Нѣтъ на свѣтѣ ремесла, легче ремесла журналиста и писателя. Прельщаетъ меня званіе сѣверо-германскаго ассесора губернскаго правленія, не получающаго никакого жалованья, — я долженъ выдержать рядъ страшныхъ экзаменовъ, требующихъ громаднаго запаса учености. Соблазняетъ меня положеніе лейтенанта, съ двадцатью талерами мѣсячнаго оклада, — я долженъ или пробыть цѣлыхъ семь лѣтъ въ какомъ нибудь кадетскомъ корпусѣ, питаясь потрохами и математическими формулами, или же подчинить свой непокорный умъ тискамъ какого нибудь отставного капитана, который, послѣ страшныхъ усилій съ своей и моей стороны, даетъ ему наконецъ надлежащее устройство. Чтобы быть башмачникомъ, слесаремъ, портнымъ или перчаточникомъ, человѣкъ долженъ учиться и трудиться цѣлые годы. Но журналистомъ и писателемъ дѣлаются безъ дальнѣйшей подготовки, безъ спеціальныхъ свѣденій, даже безъ таланта, въ одинъ день. Чернильница, не слишкомъ заржавѣвшее перо, да нѣсколько дестей бумаги, — вотъ все что требуется для этого. Какъ бы по манію волшебнаго жезла, вчерашній комми, цирюльникъ, экспедиторъ превращается сегодня въ писателя. Въ одно мгновеніе ока, Викторъ Гюго и другія литературныя знаменитости дѣлаются его товарищами. Есть цѣлыя дюжины маленькихъ газетокъ, гдѣ новичокъ можетъ дебютировать. Правда, весь его гонорарій будетъ состоять изъ одного только дароваго экземпляра, но что за бѣда! Онъ все-таки получаетъ возможность обратить на себя вниманіе публики… сдѣлаться извѣстнымъ… знаменитымъ… Со временемъ ему станутъ дѣлать самыя блестящія предложенія — и новый рыцарь пера уже хватается въ воображеніи за золотой лавровый вѣнокъ, составляющій предметъ его пламенныхъ стремленій.
Эти иллюзіи въ такомъ ходу, что въ Парижѣ журналистика сдѣлалась послѣднимъ прибѣжищемъ всѣхъ неудавшихся существованій. Обанкрутившійся купецъ, промотавшійся франтъ, чиновникъ лишившійся мѣста, доставлявшаго ему средства для пропитанія, — всѣ они, дойдя до послѣдней крайности, набрасываются на авторство. Страсть къ чтенію такъ колоссальна въ парижской публикѣ, что сколько ни ниши и ни печатай — для нея все будетъ мало. Какъ же послѣ этого не, увлечься и, воспользовавшись этой страстью, не сколотить себѣ кругленькаго капитальца?
Бывали примѣры, и даже вовсе нерѣдкіе, что даже посредственность (въ особенности, если она умѣла интриговать) успѣвала пріобрѣсти себѣ довольно хорошее положеніе. Такъ, напримѣръ, я знаю одною молодаго человѣка, который промѣнялъ прилавокъ магазина на бюро фельетониста и заработывать теперь 10,000 франковъ въ годъ. Его дѣятельность простирается исключительно на такъ-называемые «Faits divers» (разныя разности), которыя вошли такъ быстро въ милость у парижскаго читающаго міра. Большая часть его статеекъ чистая выдумка, да и остроумія-то въ нихъ мало! Но онъ пишетъ — какъ большая часть французовъ — прекраснымъ, игривымъ и изящнымъ слогомъ и постоянно приводитъ номера улицъ и домовъ, гдѣ будто бы случилось такое-то и такое-то происшествіе, — обстоятельство, придающее его выдумкамъ подобіе правды, — и вотъ одинъ изъ самыхъ уважаемыхъ журналовъ всемірнаго города платитъ ему большія деньги за его, между нами сказать, никуда не годныя бездѣлки.
