«Аполлонъ», № 12, 1911
Но сердце было въ волѣ
Я думала, весь бѣлый свѣтъ --
Нашъ боръ, потокъ и поле.
Обогнувъ озеро, Катя пустила въ галопъ Красавчика и, промчавшись по деревнѣ мимо собакъ, шарахающихся овецъ, ребятишекъ у воротъ, проскакавъ подъ жаркимъ еще, хотя и вечернимъ, солнцемъ по желтому съ снопами полю, только у опушки казеннаго лѣса стала сдерживать взмыленнаго коня. Алеша не поспѣвалъ за ней на упрямой пѣгой кобылкѣ. «Скорѣе, Алексѣй Дмитріевичъ», — кричала Катя. «Скорѣе, а то, Красавчикъ не стоитъ совсѣмъ».
Алеша преодолѣлъ упрямство своей кобылки и вскачь взлетѣлъ на пригорокъ, гдѣ Катя, разрумянившаяся, съ выбившимися изъ-подъ шляпы волосами, въ сиренскомъ развивающемся шарфѣ, на танцующемъ подъ ней Красавчикѣ, какъ сіяніемъ, освѣщенная низкимъ солнцемъ, ждала его.
«Неосторожно ѣздите, Катечка. Разобьетесь когда-нибудь», — сказалъ Алеша наставительно, какъ старшій.
«Ахъ, это было бы недурно: нашъ отъѣздъ отложился бы по крайней мѣрѣ», съ полушутливымъ вздохомъ отвѣтила Катя.
"А что мнѣ тогда прикажете дѣлать? прострѣлить ладонь, какъ, помните, Юра пытался, когда его отправляли въ ссылку?
«Милый Юра, гдѣ-то онъ теперь. Удалось ли ему завести новыя переживанія въ его Теріокахъ. Помните, какъ онъ былъ великолѣпно мраченъ, когда уѣзжалъ? Впрочемъ, Вы его, кажется, не очень любили Алеша», — съ лукавой гримасой спросила Катя.
«Нѣтъ, отчего же, онъ очень милъ, только ужъ слишкомъ занималъ всѣхъ и все своей особой».
Молодые люди ѣхали шагомъ по узкой лѣсной дорогѣ. Солнце боковыми лучами золотило стволы сосенъ. Приторный запахъ недалекаго болота дурманилъ голову.
«Помните, какъ вы дулись, когда Юра только-что пріѣхалъ, и дядя Володя въ шутку намекнулъ, что это мой женихъ?»
Молодой человѣкъ не отвѣтивъ, чуть-чуть улыбнулся и опустилъ глаза. Катя же пристально и вопросительно смотрѣла на него.
«Вы сердились тогда?» — тихо спросила она, послѣ нѣкотораго молчанія.
«Нѣтъ, за что же, просто я хандрилъ. За что и на кого я могъ сердиться», недовольно дергая худыми плечами, говорилъ Алеша, не поднимая глазъ, блѣдный, только слегка розовѣя.
Рѣзко щелкнувъ хлыстомъ, сама покачнувшись отъ неожиданнаго движенія, Катя пустила Красавчика во весь галопъ.
«Катя, Катя, куда вы, сломите голову!» — кричалъ Алеша.
Слабый голосъ его относило вѣтромъ; кобыла упрямилась; Катинъ лиловый шарфъ былъ ужъ далеко.
Такъ скакали они по пронизанному солнцемъ лѣсу, мимо красныхъ полянъ, высокаго капорскаго чая, мимо зеленаго круглаго озера, подымаясь на пригорки, спускаясь въ долины: Катя — раскраснѣвшаяся, съ сердито сдвинутыми крутыми бровями, съ крѣпко сжатыми губами, Алеша — блѣдный, безпомощный, едва справляющійся со своей лошадью.
Успокоилъ ли быстрый бѣгъ Катино внезапное раздраженіе, или она просто устала, или пожалѣла задыхающагося Красавчика, но, проскакавъ минутъ двадцать, миновавъ полуразрушенную часовню у «святого ключа», отъ котораго дорога становилась еще уже, а лѣсъ темнѣе, она стала успокаивать разгоряченнаго коня, съ галопа перевела его на рысь, а потомъ пустила шагомъ. Сорвавъ уже чуть-чуть покраснѣвшій листъ клена, медленно и задумчиво ѣхала Катя, когда Алеша догналъ ее. Удивленно посмотрѣлъ онъ, слегка нагнувшись, на нее и ничего не сказалъ. Нѣсколько минутъ проѣхали они молча.
«Черезъ недѣлю ужъ въ Петербургѣ буду. У насъ новый учитель физики, злюка, говорятъ, страшный», — первая заговорила Катя.
Алеша молчалъ.
«А на будущее лѣто мама хочетъ насъ всѣхъ за границу везти. Такъ „Потонувшій колоколъ“ и не придется ставить, или, можетъ быть, другая Раутенделейнъ найдется», — слегка поддразнивая, сама уже раздражаясь, сказала Катя, но Алеша опять промолчалъ, внимательно разглядывая дорогу, и черезъ минуту Катя заговорила.
«А помните, какъ мы репетировали въ бесѣдкѣ, какая гроза тогда была? Дядя Володя еще разулся и бѣжалъ босикомъ, чтобы не испортить своихъ туфель. Какъ было это давно! Вѣдь всего мѣсяцъ назадъ. Весело лѣто прошло въ этомъ году. А прошлый годъ я васъ совсѣмъ и не помню. Вы у насъ „дикимъ мальчикомъ“ назывались».
«Да, быстро прошло лѣто, печально это» — промолвилъ Алеша тихо.
«Почему печально?»
«Не знаю, мнѣ всегда грустно, когда проходитъ. Весною чего-то ждешь, а потомъ незамѣтно и лѣто прошло, какъ будто что-то не исполнилось».
«Потонувшій колоколъ?»
«Можетъ быть».
«Нѣтъ, я не долго лѣта жалѣю. Зимой интереснѣе: гимназія, по субботамъ такіе веселые вечера у Горѣловыхъ, въ Маріинскомъ театрѣ часто бываемъ. Вѣдь у васъ тоже не скучно».
Катя была спокойна и равнодушна.
«Вернемся», — сказала она.
Пустили лошадей рысью. Катя смѣялась, когда низкія вѣтки задѣвали лицо, и изрѣдка кричала Алешѣ. «Вотъ нашъ священный дубъ, листья-то какъ пожелтѣли; здѣсь тетя Аглая со змѣемъ сражалась, — помните? А грибовъ-то сколько!»
Выѣхали на лугъ. Солнце низко склонилось къ горѣ. Между кустовъ протекалъ ручей, журча по камнямъ.
«Къ нимфѣ, къ нимфѣ», закричала Катя и пустила Красавчика прямо по травѣ не по осеннему зеленой еще.
Около самаго мостика, узенькаго, безъ перилъ, Красавчикъ вдругъ заупрямился.
Катя сильно ударила его хлыстомъ и едва удержалась, слабо вскрикнувъ, когда Красавчикъ вскинулъ задними ногами и потомъ метнулся въ сторону. Быстро соскочилъ Алеша, бросивъ свою кобылу, подбѣжалъ къ Катѣ и поймалъ потерянныя наѣздницей поводья.
«Противный Красавчикъ», — пробормотала Катя, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы внезапнаго страха, и потомъ, еще не вполнѣ успокоившись, стыдясь своего испуга, улыбнулась Алешѣ: «Я не думала, что вы такой ловкій», а Алеша стоялъ передъ ней, тоже улыбаясь сконфуженно, стройный отъ высокихъ сапогъ, безъ шляпы, съ развѣвающимися волосами, обнажившимися подъ упавшими рукавами рубашки, по-дѣтски худыми въ кистяхъ и бѣлыми руками высоко держа за уздечку Красавчика, еще вздрагивающаго и косящаго налившимся кровью глазомъ, но уже покорнаго.
«Вы слѣзьте, а я переведу Красавчика по мосту» — сказалъ Алеша.
Съ молчаливой покорностью, опершись на Алешину руку, соскочила Катя. Алеша сначала Красавчика потомъ свою кобылу перевелъ черезъ ручей, привязалъ ихъ къ дереву и вернулся на другую сторону, гдѣ Катя, уже совсѣмъ повеселѣвшая, пила прямо изъ ручья.
«Я вамъ фуражку свою дамъ», — предложилъ Алеша.
«,Не надо, такъ веселѣе и съ нимфой же нужно поздороваться», — поднимая мокрое лицо, смѣялась Катя.
«Нимфа, нимфа, нимфочка! Знаете, въ дѣтствѣ мы всегда у этого ручья играли въ „нимфу“, приносили ей жертвы, плели вѣнки, устраивали праздники. Да вотъ она!»
Тритонъ испуганно выскочилъ изъ куста, пробѣжалъ по желтому подъ прозрачной водой дну и, блеснувъ сѣрой спинкой, спрятался подъ камень. Нагнув шись совсѣмъ низко къ водѣ, Алеша и Катя увидѣли свои отраженія. Онъ — выбившіяся косы, смѣющіяся слегка припухлыя губы, длинныя рѣсницы; она — тонкое лицо, внимательное и печальное, вышитый воротъ рубашки, первымъ пушкомъ чернѣвшія улыбающіяся нѣжныя губы.
Такъ нѣсколько секундъ разсматривали они другъ друга, и Катя первая, быстро поднявшись, закричала: — «Ѣхать ѣхать, а то къ ужину опоздаемъ. У насъ воздушный пирогъ сегодня. Онъ ждать не будетъ».
Разбѣжавшись она легко прыгнула черезъ ручей, и Алеша за нею.
Проворно вскочила Катя на лошадь, раньше, чѣмъ Алеша успѣлъ помочь ей, и поскакала въ гору къ пламенно-синему закатному небу, въ которое упиралась крутая дорога.
Пламенѣли настурціи, отраженныя въ стеклахъ балкона. Тетя Аглая и лѣсничій Андроновъ ходили по усыпанной желтымъ пескомъ круглой дорожкѣ, около большой клумбы алыхъ и бѣлыхъ осеннихъ розъ.
«Вы сами понимаете, Дмитрій Павловичъ, — какъ непріятно все это намъ. Я всегда говорила: за Катей надобенъ глазъ и глазъ. Въ гимназіяхъ за чѣмъ смотрятъ? Верченыя дѣвчонки пошли. Вы знаете, какъ мы любимъ Алешу, но это нашъ долгъ», — восклицала тетя Аглая, высоко поднимая голову съ коротко остриженными сѣдоватыми кудрями. Полумужской одеждой, синими блестящими глазами, румяными обвѣтренными щеками, рѣзкими движеніями, она походила на англійскаго проповѣдника.
