Ни у одного поэта, за исключеніемъ развѣ Байрона, любовь къ женщинамъ не играла такой выдающейся роли, какую играла она въ жизни Гете; но, замѣтимъ кстати, между нимъ и Байрономъ есть въ одномъ отношеніи существенное отличіе. Для Байрона, который принципіально ставилъ женщину очень высоко, она, во все продолженіе его жизни (кромѣ любви къ Мери Чевортъ и отчасти связи съ маркизою Гвиччіоли), служила только какъ удовлетвореніе грубой чувственности, и онъ, считавшій обезчещеніе дѣвушки самымъ гнуснымъ дѣломъ и ни разу не позволившій себѣ совершить такой проступокъ, проводилъ весьма значительную часть времени въ кругу женщинъ съ очень двусмысленною репутаціею, даже просто публичныхъ, чѣмъ, вѣроятно, и должны мы объяснить его презрѣніе къ большинству женскаго пола — презрѣніе, доказательства котораго находимъ во многихъ его письмахъ, фактахъ жизни и т. п. «Подобно Наполеону, — говорилъ уже въ 1826 г. Байронъ Медвину, — я никогда не придавалъ никакого серьезнаго значенія женщинамъ, и это мнѣніе составлено мною не опрометчиво: оно есть результатъ печальнаго опыта. Правда, что въ моихъ поэмахъ я превозношу этотъ полъ, и мое воображеніе всегда любило приближать женщинъ къ идеалу прекраснаго; но я всегда изображалъ ихъ, какъ живописецъ, или ваятель, — такими, какими онѣ должны-бы быть….» Въ натурѣ Гете физическая страстность тоже составляла одну изъ существеннѣйшихъ сторонъ, но его біографія не представляетъ ни одного примѣра такихъ связей, какими обильна жизнь Байрона, и всѣ его привязанности къ женщинамъ — привязанности чистыя, поэтическія въ томъ смыслѣ, въ какомъ понималъ Гете поэтическій идеалъ вообще, сохранявшія, если могу такъ выразиться, тотъ античный элементъ чистоты и красоты, который господствовалъ у Гете надо всѣмъ, даже въ самые сильные фазисы «бури» и «натиска» и давалъ ему возможность удерживаться на нравственной въ жизни и эстетической въ искусствѣ высотѣ въ тѣхъ случаяхъ, когда другіе, попадавшіе въ такое-же положеніе, безвозвратно погибали…. Но при такомъ характерѣ его привязанностей онѣ, въ силу его необычайной поэтической воспріимчивости и впечатлительности, во первыхъ, проходили, уступая мѣсто новымъ, также быстро, какъ появлялись, и во вторыхъ, за все время своего существованія совершенно безраздѣльно овладѣвали нашимъ поэтомъ, до тѣхъ поръ, пока лирическій моментъ, какимъ слѣдуетъ, признавать каждое изъ подобныхъ увлеченій Гете — проходилъ, и та объективность воззрѣнія на жизнь, въ которой такъ часто и, въ большинствѣ случаевъ такъ близоруко, обвиняли великаго художника, приравнивая ее къ равнодушному, холодному, даже безсердечному эгоизму, смѣняла субъективное отношеніе къ жизни, также совершенно естественное въ такомъ именно поэтѣ, какимъ былъ Гете. Собственное «я» побѣдоносно выплывало изъ бурныхъ волнъ временнаго наводненія — и выплывало не такъ, какъ выходило оттуда-же великое, непобѣдимое, титаническое я Байрона, т. е. не съ криками мрачнаго отчаянія и безпощаднаго проклятія, а тоже непобѣдимое, тоже великое, тоже титаническое, но въ яркомъ сіяніи лучезарнаго свѣта и окруженное чисто олимпійскимъ спокойствіемъ….
