Парижъ въ Америкѣ. Доктора Рене Лефевра, парижанина профессора всѣхъ наукъ и т. д. переводъ съ французскаго, съ XII изданія. С.-Петербургъ, 1865.
правитьТѣмъ, кто читалъ «Самодѣятельность» Смайльса, я совѣтовалъ бы прочесть «Парижъ въ Америкѣ.» Не смотря на разность формы, послѣдняя книга служитъ дополненіемъ первой и многіе вопросы, на которые читателю не дастъ отвѣтовъ "Самодѣятельность, " разрѣшитъ ему «Парижъ въ Америкѣ.» Тѣмъ же, кто «Самодѣятельности» не читалъ, я разскажу о чемъ разсуждаетъ Рене-Лефевръ и думаю, что читатель не останется на меня за это въ претензіи.
«Парижъ въ Америкѣ» по содержанію — параллель французскихъ и американскихъ нравовъ, по формѣ же — сатира, написанная довольно ѣдко и остроумно.
Двѣнадцатое изданіе книги доказываетъ, что она французами читается; но изъ того же факта можно усмотрѣть, что для большинства читающей французской публики не наступила пора серьезнаго размышленія о серьезныхъ вопросахъ. Большинство еще невозможно убѣждать, дѣйствуя исключительно на его интелектъ; надъ нимъ нужно смѣяться или писать для него повѣсти и романы. Если же имъ предлагаютъ романъ-сатиру, то очевидно потому, что иная форма оказалась бы черезъ чуръ головоломной.
Чтобы сдѣлать болѣе наглядною параллель между американской и французской жизнію, Рене-Лефевръ выводитъ на сцену современную чертовщину въ видѣ спирита и медіума Джонатана Дрема и говоритъ отъ своего лица. Высокопочтенный профессоръ магіи переноситъ Лефевра, его домъ со всѣми его жильцами и улицу, въ которой стоялъ этотъ домъ, въ Массачусетъ. Заснувъ въ Парижѣ, Лефевръ просыпается въ Америкѣ,
Въ семь часовъ, по обыкновенію, въ его комнату вошелъ слуга, принесъ журналы, отворилъ окно, отодвинулъ занавѣски и сказалъ: «Масса хорошо спалъ, Замбо очень доволенъ.» Увидѣвъ негра, Лефевръ въ ужасѣ соскакиваетъ съ постели и желая удостовѣриться, не сонъ ли это, подбѣгаетъ къ окну. Онъ видитъ длинный рядъ однообразныхъ маленькихъ домовъ, три типографіи, шесть конторъ журналовъ, на каждомъ шагу афиши. По улицѣ бѣгутъ люди, озабоченные, молчаливые, опустивъ руки въ карманы, безъ сомнѣнія, чтобы скрыть въ нихъ револьверы. Нигдѣ не слышно ни шуму, ни криковъ, не видно праздношатающихся, кофеенъ, сигаръ. Однимъ словомъ, ничего такого, къ чему онъ привыкъ въ Парижѣ.
Собираясь одѣваться, Лефевръ ищетъ звонка, чтобы позвать слугу; звонка нѣтъ; вмѣсто сонетки онъ находить пуговку и дергаетъ ее. Является Замбо. «Дайте скорѣе огня, кричитъ Лефевръ, мнѣ нужно затопить каминъ». — «Развѣ у Массы нѣтъ спичекъ, развѣ масса не можетъ нагнуться; не стыдно ли безпокоить бѣднаго негра, который хотѣлъ погрѣться на солнцѣ.» — "Замбо ушелъ. Лефевръ собирается мыться; онъ ищетъ воды, воды нѣтъ. Онъ снова за звонокъ и кричитъ явившемуся Замбо: «горячей и холодной воды, поскорѣе.» — "Это ужь слишкомъ, отвѣчаетъ Замбо. Масса не можетъ самъ повернуть крана съ холодной и горячей водой, " и вышелъ хлопнувъ дверью. — «Слава Богу, думаетъ Лефевръ, мы до этого пока еще не дошли; развѣ чрезъ 200 лѣтъ благородная франція низойдетъ до этой утонченной изнѣженности, до этой педантической чистоты.»
