Парижский день (Виницкая)/ОЗ 1882 (ДО)
ПАРИЖСКІЙ ДЕНЬ.
правитьЯ проснулась. Окно мое выходитъ на востокъ и солнце сквозь красную драпировку наполняетъ комнату кровавымъ свѣтомъ. Эта комната тѣсна, негдѣ повернуться.
Не дурно бы имѣть двѣ, а, пожалуй, и четыре комнаты: зало, гостинную, кабинетъ и спальню; и потолки повыше, чтобы можно повѣсить большую картину, напримѣръ, Эндиміона, спящаго въ лѣсу, а надъ нимъ Амуръ въ видѣ Зефира раздвигаетъ вѣтви, и классически стройныя линіи юношескаго стана утопаютъ въ лунномъ свѣтѣ. Не мѣшаетъ также имѣть у себя хоть одну статую, напримѣръ, Гермеса, поднимающаго змѣю. Много, много хорошихъ вещей на свѣтѣ. Здѣсь очень легко почувствовать себя несмѣтно богатой. Я, по крайней мѣрѣ, вполнѣ увѣрена, что совершенства Севрскаго производства, chef-d’oeuvr’u ювелирнаго искуства, перламутровая и слоновой кости мебель, трехаршинныя зеркала, ліонскіе шелки, пестрыя восточныя ткани — все это принадлежитъ мнѣ, и я только покуда держу эти чудеса роскоши въ магазинахъ и общественныхъ коллекціяхъ для сохранности, чтобы дома, помилуй Богъ, какъ-нибудь не разбилось, не попортилось и не пропало.
А я похаживаю, да посматриваю все ли въ порядкѣ. Все вычищено и прибрано, разставлено и развѣшено, чтобы я могла хорошенько видѣть; все цѣло, невредимо и нетолько ничего не пропало, а еще многое прибавилось, и это меня тѣмъ болѣе радуетъ, что за такое рачительное сбереженіе я ничего не плачу. И работается это для меня даромъ, если не считать пищи, одежды и жилища (нельзя же безъ этого), добываемыхъ мастеровыми въ видѣ заработной платы.
Надо только строго слѣдить, чтобы они на досугѣ не задавали себѣ несвоевременныхъ вопросовъ, потому что тогда пойдутъ стачки — что хорошаго! Вѣдь имъ не втолкуешь, что испоконъ-вѣка такъ ведется: одинъ уменъ, а другой глупъ, а стало быть, равенства нѣтъ и въ природѣ. Дидона ухитрилась по строить цѣлый городъ на воловьей шкурѣ, а другому небо кажется съ овчинку…
Кто-то постучался въ мою дверь, я вскочила и отперла.
Это М-me Donblis принесла молоко. Я нарочно подрядила ее ходить каждое утро, и эта достойная женщина поднимается ко мнѣ на шестой этажъ съ заказомъ въ trois sous. Ну, сдѣлала ли бы это хоть одна русская молочница, имѣющая свою лавку?
— Легко ли! сказала бы. она. А эта очень любезно говоритъ:
— Voilà, madame, c’est trente sous, n’est ce pas?
— Quant à l’argent… начала-было я.
Я каждое утро такъ начинаю, и она всегда благородно меня прерываетъ:
— Oh, madame, n’en parlons pas, а затѣмъ произноситъ: merci и исчезаетъ.
Меня же благодаритъ, милая! Вообще, здѣсь открытъ мнѣ кредитъ — и въ лавкахъ, и ресторанахъ, честь, которой я никогда бы не дождалась въ любезномъ отечествѣ.
Комната начинаетъ мнѣ казаться милой, уютной, веселой. Столъ и комодъ краснаго дерева съ мраморными досками, вольтеровское кресло, на каминѣ большое зеркало и часы подъ стекляннымъ колпакомъ. Открываю окно съ балкономъ, ставлю туда стулъ и долго нѣжусь на солнцѣ.
Напротивъ нѣтъ жилого строенія, а раскинуты сады двухъ смежныхъ женскихъ монастырей. Верба распустилась, цвѣтутъ абрикосы и вишни, деревья одѣты свѣтлой зеленью; до меня доносится запахъ весенней травы, сырой земли и клейкихъ почекъ.
Вотъ вышла молодая монашка и стала быстро ходить по дорожкамъ. Огромныя крылья нелѣпаго чепца треплются и машутъ по вѣтру, какъ бы силясь поднять ее на воздухъ. Правой рукой она перебираетъ четки, лѣвую приложила къ груди, голова опущена внизъ и губы, не переставая, шевелятся. Она неутомимо ходитъ, почти бѣгаетъ и сдѣлала уже восемь туровъ. Можетъ быть, обуреваемая страстьми, она умерщвляетъ плоть свою, силится отогнать отъ себя злого духа и не можетъ…
Въ другой садъ высыпалъ цѣлый рой маленькихъ воспитанницъ въ голубыхъ платьицахъ и бѣлыхъ капюшонахъ. Какія онѣ всѣ хорошенькія, веселыя и рѣзвыя! Но старая монахиня загоняетъ ихъ домой: пора учиться.
И мнѣ пора. Я начертала себѣ программу, отъ которой съ нынѣшняго дня не буду отступать. Сколько времени я собираюсь серьёзно приняться за дѣло, и все какъ-то не удавалось, но сегодня непремѣнно начну. Первымъ дѣломъ пойду въ Сорбонну, прослушаю какую-нибудь знаменитость, потомъ буду читать, потомъ писать.