Андроновъ, маленькій, рыжеватый, недовольно кусалъ бороду, разсѣянно нагибался къ цвѣтамъ и, когда тетя Аглая возмущенно замолкала, сумрачно мямлилъ:
«Да, да, я приму мѣры, я поговорю. Вы правы».
«Дѣло не въ мѣрахъ, а во взглядѣ на воспитаніе. Мы отвѣчаемъ за нашихъ дѣтей», — опять начинала Аглая Михайловна.
Солнце заходило за прудомъ; на лужайкѣ бѣгали мальчики въ розовыхъ и голубыхъ рубашкахъ; Соня въ длинныхъ клѣтчатыхъ чулкахъ качалась въ гамакѣ; изъ раскрытыхъ оконъ гостиной доносилась музыка, на балконѣ накрывали ужинъ.
Въ чемъ то убѣдила тетя Аглая сумрачнаго лѣсничаго.
Спустившись съ пригорка, Катя и Алеша полнымъ галопомъ влетѣли во дворъ, проскакали по кругу, обсаженному акаціей, и, чуть не сбивъ съ ногъ возвращающихся въ домъ Аглаго Михайловну и Андронова, осадили пріученныхъ коней у ступеней террасы. Катя быстро соскочила съ Красавчика и бросилась къ сидѣвшей на верхней ступенькѣ, въ зеленоватомъ капотѣ съ желтой французской книжкой Маріи Константиновнѣ.
«Мама, мамочка, милая мамуся, останемся до будущаго воскресенья», — обнимая мать, кричала Катя. Марія Константиновна съ лѣнивой ласковостью улыбалась поправляя сбившіяся Катины волосы.
Тетя Аглая гнѣвно засверкала глазами.
«Развѣ вы не знаете, Китти, что въ понедѣльникъ уже занятія начинаются?»
«Вы за книгу все лѣто не брались и прямо съ дороги въ классъ. Хорошо ученье пойдетъ! Впрочемъ, объ этомъ вы развѣ думаете».
Марья Константиновна, смотря на розовыя облака, разсѣянно улыбаясь, сказала,
«Милыя дѣти, они такъ любятъ деревню!».
«Да, деревню!» — негодующимъ басомъ прогремѣла Аглая Михайловна, сурово взглянувъ на Алешу, смущенно перебирающаго поводья лошадей, которыхъ конюхъ еще не взялъ отъ него, и на Катю, обиженно надувшуюся.
«Идемте же, Дмитрій Павловичъ, я должна сказать Вамъ нѣсколько словъ», — обратилась она къ Андронову и строго вошла въ комнаты. Андроновъ покорно поплелся за ней.
Нѣсколько минутъ Марія Константиновна улыбалась, молча перебирая волосы нагнувшейся къ ней Кати, потомъ вздохнула и опять взялась за книгу. Катя прижавшись къ колѣнямъ матери, тоже молчала, и Алеша, постоявъ въ смущеніи передъ ними, уныло повелъ лошадей къ конюшнямъ. Отведя лошадей, Алеша медленно прошелъ въ садъ и сталъ ходить по круглой дорожкѣ, задумчиво опустивъ голову.
"Алеша, что вы бродите неприкаяннымъ? Идите ко мнѣ!4 Алеша вздрогнулъ отъ неожиданнаго голоса, оглядѣлся и, поднявъ голову, увидѣлъ у окна мезонина Владиміра Константиновича Башилова, который улыбался, куря тоненькую папиросу. Такъ радостно стало отъ этой ласковой улыбки Алешѣ, что самъ онъ улыбнулся и съ непривычной живостью отвѣтилъ: «Иду, Владиміръ Константиновичъ, иду!»
Пробравшись черезъ заднее крыльцо, Алеша прошелъ по корридору и изъ-за притворенной двери услыхалъ негодующій голосъ тети Аглаи, читавшей вслухъ: «И такъ я его люблю, что жизнь бы отдала, кажется, а онъ и не знаетъ и не чувствуетъ. Какъ то проживу безъ него цѣлую зиму». «Вы понимаете, о комъ это она пишетъ?» — прервавъ чтеніе спросила Аглая Михайловна.
«Ужели вы думаете…» — робко заговорилъ Андроновъ.
«Испорченная дѣвчонка», — забасила тетя Аглая; но Алеша уже подымался по темной лѣстницѣ, не слыша продолженія разговора. «Можно?» — робко постучался Алеша въ дверь комнаты.
«Пожалуйста, пожалуйста», — не вставая отъ стола, за которымъ у открытаго окна при зажженныхъ уже свѣчахъ что-то писалъ онъ, привѣтливо отвѣтилъ Владиміръ Константиновичъ и, не переставая писать, улыбнулся вошедшему. «Сейчасъ кончу»*.
Алеша вошелъ, закрылъ за собой дверь и остановился, оглядывая эту привычную и милую комнату съ голубыми обоями, съ розовой занавѣской на широкомъ окнѣ, въ которое видны были: круглая клумба съ яркими георгинами, пламенное небо за прудомъ и желтымъ пригоркомъ; эту комнату съ полками книгъ, съ глубокими прохладными креслами, съ высокой старинной конторкой въ углу, надъ которой дѣдушка Башиловъ въ бѣломъ гвардейскомъ мундирѣ улыбался, будто подмигивая однимъ глазомъ; комнату, наполненную тонкимъ ароматомъ духовъ, употребляемыхъ дядей Володей, съ розой въ маленькой помпейской вазочкѣ на письменномъ столикѣ; комнату, въ которой столько часовъ проводилъ онъ, то занимаясь вмѣстѣ съ Катей и Соней французскимъ, то слушая въ сумеркахъ чтеніе Владиміра Константиновича или проходя съ нимъ роль мастера Генриха.
Владиміръ Константиновичъ кончилъ писать, запечаталъ конвертъ зеленымъ сургучемъ, потушилъ свѣчи, закурилъ папироску и прошелся по комнатѣ. "Хорошо вы скакали по полю съ Катей! Такъ красиво ѣздить верхомъ. Высокіе сапоги къ вамъ идутъ: вы отъ нихъ стройнѣе, и мужественнѣе, пахнетъ отъ васъ кожей и лошадью, будто казакъ какой-то, «тайный похититель дѣвъ», — медленно говорилъ Владиміръ Константиновичъ, улыбаясь, думая о чемъ-то совсѣмъ другомъ.
Ставъ у окна съ темнѣющимъ закатомъ, онъ замолчалъ.
Алеша тоже молчалъ и, смотря на дорогу, по которой недавно скакали они съ Катей, мечталъ о себѣ, какомъ-то другомъ, сильномъ, веселомъ, грубомъ, отъ котораго пахнетъ кожей и лошадинымъ потомъ. Печалью и тревогой наполняли Алешу эти смутныя мечтанія.
«Ну, что тамъ внизу?» — спросилъ Владиміръ Константиновичъ, отворачиваясь отъ окна, громкимъ и веселымъ голосомъ, будто стараясь отогнать свои тоже невеселыя мысли. «Тетушка злобствуетъ и тиранитъ?»
«Да, Аглая Михайловна чѣмъ-то недовольна», — отвѣтилъ Алеша.
«Злая дѣвка, фантастическая, какъ у Достоевскаго то же про Аглаю сказано. Притомъ же старая дѣва, ну вотъ и развела куражи да интриги. Вѣдь вы главный виновникъ торжества, Алеша», — посмѣиваясь говорилъ Владиміръ Константиновичъ.
«Я не знаю, чѣмъ я могъ прогнѣвать Аглаю Михайловну», — вдругъ будто что-то вспомнивъ, что-то понявъ, смущенно пробормоталъ Алеша, густо покраснѣвъ, что въ сумеркахъ, впрочемъ, не было замѣтно.
«Какой вы еще мальчикъ, Алеша», — серьезно сказалъ Владиміръ Константиновичъ и быстро перемѣнилъ разговоръ. «Хотите, почитаемте до ужина».
Онъ взялъ съ полки маленькій, хорошо знакомый Алешѣ, томикъ Пушкина и, сѣвъ въ кресло, разсѣянно перелистывалъ его.
Мычали коровы на заднемъ дворѣ, кухарка ругала кучера, и звонко разносились ея слова по водѣ. «А ты не лай, а ты не лай» — кричала она, не давая вымолвить слова своему собесѣднику.
«Вы въ Петербургъ ѣдете, Владиміръ Константиновичъ?»
«Ахъ, Алешенька, ничего я не знаю, ничего я не знаю!» — задумчиво отвѣтилъ тотъ и, закинувъ руки за-голову, замолчалъ съ раскрытымъ Пушкинымъ на колѣняхъ въ темныхъ уже сумеркахъ у открытаго окна, а снизу, изъ гостиной, доносился высокій, дѣтски-сладкій Сонинъ голосъ:
"Мнѣ минуло шестнадцать лѣтъ,
Но сердце было въ волѣ.
Я думала, весь бѣлый свѣтъ —
Нашъ боръ, потокъ и поле.
«Не надо грустить, Алеша. Еще такъ много радостей, тамъ много радостей вамъ», — сказалъ Владиміръ Константиновичъ.
Алеша молчалъ. Соня кончала внизу:
"Ни слова ни сказала я.
За что ему сердиться?
За что покинулъ онъ меня
И скоро-ль возвратится?'
Обманные августовскіе дни нежданнымъ возвращеніемъ послѣ дождливыхъ, сумрачныхъ вечеровъ, холодныхъ закатовъ, снова яснаго, словно вымытаго неба, жгучаго утренняго солнца, лѣтней праздничной истомы, манятъ воображеніе. Когда Алеша проснулся и увидѣлъ солнце на шторахъ, желтаго зайчика на обоихъ, казалось ему, что не было вчерашняго тоскливаго вечера, непріятныхъ разговоровъ, тяжелыхъ мечтаній, скораго отъѣзда; казалось, что лѣто еще только начинается, что много радостныхъ и безоблачныхъ дней, веселыхъ прогулокъ, тихихъ вечеровъ ожидаютъ его.
Алеша быстро одѣлся и не умываясь вышелъ на балконъ. По лѣтнему было жарко, по лѣтнему застывшими стояли деревья, синѣло безоблачное небо, зеркаломъ блестѣло озеро, только слишкомъ прозрачныя дали съ пригорками и селомъ, лѣтомъ не видными, напоминали осень.
Изъ сосѣдняго сада Алешу окликнулъ приватъ-доцентъ Долговъ, гостившій у управляющаго.
«Ну, сегодня и вы, надѣюсь, не скажете, что холодно купаться. Идемте-ка, батенька, а то заспались совсѣмъ».
