Пасынки (Ан-Ский)/ДО

Пасынки
авторъ Семен Акимович Ан-Ский, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: ивритъ, опубл.: 1881. — Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

С. А. Ан--скій. РАЗСКАЗЫ ТОМЪ I. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія H. Н. Клобукова, Литовская, д. № 34. 1905.

ПАСЫНКИ.

I.

Зелигъ отвѣсилъ три фунта хлѣба и медленно, съ неудовольствіемъ подалъ женщинѣ, стоявшей по другой сторонѣ прилавка.

— Все въ долгъ! все въ долгъ!.. — проговорилъ онъ какъ бы про себя, покачивая печально головой. — Создатель! когда же этому будетъ конецъ!

Женщина несмѣло взяла ковригу и осталась посреди лавки съ опущенной головой, какъ осужденная.

Съ перваго взгляда ее можно было принять за старуху, хотя ей еще не было и 30 лѣтъ. Худое безъ кровинки лицо, впалыя щеки, засохшія губы и нѣсколько воспаленные глаза съ выраженіемъ горькой безпомощности, — это, какъ и вся сгорбленная фигурка женщины, говорило о жизни полной горя, страданій и долгихъ хроническихъ лишеній. Впечатлѣніе это дополнялось нищенской одеждой, состоявшей изъ грязнаго, обтрепаннаго ситцеваго платья, искривленныхъ башмаковъ и полинялаго платка, надвинутаго на самые глаза.

Зелигъ раскрылъ длинную, засаленную записную книгу, отыскалъ замусленную страницу и, уставивъ въ нее палецъ, проговорилъ почти въ ужасѣ.

— Четыре рубля пятьдесятъ двѣ копѣйки, кромѣ сегодняшняго хлѣба!! Ай! ай! ужасъ! ужасъ!

— Ребъ Зелигъ… — заговорила не громко и робко женщина. Что же мнѣ дѣлать… Вы же хорошо знаете мое положеніе… Ждали столько, подождите уже еще нѣсколько дней… Господь вознаградитъ васъ… Вѣдь теперь, слава Богу, Мойша работаетъ… Въ пятницу онъ получитъ деньги.

И она закончила глубокимъ вздохомъ.

Зелигъ закрылъ книгу, пожалъ плечами и ничего не отвѣтилъ.

Да и что онъ могъ бы отвѣтить! Ему, въ самомъ дѣлѣ, было хорошо извѣстно безвыходное положеніе бѣдной женщины. Два мѣсяца ея мужъ пролежалъ въ больницѣ, а она съ тремя дѣтьми осталась безъ всякихъ средствъ. Единственнымъ спасеніемъ было то, что Зелигъ, дальній родственникъ ея мужа, давалъ хлѣбъ въ долгъ. Онъ и самъ — бѣднякъ, но нельзя же оставлять «еврейскую дочь» съ тремя дѣтьми «падать среди улицы».

Женщина снова вздохнула и, проговоривъ слабо: «Добрый день, ребъ Зелигъ… спасибо», тихо съ низко опущенной головой вышла изъ лавочки.

— Добрый годъ, Сора — отвѣтилъ ей вслѣдъ уже мягко Зелигъ и махнулъ рѣшительно рукой, какъ бы желая этимъ сказать: «Съ моимъ характеромъ вѣчно останусь нищимъ!»

Лавченка Зелига находилась въ заброшенномъ и жалкомъ переулкѣ на окраинѣ одного изъ захолустныхъ бѣлорусскихъ городовъ.

Моросилъ нескончаемый осенній дождикъ. Переулокъ съ его старенькими, сиротливо разбросанными домишками имѣлъ крайне жалкій видъ. Онъ былъ весь залитъ жидкой грязью. Держась около стѣнъ, и перескакивая по полузатопленнымъ кирпичамъ и дощечкамъ, разбросаннымъ у домовъ, добралась Сора до избушки, въ которой жила. Открывъ обитую лохмотьями дверь и пройдя большую комнату, гдѣ работалъ хозяинъ — сапожникъ, она зашла въ свою каморку.

Каморка была крошечная, съ однимъ оконцемъ. Чуть ли не половину ея занимала кровать, на которой сидѣло теперь двое дѣтей, мальчиковъ. Одинъ, лѣтъ 7-ми, былъ въ порванныхъ штанишкахъ, большой шапкѣ и «арбэ-канфесѣ»;^[1] другой, лѣтъ 4-хъ, въ одной рубашенкѣ, «арбэ-канфесѣ» и ермолкѣ. Посреди комнаты висѣла люлька, въ которой спалъ грудной ребенокъ.

— Мамэ! мамэ! Вотъ мамэ пришла! — воскликнулъ младшій мальчикъ не то радостно, не то плаксиво и, соскочивъ съ кровати, схватился за подолъ матери. — Дай мнѣ завтракать, мамэ! дай хлѣба!

— Тише! — крикнула сердито мать, оттолкнувъ его. — Обжора! Смотри, какъ ему некогда — порога переступить не даетъ!

— И-и-и! ѣ-ѣсть хочу! — расплакался ребенокъ, запустивъ обѣ пятерни въ свои нечесанные волосенки.

— Пошелъ, паскудникъ, мнѣ надо идти въ «хедеръ» отозвался смѣло старшій, отталкивая брата. — Мамэ, дай мнѣ завтракъ, я пойду.

Мать отрѣзала два ломтя хлѣба и дала дѣтямъ.

Потомъ она достала изъ столика огурецъ, отрѣзала половинку и дала старшему.

— Хорошій у тебя «хедеръ» нечего сказать! — отозвалась она съ упрекомъ. — Многому тамъ научишься: черезъ часъ прибѣжишь обѣдать… Чтобъ моимъ врагамъ знаться съ этой талмудъ-торой^[2], съ ея меламедами. Даромъ только, злодѣи, деньги берутъ отъ города.

Получивъ хлѣбъ и огурецъ, старшій мальчикъ поспѣшно выбѣжалъ изъ комнаты и черезъ минуту уже мчался босикомъ по грязи. Младшій, взобравшись снова на кровать, забился въ уголокъ и принялся, смакуя, съ выраженіемъ полнаго блаженства, ѣсть свой хлѣбъ. Мать мелькомъ взглянула на него, постояла съ минуту въ нерѣшительности и, наконецъ, отрѣзала и дала ему тоже кусокъ огурца.

— На, прорва, жри! — проговорила она не столько сердито, сколько грустно. — Вчера днемъ взяла три фунта хлѣба, а сегодня чуть свѣтъ — опять бѣги за хлѣбомъ. Надо имѣть клады Ротшильда, чтобы накормить ихъ!

«Клады Ротшильда» напомнили Сорѣ о ея денежныхъ дѣлахъ. До пятницы осталось всего два дня. Въ пятницу Мойша принесетъ цѣлыхъ четыре рубля… Глаза откроются, можно будетъ передохнуть, начать расплачиваться съ долгами… Какъ ни какъ, а трудное время, слава Создателю, минуло…

Отъ этихъ размышленій у Соры немного прояснилось на душѣ.

Она вышла въ комнату хозяина.

— Который часъ могъ бы быть теперь, Яхнинка, — обратилась она нѣсколько заискивающе къ хозяйкѣ, подслѣповатой женщинѣ, сидѣвшей на скамейкѣ у печи и чистившей картофель.

— Знаю я? — протянула гнусаво и съ неудовольствіемъ Яхна. Что я — часы, что ты меня спрашиваешь?

И, взглянувъ съ ненавистью на мужа, который сидѣлъ, нагнувшись за работой, она прибавила съ злобной ироніей:

— Должно быть еще рано: видишь, вонъ, мой праведникъ только что окончилъ молитву.

— Десять часовъ! — отозвался отрывисто, тономъ сдержаннаго гнѣва, сапожникъ и принялся нервно разбивать подошву на опрокинутомъ утюгѣ безъ ручки.

— Ой, горе мое! такъ поздно, а я еще не приготовила картошки! — воскликнула испуганно Сора и принялась поспѣшно чистить картофель.

Въ низкой комнатѣ было мрачно, холодно, неуютно. Всѣ молчали. Сапожникъ работалъ поспѣшно, какъ бы стараясь задушить свою злобу, успокоить свое раздраженіе.

— У Шлейме-Мейлеха старшій мальчикъ уже третій день опасно боленъ, лежитъ, какъ пластъ, — заговорила уныло, ни къ кому не обращаясь, Яхна.

— Лежитъ въ агоніи, — проговорилъ отрывисто сапожникъ.

— Чтобъ тебѣ языкъ отсохъ, выкрестъ! — воскликнула сердито Яхна. — Тебѣ надо произносить такое слово! Мальчикъ, Богъ, дастъ, выздоровѣетъ!

Изъ каморки Соры послышался слабый, болѣзненный плачъ ребенка. Сора встрепенулась и воскликнула.

— Ой, горе мое! крошечка моя! Съ самаго утра я не кормила ее… Она вѣрно плакала здѣсь, когда я уходила?

— Да, пищала… — прогнусила нехотя Яхна.

Сора поспѣшно зашла, въ свою каморку, вынула изъ люльки ребенка, завернутаго въ мокрыхъ и грязныхъ пеленкахъ, издававшихъ острый, удушливый запахъ, дала ему грудь и вернулась съ нимъ обратно въ комнату сапожника.

— Говорю вамъ, Яхненке, одурѣть можно… — начала она жаловаться. — Великое чудо, что голова держится на плечахъ… Вѣдь сегодня уже, не забудьте, три мѣсяца, какъ я ломаннаго гроша въ глаза не видала… Можете себѣ представить, какъ я задолжала! Говорю вамъ, когда начинаю думать о долгахъ…

— Не грѣхъ было бы и о насъ вспомнить, — перебила ее Яхна. — Слава тебѣ Господи, уже пятый мѣсяцъ, какъ ты за квартиру не платила…

Сора, забывшая было, что она говоритъ съ квартирной хозяйкой, которой сильно задолжала, отозвалась поспѣшно.

— Ой, дорогая, золотая моя! Чтобъ Богъ такъ думалъ обо мнѣ, какъ я думаю о моемъ долгѣ вамъ! Что? слѣпая?.. Не вижу, что вы нуждаетесь? Первый рубль, который Мойша принесетъ, я раздѣлю — чтобъ я такъ имѣла счастье! — между вами и Зелигомъ…

— Гляди! гляди! картошка кипитъ! — перебила ее Яхне.

Сора поспѣшно положила ребенка въ люльку, вынула изъ печи «обѣдъ», отлила часть въ небольшой горшечекъ, нарѣзала хлѣба, завязала все въ платокъ, и вышла изъ дому.

Она понесла мужу обѣдать.

II.

Если бы нищета представляла собою предметъ гордости и тщеславія, то Сора могла бы гордиться своимъ происхожденіемъ. Ея отецъ, дѣдъ, прадѣдъ — всѣ предки до десятаго колѣна были истинными, чистокровными бѣдняками, безъ всякой «примѣси», «какъ Богъ велѣлъ».

Они были бѣдняками, но не ремесленниками!.. Сора это хорошо помнила и гордилась этимъ. Ея дѣдъ былъ служкой при большой синагогѣ. Только вотъ отецъ… Горькая нужда заставила его стать ремесленникомъ! И какимъ ремесленникомъ — портнымъ-лапотникомъ. Эта же самая горькая, безысходная нужда заставила и мужа Соры изъ меламеда сдѣлаться землекопомъ.

Шмуэль-лапотникъ, отецъ Соры, имѣлъ четырехъ дочерей, изъ которыхъ самой старшей была Сора. Шмуэль овдовѣлъ, когда послѣдней не было еще полныхъ 13 лѣтъ — и всѣ хозяйственныя заботы сразу легли на ея неокрѣпшія плечи. Она должна была замѣнить своимъ младшимъ сестрамъ мать, должна была работать и, къ тому еще, поддерживать отца, котораго совершенно пришибла, пригнула къ землѣ преждевременная смерть жены.

Сора съ перваго же дня покорно впряглась въ ярмо, работала съ утра до поздней ночи, вела хозяйство и «воспитывала» сестеръ. Вѣчная нужда, постоянная неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ рано состарили Сору, задушили въ ней всякую молодость, и къ 17-ти годамъ она уже выглядѣла старушкой, ходила сгорбившись, со сморщеннымъ лбомъ, съ озабоченнымъ лицомъ, съ потухшими глазами. Въ молодомъ сердцѣ, не успѣвъ расцвѣсти, завяли, замерли всѣ чувства молодости, всякое стремленіе къ счастью, къ любви… Разъ, одинъ только разъ въ этомъ сердцѣ шевельнулось нѣчто похожее на любовь, но это было мимолетное, такое хилое и бѣдное чувство… Вотъ какъ это случилось. Однажды, въ какой то праздникъ, Сора умылась, одѣлась и посмотрѣла на себя въ осколокъ зеркала, который былъ приклеенъ къ стѣнѣ. Она засмотрѣлась дольше обыкновеннаго. Въ душѣ ея встрепенулось какое-то новое чувство, незнакомое и тревожное; сердце сжалось тоской и нѣгой — и Сора запѣла одну изъ тѣхъ заунывныхъ народныхъ пѣсенъ, въ которыхъ говорится о суетности жизни, о покорности судьбѣ, о грѣховности и смерти. Она пѣла долго и всплакнула при этомъ. Вечеромъ она отправилась къ подругѣ въ гости. Тамъ она нашла цѣлую компанію молодежи, среди которой было нѣсколько рабочихъ каменщиковъ. Они были празднично одѣты, были оживлены, дышали жизнью, шутили, смѣялись. Одинъ изъ нихъ, высокій, широкоплечій съ рѣшительными и смѣлыми движеніями былъ особенно оживленъ и забавлялъ всю компанію своими остротами.

Сора заглядѣлась на него.

— Какой красавецъ, молодецъ какой!… Если-бъ онъ ко мнѣ посватался, — подумала она и густо покраснѣла отъ такой «вольной» мысли. — Да очень я ему нужна! Найдетъ невѣсту покрасивѣе и побогаче меня, — добавила она уныло и вздохнула.

Въ теченіе всего праздника Сора думала о каменщикѣ, была разсѣянна и нѣсколько разъ даже всплакнула. Но когда наступили будни, когда на столѣ вновь появились рвань и заплаты, и возобновилась обычная война съ нуждой, мечта о красавцѣ-каменщикѣ улетучилась, исчезла.

Больше такихъ сказочныхъ исторій съ Сорой не случилось.

Шмуэль обоготворялъ свою Сореле, ничего не дѣлалъ безъ ея совѣта и былъ увѣренъ, что такой дѣвушки, какъ его дочь, не найти во всемъ мірѣ. Однако, когда Сорѣ исполнилось 19 лѣтъ, онъ началъ безпокоиться, его начала тревожить мысль, что она засидится въ дѣвушкахъ.

"Что за польза — размышлялъ онъ, — что она такой «брилліантъ», если у нея нѣтъ приданнаго! Нынѣшнія времена, нынѣшніе молодые люди! Кто возьметъ безприданницу?

Однажды, возвращаясь утромъ изъ синагоги, Шмуэль встрѣтился съ ребъ Волфомъ-шадхеномъ^[3]. Съ ребѣ Волфомъ Шмуэль былъ давно знакомъ, даже считалъ себя его другомъ и возлагалъ на него большія надежды: ужъ онъ найдетъ для Соры подходящаго жениха, не дастъ ей засидѣться въ дѣвкахъ. Но проходили мѣсяцы, годы, Сорѣ минуло 18, затѣмъ 19 лѣтъ, а ребъ Волфъ не являлся съ «предложеніями». Шмуэль постепенно началъ разочаровываться въ своей надеждѣ. Въ душу стараго портного начало проникать чувство горечи и обиды противъ стараго друга, и при случайныхъ встрѣчахъ съ нимъ, Шмуэль бормоталъ про себя тономъ горькаго упрека: «Старые друзья! Ай, ай-ай!.. Нынѣшнія времена!.. Конечно, если бы у меня лежало для Соры 30 или 50 рублей приданнаго — онъ обивалъ бы пороги… А теперь онъ дѣлаетъ видъ, что даже не знаетъ, что у меня взрослая дочь!..»