Я совершила свой туалетъ и убрала комнату. На комодѣ валяется дѣтская шляпка, купленная вчера на уличной выставкѣ. Она продавалась за 10 сантимовъ — развѣ возможно за эту цѣну не купить даже самую ненужную вещь? Куда бы мнѣ ее дѣвать? брошу шляпку на улицу и посмотрю, кто ее подыметъ. Такъ и сдѣлала.
Нѣсколько прохожихъ не обратили на нее вниманія, наконецъ, показался длинный ящикъ на колесахъ, везомый двумя лошадьми цугомъ; онъ былъ нагруженъ мусоромъ, на которомъ стоялъ мусорщикъ въ синей блузѣ и фуражкѣ; другой такой же мусорщикъ сгребалъ лопатой приготовленныя кучки сора и наваливалъ въ ящикъ. Увидя шляпу, онъ подпрыгнулъ, схватилъ ее и сталъ вертѣть въ рукахъ и разглядывать — шляпа новая. Какъ онъ радъ, голубчикъ, не вѣритъ глазамъ, оглядывается кругомъ, но никто не предъявляетъ претензіи, и онъ суетъ ее подъ мышку. Нѣтъ, жалко, сомнется; снялъ фуражку, примѣрилъ: негодится, мала; положилъ сверхъ фуражки и принялся за работу — шляпа скатилась. Онъ поднялъ ее, опять повертѣлъ и уложилъ въ уголъ ящика, бережно накрывъ лоскутомъ ржаваго желѣза. Онъ отдастъ ее женѣ, та надѣнетъ на ребенка и будетъ любоваться. А если онъ холостой, то продастъ за туже цѣну, если не дороже.
Я очень рада, что не пропали мои деньги даромъ, надѣюсь, что и день проведу съ пользою, и отправляюсь въ путь.
Встрѣтилась мнѣ французская студентка съ анатоміей подъ мышкой. Какъ смѣло она выступаетъ, какъ величаво поднятъ ея подбородокъ, съ какимъ несокрушимымъ достоинствомъ несетъ она передъ собой объемистую грудь, а сзади пышную турнюру!
Пальто стягиваетъ ея талію перехватомъ и райская птица расправляетъ радужныя крылья на ея мужской фётровой шляпѣ. Что-жь такое, что мужская! захотѣла и надѣла, и никто ничего не смѣетъ ей сказать.
«Я ученая женщина», высказывается сознаніе въ каждой чертѣ ея лица; у ней черныя брови колесомъ, пронзительные глаза; усы у ней такіе, которымъ позавидуютъ двадцатилѣтпіе прапорщики, а большой горбатый носъ гордо разсѣкаетъ воздухъ. Какая разница съ нашей желтолицей, тщедушной студенткой, украдкой бѣгущей на курсы, осторожно озираясь, какъ бы не попасть въ участокъ.
Подъ воротами Сорбонны стоитъ передъ вывѣшанными объявленіями дама. И я подошла. Посмотрѣли другъ на друга. Дама уже не первой молодости; смуглое, худое, сдавленное въ вискахъ лицо напоминаетъ рыбью голову; носъ крючковатый, острый, и какъ уголья глаза; на плечахъ черная мантилья, обшитая смятыми блондами.
— Скажите, пожалуйста, обратилась она ко мнѣ: — въ которой залѣ курсъ французской литературы?
Я не знала, и, въ свою очередь, спросила, гдѣ читаетъ Жоли.
— А что онъ читаетъ?
— Философію.
— Это интересно?
— Очень.
— О чемъ говорится?
— Обо всемъ.
— И я пойду, сказала дама.
Мы справились по объявленіямъ, но когда розыскали залу, Жоли уже кончилъ читать. Дама приглашала меня слушать французскую литературу, потому что ей это необходимо.
— Я здѣсь даю уроки испанскаго языка, а въ отечествѣ намѣрена преподавать по-французски, объяснила она мнѣ.
— Вы испанка?
— Да, а вы?
— Я русская.
Дама улыбнулась.
— Значитъ, мы антиподы.
— Почти что.
— Ахъ, какъ это пріятно. Пойдемте слушать Гизо, онъ ныньче объясняетъ Шекспира, предложила испанка.
— Нѣтъ, я ужь его слышала, онъ шамкаетъ и говоритъ несвязно, я лучше пойду слушать Лабуле въ Collège de France.
— Что онъ читаетъ? освѣдомилась она.
— Histoire de la législation comparée.
— И я пойду, сказала испанка.
Мы явились во-время, когда Лабуле, при шумныхъ апплодисментахъ, входилъ на каѳедру.
— Ни одинъ князь, ни одинъ властелинъ не имѣетъ права насиловать религіозныя убѣжденія своихъ подданныхъ, говорить Лабуле.
Испанка вытянула впередъ руку съ костлявыми, сухими пальцами и издали любуется на свои перстни.
— Вы встрѣчали когда-нибудь испанокъ? шопотомъ спрашиваетъ она меня.
— Нѣтъ, не встрѣчала, васъ первую вижу; впрочемъ, видѣла заѣзжую артистку на сценѣ, какъ она танцовала качучу съ кастаньетами, только та была очень красива собой.
