Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
правитьПароходный купецъ.
Этюдъ съ натуры.
править
I.
правитьВторой свистокъ. Публика торопливо хлынула съ качавшейся пристани на пароходъ. Произошла та сумятица, безъ которой русскій человѣкъ какъ-то не можетъ обойтись, когда отправляется въ дорогу, особенно на пароходѣ. Помощникъ капитана хотѣлъ дать послѣдній свистокъ, когда къ нему подбѣжалъ какой-то молодой человѣкъ и началъ умолять «обождать минуточку».
— Сущіе пустяки обождать-съ, Ѳедоръ Иванычъ, — бормоталъ молодой человѣкъ, удерживая помощника капитана за руку. — Тятенька вонъ тамъ на берегу остались… никакъ это невозможно, чтобы ихъ однихъ въ этакомъ видѣ позабыть.
— Послушайте, это который же разъ мы будемъ время терять изъ-за вашего тятеньки? — сурово отозвался помощникъ капитана, хотя и согласился подождать «чуточку». — Только для васъ, Петръ Сидорычъ… пожалуйте, поскорѣе.
— Алъ, ужъ по безпокойтесь, Ѳедоръ Иванычъ, еще минуту!.. Ошибочка вышла у насъ: не досмотрѣли, а тятенька и убрались на берегъ, да тамъ съ пузырями и занялись…
Молодой человѣкъ загремѣлъ ногами по лѣсенкѣ и скоро убѣжалъ по сходнямъ на берегъ, гдѣ происходила интересная сцена съ пузырями. Главныхъ дѣйствующимъ лицомъ былъ разгулявшійся «тятенька». Это былъ пожилой купецъ московскаго типа, въ длиннополомъ сюртукѣ, безъ шапки и въ ситцевой рубашкѣ-косовороткѣ; онъ держалъ теперь въ рукахъ цѣлую связку разноцвѣтныхъ резиновыхъ шаровъ и по одному пускалъ ихъ на воздухъ, вызывая смѣхъ любовавшейся публики. Молодой человѣкъ и еще такой же молодой человѣкъ напрасно старались увести тятеньку на пароходъ — онъ упирался и руками и ногами и какъ-то по-ребячьи опустился на землю всѣмъ тѣломъ, когда его сзади началъ осторожно подталкивать пожилой приказчикъ изъ «подручныхъ». Капитану наконецъ надоѣло ждать, и онъ далъ третій свистокъ. Упиравшагося тятеньку поволокли на пароходъ, какъ стягъ говядины, а онъ только глупо поводилъ кругомъ осовѣлыми глазами и крѣпко держалъ веревочку съ трепавшимися въ воздухѣ шарами.
— Ну, слава тѣ, Господи, выволокли… — вздохнули молодые люди, стараясь поставить тятеньку на ноги. — Тятенька, будетъ вамъ: ну, покуражились, надо и честь звать.
— Въ самъ-дѣлѣ, Сидоръ Гаврилычъ, будетъ тебѣ удивлять публику-то, — вмѣшался пожилой купецъ и осторожно повелъ упиравшагося тятеньку въ общую каюту второго класса. — Еще осудятъ… Охъ, нехорошо, Сидоръ Гаврилычъ!..
— Да это ты, Агапъ Матвѣичъ?.. — очнулся наконецъ тятенька и съ удивленіемъ посмотрѣлъ кругомъ.
— Я, а то кто же другой?.. Ну, пойдемъ, голубчикъ, въ каюту, тамъ чайку спроворимъ…
— Послушай, Агапъ Матвѣичъ… дай мнѣ залѣзть туда, на вышку на самую… къ капитану.
— Да зачѣмъ тебѣ?.. Еще грѣшнымъ дѣломъ сверзишься…
— Только пузыри спущу, и шабашъ… ей-Богу!..
Какъ тятеньку ни уговаривали, онъ стоялъ на своемъ и ни за что не хотѣлъ итти въ каюту. Агапъ Матвѣичъ наконецъ рѣшилъ удовлетворить и этотъ капризъ и повелъ тятеньку на трапъ. За ними отправилась часть публики, слонявшейся по палубѣ безъ всякаго дѣла — предстояло нѣкоторое развлеченіе.