Встрѣтившись на этотъ разъ съ ребъ Волфомъ, Шмуэль вспомнилъ свою обиду, пробормоталъ «Добраго утра!» и, опустивъ голову, намѣревался поспѣшно пройти мимо. Но ребъ Волфъ его остановилъ.

— А! хорошо, что я тебя встрѣтилъ! — воскликнулъ онъ оживленно. — Я собирался сегодня зайти къ тебѣ. Зайдемъ въ шинокъ, выпьемъ по рюмкѣ.

Шмуэль понялъ, что рѣчь пойдетъ о партіи для Соры, сильно обрадовался, но постарался сохранить на лицѣ равнодушное выраженіе.

— Въ шинокъ?.. Ну! зайдемъ, что же!.. Старые друзья, какъ бы это сказать… Къ тому же, послѣ молитвы… Отчего не выпить рюмочку. За это Богъ не накажетъ…

— Накажетъ? разсмѣялся ребъ Волфъ. — Ты видно совершенно не знаешь Бога, какой Онъ умница! Онъ самъ послѣ утренней молитвы не прочь пропустить рюмочку-другую.

— Ай-ай, какія слова вы говорите ребъ Волфъ! протестовалъ слабо, съ робкой улыбкой Шмуэль.

— Ладно! за меня не безпокойся! — успокоилъ его ребъ Волфъ. — Я знаю, что говорю. У меня съ Богомъ имѣются такіе счеты, которыхъ тебѣ не понять. У насъ съ нимъ старые счеты. Разъ я Его обижу, въ другой разъ Онъ меня обидитъ, но, въ общемъ, живемъ дружно, не ссоримся.

Когда товарищи сидѣли за графинчикомъ водки, ребъ Волфъ обратился къ Шмуэлю съ такимъ вопросомъ:

— Скажи мнѣ, Шмуэль, что ты думаешь о своей Соркѣ? Что? Ты забываешь, что она уже не маленькая? Или ты думаешь, что дѣвушка, какъ настойка, чѣмъ больше выдержишь, тѣмъ лучше?

Слова эти глубоко задѣли Шмуэля. Что это за вопросы? Что онъ, издѣвается надъ нищетой, что ли? Но Шмуэль и здѣсь не показалъ виду, что онъ задѣтъ, и отвѣтилъ спокойно и равнодушно.

— Что значитъ: «что я думаю?» Забываю! — нѣтъ, не забываю. Но, какъ это сказать… Слава Богу, дѣвушка, хозяйка въ домѣ… чего торопиться… И что тамъ? Ей всего 19 лѣтъ.

— Ну, ну, разсказывай сказки! — перебилъ его ребъ Волфъ. — «Чего торопиться.» Но, съ другой стороны, какъ же тебѣ иначе говорить? Говоришь, какъ отцу слѣдуетъ говорить… Ну «л’хаимъ» (на здоровье!)

— Л’хаимъ тейвимъ у л’шолемъ! (На доброе здоровье и миръ).

Товарищи выпили.

— Ну, будемъ говорить, какъ люди, — заговорилъ ребъ Волфъ серьезно, придвинувшись ближе къ Шмуэлю. — Думаешь, я не замѣтилъ, что ты на меня сердишься? Я не только замѣтилъ, а даже знаю, что ты думалъ. Ты думалъ: «старый другъ — подлецъ. Забылъ про мою Сорку»…

— Что вы, ребъ Волфъ?.. — началъ было протестовать Шмуэль, но шадхенъ его перебилъ:

— Ша! Дай мнѣ говорить. Ты это думалъ, — не разсказывай мнѣ сказокъ. А я молчалъ и тоже думалъ. Я все время помнилъ, что у тебя дочка, что ей нуженъ хорошій женихъ — и присматривалъ товаръ. А пока не находилось ничего подходящаго, что я могъ говорить? А? Что скажешь теперь?

Шмуэль былъ сильно смущенъ этимъ признаньемъ и забормоталъ:

— Что мнѣ сказать… Понятно, грѣхъ думать… Старые друзья… Но Богъ, Богъ всегда дѣлаетъ все къ лучшему…

— Э! не всегда! Но это особь статья. Теперь слушай съ головой, что я тебѣ скажу… Перво на перво скажи мнѣ, какого тебѣ надо жениха для Сорки?

Шмуэль сильно наморщилъ лобъ и съ минуту молчалъ съ страдальческимъ выраженіемъ въ глазахъ.

— Я вамъ скажу, ребъ Волфъ, по чистой совѣсти… Понятно, говорить «хочу» или «не хочу» — не имѣетъ никакого смысла. Я хотя простой человѣкъ, но все-таки знаю, что за сорокъ дней до рожденія ребенка съ неба раздается голосъ: «дочь такого-то выйдетъ за сына такого-то!»

— Чтобъ меня громъ убилъ, если я хоть разъ слышалъ такой «голосъ», хотя у меня слухъ острый, и мнѣ было бы очень важно его услышать! — воскликнулъ, смѣясь, ребъ Волфъ.

— Ай, ай, ребъ Волфъ! что вы говорите! — протестовалъ опять нѣсколько робко Шмуэль.

— Ну, ну, что дальше?

— Ну, такъ я говорю: если разсуждать, какъ слѣдуетъ, то, конечно, и говорить нечего, то ли хочешь или другое. Выбирай — не выбирай, а суженаго не миновать… Но, какъ бы это сказать, человѣкъ грѣшенъ, онъ думаетъ…

— Говори къ дѣлу!

— Я жъ говорю. Вы спрашиваете, какого жениха хочу я для Соры? Такъ, вотъ, я вамъ скажу. Во-первыхъ, я хотѣлъ бы, что онъ былъ тихій человѣкъ и набожный. Теперешнихъ молодыхъ людей, щеголей, въ манишкахъ, съ вычищенными сапогами и безъ пейсъ ѣмнѣ не надо. Такой обвѣнчается, а черезъ два мѣсяца броситъ жену и улетитъ куда-нибудь, въ Америку, къ дьяволу — ищи его!.. Затѣмъ, хотѣлось бы, чтобъ онъ хоть немного зналъ талмудъ. Ну, и понятно, чтобъ онъ былъ изъ хорошей семьи, чтобъ не стыдно было передъ людьми… О моей семьѣ вамъ же нечего разсказывать: вы вѣдь знаете, кто былъ и отецъ мой и дѣдъ и…

— Знаю! — отвѣтилъ важно и сурово ребъ Волфъ.

— Ну, и ко всему этому, хотѣлось бы, чтобъ онъ могъ дать женѣ кусокъ хлѣба… При моей бѣдности, вы понимаете…

— Понимаю! — перебилъ его сразу ребъ Волфъ. — Я тебѣ далъ высказать — а теперь выслушай меня. Но раньше — " л’хаимъ! "

Выпили по второй рюмкѣ.

— Скажи мнѣ, Шмуэль, — началъ ребъ Волфъ, значительно растягивая слова. — Знаешь ты ребъ Эльце меламеда?

— Немножко знаю.

— Хорошая семья?

— На всѣхъ евреевъ будь сказано!

— А младшаго сына ребъ Эльце знаешь?

— Слышалъ о немъ. Кажется, видѣлъ гдѣ-то его…

— Такъ вотъ слушай меня съ головой. «Бахуръ» (юноша) ребъ Эльце — не «бахуръ», а кладъ, золото! Это я тебѣ говорю! Во-первыхъ, онъ «ламдонъ» (ученый), знаетъ наизусть 100 листовъ талмуда. Во-вторыхъ — онъ тихъ какъ голубь, мухи не тронетъ. Въ третьихъ, ребъ Эльце обѣщалъ ему два года содержанія.

— И ребъ Эльце… согласенъ… — началъ дрожащимъ отъ волненья голосомъ Шмуэль.

— …Взять твою Сору, «какъ она стоитъ и ходитъ» безъ копѣйки приданаго! — закончилъ ребъ Волфъ.

Шмуэль глядѣлъ на ребъ Волфа широко раскрытыми глазами, въ которыхъ выражался недоумѣвающій вопросъ. Ребъ Волфъ помолчалъ съ минуту и, взглянувъ мелькомъ на Шмуэля, заговорилъ спокойно:

— Ты, значитъ, удивляешься, почему онъ согласенъ? Да?.. Ну, такъ я тебѣ объясню.

Ребъ Волфъ положилъ на столъ свою мохнатую руку и заговорилъ нѣсколько инымъ, болѣе искреннимъ тономъ:

— Понимаешь ли, мой другъ: если бъ я разговаривалъ съ кѣмъ-нибудь другимъ, не съ тобою, я завелъ бы цѣлую рацею, наговорилъ бы Богъ знаетъ что. Но съ тобою вѣдь другое дѣло; съ тобою буду говорить прямо: женихъ имѣетъ не-до-статокъ!

— Недостатокъ? — переспросилъ съ замираньемъ сердца Шмуэль.

— Недостатокъ! — отвѣтилъ твердо и рѣшительноиребъ Волфъ. — Что? вѣдь ты жъ не маленькій ребенокъ, не женщина, — вѣдь долженъ же ты понять, что такъ просто ребъ Эльце не сталъ бы брать твоей дочери. Не надо же обманываться. Ребъ Эльце-меламедъ, а ты портной-лапотникъ и не даешь дочери ни гроша приданаго…

— А какой недостатокъ?

— Недостатокъ! — воскликнулъ уже тономъ возмущенія ребъ Волфъ. — Не стоитъ плевка! Глупости — а не недостатокъ! Слава Богу, бахуръ, какъ всѣ бахуры, не слѣпой, не глухой, не нѣмой, имѣетъ обѣ руки, обѣ ноги… Дай Богъ всѣмъ евреямъ.

— Что же?

— Что же? Ничего. Когда онъ быстро говоритъ, онъ немного заикается, немного тяжелъ на языкъ, вотъ и все! Ну? большая тебѣ бѣда отъ этого? Тебѣ что нужно? Тихій, набожный, ученый молодой человѣкъ или острый язычекъ? А Соркѣ твоей, то же самое, развѣ ей надо, чтобъ ей любки строили?

— Конечно, но все-таки… — началъ было уныло Шмуэль.

— Что, «все-таки»? Чего дурачишься? — прикрикнулъ на него ребъ Волфъ. — Попалось тебѣ счастье, такъ не выбирай, а хватай обѣими руками. Завтра еще такой партіи для дочери не найдешь. Да и здѣсь мнѣ пришлось достаточно поработать, пока ребъ Эльце согласился.

— Хорошо, я подумаю.

— Подумай, но завтра же дай отвѣтъ. Зайди въ синагогу, посмотри жениха, поговори съ нимъ — и конецъ. Долго думать нечего. Да — да, нѣтъ — нѣтъ. Да и ребъ Эльце не захочетъ ждать.

Товарищи выпили еще по рюмкѣ и разошлись.

Шмуэль въ этотъ день не работалъ. Онъ цѣлый день бѣгалъ, смотрѣлъ жениха, совѣтовался съ какими-то старыми евреями, съ родственниками и, наконецъ, вечеромъ имѣлъ длинный разговоръ съ Сорой, которой повторилъ дословно всѣ доводы ребъ Волфа. Сора спокойно отвѣтила ему, что она согласна. Она полагалась на отца, а еще больше на ребъ Волфа, который, какъ она знала, былъ очень расположенъ къ ней. А что женихъ заика — то за это еще, пожалуй, надо благодарить Бога. Не будь онъ заикой, вѣдь не взялъ бы онъ ее, безприданицу.

На слѣдующій день Шмуэль далъ свое согласіе, черезъ два дня была помолвка, а черезъ мѣсяцъ сыграли и свадьбу. Сора перешла въ новую семью.

III.

Мужъ Соры, Мойша, былъ юноша лѣтъ 19-ти, низенькій, худенькій, плоскогрудый, сутуловатый, съ мелкими чертами лица, съ робкимъ испуганнымъ взглядомъ. На всей его тощей и жалкой фигуркѣ лежала печать хилости и забитости. Эта забитость и робость были и главными причинами, почему Мойша заикался.

Мойша былъ «ламдонъ» (ученый). Онъ зналъ наизусть сотню листовъ талмуда и, что удивляло всѣхъ, могъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ читать наизусть талмудъ, не заикнувшись ни разу. Свои талмудическія знанія Мойша пріобрѣлъ очень дорогой цѣной. Каждую страницу талмуда отецъ, ребъ Эльце — чахоточный и озлобленный меламедъ — вбивалъ ему въ голову смертнымъ боемъ. Но Мойшѣ были знакомы побои и болѣе прозаическаго характера. Съ ранняго дѣтства онъ получалъ колотушки отъ всякаго, кому только не лѣнь было колотить. Его била мать, базарная торговка, вымещая на немъ злобу за всѣ свои невзгоды; его колотили старшіе братья и сестры, колотили, потому, что онъ былъ слабѣе и безпомощнѣе ихъ, потому что онъ былъ заикой, потому, что онъ былъ «Мойшке-дуракъ», его колотили товарищи по школѣ, колотили христіанскіе мальчишки на улицѣ. А онъ, считая себя ниже всѣхъ, глупѣе всѣхъ, покорно принималъ побои и только старался избѣгать людей. Онъ всегда и всюду держался въ сторонкѣ, забивался въ уголъ, какъ затравленный звѣрекъ. Такимъ онъ былъ и тогда, когда его засватали и когда его повели къ вѣнцу.

Первое время послѣ свадьбы Мойша испытывалъ какой-то мистическій страхъ передъ своей женой.

Онъ считалъ себя невыразимо ниже, глупѣе ея, хотя и двухъ словъ не промолвилъ съ нею. Онъ считалъ грѣхомъ взглянуть на нее, и въ ея присутствіи краснѣлъ, терялся, заикался. Съ своей стороны и Сора какъ-то не могла убѣдить себя, что этотъ черненькій робкій и забитый мальчикъ ея мужъ, ея «хозяинъ».

Отношенія домашнихъ къ Мойшѣ остались и послѣ свадьбы такими же, какъ и раньше. Надъ нимъ попрежнему издѣвались, попрежнему всѣ помыкали имъ, онъ оставался все тѣмъ же «Мойшке-дуракомъ» — и онъ попрежнему все это переносилъ молча и покорно.

Сора въ первое время глубоко возмущалась такимъ отношеніемъ къ ея мужу и, какъ ей это ни было трудно, часто заступалась за него. Вмѣстѣ съ этимъ она, съ глазу на глазъ, укоряла Мойшу, что онъ даетъ себя въ обиду, ставила ему на видъ, что онъ уже теперь не мальчикъ, а мужъ и «хозяинъ». Мойша сперва былъ пораженъ, испуганъ этими укорами и наставленіями. Но онъ почувствовалъ въ словахъ жены, въ ея шепотѣ, что-то хорошее, нѣчто такое, чего онъ раньше не зналъ и не слыхалъ — онъ почувствовалъ въ Сорѣ близкаго, родного человѣка — и сразу привязался къ ней всѣми силами своей нетронутой души. Однажды ночью онъ вдругъ совершенно неожиданно разсказалъ ей обо всѣхъ своихъ обидахъ.

Онъ говорилъ прерывающимся голосомъ, полнымъ горечи и жалобы, говорилъ какъ сынъ съ матерью — и, припавъ къ ея плечу, зарыдалъ, какъ ребенокъ. Сора его поняла, почувствовала его изстрадавшуюся душу — и приласкала, какъ ребенка. Съ этого дня между ними установилась та великая духовная связь, которая остается неразрывной до конца жизни. Положеніе Мойши въ семьѣ начало измѣняться къ лучшему. Сора теперь нисколько не стѣснялась заступаться за него, да и Мойша при ея нравственной поддержкѣ, съ каждымъ днемъ становился все бодрѣе, самостоятельнѣе.