Выбрившись Лефевръ звонитъ снова Замбо, чтобы проводить себя въ ванны. «Для чего вамъ ванны? спрашиваетъ удивленный Замбо. Подлѣ каждой спальни есть особая комната съ ванной, а Масса заставляетъ Замбо бѣгать для того, чтобы сказать ему: „любезный другъ, гдѣ можно выкупаться? Такъ не насмѣхаются надъ американцемъ.“
Послѣ ванны новый американецъ сходитъ внизъ. Онъ входитъ въ столовую — пуста; входитъ въ гостинную — тоже нѣтъ никого. Опустившись въ кухню, онъ находитъ двухъ женщинъ, занятыхъ до того своимъ разговоромъ, что не слышатъ его шаговъ. Одна была его жена, его дорогая Жении; другая, которую онъ вскорѣ сталъ глубоко уважать, высокая, бѣлокурая женщина, походившая скорѣе на шотландскаго гренадера, — кухарка Марта.
Судя по серьезному ихъ виду и по оживленности разговора, можно было догадаться, что онѣ заняты великимъ кулинарнымъ предпріятіемъ. Жена Лефевра завязывала снурками салфетку съ пуддингомъ и осторожно вкладывала ее въ чашку, наполненную водою; а Марта ставила эту драгоцѣнную посуду въ чугунную печь, занимавшую большую половину кухни. Это было монументальное сооруженіе въ нѣсколько этажей, какъ домъ, со множествомъ ящиковъ и шкаповъ, резервуаровъ для пара и т. д.
Когда все было кончено, жена Лефевра обратилась къ своему мужу съ нѣжнымъ привѣтствіемъ. „Странно! говоритъ онъ, это была моя жена, но въ то же время это была и не она. То же лицо, тѣ же черты, какъ и въ старомъ свѣтѣ; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ глазахъ что-то свѣтлое и спокойное, какая-то мягкость въ разговорѣ, нѣжность въ движеніяхъ, чего я никогда не замѣчалъ въ нашемъ старомъ Парижѣ. А чувствовалъ, что меня любятъ, обо мнѣ заботятся и это щекотало мое сердце. Не обращая вниманія ни на Марту, ни на двадцатилѣтнее свое супружество, я нѣжно поцѣловалъ мадамъ Лефевръ. Простите меня парижскіе супруги, вѣдь я былъ въ Америкѣ.“
Предупредительная заботливость жены о немъ и дѣтяхъ казалась Лефевру, чѣмъ-то совершенно небывалымъ. Въ Парижѣ и во франціи онъ не слышалъ никогда подобной музыки. Правда, жена его и во Франціи была образцомъ всевозможныхъ добродѣтелей, но ея излишняя скромность дѣлала его жизнь иногда очень тяжелою. Поступать, какъ поступаютъ всѣ, было девизомъ г-жи Лефевръ и одному Богу извѣстно, чего стоило бѣдному мужу исполненіе ея желанія — ничѣмъ не отличаться отъ другихъ. Онъ долженъ былъ жить, какъ всѣ, онъ долженъ былъ имѣть прислугу какъ всѣ; онъ долженъ былъ одѣваться какъ всѣ; онъ долженъ былъ бывать, гдѣ бываютъ асѣ. И это какъ осѣ покупалось цѣной раззоренія, заискиванія, униженія, отреченія отъ своей индивидуальности. Теперь же Лефевръ былъ совершенно счастливъ, не слыша ненавистнаго какъ всѣ; ему нравилось, что жена его занимается только имъ и не обращаетъ ни на что вниманія кромѣ своего мужа, своихъ дѣтей и своего дома. Въ первый разъ въ Америкѣ омъ понялъ и почувствовалъ наслажденіе домашняго счастія, котораго французы устроивать не умѣютъ.
Иная внѣшняя домашняя обстановка и новыя отношенія къ женѣ, незнакомыя Лефевру въ Парижѣ, были только началомъ того ряда внезапностей и американскихъ особенностей, которыя наконецъ измѣнили вполнѣ міровоззрѣніе Лефевра и превратили его въ американца
Когда пришла пора завтрака, Лефевръ. не видѣвшій своихъ дѣтей, спросилъ жену: гдѣ они? и къ крайнему своему удивленію узнаетъ, что ихъ сынъ Генрихъ, мальчикъ 10 лѣтъ, пробуетъ въ академіи молодыхъ читателей, — гдѣ въ тотъ день вечеромъ онъ будетъ говорить въ первый разъ рѣчь, — резонансъ залы; а дочь, дѣвушка 19 лѣтъ, на урокѣ анатоміи и гигіены.