Для исторіи литературы любовныя увлеченія Гете суть отнюдь не факты чисто внѣшняго свойства, которые только для полноты должны заносить на свои страницы біографы-писатели; у Гете эти привязанности, за весьма незначительными исключеніями, знаменуютъ собою моменты въ его внутреннемъ развитіи, и затѣмъ, весьма важны онѣ въ томъ отношеніи, что въ нихъ находилъ себѣ примѣненіе общій принципъ творчества Гете, обусловливавшійся его внутреннею потребностью, — именно, освобожденіе себя отъ той или другой формы душевнаго гнета, душевной болѣзни поэтической исповѣдью, послѣ которой онъ снова чувствовалъ себя здоровымъ и сильнымъ. Такъ былъ въ значительной степени написанъ «Гецъ фонъ-Берлихингенъ», такъ особенно былъ написанъ «Вертеръ», такъ создалось и огромное число лирическихъ стихотвореній, между которыми чуть-ли не самое обширное мѣсто занимаютъ «Lieder», почти всѣ тѣсно связанныя съ многочисленными эпизодами его любви. Если справедливо, что не будь въ любви Данте къ Беатриче чисто-реальнаго элемента рядомъ съ остальными, не появились-бы на свѣтъ тѣ страницы въ «Vita Nuova», которыя, помимо всякаго другого значенія этого произведенія, дѣлаютъ его удивительно художественною автобіографіею на совершенно реальной почвѣ — то, принимая въ соображеніе извѣстное правило Гете, что всякое стихотвореніе должно быть пережито, «erlebt», представляется гораздо болѣе несомнѣннымъ, что всѣ вышеупомянутыя «Lieder», эти въ полномъ смыслѣ слова жемчужины лирической поэзіи, остались-бы ненаписанными, если-бы поэтъ не прошелъ собственнымъ опытомъ сквозь рядъ сердечныхъ привязанностей и увлеченій. Въ такой сильной степени, такъ тѣсно соединены эти послѣднія съ огромнымъ количествомъ стихотвореній Гете, что по стихотвореніямъ этимъ, имѣя какъ-бы texte en regard, или коментаріемъ фактическихъ данныхъ, можно возсоздать не только внутреннюю, но и внѣшнюю жизнь поэта въ этой сферѣ любви (попытка къ чему и сдѣлана профессоромъ Шереромъ въ его статьяхъ «Uber die Anordnung Goete’scher Schriften», напечатанныхъ въ 3, 4 и 5 томахъ «„Goethe-Jahrbuch“).
Сердечныя связи Гете обнимаютъ все пространство его долголѣтней жизни, ибо онъ въ первый разъ полюбилъ (Гретхенъ) четырнадцати лѣтъ отъ роду, а въ послѣдній (Ульрику фонъ Левецовъ) — когда ему пошелъ уже семьдесятъ пятый годъ, — и въ этотъ послѣдній разъ, замѣчу кстати, полюбилъ съ такимъ юношескимъ пыломъ, который едва не довелъ его до вторичной женитьбы и подъ обаяніемъ котораго онъ, почти восьмидесятилѣтній старикъ, могъ еще обращаться къ своей возлюбленной съ такими напримѣръ — опять „пережитыми“, а не „сочиненными“ стихами:
Da hattest längst rair’s angethan;
Doch jetzt gewahr ich neues Leben.
Ein süsser Mund blickt uns gar freundlich an,
Wenn er uns einen Kuss gegeben».
Между этими двумя «полюсами» — Гретхенъ и Ульрикою — проходитъ цѣлая галлерея, въ которой такіе крупные образы, какъ дочь зезенгеймскаго пастора, Фредерика Бріонъ, несомнѣнно давшая поэту многія черты его Фаустовской Маргариты, Шарлотта Буффъ, увѣковѣченная въ «Вертерѣ» образомъ Лотты, Шарлотта фонъ Штейнъ… Въ этой-же галлереѣ на очень видномъ мѣстѣ стоитъ та Елисавета Шенманъ — преимущественно извѣстная подъ именемъ «Лили» — любовью къ которой вызвано, со многими другими стихотвореніями, помѣщенное ниже — «Паркъ Лили».
Исторію этой любви самъ Гёте разсказалъ въ своей автобіографіи «Wahrheit und Dichtung»; дополненіемъ къ этому разсказу (къ которому, какъ и вообще къ этой автобіографіи, написанной уже Гёте — старикомъ, надо относиться осторожно съ фактическое? стороны) и во многихъ случаяхъ исправленіемъ его, новымъ освѣщеніемъ, служатъ письма поэта, написанныя въ самомъ разгарѣ увлеченія его этою дѣвушкой къ графинѣ Штольбергъ, Іоганнѣ Фальмеръ и др. и письма самой Лили, а также различныя, появившіяся уже въ поздѣйшее время, изслѣдованія.