Онъ стоялъ, размахивая мохнатымъ полосатымъ полотенцемъ, рыжій, веселый, весь въ солнцѣ, и Алешѣ стало еще радостнѣе отъ его громкаго голоса, раскатистаго смѣха, чесунчеваго пиджака, напоминающаго, что лѣто не кончилось.
Не захвативъ съ собой даже фуражки, Алеша побѣжалъ догонять Долгова, который уже шелъ, подпрыгивая и напѣвая что-то. Къ купальнѣ надо пройти всей усадьбой, расположенной вдоль озера. Кучера у конюшни мыли экипажи.
«Опять фестиваль какой-нибудь затѣваютъ наши лендъ-лорды», — сказалъ Долговъ насмѣшливо.
«На лихую кручу сегодня двинемся», — скаля зубы, привѣтливо раскланиваясь, закричалъ кучеръ Кузьма.
«На лихую кручу, лихую кручу», — басомъ запѣлъ Долговъ.
Въ большомъ домѣ всѣ шторы были еще спущены, и только Владиміръ Константиновичъ въ русской бѣлой рубашкѣ, голубыхъ носочкахъ и желтыхъ сандаліяхъ прохаживался въ цвѣтникѣ съ маленькой, какъ молитвенникъ, книжечкой въ сафьяновомъ переплетѣ.
«Отъ 10 до 11 господинъ Башиловъ изучаетъ французскихъ поэтовъ, отъ 11— 12 греческихъ, потомъ англійскихъ. Послѣ 2-хъ пишетъ любовныя письма, а съ трехъ дѣловыя, т. е. проситъ денегъ или отсрочки платежей. Замѣчательно пунктуальный человѣкъ. Только расходы свои съ приходами никакъ не можетъ свести. Посему томенъ и элегиченъ», — говорилъ Долговъ, язвительно улыбаясь.
Въ купальнѣ Долговъ быстро раздѣлся и, дѣлая французскую гимнастику, громкимъ голосомъ поучалъ: «Надо быть сильнымъ и бодрымъ. Развѣ не высшая радость имѣть здоровое тѣло, свѣжую голову, хорошій аппетитъ? А то посмотрите на себя: вѣдь вы и не поправились за лѣто, а еще молодой человѣкъ.
Стыдно, стыдно».
Алеша смотрѣлъ на его красную волосатую грудь, толстыя обрубистыя ноги, и ему уже не хотѣлось, какъ вчера вечеромъ, быть сильнымъ и грубымъ.
Со всего размаха бросился Долговъ въ воду, и она запѣнилась и зашипѣла отъ его тяжелыхъ движеній. «Хорошо», высовывая голову изъ-подъ воды, кричалъ онъ. «Отлично, замѣчательно, лѣзьте скорѣе, а то забрызгаю».
Такой большой, неуклюжій и красный онъ казался маленькимъ мальчикомъ, на котораго Алеша смотрѣлъ съ пренебрежительной улыбкой, стоя на верхней ступенькѣ и только одной ногой пробуя холодную воду.
Алеша осторожно вошелъ въ воду, окунулся и легъ на спину; солнце слѣпило глаза, и, зажмурившись, едва работая ногами, Алеша плылъ, будто убаюкиваемый.
«Больше пяти минутъ вредно», закричалъ Долговъ, взглянувъ на часы, положенные имъ на перила, и полѣзъ жестоко тереть себя мохнатымъ полотенцемъ.
Пока Алеша съ лѣнивой медленностью одѣвался, Долговъ ходилъ по купальнѣ быстрыми шагами, курилъ, иногда начиная скакать на одной ногѣ, чтобы вытряхнуть воду, набравшуюся въ уши, и громыхалъ: «Въ ваши 17 лѣтъ деревенскіе парни уже хозяева и часто мужья. А вы совсѣмъ мальчикъ, грудная клѣтка не развита, руки безъ мускуловъ. Какой вы мужчина, васъ не только баба, любая дѣвчонка пальцемъ задушитъ. Кстати, характерный анекдотъ. Знаете Лизку рыжую, дѣвчонка вѣдь совсѣмъ, лѣтъ 16, и связалась она съ нашимъ кучеромъ Яковомъ. Василій Ивановичъ поймалъ, какъ она въ окошко на сѣновалъ лѣзла; ну, прогналъ, конечно, а Якову нагоняй: „Какъ не стыдно, говоритъ, вѣдь она совсѣмъ дѣвочка, а ты ее портишь“. Яковъ смутился, чуть не плачетъ. „Она сама лѣзетъ, кто ее испортитъ. Я этимъ дѣломъ до сей поры и не занимался, а она три года ужъ гуляетъ“. Тутъ Василію Ивановичу былъ конфузъ, а вѣдь Якову поди лѣтъ 20, здоровенный парень. Вотъ мужчины нашего вѣка и женщины ихъ достойныя».
Алеша, задумавшись, почти не слышалъ приватъ-доцента и только, когда тотъ распахнулъ дверь купальни и закричалъ: Довольно прохлаждаться, идемте простоквашу ѣсть по Мечникову,* Алеша сорвался со скамейки и, быстро натянувъ рубашку, съ кушакомъ въ рукахъ выбѣжалъ за Долговымъ на мостки.
Алешѣ хотѣлось идти домой и посмотрѣть почту; хотя писемъ особенно интересныхъ онъ ждать не могъ, но любилъ первымъ разобрать всю корреспонденцію, распечатать газеты, разрѣзать журналы. Долговъ же почти насильно, взявъ за плечи, втащилъ его въ садъ управляющаго.
«Нечего, нечего, идемте простоквашу ѣсть. Дали бы мнѣ васъ на недѣльку, вышпиговалъ бы здорово».
Двухлѣтняя Оля, въ кисейномъ бѣломъ платьицѣ, съ голубыми глазами, съ рыжими, какъ у отца, кудрями, голыми ножками, бѣжала, протягивая пухлыя руки, навстрѣчу.
«Ну, что до дофина», поймалъ ее Долговъ, взялъ на руки и понесъ, высоко подбрасывая, смѣющуюся дѣвочку къ балкону. Далеко не ходи, смотри", — сажая въ песчаную гору, гдѣ двоюродный братъ Олинъ Сережа возводилъ сложныя какія-то укрѣпленія, сказалъ Долговъ и пошелъ на балконъ.
«Не пойду, я съ Сереженькой буду», картавя, отвѣтила дѣвочка серьезно. На обтянутомъ парусиной балконѣ сидѣли три дамы, всѣ веселыя, шумныя и въ капотахъ. Жена управляющаго, ея сестра, жена Долгова и третья ихъ сестра, акушерка дѣвица Говядина. Всѣ онѣ говорили разомъ, громко смѣялись и каждая сама себѣ наливали кофе изъ огромнаго мѣднаго кофейника, отчего на маленькомъ балконѣ было шумно и тѣсно.
«А, Алексѣй Дмитріевичъ, рѣдкій гость», — заговорила мадамъ Долгова: только и видимъ, что съ окошечка какъ на барскій дворъ пробираетесь. За кѣмъ же вы ухаживаете — за Сонечкой или Катечкой?"
«За Аглаей Михайловной», — громыхалъ Долговъ.
«Нечисто тутъ дѣло», — ехидно запѣла жена управляющаго, и за ней мадамъ.
Долгова, и мадемуазель Говядина, и всѣ три въ разъ погрозили пальчиками.
«Ну, насѣли на парня, онъ и такъ робокъ», — закричалъ Долговъ, чмокнулъ съ утреннимъ привѣтомъ всѣхъ трехъ сестеръ, и потребовалъ простокваши. Дамы заговорили въ перебой о чемъ-то другомъ. Пришелъ самъ управляющій Василій Ивановичъ, еще молодой человѣкъ англійской складки въ полосатой кепкѣ. Долговъ посолилъ простоквашу и заставлялъ Алешу ѣсть изъ одного съ нимъ горшка. «Бардзо добже», говорилъ онъ, громко чмокая и облизывая усы.
«На завтра назначенъ отъѣздъ», — сказалъ Василій Ивановичъ, улыбкой показывая золотыя пломбы.
«Ну, вотъ, хоть недѣльку отдохнемъ безъ призора Аглаи Михайловны, на свободѣ. Кстати и погода теперь установилась», — заговорила мадамъ Долгова.
«Бабье лѣто», съ видомъ остроумца сказалъ Долговъ, и всѣ засмѣялись.
На балконъ вошелъ Сережа. Было ему лѣтъ восемь, видъ онъ имѣлъ непріятный, мотался изъ стороны въ сторону и гримасничалъ; шалости его всегда были злыя и жестокія.
«Ну что, Сергіусъ, хочешь простоквашей угощу», — сказалъ Долговъ и протянулъ деревянную ложку, съ которой капало на скатерть и въ чашку Говядины. Сережа ломаясь подошелъ къ столу, изподлобья взглянулъ на Долгова и, скрививъ губы, сказалъ тихо и равнодушно: «Оля какъ кустъ горитъ, я не виноватъ».
Долговъ, будто не слыша, переспросилъ: «что?», потомъ бросилъ ложку на столъ, обрызгавъ Алешу простоквашей и вскочилъ. «Гдѣ?», хриплымъ шопотомъ спросилъ онъ и, не дожидаясь отвѣта на вопросъ, побѣжалъ въ садъ; всѣ вскочили за нимъ.
Алеша одинъ, кажется, слышалъ апатичный Сережинъ отвѣтъ: «тамъ у рябины», и поэтому прямо свернулъ на боковую аллею хорошо извѣстнаго ему сада.
Около красной рябины, на желтой дорожкѣ увидѣлъ Алеша мигающее, движущееся пламя. Въ ужасѣ остановился Алеша, не понимая, что это идетъ къ нему навстрѣчу вспыхнувшая Оля, отъ дыма не могшая кричать. Нѣсколько секундъ прошло въ полномъ молчаніи. Все, казалось, застыло, и только безпощадное высокое солнце жгло, да тоненькій синій языкъ пламени подымался отъ горѣвшей дѣвочки. Съ другой стороны бѣжалъ Долговъ; увидѣвъ огонь, онъ вскрикнулъ и, обжигая руки, бросился срывать платье съ Оли. Послѣ крика Долгова закричали всѣ. Откуда-то бѣжали женщины, кучера, мелькнули лица Аглаи Михайловны и Владиміра Константиновича. Долговъ стащилъ пиджакъ и, какъ обезумѣвшій, мялъ, давилъ огонь всей тяжестью своего тѣла, хотя ему и кричали, что онъ задушитъ Олю.