— Утверждаютъ, что человѣкъ не свободенъ въ своихъ поступкахъ, но возьмемъ, напримѣръ, пьяницу, который борется между бутылкой и семейными обязанностями… говоритъ Лабуле.
— Я тоже еще русскихъ женщинъ не встрѣчала, говоритъ испанка: — но хорошо изучила ихъ характеръ.
— Какимъ же манеромъ?
— По книгамъ. Русская женщина проста, довѣрчива и по натурѣ раба.
— Ну, нѣтъ, послѣднее невѣрно.
Лабуле продолжаетъ:
— Людовикъ XIV объявилъ, что отъ одного прикосновенія къ его особѣ можетъ исцѣлиться золотушный. Одинъ больной дотронулся, но исцѣленія не получилъ…
Сдержанный смѣхъ слушателей.
— Я не люблю француженокъ, продолжаетъ испанка: — онѣ коварны, фальшивы, льстивы, хитры, злы.
— Монтескьё, самый остроумный человѣкъ своего вѣка, сказалъ…
Лабуле развернулъ книгу и сталъ читать слова Монтескьё.
— Но мы не коварны, могу васъ въ этомъ увѣрить, мѣшаетъ мнѣ слушать испанка: — мы мстительны, ревнивы, это правда, но не злы.
Вся зала огласилась громкимъ смѣхомъ, а мнѣ такъ и не удалось разслышать, что сказалъ самый остроумный человѣкъ своего вѣка.
Я нахмурила брови, но испанка не замѣчаетъ этого, потому что опять вытянула руку и разглядываетъ свои кольца, дрянныя, изъ стразовъ и бирюзы грубой работы.
— А русскихъ я люблю, говоритъ она: — и очень желаю съ вами познакомиться.
Лекція кончилась при единодушномъ рукоплесканіи. Мы съ испанкой отправились завтракать въ ресторанъ. Подъ именемъ бульона мнѣ подали воду съ кардамономъ, которую я, не взирая на отличнѣйшій аппетитъ, ѣсть не могла и велѣла подать себѣ andouillette grillée, кушанье, соблазнившее меня дешевизной выставленной на картѣ цѣны.
Читатель! если даже ты мнѣ врагъ, я все же тебя предостерегу: не льстись на дешевизну, не требуй andouillette grillée. Я плюнула въ сторонку и выполоскала ротъ, потомъ приступила къ тщательному анализу этого кушанья. Я узнала, что оно состоитъ изъ кишки, начиненной сомнительной свѣжести ингредіентами, состоящими изъ толстыхъ мышечныхъ волоконъ и соединительной ткани, называемыхъ въ Россіи требухой, которая въ большомъ количествѣ разлагается на заднихъ дворахъ Охотнаго ряда, ибо не всякая русская собака соглашается употреблять ее въ пищу. Испанка избрала себѣ благую часть: она ѣла только саладъ.
Вошелъ французъ съ подбритыми баками, красной ленточкой въ петличкѣ и сѣлъ за одинъ столъ съ нами. Онъ досталъ изъ кармана щетку съ крошечнымъ зеркальцемъ и посмотрѣлся въ него прежде однимъ глазомъ, потомъ другимъ; смахнулъ платкомъ остатки пудры съ носа и спряталъ щетку въ карманъ. Все это онъ продѣлалъ, ни мало не стѣсняясь присутствіемъ дамъ. Шляпу онъ не снялъ, а сдвинулъ немного назадъ и она сидѣла на немъ, какъ на бабѣ повойникъ, отчего рельефнѣе выступала женственная дряблость его смятаго, испещреннаго преждевременными мелкими морщинками лица, выраженіе котораго было до такой степени нагло, что я взглянула только мелькомъ и ужь у меня начало рѣзать глаза.
— Ah, la belle journée, la belle journée! восклицалъ онъ, поглядывая то на меня, то на испанку.
— Magnifique! отозвалась та, и у нихъ завязался разговоръ о погодѣ, а я углубилась въ свои изслѣдованія.
— Une russe, показала ему на меня глазами испанка, и онъ тотчасъ же предложилъ мнѣ одинъ изъ тѣхъ неизбѣжныхъ вопросовъ, которые приходится выслушивать каждому русскому при встрѣчѣ съ иностранцемъ за-границей.
Я отвернулась къ окошку и сухо проговорила:
— J’ai l’habitude de n’exprimer mes opinions politiques que par le silence.
— Ça s’entend, vous êtes russe, сказалъ онъ, налилъ въ бульонъ вина и выпилъ черезъ край.
— А кто по вашему лучше, Гамбетта или Фрейсинэ? спросила въ свою очередь я.
Онъ изумленно посвисталъ сквозь зубы, какъ бы желая этимъ сказать: есть же на свѣтѣ человѣкъ, который еще спрашиваетъ такія вещи! и, видя, что я жду отвѣта, вразумительно и съ большой горячностью произнесъ:
— У Гамбетты, милостивая государыня, была программа, онъ зналъ чего хотѣлъ.
— А Фрейсинэ? подлила я въ огонь масла.
Французъ даже привскочилъ.
— Фрейсинэ только доставляетъ мѣста, и больше ничего не дѣлаетъ.
— А Гамбетта?
— Гамбетта! Гамбетта самый даровитый человѣкъ во Франціи, безъ него обойтись невозможно, ему будутъ кланяться, просить его, умолять! раздражался французъ.
