Панъ круль.
Историческій романъ въ 2-хъ частяхъ. (1772 г.)
Графа Е. А. Саліаса.
править
какъ говоритъ ему сердце, а не разсудокъ.
I.Въ праздникъ Св. Троицы щегольски разодѣтый народъ весело сновалъ по людному селенію Сталупени, самому большому во всемъ дистриктѣ Торуня, важнаго торговаго города Польскаго королевства. Яркіе контуши, жупаны и конфедератки всѣхъ цвѣтовъ пестрѣли всюду. Дѣвушки съ вѣнками на головахъ, съ цвѣтами на груди и у пояса, съ букетами въ рукахъ, гуляли, пѣли или шумно забавлялись разными играми. Молодые люди, а равно и пожилые, тоже съ цвѣтками воткнутыми гдѣ попало: у ворота жупана, на шляпѣ, за поясомъ или у шляхтичей на рукояткѣ карабели — кривой сабли, ухаживали и любезничали съ красавицами. Больше всего народъ толпился около костела и дома ксендза.
Духовный пастырь Сталупеней, отецъ Викентій, былъ ксендзъ недавно перешедшій въ католичество изъ уніатовъ и за это достигшій почетнаго званія провинціала или благочиннаго, пользовался большимъ уваженьемъ и любовію однихъ и ненавистью другихъ, такъ какъ за нимъ водились кой-какіе грѣшки, несовмѣстные съ саномъ ксендза.
Молодежь окружила террасу дома, явившись къ пастырю просить, чтобъ онъ отпустилъ съ ними ради праздника его родственницу и въ то же время домоправительницу. Провинціалъ, толстый, плѣшивый человѣкъ, лѣтъ 45-ти, уже два раза выходилъ на террасу объявить собравшимся что его «господыня», или экономка, нездоровая идти гулять не можетъ. Лицо священника было угрюмо, но не печально, а скорѣе озлобленно.
Наконецъ, когда провинціалъ въ третій разъ гнѣнво крикнулъ на толпу молодежи, приказывая уходить, изъ заднихъ рядовъ раздался голосъ:
— Господыня твоя не хвораетъ, а ты, ойче, ее заперъ, несмотря на большой праздникъ.
Ксендзъ нѣсколько смутился и тотчасъ же ушелъ съ террасы.
Молодежь не расходилась. Кто смѣялся и шутилъ насчетъ ксендза-провинціала, а кто сожалѣлъ о бѣдной паннѣ, его господинѣ.
Дѣйствительно, въ домѣ этомъ, въ маленькой горницѣ, полутемной и душной, съ крошечнымъ окномъ выходившимъ на огородъ, которая могла служить кладовой или чуланомъ, сидѣла молоденькая дѣвушка, чрезвычайно красивая.
Это была панна Франциска или, какъ всѣ ее звали, Франуся, господина провинціала.
Ксендзъ дѣйствительно засадилъ ее въ чуланъ съ утра подъ наказанье, будучи недоволенъ ея поведеніемъ.
Послѣ чьего-то заявленья въ толпѣ, что панна, всеобщая любимица, сидитъ въ заключеніи, молодежь не только не разошлась, а все увеличивалась новыми кучками.
И всѣ, дѣвушки и молодцы, шумно, весело, полушутя, но довольно назойливо и непріязненно, продолжали осаждать домъ ксендза, пѣть и выкрикивать свою просьбу, освободить и отпустить панну Франусю.
Провинціалъ озлобился, но поневолѣ сдался, и чрезъ полчаса молодая дѣвушка, уже празднично одѣтая, явилась и присоединилась къ веселой толпѣ.
Панна Франуся, слывшая за родственницу отца Викентія съ его словъ, очень недавно, лишь съ мѣсяцъ какъ появилась въ Сталупеняхъ, но уже успѣла очаровать всѣхъ и заставила себя обожать и молодыхъ и старыхъ, и мужчинъ и женщинъ. Едва только Франуся вышла, какъ всѣ двинулись съ села къ замку, гдѣ въ большомъ пустомъ сараѣ устраивались всегда танцы, конечно съ разрѣшенья, разъ навсегда даннаго, владѣльцемъ или каштеляномъ.
Молодежь зашла по дорогѣ въ корчму и сманила оттуда съ собой двухъ странствующихъ музыкантовъ, молоденькаго арфиста изъ евреевъ и кларнетиста, рослаго и слѣпаго старика съ лохматыми бровями длиннѣе иныхъ усовъ.
Замокъ стоялъ на холмѣ въ полуверстѣ отъ селенія. Это былъ большой дворецъ съ двумя выступами по бокамъ, на одномъ концѣ котораго, къ дорогѣ ведущей въ Торунь, высилась круглая башня. Каменная, высокая ограда окружала просторный дворъ, въ который входили чрезъ большіе ворота съ легкой аркой, гдѣ красовался гербъ владѣльца.
Каштелянъ панъ Ксаверій Сандецкій, владѣлецъ Сталупеней, былъ чрезвычайно богатый человѣкъ, и хотя по состоянью магнатъ, но по происхожденію — шляхтичъ не очень древняго рода. Послѣднее онъ тщательно скрывалъ, т. е. отрицалъ недавность своего дворянства. Въ признаніи за нимъ правъ на магнатство никто не отказывалъ, благодаря его громадному состоянію и тому, что онъ водилъ дружбу съ Радзивиллами, Потоцкими и Любомирскими. Къ тому же, панъ Сандецкій принадлежалъ къ старо-польской партіи, былъ противникомъ короля на сеймахъ и всячески враждовалъ съ «фамиліей» короля, какъ называли все семейство Чарторыйскихъ.
Теперь состояніе пана Ксаверія было нѣсколько поразстроено, какъ и у большинства магнатовъ Рѣчи Посполитой. Пиры, картежная игра и содержаніе массы «домовниковъ», т. е. прихлебателей и нахлѣбниковъ, вообще самая распущенная жизнь всей аристократіи подтачивала самыя громадныя состоянія.
Впрочемъ, панъ Сандецкій считался наиболѣе благоразумнымъ изо всѣхъ его друзей-магнатовъ. Онъ сорилъ деньгами когда бывалъ въ Варшавѣ, но затѣмъ по цѣлымъ полугодамъ сидѣлъ безвыѣздно въ Сталупеняхъ и жилъ сравнительно тихо и скромно.
Теперь онъ былъ уже мѣсяца два въ столицѣ.
Замокъ пана Сандецкаго содержался въ исправности, имѣлъ видъ резиденціи порядливаго хозяина. Стѣны — темно-коричневыя — красились каждый годъ, вокругъ въ палисадникахъ была масса цвѣтовъ. Паркъ со столѣтними дубами, вязами и тополями, содержался тоже чисто. Маленькая рѣченка Вислейка тоже часто чистилась отъ сорныхъ травъ и камышей и красиво огибала дугой холмъ съ замкомъ, отдѣляя его отъ селенія.
Веселая гурьба молодежи, пройдя по мостику чрезъ Вислейку, поднялась къ замку и вошла во дворъ.
Здѣсь пришлось обождать пана Балтазара, стараго шляхтича, который былъ маршаломъ въ замкѣ или главноуправляющимъ, и попросить его отпереть для танцевъ сарай.
Минутъ чрезъ десять на крыльцо замка вышелъ молодой человѣкъ, лѣтъ 25-ти, статный и красивый, и махнулъ рукой приглашая всю гурьбу.
— Панъ Кароль! Кароль! раздались удивленные, но веселые клики.
И вся молодежь стремительно бросилась впередъ.
Панъ Кароль былъ всеобщимъ любимцемъ въ Сталупеняхъ. Молодой, умный, красивый и крайне сердечный малый былъ въ Сталупеняхъ въ положеніи тоже якобы домовника, перваго любимца у пана Ксаверія Сандецкаго. Но всѣмъ, не только въ Сталупеняхъ, а даже и въ столицѣ, было извѣстно, что красавецъ Кароль — побочный сынъ Сталупеньскаго каштеляна, который его любитъ больше нежели своихъ двухъ законныхъ дочерей.
Ходили даже тайные слухи, что Сандецкій неудачно хлопоталъ объ узаконеніи Кароля и передачѣ ему всего своего состоянія.
Кароль перездоровался со всей молодежью и тотчасъ заявилъ:
— Не только можно танцы устроить, но все уже готово… Я зналъ, что вы придете сегодня ради Троицына дня, и пріѣхавъ вчера въ ночь изъ Варшавы — кой-что уже приготовилъ.
Всѣ двинулись въ глубь двора, завернули за уголъ, и сразу восторженные клики огласили весь дворъ. Сарай съ растворенными настежь дверьми, просторный, съ гладкими лоснящимися полами, былъ сплошь убранъ зеленью и цвѣтами.
— Кароль! Панъ Кароль! Вѣренъ себѣ! раздались голоса. — Отъ него кромѣ такихъ нечаянностей ничего не жди!
— Это не все… Сейчасъ придутъ музыканты. Пять человѣкъ, отозвался улыбаясь Кароль. — А васъ не нужно, прибавилъ онъ арфисту и кларнетисту, которыхъ привела съ собой молодежь.
Въ то мгновенье, когда Кароль махнулъ двумъ странствующимъ виртуозамъ, чтобы они уходили, глаза его вдругъ удивленно блеснули.
Онъ увидѣлъ дѣвушку средняго роста, черноволосую, съ кудрявою головкой и матово-бѣлымъ лицомъ. Этотъ цвѣтъ лица, большіе черные глаза, два ряда жемчужныхъ зубовъ, между розовыхъ насмѣшливыхъ губокъ, поразили его и ириковали къ себѣ.
