I.
правитьПрислуга провинціальной гостиницы «Бережокъ» сразу опредѣлила, что пріѣхавшій съ парохода баринъ — человѣкъ обстоятельный. «Правильный баринъ», какъ сказалъ коридорный Евсей, выносившій вещи съ извозчика. Все было правильное: дорожный чемоданъ изъ лакированной кожи, потомъ два саквояжа «изъ крокодила», потомъ дорожный тючокъ, завернутый въ расшитую укладку, потомъ зеленый въ клѣтку плэдъ для ногъ, потомъ дорожный мужской несессеръ, потомъ кожаный футляръ съ цилиндромъ, шелковый зонтикъ, палка съ серебрянымъ набалдачникомъ — однимъ словомъ, правильный баринъ. Войдя въ гостепріимныя двери гостиницы, онъ брезгливо понюхалъ воздухъ и поморщился.
— У васъ воздухъ того… — замѣтилъ онъ.
— Кухня близко-съ…
Баринъ не удостоилъ отвѣта и отправился осматривать номера. Онъ все дѣлалъ не торопясь, аккуратно и солидно. Сдѣлавъ осмотръ, онъ выбралъ себѣ лучшій угловой номеръ и сейчасъ же велѣлъ открыть дверь на балконъ, выходившій на рѣку. Онъ еще разъ понюхалъ воздухъ, еще разъ поморщился и велѣлъ распаковывать вещи.
— Осторожнѣе, пожалуйста… — внушительно замѣтилъ онъ Евсею, когда тотъ съ ожесточеніемъ накинулся на чемоданъ и изъ усердія надавилъ его колѣнкой. — Вы не умѣете обращаться съ вещами, государь мой. Подайте свѣжей воды… да… самоваръ, нѣтъ, приготовьте постель. Это у васъ что?
Баринъ мазнулъ по мраморному умывальнику пальцемъ и поднесъ грязный палецъ къ самому носу Евсея.
— Что это такое, государь мой?
— Пыль-съ, ваше высокоблагородіе… потому какъ у насъ хозяинъ изъ купцовъ и настоящаго обхожденія не понимаетъ… пыль-съ, вообще, потому сейчасъ такой сезонтъ.
Онъ сдѣлалъ гримасу. Не успѣлъ ступить на провинціальную территорію, какъ уже усвоилъ дурную привычку заводить разговоры съ трактирной слугой. Мысленно баринъ сдѣлалъ себѣ замѣчаніе и больше не сказалъ съ Евсеемъ ни слова. Кстати, этотъ хамъ не умѣлъ даже сдѣлать постели какъ слѣдуетъ, перепуталъ туалетныя принадлежности, вообще держалъ себя непозволительно, хотя и сглаживалъ свои недостатки усиленнымъ стараніемъ угодить петербургскому барину. Послѣдгее Евсей опредѣлилъ сразу, потому что ужъ очень аккуратенъ, точно другая барыня — каждая штучка на своемъ мѣстѣ, и все это блеститъ, все чистенькое, французской работы. Вещи были разложены по столамъ, платье повѣшено въ гардеробъ, — баринъ самъ смахнулъ дорожную пыль, все пересмотрѣлъ и покрылъ какими-то мудреными салфеточками.
— Вотъ… — коротко проговорилъ онъ, подавая Евсею свой видъ для прописки.
Дорогой Евсей по складамъ прочиталъ:
— Дѣй…дѣй…стви-и…те-тельный ста-атскій со-со-со-вѣтникъ Иванъ Петровичъ Самойловъ… Ловко, генералъ! А вѣдь еще какой молодой…
Дальнѣйшіе поступки петербургскаго генерала слѣдовали въ такомъ порядкѣ: два раза требовалъ теплой воды, потомъ холодной, и долго мылся и чистился — опять какъ барыня, потомъ потребовалъ газету — газеты не оказалось, потомъ спросилъ на ужинъ цыпленка, потомъ ночью разбудилъ Евсея и съ ужасомъ показалъ ему на клопа, ползшаго по стѣнѣ.
— Убери, пожалуйста, эту гадость…
Утромъ онъ проснулся поздно, часовъ въ одиннадцать, проснулся разбитый, усталый, изнеможенный, точно совершилъ какую-то очень отвѣтственную тяжелую работу. Опять требовалъ холодной и горячей воды, опять мылся и чистился битый часъ, пока не нашелъ, что, кажется, довольно. Онъ долго и внимательно разсматривалъ свою особу въ зеркало, точно дѣлалъ себѣ экзаменъ, и, кажется, пришелъ къ не совсѣмъ удовлетворительнымъ выводамъ. Для сорока двухъ лѣтъ лицо казалось старше, а на макушкѣ уже просвѣчивала лысина. Онъ былъ ни толстъ ни тонокъ, ни высокъ ни низокъ. Лицо тоже никакихъ особенныхъ примѣтъ не имѣло: каріе почтительно-строгіе глаза, мягкій русскій носъ, мягко очерченный ротъ, немного приподнятыя скулы, цвѣтъ кожи немного сѣроватый. Все на своемъ мѣстѣ, все въ мѣру, точно расчетливая природа боялась что-нибудь перерасходовать.
— Да, того… — проговорилъ вслухъ Иванъ Петровичъ и вздохнулъ.
Онъ вышелъ въ утреннемъ шлафрокѣ на балконъ и долго смотрѣлъ на рѣку. Такая хорошая и большая рѣка. Сейчасъ подъ горой лѣпились пароходныя пристани, склады, амбары, какія-то лавчонки; по спуску ползли дрянные извозчики, тутъ же шлепали по грязи пѣшеходы. День выдался кисленькій, сѣренькій, какіе бываютъ въ началѣ августа. Въ самомъ воздухѣ точно виситъ какое-то переутомленіе.
— Однимъ слогомъ, милая родина… дымъ отечества… — вслухъ подумалъ Иванъ Петровичъ, заканчивая свое обозрѣніе. — Все то же, и ничего новаго.
