Я давно замѣчалъ этотъ сѣренькій домъ,
Въ нёмъ живутъ двѣ почтенныя дамы,
Тишина въ нёмъ глубокая днёмъ,
Сторы спущены, заперты рамы.
А вечерней порой иногда
Здѣсь движенье весёлое слышно:
Пріѣзжаютъ сюда господа
И дѣвицы, одѣтыя пышно.
Вотъ и нынче карета стоитъ,
Въ ней какой-то мужчина сидитъ;
Свищетъ онъ, поджидая кого-то
Да на окна глядитъ иногда.
Наконецъ отворились ворота,
И, нарядна, мила, молода,
Вышла женщина…
«Здравствуй, Наташа!
Я уже думалъ — не будетъ конца!»
— «Вотъ тебѣ деньги, папаша!» —
Дѣвушка сѣла, цалуетъ отца.
Дверцы захлопнулись, скрылась карета,
И постепенно затихъ её шумъ.
«Вот тебѣ деньги!» Я думалъ: что жь это?
Дикая мысль поразила мой умъ.
Мысль эта сердце мучительно сжала.
Прочь ненавистная, прочь!
Что же, однако, меня испугало?
Мать, продающая дочь,
Не ужасаетъ насъ… такъ почему же?..
Нѣтъ, не повѣрю я!.. извергъ, злодѣй!
Хуже убійства, предательства хуже…
Хуже-то хуже, да легче, вѣрнѣй,
Да и понятнѣй. Въ нашъ вѣкъ утончённый
Изверги водятся только въ лѣсахъ.
Это не извергъ, а фатъ современный —
Фатъ устарѣлый, безъ мѣста, въ долгахъ.
Что жь ему дѣлать? Другаго закона,
Кромѣ дендизма, онъ въ жизни не зналъ,
Жилъ человѣкомъ хорошаго тона
И умереть имъ желалъ.
Поздно привыкъ онъ ложиться,
Поздно привыкъ онъ вставать,
Кушая кофе, помадиться, бриться,
Ногти точить и усы завивать;
Часъ или два передъ тонкимъ обедомъ
Невскій проспектъ шлифовать.
Съ молоду былъ онъ лихимъ сердцеѣдомъ:
Долго ли денегъ достать?
Съ шикомъ одѣлся, приставилъ лорнетку
Къ лѣвому глазу, прищурилъ другой,
Мигомъ плѣнилъ пожилую кокетку,
И полилось ему счастье рѣкой.
Сладки трофеи нетрудной побѣды —
Кровныя лошади, поваръ французъ…
Боже! какіе давалъ онъ обѣды —
Роскошь, изящество, вкусъ!
Подлая сволочь глотала ихъ жадно.
Подлая сволочь?.. о, нѣтъ!
Всё, что богато, чиновно, парадно,
Кушало съ чувством и съ толкомъ обѣдъ.
Мы за здоровье хозяина пили,
Мы цаловалися съ нимъ,
Правда, что слухи до насъ доходили,
Что намъ до слуховъ — и верить ли имъ?
Старый газетчикъ въ порыве усердія
Такъ отзывался о нёмъ:
«Другъ справедливости! жрецъ милосердія!»
То вдругъ облаялъ потомъ, —
Вѣрь чему хочешь! Мы въ нёмъ не замѣтили
Подлости явной: въ игрѣ онъ платилъ.
Муза! воспой же его добродѣтели!
Вспомни, онъ набоженъ былъ;
Вспомни, онъ руку свою тароватую
Вѣчно раскрытой держалъ,
Даже Жуковскому что-то на статую
По добротѣ своей далъ!
Счастье однако на свѣтѣ непрочно —
Хуже да хуже съ годами дѣла.
Силъ ему много отпущено, точно,
Да красота измѣнять начала.
Онъ ужь купилъ три таинственныхъ банки:
Это — для губъ, для лица и бровей,
Учетверилъ благородство осанки
И величавость походки своей;
Ходитъ по Невскому съ палкой, съ лорнетомъ
Сороколѣтній герой.
Ходитъ зимою, весною и лѣтомъ,
Ходитъ и думаетъ: «чортъ же съ тобой,
Городъ проклятый! Я строенъ, какъ тополь,
Счастье найду по другимъ городамъ!»