Еще больше удивляетъ его то, что сынъ самъ хочетъ устроить себѣ карьеру, тогда какъ по понятіямъ всякаго порядочнаго француза это обязанность отца. Въ качествѣ порядочнаго француза Лефевръ уже обезпечилъ своему сыну мѣсто въ министерствѣ финансовъ и мечталъ о томъ, какъ его Генрихъ будетъ, въ 35 лѣтъ, помощникомъ начальника отдѣленія, съ жалованьемъ въ 2,400 фр., какъ онъ будетъ кротокъ, вѣжливъ и снисходителенъ съ своими начальниками и строгъ, суровъ и величественъ съ своими подчиненными; какъ, повышаясь быстро по ступенямъ іерархической лѣстницы, онъ достигнетъ наконецъ высшихъ должностей. Почтенный французъ не можетъ представить себѣ будущности болѣе блистательной для своего сына.
Но чудеса, которыя разсказываетъ Лефевру его жена о дочери, совершенно не укладываются въ узкихъ рамкахъ его французскаго міровоззрѣнія. Но первыхъ, имъ не можетъ понять, зачѣмъ понадобились его дочери анатомія и гигіена. Далѣе онъ не понимаетъ, какимъ образомъ его дочь, хорошенькая какъ ангелъ, ходитъ но улицамъ одна, безъ всякаго присмотра. Ему объясняютъ тѣмъ, это, что въ Америкѣ до сихъ поръ не находилось еще такого глупца или негодяя, который бы осмѣлился не оказать должнаго уваженія молодости и невинности. „Впрочемъ, прибавила г-жа Лефевръ, я думаю, что Сусанна надежно ограждена. Альфредъ, младшій сынъ г. Розъ, возвратился изъ Индіи; я видѣла вчера, онъ гулялъ съ своимъ отцомъ и братьями и увѣрена, что онъ и Сусанна давно уже дали другъ другу слово.“ Въ французскихъ понятіяхъ Лефевра отъ такого объясненія совершается полная революція. Онъ уже примирился съ тѣмъ, что дѣвушка можетъ изучать анатомію и гигіену; онъ даже не противъ того, чтобы онѣ ходили но улицамъ безъ присмотра; но онъ не можетъ понять трехъ вещей: какимъ образомъ дочь порядочнаго человѣка можетъ сама сдѣлать выборъ, какимъ образомъ дочь порядочнаго человѣка можетъ выдти замужъ за сына человѣка торгующаго патокой и сливами; наконецъ какимъ образомъ женихъ беретъ невѣсту безъ приданаго? Особенно труднымъ для пониманія оказывается послѣдній пунктъ: — безъ приданаго, въ странѣ, гдѣ съ вечера до утра каждый преклоняетъ колѣни предъ долларомъ. Но это кажущееся противорѣчіе объясняется очень просто. Американцы торгуютъ всѣмъ, исключая своихъ дѣтей; они не покупаютъ мужей своимъ дочерямъ; американцы хотя и занимаются аферами, но изъ женитьбы спекуляціи не дѣлаютъ. Отъ этого, бѣдна или богата невѣста, она увѣрена, что ее любятъ, что женятся на ней, а не на деньгахъ ея.
Но хотя любовь вещь и очень пріятная и достойная полнаго уваженія, однако безъ ѣды любить невозможно. Какъ же устроиваютъ свою ѣду молодые? На этотъ вопросъ лучше всего можетъ отвѣтить самъ женихъ Сусанны. Онъ сдѣлалъ предложеніе Сусаннѣ, когда ей было еще 16 лѣтъ, а ему 21 годъ; теперь ей 19, ему 24. Эти три года употреблены были на дѣло. „У меня, говоритъ Альфредъ, были голова и руки и девизъ каждаго истиннаго янки: впередъ! не смущайся ничѣмъ и надѣйся только на одного себя, это лучше чужой опоры. Въ странѣ, которая возрастаетъ такъ быстро, какъ наша, всякій, у кого есть сколько нибудь мозгу въ головѣ и воли, кончаетъ тѣмъ, что попадаетъ на выгодное предпріятіе. Занимая мѣсто химика у Грина, одного изъ богатыхъ торговцевъ индиго, мнѣ часто приходилось слышать отъ него жалобы на то, что корабли, отправляемые въ Индію, уходили обыкновенно съ половинными грузами. Найти какой нибудь новый предметъ для груза было въ то время главной задачей всѣхъ нашихъ судохозяевъ. Я отыскалъ такой, котораго до тѣхъ поръ никому и на мысль не приходило и который долженъ былъ имѣть хорошій сбыть, именно ледъ. Все затрудненіе состояло въ томъ, чтобы сохранить его во время переѣзда…“ Однимъ словомъ читатель догадывается, что Альфредъ нашелъ это средство и что если бы онъ захотѣлъ дисконтировать его немедленно въ компаніи, занимающейся торговлей льдомъ, то онъ могъ бы имѣть уже теперь отъ 10 до 12 т. долларовъ ежегоднаго дохода».