Какой-то парень вытащилъ перочинный ножъ, выхватилъ тлѣвшую еще Олю изъ рукъ Долгова и, разрѣзавъ платье, ловко содралъ его съ дѣвочки. Алеша стоялъ неподвижно у рѣшетки; онъ чего-то не понималъ, хотя ясно видѣлъ и слышалъ все: видѣлъ, какъ парень несъ, держа обѣими руками, что-то красное и отвратительное, что осталось отъ Оли; какъ мать дѣвочки кричала на тупо гримасничающаго Сережу: «убійца, убійца, онъ ее сжегъ» и потомъ повалилась на куртину съ розами, а садовникъ сказалъ: «цвѣточки изомнете; можетъ еще и отходится»; какъ Аглая Михайловна садилась въ экипажъ ѣхать за докторомъ.
Всѣ наконецъ разошлись; только изъ дома управляющаго несся протяжный стонъ, будто выла собака — это акушерка Говядина купала Олю. Алеша остался одинъ у рѣшетки; на желтой дорожкѣ тлѣла кучка пепла и въ сторонѣ лежалъ рыженькій локонъ, будто срѣзанный на память аккуратной и нѣжной рукой.
Все это продолжалось нѣсколько минутъ.
Изъ дома управляющаго кто-то крикнулъ: «Принесите скорѣе аптечку изъ барскаго дома».
Алеша вдругъ, выйдя изъ столбняка, перепрыгнулъ черезъ заборъ и бросился къ дому. На террасѣ встрѣтили его Соня и Катя, блѣдныя, съ распущенными волосами, въ нижнихъ юбкахъ и ночныхъ кофточкахъ.
«Что, что такое случилось?» — накинулись онѣ на Алешу.
«Такой ужасъ, Сережа сжегъ Олю въ саду. Она кричитъ, слышите?» и, вырвавъ аптечку изъ рукъ горничной, онъ побѣжалъ обратно.
Долговъ, безъ пиджака, съ обвязанными пальцами, согнувшись, быстро прошелъ, тупо взглянувъ на Алешу. На скамейкѣ сидѣла мать Оли, облокотясь на Василія Ивановича, и не плакала, не кричала, но какими-то остановившимися глазами смотрѣла на Сережу, который спокойно занимался своими песчаными укрѣпленіями. Говядина, съ засученными рукавами, дѣятельно распоряжалась и, взявъ аптечку закричала на Алешу:
«Что же ваты-то не принесли? Тысячу разъ говорить? Несите скорѣй!»
Алеша опять бѣгомъ отправился къ барскому дому. Алешу удивилъ обычный и спокойный видъ: самовара на террасѣ, разставленныхъ аккуратно стульевъ и Владиміра Константиновича, опять взявшагося за свою книжку.
«Ну, что тамъ?» — спросилъ Башиловъ равнодушно.
«Не знаю», раздраженно дернулъ плечами Алеша.
«На васъ лица нѣтъ. Вы не ходили бы больше туда. Все равно помочь трудно», — сказалъ Владиміръ Константиновичъ.
«Ваты нужно».
«Я сейчасъ позвоню и пошлю горничную».
Они замолчали.
«Съ барышней плохо», понижая голосъ, сказала горничная, входя.
Владиміръ Константиновичъ вздрогнулъ. «Я такъ и думалъ», — и быстро пошелъ въ комнаты; самъ не зная зачѣмъ, Алеша пошелъ за нимъ.
Въ комнатѣ дѣвочекъ шторы были опущены. Соня, совсѣмъ одѣтая, стояла на колѣняхъ, съ стаканомъ воды, передъ неубранной кроватью, на которой лежала Катя, все въ той же кофточкѣ и нижней юбкѣ. Ноги ея въ черныхъ ажурныхъ чулкахъ и желтыхъ туфляхъ сводило судорогами. Глаза, полузакрытые рѣсницами, мутно блестѣли. Руками она будто не то отталкивала, не то привлекала къ себѣ кого-то невидимаго. Владиміръ Константиновичъ нагнулся къ ней и ласково погладилъ по головѣ.
«Катюша милая, не надо, не надо. Слышишь, не надо», — шепталъ онъ, какъ бы приказывая
Судорога еще сильнѣе дергала все тѣло. На мгновеніе Катя приподнялась даже, глаза широко раскрылись, потемнѣвшія губы что-то шептали, но словъ не было слышно изъ-за крѣпко стиснутыхъ зубовъ. Вдругъ одно слово тихо, но явственно, произнесла она: «Алеша», и снова забилась. Алеша стоялъ въ ногахъ и смотрѣлъ, испытывая тотъ же ужасъ, что полчаса назадъ, въ саду управляющаго. Новымъ, незнакомымъ и вмѣстѣ близкимъ какимъ-то казалось ему это посинѣвшее лицо, закрытыя, будто въ страстномъ томленіи, глаза, запекшіяся губы, шептавшія его имя. Владиміръ Константиновичъ всталъ на колѣни и, гладя бившіяся ноги, цѣлуя извивающіяся руки, говорилъ что-то нѣжное и вмѣстѣ повелительное. Алешѣ казалось, что онъ читалъ не то молитву, не то заклинаніе.
«Зачѣмъ вы здѣсь, этого еще не доставало! Сумасшедшій домъ какой-то», — гнѣвно шипѣла Аглая Михайловна, ураганомъ врываясь въ комнату.
Владиміръ Константиновичъ догналъ Алешу на балконѣ.
"Ничего, Катя заснула, теперь ей легче будетъ. А вы идите домой, немножко отдохните. Не волнуйтесь, " — говорилъ онъ и гладилъ Алешу такъ же нѣжно и повелительно, какъ минуту назадъ бившуюся Катю. «Не волнуйтесь. Съ дѣвочками Катинаго возраста это часто бываетъ. Невидимый женихъ ихъ посѣщаетъ, какъ сказано гдѣ-то. Идите домой, а потомъ надо будетъ всѣмъ куда-нибудь подальше отправиться, хоть на таинственное озеро». Безпощадно жгло солнце. Полдневная застывшая тишина нарушалась только безостановочнымъ заунывнымъ стономъ, несшимся изъ открытыхъ оконъ дома управляющаго. Шатаясь отъ слабости, стараясь убѣжать отъ этого стона, едва добѣжалъ Алеша, собирая послѣднія силы, до дому. Захлопнувъ окно въ своей комнатѣ, спустилъ штору и, обливаясь потомъ, повалился на кровать. Дмитрій Павловичъ позвалъ Алешу обѣдать.
За столомъ они молчали. Отодвинувъ тарелку, Дмитрій Павловичъ прокашлялся и сказалъ:
«Я хотѣлъ съ тобой поговорить, Алексѣй. Ты плохо смотришь. Такая непріятность сегодня. Потомъ еще съ Екатериной Александровной это случилось. Видишь ли. Я, конечно, понимаю, все это пустяки, но съ другой стороны… Вы оба такъ нервны, это очень вредно и нехорошо. Ты не виноватъ, я тебя не упрекаю, но какъ-нибудь, понимаешь-ли, надо держаться осторожнѣе, хотя, конечно, съ другой стороны…» Дмитрій Павловичъ запутался и закашлялся. Кухарка подала второе. Сбивчивы и мягки были слова отца, но какъ хлыстомъ по лицу ударяли они Алешу и вмѣстѣ съ тѣмъ непривычной безпокойной сладостью наполняли. Онъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ и наконецъ сказалъ громко: «Если хотите, папа, я перестану бывать тамъ, но вѣдь вы сами меня посылали».
«Нѣтъ, зачѣмъ же совсѣмъ, только цѣлый день напрасно торчать, а изрѣдка… Вида не надо показывать, къ тебѣ такъ мило относятся всѣ и Аглая Михайловна», — мямлилъ Дмитрій Павловичъ.
«Вотъ это что», — подумалъ Алеша и, странно успокоившись, принялся за курицу съ рисомъ.
Заглушенный, ослабѣвающій, но непрестанный стонъ боровшейся еще со смертью Оли несся изъ дома управляющаго.
«Барину и молодому барину велятъ гулять идти», — сказалъ, влѣзая прямо въ столовую, кучеръ Кузьма.
«Хорошо, сейчасъ, мы сейчасъ», — засуетился Дмитрій Павловичъ.
Алешѣ была непріятна эта поспѣшность. «Передъ хозяевами лебезитъ», думалъ онъ и съ преувеличенной медлительностью мылъ руки, одѣвалъ чистую рубашку.
«Алеша, я иду. Неловко заставлять себя ждать», — закричалъ Дмитрій Павловичъ.
«Хорошо, я сейчасъ» — отвѣтилъ Алеша и, разсматривая въ зеркало свое еще больше поблѣднѣвшее за сегодняшній день съ кругами подъ глазами лицо, онъ помедлилъ немного, хотя ему уже хотѣлось скорѣе бѣжать и сердце падало и замирало отъ сладкой тревоги.
На террасѣ Аглая Михайловна въ круглой съ огромными полями соломенной шляпѣ энергично складывала ватрушки въ корзину; Соня, тоже въ шляпѣ, пѣла у рояля въ гостиной, улыбаясь на слова румянаго гимназиста Анатолія Корчагина, сына сосѣда-помѣщика. Туся и Муся, барышни Корчагины, чинно разсматривали альбомы за круглымъ столомъ. Самъ Корчагинъ въ свѣтломъ жилетѣ и сѣрыхъ перчаткахъ, сѣдой, элегантный, пахнущій пачули, прохаживался въ цвѣтникѣ съ Маріей Константиновной и, изящно жестикулируя, что-то разсказывалъ ей горячо и почтительно, на что дама въ кружевной накидкѣ, съ маленькимъ китайскимъ лиловымъ зонтикомъ, улыбалась улыбкой королевы, уже отцвѣтающей, но еще прекрасной.
Изъ липовой аллеи вышли Катя и Владиміръ Константиновичъ. Катя въ голубомъ платьѣ, соломенной шляпкѣ шла, опираясь на руку дяди Володи, который говорилъ ей что-то и улыбался. Катя имѣла видъ вполнѣ спокойный, равнодушный и даже веселый. Только нѣкоторая блѣдность лица, усталая томность въ движеніяхъ и какъ-то необычно темнѣвшіе глаза напоминали о припадкѣ.
Когда Катя увидѣла Алешу, будто легкая тѣнь скользнула по ея лицу; можетъ быть, это былъ лучъ солнца, прорвавшійся сквозь густую еще листву пожелтѣвшихъ липъ. Но сейчасъ же она успокоилась, и только легкій румянецъ появился на блѣдныхъ, опавшихъ щекахъ.
