Париж в Америке (Лабуле)/ДО

Париж в Америке
авторъ Эдуар-Рене Лабуле, пер. Семен Моисеевич Брилиант

Оригинал: фр. Paris en Amérique, опубл.: 1863. — Перевод опубл.: 1893. Источникъ: az.lib.ru • Изданіе М. М. Ледерле и Ко, С.-Петербургъ, 1893.

Эдуардъ де-Лабулэ.

ПАРИЖЪ ВЪ АМЕРИКѢ

переводъ съ 36 изданія С. М. Брильянта. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе М. М. Ледерле и К°. 1893.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Біографическія свѣдѣнія объ Э. де-Лабулэ

Къ Читателю

Глава I. Американскій спиритъ

" II. Сонъ-ли это?

" III. Замбо

" IV. At home

" V. Безъ приданаго

" VI. Знакомство съ г. Альфредомъ Розъ и съ сосѣдомъ Гриномъ

" VII. Пожаръ

" VIII. Truth, Gumbug and C^o

" IX. Въ которой есть своя доля правды

" X. Адская кухня

" XI. Частная жизнь должна быть ограждена

" XII. Кандидатура въ Америкѣ

" XIII. Canvassing

" XIV. Vanitas Vanitatum

" XV. Воспоминаніе о далекомъ отечествѣ,

" XVI. Выборы. — День субботній

" XVII. Въ поискахъ за церковью

" XVIII. Китаецъ

" XIX. Проповѣдь у конгрегаціонистовъ

" XX. Ужинъ у пастора

" XXI. Воскресная школа

" XXII. Говоритъ о непріятностяхъ, которымъ подвергается человѣкъ въ Америкѣ

" XXIII. Въ камерѣ мироваго судьи

" XXIV. Генеральный атторней

" XXV. Дина

" XXVI. Общественное призрѣніе

Глава XXVII. Школа

" XXVIII. Отправленіе волонтеровъ

" XXIX

" XXX. Самая короткая и самая интересная для читателя

" XXXI. Нѣкоторыя неудобства путешествія въ Америку

" XXXII. Французская семья

" XXXIII. Докторъ Олибріусъ

" XXXIV. Сумасшедшій

" XXXV. Мудрецъ

PARIS
EN AMÉRIQUE
par
LE DOCTEUR RENÉ LEFEBVRE
parisien.
de la Société des Contribuables de Franco et des Administrés de Paris;
des Sociétés philadelphique et philharmonique d’alise et d’alaise etc.
DE LA REAL ACADEMIA DE LOS TONTOS DE GUISANDO

l’astore nell' Arcadia in Brenta (detto Melibeo l’Intronato); Mitglied des Gross- und Klein-Deutschen Narren-Landtags:
Mitglied der K. K. Hanswurst-Akademie zu Gänsedorf; Member of the club of tarleton, conventry, F. R. F. S. M. А. D. D. etc.
Commandeur de l’Ordre dellа-civetta. Chevalier du merle blanc (LXXXIX-me classe) avec peaque etc. etc.

AEGRI SOMNIA.

Эдуардъ-Рене-Лефевръ де Лабулэ, — выдающійся французскій правовѣдъ, талантливый публицистъ и замѣчательный сатирикъ родился 18 января 1811 г. въ Парижѣ, гдѣ и окончилъ курсъ по юридическому факультету. Первое его сочиненіе «Исторія права поземельной собственности въ Европѣ со временъ Константина Великаго до нашихъ дней» (1839 г.) обратило на себя вниманіе академіи надписей и было увѣнчано преміей. Второе его сочиненіе: «Опытъ о жизни и доктринахъ Фридриха Карла де-Севильи» (1842) и «Изысканія о гражданскихъ и политическихъ правахъ женщинъ со временъ Римлянъ до нашихъ дней» (1843) были также увѣнчаны преміями той-же академіей. — Въ 1844 г. Лабулэ сдѣлался адвокатомъ при Парижскомъ апелляціонномъ судѣ, а въ 1849 году — былъ назначенъ профессоромъ сравнительнаго правовѣдѣнія въ Collège de France, гдѣ главнымъ образомъ читалъ Исторію Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ.

2-го іюля 1871 г. Лабулэ, выбранный въ Національное Собраніе, была, назначенъ вице-президентомъ партіи лѣваго центра, а въ 1876 г. пожизненнымъ членомъ сената. Въ 1883 г. онъ скончался.

Кромѣ вышеупомянутыхъ сочиненій имъ были написаны еще слѣдующія:

1. Современное изслѣдованіе о Германіи и славянскихъ странахъ (1855).

2. Политическая исторія Соединенныхъ Штатовъ (1855—1856) 3 тома.

3. Религіозная свобода т. I. (1856).

4. Литературная собственность во Франціи и въ Англіи (1858).

5. Религіозная свобода т. II. (1858).

6. Соединенные Штаты и Франція (1862).

7. Либеральная партія и ея программа (1864).

8. Государство (1869).

9. Свобода преподаванія (1870).

10. Конституціонные вопросы (1872).

11. Политическія письма (1872).

12. Набросокъ республиканскихъ конституцій (1872), а также и

13. Переводъ сочиненій Чаннинга (1854).

14. Переводъ Франклиновыхъ «мемуаровъ» (1866) и 15. Въ 1874 году вышло подъ его редакціей и съ массой его примѣчаній собраніе соч. Монтескье въ 7 томахъ.

Лабулэ выступалъ и въ роли сатирика. Его сатирическіе памфлеты и романы производили громадный фуроръ, пользовались выдающимся успѣхомъ, выдержали множество изданій и многократно переводились на всѣ европейскіе языки. Среди нихъ первое мѣсто занимаютъ:

1) Парижъ въ Америкѣ (1863); 2) Принцъ-собачка (1863); 3) Аб-далахъ, арабскій романъ (1859); 4) Сказки (1863), и 5) Новыя сказки (1866).

Послѣ его смерти было издано найденное въ его бумагахъ сочиненіе: «Тридцать лѣтъ преподаванія въ Collège de France»,

М. Ледерле.

КЪ ЧИТАТЕЛЮ.

Другъ мой, — тебѣ предлагаю я эту книгу, написанную для нашего обоюднаго удовольствія. Я не посвящаю ее ни счастію, ни славѣ. Счастіе — это гризетка, которая, въ продолженіи 6000 лѣтъ, бѣгаетъ за молодежью; слава — это маркитантка, которая возится только съ солдатами. Я уже старъ и у меня нѣтъ инаго желанія, какъ по своему отыскивать истину и по своему же подносить ее людямъ. Если я не обладаю при этомъ всей важностью быка, гуся или св…. (отыщи самъ подходящее названіе), то прошу извиненія. Первые акты нашей жизненной драмы стоятъ намъ такой массы слезъ, что по моему грѣхъ смѣяться до паденія занавѣса. Когда теряешь иллюзіи своей молодости, то уже мало обращаешь вниманія на комедію и комедіантовъ. Если ты примешь благосклонно эту маленькую книжку, — я буду радъ. Если она оскорбитъ тебя своимъ содержаніемъ, — тѣмъ лучше; если ты ее бросишь — ты сдѣлаешь глупость; если ты ее поймешь — ты будешь знать больше Макіавеля. Сдѣлай, чтобы эта книга попадалась тебѣ на глаза въ твои свободные часы и ты не раскаешься. Non est hic piscis omnium. Парадоксы наканунѣ дѣлаются истинами на завтра. Имѣющій уши да слышитъ. — Можетъ быть настанетъ день, когда при свѣтѣ моего фонаря ты увидишь все безобразіе обожаемыхъ тобою сегодня идоловъ и тогда же на перекресткѣ бросаемой идолами тѣни, ты узнаешь во всей ея прелести безсмертную улыбку Свободы — дочери Евангелія, сестры Правосудія и Милосердія и матери Равенства, Изобилія и Мира. Тогда, мой читатель и другъ, въ ту минуту, не туши того пламени, что ты получилъ отъ меня въ наслѣдство; этимъ пламенемъ освѣти ты тогда наше юношество, уже теперь тѣснящее насъ стариковъ и громко требующее отъ насъ указанія ему путей будущаго.

Въ заключеніе молю Бога охранить тебя отъ невѣждъ и глупцовъ и напоминаю тебѣ американскій девизъ, взятый у старой Франціи: «впередъ! всегда и вездѣ впередъ!»

Прощай, мой другъ.

Рене Лефевръ.

New Liberty (Virginia).

Le 4 Juillet 1862.

ГЛАВА I.
Американскій спиритъ.

"Г. Джонатанъ Дрэмъ спиритъ и трансцедентный медіумъ изъ г. Салема (Массачузетъ) проситъ посѣтить его сеансъ психики и медіанинамики, во вторникъ 1-го апрѣля. Отель № 85 rue de la Lune.

"Сонамбулизмъ, экстазъ, ясновидѣнье, двойное зрѣніе, пророчество, предвидѣнье, проникновеніе тайнъ, чтеніе мыслей, прорицанье, вызываніе тѣней; сверхчувственные разговоры, письмо и поэзія; загробныя мысли, разоблаченіе тайнъ будущей жизни и т. д., и т. д.

Ровно въ 8 часовъ двери будутъ закрыты.

Чортъ возьми! подумалъ я, пробѣжавъ приглашеніе, почему бы мнѣ не познакомиться съ американскимъ медіумомъ, собратомъ моимъ по пневматологіи положительной и опытной. Да развѣ я самъ не спиритъ? Скромный буржуа города Парижа и я однако, подобно другимъ, вызывалъ тѣни Цезаря, Наполеона, Вольтера, мадамъ Помпадуръ, Нинонъ, Робеспьера и др. и даже при всей моей скромности, могу утверждать, что эти знаменитости не только не ослѣпили меня блескомъ своего генія, но отвѣты ихъ были мною-жъ какъ будто подсказаны. Посмотримъ, обнаружитъ-ли г. Дрэмъ, съ его заморскими притязаніями, болѣе остроумія въ своемъ искусствѣ, чѣмъ вашъ покорнѣйшій слуга Даніель Лефевръ, ученикъ г. Горнунга въ Берлинѣ, Рейхенбаха и барона фонъ-Гульдонштубе.

Мѣсто сеанса оказалось роскошнымъ помѣщеніемъ. Въ глубинѣ гостинной, запертой герметически, однако прекрасно освѣщенной, (что далеко не всегда принято у нашихъ спиритовъ), я нашелъ Джонатана Дрема за круглымъ столомъ. На лицѣ его была печать меланхоліи; оно напоминало въ то же время пророческія лица сибиллъ. Противъ него размѣстилось съ полдюжины адептовъ, имѣвшихъ сосредоточенный видъ. Здѣсь было нѣсколько нервныхъ господъ, непонятыхъ женщинъ, нѣсколько вдовъ и маіоровъ съ пенсіей, — словомъ, обычная въ этихъ случаяхъ публика. Каждый написалъ на бумажкѣ имя загробнаго гостя, съ которымъ хотѣлъ бесѣдовать. Я поступилъ какъ и всѣ. Послѣ того, какъ записочки съ именами были перемѣшаны въ шляпѣ, извлеченное оттуда первымъ имя принадлежало Жозефу де-Местру. Джонатанъ на минуту какъ бы ушелъ въ себя, затѣмъ приставилъ руку къ уху, чтобы явственнѣе слышать шепотъ духа, и наконецъ порывисто написалъ слѣдующее:

«Не существуетъ безплоднаго знанія; всякое знаніе напоминаетъ то, о которомъ говоритъ Библія: Адамъ позналъ Еву и она родила».

Sans credo il n’у а pas de crédit.

— Та-та-та! подумалъ я. — Парадоксы недурны; они отвѣчаютъ вполнѣ самомнѣнію автора. Мнѣ кажется только, я ихъ гдѣ-то встрѣчалъ уже раньше; у Бадера, если не ошибаюсь. Въ концѣ концовъ это даже неудивительно. Очень можетъ быть, что тамъ не существуетъ правъ литературной собственности, и господа духи забавляются тѣмъ, что крадутъ мысли другъ у друга.

Вторымъ явился Гиппократъ; онъ былъ такъ милъ, что говорилъ по французски. Вотъ что написалъ нашъ толмачъ:

«Кто много мыслитъ, тотъ плохо перевариваетъ пищу. Также справедливо то, что кто думаетъ мало, тотъ перевариваетъ хорошо».

— Увы! сказала старушка, которой худощавая фигура скрадывалась еще волною сѣдыхъ волосъ, это отвѣтъ достойный врача; грубый совѣтъ, интересный только для мужчинъ; нѣтъ мысли, волнующей сердце, это… и она глубоко вздохнула.

Вызванъ былъ Нострадамусъ; спросили его мнѣніе о будущихъ судьбахъ Польши, Франціи и Италіи. Великій прорицатель, выспренній геній, который предоставлялъ всегда другимъ угадывать тайный смыслъ своихъ словъ, отвѣтилъ:

En France, Italie et Pologne

Beaucoup d’esprit, peu de vergogne

En Pologne, France, Italie

On est sage après la folie;

En Italie, Pologne et France

Moins de bonheur que d’espérance *).

• ) Во Франціи, Италіи, Польшѣ много ума, мало стыда. Въ Польшѣ, Франціи, Италіи люди мудры послѣ безумствъ. Въ Италіи, Польшѣ и Франціи не столько счастія, сколько надеждъ.

Пришлось довольствоваться этимъ изреченіемъ оракула, слишкомъ глубокимъ для того, чтобы быть яснымъ. За провансальскимъ чародѣемъ оказалась очередь Костюшко. Польскій Вашингтонъ въ этотъ вечоръ не былъ хорошо расположенъ, и отъ него не добились ничего, кромѣ латинскаго девиза: In servitute dolor, in libertato labor; рабство — страданіе, свобода есть трудъ. Три раза его вопрошали, и всѣ три раза онъ повторилъ тотъ же скучный отвѣтъ, точно дразня насъ упрекомъ, котораго мы даже не понимали.

Послѣдняя записка требовала появленія тѣней Донъ-Кихота, Тома Джонса^[1], Робинзона или Вертера, что заставило все общество смѣяться, хотя по истинѣ всѣмъ было не до того. Къ стыду моему я долженъ сознаться, что самъ былъ авторомъ этой нелѣпой шутки. Живые и мертвые давно мнѣ всѣ надоѣли, и я въ восторгѣ былъ бы знать, что происходитъ въ головахъ тѣхъ, кто не существовалъ никогда.

Джонатанъ Дрэмъ бросилъ злосчастную записку въ корзинку подъ столъ, возвѣстилъ окончаніе сеанса и сталъ провожать публику къ выходу, энергично раскланиваясь. Въ ту минуту, когда я былъ у двери, онъ положилъ мнѣ руку на плечо и попросилъ остаться.

— Это вы, собратъ, заговорилъ онъ, едва мы остались одни, — это вы, сказалъ онъ со странной улыбкой, — написали на запискѣ требованіе, которое невѣжды сочли безсмысленнымъ. Быть можетъ и вы сами того же мнѣнія? Но вы въ такомъ случаѣ слѣпы или никогда не старались узнать основныхъ элементовъ вѣчной истины. Воображаете-ли вы, что Донъ-Кихотъ и Санчо-Пансо, Робинзонъ и Пятница, Вертеръ и Шарлотта и многіе другіе никогда не существовали? Какъ! Человѣкъ не можетъ создать ни одного атома простого вещества, а вы готовы допустить, что онъ создалъ благородныя сердца, которыя будутъ жить вѣчно! Правдивая жизнь Донъ-Кихота вамъ кажется менѣе вѣроятной, чѣмъ существованіе разныхъ Артаксерксовъ? Развѣ меньше жизненной правды въ Робинзонѣ, чѣмъ въ какомъ-нибудь Куккѣ или Магелланѣ?

— Какъ! вскричалъ я. — Остроумный Донъ-Кихотъ въ самомъ дѣлѣ жилъ, существовалъ на землѣ? Или я могъ бы, скажете вы, бесѣдовать съ умнымъ префектомъ острова Бараторіи?

— Безъ сомнѣнія. Поймите наконецъ, что такое поэтъ, если это для насъ еще тайна. Поэтъ — ясновидящій, онъ пророкъ, который возвышается надъ видимымъ міромъ. Тамъ, въ высшихъ сферахъ вселенной, среди милліоновъ существъ, которые незамѣтно прошли свой путь на землѣ, онъ выбираетъ достойныхъ того, чтобы имъ воскреснуть въ памяти людей. Онъ вызываетъ ихъ, бесѣдуетъ съ ними, слушаетъ ихъ и пишетъ подъ ихъ диктовку. Глупое человѣчество принимаетъ за измышленіе художника то, что въ сущности есть не болѣе, какъ замогильная исповѣдь неизвѣстнаго міру лица. Но вы-то, спиритъ, мнимый или настоящій, вы какъ же не узнаёте сверхчувственный голосъ? Почему даете вы себя обмануть подобно толпѣ? Повидимому, вы не далеко ушли на пути медіанимизма?

Говоря это, Джонатанъ Драмъ приближался ко мнѣ. откинувъ голову назадъ и дѣлая быстрыя движенія руками, сводя и разводя ихъ, какъ будто изливая на меня свой магическій флюидъ.

— Вы не только спиритъ, но и остроумный человѣкъ, собратъ, сказалъ я. — Я нисколько не сомнѣваюсь въ томъ, что вы способны импровизировать маленькую рѣчь въ стилѣ Донъ-Кихота, или дать намъ нѣсколько новыхъ пословицъ, достойныхъ Санхо, великаго поэта. Но мы теперь одни, и какъ одного сорта авгуры, мы можемъ смотрѣть въ глаза другъ другу и вправѣ при этомъ посмѣяться, словомъ, мы другъ друга понимаемъ. Останемся при этомъ; желаю вамъ полнаго успѣха въ вашей профессіи. Во Франціи это не трудно; народъ, который считаетъ себя остроумнѣйшимъ въ мірѣ, но трудно, конечно, водить за носъ. Спросите парижанокъ.

— Стойте! закричалъ мой магъ внѣ себя. — Я обманутъ! Вы лживо назвались моимъ собратомъ. Или вы меня принимаете за шарлатана, мистификатора, за паяца? Знайте, что Джонатанъ Драмъ никогда въ жизни но сказалъ слова неправды! А, вы сомнѣваетесь въ моемъ могуществѣ, любезнѣйшій! Какихъ же вы требуете доказательствъ? Я могу лишить васъ, если хотите, всѣхъ вашихъ мыслей, что, впрочемъ, совсѣмъ не трудно; я усыплю васъ, заставлю пережить всѣ испытанія холода и жара, дождя и вѣтра, я…

— Оставьте магнетизмъ, прервалъ я его; — несомнѣнно, что существуетъ такого рода естественная сила, которую природа еще мало изслѣдовала, что позволяетъ вамъ злоупотреблять ея явленіями. Если хотите видѣть меня побѣжденнымъ, не начинайте, ради Бога, съ усыпленія. Мы, слава Богу, не въ академіи.

— Прекрасно, сказалъ онъ, устремляя въ упоръ на меня свои огненные глаза, — что вы скажете, если я перенесу васъ въ Америку?

— Меня? Я хотѣлъ бы это прежде видѣть, чтобы этому повѣрить.

— Да-васъ, вскричалъ они., — и не только васъ, но вашу жену, дѣтей, сосѣдей, вашъ домъ, улицу и если хотите, скажемъ наконецъ — весь Парижъ! Да, — прибавилъ онъ, съ лихорадочнымъ волненіемъ: — мнѣ стоитъ захотѣть, и весь Парижъ завтра утромъ будетъ въ Массачузетѣ, а берега Сены станутъ необитаемой пустыней.

— Знаете-ли, дорогой мой колдунъ, вашъ секретъ, слѣдовало-бы продать префекту береговъ Сены, это составило бы для насъ вѣроятно экономію въ нѣсколько милліоновъ. Въ отсутствіи парижанъ, имъ выстроили-бы Парижъ совершенно новый, прямой и монотонный, какъ Нью-Іоркъ. Парижъ безъ прошедшаго, безъ памятниковъ, безъ воспоминаній; всѣ наши архитекторы и администраторы обмерли-бы отъ радости.

— Вы смѣетесь, сказалъ Джонатанъ, — но я думаю, въ душѣ вамъ уже не до шутокъ Я повторяю вамъ, завтра, если я захочу, Парижъ будетъ въ Массачузетѣ и Версаль съ нимъ вмѣстѣ. Принимаете-ли вы мой вызовъ?

— Разумѣется принимаю, — отвѣчалъ я смѣясь, хотя меня нѣсколько смущала увѣренность этого демона. Я давно привыкъ ко всякаго рода хвастовству, такъ какъ, читаю ежедневно до двадцати газетъ и слышалъ не разъ министровъ на трибунѣ; но голосъ этого фанатика какъ-то невольно импонировалъ.

— Возьмите этотъ ящикъ, сказалъ магъ величаво-повелительнымъ тономъ, — откройте его — вотъ двѣ пилюли. Одна для васъ, другая для меня. Берите любую и не спрашивайте меня больше ни о чемъ.

Я зашелъ слишкомъ далеко, чтобы отступить. Я проглотилъ одну изъ пилюль. Джонатанъ взялъ другую и поклонился мнѣ, проговоривъ какимъ-то могильнымъ голосомъ: «до завтра, по той сторонѣ Океана».

Попавъ на улицу, я почувствовалъ себя въ странномъ состояніи. Мигомъ пробѣжалъ я до Елисейскихъ Полей, не замѣтивъ разстоянія. Я чувствовалъ себя живѣе, легче, болѣе гибкимъ во всѣхъ движеніяхъ, чѣмъ это свойственно вообще живому созданію. Мнѣ казалось, что, подпрыгнувъ, я могъ бы ухватиться за рога мѣсяца, который подымался на горизонтѣ. Всѣ мои ощущенія стали необыкновенно остры. Съ площади Согласія я видѣлъ кареты, огибавшія арку Звѣзды, я слышалъ тикъ-такъ маятника и видѣлъ движеніе стрѣлки, которая показывала время на часахъ Тюльори. Жизнь текла въ моихъ жилахъ съ непонятной скоростью и теплотой; я спрашивалъ себя, не уноситъ-ли меня уже невидимая рука за Атлантическій океанъ? Чтобы разубѣдить себя въ этомъ, я взглянулъ на небо. Блѣдный свѣтъ покрывалъ горизонтъ и поднимался все выше и выше. Успокоенный тѣмъ, что не перемѣнилъ меридіана, я вернулся домой, пристыженный своей довѣрчивостью и заснулъ, смѣясь надъ г. Дрэмомъ и его сумасшедшими угрозами.

ГЛАВА II.
Сонъ-ли это?

Ночью я видѣлъ сонъ. Но былъ-ли это только сонъ? Джонатанъ сидѣлъ у моего изголовья и насмѣшливо смотрѣлъ на меня.

— Ну-съ, — говорилъ онъ: какъ чувствуете вы себя, Ѳома невѣрующій, послѣ вашего путешествія? Не утомила-ли васъ переправа?

— Путешествіе, — пробормоталъ я, — ничего не понимая, я вѣдь не трогался съ постели.

— Конечно нѣтъ; однако вы въ Америкѣ. Успокойтесь и, не мечитесь какъ сумасшедшій. Подождите и выслушайте, я вамъ дамъ сперва кое-какія свѣдѣнія, иначе внезапная перемѣна можетъ поразить васъ смертью. Итакъ, прежде всего, вы не узнаете вашего дома. Въ свободной странѣ не живутъ безпорядочно въ казармахъ, не имѣя никогда покоя и не соблюдая достоинства. Изъ тѣхъ ящиковъ, которые вы зовете этажами, я соорудилъ жилища по американскому образцу. Я расположилъ и убралъ ихъ по своему и къ каждому дому прибавилъ небольшой садикъ. На устройство въ такомъ родѣ сорока тысячъ домовъ Парижа у меня ушло добрыхъ два часа времени. Но я не жалѣю объ этомъ. Теперь вы хозяинъ у себя въ домѣ, это первое изъ всѣхъ преимуществъ свободы. Отнынѣ вы не будете страдать отъ вашихъ сосѣдей и не будете сами имъ мѣшать. Запахъ кухни и конюшни, крики дѣтей, нянекъ и мамокъ, лай собакъ, мяуканье кошекъ и визгъ фортепьяно, всему этому конецъ. Вы теперь не номеръ такой-то, какъ въ острогѣ или въ больницѣ, не селедка въ бочкѣ, нѣтъ, вы — человѣкъ, у васъ есть семья и свой очагъ.

— Мой домъ разрушенъ? я раззоренъ. Что сдѣлали вы съ моими жильцами?

— Успокойтесь; они здѣсь и всѣ прекрасно размѣщены. Только теперь вамъ съ ними незачѣмъ лукавить, стараться перехитрить другъ друга при наймѣ, или искать новыхъ жильцевъ; они ваши ленники и въ теченіи полустолѣтія будутъ платить вамъ вашу ренту. Направо отъ васъ я помѣстилъ г. Леверъ, бакалейщика, зовутъ его теперь Гринъ. Г. Пети, банкиръ изъ перваго этажа, носитъ теперь имя Литтль, но не потерялъ отъ этого ни своихъ милліоновъ, ни ихъ вліянія. Г. Рейнаръ, адвокатъ изъ второго этажа зовется теперь соллиситоромъ Фоксъ и также сохранилъ всѣ свои плутни. Съ лѣвой стороны вы найдете сосѣда вашего изъ четвертаго этажа, храбраго полковника Saint-Jean’а, ставшаго только the galant colonel Saint-John, со всѣми его ревматизмами, конечно; наконецъ вы найдете здѣсь того же фармацевта г. Роза, который не сталъ ни менѣе важнымъ, ни менѣе величественнымъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ аптекарь Розъ. Что же до васъ, любезный Лефевръ, то по праву эмиграціи вы теперь докторъ Смитъ и членъ самой многочисленной семьи одного изъ англосаксонскихъ колѣнъ. Составьте себѣ карьеру, убивая или исцѣляя вашихъ кліентовъ Новаго Свѣта, въ пріятеляхъ у васъ все равно не будетъ недостатка.

Мнѣ хотѣлось крикнуть, позвать кого-нибудь, но взглядъ ужаснаго посѣтителя приковалъ меня къ постели.

— Кстати, продолжалъ онъ, смѣясь, вы будете нѣсколько поражены, когда услышите голосъ жены, дѣтей или вашихъ сосѣдей, они говорятъ всѣ по англійски и, конечно, въ носъ. Память о жизни въ старомъ свѣтѣ исчезла въ нихъ совершенно, они теперь чистокровные янки; это удивительное дѣйствіе климата было замѣчено еще королемъ спиритовъ, великимъ Гиппократомъ! Собаки разучиваются лаять, когда приближаются къ полюсу, сѣмена злаковъ нашихъ подъ экваторомъ даютъ лишь сорную траву; янки въ Парижѣ воображаетъ себя родовымъ французскимъ дворяниномъ, французъ-же въ Соединенныхъ Штатахъ теряетъ всякую боязнь свободы. Что-же до васъ, синьоръ невѣрующій, я вамъ оставилъ всѣ ваши предубѣжденія и воспоминанія прошлаго. Я хочу, чтобы вы съ полнымъ сознаніемъ могли судить о моемъ могуществѣ. Вы узнаете спиритъ-ли Джонатанъ Дрэмъ или нѣтъ. Вы въ шкурѣ американца и вамъ не выйти изъ нея, иначе какъ по моей волѣ.

— But і cannot speak English (но я не знаю по англійски), вскричалъ, я и остановился мгновенно, испуганный своимъ собственнымъ голосомъ, подобнымъ птичьему свисту.

— Недурно, сказалъ мой невыносимый насмѣшникъ, не пройдетъ, двухъ дней, какъ вы научитесь сочетать shall и will, these и those съ легкостью и граціей шотландца.

— До свиданья, прибавилъ онъ, подымаясь, прощайте; меня ждутъ въ полночь къ любимой султаншѣ въ константинопольскомъ гаремѣ; въ два часа я долженъ быть въ Лондонѣ, а восходъ солнца увижу въ Пекинѣ. Послѣдній совѣтъ: помните, что мудрецъ не долженъ ничему удивляться. Если увидите чью-нибудь странную фигуру, не орите, иначе васъ могутъ запороть вмѣстѣ съ тѣми, кого у насъ зовутъ лунатиками. Это стѣснило-бы ваши наблюденія.

Я хотѣлъ вскочить, но онъ бросилъ мнѣ въ лицо какъ будто три горсти магнетической жидкости и я остался нѣмой и неподвижный. Тогда предатель поклонился мнѣ съ сардоническимъ смѣхомъ; затѣмъ, поймавъ лунный лучъ, скользившій на стѣнѣ, онъ обвилъ имъ себя какъ поясомъ, поднялся въ окно и исчезъ въ атмосферѣ. Былъ-ли то магнетизмъ, ужасъ или сонъ, но я почувствовалъ себя изнуреннымъ, безсильнымъ.

I’veni men cosi com’io morisse

E caddi come corpo morto cade

(Данте Inf. v. 141. Я потерялъ сознаніе, какъ будто умирая, и упалъ, подобно мертвому тѣлу).

ГЛАВА III.
Замбо.

Когда я пришелъ въ себя, — былъ день. Сынъ мой распѣвалъ во весь голосъ Miserere изъ Трубадура; дочь моя, ученица Тальберга, разыгрывала съ неподражаемымъ brio варіаціи Штурма, въ переложеніи Доннера. Въ отдаленіи я слышалъ голосъ жены спорившей съ бонной, которая отвѣчала ей тоже крикомъ. Ничто не измѣнилось въ моемъ мирномъ жилищѣ; ночныя химеры были пустымъ сномъ; свободный теперь отъ этихъ фантастическихъ ужасовъ, я могъ, по старой милой привычкѣ, мечтать съ открытыми глазами, въ ожиданіи времени завтрака.

Въ семь часовъ слуга вошелъ, принося мнѣ по обыкновенію газету. Онъ открылъ окно и отодвинулъ занавѣсъ; блескъ солнца и свѣжій воздухъ произвели на меня прекрасное дѣйствіе. Я повернулъ голову къ свѣту. О ужасъ! волосы дыбомъ встали у меня на головѣ, я не въ силахъ былъ даже закричать.

Прямо передо мною, улыбаясь и пританцовывая, стоялъ негръ, съ зубами бѣлыми, какъ клавиши рояля, и толстыми красными губами, за которыми скрывались носъ и подбородокъ. Весь въ бѣломъ, точно опасаясь не показаться достаточно чернымъ, животное это приблизилось ко мнѣ, неутомимо махая курчавой головой и вращая выпученными глазами.

— Масса, хорошо спалъ, напѣвалъ онъ, Замбо радъ.

Я закрылъ глаза, чтобы прогнать этотъ кошмаръ. Сердце мое такъ сильно билось, что казалось грудь не выдержитъ. Когда я осмѣлился снова взглянуть, я былъ одинъ. Соскочить съ постели, броситься къ окну, ощупать свои руки и голову, — все это было дѣломъ одной минуты. Передъ окномъ тянулся правильный рядъ домиковъ, однообразныхъ, какъ карточные валеты, три типографіи, шесть газетъ и повсюду афиши; вода въ изобиліи изливалась кругомъ въ узкихъ каналахъ. По улицѣ сновали молчаливо спѣшившіе куда-то люди, съ руками, рѣшительно засунутыми въ карманы, точно скрывая тамъ грозный револьверъ. Ни шуму, ни крику; не замѣтно было ни праздношатающихся, ни продавцовъ сигаръ, ни кофеенъ, и даже насколько могъ охватить глазъ — ни одного полицейскаго или жандарма! Нельзя было больше сомнѣваться, — я былъ въ Америкѣ, чуждый всѣмъ, одинокій — въ странѣ безъ власти, безъ законовъ, безъ арміи и полиціи, среди народа дикаго, наглаго и алчнаго, словомъ — я погибъ!

Болѣе оставленный и въ большемъ отчаяніи, чѣмъ Робинзонъ послѣ крушенія, я упалъ безсильно въ кресло; оно мгновенно закачалось подо мной. Весь дрожа, я поднялся снова и взглянулъ въ зеркало: увы, я не узнавалъ себя, — я увидѣлъ человѣка худощаваго, съ голымъ лбомъ, усѣяннымъ нѣсколькими красноватыми волосами, съ блѣднымъ лицомъ, обрамленнымъ пламенѣющими баками, которые, развѣваясь, падали на мои плечи. Вотъ что злая игра судьбы сдѣлала изъ парижанина квартала Chaussée d’Antin! Я былъ блѣденъ, зубы мои щелкали, холодъ пробиралъ меня до мозга костей.

— Надо собрать силы! вскричалъ я. Я отецъ семейства и ношу имя француза, которое долженъ съ честью поддерживать. Я долженъ вернутъ ускользнувшую власть надъ собой, надъ моими ощущеніями. Бѣдствія куютъ героевъ.

Я хотѣлъ позвать кого-нибудь. Звонка не было. Я замѣтилъ, однако, мѣдную пуговку и догадался ее нажать. Въ ту же минуту показался Замбо, какъ одинъ изъ тѣхъ чертей, которые выскакиваютъ изъ ящика и привѣтствуютъ зрителя, высунувъ языкъ.

— Огня, вскричалъ я, разведите огонь, — затопите немедленно каминъ.

— Масса не знаетъ, гдѣ спички? сказалъ Замбо, указывая спичечницу на каминѣ. Масса не хочетъ самъ нагнуться? прибавилъ онъ ироническимъ тономъ. Затѣмъ, повернувъ винтъ въ нижней части камина, онъ провелъ спичкой но металлической доскѣ и сразу вспыхнули тысячи язычковъ пламени.

— Слыхано-ли, Господи, кричалъ онъ уходя, безпокоить напрасно бѣднаго негра, когда онъ беретъ солнечную ванну!

— Дикій народъ, бормоталъ я, приближаясь къ огню и оживая подъ вліяніемъ тихаго ровнаго пламени. Дикій народъ, которому не нужны ни лопатки, ни щипцы, ни мѣха, ни уголь, ни дымъ; варвары, которые не знаютъ даже удовольствія ворочать головни или мѣшать уголь! Повернуть кранъ, чтобы зажечь огонь, погасить его или управлять имъ; таково изобрѣтеніе націи лишенной поэзіи, націи, которая не допускаетъ ничего непредвидѣннаго, случайнаго, чтобы не потерять минуты, потому что время — деньги.

Согрѣвшись, я подумалъ о туалетѣ. Я видѣлъ столъ краснаго дерена, украшенный лебедиными головками изъ мѣди, и другими орнаментами дурного вкуса, но снабженный за то въ изобиліи англійскимъ фаянсомъ, который такъ веселитъ глазъ роскошью красокъ и рисунка. На столѣ было вдоволь щетокъ, губокъ, мыла, уксусовъ, поммадъ и т. п., но… ни капли воды.

Я нажалъ снова пуговку. Замбо вошелъ съ видомъ возроставшей досады.

— Воды горячей и холодной, поскорѣе, я тороплюсь.

— Это слишкомъ, вскричалъ Замбо. Масса не можетъ повернуть кранъ для холодной или кранъ для горячей воды въ томъ углу! Честное слово, я долженъ просить разсчета: я не могу продолжать служить хозяину, который самъ ничего не видитъ и не знаетъ. Онъ вышелъ, швырнувъ дверью передъ моимъ носомъ.

— Горячая вода вездѣ и во всякое время, это удобно, подумалъ я, но это изобрѣтеніе народа, который не знаетъ ничего кромѣ комфорта. Слава Богу, мы далеки отъ этого. Пройдетъ еще по крайней мѣрѣ не одно столѣтіе, прежде чѣмъ благородная Франція дойдетъ до этихъ нѣжностей, до такой бабьей опрятности.

Ничто не освѣжаетъ такъ мыслей, какъ процессъ бритья. Побрившись, я въ самомъ дѣлѣ почувствовалъ себя другимъ человѣкомъ; я началъ даже мириться съ моей длинной фигурой и торчащими зубами. — Ванна могла-бы меня совершенно успокоить, подумалъ я. Я могъ-бы встрѣтиться тогда съ женой и дѣтьми, не выказывая волненія при перемѣнѣ, которую найду быть можетъ и въ нихъ.

Я позвонилъ; Замбо явился, но уже въ сильномъ возбужденіи.

— Другъ мой, вы покажете мнѣ дорогу къ заведенію теплыхъ ваннъ.

— Заведеніе, масса! для чего это вамъ?

Я пожалъ плечами.

— Для того, чтобы взять ванну, дуракъ! Кажется ясно.

— Масса хочетъ взять ванну, проговорилъ онъ, глядя на меня съ удивленіемъ, смѣшаннымъ съ ужасомъ? Для этого масса заставилъ меня прибѣжать изъ конца сада?

— Да, безъ сомнѣнія.

— Но это право слишкомъ, кричалъ негръ, вырывая у себя прядь волосъ на головѣ. Какъ! рядомъ со спальней ванная комната, а масса зоветъ Замбо, чтобы спросить его: «другъ мой, гдѣ-бы мнѣ взять ванну?» Такъ не смѣются надъ американцемъ!

Толкнувъ маленькую дверь, скрытую обоями, негръ пригласилъ меня войти въ изящную комнату, гдѣ находилась ванна изъ бѣлаго мрамора.

— Ну-съ, Замбо, поверни кранъ для массы, напѣвалъ онъ, комически-разъяреннымъ голосомъ; поверни одинъ кранъ, поверни другой; помѣшай воду, положи грѣть бѣлье на полку, стань кормилицей, Замбо, масса не умѣетъ владѣть своими руками!

Мнѣ оставалось только молчать; я позволилъ Замбо излить весь свой гнѣвъ и сквозь пальцы смотрѣлъ на то, какъ онъ показывалъ мнѣ языкъ; но я проклиналъ про себя эти противные американскіе дома, эти нечеловѣческія жилища, настоящія тюрьмы, изъ которыхъ нельзя выйти, такъ какъ находишь подъ рукою все то, что въ Парижѣ мы имѣемъ внѣ дома, правда, дороже, но за то не такъ близко.

ГЛАВА IV.
At home.

Выйдя изъ ванны, но не успокоенный и не избавленный отъ тяжелыхъ мыслей, я спустился но нѣсколькимъ ступенямъ внизъ. Что стало съ моимъ домомъ? спрашивалъ я себя. Въ какомъ видѣ, наконецъ, найду я жену и дѣтей? Въ столовой но было ни души, въ гостинной также. Въ ожиданіи появленія кого-нибудь изъ членовъ моей семьи я могъ разсмотрѣть комнаты и привыкнуть къ новой для меня обстановкѣ, въ моема, собственномъ жилищѣ.

Въ столовой, устланной ковромъ, почти единственное убранство составлялъ старинный, тяжелый буфетъ краснаго дерева, уставленный китайскими чашками и чайниками изъ англійскаго металла, болѣе блестящаго чѣмъ серебро.

Визави на стѣнѣ — три посредственныя гравюры. На средней изъ нихъ Пеннъ ведетъ переговоры съ индѣйцами подъ сѣнью вяза; направо — портретъ Вашингтона во весь ростъ, съ его лошадью и негромъ; налѣво — изображеніе повелителя pro tempore, честнаго Абе, другими словами почтеннѣйшаго Авраама Линкольна, нѣкогда мастера тычинокъ^[2], нынѣ президента Соединенныхъ Штатовъ.

— Итакъ, вскричалъ я, эти-то мужи будутъ геніями-покровителями моего новаго очага, очага француза, воспитаннаго въ уваженіи къ силѣ и къ тріумфальному блеску. Одинъ — мирный квакеръ; другой — генералъ, который могъ стать царемъ новаго свѣта, но оставался всего лишь простымъ правителемъ свободнаго народа, не понимая великаго смысла властнаго честолюбія; наконецъ простой работникъ, который сталъ силою труда адвокатомъ и случайно, президентомъ — таковы герои Америки! Въ этой полудикой странѣ свойственныя простому буржуа понятія о совѣсти и чести остаются обязательными также и для великихъ людей. Чего-же ждать отъ націи съ подобнымъ предразсудкомъ? Не ей, конечно, подарить міру новаго цезаря!

Въ гостинной я нашелъ паллисандровое пьянино, письменный столъ съ принадлежностями и библіотеку. Здѣсь были три или четыре экземпляра Библіи, среди произведеній Франсиса Кюерли, Бюніана, Іереміи Тайлора, Лау, Джонатана Эдуардса, Чаннинга, людей, несомнѣнно достойныхъ уваженія, но имена которыхъ я читалъ въ первый разъ на обложкахъ. Я никогда, впрочемъ, не питалъ склонности къ теологіи, даже въ часы безсонницы. Далѣе слѣдовали историки и моралисты: Франклинъ, Эмерсонъ, Маршалъ, Вашингтонъ-Ирвингъ, Прескоттъ, Банкрофтъ, Лотронъ-Мотлой, Тикноръ, затѣмъ нѣсколько серьезныхъ романовъ и плеяда поэтовъ англійскихъ, американскихъ, нѣмецкихъ и даже испанскихъ. Я искалъ Францію и, увы, не находилъ. Для представительства моей родины оказался единственный «Телемакъ», въ текстѣ котораго было изображено или вѣрнѣе обезображено французское произношеніе словъ. Подумайте только, что, въ какой-нибудь день моего рожденія, дочь моя, моя милая Сюзанна, продекламируетъ мнѣ, уродуя свой маленькій ротикъ, стихи: Culepso ne pavait se consolère diou départe d’Joulis.

Я съ досадой бросилъ книгу и вышелъ въ садъ. Маленькій уголокъ земли, заключенный въ четырехъ стѣнахъ, закрытыхъ сплошь плющемъ и каприфолью. Масса сирени, розъ и свѣже-распустившихся цвѣтовъ. Въ глубинѣ сада небольшая оранжерея и китайская бесѣдка — прекрасный уголокъ для чашки чая, сигары и для того, кто хочетъ помечтать, глядя на звѣзды. Въ саду ни души, кромѣ спящаго Замбо, растянувшагося на бѣломраморной доскѣ стола подобно бронзовой статуѣ. Негръ храпѣлъ, отдыхая послѣ трудовъ, которыми я утромъ такъ его обременилъ. Лицо его, обращенное прямо къ солнцу, было покрыто мухами. Негодяй умѣлъ хорошо пользоваться временемъ и той свободой, которыя принадлежали мнѣ, — хозяину.

Меня начинало смущать это одиночество. Прогулка напоминала сказку о «Спящей красавицѣ и очарованномъ лѣсѣ». Я подумалъ-было разбудить хотя Замбо, вѣроятно для того, чтобы еще разъ возмутить эту христіанскую душу, какъ вдругъ услышалъ голоса, какъ-будто изъ-подъ фундамента дома, т. е. изъ той его части, которая на франко-американскомъ нарѣчіи носитъ названіе basement, слово, которое, надѣюсь, не скоро еще получитъ право гражданства въ академическомъ словарѣ.

Здѣсь была кухня. Спустившись по ступенькамъ, я увидѣлъ наконецъ двухъ женщинъ, такъ сильно впрочемъ занятыхъ, что онѣ не слышали моихъ шаговъ. Въ одной изъ нихъ, въ той, которая стояла ко мнѣ спиной, я узналъ по голосу мою Женни, мать моихъ дѣтей, другая, которую я имѣлъ случай вскорѣ узнать и оцѣнить, оказалась огромнымъ бѣлокурымъ существомъ, ростомъ въ пять футовъ и восемь дюймовъ, и скорѣе похожимъ на шотландскаго гренадера, нежели на дочь Евы. Это была между тѣмъ кухарка Марта, пенсильванка по рожденію, дункеріанка или дункеристка по исповѣданію, т. е. нѣчто въ родѣ квакерши, — прекрасная личность, которая любила поворчать, и единственный недостатокъ которой былъ въ томъ, что она считала язычникомъ и мытаремъ всякаго, кто носилъ пуговицы на платьѣ или на сюртукѣ. Для этой экзальтированной души символомъ христіанства, казалось, былъ не столько крестъ, сколько квакерскій аграфъ.

Судя по серьезному виду обѣихъ женщинъ и по тѣмъ отрывистымъ словамъ, которыми онѣ иногда спѣшили обмѣняться, — здѣсь, очевидно, совершалось великое таинство кулинарнаго искусства. Женни (если голосъ не обманулъ меня, это была она) завязывала въ салфеткѣ какую-то безформенную массу и осторожно опустила узолъ въ кастрюлю съ водой. Марта, въ свою очередь, спѣшила помѣстить драгоцѣнный сосудъ въ чугунную печь, занимавшую цѣлый большой уголъ кухни. Печь представляла монументальное сооруженіе, цѣлый домъ съ нѣсколькими этажами, и Богъ знаетъ какимъ количествомъ ящиковъ и шкапиковъ, откуда вырывались струи горячаго пара. Въ этой печи-монстрѣ находились отдѣленія для варки и жаренья, для печенія хлѣба, для стирки бѣлья, для приготовленія варенья, для горячей воды, горячаго пара горячаго воздуха и прочаго и пр. Чудовище носило слѣдующую надпись, увѣнчивавшую его точно тріумфальной аркой:

«Gr. Chilson і cooking range, Boston».

Сомнѣваюсь, чтобы самъ сатана, при всей своей изобрѣтательности, могъ бы придумать еще что-нибудь теплѣе.

Когда все было кончено, и цѣлая армія котелковъ и кастрюлекъ выстроилась правильными рядами, жена моя обернулась и, увидя меня, радостно вскрикнула:

— Здравствуйте, милый, — надѣюсь вы хорошо спали. Хотите видѣть наши труды? Мы заняты пуддингомъ, который вамъ недавно очень понравился. Я сама все приготовила и перемѣшала, я лучше Марты знаю вашъ вкусъ. Вы останетесь довольны, и вознаградите меня этимъ за трудъ или вѣрнѣе за удовольствіе вамъ угодить.

Говоря это, она подошла и подставила лобъ для поцѣлуя. Странное дѣло! Я видѣлъ жену, которую такъ хорошо зналъ, и между тѣмъ это была какъ будто и не она. То же лицо, тѣ же черты, какъ и въ старомъ свѣтѣ, не считая только покраснѣвшаго кончика носа, но въ то же время нѣчто тихое и ясное въ глазахъ, ласка въ голосѣ, грація движеній, словомъ, въ общемъ, я видѣлъ нѣчто такое, чего никогда не зналъ въ моей драгоцѣнной половинѣ, въ старомъ Парижѣ. Мнѣ выказываютъ любовь, обо мнѣ заботятся, — это трогало меня до глубины души. Забывъ о присутствіи Марты и о двадцати годахъ брачной жизни, я нѣжно поцѣловалъ госпожу Лефевръ… мистрисъ Смитъ, хотѣлъ я сказать. Мужья-соотечественники, простите, я былъ въ Америкѣ!

— Марта, сказала Ліона, снимая передникъ и оправляя приподнятое платье, вы зайдете къ г. Грину. Кофе бразильскій, взятый у него въ послѣдній разъ, не годится, — мужъ любитъ только арабскій. Выберите зерно мелкое и круглое, я буду жарить его сама. На рынкѣ я видѣла сегодня свѣжую землянику, купите для сладкаго пирога, который вы такъ прекрасно дѣлаете; въ прошломъ году мужъ и дѣти были отъ него въ восхищеніи. Скажите садовнику Гофману, что вездѣ есть уже макъ въ садахъ, только у насъ нѣтъ; мужъ мой ждетъ три обѣщанныхъ разновидности. Не забудьте взять лилій, которыя я выбрала для Сюзанны и гераній для Генри. Наконецъ, возьмите въ книжной лавкѣ послѣднюю рѣчь почтеннаго доктора Беллоуса «о нынѣшнемъ состояніи націи»; она очень краснорѣчива и патріотична; мужъ прочтетъ ее намъ вечеромъ, онъ такъ хорошо читаетъ. Это доставитъ большое удовольствіе дѣтямъ и мнѣ.

Какое слабое созданье — человѣкъ! Я чувствовалъ себя совершенію очарованнымъ и смущеннымъ этой новой для меня музыкой, гдѣ имена мое и дѣтей повторялись въ каждой строфѣ. Въ Парижѣ, во Франціи, я слышалъ вѣчно иную пѣсню. Моя жена была всегда образцомъ добродѣтелей, но жизнь мою нерѣдко удручала ея чрезмѣрная скромность. Девизомъ госпожи Лефевръ было: жить такъ, какъ другіе. Одинъ Богъ знаетъ, какою цѣною мнѣ доставалась необходимость не отличаться отъ другихъ. Для того, чтобы жить, какъ всѣ, мы должны были брать квартиру на высотѣ ста десяти ступенекъ, правда въ княжескомъ отелѣ, гдѣ швейцаръ, презрительно смотрѣвшій на меня, имѣлъ своего слугу и своего полотера. Имѣть прислугу, какъ у всѣхъ, значило держать верзилу, плута-лакея, пьяницу и лгуна, великолѣпнаго негодяя въ полу-плисовыхъ штанахъ и красномъ жилетѣ, который дорого стоилъ, дѣлалъ мнѣ все наперекоръ и не давалъ мнѣ возможности ни одѣться, ни ѣсть, ни пить по своему. Одѣваться, какъ всѣ, значило заказывать женѣ и дочери платья, по баснословнымъ цѣнамъ, кринолины которые занимали каждый всю карету и не оставляли мнѣ инаго мѣста, кромѣ козелъ; наконецъ, чтобы быть тамъ, гдѣ бываютъ всѣ, я долженъ былъ искать приглашеній и улыбаться любезно людямъ, которыхъ презиралъ всѣмъ сердцемъ. Таковъ обычай! Хорошій тонъ требовалъ кадить богатству и разоряться, чтобы чѣмъ-то казаться. Кто посмѣлъ отдѣлиться отъ этого круга, того называли оригиналомъ, — порокъ самаго дурного тона, который французы предоставляютъ англичанамъ.

Благодаря женѣ и ея благоразумнымъ совѣтамъ, мы выполняли, кажется, съ полнымъ приличіемъ трудную роль; тѣ, кто видѣлъ насъ въ Булонскомъ лѣсу въ извѣстный часъ, не взирая ни на какую погоду, должны отдать намъ эту справедливость. Смѣю сказать, мы съ честью поддерживали въ Парижѣ наше положеніе въ свѣтѣ и вели жизнь какъ нельзя болѣе дѣятельную. Каждое утро мы дѣлали двадцать визитовъ и не пропускали ни одного званнаго вечера. Все это было прекрасно, но признаться ли вамъ? — въ дикой странѣ моя грубая природа взяла верхъ. Я былъ счастливъ, не слыша болѣе вѣчныхъ словъ какъ всѣ; мнѣ было по вкусу, что моя жена занималась только мною и находитъ удовольствіе оставаться у себя, дома, со своимъ мужемъ и дѣтьми. Я чувствовалъ себя царемъ у себя и это сознаніе было такъ пріятно, что, подымаясь съ женой по лѣстницѣ, я снова поцѣловалъ Женни, что заставило ее покраснѣть. — For sham master Smith^[3], прошептала она, и мнѣ показалось, что я и она — мы оба помолодѣли на двадцать лѣтъ.

ГЛАВА V.
Безъ приданаго.

Пока труженикъ Замбо добросовѣстно спалъ, а жена и Марта приготовляли завтракъ и сервировали столъ, я сталъ читать «Парижскій Телеграфъ», огромную и дешевую газету, во главѣ которой стоялъ глупый афоризмъ: The world is governed too much: міромъ слишкомъ много управляютъ. Мнѣ не нравился грубый тонъ этой газеты. Слава Богу, мы получили лучшее воспитаніе. Наше правительство покровительствуетъ хорошему тону и ужь, конечно, не допустило бы въ прессѣ гнуснаго обыкновенія называть вещи ихъ именами: «кошку — кошкой и Ролле — плутомъ»^[4]. Повѣритъ-ли кто, напримѣръ, тому, что «Парижскій Телеграфъ» клеймитъ именемъ вора и чугь-ли не убійцы почтеннаго милліонера, поставившаго въ сѣверную армію шестьдесятъ тысячъ паръ сапогъ, у которыхъ подметки, по ошибкѣ, вѣроятно, вполнѣ извинительной, оказались картонными и не выдерживали сырости въ походѣ! Сдѣлайте послѣ того что нибудь въ странѣ, гдѣ такъ мало уважаютъ крупную предпріимчивость. Вся газета была въ подобномъ же, достойномъ сожалѣнія, тонѣ. Ничто не могло уйти отъ поношеній нашего писаки, гнуснаго журналиста. Такой-то законъ — негоденъ, потому что посягаетъ на свободу дѣйствій гражданъ. Такой-то судья сравнивается съ Джефферсомъ^[5] потому что разставилъ невинную ловушку простоватому бездѣльнику, который попалъ въ руки правосудія; такого-то мэра называютъ Варресомъ или просто глупцомъ, потому что онъ разрѣшилъ благонадежнымъ людямъ монополію, выгодную для публики, какъ и всякая монополія. Попробуйте управлять людьми, снося взамѣнъ этого ежедневно подобныя оскорбленія.

— Несчастный памфлетистъ, вскричалъ я, — еслибы тебѣ суждена была честь жить среди народа самаго любезнаго и просвѣщеннаго въ мірѣ, ты бы долженъ былъ знать, что всякая критика закона, судьи или чиновника, есть оскорбленіе величества и соціальное преступленіе! Первѣйшій догматъ цивилизованнаго народа — непогрѣшимость власти! Проклятіе тому, кто изобрѣлъ газету и въ особенности газету свободную и дешевую! Пресса тотъ же газъ, который одновременно портитъ зрѣніе и отравляетъ воздухъ.

— Почему не завтракаютъ? спросилъ я вдругъ жену, дѣлая попытку стряхнуть непріятныя мысли. — Гдѣ дѣти? Почему они не сходятъ внизъ?

— Они вышли изъ дому, другъ мой, но не замедлятъ, конечно, вернуться. Генри сегодня вечеромъ выступитъ въ первый разъ съ рѣчью въ академіи молодыхъ ораторовъ; онъ зашелъ попробовать резонансъ зала, прежде чѣмъ выступить передъ публикой.

— О чемъ же станетъ разглагольствовать сегодня нашъ шестнадцатилѣтній Цицеронъ?

— Вотъ черновая его рѣчи, сказала Женни, съ гордостью матери, подавая мнѣ бумагу, наполненную подчеркнутыми словами, междометіями, паузами и восклицаніями.

Заглавіе, написанное крупными буквами, показалось мнѣ хотя громкимъ, но не яснымъ:

Морализація женщинъ.
разсматриваемыхъ какъ воспитательницъ человѣческаго рода.

— Силы небесныя! вскричалъ я. — Міръ погибнетъ отъ избытка добродѣтели! Въ шестнадцать лѣтъ, если мы о чемъ думали, то ужь, конечно, не о морали, какъ мой солидный мальчикъ, а скорѣе…

— Другъ мой, перебила меня Женни…

Я прикусилъ языкъ на полусловѣ и, сознаюсь, очень кстати; я успѣлъ даже покраснѣть, хотя и не кончилъ фразы.

— Другъ мой, продолжала между тѣмъ Женни, не замѣтивъ даже моего смущенія; мнѣ кажется, настало время подумать о чемъ-нибудь и для Генри. Онъ твердитъ ежедневно, что пора ему перестать пользоваться нашимъ попеченьемъ, и что это можетъ наконецъ надоѣсть ментору.

— Какому ментору? спросилъ я.

— Вамъ самимъ. Вы знаете, что дѣти дружески зовутъ отца этимъ именемъ… Словомъ, Генри хочетъ избрать себѣ карьеру.

— Терпѣнье, госпожа Смитъ, мы имѣемъ еще время. Ужь это мое дѣло.

— Но, другъ мой, сыну уже 16 лѣтъ; всѣ его друзья имѣютъ, такъ или иначе, положеніе, онъ правъ, ему надо тоже что-нибудь предпринять. Поговорите вы съ нимъ объ этомъ, онъ такъ вамъ вѣритъ во всемъ; никто лучше васъ не можетъ его къ чему-нибудь направить!

Я сталъ прогуливаться вдоль и поперекъ по комнатѣ, между тѣмъ какъ жена слѣдила у окна, не идутъ-ли дѣти.

— О, сынъ мой, думалъ я про себя, устройство твоей судьбы давно меня занимаетъ. Давно уже я подготовлялъ успѣхъ для тебя въ жизни. Но даромъ, ровно шестнадцать лѣтъ тому назадъ, я избралъ крестнымъ отцемъ для тебя моего пріятеля Регольмана, тогда помощника начальника отдѣленія. Теперь онъ — начальникъ таможеннаго отдѣленія при министерствѣ финансовъ. Да, дорогой мой сынъ, самъ того не зная, ты уже кандидатъ на сверхкомплектное мѣсто въ министерствѣ… Черезъ два года ты — баккалавръ, а черезъ три, счастливо пройдя три или четыре конкурсныхъ испытанія, при хорошей протекціи… Tu Marcellus eris! Въ тридцать-пять лѣтъ я вижу тебя уже помощникомъ начальника отдѣленія, съ окладомъ въ двѣ тысячи четыреста франковъ и кавалеромъ ордена легіона, какъ былъ въ свое время твой крестный; вижу тебя, какъ и онъ, почтительнымъ, вѣжливымъ, скромнымъ и любезнымъ предъ начальствомъ; строгимъ, величественнымъ, непреклоннымъ съ подчиненными, и такъ шагъ за шагомъ возвышаясь, ты займешь когда-нибудь постъ директора департамента. Итакъ въ пятьдесятъ лѣтъ, если рокъ не обманетъ гордое честолюбіе отца, ты будешь гроза и надежда десяти-тысячъ зеленыхъ вицъ-мундировъ. Какой успѣхъ! Какая блестящая будущность!

— Вотъ и Генри, воскликнула жена, онъ говоритъ съ г. Гриномъ, продолжала она, глядя по прежнему въ окно; я увѣрена, что онъ можетъ получить у него добрый совѣтъ, а, можетъ быть, и что-нибудь лучше.

— О чемъ вы толкуете, дорогая? Гринъ бакалейщикъ? Сынъ мой бесѣдуетъ съ этимъ народомъ?

— Вы говорите презрительно о людяхъ подобныхъ Грину, возразила жена съ удивленіемъ. Г. Гринъ честный человѣкъ, хорошій христіанинъ и рѣшительно всѣми уважаемъ. Онъ стоитъ триста тысячъ долларовъ^[6] и даетъ наилучшее употребленіе богатству, которымъ онъ обязанъ лишь своему труду.

— Прекрасно, вскричалъ я. Счастливая-же страна, гдѣ бакалейные торговцы — милліонеры, даютъ совѣты какъ адвокаты, а можетъ быть, подобно министрамъ, раздаютъ и мѣста. Хорошо, оставимъ сына ходатайствовать у его величества, короля патоки и чернослива, но позовите Сюзанну. Надѣюсь, ей нечего ждать отъ почтеннѣйшаго г. Грина.

— Сюзанна еще не вернулась съ лекціи гигіены и анатоміи.

— Анатоміи, великій Боже! Моя девятнадцатилѣтняя дочь изучаетъ анатомію! Быть можетъ она работаетъ также и въ анатомическомъ театрѣ?

— Что съ нами, другъ мой? возразила жена со спокойствіемъ, которое заставило меня прійти въ себя. У Сюзанны будутъ дѣти. Развѣ вы-бы желали, чтобы она воспитывала ихъ слѣпо, не зная ихъ организма? Не сами-ли вы нн разъ ей говорили, что изученіе нашего тѣла должно непремѣнно входитъ въ планъ хорошаго воспитанія?

— Кто-же тотъ врачъ, благоразумію котораго мы довѣряемъ нашихъ дочерей въ этомъ щекотливомъ предметѣ?

— Мистриссъ Гопъ, одна изъ нашихъ медицинскихъ знаменитостей.

— Женщины — врачи! О, Мольеръ, гдѣ ты?.. Какъ! въ этой странѣ, устроенной навыворотъ, нашихъ матерей, женъ, дочерей лечатъ не мужчины? Быть можетъ также женщины принимаютъ дѣтей даже у дамъ высшаго свѣта? Но это неслыханно, это неприлично, мистриссъ Смитъ, это неприлично!

— Мнѣ казалось-бы напротивъ, мой другъ… но вы, конечно, понимаете больше моего. И такъ, въ случаѣ еслибы наша дочь подверглась заболѣванію, хотя не тяжелому, но такого рода, въ которомъ женщина стыдится признаться даже самой себѣ, вы предпочтете, чтобы я призвала доктора?

— Вовсе нѣтъ… вы меня не такъ поняли, дорогой другъ. Я хотѣлъ только сказать, что къ старымъ обычаямъ… надо питать уваженіе, что древнія заблужденія все-же… Впрочемъ, дѣло не въ томъ, но я объясню вамъ это въ другой разъ. Скажите, кто провожаетъ Сюзанну на ея лекціи анатоміи?

— Никто.

— Какъ, никто? Въ девятнадцать лѣтъ, прекрасная какъ ангелъ, дочь моя бѣгаетъ по улицамъ одна?

— Почему же ей быть исключеніемъ среди всѣхъ ея подругъ и сверстницъ? Какая опасность можетъ ей грозить? Развѣ въ Америкѣ найдется негодяй настолько преступный, или человѣкъ настолько безумный, чтобы забыть уваженіе къ невинной юности? Руки всего народа, отцовъ, сыновей и братьевъ поднялись-бы на несчастнаго, но, кажется, въ нашей благородной странѣ не слыхана такая гнусность. Подобные ужасы возможны развѣ только въ старомъ свѣтѣ.

— Впрочемъ, прибавила жена, ласково улыбаясь, я думаю Сюзанна имѣетъ прекрасную охрану: Альфредъ, младшій сынъ мистера Розъ, вернулся изъ Индіи; я видѣла его вчера, гуляющаго съ отцомъ и восемью своими братьями. Вы-же знаете, что онъ и Сюзанна давно дали слово другъ другу.

— Дали слово! дочь моя любитъ девятаго сына аптекаря? И это, вы мать, хладнокровно сообщаете мнѣ такого рода новость!

— Что-же должно мѣшать ей выйти за того, кого она любитъ? спросила Женни, устремляя на меня прекрасные голубые глаза. Другъ мой, развѣ я сама не сдѣлала то-же? Должна-ли я жалѣть объ этомъ? Или вы раскаиваетесь теперь?

— Но что-же имѣетъ этотъ молодой человѣкъ? Каково его положеніе, какое у него состояніе?

— На этотъ счетъ, вы можете быть спокойны, другъ мой. Альфредъ вполнѣ порядочный человѣкъ: онъ не женится, пока не обезпечитъ свое положеніе. Сюзанна готова ждать хоть десять лѣтъ.

— А приданое, мистриссъ Смитъ, подумали-ли вы о приданомъ? Знаете-ли вы, что можетъ потребовать этотъ юный джентельменъ, который компрометируетъ теперь нашу дочь? Подумали вы, что мы можемъ дать, какою частью нашего маленькаго состоянія мы можемъ пожертвовать въ этомъ случаѣ?

— Я васъ не понимаю, Даніель. Развѣ мы продаемъ наше дитя? Развѣ молодому человѣку, любящему дѣвушку, надо заплатить еще за то, что онъ беретъ въ ней прекрасную и добрую подругу, которой одинъ видъ приводитъ его въ восторгъ. Откуда взяли вы эти странныя мысли, о которыхъ я въ первый разъ слышу.

— Безъ приданаго! вскричалъ я. Въ странѣ, гдѣ съ утра до вечера каждый склоняетъ колѣна предъ долларомъ.

— Въ Америкѣ, другъ мой, когда женятся, то женятся, потому что любятъ, и счастливы, повторяя себѣ всю жизнь, что взяли другъ друга по любви. Каждый приноситъ въ приданое свое сердце, и я думаю нашъ юный, свободный и благородный народъ никогда не услышитъ ни о какомъ другомъ приданомъ.

— Безъ приданаго! продолжалъ размышлять я, безъ приданаго! Гарпагонъ не совсѣмъ неправъ, это обстоятельство значительно мѣняетъ дѣло. Бракъ, слѣдовательно, теряетъ значеніе сдѣлки. Богата невѣста или бѣдна — она увѣрена въ томъ, что ее любятъ. Женятся на ней, не на ея деньгахъ. Отецъ, отдавая дочь, не долженъ, по крайней мѣрѣ, сомнѣваться, не попадетъ-ли она въ руки безчестнаго, спекулятора. Безъ приданаго! Да, варвары, сами того, конечно, не зная, обнаруживаютъ иногда чувство деликатности въ такой мѣрѣ, какая сдѣлала-бы честь иному и культурному народу.

— Сюзанна идетъ, вскрикнула жена, подойдя, между тѣмъ, къ своему наблюдательному посту, — Альфредъ съ нею, я угадала!

Я поспѣшилъ на встрѣчу. Моя Сюзанна была прекраснѣе, чѣмъ когда-либо! Роскошные бѣлокурые волосы, падавшіе локонами на плечи, смѣющіеся глаза, открытое выраженіе лица и смѣлая походка — все придавало ей особую, своеобразную прелесть. Невинность ребенка соединялась въ ней съ прелестью женщины. Она какъ сумасшедшая бросилась ко мнѣ на шею. Я съ восторгомъ прижалъ, ее къ своему сердцу и почти на рукахъ принесъ въ столовую.

Тутъ только я замѣтилъ, что Сюзанна пришла не одна. Онъ былъ возлѣ нея, чудовище, которое являлось похитить у меня мое счастіе, мою радость. Сюзанна взяла его за руку и; представила мнѣ самымъ непринужденнымъ образомъ.

— Г. Альфредъ Розъ, дорогой папа, развѣ вы его не узнаете?

— Увы, я слишкомъ хорошо узналъ его. Онъ былъ восхитителенъ, негодяй! Я со вздохомъ пожалъ руку будущаго зятя, который, конечно, оказывалъ мнѣ честь, выбирая меня своимъ тестемъ, даже не спрашивая на это моего согласія. Безъ приданаго! Этого довольно, думалъ онъ безъ сомнѣнья, чтобы имѣть право взять женщину, которую любишь. Можно-ли говорить послѣ этого о приличіяхъ съ грубіянами, которые идутъ прямо къ дѣлу.

ГЛАВА VI.
Знакомство съ г. Альфредомъ Розъ и съ сосѣдомъ Гриномъ.

Нѣкоторое время мы съ Альфредомъ молча смотрѣли другъ на друга, между тѣмъ какъ обѣ женщины о чемъ-то говорили съ замѣтнымъ оживленіемъ. Мать улыбалась, глаза дочери о чемъ-то ее умоляли.

— Другъ мой, обратилась ко мнѣ Женни, взявъ за руки обоихъ молодыхъ людей, эти дѣти хотятъ съ Божьей помощью основать христіанскую семью и просятъ у тебя благословенья.

— Мое благословенье! Я видѣлъ папу Пія IX, благословляющаго Римъ и народъ съ тѣмъ кроткимъ величіемъ, которое заставляетъ даже невѣрующихъ простираться ницъ; я видѣлъ благочестивыхъ епископовъ, благословляющихъ святымъ причастіемъ невинную пылкую юность — прекрасный, высокій моментъ въ присутствіи невидимой святыни. Но я, грѣшникъ самъ, я не чувствовалъ себя въ правѣ благословлять кого-нибудь, даже собственныхъ дѣтей. Я поцѣловалъ Альфреда, поцѣловалъ Сюзанну, я соединилъ ихъ руки въ моихъ и плакалъ самъ.

Они были такъ счастливы, неблагодарные, что не видѣли моихъ слезъ; они вырвались изъ моихъ объятій и бросились къ Женни, которая приняла ихъ, возвысивъ голосъ, со словами:

— Да благословитъ васъ Богъ Авраама и Сарры, дѣти мои, Богъ Исаака и Ревекки, Іакова и Рахили, и да поможетъ вамъ въ вашей жизни.

— Аминь, отвѣтилъ вдругъ чей-то голосъ такъ внушительно, что даже я вздрогнулъ отъ испуга. Это была Марта.

— Ты берешь ее предъ лицемъ Господа, — сказала она съ жестомъ и взглядомъ пророка, — и ты, жена, берешь его предъ Господомъ, чтобы дѣлить горе и радость, не забывайте же вашъ обѣтъ ни въ счастіи, ни въ трудахъ и болѣзни, ибо Господь бодрствуетъ надъ вами вѣчно.

— Нѣтъ, нѣтъ, я никогда не забуду, — вскричалъ Альфредъ, поднимая руку, — беру въ свидѣтели самого Бога.

— Признаться-ли вамъ? Несмотря на превосходное воспитаніе, которое я получилъ во Франціи, несмотря на то, что меня учили съ дѣтства относиться серьезно только къ вещамъ пустымъ и веселымъ, я почувствовалъ себя, однако, глубоко тронутымъ этимъ простымъ торжествомъ обрученія. Мнѣ казались, что очагъ мой становился священнымъ, подобно очагу Авраама и Сарры, и мнѣ казалось, что Господь, невидимый, присутствовалъ здѣсь, благословляя союзъ моихъ дѣтей.

Появленіе Замбо разогнало эти серьезныя мысли. Онъ ограбилъ весь нашъ садъ и оранжерею, чтобы поднести невѣстѣ огромный букетъ: онъ сопровождалъ свой подарокъ уморительными кривляньями и комплиментами до того смѣшными, что я не могъ не смѣяться, помимо своей воли.

— Когда свадьба, молодой господинъ? — спрашивалъ негръ. — Завтра, послѣзавтра, черезъ недѣлю? Зимбо хочетъ пѣть, Замбо хочетъ плясать.

— Сюзанна, воскликнулъ я, взглянувъ на мою дочь, день свадьбы еще, конечно, не назначенъ?

— Мы ждемъ вашихъ приказаній, милый папа, отвѣчала моя барышня съ напускнымъ смиреніемъ, которое заставило меня только вздохнуть.

— Да, дѣло только за вами, прибавилъ Альфредъ. — Я уже нанялъ и меблировалъ домъ, близко отсюда, на углу четырнадцатой улицы. Все готово, чтобы принять ту, которая дѣлаетъ мнѣ честь, соглашаясь раздѣлить мое имя и состояніе.

— Сынъ мой, сказалъ я Альфреду, при чемъ слово сынъ немножко сдавило мнѣ горло, мы принимаемъ выборъ Сюзанны съ закрытыми глазами; простите однако законное любопытство и безпокойство отца. Скажите, давно-ли вы любите мою дочь, и разъ уже вы говорите о вашемъ состояніи, мнѣ хотѣлось-бы знать, насколько обезпечено будетъ положеніе моей дочери въ ея новомъ домѣ.

— Сказать вамъ, съ какихъ поръ я люблю Сюзанну, было-бы мнѣ довольно трудно, отвѣчалъ молодой человѣкъ. Мнѣ кажется, я люблю ее со дня ея рожденія. Безъ сомнѣнія, я любилъ ее уже, когда мы вмѣстѣ шли въ школу и бѣжали по улицѣ рядомъ: она еще дитя, я-же почти молодой человѣкъ. Съ того времени мы столько разъ играли вмѣстѣ, бесѣдовали, молились, — я видѣлъ ее такъ часто веселой, доброй, любезной, столько разъ мы открывали другъ другу свое сердце, столько разъ я видѣлъ красоту ея души и, наконецъ, въ одинъ прекрасный день я созналъ, что Сюзанна, та женщина, которую Господь указалъ мнѣ въ супруги. Когда Сюзаннѣ исполнилось шестнадцать лѣтъ, я просилъ ее быть моею женою, и мы дали слово другъ другу, какъ она вамъ сама сегодня призналась; вотъ вся исторія нашей любви.

— Итакъ, — сказалъ я со вздохомъ, — уваженіе и дружба привели васъ къ тому, что вы зовете любовью. Ничего внезапнаго, бурнаго вы не испытали, ни страсти, ни поэтическихъ грезъ?

— Мнѣ двадцать четыре года, — сказалъ молодой человѣкъ. — Я люблю Сюзанну; я никогда не любилъ раньше и никого кромѣ нея никогда любить не буду. Я уважаю ее больше всѣхъ на свѣтѣ и она мнѣ дороже моей жизни; есть-ли это разсудокъ или страсть, не знаю, но я надѣюсь, что сверхъ этого Сюзанна никогда отъ меня ничего не потребуетъ, она позволитъ мнѣ до гробовой доски любить ее такъ, какъ я люблю ее теперь.

— Прекрасно, сынъ мой, вы мудрецъ. Вы будете счастливы, какъ того заслуживаете, и у васъ будетъ много дѣтей. Теперь потолкуемъ о дѣлахъ.

— Я не имѣлъ состояніи, и это обстоятельство задерживало выполненіе нашего союза, сказалъ Альфредъ. Мнѣ было 21 годъ, когда я рѣшился по возможности быстро устроить себѣ карьеру. Я не сомнѣвался въ успѣхѣ.

— Безъ сомнѣнія вы имѣли значительную протекцію! Вамъ было обѣщано выгодное казенное мѣсто? Вашъ отецъ сумѣлъ, быть можетъ, заинтересовать кузена кузины какого-нибудь сенатора?

— Я имѣлъ только голову и руки, отвѣчалъ Альфредъ, и къ этому девизъ каждаго истиннаго янки: «Впередъ! Не бойся ничего и полагайся только на самого себя»; это правило стоитъ дороже всякой чужой помощи. Въ нашей странѣ, которая ростетъ такъ быстро, всякій, кто не дуракъ и обладаетъ твердой волей, раньше или позже выйдетъ на дорогу. Въ качествѣ химика я служилъ у богатаго торговца индиго и часто слышалъ сѣтованія хозяина по поводу того, что суда наши отправлялись въ Индію всего съ половиннымъ грузомъ. Забота о новомъ предметѣ отправленія была больнымъ мѣстомъ нашихъ судовладѣльцевъ. Я напалъ на мысль о предметѣ, о которомъ никто не думалъ, и сбытъ котораго былъ несомнѣнно обезпеченъ, а именно: ледъ. Мы даже не можемъ доставить его въ такомъ количествѣ, какое Индія можетъ истребить. Вся трудность была въ томъ, чтобы сохранить его въ дорогѣ. Въ этомъ заключалась задача, которую мнѣ предстояло рѣшить. Благодаря отцу, я выросъ въ лабораторіи; физика и химія были моимъ первымъ развлеченіемъ. Я сталъ искать тѣло, плохой проводникъ теплоты, которымъ-бы удобно было изолировать мои льдины. Въ моихъ пробахъ я напалъ наконецъ на опилки, которыя у насъ не имѣютъ никакой цѣнности.

Цѣль была достигнута удачно; дѣло было тогда только за деньгами.

Въ Америкѣ нѣтъ легче ничего, какъ найти капиталъ для выполненія удачно задуманнаго предпріятія. Я вспомнилъ г. Грина, который дѣлаетъ большіе обороты съ кофе, рисомъ, бакалеями и индиго. Онъ довѣрился мнѣ и рискнулъ снарядить экспедицію. Я отправился съ моимъ грузомъ въ Калькутту. Мы совершили путь благополучно, я продалъ свой ледъ съ выгодой, покрывшей расходы пути туда и обратно, и вернулся, устроивъ тамъ рынокъ для выгоднаго сбыта льда на двадцать лѣтъ впередъ. По возвращеніи, на мою долю пришлось получить еще восемъ тысячъ долларовъ, и вотъ я во главѣ торговаго дома Гринъ, Розъ и К°. Успѣхъ обезпеченъ. Я могу дисконтировать сегодня-же мои паи, если хочу. Десять, двѣнадцать тысячъ долларовъ годоваго дохода, вотъ все, что я могу предложить г-жѣ Альфредъ Розъ, въ ожиданіи лучшаго.

— Шестьдесятъ тысячъ франковъ въ годъ, воскликнулъ я! Однако, торговля, прекрасная вещь, когда везетъ! Я внимательнѣе оглядѣлъ своего зятя. Я нашелъ, что выраженіе его лица было геніально. Лобъ и подбородокъ имѣли въ себѣ что-то Наполеоновское.

Лавчонку его отца я совсѣмъ позабылъ въ эту минуту, но мнѣ напомнилъ про нее Замбо, возвѣстивъ появленіе г. Роза, который явился принять участіе въ нашей общей радости. Сколько бы ни заслуживалъ уваженія этотъ достойный человѣкъ, однако, признаюсь: подобный тесть не былъ идеаломъ моего родительскаго честолюбія. Я мечталъ о родствѣ съ су-префектомъ. Но что-же дѣлать, когда находишься въ странѣ еще не завоевавшей себѣ преимуществъ той цивилизаціи, въ которой намъ завидуетъ Европа.

Вмѣстѣ съ г. Розъ вошелъ Гринъ, въ сопровожденіи Генри. Я узналъ Роза по тому аптечному запаху, который никогда не оставляетъ человѣка его профессіи; но бакалейный торговецъ — въ черномъ сюртукѣ и бѣломъ галстукѣ, было чудовище мнѣ до сихъ поръ еще незнакомое. Не менѣе того поразили меня его рѣчь и манеры.

Гринъ, торговецъ масломъ и кофе, говорилъ съ увѣренностью и хладнокровіемъ человѣка, который ворочаетъ милліонами.

— Сосѣдъ, — обратился онъ ко мнѣ, съ добродушіемъ, исполненнымъ, однако, достоинства, — какъ видите, мы немножко породнились, благодаря молодому человѣку — вашему зятю и моему компаньону. Мы на этомъ, конечно, не остановимся. Вашъ Генри былъ у меня. Онъ умный юноша и мнѣ нравится, я нашелъ для него мѣсто: Альфредъ станетъ теперь домосѣдомъ, — никто не женится для того, чтобы рыскать по свѣту, — намъ между тѣмъ нуженъ въ Калькуттѣ человѣкъ, достойный довѣрія. Я подумалъ о Генри, несмотря на его молодость. Начинать работать никогда не рано. Три года въ Индіи будутъ для него очень полезны. Мы дадимъ ему долю въ прибыляхъ, и, если онъ будетъ усердно работать, это составитъ отъ четырехъ до пяти тысячъ долларовъ въ годъ. Довѣрьте мнѣ мальчика, черезъ три года я вамъ возвращу молодого человѣка. Что вы скажете объ этомъ планѣ? Нравится ли онъ намъ такъ-же, какъ самому Генри?

— О, сынъ мой! подумалъ я. — Я мечталъ о другой карьерѣ для тебя. Но можетъ быть такъ лучше. Можетъ быть нѣтъ у тебя ни дипломатическаго таланта, ни изворотливости, необходимой для того, чтобы достигнуть высокаго чиновнаго ранга. Жребій брошенъ, тебѣ суждено стать лишь милліонеромъ!

Я сталъ благодарить Грина, который продолжалъ, понизивъ голосъ:

— Мы не остановимся на этомъ, сосѣдъ. Вы знаете Маргариту, мое двѣнадцатое дитя, по счету, — маленькая, прелестная дѣвочка! Ей всего 10 лѣтъ, но у нея уже талія кругленькая, какъ у куклы. Лѣтъ черезъ шесть, семь, мы можемъ сдѣлать изъ нея мистриссъ Генри Смитъ. Пока что, мы позаботимся о молодомъ человѣкѣ и о его будущемъ. Положитесь на меня.

Это было слишкомъ! Я, докторъ Лефевръ, я, членъ ученаго сословія, гражданинъ моей страны, вступаю въ союзъ съ бакалейнымъ торговцемъ; становлюсь въ обязательныя къ нему отношенія! Я люблю идею равенства, конечно; я французъ, и принципы 1789 г. входятъ въ мое евангеліе.

Les mortels sont égaux; ce n’est pas la naissance —

C’est la seule vertu qui fait la différence.

(Всѣ смертные равны; не права рожденья, а одна лишь добродѣтель различаетъ людей), говорилъ безсмертный Вольтеръ).

«Возвѣщайте всюду и вѣчно благородную истину, я этого требую самъ. Пусть даже займетъ она мѣсто въ сводѣ нашихъ законовъ, ихъ рѣдко кстати примѣняютъ, но дать мѣсто идеѣ равенства въ повседневной жизни, въ общемъ сознаніи, никогда», думалъ я! «Человѣкъ, который можетъ не работать, долженъ стоять всегда выше тѣхъ, кто мозолитъ свои руки трудомъ».

Я готовъ былъ разорвать заманчивыя чары и отказаться отъ вѣроломства счастья, предлагаемаго семьѣ… но гости готовились приступить уже, но приглашенію жены, къ ветчинѣ и къ чаю.

— Даніель, обратилась ко мнѣ Женни, — мы всѣ за столомъ, прочтите молитву.

— Я слишкомъ взволнованъ, дорогая, замѣни меня, пожалуйста.

— Благослови Боже, — произнесла Женни, — этотъ домъ и всѣхъ насъ, кто находится здѣсь. Благослови тѣхъ въ особенности, кто его покидаетъ, и да будутъ сердца ихъ покорны одному Тебѣ!

Каждый отвѣтилъ Amen, голосомъ, полнымъ искренняго чувства, и эти голоса заставили меня перемѣнить направленіе своихъ мыслей. Я взглянулъ на друзей, жену и дѣтей моихъ, на Грина, который такъ просто готовъ былъ принять участіе въ судьбѣ моей семьи; на Генри, который въ шестнадцать лѣтъ, съ рѣшимостью взрослаго и съ пыломъ юноши, спѣшилъ собственнымъ трудомъ устроить свою судьбу, не отступая ни предъ опасностью, ни предъ отдаленнымъ изгнаніемъ, и на Альфреда и Сюзанну, которыхъ любовь была такъ нѣжна и чиста. Наконецъ я взглянулъ также на жену, на мою добрую Женни, занятую только счастьемъ другихъ, внимательную и преданную, жизнь и душу дома, царицу этого улья, откуда рой уже удалялся!

А я? Что такое я самъ? Никому не нужный трутень, который умѣетъ только ворчать. Мнѣ предстояло остаться одинокимъ у этого очага, недавно еще оживлявшагося весельемъ Сюзанны и Генри. Розъ имѣетъ девять душъ дѣтей; Гринъ — пятнадцать. Богъ благословляетъ многочисленную семью, и когда мы хотимъ быть умнѣе Его, мы расплачиваемся за мнимую мудрость, осужденные на одиночество, котораго сами искали.

И я вновь взглянулъ на жену, еще моложавую, свѣжую, хотя немного пополнѣвшую, и сказалъ самому себѣ… но, право, не знаю, что такое я думалъ сказать, когда Замбо влетѣлъ, толкнувъ двери, крича съ испугомъ:

— Пожаръ, набатъ! Слышите? — Пожаръ!

ГЛАВА VII.
Пожаръ.

При первомъ словѣ «пожаръ», аптекарь бросился къ окну и вслѣдъ затѣмъ, обернувшись, сказалъ Грину:

— Это насъ зовутъ, лейтенантъ: горитъ въ двѣнадцатомъ кварталѣ.

— Я къ нашимъ услугамъ, сержантъ, отвѣтилъ Гринъ, вставая съ мѣста. — Докторъ, прибавилъ онъ, ударивъ меня но плечу, — живѣе, экипажъ насъ ждать не станетъ.

"Отлично, " подумалъ я, когда они вышли, въ сопровожденіи Альфреда и Генри; «они забавляются игрою въ національную гвардію. Національная гвардія, впрочемъ, прекрасная вещь. Она сослужила намъ отличную службу, когда гражданинъ Лафайэтъ, привезъ ее къ намъ какъ даръ Америки! Спѣшите, спѣшите, друзья, на вашъ безполезный парадъ, желаю вамъ всякихъ благъ, но самъ я останусь, конечно, дома. Что за экипажъ, однако, о которомъ говоритъ Гринъ? Но думаетъ-ли онъ, что я полечу, какъ зѣвака, смотрѣть на пожаръ, да еще въ странѣ, гдѣ, говорятъ, но проходитъ и дня безъ этого зрѣлища!»

Я подошелъ къ окну; клубы дыма подымались къ небу и сыпали искры. Пожаръ разростался.

— Скорѣе, хозяинъ, скорѣе, экипажъ близко, услышалъ я вдругъ голосъ Марты.

Я обернулся; передо мной стоялъ Замбо, съ топоромъ въ рукѣ, на головѣ его была каска изъ дубленой кожи; Марта держала передо мной красную куртку и широкій гимнастическій поясъ, это была моя собственная форма, — я былъ пожарный!

Пожарный — я! Я хотѣлъ протестовать противъ новой обиды, наносимой мнѣ рокомъ, но Марта уже овладѣла мною. Въ мгновенье ока я былъ одѣтъ, опоясанъ, вооружонъ и сидѣлъ уже на крышѣ массивнаго омнибуса, внутренность котораго представляла ни что иное, какъ сильно дымившуюся паровую машину. Два черныхъ великолѣпныхъ коня уже несли быстрымъ галопомъ и паровой насосъ и пожарныхъ.

— Не бойся ничего, Даніель, кричала вслѣдъ Марта, поднявъ высоко руку, служи Господу, и Всевышній спасетъ тебя изъ пламени, какъ Сидраха, Миссаха и Абденаго!

Библейское благословеніе Марты бросило меня въ лихорадку; оно пахло гарью.

— Странная мысль, ворчалъ я громко, — рисковать своей шкурой, Богъ знаетъ для кого, вмѣсто того, чтобы нанять людей за деньги.

— Что такое бормочете вы тамъ, докторъ? прервалъ меня язвительный голосъ, по которому я узналъ моего сосѣда Рейнара въ нынѣшнемъ соллиситорѣ Фоксѣ. Граждане, продолжалъ онъ, принимая особый тонъ, точно собирался говорить предъ народомъ цитируя какого-то древняго оратора, — граждане, если хотите быть свободны, будьте сами своей полиціей и своей арміей. Избрать охранителей, другими словами, значитъ отдать себя тиранамъ. — Другъ мой, сказалъ онъ затѣмъ уже естественнымъ голосомъ, гдѣ вы взяли эти мысли, принадлежащія только старому свѣту? Развѣ вы не другъ свободы?

— Свобода, прежде всего! поспѣшилъ я воскликнуть ему въ отвѣтъ, пристыженный своимъ малодушіемъ. — Летѣть на помощь моимъ согражданамъ — долгъ и наслажденье, которыхъ я никому на свѣтѣ не уступлю; я горжусь тѣмъ, что я пожарный!

— Не такъ, однако, какъ Гринъ, дорогой сосѣдъ, возразилъ мнѣ тотъ-же субъектъ, котораго остроконечную физіономію я теперь разсмотрѣлъ. Вотъ кто радъ идти въ огонь. Дьявольски хитеръ, шепнулъ мнѣ тотъ-же голосъ на ухо: — Devilish smart, повторилъ онъ четыре раза, подмигивая однимъ глазомъ и дѣлая мнѣ какіе-то знаки носомъ и подбородкомъ.

Онъ открылъ табакерку, медленно взялъ двѣ понюшки табаку и продолжалъ: — капитанъ нашъ, храбрый полковникъ Сентъ-Джонъ выходитъ въ отставку, Гринъ лейтенантъ и честолюбивъ. Онъ хочетъ занять мѣсто капитана и подняться еще выше. Онъ дьявольски лукавъ и прячетъ ловко карты, но я вижу ихъ насквозь.

Фоксъ не успѣлъ окончить своихъ коварныхъ разоблаченій, какъ мы были уже на мѣстѣ пожара. Мы не нашли ни полиціи, ни признака чьихъ-либо распоряженій. Любопытный народъ занималъ всю панель, середина улицы оставалась, къ счастію, свободной. Въ одну минуту наше орудіе было установлено, краны открыты и вода была уже повсюду. Мы съ любезнымъ сосѣдомъ моимъ направляли трубы, бросавшія воду, между тѣмъ какъ лейтенантъ развѣдывалъ главный пунктъ опасности и давалъ приказанія.

Мы находились, такимъ образомъ, лицемъ къ лицу со строеніемъ, совершенно охваченнымъ огнемъ. Пламя пробило окна и вылетало оттуда вмѣстѣ съ огромными клубами дыма. Вдругъ послышались въ первомъ этажѣ раздирающіе душу крики, чья-то бѣлая фигура скользила какъ тѣнь въ атмосферѣ огня и дыма, женскій голосъ звалъ на помощь. Приставивъ вдоль стѣны лѣстницу, Гринъ тотчасъ взобрался по ней и исчезъ среди дыма.

— Чертовски хитеръ, сказалъ мнѣ снова Фоксъ, съ сатанинской гримасой: — все ставитъ на карту, страшное честолюбіе!

— Сюда, дѣти, сюда кричалъ Розъ, всецѣло занятый заливаніемъ пламени. — Я съ большимъ усиліемъ поднималъ тяжелую кишку, но не могъ оторвать глазъ отъ окна, гдѣ исчезъ Гринъ; сердце мое усиленно.билось, я задыхался отъ безпокойства. Внезапно Гринъ появился наружу съ женщиной въ рукахъ и, посреди криковъ «ура» въ толпѣ, сошелъ на землю.

Едва очутившись на землѣ, женщина эта вдругъ заволновалась: «Дитя мое! вскричала она. — Гдѣ мое дитя, гдѣ моя дочь?» Она дрожала всѣми членами, рыдала, простирая руки къ окнамъ и къ пламени, порываясь броситься въ огонь. Напрасно старались ее удержать силой, она вырвалась изъ нашихъ рукъ, кинулась къ дому и, отброшенная назадъ языкомъ пламени, упала на землю, испуская страшные крики и вырывая у себя волосы на головѣ.

Всѣ переглядывались. Пламя бушевало, какъ ураганъ, горѣвшая крыша угрожала ежеминутно рухнуть, дитя должно было погибнуть. Въ этотъ моментъ, не знаю, что произошло въ моей душѣ: видъ несчастной матери, слова Марты, примѣръ Грина, мысль о томъ, что я французъ, — не знаю самъ, что было со мной, точно вино бросилось мнѣ въ голову. — Я кинулся къ лѣстницѣ и прежде чѣмъ созналъ, что я дѣлаю, я былъ уже на верху!

Розъ хотѣлъ меня остановить, но я воскликнулъ только: — «я самъ отецъ и не дамъ погибнутъ ребенку!»

Очутившись въ комнатѣ, я почувствовалъ страхъ; пламя шипѣло вокругъ меня, балки трещали, стекла лопались, словомъ, былъ адскій шумъ. Задыхаясь отъ жара, ослѣпленный дымомъ я звалъ, но безъ отвѣта, кричалъ, но голосъ мой пропадалъ напрасно… Я былъ въ отчаяніи, когда громадный языкъ пламени, прорѣзавъ тьму, освѣтилъ передо мною запертую дверь. Дѣломъ одной минуты было разбить замки, ударомъ топора, войти въ комнату и подбѣжать къ колыбели, гдѣ плакалъ ребенокъ. Я овладѣлъ сокровищемъ. Радость была велика, но къ сожалѣнію недолговременна. Окруженный дымомъ, почти задыхаясь, я не зналъ болѣе, гдѣ нахожусь; сердце мое сжалось, голова кружилась, я чувствовалъ себя пропавшимъ!

— Сюда, докторъ! сюда, Даніэль! — услышалъ я въ то-же время голосъ Роза. Отступайте, но осторожно, держитесь!

Совѣтъ былъ кстати. Едва я повернулся, какъ цѣлая волна воды, направляемой искуссной рукой аптекаря, съ ногъ до головы окатила меня, едва не опрокинувъ. Благодаря этому ловкому стратегическому маневру, который на минуту остановилъ пламя и разсѣялъ дымъ, я увидѣлъ окно и подбѣжалъ къ нему, ноги мои успѣли охватить лѣстницу, и я почти соскользнулъ на землю, почернѣвъ и дымясь какъ залитая водой головешка. Мгновенье спустя, крыша провалилась со страшнымъ трескомъ. Марта была права: Господь спасъ меня подобно Абденаго.

Радость бѣдной матери, конечно, описывать не нужно. Но я былъ счастливѣе всѣхъ: я спасъ дитя и поддержалъ честь имени француза. Мое безуміе мнѣ стоило кое-чего: волосы мои съ одной стороны были опалены, щека оцарапана и, кромѣ того, я получилъ обжогъ лѣвой руки отъ кисти до локтя; но что значили эти потери въ сравненіи съ выигрышемъ?

Часъ спустя мы возвращались уже домой, предоставивъ другимъ тушить дымящіеся остатки пожарища. Съ гордо поднятой головой я ловко взобрался на крышу экипажа, гдѣ недавно очутился впервые въ такомъ недовольномъ расположеніи духа. Фоксъ былъ уже тамъ и смотрѣлъ на меня прищуривъ глазъ, точно онъ была, совсѣмъ кривой.

— Гринъ хитеръ, сказалъ онъ, толкнувъ локтемъ мою больную руку, что заставило меня вздрогнуть отъ боли, Гринъ очень хитеръ, но вы еще дьявольски хитрѣе, сказалъ онъ. Урра, капитанъ Смитъ! закричалъ онъ, хлопая руками.

Я не отвѣтилъ. Совершенно новое для меня зрѣлище поглотило все мое вниманіе.

На улицѣ, вдоль панелей, въ невѣроятномъ порядкѣ выстроились ряды многочисленной толпы народа. Всѣ почти держали въ рукахъ какіе-то листки, которыми махали при нашемъ приближеніи.

— Урра! да здравствуетъ храбрый лейтенантъ! Урра Гринъ! кричала толпа. Урра Смитъ! Урра герой-пожарный!

Вотъ они, раздавались голоса, при чемъ на насъ указывали пальцами. Вотъ этотъ Гринъ, а тотъ — Смитъ! Урра!! Многіе привѣтствовали насъ, размахивая шляпами и платками, матери поднимали дѣтей и указывали имъ на насъ, при чемъ дѣти складывали руки, точно благословляя насъ.