Любиновскій пароходъ американской системы «Березняки» съ глухимъ шумомъ разгребалъ камскую желтоватую воду своими громадными колесами и весь вздрагивалъ на ходу, точно загнанная лошадь. Въ прилукѣ виднѣлся удалявшійся захолустный городокъ, по сторонамъ бѣжали поросшіе хвойнымъ лѣсомъ берега, а впереди, какъ широкая живая лепта, разстилалась красавица Кама. Появленіе на трапѣ пьянаго купца встревожило лѣниво дремавшую на скамейкахъ публику. Ѳедоръ Иванычъ выскочилъ изъ капитанской рубки и нѣсколько разъ поправилъ на головѣ свою синюю фуражку съ золотымъ околышемъ — онъ предчувствовать что-то опасное въ тянувшейся за купцомъ публикѣ.
— Будьте спокойны… ради Бога, будьте спокойны, — уговаривалъ Ѳедора Иваныча давешній молодой человѣкъ: — покуражатся и уйдутъ-съ. Все эти проклятущіе пузыри…
Двѣ дамы, ѣхавшія «взять осень въ Крыму», торопливо придвинулись одна къ другой; армейскій офицеръ, сидѣвшій напротивъ, выпрямился; какой-то благообразный сѣдой старикъ, разсматривавшій берегъ къ бинокль, обернулся и съ удивленіемъ смотрѣлъ на прибивавшую публику; однимъ словомъ, появленіе тятеньки съ пузырями произвело извѣстную сенсацію среди привилегированныхъ пассажировъ. Лгавъ Матвѣичъ шелъ за нимъ по пятамъ и, ласково улыбаясь, дѣлалъ какіе-то таинственные знаки совсѣмъ незнакомымъ людямъ, означавшіе въ переводѣ, что «ужъ извините вы насъ съ Сидоромъ Гаврилычемъ, потому, какъ такая блажь нашла на насъ». Тятенька, впрочемъ, никого не безпокоилъ, а прошелъ къ самой мачтѣ, отвязалъ одинъ шаръ и пустилъ его кверху.
— Полетай ты къ Афросиньѣ Спиридоновнѣ и доложи ей, что, значитъ, въ такомъ я видѣ… въ такомъ видѣ… — бормоталъ Сидоръ Гаврилычъ, провожая глазами быстро улетавшій шаръ. — Ахь, полетай ты къ моей супружницѣ… и такой я, значитъ, подлецъ…
Публика успокоилась. Невинная выходка тятеньки вызвала рядъ улыбокъ. Всѣ ждали, что будетъ дальше.
— А ты полетай къ моей Афросиньюшкѣ, къ голубушкѣ, и не сказывай, что видѣлъ пьянаго дурака… — продолжалъ тятенька, пуская два шара. — Замотался какъ есть…
Эта глупая сцена, закончилась совершенно неожиданно: тятенька, выпустивъ всѣ шары, закрылъ лицо руками и глухо зарыдалъ. Его увели подъ руки внизъ, и публика не знала, что ей дѣлать — смѣяться, негодовать или обижаться.
II.
Осенью общія каюты второго класса на какихъ угодно волжскихъ ила камскихъ пароходахъ представляютъ собой замѣчательную картину. Нужно замѣтить вообще, что съ открытія навигаціи «купецъ» является главнымъ дѣйствующимъ лицомъ на пароходахъ, даже можно сказать, что этотъ купецъ и составляетъ вело публику, а остальные пассажиры только служатъ его дополненіемъ, нѣкоторой варіаціей при главной темѣ разыгрывающейся музыкальной пьесы. Что это не плодъ воображенія автора, а сама дѣйствительность — стоитъ только зайти въ любой пароходный буфетъ, просмотрѣть карточку обѣда и закусокъ, понаблюдать развинченную по всѣмъ суставчикамъ, вѣчно оторопѣлую пароходную прислугу, и вамъ поневолѣ бросятся въ глаза поразительное сходство нашихъ русскихъ пароходовъ съ… московскими трактирами. Тутъ все приснащено для этого «пароходнаго купца», все пущено подъ его «нравъ», и купецъ чувствуетъ себя на пароходѣ лучше, чѣмъ дома. Въ первомъ классѣ ѣдутъ завзятые коммерсанты, ворочающіе громадными дѣлами, во второмъ — такъ сказать, средній, нормальный купецъ, въ третьемъ — разная мелкая сошка: прасолы, сшибня, молодцы, подручные, посланные на смиреніе тятенькины сынки и вообще «мальчики», состоящіе или при лавкѣ, или при особѣ «самого». Конечно, ѣдетъ на пароходѣ и настоящій баринъ, и офицеръ, и чиновникъ, и разночинецъ, и просто мужикъ-сѣрячокъ, но это все случайные элементы, которые появляются на пароходѣ какъ-то такъ — баринъ ужъ положительно не знаетъ, куда онъ ѣдетъ, офицеръ и чиновникъ куда-нибудь въ командировку, чтобы получить прогоны на полторы тройки, мужикъ «выправлять паспортъ» или въ такое мѣсто, гдѣ «сказываютъ, работы пропасть». Вся эта добавочная пароходная публика такъ себя и держитъ, какъ разбитое стадо — всѣ сторонятся другъ отъ друга, скучаютъ, не знаютъ, когда имъ чай пить, что спросить поѣсть. Пароходный купецъ совсѣмъ другое: на пароходѣ онъ устраивается какъ хозяинъ, пьетъ и ѣстъ съ апломбомъ, ведетъ пріятный разговоръ со своими и пользуется подобострастнымъ почтеніемъ прислуги.
