ. Дора Гэмли! Въ Лондонѣ скажутъ, что у члена парламента, представителя Мильтоуна, самая прелестная женка въ Англіи. И скажутъ правду. При дворѣ у королевы не найдется такой красавицы. А подумать, что эта молодая скотина Сидней занесся такъ высоко! Жена члена парламента Мильтоунскаго городка повыше такого нищаго развратника. Дора моя и не достанется никому, Дора — моя! Она такъ много любитъ меня, и говоритъ это такъ мило. Только подумать, она берегла себя для меня! Отказывала всѣмъ для меня! Джэбезъ Гэмли, ты — счастливый человѣкъ! Въ цѣломъ мірѣ нѣтъ человѣка счастливѣе тебя!

Онъ говорилъ отрывистыми фразами, не онъ говорилъ, а радость, душившая его. Ему не нужно было ни сна, ни отдыха въ эту ночь. Онъ задохся бы, еслибы остался дома. Въ немъ проснулась потребность, которую знаютъ даже самыя грубыя и прозаическія натуры, когда чаша радости переполняется, понести ее подъ открытое небо, на раздолье природы. Онъ былъ и прежде счастливъ: «жизнь его была особенно благословенна небомъ», не разъ говорилъ онъ самъ себѣ. Богатство полилось на него рѣкой, честолюбіе было удовлетворено, но никогда еще восторгъ достигнутой цѣли не подавлялъ его такъ, какъ теперь. Онъ владѣлъ Дорой, вѣнцомъ жизни, и долженъ былъ скрывать это отъ всего свѣта, носить маску печали. Онъ долженъ былъ, какъ человѣкъ, повѣрившій тайну короля тростнику, повѣрить тайну свою ночи. Это было не по англійски, это было очень юношески, это было не похоже на него, но это было естественно. Онъ столько лѣтъ подавлялъ свою страсть, и, чѣмъ сильнѣе росла она, тѣмъ жгучѣе становилась. То была первая, зрѣвшая годами любовь почти нятидесяти-лѣтняго мужчины, и такая страсть глубже и сильнѣе самой пылкой юношеской мечты.

Онъ просидѣлъ не долго, хотя эти немногія минуты показались вѣкомъ для четы, слушавшей изліянія его восторга. Дора холодѣла отъ низкаго, жалкаго страха; Сидней пылалъ мучительной яростью. Мистеръ Гэмли въ лихорадочномъ волненіи всталъ, выставилъ грудь, высоко поднялъ голову, вдыхая холодный ночной воздухъ, пошелъ по аллеѣ, и вскорѣ они услыхали, какъ скрипнула калитка, которая вела изъ питомника въ лѣсъ, и послѣдніе шаги его замерли въ ночной тишинѣ.

Тогда Сидней отстранилъ отъ себя Дору и, не сказавъ ни слова, не сдѣлавъ ни движенія, только поднявъ на нее пару сверкавшихъ какъ раскаленные уголья глазъ, указалъ ей взглядомъ на домъ; потомъ, тяжело переводя духъ, удобнѣе взялъ свою налитую свинцомъ палку по самой серединѣ и пошелъ быстрыми и неслышными шагами по аллеѣ въ лѣсъ.

— Сидней! шепнула Дора.

Но онъ уже былъ далеко. Держась въ тѣни деревьевъ, чтобы свѣтъ луны не выдалъ его, легкими шагами, какъ шаги пантеры, подкрадывающейся къ своей жертвѣ, онъ крался за мистеромъ Гэмли.

Дора, постоявъ съ минуту и не слыша, его шаговъ, побѣжала и скоро заперлась въ своей комнатѣ, не замѣченная ни кѣмъ. И никто, увидѣвъ черезъ полчаса эту прелестную головку въ гнѣздѣ кружевъ и батиста, спавшую дѣтскимъ безмятежнымъ сномъ, эти розовыя щечки, цвѣта только-что распустившейся розы, крошечную ручку, до половины скрытую золотистыми кудрями, не повѣрилъ бы, что такое прелестное созданіе только-что избѣжало страшной опасности и оставило въ той же опасности двухъ любившихъ ее людей.

Все тихо напѣвая, мистеръ Гэмли шелъ по небольшой рощѣ, составлявшей границу его владѣній, когда онъ купилъ Эбби-Хольмъ. Онъ особенно любилъ эту густую рощу; она была живописна; свѣтлый ручеекъ, гдѣ водились форели, пробѣгалъ между деревьями и ниже разливался большимъ прудомъ, гдѣ жили лебеди и утки. Онъ вспоминалъ теперь, какъ онъ былъ счастливъ, когда въ первый разъ прошелъ по этой рощѣ владѣльцемъ ея и Эбби-Хольма. Какъ часто онъ, маленькимъ голоднымъ оборвышемъ, перелѣзалъ черезъ изгородь и воровски собиралъ въ рощѣ орѣхи и чернику; теперь онъ принялъ мѣры, чтобы ни одинъ маленькій оборвышъ не смѣлъ перелѣзать черезъ его изгороди за орѣхами и черникой. Онъ вспоминалъ чувство гордаго наслажденія, когда онъ впервые вступилъ въ этотъ нѣкогда запретный для него рай владѣльцемъ его. Тому прошло восемнадцать лѣта. Какъ быстро и счастливо прошло время. Годъ за годомъ онъ собиралъ и копилъ, и годъ за годомъ онъ будетъ собирать и копить. Богатство его достигло той точки, когда оно растетъ само собой; сколько бы онъ ни тратилъ на роскошь, требуемую его положеніемъ, сколько бы онъ ни тратилъ на свои прихоти, онъ не могъ истратить всѣхъ своихъ доходовъ. Скоро онъ возьмегъ себѣ еще Крэгфутъ и скупитъ всѣ сосѣднія земли, которыя поступятъ на рынокъ. Были черезъ полосныя земли, на которыя онъ поглядывалъ жаднымъ глазомъ, но онъ могъ еще подождать ихъ.