Первые нѣсколько мѣсяцевъ молодые прожили у ребъ Эльце на хлѣбахъ, ничего не дѣлая. Затѣмъ, хотя молодымъ и былъ обѣщанъ даровой столъ на два года, родители начали пріискивать какое-нибудь занятіе для Мойши и Соры. Для Мойши самымъ подходящимъ занятіемъ было бы, конечно, учительство, но косноязычіе дѣлало для него почти невозможнымъ это занятіе. Однако, ребъ Эльце удалось достать для Мойши взрослаго ученика — «товарища», который платилъ рубль въ недѣлю. Сора заняла на проценты 25 рублей и поставила на базарѣ «шкафикъ» съ галантерейной мелочью. Съ заработка она выплачивала часть займа съ процентами..

Спокойная жизнь молодыхъ на даровыхъ хлѣбахъ продолжалась, однако, недолго. Ребъ Эльце ужъ многіе годы страдалъ чахоткой, но онъ, не смотря на это, продолжалъ учительствовать, и семья его жила безбѣдно. Но однажды, приблизительно черезъ полгода послѣ свадьбы Мойши во время занятій съ учениками, у ребъ Эльце хлынула кровь горломъ, и онъ слегъ. Родители учениковъ, прождавъ нѣсколько недѣль и видя, что ребъ Эльце не поправляется, отдали дѣтей другимъ учителямъ. Главный источникъ существованія сразу изсякъ, и вся семья ребъ Эльце осталась на плечахъ его жены Малки, продававшей яйца и птицу на базарѣ. Въ домъ стала быстро, со всѣхъ сторонъ прокрадываться злая нужда, а вмѣстѣ съ нею и все ростущее раздраженіе противъ молодыхъ. Малка начала уже довольно недвусмысленно намекать имъ, что ей трудно давать имъ даровой столъ, она стала жаловаться сосѣдкамъ, что молодая пара ее объѣдаетъ.

— При такой дороговизнѣ, при такой дороговизнѣ, — говорила она — я одна должна припасать для всѣхъ! Я должна заработать, я должна принести, я должна приготовить, а они — чтобъ имъ, Господи, подавиться! — какъ паны сидятъ и объѣдаютъ меня!

Мойша началъ отдавать матери рубль, который онъ зарабатывалъ. Еще 50 копѣекъ давала Сора съ своего заработка, но Малка нисколько не успокоилась этимъ, и съ каждымъ днемъ становилась все придирчивѣе къ молодымъ. Мойша, съ ранняго дѣтства, привыкшій къ попрекамъ и проклятіямъ, мало смущался упреками матери въ дармоѣдствѣ. Но Сора глубоко страдала отъ нихъ. Не легко ей жилось подъ кровлей отца, но тамъ она, по крайней мѣрѣ, не знала такихъ обидъ, тамъ не попрекали ее каждымъ кускомъ хлѣба, тамъ она чувствовала себя хозяйкой. Хотя въ глубинѣ души она считала, что свекровь обязана давать ей и Мойшѣ даровой столъ, она, все-таки, не задумавшись, ушла бы отъ нихъ, если-бъ была малѣйшая надежда хоть какъ нибудь устроиться самостоятельно. Но такой надежды и тѣни не было, а Сора между тѣмъ чувствовала, что скоро сдѣлается матерью.

Однажды, вернувшись съ базара усталой, промокшей и раздраженной, Малка, подойдя къ печи, гдѣ стоялъ обѣдъ, вдругъ закричала, обращаясь къ Сорѣ:

— Барыня! Хвора ты была сварить обѣдъ, который вы же сами сожрете?

— Кто жъ его варилъ, какъ не я? — удивилась Сора.

— Варила? У-у! чтобъ на свадьбахъ у твоихъ сестеръ были такіе обѣды. Ха! сварила! Надруганье одно! Выкипѣло до дна! Но какое ей до этого дѣло? Она и Мойшка, вѣроятно, не голодны, вѣроятно, наѣлись уже. Вѣдь они зарабатываютъ свой хлѣбъ.

— «Зарабатываютъ»!.. Мойша вѣдь отдаетъ вамъ свой рубль, я даю вамъ 50 копѣекъ…

— Что? Шести карбованцевъ въ мѣсяцъ мало за то, чтобъ накормить двухъ такихъ вампировъ.

— Кто же виноватъ въ томъ, что Мойша не умѣетъ зарабатывать больше? — воскликнула уже съ раздраженіемъ Сора.

— Слы-ша-ли вы ис-то-рію! — заговорила протяжно Малка. Оказывается, что ее, бѣдненькую, обманули! всучили ей мужа калѣку! Ну? Шутка ли? Дочь самого Шмуэля «лапотника» съ такимъ приданымъ! Захватили обманнымъ образомъ этотъ кладъ!.. У-у! стыдилась бы! Молчала бы лучше!.. Но пусть будетъ по твоему! Пусть обманули тебя! Чѣмъ же я виновата? Десять мѣсяцевъ кормили васъ — довольно! Мойша у меня не единственный сынъ. Вамъ не вырвало глазъ, вы видите, что я бьюсь, какъ рыба объ ледъ, вы видите, что Эльце не только не зарабатываетъ, но еще самъ нуждается въ уходѣ, въ лучшей пищѣ. Чего вы хотите, чтобъ я его оставила умереть съ голоду, и васъ бы кормила? Чего вы на меня насѣли? Идите себѣ, идите!

— Куда мнѣ… идти!.. Съ кѣмъ мнѣ…

И не окончивъ фразы, Сора горько заплакала.

— Ша! ша! не оплакивай меня живую! — отозвалась упавшимъ голосомъ Малка. — Я тебѣ больше ни слова не скажу! Ѣшьте, ѣшьте мой хлѣбъ, если у васъ хватитъ сердца…

— Онъ мнѣ сладокъ… вашъ хлѣбъ… — простонала сквозь слезы Сора и вышла.

Малка съ минуту стояла молча, съ опущенной головой.

— И ей, бѣдной, есть что завидовать, ой-ой-ой! — проговорила она съ тяжелымъ вздохомъ.

Черезъ нѣсколько недѣль послѣ этого разговора Сора родила мальчика, а нѣкоторое время спустя отдѣлилась отъ ребъ Эльце и перебралась на собственную квартиру.

На обзаведеніе Малка дала имъ столикъ, пару скамеекъ, кадушку и двѣ оловянныхъ тарелки. Шмуэль тоже далъ кой какую рухлядь и изъ послѣдняго купилъ и подарилъ имъ козу.

Больше всего безпокоилась за будущую судьбу Мойши и Соры именно Малка.

— Чтобъ мнѣ такъ знать горе, какъ я знаю, какъ они будутъ жить и съ чего будутъ жить, — сокрушалась она.

— Женщина! не говори, какъ ребенокъ, не грѣши! — останавливалъ ее умирающій ребъ Эльце, — «Богъ кормитъ червяка подъ камнемъ» — Онъ и ихъ не оставитъ.

При помощи раввина, Мойша досталъ еще одного ученика — «товарища», который платилъ 3 рубля въ мѣсяцъ — и молодая семья начала самостоятельную жизнь.

Черезъ четыре года послѣ свадьбы, Сора имѣла уже трехъ дѣтей. Заработокъ Мойши не увеличивался, а къ послѣднему семестру онъ совершенно потерялъ своихъ «товарищей». Вмѣсто жизни впроголодь выступилъ призракъ голодной смерти.

IV.

Однажды, когда Мойша былъ одинъ дома, къ нему пришелъ его тесть, Шмуэль. По выраженію его лица, по тому, что онъ былъ одѣтъ въ субботнемъ сюртукѣ, и даже потому, какъ онъ произнесъ: «Доброе утро» Мойша понялъ, что это визитъ экстраординарный, по какому-то важному дѣлу.

ПІмуэль сѣлъ у стола, вздохнулъ сокрушенно и, потупивъ глаза, заговорилъ дрожащимъ отъ волненья голосомъ:

— Слушай, мой сынъ, что я тебѣ скажу… Я пришелъ поговорить съ тобою о важномъ, онень важномъ дѣлѣ.

Мойша подошелъ къ столу и устремилъ на тестя недоумѣвающій взглядъ. О какомъ такомъ важномъ дѣлѣ будетъ онъ говорить?

Шмуэль снова вздохнулъ и продолжалъ.

— Вѣдь дѣло въ томъ… вѣдь ты самъ хорошо понимаешь, что — горько! Что и говорить! «Товарищей» у тебя нѣтъ, другихъ заработковъ Господь не посылаетъ. А жить вѣдь надо? Надо вѣдь кормить семью? Не такъ ли я говорю? Что?

— Надо… — согласился тихо и безнадежно Мойша.

— Понятно, надо! — нѣсколько оживился Шмуэль. — Но нынѣшнія времена! Гдѣ найдешь заработокъ? хоть ложись да умирай! Охъ-охъ-охъ!

Онъ взглянулъ мелькомъ на Мойшу и продолжалъ:

— Развѣ что?.. развѣ стать рабочимъ?.. Чего люди не дѣлаютъ, чтобы имѣть возможность прокормить жену и дѣтей?.. А? что ты на это скажешь?..

Мойша меньше всего ждалъ подобнаго предложенія. Мысль о физическомъ трудѣ ему никогда не приходила въ голову, — да если-бъ и пришла, она показалась бы ему странной и дикой. Какъ, онъ, Мойше, слабый и хилый, въ сюртукѣ до пятъ — и вдругъ рабочій…

— Что мнѣ сказать? Развѣ я знаю?.. — пробормоталъ онъ, не зная что отвѣтить, и тотчасъ же, почти безсознательно прибавилъ: — Надо спросить Сору, что она скажетъ…

— Съ Сорой я уже говорилъ… она согласна… — отвѣтилъ тихо, нѣсколько виноватымъ тономъ и опустивъ глаза, Шмуэль.

Мойша слегка вздрогнулъ. Сора согласна — значитъ все уже рѣшено, все кончено и нечего больше разговаривать.

— О чемъ же разговаривать? — проговорилъ онъ съ горечью и волненіемъ. — Если вы совѣтуете, если… Сора… Co-pa — началъ онъ вдругъ быстро заикаться и сразу осѣкся.

— Я совѣтую? — воскликнулъ поспѣшно Шмуэль. — Я совѣтую? Легко мнѣ сказать тебѣ: «Сынъ мой, оставь талмудъ и стань рабочимъ!» Тяжело и горько мнѣ, что я долженъ давать тебѣ такіе совѣты… И, вообще говоря, кто я и что я, чтобы соваться съ какими нибудь совѣтами!.. Я былъ лапотникомъ и умру лапотникомъ… Твоего совѣтчика, твоего отца, — да почіетъ онъ тамъ, въ свѣтломъ раю! — ты потерялъ. Онъ не допустилъ бы тебя до этого! Охъ-охъ-охъ!

Но Мойша не слышалъ этой тирады. Онъ думалъ о другомъ.

— Легко сказать: стать рабочимъ. Вѣдь въ одинъ день рабочимъ не станешь. Надо же знать ремесло, я ничего не знаю.

— Э! это мелочь: — перебилъ его поспѣшно Шмуэль. — Пусть это будетъ послѣдней заботой… Видишь ли, мой сынъ, заговорилъ онъ спокойнѣе. — Разскажу тебѣ подробно, какъ я пришелъ къ мысли объ этомъ. Вчера вечеромъ, выходя изъ синагоги, я встрѣтилъ Залмана-трепача. Ну, старые знакомые, дальніе родственники, остановились. «Добрый вечеръ» — «Добрый вечеръ». Позвалъ онъ меня въ кабачекъ. Зашли. Угостилъ онъ меня рюмкой водки, коржикомъ. Ну, сидимъ у стола, разговариваемъ. О чемъ разговаривать? Конечно, о своихъ невзгодахъ. Разсказываю, значитъ, я ему, какъ вы бьетесь. Выслушалъ онъ меня и вдругъ говоритъ: "Отчего бы Мойшкѣ не взяться за какую нибудь работу, даже въ святомъ талмудѣ сказано: «Люби трудъ и ненавидь барство»… Я ему на это говорю: «Какую работу Мойшка можетъ дѣлать?» Тогда онъ мнѣ говоритъ: — «Знаешь что: я бы его взялъ къ себѣ. Теперь, слава Богу, работа есть. Трепачество работа не трудная и не мудреная: въ нѣсколько дней научился бы. Въ первое время я платилъ бы ему 1½ рубля въ недѣлю, а затѣмъ и больше»… — Ну, что я могъ ему отвѣтить? Я ему сказалъ: надо подумать, надо услышать, что Мойше скажетъ. Пошелъ я къ тебѣ и по дорогѣ встрѣтилъ Сору. Какъ разсказалъ я ей — она обѣими руками и ухватилась за это предложеніе.

Пока Шмуэль говорилъ, Мойша переживалъ совершенно новое для него душевное состояніе. Онъ какъ-то сразу почувствовалъ и понялъ, что выступившій передъ нимъ вопросъ — вопросъ всей его жизни и что для рѣшенія его еще недостаточно согласія Соры и Шмуэля, а необходимо, чтобы онъ самъ, Мойша, обсудилъ его и далъ свое согласіе.

Это сознаніе было неожиданно, ново для Мойши.

До сихъ поръ онъ постоянно жилъ чужой мыслью, чужой волею. Отецъ приказывалъ ему зубрить талмудъ и — онъ зубрилъ; приказалъ ему идти подъ вѣнецъ и — онъ пошелъ. Сора сказала ему, что надо отдѣлиться отъ его родителей — онъ предоставилъ ей это сдѣлать; она дала ему нести на новую квартиру оловянныя тарелки — онъ ихъ несъ. Короче, онъ постоянно дѣлалъ, что ему приказывали и никогда ему не приходило въ голову, что и онъ можетъ имѣть свое сужденіе, проявить свою волю.

Теперь онъ точно проснулся отъ глубокаго сна. Онъ сразу и ясно понялъ, что предстоитъ радикальное измѣненіе всей его жизни. Передъ нимъ предсталъ его двойникъ, другой Мойша, рабочій, который проводитъ цѣлые дни среди простыхъ людей, который съ утра до ночи занятъ грубымъ физическимъ трудомъ.

Мойша крѣпко потеръ лобъ и проговорилъ совершенно необычнымъ для него тономъ, спокойно и твердо:

— Слушайте, тесть: такого дѣла не рѣшаютъ въ разъ и два. Надо хорошо подумать…

Шмуэль не замѣтилъ новой нотки въ тонѣ Мойши, но проговорилъ поспѣшно:

— Какъ же, какъ же, мой сынъ! Кто говоритъ: въ разъ, два! Боже избавь! Развѣ кто тебя торопитъ? Напротивъ, я тоже говорю: надо подумать, посовѣтоваться. Зайди къ раввину, зайди къ ребъ Шлеймеле, посовѣтуйся съ ними… Какъ же! какъ же!

Когда Мойша остался одинъ, онъ долго ходилъ взадъ и впередъ по своей крошечной каморкѣ; онъ размышлялъ. Онъ сознавалъ, какъ тяжело и горько отказаться отъ теперешней жизни, отъ синагоги, отъ священныхъ книгъ, отъ привычнаго общества талмудистовъ; какъ тяжело и горько будетъ проводить цѣлые дни среди рабочихъ, грубыхъ, невѣжественныхъ, вѣроятно, пьяницъ и развратниковъ. Но одновременно съ этимъ, онъ въ глубинѣ души сознавалъ, что иного исхода нѣтъ, что если онъ не станетъ рабочимъ, передъ нимъ и его семьей вѣчно будетъ стоять призракъ голодной смерти.

Мойша ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ сознавалъ, что вопросъ не можетъ имѣть двухъ рѣшеній и — не столько размышлялъ, сколько страдалъ, страдалъ терпѣливо, покорно, какъ человѣкъ, который стоитъ надъ могилой дорогого существа. Мойша чувствовалъ, что его прошлая жизнь умерла, похоронена… И за эти нѣсколько часовъ, что онъ оставался одинъ въ своей убогой комнаткѣ, Мойша какъ бы переболѣлъ, перестрадалъ неожиданный переломъ въ его жизни. И ему стало легче на душѣ. Онъ чувствовалъ, что самъ согласился начать новую жизнь.

