Пасынки военной службы (Пешехонов)/ДО

Пасынки военной службы
авторъ Алексей Васильевич Пешехонов

Опубл.: 1913. Источникъ: az.lib.ru • А. В. Жиркевич. Пасынки военной службы. (Материалы к истории мест заключения военного ведомства в России). Вильна. 1912 г.

ПАСЫНКИ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ

А. В. Жиркевичъ. Пасынки военной службы. (Матеріалы къ исторіи мѣстъ заключенія военнаго вѣдомства въ Россіи). Вильна. 1912 г.

Вышедшая около года тому назадъ книга генерала Жиркевича прошла мало замѣченной. И это, пожалуй, понятно. Сравнительно небольшому, хотя и характерному, явленію русской жизни — гарнизоннымъ гауптвахтамъ — авторъ посвятилъ огромный томъ, свыше 500 страницъ in quarto. За время своей службы по военно-судебному вѣдомству — сначала въ качествѣ помощника военнаго прокурора, потомъ военнаго защитника, военнаго слѣдователя и, наконецъ, военнаго судьи — г. Жиркевичъ имѣлъ возможность хорошо ознакомиться съ состояніемъ этихъ мѣстъ заключенія и съ положеніемъ заключенныхъ въ нихъ. Но фактическихъ данныхъ по этому вопросу въ его книгѣ содержится не такъ ужь много, — ихъ легко могла бы вмѣстить небольшая, толково составленная брошюра. Авторъ не столько говоритъ о самыхъ гауптвахтахъ, сколько излагаетъ исторію своего отношенія къ нимъ и, въ частности, исторію своихъ хлопотъ объ ихъ улучшеніи. Но и эту исторію онъ излагаетъ до нельзя многословно, не всегда послѣдовательно, съ безчисленными повтореніями и съ безпрестанными отступленіями. Сопровождая свое изложеніе утомительными разсужденіями и не всегда умѣстными изліяніями, авторъ въ книгѣ, посвященной гауптвахтамъ, говоритъ въ сущности о самыхъ разнообразныхъ вещахъ: о своемъ сынѣ и о своей бабушкѣ, о своемъ образованіи и о своей службѣ, о своихъ учителяхъ и начальникахъ, о знакомыхъ и сослуживцахъ, о конномъ заводѣ и Львѣ Толстомъ, о смертныхъ казняхъ и революціи, объ автомобильной гонкѣ и о потѣшныхъ…

Правда, все это онъ связываетъ съ гауптвахтами. Послѣднія, видимо, заполонили его душу и заслонили отъ него чуть ли не весь міръ. Заслоняютъ онѣ отъ него и тѣ, гораздо болѣе крупныя и еще болѣе ужасныя вещи, о которыхъ онъ самъ попутно разсказываетъ. Кажется, что бы онъ ни увидѣлъ, о чемъ бы ни услышалъ, — его мысль обязательно обращается къ гауптвахтамъ.

Напримѣръ, посѣтилъ онъ Дубровскій конный заводъ великаго князя Дмитрія Константиновича и… «невольно вспомнилъ о военныхъ заключенныхъ главныхъ гауптвахтъ». «И вотъ почему», — объясняетъ онъ:

Уже не говоря долго о томъ, что обстановка, гигіеническія, санитарныя и прочія условія, въ которыхъ живутъ здѣсь жеребцы и кобылы, не могутъ быть поставлены даже въ приблизительное сравненіе съ жизнью нашихъ военныхъ узниковъ, — въ каждой отдѣльной конюшнѣ виситъ на видномъ мѣстѣ икона съ лампадой. Существуетъ на заводѣ даже свой особый, «лошадиный» праздникъ, а въ церкви завода находится особо-чтимая «лошадиная» (какъ зовутъ ее служащіе) икона святыхъ Флора и Лавра, считающихся въ народѣ покровителями россійскаго коневодства. Когда лошадей отправляютъ куда-либо изъ завода (на скачки, выставки и т. п.), то предварительно служатся заводскимъ духовенствомъ молебны, ихъ окропляютъ въ путь святою водою, благословляютъ съ молитвою… (стр. 23—24).

И т. д. — на цѣлую страницу, которую какъ-никакъ долженъ одолѣть читатель… Или вотъ: мѣстная газета сообщила, что губернаторъ не разрѣшаетъ въ Вильнѣ постройку городского театра на Лукишской площади, такъ какъ это мѣсто предназначено для военнаго собора. Для г. Жиркевича это уже достаточный поводъ, чтобы вновь и вновь задуматься о гауптвахтахъ. «Не лучшимъ ли храмомъ въ честь вѣры православной, во славу Бога, но имя Христа — восклицаетъ онъ — было бы устройство вилейской главной гауптвахты на началахъ науки, человѣколюбія, христіанской морали?!» (447)… Свои размышленія по этому поводу онъ сейчасъ же вставляетъ въ письмо къ военному министру и это письмо, занимающее 34 печатныхъ страницы большого формата и но прибавляющее ничего новаго къ тому, что уже разсказано, цѣликомъ вводитъ въ свою книгу.

Газеты принесли, далѣе, извѣстія о бунтѣ саперъ въ Туркестанѣ. Новый поводъ для г. Жиркевича, чтобы задуматься: «да въ какомъ положеніи тамъ, на нашей далекой окраинѣ, гауптвахты, и не въ этихъ ли послѣднихъ получили отрицательную подготовку бунтари?!» (484)… И съ этими размышленіями долженъ ознакомиться читатель.

Нужны особыя усилія воли, чтобы прочесть написанную такимъ образомъ книгу, имѣющую, къ тому же, какъ сказано, почтенные размѣры. Этимъ, вѣроятно, и объясняется, что трудъ г. Жиркевича вызвалъ такъ мало откликовъ въ общей печати. А между тѣмъ въ его книгѣ, въ грудѣ всякаго ненужнаго балласта, которымъ она загромождена, имѣются и очень интересныя вещи и, главное, такія, какихъ по найдешь въ другомъ мѣстѣ. Кое что я и допытаюсь извлечь изъ нея для нашихъ читателей.

I.

Начну съ «пасынковъ», какъ г. Жиркевичъ называетъ заключенныхъ въ гауптвахтахъ.

«Главныя», «общія» или «гарнизонныя» гауптвахты, называемыя такъ въ отличіе отъ «полковыхъ», устроенныхъ при отдѣльныхъ частяхъ, имѣются въ очень многихъ городахъ, но сколько ихъ всего въ Россіи и каково общее число заключенныхъ въ нихъ, — авторъ не сообщаетъ, да, очевидно, и самъ не знаетъ. Можно даже думать, что это никому не извѣстно. По крайней мѣрѣ, оспаривая примѣрныя среднія, какія привелъ въ одномъ изъ своихъ отношеній на имя военнаго министра покойный протопресвитеръ Желобовскій, г. Жиркевичъ пишетъ, что для полученія точныхъ свѣдѣній по этому вопросу необходимъ спеціальный опросъ всѣхъ комендантскихъ управленій. Самъ же онъ приводитъ цифры только и одной виленской гауптвахтѣ. Въ ней содержалось:

въ 1908 году — 700 человѣкъ

" 1909 " — 775

" 1910 " — 689

" 1911 " — 932

Бывали періоды, по словамъ г. Жиркевича, когда въ общихъ только камерахъ томилось одновременно по 50—60 человѣкъ, не считая заключенныхъ по отдѣльнымъ карцерамъ, число которыхъ колебалось отъ 10 до 15 человѣкъ. Въ крупныхъ же центрахъ сосредоточенія войскъ, какъ Одесса или Варшава, число заключенныхъ въ гарнизонныхъ гауптвахтахъ еще больше.

Существованіе этихъ гауптвахтъ регулируется только уставомъ гарнизонной службы, гдѣ имъ удѣлено нѣсколько параграфовъ и гдѣ «не указана даже цѣль, не указано назначеніе подобнаго рода мѣстъ заключенія» (8). Первоначально, какъ полагаетъ г. Жиркевичъ, гарнизонныя гауптвахты предназначались для временной изоляціи заподозрѣнныхъ, т. е. для подслѣдственныхъ. Но затѣмъ при нихъ устроили карцеры для нижнихъ чиновъ, отбывающихъ дисциплинарное наказаніе, и это придало гауптвахтамъ «оттѣнокъ учрежденія отчасти и карательнаго типа». «Съ годами жизнь и служба, а также неясность устава, обходящаго молчаніемъ назначеніе гауптвахты, сдѣлали то, что на гауптвахтѣ этой стали появляться современемъ и нижніе чины, отбывающіе наказаніе, имъ назначенное по суду, за неимѣніемъ мѣстъ (вакансій) въ крѣпости военной тюрьмѣ, дисциплинарномъ баталіонѣ» (9). Вѣрна или нѣтъ эта эволюція, которую предполагаетъ г. Жиркевичъ, во всякомъ случаѣ гауптвахты давно уже превратились въ «заурядныя тюрьмы».

Въ этихъ тюрьмахъ «закоренѣлый воръ, убійца, растлитель и т. д. типы смѣшаны въ одну кучу съ нижними чинами, не потерявшими еще образа человѣческаго, которыхъ завтра оправдаетъ судъ, съ людьми интеллигентными» (442). Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ имѣются отдѣльныя камеры для «осужденныхъ» и «неосужденныхъ», но это только названіе: при той тѣснотѣ, какая царитъ, какъ увидимъ, въ гауптвахтахъ, строгая сортировка заключенныхъ не мыслима.

Преобладаютъ среди нихъ, какъ можно думать, не очень опасные люди. Г. Жиркевичъ, имѣвшій возможность хорошо ознакомиться съ характеромъ солдатской преступности, въ одной изъ своихъ докладныхъ записокъ (251—262) пишетъ, что среди дѣлъ, подвѣдомственныхъ полковымъ и военно-окружнымъ судамъ, подавляющее большинство приходится на преступниковъ противъ дисциплины, вооруженныя кражи и растраты казеннаго имущества. Но каковы эти дѣла, — даже самыя страшныя изъ нихъ? Взять хотя бы «вооруженныя кражи»… Большинство этихъ дѣлъ «падаетъ на кражи, совершенныя нижними чинами во время дневальства или во время нахожденія въ отпуску, внѣ казармъ», когда они обязательно находятся «при штыкѣ», каковой въ силу такихъ-то и такихъ-то рѣшеній главнаго военнаго суда считается «оружіемъ». Останется дневальный одинъ въ казармѣ, когда всѣ уйдутъ на ученье и стащитъ что-либо у товарища, или пойдетъ солдатъ въ городъ и соблазнится чѣмъ-либо изъ того, что плохо лежитъ; можетъ быть, его даже напрасно заподозрятъ въ этомъ… Но обвиненіе предъявятъ очень грозное, — чуть не въ разбоѣ, въ «вооруженной кражѣ»…

А растраты казеннаго имущества… «Иногда — пишетъ г. Жиркевичъ — кусокъ сала въ 10 коп., съѣденный кашеваромъ изъ числа ввѣреннаго ему имущества въ сообществѣ съ пришедшими въ гости товарищами, вызываетъ особую поѣздку слѣдователя, судебныя издержки въ нѣсколько десятковъ рублей, — не говоря объ арестѣ обвиняемаго». «На судѣ — продолжаетъ г. Жиркевичъ, — при сознаніи „преступника“ и ясности подобнаго дѣла, просто неловко, въ штабъ-офицерскомъ чинѣ, произносить обвинительную рѣчь и требовать строгаго наказанія, а свидѣтельскія показанія часто рисуютъ прямо комическую обстановку преступленія»…

Наконецъ, преступленія противъ дисциплины, самыя, быть можетъ, многочисленныя, по наблюденіямъ г. Жиркевича, чаще всего совершаются спьяну, въ невмѣняемомъ состояніи, когда не можетъ быть даже рѣчи о сознательности.

"Изучая дѣла, вдумываясь въ мотивы, въ обстановку такъ называемаго порою «преступленія», — пишетъ г. Жиркевичъ въ одномъ изъ писемъ своихъ къ теперешнему военному министру Сухомлинову, — я, подводя нижнихъ чиновъ подъ извѣстныя статьи закона, лишая ихъ, по необходимости, въ силу того же закона, свободы, т. е. отправляя на гауптвахты, обстановку которыхъ хорошо зналъ, невольно говорилъ себѣ, въ тайникахъ собственной моей совѣсти: «да какіе же это, въ сущности, преступники?!.. Развѣ самъ-то я лучше, чище ихъ?!..» (463).

Нерѣдко слѣдователь считаетъ совершенно излишнимъ держать подобныхъ обвиняемыхъ подъ стражей. Но тутъ онъ встрѣчается со строевымъ начальствомъ, которое оберегаетъ свои «удобства».

Неоднократно — пишетъ въ цитированной уже запискѣ г. Жиркевичъ — на вопросъ, обращенный мною къ военному начальнику въ частномъ разговорѣ, «за что вы арестовали нижняго чина по такому ничтожному проступку?» — приходилось мнѣ слышать: «А есть намъ время возиться съ поднадзорными? Еще удеретъ… Отвѣчай потомъ!»

Не рѣдки были и еще болѣе простые отвѣты: «Я такъ хочу. Я такъ нашелъ нужнымъ».

«Въ частяхъ войскъ — говоритъ въ той же запискѣ г. Жиркевичъ — установилась на практикѣ закономъ непредусмотрѣнная мѣра пресѣченія (тоже вызванная соображеніями удобства) — „впредь до особаго распоряженія“ — мѣра, благодаря которой нижніе чины томятся въ заключеніи не одинъ или два дня послѣ арестованія, напримѣръ, ихъ на улицѣ офицеромъ за неприличное поведеніе — впредь до-выясненія ихъ виновности, а цѣлыя недѣли — пока производится дознаніе, переходя по инерціи, съ тою же мѣрою пресѣ. ченія, подъ слѣдствіе и судъ».