Одѣваніе въ окончательной формѣ заняло еще цѣлый часъ, причемъ Евссю приходилось два раза чистить сюртукъ. Еще внимательное осматриваніе себя въ зеркалѣ и опять легкое недовольство: какъ будто и платье не такъ сидитъ, и цвѣтъ лица «не того». Евсей все утро наблюдалъ мудренаго петербургскаго барина и проникался какимъ-то горькимъ сознаніемъ тайной вины. Дѣйствительно, и пыль, и грязь, и дождь.
Захвативъ съ собой плэдъ и зонтъ, баринъ наконецъ вышелъ. Онъ постоялъ немного на подъѣздѣ, натягивая свѣжія перчатки. Съ дребезгомъ подкатили два извозчика, но получили отказъ. Баринъ, не торопясь, направился въ городъ пѣшкомъ, внимательно осматривая дома, новыя вывѣски, встрѣчныхъ. Странные эти провинціальные города, — вотъ много и новыхъ домовъ, а въ общемъ видъ все тотъ же, какъ и двадцать лѣтъ назадъ, точно что-то задерживало здѣсь жизнь, вѣрнѣе сказать — придавливало. Какая-то этакая подлая унылость глядитъ на васъ изъ каждаго окна… Вотъ и главная площадь, на которой стоятъ деревянный театръ и каменный гостиный дворъ, дальше гимназія, казенная палата, губернаторскій домъ, глшпый складъ, казенная топографія, земская управа, — все то же и все такъ же. Ивану Петровичу казалось страннымъ, что онъ когда-то учился вотъ въ этомъ бѣломъ зданіи, ходилъ по этимъ тротуарамъ, задыхался отъ юношескаго восторга въ райкѣ дрянного театра и т. д.
Его охватило ощущеніе чего-то чужого, далекаго, ненужнаго и все-таки тяжелаго. Каждый шагъ впередъ поднималъ изъ глубины временъ спутанныя воспоминанія, лица, сцены…
Онъ прошелъ мимо губернаторскаго дома, — напротивъ, въ подвалѣ, жилъ тотъ же портной, надъ нимъ тотъ же магазинъ «колоніальныхъ товаровъ». Да, все то же… Онъ повернулъ по улицѣ вправо, гдѣ дома сразу понизились — начиналось чиновничье жилье. Тѣ же сѣренькіе деревянные домики съ палисадниками. Вотъ и тотъ домъ, гдѣ онъ жилъ гимназистомъ, вотъ его окно, вотъ старыя березы, подъ которыми онъ готовился къ выпускному экзамену. Какъ это, однако, было давно, и точно дѣйствующимъ лицомъ былъ не онъ, Иванъ Петровичъ Самойловъ, а кто-то другой. Вотъ и еще сѣренькій домикъ съ покосившейся калиткой. Иванъ Петровичъ по привычкѣ поискалъ глазами звонокъ, а потомъ направился прямо на парадное крыльцо, — подъѣздовъ здѣсь еще не было. Отъ звонка болталась оборванная ручка, но дверь оказалась незапертой. Ступеньки крыльца уже сгнили, половнцы деревяннаго пола покосились; въ полутемной передней его охватилъ смѣшанный запахъ кухни и залежавшагося старья.
— Кто тамъ? — спросилъ старушечій голосъ изъ гостиной.
— Это я… — довольно логично отвѣтилъ Иванъ Петровичъ, съ трудомъ снимая пальто, сшитое «на фигуру». — Да, я…
Изъ гостиной съ трудомъ вышла старая рыжая собачонка, посмотрѣла удивленно на незнакомаго человѣка своими слезившимися глазами, хотѣла полаять, но только раскрыла ротъ и зѣвнула. Иванъ Петровичъ вошелъ въ маленькую гостиную, обставленную старинной мебелью краснаго дерева. У окна сидѣла въ глубокомъ креслѣ маленькая, худенькая, сѣденькая старушка съ какимъ-то безконечнымъ вязаньемъ — вѣдь она и двадцать лѣтъ назадъ сидѣла на томъ же самомъ мѣстѣ.
— Тетя, не узнаёте? — проговорилъ гость, стараясь придать голосу нѣкоторую родственную ласковость.
— Ну-ка, подойди поближе…
На него внимательно посмотрѣли потухавшіе темные глаза, и по сморщенному лицу разошлась радостная улыбка.
— Ваня, наконецъ-то…
Его обняли худыя старческія руки. Старушкався встрепенулась, засуетилась, переставила для чего-то тяжелый стулъ и еще разъ обняла столичнаго гостя.
— Не правда ли, очень измѣнился, тетя?
— Да, да… Приличный сталъ такой.
— А развѣ я когда-нибудь былъ неприличнымъ?
— Нѣтъ, не то… У васъ тамъ, въ Петербургѣ, у всѣхъ одна складка: брезгливая усталость… солидность… безчувственность. Ну, да это я такъ. Садись… Пріѣхалъ наслѣдство получать? Да, вотъ и дядюшка Ѳедоръ Карлычъ отдалъ Богу душу. Крѣпкій былъ старикъ… Теперь, видно, очередь за мной. Что подѣлаешь, Ваня… А ты тамъ молодцомъ, карьеру вонъ какую сдѣлавъ. Мнѣ-то давно не писалъ, а слухомъ земля полнится. Ну, а дядя-то не забылъ и въ духовной тебѣ оставилъ свою часть… Знаешь, домъ на углу Соборной улицы — вотъ онъ его и отказалъ тебѣ. Никого не обидѣлъ старикъ… Своихъ дѣтей-то не было, такъ все племянникамъ оставилъ.
— Знаете, тетя, говоря откровенно, я мало интересуюсь этимъ наслѣдственъ и если пріѣхалъ, то, право, не за этимъ, а просто хотѣлось взглянуть на родныя мѣста… въ послѣдній разъ…
— Пустяки! — строго проговорила старушка. — Все по закону сдѣлалъ старикъ и никого не забылъ… А ты не важничай, голубчикъ.
Потомъ старушка поднялась и торопливо побѣжала въ сосѣднюю комнату. Гдѣ-то хрипло хлопнула дверь, гдѣ-то зазвенѣла чайная ложечка, и опять короткіе, торопливые шаги. Иванъ Петровичъ поморщился, предвкушая церемонію родственнаго угощенія.
— Тетя, пожалуйста, не безпокойтесь… Я уже закусилъ.