У молодаго человѣка, о которомъ я разсказываю, нельзя однако же отрицать нѣкоторыхъ достоинствъ. Онъ получилъ кой-какое образованіе, т. е. знакомъ въ главныхъ чертахъ съ исторіей своего отечества и знаетъ, что Фридрихъ Великій жилъ въ прошломъ столѣтіи. Онъ умѣетъ приводить съ величайшей самоувѣренностью, гдѣ слѣдуетъ, имена Канта и Шекспира. Онъ мастеръ рыться въ энциклопедическомъ словарѣ, а одинъ его знакомый изъ Quartier latin былъ такъ любезенъ, что написалъ ему двадцать или тридцать превосходныхъ цитатъ изъ Платона и Аристотеля, такъ что онъ можетъ блеснуть подъ часъ и ученостью. Къ сожалѣнію, онъ не знаетъ ни одного иностраннаго языка, иначе его разносторонность привела бы въ совершенный тупикъ ученыхъ сотрудниковъ «Gaulois» и «Figaro», которые до сихъ поръ разсуждали только о шекспировскомъ «To be or not to be» или о дантевскомъ «Lasciate ogni speranza».
Импровизированные журналисты и писатели, которымъ не достаетъ самыхъ необходимыхъ способностей, считаются тысячами. Тщетно прождавши въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ «блестящихъ предложеній», которыя, но ихъ предположеніямъ, должны были появиться на страницахъ какой нибудь неизвѣстной газетки, они сочиняютъ одноактную комедію для театра Бобино или для Folies-Marigny. Тотъ же результатъ. Или ихъ произведеніе заранѣе отвергнуто, или же оно падаетъ при первомъ представленіи съ такимъ шумомъ и гвалтомъ, что директоръ и слышать не хочетъ о повтореніи такой дряни. Романъ изъ временъ Людовика XIV испытываетъ такую же участь. Нѣтъ ни одного книгопродавца, который былъ бы настолько невѣжественъ, чтобъ рѣшиться напечатать подобную глупость. Ни одна газета не рѣшается пачкать свой Rezde-chaussée подобною гадостью. Несчастный лжеавторъ бѣгаетъ отъ Гинца къ Кунцу, отъ Понтія къ Пилату. Все напрасно. Тутъ встрѣчаютъ его вѣжливымъ пожатіемъ плечь, а тамъ и вовсе указываютъ на дверь. По прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ не находится въ Парижѣ ни одной газеты, ни одной сцены, ни одного издателя, гдѣ бы нашъ авторъ не зарекомендовалъ себя съ самой дурной стороны. Съ горемъ пополамъ влачилъ онъ тѣмъ временемъ свое существованіе. Тайнымъ образомъ онъ былъ такъ снисходителенъ, что переписывалъ на бѣло рукописи своихъ болѣе счастливыхъ товарищей, списывалъ ноты или же давалъ уроки по одному франку за часъ. Наконецъ терпѣніе его лопнуло. Ему надоѣло ждать и надѣться. Его гордость сломилась; онъ рѣшился сдѣлаться литературнымъ бродягой.
На остающіяся у него деньги, онъ прежде всего покупаетъ себѣ на аукціонѣ черный фракъ, бѣлый галстукъ и цилиндрическую шляпу. Онъ платитъ за эти вещи наличными деньгами, такъ какъ ему давно уже никто не даетъ въ долгъ. Вслѣдъ за этимъ онъ отправляется къ букинисту и покупаетъ у него пять или шесть книгъ въ четвертую долю листа, чрезвычайно мудреныхъ съ виду. Портфель, карманная книжка и академическая чернильница дополняютъ вооруженіе истаго и совершеннаго литературнаго бродяги.