Конечно не всякій американецъ богатѣетъ отъ торговли льдомъ; по всякій американецъ несомнѣнно трудится и обезпечиваетъ самъ себя, своими собственными силами. У кого больше силъ и ума, тотъ и достанетъ больше Единственное же поприще для этого — промышленность и торговля.
Лефевру, какъ настоящему французу, съ понятіями порядочныхъ людей, экономическое поприще не казалось нисколько плѣнительнымъ, и потому понятно, какъ должно было не понравиться ему предложеніе мистера Грина. Такъ какъ Альфредъ женясь дѣлался домосѣдомъ, то его мѣсто Гринъ предложилъ Генриху, потому что компаніи въ Калькутѣ нуженъ былъ вѣрный человѣкъ. «Года три, проведенные въ Индіи, сформируютъ его; мы назначимъ ему пай и если онъ будетъ добросовѣстно трудиться, то можетъ получать отъ 4 до 5 т. долларовъ въ годъ.»
Нужно однако замѣтить, что предложеніе Грина было не совсѣмъ безкорыстно. У Грина была дочь, дѣвочка 10 лѣтъ и Грину пришла мысль, что лѣтъ черезъ пять изъ нея могла бы выйдти мистрисъ Генрихъ Смитъ. Я забылъ сказать, что Лефевръ, послѣ чудеснаго переселенія въ Америку, " превратился въ Даніеля Смита. Эта дерзкая мысль торгаша, — хотя правда онъ былъ милліонеръ, — глубоко оскорбила достоинство Лефевра; онъ даже хотѣлъ разсердиться и отказаться отъ коварнаго предложенія, но въ это время подали чай и ломтикъ ветчины, а жена Лефевра прочитала молитву: «ниспошли Господи твое благословеніе на этотъ домъ и на всѣхъ, въ немъ находящихся. Благослови въ особенности тѣхъ, кто покидаетъ его и созижди въ нихъ сердца чистыя и покорныя». Каждый прибавилъ «аминь» съ такимъ чистосердечіемъ, что у Лефевра перепутались всѣ мысли. Онъ сравнилъ себя съ этими хорошими, простыми, трудолюбивыми людьми и ему стало стыдно за себя и за свои высокомѣрныя французскія понятія. Размышленія устыженнаго Лефевра были прерваны вбѣжавшимъ Замбо, который съ растеряннымъ видомъ закричалъ: набатъ! набатъ! слышите! Должно быть пожаръ.
При первомъ крикѣ Замбо аптекарь Розъ бросился къ окну и потомъ, обратись къ Грину, сказалъ: — лейтенантъ, это насъ зовутъ, пожаръ въ 12 и улицѣ. — Я къ вашимъ услугамъ, сержантъ, отвѣтилъ бакалейщикъ, вставая. Торопитесь, докторъ, проговорилъ онъ, трепла Лефвира по плечу, экипажъ не станетъ ждать. Докторъ конечно не думалъ торопиться, «Бѣгите друзья, говорилъ онъ про себя, на эту безлюдную церемонію, желаю вамъ успѣха, что же касается до меня, то а предпочитаю остаться лучше дома.» Но его разсужденія были прерваны Замбо и Мартой. Замбо въ кожѣ и съ топоромъ въ рукахъ стоялъ совсѣмъ готовый, а Марта принесла Лектору черную суконную куртку и широкій гимнастическій поясъ — его мундиръ но званію пожарнаго. Лефевръ, съ своими французскими понятіями, хотѣлъ было протестовать противъ этого новаго оскорбленія; онъ не понималъ, какъ можно рисковать жизнію для людей совершенно незнакомыхъ, когда проще нанять за деньги пожарную команду; но заявленіе протеста оказалось невозможнымъ. Лефевръ въ одну минуту былъ одѣтъ, причесанъ, подпоясанъ, вооруженъ и втащенъ на крышу огромнаго омнибуса, вмѣщавшаго въ себѣ паровую машину, уже сильно дымившуюся. Пара отличныхъ лошадей быстро унесла экипажъ и пожарныхъ.