Не рискуя спросить третье блюдо, я встала.
— Упрашивать будутъ, vous allez voir èa! запальчиво пустилъ мнѣ вслѣдъ французъ, какъ будто мнѣ до этого было какое-нибудь дѣло.
Испанка отъ меня не отставала ни на шагъ.
— Гдѣ вы живете? спросила она.
— Далеко, соврала я.
— А я вотъ здѣсь, войдите, я вамъ покажу свою квартиру, увидите, какъ я хорошо устроилась; плачу тысячу двѣсти франковъ за однѣ стѣны.
— Въ другое время, съ удовольствіемъ, а теперь я очень занята.
— И у меня бездна занятій: кромѣ уроковъ, я служу переводчицей и провожаю иностранцевъ по Парижу; хотите я вамъ покажу Парижъ?
Она подхватила меня подъ руку, энергично втащила на первый этажъ и отперла дверь.
— Тысячу двѣсти франковъ за однѣ стѣны, повторяла она, вводя меня въ квартиру. Мебели было такъ мало, что дѣйствительно только однѣ стѣны бросались въ глаза.
— Садитесь и дайте мнѣ вашу карточку, а а вамъ дамъ свою.
Она не безъ труда отыскала на каминѣ карточку, потому что отъ сгущенной жалузи царствовалъ въ комнатѣ полумракъ.
— Вотъ. Здѣсь написано просто: m-lle Negamedra, я проживаю подъ этимъ именемъ въ Парижѣ; на самомъ же дѣлѣ я жена сенатора дона Lepinocrimoriosas. А ваше имя?
— А я совсѣмъ наоборотъ, сказала я: — на самомъ дѣлѣ я просто mademoiselle, а здѣсь намѣрена себя выдавать по меньшей мѣрѣ за жену сенатора.
— Ah èa, vous vous moquez de moi! вдругъ разсердилась испанка.
— Mais pas du tout.
— Que voulez-vous dire? и она устремила на меня строго пытливый взоръ.
Послышался стукъ въ дверь. Entrez!
Вошелъ мужчина. Она передъ нимъ засуетилась, а я поскорѣй ушла.
— Filez, filez, filez! перегнулась черезъ перила испанка, когда я уже была внизу: — et plus vite, que èa!
На улицахъ во всякое время много народу и всѣ куда-то бѣгутъ. На самомъ бойкомъ перекресткѣ непремѣнно сидитъ на скамеечкѣ нищій и непремѣнно слѣпой; одѣтъ прилично, держитъ себя чинно; онъ не проситъ, но неустанно вращаетъ бѣлыми зрачками и ему подаютъ, только очень мало.
На мосту нищая, вся въ черномъ кашемирѣ, неподвижно уставила очи долу, изображая всей своей фигурой горемъ убитое созданіе; съ гордымъ отчаяніемъ протягиваетъ она оловянную кружку, и туда кладутъ. Одна нищая держитъ на рукѣ ребенка (chacun son genre), а другою преграждаетъ путь прохожимъ, опрокидывая вверхъ дномъ стеклянный рожокъ, дабы видѣли, что въ немъ нѣтъ молока. Жесты ея исполнены такого художественнаго трагизма, что еслибъ Ѳедотова на нее немного посмотрѣла, то навѣрное пополнила бы свою нѣсколько однообразную сценическую выправку.
Иду мимо тюрьмы ичтдже вижу: на стѣнѣ написано: liberté, égalité, fraternité! Дай, думаю, зайду въ Palais de Justice, взгляну, какъ у нихъ совершается правосудіе. Подошла къ часовому и спросила:
— Можно пройти?
— Можно, сказалъ онъ.
— Но у меня нѣтъ билета, пожалуй, не пропустятъ?
— А вы скажите, que vous demandez une assistance judiciaire, посовѣтовалъ мнѣ добрый солдатъ.
Я поблагодарила и пошла.
Въ широкихъ, свѣтлыхъ галлереяхъ много представителей юстиціи и всѣ они въ черныхъ мантіяхъ и черныхъ высокихъ шапкахъ. Этому одѣянію приличествуютъ величественныя манеры, а они бѣгаютъ, размахиваютъ руками, зубоскалятъ, и выходитъ очень неказисто.
Одинъ высокій брюнетъ съ красивой наружностью стоитъ посреди небольшой группы и что-то краснорѣчиво говоритъ; рѣчь его, какъ живой потокъ, льется, журчитъ и бурлитъ; а движенія покойны, плавны и исполнены достоинства; къ нему идетъ мантія, она драпируется на немъ, какъ тога на античномъ героѣ.
Я остановилась невдалекѣ и посмотрѣла. Онъ кончилъ рѣчь, подошелъ ко мнѣ и вѣжливо приподнялъ шапку:
— Que demandez-vous, madame?
— Une assistance judiciaire, вспомнила я совѣтъ солдата.
Онъ провелъ меня на третій этажъ.
— C’ect ici, madame, сказалъ онъ, низко кланяясь и удалился.
Я поблагодарила и вошла.
Это была канцелярія, гдѣ два писца отчаянно строчили бумагу, точно на перегонки.
Одинъ изъ нихъ съ видимой неохотой Оторвался отъ дѣла:
— Que demandez-vous, madame?