Чтобы познакомить читателя съ дальнѣйшей судьбой литературныхъ бродягъ вообще, я разскажу, какъ одинъ изъ нихъ оставилъ въ 1868 году Парижъ, для того чтобы попытать счастья въ провинціи. Глуглу — такъ назовемъ мы этого искателя приключеній — почти пять лѣтъ добивался лавровъ, которые повидимому росли вовсе не для него. Однажды утромъ онъ вооружился вышеописаннымъ образомъ и написалъ одному изъ немногихъ своихъ друзей слѣдующее письмо:
Атмосфера столицы начинаетъ возбуждать во мнѣ страшное отвращеніе. Тутъ вездѣ партіи, шайки, интрига. Истинное достоинство не въ состояніи пробиться черезъ эту обстановку. Поэтому-то я и рѣшился искать другой, болѣе благопріятной мѣстности. — Я дебютирую лекціями о драмахъ Виктора Гюго, именно въ Руанѣ. — Здравомыслящіе жители этого провинціальнаго города еще не заражены предразсудками парижской черни. — Они принесутъ мнѣ непредубѣжденный умъ, бѣлый листъ, на которомъ я могу писать и рисовать что мнѣ угодно. — Я надѣюсь занять въ Руанѣ въ скоромъ времени почетное положеніе и тогда увѣдомлю тебя безъ малѣйшаго замедленія, для того чтобъ побудить къ переселенію и тебя. Тѣмъ временемъ ты чрезвычайно обязалъ бы меня, еслибъ предоставилъ въ мое распоряженіе нѣсколько наполеондоровъ. Я страшно издержался на мою экипировку, а тебѣ во мнѣ нечего сомнѣваться. До свиданія.
Глуглу".
«Толстый песъ», къ которому были обращены эти строки, должно-быть не питалъ особеннаго довѣрія къ будущности своего друга, потому-что оставилъ это письмо безъ отвѣта, — а когда Глуглу, незадолго до отъѣзда зашелъ повидаться съ нимъ, то оказалось, что никого не было дома. Это вѣроломство еще болѣе укрѣпило рѣшимость писателя; добыть себѣ денегъ во что бы то ни стало — вотъ единственная мысль, овладѣвшая съ этихъ поръ великою душою Глуглу. Отнынѣ онъ не обращалъ уже никакого вниманія на различное предразсудки касательно приличія, и чести, — онъ, отвергнутый Парижемъ, — онъ, которому измѣнилъ другъ молодости, — онъ, котораго судьба систематически такъ-сказать оскорбляла. Чѣмъ — скажите пожалуйста — лучше его этотъ Вильмесанъ, что его, главнаго редактора «Фигаро», гладили по головкѣ всѣ парижане и парижанки, цитировали всѣ французскіе и иностранные газеты, — этотъ Вильмесанъ, которому завидовали всѣ журналисты и весь свѣтъ, тогда какъ онъ, Глуглу, обѣдалъ варенымъ картофелемъ и, не смотря на свои неусыпные труды, остался неизвѣстнымъ, какъ какой нибудь работникъ изъ предвѣстья? «У Вильмесана талантъ», говорилъ самъ себѣ Глуглу, «но врядъ у него его столько, сколько у меня. У Вильмесана есть свѣденія, но я готовъ клясться, что онъ не выдержитъ экзамена! Вильмесанъ написалъ пару плохихъ повѣстей — у меня приготовлено три культурно-историческихъ романа, и только одна ограниченность издателя виновата въ томъ, что мое имя не гремитъ въ обоихъ полушаріяхъ! Нѣтъ! При такой явной несправедливости судьбы, я былъ бы просто трусомъ, еслибъ сталъ еще хоть секунду колебаться. Впередъ!»
Окончивъ этотъ монологъ, Глуглу купилъ себѣ билетъ третьяго класса въ Руанъ, а три дня спустя тамошняя мѣстная пресса объявляла слѣдующее: «Историкъ литературы Глуглу, пользующійся въ литературномъ мірѣ чрезвычайно лестною извѣстностью, будетъ читать въ субботу, 12-го апрѣля, въ восемь часовъ вечера, въ большомъ залѣ господъ Гертевана и Шлезингера, свою первую лекцію о драматическихъ произведеніяхъ Виктора Гюго». Само собою разумѣется, что къ этому не забыли прибавить: «Г. Глуглу пріѣхалъ прямо изъ Парижа, гдѣ его лекціи о стихотвореніяхъ Ламартина пользовались самымъ блестящимъ успѣхомъ». За входъ новоиспеченный профессоръ назначилъ по три франка, а съ дѣтей и отставныхъ военныхъ половину.