Старушка появилась уже изъ другой двери и строго спросила:
— А гдѣ же вещи?.. Ты остановился въ номерахъ? Ахъ, безстыдникъ, безстыдникъ…
Въ дверяхъ стояла довольно суроваго вида кухарка, приготовившаяся исполнить свои обязанности по отношенію къ гостю, и, видимо, раздѣляла мнѣніе своей хозяйки. Конечно, безстыдникъ, ежели, напримѣръ, не успѣлъ пріѣхать и прямо въ трактиръ. Старушка опять исчезла и опять появилась съ подносомъ, на которомъ стояли аппетитныя маленькія тарелочки съ закусками. По пути она сообщила, что въ прошломъ году умеръ предсѣдатель казенной палаты.
— Скажите: умеръ? — почтительно удивился Иванъ Петровичъ.
— И тоже вдругъ, какъ дядя… Потомъ умерла Анѳиса Васильевна, твоя крестная.
— Да?.. Жаль… Да, очень жаль.
Притащивъ чайную посуду, старушка сообщила еще цѣлый рядъ вышедшихъ въ тиражъ именъ, а Иванъ Петровичъ долженъ былъ удивляться, жалѣть и сочувственно качать головой. Эти воспоминанія воодушевили старушку, и она засыпала гостя новостями похороннаго характера — это, видимо, ближе всего касалось ея.
— Да, да, а какіе все люди были… — повторяла она. — Галактіонъ Ефимычъ дослужился до совѣтника губернскаго правленія и вдругъ… Черезъ недѣлю послѣ него кончился Илья Захарычъ.
У Ивана Петровича наконецъ изсякъ запасъ удивленія, и онъ былъ радъ, какъ спасенію, когда появился самоваръ. Его даже тронула обстановка всего — тотъ же старинный самоваръ, тѣ же старинныя чашки съ жирной позолотой, тѣ же низенькіе толстые стаканы съ рубчиками. Наконецъ тотъ же запахъ отъ закусокъ домашняго дѣла — всѣ эти соленые рыжики, огурчики, икра, маринованные рябчики, копчушки смотрѣли, казалось, на него по-родственному.
— Что же это я? — ахнула старушка и всплеснула руками. — Болтаю, болтаю, а главнаго-то и не спрошу. Гдѣ у тебя жена-то, Ваня?
— Какая жена, тетя?
— А какія жены бываютъ? Не женился? Ты не женился до сихъ поръ? Ахъ, безстыдникъ, безстыдникъ…
— Успокойтесь, тетя, у меня есть невѣста…
Въ доказательство своихъ словъ Петръ Иванычъ досталъ изъ кармана бумажникъ, раскрылъ его и подалъ старушкѣ тщательно завернутую фотографію. Старушка побѣжала за очками и долго и внимательно разсматривала портретъ.
— Петербургская зелененькая барышня, — резюмировала она свои изслѣдованія. — Да, да… Навѣрно умненькая, ядовитая и ничего женскаго въ ней, т.-е. настоящаго. А когда свадьба, Ваня?
— Право, хорошенько еще самъ не знаю…
— И давно это дѣло у васъ тянется?
— Какъ вамъ сказать, тетя… Позвольте, приблизительно лѣтъ пятъ.
— Пять лѣ-ѣтъ?…
— Да… Нужно же хорошенько узнать другъ друга, познакомиться, — вообще, не такое дѣло, чтобы торопиться.
Старушка выслушала объясненіе, пожевала губами и проговорила:
— Ничего изъ этого не выйдетъ…
II.
правитьЗа чаемъ общій разговоръ почти исчерпался, и старушка начала повторяться, перебирая своихъ покойниковъ. Нѣсколько разъ наступали неловкія паузы. Было что-то такое, что оставалось недосказаннымъ и о чемъ, видимо, избѣгали говорить. Иванъ Петровичъ внимательно осмотрѣлъ всю комнату и съ невольнымъ вздохомъ проговорилъ:
— А у васъ, тетя, все попрежнему: та же мебель, тѣ же дешевые цвѣты и даже, кажется, та же собачонка. Точно я вчера уѣхалъ… Вѣдь и родныхъ осталось у меня — вы одна.
— Въ чужой вѣкъ живу, голубчикъ. А ты куда отъ меня-то?
— Нужно будетъ сдѣлать визиты кой-кому. Заверну къ Сидорскимъ, потомъ къ Зыбинымъ, потомъ…
Прощаясь, Иванъ Петровичъ повторилъ еще разъ:
— Увѣряю васъ, тетя, что это наслѣдство мнѣ въ тягость… И знаете почему? Придется ѣхать къ Евгеньевымъ… Я ужъ собралъ справки на этотъ счетъ. У насъ выходятъ какіе-то совмѣстные расчеты, которыхъ не обойдешь…
Старушка строго подобрала губы и вопросительно посмотрѣла своими потухавшими глазами на племянника, провѣряя какую-то тайную мысль.
— Что, боишься встрѣтить Шуреньку? — замѣтила она. — Ты ее теперь не узнаешь… Ничего, они хорошо живутъ. Мужъ у ней обстоятельный… Не богато, а живутъ. Да и что толку въ богатствѣ-то, ежели оно ни къ чему.
— Это вы на мой счетъ?
— А какъ ужъ это тебѣ понравится: на всякій счетъ выйдетъ то же. Поговорка такая есть: копилъ, копилъ, да чорта и купилъ. Такъ и ты со своей зелененькой барышней… Не къ чему и огородъ-то городить, миленькій. А вотъ Шура Горохова — совсѣмъ другое. Кровь съ молокомъ была дѣвушка, характеръ — шелкъ, а веселая какая… Погордился ты тогда передъ ней, погнался за карьерой, ну, теперь и пеняй на себя. Другую-то такую не сыщешь…
— Вѣдь она счастлива и безъ меня, тетя, такъ о чемъ же тутъ говорить. Я очень радъ за нее…
Обѣ стороны взволновались, и гость поторопился уйти. Старушка даже разсердилась и долго ворчала, сидя въ своемъ креслѣ.