Владиміръ Константиновичъ подозвалъ Алешу.
«Идите, разрѣшите нашъ споръ, Алеша. Это касается и васъ». Алеша медленно подошелъ.
"Знаете, мы рѣшили на святкахъ непремѣнно поставить «Колоколъ» — заговорилъ Владиміръ Константиновичъ оживленно. «Катя настаиваетъ, что вамъ нуженъ бѣлокурый парикъ, а по моему, если васъ только не слишкомъ обкорнаетъ инспекторъ, вамъ прекрасно остаться такимъ, какимъ вы есть». «Нѣтъ, нѣтъ», — слегка даже дрожащимъ голосомъ перебила Катя, — «нѣтъ, нѣтъ. Онъ долженъ быть бѣлокурый, съ голубыми глазами, блѣдный, какъ рыцарь Грааля, святой и вмѣстѣ грѣшный».
"Катечка, ты размечталась слишкомъ. Вотъ что значитъ читать историческіе романы въ «Нивѣ», — посмѣиваясь сказалъ Владиміръ Константиновичъ.
«Ну ушли, ушли» — съ балкона закричала, хлопая въ ладоши, Аглая Михайловна, собирая разбредшихся гостей.
Было еще жарко. Компанія разбилась на нѣсколько партій, длинно растянувшись по желтому полю. Алеша шелъ съ Катей и Владиміромъ Константиновичемъ. Почти всю длинную дорогу не^уставая разсказывалъ Башиловъ о недавнемъ своемъ путешествіи въ Италію, о зимнихъ планахъ, о петербургскихъ знакомыхъ, разсказывалъ весело, громко, стараясь, видимо, занять молодыхъ людей, которые шли молча, не обращаясь другъ къ другу ни словами, ни взглядами.
Подошли къ рощѣ, березовой, чистой, печальной. Катя сѣла отдохнуть на пенекъ. Веселая ватага, состоящая изъ Сони, Анатолія, барышень Корчагиныхъ, дѣтей, со смѣхомъ и гамомъ догнала ихъ.
«Алеша, вамъ водить», — запятнавъ его, закричала Соня. Всѣ бросились вразсыпную, и волей-неволей Алеша былъ принужденъ бѣжать за ними.
Проводивъ глазами мелькавшую въ кустахъ красную Алешину рубашку, Катя тихо спросила:
«Дядя Володя, вы влюблены въ кого нибудь?»
«Что ты, Катенька, развѣ мы играемъ въ фанты и тебѣ досталась роль исповѣдника? Впрочемъ, увы, я думаю, мои исторіи, несмотря на малую поучительность, извѣстны всегда всѣмъ», — отвѣтилъ Владиміръ Константиновичъ, улыбаясь.
"Вы можете говорить объ этомъ смѣясь. Это такъ страшно, " — вздрогнувъ, будто отъ какой-то мысли, сказала Катя.
«Да, это страшно и таинственно», — серьезно заговорилъ Владиміръ Константиновичъ. «Тебѣ еще рано думать объ этомъ. А потомъ ты узнаешь, что можно улыбаться, быть счастливѣе всѣхъ на свѣтѣ и черезъ минуту убить себя, и все изъ-за любви».
«Почему же такъ страшно?» — прошептала Катя тоскливо.
«Не нужно думать, главное не надо думать. Все придетъ, когда будетъ нужно; все будетъ легко и радостно, хотя и страшно. Грѣхъ и мучительство только въ одномъ, когда Афродита небесная не соединяется съ земной. Когда же любишь человѣка всего, и улыбку его, и слова, и походку, и мысли, и тѣло, когда нѣтъ тягости одного только плотского влеченія и вмѣстѣ съ тѣмъ безстрастія про. стой дружбы, тогда все легко и чисто». Такъ говорилъ Владиміръ Константиновичъ, задумавшись, будто про себя. Катя, затаивъ дыханіе, слушала.
Солнце низко склонилось къ березовой рощѣ, на опушкѣ которой они сидѣли; въ кустахъ мелькали рубашки мальчиковъ и красная — Алешина, слышался веселый смѣхъ. По дорогѣ медленно и торжественно выступали Марія Константиновна подъ руку съ Корчагинымъ и тетя Аглая съ Андроновымъ.
«Что это я расфилософствовался и совсѣмъ некстати? Впрочемъ, ты вѣдь почти взрослая, Катечка, и навѣрно сама много думала объ этомъ. Да?» — спросилъ Владиміръ Константиновичъ, выходя изъ своей задумчивости.
«Да, дядя, думала», — тихо сказала Катя.
«Ну вотъ видишь, думать не надо. Еще придетъ все. Но если бы, Катечка, тебѣ было бы что-нибудь очень трудно, приходи ко мнѣ. Многіе говорятъ, что я не умѣлъ устроить своей жизни. Но, можетъ быть, лучше многихъ устроителей я знаю, какъ радостно, страшно, мучительно и прекрасно жить и любить».
«Что, устала, Катечка?» — спросила безпокойно 'Марія Константиновна, подходя со своимъ кавалеромъ.
«Нѣтъ, жарко только очень. Вотъ выкупаться-бы», — отвѣтила Катя, вставая и стараясь улыбнуться.
«Ну, что же, купайтесь, барышни, въ озерѣ, а мы старички поищемъ грибовъ. Не правда ли, Аглая Михайловна, рыжичковъ въ сметанѣ, хорошо?» — засмѣялся
Корчагинъ, придавая словамъ своимъ тонкій, хотя и не совсѣмъ понятный, видъ двусмысленности.
Аглая Михайловна сурово отвернулась и прошла съ покорнымъ Андроновымъ впередъ, за ними Марія Константиновна съ Корчагинымъ и сзади медленно пошли Катя и дядя Володя.
За густымъ березнякомъ какъ-то вдругъ открылось большое, точно полное блюдечко, озеро. Низкіе лѣсные берега его заросли осокой и камышами; вода тихо плескалась на желтомъ пескѣ, переливаясь мягкими складками, будто голубой съ розовымъ шелкъ.
Тетя Аглая распаковывала свои корзины. Дѣти таскали хворостъ для костра.
Дядя Володя легъ въ траву, закинувъ руки за голову, и лежалъ неподвижно.
Барышни собирались купаться. Алеша медленно бродилъ по берегу. Въ задумчивости шелъ онъ по узкой заросшей тропинкѣ: она привела его на маленькій мысъ; здѣсь Алеша сѣлъ у самой воды и такъ задумался, что не слышалъ ни зовущихъ его голосовъ, ни пѣсенъ, которыя неслись изъ далекаго села, на другомъ берегу озера; только когда сзади хрустнула вѣтка, оглянулся онъ. Рядомъ съ нимъ стоялъ Анатолій Корчагинъ. Былъ онъ немного моложе Алеши, но рослѣе, румяный, бѣлокурый, смазливенькій, всегда улыбающійся. Улыбался онъ и сейчасъ, смотря, прикрывъ ладонью глаза отъ солнца, на желтую отмель.
Алеша взглянулъ на него и опять сталъ смотрѣть на воду, не сказавъ ни слова. Анатолій тоже молчалъ нѣсколько минутъ, а потомъ зашепталъ: «Посмотрите-ка на нашихъ наядъ, — славныя дѣвчонки!». Алеша не понялъ его словъ, и приподнялся только послѣ второго приглашенія: — «Смотрите-ка, вотъ, какъ на ладони видно. Здорово!»
Далеко блестѣла церковь села, по тихой водѣ доносился благовѣстъ, пѣсни, а съ отмели, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ нихъ, смѣхъ и плесканье.
Въ косыхъ лучахъ низкаго уже солнца въ камышахъ бѣлѣли тѣла купающихся барышень. Только одна изъ нихъ вышла изъ-за камышей и стояла, связывая волосы, на пескѣ по колѣно въ водѣ.
«Славная дѣвчонка Катенька. Совсѣмъ готовая. Линіи-то, линіи-то каковы!» — захлебываясь шепталъ Анатолій.
«Какъ вы смѣете!», — чувствуя, что холодѣетъ и обливается потомъ, зашепталъ хрипло Алеша. «Какъ вы смѣете!».
Анатолій удивленно посмотрѣлъ на него и съ улыбочкой сказалъ:
«Что-жъ тутъ смѣть? Имъ убытка нѣтъ, а намъ удовольствіе, да и имъ пріятно. Не думайте, нарочно вѣдь выставляются».
Совершенно неожиданно для себя Алеша вдругъ размахнулся и звонко ударилъ по румяному, смѣющемуся лицу Корчагина. Фуражка того упала въ воду, самъ онъ покачнулся и одной ногой сорвался съ берега.
«За что вы деретесь?», — плаксиво сказалъ Анатолій и полѣзъ доставать плавающую фуражку.
«Погодите, я еще вамъ!», вдогонку быстро уходящему Алешѣ грозилъ онъ, стоя въ водѣ.
Алеша долго бродилъ между кустарниковъ, то выходя къ озеру, то опять забираясь въ чащу. Темнымъ смятеніемъ наполнилась его душа, и съ безысходнымъ отчаяньемъ вспоминалъ эту ужасную минуту, когда въ блескѣ заходящаго солнца на желтой отмели увидѣлъ онъ бѣлое Катино тѣло, и было все ему отвратительно и чуждо: и ясный холодный закатъ за тихимъ озеромъ, и улыбка Анатолія, и звонкій ударъ пощечины, и даже она, неповинная Катя.
Алеша невольно вздрогнулъ, когда совсѣмъ близко услышалъ голоса, зовущіе его.
«Алеша, картошка поспѣла», — кричалъ Башиловъ и въ ту же минуту вмѣстѣ съ Катей вышелъ изъ кустовъ.
«Гдѣ вы пропадали, природный меланхоликъ?» — сказалъ Владиміръ Константиновичъ и, взявъ подъ руку, повелъ съ одной стороны Катю, съ другой — Алешу.
На полянкѣ пылалъ костеръ; высоко поднимался прямой сѣрый дымъ и красные, блѣдные въ ясныхъ сумеркахъ, языки пламени; за озеромъ узкой холодной полосой догоралъ закатъ между зеленоватымъ прозрачнымъ небомъ и голубоватой тихой водой озера.
Андроновъ сосредоточенно таскалъ пальцами картофелины изъ золы и передавалъ Аглаѣ Михайловнѣ, которая терла ихъ салфеткой. Марія Константиновна сидѣла на бревнѣ у воды, окруженная полулежащими Корчагинымъ, барышнями и дѣтьми.
Анатолій въ меланхолической позѣ лежалъ одиноко въ сторонѣ.