Когда вернулась Сора, Мойша сказалъ ей спокойно и съ какой-то особенной самостоятельностью въ тонѣ:

— Ну, Сора, рѣшено. Я становлюсь рабочимъ. Нечего толковать, нечего совѣтоваться. Видно, такова воля Господня. Онъ знаетъ, какъ лучше — пусть Онъ ведетъ. Въ талмудѣ сказано: «Сдирай кожу съ падали на базарѣ и не нуждайся въ людской помощи».

Сора не поняла значенія талмудической сентенціи, но, почувствовавъ въ тонѣ Мойши что-то новое, чего она раньше не знала, нѣсколько смутилась и, не зная, что сказать, пробормотала, сложивъ руки:

— Дай Богъ въ добрый, въ счастливый часъ!

Черезъ нѣсколько дней Мойша ушелъ съ Залманомъ на работу.

Для Мойши началась новая жизнь. Первое время работа казалась ему невыносимо тяжелой. Ныли всѣ члены, и руки, и ноги и спина. Минутами онъ чувствовалъ, что силы окончательно его покидаютъ. Онъ уставалъ до того, что лишился и сна и аппетита. На работѣ онъ чувствовалъ себя, какъ въ темницѣ, минуты казались часами, все кругомъ было чуждо, дико, противно. Мысль постоянно находилась далеко, тамъ, въ большой теплой синагогѣ, гдѣ Мойша проводилъ бывало цѣлые дни. Съ мучительной тоской вспоминалъ онъ теперь «золотое время», когда онъ занимался съ «товарищами». Тогда этотъ трудъ казался тяжелымъ и Мойша иногда повторялъ обычное выраженіе своего отца: «Лучше самая тяжелая физическая работа, лучше канавы копать, чѣмъ заниматься съ оболтусами талмудомъ!» Очевидно, что и отецъ и онъ самъ горько ошибались…

Однако, понемногу онъ началъ втягиваться въ работу, привыкать къ ней. Невыносимо тяжелой она казалась ему только въ продолженіе первыхъ недѣль. Затѣмъ съ каждымъ днемъ она становилась для него все легче, товарищи по работѣ ближе, обстановка привольнѣе, а черезъ 3—4 мѣсяца Мойша хотя еще и не сталъ заправскимъ рабочимъ, но вполнѣ вошелъ въ колею рабочей жизни.

Трепачи, съ которыми Мойша вмѣстѣ работалъ, сперва встрѣтили его не особенно дружелюбно. Они сразу узнали въ немъ человѣка иной среды, человѣка, къ тому же забитаго, робкаго, который не отвѣтитъ на оскорбленіе, даже на побои и надъ которымъ можно и надсмѣхаться безнаказанно, и выкинуть злую шутку.

Однако, постепенно отношенія рабочихъ къ Мойшѣ стали мѣняться къ лучшему, по мѣрѣ того, какъ они его ближе узнавали. Однихъ онъ привязывалъ своей скромностью, тѣмъ, что онъ не ругался, не употреблялъ циничныхъ выраженій, другихъ своей трезвостью и прилежаніемъ къ работѣ. Но особенно сильное уваженіе почувствовали рабочіе къ Мойшѣ, когда они узнали, что онъ «ламдонъ» (ученый).

Товарищи стали убѣждать его тогда, чтобы онъ сдѣлался прихожаниномъ «рабочей молельни». Ему отвели тамъ даровое мѣсто у почетной восточной стѣны и съ первой же субботы ему стали отдавать наиболѣе почетныя функціи во время молитвы и при всякихъ обрядахъ. Къ нему стали обращаться за объясненіемъ непонятныхъ древне-еврейскихъ словъ, а также всякій разъ, когда возникали какія-нибудь сомнѣнія во время богослуженья. Иногда въ субботу, послѣ вечерней молитвы, онъ читалъ для прихожанъ «рабочей молельни» нѣчто вродѣ лекцій или проповѣди. Дошло до того, что жены рабочихъ начали обращаться къ Мойшѣ за разрѣшеніемъ религіозныхъ вопросовъ, въ рѣшеніи которыхъ компетентны обыкновенно одни только раввины. И хотя Мойша постоянно съ нѣкоторымъ испугомъ отсылалъ ихъ къ раввину, женщины оставались въ глубокомъ убѣжденіи, что Мойша знаетъ не меньше, а, пожалуй, и больше самого раввина.

Часть почтенія, которымъ новая среда окружила Мойшу, перешла и на Сору. Ей уступали дорогу, ей выказывали уваженіе. Даже мясникъ, гроза всѣхъ хозяекъ, на нее почти никогда не кричалъ и удѣлялъ ей лучшіе куски. Онъ молился въ одной синагогѣ съ Мойшей и высоко цѣнилъ его. Сора не осталась нечувствительной къ этому почтенію и сама тоже начала иначе относиться къ мужу, стала больше его уважать и цѣнить, внимательнѣе прислушиваться къ его словамъ.

Все это не могло остаться безъ вліянія и на самого Мойшу. Онъ чувствовалъ себя бодрѣе, самостоятельнѣе, нѣсколько разогнулъ спину, сталъ глядѣть болѣе смѣло на міръ Божій, не боялся ужъ вставлять своего слова и все рѣже и рѣже заикался.

И потянулась для Мойши новая жизнь. Жизнь была бѣдная, трудная, съ вѣчными лишеніями и непрерывной борьбой за кусокъ хлѣба. Но это была борьба. Человѣкъ боролся за жизнь, а не гнилъ, какъ раньше, молча и покорно съ нищенски протянутой рукой.

Работа трепача давала кусокъ хлѣба только зимой. Лѣтомъ же приходилось искать другого занятія. Сперва Мойша пробовалъ искать учениковъ, но затѣмъ, привыкнувъ къ физическому труду, онъ и лѣтомъ сталъ работать то при постройкахъ, то по упаковкѣ товаровъ на рѣчной пристани. Въ концѣ концовъ онъ остановился на работѣ землекопа. Работа была тяжелая, но доходная. Постепенно, привыкнувъ къ ней, Мойша послѣ двухъ, трехъ лѣтъ работы, началъ считаться хорошимъ землекопомъ.

Въ теченіе 10 лѣтъ совмѣстной жизни у Мойши и Соры было пятеро дѣтей, изъ которыхъ двое старшихъ умерли. Несмотря на то, что Мойша никогда не сидѣлъ безъ работы, семья еле пробивалась. Послѣдней зимой Мойша, сильно простудившись, пролежалъ въ больницѣ четыре мѣсяца. Сора заложила и продала что могла, задолжалась кругомъ. Къ веснѣ Мойша оправился и снова принялся за работу.

V.

Въ длинной канавѣ, аршина въ два ширины, болѣе сажени глубины, работало четверо человѣкъ. Шмерлъ «Хлёпъ», полуподрядчикъ, полудесятникъ, пожилой коренастый еврей съ туповатымъ лицомъ и краснымъ затылкомъ; высокій, молодой еврей съ суровымъ энергичнымъ лицомъ. Затѣмъ христіанинъ среднихъ лѣтъ, съ измученнымъ, озабоченнымъ лицомъ притерпѣвшагося къ страданіямъ человѣка. Четвертый былъ Мойша.

Канава находилась на большомъ огороженномъ дворѣ, на которомъ лежали кучи камней, клѣтки кирпича, бревна и доски. По обѣимъ сторонамъ канавы тянулись какъ бы земляные валы отъ выброшенной земли. Тутъ же у самыхъ валовъ стояло нѣсколько клѣтокъ кирпича.

Землекопы работали молча и каждый на свой манеръ. И въ манерѣ работать высказался характеръ и темпераментъ каждаго рабочаго. Мойша работалъ медленно, набиралъ половинки лопаты земли. Онъ еще былъ слабъ послѣ болѣзни. Но онъ работалъ ровно, методически, какъ заведенная машина. Молодой человѣкъ работалъ нервно, поспѣшно, сердито и неровно. То онъ выбрасывалъ одну за другой нѣсколько полныхъ лопатъ, то лопата у него «задирала», и онъ угощалъ ее руганью или проклятіями. Христіанинъ работалъ ровно, методически, набирая полныя лопаты земли. Самъ Шмерлъ дѣлалъ только видъ, что работаетъ. Онъ то заравнивалъ стѣнки, то схватывалъ на лопату и выбрасывалъ камушекъ, но больше глядѣлъ, какъ другіе работаютъ, что-то мурлыкалъ про себя и гладилъ широкую бороду.

Взглянувъ вверхъ, на небо, гдѣ солнце уже стояло высоко, Шмерлъ вдругъ плюнулъ и воскликнулъ съ раздраженіемъ.

— Ахъ! сгорѣть ему, выкресту! Скоро полдень, а его нѣтъ!

— Навѣрное въ кабакъ зашелъ — отвѣтилъ молодой человѣкъ.

— Провалиться ему сквозь землю…

Въ это время къ канавѣ подошелъ еврей рабочій лѣтъ 40, крѣпкій и спокойный. Онъ принесъ съ собою два новыхъ заступа. Осторожно опустивъ ихъ въ канаву, онъ затѣмъ и самъ быстро и ловко опустился туда.

— За ангеломъ смерти тебя хорошо было бы посылать! — накинулся на него Шмерлъ. — Сходить къ Лейвику въ кузницу у тебя продолжается битыхъ три часа.

— Будь ты проклятъ вмѣстѣ съ Лейвикомъ, — отвѣтилъ хладнокровно пришедшій. — Не знаешь ты Лейвика, что ли? вѣдь онъ же не работаетъ, а копается, какъ жукъ въ навозѣ. Только что сдѣлалъ заступы.

— Ахъ, сгорѣть ему… — выругался спокойно Шмерлъ и прибавилъ уже совсѣмъ мягко, даже нѣсколько заискивающе:

— Ну, Борухъ, мы за то оставили тебѣ правый уголъ. Возьмись!

И онъ подалъ ему одинъ изъ заступовъ.

Борухъ, пришедшій рабочій, молча взялъ заступъ и принялся работать. Онъ работалъ легко и «чисто». Заступъ у него игралъ въ рукахъ. Легко, какъ въ масло, врѣзывается онъ въ землю, быстро выскакиваетъ оттуда съ правильной горкой земли, которая плавно летитъ вверхъ и заступъ уже снова скользитъ въ землю. Борухъ работалъ играючи, безъ малѣйшаго напряженія, граціозно, артистически. Не даромъ считался онъ лучшимъ рабочимъ. Онъ зналъ себѣ цѣну и держался съ подрядчиками независимо.

Съ полчаса всѣ работали молча, усердно.

На дворъ въѣхала тяжелая подвода. Рыхлыя стѣнки едва замѣтно задрожали. Черезъ нѣсколько минутъ ко рву подошелъ старенькій сгорбленный еврей съ острой бородкой и, нагнувшись надо рвомъ, воскликнулъ оживленно дребезжащимъ голосомъ.

— Шмерлъ! пойдемъ, выпьемъ! Взялъ таки перевозку кирпича.

— Идемъ! — отвѣтилъ поспѣшно Шмерлъ.

— Лейзеръ! Не будь подлецомъ! — крикнулъ возмущенно Борухъ. — Ты обѣщалъ поставить кварту для всей компаніи, если получишь подрядъ.

— Правильно! — поддержалъ его христіанинъ.

— Ша! не будь нахаломъ! — отвѣтилъ, смѣясь, Лейверъ. — Сказалъ, такъ сказалъ. Ставлю кварту — нечего толковать! Вылѣзайте всѣ. И обѣдать скоро пора.

Шмерлъ, собираясь вылѣзть изъ рва, обратился къ Мойшѣ:

— Мойша! вѣдь, ты не пьешь. Останься, пока жена принесетъ тебѣ обѣдать, закончишь эту сторонку…

— Ладно… — отозвался покорно Мойша.

Когда рабочіе ушли, Мойша нѣсколько минутъ стоялъ неподвижно, опираясь на лопату. Онъ хотѣлъ было начать работать, но вдругъ почувствовалъ сильную усталость и прислонился къ стѣнѣ.

Въ канавѣ было мрачно, сыро, тяжело, какъ въ могилѣ.

Мойша задумался. Мысли унесли его далеко изъ этой канавы. Ему представилась его каморка-квартира, Сора съ ея измученнымъ лицомъ, дѣти босыя, голодныя. Онъ вспомнилъ, какъ они приходили въ больницу провѣдывать его, какъ у него болѣзненно сжималось сердце, когда онъ глядѣлъ на нихъ: блѣдныя, тихія, грустныя, какъ пташки съ перешибленными крыльями.

Онъ вспомнилъ дальше, какъ два года тому назадъ у него умеръ старшій мальчикъ. Была суровая зима, мальчикъ простудился и въ три дня сгорѣлъ… Какой это былъ замѣчательный ребенокъ! какая умница!

— Можетъ-быть, если-бъ тогда во время нашлось 80 копѣекъ, чтобъ позвать доктора сейчасъ же — мальчика можно было бы спасти… — пронеслось въ мысляхъ Мойши.

Ему сдѣлалось ужасно грустно.

Вдругъ Мойша какъ-бы очнулся. Ему показалось, что кто-то толкнулъ его въ спину, ему показалось, что стѣнки рва дрогнули.

Мойша поспѣшно отеръ глаза и принялся усердно работать какъ бы желая отогнать тяжелыя мысли.

— Сора сейчасъ принесетъ обѣдъ, — подумалъ онъ.

Вдругъ Мойша услыхалъ надъ собою страшный шумъ, какой-то скрипъ и грохотъ, точно на дворъ въѣхало нѣсколько тяжело нагруженныхъ возовъ. Онъ поднялъ голову и увидѣлъ, что верхняя часть стѣны канавы осѣла, выпучилась и всей своей тяжестью сползаетъ въ канаву, влача за собою нѣсколько клѣтокъ кирпича, которые со стономъ и скрипомъ расползаются во всѣ стороны. Все это продолжалось мгновеніе.

— Ай-ай!! спасите! — вырвалось у Мойши стономъ ужаса. Онъ хотѣлъ броситься бѣжать, но въ этотъ моментъ глыба земли съ клѣтками кирпича съ громомъ и трескомъ рухнули въ канаву, похоронивъ подъ собою Мойшу.

VI.

Землекопы, сидѣвшіе въ кабакѣ, допивали бутылку водки, когда кто-то вбѣжалъ и, задыхаясь, сообщилъ имъ объ обвалѣ. Они всѣ выскочили изъ кабака и бросились къ канавѣ.

Къ мѣсту катастрофы со всѣхъ сторонъ сбѣгался народъ. Никто не зналъ, что случилось, всякій спрашивалъ другого и каждый проталкивался къ краю канавы, чтобы заглянуть туда.

— Не засыпало ли тамъ кого-нибудь! — слышались тревожныя восклицанія.

Товарищи Мойши подбѣжали къ канавѣ съ отчаяннымъ крикомъ:

— Ай!!! Мойша!! Гдѣ Мойша?! Его засыпало.

Они начали метаться по двору, не зная и не соображая, что дѣлать.

— Скорѣе, скорѣе заступовъ! Ради Бога заступовъ! — выкрикивалъ съ рыдающей мольбой Щмерлъ, мечась по двору. — Борухъ! Лети къ Хаиму у него работаютъ христіане. Пусть бѣгутъ сюда! Захвати у нихъ лопаты! Гвалдъ! Спасите!

Возлѣ канавы уже толпилось нѣсколько десятковъ человѣкъ. Всѣ знали, что произошелъ обвалъ и засыпало рабочаго. Всѣ были взволнованы, возмущены — каждый проталкивался поближе къ краю, и въ то же время кричалъ другому: «Куда лѣзешь? Чего не видалъ?» Въ толпѣ раздавались отдѣльные возгласы:

— Какъ это случилось?

— Кто онъ такой?

— Кто такой? — раздавался почему-то возмущенный отвѣтъ. — Такой же человѣкъ какъ ты: съ носомъ, съ глазами!

— Я спрашиваю: еврей или русскій…

— Откопай его и увидишь!

Въ другомъ мѣстѣ слышались восклицанія:

— Человѣческій фундаментъ!