— Кто это панна? спросилъ онъ. — Я ее никогда не видалъ.
— Это Франциска Дзялынская, за-разъ отвѣчали ему десять человѣкъ. — Родственница отца ксендза. Его «господыня». Она съ мѣсяцъ какъ пріѣхала изъ Вармійскаго епископства.
Кароль тотчасъ познакомился съ панной и уже не отходилъ отъ нея ни на шагъ.
Франуся, польщенная вниманьемъ красиваго молодца, разумѣется, кокетничала сколько могла.
Часа черезъ два танцы и веселье были въ самомъ разгарѣ.
— Панна Франуся, красота моя! шепталъ Кароль своей дамѣ, съ которой танцовалъ мазурку.
— Панъ мнѣ тоже нравится, лукаво отзывалась Франуся съ очаровательной улыбкой.
Музыка, мазурка, всякое угощенье въ обиліи и вдобавокъ венгерское изъ погребовъ замка, сильно подѣйствовали на всѣхъ танцующихъ, а отчасти и на красивую панну Франциску. Всѣ замѣтили ея особенное оживленіе и понимали причину. Ей вѣдь предстоитъ теперь выборъ между 45-ти-лѣтнимъ провинціаломъ, который злюка, плѣшивъ и брюзга, и 25-тилѣтнимъ Каролемъ, считавшимся однимъ изъ самыхъ красивыхъ молодцовъ въ околоткѣ. Понятно, что не долго будетъ колебаться панна Франуся…
— Могу ли я, панна, видаться съ тобою? страстно говорилъ ей Кароль.
— Можетъ панъ, если желаетъ, усмѣхалась Франуся.
— А гдѣ я могу видѣть тебя, моя очаровательница? шепталъ Кароль.
— Всегда всюду въ Сталупеняхъ, когда я выхожу гулять.
— А когда ты выходишь?
— Когда отецъ ксендзъ дозволяетъ.
— А онъ дозволяетъ это часто?
— Почти никогда, лукаво улыбнулась Франуся.
— Не смѣйся надо мной такъ жестоко, а скажи гдѣ я тебя могу видѣть завтра.
— Въ концѣ парка у павильона, быстро произнесла кокетка.
— Въ какое время?
— На закатѣ солнца.
— Не обмани, панна, или я съ ума сойду, вымолвилъ съ жаромъ Кароль.
— Если бы это случалось со всѣми тѣми, кто мнѣ это говорилъ, то королевство было бы переполнено одними безумными! отозвалась Франуся, смѣясь и показывая свои жемчужные зубы.
Господыня ксендза не осталась до полуночи; какъ ее ни умоляли, она собралась и въ сопровожденіи трехъ дѣвушекъ-пріятельницъ отправилась домой. Трое молодцовъ вызвались ихъ провожать.
— Чую что мнѣ будетъ строжайшій выговоръ отъ моего тирана, сказала она прощаясь.
Ксендзъ-провинціалъ встрѣтилъ свою господыню такъ, какъ Франуся и ожидала.
Онъ былъ уже на дорогѣ недалеко отъ костела, собираясь самъ идти за ней въ замокъ.
— Я тебя опять запру на ключъ и буду выпускать лишь по воскресеньямъ и только на село, сказали отецъ Викентій глухо, когда они вошли въ домъ.
— Меня не пускали. Я просилась, но всѣ удерживали, робко отозвалась дѣвушка.
— Лжешь, не всѣ тебя удерживали, а тотъ франтъ, который вздумалъ за тобой ухаживать, который отъ тебя не отходилъ все время.
— Я не знаю, что панъ-отецъ хочетъ сказать…
— Пожалуйста не прикидывайся малымъ ребенкомъ… злобно произнесъ ксендзъ. — Ты знаешь про кого я говорю. Я думалъ все-таки, что ты дѣвушка разсудительная, а ты, оказывается, такая-же легкомысленная дѣвчонка, какихъ много на свѣтѣ. Я начинаю думать, что ошибся въ тебѣ…
— Я танцовала какъ и всѣ и ничего себѣ не…
— Замолчи и не раздражай меня! вскрикнулъ отецъ Викентій. — Во всякомъ случаѣ, я требую отъ тебя чтобы ты не позволяла пану Каролю за собой ухаживать такъ же какъ сегодня. Вѣдь я все знаю. Я знаю даже почти все, что онъ говорилъ тебѣ. Помни и знай, Франуся, что ты должна быть моею. Слышишь-ли? Моей! И никто, никакая сила, хотя-бы самъ сатана, тебя изъ моихъ рукъ не вырветъ. Покуда я жду твоего добровольнаго согласія, но чрезъ нѣсколько времени… я перестану любезничать. Съ тобой очевидно лаской ничего не сдѣлаешь. Ты слишкомъ скоро забыла всѣ мои благодѣянія.
— Я благодарна за то, что меня спасли изъ нищеты; но пусть панъ-отецъ вспомнитъ, что я не знала, не предвидѣла его намѣреній. Если бы я знала это, я бы не пріѣхала сюда.
— Я это слышу въ сотый разъ и мнѣ это уже надоѣло, снова вскрикнулъ отецъ Викентій.
— И я еще сто разъ повторю то же, довольно твердо выговорила Франуся.
— А-а!! Вотъ какъ!! грозно наступая на дѣвушку, хрипливо прошипѣлъ ксендзъ. — Такъ знай-же, глупая дѣвчонка, что ты съ завтрашняго утра будешь заперта и не будешь выходить никуда. И не только Кароля не увидишь болѣе, но даже женщинъ видѣть не будешь, пока не покоришься мнѣ вполнѣ и не уступишь.
— Кто любилъ бы меня истинно, заговорила Франуся вдругъ другимъ голосомъ, грустно нѣжнымъ, — тотъ поступилъ-бы со мною совершенно иначе. Тогда-бы онъ въ два-три дня покорилъ меня и заставилъ-бы… да, заставилъ-бы обожать себя…
Фигура и голосъ дѣвушки подѣйствовали на ксендза. Какъ-бы по удару магическаго жезла онъ подошелъ къ ней съ другимъ лицомъ. Онъ взялъ ее за обѣ руки, посадилъ на диванъ, опустился предъ ней на колѣни и началъ цѣловать ея руки.
— Франуся… скажи мнѣ, что дѣлать… Я на все пойду, чтобы заслужить твою любовь. Единственное, что мнѣ невозможно — это бракъ. Но я готовъ даже бѣжать изъ отечества, перейти въ лютеранство, чтобы жениться на тебѣ…
Франуся, сидя, презрительно глядѣла на склоненную предъ ней фигуру и плѣшивую голову ксендза, и едва замѣтная насмѣшливая улыбка скользнула по лицу ея.
— Будутъ ласковы, добры ко мнѣ, дадутъ мнѣ полную свободу — тогда чрезъ какой нибудь мѣсяцъ — я буду совсѣмъ другая! выговорила Франуся.
— Согласенъ! Тысячу разъ согласенъ! воскликнулъ отецъ Викентій.
Между тѣмъ едва только Франуся покинула танцы, какъ все разстроилось. Кароль скрылся, хотя и не пошелъ провожать ее до села. Три дѣвушки, которыхъ она взяла съ собой, и три молодца, которые вызвались провожать ихъ, были главными коноводами всякаго веселья. Съ ихъ отсутствіемъ пропало и одушевленіе.
Всѣ оставшіеся допивали остатки вина и только пересуживали одно и то же… Всѣхъ занималъ одинъ вопросъ: влюбился-ли панъ Кароль въ господыню отца Викентія. И если «да» — то что-же изъ этого произойдетъ?
— Землетрясеніе! рѣшилъ кто-то.
Всѣ разсмѣялись и согласились.
Между тѣмъ Кароль бродилъ въ паркѣ, а затѣмъ, вернувшись въ замокъ, задумчивый прошелъ прямо къ себѣ въ горницу.
Музыка еще раза два начиналась въ сараѣ, но не длилась. Танцующихъ было мало. Наконецъ около полуночи музыка совсѣмъ замолкла, и вся гурьба молодежи обоего пола двинулась со двора замка.
Въ воротахъ всѣ остановились, спрашивая привратника о панѣ Каролѣ, для того, чтобы лично поблагодарить его за танцы и угощеніе; но привратникъ, по данному приказанію, отозвался, что тотъ отлучился и что его въ замкѣ нѣту.
Черезъ полчаса повсюду все стихло. Темная ночь давно окутала все, и замокъ, и паркъ, и селепіе, и все спало сномъ праведныхъ. Казалось, даже столѣтніе дубы дремлютъ. Только одни стройные пирамидальные тополи стояли будто стражами тихой лѣтней ночи.
Кароль не спалъ… Родственница и господина ксендза произвела на него сильное впечатлѣніе. Кароль, не смотря на то, что былъ красавецъ и молодецъ и уже окончилъ курсъ наукъ у ксендзовъ піаровъ, не предполагалъ сдѣлаться военнымъ, а хотѣлъ поступить въ «Палестру», т. е. стать юристомъ. Молодой человѣкъ, по характеру тихій и добродушный, не жилъ-той жизнью, которой жили всѣ его товарищи — жизнью въ которой главную роль играли вино, карты и красавицы. Кароль былъ человѣкъ крайне сосредоточенный, а съ виду задумчивый и даже часто печальный. Онъ былъ гордъ и самолюбивъ, а поэтому и несчастливъ. Онъ чувствовалъ себя не хуже и даже много лучше многихъ товарищей. Онъ зналъ, что онъ и уменъ, и образованъ, и красивъ, а между тѣмъ была громадная разница — цѣлая пронасть — между ихъ положеніемъ общественнымъ и его собственнымъ.