Въ автобіографіи (доступной всякому изъ нашихъ читателей, такъ какъ она существуетъ и въ русскомъ переводѣ, помѣщенномъ въ собраніи сочиненій Гете, изд. Гербеля) этотъ любопытный эпизодъ проходитъ предъ нами со всѣми его подробностями и въ послѣдовательномъ его развитіи, но въ томъ, какъ увидимъ, своеобразномъ освѣщеніи, которое составляетъ, вообще, отличительную сторону этихъ автобіографическихъ записокъ Гёте, и которое представляется совершенно естественнымъ, если принять въ соображеніе, что восьмидесятилѣтній старикъ писалъ впечатлѣнія своихъ молодыхъ лѣтъ, и что этотъ старикъ былъ поэтъ Гете. Будущій женихъ Лили встрѣчаетъ ее, дѣвушку богатаго и знатнаго круга, въ домѣ ея матери, и его пріятно поражаютъ ея очень красивое лицо, ея манера держать себя, въ которой «проглядывало1 что-то дѣтское», «легкость и непринужденность» въ движеніяхъ ея тѣла. Ей въ это время шестнадцатый годъ, ему около двадцати пяти, п. онъ успѣлъ уже пройти сквозь четыре любовныя исторіи, послѣдняя изъ которыхъ (любовь къ Шарлоттѣ Буффъ) кончилась очень недавно. «Я могъ замѣтить по всему, что она мною интересовалась — разсказываетъ Гёте — а потому и самъ старался ей понравиться, тѣмъ болѣе, что предметъ стоилъ такой заботы». И вотъ между ними завязывается знакомство, «обѣщающее, повидимому, свѣтлыя и разумныя отношенія, а не слѣпую и безцѣльную страсть», — отъ знакомства-же быстрый переходъ къ любви, скоро совершенно овладѣвающей нашимъ поэтомъ и находящей откликъ и въ сердцѣ дѣвушки: «ни я не могъ жить безъ нея, ни она безъ меня…» Они устраиваютъ себѣ долгія, но платоническія свиданія, они переживаютъ «то состояніе, о которомъ сказано: я сплю, но сердце мое бодрствуетъ», — но одновременно съ ростомъ этой привязанности положеніе Гете начинаетъ «казаться ему несравненно болѣе важнымъ, чѣмъ было въ дѣйствительности, и мысль о неизбѣжности скораго рѣшенія преслѣдуетъ его все сильнѣе и сильнѣе, въ виду того, что столь открытыя взаимныя между ними отношенія не могли болѣе продолжаться, не породивъ злословія»;, онъ серьезно безпокоится, потому что, «давъ себѣ разъ навсегда обѣщаніе никогда не завязывать болѣе непрочныхъ вѣтряныхъ отношеній, онъ видитъ, что почти готовъ опять сдѣлать то же самое, безъ всякой надежды на счастливый исходъ»… Затруднительность и неопредѣленность этого положенія скоро, однако, разрѣшаются: черезъ посредство одной дамы устраивается обрученіе двухъ влюбленныхъ къ неудовольствію отца Гете, который видѣлъ въ знатной, избалованной, привыкшей къ роскоши Лили неподходящую себѣ невѣстку, къ неудовольствію и родственниковъ невѣсты, признающихъ эту партію — хотя Гете и сынъ зажиточнаго и почтеннаго бюргера — недостаточно приличною для молодой франкфуртской аристократки… Молодая чета, особенно нашъ поэтъ — наверху блаженства; но къ нему въ область поэзіи скоро начинаютъ входить прозаическія и довольно тревожныя соображенія, обусловливаемыя разницею въ житейской обстановкѣ жениха и невѣсты, перспективою входа Лиди, послѣ замужества, въ домъ, гдѣ матеріальныя условія будутъ совсѣмъ иныя, чѣмъ тѣ, въ которыхъ она жила до этихъ поръ. «Еслибъ, разсуждаетъ молодой Гете, моя возлюбленная захотѣла жить и впредь сообразно своимъ прежнимъ вкусамъ и привычкамъ, то въ новомъ своемъ домѣ не нашла-бы она для этого ни средствъ, ни помѣщенія….» Правда, разсчитываетъ онъ, не возлагая видно, большихъ надеждъ на занятіе литературой, можно найти себѣ «и почетное, и выгодное» мѣсто въ какомъ-нибудь изъ многочисленныхъ франкфуртскихъ «агентствъ и резидентствъ», но вѣдь это еще только надежда, да и въ какихъ размѣрахъ она осуществится?…