Самое бойкое время для этого пароходнаго купца въ августѣ, когда «загорается» Нижегородская ярмарка, а на придачу къ ней Кресты въ Зауральѣ. Мнѣ пришлось сдѣлать больше десяти рейсовъ между Пермью и Нижнимъ именно въ это время, и всегда картина одна и та же. Эта линія Пермь-Нижній особенно замѣчательна тѣмъ, что на ней съ кондовымъ расейскимъ купечествомъ смѣшиваются торгующіе сибиряки, которыхъ какъ-то нельзя назвать даже купцами, потому что въ большинствѣ случаевъ это и промышленники и торговцы на сибирскій складъ.
Когда я садился въ Перми на «Березняки», общая каюта второго класса была почти полна и, какъ слѣдовало ожидать, подавляющее большинство составляли купцы: тутъ были и нижегородцы, и казанцы, и съ разныхъ низовыхъ городовъ, и шадринскіе, и сибиряки, — однимъ словомъ, всякаго жита по лопатѣ, и первое мѣсто, понятно, принадлежало крупичатому московскому купечеству, державшему себя очень авторитетно. Кромѣ меня, изъ «посторонней» публики былъ какой-то воинскій чинъ, два студента и еще молчаливый господинъ неизвѣстнаго званія. На первый разъ Сидора Гаврилыча я не замѣтилъ, потому что онъ, какъ оказалось, переведенъ былъ съ вокзала желѣзной дороги въ такомъ видѣ, чтобы только дотащиться до мѣста.
— Одначе здорово народу понаперло… — говорилъ дѣтскимъ голоскомъ толстый шадринскій купецъ, съ удовольствіемъ оглядывая каюту: — цѣлый монастырь, и все своя братія.
Вся купеческая «церемонія» была продѣлана въ полной формѣ: сначала всѣ умылись, потомъ спросили чаю и сейчасъ же перезнакомились.
— Вы откедова будете?.. — спрашиваетъ кто-то изъ бородачей, припавшихъ къ чаю.
— Мы-то?.. Мы приходимся самарскіе, то-есть собственно, по родителямъ по нашимъ, прежде въ Казани торговлишку имѣли, а нонѣ утвержденіе получили, значить, въ Сарапулѣ.
— Такъ… Значитъ, вы Ивана Петровича Коростова знавали?..
— Помилуйте-съ, покумились даже, потому какъ у нихъ лавка была рядомъ съ моей, ну, и всякое такое прочее…
— А Степана Корнилыча?..
— Который въ Сибирь ушелъ?.. Какъ не знать… я у него еще сукціона шарабанчикъ приспособилъ, когда онъ банкротомъ объявился. Теперь, говорятъ, въ Иркутскѣ орудуетъ въ лучшемъ видѣ… Первая шельма, изъ огня выйдетъ невредимъ.
— Ужъ это что говорить.
Черезъ полчаса такихъ разговоровъ всегда оказывается какъ-то такъ, что всѣ или были когда-нибудь знакомы, или встрѣчались но ярмаркамъ, или имѣютъ хорошихъ общихъ знакомыхъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Въ результатѣ получалось сплоченное цѣлое, что-то въ родѣ одной семьи, и встрѣча членовъ этой семьи производила настоящую родственную радость. За чаемъ сейчасъ же слѣдовали графинчики съ водкой, стерляжья уха, опять графинчики… и эта музыка продолжалась неизмѣнно до Нижняго.