— Une assistance judiciaire.
— Adressez-vous au greffier.
Я отлично понимала, что дѣлаю глупость, но отступить ужь было невозможно, потому что писецъ отворилъ внутреннюю дверь и громко, нараспѣвъ возглашалъ:
— Pour une assistance judiciaire!
Грефьё, пожилой человѣкъ, тоже усердно писалъ въ своемъ кабинетѣ; онъ съ трудомъ оторвался отъ бумаги и пододвинулъ мнѣ кресло. Мнѣ ничего больше не оставалось, какъ поблагодарить и сѣсть. Съ минуту мы смотрѣли другъ на друга, потомъ онъ попросилъ меня изложить свое дѣло.
Я изложила: желаю посмотрѣть Palais de justice. Онъ былъ очень удивленъ, однако, не выразилъ ни малѣйшей тѣни досады:
— Circulez dans les galeries, ma chère enfant! — Такъ и сказалъ. — Personne ne vous empêche, voyez la cour d’assises, si vous voulez.
Я поблагодарила и пошла. До чего, однако, они вѣжливы и любезны, думала я и удивлялась. На скамьѣ подсудимыхъ сидѣли воръ и воровка, на судьяхъ что-то красное надѣто, а на стѣнѣ виситъ большое распятіе и ничего лишняго. Такъ какъ подсудимую защищалъ тотъ самый краснорѣчивый красавецъ, то всѣмъ присяжнымъ и публикѣ стало какъ нельзя болѣе ясно, что она совсѣмъ не воровка, а порядочная женщина, и что кругомъ виноватъ воръ, насильно вовлекшій ее своими гнусными ухищреніями. Другой защитникъ доказывалъ, что его кліентъ совсѣмъ не воръ, а самый обыкновенный человѣкъ, какъ и всѣ люди, только онъ не въ примѣръ другимъ попался и этимъ уже достаточно наказанъ. Но окончанія процедуры я не дождалась, потому что неловко было стоять: на меня навалились сзади и толкали съ боковъ.
Въ галлереѣ я присоединилась къ публикѣ, идущей осматривать часовню. Я очутилась въ высокомъ калейдоскопѣ изъ красныхъ, жолтыхъ и синихъ стеколъ, разрисованныхъ библейскими событіями и уцѣлѣвшихъ съ XIII вѣка.
Направо отъ алтаря устроено нѣчто въ родѣ засады съ маленькимъ оконцемъ, защищеннымъ прочной желѣзной рѣшоткой. Здѣсь стоялъ служащій и объяснялъ:
— Сюда прятался во время службы Людовикъ XI, который, по своему жестокосердію, очень боялся возмездія.
И слова эти гулко отдавались подъ стрѣльчатымъ куполомъ, раскатывались эхомъ по всѣмъ угламъ вѣковой святыни.
Я поспѣшила на воздухъ, чтобъ разогнать тяжелое впечатлѣніе. Проходя мимо театра, я обратила вниманіе, что на вывѣскѣ обозначены цѣны мѣстамъ, причемъ объявлено, что при location онѣ дороже, чѣмъ въ бюро.
— По какой причинѣ? освѣдомилась я.
Кассирша очень наглядно мнѣ растолковала:
— Если вы возьмете билетъ при входѣ, напримѣръ, въ партеръ… вы предпочитаете партеръ?
— Предпочитаю.
— Тогда вы платите за послѣдніе ряды только одинъ франкъ, но вамъ придется faire la queue, а это очень скучно, и притомъ мѣсто попадется плохое. Тогда какъ, если вы купите билетъ заранѣе, то отдадите 25 сантимовъ лишнихъ, за то получите лучшее мѣсто.
Не успѣла я съ ней согласиться, какъ она вырвала изъ книги купонъ и вручила его мнѣ.
— Вотъ тебѣ разъ, стало быть надо платить! По счастью, у меня во внутреннемъ отдѣленіи портъ-монне была завѣтная золотая пятифранковая монетка; я вынула ее и подала, при этомъ отлично замѣтила, что кассирша въ своей книгѣ отмѣтила на мой номеръ два мѣста. Зачѣмъ это она сдѣлала?
— Вы однѣ? спросила она меня.
— Одна, отвѣтила я, а сама думала: — это она хочетъ посадить рядомъ со мной какого-нибудь непріятнаго сосѣда. Стараясь себя успокоить, я пошла въ Jardin des plantes, чтобы на чистомъ воздухѣ заняться чтеніемъ, ибо книга была у меня въ карманѣ. Тамъ нашла я тѣнистый уединенный дворикъ, сѣла на крыльцѣ строенія: слона не было дома, онъ гулялъ въ своемъ саду, и, развернувъ книгу на томъ мѣстѣ, гдѣ я уже давно остановилась, я принялась прилежно читать: «Слѣдя за сущностью коллективизма въ области отдѣльныхъ экономическихъ категорій, спросимъ прежде всего, придерживаясь системы, принятой въ политической экономіи»…
— Зачѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, она отмѣтила мнѣ два мѣста, тогда какъ продала только одно? Странно!
«Слѣдя за сущностью коллективизма въ области отдѣльныхъ экономическихъ категорій»…
— Однако, я совершенно неожиданно иду сегодня въ театръ; что-то меня тамъ ожидаетъ? Еслибъ я вздумала съ кѣмъ-нибудь посовѣтоваться, навѣрное бы мнѣ сказали не ходить; значитъ, рѣшено, что пойду.