Среди заключенныхъ на гауптвахтахъ видную часть, какъ можно думать, составляютъ и совершенно невинные люди, — тѣмъ болѣе, что производство дознаній въ войскахъ нерѣдко поручается «молодымъ, совершенно неопытнымъ офицерамъ, или офицерамъ, хотя и прослужившимъ достаточно, но не обладающимъ должными судебными и нравственными качествами (отрѣшеннымъ отъ командованія ротами или такимъ, которыхъ не нашли удобнымъ приспособить къ какому-либо иному опредѣленному дѣлу)». Вообще «дознаніе считается у офицеровъ дѣломъ второстепеннымъ среди прочихъ обязанностей службы». «Неудивительно поэтому, что, кромѣ безграмотности, нелогичности, безсистемности, дознанія по многимъ дѣламъ поражаютъ иногда отсутствіемъ азбучныхъ юридическихъ познаній». И нерѣдки, конечно, «ошибки»… Въ качествѣ «типичнаго» г. Жиркевичъ приводитъ такое дѣло изъ своей практики.

Рядовой обвиняется въ томъ, что, съ цѣлью уклоненія отъ военной службы, сдѣлалъ себѣ прободеніе ушной перепонки. Его арестовываютъ для примѣра прочимъ… Между тѣмъ на слѣдствіи мнѣ удается собрать матеріалъ, достаточный для того, чтобы доказать, что здѣсь на лицо не членовредительство, а что начальникъ солдата, унтеръ-офицеръ, ударомъ по уху, въ строю, на занятіяхъ, пробилъ ему барабанную перепонку; что налицо имѣется даже укрыватель этого звѣря, фельдфебель той же роты. (138).

«Еще болѣе типичнымъ» г. Жиркевичъ считаетъ оказавшееся у него въ рукахъ дѣло по обвиненію офицеромъ своего денщика въ рядѣ такихъ нарушеній дисциплины, которыя влекутъ за собою суровое наказаніе-каторжныя работы.

Какъ оказалось, офицеръ этотъ, подавшій на денщика рапортъ, но по азаніямъ не только сослуживцевъ обвиняемаго по и частныхъ лицъ, жившихъ съ офицеромъ въ одномъ домѣ, былъ уличенъ мною во время слѣдствія въ томъ, что постоянно пьяный часто избивалъ своего денщика, за нималъ у него незаконно деньги на водку и покупку съѣстныхъ припасовъ, взялъ у него казенную дачку холста, не заплативъ за нее деньги и т. п. По отношенію же къ данному обвиненію, выяснилось съ несомнѣнностью, что и все обвиненіе подвержено большому сомнѣнію и многія части его отпадаютъ, какъ явно выдуманныя, не соглашающіяся съ расположеніемъ комнатъ квартиры и т. іі.

Эти два дѣла попали въ руки военнаго слѣдователя, т. е. юриста и вмѣстѣ съ тѣмъ человѣка, стоящаго нѣсколько поодаль отъ данной среды, способнаго при томъ участливо отнестись къ обвиняемымъ нижнимъ чинамъ. Благодаря этому, «ошибки», хотя и несовсѣмъ своевременно, были обнаружены. Но масса солдатскихъ дѣлъ рѣшается вѣдь въ полковыхъ судахъ, строевыми офицерами, принадлежащими къ той же части.. «Сколько ошибокъ — восклицаетъ г. Жиркевичъ — остаются незамѣченными и безнаказанными при условіи, что надъ судопроизводствомъ въ частяхъ войскъ нѣтъ контроля!» (261). Но и въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣла поступаютъ въ руки военныхъ слѣдователей и разсматриваются въ военно-окружныхъ судахъ, правосудіе, какъ увидимъ дальше, отнюдь нельзя считать обезпеченнымъ. За «ошибки» тамъ люди расплачиваются не только свободою, но и жизнью…

Вернемся однако къ гауптвахтамъ, гдѣ, какъ утверждаетъ г. Жиркевичъ, сидитъ немало совершенно невинныхъ (137). Арестованные «впредь до особаго распоряженія», подслѣдственные, находящіеся подъ судомъ и другіе нижніе чины, благодаря судебной и инымъ волокитамъ, по свидѣтельству г. Жиркевича, засиживаются здѣсь не только мѣсяцами, но зачастую и годами (12). Вполнѣ понятно, что при этихъ условіяхъ на гауптвахтахъ успѣли подобраться свои «кадры», состоящіе чаще всего изъ наиболѣе преступныхъ или отчаявшихся людей, которымъ терять нечего. Эти кадры и даютъ тонъ всѣмъ заключеннымъ. Въ результатѣ всѣ отношенія здѣсь имѣютъ донельзя грубый, жестокій, циничный характеръ. Тотъ, кто попалъ сюда, долженъ приспособляться: пощады здѣсь никому не дается — «тюрьма всѣхъ равняетъ»; уйти некуда…

Въ Смоленскѣ — разсказываетъ г. Жиркевичъ — одинъ изъ заключенныхъ, молодой, красивый солдатикъ, при посѣщеніи мною главной гауптвахты, умолялъ меня перевести его въ другую, общую камеру. Только послѣ долгихъ приставаній моихъ о причинѣ такой просьбы, сознался онъ мнѣ наединѣ, что товарищи его по камерѣ, по очереди, насильственно «живутъ» съ нимъ… (466).

Г. Жиркевичъ вошелъ съ немедленнымъ докладомъ къ коменданту, «но дальнѣйшая судьба этого опозореннаго существованія — прибавляетъ онъ — мнѣ неизвѣстна». И этотъ случай — отнюдь не исключительный. «Противоестественный развратъ, но словамъ г. Жиркевича, вообще чаэто встрѣчается на гауптвахтахъ. Это объясняется скученностью молодыхъ людей, между которыми немало съ порочными привычками». Приводитъ г. Жиркевичъ и другія, не менѣе яркія, иллюстраціи грубыхъ и циничныхъ нравовъ, какіе царятъ въ гауптвахтахъ…

Въ результатѣ люди, посидѣвшіе тамъ достаточно долго, радикально мѣняются. Между прочимъ г. Жиркевичъ вспоминаетъ одного солдата, который попалъ въ первый разъ на гауптвахту за то, что спьяну вступилъ въ пререканія съ унтеръ-офицеромъ, а затѣмъ по мѣрѣ того, какъ сидѣлъ на гауптвахтѣ, все больше и больше увязалъ въ «преступленіяхъ».

Въ первое собесѣдованіе мое съ обвиняемымъ — разсказываетъ г. Жиркевичъ — я нашелъ разсудительнаго, кроткаго, вѣжливаго, хорошо грамотнаго, а, главное, вполнѣ дисциплинированнаго, сознающаго вину свою, хотя ничего и не помнящаго, прямо-таки симпатичнаго солдатика. Пріѣхавъ, въ составѣ суда черезъ годъ послѣ перваго приговора, для защиты того же нижняго чина по новымъ, уже многочисленнымъ, сложнымъ, болѣе серьезнымъ воинскимъ преступленіямъ, совершеннымъ имъ на гауптвахтѣ, я встрѣтилъ въ моемъ «кліентѣ» и какое-то особое, отталкивающее бравированіе своими поступками, и довольно развязный тонъ, и запирательство по отношенію къ содѣянному. Все же съ нимъ можно было еще столковаться, и совѣсть въ душѣ его не утратила значенія… Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ, въ теченіе которыхъ гауптвахтный режимъ продолжалъ оказывать свое вліяніе на этого свихнувшагося человѣка, и въ третій мой пріѣздъ я нашелъ уже вполнѣ сформировавшагося будущаго «каторжника», съ развязными ухватками и насмѣшливо вызывающимъ выраженіемъ лица, который Не пожелалъ даже вступить со мной, какъ съ защитникомъ, въ интимные переговоры, а на судѣ озлобленно молчалъ или нагло, цинично вралъ, какъ-то особенно, загадочно улыбаясь.

Далѣе г. Жиркевичъ разсказываетъ о сценѣ, которая является яркой иллюстраціей той степени моральнаго одичанія, до которой былъ доведенъ этотъ, когда-то «прямо-таки симпатичный солдатикъ».

Наступилъ день объявленія судебнаго приговора въ окончательной формѣ за всѣ преступленія, совершенныя подсудимымъ, — по совокупности. Вдругъ приходитъ ко мнѣ, какъ къ защитнику, дежурный по суду офицеръ, и сконфуженно, шепотомъ объявляетъ, что мой «кліентъ» на лѣстницѣ, въ ожиданіи объявленія приговора, не стѣсняясь присутствіемъ конвойныхъ и другихъ обвиняемыхъ, занимается онанизмомъ… «Что дѣлать?!» былъ вопросъ дежурнаго…

Выйдя изъ залы суда къ нижнему чину, я дѣйствительно засталъ моего, кліента, за публичнымъ развратомъ. Ударъ прикладомъ конвойнаго заставилъ его опомниться…

Таковы моральныя условія и послѣдствія содержанія нижнихъ чиновъ въ гауптвахтахъ. Другія условія и послѣдствія не лучше.

Гауптвахтныя помѣщенія, по общему правилу, невѣроятно грязны, сыры, холодны. По большей части, это — очень старыя зданія, вродѣ «убліетъ» Виленской цитадели, гдѣ, по свидѣтельству комендантскаго адъютанта, «сквозь стѣны легко проходитъ насквозь сабля» (396). Кромѣ того гауптвахтныя помѣщенія обыкновенно крайне тѣсны: численность войскъ все увеличивается, возможно, что и «преступность» въ ихъ средѣ растетъ, а зданія остаются прежнія. Вдобавокъ, и содержатся гауптвахтныя помѣщенія до нельзя небрежно. Вотъ что, напримѣръ, разсказываетъ г. Жиркевичъ объ одной изъ гауптвахтъ, которую онъ посѣщалъ, будучи уже генераломъ. Въ одно изъ посѣщеній онъ замѣтилъ, что у вторыхъ рамъ нѣтъ форточекъ. Одинъ изъ арестованныхъ, чахоточный, заявилъ ему, что задыхается безъ воздуха. Г. Жиркевичъ обратился за разъясненіемъ къ сопровождавшему его комендантскому адъютанту. Тотъ «развязно заявилъ, что о форточкахъ дважды написана бумага въ инженерное управленіе» (послѣднее завѣдуетъ зданіями, а стало быть и рамами). Въ дѣйствительности же оказалось, что рамы по небрежности просто перепутаны и рамы съ форточками нашлись въ коридорѣ.

Идутъ дальше. Входятъ въ одиночку.

Вижу — пишетъ г. Жиркевичъ — на нарахъ, безъ тюфяка и подушки, лежитъ нижній чинъ въ одной шинели. Шапка нахлобучена на лобъ. Лицо туго обмотано полотенцемъ. Весь посинѣлъ. При нашемъ появленіи онъ вскакиваетъ. Сбрасываетъ полотенце. Дрожитъ.

— Зачѣмъ ты надѣвалъ на лицо полотенце? — спрашиваю заключеннаго — Чтобы согрѣться… Сижу пять дней… Печи не топятъ. Задрогъ.

Поручикъ, конечно, нашелся…

— Ахъ! — говоритъ онъ — зачѣмъ посадили его въ эту камеру?! Вѣдь печь здѣсь не топится: она давно испорчена… Виноватъ караулъ… (384)

Но и въ другихъ камерахъ оказался холодъ. Поручикъ обѣщалъ генералу, что печи будутъ топиться ежедневно. Но при слѣдующемъ посѣщеніи выяснилось, что «мерзавецъ каптенармусъ топитъ ихъ въ нѣкоторыхъ камерахъ черезъ день» (386).

Прогулокъ заключенные въ гауптвахтахъ обыкновенно не имѣютъ, — не предусмотрѣны уставомъ. Нѣкоторые сидятъ мѣсяцы и годы, лишенные свѣжаго воздуха.

Припоминается мнѣ случай, — пишетъ г. Жиркевичъ — когда, посѣщая одного больного узника, котораго въ концѣ концовъ унесла таки въ могилу скоротечная чахотка, несомнѣнно развившаяся во время пребыванія его на главной гауптвахтѣ, я для того, чтобы дать несчастному возможность хоть V* часа подышать свѣжимъ, чистымъ, неказематнымъ воздухомъ, нарочно, подъ видомъ собесѣдованій съ нимъ по дѣлу, заходилъ возможно чаще на гауптвахту, вызывалъ страдальца въ особую комнату, къ открытому окну (122).

Въ баню заключенные на гауптвахтахъ обыкновенно не водятся, — «изъ опасенія побѣговъ», какъ объясняетъ протопресвитеръ Желобовскій, въ упомянутомъ уже мною отношеніи на имя военнаго министра (182). Въ камерахъ царитъ грязь. Вотъ что, напримѣръ, записано въ особомъ постановленіи слѣдователя, производившаго слѣдствіе о покушеніи на побѣгъ изъ Виленской гауптвахты.

По показаніямъ на слѣдствіи арестованныхъ изъ камеры «неосужденныхъ» (гдѣ былъ обнаруженъ подкопъ), ихъ преслѣдуютъ во множествѣ вши и клопы; параши, которыя ставятся на ночь, текутъ, такъ что испражненія вытекаютъ на полъ камеръ, всю ночь тамъ остаются, а утромъ, выметая полъ, сторожъ размазываетъ ихъ метлою по полу… За семь мѣсяцевъ тюфяки мыли всего одинъ разъ, солому не освѣжали всю, а къ старой, гнилой подбавляли новую, — въ три мѣсяца одинъ разъ. За неимѣніемъ плевательницъ, они, арестованные, плюютъ на полъ. Больные и здоровые ѣдятъ изъ одной и той же посуды, однѣми и тѣми же ложками, спятъ на однихъ и тѣхъ же тюфякахъ… Кое у кого изъ нихъ были свои подушки, но и тѣ теперь отобраны (148).