Сидоръ Гаврилычъ, «спущавшій пузыри» своей душенькѣ Афросиньюшкѣ, заинтересовалъ меня. Вернувшись съ палубы, онъ долго озирался на галдѣвшую публику, морщился и, кажется, рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать съ своей особой.
— Эй, Сидоръ Гаврилычъ, присаживайся къ столу-то… — приглашалъ кто-то. — Аль еще проснуться не можешь?..
— Вы сядьте, Сидоръ Гаврилычъ, — уговаривалъ Агапъ Матвѣичъ, не отстававшій отъ своего пріятеля. — Вотъ перекусимъ чего-нибудь, оно и полегче будетъ.
— Отстань… безъ тебя знаю.
— Рюмочку водочки… да вы только сядьте, голубчикъ Сидоръ Гаврилычъ, потому что въ васъ спокойствія не стало.
Кто-то подвинулся, и упиравшагося Сидора Гаврилыча наконецъ водворили къ общему столу. Лежавшій напротивъ меня на диванчикѣ сибирскій купецъ щурилъ глаза и молча улыбался въ свою свѣтло-русую бородку.
— Ну, только и народецъ!.. — медленно проговорилъ онъ, показывая глазами на Сидора Гаврилыча. —Видѣли, какъ онъ пузыри-то спущалъ? — обратился онъ ко мнѣ.
— Да.
— Истинные чудотворцы, эти ярмарочные купцы… Даже образъ человѣческій по ярмаркамъ растеряли.
— А вы издалека?
— Мы-то иркутскіе будемъ. Конечно, и у насъ всякаго баловства даже весьма достаточно, но чтобы этакого безобразія — нѣтъ, этого какъ будто и нѣтъ.
Сибирскіе купцы вообще держатся особнякомъ отъ своихъ россійскихъ собратій, хотя изъ нихъ тоже есть всякіе — мы говоримъ объ общемъ характерѣ.
III.
правитьВечеромъ общая каюта обыкновенно занята какимъ-нибудь общимъ разговоромъ. Тутъ всегда найдется «душа общества», который и потѣшаетъ всю почтенную публику разными анекдотами, самодѣльными побывальщинками и просто неприличными разсказами, какіе разсказываются, кажется, спеціально на пароходахъ въ купеческой компаніи; болѣе же солидная часть пассажировъ ведетъ подъ шумокъ нескромныхъ побасенокъ свото степенную бесѣду; о разныхъ болѣзняхъ — эта тема положительно неисчерпаема и всегда имѣетъ успѣхъ. Одинъ лѣчился у московскаго Захарьина, другой — у Боткина, третій — у самарскаго знахаря Кузьмича, — поговорить есть о чемъ, и люди, самые испытанные въ этого сорта напастяхъ, заключающіе въ себѣ иногда цѣлую дюжину самыхъ мудреныхъ болѣзней, излѣчивались у какой-нибудь простой старушонки.
Со стола чай не сходитъ. Графинчики пустѣютъ. Пароходъ вечеромъ шумитъ сильнѣе и какъ-то судорожно порывается впередъ, точно кого догоняетъ. Мѣрное покачиванье, шумъ воды и все одни и тѣ же разговоры изгоняютъ дремоту. Разговоръ то на время прерывается, то опять разгорается съ покой силой. Шадринскій купецъ съ дѣтскимъ голосомъ, захлебываясь отъ смѣха, только машетъ руками. Агапъ Матвѣичъ и Сидоръ Гаврилычъ пьютъ чай, напротивъ нихъ за отдѣльнымъ приборомъ сидитъ мой сосѣдъ, сибирскій купчикъ, и поглядываетъ на друзей улыбающимися глазками.
— Вы сибирскіе? — политично заговариваетъ Агапъ Матвѣичъ, вытирая лысину платкомъ..
— Иркутскіе.
Слѣдуетъ разборка общихъ знакомыхъ, и оказывается, что Агапъ Матвѣичъ знаетъ хозяина сибирскаго купчика, который ѣдетъ въ Нижній не отъ себя, а во хозяйскому порученію.
— Такъ-съ, такъ-съ… — тянетъ довольный Агапъ Матвѣичъ. — Какъ же, помилуйте, мы кажинный годъ съ вашимъ хозяиномъ на Ирбитской встрѣчаемся… Очень обстоятельный старичокъ. Иваномъ Карлычемъ звать?..