Когда я пріѣхала въ Парижъ, то встрѣтила много совѣтчиковъ, и всѣ они были увѣрены, что я неизбѣжно должна пропасть, какъ червь, оттого, что я одна. И всѣ усердно принялись меня муштровать и запугивать; одинъ кричалъ на меня: зачѣмъ вы носите деньги въ карманѣ — вытащутъ; другой: зачѣмъ оставляете дома — украдутъ; третій: зачѣмъ отдаете въ бюро — пропадутъ, и т. д.
Замѣчательно, что между ними были люди несомнѣнно добрые, но всѣ до одного выражали мнѣ свое участіе только крикомъ и бранью, невыносимо разстраивая мнѣ нервы. И никто не доставилъ мнѣ ни одной отрадной минуты, никто не помогъ въ моихъ затрудненіяхъ.
Когда же я переѣхала въ hôtel и, узнавъ, что прежній жилецъ еще не перебрался изъ комнаты, пошла покуда посидѣть къ знакомымъ, такъ барыня даже руками всплеснула: какъ можно оставлять вещи въ незнакомомъ домѣ, а самой уходить! Это была послѣдняя капля, переполнившая сосудъ моего терпѣнія.
— Не лучше ли мнѣ выбросить свое имущество въ окно, чтобъ разъ навсегда избавить себя отъ тревогъ? спросила я моихъ добрыхъ совѣтчиковъ.
Они очень одобрили эту мысль, и самый благоразумный изъ нихъ сказалъ:
— Лучше нельзя придумать. Совѣтую вамъ сейчасъ же исполнить это намѣреніе, пока не поздно. Идите и бросайте, а мы будемъ подбирать. Все равно вы скоро погибнете, такъ пусть же гсе достанется несовсѣмъ постороннимъ людямъ, а мы за это даемъ обѣщаніе навѣстить васъ въ Моргѣ.
Я согласилась, и мы всей компаніей отправились къ мѣсту моего новаго жительства. Они остались ждать на тротуарѣ, а я вошла на шестой этажъ и только-что хотѣла привести нашъ планъ въ исполненіе, какъ мнѣ пришло въ голову правило: когда благоразумный человѣкъ даетъ тебѣ совѣтъ, то выслушай внимательно, но поступи наоборотъ, и выйдетъ хорошо.
Не знаю, память ли подсказала мнѣ это правило, или оно само собой возникло у меня въ мозгу, но только съ той минуты я неуклонно слѣдую ему. А они все стояли подъ моимъ окнамъ съ протянутыми вверхъ руками.
Что же я не читаю, однако?
«Слѣдя за сущностью коллективизма…»
Раздался ревъ и до нельзя громкій хохотъ толпы. Пойти взглянуть, что тамъ такое.
Раздразнили медвѣдя, онъ всталъ на заднія лапы и страшно ревѣлъ. Я воротилась на прежнее мѣсто. Служитель сада подкатилъ пустую тачку, поставилъ заступъ въ уголъ и обратился ко мнѣ.
— Посторонніе сюда входа не имѣютъ, но такъ какъ вы однѣ, и, притомъ, я вижу заняты, то съ вашего позволенія я затворю калитку, чтобы никто вамъ не мѣшалъ.
— Merci.
Теперь никакъ не отыщу страницу: вылетѣла закладка; нѣтъ, положительно читать слѣдуетъ дома, пойду смотрѣть звѣрей, я встати еще не видала обезьянъ.
Передъ singerie густая масса ждала очереди, потому что туда впускали по счету только до трехъ часовъ, и мнѣ бы не попасть, еслибъ въ то время, какъ я подошла, не отворилась дверь; толпа заколыхалась и выдвинула меня впередъ. Но дверь закрылась передо мной, впустивъ опредѣленное число.
Я постучала кулакомъ.
— Впустите меня, мнѣ некогда.
— Вы однѣ? окликнулъ оттуда солдатъ.
— Одна.
Солдатъ меня впустилъ, а дамы, пришедшія съ провожатыми, сунулись было за мной, но были грубо столкнуты со ступеней.
Одна обезьяна кокетничала: задѣвъ будто нечаянно самца, и отбѣгая отъ него съ притворно боязливыми ужимками, обертываясь и кривляясь, она пряталась въ уголъ, куда знала, что онъ немедленно за ней послѣдуетъ. Это мнѣ напомнило человѣческіе нравы и стало противно. Я отошла къ бѣлымъ и розовымъ мышкамъ, которыя мнѣ до того понравились, что я все время передъ ними простояла.
Взглянула мимоходомъ на хищныхъ животныхъ. Здѣсь замѣчательно красивые тигры и львы. Одна львица царственно прохаживалась по своей клѣткѣ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на собаченку, запертую вмѣстѣ съ ней, которая бѣгала, вертѣлась и виляла хвостомъ, ежеминутно попадая ей подъ ноги. Мнѣ объяснили, что львица вскормлена этой собакой, что послѣдняя живетъ уже три года въ обществѣ львовъ и возненавидѣла свою породу. Дѣйствительно, въ это время львиная кормилица разразилась яростнымъ лаемъ на бѣгущую мимо левретку.