— Видишь, какой гусь выискался!.. Увлекъ тогда дѣвушку, наговорилъ ей четверговъ съ пятницами, а потомъ и въ кусты. Что же, ей-то вѣковушей оставаться было изъ-за него?.. Этакая-то дѣвушка, да сидѣть будетъ у окошечка… Какъ-никакъ, а она теперь со своимъ гнѣздомъ, а ты вотъ разговаривай съ зелененькой барышней, пока она еще слушаетъ тебя. Охъ, ужъ эти мнѣ петербургскіе!.. И, главное, вѣдь доволенъ собой!..
Дальше старушка соображала, что для перваго раза высказала лишнее, и еще больше огорчилась. Конечно, Иванъ Петровичъ не чужой человѣкъ, а все-таки она поторопилась.
— Батюшки, свѣты мои, да вѣдь я его и обѣдать-то не пригласила! — ужаснулась окончательно старушка, точно совершила какое-то святотатство. — Человѣкъ пріѣхалъ все-таки на родину, а тутъ и пообѣдать негдѣ… Гдѣ онъ остановился-то? Ахъ, совсѣмъ я выжила изъ ума…
Иванъ Петровичъ тоже былъ недоволенъ своимъ поведеніемъ и дорогой прочелъ себѣ довольно строгую нотацію. Тетя, конечно, хорошій человѣкъ, но съ этими милыми родственниками нужно вотъ какъ осторожно. Какія-то у нихъ невозможныя претензіи, навязчивость — вообще, суютъ носъ, куда не слѣдуетъ. Къ чему, напримѣръ, подобные откровенные разговоры, какъ сегодняшній?
— А что, если совсѣмъ не ходить къ Евгеньевымъ? — вслухъ подумалъ Иванъ Петровичъ и самъ же устыдился своего собственнаго малодушія.
Да и чего онъ стѣсняется въ самомъ-то дѣлѣ? Въ сущности, вѣдь ничего серьезнаго и не было, а такъ, самая обыкновенная юношеская привязанность. Ну, что же изъ того, что онъ цѣловалъ эту самую Шуреньку Горохову, клялся ей въ вѣчной любви, хотѣлъ отравиться и кончилъ тѣмъ, что самымъ скромнымъ образомъ сбѣжалъ. Не могъ же онъ утопить себя въ провинціальной глуши только изъ-за того, чтобы имѣть счастье сдѣлаться мужемъ какой-нибудь провинціальной барышни, затѣмъ не могъ же онъ тащить такую жену въ столицу и т. д., и т. д.
Осенніе дождливые дни какъ-то располагаютъ къ мечтательности, и Иванъ Петровичъ противъ воли возстановилъ нѣкоторыя подробности неудавшагося романа. Вотъ по этой улицѣ, по этимъ тротуарамъ онъ гулялъ съ ней, задыхаясь отъ счастья. Вонъ на томъ углу онъ терпѣливо ждалъ ее по цѣлымъ часамъ. А вѣдь она, право, была недурна, особенно зимой, когда все лицо дышало такимъ заразительнымъ здоровьемъ. А какъ хорошо она улыбалась, какъ весело смѣялась! Положительно, она была хорошенькая, эта Шуренька, хорошенькая, даже когда плакала. А она плакала, когда они разставались, т.-е. когда она предчувствовала разлуку. Тогда былъ такой же дождливый день; онъ смотрѣлъ въ окно, а она сидѣла въ уголкѣ и плакала! Это были первыя женскія слезы, и онъ до сихъ поръ не могъ вспомнить о нихъ безъ какого-то особенно тоскливаго чувства. Какъ будто немножко и совѣстно и грустно — вообще нехорошо. Потомъ много было другихъ женщинъ, были и слезы, но то совсѣмъ другое. Сквозь эту дымку воспоминаній выступали когда-то дорогія черты — этотъ дѣтски-мягкій носикъ, удлиненный по-восточному овалъ лица, пухленькій ротикъ, лучистые глаза неопредѣленнаго цвѣта и цѣлая волна шелковыхъ русыхъ волосъ, мягкихъ, съ завитками на вискахъ и на шеѣ. Да, у Шуреньки были чудные волосы, и онъ любилъ ихъ гладить. Есть что-то особенное въ этихъ женскихъ волосахъ. Иванъ Петровичъ обращалъ вниманіе главнымъ образомъ у женщины на волосы, но потомъ никогда не встрѣчалъ такихъ, какіе были у Шуреньки. Вспомнилъ Иванъ Петровичъ старинный разоренный барскій домъ, въ которомъ жили Шуренька съ своей бабушкой. Она выросла сиротой, и это старое дворянское гнѣздо какъ-то особенно шло къ ней. Именно шло, точно рама къ картинѣ. Такихъ разоренныхъ дворянскихъ семей на Руси много. Отецъ Шуреньки прожилъ все, что можно было прожить, и самъ умеръ отъ разныхъ излишествъ, потому что ни въ чемъ не зналъ мѣры. У бабушки оставались какія-то крохи, и она ухитрилась на нихъ дать воспитаніе внучкѣ. Да… Что-то было еще потомъ… Но нѣтъ, довольно, этихъ грустныхъ воспоминаній.
Ни къ Сидорскимъ ни къ Зыбинымъ Иванъ Петровичъ не пошелъ, а отправился прямо къ Евгеньевымъ. Въ послѣднемъ случаѣ онъ точно хотѣлъ показать кому-то, что ничего не боится и что ему все равно. Разговоръ со старухой-теткой являлся здѣсь главнымъ стимуломъ, но Иванъ Петровичъ не могъ бы признаться въ этомъ даже самому себѣ. Мѣшала своя мужская гордость. Да, онъ шелъ къ Евгеньевымъ и думалъ, что вотъ онъ идетъ, и ему все равно. Рѣшительно все равно. Адресъ ихъ онъ взялъ еще раньше, такъ какъ отличался въ дѣлахъ большой аккуратностью. Нужно было пройти всего двѣ улицы, повернуть направо, потомъ взять влѣво — географія родного города еще сохранилась у него. Евгеньевы жили въ новенькомъ флигелькѣ, выстроенномъ на задахъ стараго дворянскаго пепелища — мѣсто знакомое. Старый домъ стоялъ пустой послѣ смерти бабушки, потому что требовалъ серьезнаго ремонта, вѣрнѣе — перестройки. Евгеньевы предпочли выстроить небольшой флигелекъ.