Все это подтвердилъ и осмотръ камеры: «стѣны и потолокъ ея крайне грязны, на стѣнахъ надписи, рисунки, слѣды сожженныхъ во многихъ мѣстахъ арестованными паразитовъ и гнѣзда живыхъ клоповъ; асфальтовый полъ грязный, съ подтеками, особенно въ томъ мѣстѣ у дверей, гдѣ ставится на ночь параша; нары, на которыхъ и спятъ, и ѣдятъ арестованные, — грязны, мѣстами сильно засалены»…

Сами арестованные на гауптвахтахъ имѣютъ обыкновенно крайне неряшливый, грязный, оборванный видъ. Объясняется это, между прочимъ, тѣмъ, что при гауптвахтахъ нѣтъ запасовъ бѣлья, одежды, обуви; все это арестованные должны получать изъ своихъ частей, которыя иногда находятся очень далеко. «Въ такого рода случаяхъ, — пишетъ протопресвитеръ (и ему это извѣстно) — арестованный долгое время, пока идетъ о немъ переписка, носитъ одну и ту же рубаху, не имѣя возможности ее вымыть или перемѣнить, вслѣдствіе чего въ гауптвахтахъ развивается масса всевозможныхъ паразитовъ». Нѣкоторыуспѣваютъ за это время не только рубахи, но и сапоги износить. Въ книгѣ г. Жиркевича то и дѣло упоминается о босыхъ заключенныхъ…

На пищу все время, по словамъ г. Жиркевича, раздаются жалобы. «Кипятокъ то даютъ, то не даютъ — по произволу сторожей» (118).

Врачи, хотя и обязаны по уставу, «рѣдко, а то и совсѣмъ не посѣщаютъ гауптвахты». А «если посѣщаютъ, то безсильны что-либо сдѣлать» (16). Случалось, что заключенные грубо, цинично показывали г. Жиркевичу свои грязныя тѣла, покрытыя чирьями, язвами, болячками, лишаями (118). Сифилитики, чахоточные и т. д. остаются въ общихъ камерахъ и заражаютъ своихъ товарищей по заключенію. «Нельзя обойти молчаніемъ и то обстоятельство, — прибавляетъ г. Жиркевичъ — что нерѣдко подолгу живутъ здѣсь даже душевно-больные, особенно больные съ тихимъ настроеніемъ… Лично я ихъ зналъ немало» (53).

Таковы условія, въ какихъ живутъ заключенные на гауптвахтахъ. Казалось бы, арестованные могутъ заявлять претензіи, жалобы… Но кому? Караулы смѣняются ежедневно и самое большее, что можетъ сдѣлать начальникъ караула, это передать жалобу въ комендантское управленіе, не имѣя возможности даже узнать, каковы будутъ ея результаты. У комендантскихъ же управленій, въ завѣдываніи которыхъ находятся гарнизонныя гауптвахты, и безъ того слишкомъ много дѣла, чтобы возиться съ «тунеядцами». Да и не такіе, повидимому, царятъ тамъ взгляды, чтобы нѣжничать съ «преступниками», нянчиться съ ними.

— Дѣвицы что ли пансіонныя у насъ сидятъ на гауптвахтахъ?! — говорилъ г. Жиркевичу виленскій комендантъ, полковникъ Шипинъ. — Вы говорите, что ихъ заѣли вши, клопы? А дома-то по деревнямъ кто ихъ ѣстъ, какъ не тѣ же вши и клопы?! Въ камерахъ вонь, грязь, сырость, холодъ… Не отрицаю. Не спорю: зданіе давно годно лишь на сломку… А кто же все это тамъ, по камерамъ, развелъ, какъ не тѣ же шельмы-арестанты?!.. Вы указали на то, что нельзя же больныхъ сифилисомъ держать на общемъ положеніи, по камерамъ, вмѣстѣ со здоровыми… И это вѣрно… Но кто же виноватъ, если солдатишки по разнымъ вертепамъ прививаютъ себѣ всяческія болѣзни, какъ не они сами?!.. Опять-таки спросите врачей: есть въ Россіи цѣлыя деревни, зараженныя сифилисомъ, отъ старцевъ до дѣтей…

Впрочемъ, полковникъ Шипинъ изъявилъ готовность принять мѣры, чтобы искоренить непорядки на гауптвахтѣ. И онъ тутъ же хотѣлъ заручиться содѣйствіемъ г. Жиркевича.

— Вотъ я — обратился онъ въ концѣ бесѣды къ послѣднему — все и хочу у васъ спросить, такъ сказать, юридическаго совѣта: что, еслибы, напримѣръ, придравшись къ чему либо (ну, тамъ, глядитъ на меня невѣжливо, стоитъ не но формѣ, разсуждаетъ и проч.), взять бы да перепороть всѣхъ до одного заключенныхъ въ общихъ камерахъ гауптвахты… Будетъ ли это по закону? Не перепадетъ ли мнѣ потомъ? А?! Какъ вы думаете?

При этомъ "Шипинъ, — говоритъ авторъ — съ совершенно серьезнымъ видомъ пояснилъ, что, по его мнѣнію, всѣ замѣченные мною на гауптвахтѣ непорядки послѣ такой общей порки «какъ рукой сниметъ», такъ какъ все это — лишь результатъ жалобъ, а также, фантазія, выдумки нижнихъ чиновъ, происходящія отъ ихъ праздности да отъ нѣсколькихъ «коноводовъ», напрасно остальныхъ мутящихъ… Если перепороть всѣхъ, то доберешься до главныхъ «бунтарей». А тамъ прекратятся и «жалобы»… (146) И Шипинъ тутъ же разсказалъ, какъ его пріятель, командиръ одной части; искоренилъ воровство: перепоролъ подъ разными предлогами всѣхъ штрафованныхъ, — и подѣйствовало, кражи прекратились, «какъ рукой сняло»…

Г. Жиркевичъ не сомнѣвается, что при томъ произволѣ, какой, царитъ, на гауптвахтахъ, «боевой полковникъ» легко осуществилъ бы свой дикій планъ, еслибы не боялся, что г. Жиркевичъ, какъ, слѣдователь, составитъ о его дѣйствіяхъ «особое постановленіе»,; въ особенности, если заварится исторія, «хотя бы въ видѣ сопротивленія караулу заключенныхъ во время всеобщей порки».

Надо прибавить, что Шипинъ, по словамъ автора, «былъ, въ сущности, добрый, гуманный, пресимпатичный старикъ». Другіе офицеры, съ которыми ему приходилось разговаривать, «громко заявляли, что такіе мерзавцы, негодяи не стоятъ лучшаго обращенія и обстановки». «А одинъ изъ нихъ высказалъ предположеніе, что если улучшать бытъ военныхъ арестантовъ на моихъ началахъ, то многіе нарочно будутъ дѣлать преступленія, чтобы изъ строя попасть въ хорошую обстановку гауптвахты и ничего тамъ не дѣлать» (171). Впрочемъ, это — не единичное мнѣніе; такіе же взгляды мы находимъ и въ отзывахъ окружныхъ штабовъ, которые были запрошены о состояніи гауптвахтъ.

Расчитывать, при такихъ взглядахъ, на удовлетвореніе своихъ жалобъ заключенные, конечно, не могутъ. А нерѣдко и заявить жалобу они не въ состояніи. Чины комендантскихъ управленій, по словамъ г. Жиркевича, рѣдко даже заглядываютъ въ гауптвахты. Самому коменданту не до того; если и заглянетъ, то развѣ адъютантъ, — «какой-нибудь чистенькій, беззаботный, какъ птичка полевая, недалекій поручикъ». Но и адъютанты не очень себя утруждаютъ. Г. Жиркевичъ разсказываетъ между прочимъ объ одномъ изъ такихъ адъютантовъ, поручикѣ В. («благовоспитанномъ, щеголеватомъ, страстно желавшемъ попасть въ жандармы, офицерѣ», — который, не смотря на его, генеральскія, просьбы посѣщать гауптвахту, не удосужился втеченіе 1½ мѣсяцевъ ни разу заглянуть въ нее (373, 414). Заключенные этой гауптвахты пытались подавать письменныя жалобы, но ихъ возвращали изъ комендантскаго управленія, какъ написанныя не по формѣ, при чемъ, какова должна быть форма, не сообщали (387, 398).

Авторъ съ возмущеніемъ разсказываетъ объ одной дикой и совершенно непристойной выходкѣ, которую выкинули заключенные одной изъ гауптвахтъ по адресу начальника караула. Выходка дѣйствительно возмутительная, но, какъ выяснилось, нижніе чины выкинули ее исключительно для того, «чтобы обратить, наконецъ, вниманіе начальства на дурную пищу» (446). Другихъ путей для этого, какъ можно думать, у нихъ не было… Вообще же, начальство и заключенные, по наблюденіямъ г. Жиркевича, это — два лагеря, «другъ друга ненавидящіе, другъ другу не довѣряющіе и ведущіе постоянную, упорную, ожесточенную борьбу другъ съ другомъ». И «эта борьба ведется зачастую на почвѣ такихъ азбучныхъ мелочей жизни, о которыхъ на свободѣ никто бы и говорить не сталъ» (61) и изъ-за которыхъ въ гауптвахтахъ порою происходятъ «бунты», заканчивающіеся кровавыми усмиреніями. Между прочимъ, г. Жиркевичъ упоминаетъ о вооруженномъ столкновеніи, происшедшемъ въ одной изъ гауптвахтъ изъ-за того, что сторожъ (тоже начальство!) сдернулъ за ноги спавшаго арестанта (462) въ объ усмиреніи оружіемъ бунта, имѣвшаго мѣсто въ Смоленской гауптвахтѣ «на почвѣ стрижки волосъ» (287).

Если среди начальства порой и окажется лицо, благожелательное къ арестантамъ, то оно обыкновенно оказывается безсильнымъ что-либо сдѣлать. У безпризорныхъ заключенныхъ въ такихъ случаяхъ оказывается слишкомъ много попечителей. Вѣчно смѣняющіеся караулы, заваленныя работой к ме: дантскія управленія, руководящіеся лишь формальными требованіями закона чины военносудебнаго вѣдомства… «Поднимите-ка офиціально — говоритъ г. Жиркевичъ — любой, самый незначительный вопросъ объ узникѣ, и вы сейчасъ же увидите, что въ этомъ вопросѣ сталкиваются не только всѣ эти начальства, нерѣдко находящіяся между собою въ антагонизмѣ и разнаго рода служебно-канцелярскихъ треніяхъ, но и вѣдомства интендантское, инженерное и другія» (15). Въ результатѣ, для того, чтобы сдѣлать какой-нибудь пустякъ для заключеннаго или удовлетворить самую законную его претензію, требуется масса усилій и времени, а то и вовсе это оказывается невозможнымъ.

Г. Жиркевичъ, посѣщая гауптвахты, усиленно занимался тѣмъ, что развѣшивалъ иконки въ камерахъ и раздавалъ евангелія заключеннымъ, на что ему приходилось испрашивать особыя разрѣшенія. Но и за всѣмъ тѣмъ не легко ему давалась миссія религіознаго просвѣтителя, — настолько не легко, что, когда его иконка замерцаетъ въ углу той или иной камеры, онъ праздновалъ «побѣду» (158). И это, дѣйствительно, была побѣда: «иконы не предусмотрѣны уставомъ гарнизонной службы», и случалось, что караульный офицеръ воспрещалъ ихъ повѣсить, не смотря на словесное разрѣшеніе, данное комендантомъ (160). Дай мнѣ, Господи, — съ паѳосомъ восклицаетъ г. Жиркевичъ — дожить до такого желаннаго времени, что осужденный на смерть, возвратившись въ камеру гауптвахты, найдетъ въ ней икону! Пока же до этого онъ не дожилъ. Въ 1907 году былъ проектъ такой реформы — разрѣшить въ гауптвахтахъ образа, — но онъ застрялъ въ одной изъ высшихъ канцелярій (302—303)…

---

Думаю, что съ гауптвахтами и положеніемъ заключенныхъ въ нихъ читатели достаточно ознакомились, и я могу пойти дальше. Но предварительно не лишне будетъ сказать нѣсколько словъ по адресу автора.

Мнѣ кажется, мы должны принести ему нашу благодарность за то, что онъ засвидѣтельствовалъ безчеловѣчныя условія содержанія заключенныхъ и при томъ не только въ рапортахъ и письмахъ къ начальству, но и въ книгѣ, обращенной къ обществу. Съ его тезисомъ: «конный заводъ — идеалъ для современной гауптвахты» нужно, конечно, безусловно согласиться. Но въ одномъ онъ, несомнѣнно, ошибается.

Какъ я уже упомянулъ, гауптвахты заслонили отъ г. Жиркевича чуть не весь міръ. Правда, онъ допускаетъ, что кромѣ «тѣхъ нижнихъ чиновъ великой, христолюбивой арміи, которые имѣютъ несчастье населять гауптвахты», у военнаго вѣдомства имѣются другіе «пасынки». Но о «пасынкахъ» прочихъ вѣдомствъ и о «пасынкахъ» вообще русскаго государства онъ, повидимому, даже не подозрѣваетъ. Достаточно сказать, что гражданская тюрьма ему рисуется не меньшимъ идеаломъ, чѣмъ и конный заводъ. «Справедливо развѣ, напримѣръ, — восклицаетъ онъ — такое, явленіе, что въ Вильнѣ существуетъ образцово обставленная гражданская тюрьма, а рядомъ съ нею тоже тюрьма, но военнаго вѣдомства, по недоразумѣнію именующаяся главной гауптвахтой, мѣстомъ предварительнаго заключенія, гдѣ нравами, обычаями, законами, порядками сосѣдки даже и не пахнетъ?» (476). Г. Жиркевичъ не разъ возвращается къ этому предмету, съ завистью упоминая о зданіяхъ гражданскихъ тюремъ, о спеціальной инспекціи, какая учреждена для нихъ, о законности и порядкѣ, какіе тамъ царятъ…

Казалось бы, авторъ долженъ знать, что наружность обманчива. Взять хотя бы главныя гауптвахты: если смотрѣть со стороны, то онѣ выглядываютъ недурно. Нерѣдко — стильное зданіе, почти всегда — густо посыпанная пескомъ площадка, легкая загородка, свѣже-выкрашенная будка, молодцоватый часовой, расхаживающій у фронта… Обыватели любятъ поглазѣть, какъ бойко выбѣгаетъ изъ этой гауптвахты караулъ для отданія почестей какой-нибудь. проѣзжающей особѣ или какъ происходитъ церемонія смѣны одного караула другимъ, — по всѣмъ правиламъ параднаго искусства. Обыватели и не подозрѣваютъ, какія безобразія скрываются за этою щеголеватою внѣшностью…

Долженъ бы знать г. Жиркевичъ и то, что такое представляютъ изъ себя «образцовыя» тюрьмы. Самъ же онъ разсказываетъ намъ объ одномъ военно-карательномъ учрежденіи, которое считалось однимъ изъ лучшихъ въ Россіи.