Опять собралась толпа; на этотъ разъ общее вниманіе привлекъ на себя человѣкъ. Упалъ пьяный. Его подняли и поддерживали подъ руки; сейчасъ нашелся медикъ, приложилъ ухо къ его груди, пощупалъ кулакомъ діафрагму и сказалъ, что это ничего, ему надо отдохнуть. Онъ самъ помогъ уложить его на скамейку, а чтобы кровь не приливала къ головѣ, рѣшено было снять съ него пальто и сдѣлать изголовье. Исполнивъ это, публика разошлась, а пьяный все звалъ:
— Mathilde, Mathilde!
И каждый мимоходомъ считалъ долгомъ его успокоить:
— Mathilde va venir tout à l’heure.
И онъ мирно заснулъ на чистомъ воздухѣ, а бригадье, взглянувъ на него, промолвилъ добродушно: èa y est! не возмутился и не велѣлъ тащить его въ участокъ. Очевидно, онъ еще не успѣлъ возненавидѣть свою породу.
На обратномъ пути я почувствовала усталость и рѣшилась войти въ церковь
— Dix centimes, потребовалъ швейцаръ, когда я приблизилась къ стульямъ. Вынула — дала. Еще сдѣлала два шага и увидѣла передъ собой протянутый мѣшокъ на длинной палкѣ. Вынула — положила. Только что усѣлась, какъ по ходу службы потребовалось встать, и я встала на колѣна на передній низкій стулъ и въ ту же минуту почувствовала сильный ударъ по ногамъ. Я обернулась. Сзади меня какой-то приличный старичекъ былъ очень разсерженъ. Онъ качнулъ мой стулъ, который вторично ударилъ меня по ногамъ.
— Vous me faites mal, monsieur! сказала я, не понимая причины его злости: — c’est le diable, qui vous tente!
Онъ правой рукой перекрестился, а лѣвой двинулъ меня стуломъ. Догадавшись, что ему тѣсно или непріятно, что я передъ нимъ помѣстилась, я поискала глазами другого стула, но всѣ поблизости были заняты, а онъ все продолжалъ меня аттаковать.
Тогда я зловѣще прошептала:
— Vous n'êtes pas loin du tombeau!
Подѣйствовало — пересталъ:
Всѣ кругомъ набожно крестились, но меня смущала статуя милосердія: прекраснѣйшая женщина подаетъ нагому мальчику копеечный хлѣбецъ. Внизу подписано: la charité.
Чѣмъ руководствовался скульпторъ для изображенія подвига милосердія, выбравъ моделью именно копеечный хлѣбецъ, а не другое что-нибудь, напримѣръ, кошелекъ? размышляю я. Поняла: въ кошелькѣ могло быть много денегъ, а бѣдныхъ развращать не слѣдуетъ.
Или вотъ что имѣлъ онъ въ виду: по нынѣшнимъ временамъ люди стали такъ разсчетливы, что даже пожертвованіе копеечнаго хлѣбца возводится въ подвигъ и можетъ вдохновить художника…
Ваяніе, живопись, пѣніе, всѣ дарованія человѣка слились здѣсь въ общую гармонію; священнослужители въ роскошныхъ кружевахъ съ разсчитанною торжественностью мѣрно ступаютъ по гобеленамъ. Высокіе своды храма сквозь цвѣтныя стекла льютъ таинственный свѣтъ на розовый мраморъ, позолоту, живые цвѣты и на каменное тѣльце голаго мальчика, на бархатный молитвенникъ разряженной дамы и на дрожащія, мозолистыя руки стараго блузника. Густыя волны органа, колебля душистый воздухъ, приводятъ нервы въ настроеніе религіознаго трепета. На лицахъ вѣрующихъ благочестіе: у всѣхъ ноздри втянуты внутрь и глаза умильно моргаютъ.
Но смертнымъ не суждено продолжительное пареніе къ небесамъ. Вдругъ все благоговѣніе разсѣвается безслѣдно, громкіе звуки духовной музыки заглушаются рѣзкимъ торгашескимъ выкрикиваніемъ: Impôt pour la paroisse, s’il vous plait! Служба окончена. Швейцаръ въ треуголкѣ стоитъ, растопыря руки поперекъ дороги къ двери, и невыносимо гвоздитъ уши его эльзасскій акцентъ. Три почтенныя дамы протягиваютъ кошельки въ родѣ корзинокъ.
Я хотѣла обойти сторонкой, но и тамъ точно такія же три дамы. «Ну, думаю, лучше бы я отдохнула въ другомъ мѣстѣ!»
Придя домой, я начала готовиться къ театру. Вначалѣ моего пріѣзда, когда у меня было много денегъ, я пріобрѣла готовое платье и теперь обновила его. Что это за платье — просто прелесть! складки, сборки, оборки, банты, петли, шнурки. Я стала шевелиться очень осторожно, чтобы какъ-нибудь не зацѣпить и не помять всю эту сбрую; осторожно пододвинула къ камину кресло и встала на него, чтобъ осмотрѣть себя съ головы до ногъ. Я не повѣрила глазамъ. Въ зеркалѣ отражалась особа десятью годами меня моложе, съ тихими, робкими движеніями. Очень довольная своей метаморфозой, я надѣла на шею золотую цѣпь, а на голову шляпу съ перомъ и отправилась въ театръ.