Иванъ Петровичъ позвонилъ и долженъ былъ ждать довольно долго. Когда за дверями послышались тяжелые шаги, Ивана Петровича охватило малодушное чувство, именно — скромное желаніе убѣжать, скрыться, вообще исчезнуть. Это продолжалось одно мгновеніе, потому что въ дверяхъ показалось недовольное лицо пожилой горничной.
— Вамъ дохтура, что ли? — спросила она.
— Да, Семена Гаврилыча.
— Ихъ нѣту. Въ лазаретъ уѣхали.
Оставалось спросить, дома ли Александра Григорьевна, и послать ей свою карточку, но вмѣсто этого Иванъ Петровичъ пробормоталъ что-то безсвязное, быстро повернулся и зашагалъ обратно. Это было формальное бѣгство. Ивану Петровичу казалось, что кто-то смотритъ на него въ окно и что онъ краснѣетъ, какъ мальчикъ, убѣгающій съ краденымъ яблокомъ. Выйдя на улицу, онъ принялъ равнодушно-дѣловой видъ настоящаго петербургскаго чиновника, нѣсколько сузилъ глаза и даже заложилъ одну руку за спину, чего никогда вообще не дѣлалъ.
«Однако, чортъ возьми, это даже совсѣмъ глупо! — подумалъ онъ, сворачивая въ ближайшій переулокъ. — Она можетъ подумать, что я струсилъ видѣть ее одну. У женщинъ своя логика. И все-таки — глупо».
Тетя Фаина Карповна была очень удивлена, когда вечеромъ Иванъ Петровичъ опять появился въ ея маленькой гостиной. Она подобрала губы и вопросительно посмотрѣла на мудренаго петербургскаго гостя.
— Ну, что, Ваня?
— Побывалъ вездѣ, тетя, у Евгеньевыхъ, у Сидорскихъ, у Зыбиныхъ, — отвѣтилъ онъ и прибавилъ, искусственно сдерживая зѣвоту: — Евгеньева не было дома.
— А! — протянула старушка. — Ну, а что же сама? Какъ она тебя приняла?
— Александра Григорьевна? Гм… Ея тоже, кажется, не было дома, т.-е. вообще я не спросилъ. Въ другой разъ заверну.
Старушка опустила глаза, и деревянныя спицы безконечнаго вязанья пришли въ усиленное движеніе, точно сознательно старались что-то запутать, заплести, скрыть.
— Вообще, тетя, дымъ отечества на меня произвелъ самое грустное впечатлѣніе, — продолжалъ Иванъ Петровичъ, дѣлая видъ, что ничего не замѣтилъ. — Всѣ какіе-то сонные, опустившіеся. На меня смотрятъ, какъ на заморскаго звѣря. Старикъ Зыбинъ даже сконфузилъ меня, потому что вздумалъ величать его превосходительствомъ.
— Что же, голубчикъ, честь лучше безчестья. По простотѣ.
— Представьте себѣ, тетя, что я нисколько не вѣрю въ эту вашу провинціальную простоту, да. Все, что хотите, но только именно простоты и недостаетъ. Можетъ-быть, прежде все это было, а теперь одна тоска.
Иванъ Петровичъ съ большой ловкостью перевелъ разговоръ на прошлое, и старушка опять оживилась. Въ маленькой гостиной незримо прошли тѣни близкихъ людей, и голова старушки уныло покачивалась при каждомъ новомъ имени.
— Тебѣ скучно, Ваня, слушать мою болтовню! — спохватилась она. — Что дѣлать, подъ старость иногда люди дѣлаются болтливыми.
— Нѣтъ, мнѣ очень пріятно, тетя… Я еще разъ переживаю собственное прошлое, а на извѣстномъ разстояніи оно всегда дѣлается милымъ. Да и здѣсь я, вѣроятно, въ послѣдній разъ. Едва ли придется когда-нибудь еще пріѣхать: и далеко и некогда. Вотъ я сижу у васъ, тетя, и мнѣ пріятно видѣть вотъ эти знакомыя съ дѣтства стѣны, мебель, гравюры, вообще всѣ мелочи обстановки. Вѣдь и петербургскій чиновникъ — человѣкъ. Можетъ-быть, поэтому все на меня и произвело грустное впечатлѣніе: вѣдь прошлое не повторится, и именно здѣсь я съ особенной яркостью чувствую свой критическій возрастъ. Вѣдь мнѣ за сорокъ, тетя. Дальше дорога уже подъ гору.
Иванъ Петровичъ какъ-то размякъ и даже расчувствовался, когда припомнилъ свое дѣтство и юность. Веселаго и хорошаго было немного, а всетаки жаль.
— Отецъ-то у тебя попивалъ, Ваня, — оживляла старушка эти воспоминанія. — Вечеромъ все въ клубъ, все въ клубъ. Ну, а мать все одна съ ребятами. Трудно ей было. А только жаловаться покойная не любила: зачѣмъ домашнюю-то бѣду въ чужіе люди выносить. Дорого матери-то дѣтки достаются. Все сама вездѣ, сама, а радостей-то немного. Тутъ еще овдовѣла. Ты тогда во второмъ классѣ гимназіи былъ. Охъ, какъ трудно ей было поднимать васъ на ноги! Все думала: вотъ вырастутъ дѣтки большія, на старости будутъ покоить. Да такъ и не дождалась.
— Что подѣлаете, тетя. Жизнь, вообще, довольно грустная вещь.
Иванъ Петровичъ шагалъ по комнатѣ и думалъ вслухъ. Ему доставляло какое-то жуткое удовольствіе перебирать то прошлое, которое не повторится. Было уже часовъ десять вечера; въ окно глядѣла темная ночь; гдѣ-то уныло дробилась дождевая вода; на столѣ кипѣлъ самоваръ, на стѣнѣ мѣрно тикали старинные большіе часы. Старушка-собака громко храпѣла. Все здѣсь полно было тихой старостью, которая уже ничего не ждетъ — некуда итти, нечего желать. Отдѣльные дни являлись ступеньками, но которымъ чѣмъ выше, тѣмъ труднѣе было подниматься. И это — жизнь. И стоитъ для этого жить, когда есть другая жизнь, бойкая, захватывающая. Иванъ Петровичъ съ особеннымъ удовольствіемъ думалъ о томъ, какъ онъ вернется опять въ Петербургъ и войдетъ въ ту колею, изъ которой его на время выбила вотъ эта поѣздка.