Онъ радовался, что Крэгфутъ въ его рукахъ. Это будетъ приданымъ домомъ Доры. Еслибы Патриція Кэмбаль оказалась разсудительной и благодарной дѣвушкой при жизни тётки ея, то и по смерти ея получила бы Крэгфутъ въ приданое. Теперь онъ отдастъ Крэгфутъ Дорѣ и назоветъ его: приданое Доры, въ память этихъ счастливыхъ дней. Онъ громко разсмѣялся, подумавъ о томъ, какимъ словнымъ наказаніемъ это будетъ для мота и развратника, осмѣлившагося просить у него руку Доры.

Какъ великолѣпна была эта ночь! Въ осеннемъ воздухѣ носились ароматные пары, отливая серебряной дымкой надъ вершинами деревьевъ, смягчая холодный блескъ луны; онъ никогда еще не понималъ красоты такой ночи. Она была проникнута для него зноемъ и одуряющимъ ароматомъ іюльской ночи. Онъ распахнулъ полы сюртука и снялъ шляпу, остановившись, чтобы осмотрѣться кругомъ съ восторгомъ. Казалось, глаза его въ первый разъ открылись для красоты природы.

Онъ теперь дошелъ до Овала: такъ звали расчищенную поляну около озера и широкій разливъ рѣки. Бѣлыя лебеди лѣниво плыли по озеру. Онъ стоялъ спиной къ дому, трубы котораго, поднимавшіяся надъ самыми высокими деревьями, можно было видѣть днемъ. Луна, сквозь дымку росы, обливала его своимъ смягченнымъ свѣтомъ. Онъ слѣдилъ за лебедями и въ граціозныхъ, скользящихъ движеніяхъ видѣлъ Дору, бѣлизну, грацію, прелесть Доры, чистоту своей Доры. Страсть переродила его и пробудила въ немъ, поэзію. Онъ видѣлъ Дору вездѣ; небо и земля, красота природы — все говорило ему о Дорѣ, все было полно Дорой, все было олицетвореніемъ ея красоты,

— Дора — моя! вырвалось у него страстное восклицаніе, и въ яорывѣ восторга, котораго онъ еще никогда не ощущалъ, онъ поднялъ руки къ небу и вскричалъ: — Боже, благодарю тебя за ея любовь!

Послышался свистъ разсѣкавшей воздухъ палки, трескъ проломленной кости, заглушенный крикъ, глухой стукъ упавшаго тѣла — и все въ жизни кончилось для мистера Гэмли. Его любовь, счастіе, самовосхищеніе, гордость — все стало горстью праха, застывавшаго въ полночномъ воздухѣ. Онъ умеръ въ самую поэтическую минуту своей жизни, когда онъ былъ всего ближе къ человѣчному чувству; завтра все это было бы заглушено пошлыми заботами жизни, наглымъ самохвальствомъ выскочки; любовь его была бы опошлена вульгарной похвальбой, перешла бы въ пресыщеніе. Трагическая смерть придала ему ореолъ, котораго бы онъ никогда не имѣлъ. Да, для него было лучше такъ умереть.

Когда мистеръ Гэмли упалъ, легкая черная тѣнь скользнула мимо него и нырнула въ чащу рощи, потомъ, перескакивая черезъ заборы, изгороди и канавы и несясь по окольнымъ тронинкамъ, наконецъ, донеслась до большой дороги, по которой все тѣмъ же быстрымъ, неслышнымъ бѣгомъ и все скрынаясь въ тѣни деревъ, ровной стѣной стоявшихъ по обѣимъ, сторонамъ дороги, донеслась до Крэгфута. Возвращеніе Сиднея Лоу домой осталось такъ же незамѣченнымъ, какъ и возвращеніе Доры. Прокравшись неслышно къ себѣ на верхъ, Сидней тщательно осмотрѣлъ свое платье, вывелъ нѣкоторыя предательскія пятна и брызги; раздулъ погасавшій огонь въ каминѣ и сжегъ палку съ тяжелымъ набалдашникомъ, а свинецъ спустилъ въ форму для отливки пуль, какъ часто дѣлалъ это беззаботнымъ ребенкомъ. Потомъ легъ на кровать и, не смыкая глазъ, тресся всю ночь въ лихорадкѣ. Онъ повиновался преслѣдовавшему его голосу и совершилъ преступленіе, которое онъ безсознательно носилъ въ себѣ цѣлые мѣсяцы, и теперь онъ стоялъ лицомъ къ лицу съ послѣдствіями. Какіе шансы открытія? Все зависѣло отъ того, видѣлъ ли его кто нибудь и призналъ ли его. А если видѣли и узнали, тогда что?