— Да.
— Весьма обстоятельный этотъ Иванъ Карлычъ… Милліонъ у него, говорятъ, въ кубышкѣ. У насъ въ Сибирѣ все на милліоны считаютъ… Да, какъ-то дѣльце у меня было къ нему на Ирбитской. Ну, вечеркомъ это иду къ Ивану Карлычу, квартирка у нихъ этакъ облюбована, маленькая, и темно при этомъ. Я и шарабошу это въ темнотѣ-то въ передней ихней и еще удивляюсь, какъ это такъ неосторожно дверь оставляютъ. Хотѣлъ уже спичкой чиркнуть, а Иванъ Карпычъ голосъ и подали: «Кто тутъ?». А они на коникѣ въ передней и полеживаютъ… Даже весьма я этому подивился и говорю: «Хочется вамъ, Иванъ Карпычъ, въ передней валяться, да еще въ темнотѣ при этомъ»… Провели они меня въ горницу, добыли огня и этакъ степенно говорятъ: «Не великъ на насъ чинъ-то, можемъ и въ темнотѣ… Зачѣмъ карасинъ напрасно палить. Приказчики-то разбѣжались по трактирамъ, а я вотъ въ караульныхъ». Очень обстоятельный и уважительный человѣкъ.
— Такъ и слѣдуетъ!.. — крикнулъ неожиданно Сидоръ Гаврилычъ и даже ударилъ кулакомъ по столу. — Вотъ это настоящій хозяинъ…
Публика оглянулась и смолкла. Сидоръ Гаврилычъ, довольный произведеннымъ впечатлѣніемъ, улыбался.
— А у насъ-то что? — продолжалъ онъ съ азартомъ. — У меня теперь, положимъ, двадцать тысячъ капиталу, а я ужъ должонъ показывать сто… Зеркальныя стекла завожу, вывѣску навѣшиваю до самой крыши, огни зажигаю на всякомъ мѣстѣ, товаръ свѣжій въ окошкѣ покупателю показываю… Вотъ оно куда пошло-то!.. Это одно разоренье, а не торговля.
— Кто же вамъ велитъ разорятъся-то? — замѣтилъ сибирякъ.
— Да какъ же, голубь ты мой сизый, иначе-то мнѣ, когда всѣ кругомъ меня то же самое дѣлаютъ? Всѣ другъ передъ другомъ выставиться хотятъ-то, а мнѣ ужъ не статься хуже-то другихъ быть. У кого нонѣ капиталы-то?.. Все на фу-фу… Повертится-повертится и поминай, какъ звали: въ трубу и улетѣлъ. Самъ летитъ и другихъ за собой волокеть… Вотъ какія наши дѣла, милый человѣкъ… Вотъ я сижу съ тобой сейчасъ, разговариваю, а спроси ты у меня: какъ, молъ, у васъ, Сидоръ Гаврилычъ, дѣла?.. Ничего не знаю, потому и знать невозможно: самъ беру въ долгъ товаръ и продаю его въ долгъ, а сколько чего есть — неизвѣстенъ. Теперь вотъ въ Крестахъ взять: набери товару горы, а покупателя нѣтъ. Ну и ловишь покупателя, да его-то еще и упрашиваешь, чтобы онъ у тебя въ долгъ товару набралъ больше… Это какъ?..
— Отъ банковъ все… — дѣтскимъ голоскомъ проговорилъ шадринскій купецъ. — Отъ нихъ отъ самыхъ эта самая петля идетъ нашему брату. По всей Расеѣ замѣшательство…
— И отъ банковъ и отъ себя, — внушительно замѣтилъ Агапъ Матвѣичъ. — Небось, вонъ Иванъ-то Карпычъ чистенько дѣла ведетъ, не зарвется.