Порядокъ въ немъ, чистота, пища, баня, церковь, библіотека, дисциплина были образцовыя. Всюду — иконы съ лампадками, нравоучительныя надписи огромными буквами, даже на стѣнахъ казармъ… Прекрасно обставленный лазаретъ. «Батюшка» съ медоточивыми рѣчами.

Самъ начальникъ питалъ удивительное пристрастіе къ нашему военно-судебному вѣдомству, находя, по его словамъ, тѣсную связь между своею должностью и правосудіемъ, говорилъ сладкимъ голосомъ, се вздохами крестился у иконъ…

И къ пріѣзжающимъ представителямъ власти такой онъ былъ, всегда предупредительный, ласковый: «Не хотите ли кваску? У насъ свой квасъ… Быть можетъ, вамъ банька, съ дороги нужна?.. У меня особые банщики, парщики есть, изъ арестантовъ»… Но г. Жиркевичъ и до сихъ поръ не можетъ вспомнить о немъ безъ «прилива былой, безсильной злобы и презрѣнія, вырваться наружу которымъ мѣшали служебныя отношенія». Когда, бывало, разговаривалъ съ нимъ, «то передо мною — пишетъ г. Жиркевичъ — невольно вставали сцены унижающихъ человѣческое достоинство тѣлесныхъ осмотровъ всѣхъ вновь прибывающихъ, тѣлесныхъ наказаній, обращающихся въ длящуюся, утонченную казнь и пытку и т. п.».

Этотъ «начальникъ», видя ужасъ мой при созерцаніи десятковъ нижнихъ чиновъ, варварски наказанныхъ розгами, лежавшихъ въ его образцовомъ лазаретѣ вверхъ спинами, въ неестественныхъ позахъ, съ искаженными, озлобленными лицами, — на вопросъ мой, обращенный къ нему, справедливъ ли слухъ о такой-то жестокости, о такомъ-то обычаѣ, захлебываясь отъ душившей его противъ меня безсильной злобы, чувствуя скрытую иронію уже въ самомъ тонѣ моихъ вопросовъ, шипѣлъ мнѣ въ отвѣтъ:

— У меня все… по закону… Одинъ я ничего не рѣшаю… На то есть комитетъ… Въ комитетѣ священникъ, врачъ… А я… Какъ комитетъ, такъ и я..

И такъ «на каждомъ шагу — ссылка на законы, приказы, предписанія» (267—269).

Да, г. Жиркевичъ долженъ бы знать, что такое «образцовый порядокъ» и «законность» въ русской землѣ. Право, вѣдь трудно сказать, что лучше или что хуже: властное попеченіе или совершенная безпризорность, «строгая законность» или «полный произволъ»… При произволѣ можно еще выиграть, — даже въ гауптвахтахъ это не всегда «произволъ суровости», но бываетъ и «произволъ благодушія» (160), а русская «законность», особенно въ наше время, неизмѣнно безпощадна…

И напрасно г. Жиркевичъ думаетъ, что, разсказавъ объ ужасахъ гауптвахтъ, онъ повѣдалъ намъ что-то совершенно новое, неслыханное. Въ гражданскихъ тюрьмахъ творится то же самое…

И тамъ томится немало совершенно невинныхъ людей, и тамъ"имѣются арестованные «впредь до особаго распоряженія», «до выясненія ихъ виновности» и даже «до выясненія причинъ задержанія»… И тамъ люди сидятъ цѣлыми мѣсяцами и годами, и тамъ имѣются свои «кадры», руководимые каторжными «Иванами», и тамъ происходитъ процессъ моральнаго одичанія. Даже противоестественные пороки царятъ тѣ же самые… И такая же, если не большая, бываетъ порою въ гражданскихъ тюрьмахъ тѣснота, такая же грязь, такая же вонь, такая же сырость и холодъ. И тамъ людей заражаютъ сифилисомъ, чахоткою, сыпнымъ тифомъ и всякими другими болѣзнями. И тамъ душевно-больныхъ не замѣчаютъ иной разъ цѣлыми мѣсяцами. И такая же тамъ идетъ упорная и ожесточенная борьба изъ-за азбучныхъ мелочей жизни. Изъ-за такихъ же пустяковъ тамъ возникаютъ «бунты» и такъ же безпощадно ихъ усмиряютъ… Все то же самое, — потому что въ основѣ лежитъ одно и то же пренебрежительное отношеніе къ человѣческой личности, и въ конечномъ счетѣ, право, не такъ уже важно, покрывается ли оно маскою законности или проявляется въ формѣ откровеннаго произвола. Тюремными ужасами насъ не удивишь, и не ради того, чтобы вновь терзать ими нервы читателей, цитировалъ я книгу г. Жиркевича. Послѣдняя цѣнна тѣмъ, что содержитъ свидѣтельскія показанія объ этихъ ужасахъ, идущія не изъ среды заключенныхъ, каковыя такъ легко опровергать «освѣдомительному бюро» (врутъ-де, да и все тутъ), а изъ устъ военно-судебнаго дѣятеля, дослужившагося до генеральскаго чина, втеченіе длиннаго ряда лѣтъ сообщавшаго о нихъ своему начальству и, наконецъ, обратившагося къ обществу. Такого свидѣтеля даже освѣдомительному бюро трудно обвинить во враньѣ, тѣмъ болѣе, что свои показанія онъ подтверждаетъ рядомъ документовъ, среди которыхъ имѣются резолюціи и письма трехъ военныхъ министровъ.

Вообще же о «пасынкахъ» — повторяю — мы много наслышаны. И развѣ въ тюрьмахъ только имѣются они? Развѣ мало всякихъ другихъ «пасынковъ» у русскаго государства? Сколько дѣтей русской земли — не громадное ли большинство ихъ — въ правѣ позавидовать жеребцамъ и кобыламъ, содержащимся въ великокняжескомъ конномъ заводѣ? Во всякомъ случаѣ этихъ дѣтей нужно считать милліонами.

II.

Посмотримъ теперь, что г. Жиркевичъ сообщаетъ о «мачехѣ», о правящей бюрократіи, въ рядахъ которой онъ самъ долго стоялъ и съ нравами которой имѣлъ возможность хорошо ознакомиться.

Приведу его разсказы о близкомъ и дорогомъ ему военно-судебномъ вѣдомствѣ.

Въ «эпоху реформъ», которая въ арміи связана съ именемъ Милютина, была сдѣлана попытка внести, при посредствѣ этого вѣдомства, право и законность въ военную жизнь, въ которой такую видную роль всегда играли сила и произволъ. Въ этихъ видахъ была, между прочимъ, учреждена военно-юридическая академія, профессорами въ которую приглашались лучшія научныя силы Петербурга (въ числѣ ихъ были: Кавелинъ, Коркуновъ и т. д.). Военный элементъ академіи, по словамъ г. Жиркевича, тоже имѣлъ, по большей части, «штатскій видъ». Стоявшій во главѣ академіи генералъ и профессора изъ военныхъ больше были озабочены наукой, чѣмъ спеціальными особеностями носимаго ими мундира. Первые два курса имѣли, въ сущности, общеобразовательный характеръ. Авторъ, попавшій въ академію въ періодъ ея расцвѣта, съ благоговѣніемъ вспоминаетъ о своей aima mater' и о своихъ учителяхъ, познакомившихъ его съ наукой о «человѣкѣ» и пробудившихъ въ немъ человѣчное отношеніе къ людямъ, — въ томъ числѣ и къ нижнимъ чинамъ, населяющимъ казармы, гдѣ господствуютъ «шаблонныя нормы» воинскаго порядка и дисциплины… Кромѣ учрежденія военно-юридической академіи были предприняты и другія мѣры, чтобы поставить на надлежащую высоту судебную власть въ арміи.

Скоро однако обнаружилось, что эта попытка привить право и законность организму, въ основѣ котораго лежатъ совершенно иныя начала, осталась безплодною. Да и самый планъ этотъ былъ брошенъ: Милютинъ долженъ былъ уйти, воцарилась «Ванновщина», а вмѣстѣ съ нею всплыла всякая нечисть, замутившая и заразившая маленькую струйку правды и человѣчности, которую намѣревались влить въ военную жизнь (96).

Въ результатѣ, военно-юридическая академія оказалась «лишь красивымъ, увлекательнымъ миражемъ, беззаботнымъ сладкимъ сномъ, сплошнымъ, невольнымъ обманомъ», какъ убѣдился влю бленный въ нее авторъ (74). Не малую роль, какъ можно думать, сыграло въ этомъ то, что слушатели академіи, каковыми являлись офицеры, были люди, уже сроднившіеся съ военщиной и захваченные въ большинствѣ своемъ карьеризмомъ. «Большинство моихъ однокурсниковъ — пишетъ г. Жиркевичъ — надо сознаться, было далеко отъ увлеченій (идеалами), а преслѣдовало совершенно реальныя.цѣли — окончить академію, обезпечить себѣ въ будущемъ прочное положеніе, сдѣлать карьеру и т. п.» (72) При этомъ какъ-то само собой установилось, «что для поступленія въ академію, для прохожденія въ ней курса, не требовалось отъ слушателей особыхъ, спеціальныхъ нравственныхъ качествъ и задатковъ, что не кончали академію только или отъявленные лѣнтяи, или люди явно-порочнаго поведенія» (73). И нѣтъ, конечно, ничего удивительнаго, что изъ среды слушателей, въ которыхъ профессора старались пробудить чувства человѣчности, выходили прямо звѣри, въ родѣ знаменитаго Сахалинскаго губернатора Ляпунова, — тѣмъ болѣе, что этихъ слушателей ожидала дѣйствительность, для которой наука о человѣкѣ являлась «дорого-стоющей, безцѣльной, даже вредной аномаліей».

Въ арміи, лишь слегка затронутой реформами, какъ уже сказано, быстро наступили иныя времена. Прежде, чѣмъ военно судебное вѣдомство было поставлено на надлежащую высоту, возобладало уже обратное теченіе, — стремленіе принизить его. «Выработалась своего рода, такъ сказать, принципіальная травля военныхъ юристовъ строевымъ начальствомъ». Напримѣръ,

М. И. Драгомировъ, съ присущимъ ему циничнымъ, нерѣдко прямо площаднымъ остроуміемъ, приклеивалъ, не стѣсняясь, не оглядываясь, какъ прежде на Милютина, открыто, всенародно къ военнымъ юристамъ обидныя клички, прозвища, при всякомъ удобномъ случаѣ подтягивая отдѣльныя единицы изъ ихъ среды и высказываясь даже за полное упраздненіе военно-судебнаго вѣдомства, только якобы вредящаго службѣ, мѣшающаго строевому элементу (93).

Г. Жиркевичъ, со словъ барона Остенъ-Сакена (бывшаго главнаго военнаго прокурора), разсказываетъ, какъ въ одномъ обществѣ

изрядно подкрѣпившій силы свои напитками, Драгомировъ началъ называть разныя вѣдомства арміи частями человѣческаго организма: генеральный штабъ былъ у него названъ головой арміи, интендатство — желудкомъ и т. д.

Когда дошла очередь до военно-судебнаго вѣдомства, то Михаилъ Ивановичъ сравнилъ его съ заднимъ проходомъ, черезъ который армія выдѣляетъ изъ своего организма всякіе отбросы.

Всѣ или почти всѣ, конечно, смѣялись. Но баронъ, обиженный, по его словамъ, циничностью, неумѣстностью и умышленностью сравненія, принялъ вызовъ и заявилъ Драгомирову:

— Согласитесь, Ваше Высокопревосходительство, что ежели задній проходъ въ непорядкѣ, то и голова работаетъ плохо…

Умному Михаилу Ивановичу ничего не оставалось болѣе, какъ согласиться съ подобною отповѣдью (94).

Но и на такую отповѣдь были способны немногіе: Драгомировъ давалъ въ это время тонъ, на него чуть не молились и вмѣстѣ съ тѣмъ его побаивались, ему подражали. Да и до сихъ поръ въ русской военной средѣ онъ считается идеаломъ. А онъ въ жизни строевыхъ частей изволилъ усматривать лишь свое, домашнее дѣло, до котораго не должно касаться малиновое. вѣдомство съ какимъ-то тамъ закономъ, разъ этотъ законъ идетъ наперекоръ его начальническому самодурству (95).

«Малиновое» вѣдомство (такъ строевое офицерство въ насмѣшку называетъ судейскихъ, по цвѣту присвоенныхъ имъ выпушекъ на мундирахъ) легко примирилось съ своимъ положеніемъ и, какъ нельзя лучше, приспособилось къ тѣмъ условіямъ, въ которыхъ его чинамъ предстояло составлять себѣ карьеру. И жилось ему не ДУРНО.

Работалъ, въ сущности, только военно-прокурорскій надзоръ; «судьи же, особенно въ командировкахъ, прямо изнывали отъ бездѣлья, а тѣ дѣла, которыя имъ приходилось разбирать изрѣдка, совершенно не принадлежали къ числу головоломныхъ, требовавшихъ особаго напряженія знанія, памяти, энергіи» (79).

Неудивительно, — пишетъ г. Жиркевичъ, — что мрачнаго настроенія, которое наблюдалось мною въ вѣдомствѣ въ позднѣйшія времена, и помина въ тѣ дни не было, а царило, наоборотъ, самое бодрое, веселое, прямо-таки благодушное настроеніе…

Особенно это замѣчалось среди высшихъ чиновъ — военныхъ судей, генераловъ. Предсѣдатель же суда, то же генералъ, отъ бездѣльничанья и для того, чтобы убить время, отдавался визитамъ, пикникамъ, устраивалъ у себя картежные вечера и любилъ, когда подчиненные приглашали его на такія же картежныя вечеринки съ изобиліемъ всякаго рода закусокъ и винъ.

Въ судѣ преобладало поэтому какое-то патріархальное отношеніе между высшими и низшими, и какъ бы бравированіе личными прихотями, неслужебными талантами, выдѣлялись особые «гурманы», «винтеры», знатоки кухни и виннаго погреба.