Онъ лежалъ, соображая, разсчитывая; мозгъ его былъ въ огнѣ; отрывочныя мысли кипѣли въ немъ: то онъ рѣшался завтра же бѣжать изъ Крэгфута и Англіи, то снова сознавалъ, что всего благоразумнѣе оставаться дома, не показывать вида, быть какъ всегда и положиться на свой умъ и изворотливость, если подозрѣніе падетъ на него.

А въ то время, когда онъ лежалъ, метаясь на постели и терзая себя опасеніями преступника, Джемсъ Гартъ тоже крался изъ лѣса домой съ мѣшкомъ ворованной дичи, которую онъ только что поймалъ сѣтями въ заповѣдномъ звѣринцѣ мистера Гэмли, за полчаса до прихода мистера Гэмли въ Овалъ. Гартъ прошелъ въ паркъ и снялъ свои силки съ запутавшейся дичью.

Джемсъ Гартъ сдѣлался воромъ дичи ради мести. То была ребячески дикая месть. Мистеръ Гэмли ограбилъ его, и Джемсу Гарту было злобно весело воровать заповѣдную дичь мистера Гэмли. Не разъ главный сторожъ лѣса предостерегалъ его. Они были друзьями въ тѣ счастливые дни, когда Джемсъ Гартъ пахалъ землю своихъ отцовъ, и сторожъ былъ снисходительнымъ къ Гарту. Но онъ долженъ былъ стеречь дичь и не пускать никого воровать ее. Сторожъ и въ эту ночь ходилъ дозоромъ около звѣринца и увидѣлъ черную фигуру, пробѣжавшую по освѣщенной луной просѣкѣ и нырнувшую въ темь лѣса. Фигура эта показалась ему болѣе тонкой и стройной, нежели Гартъ, и не несла ничего тяжелаго. Но сторожъ, когда все открылось, ни на минуту не усомнился въ томъ, что глаза его обманывали и что это былъ Гартъ, потому что — кто же могъ быть, кромѣ Гарта? Онъ сказалъ тоже самое, когда на другое утро, дѣлая обходъ по парку съ своимъ помощникомъ, онъ наткнулся на закоченѣлое тѣло своего господина. Черепъ былъ прошибленъ однимъ страшнымъ ударомъ, нанесеннымъ сзади, а на ближнемъ кустѣ висѣлъ лоскутъ синяго съ бѣлыми крапинками шейнаго платка. Сердце сторожа замерло: онъ узналъ платокъ Гарта, и преступленіе стало для него ясно.

— Тотъ, на чью шею онъ придется, сдѣлалъ это дѣло, сказалъ помощникъ, указывая на кустъ, и полиція, за которой послали, сказала тоже самое.

А какое оправданіе могъ привести Гартъ? Подъ кроватью его нашли мѣшокъ съ дичью; на шеѣ его былъ шейный съ крапинками платомъ; оторванный клокъ, найденный на кустѣ, возлѣ котораго былъ убитъ мистеръ Гэмли, подходилъ къ платку. Нельзя было опровергнуть фактъ, что Гартъ былъ въ эту ночь въ лѣсу, и улики въ убійствѣ, слѣдовательно, были неопровержимы. Воръ былъ арестованъ по подозрѣнію въ убійствѣ, посаженъ въ уголовную тюрьму и долженъ былъ ожидать суда на будущей сессіи. Всѣ знали заранѣе приговоръ. Мильтоунъ единодушно рѣшилъ, что онъ — убійца. Каждый разъ, обсуждая убійство, говорили, кому же быть, какъ не ему? Мистеръ Гэмли не былъ особенно любимъ въ Мильтоунѣ, но у него не было отъявленныхъ враговъ, кромѣ этого мрачнаго, недовольнаго мужика, землю котораго онъ купилъ и котораго сдѣлалъ своимъ смертельнымъ врагомъ.

XIV.
Жизнь и маска ея.

Нѣтъ ничего, на что не былъ бы способенъ воръ и особенно воръ дичи. Какъ скоро у человѣка есть пара рукъ на столько дерзкихъ, чтобы ставить силки на священную дичь сквайра, то у него душа на столько черная, чтобы посягнуть на священную жизнь сквайра. Это — логическій выводъ умовъ джентри, и въ такомъ случаѣ джентри поступаетъ съ изумительнымъ единодушіемъ. Воръ дичи — общій врагъ всѣхъ людей, обладающихъ звѣринцами, и они считаютъ общественной заслугой избавиться отъ него подъ первымъ предлогомъ.