Какимъ образомъ весь городъ зналъ уже мое имя и мой поступокъ — это было для меня загадкой, которой я впрочемъ мало интересовался и не спѣшилъ разрѣшить. Къ славѣ быстро привыкаешь. Однако, волненіе мое было очень сильно и хотя я, глядя на толпу, старался сохранить скромный и равнодушный видъ настоящаго героя, но, приближаясь къ дому, не могъ удержаться отъ слезъ. Народъ окружалъ Женни, мою дочь. Марту, которая молилась, и Замбо, который плакалъ, какъ дитя. Я упалъ въ ихъ объятія, и несмотря на то, что смотрѣлъ трубочистомъ, я цѣловалъ ихъ отъ всей души. Чернотой я не уступалъ самому Замбо.

Прежде чѣмъ войти въ домъ, Женни указала мнѣ, смѣясь, на типографію визави насъ, принадлежавшую какъ разъ той-же мятежной газетѣ «Парижскому Телеграфу». Надъ домомъ поднималась огромная афиша, на которой можно было прочесть за полверсты:

Пятое изданіе.
«ПАРИЖСКІЙ ТЕЛЕГРАФЪ».
Ужасный пожаръ.
Храбрый лейтенантъ Гринъ!!!
Герой-пожарный СМИТЪ.
Прекрасныя слова.
«Я отецъ и не дамъ погибнутъ ребенку».
50,000 экземпляровъ продано.
Печатается шестое изданіе.

Итакъ «Парижскій Телеграфъ» былъ храмомъ моей славы!

Мнѣ нечѣмъ въ такомъ случаѣ слишкомъ гордиться, подумалъ я и поспѣшилъ воспользоваться изобрѣтеніемъ, которое оцѣнилъ теперь по достоинству, а именно — возможностью имѣть у себя во всякое время горячую воду. Какое наслажденіе было погрузиться теперь въ ванну, омыть тѣло и освѣжить больную руку. Замбо ни за что не хотѣлъ меня оставить, утверждая, что масса нуждается въ его помощи и не можетъ никакъ обойтись безъ его услугъ. Добрый малый хотѣлъ, конечно, узнать отъ меня подробности пожара, что могло высоко поставить его во мнѣніи сосѣдей. Моя слава принадлежала также и ему; уполномоченный мною онъ точно самъ быль въ огнѣ.

Войдя въ гостиную, я видѣлъ изъ окна, какъ осаждала толпа покупателей контору «Парижскаго Телеграфа». Удовлетворить всѣхъ редакція не имѣла возможности. Многіе тѣснились подъ моими окнами, желая меня видѣть. Съ перевязанной рукой, рубцемъ на шекѣ и обожженными волосами я имѣлъ въ самомъ дѣлѣ видъ героя.

Между тѣмъ для довершенія праздника оркестръ пожарной команды явился устроить мнѣ серенаду, и Гринъ во главѣ всѣхъ остальныхъ обратился ко мнѣ съ рѣчью.

Въ очень искусномъ спичѣ бакалейщикъ съ трогательной скромностью, обойдя самого себя, говорилъ о моемъ мужествѣ и отъ имени всей команды просилъ принять званіе капитана.

— Товарищи! Друзья! отвѣчалъ я. Вы слишкомъ добры ко мнѣ, но могу ли я забыть примѣръ, который первый подалъ лейтенантъ Гринъ, равно какъ и помощь, оказанную мнѣ храбрымъ сержантомъ Розомъ. Первому я обязанъ, бытъ можетъ, всею честью моего поступка, второму — спасеніемъ жизни. Позвольте же мнѣ помнить вѣчно долгъ благодарности и пожелать видѣть всегда великодушнаго Грина и благороднаго Роза во главѣ насъ. Я хочу остаться съ вами, товарищи, простымъ солдатомъ въ свободной странѣ. Гордясь вашей дружбой и вашимъ самоотверженіемъ, я не промѣняю мою скромную куртку ни на какой мундиръ. Да здравствуетъ Америка и свобода!

Отвѣтъ мой имѣлъ успѣхъ, въ особенности же послѣднія слова, которымъ въ сущности цѣна мѣдный грошъ. Гринъ бросился ко мнѣ въ объятія, Розъ сдѣлалъ то же, наконецъ, Фоксъ, взявъ меня въ сторону, сказалъ шепотомъ:

— Вы дьявольски хитры, товарищъ. Вы мѣтите высоко, но все равно, я васъ понялъ. И онъ мигнулъ сразу обоими глазами — таинственный языкъ, значеніе котораго отъ меня ускользало.

По знаку, данному Гриномъ, серенада повторилась. Въ то же время я видѣлъ, какъ вдоль стѣны типографіи поднялся, подобно тому, какъ на мачтѣ подымается вверхъ флагъ, огромный прозрачный транспарантъ. При свѣтѣ цвѣтныхъ фонарей на немъ ярко выдѣлилась надпись буквами величиною въ одинъ футъ:

Восьмое изданіе
«ПАРИЖСКАГО ТЕЛЕГРАФА».
Ужасный пожаръ!
Неустрашимый пожарный СМИТЪ, новый Цинцинатъ!!!
Какъ Америка вознаграждаетъ добродѣтель!
100,000 продано.
Девятое изданіе печатается.

— Что это значитъ! воскликнулъ я. Подите принесите мнѣ газету Замбо. Не понимаю, чья это можетъ быть шутка. Получивъ номеръ, я прочелъ, къ моему удивленію, рѣчь Грина и мой отвѣтъ. Все оказалось на мѣстѣ стенографировано, набрано и тутъ же отпечатано чуть не во время самой рѣчи. Титуломъ Цинцината я обязанъ былъ моему отказу. Почему такъ — не знаю, но на транспарантѣ это выглядѣло очень не дурно. Не даромъ же однако назовутъ человѣка новымъ Цинцинатомъ, это что-нибудь да значитъ.

Ниже моего свича подъ смѣшной рубрикой: «Какъ Америка вознаграждаетъ добродѣтель», напечатаны были слѣдующія два письма:

«ЛЕБЕДЬ».
Общество страхованія отъ огня.
Улица Акацій, № 10. (Основный капиталъ общества 10 милліоновъ долларовъ. Участіе страхователей въ прибыляхъ). "M. Г.

"Мужество, оказанное вами на пожарѣ сегодня утромъ, обратило на себя вниманіе правленія нашего общества.

Вакансія врача для опредѣленія тяжести ранъ и поврежденій отъ случайностей пожара при нашемъ правленіи свободна. Мы надѣемся, что вы не откажете принять на себя эту обязанность. Вознагражденіе 400 долларовъ.

Директоръ правленія
XX..."

М. Г. Доктору Даніэлю Смиту, пожарному 7-го экипажа.

----- «ПРОВИДѢНІЕ».
Дѣтская больница, существующая на добровольные взносы по подпискѣ 10 доллар. въ годъ.
Улица Орѣшника, № 25. "М. Г.

Врачъ, которому принадлежатъ прекрасныя слова: «я отецъ и не дамъ погибнуть ребенку», врачъ этотъ призванъ посвятить свой талантъ и свое самоотверженіе заботамъ о дѣтяхъ.

Мѣсто старшаго врача нашей больницы свободно, мы надѣемся, что вы его примете.

Часы занятій ежедневно отъ шести до восьми. Вознагражденіе 2,000 долларовъ въ годъ.

Администрація больницы
R... T..."

М-у Г-ю Доктору Даніэлю Смиту, пожарному 7-го экипажа.

— Приносили для меня письма, Замбо? спросилъ я.

— Нѣтъ, масса. Почтальонъ еще не приходилъ.

— Не можетъ быть! Или здѣсь мистификація?

— Стучатъ, масса, сказалъ Замбо: — слышите: разъ, два, три… это почта, я бѣгу…

Негръ вернулся съ пачкой изъ сорока писемъ — цѣлая груда бумаги! Больные освѣдомлялись о моихъ пріемныхъ часахъ; другіе умоляли прійти къ нимъ немедленно; четверо собратовъ звали меня на консультацію; шесть фармацевтовъ предлагали вступить въ компанію; наконецъ, странное дѣло, два письма, тщательно запечатанныя, предлагали конфиденціально то, о чемъ «Парижскій Телеграфъ» возвѣстилъ уже съ нескромностью, которую я прощалъ ему на этотъ разъ въ глубинѣ души.

Я сталъ знаменитостью! Мнѣ предстояло блестящее будущее! Одинъ только день, одинъ часъ мужества давали мнѣ имя и дѣлали то, чего не могли дать двадцать лѣтъ труда въ Старомъ Свѣтѣ. Я невольно подумалъ, что едва-ли не всѣмъ моимъ успѣхомъ я обязанъ болтливой газетѣ, точно трубѣ, которая бросила въ атмосферу мое имя и вызвала отголоски въ цѣломъ континентѣ. Эта идея внушила мнѣ смиреніе, котораго я не зналъ до сихъ поръ. Первымъ слѣдствіемъ писемъ была мысль принести мою благодарность редактору, оказавшему мнѣ услугу, кто бы онъ не былъ; но уже было поздно, контора редакціи оказалась закрытой, транспарантъ потушенъ, и слава моя какъ будто погасла вмѣстѣ съ нимъ; я отложилъ визитъ на завтра. Вечеръ я провелъ съ моими старыми друзьями: женой и дѣтьми. Меня заставляли повторять мельчайшія подробности ужаснаго и вмѣстѣ славнаго событія. Женни блѣднѣла, когда рѣчь шла о грозившей опасности, она краснѣла, когда я говорилъ о радости матери, увидѣвшей живымъ свое дитя. Сюзанна жала мою руку и смотрѣла на Альфреда.

Наша бесѣда никогда бы не кончилась, еслибы Марта не принесла и не положила на столъ огромную Библію, въ кожаномъ переплетѣ, съ большими мѣдными застежками.

— Читай, сказала она мнѣ, и умѣрь свою суетность. Не забывай исторію Амана, сына Амадоры, изъ племени Агага, и помни, что есть здѣсь Мордохай, который не склонитъ колѣнъ передъ тобою.

— Будьте спокойны, Марта, отвѣчалъ я ей, смѣясь, У дверей моего дома нѣтъ висѣлицы въ пятьдесятъ локтей вышиною, и я никого не собираюсь повѣсить.

Женни открыла Библію и прочла намъ третью главу книги Даніила, что привело въ восторгъ нашу квакершу, очень понравилось Замбо и заставило меня серьезно задуматься о благости ко мнѣ судьбы. Былъ глубокій вечеръ, когда мы простились другъ съ другомъ, послѣ хорошо наполненнаго дня. Я бросился въ постель усталый, съ болью въ рукѣ, но довольный собою, и всю ночь мнѣ грезились серенады, транспаранты, крики ура и разныя рѣчи.

ГЛАВА VIII.
Truth, Humbug and C°.

Едва пробудившись, я поспѣшилъ къ окну. Я жаждалъ нетерпѣливо насладиться моей народившейся славой и увидѣть еще разъ мое имя вознесеннымъ превыше домовыхъ крышъ. Афиша была на томъ же мѣстѣ. Всѣ проходившіе мимо устремляли на нее взоры, но, увы, о, суетность земной славы! Вотъ, что красовалось на ней:

Прибытіе парохода «Персія». ПОСЛѢДНІЯ НОВОСТИ ИЗЪ ЕВРОПЫ.

Лондонъ. Консолид. фонды 92¾.

Ливерпуль: хлопокъ, возв. ц. 20 %.,

свинина соленая (Клевеландъ) 4000 бочекъ; спросъ 14 долларовъ.

Единственный случай для земледѣльцевъ:

четыре прекрасныхъ итальянскихъ осла, жеребцы, племенные, лучшаго завода. Адресоваться къ братьямъ Жинокчіо, 70, Wiliam street.

— О, племя торгашей! вскричалъ я, грозя кулакомъ по направленію къ уличной толпѣ, грубый народъ, у котораго на одной доскѣ стоятъ интересы души и рынка, идей и хлопка; благодарю Бога, что но принадлежу къ этой расѣ. Да здравствуетъ страна идеала, да здравствуетъ Франція, которую такъ легко увлечь всегда звонкимъ словомъ, да здравствуетъ народъ, который о своихъ интересахъ вспоминаетъ всегда, слава Богу, достаточно поздно! Наше безуміе, конечно, предпочтительнѣе мудрости этихъ янки, наша бѣдность благороднѣе ихъ изобилія. Четыре итальянскихъ осла и цѣна свинины, вотъ что интересуетъ невѣжественныхъ фермеровъ изъ всѣхъ новостей Европы. Ни слова о Франціи, о ея послѣднихъ модахъ, о придворномъ балѣ, о новомъ романѣ, послѣднемъ водевилѣ — ни слова! Hеcчастные вандалы, вы не заслуживаете ничего, кромѣ презрѣнія!

Давая полную свободу справедливому гнѣву, я, однако, не отказался отъ мысли выразить мою признательность тому, кто писалъ обо мнѣ наканунѣ въ газетѣ. Каковъ бы ни былъ этотъ несчастный писака, я счелъ бы неприличнымъ для себя остаться у него въ долгу. Почтить редакцію визитомъ не значило-ли уже расквитаться?

Я вошелъ въ домъ, очень скромной внѣшности, на стѣнѣ котораго, вмѣсто всякой вывѣски, была лишь прибита металлическая дощечка съ надписью: Парижскій Телеграфъ. Трутъ, Гумбюгъ и К^о, редакторы-издатели. Въ корридорѣ я увидѣлъ дверь, обитую зеленой саржей и, толкнувъ ее, очутился лицомъ къ лицу съ человѣкомъ небольшаго роста въ черномъ сюртукѣ, застегнутомъ до верху: это былъ м. Трутъ, сидя за бюро краснаго дерева, онъ держалъ въ рукахъ огромныя ножницы и дѣлалъ изъ какой-то англійской газеты длиннѣйшія вырѣзки, которыя тутъ же опускалъ въ ящикъ, въ родѣ почтоваго, передававшійся по рельсамъ прямо въ типографію. Такой издательскій пріемъ показался мнѣ очень выгоднымъ.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ, не поднимая головы и не прерывая работы.

— Милостивый государь, сказалъ я солиднымъ и внушительнымъ тономъ, я докторъ Смитъ, пожарный 7-го экипажа, тотъ самый, котораго вы любезно изволили хвалить вчера въ вашей газетѣ.

— Прекрасно, проговорилъ редакторъ, продолжая свою операцію. Что вамъ угодно?

— Благодарить васъ, милостивый государь. Я счелъ долгомъ выразить, вамъ мою признательность.

Онъ удивленно взглянулъ на меня.

— Вы мнѣ ничѣмъ не обязаны, докторъ. Объявляя о вашемъ прекрасномъ поступкѣ, я исполнялъ только обязанность моего ремесла. Вы принесли мнѣ вчера болѣе 200 долларовъ. Какъ видите, вы не въ долгу у меня.

— Мистеръ Трутъ, сказалъ я сухо и съ достоинствомъ, меня не занимаютъ нисколько мотивы вашихъ дѣйствій вчера по отношенію ко мнѣ, но вы мнѣ оказали услугу, и я навсегда остаюсь вашимъ должникомъ.

Я хотѣлъ уйти, какъ вдругъ онъ повернулъ ко мнѣ голову и устремилъ на меня большіе черные глаза, печальное выраженіе которыхъ меня остановило.

— Докторъ, заговорилъ онъ, прерывающимися голосомъ: — если вы непремѣнно хотите расквитаться съ вашимъ воображаемымъ долгомъ, вотъ вамъ случай. Скажите мнѣ вполнѣ откровенно, чѣмъ я страдаю и долго-ли мнѣ остается жить?

Онъ всталъ, положивъ руку на сердце, и внезапно принужденъ былъ остановиться, жестокое удушье мучило его. Я пощупалъ пульсъ, выслушалъ дыханіе, изслѣдовалъ сердце стетоскопомъ и нашелъ симптомы, не оставлявшіе ни малѣйшаго сомнѣніи.

— Докторъ, продолжалъ между тѣмъ Трутъ, я требую отъ васъ всей правды. Кто, подобно мнѣ, привыкъ говорить ежедневно всѣмъ правду, тотъ сумѣетъ выслушать ее также на свой счетъ. Я долженъ знать, что меня ждетъ.

— У васъ болѣзнь сердца, отвѣчалъ я, однако она далека отъ того, чтобы считать ее неизлѣчимой. Сигаретки, содержащія страмоніумъ, принесутъ вамъ значительное облегченіе. Но, если хотите поправиться, вамъ нужны чистый воздухъ, спокойная жизнь, отдыхъ для тѣла и души, словомъ все то, чего нельзя найти въ редакціи газеты.

— Спасибо, докторъ, сказалъ онъ: — ваше мнѣніе подтверждаетъ то, что совѣтовалъ мнѣ сегодня-же утромъ мой докторъ. Я долженъ отказаться отъ труда моей профессіи. Быть такъ! лучше раньше, чѣмъ слишкомъ поздно. Янки не долженъ опаздывать ни въ чемъ. Кстати, докторъ, купите у меня газету; я уступлю вамъ мою часть за 20,000 долларовъ. Въ шесть мѣсяцевъ вы ихъ вернете. По рукамъ?

— Чортъ возьми! вскричалъ я. Какъ у васъ все живо! Мнѣ стать журналистомъ? Я никогда не думалъ о такой чести.

— Подумайте теперь. Нѣтъ прекраснѣе назначенія для того, кто страстно любитъ правду. Что можетъ быть привлекательнѣе, какъ направлять нашихъ братьевъ на пути истины и справедливости?

Званіе журналиста не пользуется особымъ уваженіемъ въ обществѣ, однако, не знаю почему, оно обаятельно дѣйствуетъ на близкомъ разстояніи. Журналисты и актеры принадлежатъ къ одной семьѣ; на нихъ смотрятъ свысока и завидуютъ имъ въ то-же время. Богемѣ этой никто не рѣшился-бы отказать въ умѣ. Кто трется возлѣ нея, тотъ теряетъ уже значительную долю мѣщанства. Подобно тому, какъ красивая женщина всегда рада обществу искусной кокетки, ни одинъ государственный человѣкъ не преминетъ польстить подчасъ писакѣ, если самъ не впишется скромно въ цехъ мастеровъ газетнаго дѣла. Помимо воли предложеніе г. Трута пріятно льстило моему самолюбію, мысль о возможности управлять общественнымъ мнѣніемъ тайно мнѣ улыбалась. Человѣкъ, подобный мнѣ, такъ много имѣетъ сказать невѣжественной толпѣ, которая зовется обществомъ! Одно только чувство сознанія собственнаго достоинства помѣшало мнѣ уступить безумному порыву.

— Давать направленіе газетѣ, отвѣчалъ я моему паціенту, слишкомъ трудное дѣло для того, кто не посвященъ въ это дѣло отъ рожденія.

— Нисколько. Напротивъ, нѣтъ ничего легче. Садитесь здѣсь, останьтесь у меня часа на два и вы увидите, что тайна покажется вамъ весьма простой. Въ концѣ-концовъ весь секретъ сводится къ одному правилу: говорить правду, одну только чистую правду всегда и во всемъ.

Меня взяло любопытство. Я опустился въ огромное кресло, обитое желтой кожей, поставилъ палку между колѣнъ и сдѣлалъ изъ нея опору для моей больной руки. Расположившись удобно, я взялъ со стола табакерку, открылъ ее и взглянулъ на мистера Трута.

— Любезнѣйшій Аристидъ, сказалъ я ему, вашъ девизъ прекрасенъ; но, между нами, не слишкомъ-ли это? Я думаю, въ дѣйствительности пресса держится какъ разъ на обратномъ основаніи, ложь въ ней есть правило, и истина — исключеніе.

— Гдѣ-же вы это наблюдали, — коварный докторъ? Бытъ можетъ, въ дряхлой Европѣ? Въ Испаніи?.. въ Турціи?.. Вездѣ, гдѣ пресса представляетъ собой монополію правительства, несчастные журналисты пользуются правомъ въ теченіи шести дней молчать, а въ седьмой, по приказанію, лгать; но въ свободной странѣ, гдѣ каждый можетъ думать, что хочетъ и печатать то, что лумаетъ, къ чему годилась-бы ложь? Правда — нашъ товаръ, который общество у насъ покупаетъ. Лгать значило-бы намъ потерять кредитъ и разориться съ позоромъ. Мы можемъ имѣть какіе угодно недостатки, кромѣ лжи — безусловно. Взгляните на Times у англичанъ; онъ бываетъ непостояненъ, иногда несправедливъ; вамъ можетъ понравиться его тонъ, но словить его во лжи никогда вамъ не прійдется. Уличенный хотя-бы разъ во лжи, такъ сказать на мѣстѣ преступленія, онъ лишилъ-бы издателя дохода въ 100,000 долларовъ. Это слишкомъ дорогая цѣна для порока; простой разсчетъ велитъ въ нашей странѣ быть правдивымъ и добродѣтельнымъ.

Такого рода американская добродѣтель меня нисколько не прельщала; я искалъ возраженій, но вниманіе мое отвлекла появившаяся изъ-за дверей остроконечная физіономія; я узналъ моего почтеннаго сосѣда и собрата по оружію соллиситора Фокса. Онъ приблизился къ намъ, точно крадучись, скользя по паркету, и съ нѣжностью сталъ жать наши руки.

— Здравствуйте, дрожайшій Трутъ, обратился онъ къ нему улыбаясь. Я являюсь отъ имени мистера Литтля, банкира, потолковать съ вами объ одномъ крупномъ дѣлѣ. Ваша газета можетъ заработать двѣ тысячи долларовъ, и онъ, отчеканивая каждый слогъ, повторилъ еще разъ: двѣ тысячи долларовъ.

— Хорошо, отвѣчалъ равнодушно редакторъ, это касается также и моего компаньона. И онъ позвонилъ.

Маленькая дверь отворилась, и изъ нея не безъ усилія появился огромнаго роста субъектъ, которому его грузное тѣло, лысая голова, большія уши и торчащіе зубы — все давало видъ слона, наряженнаго въ костюмъ.

— Здравствуйте, докторъ Смитъ, кричалъ онъ, раскатисто смѣясь, мое почтеніе, я узнаю васъ по забинтованной рукѣ. Что скажете о моей вчерашней афишѣ, любезнѣйшій Цинцинатъ? Не чета сегодняшней однако! — Четыре осла проданы, Трутъ. Жинокчіо пишетъ намъ, чтобы мы вычли сумму за объявленія. Здравствуйте, Фоксъ, вы такъ худощавы, что я принялъ васъ за тѣнь доктора Смита. У вашей братьи, ходатаевъ по чужимъ дѣламъ, такая чуткая совѣсть, что безпокойства ея заставляютъ васъ вѣчно худѣть. Что у васъ новаго?

— Дѣло вотъ въ чемъ, сказалъ Фоксъ, повидимому не слишкомъ польщенный комплиментами Гумбюга. Банкирскій домъ Литтлъ объявляетъ небольшой мексиканскій заемъ; для начала десять милліоновъ долларовъ. Акціи по двѣсти долларовъ, пущенныя въ обращеніе по 160, станутъ погашаться ежегодно по нарицательной цѣнѣ. Десять на сто, итого двадцать процентовъ на капиталъ, не правда-ли прекрасная сдѣлка?

— Для Литтля?… конечно! смѣясь воскликнулъ Гумбюгъ. Вамъ нужно помѣстить объявленіе: Mundus vult deeipi, ergo decipiatur, люди хотятъ, чтобы ихъ обманывали, будемъ ихъ обманывать. Будьте спокойны, Фоксъ, мы найдемъ для васъ отличное мѣсто въ нашей газетѣ, между мазью Гонловая и пилюлями Мориссона, вашъ мексиканскій заемъ будетъ творить чудеса.

— Я пришелъ условиться въ цѣнѣ, сказалъ Фоксъ.

— Какъ, вы не знаете тарифа объявленій? Одинъ центъ^[7] за слово, долларъ за сто словъ; въ этомъ общественномъ саду, всякій можетъ вратъ сколько вздумается по цѣнѣ pris-fixe, которая вамъ конечно давно извѣстна.

— Извините, любезный мистеръ Гумбюгъ, возразилъ Фоксъ, мигнувъ глазомъ, — вы меня не такъ поняли. Говоря о цѣнѣ, я имѣлъ въ виду никакъ не тарифъ объявленій. Литтлъ желалъ-бы видѣть проектъ своего полезнаго, патріотическаго предпріятія напечатаннымъ на страницахъ вашей газеты въ качествѣ редакціонной статьи, а не объявленіи. Мы заплатимъ, сколько требуется. Вы меня поняли?

— Боюсь что такъ, кумушка Лиса, отвѣчалъ Гумбюгъ, продолжая хохотать. Но, какъ сказалъ старикъ Плавтъ: stultitia est venatum dicere invitos canes, глупо стараться гнать на охоту собакъ, если онѣ не хотятъ пойти. Вы опоздали Фоксъ съ вашей затѣей. По сю сторону океана не ловятъ добрыхъ людей въ такую грубую ловушку, это годится для простаковъ Стараго Свѣта. Впрочемъ, разъ дѣло идетъ не объ объявленіяхъ, не угодно-ли адресоваться къ моему компаньону. Вы понимаете, дорогой другъ, чего отъ насъ хотятъ?

— Совершенно, отвѣчалъ Трутъ, нервнымъ голосомъ. Мистеру Литтлю нужно мое честное имя, чтобы соорудить свой заемъ. Онъ хочетъ знать, за сколько я себя продамъ.

— Любезнѣйшій Трутъ, вы странно смотрите на вещи, сказалъ Фоксъ своимъ лукавымъ языкомъ. Вы больше пуританинъ, чѣмъ сами Плимутскіе пилигримы. Мы требуемъ отъ васъ не больше того, что намъ уже обѣщали «Солнце», «Трибуна» Рысь и др. Надѣюсь, по крайней мѣрѣ, — мы сошлись въ цѣнѣ.

— Разъ вы имѣете эти газеты, зачѣмъ пришли вы сюда, возразилъ Трутъ, зачѣмъ нуженъ я непремѣнно?

— По очень простой причинѣ, добрѣйшій другъ, продолжалъ Фоксъ медовымъ голосомъ. На биржѣ вѣрятъ только «Парижскому Телеграфу», весьма естественно, что мы хотимъ имѣть васъ на нашей сторонѣ. Мы готовы принести для этого какія угодно жертвы.

— Мистеръ Фоксъ, вскричалъ редакторъ, блѣдный отъ волненія, позвольте указать вамъ дверь.

— Вашъ слуга, мистеръ Трутъ, проговорилъ соллиситоръ, исчезая.

— Но я не вашъ, успѣлъ возразить мой паціентъ. Завтра я буду знать, что за штука этотъ заемъ, и публика узнаетъ это вмѣстѣ со мной.

Опираясь на мой авторитетъ врача, я сталъ отклонять мистера Трута отъ этого дѣла. Вы усилите ваши страданія, сказалъ я ему, вы никого не убѣдите создадите себѣ смертельныхъ враговъ.

— Враги — наша слава; мы солдаты, — наше мѣсто въ огнѣ.

Сказавъ это, онъ схватился руками за грудь и почти упалъ въ свое кресло.

— Докторъ, воскликнулъ Гумбюгъ, помогите ему, вы видите онъ задыхается. Можно-ли такъ волноваться изъ-за какой-нибудь канальи. Трутъ, вы непозволительный эгоистъ, вы покушаетесь на самоубійство съ цѣлью раззорить меня, вашего стараго пріятеля. Ну! взгляните-ка на меня.

Трутъ протянулъ ему руку съ печальной улыбкой. Помимо воли я почувствовалъ состраданіе къ этой богемѣ, которая жертвовала своей жизнью для самаго безполезнаго и химеричнаго ремесла.

ГЛАВА IX,
въ которой есть своя доля правды.

Когда кризисъ миновалъ, и больной получилъ возможность дышать, Гумбюгъ, опершись обоими локтями на столъ, сталъ говорить голосомъ, которому безуспѣшно старался придать веселый тонъ:

— Дорогой Трутъ, — сказалъ онъ: уступите, наконецъ, вашему настоящему призванію: становитесь пасторомъ. Пороки имѣютъ свою хорошую сторону — они позволяютъ не церемониться съ собой и никогда не возражаютъ. Каждое воскресенье бичуютъ ихъ на плечахъ ближняго, что никому не мѣшаетъ мирно позавтракать и пообѣдать. Повѣрьте, это совсѣмъ не то, что имѣть непосредственно дѣло съ двуногими, которые воображаютъ себя людьми, потому что ходятъ на двухъ ногахъ. Къ этимъ волкамъ въ круглыхъ шляпахъ, къ этимъ лисицамъ, замаскированнымъ очками, къ этимъ гусямъ съ галстуками на шеѣ, нельзя приближаться иначе, какъ съ одною цѣлью: смѣяться надъ ихъ жестокостью, скупостью, лукавствомъ и глупостью. Кто хочетъ отнестись къ нимъ серьезно, тотъ умретъ съ разбитымъ сердцемъ.

— Вотъ мой преемникъ, отвѣтилъ Трутъ, взявъ мою руку; — любезный Гумбюгъ, докторъ будетъ для васъ хорошимъ компаньономъ.

— Докторъ? — возразилъ Гумбюгъ, — едва-ли! Онъ имѣетъ видъ дикой козы.

— Смѣю спросить, — вскричалъ я, — какому животному надо уподобиться, чтобы съумѣть стать журналистомъ?

— Хорошій журналистъ, — сказалъ Гумбюгъ, съ комической серьезностью, — долженъ походить на собаку во всѣхъ отношеніяхъ. Онъ долженъ обладать ея чутьемъ, назойливостью, смѣлостью и вѣрностью. Ему нуженъ ея внѣшній видъ, чтобы однимъ этимъ пугать плутовъ, ея чутье, чтобы ихъ распознавать уже на далекомъ разстояніи; ея назойливость чтобы лаять на нихъ, не обращая вниманія на ихъ кривлянья и угрозы; ея смѣлость, чтобы хватать ихъ прямо за горло и, наконецъ, ея вѣрность, чтобы пойти впередъ, остановиться или вернуться по первому зову истины.

— Я никакъ не подозрѣвалъ, — замѣтилъ я нетерпѣливо, — что, редактируя отдѣлъ объявленій, можно сохранить такую живую и безкорыстную страсть къ истинѣ.

— Почему же нѣтъ, нашъ мудрый эскулапъ? — возразилъ онъ насмѣшливо. — Или вы полагаете, мнѣ неизвѣстно, что дважды два составляетъ четыре? Какъ устанавливается цѣна объявленій? — Числомъ читателей. Что даетъ подписчиковъ? — Общественное мнѣніе. Думаете-ли вы, что, обманывая послѣднее, можно выиграть его расположеніе? Правда — существо, тѣло газеты; объявленія — не болѣе какъ кринолинъ, потѣшное одѣяніе, поддерживаемое ложью и тщеславіемъ. Desinit in piscem millier formosa superno, прекрасная женщина съ рыбьимъ хвостомъ. Кто виноватъ въ этой лжи? Разсудокъ и вкусъ самой публики.

— Милостивый государь, — сказалъ я, вертя между пальцами табакерку и этимъ придавая особый вѣсъ моимъ словамъ: не всегда можно говорить открыто правду. Есть истины, которыя смущаютъ и раздражаютъ общество.

— Да, любезный докторъ, истина по природѣ своей имѣетъ революціонный характеръ.

— Наконецъ, — закричалъ я, — вы это признаете сами!

— Безъ сомнѣнія. Вспомните реформацію: какою цѣною купила она свободу совѣсти?

— То-то, — сказалъ я, стуча палкой, — то-то!

— А Евангеліе, продолжалъ Гумбюгъ. — Какой переворотъ! Разрушеніе цѣлой цивилизаціи, сверженіе Юпитера съ престола, паденіе и полное уничтоженіе цезарей. Какое было бы счастье, еслибы тогда въ самомъ началѣ была задушена истина, которая вдругъ уничтожила цѣлый міръ и создала новый? Что-жъ, любезный Гиппократъ, отчего вы молчите? А французская революція?

— Милостивый государь, — вскричалъ я, — не прикасайтесь къ священнымъ предметамъ! Все зло произошло тогда отъ упорства привилегированныхъ классовъ. Все же вы не можете спорить, что есть истины, которыя опасны.

— Да, какъ свѣтъ опасенъ для воровъ.

— Есть такія, которыя не могутъ не быть ненавистны тѣмъ, къ кому обращены.

— Да, когда они прогоняютъ иллюзіи или пробуждаютъ угрызенія совѣсти.

— Есть, наконецъ, истины, которыя опасны для тѣхъ, кто ихъ возвѣщаетъ.

— Да для тѣхъ, у кого сердце раба или холопа.

Я повернулся спиной къ этому безсовѣстному софисту, не стѣснявшемуся нападать на мудрыя предубѣжденія и трясти изголовье, на которомъ мирнымъ сномъ отдыхаетъ человѣчество уже цѣлыя двѣ тысячи лѣтъ. Я обратился къ Труту, который между тѣмъ занялся снова вырѣзками и, казалось, не слушалъ совсѣмъ нашего спора.

— О чемъ вы думаете, любезный паціентъ, — спросилъ я, — не утомилъ-ли васъ нашъ споръ?

— Простите, докторъ, дерзкую игру воображенія, — отвѣтилъ онъ, улыбаясь, — я вспоминалъ Пилата. Мнѣ казалось, я слышу, какъ суровый судья спрашиваетъ Христа: «что есть истина?» — и уходитъ, не выждавъ отвѣта. Во времена Тиберія — цезаря вы, докторъ, были бы прекраснымъ правителемъ Іудеи,

— Какъ! — воскликнулъ онъ, оживляясь, — вы не поняли еще, что для людей нашего склада истина есть жизнь, а ложь — та же смерть? Оглянитесь кругомъ: — гдѣ народы цвѣтущіе, просвѣщенные, знающіе цѣну чести и милосердію? Не тѣ-ли это націи, среди которыхъ каждый имѣетъ право говорить истину безъ всякаго лицепріятія, не покоряясь предразсудкамъ, привилегіямъ и злоупотребленіямъ власти? Взгляните на несчастныя страны, гдѣ господствуетъ невѣжество, гдѣ нѣтъ твердой нравственности, не тѣ-ли это страны, гдѣ въ разныхъ формахъ царитъ оффиціальная неправда. Возьмите величіе Англіи, возростаніе Америки, рождающееся благосостояніе Австраліи! Какая сила умножила населеніе нашихъ Штатовъ въ теченіе двадцати-четырехъ лѣтъ отъ трехъ милліоновъ до тридцати одного? Вы ошибетесь, если будете искать въ этомъ другое вліяніе, кромѣ одного, кромѣ торжества истины. Предоставимъ политикамъ громоздить системы и придумывать формы правленія; посмотрите, каковы учрежденія свободнаго народа, — учрежденія, вызванныя самой жизнью, потребностями ея и свободы. Школы, союзы, трибуна, пресса, что все это представляетъ, какъ не орудія распространенія истины и укрѣпленія любви къ ней въ сердцахъ народа. Возьмите число газетъ въ странѣ и вы точно опредѣлите мѣсто, занимаемое націей на ступеняхъ цивилизаціи, число это — термометръ, который никогда не обманетъ, — почему? Потому что истина, говоря языкомъ естественной науки, есть тотъ же законъ, который управляетъ явленіями нравственнаго міра; потому что существуютъ органическія отношенія между людьми, какъ и между явленіями внѣшняго міра. Познавать и чтить эти отношенія значитъ познавать и чтить самую истину, или лучше сказать самого Бога, Его всемогущую волю и царство Ея на землѣ.

— Гумбюгъ правъ, дорогой мистеръ Трутъ, вы родились для того, чтобы проповѣдывать, — сказалъ я нѣсколько тронутый его горячимъ словомъ. — Благодаря опыту, я, однако, давно знаю, что практика и теорія какъ разъ противорѣчатъ одна другой. Сколько есть истинъ поразительно вѣрныхъ издалека, которыя, однако, разсѣиваются какъ дымъ, при первомъ испытаніи! Каждый день повторяется то же: — что люди-братья, что женщина равна мужчинѣ, что правительства созданы для народовъ…

— Вы сомнѣваетесь? — сказалъ Трутъ.

— Нѣтъ. Теоретически не сомнѣваюсь, но попробуйте примѣнить эти изреченія на практикѣ, куда вы придете?

— Къ царствію Евангелія, — возразилъ редакторъ съ удивительной серьезностью. — Если у васъ есть болѣе высокій идеалъ, скажите намъ; если-же нѣтъ, если вы не имѣете другого взамѣнъ нашего, не берите на себя печальной роли Мефистофеля. Человѣчество должно необходимо вѣрить и надѣяться.

— Итакъ, вы не признаете теоріи, драгоцѣннѣйшій докторъ, — воскликнулъ Гумбюгъ съ вызывающимъ видомъ. — Но, помните ли вы, что говорите? Когда вы даете локарства вашимъ больнымъ, знаете-ли вы, что вы дѣлаете?.. Не гнѣвайтесь пожалуйста! Если вы знаете, вы пользуетесь теоріей, если не знаете, — тогда вы гордитесь слѣдовательно тѣмъ, что поступаете не разсуждая?

Я погрузился глубже въ кресло, скрестилъ ноги и руки и сталъ смотрѣть Гумбюгу прямо въ глаза:

— Милостивый государь, — сказалъ я ему, — выслушайте меня серьезно, если вы къ этому сколько-нибудь способны. Въ теоріи, повторяю вамъ, я люблю истину, люблю не меньше вашего, но пресса не представляетъ ее собою. Пресса есть смѣсь страстей, оскорбленій, лжи, смѣсь, которая возмущаетъ чувство деликатности. Дикая свобода этого народа мнѣ не нравится. Я много думалъ объ этомъ и, если захотите меня понять, я вамъ скажу, — какъ слѣдуетъ организовать прессу, мудро регулировать истину, уничтожить злое своеволіе и оставить только благую свободу.

— Запретите собакамъ лаять, и квадратура круга найдена, — воскликнулъ Гумбюгъ, смѣясь.

— Я разумѣю, конечно, — продолжалъ я, не обращая вниманія на его нелѣпую шутку, — я разумѣю правительство просвѣщенное, нравственное, отеческое, которое печется лишь о благѣ своихъ подданныхъ.

— Это теорія, докторъ!

— Нѣтъ, милостивый государь, это опытъ и наблюденіе. Въ составъ правленія должны входить министры, знающіе дѣло…

— Я полагаю, — прервалъ несносный шутникъ, — министры также просвѣщенные, нравственные, отеческіе и пекущіеся о благѣ управляемыхъ.

— Да, милостивый государь, и въ распоряженіи ихъ должны состоять тысячи чиновниковъ… Всѣ просвѣщенные, нравственные и отеческіе и т. д. Словомъ, цѣлый легіонъ ангеловъ въ черныхъ сюртукахъ!

— Молчите, Гумбюгъ, во имя неба, — воскликнулъ Трутъ, — дайте ему окончить эту волшебную сказку. Мнѣ кажется, я слушаю какъ будто француза, который, нанизывая парадоксы и сшивая концы словъ, думаетъ, что онъ разсуждаетъ.

— Мистеръ Трутъ, — возразилъ я сухо, — въ лицѣ моемъ говорятъ разумъ и опытъ. Въ руки такого мудраго правительства, которое все знаетъ, все видитъ, все слышитъ, которое не имѣетъ ни страстей, ни предубѣжденій, въ такія руки я отдаю хранилище истины, не съ цѣлью монополіи; нѣтъ, я самъ поклонникъ свободы, только свободы, регулируемой правилами. Я ограничилъ бы число типографій. Типографія должна заключать въ самой себѣ разумную и скромную цензуру, должна стать жреческимъ хранилищемъ святыни. Я уменьшилъ-бы число изданій періодическихъ, печать могла-бы представлять тогда собою нѣсколько трибунъ, въ родѣ епископскихъ каѳедръ, откуда возвѣщалось бы лишь ученіе умѣренное и благопристойное. Журналисты составили-бы касту служителей истины, вродѣ священниковъ, и получали бы свое званіе, достоинство и символъ вѣры или направленіе отъ того же правительства. Если бы какой-нибудь заносчивый писака забылъ свой важнѣйшій долгъ — покорность власти, представительницѣ истины и правосудія, я не сталъ бы прибѣгать къ суду, который можетъ посмотрѣть сквозь пальцы на сомнительную невинность, нѣтъ, той-же власти, той же администраціи, всегда отеческой и заботливой — я предоставилъ бы священную миссію бичевать ложь и, въ случаѣ надобности, предупредить, пресѣчь зло въ самомъ корнѣ, раньше даже чѣмъ оно обнаружилось явно. Та же администрація, всегда разумная, просвѣщенная и безкорыстная должна поражать наглость и невѣжество; она въ силахъ задушить всякое сопротивленіе, всякую оппозицію при первомъ появленіи, подобно тому, какъ Геркулесъ задушилъ змѣй въ колыбели. При такой разумной гигіенѣ, — газеты будутъ доставлять пищу невинную, лекарство вмѣсто отравы; пресса будетъ свѣточемъ въ рукахъ сильной власти и не будетъ грозить опасностью пожара. Тогда возможно станетъ щадить полезныя предубѣжденія, спасительныя заблужденія; тогда возможно будетъ соразмѣрять господство истины съ потребностями страны, съ силами народа; и тогда, если появится за границей какое-либо новое ученье, можно будетъ выждать, пока народъ, его создавшій, воспользуется имъ для своего благоденствія, прежде чѣмъ смущать безполезно наши сердца, и души людей, не желающихъ ничего, кромѣ сохраненія покоя. Вотъ моя теорія: что скажете, мистеръ Гумбюгъ?

— D . . . а rascal! вскричалъ онъ, хлопнувъ меня по плечу съ силой достаточной для того, чтобы свалить съ могъ быка. Большое счастье быть не глупымъ человѣкомъ — можно всегда сочинить забавный вздоръ. Былъ моментъ, когда вашъ торжественный видъ почти обманулъ меня, стараго янки, и я готовъ былъ вѣрить, что вы говорите серьезно.

— Мистеръ Гумбюгъ, сказалъ я, потирая плечо, такого сорта аргументы мнѣ не нравятся. Ударить, не значитъ убѣдить.

— Душить также не значитъ убѣдить, кричалъ Гумбюгъ, смѣясь, продолжайте докторъ; вы забавнѣе, чѣмъ думаете! Verba placent et Vox (мнѣ нравятся ваши слова и голосъ). Однако, до свиданья, пора составлять номеръ. Время — деньги: вы меня раззорите!

Оставшись наединѣ съ Трутомъ, я спросилъ его, можетъ-ли онъ не согласиться со мной, не оцѣнить вполнѣ всю глубину системы, которую я изложилъ. Можетъ-ли онъ сравнить безчинство и неурядицу американской прессы съ тѣмъ законченнымъ цѣльнымъ механизмомъ, который въ силахъ въ очень короткое время обуздать самый пылкій въ мірѣ народъ и пріучить его къ умѣренности и пониманію ограниченной свободы.

— Докторъ, возразилъ онъ ласково, я того-же мнѣнія, какъ и Гумбюгъ: мнѣ тоже кажется — вы смѣетесь надъ нами, считая насъ простаками. Я знаю давно эту доктрину, ученье, которое вы намъ преподаете теперь, какъ нѣчто совершенно новое, открытое вами. Это ученье — догматъ инквизиціи, иначе говоря, это ученье ведетъ къ тому, что истина становится оффиціальной привилегіей, instnmentum regni, или монополіей церкви и государства. Три столѣтія миновали съ той поры, когда Лютеръ своимъ мощнымъ дыханіемъ развѣялъ эти опасныя химеры и ввелъ каждаго христіанина во владѣніе своей совѣстью и своимъ нравомъ. Въ первые дни творенія истина вышла изъ ящика Пандоры вмѣстѣ со многими другими благами, которыя становятся иногда бѣдственными въ неловкихъ рукахъ. Искать истину долженъ каждый, овладѣть ею не можетъ никто. Не старайтесь отдѣлаться словами. Правительство, министры, чиновники развѣ все это не тѣ-же люди съ тѣмъ-же знаніемъ и столь-же мало непогрѣшимые какъ и мы? Сдѣлать изъ нихъ раздавателей истины — это мечта; истина находится вездѣ, какъ воздухъ и свѣтъ, — она принадлежитъ всѣмъ; единственное, что возможно, это задушить ее, воспретивъ людямъ не думать, не говорить. Кому принесла-бы пользу подобная гнусная операція? Власти? Она станетъ первою жертвой. Ее будутъ обманывать безъ конца. Достаточно будетъ горсти шарлатановъ, чтобы свести съ пути и завлечь самаго честнаго судью. Развѣ вы не видите, кромѣ того, что ваша система оправдываетъ всѣ — даже вредныя дѣйствія правительства, въ тѣхъ случаяхъ, когда вы даете вашему правительству право дѣлать все дурное съ чистой совѣстью, если оно находится въ добросовѣстномъ заблужденіи. Выиграютъ-ли граждане? Едва только общественное дѣло перестанетъ быть дѣломъ всякаго, съ того дня, вы уничтожите самое благородное, прекрасное и высокое въ жизни гражданина — любовь къ отечеству, любовь къ свободѣ. Уничтожьте трибуну и газеты, — общественная жизнь уподобится тотчасъ стоячей водѣ, а въ результатѣ разложеніе и смерть.

Упрочите-ли вы, по крайней мѣрѣ, вашей системой дѣйствій матеріальныя блага, — единственную приманку толпы?

Напротивъ, богатство есть только плодъ свободы. Нѣтъ и не можетъ быть ни увѣренности въ завтрашнемъ днѣ, ни прочныхъ финансовъ, ни развитія торговли или промышленности ни въ одной странѣ кромѣ той, гдѣ плодятся газеты, которыхъ голоса вамъ кажутся докучными. Молчаніе обезпечиваетъ побѣду глупцамъ, ночь не есть царство честныхъ людей; оставьте намъ шумъ, свѣтъ и жизнь. Вспомните, что въ Римѣ нѣкогда возстали противъ «болтовни» трибуновъ, что тамъ наступилъ день, когда Сулла заставилъ ихъ молчать, къ великой радости многихъ высокоумныхъ людей, и что съ того момента началось разрушеніе, отъ котораго не могло уже спасти міръ даже христіанство.

— Позвольте, возразилъ я, удивленный оборотомъ, который принималъ споръ, — я не думалъ искать философскаго камня въ политикѣ. Всякая система можетъ дать поводъ къ злоупотребленію, весь вопросъ въ пропорціи, въ соразмѣрности отношеній. Признайте однако, что языкъ, которымъ говоритъ ваша пресса, возмутителенъ, и нѣтъ большаго зла, какъ ея необузданное своеволіе.

— Вы знаете, докторъ, что сказано въ Евангеліи: по плодамъ познаете ихъ. Найдите мнѣ страну, гдѣ больше нежели въ Америкѣ были-бы распространены знаніе, и милосердіе, и гдѣ, вмѣстѣ съ тѣмъ, процвѣтало-бы больше матеріальное довольство.

— Я вижу только безобразіе. Зданіе общественной жизни непрочно и колеблется въ самомъ фундаментѣ, построенномъ на зыбучемъ пескѣ, который зовется у васъ демократіей. Что вы уважаете? Религію? Прекрасно! но стоитъ какому-нибудь пастору забыть свой санъ и отдаться легкомысленной жизни, какъ тотчасъ два десятка газетъ примутся осмѣивать его, подобно негоднымъ сынамъ Ноя, вмѣсто того, чтобы скрыть тщательно отъ глазъ публики стыдъ, котораго отраженіе, конечно, падаетъ на церковь.

— Стыдъ ложится на всю церковь только тогда, если она прикрываетъ виновнаго, но не на церковь, которая далеко отброситъ зараженный членъ.

— Щадите-ли вы правосудіе? Вчера только ваша газета нападала съ циничной строгостью на судью, который въ минуту раздраженія обошелся грубо съ подсудимымъ, какимъ-то негодяемъ.

— Правосудіе — для обвиняемыхъ, возразилъ Трутъ, а не обвиняемые для правосудія.

— Пусть только какой-нибудь изъ служителей власти ненарокомъ минуетъ законъ, арестуетъ, скажемъ, невиннаго, но неумышленной ошибкѣ, уже сейчасъ десять газетъ завоютъ о тиранніи, какъ собаки, что лаютъ на луну; онѣ забьютъ набатъ на всю страну изъ-за послѣдняго негодяя, изъ-за нищаго, вора, не знаю — кого хотите, если только тотъ посаженъ въ тюрьму безъ соблюденія какихъ-то формальностей.

— Онѣ будутъ правы, возразилъ Трутъ; свобода послѣдняго изъ несчастныхъ есть общая свобода. Пусть только легальная форма разъ будетъ нарушена, оскорблена насиліемъ, пусть одинъ гражданинъ будетъ задержанъ несправедливо, — опасность грозитъ тогда всѣмъ и каждому. Кто этого не знаетъ, тотъ не знаетъ, что такое свобода.

— Но развѣ нѣтъ случаевъ, когда необходимо прикрыть статую закона и спасти народъ, вопреки ошибочной законности?

— Докторъ, у васъ рѣшительно слабость къ Пилату. Онъ также не остановился передъ ошибочной законностью; ему показалось удобнѣе осудить невиннаго, нежели потерять свое мѣсто. Онъ былъ человѣкъ умный. Не знаю, почему міръ такъ строгъ къ нему.

— Къ чему-же вы придете? продолжалъ я, возбужденный до нельзя хладнокровіемъ Трута. Дюжина или штукъ пятнадцать газетъ становятся, такимъ образомъ, господами общественнаго мнѣнія и всей республики.

— Пятнадцать? сказалъ удивленно Трутъ. Что вы хотите сказать этимъ? У насъ газетъ три сотни, и этого еще мало на милліонъ шестьсотъ тысячъ жителей. Въ Бостонѣ сто газетъ на число обывателей менѣе двухсотъ тысячъ; правда, въ Бостонѣ, благодаря тому, что жители почти всѣ пуритане, свободу и цивилизацію понимаютъ шире, чѣмъ въ нашемъ Парижѣ.

— Триста газетъ! воскликнулъ я, пораженный громадностью цифры. Кто-же управляетъ общественнымъ мнѣніемъ, кто охраняетъ его, наконецъ? Первый встрѣчный, непрошенный никѣмъ, безъ полномочій, можетъ стать пророкомъ и законодателемъ! Любой фантазеръ можетъ говорить, что хочетъ, и увлекать общество своими идеями и планами. Это жестокій деспотизмъ!

— Милѣйшій другъ, возразилъ Трутъ, понижая голосъ, чтобы умѣрить мой бурный, гнѣвный діапазонъ, — не возвращайтесь опять къ вашимъ шуткамъ. Онѣ забавляютъ Гумбюга, но мнѣ ихъ больно слышать. Тамъ, гдѣ всякій вправѣ свободно говорить, нѣтъ полномочій, нѣтъ пророковъ, нѣтъ первыхъ встрѣчныхъ, есть только право, которое принадлежитъ каждому гражданину, — право которымъ пользуется каждый въ интересахъ-ли личныхъ или общественныхъ, все равно. Кто-же вообразитъ себѣ, что онъ въ правѣ руководить или управлять общественнымъ мнѣніемъ свободнаго народа? Развѣ найдется хотя-бы одинъ янки, который бы не имѣлъ своихъ убѣжденій, чтобы въ томъ или другомъ вопросѣ рѣшить самому выборъ партіи, или знамени. Пресса только эхо. Она повторяетъ отголосокъ всѣхъ мнѣній, — не болѣе. Всѣ эти безчисленные органы имѣютъ одну только задачу: собирать, копить факты, справки, идеи, умножая и распространяя знаніе ихъ повсюду! Чѣмъ больше этихъ органовъ слова, тѣмъ удобнѣе каждому гражданину читать, думать, сравнивать и судить самому. Наше честолюбіе заключается въ томъ, чтобы сдѣлать правду всѣмъ и каждому доступной, близкой; деспотизмъ прессы, о которомъ вы говорили, существуетъ только въ вашемъ воображеніи. Гораздо скорѣе возможенъ онъ тогда, если бы число газетъ было строго ограниченно; недальновидное правительство, допустивъ газетную монополію, создавало бы, такимъ образомъ, коалицію, союзъ разныхъ партій, ему враждебныхъ, тогда какъ по натурѣ своей онѣ склонны скорѣе дробиться. Въ Америкѣ, въ странѣ, гдѣ ежедневныхъ органовъ прессы отъ двухъ до трехъ тысячъ, количество тирановъ уничтожаетъ тиранію.

— Пусть такъ. Бумажная демократія! такого строя не могъ предвидѣть Аристотель. Въ этой счастливой странѣ все играетъ роль власти, кромѣ ея самой. Итакъ, вы — тѣ, кто состоитъ въ журнальномъ цехѣ (а въ этой странѣ къ нему принадлежитъ всякій), — вы управляете всѣмъ. Компетенція ваша шире компетенціи церкви, правосудія и даже самого государства. Кто же вы?

— Отвѣтъ не труденъ, — сказалъ Трутъ: мы — само общество.

— Но если общество и народъ сами собою управляютъ, то кто-же тѣ, кѣмъ управляютъ?

— Докторъ! отвѣтилъ смѣясь редакторъ, когда вы идете по улицѣ, кто васъ ведетъ, или гдѣ тотъ кого ведутъ? Нужны-ли вамъ помочи, ради того, что вамъ нравится это слово? Когда вы владѣете вашими страстями, (что вы кстати не всегда дѣлаете), кто вамъ приказываетъ? Есть зрѣлый возрастъ, какъ для народа, такъ и для индивидуума. Пусть Китай дряхлѣетъ, оставаясь вѣчно въ колыбели, я сожалѣю о немъ; мы же, христіане, мы граждане великой страны, мы не обречены на долю идіотовъ и состоящихъ подъ опекой. Мы вышли изъ подъ нея давно и давно занимаемся сами нашими дѣлами. Что-же такое верховная власть народа, которая семьдесятъ лѣтъ уже стоитъ во главѣ нашей конституціи, нашихъ государственныхъ учрежденій, что такое этотъ суверенитетъ народа, если не декларація нашего совершеннолѣтія.

— Сравненія ничего не доказываютъ, — возразилъ я сухо, — что справедливо для отдѣльнаго лица, то не относится къ цѣлой націи.

— Слова, докторъ, все слова! Нація есть только собраніе отдѣльныхъ лицъ; что относится къ десяти, къ двадцати, къ тысячѣ лицъ, также вѣрно и для милліона. На какой цифрѣ, по вашему, теряется смыслъ вѣчнаго закона?

— Нѣтъ, продолжалъ я, нація не есть просто собраніе индивидуумовъ; это нѣчто совсѣмъ другое.

— Иначе говоря, сумма слагаемыхъ совсѣмъ не то, что сумма всѣхъ заключенныхъ въ нихъ единицъ?

— Какое заблужденіе! — вскричалъ я, — уставши спорить съ человѣкомъ такого ограниченнаго ума. Здѣсь есть различіе, которое просто рѣжетъ глазъ. Государственные люди всего міра знаютъ одно магическое слово, котораго довольно, чтобы освободиться отъ всякихъ частныхъ требованій и отъ притязаній личности, слово это: «общій интересъ». Если нужно уничтожить права или привилегіи, которыя стѣсняютъ правительство, на что ссылаются тогда? На интересъ соціальный, высшій, на интересъ націи. Да! интересъ общественный, благо націи есть отрицаніе правъ личности, такъ, по крайней мѣрѣ, принято думать и дѣйствовать во всякой цивилизованной странѣ. Скажите на милость, что бы стало съ политикой, если бы роль ея свелась къ выслушиванію мнѣній и къ умѣнію комбинировать желанія и интересы народа. Политика стала бы ремесломъ бакалейщика, искусствомъ по плечу первому встрѣчному честному человѣку. Представьте себѣ Цезаря, Ришелье, Кромвеля или Людовика XIV, выслушивающихъ мнѣніе крестьянъ или собирающихъ голоса нѣсколькихъ милліоновъ буржуа? Что бы стало съ дипломатіей, союзами, войнами, завоеваніями, со всѣми славными переворотами, съ этой игрой случая и судьбы, дающей славу и торжество героямъ? Вести націю къ побѣдѣ и славѣ, внушать народу свои собственныя идеи, заставлять его служить честолюбію и планамъ, которые его не касаются, — вотъ дѣло генія! Это то именно, что любятъ народы; нація обожаетъ того, кто попираетъ ее ногами. Предоставьте этихъ несчастныхъ людей собственной волѣ, — они станутъ сажать капусту; лѣтописи народа умѣстятся тогда въ двухъ строкахъ, подобно морали басни или волшебной сказки, онѣ будутъ гласить лишь: они жили долго, были счастливы и имѣли мною дѣтей. Что станетъ съ исторіей при столь прекрасной системѣ? На чемъ будутъ упражняться наши дѣти въ витійствѣ?

Я былъ краснорѣчивъ, — я чувствовалъ это. Трутъ, уничтоженный, какъ-то странно смотрѣлъ на меня.

— Я не люблю софизмовъ, докторъ, сказалъ онъ, но среди нихъ особенно для меня ненавистны устарѣлые парадоксы, мертвые давно. Они производятъ на меня впечатлѣніе какъ-бы старой куртизанки, которая забыла себя похоронить и, отвратительная, гуляетъ среди молодежи со своими морщинами, чужими волосами и румянами на щекахъ. Вашингтонъ показалъ міру, какъ честный человѣкъ правитъ свободнымъ народомъ. Опытъ сдѣланъ. Вѣкъ эгоизма въ политикѣ уже миновалъ, кто хочетъ управлять, — долженъ жертвовать собою. Кто этого не понялъ, кто не слышитъ голоса новыхъ поколѣній, кто не сознаетъ, что царство новаго свѣта и современнаго міра есть царство промышленности, мира и свободы, — тотъ фантазеръ и сумасшедшій. Онъ не достигнетъ славы и станетъ смѣшонъ въ глазахъ цѣлаго міра.

— Довольно, милостивый государь, вскричалъ я, подымаясь, и невольно занесъ руку къ эфесу шпаги, которой не было при мнѣ. Еслибы на мнѣ былъ мой мундиръ хирурга національной гвардіи, — я бы заставилъ грубіяна взять въ руки шпагу; повергнувъ его на землю, я доказалъ бы ему, что Америка не знаетъ вовсе цивилизаціи, и что французъ не можетъ быть неправъ.

ГЛАВА X.
Адская кухня.

Удивляясь моей запальчивости, Трутъ по временамъ безпокойно поглядывалъ на меня. Гумбюгъ вошелъ и положилъ на столъ груду принесенныхъ имъ корректурныхъ листовъ.

— За дѣло! кричалъ онъ своимъ грубымъ голосомъ. Nunc animis opus, Aened, nunc pectore firmo.

(Пришло время, Эней, когда нужны энергія и смѣлость).

— Докторъ, помогите намъ, воспользуемся вашей правою рукою, вотъ вамъ листъ, заготовимъ содержаніе номера

— Пишите: «Пораженіе союзныхъ войскъ». Это займетъ всю нашу первую страницу, и онъ опустилъ одинъ изъ оттисковъ въ ящикъ вродѣ почтоваго.

— «Пораженіе»! воскликнулъ я. Какъ, вы хотите, чтобы вся страна узнала о своемъ пораженіи? Скажите: «Стратегическій маневръ, искусное отступленіе», иначе вашей неосторожностью вы посѣете всюду безпокойство и ужасъ.

— Вы неисправимы, докторъ, возразилъ Трутъ; еще разъ повторяю, народъ долженъ знать всю правду! Потеря не отыметъ мужества у янки. Или, вы думаете, мы, какъ маленькія дѣти, покоряемся всему? Скорѣе мы останемся равнодушны къ побѣдѣ, но пораженіе заставитъ націю только удвоить энергію, войско и денежныя жертвы. Сколько убитыхъ?

— Три тысячи убитыхъ, отвѣтилъ Гумбюгъ, раненыхъ — шесть тысячъ, пропавшихъ безъ вѣсти — двѣ тысячи четыреста.

— Помѣтьте цифры, докторъ, — обратился ко мнѣ Трутъ, — и не забудьте выставить ихъ на аншлагѣ. — Дальше! Что слышно въ конгрессѣ?

— Вопросъ о невольничествѣ снова поднятъ въ сенатѣ. Сумнеръ добился полнаго уничтоженія рабства въ федеральномъ округѣ Колумбіи. Вотъ первый шагъ. Пишите докторъ: «Превосходное слово краснорѣчиваго сенатора Массачузетта». Нашъ листъ теперь законченъ. Перейдемъ къ дополнительнымъ статьямъ.

— Палата представителей? — Ничего интереснаго. Три призыва къ порядку и потеря времени на ссоры съ президентомъ.

— Таковъ обычай, сказалъ Трутъ, оставимъ это. Далѣе статья политическая. Пишите, докторъ: «Возвращеніе къ законности и свободѣ». — «Возстановленіе Habeas corpus»! (личной неприкосновенности.)

— Какъ! въ изумленіи воскликнулъ я опять, вы рѣшаетесь возстановить гражданскую свободу, со всѣми ея опасностями, въ моментъ пораженія, когда необходимо, напротивъ, сосредоточить всѣ прерогативы власти и править страной manu militari. Опытъ доказалъ, что свобода менѣе всего удобна въ такія минуты. Народъ можетъ успокоить только вѣра въ твердую власть, въ рукахъ которой онъ долженъ чувствовать себя и тѣломъ и душою. Поистинѣ, вы ничего не смыслите въ политикѣ.

— Деспотизмъ не есть еще сила, возразилъ Трутъ. Только свобода родитъ разумное повиновеніе, кротость и готовность къ жертвамъ. Хотите вы имѣть опору въ народѣ, — довѣрьтесь ему. Будемъ продолжать: «Къ свѣдѣнію націи — кража во флотѣ!» Пишите-же, докторъ, и подчеркните эти слова; изобразимъ ихъ на аншлагѣ жирнымъ шрифтомъ.

— Это, наконецъ слишкомъ смѣло, — вскричалъ я. — Вы многихъ оскорбите и возбудите громкое неудовольствіе.

— Пусть жалуются воры, — сказалъ Трутъ, — я жду этого и имѣю въ рукахъ ясныя доказательства.

— Кто могъ вамъ ихъ доставить?

— Гдѣ только есть трибуна, тамъ найдется и ораторъ, отвѣчалъ Трутъ. Заставьте людей молчать, — и вы предоставите этимъ ворамъ свободу дѣйствій, но въ странѣ, гдѣ каждый гражданинъ есть дѣятельный членъ общества, гдѣ каждый имѣетъ право говорить во имя общихъ интересовъ, — тамъ воры прячутся, такъ какъ тамъ не молчатъ тѣ, которыхъ обираютъ. Двадцать милліоновъ, затраченныхъ на полицію, не помѣшаютъ украсть другіе милліоны, если можно купить въ то-же время и самую полицію. У насъ полиція — мы сами, и никто не украдетъ безъ трепета самой мелкой монеты. Обманъ невозможенъ при полной свободѣ, — въ этомъ также немалое преимущество послѣдней.

— Вотъ три корреспонденціи изъ Лондона, сказалъ Гумбюгъ.

— Зачѣмъ цѣлыхъ три, — спросилъ я, — удивленный этой безполезной, какъ мнѣ казалось, роскошью.

— Въ Англіи три политическихъ партіи, отвѣтилъ Гумбюгъ, и тройное эхо должно повторить намъ ихъ отголоски!

— И такъ, первая корреспонденція съ девизомъ стараго Пама^[8] — «Война Америкѣ! Справедливость — прекрасная вещь, но хлопокъ дороже. Спалимъ весь міръ, если нужно согрѣть Англію». Письмо второе — девизъ Дерби: «старый Памъ смѣется надъ народомъ, онъ кричитъ къ „оружію“, но прикарманиваетъ крѣпости и броненосцы и ищетъ только удержать, сохраняя миръ; свое мѣсто. Пусть дадутъ намъ министерскій портфель, мы будемъ патріотами не меньше и обойдемся дешевле».

Письмо третье — девизъ Брайта и Кобдена: «Джонъ-Буль, мой другъ, правительство смѣется надъ тобою. Оно льститъ твоему тщеславію и выманиваетъ твои шиллингъ до послѣдняго. Побольше энергіи; слѣдуй примѣру брата Джонатана, возьми твои дѣла въ собственныя руки. Въ тотъ день, когда народы перестанутъ довѣряться разоряющимъ его ловкимъ людямъ — такъ называемымъ великимъ политикамъ и дипломатамъ, — они вступятъ въ братскій союзъ, они получатъ тогда миръ и дешевый рынокъ».

— Къ этимъ тремъ воззваніямъ вы присоедините, конечно, ваше мнѣніе, сказалъ я Гумбюгу.

— Отнюдь нѣтъ, — отвѣчалъ онъ; — Джонатанъ имѣетъ обыкновеніе составлять себѣ свое собственное сужденіе объ этихъ вещахъ. У него хорошее зрѣніе, онъ не нуждается въ нашихъ очкахъ.

Дверь вдругъ распахнулась, вошли три женщины въ изящныхъ костюмахъ. Онѣ подошли къ намъ, и старшая, которой, впрочемъ, на видъ было не болѣе 25 лѣтъ, обратилась къ Гумбюгу.

— Милостивый государь, начала она скромно, но въ то-же время вполнѣ увѣренно, мы избраны въ качествѣ депутатовъ, отъ модныхъ мастерицъ. Мы просимъ васъ объявить публикѣ о нашей стачкѣ; въ ближайшій понедѣльникъ мы созываемъ митингъ, на которомъ рѣшимъ, какимъ путемъ мы можемъ избавиться отъ нашего гнета. Мы хотимъ завоевать и укрѣпить наши права.

— Но хозяева ваши богаты, сказалъ Гумбюгъ. Прежде чѣмъ склонить ихъ къ уступкамъ, вамъ придется кормиться сбереженіями. Есть у васъ наличный милліонъ, который-бы вы могли пока проѣдать?

— Милостивый государь, — возразила другая, самая младшая изъ дѣвушекъ, капризнымъ тономъ, — мы достигнемъ цѣли съ одною лишь сотнею долларовъ на публикаціи. Мы покажемъ господамъ портнымъ и всему свѣту, что могутъ сдѣлать пятьсотъ женщинъ, разъ забравъ въ голову не уступать. Урокъ нашъ не пройдетъ даромъ барышникамъ и тиранамъ и заставитъ поблѣднѣть деспотовъ стараго континента. Мы просимъ васъ объ одномъ: вы насъ очень обяжете, если помѣстите завтра въ вашей газетѣ обращеніе къ публикѣ, составленное нашимъ комитетомъ.

Вслѣдъ затѣмъ эта амазонка подала журналисту бумагу, сложенную вчетверо. Гумбюгъ прочелъ въ слухъ слѣдующую нелѣпицу, достойное вниманія свидѣтельство сумасбродства и испорченности женщинъ, въ странѣ, гдѣ и онѣ также думаютъ гнаться за свободой.

Къ парижанамъ Массачузетта! Отъ модныхъ мастерицъ.

Мы, мастерицы платья города Парижа, штата Массачузеттъ, входимъ въ стачку, съ цѣлью отомстить за нарушеніе нашихъ правъ и добиться справедливости. Черезъ восемь дней наши мучители должны будутъ уступить, или мы останемся безъ дѣла. Мы предлагаемъ кому угодно нашъ трудъ. Мы не любимъ лѣниво опускать руки, но мы не родились для того, чтобы работать даромъ на другихъ. Кому нужны наши руки? Мы умѣемъ шить платья, дѣлать шляпы, пуддинги. пироги и сладкіе торты. Мы умѣемъ шить, вышивать, вязать, жарить и варить. Мы умѣемъ доить коровъ, дѣлать масло, откармливать куръ, ходить за цвѣтами. Мы умѣемъ смотрѣть за кухней, мести комнаты, дѣлать постель, колоть дрова, топить печи, стирать и гладить, и кромѣ того мы обожаемъ дѣтей. Словомъ, каждая изъ насъ можетъ стать образцовой хозяйкой. О нашей ловкости и понятливости пусть скажутъ наши прежніе хозяева. Спѣшите господа! Кому нужны черные глаза, красивый лобъ, вьющіеся волосы, юность и прелесть Гебы, голосъ серафима и ангельская улыбка? Старые джентельмены, кому нужна прекрасная экономка? милые молодые люди, кто ищетъ хорошую, преданную жену, являйтесь, аукціонъ открытъ! Разъ, два, три — за нами! Кто счастливый смертный?

Обращаться въ комитетъ модистокъ.
Улица тополей, № 20!

— Прекрасно, сударыня, сказалъ Гумбютъ, сегодня же вечеромъ вашъ адресъ появится въ газетѣ и мы помѣстимъ на аншлагѣ; «Стачка модистокъ», чтобы онъ не остался незамѣченнымъ никѣмъ.

Сказавъ это, онъ проводилъ этихъ дурочекъ съ такимъ почтительнымъ поклономъ, точно имѣлъ дѣло съ самимъ префектомъ.

— Возможно-ли однако, воскликнулъ я, дозволить женщинамъ дѣлать, что они хотятъ? Но значитъ-ли это отрицать всякій здравый смыслъ и опытъ. Митингъ модистокъ! Почему не прачекъ, почему не повивальныхъ бабокъ! Революція мужчинъ отвратительна, — но мятежныя юбки просто смѣшны.

— Смѣшно лишь то, возразилъ Трутъ, съ его обычной флегмой, что мужчины присвоиваютъ себѣ почему-то право господства надъ женщиной.

— Отлично, сказалъ я. Дайте этимъ сумасброднымъ головамъ опьяненіе свободы. Вы увидите, какъ онѣ сами станутъ первыми жертвами своего безумія.

— Вы слиткомъ жалостливы, докторъ, сказалъ Трутъ; при малѣйшемъ толчкѣ, которые получаютъ ваши застарѣлые предразсудки, вы готовы кричать о гибели міра. Женщины, дорогой мой, составляютъ половину человѣческаго рода, — глубокая истина, которую возвѣстилъ еще Аристотель, и которую никто кромѣ Американцевъ не хочетъ понять, даже двѣ тысячи лѣтъ спустя.

Если мы не станемъ дѣлить съ женщинами ни нашихъ надеждъ, ни заботъ, — они заставятъ насъ дѣлить ихъ слабости и причуды. Наши жены, дочери и матери должны страстно любить свободу, для того чтобы ихъ мужья, отцы и дѣти не теряли никогда этой святой любви. Вамъ кажутся смѣшны эти модистки, что до меня, то я имъ удивляюсь, не смотря на потѣшную сторону ихъ адреса. Я люблю благородное сердце, которое вѣритъ въ справедливость и защищаетъ свои права. Въ этомъ благородствѣ залогъ величія націи, залогъ превосходства нашей прекрасной родины.

— Закончимъ номеръ, сказалъ Гумбюгъ. Возьмемъ рынокъ. Хлопокъ, шерсть, уголь, желѣзо, мука, зерно, свиньи, бараны, быки, сѣно, кожа, сахаръ, кофе. На биржѣ ничего особеннаго кромѣ дѣла съ мукой: хорошая марка продавалась на два процента дороже другой.

— Посмотримъ марки, сказалъ Трутъ, взявъ прейскурантъ: Колфаксъ, Стивенсъ, Пеннингтонъ; подчеркните эти имена, ихъ нужно напечатать жирнымъ шрифтомъ. Вы смѣетесь, докторъ, но дѣло идетъ вовсе не о пустякахъ. Въ личной отвѣтственности — крѣпость и жизненная сила свободнаго народа. Въ республиканской странѣ на челѣ у каждаго должно стоять, кто онъ и каковы его дѣла. Содѣйствовать тому, кто пріобрѣтаетъ честнымъ путемъ имя и богатство, клеймить позоромъ безчестнаго плута, — въ этомъ секретъ торжества морали и общаго блага, этой задачи не разрѣшилъ ни одинъ законодателъ, но ее рѣшаетъ ежедневно газетная пресса.

— Удивительная тирада по поводу бочки съ мукой.

— Тирада, дѣйствіе которой вы, однако, узнаете сейчасъ, сказалъ Гумбюгъ. Пишите: свиной рынокъ — двадцать конфискованныхъ бочекъ свиной туши, марки Томасъ и Вильямсъ. Подчеркнуть эти два недобросовѣстныхъ имени — значитъ изгнать ихъ съ рынка.

— Вы не сдѣлаете этого, вскричалъ я, вы не имѣете на это никакого права. Какъ, не довольствуясь политическимъ вліяніемъ, вы хотите замѣнить также и полицію?

— Именно такъ, какъ вы сказали, докторъ, возразилъ Гумбюгъ; мы полиція и даже больше — мы общественная совѣсть. Въ нашихъ рукахъ и честь и благосостояніе. Honestus rumor alterum patrimonium est (честное имя — второе отечество). Открывайте шире глаза, если угодно, возмущайтесь, если это васъ забавляетъ, но, по истинѣ, если вы говорите серьезно, — васъ подмѣнила мамка. Вы не американецъ.

— Ты не знаешь самъ, насколько ты правъ, невѣжда, пробормоталъ я. Ты не можешь догадываться вполнѣ, въ какой степени я презираю неразумнаго Донъ-Кихота, который способенъ вмѣшиваться въ чужіе интересы, въ интересы перваго встрѣчнаго, не уполномоченный никѣмъ и не вознаграждаемый за это никакой почестью. Такова страна безъ всякой табели о рангахъ. Каждый вмѣшивается во все и долженъ думать самъ о своихъ собственныхъ дѣлахъ. Все это крайне курьезно!

Во Франціи — организованная, разумная администрація освобождаетъ меня отъ всякихъ заботъ: я король — другіе мнѣ служатъ; я наслаждаюсь величіемъ и преуспѣяніемъ, которыя мнѣ ничего не стоятъ, кромѣ денегъ. Таково торжество цивилизаціи, — или я въ этомъ ничего не понимаю.

— Вотъ биржа, сказалъ, входя, молодой человѣкъ, запыхавшійся отъ скорой ходьбы.

— Ничего новаго? спросилъ Гумбюгъ.

— Ничего, кромѣ мексиканскаго займа.

— Что говорятъ объ этомъ, Евгеній? спросилъ Трутъ.

— Полнѣйшее фіаско; явное плутовство стараго Литтля.

— Какъ плутовство, вскричалъ я, пробѣгая биржевой бюллетень, заемъ поднялся на одинъ долларъ выше нарицательной цѣны.

— Литтль покупаетъ одной рукой то, что продаетъ другая, сказалъ Трутъ; шутка стара и у насъ никогда не будетъ имѣть успѣха; мы недостаточно для этого бараны. — Мистеръ Розъ, обратился онъ къ тому же юношѣ, приготовьте мнѣ на завтра статью объ этомъ предметѣ; повидайтесь съ банкирами и узнайте всю правду.

— Будетъ готово сегодня же вечеромъ, мистеръ Трутъ: доказательствъ больше чѣмъ требуется.

— Милостивый государь, сказалъ я молодому человѣку, котораго фамилія показывала, что я имѣю дѣло съ сыномъ аптекаря и, увы, съ братомъ моего будущаго зятя: дѣла, говорю я, должно быть не легко вести, если въ интересахъ публики ихъ развѣдываютъ такъ тщательно со стороны.

— Напротивъ, отвѣчалъ онъ съ удивленіемъ, дѣло тѣмъ выгоднѣе, чѣмъ больше о немъ знаютъ. На биржѣ ложь — раззореніе, правда даетъ состояніе.

— Прекрасно, подумалъ я, они повторяютъ всѣ одну и ту же глупость. Въ Парижѣ, центрѣ знаній, столицѣ разума, всякій знаетъ, что публика бросается только на тѣ дѣла, въ которыхъ сама ничего не понимаетъ. Что можетъ дать дѣло простое, понятное всѣмъ? Пять, шесть процентовъ не больше, между тѣмъ какъ дѣла таинственныя обѣщаютъ пятнадцать и двадцать; въ этомъ весь секретъ банкирскаго успѣха. Здѣсь цѣнность мѣняютъ на цѣнность, — жалкая сдѣлка! Въ Парижѣ покупаютъ надежду, и въ этой игрѣ есть поэзія риска, прелесть лоттереи. Опасеніе потерять состояніе — вздоръ, проза, которая не смутитъ француза. Но мысленно пожирать богатство, роскошь; удовлетворять хотя бы въ мечтахъ страстямъ честолюбію, причудамъ, — вотъ идеалъ! За это платятся, правда, но развѣ за иллюзію не стоитъ все отдать?

— Другъ Гумбюгъ, произнесъ вдругъ чей-то визгливый голосъ, — два маленькихъ объявленія, которыя ты напечатаешь въ газетѣ; ты сдѣлаешь мнѣ добрую уступку? — времена очень тяжелыя.

Говорившій былъ маленькій человѣчекъ въ длинномъ рединготѣ, съ огромною шляпой на головѣ; вся его наружность, жесты и платье говорили міру: взгляните на меня — я квакеръ.

Гумбюгъ посмотрѣлъ первое объявленіе и сталъ смѣяться.

— Забавно, сказалъ онъ, но не совсѣмъ понимаю, и онъ прочелъ громко слѣдующее:

Вилла Монморанси. Сэръ Дулиттлъ, хозяинъ гостиницы Розы, въ Монморанси, имѣетъ честь извѣстить публику, что въ теченіи всего лѣтняго сезона влюбленные, останавливаясь у него, платятъ только половину.

— Почему такое исключеніе? спросилъ я.

— Другъ, отвѣчалъ маленькій человѣкъ, скрестивъ руки на груди и поднимая глаза къ небу, нѣтъ ничего достойнѣе любви. Дайте взглянуть только молодому человѣку на бѣлое платье и пару черныхъ локоновъ, развѣваемыхъ вѣтромъ, и онъ приходитъ въ состояніе возвышенное, эфирное; въ теченіи цѣлой недѣли онъ не унизится до того, чтобы хоть разъ коснуться жаркого. Чистый грабежъ заставлять платить сполна этихъ ангеловъ, которые никогда не повѣряютъ счёта; совѣсть моя возмущается противъ такого безстыдства.

— Угрызеніе это дѣлаетъ тебѣ, конечно, честь, сказалъ добродушно Гумбюгъ, кусая губы. Посмотримъ второе:

Дружескій совѣтъ. Динѣ Д. Л. Умоляютъ тебя не возвращаться. Мать твоя вполнѣ здорова; нельзя ничего сдѣлать; всей семьѣ гораздо лучше съ тѣхъ поръ, какъ ты ее оставила.

— Семейная тайна, конечно, сказалъ я, смѣясь. Никакихъ объясненій.

— Тайна для публики, но не для тебя, докторъ Смитъ, возразилъ квакеръ. Рѣчь идетъ о нашей сестрѣ, сумасбродной дѣвицѣ, которую мы отослали на мѣсто учительницы въ Калифорніи, въ интересахъ ея собственномъ, семьи и общественной нравственности. Есть опасеніе, что несчастная можетъ остановиться на пути и вздумаетъ вернуться къ прежней дурной жизни. Милосердіе велитъ намъ предупредить ее не возвращаться. Для нея дома нѣтъ мѣста.

— Удивительное милосердіе, мистеръ Сефъ, сказалъ я, пожимая плечами. Сожалѣю, что не призналъ въ васъ сразу столь честнаго человѣка.

— Тебѣ было бы трудно признать меня, возразилъ Сефъ, опуская глаза, ты никогда меня не видѣлъ, но мадемуазель Марта описала мнѣ съ такою точностью своего господина и все ужасное происшествіе вчерашняго дня, что я узналъ тебя съ перваго взгляда.

Добродѣтельный трактирщикъ произнесъ имя Марты съ особымъ умиленіемъ, которое впослѣдствіи пришло мнѣ на память; я тутъ же обратилъ бы на это большо вниманія, но внезапно въ комнату быстро вошелъ человѣкъ, въ возбужденномъ видѣ, крича: «важная новость, мистеръ Трутъ, важная новость, мистеръ Гумбюгъ, мэръ города сію минуту осужденъ. Онъ уличенъ въ преступной связи съ актрисой изъ Лицеума и долженъ заплатить ея мужу десять тысячъ долларовъ вознагражденія».

— Докторъ, сказалъ Гумбюгъ, возьмите перо и кончимъ афишу: номеръ нашъ отлично наполненъ, сбытъ обезпеченъ. Итакъ:

Пораженіе союзныхъ войскъ 3000 убитыхъ, 6000 раненыхъ!
Прекрасная рѣчь краснорѣчиваго сенатора изъ Массачузетта. Возвращеніе къ законности и свободѣ.
Къ свѣдѣнію націи — кража во флотѣ!
Стачка модныхъ мастерицъ.
Уголовное обвиненіе мэра города Парижа.

— Довольно, продолжалъ онъ, удачный день! Охота на плутовъ была сегодня недурна. Катайте, дѣти мои, крикнулъ онъ въ типографію, и черезъ четверть часа поднять аншлагъ!

ГЛАВА XI.
Частная жизнь должна быть ограждена.

Я погрузился снова въ кресло, размышляя о печальномъ зрѣлищѣ, раскрывавшемся на моихъ глазахъ. Всепожирающая анархія, круговое шпіонство, всеобщая смута, власть въ рукахъ у каждаго, кто хочетъ ее себѣ присвоить — все это воплощаетъ въ себѣ хваленая пресса. Какъ можно охранять порядокъ въ народѣ, имѣя дѣло съ подобнымъ врагомъ!

— Что скажете, докторъ? спросилъ Трутъ мягкимъ голосомъ; теперь вы знаете какъ составляется газета. Нравится-ли это вамъ? Могу-ли я видѣть въ васъ моего преемника?

— Никогда, никогда! вскричалъ я, невольнымъ движеніемъ отодвигая мое кресло. То, что я вижу, приводитъ меня въ ужасъ. Вы играете тѣмъ, что я привыкъ считать святымъ, достойнымъ почитанія. Нападайте на министра или депутатовъ, не бѣда, я къ этому привыкъ; во всѣ времена министры были мишенью для господъ газетныхъ писакъ. Только тотъ журналистъ достигнетъ извѣстности, который свергнетъ двухъ, трехъ министровъ. Если такого рода постоянное разрушеніе нравится народу, Богъ съ нимъ! Желаю ему двѣ, три революціи — это его излечитъ. Но частная жизнь, милостивый государь, должна быть ограждена, понимаете ли, милостивый государь, она должна быть герметически закрыта для посторонняго глаза.

— Кто это сказалъ? спросилъ Гумбгогъ лукавымъ тономъ, напрасно стараясь ироніей прикрыть свое невѣжество.

— Это сказалъ Ройе-Колларъ, мистеръ Гумбюгъ, отвѣчалъ я, великій метафизикъ, который никогда не имѣлъ, конечно, своихъ идей, но который чужія мысли отливалъ изъ бронзы и гравировалъ на мѣди. Онъ-то, этотъ славный мудрецъ произнесъ золотыя слова, которыя слѣдовало-бы имѣть на стѣнѣ въ редакціи каждой газеты: «Частная жизнь должна быть ограждена».

— Вашъ великій метафизикъ сказалъ вздоръ, отвѣтилъ Гумбюгъ. Развѣ человѣка можно разрѣзать на двое? Плутъ въ частной жизни можетъ ли быть Фабриціемъ въ общественной? Что такое вообще частная жизнь? Гдѣ она начинается, гдѣ кончается? Преслѣдовать бѣшеную собаку значитъ-ли это трогать частную или общественную жизнь? Если флотъ нашъ обокраденъ безчестными поставщиками, значитъ ли нападать на частную жизнь, указывая на вора? Если почтеннѣйшій М. Литтль, владѣлецъ чужихъ милліоновъ, хочетъ еще разъ ободрать простаковъ въ пользу ненасытной своей алчности, уличить его въ мошенничествѣ — значитъ-ли вмѣшиваться въ его частную жизнь?

— Вы прекрасно знаете, сказалъ я этому нахалу, что я многое могу возразить, но довольно одного. Сію минуту вы имѣете дѣло съ мэромъ Парижа, уступившимъ несчастной слабости. Быть можетъ онъ попалъ просто въ ловушку, разставленную ему какой-нибудь сиреной нижняго этажа; безъ сомнѣнія проступокъ не касается совсѣмъ его званія, какъ муниципальнаго чиновника. Къ чему же весь этотъ шумъ, скандалъ, къ чему обвиненіе человѣка, котораго личное поведеніе васъ совершенно но касается?

— Вы спрашиваете къ чему? сказалъ Трутъ съ хладнокровіемъ, достойнымъ Робеспьера, — къ тому, чтобы заставить его удалиться. Какъ! вы хотите, чтобы мы проповѣдывали въ нашей семьѣ уваженіе къ брачнымъ узамъ и отвращеніо къ пороку, имѣя въ то же время примѣръ обратнаго въ лицѣ нашего избранника. Это невозможно. Честность, порядокъ въ жизни личной отвѣчаютъ намъ за общую нравственность. Иначе всякая политика не болѣе какъ комедія, гдѣ каждый носитъ маску, играетъ свою роль и забавляется, толкуя о совѣсти, правахъ и обязанностяхъ, но вѣря ни одному своему собственному слову. Пусть младенческіе народы развлекаются подобнымъ опаснымъ фарсомъ, котораго конецъ не можетъ быть хорошъ, пускай! Въ Америкѣ не терпятъ плохихъ шутокъ. Наши развратники могутъ отправляться за океанъ, если есть у нихъ охота проѣдать свои деньги и тратить здоровье, здѣсь долженъ заслужить уваженіе тотъ, кто не хочетъ быть презираемъ.

— Письмо отъ мэра, сказалъ вошедшій секретарь; онъ подаетъ къ отставку.

— Мистеръ Трутъ, вскричалъ я, кстати, есть еще время, задержите номеръ, прикажите выбросить обвиненіе, которое касается теперь исключительно уже частнаго лица, простого гражданина — обвиненіе, которое покроетъ позоромъ человѣка и сдѣлаетъ несчастной семью. Сотрите съ вашей афиши отвратительныя строки, которыя кладутъ клеймо, не предусмотрѣнное судомъ, на проступокъ, вполнѣ извинительный. Или въ Америкѣ одни Катоны? И, наконецъ, разъ вы ссылаетесь вѣчно на Евангеліе, развѣ никто изъ васъ не читалъ притчу о грѣшницѣ? Во имя неба будьте человѣчны!

— Я ни человѣченъ, ни жестокъ, отвѣчалъ Трутъ ледянымъ тономъ; я даже не лицо, я — газета, то есть эхо, фотографія, не болѣе. Ни содержаніе номера, ни слова на аншлагѣ не могутъ быть измѣнены. Мнѣ жаль виновнаго, но я имѣю также свою миссію, свой долгъ, который долженъ исполнить; я не вхожу въ сдѣлки съ истиной.

— Но, что за миссія, вскричалъ я въ негодованіи, вы ее присвоили себѣ сами!

— Вы думаете, что значеніе ея поэтому менѣе свято, возразилъ журналистъ. Поймите же роль, которую я выполняю. Общество состоитъ изъ людей, которые заняты каждый своимъ дѣломъ, между тѣмъ оно должно управлять само собою. Какимъ же образомъ удерживается въ этомъ обществѣ и крѣпнетъ свобода? Какимъ образомъ держатся и растутъ идеи добра и величія? Какимъ образомъ въ этомъ обществѣ право каждаго и всѣхъ охранено, добродѣтель окружена святымъ почтеніемъ, услуги вознаграждаются? Всѣмъ этимъ общество обязано прессѣ. Послѣдняя представляетъ собой изобрѣтеніе болѣе изумительное и остроумное, нежели паръ и электричество. Мы, такъ называемые журналисты, мы — эхо, откликъ общественнаго голоса, громкая труба, которая собираетъ, усиливаетъ звуки и распространяетъ ихъ во всѣ концы нашихъ владѣній, будитъ вездѣ все — даже притупленную, уснувшую совѣсть. Все служитъ намъ для этой цѣли: добро и зло одинаково. Добро даетъ намъ возможность приводить сердца въ трепетъ радости и соревнованія, зло помогаетъ волновать тѣ же сердца силою негодованія и отвращенія. Вчера вы совершили геройскій подвигъ. Въ Испаніи, въ Турціи, въ Россіи — кто зналъ бы объ этомъ? Нѣсколько друзей, сосѣдей, много городъ. Благодаря нашей прессѣ, тридцать одинъ милліонъ людей повторяютъ имя доктора Смита; три милліона юношей позавидуютъ вашему мужеству и дадутъ обѣтъ вамъ подражать. Вотъ дѣло памфлетистовъ, которыхъ вы такъ мало уважаете. Сегодня на нашихъ глазахъ открытъ скандалъ, проступокъ, совершенный публичнымъ лицомъ. Правосудіе обвинило человѣка, пресса осуждаетъ вину и даетъ всей націи возможность выразить къ ней презрѣніе и отвращеніе. Чѣмъ значительнѣе паденіе, тѣмъ сильнѣе урокъ. Наша суровость огорчитъ семью и оскорбитъ нѣсколько робкихъ душъ, но она удержитъ, быть можетъ, отъ подобной же слабости тысячи людей, которыхъ ободряетъ безнаказанность. Безъ сомнѣнія наша строгость будетъ стоить намъ смертельной вражды. Что нужды? Кладутъ-ли на чашки вѣсовъ долгъ и личный интересъ? Докторъ, не будьте къ намъ слишкомъ строги. Многіе ли изъ государственныхъ людей владѣютъ качествами, необходимыми для ремесла журналиста? Многіе ли изъ нихъ согласились бы взять на свои плечи наши опасности и нашу неизвѣстность?

— Браво, Трутъ! воскликнулъ Гумбюгъ. Вы говорите, добрый другъ, точно книга и притомъ книга, гласящая истину: «Hara avis in terris, nigroque simillima судно» (птица, столь-же рѣдкая здѣсь на землѣ, какъ черный лебедь).

— Честолюбіе прячется иногда очень ловко, возразилъ я, раздраженный противъ Трута и на самого себя (слова этого софиста приводили меня въ замѣшательство). Иной считаетъ себя исключительно безкорыстнымъ борцомъ, но сознавая самъ интереса карьеры, личнаго интереса, который лежитъ, однако, всегда въ основаніи его дѣйствій.

— Успѣхъ, карьера не для журналистовъ, сказалъ Гумбюгъ. Другъ мой докторъ, міръ тотъ же театръ, на которомъ подвизаются три категоріи лицъ: зрители, актеры и авторы. Зрители — это вы, Гринъ, Розъ, это всѣ тѣ добрые люди, у которыхъ нѣтъ ни добродѣтели, ни пороковъ, которые живутъ подъ сѣнью своихъ виноградниковъ и смоковницъ. Актеры — это группа завистниковъ, какъ всякая сценическая труппа; честолюбецъ, краснобай, скряга, деспотъ и холопъ играютъ каждый свою роль, къ великому удовольствію публики, которая много апплодируетъ, иногда освистываетъ и всегда платитъ. Первымъ пѣвцамъ нужны роскошные наряды, дворцы, золото, золото, много золота. Они знаютъ причуды толпы и умѣютъ извлекать изъ нихъ пользу. Что же до автора, что до поэта, что до журналиста, что до того, кто создаетъ живое слово дня, кто пишетъ на современный мотивъ, импровизируетъ на тему, учитъ разуму толпу, тому бросаютъ кусокъ хлѣба и презираютъ его. Что такое идея, мысль въ глазахъ ловкихъ людей? Значокъ, которымъ пользуются, кстати, и бросаютъ потомъ. Кричите двадцать лѣтъ подъ-рядъ о томъ, что свобода есть основаніе народнаго блага, голосъ вашъ лишь ненавистенъ господамъ и докучаетъ рабамъ и холопамъ. Наконецъ наступаетъ день, когда утомленный народъ рѣшается свергнуть угнетающее его бремя, — тогда первый смѣльчакъ, который напишетъ на знамени слово, два десятка лѣтъ повторяемое вами, онъ, этотъ смѣльчакъ, не вы, будетъ избранникомъ толпы; честь, деньги, слава все для него. Одинъ часъ устроитъ судьбу этого перваго актера, онъ самъ броситъ лишь презрительный взглядъ на темнаго журналиста, который приготовилъ ему успѣхъ, цѣной двадцатилѣтнихъ страданій и опасностей, въ глазахъ народа онъ будетъ творцомъ дѣла. Хотите знать мораль моей сказки? Парижъ сейчасъ долженъ избрать мера, будьте увѣрены, кандидатами явятся многіе, но никто не вспомнитъ объ одномъ единственномъ, кто могъ бы сдѣлать честь этому званію — это Трутъ. Въ тотъ день, когда онъ умретъ страдальцемъ, для него не станетъ двухъ строкъ въ его собственной газетѣ, если меня не будетъ здѣсь. Такъ вознаграждаютъ въ Америкѣ гражданскую доблесть. А между тѣмъ мы первый въ мірѣ народъ, — Ab imodisce omnes. Судите теперь о нашемъ честолюбіи.

— Гумбюгъ, другъ мой, сказалъ Трутъ, вы ни во что считаете честь быть любимымъ и восхваляемымъ вами?

Дверь отворилась, и снова показалась лисья морда, которая могла принадлежать одному только Фоксу. Это былъ въ самомъ дѣлѣ онъ и притомъ съ весьма довольнымъ видомъ.

— Мистеръ Трутъ, заговорилъ онъ сладчайшимъ голосомъ, вы будете добры объявить въ вашей газетѣ, что почтенный мистеръ Литтль жертвуетъ десять тысячъ долларовъ въ пользу дѣтской больницы, пять тысячъ для раздачи бѣднымъ и пять тысячъ въ пользу публичной библіотеки.

— Мексиканскій заемъ хорошо идетъ, какъ видно, сказалъ Гумбюгъ, Литтль платитъ Господу десятину, подобно благочестивому іудею.

— Мексиканскій заемъ оставленъ совсѣмъ, отвѣчалъ Фоксъ. Мистеръ Литтль убѣдился, что гарантіи, представленныя правительствомъ Мексики, недостаточно основательны.

— Откуда же идетъ эта подозрительная щедрость, спросилъ Гумбюгъ: вѣроятно имѣется въ виду отчаянная спекуляція. Вотъ двадцать тысячъ долларовъ, которые намъ будутъ дорого стоить!

— Вѣчныя подозрѣнія, прервалъ я, зачѣмъ?