Идея сдѣлать драмы Виктора Гюго предметомъ популярныхъ лекцій была, съ точки зрѣнія Глуглу, очень смѣла, потому что онъ очень плохо былъ знакомъ съ драмою, эстетикою и исторіею литературы и сверхъ того у него не хватало дара слова. За то его проэктъ заключалъ въ себѣ что-то честное и благородное, — а что до послѣдняго, то развѣ онъ одинъ брался не за свое дѣло? Развѣ профессоръ Б. въ Мюнхенѣ не издалъ въ свѣтъ различныхъ сочиненій о краніологіи, не имѣя о ней ни малѣйшаго понятія? Развѣ Гейбель и Наполеонъ III не являлись въ качествѣ историковъ? Почему же не взойти и Глуглу на каѳедру въ качествѣ теоретическаго драматурга! Самыми необходимыми вспомогательными средствами онъ запасся. Сколько драгоцѣнныхъ свѣденій далъ ему Вильменъ, а между тѣмъ у него было еще собраніе біографій Ваперо. Такимъ образомъ онъ могъ, согласно съ принципами новѣйшей системы популяризированья, предстать на судъ руанской публики, не дѣлаясь виновнымъ въ обманѣ.
Читатель конечно заранѣе угадываетъ, что Глуглу потерпѣлъ пораженіе. Число посѣтителей на первой лекціи было сносно; за уплатой издержекъ у лжепрофессора осталось ровно двѣсти франковъ. Но второй опытъ окончательно не удался. Въ «Journal de Rouen» отъ 13-го апрѣля появилась убійственная критика, въ которой говорили о немъ не только какъ о плохомъ лекторѣ, но еще обличали его въ шарлатанствѣ. По этому-то на вторую лекцію явилось всего только три человѣка, именно: самъ лекторъ, приставленный къ залу слуга и отставной кавалерійскій офицеръ, такъ что Глуглу пришлось покрыть дефицитъ въ семьдесятъ восемь франковъ. Прочіе нормандскіе журналы перепечатали «предостереженіе» «Journal de Rouen», такъ что отважный авантюристъ такъ и уѣхалъ ни съ чѣмъ изъ Гавра, который онъ избралъ-было театромъ своей дѣятельности. Не прошло и трехъ недѣль, какъ въ сѣверозападной Франціи не было ни одного читателя газетъ, который не зналъ бы объ этомъ дѣлѣ. Для посѣщенія другихъ частей Франціи у Глуглу не было денегъ. Онъ съ удовольствіемъ отправился бы въ Бордо; тамошнее народонаселеніе считается легковѣрнымъ; но съ двадцатью франками въ карманѣ не купишь даже собачьяго билета на такое большое разстояніе, а такъ глубоко Глуглу еще не успѣлъ упасть…
Теперь-то, какъ онъ думалъ, наступило время взяться за тѣ средства, которыя употреблялись съ успѣхомъ еще до него.
Онъ замѣнилъ свое имя именемъ одного извѣстнаго парижскаго журналиста и отправился въ Каенъ. Тамъ онъ занялъ хорошенькую квартиру въ одномъ изъ первыхъ отелей и сдѣлалъ визиты всѣмъ почетнымъ лицамъ этого провинціальнаго города. Принявъ чрезвычайно важный видъ, онъ далъ вездѣ понять, что онъ пріѣхалъ для того, чтобъ изучить Каенъ и Нормандію. Фразы въ родѣ: «этотъ въ высшей степени интересный городъ», «эта благословенная страна», «это оригинальное, способное народонаселеніе», такъ и сыпались у него изо рта. «Конечно», говорилъ онъ г. Блуму, второму городскому нотаріусу, «конечно о Нормандіи уже много писали… но, сознайтесь сами, больше въ видѣ пріятной фельетонной болтовни… а красоты здѣшней природы, историческія воспоминанія, своеобразіе городскихъ зданій — все это отодвинули на задній планъ, разсчитывая больше всего на поэтическое, цвѣтущее изложеніе…»
Г. Блумъ кивнулъ головою въ знакъ согласія.