Прощаясь со старушкой, чтобы итти къ себѣ въ «Бережокъ», Иванъ Петровичъ поморщился и проговорилъ:
— Ахъ, тетя, какая сегодня ночью со мною случилась непріятная вещь!
— Непріятная? — встрепенулась старушка.
— Да, да. Лежу я въ постели и только началъ засыпать, какъ вдругъ чувствую, что кто-то ползетъ по стѣнѣ. Именно чувствую, потому что было темно, и видѣть я ничего не могъ. Зажигаю свѣчу, и что же: по стѣнѣ ползетъ клопъ.
— Клопъ?
— Да, настоящій клопъ. Меня это разстроило на весь сегодняшній день, и я все время думалъ о немъ. Вѣдь вы только представьте: ползетъ и прямо на меня. И теперь думаю о немъ.
— Но вѣдь ты его, надѣюсь, убилъ?
— Что вы, тетя! Я позвалъ лакея и велѣлъ унести его въ коридоръ. Однимъ словомъ — гадость. Сегодня опять буду ждать эту противную тварь.
— Да вѣдь лакей убилъ твоего клопа, чего же ждать-то?
— А развѣ не можетъ точно такъ же ползти другой клопъ? Затѣмъ, лакей, видимо, большая трактирная каналья и, навѣрно, отпустилъ его живого.
— Ну, это, Ваня, твои петербургскіе нервы.
— Какіе нервы, когда я его видѣлъ собственными глазами: ползетъ по стѣнѣ.
Старушку больше всего поразилъ тонъ, которымъ петербургскій гость разсказывалъ о непріятной вещи. Когда онъ ушелъ, она покачала головой и резюмировала все довольно неожиданно:
— Ужасный эгоистъ, какъ всѣ старые холостяки.
III.
правитьПредчувствія Ивана Петровича оправдались. Только онъ сталъ засыпать, какъ почувствовалъ приближеніе врага. Онъ, дѣйствительно, ползъ по стѣнѣ и опять прямо на него. Опять коридорный Евсей былъ вызванъ для поимки негодной твари.
— Что же это такое? — взмолился Иванъ Петровичъ упавшимъ голосомъ.
— Клопъ-съ, ваше превосходительство, потому какъ хозяинъ изъ купцовъ и понятія не имѣетъ касаемо настоящихъ правильныхъ господъ.
— Ты глупъ, государь мой…
Вообще и вторая ночь вышла скверною. Почему, въ самомъ дѣлѣ, какой-то клопъ будетъ ползти на васъ? Утромъ Иванъ Петровичъ проснулся не въ духѣ, и это придало ему рѣшимость опять отправиться къ Евгеньевымъ. Э, все равно, хуже не будетъ. Иванъ Петровичъ даже не заѣхалъ къ теткѣ, а прямо отправился къ Евгеньевымъ. На этотъ разъ самъ хозяинъ былъ дома. Уже въ передней Ивана Петровича охватила знакомая съ дѣтства атмосфера приличной бѣдности, — это висѣло въ воздухѣ. Горничная была сурова по-вчерашнему и смотрѣла на гостя довольно подозрительно.
— Пожалуйте сюды-съ, — пригласила она его въ гостиную, обставленную по шаблону всѣхъ гостиныхъ средней руки.
Хозяинъ не показывался нѣсколько времепи, и по суматохѣ, происходившей гдѣ-то за стѣной, и но судорожно хлопавшимъ дверямъ Иванъ Петровичъ имѣлъ полное право догадаться, что онъ спѣшно одѣвается, чтобы выйти къ гостю вполнѣ приличнымъ человѣкомъ. Пока совершалась эта торжественная церемонія, гость внимательно осмотрѣлъ гостиную съ ея офиціальной обстановкой, дешевой мебелью, дешевенькими обоями. Что бросилось Ивану Петровичу въ глаза, такъ это тотъ специфическій безпорядокъ, который вносятъ съ собой въ небогатыхъ семьяхъ только дѣти. Значитъ, у Евгеньевыхъ были дѣти. Это открытіе какъ-то сразу повернуло всѣ мысли Ивана Петровича въ другую сторону, и онъ отъ души пожалѣлъ этого г. Евгеньева, который въ его глазахъ являлся мученикомъ. Да, много ли получаетъ какой-то уѣздный врачъ, а тутъ цѣлая семья на шеѣ. Положеніе не изъ красивыхъ, даже въ провинціи, гдѣ жить сравнительно дешевле.
— Извините, пожалуйста, — торопливо говорилъ хозяинъ, на ходу застегивая пуговицу военнаго мундира.
Когда Иванъ Петровичъ назвалъ свою фамилію, лицо хозяина приняло знакомое большому чиновнику выраженіе готовности что-то такое сдѣлать, поспѣшить и угодить. Бѣдняга тоже тянулъ служилую лямку. Иванъ Петровичъ видѣлъ только, что Евгеньевъ мало постарѣлъ и выглядѣлъ здоровякомъ.
— Вотъ пріятная неожиданность, Иванъ Петровичъ. А мы съ женой еще недавно вспоминали васъ. Да… Она тоже будетъ рада. Вѣдь вы, кажется, съ ней друзья дѣтства?
— Да, я хорошо помню Александру Григорьевну, хотя мы уже не видались давненько. По крайней мѣрѣ, я успѣлъ за это время совсѣмъ состарѣться.
Послѣднюю фразу Иванъ Петровичъ любилъ повторять, чтобы выслушать лишній разъ самое горячее опроверженіе: «Помилуйте, Иванъ Петровичъ, какой же вы старикъ? Если бы всѣ были такими стариками».
— Я сейчасъ скажу Шурѣ, — заявилъ хозяинъ. — Она будетъ очень рада.
— Извините, Семенъ Гаврилычъ, если я предварительно попрошу у васъ четверть часа для дѣлового разговора… Я пріѣхалъ сюда, по небезызвѣстному вамъ дѣлу о наслѣдствѣ послѣ моего дяди, и намъ съ вами придется войти въ нѣкоторое соглашеніе.