— Затѣмъ, что я старый журналистъ, возразилъ Гумбюгъ, и вѣрю столько же безкорыстію банкира, сколько простодушію квакера.

— Мы обратимъ васъ въ вѣрующаго, старый грѣшникъ, сказалъ, смѣясь, Фоксъ.

— Важная новость на биржѣ! проговорилъ, входя, Евгеній Розъ.

— Мексиканскій заемъ погибъ, сказалъ Гумбюгъ, мы это знаемъ.

— Да, но есть еще, чего вы не знаете. Меръ подалъ въ отставку, и взамѣнъ его предлагаютъ Литтля.

— Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Фоксъ; невозможно! Мистеръ Литтль не говорилъ мнѣ объ этомъ ни слова; я даже сомнѣваюсь, чтобы онъ рѣшился принять столь важный постъ при его многочисленныхъ дѣлахъ.

— Добрѣйшій Фоксъ! вскричалъ Гумбюгъ, вы невинны какъ ягненокъ, но вы увидите, честнѣйшій адвокатъ, что мистеръ Литтль рѣшится принести эту огромную жертву.

— Мы впрочемъ слишкомъ деликатны, чтобы съ нашей стороны, хотѣть наложить на него такое бремя, мы будемъ бороться противъ этого избранія, сказалъ Трутъ.

— А почему? воскликнулъ Фоксъ.

— Это секретъ пьесы! не спрашивайте, возразилъ Гумбюгъ.

— Итакъ, вскричалъ Фоксъ, мы вѣчно будемъ встрѣчать васъ на нашемъ пути, добродѣтельные пуритане, гордое, нелюдимое племя; но пусть я буду проклятъ, если не приду когда нибудь сжечь насъ вмѣстѣ съ вашимъ гнѣздомъ, безполезные трутни; вы надоѣли намъ вашимъ ненавистнымъ жужжаньемъ надъ нашими ушами.

— Фоксъ, другъ мой, сказалъ Гумбюгъ, не искушайте мое терпѣнье и мою руку, я спущу васъ изъ окна.

Фоксъ не сталъ дожидаться, пока угроза перейдетъ въ дѣло, что было-бы возможно. Я вышелъ вслѣдъ за ними тронутый и смущенный всѣмъ тѣмъ, что произошло. Здравый смыслъ и понятія, въ которыхъ я былъ воспитанъ, говорили мнѣ, что пресса есть оружіе, направленное противъ власти и общества; десятки разъ министры прививали мнѣ эту драгоцѣнную истину; съ другой стороны я былъ пораженъ величіемъ и благородствомъ души Трута, честностью и смѣлой рѣшимостью Гумбюга. Вступаться за интересы честныхъ людей противъ массы бездѣльниковъ, которыми изобилуетъ земля, каждый день выходить на охоту и преслѣдовать неослабно воровство, несправедливость, ложь, все это, какъ угодно, чего нибудь да стоитъ. Народъ, который имѣетъ такихъ людей, — народъ несовсѣмъ обыкновенный.

— Ба! подумалъ я, стараясь отогнать напрасное сомнѣніе, это, конечно, исключеніе! Самое мудрое было бы все же уничтожить прессу совсѣмъ. Скажутъ, что это значило бы скорѣе уничтожить средство чѣмъ самое зло. Но, если болѣзнь неизлѣчима, тогда лучше примиренье со смертью; послѣдняя, по крайней мѣрѣ, не будетъ сопровождаться жалобами. Это большое преимущество… для врачей.

Отъ этихъ размышленій я былъ внезапно пробужденъ голосомъ дочери. Она приближалась въ кабріолетѣ на двухъ колесахъ, управляемомъ Мартой. Казалось, мнѣ не было причины тревожиться за нее. Лошадь шла прекраснымъ шагомъ, и Марта была вполнѣ благоразумная дѣвица; она правила уздой, стараясь не прибѣгать къ бичу, но на углу двухъ улицъ Taitbout и Helder, виноватъ, я хотѣлъ сказать на углу 7-го и 8-го авеню есть кусокъ мостовой, вымощенной, полагаю, не иначе, какъ заинтересованнымъ въ томъ ветеринаромъ: по крайней мѣрѣ, въ теченіи 10 лѣтъ не было дня, когда бы здѣсь не падала лошадь. Конь Марты очевидно былъ отмѣченъ провидѣніемъ на гибель. Не успѣли они приблизиться ко мнѣ, какъ лошадь вдругъ споткнулась и упала, Марта перелетѣла черезъ ея голову, а Сюзанну я успѣлъ подхватить руками, но отъ внезапнаго толчка упалъ и покатился съ нею вмѣстѣ по землѣ.

Я поднялся въ бѣшенствѣ, покрытый пылью. Сюзанна оцарапала лицо, Марта была въ крови.

— Вы ранены, Марта? спросилъ я.

— Нѣтъ, мистеръ, пустяки, отвѣтила она, десница Всевышняго поддержала меня, только кончикъ носа… больше ничего.

Мы вмѣстѣ занялись лошадью, развязавъ подпругу, подняли ее съ земли и снова запрягли.

— Чортъ возьми, вскричалъ я, это просто стыдъ, что городское управленіе терпитъ подобное опасное мѣсто на одной изъ самыхъ людныхъ улицъ, у порога моего дома. И въ сильномъ гнѣвѣ я вошелъ обратно въ контору редакціи.

— Что съ вами, докторъ, спросилъ вѣчно смѣющійся Гумбюгъ. Начали вы уже кампанію въ избирательной борьбѣ противъ Фокса? судя по вашему платью, вы не выглядываете побѣдителемъ.

— Я скажу вамъ, что со мной. Не возмутительно ли десять лѣтъ оставлять мостовую въ такомъ состояніи; лошадь моя только что упала, дочь ранена, кухарка чуть не убилась до смерти; я взбѣшенъ, я буду жаловаться, я требую правосудія. Мы въ Парижѣ, мы въ Америкѣ, я добьюсь своего. Огласка въ печати привлечетъ всеобщее сочувствіе. Дайте мнѣ перо и бумаги, я напишу въ редакцію вашей газеты письмо, въ которомъ не пощажу администрацію.

— Вотъ все, что вамъ нужно, сказалъ Гумбюгъ, и къ тому еще одинъ долларъ.

— Долларъ? Что это значитъ?

— Мы платимъ всегда долларъ тому, кто приноситъ что нибудь въ отдѣлъ разныхъ извѣстій… не чваньтесь, докторъ; сохраните его и дайте вырѣзать на немъ годъ и число. Пусть онъ напоминаетъ вамъ, что пресса есть голосъ всякаго и всѣхъ, и что вы поняли эту великую истину въ тотъ день, когда пострадали сами.

— Гумбюгъ, отвѣчалъ я ему, эти слова, которыя вы бросаете на вѣтеръ съ вашимъ обычнымъ легкомысліемъ, гораздо важнѣе, чѣмъ вы думаете: я ихъ не забуду никогда. Читая утромъ мою газету, я при каждой жалобѣ буду вспоминать, что то же страданіе завтра можетъ стать моимъ, что я могу помочь злу или предупредить его, присоединивъ мой голосъ къ чужому воззванію.

— Браво, докторъ, вы великій философъ. Когда вы открываете глаза, вы кричите: et lux facta est., и сталъ свѣтъ! Что нужды! Вы скоро замѣтите еще другую истину, но менѣе важную — ту истину, что въ концѣ концовъ свобода прессы выгодна только для честныхъ людей. Знать это довольно, чтобы распознать враговъ.

ГЛАВА XII.
Кандидатура въ Америкѣ.

Въ концѣ концовъ меня смущали всѣ эти споры. Безъ сомнѣнія я не такъ слабъ, чтобы отречься отъ убѣжденій, внушенныхъ мнѣ наставниками моего дѣтства. Ренегатство мнѣ ненавистно. Пусть даже сознаніе говоритъ о заблужденіи и указываетъ выходъ, — честь велитъ оставаться на своемъ посту, а для француза честь — единственный законъ. Скорѣе дамъ я изрубить себя въ куски, но признать передъ цѣлымъ свѣтомъ справедливость мнѣній этихъ Янки — ни за что! Въ глубинѣ души я сознавалъ, однако, что прежняя невинность утрачена мною навсегда. Я извлекъ пользу для себя изъ газетнаго слова и, увы, не въ силахъ былъ даже краснѣть за мой поступокъ. Недовольный собою, я заснулъ тревожнымъ сномъ, и была еще глубокая ночь, когда я проснулся. Софизмы Трута и Гумбюга, подобно стрѣламъ, вонзились въ мой мозгъ и безпокоили его. Ворочаясь въ постели, мучительно искалъ я возраженій и почти не находилъ, какъ вдругъ, среди мрака и тишины, я услышалъ крикъ на улицѣ. Я узналъ голосъ дочери, она звала меня. Слухъ можно обмануть, но сердце отца никогда.

Накинуть халатъ и подбѣжать къ окну было дѣломъ одной секунды; я перевѣсился черезъ подоконникъ, голова моя встрѣтила какое-то препятствіе, что-то затрещало, и въ то же мгновеніе глаза мои ослѣпило точно сверкающее солнце. Радостные крики привѣтствовали мое появленіе. Улица оказалась полна народомъ; фасадъ дома покрывала огромная афиша, и голова моя, пробивъ въ ней гигантское О, представляла сновавшимъ мимо забавное зрѣлище.

— Останьтесь такъ, папа, кричала мнѣ Сюзанна, прыгая на своихъ проворныхъ ножкахъ и хлопая руками: весь Парижъ прочтетъ афишу. — «Green for over» (да здравствуетъ Гринъ) повторяли Янки слова афиши, пробѣгая мимо. «А Very good trick» (хорошая штука), прибавляли многіе, оскаливая крупные зубы.

Я наскоро одѣлся и вышелъ на улицу. Парижъ казалось весь слился въ одну безконечную афишу. Кандидаты всѣхъ цвѣтовъ: голубаго, краснаго, бѣлаго, желтаго, зеленаго, розоваго разукрасили стѣны домовъ изображеніемъ своихъ добродѣтелей и добрыхъ намѣреній. Мой домъ посвященъ былъ зеленому цвѣту. Имя Грина протянулось на стѣнѣ прописными буквами, величиною въ три фута. Какъ разъ напротивъ, типографія, чуть ли не до самаго неба, воздвигла громадный транспарантъ, на которомъ можно было прочесть:

Граждане перваго города въ мірѣ: Не надо банкировъ! Не надо адвокатовъ! Не надо прыгуновъ! Назовите сына собственныхъ дѣлъ: Честнаго патріота! Купца-героя! Добраго отца! Дитя Парижа! Провозгласите имя честнаго и добродѣтельнаго Грина!!!

Этотъ демократическій фарсъ сильно занималъ Сюзанну. Подлѣ нея стоялъ Альфредъ Розъ. Достопочтенный аптекарь также былъ здѣсь съ остальными восемью сыновьями. Генри плясалъ отъ радости, какъ дитя, котораго забавляетъ шумъ и гамъ. Что до меня, — я не любитель подобныхъ оргій. Весь смыслъ ихъ опредѣляется словами: «много шума изъ ничего».

— Наконецъ… обратился ко мнѣ аптекарь, нашъ капитанъ, давно насъ ждетъ, готовый идти въ огонь; надѣюсь, мы ударимъ съ вами по рукамъ, докторъ; народъ сильно возбужденъ, мы должны дѣйствовать дружно словомъ и дѣломъ, чтобы обезпечить побѣду.

— Съ вашего позволенія, дорогой другъ, я останусь дома, отвѣчалъ я. Во всей этой исторіи я не нахожу никакого для себя интереса. Я плачу тѣмъ, кто управляетъ моими дѣлами и остаюсь для себя знатнымъ бариномъ. Зачѣмъ мнѣ лишній трудъ? Какое дѣло мнѣ. кто выбираетъ и назначаетъ этихъ людей. Что такое меръ Парижа? Баринъ въ шитомъ золотомъ платьѣ, который сочетаетъ повременамъ бракомъ старыхъ дѣвъ или неутѣшныхъ вдовъ и два раза въ годъ вступаетъ въ парадный экипажъ, чтобы привѣтствовать префекта и отобѣдать въ ратушѣ. Завидныя почести, для достиженія которыхъ ничто не дорого, но что до того мнѣ, скромному буржуа, который не имѣетъ никакихъ привилегій, кромѣ оплачиванья бюджета, составленнаго безъ моего вѣдома. Не знаю, что именно представляетъ меръ въ своемъ лицѣ, но ужь, конечно, не тѣхъ, кѣмъ онъ управляетъ. Пусть выбираетъ его, кто хочетъ; я врачъ и не желаю нарушать свой покой безъ нужды.

Вмѣсто отвѣта г. Розъ взялъ мою руку и пощупалъ пульсъ.

— Вы ужасный человѣкъ, докторъ, сказалъ онъ. Вашъ вѣчный юморъ въ этихъ вещахъ вызывает дрожь въ моемъ тѣлѣ. Я готовъ иногда думать, что мозгъ вашъ нѣсколько разстроенъ. Или вы не гражданинъ свободной страны? надо ли доказывать вамъ, что важнѣйшіе интересы наши стоятъ сегодня на картѣ? Или меръ не первое лицо въ городѣ? Развѣ не онъ представитель нашихъ мнѣній и желаній? Полиція, городская торговля, улицы, школы, развѣ не онъ даетъ всему порядокъ и устройство, облеченный высшею властью, которую мы ему вручаемъ, при помощи нашихъ же депутатовъ? Есть лица выше его въ странѣ, но нсть развѣ кто-нибудь въ городѣ? Можетъ-ли кто-нибудь приказывать ему?. Не онъ-ли въ то-же время наша правая рука, нашъ органъ, нашъ министръ? Не отвѣтственъ-ли онъ предъ нами за свои дѣйствія, за свой бюджетъ? И вы хотите, чтобы мы оставались безучастны къ выборамъ этого лица? Что до меня, я мало безпокоюсь о томъ, что дѣлаютъ въ Вашингтонѣ господа краснобаи сѣвера и юга, но Парижъ — другое дѣло. Онъ принадлежитъ мнѣ. Вѣдь это моя собственность, мой домъ. Онъ — могила моего отца и колыбель моихъ дѣтей. Я люблю все въ Парижѣ, даже его недостатки. Люблю его старыя улицы, гдѣ я игралъ ребенкомъ, люблю его новые бульвары — эти широкія артеріи цивилизаціи; люблю его готическія церкви, которыя говорятъ мнѣ о прошломъ, люблю его пристани и школы, — они говорятъ мнѣ о будущемъ. Сорокъ поколѣній для меня обогащали этотъ уголокъ земли; въ немъ наслѣдство, которое я хочу украсить и передать потомъ своимъ дѣтямъ. Я не позволю тронуть безъ моего одобренія ни одного учрежденія, ни одного камня дорогого мнѣ города, моей настоящей родины. Я парижанинъ и Парижъ принадлежитъ мнѣ!

— Розъ! мой другъ! воскликнулъ я: вы Цицеронъ среди аптекарей; но привилегія краснорѣчія — расходиться съ истиной. Не думаете же вы серьезно ввѣрить одному изъ нашей среды, простому гражданину, полицію въ подобномъ Вавилонѣ; тутъ нужна рука твердая и непреклонная, она должна уничтожить нашу волю и вести насъ по своему пути.

— Вы напрасно спорите, папа, вмѣшалась Сюзанна. Вы прекрасно знаете, что меръ назначаетъ полисменовъ, и вы сами подали голосъ за того, который охраняетъ нашу улицу.

— Можетъ быть также, прибавилъ я тономъ сожалѣнія, у васъ и городскіе налоги вотируются тѣми, кто ихъ платитъ?

— Безъ сомнѣнія, возразилъ Розъ; кому же опредѣлять налогъ, если не тѣмъ, кто выноситъ его на своихъ плечахъ?

— Ну, вашъ бюджетъ долженъ быть великолѣпенъ! Прекрасный способъ собрать милліоны! Пролагая новыя улицы, вы, конечно, станете спрашивать позволенія у тѣхъ, для кого это можетъ быть невыгодно?

— Кого же тутъ спрашивать! возразилъ наивный аптекарь. Улицы, полагаю, проводятся для всѣхъ обитателей, и наши частные интересы сливаются въ этомъ случаѣ въ одномъ общемъ.

— Превосходно, превосходно! вскричалъ я, смѣясь; они всѣ вскормлены молокомъ одной ослицы. Боже правый! Какое было бы счастье, еслибы кто могъ вколотить въ эти узкія головы великія идеи новѣйшей цивилизаціи! О, если бы они узнали чудеса централизаціи, они бы поняли ту истину, что дѣла наши могутъ идти хорошо только тогда, когда они въ рукахъ у тѣхъ, кого мало интересуютъ. А школы, продолжалъ я — не отцы-ли семействъ вотируютъ этотъ налогъ и опредѣляютъ его цифру? интересно бы видѣть итогъ.

— Расходъ на школы, замѣтилъ Альфредъ, думая, конечно, удивить меня блескомъ своего ума, — вотируется всѣмъ населеніемъ, такъ какъ воспитаніе есть общественный долгъ. Каждый гордится участіемъ въ этомъ дѣлѣ. Позавчера произведена раскладка на 1862 годъ; на каждаго обывателя приходится по два доллара, не считая того, что даетъ государство.

— Шестнадцать милліоновъ франковъ, вотируемыхъ милліономъ шестью-стами тысячъ жителей Парижа на школы, воскликнулъ я, это неслыханно и немыслимо — никогда! Это невѣроятно!

— Папа, живо перебила Сюзанна, если Альфредъ говоритъ, значитъ правда!

— Итакъ, я долженъ сдаться, друзья мои? Съ волками жить — по волчьи выть! Если наши дѣла въ самомъ дѣлѣ наши; если Парижъ принадлежитъ намъ, а не государству; если мы сами назначаемъ налоги и сами тратимъ наши деньги — все это невѣроятно, нелѣпо, противно опыту и здравому смыслу, но пусть такъ, я уступаю общему безумію.

Парижанинъ не гость, а хозяинъ у себя въ Парижѣ; парижанинъ, который имѣетъ голосъ въ управленіи городомъ, парижанинъ, который говоритъ и котораго слушаютъ, да это фениксъ, котораго можно видѣть только въ Америкѣ. Идемъ подавать наши голоса, и да здравствуетъ Гринъ, моръ города Парижа… въ Массачузеттѣ!

— Ура, Гринъ! кричала толпа, направляясь къ лавкѣ бакалейщика.

— Папа, поцѣлуйте меня, прежде чѣмъ уйдете, сказала Сюзанна. Вы знаете, прибавила она тише, что ваше имя стоитъ въ спискѣ?

— Въ какомъ спискѣ, дитя мое?

— Въ спискѣ городскихъ должностей. Въ «Парнасскомъ Телеграфѣ» избирательный комитетъ выставилъ вашу кандидатуру, какъ инспектора улицъ и городскихъ путей, рядомъ съ Гумбюгомъ, котораго предлагаютъ выбрать мировымъ судьей. Вотъ, папа, взгляните! — И моя барышня вытащила газетный номеръ изъ кармана передника. Что за страна, гдѣ влюбленная дѣвушка читаетъ газету и слѣдитъ за ходомъ выборовъ!

Я взялъ «Парижскій Телеграфъ». Во главѣ листа я увидѣлъ мое имя жирнымъ шрифтомъ. За нимъ слѣдовало приличное случаю похвальное слово. Это обстоятельство произвело на меня своеобразное дѣйствіе. Я парижанинъ, и, слѣдовательно, мнѣ не чужда страсть критиковать всякое дѣйствіе власти. Порицать и осмѣивать въ шансонеткѣ тѣхъ, кто руководитъ нами, это единственная привилегія свободы, которой у насъ никто, конечно, не похититъ; это месть и единственное утѣшеніе нашего политическаго жребія. Но управлять и приказывать, замѣнить дѣйствіемъ активнымъ право кричать, выйти изъ оппозиціи, чтобы встрѣтить ее грудью и заставить замолчать силою успѣха и труда, — такая перспектива явилась для меня исполненной таинственной и чарующей прелести; мгновенно честолюбіе закралось въ мое сердце. Я тотчасъ вспомнилъ о томъ, что наканунѣ былъ грубоватъ съ Гумбюгомъ (газета имѣетъ столько вліянія), и что можетъ быть слишкомъ рѣзко возражалъ Розу и его сыновьямъ: цѣлыхъ десять избирательныхъ голосовъ!

Я торопливо поцѣловалъ Сюзанну и поспѣшилъ догнать аптекаря. Я завязалъ съ нимъ интимный разговоръ и разсказалъ о моемъ открытіи — удивительныхъ пилюляхъ, которымъ предстоитъ но только произвести революцію во врачебной практикѣ, но также обогатить и изобрѣтателя и аптекаря, если послѣдній первый воспользуется секретомъ. Концентрированный экстрактъ ромашки, по моимъ наблюденіямъ, въ 8 дней излечиваетъ диспепсію — эту неисцѣлимую, несчастную болѣзнь интеллигентныхъ людей. Я думалъ представить это удивительное открытіе Академіи и уже шесть лѣтъ работалъ надъ диссертаціей объ этомъ предметѣ. Все это время я строго хранилъ свою тайну, но теперь академическая слава потеряла для меня весь блескъ, — инспекція улицъ открываетъ предо мною политическую арену… я кандидатъ!

ГЛАВА XIII.
Canvassing *).

*) Избирательная агитація.

Были-ли вы влюблены, дорогой читатель? Помните-ли вы счастливые дни, когда сердце такъ билось, глаза блестѣли, жизнь казалась такой легкой? Если помните, вы знаете, что такое кандидатъ. На разстояніи пятидесяти шаговъ, несмотря на плохое зрѣніе, я узнавалъ избирателей, которыхъ въ жизни моей не встрѣчалъ никогда. Въ томъ или въ другомъ уголку мозга я находилъ подробнѣйшую исторію жизни цѣлой толпы людей, съ которыми никогда не перемолвился словомъ, я угадывалъ исторію но только каждаго изъ нихъ, но также ихъ женъ, дѣтей, отцовъ, дѣдовъ и родственниковъ. Я пожималъ руки направо и налѣво и щедро сыпалъ обѣщанія. Фамильярный въ обращеніи съ низшими, скромный съ высшими, я находилъ возможнымъ исправить всѣ ошибки и перемостить, если нужно, весь городъ. Цицеронъ, склоняя на свою сторону сенатъ, конечно, не былъ ни краснорѣчивѣе, ни великодушнѣе, ни любезнѣе меня.

Гринъ присоединился къ нашему кортежу. Онъ былъ довольно жалокъ какъ кандидатъ, повѣрьте мнѣ. Избиратели, выставившіе его, сдѣлали не особенно удачный выборъ: они могли бы найти почище, не выходя изъ предѣловъ того же квартала. Бакалейщикъ не получилъ того высокаго общественнаго воспитанія, которое научаетъ играть людьми и вещами. Ни капли лести передъ толпою, ни одного изъ тѣхъ обѣщаній, которыя остаются погребенными на днѣ избирательной урны, ни капли той краснорѣчивой лжи, которая представляетъ обязательный фейерверкъ-приманку на всевозможныхъ выборахъ, для избирателей. Гринъ оставался равнодушнымъ и осторожнымъ, какъ купецъ, который взвѣшиваетъ всѣ условія заключаемой сдѣлки. Когда онъ жалъ руку тому или другому избирателю, говоря: «я постараюсь сдѣлать, что возможно», или: «выберите мистера Литтля, если считаете его болѣе способнымъ», — ему казалось, что въ этомъ заключается вся его роль. На доброжелательные упреки мои онъ отвѣчалъ ледянымъ тономъ: «совѣсть запрещаетъ мнѣ переходить эти границы; я не могу обѣщать больше, чѣмъ могу навѣрно исполнить». Совѣсть у кандидата! Кто хочетъ обезпечить себѣ карьеру, запираетъ совѣсть на двойной замокъ наканунѣ выборовъ и не выпускаетъ ее, по крайней мѣрѣ, до слѣдующаго дня. Во Франціи это знаетъ всякій. Я умеръ бы со скуки среди этой избирательной церемоніи, еслибы не былъ съ нами веселый толстякъ Гумбюгъ. Всегда на стражѣ своего знамени, онъ не лазилъ въ карманъ за словомъ, давая отпоръ противникамъ. Вездѣ, гдѣ только появлялся, онъ оставлялъ слѣдомъ за собой взрывы смѣха. Не вездѣ встрѣчали мы благосклонный пріемъ. Саксонецъ также грубо откровененъ въ ненависти, какъ и въ дружбѣ. Американская соль не есть аттическая соль. Но Гумбюгъ былъ удивительный игрокъ въ мячъ. Онъ ловилъ насмѣшку на лету и необыкновенно проворно отбрасывалъ ее обратно. Кто разъ попался ему на зубокъ, становился очень остороженъ.

— Гринъ кандидатъ! Это просто стыдъ, сказалъ одинъ агитаторъ съ блѣднымъ лицомъ и тонкими чертами. — Кто представляетъ себѣ бакалейщика въ городскомъ совѣтѣ? Когда позвонятъ въ колокольчикъ, онъ конечно закричитъ: «сію минуту, что прикажете»?! Пусть отправляется онъ въ преисподнюю со всей своой шайкой!

— Въ адъ? возразилъ Гумбюгъ; — что скажемъ мы тамъ твоему отцу-банкроту? что ты также три раза обанкрутился и готовишься въ четвертый.

— Гринъ кандидатъ! критиковалъ коми-вояжеръ, денди въ лакированныхъ ботинкахъ, забавляясь какъ дитя тѣмъ, что при каждомъ словѣ разсѣкалъ хлыстикомъ воздухъ. — Гринъ! лавочникъ, невѣжда, который не различаетъ лошадь отъ осла.

— Не бойся, сынъ мой, отвѣтилъ Гумбюгъ, тебя узнаютъ среди тысячи.

— Хорошъ отвѣтъ, достойный человѣка, который живетъ только мозгами.

— Не будь у тебя другого капитала, сынъ мой, ты бы не растолстѣлъ какъ я, отвѣчалъ Гумбюгъ, продолжая путь среди смѣха окружавшей его толпы.

Мы вошли въ гостинницу «Hôtel de l’Union»; намъ указали на владѣльца ея, какъ на одного изъ наиболѣе вліятельныхъ городскихъ избирателей. Въ своемъ собственномъ домѣ онъ былъ не такъ вліятеленъ, по крайней мѣрѣ, если онъ и держалъ въ своихъ рукахъ возжи, то путь ему во всякомъ случаѣ указывала жена. При первомъ словѣ Грина, пылкая матрона осадила его сразу.

— Будь проклята политика! сказала она.

— Да будутъ прокляты трактирщики, отвѣтилъ Гринъ, отвѣшивая этой дамѣ глубокій поклонъ.

— Іосифъ! вскричала повелительная Юнона, — жену вашу обижаютъ, васъ оскорбляютъ въ вашемъ же домѣ, а вы стоите, какъ чурбанъ! Въ вашихъ жилахъ течетъ, должно быть, кровь индѣйскаго пѣтуха!

При звукахъ этого страшнаго голоса Іосифъ, казалось, остолбенѣлъ съ широко-раскрытыми глазами. На улицѣ, я думаю, честный трактирщикъ охотно пожалъ бы намъ руку; его широкая физіономія, висячая губа и пузатый животъ не обличали охотника до боеваго огня, но на глазахъ своей супруги онъ счелъ болѣе благоразумнымъ прійти въ ярость. Очевидно, единственнымъ средствомъ сохранить миръ въ домѣ было — объявить войну внѣшнему врагу.

— Пусть-ка явится этотъ кандидатъ, закричалъ онъ грубымъ голосомъ, стараясь придать ему злобный тонъ, — я его повѣшу, мой недоуздокъ къ его услугамъ!

— Спасибо, милый другъ, сказалъ Гумбюгъ самымъ кроткимъ голосомъ — совѣсть насъ бы слишкомъ укоряла, еслибы мы лишали васъ столь необходимой принадлежности семейной жизни.

Смѣясь, готовились мы ускользнуть изъ этой пещеры Полифема, но отступленіе было намъ отрѣзано. На порогѣ дома стояла та-же барыня, вытянувшись какъ солдатъ на часахъ. Она остановила Гумбюга и сказала, дрожа отъ гнѣва:

— Знаете-ли вы, съ кѣмъ говорите?

— Кто васъ не знаетъ и не удивляется вамъ, возразилъ Гумбюгъ, смѣло выпрямляясь: — вы прелестное дитя, еще не достигшее зрѣлости.

Вслѣдъ затѣмъ онъ вышелъ, кланяясь, и оставивъ достойную матрону остолбенѣвшею, подобно женѣ Лота.

Все это были только легкія стычки; настоящее дѣло завязывалось въ собраніяхъ и клубахъ, гдѣ обсуждались имена и преимущества кандидатовъ; тамъ давалось сраженіе и рѣшалась побѣда. Наступило время, когда мы должны были раздѣлиться, каждый долженъ былъ самъ стоять за себя. Мнѣ указали на залъ Лицеума. Я вошелъ въ огромную залу, гдѣ волновалась возбужденная толпа. Меня узнали, повторяли мое имя; всѣ взоры устремились на меня. Страхъ овладѣлъ много, я готовъ былъ отказаться отъ роковой кандидатуры, которая предавала меня въ руки этой толпы. Увы! было слишкомъ поздно!

Я увидѣлъ впереди эстраду и на ней человѣка, который съ чрезвычайной живостью говорилъ и жестикулировалъ руками. Тишина, съ которой всѣ его слушали, прерывалась отъ времени до времени то громкимъ ура, то звукомъ, напоминавшимъ ворчанье поросенка, соотвѣтственно манерѣ американцевъ выражать одобреніе или порицанье оратору. Народный трибунъ, который на моихъ глазахъ управлялъ страстями толпы, по своей волѣ, былъ никто иной, какъ адвокатъ мистера Литтля, это былъ Фоксъ — нашъ врагъ. Не взирая на презрѣніе мое къ этому негодяю, я не могъ не признать за нимъ таланта, которымъ онъ злоупотреблялъ очень искусно. То серьезный, то насмѣшливый, внезапно переходя изъ одного тона въ другой, онъ, сплетая, казалось, похвалы своимъ противникамъ, искусно оставлялъ ихъ въ дуракахъ и, говоря о своихъ кандидатахъ въ шутливомъ тонѣ, умѣлъ поставить на видъ ихъ совершенства. Онъ кончилъ быстрымъ перечнемъ богатствъ, которыя домъ Литтля сѣялъ по всей Америкѣ. Литтль являлся Юпитеромъ — золотымъ дождемъ падавшимъ на грудь новой Данаи. По зову адвоката равнялись вокругъ имени Литтля желѣзныя дороги, а каналы и пароходы образовывали блестящую избирательную свиту, и въ то же время однимъ презрительнымъ жестомъ этотъ высокопарный враль указывалъ толпѣ на бакалейщика, тонущаго въ своей патокѣ, погруженнаго въ счета сардинокъ и трески. «Друзья мира, воскликнулъ онъ, кончая рѣчь, назовете-ли вы главою города фабриканта спичекъ, товара, который составляетъ непремѣнную причину всякаго пожара? Друзья свободы, изберете-ли вы этого продавца сушеной рыбы, которой питаются рабы Юга; завтра мы освободимъ этихъ несчастныхъ, они бросятъ тогда торгашу его ядовитый товаръ, и онъ — банкротъ навѣки! Нѣтъ, никогда вы не унизитесь до такого позора. Что касается меня, чистокровнаго янки, друга отечества, гордаго нашей славой, я не подамъ голоса за этого человѣка, я предпочитаю вотировать за… Онъ остановился, мигнулъ глазомъ и, понизивъ голосъ, сказалъ: за того, кого женщины съ ихъ всеобъемлющимъ состраданіемъ зовутъ бѣднымъ падшимъ ангеломъ, но я вамъ его не назову»…

Взрывъ шумныхъ рукоплесканій привѣтствовалъ оратора. Онъ сошелъ съ эстрады, собирая поздравленія и обѣщанія. Въ каждомъ собраніи есть стадо барановъ, которые слѣдуютъ за послѣднимъ говорящимъ. Онъ подошелъ прямо ко мнѣ, протянулъ руку, которую я, увы, не посмѣлъ не принять, и голосомъ, который гремѣлъ на всю залу, сказалъ: «докторъ Смитъ, ваша очередь; девизъ янки — свобода для всѣхъ».

Я почувствовалъ холодный потъ на лицѣ; со всѣхъ сторонъ раздались крики: «слушайте, слушайте!» Шумъ этотъ, взгляды, на меня устремленные, молчаніе, которое затѣмъ послѣдовало, — все вмѣстѣ меня угнетало; я потерялъ совершенно голову; красное облако застилало мнѣ глаза, голосъ остановился въ горлѣ, я дрожалъ всѣмъ тѣломъ, и сердце мое оглушительно билось. Чего бы я не далъ въ ту минуту за краснобайство моего несчастнаго противника! Мои идеи были благороднѣе, мой патріотизмъ искреннѣе, но адвокатъ владѣлъ искусно пріемами своего ремесла, а меня, гражданина свободной страны, меня не научили даже говорить. Я былъ побѣжденъ и побѣжденъ безъ боя.

Отъ гнѣва и стыда мнѣ почти становилось дурно, какъ вдругъ Генрихъ, мой сынъ, замѣтивъ, что я поблѣднѣлъ, вскочилъ на трибуну и сдѣлалъ знакъ, что хочетъ говорить. Онъ стоялъ твердо на ногахъ, выпрямивъ станъ и гордо поднявъ голову; лѣвая рука его была заложена за бортъ сюртука, плавнымъ движеніемъ правой онъ любезно привѣтствовалъ народъ, выжидая, пока уляжется волненье.

— Это его сынъ, его сынъ, передавалось вокругъ. Слушайте, слушайте! Всѣ съ любопытствомъ смотрѣли на смѣлаго юношу.

— Друзья и граждане, началъ онъ голосомъ яснымъ и проникавшимъ въ душу, — я не дерзну бороться со страшнымъ Голіаѳомъ, держащимъ сторону Литтля; не останавливаетъ меня, конечно, недостатокъ камней, послѣ того какъ этотъ филистимлянинъ въ избыткѣ набросалъ ихъ въ нашъ огородъ; но я не владѣю ни однимъ изъ преимуществъ Давида, кромѣ молодости; я не въ силахъ бороться съ моимъ противникомъ, столь опытнымъ въ своемъ искусствѣ; моя попытка ограничится лишь защитой отца и дѣла нашей партіи; среди васъ найдутся, я увѣренъ, многіе, которые скажутъ: этотъ юноша правъ.

— Слушайте, слушайте! раздавалось съ разныхъ сторонъ: хорошо сказано.

— Почтеннѣйшій адвокатъ, продолжалъ мой сынъ, подчеркивая первое слово, не любитъ бакалейной торговли. Послѣднее меня удивляетъ. Онъ расходуетъ столько грубой соли, что Гринъ былъ бы радъ имѣть его своимъ кліентомъ. Пусть онъ уступитъ ее намъ, сверхъ настоящей цѣны мы дадимъ ему сахаръ. Сахаръ умѣряетъ желчь, нашъ противникъ будетъ менѣе желчно смотрѣть на вещи, будетъ менѣе несправедливъ къ друзьямъ и къ товарищамъ по оружію.

Я не могъ понять, откуда взялось у моего сына это низкопробное краснорѣчіе; оно было однако во вкусѣ невѣжественной толпы, и послѣдняя смѣялась, рукоплескала, женщины махали платками. Генри отвѣчалъ улыбкой; онъ овладѣлъ толпой.

— Я не скажу дурного о банкирахъ, продолжалъ мой шестнадцатилѣтній трибунъ; къ нимъ нужно относиться какъ къ дантистамъ; не слѣдуетъ наживать въ нихъ враговъ, такъ какъ никто не знаетъ — не будетъ ли онъ завтра въ нихъ нуждаться? Но можно-ли въ ихъ руки отдать всѣ интересы города? Припоминаю, какъ моя бабушка, святая женщина — уроженка Коннектикута, внучка нашихъ предковъ переселенцевъ — часто повторяла мнѣ то, что перешло къ ней отъ ея дѣдовъ, по преданію, а именно ту истину, что банкиръ поддерживаетъ государство, какъ веревка повѣшеннаго — удушая его.

— Проклятіе трижды банкирамъ! раздался въ толпѣ шипящій голосъ, несомнѣнно принадлежавшій какому-нибудь запутавшемуся должнику. Крикъ этотъ вызвалъ, какъ эхо, громкое хрюканье всей толпы по адресу банкировъ. Залъ дрожалъ отъ этихъ звуковъ, которые ласкали мой родительскій слухъ не хуже любой сонаты Бетховена.

— Моя бабушка, продолжалъ юнецъ, возбужденный одобреніемъ толпы, — въ долгіе зимніе вечера у камина забавляла насъ загадками. Если, говорила она, положить въ одинъ мѣшокъ банкира, ходатая по дѣламъ и портного и вытащить на удачу, что должно выпасть навѣрняка?

— Воръ, повторило сразу двадцать голосовъ изъ толпы, очарованной воспоминаніемъ дѣтства.

— Такъ именно говорила бабушка; въ наше время слѣдуетъ сказать: оттуда выйдетъ счастливый милліонеръ.

— Впрочемъ, прибавилъ онъ, я ничего не имѣю противъ богатства, я самъ надѣюсь, какъ и всякій другой, найти къ нему путь.

— И ты пойдешь далеко, великанъ-крошка, прозвучалъ чей-то голосъ, шевельнувшій толпу.

— Покажите мнѣ, продолжалъ сынъ, одушевленный этимъ одобреніемъ, покажите мнѣ богатство честно пріобрѣтенное, корабли отправляемые въ Индію, въ Новую Землю, на Молукскіе острова: я привѣтствую въ лицѣ Грина двадцать лѣтъ труда, разсчета и экономіи… Но богатства Литтля, пріобрѣтенныя игрою случая, милліоны, выигранные въ одинъ день, не говорите мнѣ о нихъ: это собственность одного, перемѣщенная въ карманъ другого, болѣе ловкаго. Богатство безъ труда — богатство безъ чести! (Слушайте, слушайте)!

И кромѣ того, любезные сограждане, развѣ богатство вы вознаграждаете почестью? Не мужество ли и самоотверженіе есть то, чего вы ищите? Гринъ — не тотъ-ли это благородный капитанъ, который вошелъ въ домъ, объятый пламенемъ, чтобы спасти женщину, вашу жену, или дочь, быть можетъ? Дитя, которое отецъ мой отнялъ вчера у всепожирающаго огня, — не вы-ли всѣ его усыновили? О, вы — наша совѣсть, вы — звѣзды нашей души, матери, супруги, дочери, сестры, говорите вы. Скажите, за кого подадите вы голоса? (Слушайте, слушайте!).

— Я люблю честныхъ людей, которые не боятся войти въ огонь, продолжалъ юный Гракхъ, но не люблю тѣхъ, которые осуждены жить въ немъ вѣчно… Пусть джентльменъ, имя котораго здѣсь не хотятъ назвать вслухъ, имѣетъ на своей сторонѣ всѣ симпатіи нашихъ противниковъ, меня это ничуть не удивляетъ! Совершенно естественно, что почтеннѣйшій Фоксъ выбираетъ представителя въ своей семьѣ или въ средѣ своихъ друзей; мы же не имѣемъ такихъ богатыхъ связей, мы знаемъ, кто намъ нуженъ во главѣ нашихъ общественныхъ дѣлъ — намъ нуженъ честный человѣкъ. Человѣкъ этотъ не нуждается въ томъ, чтобы скрывали его имя; это «сынъ своихъ собственныхъ дѣлъ», это дитя роднаго города, это — Гринъ!

— Урра Гринъ! Урра Смитъ! кричала толпа, увлеченная горячимъ убѣжденіемъ. Побѣда была за нами. Среди этого Содома Генри искалъ меня глазами. Онъ хотѣлъ ускользнуть отъ тріумфа своей славы, но въ этотъ моментъ какой-то гигантъ, охотникъ изъ Кентукки, одинъ изъ тѣхъ исполиновъ, которые могутъ похвастать подобіемъ на половину лошади, на половину крокодила, поднялъ моего сына на руки и обошелъ съ нимъ залу вокругъ. Рукоплесканія толпы гремѣли такъ, что, казалось, обрушатся стѣны. Мужчины всѣ пожимали руку юному чуду, женщины его обнимали. Я хотѣлъ крикнуть: это я его отецъ! Но во второй разъ страхъ сжалъ мое горло, и я вздохнулъ, пробормотавъ только: — Увы, зачѣмъ я не мой сынъ!

ГЛАВА XIV.
Vanitas vanitatum *).

*) Суета суетъ.

Когда толпа разбрелась, разнося далеко славу и имя будущаго Вебстера^[9], я могъ обнять на досугѣ оратора и мы отправились вмѣстѣ домой. Пристыженный нѣмою ролью, на которую осудила меня моя смѣшная робость, я не могъ устоять противъ желанія подтрунить надъ моимъ недозрѣлымъ Цицерономъ.

— Ну-съ, шалунъ, гдѣ взялъ ты эту манеру болтать съ такой увѣренностью, ничѣмъ не смущаясь? Кто научилъ тебя этому наслѣдію древнихъ римлянъ, давно уже исчезнувшему искусству импровизировать рѣчь, декламируя и подкрѣпляя слово жестомъ?

— Въ школѣ, отецъ. Развѣ ты не знаешь? не ты-ли самъ столько разъ заставлялъ меня декламировать по Enfield’у^[10]. Была-ли рѣчь удачна? Хорошо-ли я держался, не заносилъ-ли руку слишкомъ высоко? Доволенъ-ли ты мною?

— И всѣ твои товарищи занимаются тѣмъ-же?

— Безъ сомнѣнія, отецъ. Хорошъ былъ бы народъ, если бы граждане умѣли всѣ только молчать! Искусство говорить и умѣть себя держать на трибунѣ необходимо намъ, какъ умѣнье читать и писать. Каждый изъ насъ, конечно, будетъ современемъ чѣмъ-нибудь въ обществѣ, въ палатѣ или въ государствѣ. Члены-ли митинга или товарищества, избиратели, кандидаты, судьи или сенаторы, когда-нибудь все равно мы будемъ поставлены въ необходимость обратиться къ публикѣ, къ народу; насъ пріучаютъ къ этому заранѣе въ школѣ. Импровизировать рѣчь совсѣмъ не трудно, и упражненіе это само по себѣ очень интересно. Спорить на тему, диспутировать общественный вопросъ — наше лучшее развлеченіе во время рекреацій въ школѣ. Я сочинилъ уже сто рѣчей къ моимъ будущимъ избирателямъ. Но моя сильная сторона это именно жестикуляція. «Движеніе, говоритъ Демосѳенъ въ моемъ Enfild'ѣ, — движеніе и движеніе!» Взгляни, папа.

И вотъ забавникъ мой на ходу декламируетъ какой-то неизвѣстный мнѣ монологъ, рѣчь лорда Чатама что-ли противъ войны съ Америкой. Онъ идетъ, останавливается, подымаетъ глаза къ небу, то складываетъ руки, то выдвигаетъ кулакъ, кладетъ руку на сордце и кончаетъ тѣмъ, что бросается съ громкимъ смѣхомъ ко мнѣ на шею, между тѣмъ какъ я, его отецъ, не умѣя сказать даже слова, ни двинуть пальцемъ, я останавливаюсь въ смущеніи передъ этой ранней испорченностью — плодомъ вреднаго воспитанія. Сынъ мой не представляетъ собою феномена, онъ не болѣе, какъ янки, вышколенный очень искусно.

— Бѣдное дитя, сказалъ я ему, ты отправляешься въ Индію, къ чему послужитъ тебѣ тамъ это искусство скомороха? Еще если бы ты располагалъ быть адвокатомъ, куда ни шло!

— Я имъ буду когда-нибудь, папа, отвѣчалъ Генри. — Дайте мнѣ только заработать тамъ тысячъ десять долларовъ; по возвращеніи я изучу право и соединюсь съ извѣстнымъ юристомъ.

— А потомъ? спросилъ я въ отчаяньи отъ этого юнаго честолюбія.

— Потомъ, папа, я постараюсь быть избраннымъ представителемъ Массачузотта и стану сенаторомъ.

— А потомъ?

— Потомъ, папа, я буду депутатомъ въ конгрессѣ и наконецъ сенаторомъ Союза.

— А потомъ?

— Потомъ, папа, я буду министромъ, какъ мистеръ Сьюаръ (Seward), а если это мнѣ не удастся, то президентомъ, какъ Линкольнъ.

— А потомъ, вскричалъ я — ты займешь, конечно, мѣсто Люцифера, потому что у тебя честолюбіе и гордость настоящаго бѣса?

— Папа, возразилъ юноша, встревоженный моимъ раздраженіемъ, товарищи мои всѣ думаютъ, какъ я. Намъ говорили всегда учителя, что мы надежда родины, и что республика нуждается въ насъ. Стремленье къ политической карьерѣ не есть честолюбіе, но долгъ. На этомъ пути идетъ далеко только тотъ, кто усерднѣе другихъ служитъ странѣ и народу.

— О, язычники, язычники! вскричалъ я; — итакъ, мы вернулись къ безобразіямъ Аѳинъ и Рима. Первый долгъ христіанина, сударь, пребывать въ смиреніи, избѣгать политики, никогда не вмѣшиваться въ дѣла своего народа, если только сама власть къ этому не понуждаетъ.

— Папа, насъ учатъ съ каѳедры совсѣмъ иначе. Въ послѣднее воскресенье намъ приводили въ примѣръ слова, сказанныя папой Піемъ VII, если не ошибаюсь, правда, когда онъ былъ только кардиналомъ: «Будьте добрыми христіанами — вы будете тогда хорошими республиканцами». Вся наша свобода исходитъ изъ Евангелія. Безпрестанно намъ повторяютъ, что ученіе Христа ведетъ къ демократіи, т. е. къ братскому равенству и къ уваженію личности самаго меньшаго среди насъ. «Возлюбите другъ друга», о чемъ говорятъ эти слова, если не о томъ, что сильнѣйшій долженъ помогать слабѣйшему имуществомъ, совѣтомъ и самоотреченіемъ.

Я схватилъ за руку Генри: "Бѣдное дитя, ослѣпленное безуміемъ твоихъ наставниковъ, взгляни къ чему ведетъ демократія ".

Впереди насъ мѣрнымъ шагомъ двигался человѣкъ, котораго туловище вставлено было въ деревянный футляръ. Этотъ странствующій ярлыкъ напечатаннымъ на немъ жирнымъ шрифтомъ гласилъ:

«РЫСЬ» ОРГАНЪ ДЕМОКРАТІИ. ----- Граждане!

Берегитесь интригановъ и глупцовъ!!

Гринъ, Смитъ, Гумбюгъ, или разоблаченіе забавнаго тріумвирата.

— Дайте мнѣ «Рысь», сказалъ я продавцу газетъ.

— Извольте, сударь, отвѣчалъ тотъ шутливымъ тономъ, но, если хотите посмѣяться, совѣтую взять « Солнце» или «Трибуну», вотъ гдѣ порядкомъ досталось этимъ господамъ.

Я удовольствовался «Рысью» и развернулъ этотъ гнусный листокъ. Я нашелъ, что Гринъ осмѣянъ довольно остроумно, по адресу Гумбюга многое представляло горькую истину, но Боже великій, что сдѣлали со мной! Какая ложь! Какія оскорбленія! Что за мерзость!

Я скомкалъ жалкій памфлетъ и готовъ былъ бросить его въ грязь, его настоящее мѣсто, но, приближаясь въ это время къ дому, увидѣлъ на порогѣ веселое лицо и вызывающую улыбку Гумбюга.

— Радуйтесь, вы журналистъ, сказалъ я, вертя «Рысь» у него передъ носомъ. Вотъ намъ нашъ праздникъ — выборы, это сатурналіи лжи и клеветы!

— Клевета, сказалъ толстякъ, пожимая плечами, — та же корь. Когда она наружу, болѣзнь не опасна, когда внутри — смертельна.

— Только въ демократіяхъ нашихъ возможны подобныя оскорбленія въ печати!

— Полагаю, вы правы! отвѣчалъ софистъ, довольный случаемъ словить на лету еще новый парадоксъ. Въ старомъ свѣтѣ клевету остерегаются печатать, ее передаютъ другъ другу на ушко; это пріемъ вѣроломный и гораздо ловчѣе: зачѣмъ нападать на врага лицомъ къ лицу — онъ станетъ защищаться; удобнѣе стрѣлять изъ-за спины. Сплетня и ложь господствуютъ тамъ безраздѣльно, и тотъ, кто мѣшаетъ имъ выдыхаться на свободѣ, падаетъ первой жертвой этого рабства печати. — Summa petit livor, презрѣніемъ побѣждается зависть. Клевета, докторъ, это бичъ и кара деспотизма, но въ свободной странѣ она не опаснѣе удаленія осы. На другой день объ этомъ забываютъ.

— Прочтите, г. философъ, этотъ номеръ газеты, сказалъ я сухо. — Тутъ рѣчь идетъ и о васъ.

— Еще одна причина — не читать. Та же старая избитая тема, гдѣ восемьдесятъ существительныхъ сопровождаются громкими прилагательными для оживленія припѣва. Хватаетъ у васъ духу не слѣдовать за послушными овцами, увлекаемыми ловкими вожаками? смѣете вы имѣть свое мнѣніе и свою волю, вы гордый мечтатель или честолюбивый фанатикъ? Хотите вы сказать правду согражданамъ; хотите выяснить условія свободы или предостеречь ихъ отъ опасностей анархіи? — вы безчестный аристократъ, или раболѣпный поклонникъ вѣроломнаго Альбіона. Открывать глаза народу, значитъ, другими словами, раззорять вожаковъ слѣпыхъ. Эти честные люди, разумѣется, никогда вамъ не простятъ. Станете-ли вы говорить открыто, назовете-ли настоящими ихъ именами злоупотребленія и тѣхъ, кому онѣ выгодны — вы угодникъ толпы или подлый демагогъ. Насмѣшливыя похвалы, если ваша кандидатура неудачна, грубыя и плоскія оскорбленія, если она идетъ успѣшно, — вотъ вѣчная пѣсня газетъ и журналистовъ, не уважающихъ себя. Это та же шарманка, поющая старую пѣсню, забавляющая сплетницъ и завистниковъ, т. е. добрыхъ людей съ фальшивымъ слухомъ. Будемъ снисходительны къ этимъ жалкимъ паріямъ человѣчества.

— Прочтите статью, возразилъ я нетерпѣливо; — увидимъ, до какихъ границъ доходитъ ваше смиреніе.

Мы вошли въ гостинную, гдѣ, къ счастію, кромѣ насъ никого не было, и Гумбюгъ сталъ читать лживую бранную рѣчь, между тѣмъ какъ Генри полетѣлъ узнавать новости.

— Гринъ не можетъ жаловаться, сказалъ смѣясь толстякъ. — Судя по тому, какъ жестоко его третируютъ, ясно, что избирательныя его акціи идутъ въ гору. Мои не дурны также. Безстыдный Фальстафъ, это недурно. Пьяный Силенъ, который въ присутствіи доктора не нуждается въ своемъ ослѣ, немножко мифологіи, которая дѣлаетъ честь эрудиціи писавшаго. Все вмѣстѣ telum imbelle sine ictu: стрѣлы безъ силы и значенія, со стороны издыхающей партіи.

— Почему не запретятъ говорить этимъ негодяямъ?

— Докторъ, нашли вы философскій камень? Знать напередъ, что кто скажетъ, это тайна, которая не найдена пока. Единственное средство устранить зло, которое васъ такъ гнѣвитъ, это заткнуть рты всѣмъ людямъ: геройское средство, которое должно убить человѣчество, чтобы не дать ему дурно жить. Такова-ли цѣль врачеванія, которымъ вы занимаетесь, докторъ? Эти негодяи, скажете вы, торгуютъ перомъ, они злоупотребляютъ свободой, они ее развращаютъ. Вполнѣ съ вами согласенъ, но свобода самаго излишества обезпечиваетъ намъ свободу нашихъ правъ. Молодыя дѣвушки злоупотребляютъ иногда правомъ гулять свободно по улицѣ, должно-ли намъ поэтому запереть женщину въ гаремъ? Многіе среди насъ убиваютъ себя обжорствомъ или пьянствомъ, предпишите-ли вы намъ поэтому діэту Санхо на островѣ Бараторіи? Изъ страха пожара, запретите-ли вы огниво и спички? Изъ опасенія убійства, отымете-ли вы у насъ первое достояніе свободнаго народа — право имѣть оружіе? Всякая свобода влечетъ за собой возможность злоупотребленій; всякая сила и всякое орудіе — точно также. Уничтожить свободу съ одною цѣлью предупредить злоупотребленія, отнять благое ради одного предвидѣнья зла, не значитъ-ли это предъявлять тяжбу къ Богу и доказывать Ему, что Онъ не понималъ ничего въ дѣлѣ творенія.

— Если нельзя предупредить клевету, казните ее; придумайте сильныя кары; пусть правосудіе поразитъ того, кто крадетъ мою честь, какъ и того, кто отымаетъ у меня жизнь.

— Судъ къ вашимъ услугамъ, отвѣтилъ Гумбюгъ, но полное презрѣніе, мнѣ кажется, самое вѣрное средство. Завтра избиратели отомстятъ за ваши сегодняшнія обиды. Въ самомъ-ли дѣлѣ, наконецъ, насъ оклеветали? Что до меня, я не считаю себя раненымъ.

— Не знаю, что течетъ въ вашихъ жилахъ, сказалъ я, вырывая изъ его рукъ газету. Послушайте, какъ низкій анонимъ позволяетъ себѣ говорить о человѣкѣ моего возраста и положенія въ свѣтѣ; послѣ я покажу вамъ, какъ наказываютъ подобную гнусность.

И голосомъ, дрожавшимъ отъ гнѣва, я прочелъ слѣдующія строки:

«Докторъ трижды глупъ. Это дуракъ отъ рожденія, котораго тридцать лѣтъ ученыхъ занятій сдѣлали еще глупѣе, ему недоставало лишь одного зерна честолюбія, чтобы заставить потерять послѣднюю каплю здраваго смысла, которую оставилъ ему трудъ. Всѣмъ извѣстно безуміе этого простака, который не видитъ ничего дальніе кончика своего носа. Ограниченный поклонникъ старины, онъ видитъ идеалъ лишь въ строѣ дряхлой Европы. Ему кажется прекраснымъ это ветхое общество, среди котораго остатки преданія римскихъ традицій и деспотизмъ администраціи душатъ жизнь и всякую независимость. Ученый Смитъ, слава двадцати неизвѣстныхъ академій, одинъ изъ вѣчно дрожащихъ трусовъ; въ день сотворенія міра онъ способенъ бы былъ закричать: „остановись, о Господи, Ты разрушишь хаосъ!“ Онъ напоминаетъ кондуктора желѣзной дороги, оборачивающагося спиной къ поѣзду, который его уноситъ впередъ. Онъ знаетъ и одобряетъ только то, что исчезло въ тѣни забытаго прошлаго, онъ не чувствуетъ, что за нимъ восходитъ солнце и возникаетъ новый міръ: царство личности, торжество свободы. Пусть мумія эта остается въ своемъ кабинетѣ и принимаетъ тамъ поклоненія ротозѣевъ, мы не придемъ смущать его покой; но среди блеска общественной жизни не мѣсто этимъ потухшимъ глазамъ, нѣмымъ губамъ и отжившей рукѣ; къ чему все это годится? Наша юная, торжествующая республика нуждается въ людяхъ современныхъ, въ банкирахъ, которые двигаютъ цивилизацію, создавая ежедневно предпріятія и новыя общества, въ ораторахъ, указывающихъ намъ путь къ блестящей будущности, назначенной намъ Провидѣніемъ. Пусть мертвые хоронятъ мертвыхъ! Къ намъ всѣ живыя сердца, открытыя великимъ общественнымъ стремленіямъ, къ намъ благородные умы, способные увлекаться живыми интересами! Пусть трусы и глупцы вотируютъ за свои дряхлые фетиши, наши кандидаты — люди, которые возбуждаютъ зависть Европы, умный и благородный банкиръ Литтль, краснорѣчивый и знаменитый Фоксъ! Завтра, въ результатѣ выборовъ голосъ народа, подобно небесному грому, возвѣститъ во всей Америкѣ побѣду избранниковъ демократіи. Урра Литтль! Ура Фоксъ!»

— Браво! сказалъ Гумбюгъ: — досталось вамъ, докторъ. Прекрасная статья. Она не оскорбляетъ нисколько вашего достоинства. Шутки немножко, правда, грубы, но при всемъ томъ въ ней есть вдохновеніе, остроуміе, наблюдательность, не говоря уже о модномъ слогѣ. Молодецъ, писавшій эти строки, не дуракъ.

— Идемте со мной въ контору «Рыси», сказалъ я въ свою очередь, — вы увидите, какъ трижды глупецъ дастъ пощечину этому умнику; этотъ господинъ нуждается въ урокѣ.

— Съ ума вы сошли? въ изумленіи вскричалъ толстякъ, вставая во весь ростъ. Еслибы но я, а другой услышалъ эти слова, отъ васъ потребовали бы залогъ въ десять тысячъ долларовъ или отправили бы васъ въ тюрьму. Краснокожіе мы что-ли? Или вы не христіанинъ? Только въ дебряхъ Арканзаса неистовые люди спорятъ съ пистолетами въ рукахъ. Въ Массачузеттѣ нѣтъ мести и наказанія кромѣ закона. Въ цивилизованной странѣ много разсуждаютъ и часто спорятъ, но не убиваютъ и не дерутся.

— Дикій народъ! вскричалъ я, вы не имѣете понятія даже о чести.

— Сами вы дикарь, докторъ, возразилъ, смѣясь, Гумбюгъ. Правда, докторъ, у васъ страсть къ кровопусканію. Убивать людей или дать себя убить, то или другое, можетъ-ли сослужить службу правосудію, торжеству истины? Дуэль можетъ принести выгоду только врачу или могильщику.

— Что же дѣлаете вы, милостивый государь, когда газетный писака наноситъ вамъ грубое оскорбленіе?

— Любезнѣйшій докторъ, отвѣчалъ мнѣ этотъ кандидатъ безъ всякаго стыда, — я повторяю громко или про себя турецкую пословицу, которой глубокую мудрость рекомендую и вашему вниманію: Кто останавливается, чтобы бросать камни во всѣхъ собакъ, которыя на него лаютъ, не достигнетъ никогда цѣли. Теперь, докторъ, пора мнѣ позаботиться объ успѣхѣ избранія моего и вашего также. Постарайтесь о томъ же и вы скоро забудете «Рысь» и его дешевое краснорѣчіе.

Tu ne cede malis, sed contra audientior ito…

(He уступай неудачѣ, но съ большей увѣренностью борись противъ нея.)

До свиданья.

ГЛАВА XV.
Воспоминаніе о далекомъ отечествѣ.

Появленіе жены и дѣтей смягчило мое дурное расположеніе духа; извѣстія были хороши. Альфредъ и Генри успѣли обойти всѣ собранія, и были привѣтствуемы вездѣ криками браво и обѣщаніями; Женни и Сюзанна повидались со всѣми своими пріятельницами. Двѣсти дамъ, наиболѣе значительныхъ въ городскомъ обществѣ, носили на шеѣ медальоны съ моимъ портретомъ. Избраніе было обезпечено. Нашъ скромный, но веселый обѣдъ окончательно заставилъ меня позабыть всѣ мои обиды. Женни казалась оживленнѣе, чѣмъ въ день крещенія перваго сына. Я давно замѣтилъ, что женщины по природѣ своей честолюбивы; какъ бы ни былъ мужъ молодъ и красивъ, онъ не можетъ долго нравиться женѣ, если онъ самъ нуль. Когда любовь соединяется вмѣстѣ съ этимъ законнымъ честолюбіемъ, женщина становится нашей половиной въ истинномъ и въ лучшемъ смыслѣ этого слова. Тогда дѣлится все: мысль, жизнь, чувство; тогда переживаютъ состояніе счастливѣйшее на землѣ. Во Франціи почти не знаютъ этого совершенства счастія, такъ какъ обычай запрещаетъ развивать въ женщинахъ серьезные вкусы и благородныя страсти, но такое счастіе обыденное явленіе въ Америкѣ, гдѣ женщины принимаютъ участіе въ общественной жизни. Сюзанна увлекалась еще сильнѣе матери; въ ней моя кровь, — она не могла говорить ни о чемъ кромѣ моей кандидатуры. Правда, она сдѣлала Альфреда самымъ усерднымъ моимъ агитаторомъ, и заниматься мной значило также заниматься и имъ.

Вечеромъ меня ожидала новая избирательная демонстрація. Всѣ пожарные, въ полномъ парадѣ и съ факелами въ рукахъ, съ музыкой во главѣ, дефилировали подъ моими окнами. Городская молодежь въ мундирахъ и разнообразныхъ костюмахъ сопровождала ихъ съ китайскими фонарями на длинныхъ шестахъ. Въ сорединѣ процессіи находился исполинскій штандартъ, на которомъ освѣщенный транспарантъ изумлялъ толпу изображеніемъ двухъ фигуръ, похожихъ на чертей, выходящихъ изъ пламени, съ бѣлыми ношами въ рукахъ. Имена Грина и Смита, надписанныя сверху, давали земной смыслъ этой адской сценѣ, которой толпа рукоплескала по пути. Женщину и ребенка, которыхъ мы спасли отъ огня, везли въ коляскѣ, запряженной четырьмя бѣлыми лошадьми, убранной фонарями и надписями. Таково было тріумфальное шествіе, — процессія достойная временъ Элевсинскихъ игръ. Со всѣхъ сторонъ раздавались крики восторга «браво», а иногда также и извѣстное ворчанье, тотчасъ впрочемъ покрываемое криками ура. Оппозиція была уничтожена и вынуждена къ бѣгству роскошью этой выдумки. Трудно было бы Литтлю соперничать съ нашими чудесами. Кого помѣстилъ бы онъ въ подобномъ кортежѣ? Раззоренныхъ акціонеровъ? Нельзя соблазнить толпу тѣмъ, что каждый видитъ ежедневно.

Въ десять часовъ Женни взяла Библію. Мы остановились на пятой главѣ Даніила, то есть на исторіи короля Валтасара и мстительной руки, начертавшей на стѣнѣ приговоръ смерти: Мани, Ткелъ, Фаресъ. Мартѣ представлялся прекрасный случай къ пророчеству, и она не замедлила воспользоваться этимъ. Волей-неволей мнѣ пришлось выдержать сравненіе съ Навуходоносоромъ; она осудила меня: «жить съ дикими ослами и питаться подобно волу травою полей», если я когда нибудь забуду, что Всевышній повелѣваетъ судьбою людей и возвеличиваетъ, кого Ему угодно. Урокъ казался мнѣ немного сильнымъ для будущаго инспектора улицъ, но, быть можетъ, нѣтъ надобности быть королемъ, чтобы стать гордымъ и заносчивымъ, какъ Навуходоносоръ. Кто знаетъ, не отличались-ли канцелярскіе чиновники Ассиріи еще большею наглостью, чѣмъ ихъ великолѣпный повелитель.

Я подтрунивалъ надъ нашей Сибиллой; между тѣмъ, взволнованный моей кандидатурой, я былъ слишкомъ возбужденъ, чтобы заснуть. Войдя къ себѣ въ комнату, я набилъ трубку великолѣпнымъ виргинскимъ табакомъ и, усѣвшись у окна, попробовалъ дать успокоиться моимъ взволнованнымъ чувствамъ.

Улица была пуста; луна, бросая свой блѣдный свѣтъ на стѣны нѣмыхъ, запертыхъ домовъ, усиливала впечатлѣніе таинственной тишины ночи; вокругъ все заснуло, весь городъ погрузился въ глубокій покой. Единственное, что нарушало тишину или, вѣрнѣе, дѣлало ее еще болѣе ощутительной, было тикъ-такъ кукушки у изголовья моей постели. Убаюканный этимъ монотоннымъ пѣньемъ, отчасти-же подъ вліяніемъ табачнаго дыма на мозгъ, я далъ полную свободу фантазіи, какъ вдругъ часы оживились. Скрипѣніе блоковъ, стенаніе колесъ и цѣпей возвѣщали приближавшійся бой. Я всталъ, чтобы полюбоваться этимъ произведеніемъ германскаго искусства. При моемъ приближеніи раскрашенный деревянный пѣтухъ въ верхней части часовъ затрепеталъ крыльями и испустилъ три пронзительныхъ крика. Подъ нимъ внезапно открылась дверь, и я увидѣлъ Парижъ, Сену и городскую ратушу въ 1830 г. Лафайетъ въ бѣлокуромъ парикѣ, голубомъ кафтанѣ и бѣлыхъ панталонахъ держалъ въ объятіяхъ пѣхотинца, жандарма и трехцвѣтное знамя, на которомъ золотыми буквами стояло: свобода — общественный порядокъ. Одинадцать разъ прозвенѣли часы, одинадцать разъ Лафайетъ склонялъ голову и дѣлалъ знаменемъ привѣтственное движеніе; затѣмъ дверь закрылась, галльскій пѣтухъ снова вскинулъ крыльями, закричалъ пронзительнѣе, чѣмъ обыкновенно, — и видѣніе исчезло.

Утерянное воспоминаніе и давно забытый девизъ пробудили во мнѣ золотыя грёзы юности. Какъ билось наше сердце въ 1830 году! Несчастные невѣжды мы не знали тогда, что свобода, какъ всѣ возлюбленныя, раззоряетъ и измѣняетъ тѣмъ, кто ее любитъ. Свобода, общественный порядокъ… это тѣ же страшныя слова: Мани, Текелъ, Фаресъ новѣйшихъ временъ! Вотъ загадка, которую каждыя пятнадцать лѣтъ снова предлагаетъ Франціи революціонный сфинксъ, угрожая уничтожить Эдипа, если онъ ее не разрѣшитъ. Свобода — общественный порядокъ, два смертельныхъ врага, изъ которыхъ, по очереди, каждый то побѣдитель, то побѣжденный въ сраженіи, въ которомъ мы представляемъ вѣчно проигранную ставку. Въ одинъ прекрасный день свобода провозглашена; крикъ радости и надежды достигаетъ самого неба, но подъ маской дивнаго божества торжествуетъ анархія и влечетъ за собой гражданскую войну, уничтожая всѣ права, угрожая всеобщимъ интересамъ, заставляя въ ужасѣ отшатнуться отъ себя устрашенную націю. На другой день водворяется общественный порядокъ; со шпагой въ рукѣ даетъ онъ миръ, возстановляетъ спокойствіе, ломаетъ всѣ преграды и, увлекаемый собственнымъ вѣсомъ, падаетъ въ бездну, — неизбѣжная участь всякой силы, которая не ждетъ совѣта, не ищетъ поддержки. Откуда идетъ это вѣчное крушеніе? Почему, въ теченіи семидесяти лѣтъ, народъ честный, отважный, остроумный не создаетъ ничего, кромѣ разрушенія, оставаясь вѣчно недовольнымъ, вѣчно обманутымъ въ своихъ надеждахъ?

Какимъ образомъ въ Соединенныхъ Штатахъ, гдѣ свобода кружитъ всѣмъ головы, гдѣ никто не кричитъ объ общественномъ порядкѣ, ничто не смущаетъ однако гражданскаго мира. Почему нѣтъ ни мятежей, ни революцій среди этой буйной демократіи, среди толпы предоставленной самой себѣ, не знающей ни полиціи, ни жандармовъ? Америка не имѣетъ, подобно намъ, сотни тысячъ стражей порядка, готовыхъ къ бою, не знаетъ нашей изумительной администраціи, которая предвидитъ все и всюду приказываетъ, пресѣкаетъ, всѣмъ руководитъ и все регламентируетъ, не знаетъ — что такое народъ лицемъ къ лицу съ этимъ сомкнутымъ строемъ — народъ покорный дисциплинѣ, руководимый, послушный и подчиненный правильному надзору, а между тѣмъ она процвѣтаетъ въ мирѣ и тишинѣ. Законъ обезпечиваетъ всевозможныя проявленія свободы, правосудіе караетъ злоупотребленія ею, и это все, что составляетъ, по мнѣнію американцевъ, общественный порядокъ. Ихъ ограниченный умъ не позволяетъ имъ возвыситься до высоты пониманія нашей централизаціи — опеки, которая даетъ намъ наше единство и нашу славу. Этотъ первобытный народъ не умѣетъ отдѣлять свободу отъ общественнаго порядка, но умѣетъ олицетворить послѣдній и окружить его грознымъ оплотомъ и пушками, всегда готовыми къ бою. Ни административной іерархіи, ни предусмотрительной полиціи, ни приказовъ, ни неприкосновенныхъ чиновниковъ, ни привилегированныхъ судилищъ. Никакого понятія о мудромъ механизмѣ, который сокрушаетъ всякое противорѣчіе и уничтожаетъ всякую индивидуальность среди цивилизованныхъ народовъ. Законъ всемогущъ; гражданинъ отвѣтственъ самъ за всѣ свои дѣйствія, чиновникъ, но выходящій изъ предѣловъ общаго права, администрація покорная судебному трибуналу, судья — единственный толкователь закона, вотъ вся система государства. Простота ея доходитъ до смѣтнаго. Ничего кромѣ закона и суда въ этомъ зародышѣ государства, между тѣмъ повсюду миръ, повсюду богатство. Странная игра исторической судьбы, которая остается еще непонятной нашимъ великимъ политикамъ. Почему никто не взялъ на себя трудъ объяснить американцамъ, что они счастливы вопреки всѣмъ правиламъ и должны завидовать нашимъ революціямъ?

Я заснулъ, среди этихъ мудрыхъ размышленій.

Не знаю сколько времени я отдыхалъ, какъ вдругъ почувствовалъ, что меня трясетъ чья-то мощная рука… Возлѣ меня, у постели, стоялъ жандармъ. Видъ его доставилъ мнѣ удовольствіе. Жандармъ! Я былъ во Франціи, я нашелъ снова мою родину.

— Вставайте, вставайте, господинъ Лефевръ, кричалъ мнѣ бригадиръ отъ котораго за версту слышенъ былъ чеснокъ.

Я взглянулъ внимательнѣе на милаго вѣстника; его лицо показалось мнѣ знакомо. Этотъ взглядъ, голосъ, сардоническій смѣхъ… я узналъ ужасныя черты спирита Джонатана Дрема, моего врага. При видѣ этого злодѣя, радость моя смѣнилась ужасомъ.

— Что вы? Что вамъ нужно? спросилъ я. — По какому праву входите вы среди ночи въ жилище мирнаго гражданина. Мой домъ — моя крѣпость.

— Потише, гражданинъ, отвѣчалъ жандармъ. — Не вступайте въ безразсудный споръ съ властью, съ которою не спорятъ напрасно, потому что она всегда права.

Затѣмъ онъ открылъ сумку и вынулъ цѣлую кипу гербовой бумаги.

— Номеръ 1-й, произнесъ онъ. — Г-ну Лефевру: таковому или тому, кто присвоилъ себѣ это имя. За дерзостное сужденіе о городской власти, по поводу уличной мостовой, выраженное въ публичной статьѣ, объявляется первое предостереженіе, впредь до разсмотрѣнія.

— Вотъ такъ штука! воскликнулъ я. — Вмѣсто предостереженій, городское начальство могло-бы кажется адресоваться ко мнѣ съ извиненіемъ и исправить мостовую.

— Молчите, гражданинъ, возразилъ жандармъ. — Какъ частное лицо, я не отрицаю, что мостовая плоха; я самъ только-что поднялъ двухъ животныхъ, упавшихъ передъ этой дверью, но какъ жандармъ, я считаю вашу жалобу столь же дерзкой, сколько несвоевременной. Если полковникъ мнѣ скажетъ: «Бригадиръ, завтра будетъ ночь при полномъ свѣтѣ дня», я отвѣчу: «Слушаю-съ, полковникъ!» и представлю въ полицейское бюро перваго мальчишку, который вздумаетъ увидѣть день. Приказъ гласитъ, что мостовая въ исправности, слѣдовательно, все благополучно; пусть злонамѣренные люди умышленно ломаютъ свои шеи, они достойны строгой кары.

— Какъ! вскричалъ я. — Я не смѣю критиковать дѣйствія власти, когда она не исполняетъ своего долга?

— Напротивъ, гражданинъ, отвѣчалъ бригадиръ, — жалуйтесь; власти Франціи любятъ, чтобы ихъ критиковали, но не забывайте правилъ вѣжливости. Вы не спросили у нея позволенія критиковать. Вы были грубы, любезнѣйшій.

— Другъ мой, свидѣтельствую вамъ глубокое почтеніе, но вы разсуждаете съ чужой головы. Власть существуетъ для насъ, я думаю, не мы созданы для власти.

— Колоссальное заблужденіе, добрѣйшій, возразилъ жандармъ съ видомъ презрѣнія, которое меня взбѣсило. — Тѣ, кто повинуются, созданы для того, кто повелѣваетъ, не тѣ, кто повелѣваетъ для повинующихся.

— Но Франція — это мы, мы — государство.

— Государство, другъ мой, состоитъ изъ маршаловъ, генераловъ, полковниковъ, капитановъ, лейтенантовъ, префектовъ, меровъ, и другихъ шитыхъ мундировъ, достойныхъ почета; все остальное — это сборище рекрутъ и плательщиковъ податей, толпа, которая должна повиноваться и молчать…

— Не зная недовольства… не правда-ли? Ахъ, если бы у насъ были справедливость и правосудіе!

— Тогда, гражданинъ, вы не знали-бы, что такое администрація. Вы были-бы не лучше краснокожаго ирокеза, какъ англичане и другіе каннибалы, которые пользуются свободой дѣлать что хотятъ. Вы-бы не знали, что значитъ честь принадлежать къ цивилизованной націи и носить имя француза!

— Номеръ 2-й, продолжалъ онъ свое дѣло. — Г-нъ Лефовръ, имѣвшій дерзость странствовать по всему городу, показываясь у дверей то одного, то другого дома, стараясь сдѣлать извѣстнымъ свое лицо: — приказомъ г. префекта отрѣшается отъ безплатныхъ обязанностей члена благотворительныхъ учрежденій.

— Кандидатура разрѣшается всякому, вскричалъ я.

— Безъ сомнѣнія, возразилъ жандармъ, она свободна, но только съ разрѣшенія власти.

— Номеръ 3-й. Сказанному Лефевру, за распространеніе или позволеніе распространять избирательные бюллетени, носящіе его имя или имена столь же темныхъ лицъ — вызовъ: отъ восьмого числа срокомъ въ теченіи недѣли явиться предъ трибуналъ г. президента и гг. судей исправительной полиціи, для допроса означеннаго Лефевра о преступномъ распространеніи печатныхъ листковъ, но разрѣшенныхъ надлежащею властью.

— Какъ! я не могу распространять среди избирателей листковъ, носящихъ мое имя?

— Вы можете все, что намъ угодно, мой другъ, отвѣчалъ бригадиръ, но съ разрѣшенія власти. Что-же! Вамъ не нравится этотъ порядокъ? Не воображаете-ли вы, что попечительная, отеческая власть можетъ предоставить ротозѣямъ совершать глупости, которыя въ концѣ концовъ превратятся въ оппозицію. О! Еслибы я былъ на мѣстѣ правительства, я моментально упряталъ-бы всѣхъ въ тюрьму… впредь до разсмотрѣнія!

— Номеръ 4-й. Сказанному Лефевру, явно принадлежащему къ числу нѣкіихъ, образовавшихъ такъ называемую избирательную группу, что означаетъ клубъ, иначе говоря тайное сообщество — указъ ему явиться предъ судомъ исправительной полиціи и выслушать приговоръ о присужденіи его по статьѣ 291 Code penal къ тюремному заключенію, впредь до разсмотрѣнія.

— Номеръ 5-й. Сказанному Лефевру, побудившему несовершеннолетняго сына своего говорить въ означенномъ клубѣ зажигательную рѣчь противъ почтеннаго и скромнаго лица, господина Пети, кандидата правительственной партіи, предписаніе явиться въ означенный судъ по обвиненію въ качествѣ зачинщика, соучастника и сверхъ того гражданскимъ отвѣтчикомъ по сказанному преступному дѣянію, впредь до разсмотрѣнія.

— Какъ! я не имѣю права собирать своихъ избирателей, они не должны знать, что думаетъ ихъ представитель?

— Вы имѣете всѣ права, добрѣйшій, отвѣчалъ бригадиръ, но всегда съ разрѣшенія власти. Хорошая была-бы штука, еслибы солдатамъ въ казармѣ позволено было собираться и кричать сколько они хотятъ, безъ особаго разрѣшенія!

— Но мы не въ казармѣ?

— На глупый вопросъ не стоитъ и отвѣчать, возразилъ жандармъ. — Впрочемъ, гражданинъ, я готовъ снизойти къ вашему глубокому невѣжеству. Знайте, французъ рожденъ всегда солдатомъ и ждетъ приказаній, такова его природа. Чѣмъ больше имъ командуютъ, тѣмъ онъ болѣе доволенъ. Не должно мѣшать этой страсти къ повиновенію, которая составляетъ его радость. Будь я начальство, я бы забралъ всѣхъ болтуновъ… впредь до разсмотрѣнія.

— Номеръ 6-й. Означенному Лефевру, оклеившему или дозволившему оклеить стѣны домовъ афишами, хотя незначущими, но преступными; item, организовавшему, или дозволившему организовать революціонную процессію и возбудившему непристойное волненіе, вопреки предусмотрительности и бодрствованію полиціи, которая все видитъ, все знаетъ, предписаніе — явиться ему предъ сказаннымъ трибуналомъ для выслушанія и узрѣнія приговора суда о наказаніи, на основаніи подлежащихъ статей закона, впредь до разсмотрѣнія.

— Ради Бога, служивый, вскричалъ я, пощадите, господинъ жандармъ! Я жертва ошибки. Во Франціи, безъ сомнѣнія, я самъ призналъ-бы себя виновнымъ во всемъ, но мы въ Америкѣ, я невиненъ; что преступно во Франціи, то въ Америкѣ есть общее право.

— Избавьте меня отъ подобныхъ просьбъ, отвѣчалъ невозмутимый жандармъ, вынимая что-то изъ кармана; мнѣ показалось, это были кандалы. — Какъ частное лицо, я человѣкъ не безъ сердца и горжусь этимъ, но въ эту минуту я только слуга, орудіе закона.

— Если такъ, то законъ есть воплощеніе лжи.

— Молчать, бунтовщикъ! довольно болтать. Послушать ихъ, всѣ они невинны какъ дитя. Виновны вы или нѣтъ, мой другъ, вы кажетесь мнѣ подозрительнымъ: для пресѣченія и предупрежденія зла, я васъ арестую.

Сказавъ это онъ сжалъ мою руку съ такою силой, что я вскрикнулъ громко отъ боли.

Въ то-же время я проснулся отъ этого крика. Слава Богу, это былъ сонъ.

Я зажегъ газъ, чтобы стряхнуть гнусный кошмаръ. О ужасъ! На стѣнѣ, у своихъ ногъ, я увидѣлъ тѣнь грозящей руки и помпонъ, при видѣ котораго блѣднѣютъ храбрѣйшіе люди.

Похолодѣвшій, съ сильно бьющимся сердцемъ, я оставался неподвижный, подобно осужденному, въ ожиданіи смертнаго приговора. Въ эту минуту запѣлъ пѣтухъ, крикъ котораго, какъ извѣстно, прогоняетъ злыя ночныя видѣнія; я повернулся къ стѣнѣ и, не могъ не разсмѣяться громко. Грозная каска оказалась тѣнью моихъ растрепанныхъ волосъ, а страшный помпонъ, наконецъ, былъ ни что иное, какъ… но я молчу, чтобы не оскорбить стыдливость моихъ читательницъ.

Я потушилъ огонь и погрузился снова въ мою постель.

— О, жандармъ, вскричалъ я мысленно, бравый и вѣрный воинъ, простодушное и благородное сердце! Въ образѣ твоемъ рисуется какъ нельзя лучше общественный строй народа, который не признаетъ власти безъ мундира, а порядка и мира иначе, какъ съ мечемъ въ рукѣ. Ужасъ нищаго и бродяги, олицетвореніе совѣсти трактирщика и винокура, правая рука мера, орудіе префекта, — о жандармъ, я люблю тебя и чту, но прости игру моей фантазіи: я мечтаю о днѣ, когда несчастіе не будетъ преступленіемъ, когда полиція перестанетъ преслѣдовать добро, изобилующее среди людей, въ предвидѣніи и ради пресѣченія зла, которое составляетъ только исключеніе; о днѣ, наконецъ (я вижу, какъ министръ полиціи пожимаетъ плечами), когда одинъ лишь правосудный законъ будетъ источникомъ жандармскихъ функцій, и твоя мстительная миссія ограничена будетъ преслѣдованіемъ плутовъ и арестомъ осужденныхъ закономъ злодѣевъ! О, бригадиръ! я знаю, эта американская утопія вызоветъ у тебя улыбку на лицѣ, но я завѣщаю ее двадцать первому вѣку, какъ мысль, которая когда-нибудь обезсмертитъ мое имя. Я требую, чтобы въ родномъ моемъ городѣ, среди сквера, который долженъ занять мѣсто моей улицы и дома, воздвигли тогда мой бюстъ, надъ ключомъ лишеннымъ влаги, въ чертахъ моего лица пусть изобразятъ мечтательную думу, и надпись пусть гласитъ:

Мечтателю, который въ 1862 году требовалъ, чтобы приговоръ суда давалъ единственное право лишить свободы гражданина, исключительно на основаніи закона. Благодарная жандармерія 14 іюля 2089 г.

И я завѣщаю послѣднюю мою пятифранковую монету, съ процентами на проценты въ теченіи двухъ вѣковъ, академіи надписей и наукъ съ тѣмъ, чтобы она воспроизвела подъ собственной редакціей на языкахъ еврейскомъ, коптскомъ, санскритскомъ и сирійскомъ идею, которой французъ по свойствамъ своей природы но можетъ никогда уразумѣть, и которой языкъ его не въ силахъ выразить: Sub lege libertas. (Свобода подъ знаменемъ закона).

ГЛАВА XVI.
Выборы. — День субботній.

Наступилъ наконецъ знаменитый день — суббота 5 апрѣля, день, долженствовавшій обратить парижанина квартала Chaussée d’Antin въ члена муниципальнаго управленія Парижа въ Массачузеттѣ. Въ семь часовъ утра, при блестящей погодѣ, начались сто двадцать баллотировокъ среди торжественной тишины. У дверей каждаго бюро можно было видѣть по два длинныхъ ряда избирателей, съ чисто саксонскимъ терпѣніемъ и увѣренностью ожидавшихъ момента осуществленія своего рѣшающаго права. Споры кончились; враги наканунѣ, сегодня обмѣнивались привѣтствіями, пожиманіемъ рукъ и шутками. Каждый готовъ быль склониться предъ рѣшеніемъ большинства, съ тѣмъ чтобы черезъ годъ снова начать борьбу.

Къ полудню голоса были сосчитаны и объявленъ результатъ выборовъ.

Гринъ получилъ 116,735 голосовъ противъ 78,822, поданныхъ за Литтля. За Гумбюга собрано было 146,327, тогда какъ несчастный Фоксъ получилъ всего 18,124; наконецъ, несмотря на нѣсколько бюллетеней, оспариваемыхъ завистниками, я избранъ былъ числомъ 199,999 голосовъ. Никогда инспекторъ улицъ не былъ еще назначаемъ такимъ громаднымъ большинствомъ. Эффектъ выборовъ отозвался сильно въ Массачузеттѣ, но еще громче въ Англіи. Такъ какъ цѣны на хлопокъ стали быстро подыматься въ это время, «Times» объявилъ, что американцы — дикари, которые насилуютъ избирателей съ пистолетомъ въ рукѣ, откуда вытекало, что демократіей невозможно управлять. Старый Памъ^[11] говорилъ въ парламентѣ на ту-же тему; онъ доказывалъ англичанамъ, что они первый народъ въ мірѣ, и что Джонатанъ, за неимѣніемъ наслѣдственной аристократіи, годится лишь въ подметки Джону Булю; истина немного жесткая, которую Джонъ Буль переварилъ съ обычной своей скромностью, вотируя громаднѣйшій бюджетъ.

Трутъ первый любовно возвѣстилъ мнѣ мой успѣхъ; онъ очень сожалѣлъ, по его словамъ, что не могъ уже возвѣстить самъ обществу эту пріятную новость. Со вчерашняго дня онъ продалъ газету Евгенію Розу и отказался отъ политики.

— Вы прекрасно сдѣлали, сказалъ я ему. Отдыхайте и хорошенько, это для васъ необходимо.

— Отдыхать не американское слово, сказалъ Трутъ съ своей кроткой улыбкой. Старъ или молодъ, больной или здоровый, янки трудится до гроба: таковъ долгъ человѣка и христіанина. Я послѣдовалъ совѣту Гумбюга и вернулся къ любимымъ занятіямъ моей молодости. Церковь конгрегаціоналистовъ, въ улицѣ акацій, предложила мнѣ мѣсто пастора; я принялъ. Завтра приступаю я къ обязанности проповѣдника.

— Вчера журналистъ, завтра пасторъ; вы очень разносторонни. Вы мѣняете профессію, какъ платье. Что вы думаете дѣлать мѣсяцевъ черезъ шесть?

— Что угодно будетъ Богу, отвѣчалъ новый священникъ. — Если бы здѣсь былъ Гумбюгъ, который изъ южнаго плантатора сталъ мексиканскимъ солдатомъ, затѣмъ адвокатомъ въ Филадельфіи, наконецъ журналистомъ въ нашемъ Парижѣ, и станетъ завтра судьею, онъ отвѣтилъ-бы вамъ однимъ изъ своихъ любимыхъ изреченій:

Homo sum, humani nihiln me alienum puto. (Человѣкъ есмь, и ничто человѣческое мнѣ но чуждо).

Вы сами докторъ, вы были нѣкогда ученымъ спеціалистомъ, позавчера пожарнымъ, вчера кандидатомъ, сегодня вы инспекторъ улицъ, что не мѣшаетъ вамъ оставаться врачемъ. Мнѣ кажется, и вы мѣняете свою роль безъ труда. На самомъ дѣлѣ это одно изъ величайшихъ преимуществъ нашей прекрасной страны. Въ дряхлой Европѣ каждый родится, животъ и умираетъ въ образѣ дѣйствующаго лица въ извѣстной пьесѣ. Солдатъ или судья, адвокатъ, купецъ или фабрикантъ, — но никогда просто человѣкъ.

Отсюда неспособность возвыситься надъ узкими сословными понятіями и предубѣжденіями своего ремесла, званія или службы.

Намъ мало нужды до профессіи; это верхнее платье, которое мѣняютъ, смотря по надобности и случаю; прежде всего и всюду должно быть человѣкомъ. Здѣсь корни равенства, которое составляетъ нашу силу и гордость. Клэй былъ мельникъ изъ Кентукки; Дугласъ и Линкольнъ — фермеры изъ Иллинойса; генералъ Банксъ, дитя катушекъ — вязальщикъ хлопка, всѣ они стали людьми, потому что трудились и боролись. Кто не испыталъ своихъ силъ въ жизненной схваткѣ, тотъ не знаетъ себѣ цѣну. Борьба съ условіями жизни воспитываетъ волю и умудряетъ сердце. Аристократія вырождается, производя души робкія, изнѣженныя, больныя; господство надъ міромъ принадлежитъ народу. Будущее наше!

— Трутъ, вы прекрасный проповѣдникъ. Пока вы говорите, я чувствую, что вы правы; но едва вы удаляетесь, и я обращаюсь къ моимъ воспоминаніямъ, — ваши теоріи приводятъ меня въ ужасъ. Если бы я поддался слабости и послѣдовалъ за вами, вы заставили-бы меня забыть все, чему учили меня прежде. Нужды нѣтъ, мы все-таки завтра пойдемъ васъ слушать. Простой христіанинъ, обращающійся къ братьямъ съ изложеніемъ Евангелія тѣмъ-же языкомъ, какимъ говорятъ каждый день, это, право, оригинально. Я не могу вообразить себѣ христіанство среди республиканскаго режима.

Въ ту минуту какъ Трутъ меня покидалъ, меня пришли искать для водворенія въ новой обязанности. Женни, Сюзанна, Альфредъ и я, мы усѣлись всѣ въ прекрасной коляскѣ, вмѣстѣ съ Мартой, которая готовилась, конечно, слѣдить за развитіемъ моей гордыни; Генри сѣлъ рядомъ съ кучеромъ, Замбо взобрался сзади; два великолѣпныхъ коня, какихъ можно видѣть только въ Америкѣ, унесли насъ по направленію къ Монморанси, крайнему пункту моего района. Пришлось не разъ остановиться; дорожные мастера ожидали новаго начальника, каждый на своемъ посту; я увѣрилъ этихъ молодцовъ въ моей благосклонности, между тѣмъ какъ жена и дочь расточали имъ привѣтливыя улыбки. Мы, конечно, отъ рожденія, были предназначены къ высокому положенію въ свѣтѣ. Единственное, что мнѣ причиняло досаду, это заставы, которыя я встрѣчалъ на нѣкоторомъ разстояніи. Я узнавалъ демократическое скряжничество, которое требуетъ, чтобы всякій платилъ за то, чѣмъ онъ пользуется, не обременяя даромъ другихъ; я далъ себѣ клятву устранить это злоупотребленіе, неизвѣстное старому свѣту и водворить повсюду равенство. Впрочемъ, это неудовольствіе не могло устоять противъ роскошныхъ букетовъ, которые сборщики у заставъ и главнѣйшіе мастера предлагали Женни и Сюзаннѣ. Экипажъ походилъ на корзину, мы исчезали сами среди изобилія цвѣтовъ. Насъ привѣтствовали рѣчами, какъ коронованныхъ особъ. Добрые люди, незнакомые, конечно, съ библейской поэзіей, тѣмъ не менѣе сравнивали Сюзанну съ полевой лиліей. Женни сама, краснѣя отъ удовольствія, походила на распустившуюся розу. Что касается Марты, она представляла настоящій піонъ; можно было думать, что кровь брызнетъ скоро изъ ея малиновыхъ ланитъ. Она пыхтѣла, какъ быкъ въ концѣ проведенной имъ борозды.

О женщины, имя вамъ — суетность! Что до меня, удобно развалившись въ углу моего экипажа, я не позволилъ фиміаму народной популярности опъянить мою голову, находя, однако, дороги превосходными; я сердился на жалкую клячу, которая наканунѣ споткнулась на мостовой, содержимой этими любезными, милыми мастерами.

По прибытіи въ Монморанси, кучеръ, недожидаясь приказаній, повезъ насъ прямо къ гостинницѣ «Розы», содержателемъ которой былъ квакеръ Сэфъ. Альфредъ и Сюзанна какъ будто не принадлежали къ милой молодежи, которую онъ такъ нѣжно любилъ; онъ разсчиталъ насъ совсѣмъ не какъ влюбленныхъ и взялъ вдвое дороже, чѣмъ слѣдовало, за весьма плохой обѣдъ. Я протестовалъ; но онъ съ природной жадностью соединялъ самый невыносимый изъ всѣхъ пороковъ, порождаемыхъ Цивилизаціей, — негодяй ссылался на политическую экономію. Онъ прочелъ мнѣ цѣлую лекцію и въ нѣсколькихъ пунктахъ доказалъ, что дешевый рынокъ свидѣтельствуетъ о бѣдности народа, лишеннаго торговли и промышленности, тогда какъ дороговизна есть первый признакъ высокой культуры: предложеніе не удовлетворяетъ возростающему населенію, богатство между тѣмъ усиливаетъ спросъ. Прійдетъ день, когда, лишь одинъ изъ потомковъ Ротшильда въ состояніи будетъ заплатить за куриное яйцо; въ этотъ день всеобщее процвѣтаніе достигнетъ своего апогея. Я заплатилъ все, чтобы сберечь, по крайней мѣрѣ, время и слова. Боже меня избави спорить съ подобнымъ фанатикомъ идеи! Я знаю этихъ хитроумныхъ людей. Они готовы предать Францію съ ея арсеналомъ, флотомъ, арміей, славой и правами, если взамѣнъ свободы имъ обѣщаютъ… мясную лавку.

Было около четырехъ часовъ, когда нашъ караванъ сталъ возвращаться въ Парижъ. Къ удивленію моему окна и двери гостинницы заперли и заложили наглухо, точно въ домѣ былъ покойникъ. Было конечно странно встрѣчать такимъ образомъ праздникъ — приближеніе воскресенья, но въ этой странѣ, созданной не такъ, какъ другія, мудрецъ не долженъ ничему удивляться. Другъ Сефъ отправлялся въ городъ съ нами вмѣстѣ. Онъ усѣлся на крупнаго коня, котораго закрылъ тѣнью своей шляпы съ широчайшими полями. Рядомъ съ нимъ рысцой на сѣрой кобылѣ тронулась Марта, ростомъ, выдержкой, величественнымъ и непреклоннымъ видомъ не уступая любому бравому карабинеру. Сефъ и Марта двинулись впередъ, возвѣщая встрѣчнымъ наше тріумфальное шествіе.

При первой же заставѣ я нашелъ миролюбиваго квакера въ ссорѣ со сборщикомъ налога.

— Говорю вамъ, кричалъ послѣдній, вы не проѣдете, не заплативъ положенную таксу. Васъ двое, мнѣ слѣдуетъ получить двадцать четыре цента, а не двѣнадцать.

— Другъ, отвѣчалъ трактирщикъ, ты напрасно горячишься, это недостойно ни разсудительнаго человѣка, ни христіанина. Посмотри твой тарифъ и не спрашивай больше, чѣмъ имѣешь право требовать по закону, иначе тебя могутъ обвинить въ лихоимствѣ.

— Вотъ тарифъ, отвѣчалъ взбѣшенный сборщикъ: — читайте сами, несчастный болтунъ! Двѣнадцать центовъ съ коннаго, восемь съ пѣшаго человѣка, ясно-ли это?