«Но я», продолжалъ съ важностію Глуглу (или какъ онъ назвалъ себя теперь, Шарль М….), «но я гляжу на дѣло съ практической, и поэтому съ гораздо высшей точки зрѣнія, и рѣшился представить Нормандію, а въ особенности Каенъ со стороны ихъ производительности. Мое сочиненіе будетъ національно-экономической монографіей. Я думаю обратить особенное вниманіе на производства хлопчатой бумаги и сидра… Я обращаюсь къ снисходительности знатнѣйшихъ гражданъ Каена… Только съ помощію ихъ благосклонной поддержки и надѣюсь достигнуть желанныхъ результатовъ. Я приму съ величайшею благодарностію всякое, даже повидимому самое незначительное замѣчаніе. Разъясните мнѣ все, что только касается вашей торговли, вашихъ фабрикъ, вашего земледѣлія, свойствъ вашей почвы. Никакая подробность не можетъ быть тутъ лишнею…»
Нотаріусъ Блумъ обѣщалъ содѣйствовать ему но мѣрѣ силъ и возможности. То же самое сдѣлали мэръ, monsieur Дордоньякъ, богатый негоціантъ Бабрильяръ изъ Jîuc de Commerce, владѣтель сидроваго завода Вабонтренъ изъ Place da Prince; словомъ, вся каэнская «аристократія». Вездѣ Глуглу успѣлъ намекнуть почтительнымъ образомъ, какую выгоду можетъ извлечь дѣловой человѣкъ изъ задуманнаго имъ сочиненія… Рекламой никогда не слѣдуетъ пренебрегать — а тутъ еще такая реклама, какую предлагаетъ Глуглу! Сочиненіе, написанное для всей Европы, конечно будетъ имѣть въ первые годы но три, по четыре, изданія. Это было соблазнительно…
Въ особенности же заинтересовался, какъ казалось, этимъ предпріятіемъ владѣлецъ сидроваго завода Вабонтренъ. Онъ былъ чрезвычайно богатъ и къ тому же еще тщеславенъ и честолюбивъ и перессорился со всѣми товарищами.
«А что», думалъ Вабонтрень, "какъ я возьму да и утащу изъ-подъ носа моихъ соперниковъ г. Шарля М…? Писатели не нечувствительны къ деньгамъ и ласковымъ словамъ… Какое торжество, когда мое имя будетъ осыпано въ книгѣ всевозможными похвалами, тогда какъ сосѣдъ Базеръ и толстый Жобаръ, что вонъ тамъ, будутъ фигюрировать какъ незначительные или даже и не совсѣмъ честные торговцы мелочнымъ товаромъ? Какая великолѣпная идея! "…
Сказано, сдѣлано. Отнынѣ Вабонтрень сталъ до нельзя вѣжливъ. Онъ пригласилъ Глуглу «почтить его низменную кровлю»; онъ отдалъ ему въ распоряженіе три лучшихъ комнаты и просилъ его быть у него какъ дома. Глуглу не заставилъ его повторить этого… Онъ расположился какъ можно удобнѣе и старался привлечь къ себѣ все семейство лестью и всевозможною угодливостью. Онъ игралъ съ дѣвочками и рѣзвился съ мальчиками; онъ щипалъ за щеки служанку, а хозяйкѣ дома держалъ при разматываніи нитокъ мотокъ. Даже домовую собаку онъ гладилъ съ непреодолимою нѣжностію. Даже самого г. Вабонтрена, побудительныя причины котораго онъ очень скоро открылъ, онъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе располагалъ въ свою пользу. Временами онъ читалъ ему небольшія замѣчанія, которыми по его словамъ, онъ думалъ воспользоваться къ своемъ будущемъ сочиненіи. Вабонтрень улыбался и кричалъ: «браво, брависсимо», потому-что эти замѣчанія всегда были направлены къ извѣстной цѣли, и, какъ замѣчалъ владѣтель сидроваго завода, всегда справедливы и вѣрны. Такъ проходилъ мѣсяцъ за мѣсяцемъ. Дѣти Вабоитрена начали уже называть г. Шарля М. дядюшкой. Годъ подходилъ къ концу.