Въ это время пріѣзжаетъ въ Франкфуртъ графъ Штольбергъ и приглашаетъ его отправиться съ нимъ въ Швейцарію. Онъ е съ восторгомъ" соглашается, потому что — такое даетъ намъ онъ объясненіе — «ему хотѣлось испытать, насколько на него подѣйствуетъ разлука съ Лили»; къ этому присоединяются еще настоятельные совѣты отца, которому весьма желательно разлучить двухъ влюбленныхъ, въ надеждѣ, что эта временная разлука поведетъ за собой и окончательную. Невѣстѣ Гете «объявляетъ о своемъ рѣшеніи лишь полунамеками, и уѣзжаетъ безъ особеннаго прощанія». Во время путешествія онъ видится въ Эммендингенѣ со своею сестрою (всегда имѣвшею на него большое вліяніе), и та, все въ силу вышеприведенныхъ матеріальныхъ соображеній, «не только требуетъ рѣшительнымъ образомъ, но даже просто приказываетъ, чтобъ онъ покинулъ Лили». Поэтъ колеблется, но, сознается онъ намъ, «убѣдить и разувѣрить успѣла сестра его во многомъ», и онъ уѣзжаетъ дальше «въ довольно загадочномъ расположеніи духа». Память о милой дѣвушкѣ не оставляетъ его во время путешествія, любовь его находитъ себѣ проявленіе въ нѣсколькихъ стихотвореніяхъ, сердцемъ влечетъ его домой, хотя разсудокъ шепчетъ иное, и вотъ, немедленно по возвращеніи, дѣло быстро начинаетъ идти къ разрыву. Онъ узнаетъ, что «ее почти убѣдили во время его отсутствія въ необходимости съ нимъ разойтись», между ними «появляется какая-то странная рознь», возникаетъ «преотвратительное состояніе, очень напоминавшее пытку, которую переносилъ Гадесъ», отъ своихъ «доброжелателей» онъ получаетъ свѣдѣнія, что «Лили измѣнилась съ той минуты, какъ ей были объяснены препятствія, мѣшавшія этому браку», что «тѣ надежды, которыя онъ болѣе всего лелѣялъ въ грядущемъ, совсѣмъ не нравились ей и не подходили къ ея идеалу жизни», — всѣ обстоятельства, однимъ словомъ, «вступаютъ въ заговоръ противъ соединенія двухъ влюбленныхъ», — и къ этому присоединяется еще вызываемая въ женихѣ поведеніемъ невѣсты ревность. Уже прежде, изъ разсказовъ Лили въ ихъ интимныхъ бесѣдахъ онъ узналъ, что она, «будучи почти ребенкомъ, уже влюблялась то въ того, то въ другого изъ посѣщавшихъ ихъ домъ знакомыхъ и забавлялась этими шалостями, хотя и не имѣвшими никакихъ серьезныхъ послѣдствій». Теперь, во время наступавшей ярмарки, въ домѣ отца Лили начинаетъ бывать много знакомыхъ, и старыхъ, и новыхъ, поведеніе ея относительно ихъ представляется жениху слишкомъ вольнымъ, слишкомъ интимнымъ, чуть-чуть не двусмысленнымъ; тутъ подоспѣваетъ приглашеніе веймарскаго герцога молодому поэту — побывать въ Веймарѣ, и Гете бѣжитъ, даже не простившись съ Лили…