— Вполнѣ ясно, отвѣчалъ квакеръ — беру въ свидѣтели этихъ почтенныхъ господъ, что я уплатилъ тебѣ твои двѣнадцать центовъ.

— А эта женщина, сказалъ сборщикъ, указывая на Марту, проѣхавшую впередъ.

— Такъ что-жъ? съ непоколебимымъ равнодушіемъ возразилъ Сефъ — женщина не человѣкъ, и кобыла не конь, слѣдовательно, съ нея тебѣ ничего но слѣдуетъ.

И онъ пустился въ галопъ, оставивъ сборщика въ глубокомъ изумленіи.

— Вы, конечно, составите протоколъ, сказалъ я послѣднему, и привлечете къ суду этого негодяя.

— Нѣтъ, г. инспекторъ, отвѣчалъ онъ, мы проиграемъ процессъ. Это одинъ изъ тѣхъ пронырливыхъ плутовъ, которые не зацѣпивъ проскользнутъ среди законовъ, хотя-бы на четверкѣ лошадей. Буква закона на его сторонѣ.

— Но по смыслу закона онъ неправъ, возразилъ я, онъ утверждаетъ вздоръ.

— Законъ у насъ не разсуждаетъ, сударь, отвѣчалъ этотъ простофиля. — У насъ только знаютъ текстъ. Еслибы судья сталъ толкователемъ закона, онъ сталъ-бы вмѣстѣ съ тѣмъ, законодателемъ; права и месть гражданъ не были-бы строго ограждены.

— Невѣжды! вскричалъ я. Они не имѣютъ понятія объ азбукѣ всякаго законодательства. Когда въ спорѣ между частнымъ и казеннымъ интересомъ есть какое-либо сомнѣніе, развѣ оно не толкуется всегда въ пользу фиска, какъ представителя «общаго интереса».

— Никогда, сударь, сказалъ сборщикъ. — Приговоръ будетъ всегда въ пользу гражданина. Казна должна быть дважды правой для того, чтобы не проиграть процесса.

Что дѣлать съ этими дикарями? Я пожалъ плечами и приказалъ кучеру продолжать путь.

Когда мы въѣхали въ городъ, я готовъ былъ думать, что его подмѣнили въ нашемъ отсутствіи. Улицы и площади были пустынны; за нашей спиной улицы замыкались цѣпью, останавливавшей движеніе народа. Окна представляли странное зрѣлище. На всѣхъ балконахъ можно было видѣть сапоги, въ одинъ рядъ, точно въ воинскомъ строѣ, обращенные подметками къ прохожимъ, еслибы послѣдніе случились. Слѣдя взоромъ за сапогами, я открылъ наконецъ человѣческія ноги, затѣмъ опрокинутое туловище и наконецъ сигару, голубой дымокъ которой подымался къ небу. Я не могъ понять, какого рода можетъ быть преступленье, караемое такъ жестоко; Замбо, къ которому я непосредственно обратился съ вопросомъ, объяснилъ мнѣ, что то, что я вижу — есть высшее наслажденіе янки. Какъ только наступаетъ субботній вечоръ, янки усердно старается вызвать припадокъ апоплексіи; иногда ему это удается. Мы, французы, гораздо разумнѣе, въ нашихъ концертныхъ и зрительныхъ залахъ мы рискуемъ только легкимъ обморокомъ.

Отдыхая, наконецъ, у себя дома, я хотѣлъ весело окончить счастливый день; я просилъ Сюзанну и Генри пропѣть мою любимую арію: La ci darem la mano, изъ Донъ-Жуана. Сюзанна посмотрѣла на меня и поблѣднѣла.

— Что съ тобой, дорогая? вскричалъ я: ты нездорова?

— Отецъ, отвѣчала она, меня испугала ваша просьба. Развѣ вы хотите взволновать городъ и собрать недовольную толпу породъ нашимъ домомъ? Хотите вы погубить наше доброе имя? Забыли вы, что суббота началась, и ничто не должно возмутить покой Творца?

Боже правый, подумалъ я, развѣ перенося насъ въ Америку, предатель Джонатанъ Дремъ обратилъ насъ въ евреевъ?

— Прости, дитя мое, сказалъ я Сюзаннѣ, — я сегодня разсѣянъ. Всѣ событія этого дня отняли у меня память. Пойди, отыщи въ моей библіотекѣ великаго Гиппократа; чтеніе греческихъ твореній лучшій отдыхъ для головы; нѣтъ ничего болѣе освѣжающаго.

Вмѣсто отвѣта, Сюзанна сѣла ко мнѣ на колѣни, провела рукой по моему лбу и поцѣловала меня.

— Бѣдный папа, сказала она, какъ онъ усталъ! Видите, мама, онъ забылъ даже, что въ субботній вечеръ читаютъ только одну Библію.

Положительно, я сталъ евреемъ, самъ того не зная. Что однако оставляло меня еще нѣсколько въ сомнѣніи — это было Евангеліе, которое я нашелъ, открывъ нашу семейную Библію и слова св. Марка, гласящія, что суббота назначена для человѣка, а не человѣкъ для субботы. Слова эти возбудили во мнѣ нѣкоторое размышленіе, но, не желая оскорбить присутствовавшихъ, я сохранилъ мои размышленія про себя, и, оставивъ обѣихъ женщинъ, погруженныхъ въ чтеніе священной книги, я сошелъ самъ въ садъ.

Вечеръ былъ прекрасенъ; молодая зелень деревьевъ распространяла свѣжій ароматъ, солнце садилось, золотя облака; все располагало къ грезамъ. Усталый, я вошелъ въ китайскую бесѣдку, бросился на диванъ, и закурилъ сигару. Я протянулъ ноги и положилъ ихъ на спинку простого стула, стоявшаго возлѣ; къ стыду моему, сознаюсь, я нашелъ, что американскій обычай имѣетъ свою пріятную сторону.

Пріютившись невидимкой за рѣшетчатыми рамками кіоска, я отдыхалъ, машинально устремивъ глаза на Замбо, который въ углу сада разбивалъ песокъ для чистки ножей. Бѣдный малый весь былъ поглощенъ своимъ дѣломъ, между тѣмъ какъ Марта кралась къ нему изъ кухни, точно паукъ готовый броситься на муху.

— Сынъ Хама, сказала она, вырывая молотъ изъ его рукъ, что ты здѣсь дѣлаешь?

— Вы видите сами, Марта, я разбиваю камни.

— Несчастный, воскликнула она, ты нарушаешь субботу!

Замбо убѣжалъ съ очень жалкимъ видомъ; онъ прошелъ со вздохомъ мимо моего убѣжища. Вдругъ онъ остановился, замѣтивъ повидимому кошку, охотившуюся за мышью.

— Берегись Паша, сказалъ онъ нараспѣвъ, — ты гонишься въ субботу за мышами, въ понедѣльникъ Марта тебя повѣситъ.

Я долго смѣялся надъ глупой фигурой негра; между тѣмъ двѣ особы приблизились и усѣлись на скамьѣ передъ бесѣдкой, такъ близко ко мнѣ, что я могъ не проронить ни слова изъ ихъ разговора. Я узналъ милѣйшаго Сефа, который пользовался уединеніемъ, субботой и вечерней порой, для проповѣди прекрасной Мартѣ.

— Дорогая сестра, говорилъ онъ съ комичной важностью, прислушиваясь къ собственнымъ словамъ, — три вещи меня чрезвычайно удивляютъ: первое, что глупыя дѣти палками и камнями стараются сбить съ дерева плоды; они могли-бы не трудясь ждать спокойно, пока наступитъ день, когда плоды сами упадутъ. Второе, зачѣмъ люди вообще и американцы въ частности на столько сумазбродны и злы, что ведутъ войны и убиваютъ другъ друга; оставаясь въ мирѣ, они-бы умерли и такъ естественною смертью. Третье и послѣднее, что меня удивляетъ, это неразуміе молодыхъ людей, которые теряютъ время, бѣгая за молодыми дѣвушками, на которыхъ хотятъ жениться; если-бы они сидѣли дома и наживали состояніе, дѣвушки бѣгали-бы за ними. Что скажешь Марта?

— Сефъ, я скажу, что ты обладаешь мудростью царя Соломона, но и его-же тщеславіемъ.

— Марта, закричалъ квакеръ нѣжнымъ голосомъ, — ты столь-же умна, какъ и прекрасна.

— Сефъ, отвѣчала Марта, пыхтя какъ всегда, — ты не знаешь, что говоришь.

— А ты, Марта, возразилъ онъ, ты не говоришь то, что думаешь.

— Браво! пробормоталъ я про себя; въ Америкѣ занимаются любовью. Это субботній обычай, о которомъ я до сихъ поръ не зналъ. Этотъ торгашескій народъ, который во всемъ видитъ разсчетъ и знаетъ въ жизни одну только цѣль — богатство, осудилъ себя разъ въ недѣлю на принудительный отдыхъ, съ тѣмъ, чтобы платить долгъ молодости и любви. Посмотримъ, какъ станетъ объясняться достойный Сефъ.

Послѣ тысячи околичностей, влюбленный квакеръ добрался до слова, котораго, по всей видимости, ждали давно.

— Марта, сказалъ онъ, послѣ долгаго вздоха, Марта, любишь-ли ты меня?

— Сефъ, отвѣчала эта добрая христіанка, развѣ намъ не повелѣно любить другъ друга.

— Да, Марта; но я спрашиваю, не испытываешь-ли ты въ моемъ присутствіи нѣкоторое особое чувство, что люди зовутъ любовью.

— Не знаю, какъ тебѣ сказать, пролепетала кроткая голубка; я всегда старалась любить одинаково всѣхъ, какъ братьевъ, но, если нужно признаться, Сефъ, часто мнѣ казалось въ мысляхъ моихъ, что въ этой общей склонности, на твою долю приходится больше, чѣмъ слѣдуетъ.

Признаніе было сдѣлано, запираться было уже поздно; мнѣ послышался поцѣлуй, который долженъ былъ запечатлѣть союзъ обрученія, какъ вдругъ Марта испустила ужасный крикъ и вскочила на скамью. Огромный нью-фаундлендскій песъ внезапно бросился къ влюбленной парѣ. Я поднялся и замѣтилъ въ тѣни сада бѣлые зубы Замбо. Плутъ заливался смѣхомъ; это онъ, чтобы отомстить квакершѣ, выпустилъ на нихъ страшное животное.

Мнѣ мало нравился квакеръ, но я не могъ не удивляться его твердости и кротости. Нисколько не испугавшись собаки, онъ сталъ звать ее и, вынувъ изъ кармана кусокъ сахару, предложилъ его животному, которое скоро успокоилось и стало ласкаться.

— Другъ, сказалъ этотъ святой человѣкъ, говоря съ собакой, которая, глядя на него, слушала и вертѣла хвостомъ, — ты помѣшалъ мнѣ въ самую счастливую минуту жизни; другой на моемъ мѣстѣ поколотилъ-бы тебя или убилъ: онъ имѣлъ-бы на это право; я покажу тебѣ разницу между квакеромъ и всякимъ другимъ. Вмѣсто всякой мести, я удовольствуюсь тѣмъ, что дамъ тебѣ скверную кличку.

Приманивая между тѣмъ за собою собаку, которая скакала вокругъ него, чтобы получить еще кусокъ сахару, онъ деликатно вывелъ ее за отраду, потомъ, заперевъ быстро калитку, онъ сталъ кричать во всѣ легкія: «бѣшенная собака! бѣшенная собака!»

Въ мгновеніе ока исчезли сапоги изъ всѣхъ оконъ; тысячи головъ смотрѣли вслѣдъ и угрожали врагу: камни, палки, мебель, все посыпалось градомъ на бѣдное животное. Наконецъ выстрѣлъ положилъ собаку на мѣстѣ прежде, чѣмъ она добѣжала до конца улицы. Она упала, чтобы уже больше не встать, испуская вой, который отозвался въ моемъ сердцѣ.

Взбѣшенный, я схватилъ Сефа за воротникъ и швырнулъ его со скамейки.

— Негодяй, сказалъ я, — не знаю, что удерживаетъ меня крикнуть: бѣшенный квакеръ! пусть убьютъ и тебя, какъ это несчастное животное.

— Другъ Даніель, отвѣчалъ проповѣдникъ, подымая свою шляпу, мы еще увидимся.

И онъ хладнокровно удалился.

— Ступайте домой, сударыня, сказалъ я Мартѣ. — Что вы дѣлаете въ саду въ это время?

— Богъ мой, сударь, сказала она всхлипывая, я не сдѣлала ничего дурного, я думала о зятѣ для моей матери.

Я задыхался отъ гнѣва. — А! воскликнулъ я, сколько есть такихъ господъ, называющихъ и воображающихъ себя добродѣтельными, подобно этому низкому ханжѣ и лицемѣру! Эти люди удивляются сами своей честности и святости, потому что не бьютъ врага, но умѣютъ отдѣлаться отъ него, давъ ему гибельную кличку. Клевета, ложь вотъ орудія убійства среди народовъ, хвалящихся своей цивилизаціей. Позоръ жалкимъ людямъ, которые пользуются этимъ отравленнымъ оружіемъ, хотябы для того, чтобы убить несчастное животное!

Утомленный краснорѣчіемъ, которому никто не внималъ, я пошелъ лечь спать, не безъ грусти думая о скучномъ днѣ, который обѣщали мнѣ на завтра удовольствія субботняго вечера. Съ какимъ сожалѣніемъ вспоминалъ я парижскія воскресенья! О французы, воскликнулъ я, — народъ любезный и рыцарскій, пусть грубыя націи гордятся лихорадочной промышленностью и скучной свободой. Гони далеко твоихъ дикихъ демократовъ, этихъ печальныхъ мечтателей, которые готовы, если ихъ слушать, сдѣлать изъ тебя соперника англичанина и американца. Другъ вина, свободы и красавицъ, гордись твоимъ лучшимъ жребіемъ. Пусть эти бѣдные работники, что такъ серьезно смотрятъ на жизнь, пусть они владѣютъ міромъ, ты-же сохрани свое неисправимое очаровательное легкомысліе. Забавляйтесь, французы, проводите время въ войнѣ и любви, забудьте міръ и политику; если вы начнете думать — вы перестанете смѣяться.

ГЛАВА XVII.
Въ поискахъ за церковью.

На другой день я поднялся съ разсвѣтомъ. Общественный дѣятель долженъ служить примѣромъ другимъ, и я не прочь былъ поразить янки неутомимымъ усердіемъ и неусыпной бодростью ихъ новаго избранника. Я сдѣлалъ большой конецъ по городу пѣшкомъ — мостовая принадлежала мнѣ. Ревнивымъ взоромъ провожалъ я прохожихъ, я смотрѣлъ какъ ноги быстро мелькали и портили, конечно, съ теченіемъ времени мои тротуары. Улица — царство анархіи; каждый идетъ какъ ему угодно, это просто срамъ. Не понимаю, какъ не установятъ закона, который бы обязалъ каждаго ходить по указанію правленія Франціи, странѣ порядка и приличій, слѣдовало бы сдѣлать починъ въ уничтоженіи одного изъ самыхъ безпутныхъ злоупотребленій свободы.

Возвращаясь домой, я встрѣтилъ почти на порогѣ Замбо, въ черномъ сюртукѣ, подобно джентельмену, въ жилетѣ, галстукѣ, чулкахъ и перчаткахъ ослѣпительной бѣлизны. Онъ похожъ былъ на сороку. Завидя меня еще издали, онъ кинулся ко мнѣ навстрѣчу, нетерпѣливо махая мнѣ руками.

— Масса, кричалъ онъ, всѣ ушли къ богослуженію, торопитесь, васъ ждутъ.

И онъ сунулъ мнѣ въ руки переплетенную въ шагреневую кожу толстую книгу, съ серебряными застежками.

— Дамы пошли слушать мессу? спросилъ я у него.

— Мессу? произнесъ онъ съ удивленіемъ. — Госпожа моя христіанка.

— Дуракъ! развѣ католики — турки?

— Масса, говорятъ, паписты похожи на язычниковъ Африки, они имѣютъ своего воду.

— Что такое воду?

— Маленькій божокъ, масса, котораго люди себѣ сами дѣлаютъ, но это не настоящій благой Господь.

— И простаки вѣрятъ тому, что католики поклоняются фетишамъ, подобно вашему брату, дикарямъ Сенегала.

— Масса, проговорилъ онъ, широко открывъ глаза, паписты молятся истуканамъ, я видѣлъ самъ многихъ католиковъ предъ ними на колѣнахъ.

— Но они молятся не камню; эти статуи только изображенія святыхъ, которыхъ они призываютъ.

— Я не ученый, масса, сказалъ негръ, съ видомъ сокрушенія, но нашъ священникъ все знаетъ, онъ насъ часто предостерегаетъ не дѣлать, какъ паписты, которые поклоняются идоламъ.

— О, протестантскіе проповѣдники! вскричалъ я, — вы тѣ-же всегда и вездѣ! Что можетъ быть, казалось бы, проще, какъ пониманіе католической религіи? достаточно открыть катехизисъ; но ваша слѣпая ненависть не хочетъ знать правды, вы пытаетесь унизить величайшее исповѣданіе въ мірѣ. Продолжайте мерзкое дѣло, достойное породившаго васъ дьявола. Не мы, католики — жертва вашей злобы, не мы, конечно, станемъ мстить вамъ цѣною той-же гнусной клеветы. Мы знаемъ правду и этого довольно. Всякій знаетъ, что Лютеръ и Кальвинъ тѣ нечестивцы, которые ради честолюбія и алчности свели съ пути человѣческій разумъ, развративъ и опьянивъ его гордыней свободы. Ложь породила философію; философія — революцію; революція породила анархію, анархія породила…

— Масса, прервалъ меня Замбо, не понимая ничего въ томъ, что возбуждало во мнѣ священное чувство негодованія, — если паписты христіане, тѣмъ лучше; Замбо очень радъ.

— Почему лучше?

— Потому что Іисусъ Христосъ умеръ за всѣхъ, кто призываетъ Его имя; Онъ спасетъ папистовъ, какъ и всѣхъ другихъ христіанъ.

— Замбо, друга мой, сказалъ я ему, чувствуя глубокое презрѣніе къ подобной простотѣ, — вы никогда не будете богословомъ. Идите въ вашу церковь; я васъ не задерживаю. Гдѣ-же наши дамы?

— Госпожа въ епископальной церкви, гдѣ все высшее общество, отвѣчалъ онъ. — Барышня у пресвитеріанцевъ.

— Вмѣстѣ съ братомъ, конечно?

— Нѣтъ, масса, съ сыномъ господина Роза; мистеръ Генри въ храмѣ баптистовъ.

— Прекрасно, сказалъ я, вздохнувъ, а вы, Замбо, вы присоединитесь, вѣроятно, къ Мартѣ?

— Нѣтъ, нѣтъ, масса, воскликнулъ онъ, — мадемуазель Марта дункерьянка, а я методистъ. Бѣлые отстраняютъ насъ бѣдныхъ негровъ отъ своей церкви, за то мы всѣ держимся одного исповѣданія.

— Понимаю. У васъ своя черная церковь и черныя мысли подъ флагомъ христіанства. Ступайте, другъ мой, молитесь Христу, какъ знаете. Среди всѣхъ этихъ враждебныхъ сектъ, раздирающихъ Евангеліе на лоскутки, Всевышній узнаетъ Самъ Своихъ слугъ.

Между тѣмъ какъ Замбо удалялся поспѣшно большими шагами, я шелъ медленно, опустивъ голову. Меня сильно смутило открытіе, сдѣланное мной. Мужъ — католикъ, жена — англиканка, дочь — пресвитеріанка, сынъ — баптистъ, служанка — квакерша, лакей — методистъ: у каждаго своя вѣра, свой идеалъ спасенія. Что за анархія! Какая смута! Что за адъ долженъ быть въ моемъ собственномъ домѣ? — Между тѣмъ Женни искренно меня любитъ, дѣти счастливы только возлѣ насъ, слуги чтутъ меня; я не видѣлъ никогда вокругъ себя ни одного несчастнаго или непокорнаго, недовольнаго лица. Всякій понимаетъ Библію по своему, всякій имѣетъ свой символъ вѣры, и, несмотря на то, никто не ссорится. Ни въ чемъ нѣтъ единства, и вездѣ любовь и согласіе. Я видѣлъ опроверженіе взглядовъ, воспринятыхъ мною съ дѣтства, и эта загадка тревожила мой умъ.

— Нѣтъ, думалъ я, я не потерплю подобной нравственной смуты. Это лживый, обманчивый миръ; цвѣты скрываютъ ужасную бездну. Если дѣло такъ продолжится — я погибъ. Я требую, чтобы въ моемъ домѣ каждый думалъ какъ я, или пусть скрываетъ свои мысли; все должно быть единообразно въ вопросахъ вѣры. Пусть я самъ посредственный христіанинъ, это ничего не значитъ, но я католикъ тѣломъ и душою; въ церкви, въ государствѣ, въ семьѣ должны царствовать одинъ законъ, одна воля. Если нужно, я прибѣгну къ мѣрамъ спасительной строгости: я устрашу жену, я буду грозить дѣтямъ, я прогоню слугъ; я пожертвую всѣмъ, чѣмъ угодно, но я заставлю всѣхъ повиноваться или молчать. Я французъ, да здравствуетъ единство!

Время летѣло, среди этихъ мудрыхъ размышленій. Пробило десять часовъ, когда я вошелъ въ улицу Акацій. Величіемъ и длиною эта огромная улица не многимъ уступала улицѣ Риволи, съ тою разницей, что на разстояніи каждыхъ ста шаговъ здѣсь возносилъ гордо къ небесамъ крестъ, или колокольню то тотъ, то другой храмъ греческаго, византійскаго или готическаго стиля. Въ странѣ, гдѣ каждый имѣетъ свою особую религію, не мудрено конечно натолкнуться ежеминутно на церковную стѣну.

Не легко было распознаться въ этомъ лабиринтѣ храмовъ. Я обратился къ одной женщинѣ, которая шла возлѣ меня съ Библіей въ рукахъ. Я попросилъ ее указать мнѣ церковь конгрегаціоналистовъ.

— Ничего нѣтъ легче, сударь, сказала старушка, любезно улыбаясь. — Церковь не близко, но если вы меня выслушаете внимательно, вы безъ труда ее найдете. Не обращайте вниманія на всѣ храмы по лѣвой рукѣ, церковь конгрегаціоналистовъ будетъ отъ васъ направо. Считайте колокольни, и вы не ошибетесь. Первая церковь, продолжала она съ такою бѣглостью, точно разнизывала четки, первая церковь будетъ католическая капелла св. Павла; вторая — монастырь Урсулинокъ; третья — епископальная церковь; четвертая — монастырь капуциновъ; пятая принадлежитъ баптистамъ; шестая — голландскимъ реформатамъ; седьмая — чернымъ методистамъ; восьмая — еврейская синагога, девятая — китайская пагода. Вы узнаете ее по двойной крышѣ и колокольчикамъ. Отъ нея вамъ прійдется немного спуститься внизъ; вы найдете мемнонитовъ и нѣмецкихъ реформаторовъ, за ними «друзья» или квакеры, за квакерами пресвитеріанцы, гернгуты, за гернгутами бѣлые методисты и за ними унитаріане, за унитаріанами — уніонисты, за уніонистами дункеріане. Дальше сосчитайте еще четыре церкви: ту, которая зовется по преимуществу церковью христіанъ, затѣмъ свободная церковь Сведенборга и наконецъ — универсалистовъ, всего насчитаете такимъ образомъ двадцать три храма или капеллы; двадцать четвертая почти среди улицы, это и будетъ церковь конгрегаціоналистовъ.

Однимъ почти духомъ отбарабанивъ всю свою литанію, фея сдѣлала мнѣ глубокій реверансъ и продолжала свой путь.

— Проклятіе! подумалъ я. Если какой-нибудь дьяволъ потеряетъ свою религію (полагаю, что и обитателямъ ада нѣтъ причинъ не вѣрить въ Бога), онъ найдетъ ее здѣсь, въ этой улицѣ. Вотъ страна, гдѣ министерство исповѣданій далеко не синекура! Во Франціи, гдѣ государство признаетъ только четыре религіи (я не беру въ счетъ Алжира), правительству не всегда легко съ ними справляться, какъ-же здѣсь ухитриться распредѣлить бюджетъ и заставить ладить три десятка церквей, изъ которыхъ каждая, конечно, клонитъ въ свою сторону. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вотъ задача, которую я никакъ не берусь рѣшить. Да здравствуетъ Испанія! Вотъ страна, гдѣ народъ вѣренъ традиціямъ и сохранилъ твердо принципы истины! Страна должна быть шахматной доской, гдѣ каждый предметъ имѣетъ свою клѣтку, гдѣ тѣло и душа должны составлять одно и управляться единообразно. Это не трудно, когда церковь и государство сливаются въ тѣсномъ союзѣ. Въ такой странѣ епископъ тотъ же префектъ, священникъ — тотъ же меръ; чиновники земные и небесные идутъ въ ногу, подобно воинскому отряду. Рожденіе, крещенье, воспитаніе, причастіе, перепись, исповѣданіе, налоги, пресса, смерть, погребеніе — все держится крѣпко, какъ звенья одной цѣни. Перебѣжчиковъ и журналистовъ подвергаютъ изгнанію, еретиковъ шлютъ на галеры. Народъ — это вѣчное дитя, то кротостью, то силой ведутъ безъ всякихъ усилій съ его стороны къ достиженію цѣли, которой онъ совсѣмъ не знаетъ. У него есть прекрасная полиція, которая составляла счастье христіанской націи до того времени, какъ гнусный Лютеръ однимъ ударомъ разорвалъ цѣпь, сковывавшую свободу религіозную и свободу гражданскую, и выпустилъ эту двойную чуму, отъ которой міръ уже никогда не излечится вполнѣ. Съ той поры, какъ людямъ предоставили заботиться самимъ о своей душѣ и правахъ, съ той поры нѣтъ болѣе ни религіи, ни власти.

Дойдя до монастыря урсулинокъ, я рѣшилъ войти. Услышать исповѣданіе родины не значило-ли приблизиться къ Франціи, отъ которой удалилъ меня злой жребій. Церковь — второе отечество; этого преимущества по крайней мѣрѣ не лишается даже изгнанникъ.

Капелла была не велика, но декорирована роскошно. Въ глубинѣ алтаря, подъ балдахиномъ изъ красной парчи шитой золотомъ, мраморная группа изображала Мадонну съ младенцемъ Іисусомъ на рукахъ. Съ невыразимой нѣжностью, казалось, смотрѣла Мать на рожденнаго Ею на свѣтъ Спасителя. Рѣдкія растенія, свѣжіе цвѣты, букеты бѣлыхъ лилій окружали алтарь и все было залито яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Органъ распространялъ гармоническіе звуки. Лучи солнца пронизывали облака курившагося ладона, между тѣмъ какъ за рѣшеткой раздавалось тихое и ласкающее пѣнье голосовъ, принадлежавшихъ молодымъ дѣвушкамъ. Онѣ пѣли: Inviolata, integra et casta es, Maria. Одно мгновенье, точно во снѣ, предо мной пронеслась утраченная юность, разсѣявшіеся друзья; я упалъ на колѣна и плакалъ. Нѣтъ, не язычество религія, которая нисходитъ въ душу при посредствѣ слуха и зрѣнія.

Оставивъ монастырь, я забрелъ въ епископальную церковь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него. Здѣсь была та же католическая месса, только хуже отслуженная и съ худшимъ пѣньемъ. Когда наступило время проповѣди, священникъ взошелъ на высокую кафедру. Онъ держалъ подъ мышкой толстую тетрадь, которую развернулъ передъ собою и медленно сталъ перелистывать. Это былъ манускриптъ, въ которомъ находились проповѣди на всѣ воскресные и праздничные дни въ году. Когда проповѣдника, нашелъ слово, которое искалъ, онъ одѣлъ очки и монотоннымъ голосомъ сталъ читать, среди глубокой тишины собранія. Предметомъ выбранной рѣчи было вѣчное рожденіе и единосущность Слова, одно изъ тѣхъ таинствъ, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и предъ которыми вѣрующій можетъ только безмолвно склониться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Судя по царившей тишинѣ, аудиторія была сильно тронута. Женни устремила глаза на оратора, не теряя ни одного его слова. Можно бы было подумать, что она понимаетъ все вплоть до изреченій латинскихъ, греческихъ и даже еврейскихъ, которыми напичкана была эта диссертація; я никакъ не думалъ, чтобы схоластика могла имѣть столько прелести для кого-нибудь. Что до меня, я поспѣшилъ уйти послѣ первой точки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Я признаю существованіе таинства; оно окружаетъ меня всегда со всѣхъ сторонъ. Въ природѣ, какъ и въ душѣ моей, я чувствую присутствіе безконечнаго, но разумъ говоритъ мнѣ, что я могу только чувствовать, но не познать безконечное, такъ какъ я самъ только атомъ въ этомъ цѣломъ. Я не могу видѣть Руки, которая поддерживаетъ меня и всѣ міры, но я предаю себя Ей и поклоняюсь этой силѣ. Господь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . требуетъ, чтобы мы Его любили, чтобы сойти къ намъ.

Проходя мимо методистовъ, я подумалъ о Замбо и зашелъ изъ любопытства. Собраніе вѣрующихъ было многочисленно и очень оживлено. Негритянки, увѣшанныя золотыми и другими цѣнными украшеніями, покрыли скамьи волнами широкихъ кринолиновъ; негры жалобнымъ голосомъ, но безъ всякой фальши, славословили Господа, со всѣмъ жаромъ, свойственнымъ любящимъ сердцамъ. Священникъ — негръ высокаго роста, весьма почтеннаго вида, началъ рѣчь и сказалъ проповѣдь, которая произвела на меня трогательное и поучительное впечатлѣніе. Не понимаю, гдѣ взялъ этотъ негръ богословское образованіе; онъ былъ нѣкогда рабомъ, но Господь, сказалъ онъ, освободилъ его отъ состоянія тяжелаго, хотя менѣе постыднаго и суроваго, чѣмъ рабство во грѣхѣ. Рабъ этотъ страдалъ и размышлялъ, словомъ, это былъ человѣкъ въ истинномъ смыслѣ слова! Жизнь дала ему то, чему не можетъ научить школа; его рѣчь, энергичная и выразительная, шла прямо къ сердцу. Это можно было видѣть по трепету, пробѣгавшему въ толпѣ.

Онъ началъ съ восхваленія ученія методистовъ; Всевышній благословилъ эту церковь, что доказываютъ завоеванія, дѣлаемыя ею ежедневно. Онъ долго вычислялъ вѣрующихъ и церковныя богатства. Четыре милліона членовъ общины, двѣнадцать тысячъ пасторовъ, шестнадцать тысячъ храмовъ, капиталъ въ семьдесятъ три милліона, таковы были плоды усердія вѣрующихъ. Онъ противупоставилъ старому свѣту, который поработилъ церковь государству и держитъ ее въ постоянномъ несовершеннолѣтіи, молодую Америку, которая предоставляетъ вѣрующимъ заботу о своемъ богослуженіи, какъ и заботу о собственной совѣсти. — Свобода, говорилъ онъ, когда она освящена религіей, творитъ чудеса, которыхъ не постигнетъ никогда Европа, погребенная въ катакомбахъ своихъ дряхлыхъ предразсудковъ. Англія, столь гордая своими богатствами, развращаетъ епископовъ, окружая ихъ языческою роскошью, и осуждаетъ викаріевъ на бѣдность, унижающую ихъ достоинство въ глазахъ паствы, тогда какъ въ Соединенныхъ Штатахъ щедрое благочестіе вѣрующихъ окружаетъ почетомъ и благосостояніемъ священника, который, кромѣ нихъ, никому ничѣмъ не обязанъ. Какой-нибудь владѣтельный князь, воздвигая часовню, мнитъ себя новымъ Константиномъ, между тѣмъ какъ одни только методисты Сѣвера, въ 1860 году, соорудили четыреста пятьдесятъ церквей. Бѣдные негры улицы акацій дѣлаютъ больше для своего пастора, нежели цари Востока.

Зато, продолжалъ онъ, соединяя остроуміе съ непосредственнымъ чувствомъ, этотъ священникъ обязанъ выплатить избравшимъ его неграмъ свой долгъ. Долгъ этотъ — правда! «Слушайте же», воскликнулъ онъ, «что этотъ долгъ обязываетъ меня вамъ сказать: у чернаго доброе сердце и щедрая рука; это прекрасно и по христіански, но щедрость ведетъ его иногда слишкомъ далеко и влечетъ къ погибели его душу. — Никогда, скажете вы, не слышали мы подобныхъ рѣчей. Намъ говорили, что христіанинъ губитъ душу, уступая скупости и алчности, но слыхано-ли когда-нибудь, чтобы человѣкъ становился порочнымъ отъ избытка великодушія? Братья мои, я скажу вамъ, въ чемъ заключается вѣроломная щедрость; это та щедрость, которую вы проявляете въ церкви, когда слушаете проповѣдь. Въ то время какъ я осуждаю гнѣвъ или кокетство, пьянство или своеволіе, каждый изъ насъ хранитъ-ли урокъ для себя? старается-ли извлечь для себя пользу? — Прекрасно, скажетъ одинъ изъ тѣхъ, кто пристрастенъ къ вину, я узнаю пьяницу, о которомъ говоритъ священникъ, это сосѣдъ мой Самуэль. По дѣламъ тебѣ, негодяй, слушай, что говорятъ о тебѣ. — Отлично, скажетъ одна изъ тѣхъ медіанитокъ, которыя ради новаго наряда, толкаютъ мужей ко лжи и обману. Пасторъ прекрасно сдѣлалъ, что сорвалъ маску съ моихъ порочныхъ сосѣдокъ. О, Дебора! О, Ислабодъ, все это относится къ вамъ, кокетки, но не ко мнѣ, слава Богу. Вотъ, братья, такимъ образомъ вы ничего не сохраните для себя изъ сказаннаго мною, въ поученіе вамъ: одну часть вы отдадите ближнему, другую — друзьямъ, третью вашему мужу или женѣ. И тогда указанія Всевышняго не принесутъ вамъ плодовъ, и вы погубите души ваши черезъ избытокъ великодушной щедрости. Христосъ былъ также щедръ, но иначе; Онъ скряга, который все беретъ себѣ: наши грѣхи, наши слабости, наши недостатки, наши страданія; такимъ видимъ мы Его на крестѣ, со склоненной головой, задыхающагося, какъ человѣка подавленнаго тяжелою ношей. Когда же друзья мои, придемъ мы взять у Него нашу часть Его бремени? Когда облегчимъ мы нашего Искупителя и Друга-Христа, умершаго за раба и грѣшника?»

При этомъ призывѣ всѣ бросились на колѣна и среди рыданій поднялись къ небу громкіе крики: алиллуйя! Въ этомъ всеобщемъ движеніи было нѣчто потрясающее, что навело меня на грустныя мысли. Я не аристократъ и не плантаторъ; я не смотрю на негра, какъ на обезьяну, разъ онъ владѣетъ руками и языкомъ человѣка, но послѣ того, что я только-что услышалъ, я начиналъ подозрѣвать, что черные такіе же точно люди, какъ и я самъ и, быть можетъ, лучшіе христіане; эта мысль меня ужаснула. Замбо — мой братъ! Іисусъ Христосъ, умирающій ради этихъ курчавыхъ головъ! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГЛАВА XVIII.
Китаецъ.

Былъ двѣнадцатый часъ, Трутъ долженъ былъ начать проповѣдь въ двѣнадцать. Я ускорялъ шаги, чтобы попасть заблаговременно къ конгрегаціоналистамъ, однако не устоялъ противъ желанія заглянуть въ китайскій храмъ. Меня подстрекало любопытство видѣть, какимъ образомъ сыны Конфуція съумѣли присосѣдиться къ христіанамъ въ этой странѣ религіозной свободы — матери, къ свою очередь, всякаго безначалія. Внутренній голосъ подсказывалъ мнѣ, что этотъ древній, безстрастный народъ выкажетъ, по крайней мѣрѣ, больше здраваго смысла и скромности, чѣмъ протестанты.

Восклицаніе отвращенія, однако, невольно вырвалось у меня, когда я вошелъ въ храмъ. Я очутился къ настоящей буддійской пагодѣ. На возвышеніи, прямо передо мной, въ особой полукруглой нишѣ красовался деревянный позолоченый идолъ. Отвратительная фигура изображала его сидящимъ на цвѣткѣ лотоса, со скрещенными ногами. Это былъ Будда съ его огромнымъ животомъ, плѣшивой головой и шишкой на лбу, съ большими ушами и глазами на выкатѣ. Я, конечно, держусь весьма либеральныхъ воззрѣній и горжусь этимъ. Въ теченіи 30 лѣтъ я неизмѣнный подписчикъ «Конституціи» и такъ же мало перемѣнился самъ, какъ и моя газета. Согласно съ ней, и не зная также почему, я ненавижу іезуитовъ, что, впрочемъ, какъ извѣстно, есть положительный признакъ всякаго сильнаго ума. Какъ бы ни было однако, не довести либерализмъ до равноправія идолопоклонства съ прочими исповѣданіями — это уже слишкомъ!

Я понимаю свободу разныхъ исповѣданій: лютеранства, кальвинизма, іудейства, даже магометанства, для послѣдняго, впрочемъ, въ предѣлахъ Алжира, съ тѣмъ, чтобы исповѣдующимъ эту религію не дозволялось оставлять его границъ безъ особаго разрѣшенія, но идти дальше всего этого уже не либерализмъ, а язычество.

Въ пагодѣ не видно было никого, кромѣ двухъ противныхъ китайскихъ мальчишекъ, стоявшихъ по обѣ стороны возвышенія. Каждый изъ нихъ точно кофе мололъ, приводя во вращеніе горизонтальный цилиндръ, нашпигованный какими-то бумажонками — форма богослуженія совершенно для меня новая.

На шумъ моихъ шаговъ изъ кельи, оказавшейся въ сосѣдствѣ, вышелъ человѣкъ, нѣчто въ родѣ монаха. Его темное заплатанное платье, голыя ноги, бритая голова и узкіе глаза, его желтая, морщинистая кожа, все давало ему видъ скорѣе старой женщины, наряженной какимъ-то капуциномъ — это былъ китайскій бонза. Онъ приблизился ко мнѣ и протянулъ деревянную чашу, я опустилъ милостыню, думая избавиться этимъ отъ его присутствія.

— Благодарю, братъ мой, произнесъ онъ на чистѣйшемъ англійскомъ языкѣ. Да вознаградитъ твое милосердіе божественной Фо^[12]. Да не возродишься ты въ будущей жизни ни въ образѣ женщины, ни шакала.

Я былъ совершенно смущенъ этимъ страннымъ привѣтствіемъ. Бонза между тѣмъ взошелъ на амвонъ, вынулъ изъ шкатулки нѣсколько листочковъ сусальнаго золота и серебра и сжегъ ихъ подъ носомъ у идола.

— Что это означаетъ? спросилъ я.

— Братъ мой, отвѣчалъ онъ, я обратилъ твою милостыню въ серебрянные и золотые слитки и принесъ ихъ въ даръ учителю.

— Но ваши слитки бумажные и цѣна имъ не болѣе двухъ ліардовъ.

— Что изъ того, сказалъ монахъ. — Фо цѣнитъ не металлъ, а намѣренье.

Я едва не закричалъ: «а! еслибы министры наши были китайцами…» однако успѣлъ сохранить про себя смѣлую мысль и спросилъ у бонзы, что дѣлаютъ дѣти, которые между тѣмъ неутомимо работали руками.

— Они молятся за весь міръ, отвѣтилъ онъ. — На каждой изъ этихъ бумажекъ начертанъ священный слогъ (говоря это онъ простерся предъ идоломъ, восклицая: ом! ом! ом!). Въ каждомъ изъ этихъ цилиндровъ заключается тысяча святыхъ эмблемъ, онъ дѣлаетъ пятьдесятъ оборотовъ въ минуту, три тысячи въ часъ, семьдесятъ двѣ тысячи отъ одного заката солнца до другого. Сто сорокъ четыре милліона моленій возсылаются такимъ образомъ къ небу въ воскресенье изъ одного нашего храма. Въ другіе дни недѣли гораздо больше; эти цилиндры вращаются тогда паромъ. Но въ воскресенье въ этой невѣрной странѣ даже машины соблюдаютъ «день отдыха», приходится замѣнять ихъ руками.

Нелѣпое легковѣріе подобнаго культа привело меня въ ужасъ.

— И васъ терпятъ въ христіанской землѣ! вскричалъ я. — Еслибы вѣра была, еще тверда въ народѣ Израиля, васъ бы давно изгнали, жрецы Ваала!

— Зачѣмъ бы насъ преслѣдовать, возразилъ бонза спокойно; свобода то же солнце, блага его принадлежатъ всему міру, оно даритъ весь міръ. Американцы посылаютъ въ Китай миссіонеровъ, почему китайцамъ не имѣть своихъ въ Америкѣ? Говорятъ, Франція объявила войну сыну неба, съ единственною цѣлью отомстить за смерть нѣсколькихъ монаховъ, умерщвленныхъ нашими мандаринами, на основаніи закона; говорятъ еще, что она возстановила въ Пекинѣ католическую церковь, закрытую съ давнихъ поръ. Я проклинаю кровь, пролитую какъ той, такъ и другой стороной: религія моя страшится убійства и не знаетъ другого оружія, кромѣ терпѣнія и кротости; но я благословляю пріобрѣтенную свободу и требую, чтобы ею одинаково пользовались какъ китайцы, такъ и французы.

— Воздвигнуть пагоду на Елисейскихъ поляхъ? узаконить идолопоклонство? Вы, милѣйшій, просто сумасшедшій. Намъ не нужны въ Парижѣ китайцы… изъ фарфора, впрочемъ, мы ихъ имѣемъ безъ того довольно.

— Мнѣ кажется, продолжалъ монахъ со спокойной улыбкой, права должны быть взаимны. Если хорошо и справедливо открывать часовни въ Пекинѣ, почему, вы думаете, менѣе справедливо дозволить намъ въ Парижѣ проповѣдывать истину по своему?

— Безумный, воскликнулъ я въ порывѣ священнаго трепета, ты смѣешь говорить объ истинѣ? Твое ученіе — ложь, твое служеніе — язычество. Если ты знаешь это самъ, тогда ты шарлатанъ, котораго надо наказать, если нѣтъ, если ты не сознаешь своего заблужденія, первый долгъ государства, во всякомъ случаѣ, закрыть тебѣ ротъ, чтобы невѣжество твое не заразило другихъ. Свобода заблужденій такъ же опасна, какъ свобода въ обращеніи съ ядомъ, кинжаломъ, съ огнемъ наконецъ; одна только истина имѣетъ всѣ права.

— Мнѣ казалось, проговорилъ китаецъ, что во Франціи и Англіи допущены различныя христіанскія исповѣданія и существуютъ синагоги.

— Безъ сомнѣнія, и государство во Франціи на свой счетъ даже поддерживаетъ всѣ признанныя исповѣданія, потому что Франція стоитъ во главѣ цивилизаціи и свободы какъ въ религіи, такъ и во всемъ другомъ.

— Слѣдовательно, продолжалъ бонза, государство признаетъ три или четыре религіозныя истины; онѣ, однако, противорѣчивы, и уничтожаютъ одна другую. Для христіанъ, напримѣръ, Іисусъ есть Богъ, а для евреевъ?

— Другъ мой, возразилъ я этому варвару, твое невѣжество возбуждаетъ во мнѣ состраданіе. Еслибы ты могъ понять, что такое оффиціальная истина, ты бы понялъ, что она питается именно противорѣчіями. Мечта Гегеля нашла въ ней реальную форму. Положеніе и противоположеніе, соединяясь, образуютъ въ ней удивительную амальгаму.

Бонза вытянулъ шею и раскрылъ глаза насколько могъ. Было ясно, что великія идеи европейской цивилизаціи не легко могли умѣститься въ этомъ узкомъ черепѣ. Я никакъ не предполагалъ, чтобы китаецъ былъ такъ далекъ отъ идей германскаго философа. Я рѣшилъ передать мою мысль въ другой формѣ: мѣнять выраженія, но заботясь слишкомъ о содержаніи, самый вѣрный пріемъ въ рѣшеніи всякаго спора.

— Истина, которую охраняетъ государство, не имѣетъ ничего общаго съ обыкновенной истиной, пояснилъ я китайцу. — Эта истина широка и вразумительна. Она охватываетъ всѣ исповѣданія, которыхъ родникъ въ библіи, нашей священной книгѣ. Іудейство, христіанство и даже магометанство суть вѣтви этой первобытной религіи, которой начало въ отдаленнѣйшей древности. Въ пользу этой религіи говорить многочисленность ея послѣдователей, ея высокая мораль и сопутствующая ей цивилизація. Эти-то исповѣданія имѣютъ право дѣлить вселенную между собою; все, что внѣ ихъ, есть варварство и идолопоклонство . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Я узнаю тебя, вскричалъ въ свою очередь фанатикъ, котораго глаза вдругъ какъ-то странно заблистали. — Ты не янки! Я наблюдалъ тебя все время. Фигура саксонца напоминаетъ быка и волка; въ твоей я узнаю обезьяну и собаку. Ты боишься свободы, ты говоришь о томъ, чего не знаешь и щеголяешь витійствомъ: да, ты французъ!

Я онѣмѣлъ отъ изумленія.

— Какъ, продолжалъ онъ между тѣмъ, числомъ вѣрующихъ измѣряешь ты истину? Но это число за насъ. Сколько васъ? Католиковъ — сто тридцать милліоновъ! Христіанъ? — триста милліоновъ, конечно, самое большое! Насъ — учениковъ Будды — насчитываютъ пятьсотъ милліоновъ! Наше ученіе распространяется отъ береговъ Камчатки до Бѣлаго моря! Оно смягчаетъ нравы номадовъ, — оно же приносить отраду народамъ Китая и Японіи, народамъ, цивилизованнымъ уже въ тѣ времена, когда Европа была лишь сплошнымъ лѣсомъ, а Америка пустыней. О древности говоришь ты? Подумалъ ли ты о томъ, что уставы буддизма современны Александру и надписи царя Асоки на скалахъ и утесахъ Индіи говорятъ о его проповѣди отреченія и милосердія древнему міру. Самый буддизмъ не есть ли только реформа еще болѣе древней религіи, испорченной браминами, и веды, священныя книги нашихъ предковъ, не восходятъ ли почти до первыхъ дней творенія? Оставимъ давность и счеты; быть можетъ здѣсь одна счастливая случайность. Но гдѣ та религія, если не наша, что первая предвозвѣстила добровольныя лишенія, самопожертвованіе и милосердіе? Пятьсотъ пятьдесятъ разъ возрождался Фо, и въ каждомъ воплощеніи приносилъ онъ снова себя къ жертву. Онъ становился овцой ради тигра, голубемъ для сокола, зайцемъ для голоднаго охотника. Ты не читалъ священной книги Везантара, который жену и дѣтей принесъ въ жертву ради милосердія. Не наше ли ученіе, единственное въ мірѣ, изъ отвращенія къ убійству, отвергаетъ употребленіе въ пищу мяса и крови животныхъ? Мы не пьемъ даже воду безъ фильтра и щадимъ жизнь невидимыхъ инфузорій. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Буддизмъ имѣетъ только страдальцевъ. Въ теченіи двухъ тысячъ четырехсотъ лѣтъ не одинъ разъ лилась наша кровь; насъ изгоняли изъ родной Индіи, но наши руки ни разу не обагрились кровью. Въ лѣтописяхъ нашихъ намъ нечего скрывать, какая другая религія можетъ сказать то же? Въ вашемъ Евангеліи заключается прекрасное ученіе; я знаю его и не сужу о вѣрѣ христіанъ, по ихъ поступкамъ. Слова и страданія Христа трогаютъ меня до глубины сердца, но я воспитанъ въ правилахъ моей вѣры. Двадцать лѣтъ тому назадъ я посвятилъ себя нищенству, и въ этой жизни черпаю бодрость и утѣшеніе. Я храню вѣру моихъ отцовъ, какъ вы — вашихъ. Какъ и вы, я не смѣю обвинять моихъ предковъ ни во лжи, ни въ заблужденіи. Кто изъ насъ ошибается? Кто держитъ истину въ своихъ рукахъ? Я не знаю, и ищу одного — просвѣтленія! Довольно насилія! Перестанемъ питать слѣпое недовѣріе и взаимное презрѣніе! Пусть каждый вѣритъ какъ хочетъ, пусть разумъ свободно творитъ то дѣло, что ввѣрилъ ему Богъ. При свѣтѣ дня исчезаютъ всѣ тѣни. Предоставимъ религію себѣ самой, и то, что измышлено ложно людьми, будетъ таять, какъ снѣгъ, что дано небесами возрастетъ, какъ дубъ, и своими вѣтвями покроетъ всю землю. Дорогу свободному слову! Я вѣрю въ свободу, потому что вѣрю въ истину.

— Ты настоящій китаецъ, сказалъ я ему и гордо удалился, оставивъ несчастнаго, уничтоженнаго моимъ превосходствомъ.

ГЛАВА XIX.
Проповѣдь у конгрегаціоналистовъ.

Я успѣлъ прійти въ собраніе во время; служба еще не начиналась. Что можетъ быть печальнѣе протестантской церкви? Дубовыя скамьи, рѣзное дерево на стѣнахъ, все придаетъ ей сумрачный видъ; ни картинъ, ни цвѣтовъ, все вокругъ тускло, угрюмо и леденитъ чувство. Можно предположить, что все здѣсь разсчитано на слѣпыхъ посѣтителей. Но я ошибся, было одно украшенье — широкая доска, на которой громадными цифрами стояло число 129.

Въ церкви была толпа, но толпа нѣмая. Каждый молился такъ, какъ будто онъ былъ одинъ лицемъ къ лицу съ Богомъ, погрузившись въ черную книгу, точно застывъ на своемъ мѣстѣ. Ни шума, ни сдвигаемыхъ креселъ, ни очаровательнаго шолеста и привѣтствій прекрасныхъ дамъ, радующихся случаю заставить удивляться ихъ благочестію и нарядамъ; ни слѣда того милаго безпорядка, который дѣлаетъ церковь похожей на гостинную въ свѣтскомъ домѣ, словомъ, вокругъ было тихо, какъ въ лѣсу.

Вышелъ пасторъ. Тотчасъ надъ всѣми скамьями поднялись сладостныя созвучія — гармоничныя, какъ шопотъ вѣтра надъ волнами. Мужчины, женщины, дѣти — каждый пѣлъ съ горячимъ чувствомъ и безпредѣльнымъ порывомъ. Въ первый разъ я понялъ вполнѣ, что пѣніе есть самая натуральная форма молитвы. Удивленный моимъ молчаніемъ, сосѣдъ указалъ мнѣ рукой на таинственное число 129 и затѣмъ предложилъ свою книгу собраніе гимновъ, гдѣ слова были положены на ноты. Пѣли 129-ый псаломъ; вѣрнѣе, это было подражаніе въ протестантскомъ стилѣ той чудной молитвѣ, которую католическая церковь установила для погребальной службы. Если хотите знать настоящій смыслъ этого гимна, это то-же De profundis — чудная пѣсня — вся крикъ любви и надежды, которой красоту скрываетъ отъ насъ обыденная привычка.

Слышишь-ли крики мои въ глубинѣ паденія, о Господи, я умираю вдали отъ Тебя. Внемли, Всевышній, исповѣдую Тебѣ мои преступленія: прости меня, прости меня. Когда вѣрной рукой Ты станешь взвѣшивать согрѣшенья, кто устоитъ противъ Тебя? Но щедрой дланью расточаешь Ты милосердіе, — въ руки Твои предаю я себя. Вѣчное слово Твое да будетъ мнѣ защитой. Сердце мое полно Твоей любви. Я жду Тебя, Твой ликъ увидѣть, Боже, какъ часовой ждетъ появленья дня. Пусть въ сердцѣ воскреснетъ надежда, тамъ Отецъ небесный; онъ зритъ тебя въ плѣну твоемъ земномъ, Всесильный Онъ, Кто былъ Израиля защитой — спасетъ тебя въ терпѣніи святомъ.

Когда пѣніе кончилось, Трутъ сталъ говорить. Де-Местръ совершенно вѣрно опредѣлилъ, что такое протестантскій пасторъ: «человѣкъ въ черномъ, который очень честно разсуждаетъ о разныхъ предметахъ», говоритъ онъ. — Я не видѣлъ въ самомъ дѣлѣ человѣка, который бы имѣлъ менѣе священнодѣйствующій видъ, нежели мой бѣдный другъ. Ни малѣйшей разницы въ одѣяніи, которая отличала бы его отъ паствы, ни высокой кафедры, которая бы позволяла ему господствовать надъ аудиторіей; онъ говорилъ, стоя, просто, наравнѣ съ толпой и съ чисто братской простотою. Намѣренно, какъ будто, отказывался онъ отъ принятыхъ пріемовъ краснорѣчиваго оратора: эти повышенія и пониженія голоса, который то гремитъ, то дышетъ кротостью, — движенія руки, которая то призываетъ гнѣвъ Мстителя, то возвѣщаетъ прощеніе, поднятыя къ небу руки и глаза, когда послѣдніе ищутъ Бога и, увидя Его, наполняются сіяньемъ… всѣ эти красоты христіанскаго искусства Трутъ игнорировалъ совершенно. Изрѣдка приходилось сдѣлать ему движеніе рукою; онъ не возвышалъ почти голоса, а между тѣмъ въ этой простой рѣчи было нѣчто симпатичное и вмѣстѣ захватывающее, что трогало всѣ струны сердца. Никогда мысль не могла быть выражена словомъ болѣе яснымъ и прозрачнымъ. Она являлась въ ясной и точной формѣ изъ-за покрывала, которымъ обыкновенно облекаетъ ее языкъ. Передъ нами былъ не ораторъ, но человѣкъ и христіанинъ. Слѣдуя избитому выраженію, Трутъ, можно сказать, говорилъ, какъ всѣ, — вѣрнѣе такъ, какъ всѣ хотятъ говорить, но рѣдкій умѣетъ. Выражать просто великія мысли могутъ только великія сердца. Искусство есть не болѣе какъ подражаніе и не можетъ достичь такого совершенства.

Я разскажу приблизительно содержаніе рѣчи. Но кто передастъ трепетъ голоса взволнованнаго искреннимъ чувствомъ? Слова стынутъ на бумагѣ, это блеклые цвѣты, теряющіе краски и ароматъ. Попробуемъ однако дать понятіе объ этомъ поученіи, которое сдѣлало на меня глубокое впечатлѣніе, тѣмъ болѣе, что въ этой манерѣ свободно толковать Евангеліе были смѣлость и новизна, которыя меня удивили и испугали.

Іоан. 18.

37. Пилатъ сказалъ ему: итакъ Ты Царь? Іисусъ отвѣчалъ: ты говоришь, что Я Царь, Я на то родился и на то пришелъ въ міръ, чтобы свидѣтельствовать объ Истинѣ; всякій, кто отъ Истины слушаетъ голоса Моею.

38. Пилатъ сказалъ Ему: что есть Истина? и сказавъ это, опять вышелъ…

Христіане, братія!

Среди именъ, которыя принималъ Христосъ на землѣ, чаще всего повторяется Истина. Передъ Пилатомъ въ послѣдній часъ Іисусъ объявляетъ Себя Царемъ, но не отъ царства сего, а отъ царства Истины. Наканунѣ смертнаго дня, за вечерней трапезой съ учениками, Онъ оставилъ имъ на прощанье великое слово: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходитъ къ Отцу, какъ черезъ Меня»^[13]. Другими словами, если хотимъ перевести еврейскій текстъ на нашъ современный языкъ, это изреченіе означаетъ: «Я есмь Живая Истина, которая ведетъ къ Господу».

Живая Истина! Понятны-ли вамъ смыслъ и значеніе этихъ двухъ словъ? Для многихъ среди васъ не есть-ли Истина одно лишь извѣстное отношеніе вещей, лишь знакъ, или отвлеченное выраженіе? Для другихъ не есть-ли она простое слово, лишенное вѣчнаго смысла, синонимъ «образа мыслей», который мѣняется и передѣлывается безъ конца? Сколько есть мудрецовъ, которые могутъ сказать вмѣстѣ съ Пилатомъ: "Что есть Истина? парадоксъ наканунѣ — заблужденіе завтра; нѣтъ ничего вѣрнаго въ мірѣ, кромѣ интереса данной минуты. Угождать цезарю, наслаждаться жизнью и не думать о «завтра» — вотъ высшая философія людей, которые не знаютъ будущей жизни. Страшитесь этого возвращенія къ языческому скептицизму. Это значило-бы обречь нашъ разумъ на рабство, наши сердца отдать соблазнамъ порока и разврата. Подобно тому, какъ въ первые дни Евангелія, станемъ искать Истину, Истина дастъ намъ свободу.

Когда паровозъ пересѣкаетъ вамъ дорогу, влача за собой огромный поѣздъ, почему спѣшите вы отстраниться уже при первомъ звукѣ свистка, возвѣщающаго его приближенье? Потому что вы знаете — эта громада раздавитъ васъ всей своей тяжестью, умноженной скоростію движенія. Вотъ истина, которая для васъ не отвлеченіе, ее дало вамъ положительное знаніе. Эта истина воплотилась въ вашемъ сознаніи, перешла въ инстинктъ, который защищаетъ и спасаетъ ваше тѣло. Она теперь — часть вашего я, она живетъ вмѣстѣ съ вами.

Въ этомъ городѣ, гордящемся своимъ просвѣщеніемъ, найдутся тысячи людей, которые одуряютъ и убиваютъ себя безумной страстью къ алкоголю. Почему, братья, не предаетесь вы всѣ этому влеченію болѣе ужасному, но не болѣе позорному многихъ другихъ пороковъ, которые однако не заставляютъ никого даже краснѣть? Потому что вы знаете страшное дѣйствіе этого яда, который никому не прощаетъ злоупотребленія имъ. Знаніе замѣняетъ вамъ добродѣтель. Вотъ еще истина, физическая и вмѣстѣ нравственная, которая разъ войдя въ ваше сознаніе, сливается съ вами въ одно.

Все-ли въ этомъ? Развѣ не знакомы вамъ, благородныя сердца, которымъ распутство, честолюбіе, жадность ненавистны не менѣе пьянства? Спросите отца, у котораго похитили честь дочери, мать, которой сынъ погибъ на далекомъ берегу, въ алчной погонѣ за счастьемъ, спросите человѣка, который борется съ лихоимствомъ ближняго за жизнь жены и дѣтей; они, эти несчастныя жертвы, дорогой цѣной купили ненависть къ пороку, который принесъ имъ страданія; другіе болѣе счастливы, это тѣ, кто знаніемъ своимъ обязанъ воспитанію. Любовь матери, преданность наставника заботливо внушаютъ съ дѣтства спасительный инстинктъ. Вотъ еще живая истина, истина, которая неизбѣжно платитъ угрызеніями совѣсти, если мы отказываемся слушать ея голосъ.

Въ нашей республикѣ встрѣчаются патріоты, которые не льстятъ, измѣнчивымъ требованіямъ толпы. Гордость-ли это или разсчетъ? Нѣтъ гордость примиряется со всякой низостью, если только она помогаетъ достиженію власти; корысть велитъ гнуть также туда, куда дуетъ вѣтеръ. Но чистое сердце и ясный умъ видятъ глубже и дальше. Человѣкъ или народъ, покоряясь деспотизму, становятся рабами страстей господина, который волей-неволей угождаетъ самъ разнузданнымъ аппетитамъ тѣхъ, кто его окружаетъ и обманываетъ.. Преступныя войны, безумная расточительность, испорченность на верху, бѣдствія и невѣжество внизу — вотъ плоды всякой власти безъ контроля, бичъ грубой силы, несдерживаемой ничѣмъ! Кто понялъ это, тотъ не унизится никогда до ремесла льстеца. Кто любитъ истину и не умѣетъ унижаться, тотъ останется одинокимъ и въ ней одной найдетъ опору и утѣшеніе.

Устарѣлыя фразы, скажете вы, которыя повторяются всюду. Уже болѣе двадцати вѣковъ на нихъ указываютъ въ школѣ, міръ оттого ничуть не улучшился. — Почему? Потому что истина остается мертворожденной въ книгѣ; отдайтесь ей душою и сердцемъ, обручитесь съ ней и она оживетъ. Она станетъ тогда вашей совѣстью, залогомъ вашей чести и вашего блага. Разумъ долженъ питаться какъ и тѣло; онъ не довольствуется словами, ему нужна сущность вещей. Подарить свободу рабамъ тоже; что дать въ руки ребенку огнестрѣльное оружіе, оно взорветъ въ этихъ рукахъ. Уваженіе къ себѣ самому и къ личности вообще, сознаніе права, любовь къ справедливости — всѣ эти необходимыя условія свободы не статьи закона; ихъ нельзя установить приказаніемъ. Это качества, которыя гражданинъ пріобрѣтаетъ силою терпѣнія и упражненія. Пока пониманіе свободы не станетъ достояніемъ сердца и ума, она лишь «звенящая мѣдь и громкій кимвалъ»; разъ, напротивъ, она войдетъ въ мозгъ костей, никогда сама тиранія не исторгаетъ ее ни хитростью, ни жестокостью.

Итакъ, есть истины, которыя одновременно живутъ, и въ насъ и внѣ насъ. Онѣ-то связываютъ насъ со всей природой и нашими ближними. Открывая законы физической природы, онѣ вручаютъ, намъ власть надъ нею; во всякомъ, кто мыслитъ какъ и мы, онѣ указываютъ намъ брата и друга. Но знаніе, которое руководитъ нами въ жизни, не согрѣваетъ сердца. Оно чаруетъ нашъ умъ, умѣряетъ страсти, укрощаетъ себялюбіе, но не даетъ еще счастья. Человѣкъ стремится къ безконечному, онъ тоскуетъ, прикованный къ землѣ, онъ жаждетъ любви, и голое знаніе не можетъ его удовлетворить. Та Истина, которая даетъ душевный покой, приводитъ человѣка къ Богу; она въ насъ и въ Немъ самомъ, она не можетъ быть нигдѣ, какъ въ Немъ, и ее должны мы познавать и любить.

Любить Бога и обрѣсть Его любовь — вотъ та мудрость, которой не знали древніе; новѣйшая философія гибнетъ въ томъ-же безсиліи. Напрасно сердце ищетъ Бога, напрасно призываетъ оно Его со страстной надеждой утопающаго послѣ крушенья, холодный разсудокъ встаетъ предъ нимъ и говоритъ о непроходимой вѣчной безднѣ между Творцомъ и человѣкомъ, между безконечностью и минутнымъ существованіемъ. Неумолимая природа, высшее существо рабски покорное собственнымъ законамъ, вотъ все, что могутъ дать въ познаніи вещей всѣ усилія величайшихъ умовъ. Любовь къ Богу — мечта, говорятъ они: молитва — этотъ крикъ души, есть тщетный звукъ, который теряется въ нѣмомъ небесномъ просторѣ. «Молчи, смертный, задуши въ себѣ трепетъ сердца, замкнись въ безнадежномъ отреченіи — ты не болѣе, какъ атомъ, давимый колесомъ неумолимаго, фатальнаго рока».

Слушайте, братья мои, девятнадцать вѣковъ тому назадъ Спаситель пришелъ на землю съ доброю вѣстью; Онъ явился для того, чтобы приблизить человѣчество къ Богу. Онъ назвалъ Себя Сыномъ Божьимъ и Сыномъ человѣческимъ, или, что быть можетъ иное только выраженіе того-же таинства, Онъ звалъ Себя Свѣтомъ и Истиной. «Я есмь», говорилъ Онъ, — «путь, истина и жизнь. Никто не приходитъ къ Отцу, какъ только черезъ Меня». Міръ внималъ Ему и міръ увѣровалъ въ Него. Съ того дня, какъ Слово воплотилось, какъ Божественная Истина явилась въ живомъ образѣ, съ того дня вѣра, надежда и любовь сроднились съ землею и поселились въ сердцѣ человѣка. Задача, которую разумъ считаетъ невыполнимой, въ которой онъ находитъ столько противорѣчій, эта задача разрѣшена Христомъ. Истина живая, воплощенная, Истина, которую Богъ возлюбилъ какъ Сына, а человѣкъ, какъ Спасителя, стала союзной чертой между землей и небомъ, Она дала человѣчеству Отца и вернула Богу Его дѣтей! Въ Ней тайна откровенія, въ Ней присутствіе Божества. Никогда разумъ самъ собой не въ силахъ возвыситься до этого познанія, которое смущаетъ умъ и въ то-же время озаряетъ его безконечнымъ сіяніемъ. Да, если Господь любитъ людей, Онъ любитъ въ нихъ свое отраженіе — «въ созерцаніи вѣчной Истины». Да, человѣкъ только тогда, не оскорбляя Бога, приноситъ Ему свое служенье, когда обожаетъ въ Немъ сіяніе Истины.

Любить Христа, значить любить Истину; любить Истину, значитъ любить Христа. Вотъ глубочайшій смыслъ Евангелія! Кто этого не понимаетъ, тотъ христіанинъ развѣ только по имени.

Теперь, братія, сосредоточьтесь и поразмыслите. Когда вы говорите о любви вашей къ Христу, что любите вы въ Немъ? Не Того-ли, Кто отдалъ жизнь за другихъ? Не Распятаго-ли, Котораго раны еще точатся кровью? Берегитесь, это любовь человѣческая; всѣ религіи, всѣ партіи имѣютъ своихъ мучениковъ. Христосъ требуетъ большаго. Христосъ не трупъ, которому поклоняются, цѣлуя его язвы. Христосъ есть Истина и во имя Ея Онъ требуетъ вашей любви. Но такъ-ли вы любите Его?

Безъ сомнѣнія вы называете себя вѣрующими. Вы вѣрите въ Евангеліе. Но эта вѣра не есть-ли только наслѣдственное предубѣжденіе, символъ, которому вы боитесь взглянуть въ лицо, изъ страха увидѣть свою измѣну? Дайте отчетъ себѣ въ вашихъ вѣрованіяхъ; лишены-ли онѣ всякой чуждой языческой примѣси? Вѣра служитъ-ли чистымъ источникомъ вашихъ дѣйствій? Свободны-ли вы отъ вліяній внѣшнихъ и отъ себя самихъ? Можете-ли повторить вмѣстѣ съ Пророкомъ слова: «Я вѣрилъ и вѣра родила мои слова». Если такъ, — вы любите Христа, какъ Онъ того требуетъ, вы любите Истину.

Но если религія для васъ одна только обрядность, если вы ищете въ ней только убѣжище, спасаясь отъ голоса Истины, который преслѣдуетъ вашу совѣсть; если вѣра ваша, умираетъ вмѣстѣ со словами, которыя произносятъ ваши уста и не переходитъ въ дѣйствіе, если — отдавая всѣ помыслы погонѣ за довольствомъ и личнымъ спокойствіемъ — вы больше страшитесь огласки, чѣмъ вашихъ заблужденій, если въ малодушномъ себялюбіи вы предоставляете Богу заботу защищать Самому Свое Слово, если ваше милосердіе не идетъ дальше тѣлесныхъ невзгодъ и не вступаетъ въ борьбу съ невѣжествомъ и порокомъ; если вы не сознаете, что первый долгъ христіанина — освобожденіе безсмертной души изъ оковъ грѣха, если вы не знаете святаго порыва, который презираетъ и попираетъ ногами свѣтскую мудрость, если, наконецъ, вы не совершаете сами дѣлъ, подобныхъ дѣламъ Христа на землѣ, тогда не обманывайте себя сами, братья, я скажу: вы дѣятельны, благоразумны, скромны, благородны, но вы не христіане, въ васъ нѣтъ любви къ Истинѣ.

Сомнѣнія колеблютъ мою вѣру, говорите вы; если-бы я вѣрилъ, я-бы любилъ Христа. Я же говорю вамъ, любите Его, вы повѣрите потомъ. Любите Его, какъ Истину, которая живетъ и ведетъ къ Богу. Вамъ непонятны обряды, васъ страшатъ догматы, быть можетъ въ этомъ доля вины самого человѣка, вѣроятнѣе всего вы поймете ихъ послѣ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Упростите вашу вѣру и, какъ сказалъ, самый вѣрующій и самый смѣлый изъ пророковъ: не насилуйте вашъ духъ, испытайте все, сохраните то, что хорошо. Въ Завѣтѣ есть страницы, говорятъ, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Евангеліе всегда согласно съ собой и въ словахъ Христа горитъ всегда равно пламя вѣчной истины. Христосъ можетъ-ли быть источникомъ недоразумѣній? Развѣ не поняли вы, что Истина должна была воплотиться, чтобы получить жизнь и чтобы вы могли Ее любить? Прекрасно! Христосъ самъ сжалился надъ слабостью вашей вѣры и облегчилъ вамъ задачу. Кто говоритъ противъ Сына Человѣческаго, тому будетъ прощено, но кто говоритъ противъ Духа Святаго, или, другими словами, противъ Духа Истины, тому никогда не простится. Итакъ, ищите Истину, хотя-бы во имя Ея Самой, какъ вы говорите, но ищите Ее съ глубокой вѣрой; послѣ долгихъ блужданій Она приведетъ васъ все-же ко Христу.

— Но гдѣ-же Истина? говорите вы. — Я ищу ее и не нахожу. — Нѣтъ, братъ мой, ты не ищешь ее. Гордость разума, влеченія страстей удерживаютъ тебя на пути; знаніе можетъ отъ тебя ускользнуть, но Истина нравственная никогда! Ты долженъ знать, гдѣ искать Ее.

Она тамъ, у твоего очага, нѣмая, закрытая покрываломъ, какъ Альцеста^[14], исшедшая изъ царства мертвыхъ, она тамъ, она ждетъ тебя. Когда ты приходишь въ свой домъ, утомленный жизнью и скучая собою, это она смотритъ на тебя изъ-за своего покрывала, и взглядъ ея — судья твой. Во тьмѣ и одиночествѣ ночномъ, когда ты помышляешь о честолюбивыхъ планахъ и быть можетъ преступленіяхъ слѣдующаго дня, она близъ тебя, всегда на своемъ посту. Ея взоръ проницаетъ тьму, ея молчаніе леденитъ твою душу. Ты презираешь людей, играешь закономъ, не трепещешь предъ этимъ призракомъ, котораго тебѣ не удастся ни купить, ни умертвить.

Ты никогда не уйдешь отъ этого стража, бодрствующаго надъ твоимъ сердцемъ. Придетъ день, когда почувствуешь ты тяжелую руку смерти, густой туманъ обовьетъ тогда все то, что ты любилъ: серебро твое, и суетную честь, жену и дѣтей. Но среди отчаянья и слезъ она всегда будетъ съ тобой, какъ привидѣнье, со своимъ покрываломъ, готовая принять тебя и унести въ невѣдомый міръ. Виновенъ-ли ты, или невиненъ, ты не ускользнешь отъ нея; она будетъ угрызеніемъ твоимъ или надеждой. Слѣдуй-же за ней, пока ты здѣсь, на землѣ, слѣдуй за ней среди колебаній и сомнѣній; слѣдуй за ней, несмотря на невѣріе твое. Прильни къ истинѣ — она спасетъ тебя. Да, когда ты пройдешь жизненный путь, она откинетъ покрывало со своего лица, и Христосъ, видимый наконецъ въ сіяніи своей божественной улыбки, Христосъ скажетъ тебѣ: «Сынъ мой, узнай Меня, Я есмь Истина».

При послѣднихъ словахъ рѣчи, я вышелъ изъ толпы и бросился въ сосѣднюю комнату. Я успѣлъ подхватить Трута, который упалъ въ мои объятія, задыхаясь, почти безъ чувствъ. Я взялъ его руку, она была въ огнѣ.

— Несчастный, сказалъ я ему, вы убиваете себя!

— Другъ мой, прошепталъ онъ, опуская голову на мое плечо, исполнимъ долгъ — что будетъ, то будетъ.

ГЛАВА XX.
Ужинъ у пастора.

Среди многихъ лицъ, привѣтствовавшихъ новаго апостола, я проводилъ Трута домой. Онъ сильно нуждался въ отдыхѣ; я убѣждалъ его прилечь и сколько-нибудь отдохнуть. Къ сожалѣнію онъ долженъ былъ оставаться на ногахъ и не щадить себя. Мистриссъ Трута, приготовила большой завтракъ для друзей мужа; я самъ былъ въ числѣ приглашенныхъ.

Женни и Сюзанна были уже тамъ, восхищенные проповѣдью, которую только что слышали и очень можетъ быть не поняли. Власть которую слово можетъ имѣть надъ женщиной есть нѣчто невѣроятное. Не разъ оставаясь наединѣ въ моей комнатѣ и повернувъ два раза ключъ въ замкѣ двери, я задавалъ себѣ смиренно вопросъ, не совершеннѣе-ли женщина по природѣ своей, нежели мужчина? Она умѣреннѣе въ страстяхъ и болѣе воспріимчива къ воспитанію. Пока Адамъ спалъ невиннѣйшимъ сномъ, Ева уже стремилась къ знанію; въ ней первой проснулось любопытство. Съ тѣхъ поръ, мнѣ кажется, если мы мужчины наслѣдовали простоватость нашего прародителя, дочери Евы не отстали ничуть отъ своей прабабушки. Я соглашаюсь съ мнѣніемъ Мольера, не слѣдуетъ слишкомъ многому учить эту лукавую и безпокойную половину человѣческаго рода. Оставляя женщинъ коснѣть въ невѣжествѣ, мы позволяемъ имъ сохранить всѣ пороки рабыни, но зато и всю ея слабость, наше царство при этомъ прочно и непоколебимо. Но, если мы воспитаемъ эти пылкія и чистыя сердца, если дадимъ въ нихъ загорѣться любви къ истинѣ, кто знаетъ, не станутъ-ли онѣ скоро краснѣть за грубость и невѣжество своихъ наставниковъ? Сохранимъ знаніе для насъ однихъ, оно насъ дѣлаетъ богами:

Наше царство погибло, какъ только насъ узнаютъ.

Сѣли за столъ. Признаюсь, я былъ этимъ очень доволенъ. Въ религіозномъ моемъ увлеченіи я забылъ позавтракать и животное начинало громко во мнѣ говорить. Хозяйка дома оказала мнѣ особую честь, посадивъ возлѣ себя, по лѣвую руку, и предложила вмѣстѣ съ чаемъ два или три куска ветчины изъ Цинцинатти; мнѣ стоило не малаго труда не выйти изъ предѣловъ благопристойности, такъ я спѣшилъ уничтоженіемъ закуски. Сюзанна дѣлала мнѣ знаки широко раскрытыми глазами, упрекая меня въ жадности. Я узнаю наконецъ мою барышню. Въ Соединенныхъ Штатахъ, очевидно, какъ и въ хорошей семьѣ во Франціи дѣти учатъ отцовъ.

Утоливъ немного страшный голодъ, я вступилъ въ разговоръ съ моей сосѣдкой, доброй и милой особой, обожавшей своего мужа, — явленіе обычное въ Америкѣ. Здоровье Трута внушало мнѣ опасенія; для меня было ясно, что новая профессія истощитъ еще скорѣе его силы, нежели газета, что я и старался непримѣтно внушить его женѣ. Боясь ее слишкомъ обезпокоить, я говорилъ въ общей формѣ, что слово — суровое ремесло, и что извѣстнаго рода темпераментъ нервный и впечатлительный требуетъ иногда полнаго покоя. Напрасный трудъ! Мистриссъ Трутъ не могла говорить ни о чемъ, кромѣ высокаго значенія новой профессіи мужа. Гордость ее опьяняла.

Быть женой пастора, говорила она мнѣ, вѣдь это мечта всѣхъ молодыхъ дѣвушекъ. Если-бы вы знали, какъ я была огорчена, когда мой дорогой Іоель отказался отъ своего первоначальнаго призванія, чтобы стать журналистомъ! Только въ священствѣ заключается удовлетвореніе всѣхъ женскихъ мечтаній: только здѣсь женщина въ полномъ смыслѣ слова товарищъ мужа, настоящая его половина. Тѣ-же страданія, тѣ-же удовольствія, но и тѣ-же обязанности.

— Развѣ вамъ случается также проповѣдывать? спросилъ я.

— Нѣтъ, не въ церкви, отвѣчала она; апостолъ: Павелъ намъ это запрещаетъ. Но развѣ только въ церкви совершается священническое служеніе и возвѣщается слово Божіе? Воспитывать дѣвушекъ, давать совѣты молодымъ женщинамъ, посѣщать родильницъ, дѣлить со скорбящимъ его горе, ходить за больными, читать Евангеліе и помогать встрѣтить смерть, когда она неизбѣжна, все это обязанности, при которыхъ я могу помочь, а иногда и замѣнить мужа. — Іоель, обратилась она къ Труту, возвысивъ голосъ, неправда-ли что я вашъ викарій и вы можете мнѣ довѣриться вполнѣ? Трутъ отвѣтилъ знакомъ согласія и кроткой улыбкой на оригинальный вопросъ, который, къ удивленію моему, никому, кромѣ меня, не показался страннымъ. Жена пастора — сама пасторъ или исполняющій его должность! Подобная нелѣпость никогда не пришла-бы мнѣ въ голову… Правда, я родился и жилъ въ странѣ здраваго смысла. Балъ и плита, — вотъ оба полюса въ сферѣ существованія французской женщины. Выйти изъ этой сферы значило-бы вызвать бурю и, что еще ужаснѣе, сдѣлаться смѣшной!

— Между тѣмъ, продолжала М-съ Трутъ, есть еще нѣчто прекраснѣе священства, это — миссія.

— Вы говорите о женщинахъ миссіонерахъ? вскричалъ я въ ужасѣ.

— Нѣтъ, отвѣчала она; только католики пользуются этой привилегіей, въ которой я имъ завидую. У насъ нѣтъ сестеръ-проповѣдницъ, есть только жены миссіонеровъ. Вотъ назначеніе о которомъ я мечтала. Дѣлить труды мужа, прекрасная вещь, дѣлить его опасности еще большая заслуга предъ Господомъ.. Не удивляйтесь моему честолюбію, — я дочь священника, а мои обѣ сестры замужемъ за миссіонерами. Одна въ Капской землѣ, другая въ Китаѣ; обѣ благодарятъ Всевышняго, который далъ имъ славную долю.

— Семейные миссіонеры, замѣтилъ, я, ведутъ конечно не слишкомъ суровую жизнь. Увезти съ собой жену, дѣтей, свой очагъ, не значитъ почти мѣнять отечество. Прибавьте къ этому постоянное удобное помѣщенье, хорошее содержаніе… при такихъ условіяхъ не требуется слишкомъ много самоотверженія, чтобы идти проповѣдывать Евангеліе.

— Вы думаете? Возразила сосѣдка, удивленная моимъ ироническимъ тономъ. Я не знаю сама, что лучше: пройти-ли странникомъ міръ, сѣя по пути слово Христово и оставляя жатву на волю Господа, или, избрать ограниченное поле, насаждать его, орошать и воздѣлывать драгоцѣнное зерно, но мнѣ кажется, что Счастье имѣть возлѣ себя, кого любишь, не умаляетъ ничуть подвига милосердія и быть можетъ значительно увеличиваетъ заслугу самоотреченія. Апостолъ Петръ былъ женатъ, — былъ-ли онъ поэтому менѣе достоинъ стать царемъ апостоловъ? На Капѣ, гдѣ сестра моя устроила школу и рукодѣльню для юныхъ негритянокъ, гдѣ она помощью просвѣщенія старается приготовить сердца къ пониманію Евангелія, — тамъ боеры три раза сожгли миссію. — Мой двоюродный братъ, врачъ — какъ большинство миссіонеровъ — потерялъ руку, извлекая отравленную стрѣлу у одного несчастнаго кафра. Въ Китаѣ фанатики гнали мою сестру изъ одной области въ другую; она теперь близъ Шанхая, разоренная, больная, но полная, попрежнему, вѣры въ свое дѣло. Домъ ея — больница для раненыхъ, убѣжище вдовъ и сиротъ. Среди лихорадки и постоянныхъ опасностей она помогаетъ мужу проповѣдывать Евангеліе. Господь искушалъ ее больше чѣмъ Авраама и два раза взялъ у нея дѣтей, но она счастлива, принося жертвы и служа Ему, хотя-бы цѣною своей крови.

Я ничего не отвѣчалъ. Въ исторіи Авраама есть вещи, которыя меня больше трогаютъ, нежели эпизодъ съ Исаакомъ. Добродѣтель или фанатизмъ, подобное повиновеніе выше моихъ силъ; я его не понимаю.

Стараясь уйти отъ размышленій, которыя меня смущали, я повернулся къ моему сосѣду на лѣво; это былъ типъ настоящаго саксонца: широкія плечи, выпуклая грудь, длинная шея, съ крѣпко посаженной на ней квадратной головой, нескладныя черты, лысый лобъ; при всемъ этомъ густыя брови, изъ подъ которыхъ сверкали горящіе глаза: сила и воля, словомъ, въ тѣсномъ союзѣ.

Браунъ — имя моего новаго друга — былъ тотъ самый пасторъ, котораго мѣсто заступилъ Трутъ. Я воспользовался этимъ случаемъ расширить мои познанія и освѣдомился, что такое собственно эта церковь конгрегаціоналисювъ, которая возбуждала во мнѣ любопытство своимъ названіемъ.

— Какъ! вскричалъ Браунъ, удивляясь моему невѣжеству, вы не знаете, что это старѣйшая пуританская церковь, которую наши предки-эмигранты, гонимые нетерпимостью, принесли съ собой на первомъ своемъ кораблѣ: «Цвѣтокъ мая?» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . По примѣру первыхъ христіанъ всякое собраніе вѣрующихъ стало называться Церковью, образуя такимъ образомъ независимую конгрегацію, совершенную республику управляемую старшинами и руководимую священникомъ. Изъ этого очага независимости и равенства создался весь нашъ общественный союзъ. Въ этомъ весь секретъ нашего развитія и политическаго роста. Вся Америка ничто иное какъ конфедерація, союзъ церквей и самостоятельныхъ общинъ, таковъ цвѣтъ принесенный пуританскимъ ученьемъ. Здѣсь, какъ и повсюду, религія создала человѣка и гражданина по своему образу и подобію: свободная церковь усыновила свободный народъ.

Мнѣ показался страшно оскорбительнымъ этотъ парадоксъ, порожденный чисто-пуританскою спѣсью. Если вѣрить этимъ фанатикамъ, ихъ катехизисъ долженъ стать закономъ, правящимъ цѣлымъ міромъ. Пусть-же посмотрятъ они на Францію, родину знаній и философіи, они тотчасъ убѣдятся, къ чему сводится вліяніе религіи на общество и государство; тамъ можно быть строгимъ католикомъ въ церкви и чѣмъ угодно внѣ ея. Я старался объяснить это надменному проповѣднику, но онъ, какъ истый Янки, обладалъ двойнымъ англо-американскимъ упрямствомъ. Чѣмъ больше я громоздилъ груду доказательствъ, которыя должны были его подавить, тѣмъ сильнѣе онъ противорѣчивъ.

— Смотрите на англичанъ, кричалъ онъ. Кто знаетъ исторію ихъ церкви, знаетъ всю ихъ исторію: духовенство, которое имѣетъ своихъ лордовъ; церковь — законодательница вѣры, непреложная хартія въ тридцати девяти параграфахъ, молитвенныя книги, утвержденныя властью епископовъ и короля, привилегированные университеты и школы, громадныя имѣнья, покровительственная система, что все это вмѣстѣ, какъ не аристократическій строй? Безъ диссидентовъ, этой соли земли, Англія давно обратилась-бы въ мумію, подобно древнему Египту.

— А Франція! сказалъ я, думая наконецъ его смутить.

— Французъ, отвѣчалъ онъ — католикъ, монархистъ и солдатъ, между тѣмъ какъ американецъ — протестантъ, республиканецъ и гражданинъ; все это стоитъ въ такой-же ненарушимой связи, какъ пять пальцевъ на кисти руки; республика во Франціи, такъ-же немыслима какъ монархія въ Америкѣ. Разница церквей создаетъ разницу въ основаніи общественнаго строя.

— Смѣю спросить, который строй считаете вы болѣе совершеннымъ?

— Судите сами, возразилъ онъ, первый, это общество дѣтей, а второй — взрослыхъ людей.

— Я очень радъ, что мы одного мнѣнія.

— Очень пріятно, сказалъ онъ и спокойно принялся за свою чашку чаю.

— Правда и то, прибавилъ я, наклоняясь къ нему, что американцы не столько въ сущности народъ, сколько рой эмигрантовъ разсѣявшихся въ пустынѣ; въ настоящее время неудобства свободы еще не такъ даютъ себя чувствовать, но по мѣрѣ того какъ народъ будетъ созрѣвать, онъ пойметъ необходимость образовать настоящее общество и соберется тогда подъ знаменемъ единой власти.

— Милостивый Государь, произнесъ онъ, порывисто ставя чашку на столъ, вы не такъ меня поняли, мое мнѣніе какъ разъ обратно тому, что вы говорите.

— Какъ, воскликнулъ я, не вздумаете-ли вы французовъ считать малыми дѣтьми?

— Въ политикѣ это несомнѣнно такъ, возразилъ онъ. Съ какой поры считаютъ они свою свободу… и какую свободу? — Съ 1789 года; наша началась съ 1620 года, мы старше ихъ на сто семьдесятъ лѣтъ, мы опытнѣе ихъ въ три раза и въ двадцать разъ благоразумнѣе.

— Итакъ, проговорилъ я, волнуясь, вы отдаете Америкѣ пальму первенства въ цивилизаціи?

— Оставимъ слова, смыслъ которыхъ въ рѣчи не ясенъ, отвѣчалъ онъ холодно. Цивилизація слово очень сложное; оно содержитъ столько различныхъ понятій, что каждый народъ въ свою очередь можетъ претендовать на первенство. Что составляетъ цивилизацію? Религія-ли, политика, нравы или промышленность, знаніе, литература, или искусство? Одно-ли изъ этихъ явленій или всѣ вмѣстѣ? Подумайте какая это сложная задача. Искусно выдолбленный челнокъ — верхъ культуры для островитянина Океана; мы всѣ, новѣйшіе народы, движемся въ чистомъ искусствѣ подражаніемъ древнимъ, и я допускаю, что тотъ народъ, который старше, ближе къ идеалу. Во Франціи вкусъ болѣе развитъ, нежели въ Англіи, но итальянецъ конечно гораздо артистичнѣе француза, по натурѣ. Въ промышленности всѣ народы соперничаютъ между собой; наука не имѣетъ отечества, что касается литературы, каждый народъ находитъ въ своей отраженіе національныхъ идей; я предоставляю критикамъ ребяческое удовольствіе спорить о чинахъ Данте, Мольера или Шекспира. Только религія, политика и нравы образуютъ одинъ неразрывный союзъ. Въ немъ сила, и крѣпость страны, въ немъ ея будущее. Въ этомъ смыслѣ я смѣло ставлю на первое мѣсто мою церковь, мой народъ; я вѣрю въ свободу: я американецъ и пуританинъ.

— Могиканъ, подумалъ я, тебя не трудно узнать; ты не умѣешь даже солгать, ради простой вѣжливости.

Я приготовился уничтожить моимъ отвѣтомъ несноснаго проповѣдника, когда, къ его счастью, всѣ встали изъ-за стола. Тогда, бросивъ этого дерзкаго и ограниченнаго человѣка, я подошелъ къ молодому пастору, котораго привѣтливый видъ мнѣ показался весьма симпатичнымъ. Еще до завтрака Трутъ представилъ мнѣ Неймана Вальфорда, какъ одного изъ столповъ новаго Сіона. Стремясь познакомиться съ такимъ фениксомъ, какъ человѣкъ, котораго называютъ теологомъ, я подумалъ о томъ, какъ-бы заслужить съ самаго начала расположеніе Неймана; я началъ съ того, что поздравилъ его съ прекраснымъ пріобрѣтеніемъ, которое его церковь сдѣлала въ лицѣ Трута.

— Виноватъ, прервалъ онъ меня, я пресвитеріанецъ.

— Пресвитеріанецъ! воскликнулъ я, и вы явились поздравить вашего соперника? Это очень великодушно, съ вашей стороны, такъ какъ, говоря между нами, священникъ, которому вы теперь пожимаете руку, еретикъ, вы могли-бы его осуждать.

— Я? сказалъ онъ, повидимому крайне удивленный, я никого не осуждаю, это недостойно прежде всего христіанина.

— Я, конечно, не такъ выразился, дорогой мистеръ Нейманъ; я хотѣлъ только замѣтить, что вы, по примѣру божественнаго Пастыря душъ, который не отвергалъ заблудшихъ овецъ Израиля, вы дружески встрѣчаетесь съ людьми, которыхъ заблужденія вамъ, конечно, ненавистны.

— Проповѣдь мистера Трута сегодня вполнѣ меня удовлетворила, отвѣтилъ Нейманъ, я не считаю его заблудшимъ.

Я удивился въ свою очередь и думалъ не ослышался-ли я.

— Милостивый Государь, сказалъ я этому юному пастору, развѣ вы не убѣждены въ истинѣ ученья вашей церкви?

— Безъ сомнѣнія да, иначе я не оставался-бы ея служителемъ.

— Итакъ, возразилъ я, для васъ есть двѣ истины, соотвѣтственно церквамъ! одна истина пресвитеріанская, другая у когрегаціоналистовъ. Быть можетъ она и у баптистовъ, методистовъ, быть можетъ существуетъ для васъ истина лютеранская и наконецъ даже католическая. Простите мое невѣжество я полагалъ, что истина можетъ быть только одна и что дробленіе церквей есть только свидѣтельство заблужденій.

— Докторъ, сказалъ Нейманъ, задѣтый моей французской горячностью, когда вы на морѣ, какъ опредѣляете вы время?

— Я узнаю! его по солнцу. Я вижу вы хотите отвѣтить мнѣ на мой вопросъ апологомъ, — поучительной басней. Въ мои годы, милостивый государь, примѣры неубѣдительны, я требую разумныхъ доводовъ.

— Но я молодъ, докторъ, и смѣю по этому разсчитывать на ваше снисхожденье, возразилъ Нейманъ съ любезной улыбкой.. — Вы узнаете время по солнцу. Но въ то время, какъ оно показываетъ вамъ полдень въ Парижѣ, не можете-ли вы мнѣ сказать, который часъ будетъ въ Берлинѣ?

— Нѣтъ; я знаю только, что телеграмма отправленная изъ Берлина въ одиннадцать часовъ, приходитъ въ Парижъ въ десять съ половиной, иначе говоря она приходитъ какъ будто за полъ-часа до отправленія. Впрочемъ, это безразлично, я готовъ вамъ подтвердить, что въ Берлинѣ примѣрно часъ, въ то время какъ въ Парижѣ полдень, въ Петербургѣ два часа, и девять утра, если хотите, на Азорскихъ о-вахъ, а въ Квебекѣ семь. Словомъ, все зависитъ отъ меридіана.

— Итакъ, замѣтилъ Нейманъ, вездѣ то-же солнце и нигдѣ одно и то-же время.

— Положительно, вы я вижу астрологъ и хотите пріобрѣсти во мнѣ адепта. Отвѣчаю вамъ, господинъ профессоръ: причина въ томъ, что одно и то-же солнце видимо съ разныхъ точекъ зрѣнія.

— Еще одинъ вопросъ, докторъ, и вы мнѣ простите мою нескромность. Среди всѣхъ этихъ показаній времени, которое безусловно вѣрно?

— Странный вопросъ! Время вѣрно по своему вездѣ, такъ какъ вездѣ солнце восходитъ или кажется, что восходитъ, на различную высоту. Доволенъ-ли г. профессоръ своимъ сѣдобородымъ ученикомъ?

— Да, докторъ, я вижу мы сойдемся во мнѣніяхъ въ теологіи, какъ и въ астрономіи.

— Мистеръ Нейманъ, сказалъ я ему, я начинаю васъ понимать. Истина для васъ то-же солнце, которое каждый, видитъ смотря по своему горизонту. Пресвитеріанская церковь показываетъ вамъ полдень, между тѣмъ какъ: у баптистовъ этотъ часъ давно прошелъ, а у методистовъ еще не наступилъ. Кто знаетъ не окажутся-ли католики въ числѣ антиподовъ? Вы нашли остроумный способъ совмѣстить гордость и милосердіе.

— Милостивый Государь, сказалъ Нейманъ, краснѣя, вы ко мнѣ не справедливы. Вы поняли мою мысль, но ошибаетесь въ объясненіи чувства, которое мною руководитъ. Да, каждая церковь, смѣю сказать даже, каждый христіанинъ вообще можетъ имѣть свой горизонтъ. Рожденіе и воспитаніе даютъ точку отправленія; намъ остается стремиться къ истинѣ, которая зоветъ насъ, намъ остается вѣчно стараться приблизиться къ ней помощью изслѣдованія и самоотреченья. Пусть есть церкви недостаточно озаренныя божественнымъ свѣтомъ, я скорблю объ этомъ, но тѣмъ не менѣе не сомнѣваюсь, что въ церкви наименѣе просвѣщенной можно встрѣтить наилучшаго христіанина. Быть ближе къ солнцу большое преимущество, но этого не всегда достаточно, чтобы лучше его видѣть. Вотъ почему, Милостивый Государь, я люблю мою превиторіанскую церковь и почему тѣмъ не менѣе никого не осуждаю.

Все это было высказано съ чарующей искренностью и простодушіемъ. Прекрасная вещь добродѣтель въ юномъ сердцѣ — точно смѣющаяся утренняя заря въ первые дни мая!