Тутъ хозяинъ попросилъ своего гостя позволить ему наконецъ заглянуть въ рукопись, которой до сихъ поръ никто еще не видалъ. Какъ другъ, онъ имѣлъ право просить объ этой милости. Ему кажется, какъ будто бы Шарль отдаетъ предпочтеніе наблюденію въ ущербъ изложенія. Надо же ему положить мало-по-малу конецъ собиранію матеріаловъ и проч.
Глуглу возразилъ, что черезъ три мѣсяца онъ положитъ къ ногамъ семейства Вабонтренъ все сочиненіе, но до тѣхъ поръ онъ проситъ Вабонтреновъ потерпѣть. Это ужь такое правило у литераторовъ, не показывать рукописи до тѣхъ поръ, пока не засохнетъ самая послѣдняя черта пера. Впрочемъ, онъ благодаритъ дорогихъ друзей за ихъ живое, постоянно-продолжающееся участіе.
Такъ протекло еще нѣсколько мѣсяцовъ. Тутъ остановился однажды вечеромъ въ Hotel d’Angleterre одинъ молодой человѣкъ, который сталъ распрашивать хозяина о мѣстныхъ журнальныхъ и литературныхъ дѣлахъ. Въ особенности же интересовался онъ г. Шарлемъ М…. который живетъ съ нѣкотораго времени въ Каэнѣ для изученія края, и записалъ адресъ владѣтеля сидроваго завода Вабонтрена. На другой день garèon подалъ ему книжку, въ которую записываются имена пріѣзжихъ, и молодой человѣкъ къ величайшему удивленію всего дома, росписался: «Шарль М… журналистъ, и проч.»
Нѣсколько часовъ спустя съ Глуглу сняли маску и указали ему на дверь. Шарль М… былъ такъ великодушенъ, что отказался отъ дальнѣйшаго преслѣдованія литературнаго бродяги; онъ удовольствовался публичнымъ посрамленіемъ своего двойника. Тѣмъ временемъ Глуглу разбилъ свою палатку гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ — потому-что глупцы есть вездѣ, а Франція велика. Онъ долго можетъ еще шарлатанить, пока не закроетъ себѣ доступа во всѣ департаменты.
Подобное этому происшествіе случилось незадолго до открытія войны съ извѣстнымъ писателемъ Жюлемъ Норіакомъ. Норіакъ также не преслѣдовалъ самозванца и пожималъ плечами.
Еслибы Глуглу пришло въ голову явиться подъ своимъ собственнымъ именемъ, ему удалось бы еще нѣсколько мѣсяцевъ ѣсть устрицы и пить шампанское на счетъ семейства Вабонтрена. Владѣльцу сидроваго завода было все равно, кого онъ пріютилъ у себя: человѣка составившаго уже себѣ литературную извѣстность или нѣтъ; лишь бы только онъ поносилъ сосѣда Базэра и толстаго Жобара, что вонъ тамъ… Все другое для него дѣло второстепенное.
Такимъ-то или подобнымъ же образомъ живетъ довольно-значительное число неудавшихся литераторовъ на счетъ легковѣрныхъ провинціаловъ… Несмотря на всѣ предостереженія прессы, это ремесло превосходно вознаграждается, какъ прежде такъ и теперь, перо — послѣдній якорь спасенія для погибающихъ существованій, — потому ли что они дѣйствительно употребляютъ его въ дѣло, или потому только что они пользуются имъ въ видѣ вывѣски, для того чтобъ обманывать и кормиться на чужой счетъ.