Кто открыто, ради шика, бравируя, показывался въ городѣ съ содержанкой, извѣстной актрисой мѣстнаго театра, на собственной лошади, кто кичился ловко написанными приговорами, исключавшими возможность протестовъ и кассаціонныхъ жалобъ; кто, будучи женатъ, славился амурный похожденіями анекдотическаго характера; кто подвизался на любительской сценѣ, въ концертахъ, собиралъ сумбурныя коллекціи, а кто просто пилъ и скандальничалъ, особенно въ командировкахъ, т, з, подальше (Въ строевого высшаго начальства округа и семьи (79— 80).

Словомъ, жизнь была — ай-люли-малина! Больше другихъ работалъ, какъ сказано, военно-прокурорскій надзоръ. но какъ? До человѣческаго матеріала, который проходилъ черезъ его цѣпкія и жесткія руки, ему не было, въ сущности, никакого дѣла. Всѣ усилія были направлены къ тому, чтобы «съ честью» занимать свое положеніе и угождать «недремлющему Петербургу съ его особыми требованіями, взглядами, съ его военно-судной, воинской и иной политикой» (84), и для этого, когда требуется, «распластать по всѣмъ правиламъ науки, закона, дисциплины какого-либо жалкаго, трепещущаго, понятія о законѣ не имѣющаго, безграмотнаго, темнаго, нищаго, спившагося солдатишку» (85—86).

Авторъ началъ службу подъ руководствомъ виленскаго прокурора барона Оотенъ-Сакена, который впослѣдствіи, послѣ Павлова, былъ призванъ на постъ главнаго военнаго прокурора. Этотъ будущій спаситель отечества училъ молодого юриста «прежде всего, какъ можно скорѣе, забыть всякаго рода академическую и иную „литературу“, „права“, „психологію“ и проч» а для собственнаго служебнаго благополучія и въ интересахъ службы, усвоить себѣ главнымъ образомъ шаблонъ, форму" (82). Самое большее, что онъ требовалъ отъ своихъ помощниковъ, это — «умѣть ловко выуживать изъ хаотическаго моря (рѣшеній главнаго военнаго суда) то, что было нужно ему въ данномъ случаѣ для того, чтобы выйти съ честью изъ того или другого затрудненія» (83). Баронъ тоже прошелъ Милютинскую академію, но она «лишь безслѣдно скользнула цо его душѣ» и въ послѣдней съ годами «твердо засѣло убѣжденіе, что военно-судебное вѣдомство должно служить, не разбирая, кто тѣ господа, которые ему диктуютъ приказанія» (102).

Другой прокуроръ, генералъ Голицынскій, подъ руководствомъ котораго служилъ авторъ, былъ, по его словамъ, человѣкомъ иного типа. Но науку онъ преподавалъ своимъ помощникамъ въ конечномъ счетѣ ту же самую, "Плывя цо теченію, онъ твердо усвоилъ пословицу: «плетью обуха не перешибешь», и "когда дѣло доходило до службы, то самъ становился рабомъ положенія и отъ помощниковъ требовалъ такого же, «неразсуждающаго рабства». «Бывало, — разсказываетъ г. Жиркевичъ, — придешь къ генералу Голицынскому… и онъ, молчаливо обойдя всѣ твои колебанія и сомнѣнія и вытравивъ бережно изъ работы твоей лишніе, по его мнѣнію, „сентиментализмъ“ и „литературу“, порекомендуетъ, бывало, попросту, „ничто же сумидшесд“, вписать въ заключеніе самое послѣднее „рѣшеніе“, которое гарантируетъ, молъ, отъ разноса свыше да непріятностей»… (84).

Кромѣ профессіональнаго искусства, упрощеннаго до списыванія по готовому шаблону послѣдняго рѣшенія главнаго суда, и угожденія «господамъ», доводимаго до «неразсуждающаго рабства», въ работѣ военно-судебнаго вѣдомства, по словамъ г. Жиркевича, играли видную роль еще товарищескія отношенія. Во имя товарищества, «какого-либо лѣнтяя, тупицу, пропойцу, юридическаго невѣжду, судью, выносившаго въ пьяномъ видѣ абсурдные приговоры, отвозимаго изъ зданія засѣданій въ гостинницу въ безчувственномъ отъ опьяненія состояніи, оберегали общими силами, опекали, писали за него приговоры, слѣдили за его ошибками и т. п.». Во имя того же товарищества «судью другого типа — звѣря, карьериста, устраивавшаго личное свое благополучіе на возможно болѣе безпощадныхъ, пристрастныхъ приговорахъ, оставляли въ покоѣ, не подавая на его рѣшенія ни протестовъ, ни жалобъ» (111—112).

Когда г. Жиркевичъ, въ бытность свою защитникомъ, въ первой же своей командировкѣ обжаловалъ чуть не половину приговоровъ военнаго судьи, безсердечіемъ и отсутствіемъ оправдательныхъ рѣшеній мечтавшаго пройти въ военные прокуроры, то по возвращеніи его въ Вильну былъ поднятъ вопросъ, чтобы не подавать ему руку. Вскорѣ онъ убѣдился, что подача кассаціонныхъ жалобъ — плохой способъ борьбы за судьбу кліентовъ: въ случаѣ успѣха жалобы и отмѣны приговора, новый судья изъ товарищескихъ соображеній считалъ своимъ долгомъ вынести тотъ же приговоръ, а то и увеличить подсудимому наказаніе, обставивъ при этомъ дѣло такъ, чтобы не было поводовъ для кассаціи. Въ результатѣ, «изъ-за моей борьбы, — пишетъ г. Жиркевичъ, — мои же подзащитные напрасно отсиживали лишнее время по гауптвахтамъ». (113).

Бывали, конечно, случаи, что товарищескія отношенія между отдѣльными дѣятелями вѣдомства разстраивались, — ну, тогда начиналась борьба между ними… «Если сходились въ командировкѣ такой-то судья и такой-то представитель обвиненія, между которыми, какъ всѣмъ было извѣстно, существовали старые, не-сведенные еще счеты юридическаго или иного характера, то иной судья, напримѣръ, старался возможно чаще оправдывать въ тѣхъ случаяхъ, когда помощникъ военнаго прокурора особенно настаивалъ на обвиненіи, и, наоборотъ, какъ говорится, неумолимо „закатывалъ“, когда тотъ отъ обвиненія отказывался или поддерживалъ его слабо, для формы»… (81).

Таково, по словамъ г. Жиркевича, было военное правосудіе. По крайней мѣрѣ, таковы были нравы въ средѣ его сослуживцевъ. А кромѣ того были еще отклоненія… Г. Жиркевичъ набрасываетъ рядъ портретовъ, прямо поражающихъ уродливостью своихъ оригиналовъ. Среди нихъ есть «психопаты», при наличности которыхъ выѣздныя сессіи превращались «въ нѣчто позорное для всего вѣдомства, подчасъ прямо анекдотическое» (92); есть «безнравственные маніаки», дослужившіеся тѣмъ не менѣе до генеральскихъ чиновъ (101); есть просто «шалые люди, взявшіе себѣ въ девизъ: хочу — оправдаю, хочу — закатаю»; есть «пошлые болтуны, бонвиваны, обращавшіе судебныя засѣданія въ представленія какой-то оперетки» (104—105).

Могъ ли Милютину, — патетически восклицаетъ; г. Жиркевичъ — померещиться типъ судьи, забывшаго на квартирѣ своей, въ командировкѣ, подлинное слѣдственное производство и бравировавшаго тѣмъ, что проводитъ въ засѣданіи дѣло, такъ сказать, по памяти, безъ документовъ?!

Могъ ли онъ представить себѣ также военно-судебнаго дѣятеля, ѣдущаго въ командировку по дѣламъ о пропускѣ нижними чинами пограничной стражи контрабанды, и самого во время этой командировки провозящаго безпошлинно изъ-за границы въ предѣлы Россіи разнаго рода вещи?!

Снился ли ему военный судья, генералъ, который старался оправдать саперъ только потому, что носилъ когда-то саперный мундиръ?

А такія личности являлись на пути моемъ… (105).

Таковы были, по характеристикѣ г. Жиркевича, нравы и дѣятели въ мирное, нормальное время.

Между тѣмъ пришли времена исключительныя. «Малиновое» вѣдомство съ его «гурманами», «винтерами», «психопатами», «карьеристами» и всякою иною «нечистью», какая накопилась въ немъ, было призвано спасти отечество. Г. Жиркевичъ, оставался въ его составѣ и въ этотъ періодъ. Кое-что и объ этомъ времени онъ разсказываетъ.

«Тяжелое было времячко! — восклицаетъ онъ: — ужасна обстановка военнаго правосудія тѣхъ дней!» «Бичъ Павлова неумолчно свистѣлъ въ воздухѣ, подгоняя, все и всѣхъ равняя» (320). Дать ему отпоръ вѣдомство оказалось, конечно, совершенно неспособнымъ. Слышались «лишь проклятія изъ-подтишка, въ полголоса, Съ оглядкой». Но и это продолжалось, повидимому, не долго. И къ новымъ условіямъ приспособились…

Конечно, «командировки временныхъ военныхъ судовъ утратили свой былой, увеселительно-опереточный, беззаботный, скандальный типъ, отличаясь теперь подчасъ даже мрачнымъ колоритомъ. Пріѣзжали судить генералы, сами обреченные на смерть революціонерами, съ револьверами въ карманахъ, подъ конвоемъ переодѣтыхъ сыщиковъ»… Тутъ ужъ было не до пикниковъ и картежныхъ вечеринокъ.

Бывало, пригласишь къ себѣ, — разсказываетъ г. Жиркевичъ, — «командаровку» на обѣдъ — и принимаешь уже мѣры, чтобы какой-либо мерзавецъ, анархистъ подло не выстрѣлилъ въ окно, въ твоихъ гостей (320).

«Дѣлъ была масса и о бездѣльѣ былыхъ временъ думать было нечего. Все кляло свою судьбу, службу, начальство, все мечтало о возможно скорой отставкѣ, но подумывало и о возможности перейти въ міръ иной, при помощи пули революціонера, гнусно пущенной изъ-за угла» (318).

Мрачное настроеніе, по наблюденіямъ автора, «привозилось, главнымъ образомъ, изъ Москвы… гдѣ на вѣдомство, особо усердствуя, налегали всей грудью изъ Петербурга». Самъ г. Жиркевичъ былъ въ то время еще слѣдователемъ, и во многое его не посвящали. На его же разспросы «сослуживцы отвѣчали неохотно, уклончиво». И лишь въ интимныхъ бесѣдахъ «передавали шепотомъ о той или иной подробности, указывавшей на невозможность для судей отстоять подчасъ личную свою совѣсть при столкновеніяхъ съ высшими военно-строевымъ и военно-судейскимъ начальствами» (318). О прямомъ давленіи на судей г. Жиркевичъ упоминаетъ многократно, но въ общей формѣ, не сообщая, въ чемъ оно выражалось. Между прочимъ онъ упоминаетъ о секретномъ циркулярѣ, «касавшемся взаимныхъ отношеній между чинами военно-судебнаго вѣдомства при исполненіи ими служебныхъ обязанностей по извѣстнаго рода дѣламъ», который ему поднесли «для прочтенія, руководства и росписки» немедленно по вступленіи его въ должность судьи. Г. Жиркевичъ отказался принять къ руководству этотъ циркуляръ, какъ не основанный на законѣ и унижавшій его судейское и офицерское достоинство.

Не думая о послѣдствіяхъ моего протеста, — говоритъ онъ я, — въ пылу негодованія, подалъ временно-исполнявшему должность предсѣдателя суда рапортъ, въ которомъ просилъ не унижать меня въ будущемъ поднесеніемъ мнѣ для руководства подобныхъ офиціальныхъ произведеній!..

Рапортъ по товарищески былъ мнѣ возвращенъ съ благожелательнымъ указаніемъ на щекотливое положеніе того, кто долженъ будетъ представлять его въ Петербургъ, но командѣ.

Г. Жиркевичу пришлось, ограничиться частнымъ письмомъ на имя главнаго военнаго прокурора, каковымъ былъ уже Остенъ-Сакенъ. Послѣдній отвѣтилъ тоже частнымъ письмомъ, разъяснилъ въ немъ своему бывшему ученику "значеніе и цѣль своего циркуляра, а также мотивы, имъ руководившіе при его изданіи, и вмѣстѣ съ тѣмъ пожурилъ «милаго, но ужасно впечатлительнаго Александра Владимировича» (314).

Болѣе откровенно авторъ говоритъ о такихъ формахъ давленія на судей, какъ подача протестовъ «по телеграммамъ изъ Петербурга, такъ сказать, принципіально» или отказъ въ пропускѣ кассаціонныхъ жалобъ по дѣламъ Со смертными приговорами, тоже, можно сказать, принципіальный. Но все это производилось одно время почти открыто и нашимъ читателямъ, конечно, извѣстно…

Интереснѣе будетъ остановиться на томъ, какъ судьи сами относились къ производившемуся на нихъ давленію и тому дѣлу, къ которому они были призваны. Авторъ дѣлитъ ихъ въ этомъ отношеніи на нѣсколько категорій (320—321).