— Мой юный другъ, сказалъ я Нейману, ваши мечты весьма плѣнительны; они порождены чувствомъ, достойнымъ уваженія, но разсѣются при первомъ дуновеніи разсудка. Если каждый христіанинъ видитъ истину по своему, тогда нѣтъ истины. Мы вернемся тогда къ скептицизму Монтеня. Вы не найдете ни одного догмата, защищеннаго отъ нападеній, ни одного вѣрованія недоступнаго сомнѣнію. Теорія ваша, по видимому столь христіанская, приведетъ насъ къ неизбѣжнымъ колебаніямъ, она граничитъ съ полнымъ невѣріемъ.

— Докторъ, возразилъ молодой человѣкъ, со скромностью, которая невольно меня тронула, мнѣ кажется, вы предъявляете искъ къ человѣческому разуму и къ Провидѣнію. Изъ относительной слабости и несовершенства нашего зрѣнія можно сдѣлать заключеніе, что мы не видимъ ничего. Не та-же ли здѣсь логика и тотъ-же софизмъ. Въ изслѣдованіи природы каждый работникъ вноситъ свою долю, но разница во взглядахъ и мнѣніяхъ ведетъ-ли къ разрушенію или къ колебанію знанія? Есть-ли хотя одна теорія въ физикѣ, которая-бы ускользнула отъ спорныхъ разъясненій? Станете-ли вы поэтому отрицать существованіе физической истины?

— Сравненіе не выдерживаетъ критики, дорогой мистеръ Нейманъ. Что осталось прочнаго въ физическихъ наукахъ въ періодъ тридцати лѣтъ? Что было въ ней истиной вчера, стало заблужденіемъ сегодня.

— Нѣтъ, докторъ, что было заблужденіемъ вчера, то упало, подобно тому, какъ падаютъ отжившіе листья; истина не измѣнялась, потому что она, называйте ее какъ хотите, есть ничто иное въ сущности, какъ познаніе природы, а природа есть вѣчность.

— Допустимъ, что такъ, но, молодой человѣкъ, истина религіозная есть понятіе совсѣмъ иного рода, нежели истина физической природы.

— Докторъ, возразилъ Нейманъ, если я даже соглашусь съ вами относительно этой спорной гипотезы, мы нисколько не подвинемся впередъ. Какъ-бы ни было велико количество и разнообразіе предметовъ наполняющихъ міръ, мы постигаемъ ихъ только зрѣніемъ. Чего мы не видимъ, то для насъ не существуетъ. Какова-бы ни была природа истины, мы постигаемъ ее точно также только разумомъ. Познавать физическія истины мы можемъ благодаря тому, что Богъ одарилъ насъ безпокойной, пытливой, недремлющей силой, которую зовутъ разумомъ. Обладаемъ ли мы еще другой силой, которая могла-бы воспринимать непосредственно религіозную истину такъ, какъ зеркало отражаетъ поставленный передъ нимъ предметъ? Если такой силы не существуетъ, если душа наша не одарена двойственной природой и не имѣетъ орудія кромѣ разума, тогда различіе религіозныхъ убѣжденій неизбѣжно; различіе это зависитъ тогда отъ возраста, воспитанія, мѣста рожденія, отъ степени прирожденной энергіи ума и пытливости. Если, напротивъ, душа одарена кромѣ разума особой силой, мы должны мыслить всѣ одинаково, какъ одинаково дышемъ, по закону природы. Послѣднее не существуетъ, и я благодарю за это Бога. Онъ предоставилъ каждому свободу заблуждаться, и тѣмъ сильнѣе любить Его, дознавая. Свобода эта, которая васъ страшитъ, есть лучшее наше достояніе; она-то, именно, претворяетъ религію въ любовь и вѣру въ добродѣтель.

— Нейманъ, вскричалъ я, вы апостолъ анархіи! Вы хотите разсѣять прекраснѣйшую грезу человѣчества: единая вѣра, единый законъ, единый король — таковъ девизъ созданный средними вѣками девизъ, который каждый хранитъ въ глубинѣ сердца. Что такое церковь, гдѣ каждый говоритъ другимъ языкомъ и не разумѣетъ сосѣда?

— Милостивый Государь, возразилъ молодой священникъ, я люблю единство столько-же сколько вы сами. Христосъ говоритъ намъ: придетъ день, когда будетъ вездѣ едино стадо и единъ пастырь, я вѣрю въ слово Христа. Но единство не есть единообразіе. Созерцая природу, не изумляемся-ли мы великому цѣлому? А между тѣмъ нѣтъ дерева, нѣтъ цвѣтка, что говорю я? — нѣтъ листа, который-бы имѣлъ другой себѣ совершенно подобный. Изъ безконечнаго разнообразія Господь воздвигаетъ единство живое и совершенное. Закону природы почему не быть закономъ человѣчества? Почему голосу каждаго творенія не имѣть своего мѣста въ гимнѣ славословія, который земной хоръ возноситъ къ Всевышнему? Единство, какъ я его понимаю, это всемірная церковь, церковь объемлющая всѣ вѣрующія сердца. Кто любитъ Христа, тотъ братъ мой; его любовь имѣетъ для меня значенье, а не его символъ. Августинъ, Златоустъ, Моланхтонъ, Іеремія Тайлоръ, Бюніанъ, Фенелонъ, Лау, Чаннингъ всѣ воины той-же божественной рати. Что нужды мнѣ до ихъ полка? ихъ знамя какъ и мое, это знамя истины.

— Браво, Нейманъ! сказалъ Трутъ, кладя руку на плечо юнаго пастора; обратите мнѣ этого язычника.

— Язычники вы сами! вскричалъ я. Я думаю, здѣсь, среди васъ, я единственный христіанинъ, или, если хотите, католикъ въ истинномъ смыслѣ слова. Между тѣмъ какъ вы разбираете религію на части и оставляете ее на произволъ своенравія и причудъ, я одинъ остаюсь вѣренъ солиднымъ, давнимъ традиціямъ религіи, я требую единаго символа, который долженъ быть закономъ для всѣхъ умовъ; я призываю на помощь свѣтскую власть, чтобы спасти и удержать этотъ законъ вѣчной правды,

— Не говорилъ-ли я вамъ, дорогой Нейманъ, замѣтилъ Трутъ, смѣясь. Это язычникъ періода упадка, одинъ изъ тѣхъ, которые поклоняются силѣ и воображаютъ, что истину установить для всѣхъ такъ-же легко, какъ и нацарапать законъ.

— Я не такъ простъ, возразилъ я, волнуясь. И я люблю истину, но я не слѣпъ, какъ всѣ утописты. Свобода, но ихъ убѣжденію, какая-то всемірная панацея, которая излечиваетъ повсюду зло и заблужденье; опытъ сдѣлалъ меня менѣе довѣрчивымъ. Міръ не академія философовъ, которымъ ничто не мѣшаетъ мирно обсуждать самыя дерзкія положенія; народъ, эта гидра о множествѣ головъ, есть сборище созданій слабыхъ, невѣжественныхъ, безрасудныхъ, развратныхъ и преступныхъ, — нужна узда, чтобы его устрашить и управлять имъ. Эта узда — религія, охраняемая и поддерживаемая сильнымъ внѣшнимъ авторитетомъ. Если государство не возьметъ въ свои руки дѣло церкви, тогда конецъ христіанству; общество будетъ предано во власть атеизма, анархіи, революціи. Вотъ почему, господа, я вѣрю въ необходимость, скажу больше — въ святость, насилія, когда оно служитъ опорой истинѣ. Язычникъ-ли я, когда по примѣру св. Августина, Боссюэта и столькихъ другихъ превосходныхъ христіанъ, не говоря уже о вашемъ Кальвинѣ, я требую, чтобы общество принесло мечъ на службу церкви, другими словами, чтобы государство охраняло религію?

— Государственная религія, проговорилъ вдругъ Броунъ, вытягивая шею, какъ бульдогъ, что это значитъ? Развѣ государство одушевленное существо и можетъ вѣрить?

— Милостивый государь, отвѣтилъ я сухо, безъ сомнѣнія вамъ нравятся государство безъ религіи и атеистическіе законы.

— Милостивый Государь, возразилъ грубьянъ, я не играю словами . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Говоря о государствѣ, перебилъ я его, я разумѣю гражданскій союзъ.

— Прекрасно, возразилъ онъ; символъ вѣры будетъ устанавливаться большинствомъ, послѣ споровъ и поправокъ въ палатѣ. У насъ будетъ парламентарная религія. Вопросы о Воплощеніи и св. Троицѣ будутъ рѣшаться голосованіемъ! Странное дѣло; съ тѣхъ поръ, какъ міръ существуетъ, нѣтъ физической истины, которая не была-бы впервые открыта одинокимъ искателемъ ея; нужны многочисленныя доказательства, иногда даже муки возвѣстившаго ее, пока истина эта соберетъ вокругъ себя нѣсколько вѣрныхъ; столѣтія недостаточно, чтобы привлечь къ ней большинство, но въ вопросахъ религіи другое дѣло, здѣсь, говорятъ намъ, большинство не можетъ заблуждаться…. Забавная непогрѣшимость! Верните намъ папство, въ такомъ случаѣ; я готовъ скорѣе вѣрить чуду, но я не признаю нелѣпость!

— Мистеръ Броунъ, сказалъ я ему, возвысивъ голосъ, вы не отвѣтили на мое возраженіе. Если государство не имѣетъ религіи, его законы будутъ безбожны.

— Все тѣ-же фразы, Милостивый Государь, возразилъ несговорчивый проповѣдникъ. Государство у насъ есть только идея, но общество представляетъ собою живое цѣлое, союзъ всѣхъ гражданъ живущихъ въ томъ-же отечествѣ. Если люди эти христіане, если они обладаютъ христіанской нравственностью, какимъ образомъ санкція, которую сами они дадутъ общественной нравственности, станетъ безбожной, другими словами какимъ образомъ станетъ безбожнымъ законъ? Хорошее дерево не даетъ дурныхъ плодовъ. (Мат. VI, 18).

— Какое неразуміе, вскричалъ я, какъ можете вы думать, что Евангеліе не пострадаетъ, если государство допуститъ свободу всѣхъ исповѣданій?

— Вы слишкомъ маловѣрны, сударь, сказалъ Браунъ, бросивъ на меня грозный взглядъ. Вы забываете, что сказалъ апостолъ Павелъ: «Мечъ нашего воинства не отъ міра сего». Христіанство никогда не было ни такъ прекрасно, ни такъ крѣпко, какъ въ то время, когда весь міръ былъ его врагомъ. Оглянитесь вокругъ васъ, милостивый государь, и вы увидите сами, что въ Америкѣ присутствіе религіи сказывается во всѣхъ явленіяхъ жизни, на каждомъ шагу и болѣе чѣмъ въ какой нибудь другой странѣ, а между тѣмъ у насъ нѣтъ государственной религіи. Не держите въ темницахъ души людей, не окружайте ихъ тьмой, которая развращаетъ, дайте имъ свободу, и онѣ найдутъ путь къ Господу.

— Но, наконецъ, любезный мистеръ Броунъ, не возможно государству содержать всѣ религіозныя общины и брать на себя роль казначея перваго встрѣчнаго фанатика, который вздумаетъ основать церковь.

— Я желаю, чтобы оно никому не дарило средства, вскричалъ суровый пуританинъ. По какому праву станетъ оно вмѣшиваться? Развѣ государство владѣетъ не нашимъ-же золотомъ? Какъ! еврей долженъ платить христіанамъ за то, что они назовутъ его богоубійцей? Я долженъ платить унитаріямъ, которые спорятъ со мной о божественности Христа? Какая несправедливость! Это измѣна каждаго своему дѣлу! Посмотрите однако, какова роль, которую вы навязываете государству. — Когда законодатель объявляетъ религію внѣ своей компетенціи, онъ свидѣтельствуетъ этимъ уваженіе къ свободѣ совѣсти; онъ христіанинъ тогда въ самомъ этомъ воздержаніи. Представьте себѣ теперь, что онъ покровительствуетъ десяти различнымъ церквамъ, десяти враждебнымъ одно другому исповѣданіямъ, не ясно-ли покажетъ подобная опека, что государство видитъ въ религіи лишь политическое орудіе и питаетъ въ сущности ко всѣмъ церквамъ одинаковое безучастіе и одинаковое пренебреженіе?…

— Прекрасно, возразилъ я, предоставьте вѣрующимъ самимъ поддерживать свой культъ, увидимъ сколько будетъ у васъ церквей. Всѣ станутъ атеистами, ради одной экономіи.

— Вы ошибаетесь, дорогой докторъ, сказалъ Трутъ примиряющимъ тономъ. Опытъ сдѣланъ и говоритъ противъ васъ. У насъ сорокъ восемь тысячъ церквей построенныхъ исключительно на частныя средства, и которыхъ стоимость оцѣниваютъ болѣе чѣмъ въ сто милліоновъ долларовъ. Каждый годъ воздвигается тысяча двѣсти церквей. Среднее вознагражденье пастора у насъ около пятисотъ долларовъ^[15], бюджетъ исповѣданій составляетъ при этихъ условіяхъ двадцать четыре милліона долларовъ; среди тѣхъ странъ, гдѣ государство оплачиваетъ богослуженіе, вы не найдете ни одного, я увѣренъ, которое-бы расходовало хотя половину этой суммы на церковь. Причина очень простая: государство не можетъ быть щедро на деньги, которыя оно беретъ у гражданъ, тогда какъ каждый въ отдѣльности, или община могутъ позволить себѣ роскошь и удовольствіе украшать свою церковь, какъ имъ нравится. Нѣтъ ничего расточительнѣе вѣры и свободы.

— Превосходно, сказалъ я, но вопросъ не только въ денежныхъ средствахъ: остается также вопросъ политики. Первому встрѣчному дать право воздвигнуть церковь, но значитъ-ли открыть широкій просторъ религіозному честолюбію и фанатизму — страсти наиболѣе пылкой и вѣроломной. Представьте себѣ, что одна изъ этихъ церквей возьметъ верхъ, что она овладѣетъ многими сердцами, и вотъ вамъ государство въ государствѣ. Тогда поймете вы, но слишкомъ поздно, ошибку, которую допустили, отказавшись отъ системы покровительства, болѣе необходимой для государства, чѣмъ для церкви, системы, которая въ концѣ концовъ есть опора власти.

— А, вы въ моихъ рукахъ! вскричалъ пуританинъ, вступая въ нашъ споръ, какъ кабанъ, готовый кинуться въ стычку съ врагомъ. Знаю я васъ, господа политиканы: Спиноза — король атеистовъ, Гоббесъ и Юмъ, матерьялистъ, давно выдали мнѣ вашу тайну. Вамъ нужна оффиціальная церковь для того, чтобы избавиться вовсе отъ религіи. Вліяніе соціальныхъ ученій, безопасныхъ въ свободной странѣ, не столько васъ смущаетъ, — сколько вліяніе ученій нравственныхъ. Христіанство, по природѣ своей, имѣетъ характеръ завоевательный, дѣятельный, стремительный. Оно требуетъ, чтобы человѣкъ отдался ему весь, всей душой. Оно завладѣваетъ человѣкомъ и обществомъ и стремится проникнуть всюду, и всему дать свой смыслъ. Вотъ, что тревожитъ васъ и страшитъ. Епископы дремлющіе въ царственномъ пурпурѣ, нищенствующіе викаріи, которыхъ усердіе искусно умѣряется свыше, религія — родъ избитой и безплодной морали, которая проповѣдуетъ слѣпое повиновеніе и обязанности, но никогда не говоритъ о священныхъ правахъ человѣка: таковъ идеалъ, который васъ чаруетъ, а намъ внушаетъ ужасъ. Вы отвергаете свободу по той-же причинѣ, которая намъ велитъ ее цѣнить — мы вѣримъ въ Евангеліе, а вы его боитесь.

— Я боюсь религіозныхъ обществъ, проговорилъ я, но не Евангелія.

— Да, потому что религіозная ассоціація есть основная форма свободы. Вы стремитесь къ строю, въ которомъ-бы ничто не смущало произвола, и послѣдній хотите поставить лицомъ къ лицу съ изолированной личностью и съ совѣстью, лишенной права голоса. Это деспотизмъ римлянъ во всей его наготѣ. Мы — христіане, между государствомъ и личностью, между силой и эгоизмомъ мы ставимъ религіозную общину, то есть любовь и милосердіе, настоящій союзъ сердецъ, настоящій цементъ связывающій людей въ одно общество. Для того, чтобы распространять Библію, чтобы проповѣдывать божественное слово, чтобы просвѣщать сердца, помогать бѣднымъ, утѣшать несчастныхъ и подавать руку падшимъ, для этого всего намъ нужны сотни ассоціацій, тысячи союзовъ. Мы хотимъ, чтобы народъ, исповѣдывающій христіанское ученье, творилъ дѣятельно добро, ни на кого не полагаясь, сознательно относясь къ своему долгу. Но всѣ подобныя общества могутъ существовать только при одномъ условіи, а именно, если первое между ними и самое значительное, если церковь будетъ полнымъ хозяиномъ въ своей сферѣ. Свобода церкви даетъ опору и защиту религіозному союзу. Благодаря ей, религія станетъ душой общества, устраняя всякую опасность для государственной власти. Вотъ, сударь, вотъ для чего нужна намъ религіозная свобода; она нужна намъ, потому что Христосъ ее намъ возвѣстилъ, она нужна намъ, потому что она мать всѣхъ видовъ свободы. Кто этого не сознаетъ, тотъ не христіанинъ и не гражданинъ своей родины.

Въ отвѣтъ на слова этого фанатика, я готовъ былъ схватить его за горло, но чья-то маленькая рука взяла въ это время мою. Я узналъ Сюзанну и улыбнулся ей.

— Милый папа, шепнула она мнѣ, скоро два часа, намъ пора.

— Да, пора ѣхать въ Лѣсъ^[16]. Карета готова?

— Папа, сегодня день Воскресенья, ѣхать нельзя. Я хотѣла свести васъ въ воскресную школу.

Ты права, подумалъ я. Парижанинъ, заблудившійся въ этой прекрасной странѣ свободы, очень нуждается въ школѣ. Онъ долженъ все позабыть и снова всему научиться.

Разъ очутившись на улицѣ, далеко отъ этой атмосферы богословія, я вздохнулъ полною грудью.

— Уфъ! сказалъ я, зѣвая, что за скучный народъ! Точно быки тянутъ воротъ, не выходя изъ одного круга. Часъ разговора о политикѣ и религіи — это слишкомъ для француза! этого одного довольно, чтобы потерять вкусъ къ свободѣ. Съ кѣмъ-же говорить о чемъ нибудь разумномъ и интересномъ, о живописи, оперѣ, музыкѣ или о войнѣ? Парижъ, Парижъ, только твоя амврозія можетъ спасти меня!

— Не знаю, что такое сумазбродное я готовъ былъ сказать Сюзаннѣ, но вдругъ замѣтилъ красавца Неймана, который слѣдовалъ за нами, какъ пастухъ за своей овцой. Я позабылъ, что мы въ Америкѣ, и что дочь моя въ эту минуту пресвитеріанка!

ГЛАВА XXI.
Воскресная школа.

Кто скажетъ, гдѣ причина особой нѣжности отца къ дочери? Мечтаетъ-ли онъ увидѣть себя въ ней — какъ мать себя въ сынѣ? Но наслажденье-ли въ самомъ дѣлѣ для насъ сѣдобородыхъ старцевъ, на лицѣ которыхъ жизнь провела тяжелыя морщины, возродиться къ новой жизни въ видѣ милаго, веселаго существа? Или быть можетъ особую прелесть имѣетъ та чистая любовь, которая ничего не требуетъ и готова сама на жертвы? Не знаю… но пользуясь отсутствіемъ неизбѣжнаго Альфреда, я наслаждался какъ ревнивецъ счастіемъ болтать и смѣяться съ Сюзанной. Я видѣлъ, точно въ зеркалѣ, мое отраженье въ ея прозрачныхъ глазахъ, какъ вдругъ чья-то красная ладонь, точно прицѣпленная къ рычагу длинной руки, схватила меня на ходу, и въ то-же время гробовой голосъ прокричалъ надо мной: Въ эту ночь придутъ взять у тебя душу. Въ то-же мгновенье кто то погрузилъ въ мой карманъ какую-то бумагу. Я обернулся… другая рука поймала меня, другой голосъ прокричалъ: «Подумай о твоемъ спасеніи», и еще одна бумага погрузилась въ другой карманъ. На шумъ этотъ прибѣжало трое людей въ чорномъ — всѣ три, поднявъ вверхъ руки, напоминая клятву Гораціевъ — и каждый изъ нихъ опустилъ на мою грудь не мечъ, но маленькую книжку, сопровождая это какимъ-то воющимъ крикомъ. Затѣмъ явленіе исчезло.

— Что это значитъ? спросилъ я Сюзанну, которая хохотала надъ моимъ испугомъ.

— Это общество распространенія священныхъ книгъ, папа, отвѣчала она, смѣясь, старается обратить васъ на истинный путь.

— Весьма благодаренъ! вскричалъ я, кладя въ карманъ «Знаменія порока», «Розы Сарона» и «Ерихонскую трубу»; здѣсь васъ награждаютъ подарками на тотъ-же ладъ, какъ въ другой странѣ грабятъ. Что долженъ я дѣлать теперь съ этими сокровищами добродѣтели?

— Будьте спокойны, папа, отвѣчала Сюзанна, сію минуту эти книжки дадутъ намъ возможность сдѣлать кого-то счастливымъ.

— Признайтесь, обратился я къ Нойману, что вы злоупотребляете печатнымъ словомъ. Распространять Библію — пусть такъ, разъ это выгодно для вашей профессіи, но къ чему можетъ служить эта ребяческая игра въ богословіе, которое вы разбрасываете на улицѣ?

— Вы слишкомъ строги, отвѣтилъ молодой пасторъ; не забывайте, что вся наша религія въ Библіи. Только въ священномъ писаніи черпаемъ мы правила вѣры и жизни, каждый по своему складу ума. Если протестантъ не читаетъ самъ Библіи, онъ не знаетъ обязанностей христіанина. Стараться напомнить объ этомъ, побудить небрежнаго къ чтенію библіи, — такого рода прозелитизмъ весьма естественная вещь. Будить совѣсть, заставлять каждаго размышлять и читать, напоминать человѣку, что на немъ самомъ лежитъ забота о своемъ спасеніи, вотъ цѣль всѣхъ этихъ листковъ. «Подумай о душѣ, ты самъ за нее отвѣчаешь», таковъ единственный смыслъ всѣхъ этихъ книжекъ. Если это вы называете богословіемъ, тогда богословской можно считать всю нашу литературу; послѣдній изъ нашихъ романовъ проникнутъ тѣмъ-же духомъ. Библію вы встрѣтите тамъ на каждой страницѣ, какъ рѣчь о чашкѣ чаю. Насъ не плѣняетъ картина страстей, опустошающихъ сердце и разрушающихъ волю; мы предпочитаемъ изображеніе побѣды Господа надъ дьяволомъ въ юномъ сердцѣ, поставленномъ между искушеніемъ и долгомъ. Самый вымыселъ долженъ служить намъ однимъ изъ условій воспитанія въ любви къ добру.

— Да, сказалъ я, смѣясь, воинствующая мораль?

— Лучше того, возразилъ онъ, воинствующая религія; вѣра, которая проникаетъ въ душу и освѣщаетъ жизнь. Мы не понимаемъ разницы между религіей и нравственностью; — не можетъ быть двухъ родовъ совѣсти. Первобытный человѣкъ не существуетъ со времени смерти послѣдняго язычника; мы знаемъ только человѣка — христіанина. Истинный христіанинъ вездѣ тотъ-же: въ церкви, въ семьѣ, въ республикѣ и въ государствѣ.

Я думаю, благочестивый Нейманъ не прочь былъ воспользоваться удобнымъ случаемъ повторить снова произнесенную имъ уже разъ гдѣ-нибудь проповѣдь, но къ счастью, мы подошли въ это время къ пресвитеріанской церкви. Это была шестая, которую я сегодня посѣщалъ: довольно сильное искупленіе моей нерадивости въ прошломъ!

Мы вошли въ классъ чтенія — обширную залу, напоминавшую храмъ. На скамьяхъ, амфитеатромъ, сидѣло около тысячи дѣтей и молодыхъ людей, раздѣленныхъ на группы. Въ извѣстныхъ промежуткахъ стояли на ногахъ пастухи и пастушки этого милаго стада, такъ называемые школьные помощники. При входѣ Неймана весь этотъ народъ всталъ; органъ заигралъ военный маршъ, затѣмъ молодые голоса составили хоръ съ аккомпанементомъ трубъ:

О Христосъ! мы воинство твое

Въ борьбѣ съ невѣжествомъ и порокомъ;

Мы двинемся впередъ безъ страха и сомнѣнья,

Любовь, милостыня и молитва —

Вотъ наше оружіе въ битвѣ

И наше знамя — Имя Твое!

О Христосъ, нашъ вождь, наша охрана

Зло мы хотимъ побѣдить,

Невѣрность изгнать и измѣну.

Наша молодость насъ не смущаетъ,

Ты пошлешь намъ силу и разумъ

И за истину смѣло мы постоимъ.

Заключаются-ли въ дѣтскомъ голосѣ особыя таинственныя чары, или, переставая съ годами много думать о себѣ, мы становимся потому внимательнѣе и нѣжнѣе къ этимъ юнымъ созданіямъ, вступающимъ въ жизнь безъ малѣйшаго понятія о ея опасностяхъ? Не знаю, но я былъ сильно взволнованъ пѣніемъ этихъ воиновъ — пигмеевъ, бодро стремившихся стать подъ знамя Евангельской истины.

— Многіе-ли изъ васъ останутся у этого знамени черезъ лѣтъ двадцать? думалъ я. Нѣтъ нужды, юность полная мужества и вѣры — прекрасное зрѣлище, само по себѣ. Сохрани лишь насъ, Боже, отъ восемнадцатилѣтнихъ старцевъ, не имѣющихъ ничего въ душѣ, кромѣ эгоизма, отъ этихъ изъязвленныхъ сердецъ, которыя заражаютъ все, къ чему коснутся и не оставляютъ слѣдомъ за собой ничего, кромѣ разложенія и смерти. — Сюзанна была недалеко отъ меня и также оставалась все время на ногахъ. Она исполняла тоже роль школьнаго помощника. Ей было много дѣла, такъ какъ на рукахъ ея была двойная аудиторія, и въ классѣ происходила революція.

— Гдѣ Дина? слышенъ былъ мятежный голосъ. Дина моя учительница, я тебя не знаю.

Сюзанна обняла виновницу шума, и не смотря на то, что та, плача, отбивалась, успѣла ей что-то шепнуть. На лицѣ дѣвочки просіяла улыбка, какъ солнце послѣ дождя.

— Правда, ты обѣщаешь? пробормотала она.

— Завтра, подтвердила Сюзанна.

Дѣвочка обхватила шею Сюзанны обѣими руками и поцѣловала въ обѣ щоки. Миръ былъ заключенъ; урокъ начался.

Рѣчь шла о судьбѣ народа Израильскаго въ эпоху царей. Къ стыду моему, я долженъ сознаться, что въ первый разъ хорошо познакомился съ пророкомъ Елисеемъ. Человѣкъ этотъ былъ очень вѣжливъ, пока его не трогали. Но смотря на прелесть поучительнаго разсказа о его жизни, я на него однако немножко разсердился за то, что онъ отдалъ на съѣденіе медвѣдямъ сорокъ два мальчика, которые смѣялись надъ его лысой головой. Такой цѣной я но желалъ-бы быть пророкомъ даже въ моей родной странѣ.

Два эпизода имѣли особенно большой успѣхъ у дѣтей, — эти чистыя сердца такъ живо чувствуютъ добро и зло! Первый эпизодъ — былъ разсказъ о томъ, какъ Нееманъ, военно-начальникъ сирійскаго короля, умолялъ Елисея избавить его отъ проказы. Нееманъ былъ исцѣленъ и принялъ истинную вѣру, но обращеніе свое обставилъ однимъ условіемъ, которое свидѣтельствуетъ еще разъ о томъ, что ничего нѣтъ новаго подъ солнцемъ:

Нееманъ сказалъ Елисею: Не будетъ впредь рабъ твой приносить жертвы и всесожженія другимъ богамъ, кромѣ Господа; только вотъ въ чемъ да проститъ Господь раба твоего: когда пойдетъ господинъ мой въ домъ Риммона для поклоненія тамъ, и опрется на руку мою, и поклонюсь я въ домѣ Риммона, то, за мое поклоненіе въ домѣ Риммона, да проститъ Господь раба своего въ случаѣ семъ. И сказалъ ему Елисей: иди съ миромъ.

Терпимость пророка, могу засвидѣтельствовать, не была понята дѣтьми. Неемана единодушно освистали, какъ труса, который покривилъ, ради выгоды, своей совѣстью. Право, молодежь! храните, дѣти, это священное негодованіе. Наступитъ донъ, когда Риммонъ, Маммонъ или Ваалъ протянетъ вамъ руку полную серебра и знаковъ отличій, если захотите поклониться ему; счастливъ тотъ, кто не согнетъ шеи предъ идоломъ и сохранитъ свое сердце для одного Бога.

Далѣе слѣдовала исторія Гіезія, служителя Елисея, ловкаго малаго, который умѣлъ извлекать выгоду для себя изъ чудесъ, творимыхъ пророкомъ и такимъ образомъ барышничалъ на счетъ добродѣтели другого. Нужно было видѣть гнѣвъ всей аудиторіи и общую радость, когда Сюзанна, стараясь придать голосу пророческій тонъ, чтобы походить на Елисея, произнесла страшное проклятіе:

Ты имѣешь теперь одежды и деньги и можешь купить оливы и виноградники, быковъ, овецъ, рабовъ и рабынь. Но проказа Неемана да постигнетъ тебя и весь родъ твой на вѣки. И Гіезій удалился, покрытый весь язвой, бѣлый, какъ снѣгъ^[17].

Эти люди существуютъ и теперь еще, эти милые потомки Гіезія, хотя нѣсколько измѣнился ихъ образъ, въ духѣ времени! Бѣлой осталась эта порода извнѣ, но проказа вошла внутрь; и снѣдаетъ она теперь уже не тѣло, а душу.

Все, что я видѣлъ: это воспитаніе, даваемое дѣтямъ молодежью, меня совершенно очаровало. Я выразилъ пастору мое удовольствіе.

— Однако, прибавилъ я, мнѣ кажется, преподаваніе катехизиса вы могли-бы оставить за собой. Слово Божіе подвергается опасности искаженія, проходя черезъ уста этихъ послушниковъ.

— Нѣтъ, возразилъ онъ; въ этомъ какъ и во всемъ остальномъ мы можемъ вполнѣ положиться на помощниковъ, разумѣется, подъ нашимъ наблюденіемъ. Въ восемнадцать лѣтъ никто не можетъ быть еретикомъ. Если намъ есть чего бояться, то скорѣе чрезмѣрной привязанности къ буквѣ.

— Да, но если эти юныя головы думаютъ въ то-же время?

— Прекрасно, сказалъ онъ, тогда мы всегда здѣсь, чтобы имъ помочь. Нашъ девизъ — слова апостола Павла: «Господь есть духъ, а гдѣ духъ Господень, тамъ истина»^[18]. Мы не имѣемъ намѣренія придавать дѣлу религіи мрачные аттрибуты ремесла трубочиста, и основывать ее на легковѣрномъ невѣжествѣ, которое одинаково мало дѣлаетъ человѣка христіаниномъ, магометаниномъ или буддистомъ. Извѣстный возрастъ можетъ быть столько-же критическимъ для ума, какъ и для тѣла. Бываетъ время, когда борются съ истиной, какъ Іаковъ боролся съ ангеломъ; только тотъ можетъ быть твердо убѣжденнымъ, кто побѣжденъ въ этой борьбѣ Евангеліемъ. Намъ нужна вѣра сознательная, разумная.

— И резонерствующая прибавилъ я, потому что каждый изъ этихъ вашихъ помощниковъ конечно, уйдетъ отсюда, со страстью проповѣдывать другимъ.

— Тѣмъ лучше, возразилъ Нейманъ. У насъ всякій мущина проповѣдникъ, всякая женщина — проповѣдница. Почему въ обществѣ религіозномъ должно имѣть меньше вліянія убѣжденіе и слово, чѣмъ въ обществѣ гражданскомъ? Развѣ имя христіанина менѣе прекрасно и налагаетъ менѣе серьезныя обязанности, чѣмъ имя гражданина?

Я промолчалъ. Этотъ пріемъ разсматриванья религіи, какъ общаго отечества всѣхъ вѣрующихъ, сбивалъ меня съ толку. Меня учили, что церковь — монархія, подобно папству, а не республика. Какъ человѣкъ благоразумный я предоставлялъ всегда заботу о моей совѣсти и вѣрѣ церкви, которая меня воспитала. Забота о спасеніи моей души — дѣло духовнаго отца, а не мое. Зачѣмъ-же мнѣ было брать на себя безполезный трудъ и опасную отвѣтственность?

Урокъ кончился. Къ великой радости дѣтей Сюзанна роздала имъ маленькія книжки, отъ которыхъ меня такимъ образомъ освободила. Пропѣтъ былъ прекрасный гимнъ и праздникъ окончился всеобщимъ обмѣномъ подарковъ и рукопожатій. Званіе, состояніе, возрастъ, одежда все было забыто въ теченіи двухъ часовъ; казалось, вернулись первыя времена христіанства, когда собраніе вѣрущихъ имѣло какъ будто одно сердце, одну душу. И подумать только, что разъ въ недѣлю, въ день посвященный Господу, вся американская молодежь приходитъ въ эти братскія собранья, одни, чтобы дать, другіе, чтобы получить урокъ любви и равенства! Любое поученіе, хотя-бы оно принадлежало самому Боссюэту можетъ-ли сравниться, по силѣ своего нравственнаго воздѣйствія, съ этимъ взаимнымъ воспитаніемъ.

Мы вышли всѣ. Альфредъ явился, чтобы предложить вмѣсто меня руку Сюзаннѣ. Я устыдился теперь моего чувства зависти къ его счастью; мысли мои получили новое теченье: болѣе чѣмъ когда-либо я чувствовалъ въ моемъ сердцѣ любовь и нѣжность къ дочери. Я говорилъ себѣ мысленно, что для Сюзанны наступило время приложить свой педагогическій талантъ и потребность воспитательной дѣятельности къ своимъ собственнымъ дѣтямъ. Я прозрѣвалъ уже въ будущемъ цѣлую армію внуковъ болѣе вѣрующихъ, энергичныхъ и счастливыхъ, нежели ихъ дѣдушка. И, глядя на влюбленныхъ, которые шли впереди свободной, легкой походкой, отдаваясь новымъ мыслямъ, я и не замѣтилъ, какъ очутился дома.

Остатокъ дня прошелъ въ болтовнѣ о видѣнномъ и слышанномъ утромъ, а знаетъ Богъ, сколько вещей можно услышать и узнать въ Америкѣ въ теченіи одного Воскресенья! Наши зрѣлища скучны въ сравненіи съ этими праздниками ума и сердца. Никогда не проводилъ я дня болѣе серьезно, а между тѣмъ никогда время для меня не пробѣгало такъ быстро и не казалось такъ интересно наполненнымъ.

Вечеръ окончили мы, по обыкновенію, чтеніемъ Библіи. Марта принесла нашу большую черную книгу, которую я привыкъ уже считать моимъ другомъ. Каждый день я находилъ въ ней отвѣтъ на какой нибудь изъ вопросовъ моего сердца, странная случайность, которая приводила въ смущеніе мой философствующій умъ.

Мы остановились на седьмой главѣ книги Даніила. Видѣніе четырехъ апокалипсическихъ звѣрей, означающихъ четыре громадныя монархіи древности, мало меня тронуло; у меня не довольно богатое воображеніе, чтобы находить удовольствіе въ подобныхъ колоссальныхъ фантазіяхъ. Другое дѣло Марта. Она испускала вздохъ за каждымъ словомъ. Рогатый звѣрь съ глазами подобными какъ у человѣка и языкомъ, произносившимъ грозныя слова, вырвалъ у нея крикъ изумленія. Я видѣлъ ее глубоко потрясенной, когда пророкъ рисуетъ образъ Предвѣчнаго, въ одеждѣ бѣлой какъ снѣгъ, съ волосами бѣлѣе руна овцы, возсѣдающаго на пламенѣющемъ тронѣ, между тѣмъ какъ милліонъ ангеловъ служитъ Ему, и тысяча милліоновъ въ нѣмомъ молчаніи стоятъ передъ Нимъ. Что для меня являлось только аллегоріей, для нея было живой правдой, единственный путь, быть можетъ; благодаря которому воспринимаетъ божественную истину непосредственный умъ, которому необходимы образы для пониманія безконечнаго.

За картинами слѣдовали два библейскихъ стиха, въ которыхъ пророкъ возвѣщаетъ пришествіе Мессіи.

13. Видѣль я въ ночныхъ видѣніяхъ, вотъ, съ облаками небесными шелъ какъ-бы Сынъ Человѣческій, дошелъ до Ветхаго днями и подведенъ былъ къ Нему.

14. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы всѣ народы, племени и языки служили Ему; владычество Его — владычество вѣчное, которое не перейдетъ, и царство Его не разрушится^[19].

Слушая этотъ разсказъ я переживалъ, казалось мнѣ то-же, что Даніилъ: «мысли мои смутились, я измѣнился въ лицѣ и сохранилъ эти слова въ сердцѣ моемъ». Не присутствовалъ-ли я сегодня только при зрѣлищѣ торжества христіанства, котораго ничто не могло остановить въ теченіи девятнадцати вѣковъ? Христіанство, которое уже хоронятъ въ старомъ свѣтѣ, здѣсь, въ Америкѣ, возрождается съ новою силой, молодѣя и, сіяя славой, какъ никогда. Тридцать милліоновъ человѣкъ подъ знаменемъ Евангелія — какая загадка для парижанина, который прочелъ Дидро и вообразилъ въ одинъ прекрасный день, что понялъ Гегеля!

Войдя къ себѣ въ свой кабинетъ, я долго ходилъ взадъ и впередъ, взволнованный роемъ мыслей, которыя сталкивались въ моемъ мозгу, оспаривая другъ друга. Воспоминанія дѣтства, университетская наука, разсужденія зрѣлаго возраста и новыя пріобрѣтенныя здѣсь идеи колесомъ вертѣлись въ моей головѣ и производили хаосъ. Мнѣ слышался чей-то таинственный голосъ, который подсмѣивался надо мной, за моей спиной.

— «Браво, Даніель, иронически шепталъ онъ мнѣ въ ухо. И такъ, ты становишься мистикомъ, фанатикомъ и т. д. и сверхъ того смѣшнымъ! Скоро ты будешь гнусить, какъ мистеръ Броунъ и лучше его станешь говорить на языкѣ Ханаана. О, французъ, — вѣчный хамелеонъ! Китаецъ въ Китаѣ, бедуинъ въ Алжирѣ, пуританинъ въ Массачузеттѣ, актеръ повсюду, когда-же станешь ты человѣкомъ? Вступивъ когда нибудь снова въ Парижъ, Даніель, ты оставишь конечно у заставы нелѣпые гимны и толстую, черную книгу, которую люди со вкусомъ чтутъ, но но трогаютъ съ полки. Философъ, правда снимая шляпу, почтительно привѣтствуетъ христіанство — не слѣдуетъ шутить съ сильнымъ никогда — но идти дальше этого считается признакомъ слабаго ума. Богъ девятнадцатаго вѣка тотъ-же старый Панъ, слишкомъ долго таившійся въ тѣни скорбнаго лика Христа. Погрузись въ безконечную пустоту Даніель, поклонись идоламъ, таковъ культъ вѣка, единственный культъ, доступный непогрѣшимому разуму нашего времени».

Нѣтъ, вскричалъ я, глаза мои открылись наконецъ; я стряхнулъ тяжелый сонъ, разслабляющій душу человѣка. Эти дѣти показали мнѣ сегодня утромъ священную связь, въ которой сливаются тѣсно свобода и Евангеліе! Если для насъ все кончается вмѣстѣ съ тѣломъ, тогда у насъ нѣтъ ни правъ, ни обязанностей; мы тогда зловредное стадо, которое кормится презрѣнно до того дня, когда смерть отправитъ насъ гнить въ вѣчной могилѣ. Тотъ только человѣкъ, кого безсмертіе соединяетъ съ Богомъ, тотъ только человѣкъ и гражданинъ, кто умѣетъ познавать вѣчную истину, истину нетлѣнную. Нищій-ли, больной, рабъ, несчастный, преступникъ — каждый получилъ возможность увидѣть божественный свѣтъ съ того дня, когда Христосъ искупилъ всѣхъ своей кровью и покрылъ всѣхъ сіяніемъ своего божества. Прощайте Гегель и Спиноза! Я разстаюсь съ понятіями, поставленными на мѣсто вещей и прощаюсь съ обоготворенной матеріей! Я видѣлъ, куда ведутъ людей и народы эти ученія; меня не прельщаютъ ни низкія утѣхи толпы, ни стоическое примиреніе великихъ умовъ; мнѣ нужно нѣчто другое — не опьяненіе и не отчаяніе, я хочу жить! Жить значить вѣрить и дѣйствовать. Я отрекаюсь отъ иллюзій юности и честолюбія зрѣлаго возраста. Мой разумъ и опытъ равно призываютъ Христа. Послѣ многихъ обольщеній, пусть вернется ко мнѣ надежда; послѣ многихъ измѣнъ пусть вернется ко мнѣ любовь, и пусть наступитъ скорѣе день, когда дряхлая Европа возьметъ примѣръ съ юной Америки, и одинъ крикъ подымется отъ земли до неба, одинъ спасительный крикъ: Богъ и свобода!

ГЛАВА XXII
говоритъ о непріятностяхъ, которымъ подвергается чиновникъ въ Америкѣ.

Встать рано утромъ, хорошо выспавшись послѣ дня проведеннаго съ пользой, почувствовать себя бодрымъ и тѣломъ и душой, погрузиться въ качалку въ одномъ халатѣ и съ трубкой прекраснаго мериланда предаться полному кейфу, не обременяя головы заботами и мыслями… вотъ истинное наслажденье, которое пойметъ всякій, кому уже не тридцать лѣтъ!

Устроившись у окна, я сталъ наблюдать съ любопытствомъ пробужденіе города. Угольщики, молочники, мясники и разнощики всякаго рода мелкаго товара сновали по улицѣ и, спускаясь проворно по наружнымъ лѣстницамъ въ нижніе этажи домовъ, исполняли заказы, нисколько не безпокоя обитателей, покоющихся сномъ… Все, казалось, разсчитано былъ здѣсь заранѣе на то, чтобы не смутить какъ нибудь покой домашняго очага, этого святилища американца. Жилище француза напоминаетъ всегда гостинницу — кто хочетъ, пусть войдетъ; home англо-сакса крѣпость, ревниво оберегаемая отъ докучныхъ и любопытныхъ. Это очагъ окруженный обаяніемъ тайны и священной благодати, очагъ въ томъ смыслѣ, какой имѣлъ это древнее слово всегда на Востокѣ.

Я не могъ довольно надивиться чистотѣ мостовой, которую мои дорожные мастера успѣли уже выместь и спрыснуть свѣжей водой. Между тѣмъ изъ за угла съ громомъ показался кабріолетъ, въ одну лошадь. Я люблю лошадей и съ удовольствіемъ сталъ слѣдить за быстрымъ аллюромъ американскаго рысака, какъ вдругъ добрый конь споткнулся. Изъ глубины кабріолета огромная шляпа стрѣлой пролетѣла надъ головой животнаго, а за нею вслѣдъ и самъ хозяинъ, маленькій человѣкъ, облеченный въ длинный рединготъ. Это былъ другъ Сефъ, преслѣдуемый, безъ сомнѣнія, привидѣніемъ собаки, которой онъ причинилъ смерть.

— Марта, кричалъ я, высунувъ голову въ окно: Марта! воды, уксусу…. бѣгите скорѣй, я иду.

Когда я подоспѣлъ на улицу, человѣкъ этотъ уже стоялъ на ногахъ и успѣлъ отряхнуть свое платье. Онъ тщательно ощупалъ себя вездѣ руками, удостовѣрился, что не раненъ нигдѣ и, проглотивъ стаканъ воды, занялся лошадью, развязалъ у нея ремни и сталъ поправлять упряжь, но говоря ни слова. Марта была возлѣ него и дрожала всѣми членами.

— Войдите въ домъ, предложилъ я ему, вамъ не мѣшаетъ отдохнуть; если нужна помощь, я къ вашимъ услугамъ.

— Докторъ Даніэль, отвѣтилъ онъ сухо, я не нуждаюсь въ твоихъ услугахъ. До свиданья.

И, взявъ лошадь за узду, онъ, прихрамывая немного, направился съ нею къ жилищу ходатая Фокса. Софъ безъ сомнѣнія пріѣхалъ въ городъ ради какого-нибудь процеса и не былъ-бы квакеръ, если-бы помятая нога или ушибленная голова заставили его забыть выгодную сдѣлку

Вернувшись къ моей обсерваторіи, я набилъ снова трубку. Свободный отъ страстей и заботъ я наслаждался моимъ безмятежнымъ покоемъ; съ ребяческимъ удовольствіемъ слѣдилъ я глазами за солнцемъ, которое съ кровель домовъ медленно сползало на улицу. Три удара молотка въ дверь дома извлекли меня изъ грезъ. Это былъ сосѣдъ Фоксъ, съ портфелемъ подмышкой. Визитъ его меня удивилъ. Я зналъ, что онъ былъ очень непріятно пораженъ своей неудачей на выборахъ, и съ другой стороны это не былъ человѣкъ, способный забыть въ два дня зависть и обиду.

— Здравствуйте, господинъ инспекторъ улицъ и путей, сказалъ онъ, входя ко мнѣ. Майора, съ которой онъ проговорилъ эти слова, дѣлая особое удареніе на каждомъ слогѣ, была мнѣ непріятна. Я, правда, воплощенное терпѣніе, но не люблю, чтобы со мной иронизировали такимъ образомъ.

— Мое почтеніе господину соллиситору, отвѣтилъ я сухо. Могу-ли узнать, чѣмъ обязанъ чести вашего посѣщенія?

— Прелестно, дорогой докторъ, продолжалъ онъ насмѣшливо, итакъ, вы — особа! Вы на пути къ величію! Даже противники ваши склоняются предъ вашимъ талантомъ и счастіемъ. Что остается дѣлать завистникамъ?

— Не понимаю, мистеръ Фоксъ, что думали вы этимъ сказать?

— Я, возразилъ онъ, скосивъ глазъ, я ничего не говорю, но, разумѣется, Тарпейская скала находится недалеко отъ Капитолія.

Съ этимъ банальнымъ изреченіемъ онъ бросился въ кресло, открылъ табакерку, втянулъ медленно въ носъ табакъ и разъ пять шесть небрежнымъ движеніемъ руки смахнулъ нѣсколько пылинокъ табака со своего жилета. Затѣмъ, скрестивъ ноги, онъ поднялъ ко мнѣ свое острое рыльце и молчаливо сталъ смотрѣть на меня, съ видомъ куницы, подстерегающей зайца.

Подстрекаемый этимъ пріемомъ я поднялся съ мѣста:

— Будьте любезны, сказалъ я ему, говорите ясно, что привело васъ ко мнѣ?

— Бездѣлица, проговорилъ онъ, вытягиваясь комфортабельно въ креслѣ, сложивъ кисти руки и вращая колесомъ большіе пальцы обѣихъ рукъ, сущая бездѣлица. Маленькое взысканіе въ суммѣ 500 долларовъ.

— Я вамъ не долженъ ничего, насколько это мнѣ извѣстно, возразилъ я, чрезвычайно удивленный этой претензіей.

— Безъ сомнѣнія любезный докторъ; мнѣ вы ничего не должны, но кліенту моему — это дѣло другое.

И онъ, открывъ портфель, вынулъ и подалъ мнѣ слѣдующій счетъ:

Счетъ убытковъ и вознагражденія, слѣдуемаго Сефу Дулиттлю отъ доктора Даніэля Смита, инспектора улицъ и путей, отвѣтственнаго граждански за дурное содержаніе сказанныхъ улицъ и путей.

1. — Сломанная рессора, передѣлка и пр. 50 Долл.

2. — Рана лошади въ плечо и пониженіе вслѣдствіе того цѣны ея, по самой низкой оцѣнкѣ — 160

3. — Сказанному мистеру Сефу Дулиттлю за раненое колѣно, помятую шляпу, разорванныя панталоны, царапины на лицѣ и пр. и пр. вознагражденье по наименьшей оцѣнкѣ — 200

4. — За безпокойство, потрясеніе мозга, потерю времени и пр. и пр. — 100

5. — Различныя послѣдствія раны и паденія, мелкіе расходы, докторъ, совѣтъ адвоката и пр. и пр. . .?

— Милостивый государь, сказалъ я Фоксу, бросая ему подъ носъ этотъ аптекарскій счетъ, я не люблю мистификацій; я удивляюсь роли, которую вы взялись играть въ этомъ смѣшномъ фарсѣ.

— Прекрасно, сказалъ Фоксъ, вы предпочитаете процесъ. Какъ сосѣдъ я хотѣлъ васъ отъ него избавить, но за этимъ дѣло но станетъ. Вотъ повѣстка вызывающая васъ въ судъ.

— Процесъ, воскликнулъ я, пожимая плечами. Простой гражданинъ предъявляетъ искъ къ инспектору улицъ и путей! Къ должностному лицу! Къ представителю власти! Къ чиновнику! Что за комедія! А параграфъ 75-ый конституціи VII года?

Странное дѣло… я самъ удивился: послѣднюю фразу я произнесъ по французски. Саксонское племя такъ неотесано и невѣжественно въ администраціи, что даже языкъ его безсиленъ и еще не произвелъ громкихъ словъ подобныхъ тѣмъ, которыя составляютъ славу и величіе латинскихъ расъ.

— Повѣстка на сегодня-же, сказалъ Фоксъ съ хладнокровіемъ, которая меня смутило. — Надѣюсь вы примете вызовъ и назначенное время, чтобы не задерживать безъ нужды въ городѣ моего кліента. Черезъ четверть часа нашъ новый судья, вашъ другъ — м. Гумбюгъ, покончитъ съ этимъ дѣломъ, которое, откровенно говоря, не единственное въ этомъ родѣ.

— Какъ! Вы упорно утверждаете, что я отвѣтственъ за всѣ несчастные случаи на улицѣ?

— Кто-же, если не вы? возразилъ ходатай. Развѣ вы не домогались сами этой должности и не взяли на вашу отвѣтственность всѣ обязанности инспектора? Развѣ вы не уполномоченный и слуга народа, который васъ избралъ? Кто-же долженъ отвѣчать за небрежность со всѣми ея послѣдствіями.

— Вопросъ не въ томъ, возразилъ я съ гордымъ сознаніемъ своего достоинства; я не дорожный мастеръ, не работникъ обязанный отвѣчать передъ первымъ встрѣчнымъ, который его нанялъ. Я принадлежу къ составу правительства, сударь, я его чиновникъ, делегатъ, уполномоченный правящей власти, милостивый государь!

— Вы смотритель надъ дорожными мастерами, отвѣтилъ Фоксъ, вы избраны на эту должность гражданами и отвѣтственны передъ тѣми, кто васъ на нее назначилъ. Или вы знаете такую страну, гдѣ должности существуютъ для чиновниковъ, а не чиновники несутъ службу на пользу гражданъ. Я по крайней мѣрѣ не знаю такой страны, развѣ Китай съ его мандаринами.

— Что вы знаете! воскликнулъ я, прочтите законъ.

— Прочтите сами, возразилъ Фоксъ, текстъ его напечатанъ въ повѣсткѣ.

Я прочелъ статью закона и опустилъ голову. Фоксъ былъ правъ. Мнимая почесть, которая такъ льстила женѣ, дочери и мнѣ самому, оказывалась ничѣмъ инымъ, какъ бременемъ полнымъ заботъ и опасностей. Я сталъ рабомъ толпы, которую наканунѣ еще привѣтствовалъ, какъ благосклонный побѣдитель. Въ этой гнусной землѣ народъ повелѣваетъ, а должностное лицо повинуется. Еслибы я зналъ!

Счастливая мысль вернула мнѣ мужество. Какъ ни отстали эти янки, подумалъ я, они однако-же не совсѣмъ дикари. Во Франціи, этомъ очагѣ цивилизаціи, мы имѣемъ сорокъ тысячъ законовъ, которые всѣ противорѣчатъ одинъ другому; власть всегда найдетъ изъ двухъ одинъ въ свою защиту; кто знаетъ, нѣтъ-ли и здѣсь въ Соединенныхъ-Штатовъ подобнаго Свода Законовъ? Надо посовѣтоваться съ адвокатомъ.

— Пойдемъ, сказалъ я противнику. Камера безъ сомнѣнія уже открыта; Гумбюгъ разсудитъ насъ. Если я проиграю процесъ, я буду по крайней мѣрѣ знать, какъ понимать пресловутую американскую свободу, которой мнѣ дурятъ голову. Забавная шутка — свобода, которая ведетъ къ тому, что власть, т. е. нація, воплощенная въ лицѣ чиновника, должна склонять голову предъ жалобой любаго гражданина и рѣшеніемъ судьи!

Выйдя на улицу, я нашелъ тамъ квакера, невозмутимаго, по обыкновенію. Фоксъ сдѣлалъ ему знакъ, и онъ молчаливо послѣдовалъ за нами. Марта подошла ко мнѣ, глубоко вздыхая.

— Хозяинъ, сказала она, на этой самой мостовой упали недавно мы съ твоей дочерью.

О могущество слова! Это простое напоминаніе перепутало у меня все въ головѣ. Сюзанна, моя Сюзанна, ты смутила мою совѣсть и это ты свела меня съ пути! Конечно, я позабылъ тогда твердыя убѣжденія, которыя спасали меня всегда отъ увлеченія безумными идеями мудрецовъ нынѣшняго вѣка. Положивъ голову на эшафотъ я готовъ утверждать на перекоръ всему свѣту, что власть не можетъ ошибаться никогда. Она погибла, если допуститъ вступать съ ней въ пререканія и споры. Пусть лошадь, пусть даже добрый христіанинъ ломаетъ себѣ шею на плохо содержимой мостовой, это несчастье, но, что за нужда! Лошади мѣняются, — принципы остаются! Общій интересъ выше подобныхъ потерь и личныхъ бѣдствій. Этотъ охранительный догматъ внушенъ мнѣ не даромъ съ дѣтства; я исповѣдую его и теперь, а между тѣмъ… четыре дня тому назадъ, видъ раненой дочери заставилъ меня позабыть мой символъ вѣры. И я также… въ безумномъ гнѣвѣ и я готовъ былъ предъявить искъ къ отвѣтственному должностному лицу и дѣйствовать подобно этому жалкому квакеру, за исключеніемъ конечно счета въ двѣ съ половиной тысячи франковъ. Какъ слабо наше сердце и какъ мы всѣ, однако, заражены республиканскимъ ядомъ больше, чѣмъ думаемъ сами!

Гумбюгъ былъ уже въ камерѣ, когда мы вошли.

Марта не оставляла своего возлюбленнаго: участвовала-ли она также въ заговорѣ противъ меня?

— Здравствуйте, докторъ, кричалъ Гумбюгъ уже издали, завидѣвъ меня. Очень мило съ вашей стороны почтить вашимъ присутствіемъ мой скромный трибуналъ. Никогда не мѣшаетъ показывать людямъ примѣръ уваженія къ правосудію, сестрѣ религіи.

Discite iustitiam monitiet non temnere Divos. (Пусть справедливость учить почтенію къ Богамъ).

— Господинъ судья, отвѣтилъ я, предъ вами и другъ теперь, а тяжущійся.

— Процесъ, сказалъ онъ, нахмуривъ свои густыя брови? Развѣ вы забыли мудрое наставленіе предковъ? Для того чтобы затѣять или принять процесъ нужны шесть данныхъ: primo, хорошая причина; secundo, хорошій адвокатъ; tertio, хорошій совѣтъ; quarto, хорошія доказательства; quinto, хорошій судья и sexto, хорошіе шансы. Соединеніе всѣхъ этихъ условій такая рѣдкая случайность, что я совѣтую каждому держаться лучто Евангелія: «Если кто судится съ тобой и хочетъ отнять платье, отдай ему также и плащъ». Такимъ образомъ сохраните вы спокойствіе души и сверхъ того судебныя издержки.

Пока Гумбюгъ подписывалъ какія-то бумаги, я замѣтилъ въ углу Сефа и Марту въ жестокомъ спорѣ между собой. Нѣсколько словъ, пойманныхъ мною на лету, позволяли мнѣ угадать отчасти содержаніе спора. Софъ говорилъ объ обидѣ, удобномъ случаѣ, устройствѣ хозяйства. Было ясно, что обѣ горлицы схватились клювами изъ-за меня. Честная Марта! она по крайней мѣрѣ не для забавы читала каждый день Библію. Вѣрность слуги взяла верхъ у нея надъ чувствомъ любви. Быть можетъ также и то, что она не прочь была удостовѣриться до свадьбы, кто будетъ командовать въ домѣ.

Приставъ возвѣстилъ, что наступило время разбирательства.

— Приступимъ къ дѣлу, сказалъ Гумбюгъ. Докторъ, я назначилъ ваше дѣло первымъ. Судебный процесъ тоже, что больной зубъ, — слѣдуетъ поскорѣе отъ него освободиться, разъ онъ вырванъ, о немъ не думаютъ больше.

— Что значить, спросилъ я, что въ залѣ такъ мало публики? Я полагалъ, что въ свободной странѣ отправленіе правосудія интересуетъ всѣхъ и каждаго.

— Любезный докторъ, отвѣтилъ судья, развѣ не видите вы трехъ стенографовъ, которые приготовляютъ свои перья и бумагу? Скажу вамъ, какъ нѣкогда лордъ Мансфильдъ: «страна вся здѣсь». Будьте спокойны, менѣе чѣмъ черезъ два часа весь Парижъ будетъ занятъ вашимъ процесомъ. Гласность правосудія и свобода печати одно и то-же. Запретите подробный отчетъ въ газетахъ, и вы будете судимы тайно и задушены въ тѣхъ-же четырехъ стѣнахъ, хотя-бы здѣсь присутствовало триста человѣкъ народу. Нашъ форумъ — форумъ тридцати милліоновъ душъ — это газета. Благодаря ей, скромнѣйшій истецъ и самый темный злодѣй имѣютъ судью, свидѣтеля и защитника въ лицѣ всей націи. Пресса, мой добрый другъ, единственная гарантія справедливости и свободы, — повѣрьте старому журналисту.

Въ этихъ словахъ Гумбюга одно мнѣ рисовалось ясно, это дьявольскій аншлагъ, который будетъ красоваться на улицѣ, на стѣнѣ дома редакціи, забавляя весь Парижъ оглаской моего приключенія. Чтобы избавить себя отъ этой непріятности, я принялъ смѣлое рѣшенье. — Я потеряю процесъ, подумалъ я, но заставлю всѣхъ смѣяться вмѣстѣ со мной.

Я хотѣлъ говорить, но Фоксъ уже читалъ свои пункты и началъ обвиненіе.

— Есть люди, говорилъ онъ, указывая рукою въ мою сторону, есть извѣстные люди, которые не обладая ни геніемъ, ни талантомъ, ни даже просто способностями, страдаютъ смѣшнымъ честолюбіемъ, точно какимъ-то болѣзненнымъ зудомъ; они вымаливаютъ голоса у избирателей и воображаютъ, что общественныя должности созданы для удовлетворенія ихъ смѣшнаго тщеславія…

Этого вступленія было съ меня довольно; я не имѣлъ ни малѣйшаго желанія видѣть въ печати дальнѣйшее.

— Позвольте, началъ я…

— Прошу не прерывать меня, закричалъ онъ пронзительнымъ голосомъ, точно обороняясь, и напоминая своей позой пѣтуха, взъерошившаго всѣ свои перья, — не прерывайте меня…

— Виноватъ, почтеннѣйшій г. адвокатъ, возразилъ я, но для того, чтобы судиться нуженъ процесъ, здѣсь-же нѣтъ его. — Господинъ судья, продолжалъ я, я могъ бы оправдать себя тѣмъ, что всего четыре дня какъ вступилъ въ должность, сваливъ на моего предшественника небрежность, въ которой я не повиненъ, но я считаю противнымъ чести должностная лица, уполномоченнаго народа, позволить себѣ подобный пріемъ. Званіе налагаетъ отвѣтственность; я хочу первый показать примѣръ уваженія къ закону. Я признаю себя отвѣтственнымъ за случай, о которомъ сожалѣю. Итакъ, безполезно нападать на человѣка, который не думаетъ вовсе защищаться.

— Прекрасно, воскликнулъ квакеръ, не въ силахъ будучи сдержать себя. Другъ Даніэль, ты чиновникъ послушный голосу Господа, ты настоящій Самуилъ; дай мнѣ пятьсотъ долларовъ или росписку на эту сумму, я готовъ этимъ удовлетвориться.

— Немного терпѣнія, возразилъ я; я готовъ уплатить здѣсь въ засѣданіи все законное вознагражденіе, я не стану даже оспаривать сумму иска. Я полагаюсь на одно лишь клятвенное показаніе моего противника. Пусть квакеръ, этотъ святой человѣкъ, подтвердитъ только клятвою сумму убытковъ, которые я ему причинилъ.

— Я не согласенъ, вскричалъ Сефъ, въ бѣшенствѣ и смущеніи; я требую разбирательства дѣла; адвокатъ мой обѣщалъ полный успѣхъ. И развѣ квакеръ можетъ приносить клятву? — Даніэль, ты не читалъ, значитъ, Евангелія? Но сказалъ-ли Христосъ: «не клянитесь ни небомъ, потому что оно тронъ Всевышняго, ни землей, потому что она скамья для ногъ Его»…

— Довольно сказалъ Гумбюгъ, здѣсь ни причемъ текстъ Св. Писанія. Тебя просятъ только сказать въ присутствіи Бога и какъ повелѣлъ Христосъ: такъ это есть или нѣтъ. Спроси твою совѣсть, помысли о спасеніи твоемъ. Я требую отъ тебя правды, всей правды и ничего кромѣ правды. И да поможетъ тебѣ Богъ.

Квакеръ потеръ себѣ голову и съ жалкимъ видомъ смотрѣлъ на адвоката. Фоксъ оставался нѣмъ. Сефъ обернулся и, увидя Марту, стоявшую близъ него въ нѣмомъ молчаніи, онъ поблѣднѣлъ и сталъ что-то бормотать. Совѣсть, корысть и любовь боролись въ немъ жестоко, и къ чести квакера надо сознаться — корысть не восторжествовала,

— Вотъ счетъ, сказалъ онъ, всѣ пункты вѣрны, но разумѣется можно скинуть что нибудь съ оцѣнки. Рессора была не новая, все-же надо починить. Пять долларовъ — это немного, но правда-ли Марта?

Рослая дѣвица сдѣлала знакъ головой, какъ статуя коммандора въ опорѣ Донъ-Жуанъ.

— Поставимъ пять долларовъ, повторилъ квакеръ, жалобнымъ тономъ. Лошадь была ранена раньше, но рана открылась снова. Это стоитъ также пяти долларовъ, Марта, но такъ-ли?

— За мою ногу я не требую ничего, но разорванныя панталоны и потерянный день… десять долларовъ, Марта, будетъ недорого?

— А совѣтъ адвоката, воскликнулъ Фоксъ, ты кажется забылъ объ этомъ!

— Адвокатъ — возразилъ квакеръ, счастливый тѣмъ, что могъ на комъ нибудь сорвать гнѣвъ за неудовлетворенную жадность, адвокатъ — дуракъ, давшій мнѣ дурной совѣтъ. Пять долларовъ за эти десять лишнихъ словъ, не правда-ли Марта, этого даже много?

И глаза Сефа заблестѣли, когда онъ увидѣлъ бѣлые зубы возлюбленной, смѣющейся надъ неудачей господина Фокса.

— Вотъ двадцать пять долларовъ, сказалъ я, въ свою очередь очень довольный тѣмъ, что дешево отдѣлался.

— Ахъ! Марта, воскликнулъ квакеръ, совѣсть страшная разорительница. Я увѣренъ, что люди составившіе себѣ состояніе или вовсе ея не имѣли, или не пользовались ею никогда.

— Молчи, сынъ Веліала, сказала Марта; благослови небо, которое поставило меня возлѣ тебя.

— Браво, докторъ, сказалъ мнѣ Фоксъ, сопровождая слова свои почтительнымъ поклономъ, вы ловкій хитрецъ. Счастье наше, что вы не адвокатъ.

— Въ этомъ вы какъ разъ ошибаетесь, коллега, отвѣчалъ я, смѣясь, я принадлежу къ вашему цеху.

— Какимъ образомъ? удивился Гумбюгъ.

— Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я написалъ дисертацію по судебной медицинѣ о томъ, какъ женщины укрощаютъ характеръ мужей осторожнымъ употребленіемъ лауданума. Я получилъ за эту работу дипломъ . . . . . . университета; такимъ образомъ я имѣю степень адвоката и доктора правъ.

— Собратъ, сказалъ Гумбюгъ торжественнымъ тономъ, сдѣлайте мнѣ честь, займите мѣсто рядомъ. А вы, господа стенографы, не забудьте въ отчетѣ упомянуть этотъ удивительный фактъ. Врачъ и докторъ правъ . . . . . . . . . . университета — подобное явленіе можно встрѣтить только въ Америкѣ. Я убѣжденъ что во всемъ Старомъ Свѣтѣ не найдется подобный фениксъ, какой мы имѣемъ въ Парижѣ… въ Массачузеттѣ. Не забудьте же господа, записать городъ X. . . . .ъ!

ГЛАВА XXIII.
Въ камерѣ мироваго судьи.

Я занялъ мѣсто возлѣ Гумбюга, стараясь однако держаться въ тѣни. Пока слѣдовалъ рядъ незначительныхъ гражданскихъ дѣлъ, я имѣлъ время осмотрѣть залъ и дѣйствующихъ лицъ.

Здѣсь не было эстрады для судьи, и простая деревянная рѣшетка отдѣляла публику. Гумбюгъ сидѣлъ за широкимъ столомъ, на концѣ котораго помѣщался клеркъ или секретарь. Прямо предъ лицомъ судьи находилось нѣчто въ родѣ ложи, съ рѣшетчатымъ отверстіемъ, предназначеннымъ для подсудимаго, нѣсколько впереди стоялъ столъ для истца и свидѣтелей. Вотъ и все. Все вмѣстѣ поражало простотой, чему особенно содѣйствовало отсутствіе какихъ-бы то ни было особыхъ аттрибутовъ въ одеждѣ. Гумбюгъ засѣдалъ въ чорномъ сюртукѣ, со шляпой на головѣ; адвокатъ также не отличался костюмомъ отъ другихъ. Ни тоги, ни брызжей, ни париковъ. Этотъ странный народъ вѣритъ въ правосудіе съ наивностью первобытныхъ людей и не нуждается ни въ какихъ внѣшнихъ обрядахъ. Пуританская грубоватость даетъ себя чувствовать во всемъ и вездѣ. Прибавьте къ тому-же почетныя мѣста для стенографовъ. Они представляютъ въ лицѣ своемъ народъ, надзирающій за своимъ судомъ и критикующій само правосудіе. О, демократія, я узнаю тебя по когтямъ! А между тѣмъ нельзя не сознаться, нѣтъ страны, гдѣ-бы дальше шло уваженіе къ закону и довѣріе къ судьѣ. Мы видимъ здѣсь одну изъ тѣхъ странностей, которыя свидѣтельствуютъ несомнѣнно, что англо-саксъ созданъ для свободы, какъ французъ для войны, а германецъ для капусты и философіи. Отцы наши заблуждались, думая, что это острое блюдо годится для всякаго желудка, это было безуміемъ. Въ невѣжествѣ своемъ эти добрые люди не съумѣли понять, что есть двѣ человѣческія породы: индивидуалисты и централисты (два милыхъ слова!) — одни созданы для того, чтобы витать въ поднебесья, подобно орламъ, другіе, чтобы жить стадами и давать себя стричь, подобно овцамъ и баранамъ. Политика, религія, философія, свобода, все это не больше какъ видовые признаки, опредѣляющіе мѣсто человѣка homo civilisatus среди другихъ двуногихъ и четвероногихъ животныхъ. Классификація эта есть удивительное открытіе, которое дастъ вѣчную славу геніальнымъ умамъ нашего вѣка!

Когда кончился рядъ гражданскихъ дѣлъ, въ ложу введенъ былъ подсудимый. Это былъ молодой человѣкъ — блѣдный, съ длинными волосами, съ лицомъ женственнымъ и наглымъ. По требованію Гумбюга онъ назвалъ свое имя и мѣстожительство, прибавилъ, что онъ портной и не признаетъ себя виновнымъ. Затѣмъ онъ сѣлъ и, запустивъ руку въ кудри волосъ, съ пренебрежительной усмѣшкой сталъ смотрѣть на своихъ обвинителей.

— Господинъ судья, началъ полисменъ, который привелъ его, вотъ одинъ изъ самыхъ ловкихъ жуликовъ въ городѣ. Въ то время, какъ мы его арестовали, въ толпѣ оказалось шесть разрѣзанныхъ кармановъ въ теченіи четверти часа. Мы схватили этого негодяя, который намъ давно извѣстенъ; въ подкладкѣ его сюртука нашли мы эти ножницы, кромѣ нихъ, впрочемъ, ничего при немъ поличнаго не оказалось.

— Никакихъ больше свидѣтелей или вещественныхъ доказательствъ?

— Нѣтъ, господинъ судья.

— Въ такомъ случаѣ выпустите этого господина и въ другой разъ постарайтесь быть ловчѣе.

Воръ поклонился Гумбюгу и удалился спокойнымъ и увѣреннымъ шагомъ человѣка, который зналъ, что объ осужденіи его не можетъ быть и рѣчи.

— Какъ, сказалъ я Гумбюгу, вы отпускаете этого мошенника?

— Безъ сомнѣнія, такъ какъ нѣтъ ничего поличного.

— Но извѣстная репутація этого субъекта, разрѣзанные карманы и эти ножницы, развѣ всѣ эти улики мало говорятъ?

— Нѣтъ, возразилъ Гумбюгъ; все это вмѣстѣ не болѣе какъ подозрѣніе и вѣроятность. Всѣ данныя говорятъ за то, что человѣкъ этотъ вошелъ въ толпу съ цѣлью воровать, но законъ наказываетъ преступленіе, а не намѣреніе. Онъ оставляетъ мѣсто колебанію, страху, упреку совѣсти. Если мы станемъ наказывать за одно намѣреніе, кто изъ порядочныхъ людей не заслужилъ десять разъ быть повѣшеннымъ въ теченіи своей жизни? И сверхъ того, если вы дадите судьѣ право читать въ душѣ обвиняемаго, не станетъ-ли человѣческое правосудіе граничить иногда съ лицемѣрнымъ произволомъ? Не дѣйствительная только вина будетъ лежать тогда въ основаніи сужденія и приговора, но своенравіе или предубѣжденіе судьи.

— Счастливая страна, воскликнулъ я, гдѣ законъ покровительствуетъ вору!

— Тѣмъ вѣрнѣе покровительствуетъ онъ невинному, продолжалъ Гумбюгъ. Ваша система судебнаго разбирательства напоминаетъ инквизицію; благодаря ей трудно уйти подсудимому отъ личной или политической мести. Кромѣ того она вводитъ часто судью въ заблужденіе, въ которомъ ему приходится раскаиваться поздно. Фемида слѣпа, другъ мой, она не видитъ, а осязаетъ только факты. Если хотите дать ей возможность рѣшать, бросайте на вѣсы ея вещественныя доказательства, нѣчто осязаемое, вѣсомое, что заставило бы чашу опуститься… но подозрѣнія, намѣренія, ссылки на прошлое — все это не нарушаетъ ея баланса.

Sunt verba et voces, praetereaque nihil. (Слова, слова и только слова!)

Въ эту минуту въ залу суда вошолъ геркулесъ, въ формѣ полисмена, держа въ сильныхъ рукахъ маленькаго человѣка, который корчился, какъ дьяволъ передъ кропиломъ. Я не ручаюсь за точность сравненія, но, какъ-бы то ни было, гигантъ быстрымъ движеніемъ бросилъ карлика въ ложу; затѣмъ, оправивъ мундиръ, котораго воротникъ былъ помятъ, и вытирая исцарапанное совершенно лицо сказалъ, запыхавшимся голосомъ:

— Вотъ оно что, господинъ судья, я привелъ къ вамъ бунтовщика.

— Виноватъ, обратился я къ Гумбюгу, вы конечно не станете судить въ этомъ засѣданіи преступленіе только что совершенное?

— Отчего-же нѣтъ? сказалъ судья, удивленный моимъ вопросомъ.

— А формальности? вскричалъ я. Посадите сперва въ тюрьму этого человѣка, дайте полиціи произвести дознаніе, пусть составятъ обвинительный актъ, затѣмъ уже вы можете приступить къ холодному и строгому слѣдствію, это слѣдствіе въ свою очередь конечно должно быть провѣрено, чтобы не оставить мѣста ни ошибкѣ, ни пристрастію. Пусть пройдутъ двѣ недѣли, мѣсяцъ, три мѣсяца, если нужно; время пустяки, но пусть соблюдены будутъ всѣ формальности, въ нихъ заключается гарантія свободы.

— Будьте спокойны, докторъ, мы произведемъ слѣдствіе здѣсь, въ самомъ засѣданіи, публично, и свидѣтелемъ будетъ вся нація. Такого освѣщенія достаточно, чтобы разсѣять всякое заблужденіе и пристрастіе.

Soiem quis dicere falsum

Audeat?

(Кто смѣетъ обвинить солнце во лжи).

Всѣ гарантіи, которыхъ вы требуете будутъ соблюдены, кромѣ одного — предварительнаго заключенія, за которымъ подсудимый, я думаю, не такъ гонится, какъ вы.

— Такъ вотъ, продолжалъ полисменъ, я вчера только прибылъ сюда съ моей родины, а сегодня въ первый разъ стою на посту. Прибѣгаетъ вдругъ этотъ господинъ внѣ себя, красный, какъ свекла, задыхается. — «Полисменъ», кричитъ: «наконецъ я васъ нашелъ. Скорѣй, скорѣй, на помощь, вы нужны сейчасъ»!

— Что тамъ такое, спрашиваю. — «Ахъ, отвѣчаетъ онъ со вздохомъ, охъ, тамъ сейчасъ совершится гнусное преступленье, если вы не поспѣшите! Видите тамъ внизу волнуется толпа, тамъ одинъ человѣкъ немилосердно бьетъ жену огромной дубиной. Слышите — кричатъ: убійца! Спѣшите скорѣй, предупредите несчастье». — А кто этотъ человѣкъ, спрашиваю я. — «Онъ не великъ ростомъ, говоритъ, но это сущій дикарь». — Хорошо, говорю я, мы видали похуже.

— Вернитесь къ дѣлу, сказалъ Гумбюгъ.

— Да вотъ и все, господинъ судья; я бѣгу, расталкиваю толпу, которая совсѣмъ не шевелится; человѣкъ-то, который былъ тамъ, въ самомъ дѣлѣ колотилъ жену дубиной по головѣ…

— Вы его арестовали?

— Нѣтъ, господинъ судья, отвѣтилъ Геркулесъ, почесывая ухо и понизивъ голосъ, это былъ… это былъ Полишинель.

— Продолжайте, сказалъ Гумбюгъ, кусая губы, между тѣмъ какъ публика и самъ подсудимый покатились со смѣху.

— Вотъ, господинъ судья. Я вернулся къ своему посту, разумѣется, досадно мнѣ было. Тутъ собрались мальчишки — этотъ господинъ во главѣ, и всѣ орутъ: «Полисменъ, васъ зовутъ; держи убійцу, держи разбойника! Полишинель убьетъ жену»! — Я подумалъ: со мной сыграли штуку, меня подняли на смѣхъ, законъ этого не запрещаетъ, надо молчать, коли попался, надо платить за науку. Я расхаживаю себѣ обыкновеннымъ шагомъ, какъ ни въ чемъ ни бывало; но этотъ господинъ, которому видно платятъ за то, что онъ забавляетъ народъ, выростаетъ вдругъ передо мной, скрестивъ руки и говоритъ громкимъ голосомъ: — «Ты! я знаю тебя, ты воръ и убійца». — Я, съ кѣмъ ты говоришь? — «Ты, который мнѣ отвѣчаешь. Граждане, беру васъ въ свидѣтели и судьи. Скажите, развѣ онъ не убилъ орангъутанга, чтобы украсть у него физіономію»?

— Прекрасно, сударь, сказалъ я ему, всему свой чередъ: теперь вы меня оскорбили и законъ за меня. Слѣдуйте за мной. — Онъ хотѣлъ ускользнуть, но я схватилъ его за плечи; онъ ударилъ меня кулакомъ въ лицо, я его поднялъ на руки и принесъ сюда, не причинивъ ему вреда и не помявъ его. Вотъ извольте видѣть!

Обвиняемый поднялся пристыженный, объявилъ, что онъ не оспариваетъ факта и защищалъ себя тѣмъ, что по его мнѣнію, онъ не думалъ совершить преступленіе, разыгрывая роль Полишинеля.

— Вы ошибаетесь, сударь, отвѣтилъ ему Гумбюгъ насмѣшливымъ тономъ. Еслибы вы присмотрѣлись внимательнѣе къ достойному оригиналу, которому вы подражали, вы-бы замѣтили, что послѣ каждой выходки его укладываютъ въ тщательно запертый ящикъ. Я буду къ вамъ менѣе строгъ; ваша шутка будетъ вамъ стоить десять долларовъ штрафа и десять долларовъ вознагражденія въ пользу этого честнаго полисмена. Благодарите его за доброту — еслибы ему вздумалось сжать плотнѣе руки, вы были-бы мертвы.

Маленькій человѣчекъ вынулъ изъ засаленнаго бумажника нѣсколько бумажекъ, которыя довольно неохотно подалъ секретарю; онъ вышелъ со вздохомъ и на улицѣ встрѣченъ былъ свистками толпы, которая привѣтствовала аиплодисментами полисмена. Голіафъ на этотъ разъ побѣдилъ Давида, правда, благодаря вмѣшательству суда.

Вслѣдъ за рыцаремъ супруги Полишинеля, предъ нами одна за другой смѣнялись обычныя жертвы исправительной полиціи: нищіе, бродяги, пьяницы, нарушители тишины и порядка, воры, мошенники, игроки и всякаго рода жулики, представители всѣхъ пороковъ и несчастій.

Глядя на быстроту и увѣренность, съ которыми Гумбюгъ разбиралъ и рѣшалъ дѣла, видя при томъ, какъ обвиняемый безпрекословно принимаетъ предусмотрѣнное судомъ наказаніе, я примирялся съ процедурой американскаго суда. Быть можетъ публичное разбирательство уголовнаго преступленія есть одно изъ тѣхъ новѣйшихъ изобрѣтеній, которыя ведутъ къ уничтоженію времени. Схватывая слова противныхъ партій въ самомъ огнѣ стычки, вмѣсто того, чтобы захолаживать на бумагѣ, которая лишаетъ ихъ жизни и значенія; ставя лицемъ къ лицу обвиняемаго, обвинителей, свидѣтелей и адвокатовъ, американскій судья конденсируетъ, сгущаетъ истину на протяженіи нѣсколькихъ минутъ времени, между тѣмъ какъ у насъ она часто испаряется въ тысячѣ каналовъ, по которымъ мы ее собираемъ. Совершать правосудіе быстро и хорошо, не нарушая ни чьей свободы — такова проблема, которую удачно разрѣшили янки. Наука насъ обманула, случай ихъ выручилъ.

Одно обстоятельство возбуждало во мнѣ еще нѣкоторое сомнѣніе. Я спросилъ Гумбюга, не страшитъ-ли его самого отвѣтственность, которую налагаетъ на него такое могущество. Держать въ своихъ рукахъ имущество, честь и свободу столькихъ обвиняемыхъ, одному своею властью располагать всѣмъ этимъ — какая ужасная отвѣтственность; не лучше-ли было бы раздѣлить ее между нѣсколькими членами суда?

— Нѣтъ, отвѣтилъ Гумбюгъ, при такомъ дѣленіи правосудіе ничего-бы не выиграло. Составить трибуналъ изъ трехъ, четырехъ судей, не значитъ усилить отвѣтственность, не значитъ ее раздробить; при этомъ условіи обвиняемый теряетъ самую вѣрную гарантію защиты. Когда я одинъ предъ лицемъ общества, мнѣ кажется, самъ Богъ смотритъ на меня; я сознаю тогда всю святость обязанности, которую выполняю. Чѣмъ больше у меня товарищей, тѣмъ меньше отвѣчаетъ моя совѣсть. Что такое третья часть, пятая или десятая отвѣтственности? И, наконецъ, кого должно карать тогда общественное мнѣніе, если рѣшеніе неправильно или несправедливо?

— А судъ присяжныхъ, замѣтилъ я.

— Вотъ именно тотъ примѣръ, на который я сейчасъ хотѣлъ обратить ваше вниманіе. Въ нашей странѣ большинство рѣшаетъ все; число — вотъ господинъ, который создаетъ законъ. Единственное исключеніе изъ этого правила составляетъ правосудіе; согласіе одинадцати судей не можетъ лишить подсудимаго ни жизни, ни чести; достаточно особаго мнѣнія одного присяжнаго, чтобы уничтожить вердиктъ. Откуда это? Потому что здѣсь мы имѣемъ дѣло съ вопросомъ нравственнаго чувства, а не съ ариѳметической задачей; одинъ оправдательный голосъ можетъ быть болѣе правъ чѣмъ одиннадцать обвинительныхъ. Итакъ, законодатель требуетъ въ этомъ случаѣ не большинства, но единогласія. Иначе говоря, здѣсь отвѣтственность не раздѣлена на двѣнадцать частей, но усилена въ двѣнадцать разъ. Вы видите, есть-ли здѣсь хотя намекъ на исключеніе? Напротивъ, это то-же самое правило, только получившее подкрѣпленіе, правило требующее единоличности судьи, конечной и полной его отвѣтственности.

Разсужденіе это меня удивило. Я думалъ всегда, что единогласіе въ судѣ присяжныхъ есть одинъ изъ тѣхъ остатковъ феодальнаго варварства, которые даютъ намъ право осмѣивать англичанъ и тѣмъ болѣе чувствовать наше превосходство. Слова Гумбюга привели меня въ смущеніе, поколебавъ это убѣжденіе. Напрасно вспоминалъ я мудрыя слова Монтеня: «О, какъ сладко и нѣжно изголовье сотканное изъ невѣжества, и какъ пріятно отдыхать на немъ головѣ, которую не смущаетъ желаніе знать»! Сомнѣніе подобно дождю, ни одинъ путникъ не уйдетъ отъ него. Если хотите вы, французы, сохранить то, чѣмъ вы законно гордитесь, — справедливое довольство собой, которое составляетъ вашу силу и радость — не теряйте никогда вашего милаго легкомыслія.

Движеніе, происшедшее въ аудиторіи, движеніе, сопровождаемое шепотомъ публики, возвѣщало появленіе значительной персоны. Величественно приближался къ намъ толстый господинъ, поднявъ голову, полузакрывъ глаза, отдуваясь на каждомъ шагу и не глядя ни на кого. Ставъ у стола, назначеннаго для истца, онъ привѣтствовалъ Гумбюга легкимъ движеніемъ руки и снисходительной улыбкой. Это былъ банкиръ Литтль, на раздутыхъ щекахъ котораго запечатлѣлась вся заносчивость обладателя двадцати милліоновъ.

Двое полисменовъ ввели вслѣдъ за нимъ человѣка высокаго роста, худощаваго, съ лицомъ невыразительнымъ и воспаленными глазами; онъ имѣлъ видъ игрока, поставившаго на карту свою жизнь и проигравшаго ставку. Онъ упалъ на скамью подсудимыхъ и закрылъ лицо обѣими руками.

— Сегодня утромъ, разсказывалъ банкиръ, въ мою кассу представленъ былъ этотъ вексель въ двѣ тысячи долларовъ — я кладу его здѣсь на столѣ вещественныхъ доказательствъ. Мой кассиръ, не глупый малый — вы знаете его Гумбюгъ, — замѣтилъ, что вексель этотъ не обозначенъ въ вексельной книжкѣ и, несмотря на незначительность суммы, ему вздумалось принести мнѣ его показать. Имя векселедателя, передаточная надпись, мой бланкъ — все оказалось подложнымъ. Вслѣдъ за этимъ, въ теченіи утра, были представляемы три раза подобные векселя, но предъявители имѣли осторожность не оставить ихъ въ конторѣ. Очевидно, здѣсь цѣлый заговоръ жуликовъ. Они разсчитывали, что я буду избранъ въ мэры города, что поэтому меня не будетъ въ конторѣ, и кассиръ не рѣшится отказать въ выдачѣ по векселямъ, подписаннымъ мною. Я поймалъ этого господина, — предоставляю правосудію найти его сообщниковъ.

— Обвиняемый, сказалъ Гумбюгъ, что вы имѣете сказать? Помните, что всѣ ваши слова будутъ, записаны и могутъ послужить къ вашему обвиненію; подумайте, прежде чѣмъ говорить.

— Я ничего не могу сказать въ эту минуту, пробормоталъ подсудимый.

— Итакъ, я обязанъ, представить васъ на судъ присяжныхъ, по обвиненію въ подлогѣ, продолжалъ Гумбюгъ, взволнованнымъ голосомъ. Можете-ли вы представить два поручительства, по пяти тысячъ долларовъ каждое? Въ противномъ случаѣ я долженъ подвергнуть васъ тюремному заключенію.

— Я постараюсь найти поручителей, отвѣчалъ обвиняемый.

— Прекрасно. Садитесь въ карету съ двумя полисменами и повидайте вашихъ друзей. По возвращеніи, мы отправимся съ вами освидѣтельствовать ваши документы и принять предварительныя мѣры, смотря по обстоятельствамъ.

— Оставлять на свободѣ этого мошенника, обратился я къ Гумбюгу, о чемъ вы думаете? У него есть конечно сообщники, онъ ихъ предупредитъ, онъ скроется самъ, наконецъ.

— Законъ устанавливаетъ предварительное заключеніе только за преступленія, влекущія самую тяжелую кару. Въ остальномъ онъ полагается на благоразуміе и осторожность судьи. Почему хотите вы, чтобы я отнялъ у обвиняемаго средства защиты? Развѣ для того, чтобы онъ явился передъ судомъ присяжныхъ какъ жертва, и чтобы интересъ сосредоточился не на фактѣ преступленія, но на личности подсудимаго? Повѣрка доказательствъ, слѣдствіе, экспертиза, развѣ все это должно производиться безъ участія подсудимаго? Развѣ послѣдній не долженъ имѣть право оспаривать и критиковать всѣ собранныя противъ него улики? Уголовное разбирательство не пытка, но одно только исканіе истины.

— Вы обезоруживаете общество вашимъ ложнымъ пониманіемъ гуманности, вскричалъ я: не такъ понимаю я правосудіе.

— Какъ-же вы его понимаете? спросилъ Гумбюгь.

— Позвольте мнѣ отвѣтить вамъ сравненіемъ, отвѣчалъ я. Въ обществѣ, подобно тому какъ въ лѣсу, есть хищные птицы и хищные звѣри. Это враги, съ которыми вѣчно борятся полиція и правосудіе. Полиція загоняетъ звѣря, правосудіе подстерегаетъ его; судья ловкій охотникъ, который кладетъ на мѣстѣ, уничтожаетъ это проклятое исчадіе. Возьмите поручительство у волка, дайте лисѣ пропускъ на честное слово и вы увидите, что станется съ баранами и курами. Покровительствовать честнымъ людямъ — первый долгъ правосудія, но злодѣямъ оно несетъ только кару и истребленіе.

— Любезный другъ, сказалъ Гумбюгь, ваши шутки жестоки.

Quaenam ista jocandi. Saevitia. (Откуда эта жестокая шутка)?

Если встрѣчаются среди людей къ несчастію волки, чего я отрицать вовсе не намѣренъ, они однако не отличаются шкурой отъ овецъ; прежде чѣмъ убить хищника, надо его узнать. Для этого мало быть охотникомъ, нужны знаніе и искусство. Правосудіе представляетъ собой само общество, другими словами мать всѣхъ гражданъ; до того, какъ послѣдуетъ осужденіе, оно вѣритъ въ невинность своихъ дѣтей. Это материнское довѣріе не пустое слово; это активная любовь, которая покровительствуетъ и оказываетъ поддержку обвиняемому, не покидая его ни на минуту. Вы полагаете — присяжные наказываютъ преступленье? разувѣрьтесь въ этомъ. Судебное разбирательство у насъ въ такой степени широко, свободно и великодушно, что въ концѣ концовъ виновный самъ себя осуждаетъ и принимаетъ наказаніе, какъ покаяніе. Прослѣдите за всей нашей процедурой суда — вы увидите, что подсудимаго обезоруживаетъ кротость, съ которой судъ къ нему относится. На кого нападаютъ, тотъ защищается; кого оскорбляютъ — тотъ измѣняетъ вѣроломно; гордость и гнѣвъ говорятъ въ подсудимомъ, какъ и во всякомъ другомъ, но оправдываться, когда васъ обвиняютъ сами факты, просто объяснить свое поведеніе, дать ясный, открытый отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ — это привилегія невинности. Ничто такъ не смущаетъ подсудимаго, какъ сознаніе, что онъ находится одинъ со своей совѣстью передъ лицомъ судьи, который снисходителенъ къ нему и присяжныхъ, которые выслушиваютъ его. И вотъ, чаще всего, онъ кончаетъ тѣмъ, что признаетъ себя виновнымъ или открыто или въ глухомъ молчаніи. То, что вы считаете слабостью нашего закона, въ дѣйствительности есть его достоинство и красота.

— Но понимаю ничего въ вашихъ философскихъ химерахъ, сказалъ я; не такъ понимаютъ и практикуютъ правосудіе другіе…

— Въ Харьковѣ, среди Козаковъ! прервалъ Гумбюгъ смѣясь… вѣрю, но эти люди не христіане^[20].

— Они христіане, какъ я самъ, но…

— Здравствуйте, господинъ судья, кричалъ въ то время, какъ вводили его въ ложу, какой-то человѣкъ съ лицемъ фіолетово-краснаго цвѣта, съ глазами вылѣзавшими, казалось, изъ головы, какъ у рака, голосомъ прерывающимся и хриплымъ; это я Падди, вы меня узнаете?

— Два раза въ теченіи четырехъ дней, это слишкомъ, сказалъ Гумбюгъ.

— Виноватъ, господинъ судья, сказалъ подсудимый, указывая на полисменовъ, — это вина этихъ господъ. Они не имѣютъ капли жалости къ бѣдняку. Вчера, въ Воскресенье, я выхожу спокойно прогуляться, съ бутылочкой джину въ рукахъ, какъ добрый христіанинъ, который не хочетъ въ праздничный день прійти въ уныніе за неимѣніемъ глотка вина… я встрѣчаю этого рослаго дьявола и очень вѣжливо спрашиваю дорогу въ госпиталю. — «Она у тебя въ рукахъ.» — Это, отвѣчаю я, показывая бутылку — это утѣшительница въ земной жизни. — «Это, говоритъ онъ, врагъ твой». — Прекрасно, полисменъ, враговъ слѣдуетъ также любить. Затѣмъ я пью свое здоровье и сталкиваюсь носъ къ носу съ Патрикомъ О-Шоа, землякомъ, сыномъ зеленаго Эрина^[21], врагомъ саксовъ. Въ Воскресенье нельзя встрѣтить пріятеля и не позабавиться боксомъ — невиннѣйшая шутка, господинъ судья, не правда-ли? Мы еще не успѣли пустить другъ другу кровь, какъ полисменъ кладетъ мнѣ руку на плечо: — «Есть у тебя, говоритъ, три доллара?» — Нѣтъ, карманъ мой съ дырой, жена не починила. — «Если нѣтъ у тебя, чѣмъ заплатить штрафъ, говоритъ, зачѣмъ ты дерешься?» Я отвѣчаю: полисменъ, ваша правда; каждый долженъ развлекаться по своимъ средствамъ. — Далѣе, идемъ мы опять подъ руку съ Патрикомъ, какъ добрые друзья. Слово за словомъ, Патрикъ начинаетъ дразнить меня насчетъ послѣднихъ выборовъ: онъ демократъ. — «Твой, говоритъ, судья (это вы г. судья) не стоитъ лошадиной подковы, что-же касается доктора, говорятъ, онъ колдунъ». — Разумѣется, я закрываю ему ротъ ударомъ кулака, онъ отвѣчаетъ тѣмъ-же; я подставляю ему ногу, и онъ на землѣ: я тебя задушу, говорю, если ты не сознаешься… — И я заставилъ его сознаться.

— Въ чемъ-же? спросилъ Гумбюгъ.

— Да въ томъ, г. судья, что вы стоите лошадиной подковы, и что докторъ не колдунъ.

— Падди, возразилъ Гумбюгъ очень серьезно, мы благодарны вамъ за доброе мнѣніе, но за то, что вы позволили себѣ явиться на улицѣ въ нетрезвомъ видѣ и вступить въ драку, вы заплатите десять долларовъ пени.

— Десять долларовъ! воскликнулъ пьяница, гдѣ, скажите, я ихъ достану?

— Если вы не можете уплатить эту сумму отъ сегодня до завтрашняго дня, вамъ придется взамѣнъ просидѣть пять дней въ тюрьмѣ.

— А жена моя и дѣти? пробормоталъ Падди.

— Объ этомъ надо было думать вчера, отвѣтилъ судья, сегодня поздно.

— Фарисеи, сказалъ я запальчиво, наконецъ я васъ поймалъ: у васъ двѣ разныхъ мѣры и разные вѣсы. Благодаря деньгамъ, богатый человѣкъ можетъ позволить себѣ такимъ образомъ всякаго рода пороки, неимущій долженъ тюремнымъ покаяніемъ искупить единственную вину, которой вы не прощаете — бѣдность. И это называется равенствомъ? Одно и то-же преступленіе должно влечь за собой всегда одну кару; заключайте въ темницу каждаго виновнаго или никого. Правосудіе должно быть ничѣмъ инымъ, какъ олицетвореніемъ равенства!