На мѣстѣ пожара Лефевръ не замѣтилъ ни полиціи, ни предосторожностей; толпы любопытныхъ собирались только на тротуарахъ и оставляли середину улицы совершенно свободной. Лефсеву поручили управлять насосомъ.
Вдругъ въ нижнемъ этажѣ горѣвшаго дома послышались раздирающіе крики, бѣлая фигура промелькнула, какъ тѣнь, женскій голосъ взывалъ о помощи. Въ одно мгновеніе, подставивъ лѣстницу, Гринъ взобрался но ней и исчезъ въ дыму. Вскорѣ онъ появился съ женщиной на рукахъ и спустился при радостныхъ привѣтствіяхъ толпы. Сошедши внизъ, женщина пришла въ себя: дитя мое, гдѣ дитя мое, гдѣ дочь моя? кричала она, дрожа всѣмъ тѣломъ и протягивая руки къ окну, охваченному пламенемъ Всѣ смотрѣли другъ на друга. Пламя бушевало подобно бурѣ; прогорѣвшая крыша готова была рушиться и тогда ребенокъ бы погибъ. "Не знаю, говоритъ Лбфевръ, что сдѣлалось со мной въ эту минуту; видъ ли этой несчастной матери, примѣръ ли Грина, мысль ли, что я французъ, или что другое отуманило мнѣ голову, но только я бросился къ лѣстницѣ и былъ уже на верху, прежде чѣмъ успѣлъ отдать себѣ отчетъ въ томъ, что дѣлаю. Розъ хотѣлъ было остановить Лефевра, но тотъ воскликнулъ: «Я отецъ, я не допущу погибнуть этому ребенку!» и бросился въ пламя.
Трудно было ему въ огнѣ; но счастье помогло: Лефевръ нашелъ ребенка и только что онъ успѣлъ спуститься съ нимъ на землю, крыша рухнула.
Часъ спустя наши пожарные уже возвращались домой; по тротуарамъ въ изумительномъ порядкѣ стояла толпа народа, почти каждый держалъ въ рукахъ какую-то бумагу, которою махали, когда дилижансъ проѣзжалъ мимо и повсюду раздавались крики: «да здравствуетъ храбрый лейтенантъ! да здравствуетъ Смитъ! да здравствуетъ неустрашимый пожарный!» Толпа кричала ура! снимала шляпы, махала платками, женщины показывали на пожарныхъ своимъ дѣтямъ. Лефевръ не могъ понять, какимъ образомъ весь городъ могъ уже узнать имена его и Грима и ихъ поступокъ.
Когда Лефевръ входилъ къ себѣ домой, жена указала ему на находившуюся напротивъ типографію газеты Paris Télégrafe. Надъ домомъ возвышалась исполинская афиша, на которой за полмили можно было прочитать слѣдующее:
Когда Лефевръ сошелъ въ гостиную, контора Paris Télégrafe, все еще наполненная покупателями, не успѣвала удовлетворять ихъ требованіямъ; народъ толпился подъ его окнами, добиваясь взглянуть на него. Потомъ явилась пожарная музыка, съиграла ему серенаду, а Гринъ отъ лица всей роты привѣтствовалъ его и просилъ занять мѣсто капитана. Лефевръ, въ отвѣтномъ спичѣ, благодарилъ своихъ товарищей и сказалъ, что онъ хочетъ по прежнему остаться простымъ пожарнымъ. «Гордый вашею дружбою, заключилъ онъ, и не хочу промѣнять нашего скромнаго мундира на мундиръ капитана. Да здравствуетъ Америка!»
Отвѣтъ этотъ произвелъ эффектъ; начались снова привѣтствія и по знаку Грина возобновилась серенада. Въ это время Лефевръ увидѣлъ огромную афишу, поднимавшуюся надъ типографіей Paris Télégrafe и освѣщенную разноцвѣтными фонарями. На ней огромными буквами, величиной въ поларшина, было напечатано:
Лефевръ приказалъ принести себѣ нумеръ газеты и узналъ, что титулъ Цинцината доставилъ ему отказъ отъ чина капитана. Подъ рубрикой же, какъ Америка награждаетъ добродѣтель, онъ прочелъ, что Страховое отъ огня Общество «Лебедь» приглашаетъ его въ доктора консультанты, съ жалованьемъ въ 400 долларовъ; а дѣтская больница «Провидѣніе» предлагаетъ ему мѣсто старшаго доктора, съ платой 2,000 долларовъ.