— То Сибирь, Агапъ Матвѣичъ, тамъ другая статья. Еще не дошли до нашей точки…
— Это все одно: Сибирь ли, Расея ли, — заявилъ Сидоръ Гаврилычъ съ убѣжденіемъ. — Отъ себя самихъ погибель свою принимаемъ… Взять хоть вотъ топоръ эту самую ѣзду. Прежде-то какъ ѣздили… а?.. Съ молитвой да съ обережью… Человѣкъ чувствовалъ, что онъ въ дорогѣ, страхъ въ немъ держался. Тятенька покойный, бывало, соберется куда на ярманку, такъ въ томъ родѣ какъ покойника провожали: молебенъ отслужатъ напутственный, покойница-маменька образокъ ему на шею надѣнетъ, а самъ тятенька слезно со всѣми прощается, потому дорожное дѣло — долго ли до грѣха… По лѣсу ѣдетъ — разбойники съ кистенями купцовъ стерегутъ, дорога дальняя… тяжелая; ну, разобьетъ человѣка и въ болѣзнь вгонитъ. Да мало ли напасти было: лавки сгорятъ, товаръ дорогой у возчиковъ срѣжутъ, обтеряться можно деньгами… А нынче что?.. Потерять тебѣ нечего, потому денегъ и въ поминѣ ни у кого нѣтъ, товаръ застрахованъ, дорога у тебя скатертью…
— Ужъ это точно… на что лучше, — послышались голоса.
— Скатерть-то скатертью, только не совсѣмъ… Что у тебя на умѣ-то по нынѣшнему времю дорогой-то?.. Страхъ какой?.. Ну нѣтъ, у тебя одна пакость въ башкѣ, все равно какъ идетъ сплошной трактиръ… да-съ. По желѣзной дорогѣ вездѣ эти буфеты, а пароходъ хуже того: тутъ даже и женскій полъ… тьфу!..
Этотъ интересный разговоръ прерванъ былъ свисткомъ — пароходъ подходилъ къ пристани, и всѣ бросились наверхъ.
IV.
правитьБыло уже темно, когда «Березняки» тяжело привалилъ къ пристани, едва мигавшей огоньками. Это, кажется, былъ Пьяный-Боръ, одно изъ самыхъ красивыхъ мѣстъ на Камѣ. Пароходъ нагружался дровами, и поэтому публика могла погулять по берегу, гдѣ, какъ свѣтляки въ травѣ, мигали слабые огоньки. У самой пристани татаринъ продавалъ живую стерлядь, которую вынималъ изъ садка небольшимъ сачкомъ. Это зрѣлище привлекло къ себѣ главнымъ образомъ купечество, любовавшееся на трепетавшую въ садкѣ живую рыбу.
— Ты намъ аршинную приспособь, князь… — слышались голоса съ пристани. — Чтобы настоящій звѣрь… ну, гуляй, князь!..
— Пять рублей, гуляй, бачка… — отвѣчалъ татаринъ, ловко выхватывая изъ садка тяжелую аршинную стерлядь
Поваръ въ бѣломъ колпакѣ съ большой ловкостью подхватилъ брошенную рыбу за жабры и потащилъ на кухню. Довольные покупатели съ галдѣньемъ потянулись за «звѣремъ».
Пока шла нагрузка, на берегу въ темнотѣ бродили какія-то таинственныя парочки. На травѣ тоже происходили интимныя tête-à-tête. Агапх Матвѣичъ смотрѣлъ на берегъ и тяжело вздыхалъ.
— Вы нездоровы? — спросилъ я.
— Нѣтъ, ничего-съ… слава Богу!.. А только вотъ муторно смотрѣть на гадости разныя. Вонъ на берегу-то что творится… одна гадость. Наши московскіе орудуютъ… Полуехта Полуехтыча дѣтки въ отличку пошли, ну, и другіе тоже не лучше. Охо-хо-хо!.. Тутъ вчужѣ наплачешься. Вѣдь какіе молодцы-то… видѣли въ каютѣ второго класса, наверху?.. Съ самой Перми дымъ у нихъ коромысломъ стоитъ: карты, вино, женскій полъ…
— Откуда женскій-то полъ?.
— Ахъ, Господи, да это съ Крестовъ идутъ въ Нижній, чтобы остатки захватить. Двѣ каюты заняли, мамзелей двѣнадцать наберется… Сидоръ-то Гаврилычъ про нихъ давеча словечко закинулъ. Согрѣшили мы, грѣшные…
На «Березнякахъ» есть рубка второго класса, и тамъ по вечерамъ собиралась разная второклассная публика, чтобы посидѣть на людяхъ. Прямо изъ этой рубки коридоръ ведетъ въ отдѣльныя каюты второго класса. Въ одной изъ нихъ помѣщались дѣтки Полуехта Полуехтыча, два молодыхъ купчика. Это были настоящіе молодцы, здоровые, румяные, кудрявые — такихъ выкармливаетъ только Москва. Собственно на купцовъ въ ветхозавѣтномъ смыслѣ они уже не походили, а держали себя на образованную руку. Пароходныя дамы (это особая разновидность дамъ, какъ и пароходный купецъ) невольно засматривались на этихъ красавцевъ, выходившихъ на трапъ освѣжиться. Съ этими молодцами въ качествѣ дядьки ѣхалъ какой-то старичокъ-подручный, очень степенный и суровый на видъ человѣкъ, очевидно, назначенный для обережи молодыхъ людей. Но московскіе тятенькины сынки къ вечеру напоили своего надзирателя до положенія ризъ, и онъ спалъ мертвымъ сномъ въ третьемъ классѣ, такъ что молодые люди могли располагать всей ночью по своему усмотрѣнію и, кажется, не теряли напрасно дорогого времени.
