Пасхальная метель (Аверченко)
| Пасхальная метель |
| Опубл.: 1912. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 3. Круги по воде. — М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2012. — az.lib.ru • Дешёвая юмористическая библиотека Сатирикона, Выпуск 39, 1912 |
I
правитьКогда я пришел к Будаговым с новогодним визитом, дома была лишь одна madame Будагова.
— Вы одни, Катерина Михайловна? — спросил я, вежливо раскланиваясь. — С Новым годом!
— Одна. Петр Терентьич уже часа три, как уехал делать визиты…
— Ну, иди ко мне, мой крысеночек. Иди, я тебя поцелую. Соскучилась?
— Очень. Целую неделю не видела тебя, гадкий мальчишка.
— За это Китти получит удвоенную порцию поцелуев.
Я обнял хозяйку дома и стал целоваться с проворством и быстротой почтового чиновника, кладущего штемпеля на конвертах.
Она стояла лицом к дверям, я — спиной.
На половине одного из поцелуев, она вдруг оторвалась от меня, поправила прическу и сказала странным голосом:
— Оставьте! Что вы делаете?
— Христосуетесь? — раздался сзади меня голос. — Хе-хе… Древне-христианский обычай исполняете?
Оглянувшись, я увидел хозяина дома Петра Терентьича. Он стоял на пороге, еще не успев снять шапки и глубоких калош.
Помолчав немного, снял их, шагнул в комнату и повторил:
— Христосуетесь?
— Да… — нерешительно подтвердил я, сам себе не веря. — Гм… Христосуюсь.
— Так… Дело хорошее. Ну — Христос воскресе!
Он подошел ко мне, обнял, и мы расцеловались.
— Ну, Христос воскресе.
— Воистину, — подтвердил я.
— Садитесь, пожалуйста. Где были у заутрени нынче?
— Так, знаете… Собственно — нигде. Праздничные хлопоты, разные дела…
— Напрасно, напрасно, молодой человек. Нет ничего возвышеннее и трогательнее, когда первый раз прозвучит «Христос Воскресе!» Поцелуи, ликование… Иллюминация горит, оживление… Восторг!
Он замолчал, не решаясь из деликатности прерывать моего занятия, которое заключалось в том, что я взял пепельницу в форме древесного листа и стал внимательно изучать ее строение. Мой пытливый взор осмотрел все прожилки и разветвления на зеленой поверхности листа; мой пытливый взор не удовлетворился этим: я повернул пепельницу донышком кверху, не обращая внимания на то, что два окурка упали на мое колено, — и стал рассматривать белое, как снег, донышко, на котором было напечатано очень красивыми голубыми буквами:
«М. С. Кузнецов в Будах».
— Окурочки уронили, — сказал хозяин. — Не беспокойтесь — я сам подниму. У кого разговлялись?
— Как… разговлялся?
— Ну, свяченый кулич ели. Вероятно, у Халюзиных?
— Нет не у Халюзиных.
— А у кого же?
— Да так… Ни у кого. Дома был.
— Ну, что вы говорите! Разве ж можно так — не разговляться. Да мне праздник не в праздник, если я, вернувшись от пасхальной заутрени, не похристосуюсь, да не съем парочку красных яичек, да ветчинки, а прежде всего кулича свяченого, да колбаски с чесночком, да барашка ломтик молоденького, у которого в ротике первая весенняя травка торчит! А, впрочем, — что же это я, дурак, болтаю. Гость тут сидит, а я болтаю, забыв предложить вам чего-нибудь выпить и закусить. Милости прошу закусить, чем Бог послал. Ветчинки, кулича попробуйте, яичко лиловенькое…
Петр Терентьич взял меня под руку и потащил к накрытому по случаю Нового года парадному столу.
Он налил и себе, и мне по рюмке зубровки, но вдруг лицо его побагровело и глаза сердито засверкали.
— Катя! Что это такое? Что это за стол?
Стоявшая у окна и сосредоточенно дышавшая на замерзшие стекла хозяйка дома, обернулась и нервно спросила:
— Что такое? Что там еще случилось?
— Я спрашиваю, — сердито отчеканил хозяин, стуча черенком ножа о стол. — Я спрашиваю: что это такое за стол? Кто это так делает? Кто так накрывает, что не поставили ни крашеных яиц, ни барашка жареного, ни куличей? Где куличи?!
Лицо его вспыхнуло от раздражения и шея покраснела.
— Я вас спрашиваю: что это за пасхальный стол? Где яйца?
— Я сейчас, — сказала жена. — Сейчас… принесу. Забыла поставить…
— Ну, то-то… Да чтоб яйца были крашеные! А то мне праздник не в праздник… Живо! Я хочу выпить с моим молодым другом.
Хозяйка пожала плечами и, опустив голову, ушла, а я сидел, молча, постукивая носками лакированных ботинок и поглядывая на хозяина, нервно ходившего из угла в угол.