Напрасно Корчагинъ сыпалъ тонкими каламбурами и рискованными остротами, напрасно барышни пытались рѣзвиться и, взявшись за руки, прыгали черезъ костеръ; какъ-то не удался пикникъ, было скучно и напряженно.
«Сыро какъ. Пора и домой», — сказала Марія Константиновна, вставая.
Всѣ съ облегченіемъ стали собираться, быстро уложили корзину, залили костеръ и даже повеселѣли сразу.
Пошли быстро и дѣловито, не раздѣляясь на этотъ разъ отдѣльными группами.
Туманъ поднимался изъ долинъ; на потемнѣвшемъ небѣ, яркія и холодныя, зажигались осеннія звѣзды.
«Венера указываетъ намъ путь» — сказалъ Башиловъ, указывая на зеленую мигающую звѣзду.
«Что?» — вдругъ переспросилъ Алеша, все время молчавшій.
«Венера — звѣзда влюбленныхъ», — съ нѣкоторой насмѣшкой повторилъ дядя Володя, оборачиваясь къ Алешѣ, будто ожидая отвѣта, но тотъ ничего не отвѣтилъ. У воротъ Андроновы остановились, думая прощаться.
«Зайдите чаю выпить съ нами», — какъ-то неувѣренно пригласила Марія Константиновна.
«Зайдите, Дмитрій Павловичъ, пожалуйста, вѣдь послѣдній вечеръ» — неожиданно обратилась къ Андронову Катя, и сама, будто сконфузившись, быстро прошла къ дому.
«Барышня зоветъ, нельзя отказываться», — засмѣялся Корчагинъ.
«Да я ничего, только не стѣснили бы», — мялся Дмитрій Павловичъ.
«Что вы», — суховато сказала Марія Констаниновна и повела гостей къ балкону.
Пока накрывали въ столовой, гости толпились въ залѣ.
«Соня, спой», — сказала Катя, — «ну, пожалуйста, милая, спой».
«Просимъ, просимъ», — хлопая въ ладоши, закричалъ Корчагинъ.
Алеша вышелъ на балконъ. Темно было, звѣздно и холодно. Отцвѣтающіе цвѣты пахли сильно. Соня опять, какъ вчера, начинала:
«Мнѣ минуло шестнадцать лѣтъ»…
Въ освѣщенной двери балкона стояла въ голубомъ платьѣ Катя, пристально вглядываясь въ темноту.
«Алеша», — тихо сказала она и сдѣлала шагъ.
Алеша пошевелился и издалъ неопредѣленный звукъ.
«Вы здѣсь?» — спросила Катя и подошла совсѣмъ близко. Наступило молчаніе.
«За что вы побили Анатолія?» — вдругъ произнесла Катя.
«Откуда вы знаете?» — съ какимъ-то ужасомъ, вспоминая происшедшее, прошепталъ Алеша.
«Да я не знаю, Туся что-то разсказывала». — Катя тоже говорила шопотомъ и будто задыхалась.
«Туся разсказывала? а я ничего не знала» — бормотала она.
Катя замолчала и вдругъ, вздрогнувъ, какъ въ судорогѣ, подняла руки, секунду помедлила и обвила ими шею Алешѣ.
«Милый Алеша, Алешенька, не могу безъ васъ», — шептала она и неловко поцѣловала Алешу пониже глаза.
Алеша не успѣлъ опомниться, какъ Кати уже не было.
Соня кончала въ залѣ:
«Ни слова не сказала я,
За что-жъ ему сердиться?
За что покинулъ онъ меня
И скоро-ль возвратится?»
«Чай пить» — рѣзко крикнула Аглая Михайловна въ самыхъ дверяхъ. «А гдѣ Катя» — подозрительно спросила она Алешу.
«Я не видѣлъ», — сказалъ Алеша и запнулся, — … «Екатерины Александровны».
«Екатерина Александровна, какъ важно», — съ язвительностью подхватила Аглая Михайловна и даже сдѣлала что-то вродѣ книксена.
«Чай пить, Алексѣй Дмитріевичъ».
Какъ въ туманѣ представлялось все Алешѣ. Корчагинъ занималъ общество, самъ громче всѣхъ смѣясь надъ своими остротами. Катя преувеличенно-весело разговаривала съ Анатоліемъ, который обсохъ послѣ своей ванны и оправился.
Дядя Володя сказалъ:
«Какой у васъ измученный видъ Алеша, трудный день выпалъ».
«Ослабъ молодой человѣкъ», — засмѣялся Корчагинъ.
Алеша не смотрѣлъ даже на Катю. Только прощаясь, почувствовавъ, какъ дрожала въ его рукѣ холодная Катина рука, поднялъ онъ глаза на нее и неожиданно для себя улыбнулся.
«Прощайте, завтра увидимся еще», — сказалъ онъ и не узналъ своего голоса. "Завтра увидимся', — тихо повторила Катя, и блѣдная улыбка мелькнула на ея губахъ, а щеки покрылись красными пятнами.
Не слушая воркотни отца, Алеша улыбался въ темнотѣ, и было ему сладко и страшно чего-то.
Пока Дмитрій Павловичъ возился съ непослушнымъ ключомъ, Алеша, опершись на перила балкона, смотрѣлъ на яркія холодныя звѣзды, и губы сами собой шептали: «Милая Катя»; потомъ взглядъ его упалъ на домъ управляющаго. Тамъ было тихо и темно, только въ одномъ окнѣ за спущенной гардиной мелькалъ желтый огонекъ. Алеша понялъ, что это свѣчи у гроба Оли. «Ну, спать, спать», — сказалъ Дмитрій Павловичъ, и, уже не помня ни Кати, ни всѣхъ событій длиннаго дня, будто охваченный какимъ-то туманомъ, прошелъ Алеша по темнымъ комнатамъ, осторожно ступая на ципочкахъ, хотя въ домѣ никого кромѣ него и отца не было.
Было опять, какъ вчера, ясное и солнечное утро, но уже лѣта оно не напоминало. Бодрой прохладой тянуло съ озера, и еще прозрачнѣе стали дали.
Летали осеннія паутинки; отъ легкаго вѣтра синѣло озеро.
Алеша проснулся поздно. Рано утромъ, сквозь сонъ, услышалъ онъ пѣніе, вскочилъ босикомъ, отогнулъ занавѣску, увидѣлъ блестящій на солнцѣ бѣлый гробикъ, который быстро пронесли къ экипажу, подъ заунывное пѣніе священника и дьячка, потомъ легъ опять и заснулъ, ласкаемый снами, странными и сладко волнующими.
Когда Алеша вышелъ на балконъ, было уже около двѣнадцати. Дмитрій Павловичъ въ высокихъ сапогахъ и сѣрой курткѣ торопливо кончалъ завтракъ.
«Вотъ что, Алексѣй, — сказалъ онъ, — нужно было бы съѣздить, садъ принять у Севастьяныча, а меня экстренно вызываютъ на кручу: порубка тамъ случилась и лѣсникъ раненъ. Такъ, можетъ быть, ты поѣдешь въ садъ? Дѣло нехитрое: сосчитай кучи, которыя сложены уже, а полныя яблони клеймомъ отмѣть, чтобъ ихъ не трогали. Да Севастьянычъ не надуетъ, больше для проформы это нужно. Такъ поѣдешь?»
«Съ удовольствіемъ, папа. Вотъ только кофе выпью», — отвѣтилъ Алеша.
«Ну, отлично», — сказалъ Андроновъ и, вскинувъ ружье за плечо, пошелъ садиться въ свой шарабанчикъ.
Какую-то вялость и слабость послѣ сна чувствовалъ Алеша; слегка кружилась голова.
«Вотъ книги прислали съ барскаго дома», — сказала кухарка, подавая кофе.
Алеша лѣниво раскрылъ газетную бумагу, въ которую были обернуты два тома приложеній къ «Нивѣ». Разсѣянно перелистывалъ онъ страницы, медленно глотая, какъ лекарство, холодный кофе. Узкій, тонкій голубоватый конвертъ былъ заложенъ въ одной изъ страницъ.
«Надо будетъ отдать, забыли письмо» — подумалъ Алеша и отложилъ конвертъ въ сторону, даже не прочитавъ адреса.
«Баринокъ, а баринокъ», — изъ сада окликнулъ Алешу Севастьянычъ, маленькій, съ спутанной бородой и веселыми глазами.
«Баринокъ, ты, вишь, къ намъ на ревизію поѣдешь, такъ тебя дѣвка моя перевезетъ, ты съ ней кучи-то посчитай, а я тѣмъ часомъ забѣгу къ Василію Ивановичу, а потомъ разомъ домой, чаемъ съ медомъ тебя угощу. Медъ здоровый въ этомъ году уродился. Ладно, что-ли?»
"Ладно, " — засмѣялся Алеша и стало ему весело и бодро.
«Погодку-то Богъ далъ, а ужъ осенью несетъ», — говорилъ Севастьянычъ, спускаясь съ Алешей къ озеру.
«Лизка!» — закричалъ онъ пронзительно. «Опять съ кавалерами, шельма, гдѣ-нибудь лясы точитъ. Лизка, вези барина».
Но Лизка не точила лясы, а сидѣла на кормѣ маленькой лодки, спустивъ ноги въ воду.
«Я здѣсь, батюшка», — сказала она, вставая, отъ чего утлая лодчонка чуть не захлебнула воды.
«Тише ты поворачивайся, разиня, барина не утопи», — заворчалъ Севастьянычъ.
«Зачѣмъ топить», — отвѣтила Лизка и улыбнулась, показывая бѣлые, какъ у хорька, зубы.
Алеша неловко полѣзъ въ лодку. Севастьянычъ подсаживалъ его.
«Чего зубы-то скалишь, помогла бы барину», — закричалъ онъ на смѣющуюся Лизку.
Та быстро соскочила съ кормы, схватила Алешу подъ руки, почти подняла его на воздухъ и осторожно посадила на единственную лавочку.
«Какая сильная у тебя дочка», — нѣсколько сконфуженно сказалъ Алеша.
«Ну, съ Богомъ», — промолвилъ Севастьянычъ и столкнулъ лодку.
Стоя на кормѣ,Лизка ловко работала однимъ весломъ. Желтую юбку ея раздувало вѣтромъ. Рыжіе волосы растрепались, и огромный красный цвѣтокъ, кокетливо сунутый подъ розовую гребенку, колыхался надъ ея головой, какъ живой. Она не переставала улыбаться, щуря глаза отъ солнца, которое било ей прямо въ лицо.
Какой-то парень крикнулъ съ берега:
«Ого-го-го, Лизка себѣ барина везетъ!»
«А тебѣ завидно?» — не смущаясь отвѣтила Лизка и засмѣялась.