Намъ Сандецкій любилъ своего сына, хотя и побочнаго, но единственнаго, и не только не скрывалъ, но громко заявлялъ всѣмъ, что Кароль — по фамиліи Побочекъ — его родное дѣтище.
Тѣмъ не менѣе положеніе Кароля было двусмысленное. Товарищи его и пріятели, носившіе громкія фамиліи, любили Кароля; но среди ихъ громкихъ именъ, въ родѣ Потоцкихъ и Четвертинскихъ, имя Побочка — глупое и вульгарное — часто бывало источникомъ обидъ, недоразумѣній.
Такъ, будучи еще очень молодъ, Кароль влюбился въ сестру одного изъ товарищей — княжну Любомирскую. Едва только родные ея и братъ замѣтили, что восемнадцатилѣтній Кароль неравнодушенъ къ дѣвушкѣ и любимъ взаимно, его тотчасъ перестали принимать въ домъ.
Въ другой разъ молодежь варшавская устраивала пиръ — загородную поѣздку съ дамами. Кароль былъ въ числѣ устроителей, которыхъ было не болѣе двѣнадцати изъ самыхъ знатныхъ фамилій королевства. Когда король Станиславъ-Августъ — любитель всякихъ увеселеній и пировъ — приказалъ заявить, что явится тоже частнымъ образомъ на пикникъ, пришлось ради этикета вычеркнуть Побочка изъ числа устроителей.
Подобнаго рода оскорбленія, ничѣмъ незаслуженныя, часто падали на голову Кароля, и молодой человѣкъ мысленно обвинялъ своего отца. Онъ думалъ, что его слѣдовало воспитать совершенно иначе, держать въ замкѣ въ числѣ другихъ нахлѣбниковъ, а не вводить въ то общество, которое было гордо и надменно вообще, но всего болѣе гордо происхожденіемъ.
Всѣ эти магнаты высокомѣрно обращались съ простыми шляхтичами, а Кароль-Побочекъ былъ не только шляхтичъ, но вдобавокъ и незаконнорожденный сынъ, хотя страшно богатаго, но все-таки не древняго рода шляхтича Сандецкаго.
Во время своего послѣдняго пребыванія въ Варшавѣ, откуда Кароль только что вернулся, онъ подвергся новому незаслуженному оскорбленію.
Онъ отправился вмѣстѣ съ Сандецкимъ на вечеръ къ извѣстному богачу Понинскому. Уже за полночь, когда пиръ былъ въ самомъ разгарѣ, гости сильно подкутили. Тамъ и сямъ начались споры, придирки и стычки, что было дѣломъ обыкновеннымъ, и одинъ изъ подгулявшихъ гостей, услыхавъ, что молодой человѣкъ зоветъ пана Ксаверія отцомъ, заявилъ, что онъ понятія не имѣлъ о томъ, что у Сандецкаго есть сынъ.
Кароль объяснилъ, что онъ пріемышъ; но сидѣвшій неподалеку отецъ его, тоже сильно подкутившій, крикнулъ на всю залу, что Кароль вретъ, что онъ его родной сынъ и когда-нибудь будетъ носить и имя Сандецкаго и владѣть Сталупенями.
— Не вѣрь, Кароль! крикнулъ хозяинъ. — Панъ Ксавсрій самъ теперь не знаетъ, что болтаетъ. Когда проспится, то откажется отъ своихъ словъ. Какимъ ты былъ Побочкомъ, такимъ и останешься!
Сандецкій обидѣлся, схватился за саблю. Кароль счелъ долгомъ сдѣлать то же самое. Нѣсколько человѣкъ повскакали, тоже взявшись за оружіе, но болѣе благоразумные и болѣе трезвые успокоили обиженныхъ, помирили съ обидчиками — и все обошлось миролюбиво.
Тѣмъ не менѣе Король вернулся домой особенно раздраженный и грустный. Этотъ пустой случай былъ какъ-бы каплей переполнившей горькую чашу. Молодой человѣкъ мысленно рѣшилъ всячески удаляться отъ знати, которая постоянно обижала его.
На другой-же день онъ выѣхалъ въ Сталупени, рѣшившись прожить здѣсь насколько возможно долѣе.
И это исключительное положеніе побочнаго сына, если не знаменитаго магната, то все-таки человѣка по своему состоянію извѣстнаго на всю Польшу, наложило особую печать на характеръ молодаго Кароля, на его обращеніе съ людьми, даже на его лицо.
Онъ былъ всегда тихъ, скроменъ, ласковъ съ людьми ниже его стоявшими, готовъ даже на всякаго рода услуги, иногда на всякаго рода серьезную помощь въ бѣдѣ или несчастій. Вмѣстѣ съ этимъ его красивое лицо было всегда слегка задумчиво, большіе черные глаза печальны.
Будь онъ сыномъ бѣднаго шляхтича, но не въ этомъ фальшивомъ и двусмысленномъ положеніи, быть-можетъ Кароль сталъ-бы совершенно инымъ человѣкомъ.
Однако это положеніе и уберегло молодаго человѣка отъ сердечныхъ увлеченій. Были красавицы-варшавянки, которыя очень нравились ему, которыя благосклонно относились къ нему, но онъ удалялся, ожидая нажить новое оскорбленіе, тягчайшее.
Онъ помнилъ хорошо какъ еще недавно одинъ магнатъ въ качествѣ обманутаго мужа не пожелалъ драться на поединкѣ съ возлюбленнымъ жены, а подстерегъ его въ засадѣ со своими лакеями и исколотилъ палками до полусмерти. Причина этого было общественное положеніе соперника. А положеніе это было такое-же, какъ положеніе Кароля.
Что касается красавицъ, стоявшихъ ниже Кароля — онѣ не нравились ему, потому что стыдливый и скромный малый цѣнилъ болѣе всего въ женщинѣ свѣтское изящество, свѣтскій лоскъ и блескъ.
Здѣсь въ селѣ, въ Сталупеняхъ, а равно и въ окрестностяхъ были красавицы, нѣжно и вызывающе поглядывавшія иногда на Кароля, но онъ не обращалъ на нихъ никакого вниманія. Онѣ были недостаточно блестящи на его взглядъ.
И вдругъ теперь, въ этотъ вечеръ случилось нѣчто чрезвычайно странное, чего и ожидать было нельзя.
Только что вернувшись изъ Варшавы, онъ вспомнилъ про большой праздникъ и тотчасъ-же рѣшилъ сдѣлать сюрпризъ молодежи села.
Въ одно утро сарай былъ разукрашенъ зеленью и цвѣтами, а изъ сосѣдняго мѣстечка явились музыканты.
Кароль почти съ дѣтства привыкъ баловать всячески обывателей Сталупеней. За это именно они и обожали его. Но думалъ-ли онъ, что въ этотъ вечеръ въ гурьбѣ дѣвушекъ, пришедшихъ съ села, онъ встрѣтитъ молодую красавицу, которая сразу покоритъ себѣ его сердце?..
Сидя теперь среди ночи у открытаго окна, въ своей горницѣ, Кароль разсуждалъ и спрашивалъ себя: пустота-ли его жизни и потребность любить заставила его сразу сильно заинтересоваться молодой дѣвушкой, или дѣйствительно въ этой пріѣзжей было что-то особенное.
Простая дѣвушка, очевидно простаго происхожденія и, конечно, не родственница ксендза, а попавшая къ нему совершенно случайно, отличалась однако не только отъ дѣвушекъ Сталупеней, но отъ многихъ дочерей богатыхъ шляхтичей, которыхъ Кароль видѣлъ въ Варшавѣ.
Въ этой Франусѣ было что-то особенное. Она была умна, бойка, большая кокетка и при этомъ, — что было для Кароля всегда самымъ привлекательнымъ въ женщинѣ, — чрезвычайно граціозна и изящна, не только въ своихъ движеніяхъ, не только въ манерѣ танцовать, но даже голосокъ ея, громкій, звучный, былъ музыкально-гармониченъ.
— Такъ-ли, сякъ-ли, разсудилъ Кароль вслухъ, — а я, кажется, въ нее влюбленъ не на шутку. Ну что-жъ! Если я осудилъ себя на добровольное изгнаніе въ Сталупени, то это будетъ какъ разъ случай поменьше скучать здѣсь. Все дѣло въ томъ, захочетъ-ли Франуся бросить ксендза? И тогда, какъ пристроить ее къ замку, какъ поладить съ духовнымъ пастыремъ, чтобы онъ не очень обидѣлся? Такой лакомый кусочекъ, какъ она, никто даромъ изъ рукъ не выпуститъ. Увидимъ!
Кароль легъ спать, проспалъ крѣпко, такъ какъ не успѣлъ отдохнуть еще вполнѣ отъ дороги, и на утро, рано поднявшись, отправился на село. Здѣсь онъ безъ труда разыскалъ старика Казиміра, одного изъ самыхъ богатыхъ сельчанъ.
Онъ хотѣлъ узнать все, что только возможно, о вновь появившейся родственницѣ ксендза; но Казиміръ, на его бѣду, ничего не могъ ему сообщить, кромѣ того, что было ему уже извѣстно.
Задолго еще до захода солнца, Кароль былъ уже въ глубинѣ парка на условленномъ мѣстѣ около павильона. Мѣсто это для свиданія, назначенное самой Франусей, было одно изъ самыхъ глухихъ.
Кароль удивился, что вновь пріѣзжая къ нимъ въ мѣстность дѣвушка знала, гдѣ именно всего безопаснѣе видѣться тайкомъ.