— Счастливая логика, сказалъ Гумбюгъ; о, вы, великіе вожди народа! убить свободу для васъ мало значитъ, только бы путь къ гибели былъ прямолинеенъ. Ваше сердце, г. докторъ правъ, должно было трепетать отъ радости въ тѣ времена, когда деспотизмъ отправлялъ на тотъ свѣтъ благороднѣйшихъ людей и женщинъ, какъ послѣднихъ негодяевъ, вы кричали бы тогда, конечно:

— Ура, да здравствуетъ равенство!

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ я въ свою очередь; я ненавижу деспотизмъ; я требую равенства, которое возвышаетъ низшихъ, никого не низвергая; я хочу, чтобы, рабы становились благородными, а не благородные рабами.

— Прекрасно, добрый другъ, возразилъ судья; но тутъ-то и начинаются трудности. Мы приходимъ непремѣнно къ тому пункту, на которомъ равенство, если мыслимо, то развѣ только, слѣдуя примѣру Прокруста^[22] самаго совершеннаго изъ всѣхъ логиковъ. Наши древніе саксонскіе законы, — которые вы находите жестокими, а я считаю справедливыми и кроткими, — стараются беречь свободу прежде всего. За исключеніемъ преступленій жестокихъ, они ограничиваются тѣмъ, что наказываютъ карманъ, обвиняемаго, а не его личность. Самое вѣрное средство остановить человѣка увлекаемаго страстью, я думаю — показать ему какъ можно осязательнѣе всю отвѣтственность, какая его ждетъ, и въ этомъ отношеніи не можетъ быть ничего дѣйствительнѣе денежнаго взысканія. Есть страны, въ которыхъ развратъ считается милымъ свѣтскимъ развлеченіемъ, супружеская невѣрность дозволительной забавой, дуэль геройствомъ, которое окружаетъ убійцу ореоломъ чести. У насъ не уводятъ ни жены, ни дочери сосѣда и не убиваютъ людей, чтобы вознаградить ихъ за оскорбленіе. Почему? По той весьма прозаической причинѣ, что за подобное милое безуміе придется заплатить пятнадцать или двадцать тысячъ штрафа. Никто не охотникъ разориться ради того, чтобы стать басней всего города и сверхъ убытка мишенью для насмѣшекъ. Таковъ нашъ законъ; десятивѣковой опытъ освятилъ его силу и мудрость. Но что дѣлать, если виновный ничего не имѣетъ? Должно-ли справедливость принести въ жертву формальному неравенству? Мы слѣдуемъ въ этомъ случаѣ изреченію нашихъ предковъ: кто не можетъ платиться карманомъ, платитъ своей шкурой: luat cum согіо. Денежный штрафъ — общее правило, тюрьма исключеніе. Почему? Потому что свобода есть сущность вещей и, собственно говоря, тюрьма есть только извѣстнаго рода способъ взысканія съ несостоятельнаго должника. Чтоже видите вы въ этомъ несправедливаго?

— Я не вижу въ этомъ равенства, отвѣтилъ я.

— Прекрасно докторъ, но вы слѣпы. Есть два рода понятія о равенствѣ: равенство чисто матерьяльное, грубое, которое не принимаетъ во вниманіе ни возраста, ни состоянія, ни положенія въ свѣтѣ, это равенство не примѣнимо въ обществѣ людей. Одно и то-же наказаніе въ различной обстановкѣ ведетъ къ абсолютному равенству или жестокой несправедливости. Другого рода равенство допускаетъ соразмѣрность наказанія не по квалификаціи преступленія, это только фраза, но смотря по сущности факта и личности виновнаго. Богатый платитъ много, бѣдный мало. Кто не можетъ платить вовсе, платится нѣсколькими днями лишенія свободы, таковъ законъ, который отвѣчаетъ столько-же понятію о правосудіи и равенствѣ, сколько самому принципу свободы.

— Падди! обратился я къ пьяницѣ, который поднялъ на меня удивленные глаза: возьмите, вотъ десять долларовъ, заплатите вашъ штрафъ, какъ честный малый, идите съ миромъ домой и старайтесь больше не грѣшить. — Вотъ вамъ мой отвѣтъ, прибавилъ я, повернувшись къ Гумбюгу: это протестъ противъ неравенства, создаваемаго вашимъ закономъ.

— Вы подтверждаете этимъ только его превосходство, отвѣтилъ онъ. Еслибы мы сдѣлали тюрьму непремѣннымъ наказаніемъ за пьянство, какимъ образомъ могли-бы вы помочь этой интересной жертвѣ суда? Штрафъ имѣетъ, напротивъ, то преимущество, что даетъ всегда возможность добрымъ людямъ смягчить строгость закона. А что ни говорятъ законодатели, это племя людей съ каменными сердцами, въ борьбѣ между правосудіемъ и милосердіемъ, послѣднее слово пусть будетъ всегда на сторонѣ милосердія.

— Спасибо, докторъ, кричалъ Падди, пытаясь раздавить мои пальцы въ своей рукѣ; я выпью за ваше здоровье, и перваго, кто скажетъ, что вы колдунъ, я задушу вамъ въ томъ порукой — слово христіанина!

— Вотъ человѣкъ, что называется исправленный! сказалъ Гумбюгъ. Теперь, если нѣтъ больше дѣлъ, назначенныхъ на сегодняшній день, закроемъ засѣданіе.

Я проводилъ его въ кабинетъ; мы нашли тамъ президента суда присяжныхъ въ сильномъ волненіи.

— Я васъ ожидалъ, сказалъ онъ Гумбюгу; вы видите меня въ крайнемъ затрудненіи. Присяжные въ полномъ сборѣ, а генеральный прокуроръ отсутствуетъ. Онъ пишетъ мнѣ, что находится въ постели и не можетъ встать, его удерживаютъ страданія сердца.

— Сердечное страданіе у генеральнаго прокурора! Это невѣроятно, воскликнулъ Гумбюгъ.

— Не смѣйтесь, другъ мой; ради Бога, помогите! Дайте мнѣ кого нибудь, кто могъ-бы его замѣнить.

— Возьмите моего любезнаго друга, доктора. Вотъ человѣкъ какъ разъ какой вамъ нуженъ. Онъ адвокатъ и докторъ правъ харьковскаго университета, феноменъ суровости, непреклонности, равенства и сентиментальности. Въ его одномъ лицѣ вы имѣете Кока, Мансфіельда, Эрскина и всѣхъ прочихъ.

— Скорѣе, идемте, сударь, сказалъ президентъ, беря меня подъ руку, — вы мнѣ спасаете жизнь!

— Позвольте, началъ я…

— Нѣтъ, нѣтъ, прервалъ онъ, не стану слушать! Безъ ложной скромности; вы докторъ правъ этого довольно.

Гумбюгъ поймали, мою другую руку, и такимъ образомъ, меня увлекли въ залъ, представили присяжнымъ и водворили на мѣсто, не допуская никакихъ возраженій. Гумбюгъ помѣстился возлѣ меня и, продолжая смѣяться, указалъ мнѣ на скамьѣ защитниковъ Фокса, который смотрѣлъ на меня, пораженный изумленіемъ.

Сопротивляться долѣе было невозможно; судьба продолжала смѣяться надо мной, осудивъ на новую роль въ комедіи «Прокуроръ по неволѣ».

ГЛАВА XXIV.
Генеральный атторней.

Любезный читатель, если пріятельская рука когда-нибудь измѣннически толкнула въ воду тебя — неумѣющаго плавать, ты можешь судить тогда о моемъ печальномъ положеніи. Я не чувствовалъ себя способнымъ въ тотъ моментъ связать послѣдовательно два слова, но отказываться послѣ всего значило стать смѣшнымъ; весь городъ меня-бы освисталъ. Итакъ я рѣшился примириться съ злымъ рокомъ и выдержать, какъ смогу, свою роль до конца.

Вынувъ записную книжку, я вырвалъ изъ нея нѣсколько листковъ и набросилъ наскоро, на память, кой-какіе обрывки тѣхъ прекрасныхъ фразъ, ничего въ сущности не говорящихъ, которыя производятъ удивительный эффектъ, если ихъ съумѣть выгодно употребить въ свое время среди хорошо подготовленной импровизированной рѣчи. Вооружившись этимъ, я сталъ ждать сраженія съ твердостью воина, который идетъ въ огонь, рѣшивъ заранѣе положить на мѣстѣ свою голову.

Первый обвиняемый, котораго привели на судъ, былъ гнусный убійца, медленно отравившій жену, продиктовавъ ей сперва завѣщанье. Онъ былъ пойманъ почти на мѣстѣ преступленья, улики были до того очевидны, что онъ не пытался даже защищаться.

— Я признаю себя виновнымъ… пробормоталъ онъ трепещущимъ голосомъ; лицо его было блѣдно, глаза блуждали.

— Смерть… я жду смерти, — говорилъ онъ, освободите меня отъ жизни, она мнѣ въ тягость.

Въ залѣ суда воцарилась мертвая тишина:

Я всталъ и принялъ величавый видъ, я осѣдлалъ носъ моимъ пенснэ, кашлянулъ три раза и взялъ листки въ лѣвую руку… Сопровождая размѣренными движеніями правой руки слова моей рѣчи, я началъ голосомъ глухимъ и медленнымъ:

"Господинъ Президентъ, Господа Судьи, Nemo auditor perire valons, не надо внимать словамъ того, кто хочетъ умереть, вотъ одно изъ тѣхъ спасительныхъ, великихъ изрѣченій, которыя оставила намъ глубокая мудрость нашихъ почтенныхъ предковъ, мудрость далеко превосходящая безумную науку и горделивый разумъ современныхъ поколѣній. Nemo auditur, perire volens, — изрѣченіе это имѣло всегда цѣлью не столько оказать защиту виновному отъ послѣдствій отчаянія его, сколько дать обществу опору для справедливаго удовлетворенія законнымъ требованіямъ мести.

Да, господа! когда гнусное преступленіе совершилось, когда Парижъ, наша волшебная столица, возрожденная въ чудесахъ архитектуры, благодаря таланту и блестящимъ усиліямъ администраціи, когда этотъ новый Римъ, въ тысячу разъ прекраснѣе и величественнѣе Рима цезарей, пробуждается утромъ, пораженный нежданною вѣстью, — однимъ изъ тѣхъ ужасныхъ злодѣяній, которыя раскрываютъ всю бездну современной порчи, представляя собою отравленный плодъ цивилизаціи, развращенной революціями и прессой, тогда, господа — правосудіе, бодрствующее вѣчно на стражѣ, должно совершить свою священную миссію, миссію столь-же трудную, сколько великую по своему значенію. Не говоря о карающихъ рѣчахъ, не говоря о мощномъ краснорѣчіи моихъ знаменитыхъ собратовъ, именъ которыхъ я не называю изъ уваженія къ ихъ необычайной скромности, — сами судьи, одушевленные голосомъ совѣсти, всю энергію глубокаго убѣжденія, всю твердость своего самоотверженія приносятъ покорно въ этотъ залъ ради служенія дѣлу порядка, закона и общественнаго блага. Здѣсь, господа присяжные, здѣсь мѣсто дѣйствія зрѣлища высокаго и прекраснаго, здѣсь повторяется въ вѣчномъ, неизмѣнномъ порядкѣ трагедія безъ сомнѣнія прискорбная для честныхъ людей, но необходимая для пригвожденія порока — въ поученіе всей націи, къ позорному столбу. Въ этой ужасной драмѣ порокъ представляетъ начало, алчность наполняетъ второй актъ, ядъ образуетъ завязку; судебное разбирательство съ поразительнымъ искусствомъ ускоряетъ потрясающія перипетіи и ведетъ насъ къ близкой и неизбѣжной развязкѣ. Эта развязка — месть; она въ вашихъ рукахъ, господа присяжные и вашъ приговоръ внѣ сомнѣній. Подавленный тяжестью своей вины, побѣжденный искусствомъ правосудія, виновный во всемъ сознался, вотъ онъ предъ вами, терзаемый жестокими угрызеніями совѣсти. Осужденіе начертано на этомъ злодѣйскомъ челѣ, какъ оно начертано въ вашихъ благородныхъ сердцахъ.

Пусть не надѣется онъ, что признаніе, котораго онъ не въ силахъ былъ сдержать, смягчитъ приговоръ. Напрасно прячетъ онъ свое преступное лицо, напрасно отвращаетъ нечистыя уста свои отъ горькой чаши, которую уготовило ему гнусное преступленье; законъ глухой и слѣпой, законъ неумолимый въ своемъ правѣ, законъ святой, а потому не милосердный, законъ этотъ требуетъ, чтобы виновный осушилъ до дна чашу наказанья. Казнь его пусть будетъ карой прошлаго и урокомъ для будущаго.

— Довольно, довольно, Бога ради, шепталъ мнѣ Гумбюгъ, дергая за полу сюртука, lies sacra wiser^[23], другъ мой.

— Оставьте меня, отвѣтилъ я нетерпѣливо. Обвиненіе не имѣетъ ничего общаго съ чувствомъ гуманности.

— Моя обязанность, продолжалъ я, все болѣе одушевляясь, мой долгъ — долгъ исполнителя правосудной мести, представителя оскорбленнаго общества, мой, повторяю, тяжелый, но священный долгъ — заставить молчать трепещущее сердце, задушить въ себѣ человѣческое чувство и, преодолѣвая физическое отвращеніе къ грязи, раскрыть позорную жизнь подсудимаго. На мнѣ лежитъ долгь…

— Проклятая неосторожность! Готовясь сдѣлать великолѣпный, выразительный жестъ, я поднялъ и раскрылъ обѣ руки, всѣ мои бумаги полетѣли на полъ, а вмѣстѣ съ ними и мое краснорѣчіе; я нагнулся, думая собратъ все снова, но подсудимый воспользовался этимъ несчастнымъ мгновеніемъ и быстро вскочилъ съ мѣста.

— Господинъ президентъ, сказалъ онъ, долго-ли еще намѣрены вы позволить г. прокурору играть со мной какъ кошка съ мышью? Законъ говоритъ, что вы покровитель обвиняемаго; почему допускаете вы оскорблять меня въ моемъ несчастіи? Я жду приговора, зачѣмъ оттягивать казнь?

— Онъ правъ, сказалъ одинъ изъ невѣжественныхъ присяжныхъ, мы призваны для отправленія правосудія, не для того, чтобы слушать проповѣдь.

Я хотѣлъ отвѣтить; президентъ остановилъ меня движеніемъ руки, и, накрывъ голову шляпой, въ простыхъ и ясныхъ выраженіяхъ объявилъ признаніе подсудимаго виновнымъ и произнесъ смертный приговоръ. Никакого резюме, ни сильныхъ фразъ, ни поученія подсудимому, ни урока присяжнымъ и публикѣ, ничего словомъ, что прибавило-бы торжественности сценѣ полной трепетнаго интереса. Этого мало, съ неумѣстной фамильярностью, онъ сталъ переговариваться съ подсудимымъ.

— Обвиняемый, сказалъ онъ, съ этой минуты вамъ нечего больше ждать отъ человѣческаго милосердія; вамъ остается свести счеты съ правосудіемъ Бога. Сколько дней вамъ нужно, чтобы устроить дѣла и примириться съ совѣстью?

— Трехъ дней достаточно, отвѣтилъ онъ; я желалъ-бы кончить, какъ можно скорѣе.

— Хорошо, сказалъ президентъ, черезъ пять дней, считая отъ этого часа, вы предстанете предъ единственнымъ Судьею, который можетъ васъ простить.

Приговоренный почтительно поклонился президенту и вышелъ, бросивъ на меня взглядъ, который меня смутилъ. Развѣ я не исполнилъ только мой долгъ? Развѣ къ отношеніи къ убійцѣ можетъ быть также рѣчь о состраданіи?

Мѣсто осужденнаго занялъ другой подсудимый. Это былъ наглый мошенникъ; два дня назадъ онъ было, выпущенъ изъ острога, и успѣлъ снова навлечь на себя обвиненіе въ кражѣ со взломомъ, въ простой кражѣ и въ покушеніи на убійство. Онъ проникъ въ окна одного изъ домовъ въ предмѣстьѣ Монморанси, грозилъ смертью служанкѣ, караулившей домъ и успѣлъ обобрать все до чиста, включая экипажъ и лошадей.

Достаточно было взглянуть на физіономію этого негодяя, чтобы вынести ему обвинительный приговоръ. Передъ нами было воплощенное злодѣйство. Сразу можно было признать человѣка, который въ дѣломъ обществѣ видитъ только личнаго врага, презираетъ, въ свою очередь, законъ, и съ безсильной ненавистью смотритъ на судью; словомъ человѣкъ этотъ принадлежалъ къ породѣ тѣхъ хищныхъ животныхъ, которыхъ необходимо уничтожать, чтобы не стать ихъ жертвой.

— Подсудимый, признаете-ли вы себя виновнымъ? — спросилъ президентъ.

— Вопросъ слишкомъ поспѣшенъ, — возразилъ воръ съ наглой безпечностью. Виновенъ или не виновенъ? Ни вы, ни я ничего не знаемъ безъ допроса свидѣтелей.

— Господа присяжные, — воскликнулъ я. что за надобность намъ слушать дальше? Развѣ это не есть уже признаніе? Развѣ невинный не сталъ-бы сейчасъ-же увѣрять въ своей правотѣ? Подобная наглость не свидѣтельствуетъ-ли о профессіональномъ злодѣйствѣ? Взгляните на несчастнаго — почать преступленія лежитъ на его безстыдномъ лбу.

— Я протестую противъ подобной теоріи… воскликнулъ защитникъ обвиняемаго. Я вздрогнулъ при звукахъ этого визгливаго голоса. Иронія судьбы поставила меня опять лицомъ къ лицу съ моимъ вѣчнымъ врагомъ — Фоксомъ!

— Да, продолжалъ онъ, я протестую и буду всегда протестовать противъ доктрины, которая не была никогда допущена въ судахъ свободной Америки. Вы не имѣете права искажать слова подсудимаго, чтобы найти въ нихъ доказательства вины. Вы не имѣете права толковать его жесты, манеры, выраженіе лица, тонъ рѣчи и заключать о виновности его по этимъ признакамъ. Кто-бы могъ уйти отъ краснорѣчія господъ генеральныхъ прокуроровъ, разъ дозволено было-бы судить по этимъ сомнительнымъ признакамъ, которые каждый можетъ толковать пристрастно и произвольно.

Подсудимый молчитъ? — Угрызенія совѣсти лишаютъ его рѣчи! Подсудимый хладнокровно отрицаетъ свою вину — это наглость, которая замѣняетъ сознаніе. Онъ горячится или иронизируетъ, — это негодяй, который оскорбляетъ само правосудіе. Слабость или энергія, смиреніе и гордость, слезы и гнѣвъ все будетъ равно признаніемъ въ глазахъ предубѣжденныхъ людей, которые хотятъ видѣть во всемъ одну только сторону. О, господа! установите сперва естественные признаки добродѣтели и преступности. Когда наука осуществитъ въ реальной, осязательной формѣ грезы Лафатера, тогда вы станете осуждать людей, смотря по выраженію лица; до тѣхъ поръ оставьте ворожеямъ ихъ опасное и вѣроломное искусство. Правосудіе знаетъ только факты, оно не судитъ ничего кромѣ фактовъ и только надъ фактомъ произносить свой приговоръ. Въ этомъ залогъ его величія и залогъ безопасности гражданъ. Пусть господинъ генеральный атторней побережетъ свое краснорѣчіе до болѣе удобнаго случая, перейдемъ къ вопросу свидѣтелей.

— Господинъ президентъ, вскричалъ я, только изъ уваженія къ суду я терпѣливо ждалъ конца нелѣпой рѣчи: не генеральному прокурору выслушивать подобные уроки со стороны г. адвоката, я прошу судъ…

— Успокойтесь, милостивый государь, — сказалъ судья. Все дозволено защитѣ, кромѣ оскорбленій; почтенный г. защитникъ не вышелъ ни въ чемъ изъ границъ своего права и обязанности. Что касается принципа, на который опирается защита, этотъ принципъ освященъ всѣми прецедентами нашего прошлаго. Вы найдете подтвержденіе во всѣхъ статьяхъ закона, и я лично считаю честью, заявить мое уваженіе къ этому принципу.

Я упалъ въ мое кресло, какъ Титанъ пораженный громомъ Юпитера. Президентъ — апостолъ теоріи, низводящей обвиненіе на одинъ уровень съ защитой; президентъ, дезертиръ изъ нашего лагеря, — соучастникъ адвоката, все это было для меня послѣднимъ ударомъ! Если это янки называютъ правосудіемъ, тогда я въ немъ не смыслю ничего. Пройдите всю цивилизованную Европу, найдете-ли вы гдѣ-нибудь что-либо подобное.

— Очень хорошо, шепталъ мнѣ между тѣмъ добрякъ Гумбюгъ, вы говорите, какъ настоящій сенаторъ, только слишкомъ усердно. Умѣрьте вашъ пылъ, любезный другъ, вы произведете тогда большій эффектъ.

Ожидавшимъ меня сюрпризамъ еще не наступилъ конецъ. Явились свидѣтели; я полагалъ, что президентъ станетъ вести допросъ за одно со мной, безъ вмѣшательства защиты. Напрасная надежда. Президентъ изображалъ изъ себя безстрастную статую; обвиняемому предоставлено было хранить предъ лицомъ суда упорное молчаніе. Едва я хотѣлъ сдѣлать какой-нибудь вопросъ, со всѣхъ сторонъ подымался крикъ, напоминая мнѣ, что, по законамъ янки, всѣ льготы предоставлены одному подсудимому. Глядя на неподвижныхъ и нѣмыхъ судью и подсудимаго, можно было подумать, что дѣло ни того ни другого совершенно не касается — они играли роль стороннихъ зрителей. Сражались, или вѣрнѣе жертвами сраженія были свидѣтели, преданные во власть адвоката, допрашиваемые, изобличаемые, ругаемые и прочее, до утомленія, человѣкомъ безъ всякаго государственнаго значенія, безъ всякаго званія, кромѣ званія защитника сомнительной невинности плута, закоренѣлаго въ порокѣ. Среди этого хаоса опрокинутыхъ традицій обвиняемаго можно было принять за свидѣтеля, свидѣтелей за подсудимыхъ.

Одинъ изъ вопросовъ, предложенныхъ Фоксомъ свидѣтелю, показался мнѣ до такой степени неумѣстнымъ, что я просилъ устранить послѣдняго.

— По какому праву? — воскликнулъ Фоксъ, совершенно внѣ себя.

— Вы забываете, сказалъ я ему, что я не обязанъ давать вамъ отчетъ: я представляю собой государство.

— Что за новыя фантазіи? — возразилъ онъ съ обычной своей наглостью. Въ этой залѣ мѣсто одного правосудія, которое воплощается здѣсь какъ нельзя лучше въ лицѣ безпристрастнаго президента и присяжныхъ — представителей здраваго смысла. Вы адвокатъ, какъ и я, отнюдь не больше. Я представитель обвиняемаго, вы — обвинителя, которому являетесь опорой отъ лица всего общества. Вы не имѣете правъ, которыя-бы мнѣ не принадлежали, я не имѣю привилегій, которыми вы-бы не могли воспользоваться въ той-же мѣрѣ. Будь дѣло поставлено иначе, вѣсы правосудія были-бы кривы, обвиненіе получило-бы перевѣсъ надъ защитой: что сталось-бы тогда со свободой гражданина?

— Господинъ президентъ, спросилъ я, не есть-ли это также одна изъ теорій, освященныхъ прецедентами?

— Господинъ генеральный прокуроръ, возразилъ онъ печальнымъ тономъ, вашъ вопросъ меня удивляетъ. Развѣ въ свободной странѣ можетъ быть вопросъ о равенствѣ обвиненія и защиты.

Мнѣ оставалось только молчать; я предоставилъ свободу Фоксу мучить свидѣтелей, какъ ему вздумается. Одно только обстоятельство меня утѣшало. Нѣтъ такого злоупотребленія, которое рядомъ со множествомъ неудобствъ не приносило-бы также выгоды дѣлу. Привычные съ раннихъ лѣтъ къ суровымъ испытаніямъ гражданской жизни въ свободной странѣ, свидѣтели не терялись въ сѣти вопросовъ, которою ихъ старались опутать. Въ этой дуэли фразъ Фоксъ не всегда одерживалъ верхъ. Правда, кожа у него была довольно толста и онъ не терялъ страстности, не смотря на неудачи. Едва-ли когда-нибудь отстаивалась свобода человѣка съ такой безнадежной энергіей.

Въ числѣ свидѣтелей фигурировалъ квакеръ Сефъ, значительное лице въ Монморанси, въ качествѣ содержателя отеля. Сефъ еще не забылъ своего неудовольствія съ Фоксомъ съ памятнаго утра и отвѣчалъ на его вопросы съ хитростью, которая заставляла меня невольно смѣяться, не смотря на досаду и дурное расположеніе духа.

— Знаешь-ли ты подсудимаго? спрашивалъ Фоксъ.

— Да, отвѣтилъ квакеръ, я его знаю, къ его и къ моему горю.

— Осмѣлишься-ли ты клятвенно утверждать, что онъ не честный человѣкъ.

— Покрайней мѣрѣ я не слышалъ никогда, чтобы его обвиняли въ обратномъ, возразилъ другъ Сефъ. съ величайшимъ хладнокровіемъ.

— Что могло побудить его украсть карету и лошадей.

— Этого я не знаю, сказалъ квакеръ. Онъ бы умнѣе сдѣлалъ купивъ и не заплативъ, по примѣру многихъ весьма почтенныхъ джентельменовъ. Быть можетъ онъ не пользовался кредитомъ.

Вслѣдъ за трактирщикомъ была-очередь служанки, огромной блондинки съ видомъ простодушнымъ и веселымъ; она тѣмъ не менѣе скоро показала, что у нея есть клювъ и когти, какъ у всякой уроженки полей.

— Вы утверждаете, сказалъ адвокатъ, что узнаете подсудимаго; вы утверждаете, что онъ грозилъ вамъ въ выраженіяхъ неприличныхъ.

— Да, сударь, прошептала она, краснѣя.

— Говорите громче — сказалъ Фоксъ, господа присяжные васъ не слышатъ.

— Я не могу, возразила она, волнуясь.

— Вы можете. Дѣлайте какъ я — кричите.

— Вы другое дѣло, сказала она, это ваше ремесло, васъ такъ учили съ дѣтства.

— Вы утверждаете, продолжалъ Фоксъ, что подсудимый употреблялъ гнусныя выраженія; до такой степени гнусныя, господа присяжные, что приличіе не дозволяетъ мнѣ повторить ихъ здѣсь.

— Да, сударь, сказала бѣдная дѣвушка, снова сильно покраснѣвъ.

— Прекрасно, повторите эти слова присяжнымъ и суду.

— Господинъ адвокатъ, отвѣтила она, глядя прямо на него, если ваша стыдливость не позволяетъ вамъ повторить эти слова, вы не подумали, что моя не позволяетъ тѣмъ болѣе.

— Превосходно, продолжалъ Фоксъ, ничуть не смущаясь, судъ оцѣнитъ это показаніе. Вы сказали, что подсудимый говорилъ какъ нахалъ. Знаете-ли вы, что значитъ говорить какъ нахалъ?

— Я думаю… да, отвѣтила она, глядя на адвоката такъ выразительно, что никто не могъ удержаться отъ смѣха, и Фоксъ прекратилъ допросъ ея.

Когда всѣ свидѣтели по списку были допрошены, я началъ мою рѣчь; гнѣвъ дѣлалъ меня краснорѣчивымъ, я сознавалъ это и далъ полную свободу моимъ декламаторскимъ порывамъ. Въ обвинительномъ актѣ, достойномъ того, чтобы быть стенографированнымъ, я очертилъ полную исторію этого разбойника. Я схватилъ его такъ сказать въ самой колыбели и уже не выпускалъ изъ моихъ рукъ вплоть до залы суда, гдѣ предстояло ему получить наконецъ справедливое возмездіе. Я изобразилъ его уже трехлѣтнимъ ребенкомъ, какъ одно изъ тѣхъ отверженныхъ отъ рожденія дѣтей, которыя никогда не вызываютъ даже улыбки на уста матери; затѣмъ я сопровождалъ его въ школу, я показалъ его лгуномъ, лѣнтяемъ, спорщикомъ и претендентомъ на висѣлицу, ворующимъ пока орѣхи и сливы на придорожныхъ деревьяхъ. Благодаря особенно счастливому случаю, я нашелъ и указалъ въ числѣ свидѣтелей нѣсколько товарищей его — честныхъ малыхъ, которые двадцать пять лѣтъ назадъ грабили огороды вмѣстѣ съ будущимъ злодѣемъ. Изъ школы я перешелъ въ мастерскую, тамъ набросилъ я ужасающій портретъ этого человѣка, портретъ несомнѣнны обладавшій полнымъ сходствомъ съ оригиналомъ. Я произнесъ нѣсколько громкихъ тирадъ противъ пьянства, этого преступнаго яда, я увлекъ за собой аудиторію, и хотя оставалось еще десять лѣтъ до момента совершенія преступленія, подсудимый былъ уже пропащимъ человѣкомъ въ общемъ мнѣніи. Если могло еще что удивлять послѣ моей рѣчи, это то, какъ пятнадцати лѣтъ онъ не убилъ отца своего. Что подсудимый по природѣ своей былъ отцеубійцей, въ этомъ я не сомнѣвался, я убѣдилъ въ этомъ присяжныхъ; къ счастію небо спасло негодяя отъ ужаснѣйшаго изъ всѣхъ преступленій, жалкій субъектъ имѣлъ счастіе остаться рано сиротой!

Между тѣмъ какъ все собраніе, покоряясь силѣ краснорѣчія, слѣдило за каждымъ движеніемъ моихъ устъ, я бросилъ взглядъ на подсудимаго, который корчился подъ бичемъ мстительныхъ словъ. Уничтоженный, подавленный выразительной силой обвиненія, не въ состояніи больше бороться съ угрызеніями совѣсти, мощно пробужденными моею рѣчью, онъ поднялся и прервалъ меня:

— Президентъ, закричалъ онъ хриплымъ голосомъ, если вся эта канитель долго еще должна продолжаться, съ меня довольно, я признаю себя виновнымъ. Я согласенъ лучше отбыть мои пять лѣтъ наказанія, чѣмъ слушать этого господина.

— Несчастный, сказалъ Фоксъ, подумайте, что вы дѣлаете? Возьмите назадъ скорѣе роковыя слова.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ онъ; мнѣ надоѣлъ этотъ господинъ, я отдамъ голову за то, чтобы заставить его замолчать.

— Подсудимый, сказалъ президентъ, подумайте, прежде чѣмъ говорите слова, которыя могутъ васъ погубить. Вспомните, что разъ вы повторите хладнокровно это признаніе, мнѣ остается только произнести приговоръ.

— Господинъ президентъ, сказалъ онъ, благодарю васъ, вы достойный судья; вы не стараетесь раздавить несчастнаго человѣка. Но что хотите, у меня нѣтъ никакихъ шансовъ; упаду-ли я на спину, я все-же разобью носъ. Въ концѣ концовъ я укралъ, пусть правосудіе возьметъ свое. Но то, что я говорилъ моей матери, или что дѣлалъ въ школѣ, когда былъ мальчишкой, мнѣ кажется, вовсе не касается этого господина.

Побѣда моя была полная. Побѣжденный скорѣе благодаря моему таланту, чѣмъ голосу совѣсти, подсудимый призналъ свою вину. Къ довершенію моего счастья Фоксъ не могъ ничего возразить, а между тѣмъ я побаивался его бойкаго языка. Сила оставалась на сторонѣ правосудія и власти.

По окончаніи судебнаго засѣданія, ко мнѣ подошелъ одинъ изъ присяжныхъ и пожалъ мнѣ руку. Это былъ знаменитый ораторъ, находчивый, даровитый умъ, который не разъ одерживалъ побѣды въ палатѣ надъ противниками, на сторонѣ которыхъ была справедливость.

Подобное одобреніе увеличивало цѣну моего торжества. Итакъ я принималъ поздравленія, съ нескрываемымъ удовольствіемъ.

— Я очарованъ вашимъ остроумнымъ нововведеніемъ, сказалъ онъ мнѣ дружески. При первомъ удобномъ случаѣ я постараюсь не менѣе счастливо воспользоваться этимъ пріемомъ. Взять человѣка отъ самой его колыбели, уловить въ самомъ зачатіи зародышъ порока заблужденія, предразсудка, описать его и истолковать во всѣхъ фазахъ развитія — это изумительно прекрасно. Я не могу себѣ представить, чтобы нашлась личность, которая осталась чистой послѣ подобнаго историческаго обзора; пользуясь вашимъ пріемомъ можно, я увѣренъ, доказать, что Катонъ былъ убійца и Сократъ — атеистъ.

— Я ничего не открылъ новаго, сказалъ я скромно; право вы мнѣ льстите.

— Нѣтъ, я думаю нѣтъ и не было человѣка, котораго репутацію нельзя было-бы запятнать, возразилъ онъ, но никогда въ этой странѣ никто еще не пользовался столь искусно рѣчью. Это новая форма логики, которая дѣлаетъ вамъ величайшую честь. Янки грубый народъ, они преслѣдуютъ преступленье, но не личность, тогда какъ для васъ матерьяльный фактъ ничто, а человѣкъ все. Нѣтъ явныхъ доказательствъ совершенія преступленія, въ которомъ обвиняется, подсудимый — что до того, если онъ способенъ былъ его совершить? подозрѣніе существуетъ, и, наконецъ, если не это именно, весьма вѣроятно: онъ совершилъ много другихъ. Вотъ, что я называю истиннымъ правосудіемъ, правосудіемъ, которое покровительствуетъ обществу и не заботится ни о чемъ кромѣ общественнаго блага. А вы американецъ-ли по происхожденію? — Этотъ нечаянный вопросъ васъ удивляетъ, я вижу, продолжалъ онъ, не угадывая причины моего смущенья. Простите мою нескромность… моя мать была француженка, и я обязанъ ей извѣстными идеями, которыя не улягутся никогда въ головѣ истаго сакса. Эти понятія весьма близки къ вашимъ, что еще болѣе внушаетъ мнѣ симпатію къ оригинальной сторонѣ вашего таланта. Для меня, напримѣръ, государство это все; и несмотря на тупую болтовню невѣжественныхъ моралистовъ, я утверждаю, что нельзя класть на однѣ вѣсы интересъ народа и претензіи на права личности со стороны какого-нибудь негоднаго индивидуума! Я соціалистъ въ лучшемъ смыслѣ этого слова; государство, по моему мнѣнію, выше человѣческой личности! Янки напротивъ, люди ограниченнаго ума; въ ихъ узкомъ черепѣ помѣщается лишь занесенный изъ Англіи дикій и эгоистическій предразсудокъ о правѣ личности. Пусть судья не выкажетъ достаточно почтенія къ какой-нибудь старой бродягѣ-цыганкѣ, пусть генеральный атторней выйдетъ изъ границъ терпѣнія, обвиняя мошенника, или обойдется невѣжливо съ убійцей, тотчасъ какъ изъ земли выростетъ какой-нибудь саксонецъ и пойдетъ кричать и разносить по крышамъ домовъ о нарушеніи Великой хартіи и оскорбленіи правъ человѣка.

И вотъ безумная толпа бѣжитъ на голосъ крикуна и лаетъ на судью, какъ собака вслѣдъ галопирующаго коня. Можно подумать, что имѣешь дѣло не съ народомъ, а съ шайкой воровъ, и что каждый, опасаясь завтра попасть на скамью подсудимыхъ, защищаетъ свободу другого изъ собственнаго интереса.

Благодаря основательности моихъ убѣжденій, не такъ понимаю я правосудіе; я вижу съ удовольствіемъ, что насъ двое теперь въ Америкѣ того-же мнѣнія. Кто сидитъ на скамьѣ подсудимыхъ, тотъ уже конечно не святой, и лучше-же я отправлю трехъ невинныхъ на висѣлицу, чѣмъ дамъ ускользнуть двумъ десяткамъ злодѣевъ. Я человѣкъ солидный — обопритесь на меня, вдвоемъ мы перевоспитаемъ этотъ скучный народъ, у котораго нѣтъ ничего на языкѣ кромѣ одного слова: свобода!

Онъ простился со мной, самымъ дружескимъ образомъ пожавъ мою руку. Я принялъ молча это пожатіе. Странное дѣло! его похвалы не радовали меня; мой успѣхъ начиналъ меня пугать.

— А если я зашелъ далеко? думалъ я. Если я позволилъ себѣ увлечься жаромъ преслѣдованья, какъ охотникъ, котораго захватываетъ страсть? Я не впалъ въ ошибку — ясно, такъ какъ подсудимый сознался самъ; но были-ли вполнѣ нравственны средства, которыми я пользовался? Все-ли дозволено правосудію? Дѣйствительно-ли подсудимый не имѣетъ никакого права на уваженіе къ личности?

Помимо воли эти мысли меня волновали. Идея общественной мести уже не удовлетворяла меня вполнѣ. Я чувствовалъ неясно въ душѣ нѣчто другое, нѣчто болѣе высокое, голосъ ученія, который подчиняетъ идею человѣческаго правосудія правиламъ Евангелія. Я вспоминалъ, что для христіанина слабость и несчастія должны быть священны, и что, какъ въ отношеніи къ ребенку и женщинѣ, такъ къ бѣдняку и даже виновному власть должна остерегаться злоупотребленія силой и не всегда довѣрять своей правотѣ.

ГЛАВА XXV.
Дина.

По выходѣ изъ залы суда я встрѣтилъ квакера, который поздравилъ меня съ ловкимъ успѣхомъ; этотъ комплиментъ доставилъ мнѣ мало удовольствія. Гумбюгъ, напротивъ, не говорилъ ничего; я предпочелъ-бы упреки этому молчанію; я думаю, гнѣвъ его облегчилъ-бы мою душу.

Фоксъ ожидалъ меня на улицѣ; искаженныя черты лица, сверкающіе глаза все выдавало въ немъ возбужденіе, котораго онъ не въ силахъ былъ сдержать.

— Вы должны быть довольны, кричалъ онъ уже издали, едва меня завидѣвъ. Побѣда ваша поистинѣ дѣлаетъ вамъ честь. Надѣюсь, не я одинъ отдамъ вамъ эту справедливость. Найдется безъ сомнѣнія газета, которая воздастъ хвалу краснорѣчію и новизнѣ доктринъ г. генеральнаго атторнея. Джефри въ Америкѣ! такого чудища еще никто здѣсь не встрѣчалъ и не встрѣтитъ никогда — есть чему подивиться!

— Впрочемъ, продолжалъ онъ, внѣ себя, озлобленный моимъ презрительнымъ молчаньемъ, впрочемъ, это неудивительно. Нѣтъ на свѣтѣ людей болѣе жестокихъ, чѣмъ тѣ, кто испытываетъ огорченія въ своей семьѣ, — это безжалостное племя.

— Семейныя огорченія! сказалъ я, пожимая плечами. Вы потеряли голову, мистеръ Фоксъ, и не знаете въ эту минуту, съ кѣмъ говорите.

— Въ самомъ дѣлѣ, возразилъ онъ насмѣшливымъ тономъ, а я думалъ, что говорю со счастливымъ отцемъ черезъ-чуръ любезной Сюзанны.

Выраженіе лица этого человѣка привело меня въ ужасъ. Его дьявольскій смѣхъ леденилъ мозгъ въ моихъ костяхъ.

— Замолчите, воскликнулъ я, я запрещаю вамъ произносить имя, которое всѣ должны уважать.

— Ва! сказалъ онъ съ пренебрежительной усмѣшкой, — вотъ неумѣстная щепетильность!

— Несчастный, закричалъ я, схвативъ его за воротъ, объясни эти слова, или я задушу тебя на мѣстѣ.

— Господа, произнесъ онъ, отбиваясь, беру васъ въ свидѣтели этого неистовства; мистеръ Гумбюгъ я надѣюсь на ваше правосудіе.

— Безъ сомнѣнія, сказалъ судья. Требуйте «вознагражденія за убытки»; за этотъ отвѣтъ, немного энергичный, я присужу вамъ одинъ долларъ. Но если докторъ въ свою очередь потребуетъ отъ васъ три, четыре тысячи долларовъ, я не прощу вамъ ни одного цента. Случай наказать клевету доставитъ мнѣ большое удовольствіе.

— Клевету! — воскликнулъ Фоксъ, съ пѣной у рта. Куда, однако, ходитъ ежедневно драгоцѣнная дѣвица, которой имя даже не дозволено произносить! Не моя вина, если каждое утро, по дорогѣ въ судъ, я вижу, какъ она таинственно пробирается въ одинъ изъ наименѣе приличныхъ домовъ въ городѣ? Кого навѣщаетъ въ знаменитой улицѣ Лавровъ почтенная дочь почтеннѣйшаго генеральнаго атторнея? Я видѣлъ, какъ вошла она туда нѣсколько часовъ назадъ; я думаю, она и теперь еще тамъ, такъ какъ обыкновенно она остается тамъ довольно долго. Обвиняйте меня въ клеветѣ, докторъ, это будетъ громкая и довольно забавная исторія; я буду отомщенъ наконецъ за все.

Я упалъ на руки Гумбюга. Моя дочь оскорблена! Моя Сюзанна опозорена гласно! Ударъ былъ слишкомъ жестокъ для отца… Я не видѣлъ ничего передъ собой;, все мое тѣло дрожало, гнѣвъ и скорбь душили меня. Наконецъ я заплакалъ; слезы отчаянья и гнѣва не облегчили меня, но вернули власть надъ собой и способность говорить.

— Милостивый государь, сказалъ я Фоксу, — улица Лавровъ въ двухъ шагахъ отсюда; вы послѣдуете за мной. Гумбюгъ, вы пойдете также; мистеръ Сефъ не оставляйте насъ. Прежде всего не дайте ускользнуть этому человѣку, пусть правосудіе сдѣлаетъ свое дѣло; онъ не уйдетъ отъ него.

— Будь спокоенъ, другъ Даніэль, отвѣтилъ квакеръ, — мы проводимъ тебя всѣ трое. Онъ сдѣлалъ удареніе на словахъ всѣ трое, оглянулъ адвоката съ головы до ногъ и, отвернувъ рукава, сталъ разсѣкать воздухъ воловьимъ бичомъ, который держалъ въ рукѣ.

— Господа, сказалъ Фоксъ съ сардоническимъ смѣхомъ, — я къ вашимъ услугамъ. Замѣтьте, однако, прошу насъ, что я ни причемъ въ послѣдствіяхъ того шага, въ которомъ извѣстное лицо, быть можетъ, будетъ раскаиваться. Еще есть время остановиться. Я не жестокъ, но предупреждаю васъ, что разъ мы войдемъ въ домъ, я выйду оттуда не иначе, какъ съ твердой рѣшимостью повторять громко все, что тамъ узнаемъ, не взирая ни на какія мольбы и слезы.

— Идемъ, милостивый государь, отвѣтилъ я: — никто не нуждается въ вашемъ состраданіи. Я шелъ впередъ, какъ пьяный, опираясь на руку Гумбюга. Подозрѣвать тебя, моя Сюзанна, нѣтъ, этого я не могъ; я вѣрю въ твою чистоту, какъ въ чистоту ангела, но увѣренность этого человѣка приводила меня въ смущенье. Я опасался какой-нибудь неожиданности, сѣтей, ловушки, словомъ — не знаю самъ чего…

— Вотъ этотъ домъ, сказалъ Фоксъ, — а вотъ и хозяинъ.

Я поднялъ голову; домъ производилъ невыгодное впечатлѣніе. Темный, сырой входъ, почернѣлыя стѣны, лохмотья въ окнахъ и разбитыя стекла, заткнутыя бумагой, все здѣсь обнаруживало не столько нищету, сколько убѣжище порока и грязи. Сюзанна въ этомъ вертепѣ! это казалось невозможнымъ.

На порогѣ дверей стоялъ человѣкъ въ непристойномъ нарядѣ; заложивъ руки въ карманы, онъ курилъ трубку и смотрѣлъ на прохожихъ съ наглостью празднаго негодяя. При видѣ насъ онъ приподнялъ сбитую шляпу и, бросившись ко мнѣ, схватилъ обѣ мои руки съ любезностью внушавшей мнѣ отвращеніе. Это былъ Падди, на половину пьяный; отъ него распространялся сильный запахъ водки и табаку.

— Здравствуйте, спаситель мой, кричалъ онъ; очень благородно съ вашей стороны прійти повидать друга. Войдите, господа, и если стаканчикъ джина васъ не испугаетъ, вы найдете здѣсь хорошее общество.

— Падди, сказалъ я ему, этотъ домъ принадлежитъ вамъ?

— Нѣтъ, спаситель мой, отвѣчалъ онъ, смѣясь, я давно пропилъ-бы этотъ дворецъ. Это собственность моей жены; здѣсь не дурно, не правда-ли?

— Вы отдаете комнаты, спросилъ я, указывая на записку.

— Къ вашимъ услугамъ, докторъ.

— Что за народъ живетъ у васъ? спросилъ строго Гумбюгъ. Обычные завсегдатаи моей камеры?

— Добрый судья, сказалъ пьяница, запинаясь, мы не такъ богаты, чтобы разбирать. Берешь изъ кучи на счастье, иной разъ попадешь и на честнаго человѣка.

— Кто живетъ къ первомъ номерѣ? спросилъ адвокатъ, принимая лукавый видъ.

— Тебѣ, болтунъ, какое дѣло? отвѣтилъ пьяница. Не ты кажется платишь.

— Отвѣчайте, сказалъ Гумбюгъ, не забывайте, что вы видите здѣсь судью передъ собой.

— Мнѣ нечего бояться, сказалъ ирландецъ, приходя въ замѣшательство. Вы хорошо понимаете, господинъ судья, что въ комнатѣ, которая идетъ за три доллара въ недѣлю и притомъ съ платою впередъ — могутъ жить только честные люди. Въ первомъ номерѣ живетъ одна дама и — прибавилъ онъ въ полъ-голоса — красивая дама, кроткая, вѣжливая и совсѣмъ не требовательная, это жемчужина нашего дома.

— Кого она принимаетъ? продолжалъ Гумбюгъ, видя, что я поблѣднѣлъ.

— Простите, г. судья, мы не въ камерѣ. Америка страна свободная, каждый дѣлаетъ что хочетъ за свои деньги. Если кто и входитъ въ эту дверь, никто на него не смотритъ, если кто смотритъ, то не видитъ.

— Не притворяйтесь, пожалуйста, сказалъ Фоксъ, вспомните, что мнѣ случалось засаживать въ тюрьму людей ловчѣе васъ. Нѣтъ часу, какъ сюда вошла молодая дѣвушка бѣлокурая, въ черномъ шелковомъ платьѣ и соломенной шляпѣ, гдѣ она?

Падди, напуганный, приблизился ко мнѣ, какъ-бы прося помощи.

— Другъ мой, сказалъ я ему, вы меня очень обяжете, если отвѣтите; будьте спокойны, у насъ нѣтъ дурныхъ намѣреній я я вознагражу васъ за любезность.

— Спаситель мой, воскликнулъ онъ, для васъ у меня нѣтъ секретовъ. Вы помогли мнѣ въ бѣдѣ, я ирландецъ, этимъ все сказано, за васъ я готовъ идти въ огонь.

— Во имя неба, пробормоталъ я, давая ему нѣсколько долларовъ, говорите, или вы меня убьете.

— Прекрасно, докторъ, отвѣчалъ онъ; каждый день, въ одинъ и тотъ-же часъ, эта бѣлокурая барышня приходитъ къ дамѣ, которая живетъ въ первомъ номерѣ. Она тамъ теперь на верху.

— Полагаю мое присутствіе далѣе излишне, сказалъ Фоксъ ироническимъ тономъ. — Г. генеральный атторней не нуждается болѣе въ моихъ услугахъ.

— Милостивый государь, сказалъ я, грозя ему рукой, — я уничтожу ваши недостойныя подозрѣнія.

Увы! я говорилъ такъ, чтобы обмануть себя; я не зналъ, что мнѣ слѣдуетъ думать, я былъ въ отчаяніи. Гумбюгъ взялъ меня подъ руку, и я вошелъ въ этотъ притонъ, какъ человѣкъ, идущій встрѣтить смерть.

Въ первомъ этажѣ дверь оказалась открытой. Она вела въ комнату вродѣ передней или кухни безъ мебели и занавѣсей. Я остановился, чтобы перевести дыханіе, я слышалъ біеніе моего сердца. Сефъ удостовѣрился, что адвокатъ слѣдуетъ за нами; затѣмъ онъ заперъ двери и положилъ ключъ въ карманъ. Намъ нечего было бояться любопытныхъ.

Говорить я былъ не въ состояніи; знакомъ руки я пригласилъ всѣхъ остаться на мѣстѣ и безъ шума пробрался самъ ко входу въ слѣдующую комнату.

Я увидѣлъ слѣдующую картину: молодая женщина спиною ко мнѣ полулежала въ старомъ креслѣ; у ногъ ея на соломенной скамейкѣ сидѣла маленькая дѣвочка. Рядомъ съ нею Сюзанна съ библіею въ рукахъ читала внимательнымъ слушательницамъ священную книгу:

"Они обвинили меня неправосудно и въ гнѣвѣ своемъ преслѣдовали жестоко.

"Сердце во мнѣ смутилось и страхъ смерти грозилъ душѣ моей.

"Ужасъ и трепетъ овладѣли мной и я блуждалъ во тьмѣ.

"И я вскричалъ: кто дастъ мнѣ крылья, чтобы, подобно голубю, я могъ улетѣть и искать убѣжища.

"Я бѣжалъ, скрываясь, и жилъ въ уединеніи.

«Я ждалъ Того, кто можетъ спасти меня отъ паденія; заблужденій и грознаго ужаса?»^[24].

— О, моя Сюзанна! воскликнула незнакомая мнѣ женщина: — послѣ Бога — одна ты спасаешь мнѣ жизнь. Какъ легко у меня на сердцѣ послѣ твоего чтенія. Ты, ты одна не бросила и призрѣла меня.

— А я, сказало дитя, — ты меня забыла.

— Нѣтъ, дорогая крошка, возразила молодая женщина, — но въ воскресной школѣ ты одна только замѣтила мое отсутствіе; а дома, изъ родныхъ моихъ кто помнитъ обо мнѣ.

Дѣвочка бросилась на шею учительницѣ, и всѣ три обнялись со слезами. Должно быть, слезы заразительны, или душевное волненіе во мнѣ было слишкомъ сильно, словомъ — было-ли то слѣдствіемъ радости или страданія, не знаю, но и я не могъ удержать рыданій.

— Отецъ мой, воскликнула Сюзанна, вы здѣсь! Какимъ образомъ?

— Видишь-ли, дорогая, сказалъ я, обнимая ее крѣпко и усердно сморкаясь, чтобы скрыть мои красные глаза, отцы бываютъ иногда любопытны. Иной разъ является у нихъ желаніе знать, что дѣлаетъ дочь.

— Любопытство скверный норокъ, сказала Сюзанна, грозя мнѣ пальцемъ. Хорошо воспитанный отецъ долженъ сказать дочери: позвольте, барышня, мнѣ пойти съ вами. Не заставляя себя просить, она взяла-бы его подъ руку, какъ я это дѣлаю теперь, привела-бы къ этой несчастной молодой женщинѣ, которая нуждается въ опорѣ и сдѣлавъ почтительный поклонъ, она сказала-бы ему: докторъ Смитъ, прошу васъ будьте другомъ дорогой Дины.

— Сударь, сказала незнакомка, взявъ обѣ мои руки, благословите ее, это мой ангелъ спаситель.

Она встала съ мѣста, произнося эти слова, улыбка явилась на ея блѣдномъ лицѣ, какъ вдругъ она испустила страшный крикъ и упала снова въ кресло, дрожа и закрывая лице руками.

Квакеръ стоялъ передъ нею, скрестивъ руки, въ сильномъ гнѣвѣ.

— Прости, братъ мой, шептала несчастная, пощади меня.

— Такъ держишь ты слово, кричалъ Сефъ; мать думаетъ, что ты на дорогѣ въ Калифорнію; она благословила тебя, прощаясь, ты добиваешься, чтобы она отняла у тебя это благословеніе?

— Сефъ, отвѣчала она, вся въ слезахъ, я отправилась въ путь, но у меня не хватило мужества; я не могу покинуть мать и всѣхъ, кого люблю.

— Скажи лучше, что ты хотѣла его снова видѣть и погубить себя.

— Нѣтъ, нѣтъ, воскликнула она, я честная дѣвушка: онъ не знаетъ даже, что я здѣсь и не узнаетъ никогда. Я не видаюсь ни съ кѣмъ, кромѣ милой Сюзанны.

— Что-же намѣрена ты дѣлать дальше, возразилъ квакеръ, съ грубостью, которая меня покоробила. Ты знаешь, что дома нѣтъ хлѣба на твою долю.

— Сефъ, возразила она, не отымай у меня жизнь; я не буду вамъ въ тягость. Сюзанна нашла мнѣ мѣсто учительницы въ одномъ изъ предмѣстій, гдѣ никто меня не станетъ искать. Я буду жить своимъ трудомъ, я ничего у тебя не прошу, дозволь мнѣ только разъ въ недѣлю обнять мать и видѣть нашъ домъ.

Нѣтъ ничего тягостнѣе, какъ присутствіе третьяго лица въ семейной сценѣ. Я удалился съ Гумбюгомъ; въ первой комнатѣ, въ одномъ темномъ углу я замѣтилъ Фокса, погруженнаго въ созерцаніе старой, потемнѣвшей отъ табачнаго дыма гравюры, изображавшей скакуна взявшаго призъ въ 1812 г. Привести въ замѣшательство этого злого человѣка и насладиться его смущеньемъ — было двойное удовольствіе и я безъ зазрѣнія совѣсти рѣшилъ позабавиться на счетъ клеветника.

— Я не зналъ, что вы страстный любитель скачекъ, сказалъ я. Несмотря на цѣлое полу-столѣтіе со времени побѣды этого скакуна, его лавры лишаютъ языка знаменитѣйшаго адвоката въ Массачузеттѣ. Это удивительно, пресса должна обратить вниманіе…

— Прошу пощады, докторъ, позвольте мнѣ уйти.

Лицо его такъ измѣнилось, голосъ былъ такъ слабъ, что въ самомъ дѣлѣ мнѣ стало его жаль. Я не считалъ его способнымъ къ такимъ угрызеніямъ совѣсти. Вотъ думалъ я, какъ несправедливо судятъ часто о человѣкѣ. Многіе думаютъ, что адвокаты чувствительны только по заказу, какое заблужденіе!

Я хотѣлъ пойти взять у Сефа ключъ, который онъ спряталъ, но онъ самъ въ тоже время показался на порогѣ, въ сильномъ возбужденіи, отталкивая съ презрѣніемъ сестру имѣвшую истерзанный видъ. Сюзанна плакала горькими слезами; Гумбюгъ пытался вставить доброе слово и смягчить брата, всѣ мы были сильно взволнованы. Одинъ только Фоксъ погрузился, повидимому, снова въ восхищенье скакуномъ. Онъ стоялъ неподвижный и нѣмой, точно пригвожденный къ стѣнѣ.

— Еще разъ повторяю, кричалъ квакеръ, — стараясь оторвать руки, вцѣпившіяся въ его платье, повторяю слова твоей матери: «ты не переступишь порога дома, иначе какъ подъ руку съ мужемъ». Если прекрасный незнакомецъ обѣщалъ на тебѣ жениться — заставь его сдержать слово.

— Процесъ, вскричалъ я. Пожалуйте, счастливый защитникъ невинности, милости просимъ, мистеръ Фоксъ, теперь ваша очередь!

Если-бы молнія упала здѣсь на мѣстѣ, это меня-бы не такъ поразило, какъ буря, которую вызвала моя невинная шутка. Едва Дина подняла глаза на адвоката, какъ она выпрямилась и бросилась впередъ, плача и смѣясь вмѣстѣ, какъ безумная:

— Габріель, кричала она, мой Габріель! Вотъ онъ, братъ мой, вотъ онъ!

Я не понималъ ничего во всемъ этомъ ураганѣ, который самъ вызвалъ; квакеръ оказался понятливѣе меня. Между тѣмъ какъ Дина бросилась на шею своего Габріеля, Сефъ обернулъ два, три раза вокругъ кисти ремень своего воловьяго бича и приблизился къ Фоксу, который видимо поблѣднѣлъ.

— Другъ, сказалъ онъ ему мало обѣщающимъ тономъ, повернись ко мнѣ и объяснись: я жду.

Находясь между ласками сестры съ одной стороны и угрозою брата съ другой, Фоксъ имѣлъ видъ до того жалкій, что сердце мое радовалось. Человѣкъ злое животное по природѣ; Евангелію предстоитъ еще не мало поработать, чтобы заставить насъ любить враговъ.

Гумбюгъ былъ лучшій христіанинъ среди насъ.

— Господа, сказалъ онъ серьезно и кротко, — мнѣ кажется, теперь моя очередь. Въ этомъ щекотливомъ дѣлѣ послѣднее слово принадлежитъ судьѣ.

Nec Deus intersit, nisi dignus vindice nodus.

Tuciderit.

(Не призывайте Бога, если дѣло того не стоитъ).

— Любезнѣйшій Фоксъ, я не сомнѣваюсь въ вашихъ намѣреніяхъ. Если-бы у васъ спросили совѣтъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, вы-бы сказали безъ сомнѣнія, что процесъ за нарушеніе обѣщанья долженъ влечь за собою самыя непріятныя послѣдствія для адвоката. Въ результатѣ вы-бы предвидѣли не только денежный ущербъ, но потерю кліентуры и, быть можетъ, необходимость оставить страну. Не таково-ли ваше мнѣніе?

— Да, пробормоталъ Фоксъ, вздохнувъ.

— Можно-ли сомнѣваться, продолжалъ Гумбюгъ, протягивая утопающему спасительную доску, — можно-ли сомнѣваться, что человѣкъ подобный вамъ не имѣетъ надобности смущаться всѣми этими соображеніями; такому человѣку достаточно дать разъ слово, чтобъ рѣшиться сдержать его, не правда-ли?

— Да, сказалъ адвокатъ, снова вздыхая, я всегда любилъ Дину; что меня останавливало, это нѣкоторыя трудности…

— Которыя теперь не существуютъ, перебилъ его Гумбюгъ. Итакъ, мы всѣ приходимъ къ соглашенію. Вся исторія кончится, какъ въ хорошей пьессѣ: любовь, слезы и препятствія въ первыхъ актахъ, въ развязкѣ — свадьба.

Фоксъ обнялъ Дину, хотя не очень горячо, и протянулъ руку Сефу.

Дина, покраснѣвъ отъ удовольствія, бросилась къ Сюзаннѣ.

— Дорогая, говорила она, тебѣ обязана я моимъ счастьемъ. И тебѣ, милое дитя, прибавила она, обращаясь къ дѣвочкѣ, которая поблѣднѣла было отъ ревности.

— Все это прекрасно, сказалъ Сефъ, который никогда не уносился въ облака, но разъ мы здѣсь всѣ вмѣстѣ и среди насъ г. судья, что мѣшаетъ намъ совершить на мѣстѣ свадебный контрактъ.

— Охотно, отвѣтилъ Гумбюгъ; мадемуазель Сюзанна, вы будете моимъ секретаремъ.

Сказано-сдѣлано. Я склоненъ былъ думать, что подобные союзы умѣстны лишь въ театрѣ, гдѣ за кулисами слѣдуетъ разводъ; я думалъ, что послѣдній сельскій нотаріусъ существуетъ уже только въ формѣ соломеннаго чучела въ кунсткамерѣ, но въ Америкѣ всѣ такъ спѣшатъ, что не успѣли уничтожить старый обычай. Разъ влюбленные согласны между собой, обходятся легко безъ родителей и лишнихъ церемоній. Двойное да произнесенное предъ лицемъ судьи — и вы связаны вѣчнымъ союзомъ. Здѣсь воля — все, формальность — ничто. Люди эти не охотники до церемоніала.

Съ какимъ удовольствіемъ выходилъ я изъ дверей дома, куда вошелъ съ тревогой въ сердцѣ. Падди собралъ жатву долларовъ, дававшую ему возможность пропить разумъ на недѣлю. Улица Лавровъ не видывала еще никогда столь веселой и честной компаніи. Я открывалъ шествіе съ моей Сюзанной, которая держала за руку свою маленькую протеже; Гумбюгъ и Сефъ замыкали арьергардъ, въ серединѣ слѣдовала молодая пара — Дина, смѣющаяся, какъ утренняя заря, Фоксъ со склоненной головой, пристыженный, «какъ лиса, которая попалась въ когти курицѣ». Но кто счастливъ, тому немножко стыдливости къ лицу. Неосторожный отнесся легкомысленно къ любви и посмотрите чѣмъ-же онъ наказанъ? Тѣмъ, что женится на прелестной женщинѣ. Я знаю невинныхъ, которые охотно-бы купили то-же цѣною преступленья.

Надо было приготовить мать Дины къ возвращенію дочери; надо было также дать время Фоксу устроить жилище и извѣстить друзей о свадьбѣ. Въ ожиданіи конца всего и наступленія торжественнаго дня Сюзанна брала къ себѣ Дину; роль посаженнаго отца и опекуна предоставили мнѣ — счастливая глупость совершенная мной, давала мнѣ на это нѣкоторое право.

Фоксу вернули остатокъ свободы, которымъ онъ не могъ уже злоупотребить и все общество остановилось у меня. Въ домѣ потекло празднество; никогда у насъ еще но обѣдали такъ весело. Марта отъ радости раскрывала ротъ, точно хлѣбную печь и дышала какъ вулканъ, прислуживая и восхищаясь своей невѣсткой. Сюзанна и Альфредъ поминутно находили предлогъ для шушуканья; одна Дина была частью посвящена въ эти секреты, кончавшіеся всегда смѣхомъ. Сефъ уничтожалъ все, что было на столѣ съ довольствомъ человѣка, покончившаго важное дѣло и не забывающаго, что онъ сидитъ за чужимъ столомъ. Гумбюгъ, который, несмотря на дородство, мало ѣлъ и не пилъ ничего кромѣ воды, вознаграждалъ себя за воздержаніе, цитатами жизнерадостныхъ стиховъ Горація, подобнаго-же пьяницы, который на тощакъ славословилъ вино:

Nunc est bibendum, nunc pede libero.

Pulsanda tellus.

(Подымемъ бокалы и бодро ступимъ на землю).

Что до меня, я тихо радовался веселью и счастью дѣтей. Но невозможно передать живую, горячую радость моей Женни. Она не находила себѣ мѣста: то исчезая, то снова являясь, она наполняла тарелки ростбифомъ, картофелемъ, ветчиной, пирогами, сыромъ, фруктами, пирожнымъ; благодаря ей эль, мадера и рейнское вино лились рѣкой; для каждаго находилось у нея въ запасѣ ласковое слово или любезность.

Бракъ! въ ея глазахъ это былъ лучшій выигрышъ въ лотереѣ. По мнѣнію Женни, наиболѣе вдохновенный стихъ въ Библіи, это слова Господа, обращенныя къ первой парѣ людей, въ книгѣ Бытія, слова: плодитесь, и размножайтесь и наполняйте землю и обладайте ею…

Эта превосходная женщина была американкой и протестанткой всей душой, но на половину. На ея взглядъ безбрачіе есть преступленіе или но меньшей мѣрѣ болѣзнь, которая требуетъ возможно быстраго леченія. Если-бы ей предоставили право дѣйствовать, она бы но оставила на землѣ ни одного холостяка; я думаю, въ концѣ концовъ, она повѣнчала-бы Папу съ Италіей.

ГЛАВА XXVI.
Общественное призрѣніе.

На другое утро, за завтракомъ, я чувствовалъ себя прекрасно. Дина по правую руку, Сюзанна по лѣвую давали мнѣ видъ патріарха среди своей семьи. Съ тѣхъ поръ какъ я старѣюсь, ничто не доставляетъ мнѣ такого удовольствія, какъ возможность видѣть вокругъ себя молодыя лица, свѣжія, какъ нарождающійся день, смѣющіяся, какъ сама надежда. Увы! почему нельзя устранить всѣ тернія, лежащія на ихъ жизненномъ пути! Почему нельзя подарить имъ тотъ опытъ, который покупается дорогой цѣной и достается такъ поздно, когда онъ намъ уже но нуженъ. Жена моя не дѣлаетъ ничего въ половину. Я усыновилъ Дину, Женни взяла подъ свое покровительство Фокса. Онъ былъ женихъ! Свой приборъ поэтому онъ находилъ всегда рядомъ съ приборомъ его возлюбленной. Впрочемъ, онъ и самъ держался на высотѣ своего положенія; онъ являлся ежедневно съ букетомъ бѣлыхъ розъ, и съ видомъ побѣдителя цѣловалъ свою невѣсту. Когда гнѣвъ искажалъ острую мордочку адвоката, это не дѣлало его красивымъ; но принимая нѣжный и любезный видъ онъ становился страшенъ; казалось, видишь влюбленнаго змѣя. Дина была другого мнѣнія. Напрасно окружалъ я ее любезностью и вниманіемъ, глаза ея всегда были обращены только къ нему. Рахиль не такъ любовалась Яковомъ, когда онъ подымалъ камень съ колодца, чтобы напоить овецъ Лавана. Инстинктъ собственности вообще сильно развитъ у женщинъ, а изъ всего, что они имѣютъ, самый дорогой ихъ сердцу предметъ, это мужъ. Но между тѣмъ какъ француженка подобно нимфѣ-охотницѣ, загнавъ звѣря, мало думаетъ о своей жертвѣ, американка завладѣваетъ мужемъ съ цѣпкостью и ревностью крестьянина пріобрѣтающаго невоздѣланную землю. Мужъ ея собственность, ея вещь; несчастный уже не болѣе, какъ птица въ клѣткѣ, домашній рабъ; но птица которую ласкаютъ, рабъ, котораго угадываютъ всѣ желанія. Американцы въ такой мѣрѣ злоупотребляютъ свободою внѣ дома, что возвращаясь къ себѣ они не имѣютъ своей воли. Тотъ самый янки, который славу и гордость полагаетъ въ томъ, что никому не уступаетъ — въ своемъ собственномъ домѣ, въ своей семьѣ является добродушнымъ, кроткимъ мужемъ, покорно слушаетъ жену и находитъ удовольствіе въ томъ, что повинуется ей; кроткій со слабымъ, онъ столько-же несговорчивъ съ сильнымъ. У этого народа разумъ устроенъ на выворотъ, онъ ничего не дѣлаетъ, какъ мы.

Фоксъ хотѣлъ увести Дину за свадебными покупками, Сюзанна воспротивилась этому.

— Виновата, господинъ адвокатъ, Дина принадлежитъ пока мнѣ, сказала она. Мы нашли ей мѣсто учительницы съ условіемъ на шесть мѣсяцевъ; сегодня она вступаетъ въ должность и не можетъ измѣнить договору. Спустя нѣкоторое время мнѣ не трудно будетъ ее замѣнить и уступить вамъ на цѣлую недѣлю; сегодня это невозможно. — Папа, обратилась она ко мнѣ, вы будете насъ конечно сопровождать сегодня въ школу.

— Ты забываешь, милая, что и я сегодня вступаю въ должность врача въ пріютѣ «Привидѣнія». А я и безъ того сильно запоздалъ. Этотъ вчерашній процессъ…

— Ничего не значитъ, замѣтила Сюзанна; идите сейчасъ къ вашимъ маленькимъ паціентамъ; школа наша въ Федеральной улицѣ, совсѣмъ близко отъ улицы Орѣшника, мы ждемъ васъ къ полудню.

Прійдя въ лечебницу, я спросилъ директора. Послѣдній оказался въ лицѣ женщины, учительницы моей Сюзанны, знаменитой госпожи Гопъ, доктора медицины и профессора гигіены — еще одна изъ тѣхъ нелѣпицъ, которыя можно встрѣтить только въ Соединенныхъ Штатахъ. Госпожа эта имѣла впрочемъ весьма почтенный видъ: она встрѣтила меня какъ собрата по профессіи и повела немедленно на визитацію больныхъ.

Лечебница оказалась образцовой; ни въ одной странѣ не видѣлъ я такого совершенства. Обширныя залы съ малымъ числомъ кроватей, свободно размѣщенныхъ; отсутствіе всякихъ занавѣсей, масса воздуху, умѣренный свѣтъ, тишина, удивительная чистота, ни слѣда тяжолаго тошнотворнаго запаха, который дѣлаетъ больницу предметомъ отвращенія и пребываніе въ ней часто отравой. Въ первый разъ въ жизни я нашелъ здѣсь соединеніе всѣхъ условій одинаково обязательныхъ съ точки зрѣнія какъ гигіены, такъ и милосердія.

На зовъ г-жи Гопъ явился цѣлый летучій эскадронъ молодыхъ женщинъ. Черное платье, высокій передникъ, маленькій бѣлый чепчикъ, все давало имъ видъ, казалось, сестеръ милосердія. Это были между тѣмъ интерны больницы, будущіе доктора въ юбкахъ Свободной Америки. Онѣ слѣдили за моей клинической бесѣдой съ большимъ вниманіемъ; я былъ пораженъ толковостью ихъ объясненій, когда онѣ давали мнѣ отчетъ о состояніи каждаго больного и аккуратностью, съ которой онѣ отмѣчали всѣ мои слова и предписанія; въ концѣ концовъ у меня было достаточно здраваго смысла, чтобы не счесть серьезнымъ дѣломъ этотъ химерическій опытъ; итакъ, я спросилъ добрѣйшую госпожу Гопъ, какіе планы она строитъ на счетъ столь оригинальной затѣи.

— Я думаю, мы произведемъ громадную реформу, сказала она. — Эти молодыя слушательницы работали два года въ родильномъ домѣ; въ будущемъ году онѣ будутъ посѣщать женскую клинику, мы воспитаемъ изъ нихъ настоящихъ врачей.

— Право, вскричалъ я, — для насъ, посѣдѣлыхъ старцевъ, будетъ наслажденьемъ пользоваться попеченьемъ восемнадцатилѣтнихъ Гиппократовъ въ кринолинѣ и кружевахъ.

— Нѣтъ, отвѣчала она, — намъ нѣтъ никакого дѣла до васъ, господа. Но роды, леченье маленькихъ больныхъ, болѣзни и душевное разстройство женщинъ вотъ наша область; во всемъ этомъ мы понимаемъ лучше вашего. Хирургія и разные чрезвычайные случаи останутся на вашу долго, но все, что мать или жена ввѣряетъ вамъ только вслѣдствіе печальной необходимости, все это мы возьмемъ въ наши руки; вы должны будете уступить поле, которымъ завладѣли насильно. Мы дадимъ свое мѣсто стыдливости въ медицинѣ. Предразсудокъ будетъ кричать по обыкновенію караулъ, но за насъ будутъ женщины, отцы и мужья; мы побѣдимъ, неправда-ли, вы согласитесь со мной?

Что вы отвѣтите фанатику идеи, тѣмъ болѣе, если фанатикъ этотъ женщина, то есть существо слабое по природѣ и пораженное притомъ органическимъ порокомъ — упрямствомъ? Я прервалъ разговоръ и продолжалъ визитацію. Тяжелыхъ болѣзней не было, уходъ за маленькими больными былъ такъ нѣженъ и заботливъ, что мнѣ не оставалось, что еще предписать. Мнѣ пришлось сдѣлать всего одну операцію, притомъ самую незначительную. Я вскрылъ злокачественный нарывъ на шеѣ одного ребенка; трудность была въ перевязкѣ, но легкость руки, изящество перевязки составляютъ славу нашей парижской школы — я имѣлъ естественно огромный успѣхъ въ глазахъ моихъ ученицъ; моя перевязка была немедленно срисована со всѣми ея остроумными сгибами, и рисунокъ помѣщенъ въ операціонномъ залѣ, какъ образецъ. По истинѣ, были минуты, когда видя столько понятливости, доброй воли и вниманія, я готовъ былъ допустить, что женщины годны не только на то, чтобы поить дѣтей ромашкой. Все это прекрасно, сказалъ-бы Монтень, но что дѣлать! онѣ не носятъ брюкъ.

Я во время вспомнилъ эту мудрую истину и къ чести моей остался вѣренъ древними, традиціямъ факультета. Я понимаю перемѣны дипломатическія, смѣны министерствъ и т. п., все это обыкновенно невинныя затѣи, но во всемъ прочемъ да здравствуетъ предразсудокъ! Доказательство спасительности его уже то, что за него большинство и что нововводителей побиваютъ камнями. Юныхъ еретичекъ я правда находилъ очаровательными, но самая ересь гнусна, и я не уступлю ей никогда.

По окончаніи осмотра, я отправился въ совѣтъ администраціи; госпожа Гопъ сопровождала меня; она заняла мѣсто среди прочихъ и присутствіе ея никого не удивляло. Среди администраторовъ я примѣтилъ знакомыя лица; здѣсь были аптекарь Розъ, храбрый полковникъ Сентъ-Джонъ, добрѣйшій Гумбюгь и Ной Броунъ, несносный пуританинъ. Первая стала говорить директриса. Въ убѣдительной рѣчи, опираясь на данныя изложенныя на бумагѣ, она указала на недостатки помѣщенія и на необходимость купить сосѣдній садъ и обратить его въ мѣсто прогулокъ для выздоравливающихъ. Когда она кончила, спросили мое мнѣніе.

— Я одобряю вполнѣ превосходную мысль, сказалъ я, и убѣжденъ, что если не черезъ восемь, то десять лѣтъ мы получимъ разрѣшеніе на это крайне нужное дѣло; необходимо только представить на усмотрѣніе высшей администраціи обстоятельную докладную записку.

— О какой администраціи говорите вы? спросилъ полковникъ, который предсѣдательствовалъ по праву старшинства.

— Я говорю о главномъ управленіи завѣдующемъ всѣми городскими больницами.

— Это что еще за чудовище, сказалъ смѣясь Гумбюгъ. Броунъ, скажите, не новое-ли это прозвище Левіафана?

— Оставьте штуки, обратился я къ Гумбюгу; я полагаю наша больница зависитъ отъ центральнаго управленія, которое заботится о всѣхъ подобныхъ учрежденіяхъ страны. Кто именно является организаторомъ дѣла милосердія, кто его охраняетъ и регулируетъ, все равно — страна-ли городъ или община, во всякомъ случаѣ ясно, я думаю, что мы всегда отъ кого-нибудь или чего-нибудь должны зависѣть?

— Вотъ очевидность, которая противорѣчивъ факту, замѣтилъ грубьянъ Броунъ. Благодареніе Господу, мы ни отъ кого не зависимъ. Мы сплотились, какъ видите, чтобы помочь несчастнымъ, мы соединили въ одно наше время, деньги и добрую волю и представили нашъ уставъ государству, которое узаконило въ нашемъ лицѣ самостоятельную корпорацію; имѣетъ-ли кто право послѣ, этого мѣшаться въ наши дѣла? Развѣ милосердіе преступное дѣло? Имѣетъ-ли оно что-нибудь общее съ политическими или гражданскими нашими обязанностями? Я христіанинъ, я помогаю бѣднымъ, какъ могу, кто станетъ стѣснять меня въ выполненіи самаго святаго долга? Или по довѣренности входятъ въ царство небесное?

— Позвольте, отвѣтилъ я; — никто не запрещаетъ вамъ давать деньги; ни одна тиранія не простирала такъ далеко свою жестокость. Но право основывать больницы, это совсѣмъ другое дѣло; если дозволить каждому открывать подобныя убѣжища, это привело-бы къ невозможнымъ безпорядкамъ. Вы-бы увидѣли гомеопатическія лечебницы и еще Богъ знаетъ какія?

— Гомеопатическія? сказалъ Розъ: — у насъ ихъ три въ городѣ и скоро откроется четвертая; что-же въ этомъ дурного?

— Розъ, другъ мой, воскликнулъ я, — вы-ли, правовѣрный фармацевтъ, говорите подобныя чудовищныя вещи?

— Любезный докторъ, возразилъ Розъ, — мы не знаемъ ортодоксіи ни въ чемъ, даже въ религіозныхъ вопросахъ. Мы предоставляемъ каждому искать истину въ глубинѣ своей совѣсти. Въ вопросахъ здоровья тѣла мы не можемъ быть болѣе строги, чѣмъ въ вопросахъ духа. Впрочемъ, добрый другъ, мы оба съ вами авгуры, мы знаемъ хорошо, что такое оффиціальная медицина и «правовѣрныя» пиллюли.

— Пусть такъ! проповѣдуйте свободу шарлатанства и отравленія ядомъ; ничто уже не удивитъ меня въ этой республикѣ, которая на федеральномъ знамени своемъ должна написать девизъ: «Дѣлай, что хочешь»; но я буду говорить во имя пользы практической и здраваго смысла. При вашей системѣ laisser faire, сколько у васъ всего больницъ для бѣдныхъ?

— Не больше ста, сказала госпожа Гопъ.

Цифра эта меня изумила, я не представлялъ себѣ анархическое милосердіе столь плодотворнымъ; я долженъ былъ однако развить до конца мою мысль.

— Сотня больницъ! воскликнулъ я; — господа обратите ваше вниманіе на это грозное число: оно дѣлаетъ, быть можетъ, честь христіанамъ Парижа въ Массачузеттѣ, но спросите практическихъ людей, къ чему приведетъ неизбѣжно это количество и конкурренція. Двойные расходы, потеря денегъ! Излишество въ одномъ мѣстѣ, въ другомъ совершенный недостатокъ средствъ помощи: расточительность рядомъ съ нищетой! Вообразите, напротивъ, обширную администрацію, которая собираетъ разсѣянныхъ всюду дѣтей и концентрируетъ всѣ средства; поставьте во главѣ этой пирамиды человѣка дѣятельнаго, бодраго и экономнаго, вы увидите тогда, что значитъ царство порядка и вмѣстѣ съ тѣмъ узнаете всѣ благодѣтельныя послѣдствія единства! У васъ будутъ тогда: іерархія врачей, систематическія клиники, дисциплинированное обученье, центральная касса, центральныя учрежденія, какъ аптека, булочная, мясная, прачешная, словомъ, настоящее царство, царство милосердія, съ особымъ вождемъ, министрами и подданными. Все это не мечта. Этотъ идеалъ осуществленъ въ странахъ, стоящихъ во главѣ цивилизаціи. Благодаря волшебному могуществу централизаціи, я съ увѣренностью берусь при небольшомъ числѣ центральныхъ больницъ и при строгой организаціи, удвоить количество кроватей, не увеличивъ расходовъ ни на одинъ долларъ.

— Вполнѣ вамъ вѣрю, сказалъ Гумбюгъ. — Докторъ со своимъ талисманомъ въ силахъ передѣлать весь міръ и уничтожить всѣ безпорядки, порожденныя свободой. Я требую, чтобы въ руки его были отданы однимъ разомъ также прядильни, плавильные заводы, верфи, фабрики и все прочее. Съ помощью центральныхъ паровыхъ машинъ и іерархій инженеровъ онъ умножитъ безъ сомнѣнія всѣ производства, уменьшивъ притомъ издержки.

— Вы невыносимы наконецъ, сказалъ я ему; — за коммуниста вы меня принимаете, что-ли? Развѣ я не знаю, что подобное единство въ промышленности — химера?

— Почему-же? возразилъ вѣчный насмѣшникъ. Развѣ централизація въ промышленности не ведетъ также къ экономіи силъ, регулированію производства, къ іерархіи и дисциплинѣ труда?

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ я, во это второстепенная сторона вопроса. Подобное механическое единство разрушаетъ нравственное значеніе труда. Какая въ томъ польза, когда искусственная, придуманная система уничтожитъ интересъ и значеніе хозяйскаго глаза, убьетъ энергію личности, частный интересъ, свободную конкурренцію? Польза въ сравненіи съ этимъ вредомъ будетъ каплей воды въ океанѣ. То, что я вамъ предлагаю, напротивъ…

— Тоже самое точка въ точку, прервалъ меня съ живостью Гумбюгъ. Личный интересъ, индивидуальная энергія, свободная конкурренція, всѣ эти двигатели, которые вы сами цѣните такъ высоко, все это стимулы милосердія, — прибавьте еще, потребность въ самоотверженіи, которая находитъ пищу только въ подвигахъ милосердія. Если государство или общество берутъ, на себя исключительно заботу о бѣдныхъ, не оставляя мнѣ мѣста, если эта огромная машина освобождаетъ меня отъ первѣйшей обязанности, я буду платить съ неудовольствіемъ тощій налогъ на этотъ предметъ и тѣмъ все кончится. Оставьте мнѣ на совѣсть заботу о человѣческомъ горѣ и сладость помощи, и я напротивъ отдамъ вамъ все до послѣдней копѣйки. Я не знаю другихъ городскихъ больницъ, мнѣ нѣтъ до нихъ дѣла, но эта здѣсь моя, эти дѣти мои дѣти, я люблю ихъ такъ, какъ если-бы они мнѣ одному были посланы Богомъ. Когда я закончилъ мой трудовой день, когда я утомленъ и скученъ, сюда прихожу я тогда. Здѣсь, среди маленькихъ моихъ друзей я забываю всѣ непріятности. Спросите этихъ господъ, во что обходится имъ добровольная милостыня. Ручаюсь, что наименьшее она возьметъ десятую часть дохода; я не вѣрю, чтобы правительственный налогъ доставилъ хотя двадцатую долю этой суммы. Всякій кричалъ-бы о насиліи.

Много денегъ расходуется лишнихъ и много силъ пропадаетъ — согласенъ, но надо имѣть въ виду результаты, и я берусь доказать цифрами, что свободная благотворительность въ три, четыре раза плодоноснѣе благотворительности административной. Ваша система, любезный докторъ, вѣчно ставитъ препятствія между волей и дѣйствіемъ и расхолаживаетъ первую. Мы не паралитики, дайте намъ дѣйствовать и вы увидите, что выигрываетъ народъ при нашей свободѣ. Съ точки зрѣнія политики интересъ самого правительства предоставить намъ свободно упражняться въ добродѣтели, которая ближе всего сердцу и содѣйствуетъ общественному сближенію; съ точки зрѣнія экономической оно заключаетъ при этомъ выгодную сдѣлку; умножая такимъ образомъ средства и рвеніе, оно служитъ разомъ интересамъ знанія и человѣчности.

— Господа, сказалъ полковникъ, — мнѣ кажется, мы слишкомъ удалились отъ нашего вопроса. Отъ насъ требуютъ двадцать тысячъ долларовъ, чтобы увеличить и улучшить наше убѣжище. Намъ остается только одно: подпишемся сейчасъ и обратимся письменно съ воззваніемъ къ нашимъ компаньонамъ. Такъ какъ у меня нѣтъ дѣтей, и я усыновилъ этихъ малютокъ, я подаю примѣрь и подписываю тысячу долларовъ.

Листъ сталъ переходить изъ рукъ въ руки; когда дошла очередь до меня, я послѣдовалъ примѣру аптекаря и подписался на пятьдесятъ долларовъ.

— Позвольте мнѣ высказать еще одну мысль, обратился я къ совѣту. Я вижу, мы собираемся заплатить десять тысячъ за садикъ весьма скромныхъ размѣровъ; не слишкомъ-ли это высокая цѣна?

— Да, это вдвое противъ настоящей оцѣнки, отвѣтила г-жа Гопъ, — но владѣлецъ не согласенъ уступить дешевле.

— Вотъ это мило! воскликнулъ я. — Этотъ господинъ свой эгоизмъ и удобства ставитъ выше интереса неимущихъ! Э, господа! Отчего не прибѣгнуть къ экспропріаціи; вы не должны вашей слабостью поощрять гнусную спекуляцію.

— Докторъ Смитъ, сказалъ Браунъ, хмуря брови, — ваши слова, это верхъ коммунизма.

— Ахъ, оставьте, возразилъ я, пожимая плечами: — развѣ частный интересъ не долженъ уступать интересу общему?

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ пуританинъ, — но ничего нѣтъ опаснѣе извѣстныхъ банальныхъ изрѣченій. Подобныя фразы прекрасное средство, чтобы задушить свободу! Собственность не есть только личный интересъ, это — право. Общій интересъ понятіе широко растяжимое, оно прикрываетъ самыя несправедливыя притязанія такъ-же свободно, какъ и самыя законныя. Прежде чѣмъ взывать къ нему, не лишнее опредѣлить точнѣе это понятіе.

— Законы наши рѣшили уже этотъ вопросъ, сказалъ Гумбюгъ. Мы имѣемъ всего четыре статьи экспропріаціи имущества, а именно: дороги, улицы, желѣзныя дороги и каналы. Однако и здѣсь, несмотря на то, что муниципальный характеръ преобладаетъ въ нашемъ государственномъ строѣ и городъ въ своихъ дѣлахъ совершенно независимъ, тѣмъ не менѣе и въ этихъ случаяхъ, повторяю, мы требуемъ вмѣшательства правительства разъ дѣло касается собственности, самаго священнаго права гражданина. Правительство должно одобрить предварительно планъ экспропріаціи и утвердить лишеніе владѣнія за извѣстное вознагражденіе. Во всемъ прочемъ, во всемъ, что касается школы, больницы, общественныхъ зданій, церкви и т. д., законъ отдаетъ преимущество личному праву надъ интересомъ извѣстной корпораціи или какого-нибудь квартала. Ваша система, докторъ, завела-бы насъ очень далеко. Вы могли-бы лишить меня наслѣдія отцовъ, отнять колыбель дорогихъ воспоминаній, надсмѣяться надъ всѣми привязанностями, поколебать словомъ самыя драгоцѣнныя права владѣнія и для чего? Чтобы построить театръ или даже ресторанъ? Нѣтъ, это невозможно.

— Какъ! воскликнулъ я. И это въ республиканской странѣ осмѣливаетесь вы защищать подобныя устарѣлыя традиціи феодализма?

— Милостивый государь, сказалъ Броунъ, вы плохо понимаете свободу. Демократическій строй крѣпокъ только тогда, если личность сильна индивидуально и собственность моя священна. Въ нашей странѣ каждый самъ себѣ господинъ, именно поэтому, все что можетъ ослабить личность вело-бы насъ къ демагогіи, иначе говоря къ анархіи и разложенію; все что укрѣпляетъ личныя права ведетъ насъ къ царству разума и Евангелія. Свободной націей я называю ту, каждый членъ которой умѣетъ управлять своей совѣстью, личной волей и личной собственностью; тотъ день, когда, общій интересъ займетъ у насъ мѣсто права личности, день этотъ будетъ днемъ гибели созданія Вашингтона, мы станемъ толпой холоповъ и рабовъ.

— Господа, прервалъ полковникъ, котораго наши споры мало занимали, на очереди у насъ ничего не остается, засѣданіе кончено. Простите, если я васъ покину, прибавилъ онъ. Говорятъ, получены дурныя вѣсти съ театра войны, я спѣшу собрать точныя свѣденія.

Я самъ не прочь былъ развязаться съ пуританиномъ и его суровой рѣчью, но на мое несчастье, я ему понравился, и, мнѣ кажется, онъ задался цѣлью совратить меня на путь своего фанатизма.

— Я имѣю просьбу къ намъ, докторъ, сказалъ онъ. Мы хотимъ устроить въ нашемъ кварталѣ музей для рабочихъ^[25]. При немъ будутъ библіотека, выставка моделей, два рисовальныхъ зала, залъ публичныхъ чтеній и кабинетъ для чтеніи, словомъ все, что признано полезнымъ въ учрежденіяхъ этого рода. Рабочіе будутъ поддерживать музей на свои средства, мы далеки отъ мысли вмѣшиваться въ качествѣ благодѣтелей и тѣмъ испортить дѣло свободной иниціативы. Первое правило добраго дѣла не унижать достоинства и не уменьшать отвѣтственности тѣхъ, кому мы помогаемъ. Къ сожалѣнію средства рабочихъ, не могутъ покрыть первоначальныхъ затратъ, весьма значительныхъ, конечно; намъ нужна сумма по меньшей мѣрѣ въ десять тысячъ долларовъ. Чтобы пополнить ее мы задумали прочесть рядъ публичныхъ платныхъ лекцій. Извѣстный классикъ Эвертъ обѣщалъ намъ свою бесѣду, краснорѣчивый Суммнеръ также. Философъ Эмерсонъ и поэтъ Лонгфелло не откажутъ, вѣроятно, въ содѣйствіи. Я съ своей стороны прочту лекцію, въ которой надѣюсь доказать, что Евангельское ученье влечетъ за собой усиленіе богатства и свободы современнаго міра, возвышая значеніе труда и личности рабочаго. Вы не откажете къ намъ присоединиться? Двѣ лекціи о гигіенѣ новорожденныхъ, прочитанныя ученымъ врачемъ больницы «Провидѣнія» привлекутъ всѣхъ матерей и дадутъ намъ по меньшей мѣрѣ четыреста долларовъ сбора.

— Вы получили уже разрѣшеніе властей? спросилъ я его.

— По истинѣ, докторъ, вы попадете прямо въ рай, отвѣчалъ грубьянъ. — Имѣя дѣло съ дѣтьми, вы уподобились сами одному изъ малыхъ сихъ — вы не можете ходить безъ помочей. Какое хотите вы разрѣшеніе учить людей и дѣлать имъ добро?

— Какъ! воскликнулъ я, вы станете читать публичныя лекціи и говорить о политикѣ съ рабочими безъ вмѣшательства власти?

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ онъ; — если мы забудемъ нашъ долгъ, законъ бодрствуетъ и правосудіе также, этого довольно.

— Нѣтъ, не довольно; правительство не можетъ предоставить право каждому говорить къ народу. Показная наука и полуобразованіе внушаютъ народу опасное честолюбіе, которое грозитъ цѣлости страны и религіи.

— Полусвѣтъ лучше, чѣмъ ночь — царство разнузданныхъ страстей и желаній, сказалъ Броунъ; и гдѣ-же средство найти истину, если не искать ее? Мы должны бесѣдовать съ народомъ и быть въ постоянномъ общеніи съ нимъ. Въ этомъ вопросъ жизни или смерти для насъ, христіанъ и республиканцевъ. Невѣжество повело-бы къ ниспроверженію нашего строя . . . . . . . . . . . . . .

Старайтесь просвѣтить народъ, если боитесь невѣрія — вѣра, лишенная яснаго сознанія, губитъ религію. Намъ нуженъ свѣтъ всюду и вездѣ . . . . . . . . . . . . . .

Не думаете-ли вы, что мы, пасторы — шарлатаны, обязанные нашимъ существованіемъ легковѣрію и заблужденіямъ толпы?

— Успокойтесь, возразилъ я, и не ставьте вопросъ этотъ на такую почву. Вы согласитесь, что устраивая подобныя собранія рабочихъ, вы создаете клубъ въ которомъ они будутъ хозяевами.

— Безъ сомнѣнія, такъ какъ они будутъ тамъ у себя дома.

— Вы не хотите подумать, что при первой-же ссорѣ съ патронами, клубъ этотъ станетъ очагомъ рабочаго союза?

— Если они хотятъ образовать союзъ, кто станетъ имъ мѣшать? сказалъ Броунъ хладнокровно. Тотъ, кто продаетъ свой трудъ, имѣетъ столько-же правъ, какъ тотъ, кто покупаетъ. Таковъ свободный рынокъ.

— Вы проповѣдуете анархію, милостивый государь, вскричалъ я возмущенный упрямой безтолковостью этого человѣка.

— Милостивый государь, возразилъ онъ съ обычной своей грубостью, вы говорите языкомъ не свободной Америки. Анархіей называютъ вторженіе въ чужія права, насиліе, а не огражденіе законныхъ правъ и свободы. Повѣрьте, прибавилъ онъ, убѣжденно и поднявъ глаза къ небу, какъ-бы призывая Бога въ свидѣтели, благо и само существованіе христіанскаго народа обезпечиваются всецѣло воспитаніемъ души. Дайте рабочему возможность читать, учиться, разсуждать; дайте ему воспитаніе въ лучшемъ смыслѣ этого слова, подымите его до вашего уровня, учитесь, воспитывайтесь вмѣстѣ съ нимъ, и вамъ нечего будетъ бояться ни союзовъ, ни коммунизма, ни всѣхъ тѣхъ безумствъ, которыя страшатъ старый свѣтъ. Одно лишь невѣжество есть источникъ всѣхъ этихъ болѣзненныхъ явленій. На насъ, докторъ, лежитъ обязанность лечить ихъ. Sur sum corda: воспитывайте сердца, вотъ мой девизъ!

— Съ удовольствіемъ принимаю ваше предложеніе, проговорилъ я, увлеченный помимо воли горячимъ убѣжденіемъ энтузіаста, расчитывайте на меня. Оставшись съ Гумбюгомъ наединѣ, я спросилъ его, не пойдетъ-ли онъ со мной въ школу.

— Я постараюсь непремѣнно попасть, докторъ Парадоксъ, сказалъ онъ, насмѣшливо улыбаясь; съ вами весело, ваши идеи великолѣпны и меня очень забавляютъ. Притомъ, чѣмъ больше я васъ слушаю, тѣмъ болѣе научаюсь цѣнить величіе нашихъ учрежденій.

— Спасибо за комплиментъ; мои похвалы централизаціи, кажется, даютъ вамъ поводъ думать, что я per absurdum протестую противъ свободы; смилуйтесь, мой добрый другъ, вспомните, что есть на землѣ еще другія страны, кромѣ Америки.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, отвѣтилъ онъ; вы фанатикъ идеи единства, благочестивый обожатель Франціи. Я самъ люблю французовъ; внуки Лафайета для меня братья, и пусть проститъ мнѣ этотъ остроумный народъ, если я скажу, что вотъ уже семьдесятъ лѣтъ^[26] преслѣдуетъ онъ неразрѣшимую задачу. Положить идею свободы въ основаніе конституціи и сохранить въ то же время произволъ администраціи все равно, что пробовать ходить со связанными руками и ногами; никакое остроуміе тутъ не поможетъ.