Когда узнали, что Джемсъ Гартъ былъ взятъ за воровство дичи, то арестъ его, по обвиненію въ убійствѣ, показался дѣломъ естественнымъ. Духъ недовольства и нарушеніе закона, въ чемъ бы то ни было, дѣлаютъ преступленіе дѣломъ, какъ нельзя болѣе легкимъ для народа, говорили мильтоунцы, и бѣднякъ Гартъ былъ осужденъ задолго до суда. Когда оторванный кусокъ шейнаго платка подошелъ къ его платку, не осталось и тѣни сомнѣнія, что Гартъ былъ убійца. Гипотеза стала признаннымъ фактомъ.

Гартъ воровалъ дичь, мистеръ Гэмли, подозрѣвая это, или, быть можетъ, вслѣдствіе волненія отъ смерти жены, случайно вышелъ ночью въ паркъ и поймалъ вора на мѣстѣ преступленія. Вышла ссора. Гарту приказано было убираться; онъ злобно ушелъ, потомъ вернулся, подкрался сзади къ мистеру Гэмли и, ударивъ его по затылку тяжелымъ орудіемъ, убилъ его.

Ничто не могло быть яснѣе. Подъ кроватью его нашли дичь: сторожъ, его лучшій другъ, видѣлъ какъ онъ пробѣжалъ по полянѣ; сначала не узналъ его, фигура бѣжавшаго мужчины показалась ему моложе и легче, и онъ не призналъ въ немъ стараго товарища; но сообразивъ всѣ обстоятельства, онъ нашелъ, что первое впечатлѣніе обмануло его, и теперь, печально, но положительно утверждалъ, что это былъ Джемсъ Гартъ и никто другой, кого онъ видѣлъ бѣжавшимъ съ мѣста убійства. Видите, говорилъ сторожъ въ судѣ, какъ и весь Мильтоунъ, кому же больше?

Всѣ горькія слова, сказанныя Гартомъ, его недовольство, злобное отчаяніе, громкая брань мистрисъ Гартъ, когда она узнала объ изгнаніи дочери, каждое мелочное, давно забытое обстоятельство, на которое прежде не обратили вниманія, и особенно припадокъ Гарта, когда онъ кричалъ: «убійство» у воротъ Лонгфильдской фермы, припомнились всѣмъ, кто видѣлъ и слышалъ ихъ. А еще оторванный лоскутъ шейнаго платка. Это былъ небольшой клочекъ, но на немъ можно было повѣсить человѣка. Всѣ видѣли въ этомъ лоскуткѣ перстъ Провидѣнія, указавшій преступнику оставить эту улику преступленія.

Ничто не могло спасти Джемса Гарта: ни отсутствіе вещественныхъ доказательствъ — всѣ сосѣдніе лѣса, парки и дороги были обысканы и не было найдено никакого орудія убійства, которое пришлось бы по ранѣ — ни торжественное увѣреніе Джемса Гарта въ своей невинности, которое онъ сдѣлалъ всего разъ и не повторялъ болѣе, и затѣмъ съ тупою покорностью, почти равнодушіемъ ждалъ приговора; ни его прежняя безупречно честная жизнь, потому что и святые падаютъ, говорилъ Мильтоунъ; ни даже слухъ о томъ, что онъ тронулся, потому что тюремный докторъ свидѣтельствовалъ о здоровомъ состояніи его мозга. Ни какое доказательство, приводимое въ его пользу, не могло имѣть какую бы то ни было силу противъ подавляющей силы обстоятельствъ открытія убійства, подкрѣпленныхъ фактомъ явной вражды къ убитому и грѣховнаго недовольства.

Его судили, его краснорѣчиво защищалъ адвокатъ, но онъ былъ найденъ виновнымъ и приговоренъ къ смертной казни черезъ повѣшеніе. Въ очень торжественной рѣчи судья увѣщевалъ его принести покаяніе, но рѣчь его не произвела никакого впечатлѣнія на преступника, по той причинѣ, что онъ не совершилъ преступленія, и ему не въ чѣмъ было каяться; это было приписано закоренѣлости преступника; но за то рѣчь глубоко растрогала судью и публику, слышавшую ее, и дѣйствительно это былъ недурной образецъ судейскаго краснорѣчія, полный чувства справедливости и по своему человѣчно относившійся къ преступнику.

Когда приговоръ былъ произнесенъ, петиція о помилованіи Гарта, за подписью доктора Флетчера въ заголовкѣ и очень скуднымъ числомъ подписей членовъ мильтоунской общины, была подана министру внутреннихъ дѣлъ. Петиціонеры были немногими людьми, не вѣрившими, не смотря на всѣ улики, что Джемсъ Гартъ совершилъ убійство; то были, по отзыву мильтоунцевъ, легковѣрные и совершенно неразсудительные люди, вѣрившіе болѣе въ характеръ человѣка, нежели въ явные факты, или люди, вѣрившіе, что онъ — убійца, но считавшіе его помѣшаннымъ и, слѣдовательно, въ состояніи невмѣняемости. Но министръ внутреннихъ дѣлъ былъ человѣкъ, непреклонно вѣровавшій въ законы и возвратилъ петицію съ отвѣтомъ, что не видитъ никакого повода остановить ходъ правосудія. Преступникъ былъ судимъ по закону: рѣшеніе закона должно быть исполнено.