«Когда успѣла она, думалъ онъ, — такъ изучить наши мѣста?»
Кароль самъ давно не бывалъ въ этомъ уголкѣ парка. Здѣсь, на берегу маленькаго пруда, стоялъ небольшой красивый и изящный домикъ съ башенками и съ балкономъ, выкрашенный розовой краской.
Павильону этому было уже лѣтъ съ полсотни. Онъ былъ выстроенъ еще отцомъ нынѣшняго владѣльца — Яномъ Сандецкимъ. Въ замкѣ говорили, что этотъ красивый и одиноко стоящій въ глуши домикъ былъ выстроенъ покойнымъ паномъ для какой-то фаворитки восточнаго происхожденія.
Теперь, изрѣдка, раза два въ году, панъ Ксаверій устраивалъ тутъ ужины, когда къ нему случайно собирались человѣкъ десять ближайшихъ друзей.
И за эти послѣдніе годы въ павильонѣ случилось только одно любопытное приключеніе. Одинъ изъ гостей — шляхтичъ — когда всѣ сѣли въ фараонъ, проигралъ все свое состояніе въ пятьдесятъ тысячъ злотъ и на утро уже оказался нахлѣбникомъ человѣколюбиваго пана-хозяина.
Кароль сѣлъ на скамейкѣ около павильона и сталъ нетерпѣливо ждать. Ему казалось, что теперь онъ еще болѣе влюбленъ въ панну Франциску, а между тѣмъ не было еще сутокъ, какъ онъ ее встрѣтилъ.
Не прошло получасу, какъ онъ увидѣлъ среди чащи кустовъ небольшую женскую фигурку, всю въ черномъ. Онъ присмотрѣлся, узналъ дѣвушку и почти бѣгомъ бросился къ ней навстрѣчу.
Франуся была нѣсколько смущена, но вскорѣ оправилась и заговорила бойко и самоувѣренно.
— Не подумай дурно обо мнѣ, напе, что я такъ быстро и легко согласилась придти на свиданіе. На это двѣ простыя причины, которыя я объясню пану.
— Мнѣ нечего дурно думать, пани, отвѣтилъ Кароль. — Сутокъ нѣту, что я тебя встрѣтилъ, а уже безумно люблю, готовъ на все… И для меня, конечно, великое счастье, если ты можешь отвѣчать на мое чувство…
Подойдя къ самому павильону, они усѣлись и, разумѣется, Кароль началъ тотчасъ же клясться въ любви. Онъ дѣлалъ это совершенно искренно. Теперь, когда дѣвушка была передъ нимъ, онъ ясно видѣлъ, что нисколько не ошибается. Онъ провѣрялъ свое вчерашнее впечатлѣніе, провѣрялъ свое возникшее вдругъ чувство, и видѣлъ, что дѣйствительно влюбленъ.
Бесѣдуя съ ней, онъ невольно удивлялся умнымъ отвѣтамъ и вообще всѣмъ разсужденіямъ молодой дѣвушки. Онъ вдругъ въ воображеніи своемъ ввелъ ее въ аристократическое общество столицы — и ему показалось, что Франуся будетъ тамъ какъ у себя, не уступитъ ни одной знаменитой красавицѣ, въ родѣ графини Тышкевичъ или Потоцкой.
Кароль сталъ выспрашивать, кто она. откуда родомъ и вообще каково ея прошлое. Дѣвушка искренно и правдиво разсказала про себя все. И все это было незамысловато.
Она родилась въ Вармійскомъ епископствѣ, которое было за годъ передъ тѣмъ насильственно отторгнуто отъ Польши Прусскимъ королемъ. Съ того дня, что пруссаки заняли и захватили самовольно польскую землю, житья не стало обитателямъ отъ солдатчины и всякихъ притѣсненій и оскорбленій.
Франуся жила въ большомъ соленіи, гдѣ отецъ ея, шляхтичъ родомъ, былъ однако простымъ фермеромъ. Прежде, когда была жива ея мать и сестра, онѣ жили въ Гданскѣ, но затѣмъ, когда мать умерла, а сестра скрылась изъ дома, бѣжавъ съ какимъ-то нѣмцемъ-гусаромъ, отецъ ея, огорченный и оскорбленный, не захотѣлъ остаться къ Гданскѣ и сталъ искать себѣ мѣста и занятій въ какой-нибудь глуши.
Черезъ своихъ друзей онъ нашелъ мѣсто фермера въ Вармійскомъ епископствѣ. Тогда Франусѣ было только двѣнадцать лѣтъ. Здѣсь прожила она тихо лѣтъ пять, и думала всю жизнь прожить.
Условія, на которыхъ получилъ мѣсто ея отецъ, были крайне выгодны. Онъ надѣялся и часто говорилъ ей, что можетъ составить ей маленькое состояніе въ приданое и выдать отлично замужъ
Но вдругъ явившіеся пруссаки и ихъ владычество все перевернули. Многіе пострадали. Повсюду, во всякомъ дѣлѣ затѣвалась тяжба, и всякая тяжба кончалась въ пользу нѣмцевъ.
Отторгнутое отъ земель Рѣчи Посполитой епископство не по днямъ, а по часамъ онѣмечивалось и наполнялось пруссаками.
Не прошло нѣсколькихъ мѣсяцевъ послѣ появленія Фридриховскихъ солдатъ, какъ отецъ ея уже имѣлъ тяжбу, затѣмъ былъ разоренъ совершенно. Все у него было отобрано и самъ онъ былъ изгнанъ. Онъ не пережилъ этого и лишилъ себя жизни.
Франуся осталась въ семьѣ чужихъ людей, въ качествѣ няньки. Тамъ встрѣтилъ ее случайно пріѣзжавшій въ гости ксендзъ изъ Сталупеней и предложилъ ей послѣдовать за нимъ въ качествѣ экономки. Она согласилась, потому что семья ее пріютившая были люди бѣдные, да къ тому же и злые, дѣваться ей было некуда, развѣ идти нищенствовать по большимъ дорогамъ.
Всю свою исторію Франуся разсказала просто, и только когда дѣло дошло до гибели ея отца, дѣвушка заплакала, голосъ ея измѣнился, но сталъ не мягче, а рѣзче, тверже.
— Стало быть, ты — круглая сирота? сказалъ Кароль
— Да. Есть у меня сестра, но гдѣ она и что она — я не знаю… По всей вѣроятности ее бросилъ этотъ нѣмецъ-гусаръ и она гдѣ-нибудь въ положеніи быть-можетъ худшемъ, чѣмъ мое. А какая она красавица!.. Мнѣ говорятъ, что я красива собой, но что-жь я противъ моей сестры Эльжбеты? Она выше меня ростомъ, у нея чудные глаза…
— И у тебя, пани, чудные глаза, вступился Кароль.
— Нѣтъ, я дурнушка противъ сестры. Я хорошо помню ее. Вѣдь мнѣ было уже двѣнадцать лѣтъ, а ей столько, сколько мнѣ теперь — семнадцать. Теперь ей двадцать два или двадцать три… Воображаю себѣ, какъ красива она, если только горе не сгубило ее!..
— Скажи мнѣ еще одно, самое главное, нани… Не сердись на мой вопросъ… Отецъ ксендзъ — какъ смотритъ на тебя, какъ относится къ тебѣ?
— Онъ относится ко мнѣ такъ, какъ и долженъ отнестись человѣкъ въ его положеніи къ нищей дѣвушкѣ.
— Что ты хочешь этимъ сказать?
— То, что панъ самъ прекрасно понимаетъ. Зачѣмъ онъ предложилъ мнѣ ѣхать сюда и жить у него? Понятное дѣло, что онъ просто влюбился въ меня и теперь предлагаетъ мнѣ все за мою любовь.
— А что это «все»?
Пароль не понялъ и изумленно поглядѣлъ въ лицо дѣвушкѣ.
— Это «все» — три десятка куръ, двѣ коровы, овцы, бараны… Это — небольшая чистенькая горница, сытный обѣдъ, видъ изъ окошка на Вислейку и на мостикъ, на этотъ замокъ… И затѣмъ жизнь господыни ксендза въ селеніи Сталупони. Не правда-ли, какъ это «все» лестно и заманчиво для молодой дѣвушки?
— И ты думаешь согласиться на эту жизнь?
Франуся усмѣхнулась и покачала головой.
— Никогда!.. Я буду жить у него, покуда онъ не поставитъ дѣла ребромъ… Тогда пускай онъ выгонитъ меня и я пойду на всѣ четыре стороны. Пойду по большой дорогѣ, куда глаза глядятъ!..
— Нѣтъ, Франуся! воскликнулъ Кароль. — Ты скажешь только одно слово — и не пойдешь по большой дорогѣ. Ты придешь сюда… ко мнѣ въ замокъ и здѣсь найдешь себѣ горницу не хуже той, что у ксендза. Твое положеніе будетъ, конечно, лучше, чѣмъ…
— А какое, пане Кароль?.. Что я буду въ замкѣ?
Кароль помолчалъ мгновеніе и вымолвилъ:
— Я слишкомъ искренній, честный и правдивый человѣкъ, пани, чтобы отвѣчать прямо тотчасъ же. Я еще не рѣшился мысленно и всѣмъ сердцемъ на то, что мнѣ думается и предвидится, но, по всей вѣроятности, скоро я рѣшусь и тогда отвѣчу тебѣ, чѣмъ ты будешь въ замкѣ. Скажи мнѣ, знаешь-ли ты, кто я, какое мое положеніе въ замкѣ?
— Знаю, что любимецъ пана Сандецкаго и знаю больше этого…
— Что я его сынъ?