— Серьезно? возразилъ я, улыбаясь этой хвастливой рѣчи. Посмотримъ, что вы, практическій человѣкъ, считаете недостающимъ Франціи, что-бы ей возвыситься до высоты культуры янки.

— Одного только, сказалъ онъ очень серьезно. Во всѣхъ своихъ системахъ французы забываютъ самое существенное. Политики Франціи напоминаютъ мнѣ «разсѣяннаго Сама».

— Что такое «разсѣянный Самъ»?

— Это былъ почтальонъ въ родномъ моемъ селѣ сказалъ весело Гумбюгъ: малый чрезвычайно смышленный и ловкій, смѣлый до безрасудства, экономный до скупости, точный какъ хронометръ — слава и честь Коннектикута. Онъ имѣлъ одинъ только недостатокъ — разсѣянность. Однажды отправился онъ съ полъ-сотней писемъ, которыя долженъ былъ раздать по дорогѣ. Вездѣ, гдѣ онъ останавливался, онъ выказывалъ странное возбужденіе и безпокойство. «Что-то такое я забылъ, говорилъ онъ, но не могу никакъ вспомнить». Наконецъ добрался онъ до своего дома и дѣти выбѣжали къ нему навстрѣчу. «Здравствуй отецъ, а гдѣ мама?» — «Благой Господь! вскричалъ Самъ, ударивъ себя по головѣ, вотъ вѣдь чего мнѣ недоставало, я забылъ жену!»

Не такъ-ли французы? Возьмите для примѣра любую изъ тѣхъ конституцій, которыя дюжинами фабрикуются у нихъ. Тамъ найдете вы все — государство и его права, индивидуумъ и права личности, но не хватаетъ…

— Чего-же воскликнулъ я.

— Общества, возразилъ Гумбюгъ.

Ни одному французскому законодателю на мысль не пришло, что въ государственной жизни націи должно имѣть свое мѣсто общество, товарищество въ любой формѣ, свободная воля нѣсколькихъ лицъ соединяющихся вмѣстѣ. Мы, американцы, напротивъ, отводимъ обширное поле подобнымъ союзамъ, будетъ-ли это община, пріютъ, церковь, школа нисшая или высшая, научная или литературная корпорація. Всякій подобный союзъ въ нашихъ глазахъ подобенъ разросшейся семьѣ, а всѣ они образуютъ наслоенія, которыя исходя изъ личности образуютъ государство. Америка вся въ сущности ничто иное какъ союзъ семей, изъ которыхъ каждая устраиваетъ сама свои дѣла. Есть-ли что нибудь похожее во Франціи? Мы видимъ тамъ одну только администрацію, громадный полипъ, который всюду прилѣпляется, пускаетъ ростки и въ концѣ концовъ все душитъ.

Monstrum horrendum, immane, ingens, cui lumen ademptum (чудовище, грозное, жестокое, потерявшее зрѣніе).

Страна дѣлится вся между властью облеченной въ панцырь грозной централизаціи и толпой, которая повинуется болѣе или менѣе добровольно.

Отсюда постоянныя вспышки и революціи, которыя вѣчно раззоряютъ прекрасную землю. То ослабляютъ власть и дѣлаютъ ее безсильной; думая увеличить свободу влекутъ націю къ анархіи, то вслѣдъ за тѣмъ наступаетъ другая крайность, строгія ограниченія, стѣсненіе свободы и тотъ кто проповѣдуетъ законность и порядокъ даетъ лишь мѣсто произволу. Печальное зрѣлище представляетъ благородная нація, когда она поднимается послѣ паденія для того только, что-бы опрокинуться снова.

— Гдѣ-же средство помочь этому, любезный другъ? Кто знаетъ не въ самомъ-ли національномъ характерѣ причина этой смѣны неудачъ?

— Не думаю, что-бы тотъ или другой народъ рожденъ былъ для рабства или свободы, замѣтилъ Гумбюгъ: я не исключаю даже негровъ; я не вижу впрочемъ, примѣра, когда-бы Франція злоупотребляла какой-нибудь формой общественнаго союза. Благодаря опекѣ администраціи, которая первая всплываетъ послѣ каждой революціи и только усиливается послѣ крушенья, благодаря этой опекѣ французы никогда не вкушали той мирной свободы, которая одна умѣряетъ и умудряетъ всѣ дѣйствія и страсти. Десятки разъ получали они право голосованья, но права устраивать самимъ свои дѣла они еще ждутъ. Одинъ день даютъ имъ упиваться властью, но вслѣдъ за тѣмъ отказываютъ во всемъ вплоть до признанія способности дѣйствовать и говорить. При такихъ условіяхъ можно считать пробу еще не испытанной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . только свободный народъ растетъ, живетъ и держитъ въ собственныхъ рукахъ свое счастье и честь. Когда французы сдѣлаютъ опытъ въ искусствѣ владѣть собой, тогда только можно будетъ ихъ осуждать; до тѣхъ порѣ обвинять ихъ нельзя. Лафайетъ, творенія котораго быть можетъ забыты во Франціи, но читаются у насъ, — Лафайетъ пятьдесятъ лѣтъ назадъ далъ намъ идею такого свободнаго строя и свободныхъ союзовъ, которые составляютъ наше величіе. Если-бы я имѣлъ честь быть его соотечественникомъ, я хотѣлъ-бы возродить его наслѣдство. Кто убѣдитъ французовъ въ томъ, что централизація порабощаетъ, и только широкое развитіе самодѣятельности ведетъ націю къ свободной жизни, — тотъ уничтожитъ навсегда сѣмена революціи и насадитъ въ этой благородной странѣ вѣчно юное древо жизни. Такой человѣкъ съ большимъ нравомъ, чѣмъ Архимедъ можетъ воскликнуть: Эврика! Онъ спасетъ разомъ два блага, драгоцѣннѣйшія всѣхъ прочихъ на землѣ: миръ и свободу.

— Браво Гумбюгъ! воскликнулъ я, вотъ что называется краснорѣчіемъ. Но, любезный другъ, если-бы вы стали разсказывать подобныя басни въ Парижѣ — во Франціи, васъ-бы освистали, какъ мечтателя, если не упрятали-бы какъ мятежника, подъ апплодисменты современныхъ Афинъ.

— Это меня-бы не удивило вовсе, отвѣтилъ онъ. Афиняне нѣкогда имѣли философа, котораго Пифія провозгласила мудрѣйшимъ изъ людей — они поспѣшили его умертвить. Практическіе люди остроумно обвинили Сократа какъ революціонера и атеиста. Гдѣ теперь память объ этихъ великихъ государственныхъ мужахъ, которые на всѣ лады твердили, что они спасли отечество, причемъ разумѣется дали себѣ заплатить за услуги! Настоящій гражданинъ не остановится предъ жалкой помѣхой, онъ защищаетъ истину съ непреклоннымъ упорствомъ; онъ предостерегаетъ государственный корабль отъ опасныхъ рифовъ, борется, кричитъ, пока волна его не затопитъ; онъ иногда спасаетъ другихъ, помимо ихъ собственной воли, и не ждетъ ничего кромѣ признанія потомства. Благодарность есть добродѣтель будущаго.

— Странный народъ! пробормоталъ я. У этихъ торгашей убѣжденіе становится страстью, между тѣмъ, какъ у насъ, у народа занимающаго видное мѣсто въ исторіи и на европейскихъ подмосткахъ, напротивъ страсти и мелкіе интересы… Я сохранилъ про себя конецъ размышленія.

ГЛАВА XXVII.
Школа.

Продолжая бесѣдовать, мы незамѣтно достигли Федеральной улицы. Улица подымалась въ гору, и на верху, доминируя надъ городомъ съ его окрестностями, гордо возвышалось зданіе величественной архитектуры въ видѣ квадратной башни окрыленной боковыми флигелями. Будь я въ цивилизованной странѣ, я бы подумалъ: «это казармы жандармеріи или домъ префектуры»; въ странѣ не имѣющей ни настоящей полиціи, ни настоящаго правленія, предъ мной былъ ни болѣе ни менѣе какъ замокъ принца Абеве… да, это была школа. — Можно смѣло судить о націи по ея сооруженіямъ.

— Ну-съ, докторъ, сказалъ Гумбюгь, какъ вамъ нравится дворецъ нашей молодеа;и?

— Прекрасная внѣшность, но скверные порядки, кажется, внутри. Я вижу какъ тамъ входятъ вмѣстѣ взрослые юноши лѣтъ 15 и дѣвушки того-же возраста. — Это неприлично. Въ правильно-устроенной школѣ отдѣляютъ оба пола, предосторожность, о которой здѣсь кажется забыли.

— Два разныхъ хода для дѣтей, которые приходятъ учиться въ одной залѣ? сказалъ Гумбгогъ; къ чемуже это?

— Въ одной залѣ! воскликнулъ я; о чемъ вы думаете? Вѣдь это верхъ безнравственности.

— Эти слова показываютъ только безнравственность вашего воображенія, сказалъ смѣясь Гумбюгъ. Наши дѣти, любезный докторъ, всегда честны, между ними вы встрѣтите только

Wirgines lectas puerosque castos (чистыхъ дѣвушекъ и скромныхъ юношей).

Школа это одна большая семья, гдѣ есть только братья и сестры, которые соревнуютъ въ успѣхахъ ученья; откуда, докторъ, могутъ явиться здѣсь дурные нравы и проказы?

— Въ такомъ случаѣ, добрѣйшій, янки сущіе ангелы, какъ мужчины такъ и женщины.

— Янки просто люди, которые даютъ себѣ трудъ думать и разсуждать, возразилъ судья.

— А Европа съ ея двадцатью вѣками цивилизаціи и опыта, по вашему мнѣнью, пустомеля, который не знаетъ, что говоритъ и что дѣлаетъ?

— Любезный докторъ, сказалъ Гумбюгъ, англичане также начали съ того, что подняли насъ на смѣхъ, теперь они намъ подражаютъ. Не пройдетъ десяти лѣтъ и въ Англіи не останется ни одной школы, въ которой отдѣляютъ оба пола одинъ отъ другого. Что касается другихъ европейскихъ народовъ, то ихъ воспитаніе носило слишкомъ долго клерикальный характеръ; не одинъ еще день имъ нуженъ для того, чтобы стряхнуть съ себя свои предразсудки. Мы не воспитываемъ ни солдатъ ни монаховъ, мы заботимся только о томъ, чтобы приготовить людей къ жизни въ обществѣ. Почему-же не сдѣлать самую школу моделью семьи и общества?

— Какъ вы неблагоразумны! воскликнулъ я, вы играете съ огнемъ.

— Мы сами отцы семействъ, возразилъ Гумбюгъ, мы знаемъ по опыту, что въ дѣлѣ образованія характера, воспитанія души, внушенія благородныхъ мыслей, и пр., ничто не можетъ сравниться съ тѣмъ прекраснымъ вліяніемъ, которое оказываетъ совмѣстность труда и занятій, она

Emollit mores, nec sinit esse feros (облагораживаетъ нравы, не дозволяетъ имъ грубѣть).

Что неразумно, даже безразсудно, это правила мнимой мудрости въ дряхлой Европѣ. Отдѣлять мальчиковъ и дѣвочекъ, внушать имъ съ отроческихъ лѣтъ какой-то непонятный страхъ другъ передъ другомъ, волновать и смущать юное воображеніе, чтобы потомъ въ самый трудный моментъ, въ критическомъ возрастѣ бросить намъ въ міръ пылкихъ и смѣлыхъ юношей, а также безпокойныхъ и боязливыхъ дѣвушекъ, неумѣющихъ защищаться — такой порядокъ вещей, простите, почтеннѣйшій докторъ, верхъ безумія по моему мнѣнію. Ваше монастырское воспитаніе это плотина, которая задерживаетъ и тѣмъ разжигаетъ только страсти; у насъ воспитаніе, общественное по характеру, пріучаетъ нашихъ дѣтей любить другъ друга какъ братьевъ и взаимно другъ друга унижать.

— Неужели, воскликнулъ я, опасныя стороны этой системы не колютъ вамъ глаза?

— Спросите нашихъ учителей, отвѣчалъ онъ; вы не найдете среди нихъ ни одного, который-бы не гордился нашей смѣшанной школой. Честь этого нововведенія принадлежитъ Америкѣ. По нашему обыкновенію мы дали вѣру человѣческой природѣ и по обыкновенію, не ошиблись. Нигдѣ образованіе и нравственное чувство не пустили такихъ глубокихъ, крѣпкихъ корней какъ у насъ, благодаря этому драгоцѣнному учрежденію. Соревнованіе между обоими полами служитъ блестящимъ поощреніемъ къ успѣхамъ. Въ ребенкѣ уже сказывается характеръ пола. Мальчикъ чувствуетъ себя мущиной и стыдится уступить первое мѣсто; маленькая женщина, благодаря терпѣнію и любознательности, усвоиваетъ успѣшнѣе начала преподаванія, пока не имѣетъ дѣла съ отвлеченными понятіями. Но все это еще не главная часть вопроса. При совмѣстномъ воспитаніи дѣвушки выигрываютъ въ формированіи характера и воли, молодые-же люди заимствуютъ у первыхъ ихъ сердечность. Здѣсь женщины научаются понимать насъ, а между нами говоря, любезный Даніэль, мы опасны только, пока насъ не знаютъ. Получая отъ другихъ знаки уваженія, дѣвушки научаются уважать себя сами; предоставленныя себѣ, онѣ привыкаютъ къ самостоятельности; во время рекреацій врожденная стыдливость отдаляетъ ихъ отъ товарищей ихъ игръ. Что до молодыхъ людей, они пріобрѣтаютъ въ нашихъ школахъ деликатность и чисто рыцарскую вѣжливость, которыя можетъ дать только женское общество. Можно-ли вообразить что нибудь болѣе дикое и грубое, какъ англійскій школьникъ предоставленный своей природѣ и тираніи старшихъ? Читали вы Тома Броуна?-- Неправда-ли можно краснѣть за подобную цивилизацію. Я предпочелъ-бы жить съ краснокожими, чѣмъ среди школьниковъ Этона или Рюгби. У насъ, напротивъ, молодые люди ростутъ вмѣстѣ: въ шестнадцать, въ двадцать лѣтъ ихъ отношенія такъ-же просты, носятъ тотъ-же братскій характеръ, какъ и на школьной скамьѣ. Товарищи по школѣ нерѣдко становятся женихомъ и невѣстой: уваженіе и дружба влекутъ за собою любовь и переживаютъ послѣднюю. Европа, вашъ кумиръ, изобрѣла-ли что нибудь настолько-же совершенное и достойное христіанина?

— Это фантазія, сказалъ я.

— Войдите, невѣрующій, возразилъ Гумбюгъ, вы увидите, что фантазія и дѣйствительность одно.

— Еще одно слово… Всѣ эти дѣти святые, это само собою разумѣется, но гдѣ найдете вы людей способныхъ воспитать эти небесныя фаланги? Гдѣ учитель способный побѣдить робость молодыхъ дѣвицъ и смирить въ то-же время буйство мальчишекъ. Гдѣ найдетъ каждая община подобный фениксъ, способный отвѣчать за честь и добродѣтель вашихъ дѣтей.

— Войдите, возразилъ Гумбюгъ; вы увидите за дѣломъ Дину, вашу протеже, а можетъ быть и вашу дорогую Сюзанну.

— Вы не въ своемъ умѣ, вскричалъ я, стуча палкой; молодой, двадцати-лѣтней женщинѣ вы довѣряете воспитаніе людей, у которыхъ есть уже пушокъ на подбородкѣ? Хорошъ командиръ для этой арміи! воображаю какъ его почитаютъ!

— Еще одинъ предразсудокъ стараго свѣта, дорогой докторъ. Молодой человѣкъ любящій мать и сестру естественно питаетъ къ женщинѣ уваженіе; другое дѣло повиноваться учителю, который грозитъ и наказываетъ. Сила мало имѣетъ вліянія на сердце юноши; чѣмъ онъ благороднѣе, тѣмъ упорнѣе ей сопротивляется, но лаской и кротостью съ нимъ все можно сдѣлать. И на этотъ разъ вы имѣете еще примѣръ изобличенія многолѣтней мудрости, которая оказывается просто устарѣлымъ заблужденіемъ. Женщины Новой Англіи подвергаютъ себя самоотверженно, подобно миссіонерамъ, лишеніямъ добровольнаго изгнанія, чтобы среди развращенныхъ жителей Юга или въ пустыняхъ Востока воспитывать юныя сердца и вести ихъ на путь истины и вѣры. У насъ есть образцовые наставники, но наиболѣе одаренные изъ нихъ нерѣдко садятся на мель тамъ, гдѣ дочь янки творитъ чудеса. Дѣтскій міръ весь во владѣніи женщины: это законъ природы и наша заслуга была его угадать и примѣнить.

— Аминь, проговорилъ я, пожимая плечами, идемъ удивляться робкимъ овечкамъ и послушнымъ барашкамъ, ведомымъ пастухомъ не менѣе невиннымъ, чѣмъ его стадо.

Въ дурномъ расположеніи духа вступилъ я въ огромную залу; я презираю всякое безразсудство, но долженъ сознаться, едва я поставилъ ногу въ это святилище, какъ уже былъ прельщенъ тѣмъ, что увидѣлъ.

Я находился въ просторной комнатѣ, гдѣ царили воздухъ и свѣтъ, благодаря широкимъ окнамъ: стѣны необыкновенной бѣлизны украшены были повсюду то нѣмыми картами, то таблицами естественной исторіи, то чертежами физики и геометріи. Каждый ученикъ имѣлъ свой пюпитръ, окруженный сѣткой со всѣхъ сторонъ.

Сидѣнья передъ лакированнымъ столикомъ, блестящимъ какъ стекло, одинъ, не имѣя рядомъ сосѣда, изолированный сѣткой, ученикъ можетъ, не развлекаясь, владѣть собой и своимъ вниманіемъ. Если онъ разсѣянъ, или не работаетъ, онъ самъ за это вполнѣ отвѣчаетъ. Наставникъ, помѣщаясь на эстрадѣ, однимъ взглядомъ можетъ видѣть всѣ ряды пюпитровъ. Ему впрочемъ рѣдко приходится вмѣшиваться, имѣя дѣло съ честолюбивымъ народомъ, гдѣ каждый хочетъ учиться, чтобы достичь благосостоянія и власти! Пороки американцевъ приносятъ имъ больше пользы, чѣмъ намъ наша добродѣтель.

Дина была занята въ сосѣдней комнатѣ. Въ большой залѣ хозяйничала моя Сюзанна. Въ эту минуту наша барышня объясняла теорему семи или восьми долговязымъ юношамъ, и, надо отдать имъ справедливость, они слушали, какъ добрые дѣти, свою милую наставницу.

— Милости просимъ, милый папа, сказала обрадованная Сюзанна; возьмите мѣлокъ и разскажите намъ, что такое квадратъ гипотенузы. Это было для меня однако не легкимъ дѣломъ; я получилъ слишкомъ хорошее образованіе въ одномъ изъ университетовъ Франціи, чтобы помнить еще что нибудь въ геометріи; все что удержалось въ моей памяти сводилось къ старой пѣснѣ, которую быть можетъ и теперь еще напѣваютъ въ латинскомъ кварталѣ, на извѣстный мотивъ.

Le carré de l’hypoténuse

Est égal, si je ne m’abuse

А la somme des deux carrés,

Faits sur les deux autres côtés *).

• ) Квадратъ гипотенузы, если я не ошибаюсь, равняется суммѣ квадратовъ, построенныхъ на остальныхъ двухъ сторонахъ.

Я далъ Сюзаннѣ начертить на доскѣ прямоугольный треугольникъ ABC, построить на каждой сторонѣ его квадратъ и т. д. и т. д. и я поспѣшилъ удалиться, чтобы дочери не пришлось краснѣть за невѣжество отца.

Въ одной изъ небольшихъ залъ — ихъ было не меньше восьми, — Дина спрашивала рѣки и берега Франціи у дѣтей лѣтъ девяти или десяти. Я былъ изумленъ ихъ памятью и количествомъ знаній. Я, какъ истый французъ, если-бы они меня спросили объ Америкѣ, могъ-бы развѣ отвѣтить этимъ молодымъ ученымъ названія Миссиссипи, Гудзона и Потомака, единственные водные пути Америки, о которыхъ я когда нибудь слышалъ. Правда, что Америка насъ совсѣмъ, не касается (такъ далеко отъ насъ до нея), между тѣмъ какъ Франція, царица наукъ и искусствъ, должна интересовать американцевъ во всѣхъ деталяхъ. Это естественное удивленіе варваровъ къ нашей цивилизаціи.

За географіей слѣдовало чтеніе вслухъ и декламація. Маленькій простофиля, лѣтъ девяти, всталъ съ мѣста и безъ малѣйшей робости, но и безъ нахальства прочелъ наизусть отрывокъ изъ Гаіаваты Лонгфелло, одно изъ наиболѣе поэтичныхъ мѣстъ этой поэмы. Хотя юный феноменъ говорилъ въ носъ, общій недостатокъ въ Америкѣ, но онъ передалъ ритмъ удивительно вѣрно, и въ голосѣ его звучало неподдѣльное чувство: я знаю знаменитыхъ актеровъ, которые недостигали никогда такой передачи.

За поэзіей пришла очередь краснорѣчія. Мальчикъ съ огненной шевелюрой, поднялся, поставилъ ноги прямоугольно и съ большимъ одушевленіемъ сказалъ звучнымъ голосомъ слово во славу Америки.

"Друзья и сограждане!

Вы переживаете періодъ только юности, а между тѣмъ вы уже первый народъ въ цѣломъ мірѣ. Кто герой послѣдняго вѣка, величайшій и лучшій изъ людей, другъ народа и свободы? Весь міръ отвѣтитъ: Джорджъ Вашингтонъ, американецъ. Кто былъ величайшій физикъ того-же времени? — Франклинъ, американецъ. Величайшій теологъ? Джонатанъ Эдвардсъ, американецъ. Кто величайшій юристъ девятнадцатаго вѣка? Судья Стори, американецъ. Кто первые ораторы нашего вѣка? Клэй, Вебстеръ, Эверэттъ, Сумнеръ, все американцы. Кто первые историки? Прескоттъ, Банкрофтъ, Лотропъ-Мотлей, Тикноръ, американцы. Кто первый натуралистъ? Одюбонъ, американецъ. Кто величайшіе моралисты и истинные мудрецы нашего времени? Чаннингъ, Эмерсонъ, Паркеръ, все американцы. Кто первый романистъ нашего времени? Госпожа Бичеръ-Стоу^[27] американка. Кто величайшіе изобрѣтатели? Витней, который придумалъ машину для чистки хлопка; Фультонъ, творецъ парохода; Морзе, изобрѣтатель электрическаго телеграфа; Мори, начертавшій морскіе пути, — всѣ американцы.

«Смѣлые потомки Пуританъ, будущее принадлежитъ вамъ. Раньше конца этого вѣка населеніе у насъ возрастетъ до ста милліоновъ. Что представитъ къ тому времени Европа порабощенная и раздробленная? Природа дала вамъ громаднѣйшія озера, громаднѣйшія рѣки, лучшія въ мірѣ гавани; у васъ есть плодоносныя земли и въ количествѣ неистощимомъ. Ваши угольныя копи не уступаютъ французскимъ. Промышленность ваша создала болѣе желѣзныхъ дорогъ, пароходовъ и кораблей, чѣмъ сколько есть въ обладаніи всѣхъ вашихъ соперниковъ вмѣстѣ. Въ вашей странѣ люди честнѣе, смѣлѣе и остроумнѣе всѣхъ народовъ міра; ваши женщины прекраснѣйшія во всемъ твореніи. Итакъ, смѣлѣе, нація, благословенная небомъ! Міръ принадлежитъ тебѣ, потому что ты въ одно и то же время народъ самый свободный и самый христіанскій въ мірѣ!»

— Другъ мой, сказалъ я Гумбюгу, среди добродѣтелей, въ которыхъ вы наставляете вашихъ маленькихъ святыхъ, я не вижу гдѣ скромность?

— Будьте снисходительны, докторъ, возразилъ онъ смутившись. Воспитывая дѣтей, не грѣхъ немножко пересолить въ патріотизмѣ, если это имѣетъ одну только цѣль: не допустить эгоизмъ взять верхъ впослѣдствіи надъ любовью къ родинѣ. Впрочемъ, признаю, что тщеславіе наша слабая сторона; неимовѣрный прогрессъ кружить намъ голову и заставляетъ насъ часто дѣлать ошибки. Однако тотъ пусть первый броситъ въ насъ камень, кто не грѣшенъ самъ: Джонъ Буль убѣжденъ, что онъ повелитель морей по праву рожденія: не правда-ли, что во Франціи на всѣ лады повторяютъ молодежи, что Французы первый народъ на землѣ, и что глаза всего міра обращены на нихъ.

— Какая разница, воскликнулъ я. Франція — это Франція!

— И Америка это Америка, возразилъ онъ, смѣясь. Всѣ христіане напоены тѣмъ-же безуміемъ. Нѣтъ такого безразсудства, въ которое нельзя было-бы вовлечь народъ, стоитъ только твердить съ апломбомъ: Англичане, похитимъ эти провинціи — вы англичане, французы бейте всѣхъ на право и налѣво, — вы французы! Американцы, презирайте Европу, — вы Американцы! Національная гордость это красное знамя, которымъ дразнятъ народъ, какъ быка, если хотятъ, чтобы онъ нагнулъ шею и попалъ въ ловушку. Любезный другъ, если мы не хотимъ видѣть народъ вѣчной жертвой шарлатановъ, которые, играютъ самыми благородными его страстями и лучшими инстинктами, если не хотимъ этого, станемъ сѣять щедрою рукой воспитаніе и постараемся внести повсюду свѣтъ.

Въ эту минуту раздался бой часовъ; было время рекреаціи. Я поспѣшилъ во дворъ; я нашелъ тамъ милѣйшаго Неймана въ роли капитана новой для меня милиціи. Отъ трехъ до четырехсотъ дѣтей выстроено было въ двѣ колонны — мальчики въ одной, дѣвочки въ другой. Открыли стеклянную дверь выходившую во дворъ, возлѣ дверей поставили пьянино, Сюзанна и Дина разыгрывали на немъ въ четыре руки маршъ изъ Оберона. Колонны пришли въ движеніе. Дѣти въ полномъ порядкѣ, подъ тактъ музыки, бѣгали, скакали и останавливались точно по командѣ; цѣпь то развертывалась, то стягивалась съ удивительной точностью и быстротой. Это была смѣсь танцевъ и гимнастики, чарующая глазъ благородствомъ, смѣлостью и вмѣстѣ граціей движеній. Но такъ-ли греки упражняли юношество? Въ первый разъ мнѣ стало понятно, почему Платонъ считаетъ музыку и танцы необходимыми предметами воспитанія гражданъ. Я былъ восхищенъ, и если-бы не ложный стыдъ и сѣдая борода, я-бы охотно принялъ участіе въ этомъ воинственномъ балетѣ. Почему-бы мнѣ не танцовать вмѣстѣ съ дѣтьми — Спартанцы не брезгали этимъ.

— Юный другъ, сказалъ я Нейману, все что я вижу прелестно; сердце мое радуется этому зрѣлищу, но разрѣшите мнѣ одно сомнѣнье. Гдѣ я? Куда меня привели? Весь этотъ изящный домъ, изысканные столы, прекрасныя книги въ кожанныхъ переплетахъ, все это безъ сомнѣнія принадлежитъ какой-нибудь частной школѣ, въ которую принимаютъ только богатыхъ дѣтей. Кто директоръ этого прекраснаго учрежденія?

— Вы шутите, докторъ Смитъ, сказалъ красивый пасторъ. Вы въ начальной школѣ двѣнадцатаго округа, въ третьемъ кварталѣ. У насъ есть двадцать четыре зданія этого рода въ нашемъ прекрасномъ Парижѣ, и этого конечно мало.

— Прекрасно; но какимъ-же образомъ сынъ бѣдняка можетъ оплачивать такое дорогое ученье?

— Откуда вы, докторъ? воскликнулъ Нейманъ. Развѣ вы не знаете, что обученіе даровое? Или вы никогда не просматривали счета платимыхъ вами налоговъ? Мы потомки пуританъ, которые едва высадившись на голыхъ скалахъ Плимута открывали школы, чтобы воевать съ Сатаной — таково настоящее имя невѣжества. Дьявольское въ насъ — это животное; божественное — разумъ. Школа это наша страсть и наша слабость, неудивительно, что она составляетъ главную статью бюджета, какъ войско или флотъ у націй, мнящихъ себя цивилизованными. У насъ въ Массачузетѣ расходъ на школы составляетъ почти четверть суммы всѣхъ главнѣйшихъ расходовъ; въ небольшомъ штатѣ Мэнъ онъ занимаетъ треть, что для Франціи составило-бы бюджетъ отъ четырехъ до пятисотъ милліоновъ.

— Великій Боже, подумалъ я, если эти люди не помѣшаны, то что-же мы такое? — Скажите, мистеръ Нейманъ, кто-же вотируетъ эти суммы и кѣмъ управляются школы?

— Вотированье всеобщее, возразилъ онъ; — населеніе въ цѣломъ составѣ опредѣляетъ цифру налога; это быть можетъ единственный расходъ, который возрастаетъ апплодируемый неизмѣнно всѣми, кто его платитъ. Въ этомъ вопросѣ въ Америкѣ нѣтъ партій; всѣ исповѣданія, всѣ политическія партіи соперничаютъ въ желаніи обогащать школы и надѣлять ихъ всѣмъ, что возможно, не жалѣя издержекъ.

— Натурально, замѣтилъ я, — каждое исповѣданіе старается занять первое мѣсто.

— Нѣтъ, возразилъ онъ; это васъ удивитъ, быть можетъ, но вліяніе той или другой церкви не преобладаетъ за порогомъ этого дома. Каждый урокъ начинается молитвой и чтеніемъ Библіи, но безъ всякихъ разсужденій. Обученіе христіанское по духу наставниковъ, оно не католическое и не протестантское.. Здѣсь, наша цѣль дать дѣтямъ средства искать истину: мы даемъ имъ щитъ противъ невѣжества, мы приготовляемъ ихъ къ бою; что касается догматическаго толкованья, то оно предоставляется внѣ этой школы церкви и школамъ воскреснымъ. Благодаря нашей системѣ, мы избѣгаемъ поселять сомнѣнія въ совѣсти не окрѣпшей, и между прочими, пріучаемъ нашихъ дѣтей смотрѣть другъ на друга какъ на братьевъ во Христѣ.

— Хорошо, но кто отвѣчаетъ за учителей?

— Воспитательный комитетъ, сказалъ Нейманъ: комитетъ этотъ избирается всѣми гражданами общины и надъ собой имѣетъ центральное, государственное бюро. Въ этихъ комитетахъ вы найдете наиболѣе выдающихся лицъ страны. Быть призваннымъ къ дѣлу воспитанія считаетъ всякій большою честью. Лучшіе наши граждане — Горацій Мэнъ, Бернардъ и др. отказались отъ мѣстъ въ федеральномъ сенатѣ, чтобы остаться директорами нашихъ школъ въ Массачузетѣ и Коннектикутѣ.

— Возможно-ли? воскликнулъ я.

— Чему вы удивляетесь? возразилъ юный священникъ. Думаете-ли вы, что въ такой странѣ какъ наша люди сомнѣваются въ томъ, что составляетъ истинное величіе націи? Республика должна побѣдить невѣжество, иначе послѣднее ее уничтожитъ. Надо выбирать то или другое, середины нѣтъ. Наши политики смотрятъ на просвѣщенье, какъ на единственное средство воспитанія народа въ духѣ любви къ истинѣ и вѣры въ нее; каждый гражданинъ долженъ быть настолько образованъ, чтобы не давать себя въ обманъ, настолько благоразуменъ, чтобы управлять собой.

— И вы нашли рѣшенье задачи?

— Да, сказалъ онъ. Задача рѣшена съ того дня, какъ школа, въ совершенствѣ устроенная, стала даровой. Съ этого дня какой отецъ рѣшился-бы отказать намъ въ своихъ дѣтяхъ. Если община даетъ все вплоть до книгъ, бумаги и перьевъ, кто будетъ настолько безуменъ или преступенъ, чтобы отказаться отъ подобной національной щедрости и осудить дѣтей на невѣжество и бѣдность?

— Надѣюсь, спросилъ я, обученіе обязательно? Принося подобныя жертвы, государство имѣетъ право принудить людей учиться. Оно не должно терпѣть въ обществѣ невѣждъ.

— Мы не допускаемъ насилія, возразилъ пасторъ. Не потому чтобы мы сомнѣвались въ нашемъ правѣ; но мы боимся связать съ благодѣяніемъ ненавистную мысль о принужденіи. Штрафъ и тюрьма могли-бы вызвать ненависть; мы предоставляемъ эту жестокость народамъ, которые повинуются только ярму грубой силы, а не любви. Весь вопросъ въ томъ, чтобы воспитаніе стало всеобщимъ достояніемъ; мы достигли этого результата, не нарушая свободы. Наши школы открытыя для дѣтей до возраста въ шестнадцать лѣтъ, соблазняютъ и притягиваютъ самыхъ мятежныхъ. Въ Новой Англіи вы не найдете ни одного рожденнаго въ ней гражданина, который-бы не получилъ образованія въ нашей школѣ.

— Браво, воскликнулъ я, это дѣлаетъ величайшую честь христіанамъ Америки.

— Политика не менѣе религіи находитъ въ этомъ интересъ, возразилъ онъ. Результаты, которыхъ мы достигли, удивятъ конечно новѣйшіе народы. Усовершенствуя школы, мы возстановили, не думая даже о томъ, общественное воспитаніе, которымъ такъ гордится древній міръ. Обученіе наше довольно обширно, чтобы подготовить сына богатаго человѣка вступить въ коллегію; оно довольно просто, чтобы не испугать бѣдняка и достаточно существенно, чтобы дать послѣднему возможность занять мѣсто въ обществѣ, не краснѣя отъ своего невѣжества. Сюда въ подобную школу приходитъ вся молодежь (замѣтьте эти слова: вся молодежь) учиться чтенію, письму, геометріи, ариѳметикѣ и рисованію. Къ этому мы присоединяемъ немного географіи, исторіи, физики и химіи; мы не боимся также говорить дѣтямъ о нравственности и политикѣ. Мы объясняемъ имъ государственное устройство, вѣдь они будущіе граждане. Благодаря обилію и основательности предметовъ нашего преподаванья, сынъ милліонера приходитъ учиться рядомъ съ сыномъ ирландскаго рабочаго. Видите-ли тамъ одну изъ дочерей Грина, она играетъ съ дѣтьми бѣдной огородницы изъ улицы Орѣшника. Здѣсь царствуетъ истинное равенство, равенство сверху, равенство облагораживающее нисшихъ; здѣсь любовь къ отечеству и любовь къ свободѣ даютъ подкрѣпленію одно другому. Воспитать поколѣніе, значитъ создать народъ, вотъ нашъ девизъ; вотъ что дѣлаютъ наши школы дорогимъ и священнымъ для всѣхъ учрежденіемъ.

— Все это прекрасно и благородно, воскликнулъ я, но простите мнѣ еще одно сомнѣнье. Давая образованіе дѣтямъ народа, не должны-ли вы опасаться внушить имъ вмѣстѣ съ тѣмъ разнузданное честолюбіе? Не вводите-ли вы въ общество людей недовольныхъ своей судьбой; не воспитываете-ли вы въ нихъ стремленія и нужды выше ихъ положенія?

— Старое возраженіе, которое давно потеряло смыслъ въ Америкѣ. Ваши опасенія имѣли-бы основаніе, если-бы мы оставляли на произволъ судьбы людей вышедшихъ изъ этихъ стѣнъ; но у насъ общество и правительство это двѣ школы, которыя никогда не закрываютъ дверей. Съ одной стороны, самые просвѣщенные среди насъ считаютъ честью и наслажденіемъ давать другимъ возможность учиться. Поглядите на стѣны покрытыя афишами; нѣтъ вечера безъ лекцій и чтеній о политикѣ, литературѣ или любой отрасли знанія. Свѣтъ затопляетъ насъ въ изобиліи. Надо быть дважды слѣпымъ, чтобы остаться невѣждой. Съ другой стороны, рядомъ съ этимъ свободнымъ ученьемъ, вспомните церковь, всегда дѣятельную, и тысячи союзовъ, гдѣ богатые и бѣдные соединяютъ свои силы въ дѣлахъ проповѣди и милосердія. Прибавьте ко всему этому политическую жизнь, которая заставляетъ кипѣть мысль и даетъ пищу всѣмъ сердцамъ. Наконецъ, и притомъ на первомъ мѣстѣ поставьте прессу, то есть общественный голосъ, который никогда не изсякнетъ. Нѣтъ церкви, нѣтъ ни одной ассоціаціи, ни одного учрежденья, ни одной личности, кто-бы не имѣлъ своего органа. Даже дѣти имѣютъ свой, Child’s Paper, органъ основанный всего четыре года тому назадъ; онъ имѣетъ теперь триста тысячъ читателей, изъ которыхъ самому старшему не болѣе пятнадцати лѣтъ. Кто-же станетъ противиться этому вѣчному приливу знанія. Кого не увлечетъ этотъ потокъ цивилизаціи, который уноситъ человѣчество впередъ къ лучшему будущему?

— Итакъ, Америка страна ученыхъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, смѣясь. Наука точно также какъ и искусства роскошь, которая доступна только старшимъ націямъ. У насъ еще ихъ нѣтъ. Мы parvenu, выскочки! Намъ понадобится быть можетъ еще цѣлый вѣкъ, пока мы пріобрѣтемъ досугъ, создающій но матеріальную культуру, — однако я смѣю думать, мы народъ наименѣе невѣжественный въ подлунномъ мірѣ. Взгляните вокругъ. У насъ нѣтъ крестьянъ, есть фермеры; нѣтъ чернорабочихъ, есть только мастера. Выйдя изъ мастерской, кузнецъ одѣваетъ черный сюртукъ и идетъ слушать лекцію о Вашингтонѣ или о новѣйшихъ открытіяхъ Ливингстона въ Африкѣ. Сосѣдъ его, ювелиръ пойдетъ въ рисовальную школу или же слушать курсъ химіи. Несмотря на черныя руки оба они джентельмены; они любятъ умственныя развлеченія но менѣе того, какъ любите ихъ вы. Пойдите на Востокъ; войдите въ первую loghouse^[28] затерянную въ глубинѣ лѣса, — васъ встрѣтитъ жена піонера. Вы застанете ее за работой, она мѣситъ тѣсто или сбиваетъ масло. Обождите до вечера, эта женщина сядетъ за рояль, вы можете бесѣдовать съ ней о политикѣ, морали, быть можетъ о метафизикѣ. Чтеніе повареной книги ничуть не мѣшаетъ ей понимать Эмерсона и наслаждаться Чаннингомъ. Мы не можемъ дать всѣмъ богатства, хотя пріобрѣсти состояніе въ Америкѣ все-таки легче, чѣмъ въ любой другой странѣ, но мы даемъ всѣмъ металлъ, который не боится ни ржавчины ни воровъ; мы дѣлаемъ доступными каждому по его силамъ радости разумныя, которыя во всякомъ возрастѣ и положеніи даютъ крѣпость и утѣшеніе. Поступая такъ, мы стремимся осуществить слово Божественнаго Учителя и ведемъ людей къ Богу, развивая умъ и сердце.

Я смотрѣлъ на молодого человѣка и не могъ не поддаться волненію; никогда не видѣлъ я такого страстнаго увлеченія и выраженія глубокой вѣры на лицѣ. Для Неймана наука и религія были синонимами истины. То и другое одинаково дорого было его сердцу; то и другое любилъ онъ съ одинаковой силой.

— Другъ мой, вскричалъ я, вы побѣдили. Подобно Св. Павлу на дорогѣ къ Дамаску, пораженный молніей, я слышу голосъ, который говоритъ мнѣ, что упорствовать безразсудно. Я сдаюсь. Глаза мои теперь открыты. Я вижу величіе народа, я удивляюсь ему. Какая сила жизни! Сердце и разумъ все находится въ дѣйствіи. Никакихъ стѣсненій! Человѣкъ хозяинъ своего назначенія — его счастье и честь въ его рукахъ. Здѣсь нѣтъ оффиціальной лжи и царствуетъ одна истина; здѣсь нѣтъ предразсудковъ, нѣтъ никакихъ путъ; вездѣ слышенъ жизнерадостный шумъ народа и крики: впередъ! Впередъ къ тому будущему, которое но знаетъ бѣдствій, къ царству разума и побѣды надъ деспотизмомъ. Я горжусь быть гражданиномъ этой прекрасной земли. Да здравствуютъ Соединенныя Штаты! да здравствуетъ республика!

Мой голосъ покрытъ былъ въ это время грохотомъ барабана и звуками фанфаръ. Два зуава вбѣжали въ залъ. Одинъ поспѣшилъ къ Сюзаннѣ и нѣжно взялъ ея руку, это былъ Альфредъ, другой бросился ко мнѣ на шею, это былъ мой сынъ Генри.

— Отецъ, сказалъ онъ мнѣ, — жители Юга перешли границы Потомака; Вашингтону угрожаетъ опасность; мобилизуется милиція, зовутъ волонтеровъ, мы отправляемся вечеромъ. Приходите скорѣй, мать ждетъ васъ.

ГЛАВА XXVIII.
Отправленіе волонтеровъ.

Въ сопровожденіи дѣтей моихъ я вышелъ изъ мирнаго убѣжища, гдѣ я понялъ наконецъ тайну американскаго прогресса. На улицѣ я замѣтилъ, что городъ принялъ между тѣмъ торжественный видъ; дома были убраны флагами. Въ каждомъ окнѣ федеральное знамя съ его красными и голубыми полосами и тридцатью четырьмя звѣздами развѣвалось колеблемое вѣтромъ, какъ живой протестъ, въ пользу Союза. Огромныя афиши то тутъ, то тамъ возвѣщали пораженіе федеральной арміи и призывали гражданъ на помощь отечеству, которое въ опасности. Батальоны солдатъ проходили по улицамъ подъ звуки барабана и трубъ. Церкви были полны волонтерами молившимися предъ походомъ. Воинственныя пѣсни смѣшивались со звуками религіозныхъ гимновъ; отцы, матери, сестры провожали юныхъ воиновъ, стараясь ихъ ободрить. Повсюду прощаніе, слезы, объятія, руки простертыя къ небесамъ, словомъ рвеніе напоминавшее крестовые походы.

Сильно взволнованный добрался я домой. Настоящій парижанинъ, я жилъ и выросъ среди смутъ и гражданскихъ войнъ; воспоминаніе объ этомъ дѣлало меня печальнымъ, но здѣсь, въ этомъ отправленіи на войну, во всемъ мною видѣнномъ, въ энтузіазмѣ съ какимъ весь народъ брался за оружіе, во всемъ это было нѣчто до такой степени благородное и великое, что я чувствовалъ себя также увлеченнымъ. Даже опасности, которымъ смѣло шли на встрѣчу Генри и Альфредъ, переставали меня страшить; наконецъ внутренній голосъ побуждалъ меня присоединиться къ нимъ. Развѣ у меня не было что защищать — мой очагъ, мою семью? Развѣ не отечество мое Америка, гдѣ я владѣю этими благами.

У дверей дома я встрѣтилъ полкъ зуавовъ сформированный изъ добровольцевъ нашею квартала. Стараго полковника Сенъ-Джона заставили сѣсть на бѣлую лошадь; храбрый ветеранъ забылъ свои ревматизмы и раны, чтобы вести молодыхъ людей въ сраженіе. Рядомъ съ полковникомъ, — Розъ, въ мундирѣ капитана, маршировалъ въ сопровожденіи своихъ восьми сыновей и четырехъ красивыхъ молодыхъ людей, сыновей Грина. Фоксъ, ставшій теперь лейтенантомъ, ораторствовалъ, жестикулируя, въ центрѣ одной группы и дышалъ весь кровью и битвой. Его воротникъ и табакерка плохо гармонировали съ мундиромъ и заставили-бы меня въ другой разъ смѣяться; но онъ говорилъ съ такимъ огнемъ, что казался мнѣ настояніямъ героемъ. Было въ немъ въ самомъ дѣлѣ нѣчто отличавшее его отъ солдата по профессіи; виденъ былъ гражданинъ рѣшившійся умереть за родину.

— Сосѣдъ, обратился ко мнѣ Розъ, мы разсчитываемъ на васъ; старшіе должны подавать примѣръ. Намъ нуженъ хирургъ для нашихъ зуавовъ, и васъ выбрали единогласно, вопросъ только согласны-ли вы?

— Согласенъ! воскликнулъ я, — да, добрые друзья, я иду съ вами; мы будемъ вмѣстѣ на полѣ битвы и станемъ бодрствовать надъ нашими дѣтьми, а при случаѣ позабавимся также ружейнымъ огнемъ! Да здравствуетъ Союзъ! да здравствуетъ отечество!

Крикъ этотъ повторился во всѣхъ рядахъ, къ нему присоединились возгласы: да здравствуетъ Даніэль! да здравствуетъ маіоръ! Я чувствовалъ себя потрясеннымъ до глубины души этими восклицаніями храброй молодежи: я вошелъ къ себѣ домой, съ поднятой головой и блестящими глазами. Во мнѣ пробудилась новая жизнь, я былъ счастливъ!

Женни, вся въ слезахъ, бросилась въ мои объятія, но ни минуты не пыталась поколебать мое рѣшенье. Ей казалось естественнымъ, что отецъ идетъ сопровождать сына, а женщины останутся однѣ дома. Сюзанна была не менѣе тверда, только блѣдность свидѣтельствовала, что она глубоко тронута; губы ея шептали молитву; глаза часто обращались къ небу, но она не сказала ни слова, которое-бы могло смутить Альфреда и, казалось, вся была занята приготовленіями для нашего похода. Милыя женщины! онѣ также какъ и мы сознавали свой долгъ и любили отечество!

Нѣсколько касокъ было достаточно для моей экипировки и я надѣлъ мундиръ хирурга; Розъ подарилъ мнѣ прекрасный наборъ; я купилъ револьверъ, саблю, лошадь; черезъ три часа я былъ готовъ; мы должны были выступить вечеромъ.

До сихъ поръ я совсѣмъ не разсуждалъ; меня увлекала просто французская горячность. Но въ ту минуту, когда пришлось оставить домъ, гдѣ я провелъ столько дней счастливыхъ и полезныхъ, я испытывалъ особую тоску; мнѣ казалось, что уже никогда не прійдется вернуться. И если я вернусь, приведу-ли я обратно Генри и Альфреда, котораго я начиналъ уже любить какъ родного сына?

Я пробовалъ стряхнуть съ себя эти грустныя мысли, которыя однако осаждали меня снова и снова, несмотря на всѣ старанія, пока не вошелъ ко мнѣ нашъ старый полковникъ. Его видъ подѣйствовалъ на меня успокоительно; это былъ одинъ изъ тѣхъ отважныхъ солдатъ, которые щедро расточаютъ свою кровь и щадятъ чужую; нельзя было выбрать болѣе почтеннаго и надежнаго вождя.

— Полковникъ, сказалъ я, послѣ того какъ онъ меня поздравилъ съ походомъ, мы теперь одни и я могу говорить съ вами откровенно. Между нами, что вы думаете о нашихъ новобранцахъ? Энтузіазмъ прекрасная вещь, но что онъ значитъ въ сравненіи съ опытомъ и дисциплиной? Несмотря на все мужество этихъ славныхъ молодцовъ, вотъ, я думаю, батальоны, которые лягутъ при первомъ огнѣ.

— Терпѣніе маіоръ, возразилъ ветеранъ. Я не такъ взыскателенъ, какъ вы, а между тѣмъ я провелъ жизнь на войнѣ. Два мѣсяца за укрѣпленіями Вашингтона превратятъ нашихъ добровольцевъ въ настоящихъ солдатъ. Дисциплина безъ сомнѣнія много значитъ, но это ремесло, которому можно научить, и которое по плечу каждому невѣждѣ. Чего нельзя дать другому, это сердце, вѣру, и любовь къ отечеству. Въ этомъ главная пружина успѣха, что-бы ни говорили разные фанфароны военнаго дѣла. Нужна конечно ловкость и крѣпость руки, чтобы дѣйствовать штыкомъ, но сила руки исходитъ изъ сердца. Нѣсколькихъ лѣтъ войны и страданій достаточно, чтобы воспитать гражданскую армію и уравнять силы враговъ. Главное только душевная энергія — она скажетъ послѣднее слово, котъ причина почему гражданская армія лучшая изъ всѣхъ.

— Простите меня, полковникъ, но я думалъ, ничто не можетъ сравниться со старой арміей.

— Это заблужденіе, сказалъ Сентъ-Джонъ. На парадѣ или смотру это пожалуй такъ, но на войнѣ другое дѣло. Хорошая позиція, молодые солдаты, старые генералы вотъ все, что нужно для успѣха. Совершить безъ жалобы трудный переходъ, повиноваться безъ воркотни, пренебрегать опасностью и съ улыбкой встрѣтить смерть можетъ только молодежь. Чѣмъ она умнѣе, нравственнѣе, патріотичнѣе, тѣмъ больше на нее можно положиться. Въ дряхлой Европѣ смотрятъ на дѣло иначе: тамъ господствуютъ еще предразсудокъ и обожаніе грубой силы — намъ нашъ успѣхъ во всемъ открылъ глаза. Безъ сомнѣнія побѣда всегда останется за тѣмъ, кто въ рѣшительный моментъ броситъ въ огонь больше батальоновъ. Но при равныхъ условіяхъ солдатъ молодой и любящій родину стоить больше стараго наемника по ремеслу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вотъ нашъ образецъ, и вотъ что мы сдѣлаемъ также съ нашими юными американцами.

— Но у васъ нѣтъ генераловъ, замѣтилъ я; — ваша мирная земля до этого времени произвела больше фермеровъ и купцовъ, нежели Цезарей.

— Будьте спокойны, возразилъ полковникъ, у насъ будутъ генералы и даже больше чѣмъ нужно. Война та-же охота, ремесло заурядное, и кто способнѣе легко можетъ отличиться съ перваго дня. Кто сегодня еще кузнецъ, механикъ, адвокатъ или докторъ завтра можетъ проснуться генераломъ. Загляните въ исторію: бываютъ времена безплодныя, когда все вырождается — наука, промышленность, литература, но не было эпохи, когда-бы не хватало солдатъ и генераловъ.

Охотничій инстинктъ, инстинктъ крови вѣчно присущъ натурѣ человѣка; привычка къ миру заглушаетъ этотъ инстинктъ, но не уничтожаетъ его. Начинается война — являются герои; дай Богъ, чтобы народъ научился цѣнить ихъ но достоинству, не предавая однако въ ихъ руки свою свободу!

— Однако, полковникъ, замѣтилъ я, вы не заманчиво рисуете войну.

— Потому что я самъ бывалый воинъ, отвѣтилъ онъ съ грустью; — я знаю цѣну этой кровавой игрѣ. Пускай краснорѣчивые люди, спокойно сидя у камина, восторгаются битвами и славой, я могу только пожимать плечами, слушая эти парадоксы; война это ужаснѣйшій бичъ, врагъ труда и свободы, гибель цивилизаціи. Проклятіе тѣмъ, кто ради честолюбія спускаетъ съ цѣпи это гнусное чудовище, но трижды прокляты тѣ, кто подымаетъ на отечество братоубійственную руку! Господь да поможетъ намъ, мы заставимъ зачинщиковъ поплатиться. Война — иногда кара гордости и безумія; она даетъ порой жестокій урокъ, который слишкомъ поздно начинаютъ понимать.

Звуки трубы напоминали намъ что время прощаться. Я сошелъ внизъ, держа за руки Генри и Альфреда. Женни обнимала насъ всѣхъ сохраняя мужество съ достойнымъ терпѣніемъ женщины и матери христіанки. Сюзанна взволнованная и молчаливая вручила каждому изъ насъ Библію, которая не должна была насъ никогда оставлять. Марта приготовила пророческое слово, но бѣдная дѣвушка разревѣлась и поднявъ Генри, какъ ребенка, она осыпала его поцѣлуями и обливала слезами. Я пожалъ ей руку, она бросилась мнѣ на шею; задыхаясь отъ сдерживаемыхъ рыданій; я сѣлъ на лошадь.

Въ эту минуту прибѣжалъ Замбо въ смѣшномъ нарядѣ, опоясанный кушакомъ національныхъ цвѣтовъ краснаго и голубаго, въ шляпѣ съ перьями и съ саблей, которая волочилась по землѣ.

— Масса, кричалъ онъ, возьмите и меня, я не трусъ. Пусть у меня черная кожа, но кровь та-же красная. Если меня не убьютъ сейчасъ, я перебью всѣхъ.

Не безъ труда освободился я отъ бѣднаго малаго. Разумными доводами доказывалъ я ему, что мужество его смѣшно. Съ курчавыми волосами родятся не для того, чтобы бить, но чтобы самому быть битымъ. Напрасныя слова! Замбо имѣлъ слишкомъ острый личной уголъ, чтобы понимать идеи великихъ умовъ человѣчества. Несчастный считалъ себя человѣкомъ, христіаниномъ, гражданиномъ, хотя и имѣлъ черную кожу. Явное безуміе! Пришлось прибѣгнуть къ угрозами, чтобы заставить его уйти домой, и онъ убѣжалъ съ воемъ. Пора было кончить грустную комедію, ряды сомкнулись, барабаны забили маршъ, — мы отправились.

Я не смѣлъ обернуться, чувствуя домъ такъ близко за спиной; въ глазахъ моихъ застыли слезы, я не хотѣлъ чтобы они проливались, но на поворотѣ улицы я взглянулъ назадъ; всѣ три женщины махали платками и слѣдили за нами глазами. Сердце мое сильно билось.

— О Боже! воскликнулъ я, я предаю въ Твои руки все мнѣ дорогое. Въ первый разъ я далъ волю слезамъ, я молился и почувствовалъ себя спокойнѣе.

Въ четыре часа мы выстроились въ боевомъ порядкѣ на площади Маріи. Гринъ сдѣлалъ намъ смотръ и говорилъ о родинѣ съ чувствомъ близкимъ къ краснорѣчію. Голосъ его былъ покрытъ нашими восклицаніями восторга. Затѣмъ все стихло. Каждый отдался своимъ думамъ. Я одинъ быть можетъ во всемъ полку не оставался въ покоѣ. Странное дѣло! Мнѣ не терпѣлось въ ожиданіи ружейнаго дыма. Пока всѣ отдыхали, я обошелъ ряды товарищей, смѣясь, разговаривая, жестикулируя, имѣя на готовѣ слово для всякаго солдата; я шутилъ съ тѣмъ, кого находилъ печальнымъ, ободрялъ тѣхъ, кто пытался самъ принять веселый видъ, обѣщалъ всѣмъ помощь въ опасности, словомъ я былъ охваченъ весь лихорадкой предстоящей битвы.

Гумбюгъ, съ которымъ мы встрѣтились на площади, смотрѣлъ на меня съ удивленіемъ.

— Что вы за человѣкъ, докторъ? сказалъ онъ. вздохнувъ. Я удивляюсь вашему расположенію духа и веселью. Вы были только что трусливымъ гражданиномъ, теперь вы смѣлый солдатъ! Или вы ирландецъ? Не течетъ-ли въ вашихъ жилахъ кровь non paventis funera Galliae, галла незнающаго страха смерти. Мы, саксонцы, несемъ на поле битвы devota morti pectora liberae, грудь, которая встрѣчаетъ смерть непринужденно, но мы не проявляемъ при этомъ ни энтузіазма, ни рыцарской граціи, подобно вамъ. Но истинѣ, глядя на васъ, можно подумать, что война извѣстный праздникъ и опасность — развлеченіе. Вы заставляете насъ забыть отвращеніе къ смерти.

Громъ барабановъ покрылъ мой отвѣтъ; Гумбюгъ нѣжно обнялъ меня и назвалъ по латыни половиной души своей; минуту спустя я оставилъ стараго друга… и навсегда.

Вечеръ былъ очень хорошъ; луна взошла рано и освѣтила зеленые луга окруженные тополями и мѣстами прорѣзанные рядами изъ; на горизонтѣ рѣка катила серебрянныя волны: все манило предоставить лошадь ея волѣ и отдаться мечтамъ. Преимущество воина въ томъ, что онъ пользуется радостями настоящей минуты и не долженъ думать о завтрашнемъ днѣ. Нѣкоторое время я мечталъ съ открытыми глазами, какъ вдругъ замѣтилъ двухъ поровнявшихся со мною всадниковъ. Я поднялъ голову: къ великому моему удивленію я узналъ угрюмаго Броуна и добраго Трута.

— Что вы здѣсь дѣлаете? воскликнулъ я. Что означаетъ странный костюмъ: огромная шляпа, глухой сюртукъ и сабля на боку? Не то солдатъ, не то пасторъ!

— Докторъ, отвѣчалъ пуританинъ, война ужасная болѣзнь; она представляетъ не меньшую опасность для души, чѣмъ для тѣла; ваше дѣло лечить послѣднее, мы-же заботимся о первой; мы врачи также какъ и вы.

— Я очень радъ видѣть въ васъ товарищей, возразилъ я, но ремесло наше сурово. Хирургъ привыкаетъ къ этому; нѣжность незнакомая ему болѣзнь; чтобы рука не дрожала, сердце должно молчать. Но вы, Трутъ, можете-ли вы перенести крики раненыхъ, отчаянье умирающихъ.

— Это мой долгъ, сказалъ онъ. Богъ дастъ мнѣ силы, пока онъ найдетъ мою службу полезной или необходимой. Моя жизнь принадлежитъ Ему.

Переходъ былъ не великъ; въ восемь часовъ мы остановились. Полковникъ хотѣлъ пріучить насъ понемногу къ маршировкѣ. Полкъ имѣлъ пока видъ бѣгущаго стада барановъ. Полковникъ Сентъ-Джонъ привѣтствовалъ волонтеровъ, пріучая ихъ видѣть въ немъ отца и относиться къ нему съ довѣріемъ.

— Не смѣйтесь, маіоръ, сказалъ онъ мнѣ. Менѣе чѣмъ черезъ мѣсяцъ мы будемъ не хуже пруссаковъ. Тотъ, кто считаетъ себя солдатомъ, уже солдатъ на половину; вы увидите, что такое гражданская армія.

Посреди полей мы разбили бивакъ. Мы зажгли костры, поставили лошадей въ пикетъ и съ аппетитомъ поужинали провизіей, которую каждый имѣлъ съ собою. Этотъ первый ужинъ въ открытомъ полѣ былъ праздникомъ для новичковъ: война еще не научила насъ цѣнить удобства домашняго очага.

Когда кончился ужинъ, который продолжался не долго, солдаты вмѣсто шума и смѣха усѣлись тихо на своихъ плащахъ и приготовились слушать священника. Главный штабъ нашъ помѣстился въ центрѣ группы; Трутъ приблизился и, открывъ библію, съ одушевленіемъ прочелъ гимнъ, который пѣлъ Давидъ, когда Господь спасъ его отъ руки враговъ:

"…Господь скала моя, крѣпость моя и Избавитель мой.

"…Богъ твердыня моя, въ которой я защищаюсь; щитъ мой и рогъ спасенія моего, высота моя, служащая мнѣ убѣжищемъ; Спаситель мой, Ты избавляешь меня отъ насилія.

"…Возвалъ я къ достославимому Господу и спасся отъ враговъ моихъ и Онъ

"…Избавилъ меня отъ могучаго врага моего отъ ненавистниковъ моихъ, когда они были сильнѣе меня.

"…Ибо кто Богъ, кромѣ Господа и кто твердыня, кромѣ Бога нашего?

"…Сей Богъ укрѣпляетъ меня силою и дѣлаетъ непорочнымъ путь мой.

"…Я гоняюсь за врагами моими, чтобы уничтожить ихъ и не возвращаюсь, пока не истреблю ихъ.

"…Они обращаютъ взоръ кругомъ и нѣтъ спасающаго; къ Господу и онъ не отвѣчаетъ имъ.

"…Я измельчаю ихъ въ прахъ земной, какъ уличную грязь, разбиваю ихъ и попираю ихъ.

«…Живъ Господь и благословенна твердыня моя; и да превознесется Богъ мой, скала спасенія моего… (Кн. Самуила II гл. 22).

Пока Трутъ читалъ эти поэтичныя строки, я осмотрѣлся вокругъ. Офицеры слушали стоя; въ глазахъ всѣхъ свѣтились энтузіазмъ и вѣра. Послѣдніе языки огня нашихъ костровъ, готовыхъ погаснуть, освѣщали благородныя фигуры, и въ отблескѣ пламени была точно тайна. Мнѣ казалось, я переношусь къ шестнадцатому вѣку, къ эпохѣ героическихъ преданій. И это тотъ народъ, думалъ я, которому наши французскія газеты отказываютъ въ патріотизмѣ и религіи! Правда, тираннія милитаризма никогда не водворится среди этого отважнаго народа; эта почва, найденная и воздѣланная пуританами, можетъ производить только свободу.

Когда чтеніе кончилось, я пожалъ руку Труту и, пользуясь привилегіей врача, я обошелъ всѣ группы, отыскивая сына и Альфреда. Я нашелъ ихъ вмѣстѣ; они лежали, завернувшись въ плащи, и шептались въ полголоса… о комъ? я догадался.

— Дѣти, сказалъ я, солдатъ долженъ беречь силы; первое условіе для этого сонъ. Дайте мнѣ мѣсто между вами и можете мечтать съ закрытыми глазами.

Затѣмъ, я нѣжно обоихъ поцѣловалъ, закутался въ плащъ, спустилъ на голову капюшонъ и заснулъ такъ спокойно, съ такимъ легкимъ сердцемъ, какъ будто я былъ у себя дома. Когда жертвуешь собой за отечество, когда можешь отдать жизнь за тѣхъ кого любишь, тогда труды имѣютъ свою сладость и самая опасность свою прелесть.

ГЛАВА XXIX.

Въ то время какъ я покоился мирнымъ сномъ, мнѣ явилось видѣніе. Человѣкъ или скорѣе тѣнь, съ насмѣшливымъ взглядомъ, легла на меня; мнѣ стало трудно дышать. Я узналъ Джонатана Дрема; ужасный взглядъ могъ принадлежать только ему.

— Прекрасно докторъ, сказалъ онъ глухимъ голосомъ, опытъ сдѣланъ; вы не можете больше сомнѣваться въ магнетизмѣ и творимыхъ имъ чудесахъ; въ какихъ нибудь восемь дней вы стали настоящимъ Янки.

— Да, да, пробормоталъ я; и я горжусь этимъ. У меня теперь семья, которая дѣлаетъ меня счастливымъ; у меня есть отечество, которое я люблю, свобода, которую я научился уважать и защищать; я самъ себѣ хозяинъ въ моей личной жизни, вѣрю въ Евангеліе, словомъ, я счастливъ; если все это мечта, не будите меня, умоляю!

— Браво, воскликнулъ призракъ, я отомщенъ! Теперь въ дорогу домой во Францію, въ Парижъ!

Я почувствовалъ какъ чья-то рука раскрыла мой плащъ, откинула капюшонъ. Я внезапно проснулся, хотѣлъ кричать — напрасное усиліе! я былъ магнетизированъ. Невидимая рука ухватила единственную прядь волосъ на моемъ голомъ лбу и унесла меня въ высь съ невѣроятной быстротой.

Я неуспѣлъ еще опомниться отъ испуга и волненія, какъ уже парилъ въ небесахъ, и притомъ кружась какъ разъ надъ моимъ собственнымъ домомъ. Злодѣй отнялъ у меня голосъ. Онъ держалъ меня все время на вѣсу, и мы опустились теперь до самаго окна гостинной. Въ этомъ дорогомъ мнѣ убѣжищѣ я увидѣлъ вокругъ рабочаго стола мою Женни, Сюзанну и Марту; бѣдный Замбо плакалъ, сидя на полу въ одномъ изъ угловъ комнаты. Сюзанна прерывающимся голосомъ читала Евангеліе; Женни и Марта рвали холстъ на полосы и приготовляли корпію.

Я звалъ ихъ въ сердцѣ моемъ и благословлялъ. Женни подняла голову, какъ будто прислушиваясь.

— Сюзанна, сказала она, дрожа, мнѣ кажется, я слышу голосъ твоего отца, я убѣждена, что онъ думаетъ о насъ въ эту минуту.

— Мама, возразила Сюзанна, какъ странны ваши слова; но мнѣ кажется, я чувствую тоже, что и вы.

— Дѣйствіе магнетизма, пробормоталъ Джонатанъ, съ зловѣщимъ смѣхомъ. Что вы скажете, ученый докторъ, объ этомъ?

— О, Боже, сказала Женни вставая съ мѣста, ты который далъ мнѣ Даніэля и велѣлъ мнѣ его любить, будь съ нимъ, молю Тебя, защити его. Отврати опасность далеко отъ него и отъ моихъ сыновей. Но прежде всего, Господи, да будетъ воля Твоя и благословенно Имя Твое.

— Аминь, сказала Сюзанна; аминь повторила Марта и всѣ три женщины проливали слезы, а Замбо между тѣмъ затыкалъ въ ротъ платокъ, чтобы не разревѣться.

О мои дорогіе. Я простиралъ къ вамъ объятія, но въ то-же мгновеніе я былъ брошенъ снова въ пространство и непреодолимая сила снопа меня унесла. Въ мгновенье ока исчезъ громадный городъ съ его мелькающими огнями, за нимъ исчезли поля, луга, лѣса и самая земля; я слышалъ только свистъ вѣтра и вздохи безграничной пустыни. Точно въ глубинѣ бездны я различалъ внизу волны трепетавшія отраженіемъ луннаго свѣта, — я былъ надъ океаномъ, на высотѣ десяти тысячъ футовъ.

— Теперь мы можемъ поговорить, сказалъ гнусный колдунъ, парившій надо мной какъ орелъ, который держитъ въ когтяхъ голубя. Докторъ Лефевръ, я возвращаю вамъ даръ слова; я готовъ насладиться вашей остроумной бесѣдой.

— Чудовище, воскликнулъ я, долго-ли еще я буду твоею жертвой.

— Вы не слишкомъ вѣжливы, милый другъ, отвѣчалъ онъ насмѣшливо. Говорить ты человѣку, котораго видятъ второй только разъ — грубо, прежде всего. Но кромѣ того оно и неразумно: мнѣ стоитъ только разжать пальцы, вы очутитесь въ волнахъ океана, и я не думаю, чтобы даже французскіе жандармы несмотря на всю ихъ бдительность много вамъ помогли. Итакъ будьте любезнѣе и развлекайте меня. А усталъ, я потерялъ много флюида и не могу сдѣлать больше ста лье въ часъ; мы не раньше какъ завтра утромъ будемъ въ Парижѣ. Намъ остается провести вмѣстѣ всю ночь: погода хороша, дорога прекрасная, отчего же намъ не заняться дружеской бесѣдой.

О чемъ еще можно бесѣдовать въ облакахъ, если не о метафизикѣ.

— Милостивый государь, сказалъ я, насколько могъ почтительно, вѣрите-ли вы въ Бога?

— Богъ! воскликнулъ онъ профессорскимъ тономъ, какъ будто повторяя заученное давно. Богъ, это старое слово: это воплощеніе идеализма.

— Говорите по-французски, попросилъ я.

— Хорошо, сказалъ онъ; Богъ это идеализація воплощенія.

— Если это вы называете говорить по-французски, уважаемый колдунъ, прошу васъ говорите тогда изъ состраданія ко мнѣ по-гречески.

— Хорошо, отвѣтилъ онъ милостиво. Богъ это категорія идеала, ясно!

— Ничего не понимаю.

— Потому что вы не знаете нѣмецкаго языка, замѣтилъ онъ. Философія есть ничто иное какъ мистическое, таинственное нарѣчіе, которое перешло къ намъ изъ-за Рейна. Я встрѣчалъ знаменитыхъ ученыхъ, которые двадцать лѣтъ говорили на этомъ нарѣчіи, ничего въ немъ сами не понимая, и тѣмъ не менѣе имъ много апплодировали.

— Объясните мнѣ вашу философскую систему, просилъ я съ вынужденной кротостью. Вы великій человѣкъ, геній, я буду счастливъ поучиться въ вашей школѣ. Но не могу-ли я просить васъ: не тяните такъ сильно мои волосы… голова моя очень чувствительна и я увѣренъ, что Авессаломъ неохотно философствовалъ, когда висѣлъ на деревѣ.

— Я послѣдователь Спинозы, сказалъ Джонатанъ, но опередилъ далеко моего учителя. Въ мірѣ нѣтъ ни матеріи ни духа; есть только совокупность органическихъ силъ, которыя разнообразятся до безконечности. Растеніе, животное, человѣкъ одинаково представляютъ собой временныя образованія; они являются какъ пузырьки воды на поверхности океана міровой жизни и пропадаютъ въ его безконечномъ просторѣ, чтобы явиться потомъ снова. Жизнь и смерть простыя явленія физической природы безъ всякаго особаго значенія; индивидуумъ исчезаетъ, родится, продолжается: это главное. Нѣтъ нужды до тѣхъ, кого колесо давитъ, лишь-бы оно продолжало вертѣться. Вотъ моя система; она все примиряетъ и соглашаетъ.

— И ничего не объясняетъ, воскликнулъ я. Эти силы — кто сотворилъ ихъ?

— Что вы думаете сказать этимъ докторъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Я думалъ, что системы приспособляются къ видимымъ фактамъ?

— Это хорошо для физиковъ, возразилъ онъ. Мы-же, напротивъ, приноравливаемъ факты къ системѣ; на то мы философы.

— Это очень остроумно, сказалъ я, но избавьте меня отъ сомнѣнья; я думалъ, что человѣкъ сравнительно недавно появился на землѣ.

— Это и мое мнѣніе тоже, сказалъ онъ; человѣкъ явился двѣнадцать или пятнадцать тысячъ лѣтъ тому назадъ.

— Что такое природа, мистеръ Дремъ?

— Такъ называется иначе міровая сила.

— Что такое міровая сила?

— Такъ называютъ иначе природу.

— Спасибо вамъ за такое философское объясненіе.

— Природа, продолжалъ онъ, въ извѣстныя эпохи переживаетъ родъ лихорадки. Въ этомъ состояніи повышенной энергіи она дѣлаетъ переборку всѣхъ существующихъ видовъ и нѣкоторыя преобразовываетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Вовсе нѣтъ, возразилъ Джонатанъ, ибо благодаря тому-же нервному аппарату, человѣкъ способенъ къ общимъ идеямъ, что дѣлаетъ его существомъ совсѣмъ особаго рода. Онъ единственное существо, которое можетъ играть и обманывать себя словами. Напримѣръ: человѣкъ видитъ извѣстные факты повторяющимися въ правильномъ порядкѣ и онъ даетъ имъ названіе законовъ: затѣмъ онъ создаетъ въ воображеніи своемъ, мірской затонъ, который заключаетъ въ себѣ всѣ другіе и управляетъ ими; онъ наблюдаетъ различныя красоты природы и создаетъ въ своемъ воображеніи идеальную красоту, которая должна быть по его мнѣнію образцомъ и мѣриломъ всякой другой. Таковъ идеалъ которымъ человѣкъ себя утѣшаетъ. Добрые люди зовутъ этотъ идеалъ Богомъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Удивительно, сказалъ онъ, вы становитесь философомъ.

— Никогда! воскликнулъ я. Не знаю гармонируетъ-ли мой взглядъ на вещи со страннымъ положеніемъ, въ которомъ я теперь нахожусь, но мнѣ кажется, что вся эта метафизика виситъ на воздухѣ на одномъ волоскѣ, подобно мнѣ въ эту минуту. Что такое эта природа у которой бываютъ приступы какой-то лихорадочной энергіи? — Слово, которымъ хотятъ замѣтить понятіе о Высшемъ Существѣ, Творцѣ міра и человѣка. Что такое эти измѣненія тканей, перемѣны въ строеніи организма, если не звучная фраза объясняющая неизвѣстное невозможнымъ? Какая это можетъ быть сила лишенная совѣсти и сознанія, которая производитъ твореніе одаренное и совѣстью и сознаніемъ? — Все это одна химера. Съ высоты, на которой я нахожусь, судятъ иначе о вещахъ, не отдѣлываясь пустыми словами; физическіе законы, то есть разумный порядокъ вещей, твореніе несокрушимое и вѣчное, все говоритъ мнѣ громко о волѣ вѣчно бодрствующей, вездѣсущей, которая поддерживаетъ міръ и не даетъ ему разсѣяться прахомъ. Я не знаю, что такое натура, я нигдѣ ее не вижу, но вездѣ я чувствую Бога.

— Браво, трижды браво! сказалъ магикъ.

— Это однако вовсе не та система, которую вы мнѣ предлагали, возразилъ я, удивленный.

— Та система принадлежитъ мнѣ только потому, что я ее укралъ, но я ничуть въ нее не вѣрю. Вчера, пробираясь черезъ Тюбингенъ, гдѣ я извѣстилъ одного стараго пріятеля, честнаго теолога — вѣчнаго мечтателя, я замѣтилъ одного великаго метафизика, который уставъ писать, уснулъ надъ толстымъ томомъ Гегеля. Я похитилъ у него однимъ разомъ трубку, очки и его систему; когда онъ проснется, онъ не найдетъ ничего, кромѣ своихъ собственныхъ глазъ, которыми ему придется смотрѣть на вещи и собственныхъ мозговъ для размышленій.

— Бѣдный человѣкъ! воскликнулъ я; что-же станетъ онъ дѣлать съ помощью однѣхъ этихъ орудій, съ которыми онъ не привыкъ обращаться.

— Ба! сказалъ колдунъ, вы не знаете совсѣмъ нѣмецкихъ философовъ. Это шелковичные черви, которые копошатся въ книгахъ; изъ первой попавшейся старой книги они извлекаютъ нить и завиваютъ себѣ коконъ, въ видѣ системы непроницаемой для свѣта и живого звука. Философъ, котораго я поставилъ въ затрудненіе моей шуткой, легко изъ него выйдетъ, свивъ себѣ новый коконъ. Истина ничто, логика — все. Гегель скончался, да здравствуетъ Шопенгауеръ! Въ этой династіи мечтателей не бываетъ остановки за королемъ.

— Ваши шутки жестоки, милостивый государь, сказалъ я ему. Не держатъ человѣка на высотѣ десяти тысячъ футовъ надъ землею для того, чтобы смѣяться надъ нимъ.

— Ваши вопросы сударь дерзки, сказалъ онъ сухо. Какъ смѣете вы спрашивать медіума, вѣритъ-ли онъ въ Бога? Мы одни только знаемъ, что такое душа, только мы одни имѣемъ въ рукахъ доказательства ея безсмертія.

— Итакъ, что-же такое душа, спросилъ я съ нетерпѣніемъ.

Это магнетическая сила, отвѣчалъ Джонатанъ. Монада сотворенная Богомъ и одаренная сознаніемъ создаетъ себѣ сама оболочку, подобно тому какъ брошенное въ землю зерно пускаетъ корни, стебель и колосъ. Когда тѣло отживаетъ, душа вѣчно юная и дѣятельная сбрасываетъ дряхлую оболочку и переходитъ въ лучшій міръ искать новую форму для воплощенія своей вѣчной, безсмертной энергіи.

Взгляните на міры сіяющіе въ пространствѣ: Юпитеръ, Сатурнъ, Сиріусъ! все это сферы обитаемыя душами все болѣе и болѣе совершенными. Все наше назначеніе въ томъ, чтобы избираться по безконечной лѣстницѣ творенія; вѣчно стремиться приблизиться къ Богу, никогда не достигая этого идеала. Смерть ничто иное какъ переходъ къ жизни болѣе совершенной. Ничто не пропадаетъ здѣсь на землѣ, ни одна пылинка, ни одинъ атомъ, какимъ-же образомъ можетъ погаснуть, уничтожиться сознаніе? Можно-ли допустить, чтобы Господь, подобно капризному художнику, разрушилъ чудное произведеніе, въ которомъ воплощены величіе и благость?

— Эти слова, сударь, прекрасны, воскликнулъ я: они идутъ мнѣ прямо въ сердце; но дайте мнѣ доказательство, очевидное доказательство, котораго человѣчество ждетъ уже шесть тысячъ лѣтъ.

— Ничего нѣтъ легче, возразилъ Джонатанъ; полетимъ на Сиріусъ, который горитъ тамъ надъ нашей головой, вы убѣдитесь тамъ въ томъ состояніи, которое ждетъ васъ самихъ со временемъ. Недавно еще я навѣстилъ тамъ Вашингтона.

Это предложеніе сильно подстрекало мое любопытство, но проклятый колдунъ уже надсмѣялся разъ надо мной, я не рѣшился снова довѣриться его могуществу. Опасаясь непріятностей новаго путешествія, я отказался и былъ не правъ: это былъ случай, который не повторится въ другой разъ.

— Скоро-ли мы будемъ на мѣстѣ? спросилъ я Джонатана.

— Вопросъ не очень-то любезный, сказалъ онъ. Взгляните внизъ; видите-ли на морѣ маленькій огонекъ? это фонарь корабля „Аравія“, который оставилъ гавань Бостона въ тотъ день, когда я перенесъ васъ въ Америку; онъ на половинѣ пути въ Европу; намъ остается еще сдѣлать шестьсотъ лье разстоянія, то есть шесть часовъ пути.

Я вздохнулъ и ничего не сказалъ.

— Вы скучны, любезный другъ, замѣтилъ ненавистный чародѣй. Если вы не любите спорить, если метафизика васъ раздражаетъ, выберите другой предметъ для разговора, болѣе обыденный, на которомъ легче сойтись во взглядахъ. Поговоримъ о политикѣ.

— Что вы думаете о рабствѣ? спросилъ я. Что вы думаете о братоубійственной войнѣ, которая губитъ Соединенные Штаты? Честные люди не могутъ расходиться во взглядѣ на этотъ вопросъ, надѣюсь вы презираете тираннію и ненавидите рабство, тѣмъ болѣе, что въ качествѣ спирита вы уважаете безъ сомнѣнія безсмертную душу, какого-бы цвѣта ни была ея оболочка?

— Вотъ вопросъ въ самомъ дѣлѣ мирный, сказалъ онъ; однако матерія эта деликатнѣе чѣмъ вы думаете. Ни деспотизмъ одного, ни рабское состояніе другого не зависятъ отъ законовъ и того или другого гражданскаго строя.

— А отъ чего?

— Все дѣло въ магнетической жидкости, отвѣчалъ онъ съ невыносимой, вѣчной флегмой. То, что философы зовутъ волей, энергіей, силой, есть ни что иное какъ флюидъ, изъ котораго состоитъ наша душа. Консистенція этой жидкости конечно не одинакова въ разныхъ людяхъ; такъ женщина напримѣръ существо болѣе магнетическое нежели мужчина, поэтому въ семьѣ большею частью, что-бы ни стояло въ сводѣ законовъ, мужъ повинуется женѣ. Дѣти, которыхъ законъ опять-таки подчиняетъ родителямъ, въ сущности настоящіе деспоты въ домѣ, они заставляютъ весь домъ покоряться ихъ капризамъ и обращаютъ мать въ рабыню. Почему? Да потому что они богаче магнетизмомъ. Старцы, напротивъ, обладаютъ холодною кровью и потому не имѣютъ вліянія на ближнихъ, влюбленные…

— Пощадите, сказалъ я, зѣвая; не будемъ говорить о болѣзни, вернемся къ политикѣ.

— Терпѣніе, сказалъ Джонатанъ насмѣшливо. Итакъ, если будетъ обнаружено, что негры обладаютъ магнетической жидкостью въ меньшей мѣрѣ нежели бѣлые, вопросъ тогда рѣшенъ — рабство законное явленіе.

— Ваши парадоксы мнѣ наконецъ надоѣли.

— Парадоксы! воскликнулъ онъ. Вы не идете за временемъ, докторъ Рококо; прочтите вашихъ великихъ историковъ и политиковъ, изучите теорію рассовой культуры и вы убѣдитесь, что въ наше время нравственность разсматривается только съ точки зрѣнія физіологіи.

Я самый смирный человѣкъ по натурѣ, это признаетъ всякій, кромѣ моихъ лучшихъ друзой, которые, какъ это принято въ мірѣ, видятъ только мои недостатки; но пусть кто нибудь станетъ на мое мѣсто, онъ пойметъ, что я могъ наконецъ потерять терпѣнье.

Быть повѣшеннымъ за волосы въ теченіи шести часовъ, нестись Богъ знаетъ куда, Богъ знаетъ въ чьихъ рукахъ, все это довольно непріятно, чтобы сверхъ всего этого еще терпѣливо сносить несогласіе съ вашими политическими взглядами.

— Милостивый государь, сказалъ я сухо моему врагу, обратите на что-нибудь другое ваше остроуміе. Я не могу просить васъ уйти, но объявляю вамъ, что я больше не стану ничего слушать.

— А какъ вы это сдѣлаете? спросилъ онъ насмѣшливымъ тономъ.

— Если вы скажете еще слово, я сочту это оскорбленіемъ, за которое вы мнѣ отвѣтите.

— Дуэль въ прозрачной высотѣ, сказалъ колдунъ, вотъ было-бы оригинально; я подумаю объ этомъ; пока вы будете меня слушать волей-неволей; я увѣренъ, вы не вздумаете уйти украдкой.

— Вы не знаете, закричалъ я, скрипя зубами, вы не знаете, на что способенъ французъ.

— Я думаю, напротивъ, что онъ способенъ на всякое сумабродство, кромѣ невозможнаго.

— Невозможно! воскликнулъ я, это не французское слово.

Быстрѣе молніи выхватилъ я ножницы изъ моего набора и перерѣзалъ прядь волосъ, которая отдавала меня въ руки негодяя. Тотчасъ я сталъ падать, описывая направо и налѣво кривыя, подобно бумажному змѣю. Въ первую минуту, отдаваясь вполнѣ наслажденію пріобрѣтенной свободы, я не заботился о быстромъ паденіи, но мысли мои перемѣнились, когда я услышалъ шумъ волнъ и свистъ урагана. Но было поздно.

Морская пучина открыла мнѣ свои холодныя объятія, и менѣе счастливый чѣмъ Іона я очутился снова на поверхности, задыхаясь и леденѣя. Я не потерялъ присутствія духа и принялся плыть съ усердіемъ отчаянья. Пятьсотъ лье сдѣлать этимъ примитивнымъ способомъ передвиженія было-бы довольно трудно, но развѣ не могъ я встрѣтить какое-нибудь паровое судно на великомъ океаническомъ пути? Я смотрѣлъ въ даль, я искалъ свѣта и не видѣлъ ничего, кромѣ ночи, какъ вдругъ ужасный призракъ опустился надо мной, готовый унести меня какъ ласточка, которая ловитъ мушку на поверхности воды.

— Докторъ, проговорилъ онъ, хохоча, надѣюсь ванна васъ освѣжила и охладила кровь: возобновимъ нашъ споръ…

— Лучше умереть, чѣмъ слышать гнусные софизмы, воскликнулъ я, и сжавъ кулакъ я нанесъ врагу такой страшный ударъ, что всѣ кости руки затрещали. Я испустилъ страдальческій крикъ и…

ГЛАВА XXX.
Самая короткая и самая интересная для читателя.

…Я проснулся въ моей постели.

ГЛАВА XXXI.
Нѣкоторыя неудобства путешествія въ Америку.

Прошло нѣсколько времени прежде чѣмъ я пришелъ въ себя, послѣ того какъ избавился отъ невѣдомой опасности или кошмара. — Гдѣ я теперь? Куда занесъ меня проклятый мучитель? Занавѣски были спущены, я попробовалъ раздвинуть ихъ. Въ комнатѣ царили полутьма и нѣмая тишина, какими окружаютъ больного. Когда глаза мои привыкли нѣсколько къ этой темнотѣ, я осмотрѣлся кругомъ. Я увидѣлъ столъ заваленный бумагами, книги, брошюры безпорядочно разбросанныя повсюду, библіотеку, въ которой томы стояли одни прямо, другіе косо; масса старинныхъ книгъ поднималась отъ земли цѣлой пирамидой, ежеминутно, казалось, готовой обрушиться; все было на старомъ мѣстѣ, словомъ я узналъ мой кабинетъ! Итакъ, я въ Парижѣ, во Франціи. Кончились мои страданія. Сказать по правдѣ, мысль о моемъ возвращеніи въ центръ цивилизаціи вовсе не обрадовала меня, я пристрастился къ свободѣ.

Я позвонилъ; Женни вошла на цыпочкахъ и спросила шепотомъ, звалъ-ли я ее.

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ, я; поднимите пожалуйста занавѣсъ, комната похожа на могилу.

Женни исполнила мое желаніе; затѣмъ она позвала Сюзанну, которая тихонько просунула въ дверь голову и остановилась, устремивъ на меня тревожный взглядъ.

— Прекрасно, мадемуазель, сказалъ я шутя, бы не хотите со мной здороваться?

Вмѣсто того, чтобы броситься ко мнѣ въ объятія, она приблизилась робкими шагами и со слезами взяла мою руку.

— Какъ вы себя чувствуете, папа? пробормотала она.

— Отлично, дитя мое, не говоря, конечно, объ усталости и волненіи послѣ путешествія.

— Ахъ! воскликнула Сюзанна. Ахъ! повторила Женни.

Въ голосѣ обѣихъ женщинъ было такое странное выраженіе, что я въ свою очередь посмотрѣлъ сперва на одну, потомъ на другую; на лицахъ ихъ я замѣтилъ смущенье.

— Что съ вами, однако? спросилъ я. Что могло васъ испугать?

— Другъ мой, сказала Женни, умоляю васъ, молчите; докторъ Олибріусъ запретилъ вамъ говорить.

— Докторъ Олибріусъ? — Что это за господинъ? Не тотъ-ли нахалъ, который написалъ большой томъ „о постѣ, разсматриваемомъ съ точки зрѣнія гигіены и навигаціи?“ Что общаго между мной и этимъ педантомъ и ханжей?

— Даніэль, возразила Женни сухо, докторъ Олибріусъ врачъ, который пользуется громадной извѣстностью. Вотъ уже восемь дней какъ онъ лечитъ васъ съ заботливостью коллеги и друга.

— Восемь дней! воскликнулъ я, повернувшись удивленный на моемъ ложѣ. Вы грезите, милое дитя

Какимъ образомъ онъ могъ ходить за мной въ Парижѣ, когда мы были въ Америкѣ?

— Выслушайте меня, Даніэль, сказала жена взволнованнымъ голосомъ, выслушайте меня, не прорывая: дѣло идетъ о вашемъ здоровьи, быть можетъ о вашей жизни.

— Вчера, во вторникъ, кончилось восемь дней, какъ вы вернулись домой въ плачевномъ видѣ. Вы видѣлись съ какимъ-то шарлатаномъ; по мнѣнію доктора, этотъ человѣкъ далъ вамъ пріемъ опіума или гашиша, который могъ васъ убить. Крѣпкій организмъ и быть можетъ наши заботы спасли васъ. Всю недѣлю вы переходили отъ полной летаргіи къ ужасной лихорадкѣ. Васъ осаждали страшныя видѣнія, заставившія насъ бояться за вашъ разсудокъ. Сегодня вы пришли въ себя; докторъ Олибріусъ предсказалъ намъ это; но онъ прибавилъ также, что выздоровленіе потребуетъ тщательнаго ухода, что судя по всему, вамъ нужно будетъ время, чтобы стряхнуть съ себя всѣ грезы и войти въ нормальную жизнь, и что отдыхъ и молчаніе самыя необходимыя условія вашего выздоровленія

Моя очередь была теперь смотрѣть на жену съ ужасомъ. Что значитъ эта басня, передаваемая ею съ такой глубокой увѣренностью? Я имѣлъ вѣрное доказательство того, что я былъ въ Америкѣ. Воображеніе француза никогда не могло-бы ни представить, ни измыслить того, что я видѣлъ; сверхъ того, въ бреду нѣтъ связи между событіями и не остается потомъ ничего въ памяти. Если предположить, что Женни оставалась во Франціи, пока я жилъ въ Массачузеттѣ, что-же такое была Женни — американка, которую я нѣжно держалъ въ моихъ объятіяхъ? Былъ-ли я двоеженцемъ, не зная самъ того? Были-ли двѣ Сюзанны и двое Генри, одинъ въ Парижѣ во Франціи, другой въ Америкѣ? Имѣлъ-ли я самъ двойника? Или у меня была одна душа въ двухъ тѣлахъ? Какая путанница! Что за хаосъ!

— Проклятый Джонатанъ! шепталъ я. Чортъ-бы тебя взялъ и спиритизмъ вмѣстѣ съ тобой. Каково теперь мое положеніе, мои отношенія къ семьѣ!

Вдругъ истина меня озарила; я сердился на себя, что хотя-бы на минуту повѣрилъ женѣ. Развѣ Джонатанъ не предупредилъ меня, что я одинъ сохраню память о прошломъ, а мои ближніе станутъ янки по рожденію. Все объяснялось очень просто. Женни была жертвой иллюзіи. Если кто грезилъ въ моемъ домѣ, это была жена, а не я!

Это простое размышленіе вернуло мнѣ мое мужество и достоинство.

— Дорогая, сказалъ я Женни, не вѣрьте тому, что видите. Вашъ Олибріусъ дуракъ; я никогда не былъ боленъ. Доказательство то, что пульсъ мой не выше шестидесяти пяти, что я умираю отъ голода, и что съ нашего позволенія я хочу встать съ постели и позавтракать.

Вмѣсто отвѣта жена ударилась въ слезы — способъ разсужденія, который Аристотель напрасно оставилъ безъ вниманія; онъ играетъ видную роль въ семейномъ краснорѣчіи; растроганный мужъ всегда на половину побѣжденъ.

Въ качествѣ хорошо воспитанной дочери, Сюзанна не преминула присоединиться къ матери, она бросилась, рыдая, мнѣ на шею.

— Папа, просила она, милый папа, не огорчайте насъ, подождите доктора.

— Я подожду его на ногахъ и не на тощакъ. Впрочемъ я вовсе не хочу огорчать васъ, мои дѣти. Я самъ врачъ, и даю вамъ честное слово, что прекрасно себя чувствую; если вы мнѣ все-таки не вѣрите, попросите зайти сосѣда Роза, онъ тоже медикъ и можетъ быть скорѣе васъ успокоитъ.

Предложенная мною сдѣлка была принята. Позвали сейчасъ-же Роза, который вошелъ съ такой неловкой, натянутой миной, что я разсмѣялся ему въ лицо.

— Здравствуйте, старый другъ, сказалъ я, протягивая ему руку.

— Спасибо за честь, докторъ, отвѣтилъ онъ, усаживаясь въ мое вольтеровское кресло.

— Прошу васъ, пощупайте мой пульсъ и увѣрьте этихъ дамъ, что я вполнѣ здоровъ.

Онъ взялъ мою руку, выслушалъ внимательно пульсъ и, повернувшись къ Женки, сказалъ съ удивленіемъ:

— Если хотите знать мое мнѣніе, мнѣ кажется, нѣтъ никакихъ основаній тревожиться. Пульсъ правильный и только немного слабъ, какъ у человѣка, который ничего не ѣлъ. Кризисъ миновалъ, если онъ былъ вообще, чего я не смѣю утверждать. Я думаю, прибавилъ онъ, развеселившись, что холодный цыпленокъ и нѣсколько стакановъ стараго бордо самый лучшій рецепта, который докторъ смѣло можетъ принять больной или здоровый.

Обѣ женщины вышли, чтобы приготовить мнѣ завтракъ; Розъ всталъ съ кресла и подошелъ ко мнѣ, приложивъ палецъ къ губамъ.

— Признайтесь, докторъ, сказалъ онъ тихо, вы потеряли желаніе шутить съ пріемами опіума?

— Tu quoque? воскликнулъ я. Милостивый государь опіумъ не при чемъ во всемъ этомъ; я былъ магнетизированъ.

— Прекрасно, сказалъ онъ, но, докторъ, съ вашимъ умомъ и твердыми принципами, вы вѣрите въ магнетизмъ, послѣ того какъ академія отказала ему въ правахъ гражданства?

— Я долженъ однако уступить очевидному факту. Вы видите во мнѣ жертву этой таинственной силы. Я былъ перенесенъ въ Америку.

Розъ отступилъ, блѣдный и смущенный.

— Да, продолжалъ я, меня перенесли въ Америку, меня, мой домъ, улицу. Я видѣлъ васъ тамъ, Розъ, вы были патріотомъ и храбрымъ капитаномъ зуавовъ.

— Замолчите во имя неба, сказалъ онъ, молчите! Хорошо, что никто, кромѣ меня васъ не слышалъ.

— Вы сомнѣваетесь въ моихъ словахъ? хотите имѣть доказательства?

— Сохрани меня Боже, подозрѣвать васъ во лжи, воскликнулъ аптекарь; мы служили вмѣстѣ въ рядахъ національной гвардіи, я уважаю васъ какъ честнаго человѣка и буду очень огорченъ, если вамъ грозитъ опасность. Выслушайте-же совѣтъ внушенный искреннимъ расположеніемъ къ вамъ. Будьте благоразумны, не разсказывайте никому о вашемъ приключеніи. Вы были въ Америкѣ, пусть такъ. Вы говорите — я вамъ вѣрю; но у васъ въ домѣ всѣ смотрятъ на это иначе. Никто не дѣлитъ вашей увѣренности. А вы знаете поговорку: „когда всѣ ошибаются — всѣ правы“. Если вы будете упорно отстаивать ваше магнетическое путешествіе, боюсь, чтобы невѣрующіе не отомстили вамъ по своему; васъ могутъ принять за человѣка, у котораго… Онъ остановился, приставилъ палецъ ко лбу, потрясъ головой и съ состраданіемъ посмотрѣлъ на меня.