Для Джемса Гарта не было спасенія. Джемсъ Гартъ былъ повѣшенъ во дворѣ тюрьмы графства. Послѣднія слова его, когда палачъ готовился спустить его, были: «джентльмены, я невиненъ»! онъ поднялъ исхудалое лицо и смотрѣлъ на всѣхъ, какъ смотритъ честный человѣкъ, мужественно встрѣчая неправедную, позорную смерть. Весь мыслящій и образованный Мильтоунъ сказалъ, что онъ вполнѣ заслужилъ свою участь, кромѣ Генри Флетчера, заступничество котораго не принесло никакой пользы Гарту, а ему самому только непріятности, неизбѣжныя слѣдствія прямого высказыванья непопулярныхъ мнѣній. Джентри злобно возстала на него за его постоянное заступничество меньшей братіи. Это было безчестно, позорно, возмутительно, и Флетчера слѣдовало изгнать со скандаломъ изъ общества.

Всего болѣе негодовалъ полковникъ Лоу, за то всего менѣе его сынъ. Сидней хранилъ упорное молчаніе объ этомъ дѣлѣ. Полковникъ говорилъ, что онъ любитъ Флетчера, и весь Мильтоунъ зналъ о давнишней дружбѣ ихъ; весь Мильтоунъ зналъ тоже, что онъ не терпѣлъ этого бѣднягу — Гэмли, и никогда не скрывалъ своего презрѣнія къ нему, какъ всѣ, но, когда дѣло доходитъ до того, чтобы стать на сторону его убійцы, то это — другое дѣло. Джентльменъ можетъ держаться далеко отъ вульгарнаго выскочки, но не быть за одно съ убійцей изъ черни. Петиція объ отмѣнѣ смертнаго приговора? Нѣтъ! Еслибы Гарта можно было два раза повѣсить, то и двойная казнь была бы вполнѣ заслужена, и онъ, полковникъ Лоу, подалъ бы голосъ за то, чтобы Гарта вздернули во второй разъ. Что же будетъ съ отечествомъ, если будутъ смотрѣть сквозь пальцы на такія преступленія? Нѣтъ, полковникъ Лоу былъ неспособенъ къ такимъ дурацкимъ сентиментальностямъ.

И Гартъ раскачивался на веревкѣ, и только одна живая душа знала истину; это былъ человѣкъ, въ ту октябрьскую ночь сжегшій трость и отлившій пули изъ свинца набалдашника. Только одна живая душа догадывалась объ истинѣ: та красавица жена, невѣста убитаго, которая видѣла, какъ мужъ ея прокрался шагами пантеры по слѣдамъ жениха ея въ темь лѣса, и которая знала, что было на душѣ ея мужа.

Послѣ казни сдѣлали подписку для вдовы и сиротъ Гарта, и отправили ихъ въ Австралію, какъ тварей, пятнавшихъ собой чистоту Мильтоуна. Они были жертвою обстоятельствъ, мучениками, раздавленными колесами колесницы правосудія нашего вѣка, невинные, пораженные слѣпыми, чистые отъ крови Каина, носившіе печать убійства и изгоняемые ради этой печати. Это была страшная страница исторіи Мильтоуна; такой страницы не приходилось ему заносить въ свою лѣтопись съ незапамятныхъ временъ, и граждане Мильтоуна сознавали, что самое лучшее, какъ можно скорѣе изгладить всѣ слѣды этого вопіющаго дѣла и стереть имя Гарта со скрижалей исторіи города.

Когда мистера Гэмли похоронили, завѣщаніе его било вскрыто, и Дора Дрёммондъ законно признана единственной наслѣдницей. Завѣщаніе было поспѣшно составлено, всего въ немногихъ словахъ, въ тотъ самый день, когда онъ былъ убитъ. Несчастный! какъ будто онъ предчувствовалъ свою судьбу, говорили мильтоунцы, блѣднѣя. Ничто не могло болѣе умилить мильтоунцевъ. Въ этомъ распоряженіи мистера Гэмли было что-то трогательное, что-то поэтическое; паоосъ и поэзія эта были отягчающими обстоятельствами въ общемъ обвиненіи Гарта. Общественное мнѣніе мильтоунцевъ было сильно расположено въ пользу убитаго сочлена ихъ этимъ завѣщаніемъ, высказывавшимъ такую великодушную и отеческую заботливость о судьбѣ молодой сироты.

Дора вступила во владѣніе наслѣдствомъ, неограниченная никакимъ условіемъ. Не было назначено ни попечителя, ни опекуна; въ ея полной волѣ было управлять и распоряжаться громаднымъ состояніемъ. Она была самодержавной владѣтельницей Эбби-Хольма, и всѣхъ принадлежавшихъ ему земель и милліоновъ мистера Гэмли; она была первой богачкой на цѣлыя десятки миль въ окружности. Передъ богатствомъ ея сотни тысячъ бѣдной Джуліи Мэнли были бездѣлицей, а общественная молва утроивала ея богатство.