Такъ освѣщаетъ нашъ поэтъ этотъ эпизодъ, сваливая, такимъ образомъ, всю вину на Лили и на обстоятельства, болѣе отъ нея, чѣмъ отъ него, зависѣвшія, обусловливавшіяся будто бы ея житейскими требованіями, вкусами и т. п., — хотя онъ тутъ же не перестаетъ говорить о ея любви къ нему, приводитъ разныя тому доказательства, въ одномъ мѣстѣ заявляетъ даже, что «изъ любви къ нему она охотно бы согласилась отказаться отъ той среды, въ которой жила до тѣхъ поръ, и отправиться съ нимъ хотя бы въ Америку…» Позднѣйшіе изслѣдователи старались возстановить личность Лили въ иномъ, гораздо болѣе благопріятномъ свѣтѣ, и одинъ изъ нихъ — именно издатель писемъ Гете къ его пріятельницѣ, графинѣ Штольбергъ, характеризуетъ ее такъ: «Лили была, конечно, дѣвушка свѣтская, и притомъ весьма милая, удивительно привлекательная. Есть дѣвушки, которыя всегда признаются первыми въ своемъ кругу и господствуютъ надъ нимъ помимо своей воли, исключительно благодаря своей личности, своей волшебной силѣ творить вокругъ себя болѣе свѣжую жизнь. Лили, повидимому, принадлежала къ подобнаго рода дѣвушкамъ. То обстоятельство, что ухаживанія и поклоненія приходились ей по сердцу и что отсутствіе ихъ было бы для нея непріятно — нисколько не уменьшаетъ ея внутренняго достоинства. Очень часто бываетъ, что эти, блистающія въ свѣтѣ, вызывающія какъ бы удивленіе, дѣвушки становятся потомъ превосходнѣйшими, нравственнѣйшими женами». А одинъ изъ лучшихъ біографовъ Гете (Фигофъ) не только оправдываетъ Лили, но еще обвиняетъ поэта въ холодномъ эгоизмѣ, «который не проливаетъ на его характеръ особенно благопріятнаго свѣта» и который во всякомъ случаѣ непростителенъ… Мы не пишемъ здѣсь подробной исторіи этихъ отношеній, и потому не станемъ останавливаться, при помощи имѣющихся у насъ довольно многочисленныхъ фактическихъ данныхъ, на разборѣ вопроса: какой приговоръ слѣдуетъ произнести въ этомъ дѣлѣ Лили — обвинительный или оправдательный. Да для насъ этотъ вопросъ и не такъ важенъ; гораздо больше значенія для характеристики Гете имѣетъ уясненіе вопроса — что собственно руководило имъ въ этомъ дѣлѣ постепеннаго разрыва, такъ какъ вышеприведенныя изъ его собственнаго разсказа данныя не выдерживаютъ критики, и притомъ во всемъ тонѣ этого разсказа ясно видѣнъ обходъ настоящей сути — обходъ или умышленный, или, быть можетъ, имѣющій источникомъ давность лѣтъ, громадность времени, протекшаго между самимъ эпизодомъ и тою порою, когда писалась автобіографія. При разборѣ причины разрыва не съ точки зрѣнія самого Гете, представляется естественнымъ соображеніе или предположеніе — что поэтъ, увлекшись на нѣкоторое время блескомъ, окружавшимъ Лили, и, такъ сказать, исходившимъ изъ нея, затѣмъ сталъ отдаляться отъ нея потому, что она не соотвѣтствовала его идеалу женщины, въ которой, — судя по его другимъ, главнымъ привязанностямъ и лучшимъ женскимъ типамъ, какіео въ создалъ, — онъ любилъ не образованіе, пріобрѣтаемое ею, не культуру, но «натуру», какъ понималась она тогда въ духѣ Ж. Ж. Руссо, — натуру самую простую, непосредственную, безпритязательную. Задатки всего этого были въ Лили, но однихъ задатковъ для Гете было мало… Если въ этомъ предположеніи нашемъ мы позволяемъ себѣ — все въ силу фактическихъ данныхъ — усматривать значительную долю правдоподобности, то еще болѣе этой послѣдней находимъ въ объясненіи Фигофа: «Уже одного чувства предстоящей связанности (Gebundenseins) было достаточно для того, чтобы омрачить счастье жениха… Жизнь лежала предъ силой его фантазіи такою неизмѣримо обширною и богатою; сознаніе собственной мощи, предчувствіе, что судьба предназначила его къ чему-то