— Да…
— Это правда. И отецъ любитъ меня больше, нежели своихъ двухъ дочерей.
— И это я знаю, Кароль… Но правда-ли то, что всѣ въ Сталупеняхъ говорятъ? Я отвѣчала пану о себѣ все правдиво, безъ единаго слова лжи и обмана. Пусть и панъ такъ отвѣтитъ мнѣ. Правда-ли, что каштелянъ хочетъ усыновить его, узаконить его положеніе и сдѣлать своимъ единственнымъ наслѣдникомъ, владѣльцемъ Сталупеней и другихъ своихъ имѣній? Такъ всѣ говорятъ… Говорятъ, что онъ даетъ въ приданое своимъ двумъ дочерямъ только состояніе покойной жены… Простой ли это слухъ, простая болтовня, или правда?
— Какъ же могу я это знать, пани? Я могу сказать только, что отецъ говоритъ объ этомъ со мной, и довольно часто. Кромѣ того, не стѣсняясь, онъ говоритъ это всѣмъ. Обѣ панны Сандецкія тоже знаютъ это и поэтому, конечно, относятся ко мнѣ непріязненно. Но все это — очень мудреное дѣло. Когда нашъ теперешній король былъ только что избранъ, я знаю, что отецъ обращался къ нему съ просьбой объ усыновленіи меня, но изъ этого ничего не вышло. Станиславъ-Августъ отвѣчалъ то же, что и прежде слышалъ отецъ — что это незаконно. А теперь мы живемъ въ такое смутное время. Панна знаетъ, какъ и всякій полякъ, всякая полька, что не нынѣ — завтра грозитъ намъ иноплеменное нашествіе, грозитъ многое. Всѣ земли, лежащія на границѣ съ Пруссіей, будутъ такъ же отторгнуты, какъ Вармійское епископство. И всѣ земли, которыя соприкасаются съ Имперіей москалей, тоже будутъ отторгнуты. Что случилось съ епископствомъ — то же будетъ и здѣсь. Будутъ дѣйствовать нѣмецкіе законы. Если это случится, то въ этой общей бѣдѣ я найду мое счастье. Вѣроятно отецъ мой предъ королемъ Фридрихомъ будетъ счастливѣе. Можетъ-быть я буду узаконенъ и все перейдетъ мнѣ. Можетъ-быть, нѣтъ… На это, пани, я ничего сказать не могу. Одно только прибавлю по совѣсти: я не желалъ бы быть узаконеннымъ.
— Какъ?! Почему?! воскликнула Франуся рѣзко и громко.
Она, казалось, крайне поражена этими словами.
— Панъ самъ не захочетъ? спросила она снова.
— Нѣтъ. Это будетъ несправедливо по отношенію къ двумъ паннамъ: Моникѣ и Сусаннѣ. Вѣдь тогда онѣ будутъ лишены наслѣдства послѣ своего законнаго отца. Мнѣ кажется, что если-бы это случилось, мнѣ стыдно бы было смотрѣть честнымъ людямъ въ глаза.
— Какой вздоръ! Какая нелѣпость!.. воскликнула Франуся.
— Повѣрь мнѣ, пани, если-бы я подробно разсказалъ, какъ на это надо смотрѣть, ты бы согласилась со мной.
— Все это пустое!.. Но я хочу знать, если бы панъ Ксаверій выхлопоталъ все это, узаконилъ бы пана королевскимъ декретомъ Станислава-ли, Фридриха-ли… будетъ-ли панъ противодѣйствовать, или будетъ счастливъ сдѣлаться Каролемъ Сандецкимъ?
— Не знаю, пани Франуся, мнѣ кажется, что я на это не соглашусь никогда.
— А-а!.. странно протянула Фрапуся, потупилась и задумалась.
— Но не все ли это равно? сказалъ Кароль.
Дѣвушка не отвѣтила ни слова. Еще раза два повторилъ свой вопросъ молодой человѣкъ, но дѣвушка не отвѣчала: или задумалась глубоко и не слыхала вопроса, или же просто не хотѣла отвѣчать.
Наконецъ она пришла въ себя, оглянулась и, увидя, что полная темнота окутала ихъ, покуда они бесѣдовали, она встревожилась.
— Какъ я легкомысленно поступила! Какъ я поздно засидѣлась здѣсь! Я отпросилась у пана ксендза на одинъ часъ, а просидѣла здѣсь цѣлыхъ три.
Они поднялись и двинулись.
— Панъ Кароль проводитъ меня до мостика. Авось мы никого не встрѣтимъ около замка, а встрѣтимъ — что-жь дѣлать!
— Когда же мы увидимся, Франуся?
— Здѣсь же у павильона.
— Но когда?
— Не знаю… ничего не знаю… ничего не могу сказать.
— Развѣ нельзя завтра въ ту же пору?
— Нѣтъ, не могу, Кароль.
— Ну, послѣ-завтра?
— Тоже не могу…
— Тогда выходи гулять на село, я тоже приду… Хотя бы только мнѣ видѣть тебя, если нельзя бесѣдовать! съ чувствомъ произнесъ Кароль.
— Хорошо… Но я не обѣщаю, что выйду.
И всю дорогу до замка и рѣчки, на всѣ пылкія просьбы Кароля снова придти на свиданіе къ павильону, Франуся отзывалась невозможностью.
Вообще Каролю показалось, что она стала какъ-то холоднѣе относиться къ нему и вмѣстѣ съ тѣмъ голосъ ея звучалъ легкимъ раздраженіемъ.
На мостикѣ чрезъ Вислейку они разстались.
Прошло два дня, грустныхъ для Кароля, такъ какъ, несмотря на всѣ свои старанія, онъ но видалъ Франуси.
На третій день утромъ онъ рѣшился на нѣсколько опрометчивый шагъ. Онъ отправился въ гости къ ксендзу, у котораго бывалъ не болѣе раза въ годъ.
Отецъ Викентій конечно догадался что побудило молодаго пана къ этому посѣщенію.
Кароль, сидя въ пріемной, пока хозяинъ отлучился на минуту, услыхалъ разговоръ въ сосѣдней комнатѣ.
Ксендзъ насмѣшливо, даже ядовито, просилъ Франусю выйти побесѣдовать съ гостемъ, но дѣвушка отвѣчала холодно и надменно, что если она будетъ выходить въ гостиную каждый разъ, какъ появится какой-нибудь женскій угодникъ, то ей некогда будетъ заняться хозяйствомъ.
— Этихъ Каролей много на свѣтѣ, сказала она, — и если панъ-отецъ будетъ меня ко всѣмъ имъ ревновать, то зря измучаетъ себя, да и мою жизнь сдѣлаетъ тяжкою.
Ксендзъ вернулся къ гостю очень довольный, но Кароль былъ настолько пораженъ, что едва скрылъ свое нравственное состояніе отъ хозяина. Просидѣвъ немного, онъ ушелъ.
Направляясь изъ села къ замку, Кароль увидѣлъ вдали на большой дорогѣ громадный столбъ пыли. Присмотрѣвшись, онъ разобралъ, что къ замку ѣхало четыре экипажа со свитой всадниковъ.
Это не могли быть проѣзжіе, такъ какъ большая дорога кончалась въ Сталупеняхъ. Проѣзжихъ никогда не бывало. Все что появлялось на горизонтѣ — ѣхало въ замокъ.
Когда экипажи нѣсколько приблизились, Кароль удивился еще болѣе, увидѣвъ, что это самъ панъ Сандецкій. Онъ ожидалъ отца не ранѣе какъ недѣли черезъ двѣ, или три. Нежданное его прибытіе съ дочерьми и людьми, взятыми съ собой въ Варшаву, означало что-либо особенное.
Едва Кароль вошелъ на крыльцо замка, какъ запыленные экипажи со взмыленными лошадьми влетѣли во дворъ. Изъ передняго экипажа вышелъ панъ Сандецкій и, встрѣченный сыномъ, расцѣловался съ нимъ. Изъ другаго — вышли двѣ панны, его дочери. Изъ третьяго — ближайшія лица къ нимъ или ихъ свита, «домовники» и «домовнички».
Кароль замѣтилъ, что отецъ не въ духѣ, даже угрюмъ и озабоченъ.
— Иди ко мнѣ, Кароль, сказалъ Сандецкій, входя по большой парадной лѣстницѣ. — Дѣло есть… и такое дѣло важное, какого ты никогда не слыхалъ во всю жизнь и никогда больше не услышишь, проживи хоть еще сто лѣтъ. А есть и другое дѣльце, менѣе важное, но тоже хорошенькое, касающееся вотъ этой паненки… показалъ Сандецкій пальцемъ на младшую дочь, Сусанну.
Хорошенькая, бѣлокурая дѣвушка потупилась подъ этимъ отцовскимъ жестомъ, какъ виноватая.
Всѣ поднялись въ замокъ. Панны пошли въ свои горницы, а Сандецкій въ сопровожденіи сына направился къ себѣ.
Панъ Сандецкій былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, высокій, плотный, пожалуй даже толстый, съ мощными плечами. Голова его была подбрита на лбу, по старому польскому обычаю, а длинные густые усы съ сѣдиной, были закручены въ кольца, торчали далеко отъ щекъ и придавали всей его фигурѣ энергическій видъ. Онъ всегда носилъ національный костюмъ, — кунтушъ, жупанъ, высокіе сапоги и карабель.
Когда гайдукъ принесъ за каштеляномъ сундучокъ, окованный серебромъ, гдѣ были деньги, и поставилъ его на столъ, панъ велѣлъ ему немедленно выйти вонъ и заперъ за нимъ двери на засовъ.