Теперь Дора чудомъ превратилась въ первую красавицу и любимицу Мильтоуна. Всѣ какимъ-то чудомъ единодушно открыли, что всегда любили ее и восхищались ею; каждый мильтоунецъ и мильтоунка на перерывъ старались увѣрить, что первые оцѣнили ея достоинство, когда она только-что пріѣхала, въ Мильтоунъ. Ни одна фамилія въ Мильтоунѣ не замедлила выказать свое соболѣзнованіе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, поздравленіе молодой наслѣдницѣ, и графиня Дёвдэль была въ числѣ первыхъ, явившихся съ визитомъ къ новой владѣтельницѣ Эбби-Хольма. Быть можетъ, подъѣзжая къ Эбби-Хольму въ каретѣ съ лэди Модъ, она была очень угрюма и нелюбезна съ будущей невѣсткой; но только молодая лэди подумала, какъ часто думала Патриція про тётю Гэмли, что у будущей свекрови ея болѣла голова, и лучше не безпокоить ея разговоромъ. Когда карточки были переданы и карета покатилась обратно къ Куэсту, графиня говорила о миссъ Дорѣ съ необычайнымъ энтузіазмомъ. Миссъ Дрёммондъ была такъ хорошо воспитана и такое очаровательное созданіе. Она была баснословно богата, слишкомъ богата даже для женщины, и она, графиня, надѣялась, что миссъ Дрёммондъ скоро выйдетъ замужъ и сдѣлаетъ хорошій выборъ. Богатство — слишкомъ тяжелая отвѣтственность для такого молодого и нѣжнаго созданія. Она должна выйти замужъ въ семью, гдѣ есть умная мать, свѣтская женщина, способная руководить первыми шагами ея, научить ее употреблять богатство, какъ средство дѣлать добро и возвышать себя — словомъ женщина изъ аристократіи. На это лэди Модъ отвѣчала спокойно: да и подумала, что миссъ Дрёммондъ можетъ выйти замужъ подъ крылышкомъ графини и ея собственнымъ, когда она будетъ лэди Мерріанъ.

Всѣ эти нужныя заботы о будущемъ миссъ Дрёммондъ вскорѣ прекратились: въ короткомъ времени узнали, что Дора выходитъ за Сиднея. Мильтоунцы, разумѣется, осудили ея выборъ и осмѣяли ея вкусъ. Какая жалость, говорили они другъ другу; но наиболѣе рьяные поклонники богатства, поклоненіе которыхъ не могъ охладить никакой поступокъ богачей, утверждали, что давно знали объ этой любви и видѣли въ ней трогательный примѣръ вѣрности. Правда, былъ кое-какой неблаговидный шопотъ о Джуліи Мэнли, потому что полковникъ, чтобы сдѣлать невозможнымъ отступленіе для Сиднея, съ восторгомъ разсказывалъ всѣмъ и каждому о помолвкѣ сына съ этой молодой лэди, рѣдкія достоинства которой онъ превозносилъ до небесъ, въ самыхъ поэтическихъ выраженіяхъ. Но черезъ день, послѣ вскрытія завѣщанія мистера Гэмли, Лоу нашли поводъ къ ссорѣ съ достойнѣйшей молодой лэди, и, хотя Джулія унизилась до той степени, гдѣ оканчивается предписанное женщинамъ смиреніе и начинается поруганіе всякаго чувства достоинства, она не могла смягчить своего разгнѣваннаго идола. Онъ навсегда безчеловѣчно грубо разорвалъ съ нею, и несчастная скрыла свое разбитое сердце и сотни тысячъ въ Корнвалисѣ, гдѣ поселилась въ городкѣ рудокопенъ, вступила въ уэслеянскую общину и стала терніемъ въ жезлахъ духовенства высокой церкви.

Дора и Сидней обвѣнчались вскорѣ послѣ этихъ потрясшихъ Мильтоунъ событій. Свѣтъ сказалъ, что она хорошо поступила. Она была слишкомъ молода, чтобы жить одной, и, хотя мистеръ Гэмли былъ ея благодѣтелемъ и она была обязана чтить его память, онъ не былъ ей близкимъ родственникомъ, и, принявъ всѣ обстоятельства во вниманіе, она не должна была ждать долѣе. Тихая свадьба Доры и Сиднея была отпразднована черезъ мѣсяцъ послѣ смерти мистера Гэмли, и Мильтоунъ одобрилъ рѣшеніе Доры взять себѣ покровителя и защитника. Полковникъ и мистрисъ Лоу были единственными гостями на свадьбѣ; Патриція Кэмбаль упорно отказалась быть подружкой невѣсты. Невѣста была въ бѣломъ и подъ длиннымъ кружевнымъ вуалемъ, во всѣхъ эмблемахъ дѣвичества.