Вслѣдъ за тѣмъ почтальонъ принесъ ему 40 писемъ и цѣлую гору бумагъ. Больные освѣдомлялись о часахъ его консультаціи, другіе просили навѣстить ихъ какъ можно скорѣе; четыре доктора звали его на консиліумъ, шесть аптекарей предлагали ассосіацію и наконецъ въ двухъ письмахъ, тщательно запечатанныхъ, дѣлались конфиденціально предложенія, которыя Paris Télégrafe, узнавъ неизвѣстно какъ, успѣлъ уже протрубить по всему свѣту. «Я сдѣлался знаменитъ! сказалъ самъ себѣ Лефевръ, моя карьера началась! Одинъ день, часъ одинъ отваги подарилъ мнѣ громкое имя и доставилъ въ Америкѣ болѣе выгодъ, чѣмъ двадцатилѣтье труды на старомъ материкѣ.» Французское міровоззрѣніе опять должно было уступить американскому и на этотъ разъ даже безъ всякой возможности противорѣчія, потому что существенныя выгоды были очевидны.
Лефевръ, считая себя обязаннымъ журналу, благодаря болтливости котораго имя его прогремѣло во всѣхъ концахъ новаго свѣта, отправился благодарить его издателя. На домѣ, гдѣ помѣщалась редакція, была прибита мѣдная доска съ надписью: Paris Telegrafe Truth, Humbug et Comp. Отворивъ дверь, Лефевръ очутился предъ человѣкомъ маленькаго роста, въ черномъ платьѣ, на-глухо застегнутомъ. Это былъ мистеръ Truth. Онъ сидѣлъ за конторкой, огромнѣйшими ножницами вырѣзывалъ изъ англійской газеты длинныя полоски и бросалъ ихъ въ ящикъ, имѣвшій соообщеніе съ типографіею.
"Что вамъ угодно, " спросилъ Тресъ Лефевра, не поднимая головы и не переставая заниматься — Лефевръ объяснялъ кто онъ. "Хорошо, « сказала» журналистъ, продолжая свою работу, «что же вамъ угодно?» Поблагодарить васъ, высказать вамъ свою признательность. — Тресъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Лефевра и отвѣтилъ: «вы мнѣ ничѣмъ не обязаны; печатая о вашемъ прекрасномъ поступкѣ, я занимался только своимъ ремесломъ, за что и получилъ 200 долларовъ. Вы видите, что вы мнѣ ровно ничѣмъ не обязаны.» И затѣмъ онъ снова принялся за работу. Но Лефевръ настаивалъ все на своей благодарности. Тогда Тресъ, уставивъ на него свои большіе черные глаза, выражавшіе сильное страданіе, сказалъ, что если онъ дѣйствительно воображаетъ себя обязаннымъ, то пусть скажетъ откровенно, чѣмъ страдаетъ Тресъ и сколько времени онъ можетъ еще прожить. Совѣтъ Лефевра былъ тотъ, что Тресу необходимо оставить журнальную работу и отдохнуть душой и тѣломъ. Выслушавъ свой приговоръ Тресъ, безъ обиняковъ предложилъ доктору купить его часть за 20 т. долларовъ. «Вы наживете ихъ чрезъ какіе нибудь полгода, прибавилъ онъ. Согласны ли вы? Подумайте теперь. Честному человѣку это превосходное занятіе.»
Лефевръ, какъ и слѣдовало ожидать, пришелъ отъ этого предложенія въ смущеніе, потому что по его французскимъ понятіямъ журналистъ есть животное въ родѣ хамелеона. Удержавшись высказать замѣчаніе въ такомъ видѣ, Лефевръ сталъ отговариваться трудностію давать направленіе журналу т. е. высказалъ туже мысль въ другой фирмѣ. На это Тресъ отвѣтилъ, что нѣтъ ничего легче какъ давать направленіе; нужно только принять за неизмѣнное правило говорить правду, ничего кромѣ правды, всегда и обо всемъ — одну правду. Лефевръ услышалъ такое правило въ первый разъ въ жизни; онъ всегда думалъ, что въ журналистикѣ ложь принимается за правило, а правда допускается, какъ рѣдкое исключеніе. — «Можетъ быть въ старой Европѣ отвѣтилъ Тресъ. Но здѣсь, къ чему послужитъ ложь? Истина — это нашъ товаръ; се только и покупаютъ. Ложь — потеря кредита, и наконецъ — безчестное раззореніе. Мы можемъ имѣть всѣ пороки, кромѣ одного — лгать безнаказанно. Возьмите для примѣра англійскую газету Times: ее можно обвинить въ непослѣдовательности, оскорбительномъ и даже нагломъ тонѣ? но во лжи никогда! Если бы издателя ея кто нибудь уличилъ во лжи, ему пришлось бы потерять сотни т. долларовъ ежегоднаго доходу. Слава Богу, у насъ нѣтъ порочныхъ людей въ такую цѣну!»