Он остановился, поглядел на меня и заметил:
— Ранняя нынче Пасха, не правда ли?
— Что?
— Я говорю, ранняя в этом году Пасха.
— Да…
— Хотя это бывает, — кивнул ободряюще головой хозяин. — У евреев Пасха еще раньше.
— Так — то ж евреи, — неопределенно возразил я.
Опять мы замолчали. Разговор не налаживался. Я почистил ногти о сукно фрака и стал их разглядывать. Розовые блестящие ногти. На одном — белое пятнышко. Говорят — к счастью. Счастливый, значит. Я погладил одной рукой другую и от нечего делать пересчитал пальцы. Все было в порядке — по пяти на каждой руке. Я вздохнул и поскреб ногтем по манжетной запонке.
— Ранняя Пасха, а теплая, — вяло сказал хозяин. — Не правда ли?
— Да, — после некоторого колебания отвечал я, искоса взглянув на хозяина. — Теплынь.
— Что вы говорите?
— Я говорю — теплынь! Тепло.
— Да. Дело как говорится, к лету идет.
Я чувствовал, как голова моя пустеет, делается легкой, а ноги — наоборот… Будто к ним по пуду свинца привесили.
— Уйти бы, — подумал я.
II
править— Ну, вот… нате вам, — сказала хозяйка, входя в комнату и угрюмо поглядывая на нас исподлобья.
В руках она держала поднос; на подносе стояла большая булка, на верхушке которой торчал нелепый бумажный розан; кроме того, на подносе стояла тарелка с четырьмя яйцами: три черных, одно красное.
— Вот и цветные яички, — вскричал внезапно оттаявший хозяин. Чудесные яички — хозяйка сама красила.
Было заметно, что это дело рук хозяйки: яйца были выкрашены наспех — одно красной губной помадой, липкое, неряшливое, а три — просто чернилами, которые кое-где еще не высохли.
— Возьмите черненькое, — радушно сказал хозяин. — Катя, отрежь гостю кулича. Пусть попробует — хороши ли нынче куличи… Сама, ведь пекла…
Булка была самая обыкновенная из турецкой булочной, но я взял кусочек и пожевал, судорожно двигая челюстями.
— Ну, как находите? — спросил хозяин.
— Ничего. Славный куличек.
— Гордость хозяйки! Ну, выпьем! С праздником. Христос Воскресе!
— Воистину…
— А что ж вы яичко-то? Надо яичком закусить. Это уж такой порядок. Дачку ищете?
— Что?..
— Я говорю., дачку уже начали искать? Или когда пасхальная неделя кончится, тогда поедете?
— Нет еще… не искал.
— Как же вы так? Надо теперь искать. А то после Пасхи хватитесь — все хорошие дачки разберут.
— Д… мерси… Ну, я, знаете, — побегу. Пора!
— Куда ж вы… посидите!
— Я и так засиделся. Извиняюсь… У меня еще уйма визитов.
— Не смею удерживать… Прощайте…
Хозяин взял меня под руку и повел в переднюю, мурлыча пасхальный ирмос.
— Извините, горничную отпустили, — позвольте я вам помогу одеться. Вот ваше пальто.
— Это не мое пальто, — нерешительно возразил я, поглядывая на потертое весеннее пальтишко, которое хозяин подавал мне. — У меня шуба.
Хозяин разразился смехом, схватившись за бока и подмигивая жене:
— От двух рюмок что нынче с молодыми людьми делается! Шуба! Да кто же на Пасху в шубе ходит… Тут в летнем пальто жарко… А вы кутаетесь — весеннее носите. Правда, оно легонькое, не на вате… Ну, одевайтесь!
— Уверяю вас, что у меня шуба… Это не мое пальтецо! На дворе страшный мороз…
— Мороз? На Пасху?! — всплеснул руками хозяин.
— На какую там Пасху, — нервно вскричал я. — Какая там Пасха, когда нынче Новый год?!
— То есть… как это?.. — ледяным тоном сказал хозяин, прищуриваясь. — Не хотите ли вы сказать, что целовали мою жену просто так…
Он подошел ко мне ближе.
— Нет, — крикнула жена, побледнев. — Мы, конечно, христосовались!..
— Ну, вот, видите… Просто вы выпили немножко, и вам всюду мерещатся шубы… Одевайтесь — ведь, вам спешить надо.
Он набросил мне на плечи жалкое пальтишко, нахлобучив на голову жокейскую шапочку, извлеченную им из-за сундука, и выпустил на площадку.
— Ну, всего хорошего. Заглядывайте после Пасхи… До-свишвеция, как говорят шутники…
Я шел по улице, понурившись. Энергичная пылкая горячая стужа щипала мое тело, сквозь прозрачное пальтишко, но я уже не обращал на заигрывания женщин никакого внимания…