За одно только Мильтоунъ строго осудилъ ее: за непростительную оплошность — не оградить свое состояніе никакими условіями. Ироніей судьбы все богатство мистера Гэмли перешло безусловно въ руки Сиднея Лоу. Мистеръ Симпсонъ напрасно уговаривалъ ее обезпечить себѣ хоть что-нибудь въ брачномъ контрактѣ, и полковникъ Лоу весьма добросовѣстно совѣтовалъ ей обезпечить себѣ хоть вдовью часть; но Сидней сказалъ, что не женится ни на одной женщинѣ, которая бы ограничила его условіями, и, послѣ секретнаго разговора съ Дорой, заставилъ ее уступить; воля его восторжествовала, какъ и слѣдовало волѣ мужчины, говорилъ онъ. Никто не подозрѣвалъ тайной причины такого безразсуднаго поведенія Доры, и Сидней заслужилъ восторженныя похвалы цѣлаго Мильтоуна за великодушіе, съ какимъ онъ послѣ свадьбы укрѣпилъ за Дорой значительную часть ея собственнаго состоянія. Онъ не моталъ ея богатства. Онъ сталъ удивительно крѣпокъ на деньгу. Онъ выкупилъ Крэгфутъ, уплатилъ долги отца и снова поставилъ его на ноги; но тутъ же сказалъ ему сурово, что онъ больше уже ничего не будетъ въ состояніи сдѣлать для него, и что, если отецъ снова свалится въ грязь, то можетъ самъ выбираться изъ нея, какъ знаетъ.

Сидъ не походилъ теперь на прежняго Сида. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ получилъ деньги, онъ сталъ уважать законы. Онъ сдѣлался мрачнымъ, суровымъ богомоломъ изъ прежняго гуляки-вольнодумца. Нервы его сдѣлались болѣзненно раздражительны, здоровье внезапно начало разрушаться. Малѣйшая бездѣлица пугала, раздражала и долго волновала его. Взглядъ его сдѣлался подозрительнымъ и тревожнымъ, и онъ не терпѣлъ, когда при немъ упоминали о Гэмли и Гартѣ. Мильтоунцы говорили, что онъ тайно пьянствовалъ, курилъ опіумъ или картежничалъ. Шопотомъ доискивались тайныхъ причинъ такой перемѣны и не догадались о настоящей. Сидней боялся на минуту утратить власть надъ своими чувствами и спалъ съ заряженнымъ револьверомъ подъ подушкой.

Онъ и Дора были примѣрными супругами на глазахъ общества. Она была хорошо приготовлена для жизни скрытности и ни разу не дала свѣту понять, что она горько жалѣла о томъ времени, когда жила подъ властью Гэмли. Сидней оказался несравненно болѣе суровымъ господиномъ, чѣмъ ея прежніе «господа», и Дора часто плакала въ тайнѣ. Впрочемъ, она доставила себѣ небольшое женское утѣшеніе въ спокойной и вѣжливой дерзости, съ какою она обращалась съ мистеромъ и мистрисъ Лоу. Было время, что она заискивала въ нихъ и напрасно расточала свои очаровательныя уловки, чтобы заслужить ихъ пріязнь; теперь она, неумолимо давая имъ щелчки по всѣмъ правиламъ свѣтскихъ приличій, заставила ихъ горько раскаяться въ томъ, что они пророчески не разгадали, какой блестящей партіей она будетъ для сына и спасительницей Крэгфуга.

Владѣтельная фамилія Эбби-Хольма вела образцовую жизнь. Правда, Дора быстро утратила красоту, похудѣла, и постарѣла, глаза ея приняли испуганное выраженіе, которое казалось отраженіемъ тревожнаго выраженія лица ея мужа; но она всегда была такъ мила и внимательна въ обществѣ, что всѣ были очарованы ею, а Сидней, если не былъ такъ популяренъ, за то встрѣчалъ повсюду самое подобострастное поклоненіе. Ни одинъ голосъ не раздавался обвинить его въ воровствѣ, мошенничествѣ, подлогѣ, и убійствѣ, когда онъ вставалъ за скамейкой фамиліи Эбби-Хольма въ милѣтоунской церкви и подавлялъ хоръ своимъ чистымъ теноромъ; ни одинъ голосъ, когда онъ на судейской скамьѣ склонялъ приговоръ милѣтоунской Ѳемиды на неумолимую кару, не раздавался, чтобы сказать, что этотъ неумолимый судья — преступникъ, несравненно болѣе страшный, нежели жалкіе невѣжды, которыхъ онъ посылалъ въ тюрьму и на висѣлицу. Никто не зналъ и не могъ узнать, что было въ его прошломъ; остальную часть жизни онъ провелъ осѣненный ореоломъ мильтоунской порядочности, нелюбимый, бѣгая отъ людей, вѣчно нося съ собой сознаніе преступленія и страхъ адскихъ мукъ.