Наиболѣе симпатичными ему представляются тѣ судьи, которые, «покорясь тяжелой судьбѣ, сознавали свое двусмысленное положеніе и шли на засѣданія со смертными приговорами, какъ на личную пытку и казнь». Симпатизируетъ г. Жиркевичъ и тѣмъ, которые «рисковали жизнью, твердо, искренно убѣжденные, что иначе не раздавить гидры анархіи, что вѣдомство несетъ свою особую, священную миссію, отъ которой уклоняться, отворачиваться стыдно, безчестно»…

«Наблюдались и такіе, которые старались въ винѣ, картахъ, удовольствіяхъ утопить свой разумъ, свой личный страхъ, свою совѣсть»… "Такіе субъекты, махнувшіе на все рукой, напоминали мнѣ — говоритъ авторъ — «пиръ во время чумы, „ были и отвратительны и жалки…“

Еще болѣе ужасными представлялись ему „тѣ, кто, кривя душой въ ту или иную сторону ради благъ жизни и службы, готовы были жертвовать жизнью и своей, и другихъ, оправдывая свою дѣятельность, усыпляя свою совѣсть текстами. Св. Писанія, ссылками на приказы свыше и болѣе или менѣе удачными софизмами“…

„Большинство же — какъ утверждаетъ г. Жиркевичъ — принадлежало къ вѣшателямъ-сладострастникамъ, какъ бы мстящимъ за лично испытываемый страхъ“. И онъ даетъ нѣсколько портретовъ этихъ „кровожадныхъ выродковъ человѣчества“, въ которыхъ преобразились бонвиваны, психопаты и карьеристы мирнаго времени, „набившіе теперь себѣ руку на висѣльныхъ дѣлахъ“ (105 и 317). Вотъ, напримѣръ, разсказъ г. Жиркевича о судьѣ, „которому великое неисчерпаемое наслажденіе доставляло глумленіе надъ подсудимыми, замѣшанными въ революціи, когда имъ нельзя были избѣгнуть смерти, — глумленіе не только на судѣ, но и до суда“. Этотъ судья

старался непремѣнно лично раздавать копіи съ обвинительныхъ актовъ по госпиталямъ, хотя это могъ бы продѣлать, по закону, за него другой. И тутъ то, притворяясь участливымъ, начинаетъ онъ, бывало, комедію сострадательнаго отношенія къ ближнему.

— „Что это у тебя братецъ? Ножка болитъ?“ — спрашиваетъ онъ у экспропріатора-бомбиста, которому при поимкѣ прострѣлили ногу: — „Да ты сядь!.. Посиди! Чего стоишь то… Я тебѣ и сидящему обвинительный актъ выдамъ. А то натрудишь ножку-то…“ — и т. д. въ томъ же духѣ…

При этомъ — самая добродушная, внушающая довѣріе, физіономія, ангельская улыбка, подкупающій тонъ, солидная внѣшность…

Обвиняемый, видимо, тронутъ, начинаетъ на что то надѣяться, пускается въ откровенности, хитритъ, старается оправдаться…

Этого-то только и нужно сладострастнику: онъ полной грудью дышетъ уже этимъ предсмертнымъ страхомъ ближняго, этими слабыми надеждами уйти отъ висѣлицы, этой вѣрой въ его судейское милосердіе на будущемъ судѣ… (321).

А на судѣ обвиняемый въ этомъ самомъ судьѣ вдругъ „къ ужасу своему видитъ грознаго, безжалостнаго палача, вырывающаго у него изъ-подъ ногъ всякую возможность спасенія отъ. висѣлицы“. Впрочемъ, и это онъ дѣлалъ вѣжливо, даже ласково…

— Люблю я, — признавался этотъ самый судья г. Жиркевичу, — имѣть дѣло съ пылкой молодежью, надъ которой виситъ петля, которой терять нечего и которая поэтому стремится хоть въ послѣднемъ словѣ высказать всю ненависть къ создавшемуся порядку вещей… Я никогда не обрывалъ ихъ… Никогда! По закону надо дать подсудимому высказаться до конца… Пусть себѣ, пусть говоритъ… Кромѣ того интересно слѣдить за тѣмъ, какъ постепенно⁴, по мѣрѣ изложенія, изсякаетъ у иного негодяя источникъ краснорѣчія… Такой субъектъ ругаетъ, бывало, въ засѣданіи меня, судъ, судей, существующій режимъ, предсказываетъ конечное торжество революціи и т. п. А я, скрестивъ на груди руки, все его слушаю и слушаю преспокойно, не обрывая, не выводя вонъ. Вотъ онъ уже изнемогаетъ. У него не хватаетъ силъ, словъ, выраженій, чтобы продолжать громить и клеймить… А я все слушаю: знаю, что, какъ тамъ голубчикъ не ругайся, не ораторствуй, а съ висѣлицы тебѣ не соскочить… Вотъ онъ уже выдохся совершенно… „Вы кончили?“ — спрашиваю его, опять-таки вѣжливо, не горячась. — „Да, кончилъ“… — А черезъ нѣсколько минутъ — резолюція: „смертная казнь черезъ повѣшеніе“… Надо видѣть иную рожу при этомъ… А другіе ничего себѣ, выносятъ ударъ, мужественно. Слѣдишь, когда вонъ выводятъ послѣ объявленія рѣшенія: не покачнется ли въ дверяхъ такой храбрецъ… Нѣтъ!.. Молодцомъ! Разспрашиваешь потомъ у очевидцевъ казни, какъ велъ себя твой „кліентъ“ на мѣстѣ… Иной и смалодушествуетъ въ послѣднюю минуту… А вѣдь какъ на судѣ-то хорохорился, храбрился!!.. (322).

Вотъ сколько удовольствій получалъ этотъ судья, приговаривая себѣ подобнаго къ смерти… Остается лишь прибавить, что, какъ разсказывалъ помощникъ секретаря г. Жиркевичу, „по дорогѣ въ госпиталь, къ раненому экспропріатору, судья все время набожно, истово крестился изъ трамвая на встрѣчныя церкви и часовни“… Должно быть, къ душеспасительному дѣлу готовился… Кстати сказать, чины судебнаго вѣдомства, по наблюденіямъ г. Жиркевича, вообще отличались въ это время набожностью, а „судьи-сладострастники“, какъ онъ ихъ называетъ, — въ особенности.

Разсказываетъ авторъ о другомъ судьѣ, больномъ печенью, а потому и раздражительномъ. Этотъ вѣшалъ, повидимому, не столько ради удовольствія, сколько изъ злости. И „убѣжденіе“ у него такое было, что „для отрицательныхъ элементовъ общества въ смутныя эпохи не должно существовать пощады, кто бы они, эти элементы, ни были, разъ дѣло обставлено исключительными условіями военнаго времени“… Г. Жиркевичъ вспоминаетъ о двухъ юношахъ-крестьянахъ, 18—19 лѣтъ, совершившихъ экспропріацію въ пьяномъ видѣ и которыхъ, по его мнѣнію, можно было бы спасти, если бы судъ возбудилъ ходатайство о смягченіи ихъ участи. Правда,

то была ужасная пора, когда военные судьи боялись являться съ докладомъ о подобныхъ ходатайствахъ суда къ инымъ командующимъ войсками, чтобы не получить грубаго, грознаго окрика и не быть занесенными вслѣдъ за тѣмъ въ разрядъ слабыхъ, неумѣющихъ „справляться съ временными судьями“, подозрительныхъ, вредныхъ, нежелательныхъ на службѣ, а потому намѣчаемыхъ къ „сплавкѣ“ при новомъ проявленіи слабости изъ военно-судебнаго вѣдомства (278).

Но г. Жиркевичъ все-таки надѣялся и подавалъ надежду подсудимымъ. Къ несчастію, во главѣ сессіи оказался, какъ разъ, судья съ больной печенью, „по принципу“ не допускавшій никакихъ ходатайствъ о смягченіи. Уже до разбора дѣла объ упомянутыхъ подсудимыхъ, которыхъ г. Жиркевичъ считалъ возможнымъ спасти, онъ со злобою говорилъ: „повисятъ… повисятъ“… И, дѣйствительно, вынесъ имъ приговоръ безъ снисхожденія. Дѣло разсматривалось въ Смоленскѣ, и смоляне обратились по телеграфу къ командовавшему войсками округа, генералу Гершельману, съ ходатайствомъ о замѣнѣ смертной казни и объ избавленіи мирнаго Смоленска отъ этого ужаса. По просьбѣ г. Жиркевича, двѣ высокопоставленныя дамы Москвы ѣздили „лично умолять генерала пощадить безразсудную, неразвитую, кающуюся молодость, но не добились ничего, кромѣ любезнаго, изысканнаго пріема, не безъ саркастическаго оттѣнка“. Были предприняты другія попытки.. Въ концѣ-концовъ, „болѣе симпатичнаго, кроткаго, раскаивающагося повѣсили, а его товарищу (оговорщику) замѣнили смертную казнь срочною каторгою“ (279).

Вспоминаетъ г. Жиркевичъ еще одного судью… Въ округѣ былъ „заведенъ порядокъ“ распредѣлять дѣла со смертными приговорами между всѣми судьями поровну. Но этотъ судья не довольствовался тѣми, которыя приходились на его долю. Онъ „принималъ всѣ мѣры, чтобы заполучить ихъ къ своему разсмотрѣнію, вырвавъ изъ рукъ другихъ“. Онъ чаялъ, видите ли, попасть въ прокуроры и разсчитывалъ, что по лѣсенкѣ смертныхъ приговоровъ скорѣе доберется до этого поста.

Этотъ господинъ — пишетъ г. Жиркевичъ — дрожалъ самъ за свою жизнь, на которую якобы, по его убѣжденію, жаждали покушаться революціонеры; входя въ комнату суда, гдѣ занимался, предварительно набожно, „возведя очи горѣ“, крестился на икону, вынималъ и клалъ около себя заряженный браунингъ, вздыхая, выражалъ радость, что „ещё одинъ день живетъ на свѣтѣ“ и… сейчасъ же погружался съ затаеннымъ наслажденіемъ въ дѣла со смертными приговорами… (326).

„На шеѣ его, — прибавляетъ г. Жиркевичъ, — вѣчно сіялъ орденъ за особыя мирныя заслуги на одной изъ окраинъ въ обстоятельствахъ военнаго времени. Онъ гордился этимъ украшеніемъ, выхлопотаннымъ ему благодарнымъ строевымъ элементомъ, и охотно разсказывалъ подробности о томъ, какъ и за что получилъ орденъ, — подробности, отъ которыхъ морозъ пробѣгалъ по кожѣ“. Сослуживцы, по словамъ Жиркевича, презирали этого судью за его слишкомъ громкое прошлое, за безпощадную кровожадность, за сомнительный карьеризмъ, но когда онъ былъ переведенъ въ другой округъ, его… „проводили обѣдомъ и подаркомъ съ соотвѣтствующей товарищеской надписью“.

Когда г. Жиркевича назначили судьею, то, чтобы ознакомиться съ формами разнаго вида приговоровъ, онъ взялъ изъ суда дѣла, разсмотрѣнныя этимъ господиномъ, въ расчетѣ, что въ нихъ-то онъ найдетъ наиболѣе серьезную трактовку темъ, наиболѣе безукоризненное содержаніе, наиболѣе совершенныя формы.

Передо мною замелькали, — пишетъ г. Жиркевичъ, — одно за другимъ дѣла, по которымъ обвиняемые давно переселились уже; насильственно въ міръ иной…

И что же я увидѣлъ? Что ни вопросный листъ, что ни резолюція суда, что ни приговоръ, то — грубыя ошибки, противорѣчія, пробѣлы, недомолвки… Закономъ здѣсь только пахло… Анархія, произволъ, сумбуръ, даже неособенно скрываемые чистотой, отдѣлкой слога. Приближаешься къ концу чтенія дѣла, въ надеждѣ, что, безъ сомнѣнія, были поданы протестъ со стороны военно-прокурорскаго надзора, кассаціонная жалоба со стороны защиты.

Ни того, ни другого…

Оказалось, что эти дѣла принадлежатъ къ тѣмъ, по которымъ „не давался ходъ никакимъ обжалованіямъ“. Что касается судьи», выносившаго по нимъ смертные приговоры, то его сослуживцы добродушно лишь посмѣялись надъ г. Жиркевичемъ:

— Вздумали кого взять за образецъ! Тутъ что ни приговоръ, то чепуха, вздоръ, неправильность…

Людей, которыхъ по «вздорнымъ» и «неправильнымъ» приговорамъ отправили на тотъ свѣтъ, эти добродушные сослуживцы нисколько не жалѣли. Все это-де мерзавцы, «туда имъ и дорога»* «Стоитъ ли ихъ желѣть?!..» (327).

Такъ относились къ участи казненныхъ уже не « сладострастники», не «кровожадные выродки человѣчества»… «Гляжу на нихъ, — говоритъ г. Жиркевичъ: — все милые, хорошіе, воспитанные люди». «Что-то прямо невѣроятное, — говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, — а существовало: я не разсказываю сновъ и сказокъ… Въ тѣ дни жизнь человѣческая зависѣла отъ явной случайности» (278).

Какъ бы то ни было, высшее начальство было вполнѣ довольно работой военно-судебнаго вѣдомства. Главный военный прокуроръ, баронъ Остенъ-Сакенъ, находилъ, что «при всеобщей паникѣ представителей власти, одно лишь это вѣдомство не растерялось, а дѣйствовало» (101). Когда г. Жиркевичъ видѣлся съ нимъ въ послѣдній разъ, то онъ былъ крайне озабоченъ тѣмъ, чтобы заслуги вѣдомства были офиціально признаны. «Спустя нѣкоторое время, — говоритъ авторъ, — онъ добился своего» (102): заслуги военной юстиціи были признаны всенародно. Всенародно, — или какъ говорятъ:

— Хороша дочь Аннушка! — похвалили мать да бабушка.

Даже проще. Взглянула «мачеха» на дѣло рукъ своихъ и нашла: зѣло хорошо…

III.

За время своей службы г. Жиркевичъ не только хорошо познакомился съ окружавшей его военной средой, но и имѣлъ случай проникнуть во внутренніе аппартаменты правящей бюрократіи и присмотрѣться къ тому, Какъ вершатся Дѣла, въ которыхъ заинтересованы «пасынка», въ самыхъ верхнихъ этажахъ бюрократическаго зданія. Помогли ему туда проникнуть никто другой, какъ тѣ же «пасынки»…

Въ 1901 г. онъ представилъ военному министру чрезъ бывшаго своего профессора генерала Лузанова (занимавшаго въ это время должность помощника главнаго военнаго прокурора) памятную записку: «О необходимости измѣнить нравственную и матеріальную стороны быта военныхъ арестантовъ». Куропаткинъ, бывшій тогда министромъ, очень живо отнесся къ возбужденному въ запаскѣ вопросу. Онъ передалъ ее на заключеніе протопресвитера, а затѣмъ съ его мнѣніемъ разослалъ ее на заключеніе окружныхъ И корпусныхъ штабовъ. Когда ему былъ представленъ сводъ собранныхъ такимъ путемъ мнѣній, онъ положилъ на немъ резолюцію о томъ, чтобы немедленно заняться этимъ вопросомъ, и тутъ же намѣтилъ рядъ мѣръ, а кромѣ того на отдѣльномъ кускѣ бумаги написалъ:

Начальнику главнаго штаба. Прощу подробно увѣдомить полквника Жиркевича, военнаго слѣдователя Виленскаго округа, о томѣ, что сдѣлано по его запискѣ объ улучшеній положенія военныхъ арестантовъ. Желательно вызвать его въ Петербургъ, дабы совмѣстно съ нимъ обсудить въ главномъ штабѣ вопросъ: что можно сдѣлать теперь, безъ расхода отъ казны, до переустройства нашихъ гауптвахтъ? Куропаткинъ. (206).