Алеша вдругъ вспомнилъ, что это про нее разсказывалъ вчера Долговъ и покраснѣлъ.
«Вотъ вы, баринъ, и зарумянились немножко, а то блѣдненькій такой, смотрѣть жалко», — сказала Лизка, переставъ смѣяться.
«Это отъ вѣтра», — бормоталъ Алеша, еще больше краснѣя.
Она ничего не отвѣтила, только усмѣхнулась и еще сильнѣе заработала весломъ.
Желтыя и розовыя деревья яркой каймой окружали синѣвшее озеро. Солнце холоднымъ осеннимъ блескомъ заливало все: и красныя строенья усадьбы, и далекое село на горѣ, и прозрачныя рощи. Въ лодкѣ наступило молчаніе.
Алеша изрѣдка поглядывалъ на свою перевозчицу, но, встрѣчаясь съ ея веселымъ взглядомъ, смущенно опускалъ глаза. Лизка, стоя на кормѣ, въ желтой раздувающейся юбкѣ, въ розовой кофтѣ, рыжая, вся освѣщенная солнцемъ, ловко и сильно управляла юркой лодкой, иногда начинала мурлыкать себѣ подъ носъ пѣсню и, взглядывая на смущеннаго Алешу, усмѣхалась.
Садъ Севастьяныча, расположенный на полуостровѣ, подходилъ къ самому озеру; стройными рядами стояли веселыя яблони, залитыя солнцемъ. Сладкій запахъ мяты, меда и яблокъ несся еще издалека.
«Пріѣхали, баринъ. Сейчасъ причалю», — сказала Лизка, сильными ударами весла разогнала лодку на отмель, а когда та стала въ нѣсколькихъ аршинахъ отъ берега, выше колѣнъ подняла юбку и, соскочивъ въ воду, одной рукой втащила лодку да берегъ.
«Пожалуйте баринъ».
Она хотѣла опять помочь Алешѣ, но тотъ поспѣшно, хотя и не совсѣмъ ловко выскочилъ самъ.
Молча обошли они садъ. Алеша дѣловито сосчиталъ кучи, важно записывая ихъ въ записную книжку. Чтобы наложить клейма, понадобился варъ. Лизка пошла отыскивать его въ домъ. Алеша снялъ фуражку и сѣлъ подъ яблоню. Ласково обдувало вѣтромъ; тяжелыя вѣтки; полныя румяныхъ плодовъ, низко свѣшивались; между деревьевъ синѣло озеро; было тихо и жарко.
Осторожно ступая босыми ногами, подошла Лизка, будто подкрадываясь, Алеша вздрогнулъ.
«Не нашла кару-то. Придется обождать батюшку, со мной поскучать», — сказала
Лизка тихо и насмѣшливо.
«Что ей нужно?» — досадливо подумалъ Алеша, глядя на ея круглое, съ легкими веснушками, зеленоватыми прозрачными глазами, красными губами, лукавое и задорное лицо. Стараясь преодолѣть свое смущеніе, онъ сказалъ громко, дѣланно-развязнымъ тономъ:
«Ну, что-жъ, подождемъ. Отчего-жъ вы не сядете, Лиза?»
Она, опустивъ глаза, улыбнулась и сѣла совсѣмъ близко отъ Алеши. Онъ помолчалъ нѣсколько минутъ и опять заговорилъ:
«Сколько вамъ лѣтъ-то?»
«Семнадцатый на исходѣ».
«Замужъ пора», — съ шутливостью старшаго сказалъ Алеша.
«3ачѣмъ мнѣ свободу свою рушить-то, жениховъ-то сколько угодно, да мнѣ не къ чему, на свободѣ-то лучше».
«Я думаю, здѣсь скучно одной, да съ отцомъ?»
«Не всегда одна, гости пріѣзжаютъ, вотъ вы къ намъ пріѣхали, а отца-то и нѣтъ», — сказала Лизка и громко засмѣялась.
«Яблочковъ-бы покушали». — Она встала на колѣни, совсѣмъ почти касаясь Алеши, и тряхнула яблоню. Яблоки посыпались дождемъ.
«Вотъ это сладкое будетъ», — выбравъ большое, какъ воскомъ налитое яблоко, сказала Лиза и подала Алешѣ. Она коснулась его руки своей, нагнулась совсѣмъ близко, алыя губы ея улыбались. Какое-то непривычное веселье овладѣвало Алешей, было ему любопытно и чуть-чуть жутко. ,Сладкое?с — спросила Лизка, нагнувшись къ самому лицу Алешиному. .Сладкое', — отвѣтилъ тотъ, чувствуя, что кружится голова, темнѣетъ въ глазахъ и дрожь охватываетъ тѣло.
«Сладкое?» — повторила Лизка и, нагнувшись еще ниже, шепча: «Миленькій мой, хорошенькій», — цѣловала, не отрываясь, губы, глаза, шею около полуразстегнутаго ворота рубашки, смѣялась и обнимала сильными своими руками ослабѣвшаго Алешу.
Въ послѣдній разъ мелькнуло въ глазахъ Алешиныхъ синѣвшее озеро, далекая красная крыша усадьбы, что-то вспомнилось, хотѣлъ онъ оттолкнуть крѣпко прижавшуюся къ нему всѣмъ тѣломъ Лизу, но вмѣсто того самъ прижался къ ней еще ближе.
Было жарко и тихо; сладко пахло мятой, медомъ и яблоками.
«Батюшка ѣдетъ. Вотъ попались бы», — зашептала Лизка, и быстро, какъ кошка, вскочивъ, поправила юбку и сбившіеся волосы.
«Оправься баринъ, а я побѣгу самоваръ ставить. Прощай, миленькій, красавчикъ мой. Ужо еще». Жадными сильными губами она поцѣловала Алешу и, что-то напѣвая, побѣжала къ дому, мелькая между яблонями желтой юбкой и розовой кофтой.
Алеша такъ и остался сидѣть въ растерзанномъ видѣ; голова была тяжелая и мутная, во рту пересохло. Машинально взялъ онъ закусанное, поданное давеча Лизкой сладкое яблоко и лѣниво жевалъ его. Севастьянычъ быстро приближался на своей душегубкѣ и что-то кричалъ привѣтственно. Алеша всталъ, нашелъ кушакъ, завалившійся въ траву, привелъ себя въ порядокъ и пошелъ къ озеру.
«Заработались, баринокъ? вишь, вспотѣлъ даже. Ничего, воздухъ у насъ легкій, пользительный», — говорилъ ласково Севастьянычъ, привязывая лодку.
«Ну, теперь идемъ чай пить. Съ устатку, это хорошо».
Пили чай въ душной свѣтлой горницѣ. Севастьянычъ угощалъ медомъ и длинно разсказывалъ что-то. Въ окна блестѣло солнце и синее озеро между деревьевъ. Яблоки были на столѣ, кучей въ углу, свѣшивались въ окно, приготовленныя для сушки лежали на лужкѣ передъ домомъ. Лизка, стуча пятками, прислуживала быстро и скромно и только, выходя въ сѣни, мурлыкала: «Милокъ мой ненаглядненькій, сладкій какъ леденчикъ». Алешѣ было стыдно и жарко.
Вару не оказалось и у Севастьяныча.
«Ахъ, грѣхъ какой, совсѣмъ изъ головы вонъ. Ужъ ты, Алексѣй Дмитріевичъ, прости ради Христа. Придется еще разъ тебѣ къ намъ въ гости пріѣхать. Пироговъ съ медомъ напечемъ, угостимъ тебя за хлопоты», — говорилъ онъ Алешѣ, обрадовавшемуся, что можно ѣхать домой.
«Да ты погоди, яблочковъ возьми на дорогу, папашенькѣ свези», — хлопоталъ Севастьянычъ.
«Нѣтъ, нѣтъ, надо скорѣй ѣхать», — твердилъ Алеша и чуть не бѣгомъ направился къ озеру. Лизка была уже въ лодкѣ и дырявымъ ковшомъ отливала воду.
«Ну, Лизка, вези барина, а сама на берегъ ни ногой. Я еще съ тобой за старое посчитаюсь, потаскушка поганая», — напутствовалъ Севастьянычъ сурово.
Поплыли молча. Лизка сосредоточенно работала на кормѣ. Алеша сѣлъ лицомъ къ носу, къ ней спиной. Чѣмъ ближе подступалъ берегъ съ бѣлой купальней съ красной крышей въ желтыхъ листьяхъ парка, тѣмъ страшнѣе становилось Алешѣ и въ первый разъ за сегодняшнее утро вспоминалъ онъ вчерашнее. Падало сердце въ мучительной, безысходной тоскѣ.
«Хоть бы платочекъ на память мнѣ подарили», — сказала вдругъ Лизка.
"Да, да, хорошо, непремѣнно*, — испуганно забормоталъ Алеша и хотѣлось броситься въ воду, только бы убѣжать отъ Лизки.
Помолчавъ еще, уже у самаго берега Лизка сказала тихо: «А можетъ еще когда… ужъ какъ бы я васъ любила, миленькій мой!»
Не давъ лодкѣ пристать какъ слѣдуетъ, Алеша прыгнулъ на берегъ и быстро, не оборачиваясь, пошелъ къ дому.
Дмитрій Павловичъ сумрачно ходилъ по балкону.
«Тебѣ письмо отъ Екатерины Александровны, кажется, могъ бы хоть не разбрасывать», — досадливо сказалъ онъ, указывая на голубоватый узкій конвертъ, оставленный Алешей на столѣ передъ отъѣздомъ. Не беря еще письма, Алеша нагнулся, и прочитавъ, не сразу понялъ, что было написано этими крупными, по-дѣтски правильными буквами: «Алексѣю Дмитріевичу Андронову». Дмитрій Павловичъ сердито вошелъ въ комнаты. Съ какимъ-то страхомъ взялъ письмо Алеша и, пройдя въ свою комнату, долго еще умывался, для чего-то переодѣлъ чистую рубашку, тщательно причесался, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, потомъ быстро подошелъ къ столу и такъ рѣзко рванулъ конвертъ, что разорвалъ вмѣстѣ съ нимъ и тонкую голубоватую съ вѣночкомъ страничку самого письма.
«Посылаю Вамъ книги, за которыя очень благодарю». Затѣмъ нѣсколько строкъ было зачеркнуто. «Я не знаю сама, какъ и когда это случилось, но я люблю Васъ, милый, дорогой Алеша. Вы не знаете, не знаете, а я не могу даже представить, какъ проживу безъ Васъ цѣлую зиму. Приходите сегодня пораньше».