великому, пустило уже въ немъ такіе глубокіе корни; успѣхъ его послѣднихъ литературныхъ произведеній былъ такъ безпримѣренъ… Какъ знать, какъ предугадать, на какую еще высоту подымутъ его крылья его генія?.. Всякое счастье, ставившее ему извѣстные предѣлы, онъ въ концѣ концовъ ощущалъ, какъ несчастіе…» И всякому, знающему Гете въ молодые годы, знакомому, напримѣръ, съ тѣми соображеніями, которыя заставили его покинуть нѣжно имъ любимую Фредерику Бріонъ — это объясненіе Фигофа, повторяемъ, представляется совершенно основательнымъ, а въ этомъ случаѣ оно для характеристики Гете имѣетъ большую важность, точно также какъ и наше предположеніе, если оно справедливо…
Исторію любви къ Лили поэтъ воспроизвелъ также въ рядѣ стихотвореній[1], написанныхъ большею частью одновременно съ ходомъ ея, и сказанное нами выше объ автобіографическомъ характерѣ лирическихъ произведеній Гете, вообще, можетъ быть вполнѣ примѣнено и въ настоящемъ случаѣ, ибо здѣсь мы находимъ выраженными всѣ фазисы ощущенія, сквозь которые прошелъ поэтъ въ этой исторіи. Кромѣ того, эпизодъ съ Лили нашелъ себѣ очевидное и широкое отраженіе въ пьескѣ «Эрвинъ и Эльмира», отчасти въ драмѣ «Стелла» и даже, какъ стараются доказать нѣкоторые кропотливые изслѣдователи, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ «Фауста».
Что касается собственно до стихотворенія «Паркъ Лили» (впервые появляющагося здѣсь въ русскомъ переводѣ), то оно относится къ тому мѣсту автобіографіи, гдѣ поэтъ говоритъ о шумной обстановкѣ Лили (во время ярмарки), объ ея кокетничаньи со многими, о тѣхъ, однимъ словомъ, обстоятельствахъ, которыя, какъ мы видѣли выше, вызывали ревность въ Гете. Выставленіе имъ себя въ этихъ стихахъ медвѣдемъ находится въ связи со словами автобіографіи: «личность моя была въ то время уже ославлена за свою нелюдимость, меня звали медвѣдемъ», — и съ однимъ письмомъ его, писаннымъ къ Іоганѣ Фальмеръ скоро послѣ бѣгства въ Швейцарію съ графами Штольберами, и гдѣ онъ говоритъ о себѣ, какъ о «медвѣдѣ, разбившемъ свою цѣпь, но котораго по возвращеніи ожидаетъ судьба еще печальнѣе». «Этимъ стихотвореніемъ — замѣчаетъ о „Паркѣ Лили“ его авторъ — вовсе не выражается то нѣжно-трогательное состояніе, въ которомъ я тогда находился. Я, напротивъ, хотѣлъ изобразить въ немъ совершенную его противоположностъ и выставить съ помощью ряда комическихъ картинъ, какъ слѣдуетъ отрекаться въ минуты горя и отчаянія». Тономъ своимъ оно рѣзко отличается отъ остальныхъ, будучи единственнымъ, гдѣ явно отпечатлѣлись слѣды того «натиско-бурнаго» настроенія, въ которомъ находился молодой Гете въ эту эпоху: объ этой «бурности», придающей этому стихотворенію и историко-литературное значеніе сверхъ эстетическаго, свидѣтельствуютъ отсутствіе размѣра, прихотливость рифмъ, лирическій безпорядокъ того рода, который составлялъ одну изъ отличительныхъ чертъ литературнаго движенія въ этотъ знаменательный литературный періодъ, — движенія, какъ извѣстно, нашедшаго себѣ въ Гете и блистательнѣйшій продуктъ свой, и иниціатора, и главу. Всѣ эти особенности внѣшней формы по мѣрѣ силъ старался я сохранить въ переводѣ; насколько оно мнѣ удалось — пусть судятъ читатели, знакомые съ подлинникомъ.
ПАРКЪ ЛИЛИ.
Обойдите всѣ страны земли —
Не найдете звѣринца, какой есть у Лили!