Жиркевича вызвали. Когда онъ явился къ Куропаткину, то послѣдній прямо очаровалъ его.

Вотъ, — разсказываетъ г. Жиркевичъ объ этомъ пріемѣ, — наконецъ, и Моя очередь: подхожу, называю мою скромную фамилію; докладываю о цѣли вызова меня въ Петербургъ. Куропаткинъ крѣпко жметъ мнѣ руку" громко, при всѣхъ, заявляетъ, что искренно благодаренъ мнѣ за напоминаніе ему про военныхъ арестантовъ; что онъ мнѣ прямо даже обязанъ за Поданную ему памятную записку и т. д., — въ томъ же духѣ.

— Я нарочно васъ вызвалъ въ главный штабъ, — съ ноткой раздраженія въ голосѣ по адресу главнаго штаба говоритъ мнѣ министръ: — научите ихъ тамъ, какъ и что дѣлать по этому вопросу! (214).

Жиркевичъ — въ восторгѣ. Ну, съ такимъ «орломъ» онъ навѣрняка одержитъ теперь побѣду надъ равнодушіемъ и рутиной.

Скоро однако начались разочарованія, — даже прежде, чѣмъ г. Жиркевичъ явился въ главный штабъ, пока онъ еще ходилъ по-своимъ Знакомымъ да разнымъ канцеляріямъ. Въ этихъ послѣднихъ «не только ругали, повидимому, отъ души, но кляли, прямо ненавидѣли Куропаткина — за его многорѣчивость, за праздную болтовню, за размѣниваніе по пустякамъ, за колебанія, за неспособность многое доводить до конца, за массу лишней, непроизводительной работы».

— Да, мелочи онъ помнитъ, — говорили Жиркевичу. — Помнитъ, пожалуй, даже — гдѣ какая часть стоитъ, имена, отчества высшихъ начальствующихъ и т. п. Но путаетъ въ смыслѣ перемѣны своихъ рѣшеній: по одному и тому же дѣлу сегодня — одно, завтра — другое, сегодня — одна резолюція, завтра — совершенно противоположная… Во время докладовъ рѣшитъ дѣло такъ-то, а при докладѣ у Государя все измѣнитъ. Путаникъ великій… (215).

Скоро г. Жиркевичъ и самъ убѣдился, что Куропаткинъ не только и даже, быть можетъ, не столько путаникъ великій, сколько политиканъ большой руки, «двуликій Янусъ». Между прочимъ, будучи у протопресвитера, г. Жиркевичъ узналъ, что Куропаткинъ, желавшій улучшить бытъ военныхъ арестантовъ «безъ расходовъ.отъ казны», только что исходатайствовалъ ассигновку въ 2 мил600 тыс. руб. на постройку военныхъ церквей. Даже при Ванновскомъ протопресвитеръ не могъ добиться этого, тому на крѣпости были деньги нужны, а Куропаткинъ — самъ пріѣхалъ сообщить это радостное извѣстіе.

Явился г. Жиркевичъ въ главный штабъ. Тамъ будто бы рады его пріѣзду, откровенно сознаются, что но возбужденному имъ вопросу ничего не знаютъ и потому ждутъ его указаній, но что и безъ него они по горло завалены работой и при томъ болѣе срочной. Нѣтъ-нѣтъ, да и замѣтитъ кто-нибудь:

— Ну и заварили же вы дѣло своей запиской…

Г. Жиркевичъ ежедневно ходитъ въ главный штабъ, но дѣла ему тамъ никакого не находится. Наконецъ пріѣзжаетъ изъ отпуска и. д. начальника штаба, генералъ Уссаковскій. Этотъ принялъ г. Жиркевича нелюбезно, свысока, даже грубо.

— А, васъ прислали сюда насъ, дураковъ, учить…

И генералъ раздраженно заговорилъ о «дворцахъ» и «семирамидиныхъ садахъ», какіе будто-бы г. Жиркевичъ замышляетъ для заключенныхъ. Лишь когда послѣдній ввернулъ поклонъ отъ одной свѣтской дамы, Уссаковскій сталъ нѣсколько любезнѣе. Черезъ нѣсколько дней г. Жиркевичу предложили ѣхать пока въ Вильну и составить тамъ новую записку. Черезъ нѣкоторое время онъ ее привозитъ и является въ штабъ.

Встрѣчаютъ меня — пишетъ г. Жиркевичъ — по-прежнему, какъ бы любезно а у самихъ на лицахъ точно какое-то разочарованіе, сквозь которое не могу не прочесть явственно: "Принесъ же тебя опять чертъ с.ъ проклятымъ твоимъ вопросомъ! И чего только такъ торопился?! Сидѣлъ бы еще въ Вильнѣ,.

Начались опять ежедневныя хожденія, въ штабъ, въ ожиданіи, пока прочтутъ записку. А о ней, видимо, и не думаютъ. На приходы же г. Жиркевича смотрятъ косо, недружелюбно, съ такими гримасами, точно онъ — зло, съ которымъ въ силу обстоятельствъ приходится пока мириться. Попробовалъ онъ добиться новой аудіенціи у Куропаткина, но объ этомъ, какъ оказалось, нечего и думать. Еле-еле онъ добился, что записку его выслушалъ начальникъ отдѣленія, послѣ чего его неофиціально отпустили домой, въ Вильну. И пока онъ тамъ гостилъ, его и совсѣмъ «сплавили». Неожиданно онъ получилъ письмо отъ начальника, отдѣленія Подгурскаго.

Военный министръ — писалъ тотъ — по докладѣ ему вашей записки приказалъ вопросъ объ улучшеніи быта военныхъ арестантовъ, согласно изложеннымъ вами предложеніямъ, разсмотрѣть совмѣстно съ главнымъ военно-суднымъ управленіемъ, а васъ откомандировать къ мѣсту постояннаго вашего служенія, удовлетворить двойными прогонными деньгами (это, очевидно, чтобы позолотить пилюлю). Вслѣдствіе сего я нашелъ излишнимъ вызывать васъ въ Петербургъ… (241).

Г. Жиркевичъ съѣздилъ все-таки и убѣдился, что дѣло объ арестованныхъ вступило въ фразу «канцелярскихъ спихиваній» главный штабъ спихнулъ его въ военно-судное управленіе, а то уже намѣревалось спихнуть его опять въ штабъ или еще куда-нибудь. Уссаковскій прямо сказалъ Жиркевичу: «дѣло ваше… затянется надолго» и, «точно торопясь передать нѣчто утѣшительное», прибавилъ:

— Военный министръ и не прочелъ вашей записки… Она слишкомъ длинна…

Авторъ выразилъ надежду, что ему удастся ускорить ходъ дѣла въ военно-судномъ управленіи при помощи имѣющихся у него тамъ связей. Уссаковскій только демонически-коварно улыбнулся и покрутилъ свой усъ (242).

Но Жиркевичъ все-таки не сдался. Убѣдившись, что самъ онъ ничего для «пасынковъ» сдѣлать не можетъ и что на министра разсчитывать нечего, онъ рѣшилъ заручиться содѣйствіемъ одного изъ тѣхъ «винтиковъ», отъ которыхъ зависитъ движеніе дѣлъ къ канцеляріяхъ. Нашелъ онъ такой винтикъ и сталъ донимать его запросами. Въ первый разъ (въ октябрѣ 1902 г.) тотъ отвѣтилъ ему довольно любезно.

Съ удовольствіемъ отвѣчаю: копія съ Вашей записки переслана была въ главное военно-судное управленіе при отзывѣ отъ 30 іюля сего года за Да 39.594 и уже получено заключеніе отъ нихъ (27 августа № 4.372), въ которомъ они заявляютъ, что тѣ вопросы, которые касаются ихъ дѣлопроизводства, ими приняты къ разработкѣ, а противъ остальныхъ Вашихъ предложеній, они ничего не имѣютъ, за исключеніемъ учрежденія гауптвахтнаго праздника, что находятъ совершенно несоотвѣтственнымъ. Въ настоящее время я лично занятъ Вашей запиской, но такъ какъ, по разсмотрѣніи ея подробно, я пришелъ къ заключенію, что она совершенно не относится къ моему дѣлопроизводству, то долженъ запрашивать, мнѣнія разныхъ учрежденій, отдѣловъ, частей главнаго штаба и другихъ управленій, а вслѣдствіе сего рѣшеніе вопроса по независящимъ отъ меня причинамъ затягивается (246).

Черезъ нѣкоторое время г. Жиркевичъ вновь налегъ на него, но «винтикъ» на этотъ разъ отвѣтилъ еще болѣе высокомѣрно и не безъ юмора:

…Что же касается вашей записки, то по тщательномъ разсмотрѣніи ея мною (подчеркнуто писавшимъ), я, какъ уже ранѣе вамъ писалъ, пришелъ къ тому заключенію, что предполагаемыя вами мѣры такъ или иначе вызываютъ расходы, за исключеніемъ развѣ мѣръ — двукратное провѣтриваніе камеръ и истребленіе сквернословія, и что дѣло это совершенно не моего дѣлопроизводства. А потому придется запрашивать заключеніе главнаго интендантскаго и главнаго инженернаго управленій (двѣ смѣны наволочекъ, маты вмѣсто соломы, двойной комплектъ одежды и пр.,), а въ настоящее время записка находится въ части по изданію уставовъ главнаго штаба (несоотвѣтствіе разныхъ уставовъ и прочихъ новыхъ измѣненій уставовъ съ запиской). Эта часть также нашла себя не совсѣмъ компетентной въ разрѣшеніи возбужденныхъ вами вопросовъ и передала вашу записку на разсмотрѣніе особой комиссіи, засѣдающей нынѣ въ штабѣ, тоже по поводу какихъ-то арестантскихъ дѣлъ, а потому она, слѣдовательно, должна быть въ этихъ вопросахъ компетентна.

Я же откровенно вамъ скажу, что изъ всего вашего дѣла ничего не выйдетъ и вы только напрасно задали всѣмъ работу, а особенно мнѣ (подчеркнуто авторомъ письма), а потому будьте такъ добры, окажите протекцію и извлеките ее изъ моего дѣлопроизводства, чѣмъ премного меня обяжете. Я буду служить лишь передаточной инстанціей и, слѣдовательно, волей-неволей буду иногда задерживать только окончаніе возбужденнаго вами дѣла (246—247).

Словомъ, дѣло объ улучшеніи быта заключенныхъ… пошло по инстанціямъ, и до сихъ поръ, хотя прошло болѣе десяти лѣтъ, оно ходитъ или «почіетъ въ какихъ-то бюрократическихъ дебряхъ, подъ охраною другихъ, подобныхъ же винтиковъ». Вѣроятно, его давно и совсѣмъ бы похоронили, если бы не настойчивость и связи г. Жиркевича.

Между прочивъ случай для этого былъ очень подходящій и, казалось, даже настойчивость иниціатора не въ силахъ будетъ предотвратить похороны живого дѣла. Началась японская война, а затѣмъ внутренняя смута. «Простите — писалъ одинъ высокопоставленный генералъ Жиркевичу — но не время обсуждать мирные вопросы, а тѣмъ болѣе возбужденные три года тому назадъ объ улучшеніи содержанія военныхъ арестантовъ» (287). Протопресвитеръ, съ которымъ г. Жиркевичъ все время находился цо этому вопросу въ перепискѣ, предложилъ ему съ своей стороны такса утѣшеніе: «будемъ молиться и надѣяться» (290).

Но г. Жиркевичъ не оставлялъ высокопоставленныхъ лицъ въ покоѣ. Въ 1907 году, уже при новомъ министрѣ, Редигерѣ, ему удалось добиться, что переписку объ улучшеніи быта арестованныхъ откопали и она опять пошла по инстанціямъ. Во время этихъ новыхъ скитаній дѣло попало на заключеніе комитета по образованію войскъ, руководимаго «просвѣщеннымъ» генераломъ Скугаревскимъ. Комитетъ цѣлый рядъ проектированныхъ мѣръ призналъ излишними и даже прогулки считалъ возможнымъ допустить только для подслѣдственныхъ. Это заключеніе комитета было доложено Рёдигеру, и тотъ написалъ: «согласенъ». По поводу этой резолюціи г. Жиркевичъ написалъ прочувствованное письму министру, и тотъ ему откровенно отвѣтилъ (345):

Милостивый государь Александръ Владиміровичъ!

Спѣшу принести вамъ искреннюю благодарность за ваше письмо, за вашу Горячую защиту малыхъ сихъ. Съ дѣломъ, за которое вы ратуете, я мало знакомъ; своей резолюціи, о которой вы упоминаете, совсѣмъ не помню — я ежедневно пишу десятки резолюцій и эта, очевидно, была мнѣ навѣяна или даже подсказана докладомъ и отнюдь не является результатомъ глубокаго личнаго убѣжденія, такъ какъ у меня такого нѣтъ именно Въ виду малаго знакомства съ гауптвахтйымъ и тюремнымъ дѣломъ. Письмо ваше я передаю въ комитетъ по образованію войскъ — для новаго разсмотрѣнія и доклада. Готовъ вамъ вѣрить, что я былъ неправъ.

Съ искреннимъ уваженіемъ и преданностью

А. Редигеръ.