— Беркинъ въ своихъ каменныхъ домахъ часто кладетъ такіе фундаменты.

— Чтобы его вырвало къ корнемъ, безбожника!

Прибѣжали рабочіе съ лопатами и принялись поспѣшно работать — и черезъ нѣсколько минутъ Мойша былъ высвобожденъ изъ подъ горы земли и кирпича.

Мойша лежалъ безъ чувствъ, лицо было залѣплено землей, голова окровавлена. Осторожно рабочіе подняли его изъ канавы и вынесли на верхъ.

Шмерлъ, безъ шапки, весь въ грязи, съ окровавленными руками растерянно метался по двору.

— Несите его въ кабакъ!.. Бѣгите за докторомъ! — командовалъ онъ ни къ кому не обращаясь.

Мойшу внесли въ кабакъ, уложили, обмыли лицо, разстегнули одежду. Онъ слабо застоналъ, открылъ глаза и мутнымъ взоромъ оглянулся.

— Мойша, что тебѣ? — спросилъ Борухъ.

Мойша взглянулъ на него съ выраженіемъ такого глубокаго и въ то же время покорнаго страданья, что у того сердце сжалось.

— Что тебѣ, Мойша? — спросилъ подойдя и Шмерлъ.

Мойша съ трудомъ разжалъ губы и проговорилъ еле слышно:

— Не… хорошо… Тяжело… Зовите жену…

Пришелъ докторъ, изслѣдовалъ больного, перевязалъ ему разбитую голову, написалъ какой-то рецептъ и приказалъ не трогать больного съ мѣста.

Когда докторъ вышелъ, Шмерлъ, держа шапку въ рукахъ, выбѣжалъ за нимъ и спросилъ дрожащимъ, заискивающимъ голосомъ:

— Ну, что, г. докторъ?

— Плохо… — отвѣтилъ нахмурившись докторъ. — Очень плохо… Вечеромъ я приду, посмотрю, можетъ быть, ему можно будетъ сдѣлать операцію…

— Что у него, г. докторъ?

— Проломъ черепа…

Шмерлъ вернулся въ кабакъ разстроенный — и, подойдя къ Боруху, проговорилъ полушепотомъ, невольно подражая интонаціи доктора.

— Плохо, очень плохо, Борухъ.

— А что? что сказалъ докторъ? — спросили поспѣшно Борухъ и кабатчица.

— Онъ сказалъ… (Шмерлъ глубоко вздохнулъ). Онъ сказалъ, что черепъ проломанъ.

— Черепъ проломанъ!! ай-ай-ай!! — воскликнулъ въ ужасѣ Борухъ.

— А-ай, слушайте вы, что докторъ говоритъ! — начала успокаивать ихъ кабатчица. — Докторъ не Богъ. Онъ можетъ и ошибиться… И кромѣ того, нельзя отчаиваться. Богъ милостивъ — и, пока хоть одна жилка бьется, надо надѣяться и дѣйствовать… Гдѣ рецептъ? На-те, бѣгите въ аптеку!

И она подала рецептъ Боруху. Тотъ поспѣшно вышелъ.

Въ домъ вошелъ человѣкъ лѣтъ 40, стройный, плотный, съ выхоленнымъ лицомъ, черной подстриженной бородкой и холоднымъ взглядомъ. Это былъ хозяинъ строившагося дома, богачъ Давидъ Беркинъ. Онъ вошелъ поспѣшно, окинулъ комнату быстрымъ взглядомъ, подошелъ къ Шмерлю и проговорилъ сурово, съ сдержаннымъ волненіемъ:

— Какъ это случилось?

При видѣ хозяина Шмерлъ растерялся и на его лицѣ появилось плаксивое и въ то же время льстивое выраженіе.

— А-ай, ребъ Давидъ, — заговорилъ онъ разслабленно плаксивымъ голосомъ, — а-ай, какое несчастье случилось, какое ужа-асное…

— Не хнычь, а отвѣчай толкомъ, о чемъ тебя спрашиваютъ: какъ это случилось? — перебилъ его Беркинъ.

— Какъ случилось?.. — заговорилъ уже поспѣшно Шмерлъ. — Лейзеръ-разбойникъ во всемъ виноватъ!.. Мы всѣ могли быть похороненными. Чудомъ, прямо чудомъ спаслись!.. Вчера ночью Лейзеръ привезъ и выложилъ у самаго края канавы четыре клѣтки кирпича.

— Лейзеръ! А ты гдѣ былъ? Гдѣ были твои глаза? Лейзеръ! — прикрикнулъ на него Беркинъ.

— «Гдѣ были мои глаза».. Откуда я зналъ?.. Онъ привезъ кирпичъ, когда мы ужъ ушли съ работы… Сегодня, когда я увидѣлъ, я началъ кричать, но… — началъ оправдываться Шмерлъ.

Беркинъ съ нетерпѣніемъ пожалъ плечами и, оглянувшись, спросилъ:

— А гдѣ онъ? Увезли въ больницу?

— Нѣтъ онъ въ сосѣдней комнатѣ. Докторъ не велѣлъ его трогать съ мѣста…

— Былъ докторъ! Что онъ сказалъ?

Шмерлъ глубоко вздохнулъ:

— Онъ сказалъ… что черепъ сломанъ!

— Гдѣ онъ лежитъ?

И Беркинъ направился за Шмерелемъ въ комнату, гдѣ лежалъ Мойша.

Мойша лежалъ неподвижно, съ закрытыми глазами и прерывисто дышалъ. Возлѣ него сидѣла кабатчица и прикладывала ему къ головѣ компрессы.

Беркинъ остановился у дверей и съ минуту внимательно глядѣлъ на больного.

Онъ видѣлъ Мойшу въ первый разъ. Передъ нимъ былъ маленькій, худенькій человѣчекъ съ измученнымъ лицомъ, истощеннымъ трудомъ и заботами. Но этотъ человѣчекъ жилъ, хотѣлъ жить, и даже мечталъ о счастьѣ. Тридцать два года прожилъ онъ на свѣтѣ — и вся эта жизнь была непрерывной цѣпью лишеній, нужды и горя, медленной смертью. Медленно умиралъ человѣчекъ отъ голода и лишеній, отъ непосильнаго труда и борьбы. И вотъ упала клѣтка кирпича и ускорила конецъ, сразу закончила медленное дѣло нищенски-трудовой жизни.

Беркинъ не отличался особенною чувствительностью. Свое сто-тысячное состояніе онъ, правда, заработалъ «честнымъ трудомъ»: онъ никого не убилъ, никого не ограбилъ, какъ грабятъ разбойники на большой дорогѣ, не совершилъ ни одного уголовнаго преступленія.

Тѣмъ не менѣе, много и много рублей изъ его состоянія было пропитано слезами и кровавымъ потомъ голодныхъ и несчастныхъ бѣдняковъ. Онъ былъ человѣкъ умный и свободомыслящій. Людей онъ мало боялся, Бога — еще меньше.

Но теперь, увидя передъ собою этого маленькаго худенькаго человѣчка, который передъ его глазами такъ покорно и робко умиралъ, — онъ почувствовалъ какое-то смущеніе. Въ глубинѣ его души что-то дрогнуло и изъ груди вырвался подавленный вздохъ.

— Есть у него… кто-нибудь? — спросилъ онъ полушепотомъ Шмерля.

— Какъ же! жена и трое дѣтей!

Беркинъ печально покачалъ головой, вздохнулъ, затѣмъ досталъ изъ кармана бумажникъ, вынулъ оттуда пяти-рублевую бумажку и подалъ Шмерлу.

— На… пока… Вѣроятно, понадобится. Лѣкарства, докторъ… Вообще, что понадобится…

— Пусть вамъ Господь поможетъ! Вы не оставите! — проговорилъ патетически Шмерлъ.

Они вышли въ комнату, изъ которой пришли.

— Скажи: изъ полиціи былъ кто-нибудь? — спросилъ, помолчавъ, Беркинъ.

— Еще никого не было.

— Гм… слѣдовало бы заявить… Впрочемъ, я это самъ сдѣлаю… Позже зайдешь ко мнѣ, я скажу тебѣ, что надо сказать, если придутъ изъ полиціи спрашивать…

Онъ направился къ дверямъ, но на порогѣ остановился.

— Да! Не забудь сейчасъ же послать человѣкъ 10, чтобы сегодня еще очистить канаву, сдѣлать все какъ было.

И онъ поспѣшно вышелъ.

Кабатчица, вышедшая провожать Беркина, и слышавшая его послѣднія слова, проговорила съ глубокимъ возмущеніемъ.

— А? что скажете! какъ вамъ нравится этотъ еврей? Тутъ умираетъ человѣкъ, убитый на его работѣ, а онъ думаетъ о канавѣ!.. Можно съ ума сойти!

— Чтобъ его самого засыпало, злодѣя, разбойника! — воскликнулъ съ негодованіемъ Шмерлъ. — Ни одна собака не пожалѣетъ. Еврей! тоже еврей! Хуже звѣря!

Борухъ бѣжалъ въ аптеку. Вдругъ онъ увидѣлъ издали идущую ему навстрѣчу Сору. Она несла мужу обѣдъ — и еще не подозрѣвала о несчастій, которое ее постигло. Она шла медленно съ опущенной головой и задумавшись. Въ десятый разъ провѣряла она копѣйку за копѣйкой свой долгъ лавочницѣ: ей казалось, что та два раза записала за нею одну и ту же мѣрку картофеля.

Когда Борухъ увидѣлъ Сору, онъ обмеръ, и первой его мыслью было свернуть на другую улицу. Его ужаснула эта встрѣча и перспектива быть «дурнымъ вѣстникомъ». Пусть она лучше сама подойдетъ къ мѣсту несчастья и отъ другихъ узнаетъ… Но въ эту самую минуту Сора подняла голову…

Увидѣвъ знакомаго Боруха, она слабо улыбнулась и издали поклонилась ему.

— Доброе утро, ребъ Борухъ, — проговорила она привѣтливо, поровнявшись съ нимъ. — Идете уже обѣдать? А я только несу обѣдъ моему Мойшѣ.

Борухъ стоялъ неподвижно и растерянно глядѣлъ на худенькую бѣдную женщину, на маленькій жалкій горшекъ, который она держала въ рукѣ — и передъ его глазами носилась окровавленная голова умирающаго Мойши.

— А-ай, Cope! Cope!! — вырвалось у него нечаянно.

— Что съ вами, ребъ Борухъ? — воскликнула въ испугѣ Сора.

Борухъ ничего не могъ ей отвѣтить, но лицо его было такъ блѣдно и растерянно, въ глазахъ свѣтилось столько глубокаго страданья, что Сора почуяла большое несчастье.

— Боже мой! — воскликнула она, схвативъ Боруха за руку. — Несчастье случилось?!

— Cope, Cope… большое, большое несчастье… — простоналъ ей въ отвѣтъ Борухъ.

— Ай?! Мойша!? Гвалдъ!.. Съ нимъ случилось несчастье?! Говорите!!

Борухъ молча кивнулъ головой я развелъ руками, не находя словъ…

— Гвалдъ!! — кричала уже рыдающимъ голосомъ на всю улицу Сора. — Что случилось? Переѣхали? Свалился? Убился?

— Убился… — повторилъ за нею почти беззвучно Борухъ.

У Соры потемнѣло въ глазахъ. Она сразу обезсилѣла, руки безпомощно опустились, узелокъ выпалъ и горшочекъ съ обѣдомъ безъ шума разбился.

— А-ай, я погибла… — проговорила она какимъ-то зловѣщимъ шепотомъ.

И какъ-то сразу придя въ себя, она съ крикомъ и рыданьемъ бросилась бѣжать къ мѣсту работы.

Борухъ хотѣлъ было побѣжать за нею, хотѣлъ ей что-то крикнуть, но продолжалъ стоять, какъ ошеломленный, на одномъ мѣстѣ. Когда онъ пришелъ въ себя, онъ сердито выругалъ себя «дикимъ человѣкомъ» и бросился бѣжать въ аптеку.

У мѣста, гдѣ произошелъ обвалъ, все еще толпились люди. Сора, подбѣжавъ, начала расталкивать толпу прорываясь къ канавѣ.

— Ай! гдѣ онъ? гдѣ онъ? мой мужъ? мой кормилецъ?

Не найдя Мойши въ канавѣ, она подумала, что его еще не отрыли и хотѣла броситься въ канаву, но ее удержали. Какой-то старикъ взялъ ее за руку и проговорилъ не громко и участливо:

— Тише, женщина. Будь человѣкомъ. Твой мужъ живъ и, Богъ дастъ, будетъ здоровъ. Его отнесли въ сосѣдній домъ.

И, не выпуская ея руки, онъ повелъ ее къ кабаку. Едва Сора почувствовала, что ее ведутъ, какъ она сразу потеряла всю энергію и, какъ бѣдный ребенокъ, жалко заплакала. Но, войдя въ комнату, гдѣ лежалъ Мойша, увидя его окровавленное лицо, перевязанную голову, его неподвижную позу, услышавъ его тяжелое прерывистое дыханіе, — она выдернула руки и бросилась къ дивану, на которомъ лежалъ Мойша.

— О! мой мужъ! мой кормилецъ! моя жизнь!

— Тише, тише, Сора! — началъ успокаивать ее Шмерлъ. — Онъ будетъ здоровъ.

Сора оглянулась, какъ безумная, и закричала:

— Гвалдъ! Чего-жъ вы всѣ стоите? Отчего ничего не дѣлаете? Отчего не спасаете его? Его маленькимъ дѣтямъ еще нуженъ отецъ!

— Cope, Cope! Дѣлаютъ! Дѣлаютъ, что можно! — отвѣчалъ Шмерлъ. — Былъ докторъ. Борухъ побѣжалъ въ аптеку. Берчикъ побѣжалъ въ синагогу собрать 10 человѣкъ, чтобы читали Псалмы. Дѣлаютъ! Спасаютъ, не сидятъ сложа руки!

Сора въ это время стояла надъ Мойшей и говорила съ плачемъ и нѣжной мольбой:

— Мойша! Гордость моя! вымолви слово, открой глаза, скажи, что тебѣ болитъ!

Мойша съ трудомъ раскрылъ глаза, устремилъ на Сору мутный полусознательный взглядъ и проговорилъ чуть слышно:

— Мнѣ… тяжело…

— Что тебѣ болитъ?

— Ни… ничего не болитъ… не плачь… Грѣхъ… Приведи дѣтей.

Пришли Шмуэль, отецъ Соры, и Малка, мать Мойши, пришло еще нѣсколько родныхъ и знакомыхъ. Опять послышались вопли, затѣмъ подавленныя рыданья и затѣмъ, придя въ себя, всѣ, кромѣ Соры и Малки вышли въ другую комнату. Мать и жена Мойши остались возлѣ него, и мѣняли ему компрессы. Сора сидѣла у дивана. Старуха-мать ходила все время по комнатѣ и тянула одну ноту безконечнаго стона.

Начало темнѣть.

Мойша опять раскрылъ глаза, сталъ тревожно что-то искать и проговорилъ хрипло и отрывисто быстро.

— Дѣтей!.. дѣтей приведите.

— Соринка! Сходи домой, приведи дѣтей, — сказала ей Малка. — Маленькую ты цѣлый день не кормила. Она тамъ вѣрно плакала…

— Ей есть о чемъ плакать… — проговорила Сора и сама расплакалась.

VII.

Утромъ, когда Сора понесла мужу обѣдъ, едва только она вышла изъ дому, ея квартирная хозяйка — Яхна воскликнула съ негодованіемъ:

— Небойсь Лейзеръ-хлѣбопекъ у нея изъ головы не выходитъ! Почему? Потому что онъ требуетъ долгъ, потому что онъ покою не даетъ! А о квартирномъ долгѣ она думаетъ столько, сколько о прошлогоднемъ снѣгѣ. Ничего, она знаетъ, что я не сгоню съ квартиры. Вѣдь я же добрая, вѣдь я же дура!..