Ловитъ она туда чуднѣйшихъ звѣрей —
Богъ ее знаетъ, какъ удается ей.
Ахъ, какъ они бѣгаютъ, прыгаютъ, топаютъ,
Подрѣзанными крыльями хлопаютъ!
Всяческія выдѣлываютъ штуки
Отъ неугасимой любовной муки…
Какъ звать фею? Лили. Не разспрашивайте много:
Коль не знаете ее, благодарите Бога!
Что за шумъ, что за гвалтъ межъ звѣрей,
Чуть она появится у дверей
Съ корзинкою корма въ рукахъ!
Что за крики, что за писки, что за визги — страхъ!
Точно оживутъ деревья, кусты по дорожкамъ,
И падаютъ животныя къ ея ножкамъ.
Изъ бассейна даже выплываютъ рыбки….
А она, улыбаясь (отъ такой улыбки
Могутъ сойти съ ума даже боги,
Не то, что какіе нибудь четвероноги) —
Она бросаетъ кормъ налѣво, направо….
И тутъ-то начинаетъ вся орава,
Всѣ эти клювы, и рты, и пасти
Жевать, клевать, рвать на части.
Другъ черезъ друга они кидаются,
И дерутся, и грызутся, и кусаются,
И все это вѣдь ради получки
Хлѣба кусочка, сухого хлѣба,
Но сладкаго для нихъ изъ такой ручки,
Точно въ нектаръ его погружала Геба…
Ну, да и взглядъ у ней! Ну, да и тонъ!
Самъ Зевсовъ орелъ покинулъ-бы тронъ,
Чтобъ явиться на этакій зовъ.
И Венерина чета голубковъ,
Даже павлинъ величаво-надутый —
Клянусь — не теряя минуты,
Летѣли-бъ сюда,
Заслышавъ этотъ тонъ, господа!…
Вотъ такъ и медвѣдя изъ темнаго лѣса —
Неотесаннаго, дикаго балбеса —
Выманила она по своему желанію
И посадила въ прирученую компанію,
И сталъ онъ ручнымъ, какъ прочіе звѣри —
Само собою разумѣется, въ извѣстной мѣрѣ.
Какъ хороша была она, ахъ!
И доброты-то сколько въ глазахъ!…
Всю кровь свою радъ бы я отдать,
Чтобъ въ саду у нея цвѣты поливать…
«Что сказали вы? Я? Какъ-же это?….» —
Ну, да, Что скрываться?
Медвѣдь — это я, господа.
Поймала она меня въ тоненькую сѣтку,
На шнуркѣ шелковомъ привела въ свою клѣтку….
Но какъ случилась эта бѣда моя —
Въ другое время разскажу вамъ я.
Сегодня слишкомъ взбѣшенъ для того….
Это ужасно! Изъ угла моего
Слышу я вдали шумъ, гоготанье,
Вижу во всѣ стороны метанье,
И бѣжать оттуда хочу —
И ворчу….
Пробѣжалъ я частичку дороги —
Нѣтъ, тянутъ назадъ ноги!…
Не послушаюсь, не хочу…
И опять ворчу,
И бѣгу дальше опять —
А въ концѣ концовъ все вернулся вспять!…
Но туть бѣшенство овладѣваетъ мною….
Изъ ноздрей дикая сила валитъ волною.
Звѣриная натура беретъ свое….
Эхъ, ты, дурачье, дурачье!
Какой ты звѣрь! Жалкій ты зайченокъ,
Бѣлочка въ колесѣ, слабенькій цыпленокъ….
Храбро ерошу я свою щетину,
Непривычную служить никакому господину;
Но каждое щегольское деревцо
Смѣется мнѣ здѣсь прямо въ лицо, —
И бѣгу я съ цвѣточной роскошной грядки,
Бѣгу въ темные кусты безъ оглядки;
Пытаюсь перелѣзть черезъ заборъ,
Выпрыгнуть скорѣе на просторъ….
Ахъ, ни лазить, ни прыгать нѣтъ силы,
Точно окаменѣли всѣ жилы.
Какія-то чары тянутъ книзу меня,
Какія-то чары держатъ на мѣстѣ, дразня….