Послѣдній ударъ нанесла ему школа, гдѣ американцы еще дѣтьми пріобрѣтаютъ привычки, создавшія и поддерживающія силу Америки.
Лефевра, какъ и всякаго бы другого европейца, поразило прежде всего то, что мальчики и дѣвочки учатся вмѣстѣ. Онъ нашелъ это верхомъ безнравственности. Но взрослые люди ему на это возразили, что безнравственность существуетъ только въ его воображеніи. «Наши дѣти, милый докторъ, говорили американцы, дѣти честные. Школа — это великая семья, гдѣ никого нѣтъ, кромѣ сестеръ и братьевъ, оспаривающихъ другъ у друга премію знанія. Англичане сначала смѣялись надъ нами; теперь же они слѣдуютъ нашему примѣру и не пройдетъ десяти лѣтъ, какъ въ Англіи будутъ повсемѣстно общія для обоихъ половъ школы. Мы приготовляемъ людей къ общественной жизни. И такъ, почему же намъ не уподоблять школу семейству и обществу? Мы, отцы семействъ, знаемъ но опыту, что для смягченія сердца, образованія ума и внушенія великодушныхъ идей ничто не можетъ сравниться съ этой дѣтской школой обоихъ половъ, школой труда и науки. Если что неосторожно и безразсудно, такъ это мнимое благоразуміе старой Европы. Раздѣлять мальчиковъ и дѣвочекъ, внушать имъ съ дѣтства, что они одинъ для другого таинственная опасность, смущать и возбуждать молодыя воображенія, а потомъ разомъ, въ самую трудную минуту бросать въ свѣтъ, мужчинъ — пылкихъ и отважныхъ, женщинъ — робкихъ, беззащитныхъ, это неблагоразумно въ высшей степени. Ваше французское жеманное воспитаніе похоже на приморскую плотину, за которою сдерживаются, но за то и увеличиваются, подобно волнамъ, всѣ страсти; наше же общественное воспитаніе пріучаетъ дѣтей обоихъ половъ къ взаимному уваженію и братской любви. Спросите учителей; вы не найдете ни одного, который не гордился бы нашими смѣшанными изъ обоихъ половъ школами. Честь итога изобрѣтенія принадлежитъ Америкѣ. Какъ всегда, мы полагались на человѣческую природу; какъ всегда, мы встрѣчали успѣхъ. Въ нашихъ школахъ молодыя дѣвушки пріобрѣтаютъ характеръ и твердость воли, а молодые люди мягкость сердца. Въ шестнадцать, въ двадцать лѣтъ ихъ отношенія также просты, такія же братскія, какъ и тогда, когда они сидѣли на однѣхъ, скамьяхъ.»