И, разсердясь, покидаетъ Петрополь…
Можетъ быть, вѣдомо вамъ,
Что за границей мѣстами есть воды,
Гдѣ собирается множество дамъ —
Милыхъ поклонницъ свободы,
Дамъ и отчасти дѣвицъ,
Ежели дамъ, то въ замужствѣ несчастныхъ;
Разнаго возраста лицъ,
Но одинаково страстныхъ.
Словомъ, такихъ, у которыхъ талантъ
Жалкою славой прославиться въ свѣтѣ
И за которыхъ Жоржъ Сандъ
Передъ мыслителемъ русскимъ въ отвѣтѣ.
Что привлекаетъ ихъ въ городъ такой,
Славный не столько водами,
Сколько азартной игрой
И… но вы знаете сами…
Трудно рѣшить. Говорятъ,
Годы терпѣнья и плѣна,
Тяжкихъ обидъ и досадъ
Вдругъ выкупаетъ измѣна;
Ежели такъ, то цѣлительность водъ
Не подлежитъ никакому сомнѣнью.
Бурно ихъ жизнь тамъ идётъ,
Вся отдана наслажденью,
Оригиналенъ нарядъ,—
Дома одѣты, а въ люди
Полураздѣться спѣшатъ:
Голыя спины и голыя груди!
(Впрочемъ, не къ каждой изъ дамъ
Эти идутъ укоризны:
Такъ, напримѣръ, только лѣчатся тамъ
Скромныя дочери нашей отчизны…)
Нашъ благородный герой
Тамъ свои сѣти раскинулъ,
Тамъ онъ блисталъ ещё годикъ-другой,
Но и оттудова сгинулъ.
Лѣтъ черезъ восемь потомъ
Онъ воротился въ Петрополь,
Всё ещё строенъ, какъ тополь,
Но уже нѣсколько хромъ,
То есть не хромъ, а немножко
Стала шалить его лѣвая ножка —
Вовсе не гнулась! Шагалъ
Ею онъ словно полѣномъ,
То вдругъ внезапно болталъ
Въ воздухѣ правымъ колѣномъ.
Бѣлый платочекъ въ рукѣ,
Грусть на челѣ горделивомъ,
Волосы съ бурымъ отливомъ —
И ни кровинки въ щеке!
Плохо!..
А вкусы такъ пошлы и грубы —
Дай имъ красавчика, кровь съ молоком…
Волкъ, у котораго выпали зубы,
Бѣшено взвылъ; оглядѣлся кругомъ
Да и рѣшился… Трудами питаться
Нѣтъ ни умѣнья, ни силъ,
Въ бѣдности гнусной открыто признаться
Передъ друзьями, которыхъ кормилъ,
И удалиться съ роскошнаго пира —
Нѣтъ! добровольно герой
Санктпетербургского моднаго міра
Не достигаетъ развязки такой.
Молодъ — такъ дѣло женитьбой поправитъ,
Старъ — такъ игорный пріютъ заведётъ,
Вексель фальшивый составитъ,
Въ лёгкую службу пойдётъ…
Славная служба! Нашъ старый красавецъ
Чуть не пошёлъ было этой тропой,
Да не годился… Вотъ этотъ мерзавецъ!
Подъ руку съ дочерью! Весь завитой,
Кольца, лорнетка, цѣпочка вдоль груди…
Плюньте въ лицо ему, честные люди!
Или уйдите хоть прочь!
Легче простить за поджогъ, за покражу —
Это отецъ, развращающій дочь
И выводящій её на продажу!..
«Знаемъ мы, знаемъ, — да дѣла нам нѣтъ!
Очень горячъ ты, любезный поэтъ!»
Музыка въ родѣ шарманки
Однообразно гудитъ,
Сонно поютъ испитые цыганки,
Глупый цыганъ каблуками стучитъ.
Около русой Наташи
Пять молодыхъ усачей
Пьютъ за здоровье папаши.
Кажется, весело ей:
Смотритъ спокойно, наивно смѣётся.
Пусть же смѣётся всегда!
Пусть никогда не проснётся!
Если жь проснётся, что будетъ тогда?
Ножъ ли ухватитъ, застонетъ ли тяжко
И упадётъ безъ дыханья, бѣдняжка,
Сломлена ужасомъ, горемъ, стыдомъ —
Кто её знаетъ? Не дай только Боже
Быть никому въ её кожѣ,—
Звать обнищалаго фата отцомъ!
См. также одноимённые страницы.