— Слушай, Кароль… То, что ты, будучи въ Варшавѣ, слышалъ какъ басни, стало не басней… Не пройдетъ мѣсяцевъ двухъ, какъ Рѣчь Посполитая будетъ расклевана, словно падаль, воронами. Да и есть она падаль! И слѣдъ, чтобы ее рвали всякіе вороны, и русскіе, и нѣмецкіе!.. Захватъ всѣхъ земель, составляющихъ окраины Польши, рѣшенъ. А это великое событіе касается насъ больше чѣмъ кого-либо. Вѣдь мы на границѣ! Я всячески старался точно узнать въ Варшавѣ, на какихъ основаніяхъ пройдетъ пограничная черта или будущая прусская граница — и ничего не узналъ. Узналъ я только одно, что предполагаемая будущая граница между Пруссіей и Польшей проходитъ какъ разъ черезъ мои помѣстья. Слѣдовательно, все дѣло въ глупомъ пустомъ случаѣ. Будемъ ли мы принадлежать нѣмцамъ, или останемся поляками — совершенно неизвѣстно и не будетъ извѣстно до послѣдней минуты.
— Это ужасно! воскликнулъ Кароль.
— Да, это ужасно. Вотъ до чего мы дожили! Вотъ до чего довела себя Рѣчь! Или, лучше сказать, до чего довелъ отечество наемникъ русскій, Станиславъ. Онъ и да предатель своего отечества и своего королевства. Единственно, что еще можетъ утѣшить меня въ этомъ грозящемъ несчастій — это ты, твоя судьба.
— Почему? спросилъ Кароль, догадываясь отлично о чемъ идетъ рѣчь.
— Потому что если я стану прусскимъ подданнымъ, то я тотчасъ же обращусь къ Фридриху съ тою же просьбой, съ которой обращался къ Станиславу. И быть-можетъ, благодаря нѣмецкимъ законамъ или добротѣ новаго короля, дѣло удастся. Польша отъ этого захвата погибнетъ, всѣмъ полякамъ это великое несчастье. Тебѣ одному это будетъ на пользу и на счастье.
— Я бы не желалъ, отецъ, чтобы это такъ было. Я бы не желалъ при всеобщемъ несчастій найти мое счастье. Если бы я еще согласился быть узаконеннымъ по эдикту польскаго короля, то, право, мало чести получить узаконеніе по милости врага отечества и грабителя родной земли.
— Кто изъ нихъ хуже, Кароль, трудно рѣшить, грустно вымолвилъ Сандецкій. — Фридрихъ нашъ врагъ, правда, а развѣ Станиславъ не врагъ? Худшій врагъ! Предатель! И кто же изъ нихъ болѣе настоящій король, болѣе законный? Фридрихъ — законный наслѣдникъ своего отца и дѣдовъ, а Станиславъ Понятовскій — «доробковичь» изъ шляхты[1], узурпаторъ, посаженный на престолъ, благодаря русскимъ штыкамъ. Какой онъ король! Онъ дрянь, мотъ, игрокъ и женскій соблазнитель! Но, не объ этомъ рѣчь теперь. Тебѣ надо будетъ ѣхать въ Варшаву, чтобы слѣдить насколько возможно за рѣшеніемъ этого дѣла.
— Мнѣ бы не хотѣлось ѣхать въ Варшаву, отецъ.
— Это пустое! Я знаю что ты говорилъ мнѣ тамъ, но пойми, теперь время иное, теперь дни самые важные въ нашей жизни. Ты долженъ ѣхать, чтобы видаться со всѣми людьми, отъ коихъ болѣе или менѣе зависитъ установленіе подробностей этого захвата польскихъ земель. Ты долженъ узнать, на какихъ основаніяхъ будетъ проводиться граница и постоянно присылать мнѣ гонцовъ, чтобы я зналъ, что толкуютъ тамъ. Повторяю тебѣ, что предполагаемая граница пройдетъ какъ разъ черезъ Сталупени. Я не могу быть тамъ, потому что, на основаніи того, что ты мнѣ будешь оттуда писать, я долженъ буду здѣсь дѣйствовать.
— Но что же тутъ-то дѣлать?
— Не знаю еще и самъ… Можно продать часть земель Чарторыйскимъ, за грошъ. Они отстоятъ себя при помощи короля-племянника, а стало-быть и меня… Я подумаю… Увижу что дѣлать. Что касается ожидаемаго насильственнаго отторженія нашихъ земель къ Пруссіи, то объ этомъ ты долженъ говорить здѣсь всѣмъ въ извѣстномъ духѣ. Тебя любятъ. Ты долженъ до отъѣзда — взволновать мнѣ всячески всѣхъ моихъ хлоповъ и рабовъ.
Панъ Сандецкій хотѣлъ уже отпустить сына, но вдругъ остановилъ его вновь и выговорилъ:
— А второе совсѣмъ забылъ. Только потому и забылъ, что слишкомъ важно и ужасно первое. Въ другое время это второе озаботило бы меня больше. Знаешь ли ты, что оказалось послѣ твоего отъѣзда изъ Варшавы, какой срамъ у насъ въ семьѣ?
— Что такое? удивился Кароль.
— Моя дочь съумѣла влюбиться въ молодаго полковника. Эта интрига раскрылась вдругъ, и мнѣ пришлось быстро увозить ее изъ Варшавы. Да, Сусанна позволила за собой ухаживать и сама влюбилась въ этого полковника. И онъ былъ настолько дерзокъ и нахаленъ, что явился ко мнѣ просить ея руки. Ты не спрашиваешь, кто тотъ полковникъ?
— Вѣроятно онъ изъ пѣхоты и стало-быть наемникъ, чужеземецъ.
— Его имя Мамоновъ.
— Русскій! изумился Кароль.
— Да, офицеръ русской арміи. Сусанна позволила за собой ухаживать москалю и мало этого… сама влюбилась въ него. И этотъ полковникъ Мамоновъ посмѣлъ придти ко мнѣ просить ея руки. Я отвѣтилъ ему, что будь Польша и поляки въ томъ положеніи, въ какомъ были во время моей юности, то я бы въ отвѣтъ, разложивши его у себя въ гостиной, на дорогомъ турецкомъ коврѣ, всыпалъ бы ему сотни двѣ нагаекъ. А теперь, прибавилъ я ему, къ стыду нашему и несчастію, нельзя москаля трогать. Изъ-за послѣдняго русскаго проходимца всякой бѣды наживешь отъ резидентовъ императрицы, распоряжающихся въ Варшавѣ какъ у себя въ Московіи. Тогда, знаешь ли ты, что этотъ проклятый москаль отвѣтилъ мнѣ? Онъ сказалъ, что онъ не тайно, а явно, насильственно увезетъ Сусанну и женится на ней! Что же мнѣ оставалось дѣлать? Ты знаешь каково теперь въ Варшавѣ. Москали не только могутъ увезти дѣвушку-дочь, могутъ Варшаву увезти съ ея мѣста на другое. Мнѣ оставалось только одно: посадить дѣвчонку въ карету и скакать сюда. Здѣсь, разумѣется, москаль не достанетъ ее, а если явится доставать, то здѣсь уже я положительно за себя не отвѣчаю. Здѣсь я приготовлю самый богатый турецкій коверъ среди нашей большой гостиной и прикажу приготовить съ полдюжины хорошихъ нагаекъ. Онъ ихъ и испробуетъ, если явится сюда пробовать дочь увозить. А я думаю, что это такъ и будетъ. И я разсчитываю на тебя. Ты мнѣ поможешь?
— Конечно, отецъ.
— Не пожалѣешь себя?
— Конечно. Но вѣдь мнѣ же надо будетъ ѣхать въ Варшаву?..
— Теперь онъ не явится. Вѣроятно онъ отложитъ на время свою дерзкую затѣю.
— Я полагаю, отецъ, что сюда въ замокъ Мамоновъ этотъ побоится заглянуть. Хотя вообще всякій москаль дерзокъ, но зря на смерть не полѣзетъ.
— Увидимъ, Кароль. Но если онъ сунется сюда красть у меня дочь чтобы осрамить меня своимъ родствомъ, то я не погляжу на то, что онъ родня резидента русской императрицы.
Сандецкій отпустилъ сына, затѣмъ переодѣлся послѣ дороги и вышелъ въ залу гдѣ ожидали его разные обитатели-домовники и «покоёвцы»[2], чтобы представиться снова пану каштеляну, котораго давно не видали.
Послѣ пріема Сандецкій выслушалъ докладъ своего маршала, пана Балтазара Трембицкаго. Въ Сталупеняхъ все оказывалось въ порядкѣ и благополучіи.
Послѣ него явились съ докладомъ два должностныхъ лица, конюшій и «шатный». Послѣдній завѣдывалъ всѣмъ движимымъ имуществомъ и главное — богатымъ гардеробомъ пана, гдѣ бывали тысячные кунтуши и шапки отдѣланныя жемчугомъ или алмазомъ.
Съ перваго-же дня по возвращеніи пана каштеляна — замокъ будто ожилъ. Помимо того, что вслѣдъ за паномъ пріѣхало изъ Варшавы много людей которыхъ онъ бралъ съ собой, всѣ оставшіеся въ замкѣ теперь зажили веселѣе. Около пана было сытнѣе и выгоднѣе, чѣмъ вдали отъ него.
Замокъ Сандецкаго, какъ и многихъ богачей-магнатовъ и шляхтичей, былъ полонъ народу — нахлѣбниковъ и прислуги. Было въ обычаѣ имѣть большой штатъ придворныхъ.