Отуманенные Алешины глаза, пробѣжавъ нѣсколько разъ по этимъ строчкамъ, долго не могли уловить смысла ихъ. Только взглянувъ въ окно на синѣвшее вдали озеро, на далекій противоположный берегъ, у котораго чернѣла лодка и въ ней желтымъ и розовымъ пятномъ юбка и кофта уѣзжающей Лизки, понялъ Алеша и записку, и то, что случилось вчера, и то, что сегодня. «Какъ же это такъ, какъ же это такъ? Что теперь будетъ?» — почти вслухъ растерянно бормоталъ Алеша.
«Алеша!» — крикнулъ за дверью Дмитрій Павловичъ. «Алеша, я иду прощаться. Черезъ полтора часа они уѣзжаютъ. Ты идешь?» «Сейчасъ», — тихо отвѣтилъ Алеша, — «сейчасъ иду»4. Еще разъ взглянулъ на голубоватый листикъ съ вѣночкомъ, на тонкую подпись «Ваша Е. Д.», потомъ въ окно на озеро, гдѣ лодка была уже почти не видна, и, дрожащими отъ слабости руками взявъ фуражку, Алеша вышелъ изъ комнаты.
На террасѣ подъ руководствомъ Аглаи Михайловны кучера связывали послѣдніе корзины и чемоданы.
Владиміръ Константиновичъ ходилъ по аллеѣ подъ руку съ сестрой и они о чемъ-то озабоченно говорили. Когда Алеша подошелъ, они замолчали.
«Ахъ, это вы, Алеша, гдѣ же вы пропадали цѣлый день? Барышни хотѣли на прощаніе верхомъ покататься, а васъ не было», — съ какой-то печальной ласковостью глядя на Алешу, говорила Марія Константиновна. «Ну, идите къ дѣвочкамъ, помогите имъ букеты связать, онѣ въ цвѣтникѣ».
«А потомъ, Алеша, зайдите ко мнѣ. Я хотѣлъ вамъ книги французскія оставить», — сказалъ Башиловъ.
«Ты съ нимъ поговори помягче. Мнѣ такъ жалко, такъ жалко. Бѣдныя дѣти!» — понизивъ голосъ, сказала Марія Константиновна брату и пошла къ дому.
Въ цвѣтникѣ, у круглой большой опустошенной клумбы, сидѣли на травѣ Соня и Катя, разбираясь въ кучѣ срѣзанныхъ пламенныхъ георгинъ, нѣжныхъ астръ и другихъ осеннихъ яркихъ цвѣтовъ. Обѣ онѣ были въ коричневыхъ форменныхъ платьяхъ съ черными передниками, въ гладкихъ прическахъ съ косами, и какими-то незнакомыми, почти чужими показались онѣ Алешѣ.
Катя испуганно взглянула на Алешу и разсыпала цвѣты, которые связывала.
«Катя, ты всѣ цвѣты помнешь», — сказала Соня.
Алеша молча поздоровался.
«Куда вы запропастились сегодня?» — спросила Соня, а Катя, низко опустивъ голову, собирала разсыпавшіеся цвѣты.
«Папа просилъ меня съѣздить садъ принять у Севастьяныча», — съ большимъ трудомъ выговорилъ Алеша.
«Ахъ, Севастьянычъ? это такой маленькій, кудластый, мы у него какъ-то дождь пережидали на пасѣкѣ и чай пили. Помнишь Катя? У него такая дочь рыжая, и Юра за ней принялся ухаживать; помнишь, еще разсказывалъ ей, что онъ князь», — смѣясь говорила Соня.
Алеша густо покраснѣлъ…
«А вотъ изъ этого я вамъ вѣнокъ сплету», — собирая остатки цвѣтовъ, сказала Соня.
«Барышни, батюшка пришелъ молебенъ служить», — закричала изъ окна горничная.
Въ полутемномъ залѣ съ завѣшенными картинами, съ мебелью въ чехлахъ, горѣла лампадка передъ образомъ; священникъ прокашливаясь надѣвалъ ризу, дьячокъ раздувалъ кадило; багряный закатъ билъ въ окна.
Пока въ сумеркахъ нараспѣвъ читалъ батюшка молитвы и дьячокъ басомъ подпѣвалъ, размахивая кадиломъ, отъ котораго синимъ сладкимъ туманомъ наполнялась комната, казалось Алешѣ, что что-то страшное совершается; вспомнилъ онъ утромъ видѣнный бѣлый гробикъ, который этотъ же священникъ провожалъ, вспомнилъ вчерашнее утро, пылающую Олю, только Катю не вспоминалъ и, увидѣвъ совсѣмъ близко ея блѣдное лицо, тонкую шею съ голубыми жилками въ бѣломъ кружевномъ воротничкѣ, онъ удивился чему-то.
Катя вздрогнула и подняла глаза на Алешу.
«Господи, дай, чтобы этого не было», — какъ въ дѣтствѣ прошепталъ Алеша и перекрестился, новъ ту же секунду вспомнилъ онъ и другое: и блестящее синее озеро, и далекій благовѣстъ, и смѣющагося Анатолія, и бѣлѣвшія въ кустахъ тѣла, и какъ яркая молнія мелькнули улыбающіяся губы, рыжія растрепанныя волосы.
«Господи», такъ громко прошепталъ Алеша, что всѣ оглянулись на него, а Аглая Михайловна сердито заговорила на уху Андронову.
Молебенъ кончился. Владиміръ Константиновичъ взялъ Алешу подъ руку.
«Пройдемте ко мнѣ на минутку», — сказалъ онъ.
Алеша не узналъ милой привычной комнаты дяди Володи. Со стола и полокъ все было убрано, ящики комода раскрыты, мебель сдвинута; въ мрачныхъ сумеркахъ все это имѣло видъ чужой и враждебный. За озеромъ погасала холодная заря.
Башиловъ закурилъ папиросу и прошелся по комнатѣ.
«Вотъ разорено наше убѣжище», — сказалъ онъ. «Я вамъ нѣсколько книгъ оставляю, Алеша. Вы хотѣли заниматься французскимъ, а мнѣ не нужны пока; на Рождествѣ съ нашими пришлете».
«А развѣ вы сами не пріѣдете?» — съ безпокойствомъ спросилъ Алеша, будто только сейчасъ понявъ близость разлуки, близость окончанія этого радостнаго лѣта.
«Я никогда не знаю, что со мной будетъ черезъ часъ, а не только черезъ полгода. Вѣдь это такъ еще далеко».
«Да, далеко», — уныло повторилъ Алеша.
Владиміръ Константиновичъ помолчалъ, прошелся по комнатѣ и, остановившись, вдругъ заговорилъ: «Вы знаете, вчера вечеромъ у Кати опять былъ припадокъ. Я знаю, какъ непріятно и безполезно вмѣшиваться въ чужія дѣла, но вѣдь вы вѣрите, что я люблю и васъ и Катю. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы вамъ было легко и радостно. Я хотѣлъ, какъ вашъ другъ, какъ близкій Катѣ, посовѣтоваться съ вами, какъ бы успокоить Катю. Вѣдь это ужасно!»
«Ужасно, ужасно», — съ тоской прошепталъ Алеша. И опять мелькнули алыя губы, рыжія волосы, бѣлое тѣло на желтомъ пескѣ, и онъ не понималъ ужъ, гдѣ Катя, гдѣ Лиза.
«Вѣдь вы тоже любите ее?» — откуда-то издалека доносился голосъ Башилова. «Любите ее, правда?»'
«Не знаю, не знаю ничего», — задыхаясь отъ слезъ, бормоталъ Алеша. «Я ничего не знаю, не понимаю».
«Ну, успокойтесь, не надо такъ. Бѣдный мальчикъ! Измучились вы. Не надо, все будетъ хорошо. Милый Алеша не надо», — ласково и повелительно говорилъ Владиміръ Константиновичъ и нѣжно гладилъ Алешу. Въ дверь постучали.
«Чай пожалуйте кушать. Лошадей сейчасъ подаютъ», — сказала горничная.
«Ну, не надо больше, Алеша, успокойтесь», — еще разъ повторилъ Башиловъ и, какъ больного, осторожно повелъ Алешу по темной лѣстницѣ внизъ.
«Ахъ, да, книги-то я и позабылъ», — сказалъ Башиловъ, входя въ залу. «Сейчасъ принесу».
И онъ легкими, быстрыми шагами побѣжалъ по лѣстницѣ.
Зала освѣщалась одной свѣчей у рояля. Катя нагнувшись въ углу у этажерки разбирала какія-то тетради. Алеша не сразу замѣтилъ ее.
Увидѣвъ Алешу, она нѣсколько секундъ продолжала разбирать тетради, потомъ, безпомощно опустивъ руки, прошептала: «Алеша!» Алеша вздрогнулъ.
«Алеша, я не могу больше. Сейчасъ мы уѣдемъ. Такъ долго не увидимся. Не забудьте меня, Алеша милый».
«Нѣтъ, нѣтъ», — бормоталъ тотъ, почти съ ужасомъ глядя на эту тоненькую дѣвочку въ коричневомъ платьѣ и черномъ фартукѣ.
"Алеша, я готова для васъ все, все, что хотите. Всѣ эти длинные дни въ разлукѣ я буду думать только о васъ, милый Алеша'.
Она протянула къ нему руки и сдѣлала шагъ. Алеша отступилъ.
«Нѣтъ, нѣтъ, не надо», — задыхаясь бормоталъ онъ.
Башиловъ быстро вошелъ въ комнату и весело заговорилъ: «Вотъ и книги. А ты роль свою не забыла уложить, Катя? Смотрите, Алеша, учите и вы свою. Съ двухъ репетицій поставимъ. Я художника знакомаго привезу, онъ намъ декораціи напишетъ».
«Катя! Поди-ка сюда, что я нашла!» — закричала Соня изъ далекой комнаты. Катя медленно, не глядя, на Алешу, вышла.
«Ну, Алеша, будьте мужчиной. Пріободритесь», — сказалъ Владиміръ Константиновичъ.
«Чай пить, чай пить скорѣе. На поѣздъ опоздаемъ», — громыхала Аглая Михайловна въ столовой. «Кучера, забирайте вещи!»
Пользуясь суматохой, Алеша отыскалъ свою фуражку и, крѣпко прижимая книги, вышелъ изъ дому. У воротъ уже стояли экипажи и верховой съ смолянымъ факеломъ гарцовалъ на пригоркѣ.
Медленно шелъ Алеша вдоль озера. Поднимался бѣлый туманъ надъ водой, и въ открытыя ворота скотнаго двора была видна полная желтая луна, подымающаяся изъ-за конюшень между голыхъ унылыхъ ветелъ.