— Кто заставляетъ тебя быть доброй и кто велитъ тебѣ быть дурой? — отозвался хладнокровно Яковъ, вколачивая методически гвозди въ подметку. Требуй тоже, не давай тоже покою, — она и о квартирномъ долгѣ не забудетъ…

— «Требуй»! «Не давай покою»! — передразнила его сердито Яхна. — Отчего я должна это дѣлать? А ты — баринъ? Языкъ у тебя отсохъ? Не можешь ты ей сказать, что если она не уплатитъ за эти три мѣсяца, ты ее выбросишь на двухъ щепкахъ съ ея бебехами и лохмотьями? Не можешь? Вѣдь ты-жъ мужчина, дубина!..

— Вѣ-ѣдьма; ты уже начинаешь? — проговорилъ со сдержаннымъ гнѣвомъ Яковъ. — Кто сдалъ ей квартиру? Ты? Ну и грызись съ нею, какъ собака съ кошкой, а меня оставь въ покоѣ!

— Выкрестъ! Вы-ыкрестъ, чтобъ тебя холера задушила! — закричала Яхна — Онъ еще говоритъ! «Грызись». Для своего удовольствія сдала, вѣдь, я ей квартиру… Знала я, что она не будетъ платить, что?

— Не знала ты? — такъ я опять не виноватъ. Будешь въ другой разъ знать!

— Какое хладнокровіе! какая невозмутимость! — кричала Яхна. — Ма-амзеръ! Мамзеръ!..^[4]. Думаешь, я тебя не понимаю? Я тебя хорошо-о понимаю! Хочешь меня извести, хочешь поскорѣе отъ меня избавиться, чтобы взять дѣвку! Но ты этого не дождешься. Тебѣ на зло буду жива и здорова! Ага!

— Это тебѣ только кажется, что ты здорова, — отвѣтилъ съ жестокой усмѣшкой Яковъ. — Ты ужъ правой ногой въ могилѣ стоишь. Долго не протянешь — вѣрь мнѣ! скоро издохнешь. И тогда я таки возьму дѣвку.

— Безбожникъ! Выкрестъ! Еретикъ! Молчи! молчи — иначе я тебѣ черепъ разможжу!

— Попробуй, — отвѣтилъ ей хладнокровно Яковъ. — А я тебѣ опять повторяю: какъ только Господь Богъ избавитъ меня отъ тебя, я женюсь на молодой дѣвушкѣ…

— Врешь, врешь старый дуракъ — воскликнула Яхна. — Ду-уракъ! Какая дѣвка за тебя пойдетъ? какая сумасшедшая? Вѣдь ты старый песъ! ни одного зуба у тебя во рту нѣтъ. Пьяница! ты вѣдь только и умѣешь, что бѣгать въ кабакъ!

— Что же! вотъ окончу сапогъ — и опять пойду въ кабакъ. Пріятнѣе, чѣмъ съ тобою сидѣть.

— И иди! и сверни себѣ шею!.. Думаешь, я не знаю, что 3 рубля, которые тебѣ былъ долженъ кабатчикъ, ты пропилъ? — Знаю! Да чертъ тебя возьми! будь проклятъ! Пропей хоть голову!..

Яковъ отложилъ сапогъ, поднялся, выпрямился и, устремивъ на Яхну пристальный взглядъ, заговорилъ со сдержаннымъ гнѣвомъ:

— А вотъ, когда ты околѣешь и я женюсь на дѣвушкѣ — я перестану пить. Понимаешь? Вѣдь я пью только потому, что у меня такая жена какъ ты, потому что отъ тебя не только въ кабакъ — въ адъ убѣжалъ бы. Понимаешь? Это ты, ты меня гонишь въ кабакъ! Такъ молчи же, вѣдьма проклятая, не выводи меня изъ себя!

— А-а! онъ уже начинаетъ свои воровскія штуки. Воръ! Вѣдь ты былъ воромъ въ утробѣ матери! Слышали вы исторію: я гоню его въ кабакъ!..

— Отойди! Слышишь — отойди! — закричалъ въ бѣшенствѣ Яковъ, схвативъ сапогъ, который онъ точилъ. — Видишь сапогъ? Такъ вотъ, какъ я еврей, скажи еще слово — и получишь имъ по головѣ!

— А я расплющу тебѣ харю этой миской! Какъ я еврейская дочь! Думаешь вѣчно буду молчать? Довольно быть дурой! Пьянчужка! Развратникъ!

— Такъ вотъ же тебѣ!..

И Яковъ со всего размаху пустилъ въ нее сапогомъ. Яхна отскочила въ сторону и, избѣжавъ удара, намѣревалась пустить въ мужа миской, но Яковъ уже прихлопнулъ за собою дверь — и Яхна удовольствовалась тѣмъ, что прокричала ему вслѣдъ:

— Чтобъ тебя вырвало съ корнемъ, развратникъ!

И съ силой поставила на столъ миску.

Еще нѣсколько минутъ продолжала она ругать мужа, сперва вслухъ, затѣмъ тихо. Успокоившись немного, она принялась готовить обѣдъ.

Когда подошло обѣденное время, она начала украдкой и съ безпокойствомъ поглядывать на дверь, опасаясь, что Яковъ не придетъ обѣдать. Но опасенія ея были напрасны. Черезъ часъ — полтора пришелъ Яковъ, какъ ни въ чемъ не бывало, и, увидѣвъ, что столъ накрытъ, умылъ руки и сѣлъ обѣдать, но съ Яхной онъ не заговаривалъ.

Къ полдню прибѣжалъ младшій мальчикъ Соры, Довидка, игравшій у сосѣда. Зайдя въ комнату и, увидѣвъ, что матери нѣтъ дома, онъ мелькомъ взглянулъ на спящую въ колыбели сестренку и затѣмъ тихо, крадучись, подошелъ къ столу-шкафику, осторожно открылъ дверцы, досталъ оттуда хлѣбъ и, отломавъ кусокъ, принялся его жадно ѣсть, забившись въ уголъ.

Сестренка проснулась и заплакала. Довидка поспѣшно доѣлъ свой хлѣбъ, качнулъ нѣсколько разъ колыбель, вышелъ въ комнату сапожника и спросилъ Яхну:

— Гдѣ мама?

— Понесла отцу обѣдъ.

— Ривинька плачетъ… Я ее качалъ, качалъ…

— Покачай еще, будешь славнымъ мальчикомъ, — проговорила Яхна, думая о другомъ.

— Хорошо, — отвѣтилъ покорно Довидка, вернулся въ комнату, но вмѣсто того, чтобы качать сестренку, снова отщипнулъ кусокъ хлѣба и приготовился его ѣсть. Но въ это время вошелъ его старшій братъ, вернувшійся изъ хедера. Довидка быстро заложилъ руку съ хлѣбомъ за спину и остался въ выжидательной позѣ, глядя съ замираніемъ сердца въ глаза брату.

— Гдѣ мама? — спросилъ тотъ, устремивъ испытующій строгій взглядъ на Довидку.

— Понесла… татѣ обѣдъ… — отвѣтилъ дрожащимъ голосомъ Довидка.

— А что держишь въ рукѣ, за спиной? — продолжалъ инквизиторски допрашивать старшій, замѣтившій маневръ брата.

Довидка выпустилъ на полъ хлѣбъ, протянулъ ручку, на которой были прилипшія крошки и проговорилъ испуганно съ плачущей ноткой:

— Ни… ничего!..

— А это что? — крикнулъ уже грозно старшій, поднявъ съ пола хлѣбъ, — Это что, а-а?

— Хлѣбъ… — отвѣтилъ растерянно Довидка и прибавилъ умоляюще: — крошечку я взялъ…

— Постой, холера тебя схвати! ужъ я разскажу мамѣ, что ты безъ спросу берешь хлѣбъ!

— Кро-о-ошечку! — протянулъ расплакавшись Довидка.

— Провались сквозь землю! — крикнулъ на него старшій и толкнулъ его. Затѣмъ съ видомъ полнаго хозяина, онъ досталъ хлѣбъ, отломилъ кусокъ и принялся ѣсть. Сестренка продолжала плакать — и онъ повелительно крикнулъ братцу:

— Качай ее!!

И Довидка принялся послушно ее качать.

Когда старшій братъ съѣлъ свой хлѣбъ, онъ подошелъ къ колыбели.

— Что тебѣ, Ривинька? что? Хочешь ѣсть? ѣстиньки?

Малютка протянула къ нему рученки и стала жалобно всхлипывать.

— Ну, не плачь, дамъ, дамъ ѣстиньки!

Онъ сталъ на стулъ и досталъ съ полки корзинку, въ которой лежалъ кусокъ черстваго бѣлаго хлѣба, остатокъ субботняго хлѣба — «халэ». Отломивъ половинку, онъ началъ разжевывать хлѣбъ и кормить имъ сестренку. Голодная малютка глотала жадно маленькія порціи, которыя ей клалъ въ ротъ братъ, и въ промежуткахъ нетерпѣливо кричала.

— Больше нѣ-ѣтъ, Ривинька! — протянулъ рѣшительно мальчикъ, не удержавшійся отъ соблазна проглотить послѣднюю порцію.

Но Ривинька не удовлетворилась этимъ аргументомъ и продолжала кричать.

— Тише! тише, нищенская душа! — прикрикнулъ на нее мальчикъ и замахнулся. — Ишь, какъ разоралась! Молчи! Я тебѣ задамъ!

Испуганный ребенокъ пересталъ кричать и только всхлипывалъ отрывисто, затѣмъ замолкъ и скоро уснулъ.

Послѣ обѣда Яковъ сѣлъ работать. Яхна походила по дому, придумывая какъ бы начать примирительный разговоръ. Заглянувъ въ комнату Соры, она спросила мальчика!

— Гдѣ это твоя мама? Чего она ушла на цѣлый день?

— Можетъ быть къ дѣдушкѣ зашла, сдѣлалъ предположеніе мальчикъ.

— Чего ей не заходить! Она, вѣдь, имѣетъ здѣсь даровыхъ нянекъ! — отозвалась Яхна, вернувшись въ свою комнату и обращаясь больше къ Якову, чѣмъ къ мальчику. Но Яковъ продолжалъ упорно молчать.

Мальчикъ подождалъ еще немного и опять отправился въ «хедеръ».

Прошелъ часъ, другой и Яхна стала серьезно безпокоиться.

— Чтобы это могло значить, что Соры нѣтъ? Боюсь, что случилось что-нибудь — проговорила она, уже прямо обращаясь къ мужу.

— Иди, поищи ее! — отозвался иронически Яковъ. Яхна въ самомъ дѣлѣ собиралась это сдѣлать, но ироническій тонъ Якова остановилъ ее и она отвѣтила:

— Еще что! — Стану я ее искать!

Но когда стемнѣло и Сора все не явилась, началъ безпокоиться и Яковъ. Оглянувшись раза два на дверь, онъ вдругъ всталъ и рѣшительно проговорилъ, обращаясь къ Яхнѣ:

— Бери платокъ и пойдемъ посмотримъ, гдѣ она!

Въ это время Яхна увидѣла въ окно возвращающуюся Сору и, бросивъ платокъ, проговорила сердито:

— Вотъ она сама идетъ, барыня!

Сора шла домой лихорадочно-торопливой походкой. Въ мозгу у нея носился вихрь отрывочныхъ мыслей и словъ и губы ея безсознательно повторяли все одну и ту же фразу: «Что будетъ? Господи, что будетъ?!» И какъ бы въ отвѣтъ на этотъ вопросъ въ мысляхъ проносились страшныя слова: «смерть», «сироты», «вдова». — Сора вздрагивала и старалась всѣми силами души отогнать эти слова — призраки, въ которыхъ она чувствовала какое то предсказаніе.

Едва Сора переступила порогъ, какъ Яхра по ея лицу поняла, что произошло какое то несчастье и воскликнула испуганно:

— Сора! что съ тобою? что случилось?

Сора, ничего не отвѣчая, сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ съ протянутыми руками, какъ бы чего то ища и проговорила безучастно-спокойнымъ тономъ обезумѣвшаго человѣка.

— Гдѣ они? гдѣ дѣти? гдѣ сироты?..

И вдругъ она рванулась въ свою комнату съ раздирающимъ воплемъ:

— А-ай, громы меня убили! А-ай, мой мужъ!! мой Мойша!!

Яковъ и Яхна бросились къ ней — и прошло добрыхъ полчаса, пока она успокоилась настолько, что могла имъ разсказать о своемъ несчастій. Сапожникъ съ женой начали ее утѣшать, увѣрять, что Мойша будетъ здоровъ, но Сора, которая только что всѣми силами старалась отгонять отъ себя «черныя мысли», теперь выкрикивала съ безнадежнымъ отчаяньемъ.

— А-ай, не утѣшайте меня!! А-ай, убита я! Онъ умре-етъ! Я хорошо знаю, что онъ умретъ. О-ой, дѣти мои — вы сироты! Учитесь читать «кадешъ»!^[5].

И причитывая такимъ образомъ, она торопливо одѣвала дѣтей.

— Пойдемте! Пойдемте скорѣе! Можетъ быть, мы его еще застанемъ въ живыхъ!

Когда Сора съ дѣтьми, въ сопровожденіи Якова и Яхны, пришли въ кабакъ, тамъ не слышно было ни криковъ, ни плача. Мойша лежалъ съ полуоткрытыми мутными и закатившимися глазами, храпѣлъ, какъ спящій, съ присвистомъ, и медленно ритмически подымалъ и опускалъ руку. Въ комнатѣ сидѣли молча съ поникшими головами мать Мойши и отецъ Соры, Шмуэль. Старикъ и старуха, бѣдные и жалкіе, перенесшіе въ своей жизни столько горя, лишеній и страданій, казалось уже начали приспособляться къ новому несчастью, подставили уже безропотно свои натруженныя спины…

Сора съ малюткой на рукахъ, въ сопровожденіи обоихъ мальчиковъ, за которыми шли Яковъ и Яхна, робко и боязливо зашла въ комнату и спросила полушепотомъ:

— Ну, что?

— Боже милосердный, да смилуется!.. — отвѣтила убитымъ голосомъ мать.

— Кажется заснулъ немного… — прибавилъ Шмуэль.

— Онъ раньше бредилъ. Хорошій признакъ, — прибавила, подойдя, кабатчица.

Мальчики стояли прижавшись къ Сорѣ и испуганно смотрѣли на отца. Младшій всхлипнулъ и проговорилъ протяжно: «Ta-ате!» Но старшій, серьезный и суровый, дернулъ его за рукавъ, чтобъ онъ молчалъ.

Сора подошла ближе къ Мойшѣ, заглянула ему въ лицо и, повернувшись къ Яхнѣ, проговорила:

— Хорошо, Яхнинка?

И расплакалась.

— Что же… надо… — начало было Яхна и тоже расплакалась.

Въ эту минуту въ комнату поспѣшно вошло трое рабочихъ, веселые, возбужденные и проговорили громко и весело:

— Мазлъ-товъ! Мазлъ-товъ!^[6] Прибавили имя^[7]! Его уже зовутъ не Мойша, а Хаимъ-Мойша!

И подойдя къ больному, одинъ изъ рабочихъ нагнулся къ нему и. проговорилъ громко и торжественно:

— Поздравляю тебя, Хаимъ-Мойша, съ новымъ именемъ! Теперь будешь здоровъ!!

Громкіе голоса, возбужденныя лица, слова надежды, такъ неожиданно ворвавшіяся въ тяжелую атмосферу безнадежнаго отчаянья, какъ-то оживили, ободрили всѣхъ, заронили лучъ надежды въ души Соры, Шмуэля, старухи-матери. Они тоже начали поздравлять другъ друга, высказывать «увѣренность», что теперь Мойша выздоровѣетъ.

Но эта пробудившаяся надежда длилась недолго. Черезъ часъ тѣ же рабочіе, которые такъ радостно поздравляли Мойшу съ новымъ именемъ, стояли вокругъ него молча, и напряженно, серьезно глядѣли на его лицо, которое послѣ двухъ-трехъ слабыхъ судорогъ, сдѣлалось совершенно спокойнымъ и неподвижнымъ. Кто-то торопливо зажегъ свѣчи. На мгновенье всѣ какъ бы замерли и въ этой тишинѣ торжественно прозвучали слова молитвы — Благословенъ Ты, Аденой, Господь нашъ, Владыка міра, Судія Праведный!..