Весь этотъ людъ, кромѣ крѣпостныхъ рабовъ, получалъ жалованье деньгами и натурой подъ общимъ именованіемъ «salarium». Всѣ эти и домовники, и покоёвцы равно обязывались носить платье по цвѣту герба каштеляна. Одежда была самая разнообразная и часто фантастическая.
Гайдуки, паюки и скороходы отличались отъ прочихъ своими костюмами. Скороходы одѣвались якобы «по испански», въ сущности въ самыя легкія матеріи, и ходили въ башмакахъ, а на головѣ носили маленькія шапки-ермолки съ металлическимъ гербомъ пана и страусовыми перьями.
Паюки были въ длинныхъ цвѣтныхъ жупанахъ, шалькарахъ и ферезіяхъ. Вся одежда обшивалась золотыми или серебряными шнурами. На ногахъ были высокіе цвѣтные сапоги. На головѣ, почти совсѣмъ обритой, за исключеніемъ затылка и висковъ, носилась высокая и остроконечная шапка-конусъ и всегда бывала обвита кускомъ матеріи цвѣта герба помѣщика.
Гайдуки носили узкіе чекмени, расшитые золотомъ или шелкомъ но швамъ, а на ногахъ чекчеры въ обтяжку, застегивавшіяся сзади большими металлическими крючками, часто золотыми. Чекчеры засовывались въ узкіе зашнурованные полусапожки изъ желтаго или краснаго сафьяна.
Гайдуки отличались отъ паюковъ прической. Они не только не брились, но, наоборотъ, носили, по-женски, длинные волосы. И чѣмъ длиннѣе, тѣмъ лучше… Волосы собирались сзади въ одну толстую косу или въ нѣсколько маленькихъ, но двѣ косички, покороче, обязательно ниспадали спереди, съ висковъ, на плечи. Шляпы были всегда круглыя, съ большими полями, и надѣты на затылокъ.
Отъ всѣхъ трехъ родовъ прислуги, прежде всего, требовались огромные длинные усы. Отъ длины усовъ зависѣла карьера прислужника и размѣръ получаемаго salarium’а.
Паюки выбирались изъ людей большаго роста и крѣпко сложенные. Гайдуки должны были быть не высоки, но за-то стройны и статны, ради ихъ узкой одежды. Скороходы могли быть или огромнаго роста, или совсѣмъ маленькіе, чуть не карлики.
Эти три рода прислуги не носили оружія, изрѣдка лишь кинжалъ за поясомъ, и затѣмъ никогда не снимали своихъ шапокъ, не только въ горницахъ или служа своимъ господамъ за столомъ, но даже и во время богослуженія въ костелахъ оставались съ покрытыми головами, разумѣется, если являлись сопровождая господъ въ качествѣ слугъ. Паюки преимущественно служили дамамъ, гайдуки — мужчинамъ. Въ храмѣ паюкъ держалъ за барыней верхнее платье, или молитвенникъ, или вѣеръ. Гайдукъ, стоя въ храмѣ за бариномъ, всегда держалъ на обѣихъ вытянутыхъ рукахъ саблю своего повелителя — каштеляна.
Въ большіе праздники паны, однако, не снимали въ церкви своихъ сабель. При пѣніи молитвы Пресвятой Дѣвѣ, панъ тихо ударялъ себя въ грудь кулакомъ трижды, до половины вытаскивалъ саблю изъ ноженъ, мысленно клянясь Богоматери постоять за Нее.
Кромѣ того, въ замкѣ пана Сандецкаго было еще два казака и четыре гусара — ради новой, недавно появившейся моды. Казакъ исполнялъ въ домѣ разныя низкія обязанности, которыя бы паюка или гайдука обидѣли. Въ учрежденіи такой должности сказывалась та-же вражда къ москалю.
Наконецъ, въ замкѣ былъ оберъ-паюкъ, полу-хохолъ, по имени Бурчимуха, который служилъ за столомъ важному гостю, въ помощь къ его собственному слугѣ, съ нимъ пріѣхавшему и по обычаю ему служащему, хотя и въ чужомъ домѣ.
При большихъ парадныхъ обѣдахъ главный паюкъ приносилъ и ставилъ на столъ передъ именитымъ или дорогимъ гостемъ большую и круглую зеркальную доску обдѣланную въ бронзовый ободокъ. На этомъ зеркальномъ блюдѣ красовался гербъ гостя, но гербъ всегда вкусный, т. е. пирожное исключительно для гостя приготовленное домашнимъ кондитеромъ.
Панъ Янъ-Святославъ-Ксаверій Сандецкій, не очень древняго и именитаго рода шляхтичъ, былъ извѣстенъ во всей Польшѣ своимъ богатствомъ, принадлежностью къ старо-польской партіи и какъ членъ Барской конфедераціи, сформировавшейся противъ короля.
Женитьба его, лѣтъ двадцать пять тому назадъ, на единственной дочери богача воеводы Длусскаго, породнила его со многими магнатами Польши. Но еще прежде своей женитьбы, молодой Ксаверій Сандецкій былъ ласково принятъ во всѣхъ аристократическихъ семьяхъ королевства и былъ хорошо извѣстенъ многими подвигами, которые по времени требовались отъ всякаго молодца. Сандецкій былъ и остался человѣкомъ своего времени. Въ немъ, какъ въ зеркалѣ, отражались нравы польскаго общества.
Панъ Ксаверій, окончивъ курсъ наукъ, подъ руководствомъ іезуитовъ, съ двадцати лѣтъ остался одинъ, безъ отца и матери, наслѣдникомъ очень большаго состоянія, и жизнь его пошла тѣмъ же чередомъ, какимъ шла у другихъ молодыхъ людей.
Сандецкій, какъ большинство, былъ усердный поклонникъ прекраснаго пола и большой ухаживатель; затѣмъ любилъ охоту и карты, любилъ выпить на пиру и никогда не уклонялся отъ послѣдствій пировъ. А послѣдствія эти были всегда одни и тѣ же: драки, поединки. иногда и цѣлыя побоища.
Разумѣется, Сандецкій хорошо рубился на сабляхъ, отлично стрѣлялъ, лихо ѣздилъ верхомъ. Если онъ не былъ неустрашимъ и храбръ по природѣ, то сдѣлался таковымъ въ силу обстоятельствъ, нравовъ, по требованію времени. Всѣ кругомъ были если не храбры, то дерзки, отчасти на дѣлѣ, но еще болѣе на словахъ. Однако Сандецкому пришлось нѣсколько разъ въ жизни доказать свое удальство. У него было нѣсколько поединковъ на сабляхъ и на пистолетахъ, а одинъ поединокъ верхомъ и на пикахъ. И изо всѣхъ онъ вышелъ побѣдителемъ.
Въ это время было нѣчто, за чѣмъ гонялись не только молодые люди, но и пожилые, и простая шляхта, и аристократія.
Заставить говорить о себѣ — вотъ что было слабой струной, больнымъ мѣстомъ. Эта погоня за славой въ маломъ видѣ была характерною чертой времени. Всѣ старались отличиться другъ передъ другомъ и выкинуть такое колѣно, о которомъ заговорила бы если не вся Польша, то по крайней мѣрѣ столица, городъ, мѣстность, околотокъ.
Сандецкому удалось добиться этого. Въ теченіе лѣтъ пяти но окончаніи курса и до женитьбы онъ дѣлалъ всякіе фокусы, всякія чудеса, конечно задѣвая ими честь и достоинство себѣ подобныхъ.
Слава отличнаго рубаки спасала его часто отъ наказанія или мщенія. Изъ всѣхъ штукъ, которыя продѣлывалъ когда-то Сандецкій, осталась теперь въ памяти его знакомыхъ одна, главная…
Однажды, проѣзжая черезъ селеніе пана Яницкаго, одного изъ своихъ сосѣдей, съ которымъ у него были непріязненныя отношенія, Сандецкій разсердился на какого-то жида, который со своей повозкой во-время не посторонился. Это было большою дерзостью.
Панъ сталъ кричать на жида. Жидъ вѣроятно былъ слегка пьянъ, или удивительный, не жидовскій стихъ напалъ на сына Израиля, но дѣло въ томъ, что онъ, къ изумленію Сандецкаго, отвѣчалъ нѣсколькими грубостями.
Панъ Ксаверій, какъ часто случалось ему и какъ вообще дѣлали всѣ шляхтичи, приказалъ своему скороходу обратиться къ помощи нагайки. Тотъ забарабанилъ по жиду и попалъ нѣсколько разъ по головѣ, но такъ какъ въ хвостѣ его нагайки была зашита пуля, то случилось нѣчто самое простое. Скороходъ случайно попалъ жиду въ високъ и положилъ его мертвымъ на мѣстѣ.
Дѣло было самое заурядное. Только лѣнивый жида не билъ и случайно не убивалъ.
Панъ Яницкій, вслѣдствіе давнишней непріязни, разобидѣлся и написалъ пану Ксаверію дерзкое письмо, говоря, что ему, конечно, не жаль жида, но все-таки этотъ жидъ принадлежалъ ему и, слѣдовательно, Сандецкій дерзко и самовольно лишилъ его одного изъ рабовъ.
Панъ Ксаверій на другой же день посадилъ верхомъ, изъ своихъ домовниковъ и гайдуковъ, человѣкъ пятьдесятъ, и съ этой дружиной направился по большой дорогѣ пролегавшей по его помѣстьямъ, а за нимъ выѣхали три длинныя фуры. Далеко онъ не уѣхалъ. Цѣль была такая, что ее можно было достигнуть по близости.