Патриція прожила мирно въ Холлизѣ, снова подъ лучами солнца любви, въ живительномъ воздухѣ свободы и дѣла. Беззаботность дѣвичества исчезла навсегда, но ее смѣнилъ полный расцвѣтъ силъ и зрѣлость мысли и цѣлей, зрѣлость великой любви. Она была, приговоромъ мильтоунскаго свѣта, оставлена подъ подозрѣніемъ, и неясная тѣнь безчестія, наброшенная на имя ея подлогомъ Сиднея и Доры, не была снята. Мильтоунцы говорили, что она вѣрно должна была сдѣлать что-нибудь особенно ужасное, тѣмъ болѣе, что отчужденіе ея отъ такой милой и уважаемой всѣми особы, какъ мистрисъ Дора Лоу, говорило противъ нея. Что же такое она была, если не сьумѣла примирить съ собой такое милое, любящее и всепрощающее существо? Чѣмъ же она должна быть? Покровительство Флетчеровъ не принесло ей нисколько пользы; Флетчеры сами были такими странными и даже предосудительными людьми. Патриція знала объ осужденіи Мильтоуна и переносила его спокойно, не выказывая ни гордаго презрѣнія, ни жалкой робости.

Прошли годы до возвращенія Гордона, но годы эти принесли имъ обоимъ много пользы. Когда они снова свидѣлись и попрежнему стояли рука объ руку на берегу моря, она не была болѣе дѣвочкой, безсознательно жившей только для радостей молодости, но женщиной, выучившейся понимать смыслъ и страданія жизни, — женщиной, наученной Флетчерами жить для дѣла и правды, не для блеска и наслажденій. И онъ не былъ болѣе безпечнымъ юношей, съ мечтами, мужествомъ и честолюбіемъ юноши, но мужчиной, наученнымъ опытомъ понимать великую загадку жизни и жить по этому пониманію.

Патриція и Гордонъ были очень бѣдны, когда женились. Дора, убѣдившись, что ей нечего бояться нескромности Патриціи, искренно и глубоко жалѣла о ней въ своемъ великолѣпномъ, холодномъ и чуждомъ любви домѣ. Она готова была великодушно помочь имъ, еслибы они захотѣли принять ея помощь; но Патриція, которая давно уже забыла свою дѣтскую драму и несла спокойно бремя позора, наложенное на нее дѣтскимъ кумиромъ ея, не хотѣла стать снова въ дружескія отношенія къ ней. Несмотря на бѣдность, Патриція была богаче счастіемъ, нежели владѣтельница Эбби-Хольма, жена человѣка, спавшаго съ заряженнымъ револьверомъ подъ подушкой и терзавшаго себя страхомъ адскихъ мукъ.

Одна встрѣча ясно показала это Патриціи. Разъ, въ лѣтній вечеръ, Флетчеры и Гордонъ стояли на скалѣ на берегу моря и смотрѣли на золотой закатъ солнца, обливавшій и землю, и море, и небо тѣмъ сіяніемъ, которое не передастъ никакая кисть: Они слѣдили, какъ золото переливалось въ пурпуръ, потомъ въ темный багрянецъ и молчали краснорѣчивымъ молчаніемъ, говорящимъ болѣе словъ. По дорогѣ мимо нихъ медленно проѣхала коляска. На ней были гербы Эбби-Хольма. Дора и мужъ пріѣхали тоже любоваться природой. Нарядъ Доры, экипажъ, упряжь, прислуга — все было чудомъ моды и роскоши. Земля, по которой они ѣхали, за нѣсколько миль принадлежала имъ; встрѣчавшіеся люди низко кланялись имъ, — участь этихъ людей была въ ихъ рукахъ. Они были любимцы счастія, они были выше случайностей его, выше правосудія; они могли удовлетворить каждой прихоти. И, несмотря на это, на лицахъ ихъ было выраженіе страданія и равнодушія къ жизни, которое рѣзко выступало среди окружавшаго ихъ блеска.

— Ну, Пэтъ, я бы не хотѣлъ помѣняться съ ними мѣстами, сказалъ Гордонъ: — скорѣе намъ можно позавидовать, эге, Пэтъ. Что ты скажешь?

Она взглянула съ обожаніемъ на мужественное и честное лицо мужа, склонявшееся къ ней съ улыбкой любви.

— Я то же думаю.

— А я знаю, сказалъ Генри Флетчеръ: — что свѣтъ скажетъ не то. Но у насъ есть своя мѣрка. Здѣсь жизнь, а тамъ — маска ея.

— И мнѣ досталась жизнь, сказалъ съ юношеской пылкостью Гордонъ: — я не могъ бы жить съ маской. Помнишь, Пэтъ, какъ я говорилъ тебѣ, что буду вѣрить тебѣ, несмотря ни на что.

Она покраснѣла и застѣнчиво улыбнулась.

— Да, я помню все. И пока вы всѣ меня любите, я счастлива. Я увѣрена, что людямъ, чтобы быть счастливыми, нужны любовь и сознаніе, что они не живутъ даромъ.

— Милое дитя, сказала Катерина, лаская ее: — жизнь должна быть полна счастіемъ для васъ.

— И для всѣхъ насъ, отвѣчала Патриція.

— Да, подтвердилъ Гордонъ: — для всѣхъ насъ.

"Отечественныя Записки", №№ 1—6, 1875

---

1. Шекспиръ былъ изданъ Баудлеромъ, исправившимъ текстъ его отъ грубостей невольностей, свойственныхъ писателямъ того вѣка.
2. Рута — мѣра земля.
3. Мѣра земли 222,250 сажень.
4. М. Р. заглавныя буквы словъ Member of Parliament, членъ парламента.