Въ ихъ каюту дверь постоянно растворялась, и въ нее проворно шмыгали лакеи съ разной винной посудиной. Сквозь вырывавшіяся облака табачнаго дыма можно было разсмотрѣть раскрытый ломберный столъ, за которымъ братья играли въ карты съ какимъ-то сомнительнымъ военнымъ мундиромъ и еще болѣе сомнительнымъ восточнымъ человѣкомъ. Вина и закуски стояли на другомъ столѣ.
— Икается, поди, Полуехту-то Полуехтычу, — смѣялись разные степенные купцы. — Самъ виноватъ, зачѣмъ пущаетъ по ярманкамъ однихъ молодцовъ…
Вечеромъ эта каюта второго класса произвела даже въ обтерпѣвшейся пароходной публикѣ извѣстную сенсацію: вмѣсто картъ явились таинственныя мамзели, и грянула пьяная трактирная пѣсня. Пѣніе смѣнялось крикомъ пьяныхъ голосовъ, хохотомъ, визгомъ. Какой-то надсаженный; охрипшій женскій голосъ напрасно старался «выводить» куплетъ:
Смотрите здѣсь,
Глядите тамъ…
— Ур-ра! браво!.. — гудѣла каюта, и опять начинался визгъ, хохотъ и пьяное уханье…
— Господи, помилуй… угодники безсребренники!.. — взмолился какой-то сѣдой и беззубый старикъ. — Согрѣшили мы, грѣшные…
А пароходъ летѣлъ все впередъ, въ осеннюю мглу, поднимая крутую волну, которая съ глухимъ ропотомъ убѣгала къ далекому берегу. Гдѣ-то далеко-далеко на берегу мигалъ одинокій рыбачій огонекъ, точно изъ темноты смотрѣлъ горѣвшій волчій глазъ.
V.
правитьАршинная стерлядь была съѣдена въ общей каютѣ второго класса самымъ торжественнымъ образомъ, и такъ какъ «рыба плаваетъ въ водѣ», то это торжество сопровождалось соотвѣтствующими возліяніями. Сидоръ Гаврилычъ сначала выпилъ рюмочку, чтобы поправиться, а кончилъ вторымъ напоемъ.
— Эй, Сидоръ Гаврилычъ, на другой бокъ поправился, — шутили пріятели, икая еа всю каюту. — Опять, видно, придется каяться Афросиньюшкѣ… пузырей только не хватаетъ…
— Д-да, это выходитъ къ жилеткѣ рукава… — бормоталъ Сидоръ Гаврилинъ, уныло поглядывая куда-то въ одну точку. — Мало каяться нашему брату… а что касаемо Афросиньи Спиридоновны, такъ это ужъ точно, что прямое свинство наше…
Развеселившіеся купчики похваливали развернувшихся Полуехтычей, подмигивали другъ другу, шептались и незамѣтнымъ образомъ старались убраться изъ каюты. Сидоръ Гаврилычъ сидѣлъ попрежнему у стола надъ остатками аршинной стерляди и сильно клевалъ носомъ. Немного очнувшись, онъ долго смотрѣлъ кругомъ, отыскивая кого-то.
— Куда это дѣвалось… а?.. — удивлялся онъ. — Окказія…
Вернувшійся съ верху сибирскій купчикъ только посмѣивался.
— Понммаю, — прогудѣлъ Сидоръ Гаврилычъ. — Къ арфянкамъ забрались… охъ, оглашённые!.. Ну, не гадость это?.. а?.. Женатые люди и этакая совѣсть… а?.. Агапъ Матвѣичъ, а?.. Агапъ Матвѣичъ?..
— Ихъ нѣту-съ, отвѣтилъ сибирякъ.