— Ахъ, да, да… Шура еще недавно говорила… Пойдемте въ мой кабинетъ, тамъ намъ никто не помѣшаетъ.
Послѣднее оказывалось не лишнимъ, потому что въ пріотворенную дверь выглядывали два дѣтскихъ личика, слѣдившихъ съ жаднымъ дѣтскимъ вниманіемъ за каждымъ движеніемъ гостя.
Обстановка докторскаго кабинета говорила о той же приличной бѣдности, и здѣсь тоже были явные слѣды постоянныхъ набѣговъ неизвѣстной дѣтворы. На письменномъ столѣ валялась позабытая дѣтская игрушка, разложенные на отдѣльномъ столикѣ хирургическіе инструменты были приведены въ художественный безпорядокъ и т. д. Иванъ Петровичъ присѣлъ къ письменному столу и коротко и обстоятельно изложилъ сущность дѣла.
— Вы понимаете, Семенъ Гаврилычъ, что въ сущности всѣ эти хлопоты для меня лично не представляютъ особеннаго интереса, — закончилъ онъ съ привычной солидностью дѣлового человѣка. — Даже я, если бы не боялся показаться неделикатнымъ по отношенію къ послѣдней волѣ наслѣдодателя, съ удовольствіемъ отказался бы отъ своей части въ пользу другихъ сонаслѣдниковъ…
— Нѣтъ, зачѣмъ же, Иванъ Петровичъ… Шура не согласится. Она у меня очень щепетильна…
Всѣ разговоры домовладыки обязательно заканчивались этой Шурой, что не ускользнуло, конечно, отъ вниманія Ивана Петровича. Бѣдняга былъ влюбленъ въ собственную жену…
Дѣловой разговоръ кончился быстро.
— Я сейчасъ… — извинился хозяинъ, быстро исчезая въ дверяхъ…
Опять послышалась суматоха, торопливые шаги, сдержанный шопотъ и хлопанье дверей. Теперь уже сама хозяйка готовилась принять приличный видъ. Иванъ Петровичъ даже вздрогнулъ, когда послышались легкіе женскіе шаги и въ кабинетъ вошла она. Онъ поднялся и посмотрѣлъ на нее. Это была средняго роста еще молодая женщина, съ тѣмъ особеннымъ мягкимъ выраженіемъ лица и всей фигуры, какое дается только материнствомъ. Для своихъ лѣтъ она сохранилась замѣчательно хорошо и смотрѣла прямо ему въ глаза такимъ счастливымъ взглядомъ.
— Вы не можете себѣ представить, Иванъ Петровичъ, какъ я рада видѣть васъ, — проговорила она пріятнымъ груднымъ голосомъ, протягивая руку. — Мы васъ поджидали, и все-таки все вышло какъ-то неожиданно.
Она густо раскраснѣлась и сѣла на диванъ. Иванъ Петровичъ опять видѣлъ эти чудные волосы, на скорую руку собранные на затылкѣ простымъ узломъ. Тѣ же глаза, та же улыбка, только все это какъ-то выходило колоритнѣе и полнѣе. Иванъ Петровичъ вскользь замѣтилъ о цѣли своей поѣздки, повторилъ вчерашній разсказъ о впечатлѣніи, которое на него произвелъ родной городъ, и въ свою очередь сказалъ, что такъ радъ видѣть старыхъ знакомыхъ.
— Я бы хотѣлъ сказать: друзей, если бы не боялся показаться навязчивымъ, — объяснилъ онъ, входя въ роль дорогого гостя.
— Въ этомъ тонѣ я не сумѣла бы вамъ отвѣтить, — призналась хозяйка съ грустной улыбкой. — Просто потому, что отвыкла говорить, какъ говорятъ въ обществѣ. Кстати, Иванъ Петровичъ, мы васъ не отпустимъ безъ обѣда: это наше право, какъ провинціаловъ.
— Конечно, не отпустимъ, Шура, — согласился Семенъ Гаврилычъ, глядя любовно на жену.
Въ сущности, Ивану Петровичу не хотѣлось обѣдать, но приходилось согласиться. Что подѣлаешь, когда на сцену выступаютъ самыя жестокія изъ всѣхъ правъ — права, гостепріимства… Глядя на хозяйку, Иванъ Петровичъ испытывалъ легкое презрѣніе ко всѣмъ женщинамъ. Вѣдь вотъ эти губы говорили клятвы вѣчной любви, эти глаза загорались огнемъ, эти руки тянулись къ нему, а теперь она счастлива съ другимъ и даже не смущается этого счастья. О, женщины!.. Въ глубинѣ души Ивана Петровича шевельнулось то жестокое чувство, которое присуще почти всѣмъ. Въ самомъ дѣлѣ, ему было бы пріятнѣе видѣть Шуреньку Горохову страдающею, смущенною, ждущею утѣшенія, видѣть и сознавать, что это онъ, Иванъ Петровичъ, истинная причина этого красиваго женскаго горя, — вѣдь отъ неудачной любви даже страдаютъ красиво.
Время до ранняго провинціальнаго обѣда прошло какъ-то незамѣтно, въ тѣхъ разговорахъ старыхъ знакомыхъ, содержаніе которыхъ потомъ даже припомнить трудно. Когда суровая горничная доложила, что обѣдъ готовъ, хозяйка проговорила съ такой милой улыбкой:
— Вы, Иванъ Петровичъ, вѣроятно, привыкли къ изысканному столу, а у насъ все просто… Впрочемъ, это вамъ напомнитъ немного прошлое.
Когда вошли въ столовую, Иванъ Петровичъ увидѣлъ сидѣвшихъ у стола двухъ маленькихъ дѣвочекъ и мальчика лѣтъ шести.
— Это мое потомство, — коротко объяснила Александра Григорьевна и какъ-то особенно любовно посмотрѣла на старшаго сына: — Сережа, Аня и Катя.