VIII.

Прошло нѣсколько дней послѣ похоронъ Мойши. Сора сидѣла «шиво»^[8]. Бѣдная крошечная комната выглядѣла мрачнѣе и бѣднѣе, чѣмъ раньше. Все въ ней говорило о сиротствѣ и безнадежности. Чувствовалось съ перваго взгляда, что здѣсь нѣтъ хозяина, нѣтъ надежды, нѣтъ будущаго.

Въ комнатѣ была гнетущая тишина. Дѣти спали. Сора, въ чулкахъ, сидѣла на низенькомъ обрубкѣ у скамейки, которая служила ей столомъ и вяло доѣдала ужинъ, состоявшій изъ хлѣба съ кускомъ селедки. Сальный огарокъ тяжело и жалко освѣщалъ чахлымъ, болѣзненно-желтымъ свѣтомъ уголъ комнаты. За эти три-четыре дня Сора какъ-то притерпѣлась къ своему несчастью. Въ глубинѣ души не переставала ныть мучительная боль отъ сознанія, что нѣтъ самого дорогого, самого близкаго человѣка. Но эта боль все болѣе и болѣе покрывалась тяжелой думой о завтрашнемъ днѣ, о кускѣ хлѣба. Передъ Сорой выступалъ во всемъ своемъ ужасѣ призракъ голодной смерти, призракъ, оставлявшій одинъ только исходъ: надѣть суму и пойти по домамъ.

Въ комнату вошли Шмерлъ и двое рабочихъ, товарищи Мойши, Борухъ и Мендель. Они вошли, какъ и полагается входить въ «домъ траура», съ поникшими головами, молча, не сказавъ обычнаго привѣтствія: «Добрый вечеръ».

Послѣ минутнаго молчанія, Шмерлъ присѣлъ на край кровати, вздохнулъ и заговорилъ уныло:

— Послушай, Сора, что я тебѣ скажу… Мы пришли… Понимаешь, мы всѣ, вѣдь, были друзьями твоего Мойши, чтобъ онъ тамъ имѣлъ свѣтлый рай. Мы всѣ… что и говорить… онъ намъ былъ дорогъ, какъ родной. Вѣдь такого набожнаго еврея, такого человѣка не скоро найдешь.

Сора слушала его съ застывшимъ выраженіемъ безнадежнаго отчаянья на лицѣ и ритмически покачивала головой.

— Но, — продолжалъ Шмерлъ вздохнувъ, — у Бога вѣдь не спросишь: почему? Если Онъ такъ дѣлаетъ, значитъ такъ должно быть. Господь правъ и судъ Его праведный. И можешь быть увѣрена, что Мойшѣ теперь много, много лучше чѣмъ на этомъ свѣтѣ. Ничего, онъ запасся добрыми дѣлами, приготовилъ себѣ «тамъ» почетное мѣсто… Только вотъ ты и сироты, вамъ что дѣлать?

Сора, сохраняя на лицѣ прежнее выраженіе, тяжело вздохнула.

— Ну, такъ намъ надо посовѣтоваться. Мы же евреи, нельзя же тебя оставить пасть среди улицы. Надо тебѣ помочь…

— Чѣмъ помочь?.. — проговорила безнадежно Сора.

— Если бъ ты открыла лавченку, — заговорилъ въ свою очередь Борухъ. — Достать немного денегъ…

— Гдѣ вы достанете?..

— Ну, скажемъ, Беркинъ, — отозвался Шмерлъ. — Это конечно, первое. Онъ же мнѣ сказалъ, чтобъ ты зашла къ нему. Что? Онъ тебя звалъ къ себѣ поздравить его съ праздникомъ, что ли? Если онъ велѣлъ зайти, значитъ онъ хочетъ тебѣ дать что нибудь. Кто знаетъ! Онъ и 100 рублей можетъ дать.

Сора горько усмѣхнулась.

— Что вы говорите, ребъ Шмерлъ! Извините меня, вы говорите какъ ребенокъ. — Беркинъ дастъ 100 рублей. Точно вы не знаете Беркина. Тотъ скорѣе съ душой разстанется, чѣмъ со ста рублями…

— Ну не 100, такъ 50! — уступилъ Шмерлъ. — И на 50 рублей можно тоже что-нибудь сдѣлать, если не лавочку открыть, то шкафикъ на базарѣ поставить… Главное, надо о дѣтяхъ подумать. Сколько лѣтъ твоему старшенькому?

— Восьмой годъ, до ста двадцати лѣтъ.

— Восьмой годъ — можно ужъ отдать его къ мастеру, къ сапожнику, къ переплетчику. Это я взялся бы устроить. А второго…

— Второго беретъ къ себѣ мой отецъ, — отозвалась Сора.

— Ну, значить, остаешься съ однимъ груднымъ ребенкомъ.

— А-а, что загадывать впередъ, — отозвалась съ горечью Сора. — Дастъ ли еще Беркинъ что-нибудь — большой вопросъ. Я рѣшила другое. Я малютку своего отдамъ какой нибудь женщинѣ на воспитаніе, а сама поступлю въ кормилицы.

Шмерлъ взглянулъ на Сору, худую, измученную, со впалой грудью, и подумалъ, чдо ей не легко будетъ достать мѣсто кормилицы, но вслухъ онъ все-таки сказалъ:

— Что же ты думаешь, — это, можетъ быть, лучше всего.

— Я хотѣлъ вотъ что сказать, — отозвался молчавшій все время Мендель. — Относительно Беркина… Вы знаете его! Онъ, пожалуй, захочетъ отдѣлаться нѣсколькими грошами, нѣсколькими рублями…

— Можетъ быть, и безъ нѣсколькихъ рублей, а парой добрыхъ словъ — отвѣтила горько усмѣхнувшись Сора.

— И это возможно… Такъ вотъ послушайте мой совѣтъ: не давайте себя въ обиду!

— Что значитъ: не дать себя въ обиду? — удивилась Сора,

— Очень просто! — это значитъ вотъ что: несчастье случилось на работѣ у Беркина — и онъ по закону обязанъ дать вамъ вознагражденье. Если онъ не захочетъ сдѣлать это добромъ, его можно заставить. Понимаете? — можно достать адвоката и подать въ судъ. Очень просто…

— Очень онъ боится суда.

— Не безпокойтесь, побоится, если серьезно взяться за дѣло. Главное, говорите съ нимъ смѣло, а если онъ заартачится, то потребуйте. Понимаете: по-тре-буй-те! Это, увѣряю васъ, подѣйствуетъ лучше всякихъ просьбъ.

Шмерлъ скептически усмѣхнулся, покачалъ головой, но ничего не возразилъ. Затѣмъ, глубоко вздохнувъ, онъ поднялся. Поднялись и Борухъ и Мендель и, постоявъ минуту, молча вышли.

Прошла недѣля траура. Сора рѣшила на слѣдующій же день пойти къ Беркину и съ утра начала готовиться къ этому роковому визиту. Сердце ея учащенно билось, но въ душѣ жила большая надежда на помощь Беркина. Кто знаетъ! Беркинъ можетъ и 100 рублей дать. Что для него значитъ сто рублей? И если-бъ онъ не собирался оказать ей серьезную помощь, развѣ онъ велѣлъ бы ей придти къ нему на домъ? Затѣмъ она вспомнила слова Менделя, что Беркинъ обязанъ ей помочь и что на него можно подать въ судъ. Она думала объ адвокатѣ, обдумывала, что ей говорить съ Беркинымъ — и въ то же время ея безкровныя губы беззвучно шептали: «Господи! Отецъ вдовъ и сиротъ! сжалься, смягчи его сердце, внуши ему жалость ко мнѣ и къ моимъ дѣтямъ!»

Сора знала, что къ Беркину надо идти вечеромъ, такъ какъ цѣлый день его дома нѣтъ, но она собиралась уйти изъ дому съ утра. Ей надо было подготовиться къ этому визиту. Прежде всего ей надо было сходить на кладбище. Ее въ теченіе всей недѣли сильно тянуло пойти на могилу Мойши «выплакать свое сердце», облегчить свою скорбь. Теперь ей еще необходимо было разсказать Мойшѣ, что она идетъ къ Беркину. Затѣмъ она собиралась зайти къ отцу, поговорить съ нимъ относительно младшаго мальчика, котораго онъ обѣщалъ взять къ себѣ.

Она дала дѣтямъ хлѣба на цѣлый день, а дѣвочку накормила грудью, уложила спать и попросила Яхну покормить ее жеванымъ хлѣбомъ, когда она проснется. Яхна, зная по какому важному дѣлу Сора идетъ, охотно согласилась присмотрѣть за ребенкомъ.

— Иди, иди! Я присмотрю за нею, будь спокойна, — говорила она. — А на кладбищѣ поменьше плачь, и побольше разсказывай. Разскажи ему все, какъ есть. Пусть онъ поможетъ.

— Охъ, охъ, охъ! — вздохнула глубоко Сора. — Кому же мнѣ и разсказывать мое «горькое сердце» какъ не ему

— Ну, иди! И пусть Господь тебѣ поможетъ!

— Спасибо!..

Вскорѣ послѣ ухода Соры, въ домъ зашла худенькая, маленькая, юркая женщина, съ птичьимъ носомъ и быстрыми глазками. Это была хорошая знакомая Яхны, Ривка-Гиндесъ. Ривка имѣла много профессій и пользовалась нѣкоторымъ почетомъ среди бѣднаго населенія города. Она состояла въ банѣ при «миквѣ». Она знала нѣсколько очень дѣйствительныхъ заговоровъ отъ сглаза и другихъ болѣзней, умѣла очень хорошо «отдавливать» у дѣтей «завалки» въ горлѣ. Она же выполняла роль плакальщицы по покойникамъ. А въ свободное время она занималась факторствомъ по найму прислуги.

— Доброе утро тебѣ, Яхнутинка! — проговорила она быстро, войдя въ комнату.

Яхна поднялась ей навстрѣчу и радостно проговорила:

— А-а, какой гость! Доброе утро! Какіе добрые духи занесли тебя! Присядь!

— Бѣгаешь, мечешься… Бѣжала мимо и забѣжала. Забѣжала посмотрѣть, какъ поживаешь.

— Какъ поживаю! — отвѣтила со вздохомъ Яхна. — Какъ поживала, такъ и поживаю. Еще не разбогатѣла, повѣрь мнѣ!

— Кто говоритъ о богатствѣ? — воскликнула тономъ протеста Ривка. — Я говорю о здоровьѣ. Надо благодарить Бога каждую минуту, каждую секунду, если Онъ оставляетъ жить, даетъ здоровье и, къ тому, еще хоть кой-какой кусочекъ хлѣба! А ты говорить о богатствѣ!

— Я понимаю, Ривеле, я понимаю! — согласилась со вздохомъ Яхна. — Но что же дѣлать, когда человѣкъ грѣшенъ!

— Грѣшенъ, Яхнутинка, грѣшенъ! Человѣкъ, когда онъ живъ, здоровъ и имѣетъ кусокъ хлѣба, думаетъ, что такъ и должно быть, что это въ порядкѣ вещей. Онъ думаетъ, что Богъ обязанъ ему это давать — и грѣшитъ!

Яхна не знала, что отвѣтить на эти слова, которыя казались ей глубокой истиной. Покачавъ утвердительно головой, она только пробормотала:

— Человѣкъ… Что такое человѣкъ? Ничего…

— Человѣкъ не знаетъ, чего онъ хочетъ! Человѣкъ слѣпъ! — проговорила, уже авторитетно Ривка. — Человѣкъ бѣгаетъ, мечется, орудуетъ. Чего? Спроси его. Онъ ра-бо-та-етъ! Онъ за-бо-тит-ся о завтрашнемъ днѣ! А въ это самое время у него, можетъ быть, уже стоитъ за плечами смерть и смѣется надъ нимъ… Человѣкъ слѣпъ, Яхнинка!

— Слѣпъ, Ривеле, слѣпъ!.. чего тебѣ больше — оживилась вдругъ Яхна. — Вотъ тебѣ Мойша — пусть онъ будетъ добрымъ просителемъ за насъ! — развѣ онъ двѣ недѣли тому назадъ ожидалъ, что онъ теперь будетъ лежать въ могилѣ? Этъ! гдѣ! онъ совсѣмъ думалъ о заработкѣ. «Человѣкъ думаетъ, а Богъ смѣется»!..

— Да! кстати! — перебила ее вдругъ Ривка. — Совсѣмъ забыла спросить. Я слышала въ банѣ, что за два дня до несчастья, Мойша будто проговорился, что онъ хотѣлъ бы, чтобъ его засыпало землей. Правда это?

— Правда ли? Ты слышала! — воскликнула тономъ протеста Яхна. — Кто первая разсказала это, какъ не я? Я сама собственными ушами слышала отъ Мойши эти слова, чтобъ мнѣ такъ слышать трубу Мессіи! Дѣло вотъ какъ произошло. Поспорилъ онъ какъ-то съ Сорой, разсердился и крикнулъ: — «Ужъ лучше было бы, если-бъ я умеръ въ больницѣ, или если-бъ меня засыпало землей, чѣмъ влачить эту жизнь! По крайней мѣрѣ сразу былъ бы конецъ!»

— Ай-ай-ай! ай-ай! — воскликнула Ривка — Вотъ что значитъ въ недобрый часъ проговориться, сказать слово! Ужасъ! ужасъ! Человѣкъ самъ себя зарѣзалъ.

— Безъ ножа зарѣзалъ! — поддержала ее Яхна.

— Скажи мнѣ, а гдѣ «она» теперь? — спросила Ривка, махнувъ головой въ сторону комнаты Соры.

— Она пошла на кладбище, а потомъ пойдетъ къ разбойнику, къ Беркину, можетъ быть онъ ей дастъ что нибудь.

— Онъ ей дастъ… въ шею! — отозвалась увѣренно Ривка. — Нашла къ кому идти! а я ее хочу видѣть.

— Какъ его земля носитъ!

— Я имѣю для нея мѣсто кормилицы…

— Ну? — обрадовалась Яхна. — У кого?

— У кого? Конечно, не у богача. Богачъ не возьметъ такой кормилицы, какъ Сора. Богачу вѣдь нужно толстое мясо. Но мѣсто хорошее: у Генеха — лавочника; онъ овдовѣлъ и остался грудной ребенокъ. Генехъ не богатъ, но Сора будетъ сыта и получитъ еще нѣсколько рублей въ мѣсяцъ.

— Ой, родненькая! — воскликнула горячо Яхна. — Я тебя расцѣлую всю, если ты меня избавишь отъ нея! Во-первыхъ, сердце болитъ, когда глядишь на ея муки. Я не могу. Я слаба, я имѣю собственнаго горя довольно. Во-вторыхъ, она вѣдь мнѣ не платитъ за квартиру. Держать ее даромъ не могу, выгнать — сердце не позволяетъ. А тутъ еще мой злодѣй изводитъ меня, что я ей сдала квартиру…

Ривка оглянулась.

— Кстати, гдѣ «твой»?

— Гдѣ ему быть? — отвѣтила съ горечью Яхна. Онъ имѣетъ одно мѣсто, откуда не выходитъ…

— Все еще пьетъ? — догадалась Ривка.

— Еще какъ пьетъ? — Льетъ, какъ на раскаленный камень! Охъ-охъ-охъ! горе мое тяжкое!

Ривка оглянулась подозрительно, нагнулась къ Яхнѣ и заговорила полушепотомъ и таинственно.

— Слушай, Яхнута, что я тебѣ скажу, я знаю средство отъ пьянства.

Яхна уставилась на нее широко раскрытыми глазами и вдругъ воскликнула горячо.

— Ой! сжалься! Послѣднюю рубашку отдамъ, только спаси!