— Вотъ тѣ и рукава къ жилеткѣ!.. Непремѣнно скажу женѣ, какъ домой пріѣду… да. Право, этакіе озорники… Человѣкъ, зельтерской воды!..
Явился человѣкъ и сдѣлалъ лакейскую стойку. Потомъ явились двѣ бутылки зельтерской воды. Сидоръ Гаврилычъ выпилъ обѣ бутылки и началъ понемногу приходить къ себя… Онъ нѣсколько разъ чихнулъ, потеръ себѣ лобъ и уставился глазами въ уголъ.
— Вы бы легли, Сидоръ Гаврилычъ… — предложилъ сибирякъ
— Не могу… мутитъ… охъ-хо-хо!..
Сидоръ Гаврилычъ грузно снялся съ своего мѣста, грузно обошелъ столъ и грузно подсѣлъ къ намъ.
— Вы изъ Сибири будете? — спрашивалъ опь сибиряка, откидываясь всей тушей на спинку дивана.
— Точно такъ-съ… Иркутскіе.
— Такъ, такъ… Скоро вотъ наладятъ вамъ желѣзную дорогу, пароходы, ну, и пойдетъ такое же вотъ колесо, какъ у насъ. Вѣрно… Тогда ужъ шабашъ: кунчалъ башка!.. Къ чему я это говорю, какъ ты думаешь… а?..
— А ужъ не могу знать, Сидоръ Гаврилычъ.
— Давѣ вотъ про балки говорили… а тутъ не то, да. Теперь возьмемъ такъ: у меня, значитъ, дочь есть Евгенія… дѣвушка на возрастѣ, какъ слѣдуетъ; приданое уже заготовлено… Такъ…
— Обнаковенно.
— Ну, дѣло житейское, растить дочь, а самъ про жениха думаешь… Такъ и у васъ въ Сибири?.. Вѣрно… да. А вонъ они, женихи-то какіе по нынѣшнимъ временамъ… Слышалъ, какъ чертятъ Полуехтычи?.. Ну, какъ приспособишь этакого хахаля родной-то дочери, тогда и плачь съ нимъ, а дѣваться некуда: у всѣхъ нонѣ одна вѣра-то пошла… Прежде въ строгости содержали парней-то, ну, ему и любопытно съ женой, свой уголъ заведенъ и всякое прочее. А нонѣ Подуехтычи-то чертятъ-чертятъ по трактирамъ, да по ярманкамъ, да по пароходамъ, всякую совѣсть потеряютъ около арфянокъ да разной другой женской гадости, ну какое ему любопытство въ женѣ-то, когда ужъ онъ всякую музыку произошелъ и ему подавай всякій день разное женское удовольствіе. Такъ я говорю?.. И будетъ съ женой ему скучно да тошно, такъ оно и пойдетъ. женѣ не угоняться за арфянками-то, потому и красоту Богъ не каждой посылаетъ, и вывертовъ этихъ хорошая женщина не допуститъ. Такъ я говорю?
— Истинная ваша правда, Сидоръ Гаврилычъ, — согласился сибирякъ и тяжело вздохнулъ.
— То-то, другъ мой милый… А къ чему я эту рѣчь веду?.. Куда я давѣ пузыри-то спущалъ?.. Смѣшно всѣмъ, что я свою Афросинью Спиридоновну вспоминалъ… а въ ней и вся причина. Видишь, мы гоняемся, а свое гнѣздо пустуетъ — вотъ откуда гибель наша купеческая идетъ… я на деньги льщусь, а себя не жаль. Ну что мнѣ эти самыя деньги, ежели у меня дома-то пусто, ежели меня домой-то не тянетъ, ежели мнѣ вотъ самое удовольствіе съ арфянками колобродить. Тутъ ужъ человѣкъ равнодушный дѣлается, смыслъ теряетъ и на всякую гадость идетъ, потому все равно: нахваталъ денегъ, покружился, какъ турманъ, а тамъ и въ трубу. Развѣ такъ отцы-то наши живали?.. Конечно, деньги первое дѣло для купца, только и деньга деньгѣ розь… Тошно глядѣть на наше нонѣшнее купеческое-то житье, потому бить насъ некому: молодыхъ судимъ, а молодые-то у старыхъ чертей учатся. Тутъ ужъ не банки да ярманка виноваты, когда человѣкъ душой повихнулся и какъ гульная скотина своихъ воротъ боится…
1885.