Другая особенность американскихъ элементарныхъ школъ въ томъ, что въ нихъ учатъ женщины. Выборъ учителей предоставленъ особымъ воспитательнымъ комитетамъ, изъ выборныхъ членовъ.. Въ члены выбираются самые значительные и лучшіе люди государства. Быть призваннымъ для надзора за воспитаніемъ составляетъ славу, и потому многіе изъ знаменитыхъ американскихъ гражданъ отказывались отъ мѣстъ въ федеральномъ сенатѣ, чтобы оставаться директорами школъ. Воспитаніе даровое, и Союзъ тратитъ на него больше трети своихъ общихъ государственныхъ издержекъ. Для Франціи это составило бы около 400,01)0,000 франковъ вмѣсто нынѣшнихъ 6, которыя она тратитъ на народныя школы. Американцы знаютъ, что ихъ сила въ общемъ образованіи. Общее стремленіе къ просвѣщенію было прямымъ результатомъ подобныхъ мѣръ и безъ всякой принудительности сдѣлалось всеобщимъ. Школы открыты для всѣхъ дѣтей до шестнадцати-лѣтняго возраста; и напр. въ новой Англіи, нѣтъ ни одного гражданина, который бы не получилъ образованія. Американское обученіе довольно возвышенно, чтобы приготовить дитя богача ко вступленію въ коллегію; довольно просто, чтобы не запугать ребенка бѣдняка; довольно существенно, чтобы доставить ему возможность поддерживать свое значеніе въ обществѣ и не краснѣть за свое невѣжество. Въ школѣ учатъ чтенію, письму, ариѳметикѣ, геометріи и рисованію. Къ этому присоединяютъ отчасти географію, исторію, физику и химію и говорятъ дѣтямъ о морали и политикѣ. Боязнь, что такое образованіе будетъ выше состоянія, познакомитъ людей съ желаніями и нуждами не по средствамъ и броситъ въ среду общества людей недовольныхъ своею участію, совершенно химерическая. Американскій кузнецъ, выйдя изъ своей кузницы, надѣваетъ черный фракъ и отправляется слушать лекціи о Вашингтонѣ или о новыхъ открытіяхъ Ливингстона въ Африкѣ. Сосѣдъ его, ювелиръ, пойдетъ заниматься въ рисовальную школу или слушать лекціи химіи. Не смотря на свои закоптѣлыя руки, — оба они джентельмены. Ступайте на западъ, войдите въ какую нибудь loghouse, затерянную въ глубинѣ лѣсовъ, васъ приметъ жена піонера; вы увидите, что она мѣситъ хлѣбъ и бьетъ масло. Подождите вечера, эта же самая женщина сядетъ за фортепіано; она будетъ говорить съ вами о политикѣ, морали, а можетъ быть и о метафизикѣ. Американцы предлагаютъ всѣмъ именно то богатство, которое не боится вора; самому бѣдному они открываютъ доступъ къ умственнымъ наслажденіямъ, которыя во всякомъ возрастѣ и во всѣхъ состояніяхъ служатъ силою и утѣшеніемъ.
Увидѣвъ американскую школу, Лефевръ наконецъ понялъ американскую жизнь. «Я сдаюсь, сказалъ онъ; глаза мои отверзаются; я удивляюсь величію этой страны! Какая могучая жизнь! Сердце, мысль, все въ дѣйствіи! Человѣкъ держитъ въ рукахъ свое счастіе и свою добродѣтель. Да здравствуютъ Соединенные Штаты!»
Это путешествіе въ Америку повлекло за собой весьма серьезныя неудобства для Лефевра. Проснувшись въ одно прекрасное утро, онъ позвонилъ. Вошла Дженни, открыла занавѣсы и позвала Сусанну. Но это уже не та Дженни, не та Сусанна, которыхъ онъ зналъ въ Америкѣ: тѣже лица, но другіе люди. Такая же перемѣна произошла и со всѣми его американскими друзьями. Прежде они не понимали его; теперь онъ пересталъ понимать ихъ. Предъ нимъ были снова французы, а онъ съ своими американскими понятіями являлся между ними какимъ-то чудакомъ и даже сумасшедшимъ. Нѣсколько дней спустя Лефевръ писалъ въ своемъ дневникѣ: «судьба моя рѣшена: я съигралъ противъ предразсудковъ опасную партію и — проигралъ безвозвратно! Какой-то глупецъ, называющійся докторомъ, призналъ меня сумасшедшимъ; люди, которыхъ я считалъ за друзей, подтвердили съ радостію приговоръ невѣжества. Я заключенъ и, безъ сомнѣнія, навсегда! И такъ, я сумасшедшій! Но я не желаю исцѣленія»…
Чтобы не оставлять читателя въ сомнѣніи насчетъ того, что думала противная сторона, я приведу слова доктора Олибріуса, директора дома сумасшедшихъ. Этотъ Олибріусъ извѣстный въ ученомъ мірѣ своимъ трактатомъ «о трезвости съ точки зрѣнія гигіены и навигаціи», писалъ къ г-жѣ Лефевръ между прочимъ: «въ настоящую минуту онъ спокоенъ: онъ занимается письмомъ какого-то вздора. Доказательство, увы, слишкомъ вѣрное, что онъ еще далекъ отъ выздоровлѣнія. Я посылаю вамъ цѣлую громаду исписанныхъ листовъ, которую онъ назвалъ: Парижъ въ Америкѣ… Спрячьте до времени всѣ эти бумаги. Я не предполагаю, чтобы благоразумный французъ, могъ бы прочесть двѣ страницы этихъ бредней, не объявляя, что ихъ авторъ — сумасшедшій»…