Времени было еще довольно впереди, и я зашла въ crémerie, чтобы закусить. Хозяйка встрѣтила меня съ почтеніемъ; она вышла изъ-за прилавка мнѣ навстрѣчу и сама подала требуемый бифштексъ. Я здѣсь нѣсколько разъ бывала и всегда получала мизерный кусокъ подгорѣлой подошвы подъ громкимъ именемъ бифштекса, а на сей разъ размѣры его были увеличены и приготовленъ онъ былъ хорошо. Уничтоживъ его, я разсуждала что великое дѣло туалетъ, и не даромъ говорится, что по платью встрѣчаютъ, а по уму провожаютъ. Впрочемъ, иногда случается, что меня провожаютъ гораздо хуже, чѣмъ встрѣчаютъ, о изъ этого, однако, не слѣдуетъ, чтобы я была ужъ черезчуръ глупа.
Подойдя къ театру, а увидѣла, что значитъ faire la queue: данная вереница людей тянулась по тротуару, поочередно входя въ дверь по одному, и такъ какъ прорвать эту цѣпь не было возможности, то я сѣла на скамеечку возлѣ часового магазина и стала ждать.
Черезъ нѣсколько времени, вошелъ въ магазинъ покупатель, я видѣла въ стеклянную дверь, какъ онъ подержалъ часы, потолковалъ и вышелъ. Вслѣдъ за нимъ выскочилъ часовщикъ, спросилъ, въ какую сторону пошелъ тотъ господинъ, и, по моему указанію, пустился въ догонку.
Предположивъ, что тутъ что-нибудь не ладно, я благоразумно удалилась — какъ бы не притянули; пожалуй, подумаютъ: зачѣмъ это она тутъ сѣла? Это обстоятельство меня встревожило и тревога моя усиливалась по мѣрѣ того, какъ мнѣ на память приходили совѣты, предостереженія, запугиванья. Кто сейчасъ будетъ мой сосѣдъ? Не безъ трепета вошла я въ театръ. Скамья была раздѣлена на очень небольшія пространства и въ каждое было втиснуто по два человѣка, а я одна занимала двойное мѣсто, и уврёзка тонко дала мнѣ понять, что только благодаря ей а пользуюсь такимъ преимуществомъ.
Кругомъ меня сидѣли трудовые, небогатые люди, громко разговаривая; я съ интересомъ прислушивалась, но такъ какъ было очень душно и до начала оставалось еще нѣсколько минутъ, то а вышла подышать на улицу.
— Un sou, deux sous les mandarines! заунывно пѣла торговка.
— Вы однѣ? спросилъ меня контролеръ, отбирая контромарку.
— Одна.
— Въ первомъ ярусѣ противъ сцены, сказалъ мнѣ вслѣдъ контролёръ.
— Нѣтъ, я въ партерѣ, отвѣчала я, и, отыскавъ свое мѣсто, сѣла и начала успокоиваться.
Вдругъ контролёръ подходить ко мнѣ и, вѣжливо изогнувшись, говоритъ.
— Suivez-moi, madame.
— Я англичанка, возразила я, какъ можно хладнокровнѣе, крѣпко держась рукой за край скамьи.
— Mais ce n’est pas une place pour vous, съ улыбкой настаиваетъ контролёръ. И мнѣ показалось, да, мнѣ это ясно показалось, что это была ехидная улыбка.
— Я сдѣлаю распоряженіе, чтобы васъ проводили, сказалъ онъ и пошелъ.
Уврёзка уже стояла передо мною.
— On vous accorde une grande faveur, говоритъ она: — suivezmoi.
Нечего было дѣлать, пошла. Она привела меня въ первый ярусъ, усадила на десятифранковое кресло и подставила подъ ноги скамеечку. Водевиль состоялъ въ томъ, что мужъ измѣнилъ женѣ, а жена мужу, и оба поймали другъ друга почти на мѣстѣ преступленія. Публика громко выражала свое удовольствіе. Оперетка выводила двухъ смѣшныхъ и глупыхъ мужей, которые искали случая учинить женамъ невѣрность, а тѣмъ временемъ жены ловкимъ манеромъ ихъ надули.
Съ спокойнымъ духомъ возвращалась я домой, вполнѣ убѣдившись, что здѣсь одинокая женщина нетолько не подвергается непріятностямъ, а напротивъ, пользуется всяческими преимуществами; храбро свернула я въ глухую улицу, и весело было мнѣ идти.
Впереди три юныя четы, держась за руки, какъ въ хороводѣ, дружно пѣли:
Voilà pourquoi la grisette
Ne quitte jamais l'étudiant.
Voilà pourquoi l'étudiant
Ne quitte jamais la grisette.
И полицейскій улыбался, на нихъ глядя. Развѣ можно чего-нибудь боятьсяпри такихъ условіяхъ?
А вдругъ полицейскій ихъ остановитъ, испугалась я; вѣдь молодые люди несомнѣнно захотятъ выказать передъ дамами геройскій духъ; тогда полицейскій призоветъ на помощь другого, другой третьяго, явится цѣлый сонмъ полицейскихъ…
Куда я тогда дѣнусь?
Когда же я, наконецъ, избавлюсь отъ своихъ страховъ?
Но вотъ я и въ постелѣ. Пріятное утомленіе, ни одной мысли въ головѣ; и клонитъ, клонитъ ко сну.
А завтра непремѣнно примусь серьёзно за дѣло.