— Ша! не кричи! Слушай меня съ головой. Когда я говорю, то знаю, что говорю. Средство самое вѣрное. На-дняхъ — никому не разсказывай! — одна женщина испробовала ее на своемъ мужѣ. Тотъ пилъ ужасно! Цѣлыми днями валялся пьяный. И какъ рукой сняло, бросилъ! Не можетъ теперь и запаха водки слышать.

— Что же это за лѣкарство, скажи!

— Лѣкарство дешевое, — сказала печально усмѣхнувшись Ривка. — Это не болѣе какъ «очистительная вода». Когда обмываютъ покойника, надо взять немного этой воды. Довольно одного стакана… Можно дать въ чаѣ или пищѣ. Но чтобъ никто не зналъ и особенно тотъ, кому даютъ.

— «Очистительная вода»… съ покойника… — пробормотала оробѣвъ Яхна.

— Что же тамъ! — воскликнула презрительно Ривка. — Женщина ты! Чего ты испугалась «очистительной воды», покойника? Мертвецъ не скотина какая… Не бойся, не бойся, на мою отвѣтственность. Если-бъ была опасность — я бы тебѣ не совѣтовала… Послушай меня: попробуй, увидишь. Я тебѣ принесу въ бутылкѣ этой воды. И если хочешь, я еще наговорю на ней. Я знаю очень хорошій наговоръ…

— Дай Богъ тебѣ здоровья, Ривинка!

IX.

Въ гостинной у Беркина сидѣли гости. Дверь нерѣшительно открылась и на порогѣ остановилась Сора. Увидѣвъ цѣлое общество, она растерялась и не знала, итти ли ей дальше или вернуться обратно.

— Что такое?! что тебѣ надо?! — воскликнула съ изумленіемъ и негодованіемъ жена Беркина, поднявшись съ мѣста.

— Я хотѣла… извините… я хотѣла… я имѣю сказать нѣсколько словъ ребъ Довиду…

— Такъ тебѣ надо лѣзть сюда?! Ступай въ прихожую!! — крикнула сердито Беркина и, обратившись къ своимъ, прибавила съ глубокимъ негодованіемъ:

— Разъ есть дверь — еврей долженъ лѣзть!

— Ступай въ прихожую, я сейчасъ выйду, — проговорилъ Беркинъ.

Сора поспѣшно вышла и сейчасъ за нею вышелъ Беркинъ.

— Что тебѣ надо? — спросилъ онъ отрывисто, подходя къ ней.

— Ребъ Довидъ.. — заговорила дрожащимъ голосомъ Сора. — Я пришла… Вы велѣли мнѣ придти. Вы сказали Шмерелю…

Беркинъ догадался, что передъ нимъ жена убитаго рабочаго. Лицо его слегка передернулось, но онъ постарался выразить нѣчто вродѣ любезной улыбки.

— А-а! это вы… жена того рабочаго?..

— Да, это я… — отвѣтила уныло Сора.

— Да, да!.. Я васъ не узналъ!.. Зайдите, пожалуйста, въ столовую…

Онъ вошелъ въ столовую. За нимъ зашла Сора.

— Такъ это вы, да!.. Присядьте, пожалуйста…

— Спасибо, — отвѣтила Сора, оставаясь стоять.

Беркинъ прошелся по комнатѣ.

— Да, да, я сказалъ Шмерелю, чтобъ вы зашли… Я ему ужъ давно сказалъ…

— Я не могла тогда зайти, я «сидѣла шиве», — отвѣтила Сора.

— Ахъ, да, да, «шиве», конечно! — спохватился Беркинъ.

— Вотъ, видишь-ли, — заговорилъ онъ вдругъ дѣловито, перейдя на «ты» и остановившись у стола. — Я сказалъ Шмерелю, чтобъ ты зашла, я хотѣлъ…

И, не докончивъ фразы, онъ вытащилъ изъ бокового кармана толстый бумажникъ.

— Ребъ Довидъ! — воскликнула съ мольбой Сора. — Сжальтесь надо мною и надъ бѣдными сиротами! Не дайте намъ пасть! Единственная наша надежда на васъ!

Беркину не понравились ни этотъ громкій крикъ отчаянья (такъ не просятъ!), ни заявленія, что всѣ надежды возлагаются на него. Она, очевидно, надѣется получить отъ него цѣлое состояніе… Глупо было, что онъ тогда, сгоряча, велѣлъ Шмерелю прислать ее. Зачѣмъ? Далъ бы Шмерелю для нея нѣсколько рублей, и дѣло съ концомъ.

— «Единственная надежда на меня?» — проговорилъ Беркинъ, пожавъ удивленно плечами. — Во-первыхъ, ты должна знать, что надѣяться слѣдуетъ на Бога, а не на людей. А у Бога не ты одна, которая нуждается, и не я одинъ, который можетъ помочь.

— Ребъ Довидъ, что значитъ, не вы одни… — заговорила съ мольбой Сора. — Вѣдь это у васъ на работѣ случилось…

— Ну, а если у меня на работѣ? — спросилъ Беркинъ сухо, съ задоромъ, глядя прямо въ глаза Сорѣ.

— Я не знаю… я думала… вы, какъ еврей, вы должны, вы обѣщали… что-нибудь сдѣлать…

Эти слова Соры окончательно возмутили Беркина. Слова «долженъ», «обязанъ» въ устахъ рабочихъ были для него самыми невыносимыми, казались ему самыми возмутительными. Какъ! Онъ даетъ этимъ нищимъ кусокъ хлѣба, онъ ихъ спасаетъ отъ голодной смерти — и онъ еще, кромѣ того, передъ ними въ долгу какъ будто! Онъ не злой человѣкъ, у него есть сердце, у него въ душѣ есть жалость къ бѣдному человѣку, особенно къ своему рабочему. Но и этотъ бѣдный человѣкъ, этотъ рабочій не долженъ быть нахаломъ, не долженъ требовать, а просить, какъ слѣдуетъ, долженъ понимать, долженъ чувствовать благодарность. А если тотъ начинаетъ нахально повторять «долженъ», «обязанъ» — такъ онъ и покажетъ, какъ онъ обязанъ!

— Послушай, женщина, что я тебѣ скажу, — заговорилъ онъ сухо и наставительно. Знай, что я ничего не обязанъ! Если несчастье случилось на моей работѣ, то еще не значитъ, что я тутъ виноватъ. Если ты мнѣ не вѣришь, можешь спросить кого хочешь… Но, повторяю тебѣ! я ни-че-то не обязанъ, слышишь? Если я тебѣ велѣлъ придти, то только потому, что мнѣ тебя жалко было и я хотѣлъ тебѣ помочь. Но, если ты начнешь со мной разговаривать объ обязанностяхъ, ты ни гроша не получишь отъ меня.

И, раскрывъ бумажникъ, онъ вынулъ пяти-рублевую бумажку и положилъ на столъ.

— Пять рублей я далъ Шмерелю для тебя. Онъ тебѣ отдалъ?

— Да…

— Ну, вотъ тебѣ еще 5 рублей, — и…

Беркинъ не договорилъ фразы, но его жестъ ясно означалъ «и или съ Богомъ!»

Сора не взяла денегъ и не уходила. Она стояла теперь выпрямившись и на ея лицѣ уже не было прежняго приниженнаго выраженія жалкой просительницы. Она взглянула на деньги и затѣмъ перевела свой взглядъ на Беркина.

— Это все, что вы мнѣ даете? — спросила она сухо.

— Все! — отвѣтилъ также сухо Беркинъ.

— Это значитъ, вы даете мнѣ и сиротамъ на саваны? Спасибо! Но вы еще забыли дать на веревки, чтобъ намъ повѣситься. Вѣдь насъ живыхъ не похоронятъ.

— Послушай, женщина! — воскликнулъ съ гнѣвомъ Беркинъ, — перестань болтать вздоръ! я не люблю этого! Что это значитъ? «Жидъ, подавай гроши!» Чего ты хотѣла, чтобъ я тебя озолотилъ? Мнѣ некогда съ тобой разговаривать! Бери деньги и ступай съ Богомъ. А не хочешь — подавай въ судъ! Требуй съ меня за то, что твой мужъ сидѣлъ въ канавѣ, когда всѣ рабочіе оттуда вышли.

— Ребъ Довидъ! Мы всѣ подъ Богомъ ходимъ! Вы тоже съ Богомъ контракта не заключили! — воскликнула громко и сурово Сора.

— Что-о-о? — воскликнулъ Беркинъ, пораженный ея дерзостью.

Сора сразу потеряла всякое самообладаніе. Въ глазахъ у нея помутилось. Все горе, всѣ страданія, пережитыя за послѣдніе дни, сразу волной нахлынули на нее — и въ эту минуту для бѣдной женщины всѣ причины ея несчастій сконцентрировались въ сытомъ и выхоленномъ лицѣ Беркина. Сора сразу выпрямилась и закричала тѣмъ же голосомъ, что Беркинъ!

— Ты спрашиваешь: «что-о-о?» Вотъ что! Если ты говоришь, что судъ меня не услышитъ, то меня Богъ услышитъ!! Понимаешь, безбожникъ, Бо-огъ!! Есть Богъ на небѣ, есть, и Онъ меня услышитъ!!.. Господи!! — воскликнула она вдругъ съ истерическимъ воплемъ, поднявъ руки къ небу. — Господи, ты не долженъ смолчать этого! Я ему желаю, чтобъ его жена дожила до моего состоянія, чтобъ его дѣти испытали жизнь моихъ дѣтей. А онъ — онъ пусть будетъ живъ и видитъ это! Господи! дай имъ испытать хоть одну недѣлю моей жизни!!

— В-вонъ!! — закричалъ, задыхаясь отъ бѣшенства, Беркинъ. — В-вонъ! Вонъ, наглая женщина, чтобъ слѣда твоего здѣсь не было!!

И, затопавъ ногами вслѣдъ быстро ушедшей Соры, онъ крикнулъ на весь домъ:

— Р-Рахміелъ! Рахміелъ! Бѣги сюда! Сбрось эту мерзавку съ лѣстницы!! Рахміелъ!!

Изъ какой-то конуры выскочилъ высокій грязный всклокоченный парень — и опрометью, какъ собака, сорвавшаяся съ цѣпи, бросился къ дверямъ. Выбѣжавъ въ корридоръ и сбѣжавъ нѣсколько ступенекъ вслѣдъ за Сорой, онъ вдругъ остановился, оглянулся назадъ и проговорилъ полушепотомъ:

— Разгорѣлась уже разбойничья кровь! Чтобъ ему провалиться сквозь землю.

На крикъ Беркина изъ гостиной выбѣжали его жена и дочери и въ испугѣ стали спрашавать:

— Что случилось? Что такое?

— Ничего! это васъ не касается! — отвѣтилъ рѣзко Беркинъ и ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.

Онъ долго ходилъ взадъ и впередъ по кабинету, пока немного успокоился. Затѣмъ онъ остановился посреди комнаты, поморщился и проговорилъ съ неудовольствіемъ:

— Ч-чертъ съ нею! Не стоило горячиться, не стоило выходить изъ себя… А теперь можетъ подняться цѣлая исторія!..

Онъ опять зашагалъ по комнатѣ и думалъ теперь о томъ, что изъ этой глупой исторіи можетъ выйти цѣлый скандалъ. Враговъ у него въ городѣ достаточно. Всякій радъ будетъ потолковать, посудачить. Скажутъ: сбросилъ съ лѣстницы вдову рабочаго, который убился у него на работѣ. А какія дерзости эта вдова ему наговорила, про это не спросятъ. Пожалуй, даже найдутся такіе «доброжелатели», которые подговорятъ ее подать въ судъ, найдутъ ей адвоката… Чертъ знаетъ, что такое.

— Надо будетъ завтра позвать Шмереля, послать ей, этой мерзавкѣ, 25 рублей — и дѣло съ концомъ! — рѣшилъ онъ — и на этомъ успокоился.

X.

Прошелъ мѣсяцъ послѣ этой сцены.

Въ низенькой и полутемной комнатѣ старика Шмуэля-лапотника сидѣли Шмуэль и его дальняя родственница, старушка, и мирно бесѣдовали.

Шмуэль, по обыкновенію, сидѣлъ на корточкахъ на большомъ столѣ и работалъ, накладывая заплаты на разной рвани. Родственница, маленькая, сгорбленная, точно собравшаяся въ комокъ, старушка, сидѣла на табуреткѣ. На большой кровати, перешедшей изъ квартиры Мойши и занимавшей большую часть комнаты, сидѣлъ младшій мальчикъ Соры.

— Слушай меня, Крейне, — говорилъ протяжно Шмуэль. — Есть Богъ на свѣтѣ! есть!

Старушка утвердительно покачала головой и проговорила со вздохомъ:

— А я что говорю?

— Одной рукой Онъ караетъ, а другой помогаетъ, — продолжалъ Шмуэль.

— Онъ посылаетъ лѣкарство раньте болѣзни… — поддержала его старуха и прибавила: — А мѣсто у нея хорошее?

— Дай Богъ всѣмъ евреямъ не хуже! — отозвался горячо Шмуэль. — Сыта, одѣта, сидитъ въ теплѣ. Никогда она такъ спокойно не жила, какъ теперь. Ухаживаютъ за нею, какъ за собственной дочерью… Каждое утро ей даютъ стаканъ кофе съ булочкой, хе-хе-хе! — прибавилъ онъ радостно.

— А куда она свою дѣвочку дѣла?

— Свою дѣвочку она отняла отъ груди и отдала одной еврейкѣ. Платитъ 80 копеекъ. Старшаго мальчика она отдала столяру на 7 лѣтъ — и тотъ взялъ его безъ гроша денегъ. А вотъ этого, видишь, я взялъ… Шалунъ, но славный мальчикъ… Въ хедеръ посылать его еще рано, но по вечерамъ я самъ учу его. Онъ у меня уже весь Алефъ-Бейсъ (азбука) знаетъ, хе-хе!

— Алефъ-Бейсъ-Гимилъ-Даледъ!.. — выпалилъ скороговоркой съ кровати мальчикъ.

— Такъ, вотъ, она теперь и живетъ, какъ барыня, — закончилъ Шмуэль.

— Слава Богу!

— Слава Его святому Имени!.. Но слушай, это еще не все! Господь еще большую милость оказалъ. Говорю тебѣ: прямо, чудо!.. Хозяинъ, гдѣ Мойша работалъ, Довидъ Беркинъ, ты слышала вѣроятно о немъ. Ну, сперва надѣялись, что онъ ей поможетъ, — а онъ взялъ и выгналъ ее. Ну, такъ, кажется, конецъ, нечего говорить? Что же ты думаешь? черезъ три дня присылаетъ онъ ей… Сколько ты думаешь? Двадцать-пять рублей, какъ одну копейку! Ну, имѣемъ мы Бога?

— Говорили о Довидѣ, что онъ безбожникъ, — а все-таки еврей! — отозвалась старуха.

— Что и говорить — еврейское сердце! Но главное, главное — это Богъ! Говорю тебѣ, Крейне, еврейскій Богъ не дастъ еврею пасть, не дастъ!..

1881.

↑ Нагрудникъ къ которому привязываются нитки — «цицесъ».
↑ Безплатная народная школа для бѣдныхъ дѣтей.
↑ Сватомъ.
↑ Незаконнорожденный.
↑ Молитва дѣтей и близкихъ родныхъ по покойникамъ.
↑ Поздравляю.
↑ Тяжело больнымъ прибавляютъ иногда имя, чаще всего: Хаимъ (жизнь), Хая (живая) Борухъ (благословенный) и т. п.
↑ Въ теченіе семи дней близкіе родственники покойника сидятъ на полу, безъ обуви.

[1] Нагрудникъ къ которому привязываются нитки — «цицесъ».

[2] Безплатная народная школа для бѣдныхъ дѣтей.

[3] Сватомъ.

[4] Незаконнорожденный.

[5] Молитва дѣтей и близкихъ родныхъ по покойникамъ.

[6] Поздравляю.

[7] Тяжело больнымъ прибавляютъ иногда имя, чаще всего: Хаимъ (жизнь), Хая (живая) Борухъ (благословенный) и т. п.

[8] Въ теченіе семи дней близкіе родственники покойника сидятъ на полу, безъ обуви.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]