«Потомки» г. Евгеньева посмотрѣли на гостя немного вытаращенными глазами, а въ сущности были заняты своими новыми передниками и праздничными платьицами. Они были принаряжены съ спеціальною цѣлью, чтобы показать гостю. Старуха-нянька смотрѣла на гостя такими глазами, когда требуютъ одобренія. Старшій мальчикъ особенно поразилъ Ивана Петровича: онъ походилъ на мать, какъ двѣ капли воды. Гость невольно засмотрѣлся на него. Это дѣтское лицо несло въ себѣ дорогія черты любимой дѣвушки. Увлекшись этими наблюденіями, Иванъ Петровичъ инстинктивно перевелъ глаза на мать, чтобы еще разъ сравнить, — она тоже наблюдала его, такая счастливая и довольная. У Ивана Петровича что-то вдругъ защемило на душѣ, хотя онъ и не могъ бы дать отчета въ своемъ настроеніи. Такъ, какая-то безпричинная глухая тоска, которая охватываетъ человѣка иногда въ темные и дождливые осенніе вечера. Да вѣдь и его глазами смотрѣла сейчасъ тоже осень…
— Какой милый мальчикъ! — замѣтилъ Иванъ Петровичъ, дѣлая усиліе надъ собой. — И какъ онъ походитъ на васъ, Александра Григорьевна…
— Мой сынъ… — отвѣтила она съ особымъ выраженіемъ голоса, точно защищала что-то отъ послѣдней фразы.
Иванъ Петровичъ еще разъ пожалѣлъ, что остался обѣдать у Евгеньевыхъ. Случилось именно то, чего онъ совсѣмъ не ожидалъ. Стѣсненія никакого онъ не испытывалъ, но ушелъ отъ Евгеньевыхъ съ тяжелымъ чувствомъ. Онъ даже не завернулъ къ старой теткѣ, а отправился прямо къ себѣ въ «Бережокъ». Погода была отвратительная, какая бываетъ, кажется, только въ глухихъ провинціальныхъ городахъ. Въ окна назойливо барабанилъ дождь, гдѣ-то щелкали бильярдные шары. Каждый звукъ теперь раздражалъ Ивана Петровича, точно кто-то игралъ на бильярдѣ въ его собственной головѣ. Онъ позвалъ коридорнаго и велѣлъ подать самоваръ. Нужно было сдѣлать что-то такое механически-привычное, чтобы разогнать осеннюю холостую хандру. Ивану Петровичу показалось, что у Евсея такое довольное лицо, что его тоже раздражало: чѣмъ можетъ быть довольна эта трактирная тварь?
— Послушай, государь мой, ты женатъ? — спросилъ Иванъ Петровичъ неожиданно для самого себя.
— Какъ же-съ, ваше превосходительство.
— И… и у тебя есть дѣти?
— Точно такъ-съ, ваше превосходительство. Безъ этого невозможно-съ…
— Какъ это невозможно?
Евсей сдѣлалъ усиліе объяснить свою мысль, но только развелъ руками.
Самоваръ кипѣлъ на столѣ; Иванъ Петровичъ долго шагалъ по своему номеру, точно распутывая какую-то мудреную мысль.
— Э, надо уѣхать скорѣе! — проговорилъ онъ наконецъ и даже обрадовался, что такимъ простымъ способомъ разрѣшается его скверное настроеніе. — Конечно, уѣхать… Завтра все!..
Онъ посмотрѣлъ на свои чемоданы и дорожныя вещи, разложенныя въ томъ порядкѣ, которому онъ училъ Евсея. Вотъ все сложить и на пароходъ… Туда, домой..
Съ этой мыслью онъ легъ спать, хотя было еще рано — всего десять часовъ. Время не желало двигаться. Иванъ Петровичъ долго лежалъ съ закрытыми глазами, стараясь заснуть. Сосчиталъ до двухъ тысячъ — сонъ не шелъ. У него передъ глазами въ туманѣ стояло лицо Сережи. вѣдь у меня былъ бы такой же сынъ, — невольно подумалъ Иванъ Петровичъ. — Да… И съ такими же глазами. Онъ меня называлъ бы папой…"
Эта мысль прогнала овладѣвавшую имъ дремоту. Иванъ Петровичъ зажегъ свѣчу, сѣлъ на кровати и долго смотрѣлъ въ темный уголъ комнаты, гдѣ стояли чемоданы.
«И такія же были бы двѣ дѣвочки… да… Именно, двѣ… Онѣ ждали бы, когда папа вернется изъ поѣздки, выбѣжали бы навстрѣчу, наполнили бы щебетаньемъ весь домъ».
Гдѣ же его дѣти, его семья? Все это принесено въ жертву карьерѣ, желанію устроиться съ наибольшимъ комфортомъ, просто — собственному эгоизму…
Иванъ Петровичъ чувствовалъ, какъ съ тупой болью билось его сердце и въ вискахъ стучала кровь. Да, эгоизмъ… И къ чему все это: карьера, комфортъ, эгоизмъ, наконецъ вотъ эти дурацкіе чемоданы? Иванъ Петровичъ почувствовалъ, что весь какъ-то холодѣетъ. Вдругъ онъ… Нѣтъ, это было что-то невѣроятное, невозможное, дикое! Онъ услышалъ, какъ кто-то тихо и жалобно проговорилъ: папа. Да, онъ это слышалъ явственно и слышалъ, что это говорилъ дѣтскій голосъ, и другой дѣтскій голосъ отвѣтилъ ему этимъ же словомъ. Иванъ Петровичъ точно застылъ и не смѣлъ пошевельнуться, точно боялся спугнуть незримыя дѣтскія тѣни… Боже мой, онѣ были тутъ, онъ чувствовалъ ихъ присутствіе и холодѣлъ все больше. Да, да, да, это были тѣни его дѣтей, т.-е. тѣхъ дѣтей, которыя у него могли быть. Какое право онъ имѣлъ затаить въ себѣ эту непроявившуюся жизнь? Нѣтъ, это былъ ужасный моментъ, и Иванъ Петровичъ не могъ дать себѣ отчета относительно его продолжительности.
— Эгоистъ… эгоистъ… эгоистъ.
Иванъ Петровичъ пришелъ въ себя, только очутившись снова подъ одѣяломъ. Его била лихорадка, и онъ слышалъ, какъ стучали его зубы. Чувство дѣйствительности возвращалось, и Иванъ Петровичъ желалъ какой-нибудь физической боли, чтобы возстановить его окончательно. Вотъ если бы выползъ вчерашній клопъ и укусилъ его хорошенько…
1893.