— Какъ, воскликнулъ я, не думаете-ли вы. что у меня тутъ не въ порядкѣ.

— Нѣтъ, конечно нѣтъ! я знаю правду про себя, но кто можетъ запретить другимъ вообразить иное. Ваше приключеніе такъ необыкновенно, что благоразумнѣе всего было-бы вамъ держать все это въ секретѣ.

— Садитесь, Розъ, садитесь и поговоримъ; вы увидите, что въ головѣ у меня яснѣе, чѣмъ когда нибудь. Какъ поживаютъ ваши дѣти?

— Отлично, сказалъ онъ, спасибо. Они всѣ пристроены, кромѣ Веніамина.

— Альфредъ, не такъ-ли?

— Да, сказалъ онъ, улыбаясь; красивый малый; ему теперь двадцать четыре года. Для отца большая радость пристроить наконецъ и хорошо пристроить всѣхъ дѣтей… я….

— Что-же дѣлаютъ они? Разскажите, сосѣдъ; говорите, невѣрующій, убѣдитесь, что сердце и голова у меня свѣжѣе, чѣмъ даже двадцать лѣтъ назадъ.

— Старшій, сказалъ онъ, одинъ только причинилъ мнѣ много огорченія. Это настоящій портретъ покойной матери. Упрямый, честолюбивый, вѣчно со своими мыслями въ головѣ, онъ никогда никому не уступалъ и никогда не радовалъ меня. Я вынужденъ былъ наконецъ позволить ему поступить въ политехникумъ, откуда онъ вышелъ первымъ. Онъ могъ тогда прекрасно устроиться при табачномъ акцизѣ, но это дикая лошадь на которую не одѣнешь узду. Онъ предпочелъ искать по свѣту предпринимателей на свои открытія; теперь онъ директоръ завода и надѣется составить себѣ состояніе. Господь съ нимъ! Промышленность вѣроломное дѣло; никто не увѣренъ въ успѣхѣ, пока не умретъ. Я вѣчно боюсь за него. Остальные воспитаны всѣ моими попеченіями и доставляли мнѣ только радости. Я далъ имъ общее образованіе, и благодаря протекціи, которою я съумѣлъ воспользоваться, я ихъ пристроилъ всѣхъ къ администраціи. Двое служатъ въ таможнѣ, двое въ министерствѣ юстиціи; еще двое уже сборщики податей, восьмой въ лѣсномъ вѣдомствѣ; что касается моего Альфреда, онъ теперь личный секретарь префекта и на пути къ повышенію. Менѣе чѣмъ черезъ два года, если достанемъ еще нѣкоторую протекцію, онъ будетъ совѣтникомъ префектуры съ окладомъ въ тысячу восемьсотъ франковъ!

— Какъ, воскликнулъ я, вы Розъ, патріотъ, вы предпочли сдѣлать изъ сыновей канцелярскихъ служителей вмѣсто того, чтобы открыть имъ независимую карьеру?

— Докторъ, возразилъ аптекарь, я послѣдовалъ только совѣту и примѣру умныхъ людей. Если государственная служба скромнѣе, она за то и вѣрнѣе. Служба не сопряжена ни съ безпокойствомъ, ни съ чрезмѣрнымъ напряженіемъ силъ; скопивъ маленькое состояньице, можно увеличить его игрой на биржѣ; затѣмъ, человѣкъ женится, подыскавъ невѣсту съ хорошимъ приданнымъ и не слишкомъ молодыми родителями; такъ можно жить припѣваючи, а на склонѣ лѣтъ отдыхать съ хорошей пенсіей и годовымъ доходомъ гдѣ-нибудь въ провинціи.

— Жизнь улитки!

— Улитки живутъ спокойно, возразилъ онъ; это главное. Это не то, что фабрикантъ, купецъ, судоходчикъ? Въ одинъ прекрасный день все гибнетъ отъ революціи, а если не отъ нея, то отъ войны, которую сильное правительство объявляетъ, не спрашивая насъ. А налоги, которые постоянно ростутъ, кризисы, конкурренція! все въ заговорѣ противъ вашего труда и состоянія. Мы не созданы для этой борьбы. Чистое сумасбродство рисковать всѣмъ, когда нѣтъ ничего проще, какъ жить мирно и въ почетѣ, слугою отчества. Администрація, это сама Франція. Пускай демократы и недовольные люди гонятся за призраками, я предпочитаю видѣть моихъ сыновей въ числѣ тѣхъ кто ѣстъ, нежели въ числѣ тѣхъ, кого ѣдятъ.

— И чтобы добиться своего, вамъ пришлось просить, жать руки?

— Да, сказалъ онъ, смѣясь, приходится иногда нѣсколько унижаться. Поклоны направо, поклоны налѣво министрамъ и слугамъ; я всѣхъ просилъ, всѣмъ льстилъ и въ концѣ концовъ успѣлъ, а это главное. Но смотрите, докторъ, во всѣ глаза: я поступалъ такъ какъ всѣ и вы будете дѣлать то-же самое; тѣмъ не менѣе я патріотъ и держусь всегда оппозиціи, я лѣвый центръ вмѣстѣ съ цѣлой Франціей и горжусь этимъ, между нами; но когда будущее моихъ дѣтей поставлено на карту, я прячу въ карманъ убѣжденія, которыя мнѣ ни къ чему не послужатъ.

— Чтобы вынутъ ихъ снова когда-нибудь въ день революціи, не такъ-ли? спросилъ я съ ироніей.

— Безъ сомнѣнія, возразилъ онъ смиреннымъ тономъ, — служишь правительству и при этомъ ничего не теряешь. Одно изъ главныхъ преимуществъ администраціи, это то, что перевороты идутъ ей на пользу. Глава уходитъ — молодые люди подымаются въ гору. Каждые пятнадцать лѣтъ происходятъ эти перевороты и счастливъ тотъ кто сумѣетъ воспользоваться случаемъ и вытащитъ счастливый номеръ.

— Вы мудрецъ, monsieur Розъ.

— Просто человѣкъ здравомыслящій, возразилъ онъ съ горделивою скромностью; взгляните, напримѣръ, на моего Альфреда; онъ дѣлалъ необыкновенные успѣхи въ наукахъ и на публичномъ испытаніи получилъ первую награду за краснорѣчіе; если-бы я его послушалъ, онъ сталъ-бы адвокатомъ: прекрасная карьера, но слишкомъ долгая и трудная, притомъ въ наше время ни къ чему не ведущая; между тѣмъ съ его умомъ, манерами и при нѣкоторой смѣтливости черезъ десять лѣтъ онъ можетъ стать су-префектомъ, а лѣтъ чрезъ пятнадцать префектомъ и можетъ быть даже сенаторомъ.

— Ахъ, Боже мой, воскликнулъ я, послушайте, что это за шумъ на улицѣ.

Розъ подбѣжалъ къ окну.

— Пустяки, сказалъ онъ, просто упала лошадь и кто-то вывалился на улицу изъ экипажа.

— Я пропалъ! опять потребуютъ съ меня пятьсотъ долларовъ.

— Что съ вами, другъ мой, сказалъ аптекарь чрезвычайно удивленный моимъ ужасомъ; каждый день кто-нибудь ломаетъ себѣ шею на улицѣ, что вамъ до этого за дѣло? это одно изъ тѣхъ несчастій въ которыхъ никого нельзя винить.

— По крайней мѣрѣ это касается вашей администраціи, сказалъ я, приходя въ себя и вспомнивъ, что я не нахожусь уже больше въ Америкѣ.

— Администрація никогда ни за что не отвѣчаетъ, возразилъ Розъ насмѣшливымъ тономъ.

— На то есть однако инспекторъ.

— Безъ сомнѣнія, возразилъ онъ, но инспекторъ зависитъ отъ префекта, а префектъ въ свою очередь отъ власти, которая не зависитъ ни отъ кого кромѣ Бога и своей шпаги. Какъ говорилъ мой покойный отецъ, есть три непоправимыхъ случайности: кораблекрушеніе, пожаръ и приказъ короля. Въ наше время въ обезпеченіе отъ кораблекрушенія и пожара мы имѣемъ страхованіе, что-же касается королевскаго приказа то мы и теперь имѣемъ тоже, что имѣли наши предки: смиреніе.

— Совсѣмъ не то въ Ам… воскликнулъ я.

Розъ взглянулъ на меня, я прикусилъ губы и замолчалъ.

— Впрочемъ, возразилъ аптекарь, вы будете избавлены отъ этой проклятой мостовой, которая вотъ уже десять лѣтъ приводитъ въ отчаяніе всѣхъ кучеровъ. Вашъ домъ экспропріируютъ въ ближайшемъ мѣсяцѣ.

— Кто можетъ это сдѣлать?

— Развѣ вы не знаете? возразилъ онъ, уже восемь дней, какъ производятся развѣдки.

— Я не согласенъ, я буду протестовать.

— Къ чему послужить вашъ протестъ, сказалъ онъ отеческимъ тономъ; дорогой сосѣдъ, продолжалъ онъ, вы знаете исторію о глиняномъ горшкѣ и чугунѣ; не упрямьтесь: это безполезно, а иногда даже вредно; вступите лучше въ соглашеніе съ администраціей, она назначить вамъ сходную цѣну, чего-же вамъ больше желать?

— Я не хочу, чтобы меня выгнали изъ дома моихъ предковъ; у насъ есть пресса, я прибѣгну къ защитѣ газетъ.

— Газеты! сказалъ аптекарь, я бы хотѣлъ, чтобы ихъ уничтожили наконецъ; къ чему онѣ намъ служатъ послѣднія десять лѣтъ? нѣкогда, напримѣръ въ послѣднее царствованіе, они говорили правду министрамъ, это было забавно; въ наше время имъ точно привили какую-то болѣзнь, они нѣмы какъ рыбы; они теперь не больше какъ простыя афиши. Стоитъ-ли платить пять десять франковъ въ годъ за то, чтобы мнѣ присылали на домъ всевозможные проспекты подозрительныхъ аферъ, которыхъ совершенства возглашаются съ такимъ паѳосомъ. — Будь я правительство, я заставилъ-бы газеты говорить правду, иначе одного Moniteur’а съ меня довольно, и даже слишкомъ.

— А между тѣмъ вы либералъ?

— Либералъ и Франкъ-массонъ сказалъ онъ, поднявъ вверхъ руку съ комической важностью. Въ теченіи сорока лѣтъ мое политическое Credo не измѣнилось ни на одну іоту. Да здравствуетъ наша безсмертная революція и имперія, которая возгласила всему міру, до стѣнъ Кремля, славные принципы восемьдесятъ девятаго года! Долой аристократовъ и эмигрантовъ! Долой іезуитовъ, которые составляютъ причину всѣхъ нашихъ несчастій! Я не врагъ религіи: она нужна для народа, но я хочу, чтобы священники были патріотами и добрыми сынами отечества. Я ненавижу вѣроломный Альбіонъ и . . . . . . . . и я хочу, чтобы Франція освободила всѣхъ угнетенныхъ на свѣтѣ: венгровъ, валаховъ, сербовъ, грековъ, маронитовъ, итальянцевъ и негровъ. Впрочемъ я люблю миръ и искусства; я хочу, чтобы правительство покровительствовало какъ можно больше національному театру, французской комедіи гдѣ я аплодирую Тальмѣ въ комедіи Сулла. Я требую правительства сильнаго и патріотичнаго, которое-бы слушало честныхъ людей и заставило молчать адвокатовъ и болтуновъ; я требую, чтобы наша армія поставила насъ во главѣ Европы, и чтобы нашъ флотъ не боялся англійскихъ силъ; я хочу, чтобы во всей странѣ не было недостатка въ каналахъ и желѣзныхъ дорогахъ; я требую, чтобы правительство давало работу всѣмъ и обезпечивало хлѣбъ каждому работнику. При всемъ этомъ нашъ бюджетъ и наши налоги не должны быть чрезмѣрны, я не хочу, чтобы государство жирѣло цѣною народнаго пота: таковъ мой символъ, такъ думаютъ всѣ добрые французы.

— А свобода, спросилъ я его? я не вижу, гдѣ ея мѣсто въ вашей программѣ.

— Вы ошибаетесь, возразилъ онъ, не говорилъ-ли я вамъ, что правительство по моему мнѣнію должно быть энергично и я требую, чтобы администрація, уничтожала всякія индивидуальныя препятствія. Въ тотъ день когда власть, познавъ свои истинные интересы, заставитъ насъ быть свободными, въ тотъ день мы получимъ сами свободу и заставимъ весь міръ ее уважать.

— Что вы понимаете подъ свободою, спросилъ я?

— Вотъ вопросъ, сосѣдъ, который показываетъ, насколько ваша голова въ самомъ дѣлѣ здорова. Есть множество глупцовъ, которые кричатъ: свобода! свобода! не замѣчая ловушки которую ставятъ имъ фанатизмъ и аристократія. Я знать не хочу этой обманчивой свободы, которая составляетъ ничто иное какъ привиллегію богатства и суевѣрія. Патріотъ, другъ знаній, я не хочу допустить религіозной свободы, которая выгодна только попамъ. Надо заставить молчать послѣднихъ, чтобы народъ былъ свободенъ. Я не хочу свободныхъ ассоціацій, такъ какъ они даютъ силу капуцинамъ; я не хочу, чтобы развращали бѣдныхъ политической милостыней, питая ихъ отравленнымъ хлѣбомъ. Я не хочу свободы воспитанія, которая предаетъ нашихъ дѣтей іезуитамъ; я не хочу свободы въ управленіи департаментами и возстановленія федерализма; я не хочу коммунальной свободы, возстановляющей деспотизмъ феодала и священника и влекущей за собою рабство народа. Пусть лучше будетъ надъ нами рука власти, чѣмъ эти анархическія права, которыми воспользуются мятежные люди, аристократы, фанатики и ханжи. Я держу сторону народа, да здравствуетъ равенство!

Я съ ужасомъ смотрѣлъ на этого честнаго Беотійца^[29]. Подумать только, говорилъ я про себя, что до моего путешествія въ Америку я былъ столь-же невѣжественъ какъ и онъ! Я также полагалъ патріотизмъ въ равенствѣ рабскаго состоянія. Я также полагалъ, что общественная свобода заключается въ уничтоженіи всякой личной свободы; какъ будто послѣ подобнаго уничтоженія намъ остается еще что нибудь кромѣ грубаго механизма администраціи. Джонатанъ! Джонатанъ! проклятый колдунъ, зачѣмъ ты сдѣлалъ меня чуждымъ моему отечеству, моей родинѣ, или отчего ты не перенесъ въ эти восемь дней всѣхъ французовъ въ Америку.

— Итакъ, сосѣдъ, сказалъ аптекарь, удивленный моимъ молчаніемъ, что думаете вы о моихъ принципахъ? Не правда-ли я вполнѣ человѣкъ своего вѣка? Неправда-ли это то самое ученіе, которое и вы всегда защищали?

— Вы правы, отвѣтилъ я; но перечисливъ всѣ виды свободы, которыхъ мы должны бояться, я не вижу какой родъ свободы намъ еще остается.

— Ба! сказалъ онъ. Вы шутите. А свобода хлѣбопеченья, развѣ это ничего? А всеобщее голосованіе, развѣ въ этомъ не все? Въ день баллотировки можно узнать человѣка, который не льститъ никогда власти. Въ теченіи сорока лѣтъ, я никогда не вотировалъ иначе, какъ въ оппозиціи, я отдаю себѣ въ этомъ справедливость. Меня можно сломить, но я не уступлю ни шагу.

— И въ ожиданіи будущаго торжества, вы позволяете безпрекословно экспропріировать ваше имущество?

— Между нами говоря, это большое неудобство, возразилъ аптекарь, но что вы хотите, я не болѣе какъ частное лицо. Гражданинъ — я презираю тирановъ, но какъ простой промышленникъ, я не стану спорить съ администраціей, въ которой я ежедневно нуждаюсь. Впрочемъ, принципы остаются. Частный интересъ долженъ уступить общему. Подумайте, вашъ домъ, если его сохранить неприкосновеннымъ, долженъ захватить по крайней мѣрѣ два сантиметра сверхъ прямой линіи. Кто потерпитъ подобный недостатокъ симметріи? Мы, истые парижане, мы родимся съ компасомъ въ глазахъ. Не найдется ни одного прохожаго, который-бы не былъ сконфуженъ подобнымъ нарушеніемъ порядка и не упрекнулъ-бы въ томъ администрацію.

— Да, сказалъ я, права — ничто, прямая линія — все.

— Милостивый государь, сказалъ аптекарь, не говорите дурно о прямой линіи, это даетъ мнѣ невыгодное понятіе о вашемъ знаніи и вашемъ вкусѣ.

— Повидимому мы слишкомъ уважаемъ эту кратчайшую дорогу отъ одной точки до другой, если готовы пожертвовать ради нея нашей выгодой.

— Люблю-ли я ее? сказалъ онъ, послушайте сосѣдъ; я открою вамъ нѣчто по секрету, что вамъ очень понравится, конечно, какъ это нравится всѣмъ моимъ друзьямъ.

— Слушаю обоими ушами, какъ человѣкъ который хочетъ, чтобы его убѣдили.

— Вы видите, продолжалъ онъ, что дѣлаютъ теперь съ Парижемъ; старые дома, старыя воспоминанія падаютъ ежедневно подъ молоткомъ разрушителей и замѣняются прямыми улицами и новоявленными дворцами. Это превосходно; парижанинъ не узнаетъ самъ своею города. Менѣе чѣмъ черезъ десять лѣтъ Парижъ будетъ совсѣмъ перестроенъ. Онъ станетъ театромъ, гостинницей и кафе, для цѣлаго міра. Прекрасно! исходя изъ той-же идеи, я сочинилъ проектъ еще болѣе смѣлый и заманчивый; я хочу помѣстить всю Францію въ Парижѣ. Пусть провинція умретъ. Не будетъ больше ни овергнцевъ, ни гасконцевъ, ни савояровъ. Не будетъ больше даже француза, мы станемъ всѣ Парижанами. — Мое созданіе будетъ грандіозно, продолжалъ онъ. Дѣло идетъ о томъ, чтобы усилить и сосредоточить единство власти, которое оставляетъ еще многаго желать, но средство для этого одно изъ самыхъ простыхъ; я думаю продолжитъ Севастопольскій бульваръ, съ одной стороны до Байоны, съ другой до Дюнкирхена. Я проложу улицу Риволи такъ, чтобы одинъ конецъ ея упирался въ Брестъ, а другой кончался Ницей. Пролагая дорогу, я уничтожу все на пути, что можетъ мѣшать прямой линіи. Что за горизонтъ! Какая перспектива! И вы должны знать, что расходы при этомъ совершенно ничтожны. Экспропріація не дорого будетъ стоить, и цѣна на землю чрезвычайно возвысится, такъ какъ вся она будетъ находиться въ Парижѣ. Всѣ города станутъ не болѣе какъ предмѣстья. Посреди пути я проложу желѣзную дорогу, по обѣимъ сторонамъ встанутъ дома снабженные арками, которые должны защищать пѣшехода отъ дождя и грязи; мѣстами я устрою театры и повсюду кафе. Парижъ, такимъ образомъ, станетъ мѣстомъ прогулки для всего человѣческаго рода. Это не все еще, я призову на помощь искусства, которыя дадутъ стиль всему созданію. На оконечности бульвара въ двѣсти лье длиною, лицомъ къ Байонѣ я воздвигну статую Славы въ сто двадцать футовъ высоты; на другомъ концѣ, къ Дюнкирхену, статую Побѣды На концѣ улицы Риволи около Бреста встанетъ Группа Воиновъ; внизу около Ниццы нимфы, предлагающія лавры. Наконецъ въ центрѣ, около Бурга я воздвигну Валгаллу — гигантскій Пантеонъ: колонна, вѣрнѣе гигантскій столбъ, сложенный изъ пушекъ, будетъ поддерживать почти въ облакахъ изображеніе Минервы вооруженной пикой, каской и кирассой. Это будетъ сама Франція, царица цивилизаціи, мира и искусствъ. Эту колонну я окружу обширнымъ портикомъ, со стѣнъ, котораго будетъ раздаваться пушечный салютъ; внутри я помѣщу изображенія всѣхъ нашихъ національныхъ героевъ: Дюнуа, Конде, Тюрена, Гоше, Клебера, Массены, Мюрата и др.; надъ ними поставлю символическія статуи, каждая въ двадцать пять футовъ высоты; съ одной стороны: „Война покровительствуетъ промышленности и искусствамъ“, съ другой: „Завоеватель несетъ знамя свободы народамъ“; въ центрѣ Фортуна и Красота вѣнчаютъ Мужество. Все это вмѣстѣ будетъ благородно и величественно; это будетъ одинъ изъ тѣхъ патріотическихъ памятниковъ, которые даютъ безсмертіе вѣку и возвышаютъ духъ слѣдующихъ двадцати поколѣній. Безмѣрное въ единомъ — таковъ мой идеалъ!

— Греки, возразилъ я, полагали красоту въ пропорціи и разнообразіи.

— Французы не греки, воскликнулъ онъ, мы — римляне; ничто намъ такъ не по вкусу, какъ громадность и симетрія; колоссальное — прекрасно.

Я вздохнулъ, склонилъ голову и не отвѣчалъ.

— Что вы докторъ? Вотъ вы опять пришли въ задумчивость? Что думаете вы о моемъ проектѣ?

— Я думаю… сказалъ я, пожимая плечами; я вспоминаю страну гдѣ я только что былъ, гдѣ стараются воспитать человѣка, вмѣсто того, чтобы складывать камни и строитъ монументы. Портики, колонны, тріумфальныя арки, статуи образуютъ прекрасную перспективу на горизонтѣ; но есть нѣчто болѣе прекрасное, болѣе великое, нѣчто живое, что придаетъ самой тѣсной улицѣ особую прелесть, благодушный свѣтъ и самое угрюмое жилище обращаетъ во дворецъ: это свобода.

— Вотъ оно что, возразилъ онъ тономъ раздраженнаго автора, черныя мысли снова овладѣваютъ вами. Полагаю что мое дальнѣйшее присутствіе здѣсь, совсѣмъ неумѣстно.

Онъ ушелъ; я его не задерживалъ. Что было мнѣ дѣлать со старымъ сумасбродомъ? Я слышалъ, какъ онъ говорилъ съ моей женой въ гостинной; я разслышалъ имя Олибріуса и слова: „Торопитесь пора“. — Что могутъ значить эти слова? Я не заботился о томъ и былъ не правъ. Глупцовъ слѣдуетъ всегда остерегаться.

ГЛАВА XXXII.
Французская семья.

Въ концѣ концовъ я всталъ и занялся туалетомъ, съ сожалѣніемъ вспоминая уютный мой домъ въ Америкѣ. — Ни огня въ комнатѣ, ни горячей воды, ни ванны освѣжающей усталые члены; французы не пришли еще къ сознанію, что первая принадлежность свободы въ домашнемъ быту это имѣть все подъ рукой и не нуждаться ни въ чьихъ услугахъ. Я долженъ былъ звонить безъ конца, и при каждомъ звонкѣ являлся угрюмый и важный лакей, который смотрѣлъ на меня съ высоты своего бѣлаго галстуха, и служилъ мнѣ съ величественнымъ состраданіемъ. Гдѣ ты мой бѣдный Замбо? Ты былъ неловокъ и смѣшонъ, но ты любилъ меня. Покончивъ съ бритьемъ, я взглянулъ въ зеркало; я съ нѣкоторымъ удовольствіемъ узналъ свое лицо въ прежнемъ видѣ. Не то чтобы оно было такъ красиво, но я къ нему привыкъ; нѣтъ ничего тягостнѣе вѣчной маски. Въ столовой я нашелъ жену и дочь, которыя ожидали меня съ дурно скрытымъ безпокойствомъ. Женни занята была работой, вполнѣ отвѣчающей принятымъ правиламъ приличія — она вышивала по канвѣ; Сюзанна плела кружева, подымая по временамъ на меня глаза съ выраженіемъ испуга и печали; тѣмъ не менѣе, усѣвшись за столъ, я сталъ завтракать съ большимъ апетитомъ. Благодаря постоянному возбужденію въ продолженіи восьми дней, я могъ оцѣнить теперь вполнѣ всю прелесть французскаго завтрака и моего стараго Бордо. Я чувствовалъ себя на родной землѣ; кровь моя обращалась быстрѣе, у меня явились поэтическія мысли чего со мной никогда не случалось въ Массачузетѣ. О моя родина! Я люблю тебя какъ возлюбленную невѣсту, съ которою вѣчно ссорятся, признавая ея прелести и добродѣтели. О, дорогая Франція! У тебя не одинъ недостатокъ воспитанія, но природа одарила тебя, какъ балованное дитя. Нѣтъ ничего прекраснѣе твоего кроткаго неба, твоихъ плодоносныхъ полей, чудныхъ цвѣтовъ и огня твоихъ благородныхъ винъ. Сыны твои самые любезные, вѣжливые и остроумные люди въ мірѣ, пока лихорадка революціи не лишаетъ ихъ разсудка. Чего же недостаетъ тебѣ, чтобы быть самой счастливой и благородной націей въ мірѣ? Ничего кромѣ той свободы, надъ которой ты смѣешься и которой но знаешь.

О чемъ задумалась ты, моя Сюзанна? спросилъ, я дочь, которой упорное молчаніе меня удивляло! Обыкновенно она щебетала, какъ птичка.

— Вовсе нѣтъ, милый папа, ни о чемъ!

— Въ самомъ дѣлѣ? Мой мизинецъ подсказываетъ мнѣ, что моя барышня безпокоится о своемъ старомъ лучшемъ другѣ.

— Я не говорю нѣтъ, отецъ.

— Прекрасно дитя мое, но я чувствую себя отлично, и всѣ мои мысли заняты теперь только твоимъ счастіемъ. И такъ, дитя мое, когда же ты выходишь замужъ?

Жении поднялась какъ будто бы ее толкнула какая — то пружина. Сюзанна покраснѣла до самыхъ бѣлковъ глазъ.

— Что за ребячество! воскликнулъ я. Тебѣ, Сюзанна, вотъ уже скоро двадцать лѣтъ. Ты не изъ тѣхъ дурочекъ, которыя при словѣ мужъ косятъ глаза во всѣ стороны. Скажи мнѣ откровенно, что тебѣ подсказываетъ сердце; я вѣрю тебѣ совершенно, другъ мой, и готовъ полюбить того, кого ты выбрала сама.

— Сюзанна, сказала жена моя, безпокойнымъ тономъ: идите въ мою комнату и принесите мнѣ шерсти; сказавъ это она сдѣлала дочери выразительный знакъ, который ясно говорилъ: „оставьте насъ“.

Едва Сюзанна вышла, какъ Женни напала на меня.

— Даніэль, вскричала она, какъ вы жестоки! Что сдѣлало вамъ это бѣдное дитя?

— Что это значитъ? Я не могу спросить у дочери кого она любитъ?

— Дочь моя никого не любитъ, monsieur; она честная дѣвушка и будетъ слѣдовать примѣру матери; она дождется брачнаго дня, чтобы любить мужа котораго родители для нея выберутъ.

— Брачнаго дня? воскликнулъ я. Это немного поздно. Если любовь не явилась наканунѣ, она найдетъ дверь запертой. Молодая дѣвушка подвергается опасному риску, предоставляя другимъ случайное рѣшеніе въ выборѣ мужа. Выходятъ замужъ для себя, а не для родителей. Сознаніе долга вещь превосходная, но оно не замѣняетъ того прекраснаго, святаго чувства, которое заставляетъ сердце отдаться свободно.

— Откуда вы берете ваши изрѣченія, не знаю, сказала Женни сухимъ тономъ; вы могли бы уважать немного больше вашу семью и не приносить домой такихъ печальныхъ парадоксовъ.

— Но, другъ мой, во всѣхъ остальныхъ частяхъ свѣта дѣвушки выбираютъ себѣ сами мужей. Напримѣръ въ Америкѣ.

— Развѣ мы ирокезы? перебила меня жена.

— Взгляните на Англію, Германію и даже Испанію, тамъ выходятъ замужъ по любви, и я не вижу, чтобы тамъ былъ бракъ менѣе счастливъ чѣмъ въ Парижѣ.

— Въ вашихъ словахъ, Даніэль, нѣтъ ни капли здраваго смысла.

— Итакъ, сударыня, одинъ изъ насъ ослѣпленъ предразсудкомъ и разсуждаетъ невѣрно.

— Да, сударь, но съ той разницей, что вы одинъ держитесь вашего мнѣнія, а вся Франція думаетъ какъ я.

— Ахъ! пробормоталъ я: вотъ онъ тиранъ мой, вотъ тотъ весь свѣтъ, котораго я нахожу снова хозяиномъ въ моемъ собственномъ домѣ. Насколько жена моя была лучше въ Америкѣ!

Спорить было безполезно и для меня въ высшей степени тягостно; я прибѣгъ къ средству, котораго не зналъ Сократъ, а именно къ трубкѣ. Я закурилъ ее и отдался мечтамъ.

Миръ продолжался не долго; вошелъ въ комнату Генри и робко меня поцѣловалъ. Я взглянулъ на сына и не сразу узналъ его; это не былъ уже тотъ смѣлый волонтеръ, всегда готовый отправиться въ далекій путь, была ли цѣлью этого пути дальняя Индія съ ея богатствомъ или война за свободу. Теперь передо мной стоялъ молодой человѣкъ съ лицомъ красивой куклы; на головѣ у него былъ проборъ, какъ у женщины; прибавьте къ этому кружевную рубашку, стоячій воротникъ и шотландскую ленту, служившую ему галстухомъ. Можно было принять его скорѣе за молодую дѣвушку въ короткомъ пальто; во всей его фигурѣ было нѣчто изящное, нѣжное и безпечное.

— Откуда ты, дорогой? спросила мать.

— Отъ моего куафера, maman.

Его куаферъ! Сынъ мой нуждался въ парикмахерѣ! Я смотрѣлъ на него съ любопытствомъ.

— Былъ ты сегодня въ манежѣ? продолжала Женни.

— Да мама, и въ фехтовальной залѣ.

— Превосходно, замѣтилъ я, я люблю эти мужественныя упражненія; молодой человѣкъ долженъ умѣть ѣздить верхомъ, плавать, боксировать, владѣть шпагой и пистолетомъ. Цивилизованный человѣкъ долженъ бороться постоянно съ вялостью современной жизни, уничтожающей энергію. Однако, дорогой Генри, это не все; ты долженъ подумать о твоомъ положеніи въ свѣтѣ, тебѣ шестнадцать лѣтъ и ты мужчина. Что ты думаешь дѣлать?

— Бѣдное дитя, воскликнула Женни; оставьте ему наслажденія его лѣтъ. Онъ еще даже не баккалавръ.

— Пускай тогда станетъ бакалавромъ!

— Еще успѣемъ отецъ, сказалъ Генри, зѣвая. Въ будущемъ году ты мнѣ возьмешь репетитора.

— Конечно, замѣтила Жонни, всѣ приглашаютъ репетитора. Посмотрите на сына банкира г. Поти; онъ ничего ровно не зналъ, это былъ совершенный идіотъ; въ три какихъ нибудь мѣсяца учитель, спеціалистъ по ремеслу, всадилъ ему въ голову цѣлую энциклопедію; молодой человѣкъ удивилъ въ концѣ концовъ всѣхъ экзаменаторовъ.

— Три мѣсяца спустя онъ вернулся къ прежнему невѣжеству.

— Что нужды, сказала Женни, онъ сталъ однако бакалавромъ, а это званіе открываетъ всюду путь.

— Если такъ, сынъ мой, держи теперь экзаменъ, не жди будущаго года; я хочу чтобы въ семнадцать лѣтъ ты имѣлъ ту или другую профессію.

— Не знаю еще, нужно ли ему непремѣнно изучать права, сказала жена.

— Да, три года прогуливаться въ булонскомъ лѣсу и въ другихъ мѣстахъ, убѣгая отъ хронической болѣзни, которую зовутъ экзаменомъ. Три года — въ лучшее время жизни — безсмысленно потерянныхъ въ праздности или среди жалкихъ развлеченій! А не хочу этого; пустъ Генри пріобрѣтетъ сперва знаніе, а потомъ серьезно изучитъ право. Скажи, мой сынъ, какую профессію ты предпочитаешь?

— Какую вамъ угодно, папа, возразилъ онъ, обнимая мать. Женни улыбнулась ему, какъ бы говоря: „терпѣніе сынъ мой, у отца твоего такъ мало здраваго смысла“.

— Ты не имѣешь ни къ чему предпочтенія, у тебя нѣтъ какого-нибудь призванія? спросилъ я Генри.

— Нѣтъ папа, это дѣло ваше. Лишь бы я только могъ остаться въ Парижѣ, ѣздить верхомъ, развлекаться съ моими друзьями, остальное мнѣ рѣшительно все равно.

— Дорогое дитя, какъ онъ насъ любитъ! сказала Женни, гладя его волосы.

— Развлекаться, воскликнулъ я, кто внушилъ тебѣ подобныя мысли? Другъ мой, мы существуемъ на землѣ не для удовольствія. Трудъ — это законъ данный намъ Богомъ, узда нашихъ страстей, слава и счастье нашей жизни. Въ Америкѣ нѣтъ человѣка твоего возраста, который бы не былъ уже самостоятеленъ и но сознавалъ бы своего достоинства и долга.

— Даніилъ, сказала Женни съ видимымъ нетерпѣніемъ: зачѣмъ вы мучите дитя, которое думаетъ только о томъ, чтобы вамъ угодить? Имѣйте терпѣніе, онъ будетъ дѣлать тоже, что и всѣ.

— Иначе говоря онъ не будетъ ничего дѣлать.

— Но онъ получитъ мѣсто въ свое время.

— Объ этомъ то я и говорю, возразилъ я, негодуя на материнскую слабость. Мѣсто, вотъ великое слово! сынъ мой будетъ канцелярскимъ служителемъ!

— Въ наше время всѣ только гонятся за этимъ, сказала жена. Покажите мнѣ человѣка изъ хорошей семьи, который-бы поступалъ иначе! Зачѣмъ-же намъ оригинальничать.

— Какъ, сказалъ я Генри, развѣ ты не предпочтешь быть самому творцомъ своей судьбы и не быть обязаннымъ своимъ положеніемъ никому кромѣ какъ своему таланту и труду? — Развѣ независимость ничего не стоитъ? Почему не стать тебѣ адвокатомъ, докторомъ, фабрикантомъ или купцомъ?

— Не предложите ли вы ему наконецъ стать бакалейнымъ торговцемъ, сказала Женни съ презрѣніемъ, которое меня оскорбило.

— Прекрасно, сударыня! Взвѣшивать сахаръ ради своего интереса по вашему мнѣнію постыдно, но запечатывать письма сюргучемъ и нанизывать квитанціи по вашему благородно и великая честь! И чтобы этого достигнуть надо просить, хлопотать, отрекаться отъ своихъ убѣжденій, льстить людямъ, которымъ не слѣдовало-бы подавать руки!

— Весь свѣтъ такъ дѣлаетъ, сказала Женни; вы считаете себя умнѣе и добродѣтельнѣе всѣхъ?

— О, предразсудокъ! предразсудокъ! воскликнулъ я. — Да, мы лакейское племя!

Я былъ взбѣшенъ, я ходилъ большими шагами по комнатѣ и колотилъ кулакомъ по столу; Генри опустилъ голову и молчалъ, Женни блѣдная, сжавъ губы, слѣдила за мной глазами.

— Прошу васъ Даніэль, сказала она, кончить эту смѣшную сцену, вы забываете, что я не въ силахъ перенести столько волненій. Когда вы успокоитесь, надѣюсь, вы выслушаете разумные доводы. Въ эту минуту вы не знаете сами, что говорите.

— Сударыня, сказалъ я, мнѣ кажется что въ присутствіи моего сына слова ваши неумѣстны.

— Вы больны, другъ мой, сказала она.

— Довольно! воскликнулъ я; ваше состраданіе просто неприлично, я покажу вамъ что такое глава семьи. Несмотря на ваши предразсудки и отчаянье, я заставлю мою дочь выйти замужъ по склонности, и заставлю сына выбрать профессію по вкусу и независимое положеніе!

— Вы съ ума сошли, Даніэль, сказала Женни, скрестивъ руки.

— Я въ полномъ умѣ, сударыня, и покажу вамъ, что я глава дома.

— Онъ сошелъ съ ума, кричала жена, заливаясь слезами; она бросилась на шею Генри, который заплакалъ вмѣстѣ съ нею.

Въ эту минуту обѣ половины двери порывисто распахнулись и чей то голосъ возвѣстилъ имя доктора Олибріуса.

ГЛАВА XXXIII.
Докторъ Олибріусъ.

Онъ пошелъ… я вижу его какъ теперь породъ собою. Голый лобъ, клочки рыжихъ полосъ, торчащіе на вискахъ, золотыя очки, лицемѣрная улыбка, тройной подбородокъ, затеряашійся въ складкахъ широкаго галстуха; зеленый сюртукъ и лента цвѣтовъ радуги: все возвѣщало въ немъ глупца, имѣвшаго успѣхъ. За нимъ слѣдовали точно два сыщика, адвокатъ Рейнаръ который своими рысьими глазами искалъ какъ-будто постоянно нору, куда бы могъ скрыться, и толстый полковникъ Сенъ-Жанъ, опираясь на свою клюку и таща за собою свой животъ и свою подагру. Чего хотѣлъ отъ меня этотъ смѣшной кортежъ? Увы! Я скоро узналъ это и не къ моей выгодѣ.

— Здравствуйте, моя красавица, сказалъ Олибріусъ, взявъ руку моей жены и поднося ее къ губамъ. Успѣли-ли вы отдохнуть отъ усталости и волненія? Поберегите себя: сердце женщины слабый органъ. Вы не должны допускать его страдать, благодаря вашей чуткости.

— Здравствуйте докторъ, продолжалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, любезнымъ тономъ, и протягивая руку, которую я не посмѣлъ не принять; я счастливъ, что вижу васъ на ногахъ. Итакъ на этотъ разъ я могу явиться въ качествѣ друга, а не доктора; я предупреждалъ впрочемъ этихъ господъ, которые какъ сосѣди интересовались вашимъ здоровьемъ, но не рѣшались войти вмѣстѣ со мной.

— Здравствуйте господинъ Лефевръ, сказалъ полковникъ. Чортъ возьми! Вы были больны? Но слава Богу! сундукъ въ порядкѣ; я счастливъ васъ видѣть, чортъ возьми!

Рейнаръ не клялся, но напротивъ сладчайшимъ голосомъ сдѣлалъ мнѣ комплиментъ довольно двусмысленный; по крайней мѣрѣ я почувствовалъ себя оскорбленнымъ безъ явной причины.

— Ну, какъ вы себя чувствуете? спросилъ Олибріусъ.

— Прекрасно, отвѣчалъ я.

— Тѣмъ хуже, сказалъ онъ; это не естественно; это свидѣтельствуетъ о томъ, что дѣйствіе яда еще не вполнѣ истощилось. Послѣ восьмидневнаго опустошенія, произведеннаго опіумомъ, вы должны бы быть полуживымъ, безъ пульса и безъ голоса.

— Это желѣзный человѣкъ, сказалъ полковникъ. Чортъ возьми! онъ могъ бы быть карабинеромъ.

— Любезный собратъ, сказалъ я Олибріусу; случай со мною на столько необыкновененъ, что любой мудрецъ на вашемъ мѣстѣ позабылъ бы свою латынь. Я не былъ отравленъ опіумомъ; я былъ магнитизированъ и перенесенъ въ Америку, откуда вернулся сегодня ночью.

— Проклятіе! выкликнулъ полковникъ, это сильно сказано. Я командовалъ самъ полкомъ гасконцевъ, которые не имѣли себѣ равныхъ, какъ въ битвѣ, такъ и во враньѣ, но вамъ принадлежитъ пальма первенства,

— Дорогой собратъ, сказалъ Олибріусъ кисло-сладкимъ голосомъ, я знаю всегда, что я говорю; все дѣло въ фактахъ; нѣтъ ничего дѣйствительнѣе факта. Что вы воображаете, будто вы были въ Америкѣ, это меня мало удивляетъ, это дѣйствіе опіума; но я, заботился о васъ въ теченіи восьми дней и восьми ночей и смѣю васъ увѣрить, что вы оставались плотью и костями въ вашей постели и не покидали вовсе Парижа.

— Милостивый государь, возразилъ я, я вернулся только что изъ страны, гдѣ истина царитъ безраздѣльно. Я вынесъ оттуда отвращеніе ко всякой лжи оффиціальной или оффиціозной; думайте, что вамъ угодно, я могу только повторить одно: не знаю тѣломъ или духомъ, но я провелъ восемь дней въ Америкѣ.

— Дѣйствіе опіума, сказалъ Олибріусъ, вынимая табакерку и втягивая понюшку табаку. Мозгъ угнетенъ, иллюзія преобладаетъ надъ ощущеніемъ. Дорогой мой, вашъ разумъ долженъ противодѣйствовать этому вліянію, иначе въ мозговыхъ полушаріяхъ можетъ установиться тяжелый и продолжительный безпорядокъ. Въ подобныхъ случаяхъ вы сами знаете, первое средство: изгнать навязчивую идею и представлять себѣ вещи такъ, какъ говоритъ вамъ врачъ. Вы не бы-ли въ А-мери-кѣ, прибавилъ онъ, протяжно и наставительно раздѣляя слова на слоги.

— Милостивый государь, отвѣтилъ я, позвольте мнѣ остаться при моемъ мнѣніи.

— Даніэль, вскричала въ отчаяніи моя жена, не упорствуйте во имя неба, иначе вы погибли!

— Милостивый Боже! возразилъ я. улыбаясь, какимъ голосомъ вы это говорите, моя дорогая! Мнѣ кажется, я слышу какъ будто бѣдную Рашель въ роли Роксаны:

Écoutez, Bajazet! je sens que je vous aime,

Vous vous perdez; gardez de me laisser sortir.

Вмѣсто всякаго отвѣта Женни подняла руки къ небу и взявъ за руку Генри, она убѣжала изъ комнаты, закрывъ платкомъ лицо.

— Проклятіе! сказалъ полковникъ, вы огорчаете жену. Что за чортъ! Можно солгать, чтобы доставить дамамъ удовольствіе, какой же вы французъ, чортъ возьми!

— Любезный сосѣдъ, сказалъ адвокатъ въ полъголоса, точно онъ начиналъ судебную рѣчь; разсудимъ дѣло: если вы были въ Америкѣ, вы видѣли эту страну во всѣхъ деталяхъ, вы знаете ее тогда досконально: если вы были въ бреду, ваши представленія о ней непремѣнно не полны, смутны и скажемъ прямо химеричны. Позвольте мнѣ предложить вамъ нѣсколько вопросовъ, которые вернутъ васъ къ реальной дѣйствительности и позволятъ вамъ самому убѣдиться въ истинѣ или лживости вашихъ ощущеній.

— Говорите, милостивый государь, я васъ слушаю.

— Въ продолженіи вашего пребыванія въ Америкѣ, случалось-ли вамъ видѣть людей, стрѣляющихъ другъ въ друга изъ пистолета? Случалось ли видѣть вамъ двухъ, трехъ повѣшенныхъ въ теченіи каждаго дня во славу знаменитаго закона Линча, Lynch law, закона, котораго не только названіе, но и самую идею быть можетъ американцы похитили у насъ.

— Милостивый государь, возразилъ я, предоставьте журналамъ всю эту вздорную болтовню. Американцы гораздо цивилизованнѣе насъ и во сто разъ болѣе мирнаго характера чѣмъ мы, даже дуэль тамъ совсѣмъ неизвѣстна.

— Чортъ возьми! воскликнулъ полковникъ, это слишкомъ. Страна въ которой совсѣмъ не дерутся, можетъ-ли существовать что либо подобное! Что же Америка вся монастырь, обитель монахинь Сердца Іисуса что ли?

— Дѣйствіе опіума! сказалъ Олибріусъ, больной все видитъ въ хорошемъ свѣтѣ.

— Скажите лучше въ дурномъ, возразилъ полковникъ, чортъ возьми! еслибы я попалъ въ этотъ балаганъ, я бы надавалъ имъ всѣмъ пощечинъ и мы бы увидѣли, на какомъ мѣстѣ у нихъ сердце.

— Имѣется ли въ Америкѣ какое нибудь правительство спросилъ адвокатъ, а если нѣтъ, то не замѣтили ли вы случайно слѣдовъ чего либо въ этомъ родѣ?

— Милостивый государь, сказалъ я, тамъ самое лучшее правительство, такое именно, которое меньше всего управляетъ, но предоставляетъ гражданамъ какъ можно свободнѣе управлять самимъ собою.

— Дѣйствіе опіума, замѣтилъ Олибріусъ. Всякій знаетъ, что Америка страна чистѣйшей анархіи.

— Милостивый государь, сказалъ я нетерпѣливо, потрудитесь отправиться сами въ Соединенные Штаты, вы найдете тамъ центральное правительство, тридцать четыре отдѣльныхъ штата, тридцать пять сенатовъ и тридцать пять палатъ представителей. Я не думаю, чтобы дикіе могли установить подобный порядокъ.

— Чортъ возьми, сказалъ полковникъ, тридцать пять гнѣздъ адвокатовъ и болтуновъ! Если подобные порядки возможны, я готовъ сдѣлать нарочно путешествіе, чтобы выбросить за окно негодное племя политиковъ.

— Существуютъ ли тамъ министры? продолжалъ адвокатъ своимъ пронзительнымъ голосомъ, который онъ безуспѣшно старался смягчить.

— Безъ сомнѣнія.

— Министры исповѣданій, напримѣръ?

— Нѣтъ, церкви тамъ — независимыя общины, каждый можетъ основать храмъ, не страшась ничего кромѣ закона.

— Это невозможно, сказалъ адвокатъ, это значило-бы продать общество въ руки монаховъ со всѣми ихъ интригами и ненавистью ханжей къ міру. Каждый день могла-бы повториться варѳоломеевская ночь.

— Милостивый государь, возразилъ я, это вещь можетъ быть невозможная, однако она существуетъ и прибавлю къ тому-же ни въ одной странѣ нельзя встрѣтить больше терпимости и милосердія.

— Дѣйствіе опіума! сказалъ Олибріусъ.

— И не только церковь свободна, сказалъ я, одушевляясь, но также точно школа и больница; точно также, каждый имѣетъ право облегчать страданія другихъ, не имѣя нужды въ чьемъ-либо благосклонномъ разрѣшеніи и безъ тѣхъ полицейскихъ правилъ, которыя даютъ право думать, что дѣло идетъ объ основаніи какого-нибудь сомнительнаго учрежденія.

— Это мечта, сказалъ адвокатъ; все это матерьяльно не осуществимо.

— Дѣйствіе опіума! сказалъ Олибріусъ.

— Докторъ Олибріусъ, воскликнулъ я, если кѣмъ-нибудь изъ насъ въ эту минуту владѣютъ навязчивыя идеи, то мнѣ кажется, что не мной!

— У меня нѣтъ никакихъ идей, докторъ Даніэль, возразилъ онъ, беру въ свидѣтели этихъ почтенныхъ господъ; съ меня достаточно констатировать, что вы до сихъ поръ не сказали ни одного слова, которое-бы имѣло здравый смыслъ.

— Есть-ли въ Америкѣ государственный совѣтъ? продолжалъ адвокатъ съ упорствомъ настоящаго слѣдственнаго судьи.

— Нѣтъ, сударь; правосудіе рѣшаетъ все; администрація ей подчинена.

— Что за химера! сказалъ Рейнаръ; народъ не могъ-бы существовать шести мѣсяцевъ безъ удивительнаго раздѣленія власти, которое составляетъ славу нашей конституціи. Представьте себѣ, что въ извѣстномъ случаѣ необходимо арестовать васъ безъ формальнаго процесса, что стали-бы мы дѣлать въ этомъ случаѣ въ вашей странѣ Гуроновъ.

— Что стали-бы дѣлать? возразилъ я. Вопросъ разрѣшенъ; смѣльчака пренебрегающаго закономъ потребуютъ къ суду и заставятъ заплатить нѣсколько сотъ тысячъ франковъ „вознагражденія за убытки“.

— Подумали-ли вы, что сталось-бы съ префектами? ихъ служба была-бы совершенно безполезна.

— Префекты… возразилъ я, ихъ тамъ не существуетъ.

— Нѣтъ префектовъ, воскликнулъ онъ, смѣясь, никакихъ префектовъ! Но что-же по вашему станутъ дѣлать граждане сами, если ихъ но будутъ опекать должностныя лица, по назначенію.

— Милостивый Боже, возразилъ я, они будутъ сами заниматься своими дѣлами. Вы никогда еще объ этомъ не думали, вы — государственный человѣкъ?

— Нѣтъ, возразилъ онъ сухо, я думаю только о вещахъ возможныхъ. Кто-же у васъ тамъ руководитъ общественнымъ мнѣніемъ и учитъ гражданъ думать?

— Никто, разумѣется.

— Развѣ тамъ нѣтъ цензурнаго управленія?

— Нѣтъ, сударь, въ этой странѣ Гуроновъ, какъ вы ее называете, каждый говоритъ и печатаетъ, что онъ хочетъ, отвѣчая только передъ судомъ и закономъ. Газеты разсматриваются тамъ какъ благо; имъ покровительствуютъ, стараются умножать ихъ всѣми способами, отъ нихъ не требуютъ никакого поручительства, никакой пошлины, ничего, что могло-бы мѣшать распространенію знанія, что стѣсняло-бы свободу.

— Чортъ возьми! сказалъ полковникъ, вотъ страна гдѣ жандармерія должно быть не очень занята!

— Тамъ нѣтъ жандармовъ, господинъ полковникъ.

— Нѣтъ жандармовъ! воскликнулъ онъ. Чортъ возьми! Я не служу въ ея рядахъ, не стану придираться; если вы не совсѣмъ сумасшедшій, сосѣдъ, я потребую, чтобы разрушили Шарантонъ; вы большой чудакъ: никакихъ жандармовъ! Почему не сказать кстати: ни арміи, ни инфантеріи, ни кавалеріи, ни генераловъ, ни полковниковъ, ни капитановъ; общество стрюцкихъ или Ирокезовъ, общество, какого свѣтъ еще никогда не видѣлъ.

— Полковникъ, сказалъ я, въ продолженіи семидесяти лѣтъ Америка не имѣла арміи; пусть только наступитъ миръ и возстановленъ будетъ союзъ, она обойдется снова безъ нея. Какъ вы сами говорите, это общество мирныхъ людей.

— Довольно, молодой человѣкъ, сказалъ онъ хмуря брови. Уважайте мою сѣдую бороду. Я добрый малый, чортъ возьми! но мнѣ случалось втыкать на шпагу господъ, которые не врали мнѣ и половины всего того, что врали вы въ теченіи этой четверти часа.

— Дѣйствіе опіума, сказалъ Олноріусъ, какъ можно быть безъ жандармовъ и безъ арміи? Граждане могли-бы собираться во всякое время дня на улицѣ или въ другомъ мѣстѣ, говорить о политикѣ, критиковать правительство, вооружаться и дѣлать Богъ знаетъ что.

— Въ самомъ дѣлѣ, сударь возразилъ я, все дѣлается именно такъ и тѣмъ не менѣе миръ ничѣмъ не нарушается. Граждане свободные и привычные къ тому знаютъ сами какъ себя вести. Въ случаѣ надобности законъ на стражѣ. Довольно одного полицейскаго офицера и одного судьи, чтобы удержать порядокъ или отомстить за него.

— Этого довольно, сказалъ Рейнаръ, бросая быстрый взглядъ на Олибріуса. Докторъ, вы были правы.

— А медицина? сказалъ угрюмый педантъ, вертя между пальцами табакерку, какъ практикуютъ ее въ вашей странѣ текущей млекомъ и медомъ?

— Вотъ одна изъ вещей наиболѣе поразившихъ меня тамъ возразилъ я, ею занимаются также женщины съ большимъ успѣхомъ.

— Чортъ возьми! сказалъ полковникъ, очень жаль, что мнѣ не пришлось имѣть фельдшера въ юбкѣ, когда я оставался три мѣсяца въ постели въ Константинѣ съ пулей въ боку! Я-бы отдалъ всѣхъ медиковъ за одну медичку!

— Да и это не единственное изъ назначеній, выполняемыхъ тамъ женщинами; въ ихъ рукахъ также образованіе, онѣ воспитываютъ юную Америку.

— Хороши должны быть тамъ солдаты, сказалъ полковникъ. Кто-же учитъ ихъ первому удару кулака, этому основанію войны и цивилизаціи. Что можетъ выйти изъ этихъ школьныхъ лавчонокъ кромѣ протоколистовъ и сидѣльцевъ.

— Изъ нихъ выходятъ семьсотъ тысячъ волонтеровъ, которые держатся какъ горой.

— Чортъ возьми! сказалъ полковникъ не повторяйте мнѣ газетной болтовни. Вотъ уже два года моя газета каждое утро говоритъ мнѣ о знаменитыхъ конскриптахъ, которые идутъ храбро впередъ, не отступая. Ахъ, если-бы я былъ тамъ съ однимъ только моимъ четырнадцатымъ легкимъ полкомъ, я-бы всѣхъ ихъ уничтожилъ по одному приказу власти. Америка ваша мнѣ надоѣла; пусть растетъ тамъ сѣмя революціи толькобы это дало мнѣ случай немножко освѣжиться и развлечься, поколотивъ ихъ.

— Я не думаю полковникъ, чтобы вы стали защищать рабство?

— Меня мало интересуютъ ваши темнокожіе. Но этихъ вашихъ американцевъ я ненавижу! Это гнѣздо тряпичниковъ и демократовъ, которое подаетъ отвратительный примѣръ всей Европѣ и составляетъ пятно на цивилизаціи. Я-бы желалъ, чтобы сѣверъ проглотилъ югъ, и чтобы глотая его онъ самъ при этомъ подавился. Вотъ вся моя политика и не я одинъ, чортъ возьми, держусь этого взгляда!

— Милостивый государь, обратился ко мнѣ Олибріусъ, величественно вставая съ мѣста, позвольте мнѣ въ нѣсколькихъ словахъ сдѣлать резюме всего нашего разговора. Отвѣты этихъ господъ, вашихъ друзей, вашихъ сосѣдей, эти отвѣты, полные здраваго смысла и правды должны были бы васъ убѣдить, что вашъ мозгъ не совсѣмъ въ порядкѣ. Общество безъ администраціи, безъ арміи, безъ жандармовъ, съ дикой свободой молиться, думать, говорить, дѣйствовать каждому по своему, все это, согласитесь, представляетъ одинъ изъ тѣхъ гнусныхъ кошмаровъ, которые могутъ быть порождены только опіумомъ. Ваша система не могла-бы дѣйствовать и четверти часа; это полное отрицаніе всѣхъ основаній и принциповъ той цивилизаціи, которая создала единство нашей великой націи. Упрочивъ іерархическую и централизованную администрацію, наши мудрые предки съ давнихъ поръ возвысили Францію, какъ первоклассную державу и научили французовъ свободѣ и повиновенію. Въ этомъ наша слава и наша сила, не забывайте этого, дорогой собратъ, и анархическія идеи, которыя поселили смуту въ вашемъ мозгу и которыя никогда еще не укладывались въ головѣ француза, ясно говорятъ о томъ, что вы больны и тѣмъ болѣе больны, чѣмъ меньше это сами сознаете. Необходимо васъ лечить, скажу больше, — только энергичныя мѣры могутъ вернуть вамъ власть надъ собою и спокойствіе, которое вы утратили.

— Почему не говорите вы прямо, что я сумасшедшій и что меня надо запереть?

Олибріусъ вздохнулъ, помѣстилъ щепотку табаку между указательнымъ и большимъ пальцемъ и медленно нюхая, поглядывалъ на меня съ видомъ сожалѣнія.

— Бѣдный другъ, сказалъ онъ, состояніе ваше очень опасно, но я васъ вылечу, я спасу васъ противъ вашей воли.

Въ сердцѣ моемъ клокотало бѣшенство, я едва сдерживалъ себя.

— Милостивый государь, сказалъ я, кончимъ эту комедію, она продолжается слишкомъ долго, я усталъ.

Олибріусъ покраснѣлъ до ушей.

— Милостивый государь, сказалъ онъ, возвышая голосъ, мнѣ не нравится вашъ тонъ.

— Не сердитесь, любезный докторъ, вы подвергаетесь опасности апоплексіи.

— Докторъ Даніэль, сказалъ онъ, скрипя зубами, я не потерплю грубости, знаете-ли вы съ кѣмъ вы говорите, любезнѣйшій.

— Да, любезнѣйшій, съ глупцомъ.

— Сударь сказалъ онъ, вы забываете, что видите предъ собой человѣка, котораго украсили отличіями всѣ властители Европы.

— Есть о чемъ говорить, воскликнулъ я. Кто не знаетъ, какъ это дѣлается? Переплетаютъ въ красную кожу томъ глупостей и представляютъ въ посольство, вслѣдъ за тѣмъ получаютъ званіе командора, рыцаря гиппопотама или кондора; кресты! Это милостыня, которую властители міра бросаютъ нищимъ духомъ въ наукахъ.

— Знаете-ли вы, сударь, съ пѣною бѣшенства началъ онъ снова, знаете-ли вы, что тридцати-двухъ лѣтъ я былъ уже избравъ членомъ медицинской академіи и притомъ единогласно!

— Чортъ возьми! я болѣе правъ, чѣмъ думалъ. Если-бы у васъ былъ талантъ, вы имѣли-бы враговъ; васъ не пускали-бы дальше порога до пятидесяти лѣтъ и вы были-бы приняты не иначе, какъ большинствомъ одного голоса. Глупцы никого не затмѣваютъ, ихъ пускаютъ въ академію какъ въ вѣтренную мельницу.

Я понялъ самъ, что зашелъ немного далеко. Полковникъ смѣялся во все горло, но Рейнаръ смотрѣлъ на меня какъ-то странно, а Олибріусъ задыхался. Приближалась минута, когда роли должны были перемѣниться. Паціенту оставалось пустить кровь врачу. У адвоката должно быть было золото въ горлѣ; два слова, которыя онъ шепнулъ на ухо Олибріусу вернули глупцу все его спокойствіе. Дьявольская улыбка исказила черты его лица; онъ подошелъ къ полковнику ударилъ его по плечу и увелъ въ уголъ, въ сопровожденіи своего вѣрнаго совѣтника Рейнара. Этотъ способъ дѣйствія, этотъ тайный совѣтъ у меня къ домѣ и внѣ моей воли показался мнѣ страннымъ; я ходилъ большими шагами по комнатѣ; Олибріусъ между тѣмъ вышелъ, не кланяясь. Рейниръ напротивъ отвѣсилъ мнѣ глубокій поклонъ.

Полковникъ подошелъ ко мнѣ съ довольнымъ видомъ, глаза его блестѣли. Знаете-ли сказалъ онъ, потирая руки, что вы прекрасно отдѣлали этихъ ханжей.

— Я былъ не правъ, возразилъ я.

— Не скажу этого, замѣтилъ Сенъ-Жанъ. Вы мнѣ доставили огромное удовольствіе, чортъ возьми! Я ненавижу этихъ тряпичниковъ, которые выманиваютъ украшенія, не рискуя никогда ничѣмъ, кромѣ чужой шкуры. Но, говоря между нами, господинъ этотъ остался недоволенъ. Это естественно не такъ-ли? Онъ находитъ, что вы его оскорбили, онъ требуетъ, чтобы вы передъ нимъ извинились.

— Я! воскликнулъ я.

— Успокойтесь, сказалъ полковникъ, я переговорилъ съ нимъ; онъ человѣкъ разумный, я устроилъ это дѣло.

— Очень хорошо.

— Вы будете драться.

— Мы будемъ драться? спросилъ я удивленно. А когда?

— Сію минуту; нѣтъ ничего опаснѣе, какъ дать остыть подобнымъ вещамъ. Благодаря суточному сроку я потерялъ, навѣрно, десять случаевъ дуэли. Карета моя внизу. Мы можемъ отправиться. У меня прекрасные пистолеты; вы будете отъ нихъ въ восторгѣ. Въ тридцати шагахъ я отстрѣлилъ ухо одному господинчику, который смотрѣлъ на меня сбоку подъ предлогомъ, что онъ коситъ. Идемъ, храбрый товарищъ: время дорого. Въ дорогу, чортъ возьми!

— Сію минуту я къ вашимъ услугамъ, возразилъ я.

— Вы хотите обнять жену и дѣтей? Плохой пріемъ! Это волнуетъ — рука дрожитъ. Не нужно трагическихъ прощаній. Выпейте стаканъ мадеры, выкурите двѣ сигары, вотъ что вызываетъ подъемъ духа и укрѣпляетъ нервы.

Мужество мое не нуждалось въ подкрѣпленіи; гнѣвъ достаточно возбуждалъ меня. Я вошелъ въ гостинную; Женни блѣдная и взволнованная была тамъ, тѣсно окруженная дѣтьми; они слышали все.

— Вы ѣдете съ докторомъ, спросила Женни, замершимъ голосомъ.

— Да, дорогой другъ; я могу пробыть въ отсутствіи нѣсколько дней.

— Вы скоро вернетесь, сказала она… и остановилась вдругъ, испуганная какъ-будто своими словами.

— Да отвѣтилъ я, я скоро вернусь, если Богу будетъ угодно; дайте обнять васъ всѣхъ передъ отъѣздомъ.

— Прощай, дорогой Генри, мы не сдѣлали ничего, чтобы воспитать въ тебѣ волю, это большое несчастіе; страсти свободно опустошаютъ нашу душу, если воля имъ не противодѣйствуетъ, старайся выработать въ себѣ разумныя убѣжденія и энергичный характеръ: это все, что образуетъ человѣка; старайся быть обязаннымъ во всемъ одному себѣ. Не склоняй головы ни передъ кѣмъ, не краснѣй передъ Господомъ и не безпокойся о томъ, что тебя ждетъ со стороны судьбы и случая. Счастье заключается не въ томъ, что мы имѣемъ на землѣ, но въ сознаніи чистой совѣсти; истинное воличіе, — это успѣхъ честнаго человѣка, который возвышается трудомъ и исполненіемъ долга. Прощай, будь христіаниномъ и гражданиномъ; помни, что эгоизмъ, который насъ пожираетъ, нужно побѣждать помощью двухъ неодолимыхъ силъ: любви къ Богу и любви къ свободѣ.

— Прощай, Сюзанна, выбери сама себѣ мужа. Не смотри ни на положеніе, ни на богатство, ищи только сердце, это единственное богатство, которое не боится ни времени, ни случая. Ищи прежде всего человѣка, который уважаетъ тебя и сходится съ тобою во взглядахъ; гордись всегда отцемъ твоихъ дѣтей. Любовь проходитъ, довѣріе и уваженіе остаются хранителями очага и съ годами, старѣя, образуютъ нѣчто болѣе здоровое и пріятное, чѣмъ сама любовь. Когда у тебя будутъ дѣти, дай имъ свободно развиваться душой; не предавай ихъ во власть жестокой мудрости общества, которое все мѣряетъ выгодой; оставь имъ иллюзіи дѣдовъ, хотя-бы цѣною тѣхъ-же страданій. Самые несчастные здѣсь на землѣ не всегда тѣ, которые плачутъ.

Прощай, дорогая Женни, прости мнѣ, если я тебя порой оскорблялъ и позволь мнѣ дать тебѣ послѣдній совѣтъ. Вы, французскія женщины, вы черезъ-чуръ умно и тонко понимаете вещи; надо быть проще, чтобы быть счастливымъ. Зачѣмъ такъ часто проводить время внѣ дома? Свѣтъ не можетъ дать вамъ ничего, кромѣ безпокойства и скуки. Вспомните слова апостола Павла: „не мужъ сотворенъ для жены, но жена сотворена была для мужа.“ Любите вашъ домашній очагъ, старайтесь находить удовольствіе въ исполненіи воли мужа, будьте царицей улья, какъ васъ поставилъ Господь: вотъ въ чемъ счастье, котораго вы ищете Богъ знаетъ гдѣ, и которое насъ тщетно ожидаетъ между тѣмъ въ пустомъ домѣ. Ахъ, моя Женни, зачѣмъ мы не въ Америкѣ, тамъ испыталъ я настоящую радость счастья и любви!

Жена была сильно взволнована; она рыдала, но едва я произнесъ послѣднія слова, какъ она отклонилась отъ моихъ объятій и задрожала, когда я ее поцѣловалъ. Генри холодно и неловко отвѣчалъ на мои ласки; одна Сюзанна повисла на моихъ плечахъ и обливала меня слезами.

Еще разъ прижалъ я всѣхъ къ моей груди и вышелъ, чтобы уже не возвращаться. Сойти съ лѣстницы, сѣсть въ карету, гдѣ меня ждалъ уже полковникъ со своими пистолетами, все это было дѣломъ минуты. Я спросилъ Сенъ-Жана, куда мы отправимся.

— Ничего не знаю, отвѣтилъ онъ: послѣдуемъ за каретой Олибріуса; полагаю, онъ выберетъ въ Saint-Mandé какой-нибудь садъ, принадлежащій частному лицу. Съ тѣхъ поръ какъ обозобразили Венсень и Булонскій лѣсъ, превративъ ихъ въ англійскіе парки, все погибло. Стрѣляйтесь въ аллеѣ, гдѣ все напоказъ! Приходится отгонять людей, которые слѣдятъ за вами, точно собирая прахъ отъ ногъ вашихъ. Въ Парижѣ нѣтъ закрытаго поля: это посрамленіе древней французской чести, чортъ возьми!

Полковникъ былъ скученъ и часто повторялся, я поспѣшилъ предложить сигару, которая закрыла ему ротъ, и погрузившись въ уголъ кареты я, какъ свойственно настоящему французу, сталъ размышлять о томъ, о чемъ уже поздно было думать. Въ мои годы и въ подобныхъ обстоятельствахъ, эта дуэль была безуміемъ, въ которое я далъ себя вовлечь глупцу и грубіяну. Я далъ себѣ слово не отвѣчать на выстрѣлъ Олибріуса, но это не могло оправдать начала. Какъ! у меня не хватило мужества отказаться отъ глупаго предразсудка! О, какъ быстро перенесли меня эти сомнѣнія и мысли въ Америку! Я видѣлъ снова передъ собой милыя, вѣрныя лица: добрыхъ, искреннихъ друзей, которые помогли мнѣ возвыситься до нихъ. Трутъ, Гумбюгъ, Нейманъ, Гринъ, даже Броунъ, казалось, улыбались мнѣ, а съ ними вмѣстѣ моя американская семья — радость моего сердца, но исключая Марты и Замбо. Какая разница между двумя странами міра! Парижъ, въ которомъ я теперь находился, казался мнѣ чуждымъ; исчезли улицы, гдѣ я проводилъ дѣтство, а вмѣстѣ съ ними исчезли и мои воспоминанія; сосѣди мои являлись въ моихъ глазахъ невѣждами, хвастунами, эгоистами; ихъ поступки, ихъ рѣчи все было условно и лживо; ни простоты ни правды! Въ теченіи восьми дней въ Массачузетѣ, благодаря свободной атмосферѣ, я больше прожилъ, чѣмъ въ Парижѣ въ періодъ полу-вѣка. Глаза мои были открыты, я сбросилъ съ себя свое прежнее я; отечество мое было тамъ, по ту сторону океана, гдѣ меня любили, гдѣ каждую минуту я сознавалъ, что живу, и душа моя стремилась туда…

Весь погруженный въ эти мечты, я пришелъ въ себя только тогда, когда пришлось выйти изъ кареты. Мы были во дворѣ огромнаго дома, съ рѣшетками у оконъ, нѣчто въ родѣ монастыря, коллегіи или темницы. Въ глубинѣ былъ садъ, на который Рейнаръ указалъ мнѣ какъ на мѣсто поединка; онъ предложилъ мнѣ войти, пока онъ съ полковникомъ и двумя друзьями покончатъ условія дуэли.

Я согласился, безъ малѣйшаго недовѣрія, но за мной вдругъ захлопнули и заперли калитку; я обернулся, но въ то-же время четверо здоровыхъ молодцовъ схватили меня за руки и ноги; я сопротивлялся съ бѣшенствомъ отчаянья, я кричалъ, но мнѣ заткнули ротъ. Въ одно мгновеніе, меня перенесли въ низкую залу, бросили въ кресло и привязали. Затѣмъ все завертѣлось предо мной съ невѣроятной быстротой; масса холодной воды упала на мою голову и я потерялъ сознаніе.

ГЛАВА XXXIV.
Сумасшедшій.

Saint Mandé, клиника доктора Олибріуса.

20 Апрѣля 1862 г.

— Есть три рода личностей которыми законъ не занимается, отдавая ихъ въ распоряженіе администраціи; это публичныя женщины, сумасшедшіе и журналисты. Какъ-бы ни было однако велико ихъ злодѣйство (я говорю о журналистахъ), каковы-бы ни были ихъ заблужденія, я думаю эти несчастные достойны нѣкотораго состраданія и справедливаго вниманія. Если они виновны, почему не предать ихъ суду? Если они несчастны, зачѣмъ смотрѣть на нихъ какъ на виновныхъ? Я прошу филантроповъ отвѣтить на эти вопросы и предоставляю рѣшенье на ихъ совѣсть и отвѣтственность. Прекрасная задача безъ сомнѣнія обращать китайцевъ или спасать отъ костра малабарскихъ вдовъ, слѣдующихъ въ могилу за музеемъ (тѣмъ болѣе, что примѣръ можетъ стать заразительнымъ), но недурно было-бы также прійти на помощь человѣчеству во Франціи и оказать покровительство, на основаніи общаго права, несчастнымъ твореніямъ, жертвамъ воспитанія, рожденія или общественнаго строя. Еще мечта, которую я долженъ беречь про себя подъ опасеніемъ холоднаго душа и кровопусканій.

— Судьба моя рѣшена; я все поставилъ на карту противъ предразсудковъ и потерялъ; глупецъ, играющій роль доктора, призналъ меня сумасшедшимъ; добрые друзья съ радостью подтвердили приговоръ невѣжды. И вотъ я заключенъ и навсегда. Могу-ли я потушить въ моемъ мозгу разъ загорѣвшееся пламя! Могу-ли я отрочься отъ истины? Нѣтъ! Я позналъ свободу, я коснулся устами опьяняющаго бокала, я видѣлъ вѣчный идеалъ — я сумасшедшій и не хочу быть здоровымъ!

Французы умнѣе еще, чѣмъ они думаютъ сами. Заключать въ тюрьму людей, которые мыслятъ, разсуждаютъ и говорятъ, вотъ орудіе въ рукахъ большинства, которое непогрѣшимо. Гдѣ сила — тамъ убѣжденіе. Счастливое стадо барановъ! Паситесь спокойно, повторяйте взаимно другъ другу, что вы властители міра; ваши пастухи, конечно, не откажутъ вамъ въ этомъ невинномъ удовольствіи. Развлекайтесь, пользуйтесь жизнью, вамъ нечего бояться: вы помѣстили подъ замокъ сумасшедшихъ людей, которые могли-бы смутить вашъ покой; чѣмъ люди мудрѣе, тѣмъ они больше смѣются.

— Жена меня не посѣщаетъ; она слишкомъ чувствительна! состраданіе убило бы ее! Видѣть дѣтей я и самъ но хочу. Бѣдный Генри, что сталось-бы съ его карьерой, если-бы онъ заразился моей болѣзнью? И ты, моя Сюзанна! я слишкомъ люблю тебя, чтобы заставить тебя плакать. Слезы дѣвушки единственное испытаніе, которое можетъ поколебать мученика.

— Сосѣди не забыли меня. Розъ пишетъ, что бѣдственное приключеніе со мной ничуть его не удивило. Онъ узнаетъ въ этомъ руку іезуитовъ: жена слишкомъ часто посѣщала мессу. Онъ напалъ на слѣды обширнаго заговора, составленнаго преподобными отцами; это они, говоритъ онъ, возстановляютъ сѣверъ противъ юга, возбуждаютъ Европу, готовятъ паденіе султана. Всѣ революціи ихъ дѣло, они причина всѣхъ несчастій. Его газета открыла ему глаза на тайную причину всѣхъ ужасовъ и безпокойствъ. — Розъ, конечно, человѣкъ разумный, такъ какъ онъ свободно гуляетъ по улицѣ, я — же сумасшедшій, потому что меня заперли!

— Вотъ письмо полковника. Храбрый Санъ-Жанъ извиняется, что принималъ участіе въ моемъ арестованіи, не зная въ чемъ дѣло.

— Онъ хотѣлъ, говоритъ онъ, обрѣзать уши Олибріусу, но бездѣльникъ воспротивился этой операціи. Полковникъ прибавляетъ, что если онъ виноватъ предо мной, то готовъ загладить вину. Желая отнять у меня право жаловаться, онъ предлагаетъ прострѣлить другъ другу голову взаимно. Игра не ровная. Я не могу согласиться на это любезное предложеніе. Санъ-Жанъ говоритъ также о политикѣ; онъ думаетъ, что весною возгорится повсюду война и радость его безмѣрна; это настоящій солдатъ: онъ убѣжденъ, что люди родятся для того, чтобы убивать другъ друга. Если удается матерямъ наперекоръ безконечнымъ случайностямъ и безпокойствамъ воспитать сыновей до двадцатилѣтняго возраста, это дѣлается съ единственною цѣлью послать ихъ на бойню. Полковникъ свободенъ — онъ человѣкъ разумный, я сумасшедшій!

Прочтемъ газету. Я теперь не болѣе какъ зритель, который изъ-за барьера своей ложи смотритъ комедію и актеровъ своего времени. Воспользуемся единственнымъ правомъ, которое мнѣ остается, правомъ освистывать всѣхъ и все.

Только что появилось новое сочиненіе Рейнара, нашего великаго оратора и знаменитаго публициста; эта книга, которая должна непремѣнно открыть автору двери въ академію наукъ нравственныхъ и политическихъ, носитъ названіе: Единство. Г. Рейнаръ доказываетъ неопровержимо, что всѣ страданія и революціи вытекаютъ изъ одного источника слабости централизаціи. Въ настоящее время, когда желѣзныя дороги и телеграфы уничтожили разстояніе, — Франція, какъ образецъ строя, должна найти наконецъ конституцію, которая дастъ ей возможность выполнить ея великое назначеніе. Авторъ предлагаетъ соединить въ однѣхъ рукахъ власть свѣтскую и духовную, указывая въ этомъ прекрасное средство покончить съ несогласіями, которыя волнуютъ міръ въ теченіи пятнадцати вѣковъ; онъ требуетъ уничтоженія муниципальныхъ и генеральныхъ совѣтовъ, палатъ, прессы и всѣхъ подобныхъ орудій оппозиціи, простительной быть можетъ въ эпоху критическую, въ вѣка борьбы и въ переходное время, но не имѣющей никакихъ правъ на существованіе въ вѣкъ организованный — какъ нашъ, и среди рассы, первѣйшей въ мірѣ по своей централизаціи. Единое лицо, папа — носитель цивилизаціи — поставленный у кормила правленія, имѣя подъ рукой въ своемъ кабинетѣ узелъ телеграфной сѣти, пусть правитъ всей Франціей, согласно со своей непогрѣшимой и непреклонной волей. Какъ представитель народнаго самовластія онъ будетъ воплощать въ себѣ олицетворенную демократію, цѣлую націю ставшую однимъ человѣкомъ. Съ этого момента ничто не остановитъ больше прогресса; всѣ головы гидры анархіи будутъ отрѣзаны однимъ ударомъ.

Нельзя войти въ разсмотрѣніе подробностей этого плана и не увлечься имъ. Это признакъ всѣхъ великихъ открытій.

Отнынѣ во Франціи будутъ царить единый духъ и единая мысль. Вся страна представитъ собою громадный и остроумный механизмъ, управляемый и регулируемый однимъ моторомъ. Кто осмѣлится нарушить эту великую гармонію, заключенную въ аккордѣ одной ноты? Одна депеша, повторенная по телеграфу въ сорока тысячахъ коммунъ, будетъ вызывать съ утра до вечера преобразованія въ жизни сорока милліоновъ гражданъ — „Трудитесь“ скажетъ телеграфъ, и тотчасъ всѣ получатъ работу. — „Учитесь“ и невѣжество исчезнетъ — „Будьте добродѣтельны“, и биржа закроется. — „Будьте счастливы“, и судьба наша обезпечена.

Невѣроятно, что человѣчество жило такъ долго, не осуществивъ еще этого удивительнаго открытія, которое обезсмертитъ имя господина Рейнара. Но что мы говоримъ! Паръ есть изобрѣтенье вчерашняго дня, а электрическій телеграфъ открытъ сегодня. Наши короли впрочемъ предчувствовали истину, которую геній сегодня только показалъ намъ въ полномъ освѣщеніи. Не заботясь никогда ни о правѣ, ни о справедливости, наши великіе властители всегда уничтожали препятствія, которыя ихъ стѣсняли. Имъ нужно было единство какою бы ни было цѣною. Вотъ почему исторія удивляется Франциску I, Ришелье, Людовику XIV и Наполеону. Сенъ-Симонъ предвидѣлъ эту прекрасную реформу, но истинная слава ея превозглашенія принадлежитъ безраздѣльно знаменитому и глубокомысленному Рейнару. Нѣтъ француза, который-бы не завидовалъ его открытію и успѣху».

— Увы! подумалъ я, г. Рейнаръ прогуливается свободно гдѣ и сколько хочетъ, ему удивляются, ему завидуютъ, онъ болѣе чѣмъ философъ, онъ великій человѣкъ, а я сумасшедшій!

— Что я вижу? Имя моего палача. Что путнаго могъ сдѣлать этотъ интриганъ? Прочтемъ:

"Вчера медицинская академія выслушала сообщеніе громаднаго интереса. Одно изъ нашихъ медицинскихъ свѣтилъ, знаменитый психіатръ, докторъ Олибріусъ прочелъ рефератъ объ умѣ, геніи и безуміи. Онъ доказалъ, что, благодаря вліянію симпатическихъ нервныхъ центровъ, связывающихъ функціи мозга съ отправленіями желудка, органъ этотъ въ послѣдней инстанціи является пружиной, управляющей всѣми нервными движеніями, которыя люди называютъ с_п_о_с_о_б_н_о_с_т_я_м_и или т_а_л_а_н_т_о_м_ъ. Умъ не болѣе какъ неврозъ; геній это хроническая лихорадка, между тѣмъ какъ безуміе есть лихорадка острая. Въ опору своей системы докторъ указываетъ очень интересный примѣръ. Въ настоящее время въ его рукахъ находится весьма любопытный для экспериментовъ субъектъ. Это нѣкій докторъ Л…. который въ своемъ безуміи воображаетъ, что онъ былъ перенесенъ внезапно въ Америку и оставался тамъ цѣлую недѣлю. Бредъ этого несчастнаго заключаетъ въ себѣ смѣсь галлюцинацій, воспоминаній и оригинальныхъ идей, которыя докторъ Олибріусъ наблюдаетъ, слѣдя за развитіемъ ихъ съ величайшимъ тщаніемъ. Случай представляетъ собой форму болѣзни самую острую. Ученый Олибріусъ не отчаивается сдѣлать ее хронической и привести къ этому состоянію съ помощью кровопусканій, душей и искусно направленнаго питанія. Если это ему удастся — задача будетъ разрѣшена. Сумасшедшій, на половину исцѣленный, станетъ геніальнымъ. Какъ только опытъ будетъ сдѣланъ, ученый психіатръ представитъ этотъ предметъ на разсмотрѣніе академіи.

Нѣтъ надобности говорить о результатахъ этого остроумнаго открытія. Франціи не достаетъ великихъ людей, между тѣмъ какъ нѣтъ ничего легче какъ фабриковать намъ таковыхъ и снабжать ими весь свѣтъ. Въ одномъ Шарантонѣ есть триста тысячъ больныхъ, которыхъ при посредствѣ этого режима менѣе чѣмъ въ шесть мѣсяцевъ, можно преобразовать въ поэтовъ, врачей и артистовъ всякаго рода. Моцарты и Рафаэли сотнями находятся тамъ въ неизвѣстности. Лекція эта усыпанная пикантными примѣрами и остроумными словами выслушана была въ глубокомъ молчаніи часто прерываемомъ лестными одобреніями. Нѣтъ человѣка остроумнѣе доктора Олибріуса; слушая его мы сомнѣваемся въ его здоровьи, но крѣпкіе мускулы его и здоровыя легкія насъ успокаиваютъ.

— Трижды дуракъ, воскликнулъ я, ты не такъ глупъ все таки какъ тѣ, которые тебя слушаютъ! И ты — ученый, академикъ, философъ, а я который освистываю тебя, я — сумасшедшій!

— Нѣтъ, я не вернусь никогда къ этому хвастливому обществу, которое боится истины и которое ловитъ насъ въ обманъ, ослѣпляя насъ также легко какъ жаворонковъ. Если толпа меня отталкиваетъ, въ свою очередь я изгоняю ее изъ моего мирнаго убѣжища; уединеніе дѣлаетъ меня свободнымъ. Здѣсь хочу я жить и умереть, утѣшаемый евангеліемъ, окруженный старыми друзьями, которые остаются вѣчно вѣрными и никогда не лгутъ: — Это Сократъ, Демосфенъ, Цицеронъ, Данте, Сервантесъ, Шекспиръ и Мильтонъ. Вы также были гонимы, — поэты, ораторы, граждане! люди васъ презирали, проклинали, заключали въ темницы. Сумасшедшіе и мятежники въ глазахъ всего свѣта въ теченіи вашей жизни, вы становились въ ихъ глазахъ мудрецами и патріотами послѣ вашей смерти. Міръ воздвигаетъ алтари тѣмъ самымъ жертвамъ, которыя онъ душитъ.

— Быть можетъ наступитъ также часъ и моего возмездія? Пусть я не «великій» человѣкъ, но не служилъ-ли я также великому дѣлу? Кто знаетъ, быть можетъ отечество когда-нибудь простить мнѣ мою непреклонность и суровость? Что горько на вкусъ, — то сладко для сердца, говоритъ пословица; не такъ-ли истина? она даетъ здоровье, какъ свѣжій воздухъ лѣсовъ и полей, какъ вѣтеръ, который пробѣгаетъ надъ ледниками и морями; кто жилъ въ этой дѣятельной атмосферѣ, тотъ задохнется въ низменности и болотѣ.

— Я надѣюсь на это противъ всякаго вѣроятія, — значитъ я сумасшедшій!

Если-бы я былъ умнѣе, я поступалъ-бы какъ ловкіе люди; я помирился-бы съ порядкомъ вещей, я былъ-бы за одно съ толпой: но я не хочу радостей, которыя наводятъ на меня грусть, я предпочитаю мою тюрьму, мои мечты.

— Каждое утро, въ тиши моей бѣдной кельи, меня утѣшаетъ одно видѣнье. Я вижу какъ вдали свѣтлѣютъ вершины горъ; тамъ встаетъ заря дня, котораго я никогда не увижу; но что нужды? Что это за свѣтлая точка, откуда исходятъ лучи пронизывающіе горизонтъ? — они прогоняютъ убѣгающую тѣнь. Это новый Іерусалимъ, городъ будущаго. Все тамъ иначе: исчезли послѣдніе слѣды языческаго строя; человѣкъ свободенъ — тамъ онъ царь; каждый уважаетъ тамъ личность другого и окруженъ уваженіемъ самъ; каждый самъ хозяинъ своихъ дѣйствій, самъ отвѣтственъ за себя въ жизни; тамъ не надо бояться ничего кромѣ закона. Церковь пріобрѣтаетъ снова евангельскую независимость, она рветъ цѣпи наложенныя на нее Константиномъ, къ несчастію цѣлаго міра. Возвращенная Божественному Супругу, она — узда, утѣшеніе и надежда человѣчества; Евангеліе становится хартіей свободы. Щедро посѣянныя сѣмена воспитанія открываютъ сердца людей навстрѣчу истинѣ; инстинктъ милосердія становится живою связью сердецъ и служитъ основаніемъ единства и общественнаго союза. Провинція пріобрѣтаетъ снова древнее значеніе; любовь къ этому родному углу укрѣпляетъ любовь къ цѣлой родинѣ. Община разрываетъ связавшіе ее путы; она живетъ, она дѣйствуетъ; она зоветъ своихъ дѣтей и удерживаетъ ихъ возлѣ себя. Times болѣе не органъ Франціи; пресса свободна; каждый говоритъ, что думаетъ и думаетъ, что говоритъ. Благодѣтельная власть ограничена въ извѣстныхъ предѣлахъ. Извнѣ она защита народа, внутри она воплощеніе закона. Истина, справедливость, свобода стоятъ на новомъ горизонтѣ, какъ мирныя звѣзды; иродъ ними меркнутъ бичи старой Европы: произволъ, интрига, и ложь. Франція, счастливая и гордая, развивается въ изобиліи и мирѣ, — она примѣръ и предметъ зависти для всѣхъ націй; на ея землѣ прекрасно жить и сладко умереть.

— Вотъ мои мечты; онѣ бросаютъ въ мою темницу ровный, тихій свѣтъ и согрѣваютъ мнѣ сердце. Какъ хорошъ будетъ день, когда упадутъ всѣ маски: сумасшедшіе станутъ тогда мудрецами, а мудрецы сумасшедшими! Тогда, около 2000-го года, паломники какъ муравьи будутъ толкаться благочестиво въ той кельѣ, гдѣ новый Даніилъ, т. е. я пророчилъ это будущее. Тогда, нѣкоторые любопытные люди, нѣкоторые изъ тѣхъ ученыхъ, что ухитряются во всемъ копаться, ни до чего не добираясь, станутъ искать въ ныли прошедшаго разновидности француза девятнадцатаго вѣка, — разновидности исчезнувшія навсегда, какъ та порода мопсовъ, по которой вздыхаютъ еще привратницы. Станутъ искать объясненій тому, что такое пожиратель іезуитовъ, что такое «лосиные штаны», что такое изобрѣтатель централистической рассы, и обожатель кумира олицетворяющаго идею государства,.И отецъ семьи, проходя со своими по заламъ естественно-историческаго музея, укажетъ удивленнымъ дѣтямъ пальцемъ на гигантскую банку, гдѣ, замаринованный въ уксусѣ, будетъ отдыхать со своими крестами и дипломами послѣдній Олибріусъ.

Amen. Amen. Amen. Amen.

ГЛАВА XXXV.

Мудрецъ. Докторъ Олибріусъ и пр. и пр. Госпожѣ Даніэлъ Лефевръ.

22 Апрѣля 1862 г.

"Сударыня!

"Нашъ бѣдный другъ много страдалъ; теперь ему немного лучше; онъ ѣстъ, пьетъ, спитъ; у него нѣтъ больше своей воли, а это главное!

Онъ перенесъ страшный кризисъ; всякое стараніе вернуть ему здоровье, приводило его въ бѣшенство; это именно самый характерный признакъ безнадежной болѣзни. Французъ по природѣ своей кротокъ, вѣжливъ, любезенъ и всегда готовъ сдѣлать то, что велятъ ему его учителя, друзья или жена. Вспомните исторію нашей славной революціи? Чтобы спасти Францію и привить народу любовь къ равенству, справедливости и братству, конвентъ объявилъ всѣхъ гражданъ внѣ закона. Онъ ихъ раззорялъ, ссылалъ, изгонялъ, разстрѣливалъ пулей и картечью, убивалъ гильотиной. Кто сопротивлялся этому? Есть-ли что популярнѣе теперь этого безсмертнаго собранія? Но, увы! едва овладѣваетъ французомъ безуміе, какъ онъ становится злымъ и своевольнымъ. Когда его останавливаютъ, — онъ сопротивляется; когда его запираютъ, — онъ возмущается; онъ говоритъ и мечтаетъ объ одной свободѣ. Такое умственное и нравственное вырожденіе, — слѣдствіе жестокаго потрясенія нервной системы у истощенныхъ субъектовъ.

"Вотъ состояніе, которое переноситъ нашъ бѣдный другъ. Къ счастію я бодрствовалъ надъ нимъ. Два обильныхъ кровопусканья, три сильныхъ слабительныхъ, ледяные души, — все это вмѣстѣ вернуло ему наконецъ спокойствіе, въ которомъ онъ такъ нуждался. Острый періодъ болѣзни, надѣюсь, миновалъ; ставъ теперь хронической, болѣзнь должна дать удивительные результаты, на которыхъ выростетъ моя слава.

Въ настоящую минуту онъ спокоенъ; онъ занимается бумагомараньемъ, увы, довольно рѣшительное доказательство того, что онъ далекъ отъ выздоровленія. Я посылаю вамъ эту пачкотню, которую онъ озаглавилъ: Парижъ въ Америкѣ, я ничего въ ней не уничтожилъ, даже несправедливостей, которыми онъ меня осыпаетъ — я выше этихъ оскорбленій. Кавалеръ двадцати семи орденовъ, членъ тридцати трехъ иностранныхъ Академій и восьмидесяти двухъ провинціальныхъ обществъ я не боюсь ни зависти ни времени. Франція всегда чтила Олибріусовъ. Берегитесь однако распространять или печатать подобныя безумства — нѣтъ ничего заразительнѣе фантазій; мозгъ человѣка слабъ, слѣдуетъ всегда опасаться невроза. Спрячьте эти бумаги, они дадутъ вамъ право требовать назначенія опеки, которая теперь необходима. Не думаю, чтобы хотя одинъ разсудительный французъ, знающій свой вѣкъ и свою страну, прочтя всего двѣ страницы этихъ химеричныхъ грезъ, не призналъ автора сумасшедшимъ и заключеніе его въ больницѣ неизбѣжнымъ.

Вернемся къ вамъ, сударыня. Позвольте мнѣ коснуться интимной стороны дѣла. Вы слишкомъ впечатлительны, вамъ нуженъ заботливый уходъ: посѣщайте свѣтъ, окружите себя людьми, старайтесь разсѣяться, иначе одиночество убьетъ васъ. Я вамъ предписываю, какъ врачъ, развлеченія и удовольствія. Вернитесь къ обычной жизни, привыкайте къ независимости и одиночеству, которое друзья ваши постараются вамъ смягчить.

Не питайте тщетныхъ надеждъ — онѣ волнуютъ и могутъ разстроить ваше и безъ того потрясенное здоровье. Нашъ бѣдный докторъ уже не вернется никогда въ свой домъ. Какую-бы форму ни приняла болѣзнь хотя-бы литературной маніи, схожей съ геніальностью, — все равно благоразуміе велитъ удерживать на извѣстномъ разстояніи человѣка опаснаго во всякомъ случаѣ, какъ для семьи, такъ и для цѣлаго общества. Прошу мнѣ вѣрить, сударыня, — наука непогрѣшима и Олибріусъ никогда не можетъ ошибаться. Помѣшательство отъ любви исцѣлимо… въ молодые годы; старики въ этихъ случаяхъ умираютъ; помѣшательство честолюбія уступаетъ иногда возрасту и презрѣнію людей; помѣшательство на идеѣ свободы, — неисцѣлимо никогда.

Готовый къ услугамъ, сударыня и пр.

КОНЕЦЪ.

---

1. Лицо въ романѣ Фильдинга.
2. Изъ которыхъ дѣлаются рѣшетчатыя ограды вокругъ земельныхъ участковъ.
3. Стыдно, мистеръ Смитъ.
4. Стихъ Буало.
5. Англійскій судья, знаменитый взяточничествомъ.
6. Долларъ = 5 франкамъ 33 сант.; франкъ 25 коп.
7. Американскій долларъ дѣлится на сто центовъ. Одинъ центъ пять сантимовъ съ дробью.
8. Популярное прозвище, которое дали англичане первому министру, лорду Пальмерстону.
9. Извѣстный американскій государственный дѣятель, стоявшій во главѣ министерства въ 1841 году, горячій противникъ рабства, впослѣдствіи впрочемъ измѣнившій своему дѣлу.
10. Enfield’s speaker сборникъ образцовъ краснорѣчія и поэзіи на англійскомъ языкѣ. Въ американскихъ школахъ его употребляютъ для упражненія наизусть и для декламаціи. Сборнику предшествуетъ этюдъ о мимикѣ и жестикуляціи съ рисунками, изображающими положеніе тѣла, головы и рукъ оратора.
11. Пальмерстонъ.
12. Такъ уродуютъ китайцы имя Будды.
13. Іоанна, XIV, 6.
14. Героиня греческаго мифа и трагедіи Еврипида.
15. 2,500 франковъ.
16. Булонскій лѣсъ въ Парижѣ.
17. IV кн. Царей V 26-27.
18. II посл. къ Коринѳ., гл. III ст. 17.
19. Кн. Дн. 28.
20. Россія была еще только наканунѣ великихъ реформъ прошлаго царствованія (въ томъ числѣ суда присяжныхъ), въ то время, когда Лабуле писалъ «Парижъ въ Америкѣ». (Прим. переводчика).
21. Ирландія.
22. Древнее сказаніе о Прокрустѣ говорить, что онъ ловилъ проходившихъ мимо его жилища людей и клалъ на свою постель. Если ростъ оказывался слишкомъ великъ, онъ отрубалъ путнику ноги, если малъ, вытягивалъ несчастнаго до размѣра ложа.
23. Личность несчастнаго священна.
24. Псаломъ LIV, ч. 38.
25. Mechanic’s Institute.
26. Со времени великой революціи.
27. Таково было мнѣніе Альфреда де Мюссе. Однажды мы застали его погруженнымъ въ книгу. Это была «Хижина дяди Тома». Онъ пожиралъ книгу глазами полными слезъ и сказалъ съ глубокимъ волненіемъ: "Вотъ лучшая книга нашего времени. Госпожа Бичеръ-Стоу нашла въ этомъ родникѣ своего сердца такіе художественные эффекты, которыхъ мы, мнящіе себя мастерами, тщетно ищемъ въ своемъ мозгу. Примѣчаніе автора.
28. Родъ избы сложенной изъ древесныхъ стволовъ; первоначальное жилище американскаго піонера.
29. Презрительное прозвище: безтолковый, невѣжда. М. Л.