Вновь спускаюсь на землю еле-еле
Со смертью въ душѣ, со смертью въ тѣлѣ,
Горько плачу, съ рыданіемъ жвачку жую,
Лёжа тамъ, гдѣ игривые плещутъ каскады,
И фарфорныя лишь Ореады
Слышатъ скорбную повѣсть мою….
Но вдругъ — у меня по всѣмъ членамъ
Дрожь пробѣжала…. И въ чувствѣ блаженномъ
Я замеръ…. Да, это она, она,
Въ бесѣдкѣ своей…. Мнѣ слышна
Вновь ея пѣсня…. Въ голосѣ чудесномъ
Колдовство: стало жарче въ воздухѣ окрестномъ,
Все благоухаетъ слаще и сильнѣй….
Для чего запѣла? Хочется-ли ей,
Чтобы я услышалъ?… Бѣгу во всѣ ноги,
Ломаю, топну все по дорогѣ,
Сторонятся деревья, пятятся кусты,
И вотъ — лежитъ звѣрь у ногъ красоты….
Глядитъ она. «Вотъ-то чудище! Но смѣшной!…» —
И съ любопытствомъ занялася мной —
«Для лѣсного медвѣдя слишкомъ кротокъ ужъ,
Для пуделя слишкомъ неуклюжъ….
Жирный какой, мохнатый,
Щетинистый, узловатый!…»
Гладитъ она его ножкой по спинѣ —
Мнится ему, что онъ въ райской странѣ;
Заходили въ немъ всѣ чувства и души, и тѣла, —
А ей до того никакого дѣла….
Цѣлую я ея башмачки,
Жую я у нихъ каблучки,
На столько прилично и осторожно,
На сколько это медвѣдю возможно.
Тихонечко послѣ приподымусь
И къ колѣнямъ ея чуть слышно прижмусь…
Когда ей самой пріятна забава эта
Въ вольностяхъ такихъ нѣтъ мнѣ запрета.
Ласково у меня за ухомъ чешетъ,
Или пинкомъ дружелюбнымъ потѣшитъ, —
И я мурлыкаю тронутый весь, умиленный,
Точно въ блаженствѣ новорожденный…
Или командовать мнѣ, какъ собачкѣ, начнетъ:
«Allons tout doux! eh, la menotte!
Et faites serviteur Comme un joli seigneur!»
Такъ она шутитъ, смѣется легко и пріятно —
Дуракъ-же, котораго тысячекратно
Надували, дерзаетъ вновь надежду питать…
Но вздумай-ка онъ чуть-чуть перестать
Быть ей полезнымъ на всякое дѣло —
Сейчасъ его снова въ черное тѣло….
Есть однако у ней одинъ огонь-бальзамъ —
Весь медъ земной я за него отдамъ —
И капельку его по временамъ она,
Когда ужъ черезъ-чуръ я стражду,
Любовью, вѣрностью моей размягчена,
На губы «чудища», чтобъ облегчить ихъ жажду,
Спускаетъ съ своего мизинчика — и вновь
Бѣжитъ, оставивши мою любовь
Наединѣ со мной самимъ….
И я тогда, тоской тревожною томимъ,
Не на цѣпи, но скованъ крѣпко, больно,
Всюду слѣдомъ за ней тащусь невольно,
Ищу, и мучусь…. убѣгаю снова….
А она-то на бѣднаго, на больного
И не взглянетъ: все ей равно —
Радостно-ль его сердцу, въ крови-ли оно!
Порой еще полураскроетъ насмѣшливо дверь
И смотритъ: не хочетъ-ли тягу дать звѣрь?…
А я!… О, боги! Если въ вашей власти
Разбить эти чары роковой страсти,
Вѣчно славить и чествовать буду васъ я
За то, что вернется свобода моя.
Но коль не рушите и вы тюремныя стѣны —
О, не напрасно порой расправляю я члены:
Я чую — клянусь! — да, я чую въ душевной своей глубинѣ —
Есть еще сила во мнѣ!..
- ↑ Neue Liebe, neues Leben; An Belinden; Auf dem See; Vom Berge; An ein goldnes Herz, das er am Halse trug; Wehmuth; Wonne der Wehmuth; Herbstgefühl; Jäger’s Abendlied; An Lina; Lili’s Park.