Такъ министры, по откровенному признанію одного изъ нихъ, пишутъ свои резолюціи о пасынкахъ: что подскажетъ «винтикъ» въ докладѣ, то и напишутъ. А вѣдь и вопросъ-то былъ въ данномъ случаѣ совсѣмъ не головоломный, вовсе не требовавшій спеціальныхъ знаній; дѣло шло, какъ уже сказано, о прогулкахъ для заключенныхъ и т. п. азбучныхъ вещахъ, и министръ, казалось бы, могъ внести въ него хотя бы простую человѣчность.

Какъ бы то ни было, вновь начались «доклады на доклады по докладамъ», какъ выразился одинъ изъ корреспондентовъ Жиркевича. Но послѣдній не унывалъ: дѣло какъ-никакъ находилось въ рукахъ «просвѣщеннаго генерала». Но скоро Редигеръ палъ, а вмѣстѣ съ нимъ и комитетъ по. образованію войскъ подвергся разгрому.

Съ новымъ министромъ, Сухомлиновымъ, г. Жиркевичъ былъ лично знакомъ, «а въ Россіи знакомства — замѣчаетъ онъ — значатъ много, если иногда не все, даже въ вопросахъ, имѣющихъ огромное, государственное значеніе» (349). И вотъ онъ вновь съ неослабѣвающей энергіей начинаетъ двигать «свое» дѣло — пишетъ письмо за письмомъ военному министру и другимъ высокопоставленнымъ лицамъ. Но дѣло движется плохо, и отвѣты г. Жиркевичъ получаетъ сухіе, неутѣшительные. Напримѣръ, на упомянутое уже мною письмо въ 34 большихъ печатныхъ страницы къ Сухомлинову онъ получилъ такой отвѣтъ отъ дежурнаго генерала главнаго штаба:

Въ письмѣ вашего превосходительства на имя военнаго министра отъ 11 сего января, въ коемъ вы просите о принятіи мѣръ къ улучшенію положенія нижнихъ чиновъ на гауптвахтахъ, вы между прочимъ неоднократно упрекаете главный штабъ въ медленности производства по сему дѣлу.

Въ виду сего долгомъ считаю сообщить вамъ, что вопросъ этотъ подлежитъ разсмотрѣнію не главнаго штаба, а главнаго управленія генеральнаго штаба, куда ваше письмо на имя военнаго министра и направлено по принадлежности.

Только такой откликъ г. Жиркевичъ и получилъ на свое прочувствованное письмо къ Сухомлинову: не главный штабъ, а главное управленіе генеральнаго штаба… Свѣдѣнія же, которыя г. Жиркевичу удавалось получить по существу, оказывались все неутѣшительныя. Сначала ему сообщили, что «окончательная редакція проекта устава гарнизонной службы, въ который предположено включить и мѣры по улучшенію быта арестованныхъ, задержана реорганизаціей высшаго управленія» (382). Послѣднее свѣдѣніе (отъ 13 апрѣля 1912 г.), которое онъ получилъ отъ генерала Шебеко изъ главнаго военнаго суда, таково: «… Коренной реформы военно-тюремныхъ заведеній, въ виду финансовыхъ соображеній, въ скоромъ будущемъ не предвидится… Вопросъ же о главныхъ гауптвахтахъ, какъ вопросъ, касающійся предварительнаго заключенія, можетъ быть поднятъ лишь по упорядоченіи военно-карательной системы въ полномъ ея объемѣ» (478). Въ переводѣ на обыкновенный языкъ это, конечно, значитъ: «и не жди, — не будетъ»…

Да и не такія теперь вѣянія въ Петербургѣ: гуманность здѣсь не въ авантажѣ, даже для вида считается ненужной и вредной, — она уже объявлена «слюнтяйствомъ…»

Уже будучи въ отставкѣ, г. Жиркевичъ, пользуясь своимъ генеральскимъ чиномъ и своими связями, выхлопоталъ себѣ разрѣшеніе посѣщать время отъ времени главную гауптвахту въ Вильнѣ. Но и этого права его теперь лишили, увидѣли въ немъ неумѣстное вмѣшательство въ дѣйствія предержащихъ властей. Даже этого утѣшенія — развѣшивать въ камерахъ иконки и раздавать евангелія заключеннымъ — старика лишили. Послѣ этого онъ и обратился съ своей книгой къ обществу…

---

Я долженъ еще разъ обратиться къ автору и опять, къ сожалѣнію, не только съ благодарностью за то, что онъ сообщилъ намъ о «пасынкахъ» и «мачехѣ…»

«Оглядываясь лишній разъ спокойно, безстрастно на то, что изображено мною въ настоящемъ трудѣ, — пишетъ онъ, заканчивая свою книгу, — я вижу на пути моемъ, въ сношеніяхъ со мною, за рѣдкими исключеніями, массу такихъ же хорошихъ, даже прекрасныхъ, способныхъ людей, начиная съ военныхъ министровъ и кончая даже несимпатичными мнѣ „винтиками“ подчиненныхъ имъ штабовъ и канцелярій».

Можно этому повѣрить; возможно, что все это, дѣйствительно, хорошіе люди. Во всякомъ случаѣ — хорошій человѣкъ самъ авторъ, добрый, отзывчивый. Читатели, я думаю, уже убѣдились въ этомъ и мнѣ незачѣмъ это доказывать… Но этотъ хорошій человѣкъ какъ-никакъ распластывалъ по всѣмъ правиламъ пауки, закона и дисциплины несчастныхъ солдатишекъ, которыхъ онъ такъ жалѣлъ; хотя и краснѣя, онъ произносилъ, тѣмъ не менѣе, одно за другимъ «обвинительное слово противъ нижняго чина, Богъ вѣсть, что натворившаго въ пьяномъ видѣ, или по случаю растраты какихъ-либо грошевыхъ шароваръ» (134)… По мѣрѣ того, какъ я читалъ книгу г. Жиркевича, для меня все больше и больше выяснялось, что я имѣю дѣло съ однимъ изъ тѣхъ прокуроровъ — прокуроровъ съ больною совѣстью, — которыхъ такъ мѣтко охарактеризовалъ Гл. И. Успенскій.

«Эти мои пріятели, — писалъ онъ, — они вовсе, напримѣръ, не злы на мужика, который вырубилъ дерево и котораго нужно засадить въ острогъ; въ сущности они душевно жалѣютъ этого мужика, они научились любить народъ, и если иной разъ упекутъ въ Сибирь, то это по обязанности, а сами лично они даже жалѣютъ, даютъ деньги… Одинъ изъ моихъ пріятелей былъ даже такъ огорченъ какимъ-то дѣломъ въ этомъ родѣ, что мало того, что далъ упеченному денегъ, а даже… подалъ прошеніе о переводѣ въ другой городъ»^[1].

Буквально то же самое дѣлалъ г. Жиркевичъ. Между прочимъ онъ разсказываетъ объ одномъ солдатѣ-сектантѣ, котораго онъ называетъ Ивановымъ. Этому кроткому человѣку его религіозная совѣсть не позволяла нести военную службу, хотя онъ и соглашался дѣлать самую черную, тяжелую работу. Военное начальство побилось съ нимъ такъ и сякъ, а потомъ предало суду, который приговорилъ Иванова на три года въ дисциплинарный батальонъ. Онъ долженъ былъ попасть въ лапы какъ разъ къ тому «звѣрю», который потчивалъ проѣзжавшее начальство кваскомъ и банькой. Дѣло объ Ивановѣ попало на ревизію къ г. Жиркевичу. Разсмотрѣлъ онъ его и нашелъ: все въ порядкѣ. «Его слѣдовало утвердить, — привести въ исполненіе». Въ такомъ смыслѣ онъ и высказался, — «офиціально, по долгу службы» (55).

Но «съ другой стороны» онъ приходилъ въ ужасъ отъ одной мысли о дальнѣйшей судьбѣ Иванова, — ему вѣдь хорошо были извѣстны обычаи дисциплинарнаго баталіона, куда тотъ долженъ былъ попасть. И вотъ г. Жиркевичъ придумалъ. «Мнѣ было ясно, — говоритъ онъ — что, исполнивъ честно свою обязанность, какъ помощникъ военнаго прокурора, контролировавшій правильность приговора, я не совершу преступленія, если буду слѣдить, какъ частный человѣкъ, за дальнѣйшей судьбой Иванова». Ивотъ онъ сталъ слѣдить. Ивановъ, конечно, не ушелъ отъ того, что ему было суждено, и въ концѣ концовъ былъ сосланъ въ Якутскую область Г. Жиркевичъ продолжалъ участливо за нимъ слѣдить. «Я — говоритъ онъ — облегчалъ участь его въ дорогѣ хоть въ матеріальномъ отношеніи» (57).

Буквально вѣдь: помогалъ упечь и далъ денегъ потомъ…

Конечно, г. Жиркевичъ замѣтилъ, что служба по военно-судебному вѣдомству идетъ въ разрѣзъ съ его добрымъ сердцемъ и подумывалъ даже уйти. Но… «Бѣжать?! — восклицаетъ онъ. — Уйти изъ вѣдомства, хотя бы, напримѣръ, въ адвокатуру?!.. Но тутъ терялась вся прежняя служба съ ея преимуществами, а зарабатывать хлѣбъ между тѣмъ было нужно: какъ-никакъ, я былъ недурно обезпеченъ даже въ скромномъ положеніи прикомандированнаго, съ извѣстнымъ будущимъ впереди… Жаль было и мундира» (87)…

Кромѣ этой, была, какъ я думаю, и другая, пожалуй, еще болѣе глубокая причина, заставлявшая его не только распластывать несчастныхъ солдатишекъ, но и видѣть въ этомъ полезное, нужное дѣло. Вотъ я упомянулъ объ Ивановѣ, «добродушная кротость котораго всѣхъ обезоруживала». Но въ глазахъ г. Жиркевича онъ все-таки былъ преступникъ и при томъ ужасный преступникъ. Поэтому онъ находилъ вполнѣ правильнымъ, что его осудили, отправили въ Якутскъ; нельзя же въ самомъ дѣлѣ «соединять подъ одной крышей враговъ государственнаго порядка съ вѣрными, хотя и впавшими въ преступленія и проступки, слугами Государя» (234). Съ «этой стороны» ему Иванова, пожалуй, и не жалко: вѣдь «дисциплина требуетъ, для примѣра, жертвъ», «армія не институтъ невинныхъ дѣвицъ», «здѣсь некогда вдаваться въ психологію» (134).

Мы видѣли, съ какимъ негодованіемъ г. Жиркевичъ говоритъ о людяхъ, набившихъ себѣ руку на висѣльныхъ дѣлахъ. Но это вѣдь отнюдь не значитъ, что онъ — противникъ смертной казни. Самое большее, о чемъ онъ хлопочетъ, это — чтобы людей вѣшали съ толкомъ, по всѣмъ правиламъ науки, закона и дисциплины. Впрочемъ, и противъ полевой юстиціи онъ ничего не имѣетъ и признаетъ ее нужною при извѣстныхъ обстоятельствахъ. Онъ негодуетъ только изъ-за того, зачѣмъ впутали въ это дѣло его вѣдомство и привели послѣднее къ моральному развалу. Пусть бы вѣшали строевые офицеры, а его вѣдомство, вѣрное Милютинскимъ традиціямъ, хранило бы право и законъ.

По существу же противъ смертныхъ казней онъ ничего не имѣетъ. "Не въ зубы же было — говоритъ онъ — смотрѣть «сознательнымъ товарищамъ», «освободителямъ» (316). Какъ добрый человѣкъ, онъ, конечно, жалѣлъ казнимыхъ, мучился ихъ муками, но, если видѣлъ, что у повѣшеннаго торчитъ изъ кармана данное имъ евангеліе (280), то считалъ свою миссію, какъ добраго человѣка, выполненной.

И на гауптвахтахъ онъ не столько возмущался тѣмъ развратомъ, какой вносили каторжные. Иваны, сколько той проповѣдью соціализма и анархизма, какую могли вести здѣсь «революціонеры въ военныхъ мундирахъ» и кроткіе Ивановы. Онъ усиленно хлопоталъ, чтобы разрѣшили книги для гауптвахтъ и въ то же время ожесточенно боролся съ лѣвыми газетами, если они сюда проникали (469).

— Что мнѣ ваше евангеліе! — крикнулъ какъ-то г. Жиркевичу одинъ заключенный (изъ запасныхъ солдатъ). — Дома мои щенята пухнутъ съ голоду… Жена извелась… Дайте лучше имъ хлѣба. А евангеліе… (49).

Но и этотъ вопль не вразумилъ г. Жиркевича на счетъ того, но имя чего дѣйствуютъ «освободители», что привело въ движеніе «сознательныхъ товарищей». Онъ продолжалъ навязывать иконки и евангелія людямъ, которыхъ вели на висѣлицы.

Не даромъ г. Жиркевичъ дослужился до генерала, не напрасно онъ оставался такъ долго въ рядахъ правящей бюрократіи. Онъ сроднился съ тѣмъ строемъ, для охраны котораго ставились на его глазахъ висѣлицы, сросся съ нимъ, являлся его слугой и опорой!

Когда слишкомъ ужь много появилось вокругъ него «блѣдныхъ, холодныхъ, словно упрекающихъ, призраковъ тѣхъ, кто былъ казненъ» (281), онъ, какъ добрый человѣкъ, наконецъ, не выдержалъ. Вскорѣ послѣ назначенія его судьей, онъ ушелъ въ отставку, сославшись на болѣзнь сердца. «На самомъ дѣлѣ — говоритъ онъ — болѣзнь заключалась не въ расширеніи его, ожирѣніи и склерозѣ сосудовъ, а въ томъ, что въ духовной части этого уставшаго сердца утратилась вѣра и царилъ ужасъ» (333).

Его доброе сердце не выдержало… Но своей мыслью онъ такъ и не понялъ, что дѣло не въ людяхъ, а въ учрежденіяхъ, въ цѣломъ строѣ ихъ, которому онъ такъ долго служилъ и которому до сихъ поръ остается вѣренъ.

О «пасынкахъ» онъ болѣлъ, ихъ судьбу хочется ему улучшить. Но для этого есть только одно вѣрное средство: нужно, чтобы у русскаго народа въ лицѣ государства мать была, а не мачеха.

А. Пѣшеходовъ.

"Русское Богатство", № 8, 1913

---

1. См. «Новыя времена и новыя заботы». IX. Больная совѣсть.