Молодцы его по ближайшимъ селеніямъ ловили жидовъ, и старыхъ, и молодыхъ, какіе попадались навстрѣчу, затѣмъ каждаго пойманнаго они укладывали въ фуру. Такимъ образомъ, наклавъ рядами какъ бревна, въ трехъ большихъ фурахъ, десятковъ пять жидовъ, они на каждую фуру положили гнетъ и обвязали каждую кучку веревками. Въ этомъ видѣ три фуры, полныя живыми бревнами, были отправлены въ подарокъ сосѣду, отъ пана Сандецкаго, какъ «то что панъ-сосѣдъ наиболѣе любитъ». Разумѣется, когда фуры достигли до мѣста назначенія, то нижніе ряды оказались въ самомъ плачевномъ состояніи, а два-три старика были уже на томъ свѣтѣ.
Эта насмѣшка надъ сосѣдомъ, оскорбительная по времени, долго заставляла смѣяться знакомыхъ Сандецкаго. Но этотъ «срамной» подарокъ сталъ только прелюдіей къ распрѣ двухъ сосѣдей.
Сосѣдъ, панъ Яницкій, страшно разобидѣлся присылкой фуръ съ жидами и послалъ сказать Сандецкому. что считаетъ себя «фамильно оскорбленнымъ», на поединокъ съ паномъ выходить не желаетъ, такъ какъ владѣетъ саблей хуже чѣмъ тотъ, но обѣщается «такъ напугать» пана-сосѣда, что онъ всю жизнь будетъ помнить, если не умретъ отъ страха.
А напугать кого-либо, т. е. заставить струсить, было мщеніемъ времени. Можно было вѣкъ хвастаться, что такого-то заставилъ поневолѣ доказать себѣ и всѣмъ, что онъ срамной трусъ.
Панъ Ксаверій, разумѣется, черезъ посланнаго отвѣтствовалъ сосѣду, что и онъ, въ свой чередъ, клянется напугать пана Яницкаго еще пуще, если не совсѣмъ до смерти, то «до сѣдины».
Дѣйствительно, спустя около года съ Сандецкимъ, во время пути въ Варшаву, случилось очень странное происшествіе. Онъ остановился гдѣ-то ночевать въ гостиницѣ и въ самую полночь, проснувшись въ постели, увидѣлъ, что его душитъ мертвецъ — скелетъ въ саванѣ.
Суевѣрный панъ Ксаверій не могъ даже молитвы прочесть, а лишился чувствъ. Затѣмъ, придя въ себя и не найдя, конечно, никакихъ слѣдовъ являвшагося привидѣнія, онъ отправился въ ближайшій отъ своего помѣстья монастырь и, сдѣлавъ богатый вкладъ, рѣшилъ цѣлыхъ шесть недѣль молиться какъ о себѣ, такъ и за упокой души того человѣка, которому принадлежалъ скелетъ.
Но не успѣлъ еще окончить Сандецкій эпитимью, наложенную на себя добровольно, какъ узналъ, что все это было шуткой врага-сосѣда. Яницкій уже хвастался, какъ струсилъ Сандецкій.
Не прошло мѣсяцевъ двухъ, Ксаверій предложилъ сосѣду примириться и болѣе не враждовать. Онъ признавалъ, что сосѣдъ его пересилилъ, перехитрилъ и вообще остался побѣдителемъ.
Враги помирились, а черезъ нѣсколько дней Сандецкій задалъ пиръ, созвалъ гостей и въ томъ числѣ позвалъ, конечно, и прежняго своего врага.
Дни, въ которые произошло примиреніе и назначено было пированіе въ Сталупеняхъ, пришлись какъ разъ въ междуцарствіе. Прежняго короля уже не было въ живыхъ, а новый — Станиславъ-Августъ — еще не былъ избранъ. Повсюду въ Польшѣ собирались сеймики и бушевало все.
Во дни этихъ междуцарствій наступала во всей Рѣчи Посполитой полная анархія и полный хаосъ. Хотя королевствомъ и управлялъ всегда временно примасъ или interrex, но трибуналы прекращали свою дѣятельность въ силу обычая. Поэтому за это время междуцарствія творилось часто многое совершенно немыслимое въ обыкновенное время. Разумѣется, многіе, по избраніи короля, шли въ отвѣтъ за то, что натворили при интеррексѣ, но эти соображенія но останавливали никого. Всякій, въ силу обычая, пользовался такими днями для своихъ цѣлей…
Панъ Яницкій, отправляясь на пиръ сосѣда, зналъ, конечно, что король Польскій еще не избранъ и что въ этакую пору всякое самое удивительное со всякимъ можетъ приключиться.
«Но вѣдь хозяинъ гостя обидѣть не можетъ!» разсуждалъ онъ.
Принятый паномъ Сандецкимъ съ особымъ почетомъ, Яницкій совсѣмъ успокоился.
Въ тотъ же вечеръ, въ разгарѣ пира, происходившаго въ павильонѣ въ концѣ парка, хозяинъ сталъ разсказывать гостямъ, какъ напугалъ его Яницкій, подославъ ему въ дорогѣ кого-то ряженаго мертвецомъ.
— Надо было быть такимъ дуракомъ, какъ я, сказалъ панъ Ксаверій, — чтобы, проснувшись, не свистнуть кулакомъ пришедшаго негодяя. Тогда бы у него черепъ свалился съ головы и я бы его отхлесталъ нагайкой. Что дѣлать — испугался… Но думаю, что надо тоже быть еще пущимъ дуракомъ, чтобы шутить такими великими вещами, какъ загробная жизнь. Я думаю. что другаго такого осла, какъ ясновельможный панъ Яницкій, не отыщется во всей Рѣчи Посполитой.
Къ этому панъ Ксаверій прибавилъ еще нѣсколько выраженій, которыя заставили его гостя — Яницкаго — побагровѣть. Разумѣется, гость отвѣчалъ болѣе или менѣе невѣжливо.
— А!.. закричалъ Сандецкій. — Ты такъ? Ты, жидовскаго происхожденія шляхтичъ! Я тебя, пса, пустилъ къ себѣ, но не пустилъ въ замокъ, а только въ этотъ павильонъ, чтобы ты не маралъ моего жилища. А теперь, за твою дерзость, я проучу тебя! Ты забылъ, что теперь правитъ interrex и никакихъ судовъ нѣтъ… А я здѣсь, въ моемъ помѣстьѣ, самъ судья!
Немедленно намъ Сандецкій перешелъ съ гостями въ замокъ, а за ними вели уже связаннаго по рукамъ подсудимаго Яницкаго.
Въ большой залѣ замка былъ учрежденъ временной трибуналъ. Четыре человѣка, въ предсѣдательствѣ самого пана Сандецкаго, образовали судилище и сѣли за столъ, покрытый краснымъ сукномъ.
Здѣсь, въ часъ времени, намъ Яницкій былъ обвиненъ въ вѣроотступничествѣ, въ кощунствѣ, во всякихъ государственныхъ преступленіяхъ и единогласно приговоренъ къ смертной казни.
Разумѣется, и самъ панъ Сандецкій, и его гости, и самъ попавшій въ западню Яницкій, знали отлично, что во дни междуцарствія подобное происшествіе было дѣломъ самымъ зауряднымъ.
На другое утро на дворѣ замка уже былъ выстроенъ эшафотъ, и весь дворъ былъ залитъ народомъ, обитателями замка и обывателями села. Всѣхъ позвали смотрѣть, какъ покончитъ свои расчеты съ жизнью злѣйшій врагъ могущественнаго пана Сандецкаго.
Часовъ въ девять утра все было готово. Вызванный ксендзъ отправился въ горницу, гдѣ сидѣлъ заключенный, чтобы его исповѣдовать и причастить.
Панъ Яницкій, посѣдѣвшій за одну ночь, — босоногій, въ одной бѣлой рубахѣ, опоясанный веревкой — появился изъ замка среди цѣлой процессіи, съ ксендзомъ впереди, несшимъ надъ головой большое Распятіе, и съ Францисканскими монахами, несшими зажженныя свѣчи. При полномъ безмолвіи народа, всѣ приблизились къ эшафоту, гдѣ уже стоялъ на своемъ мѣстѣ палачъ съ сѣкирой.
Взойдя на помостъ, панъ Яницкій сталъ, рыдая, умолять врага помиловать его, простить ему всѣ обиды; но панъ Ксаверій былъ неумолимъ.
— Я долженъ воспользоваться этими днями, чтобы проучить буйнаго сосѣда, отвѣчалъ онъ. — Отнынѣ всѣ будутъ знать, что пана Ксаверія трогать опасно. Прочти еще молитву, а затѣмъ отправляйся къ праотцамъ!
Папъ Яницкій сталъ на колѣни и началъ читать молитву. Затѣмъ ему завязали глаза, и намъ Сандецкій, приблизившись къ эшафоту, громко приказалъ палачу: Если ты сразу отсѣчешь ему голову, то получишь сто червонцевъ. Если же ты ранишь его настолько, что онъ упадетъ, а голова будетъ держаться, хотя бы на одной кожицѣ, то я тебѣ велю дать здѣсь же сто плетей, отъ которыхъ ты отправишься на тотъ свѣтъ. Ну! прибавилъ онъ. — Я сочту: разъ, два и три… По третьему разу, чтобы голова злодѣя запрыгала на помостѣ.
И среди глубокой тишины, наступившей среди двора, раздался голосъ пана Ксаверія, начавшаго протяжно, съ остановками считать.
— Ра-азъ!.. произнесъ Сандецкій громко и повелительно.
Стоящій на колѣняхъ съ завязанными глазами, слегка осунулся и быстро перекрестился.
— Два!.. вскрикнулъ намъ.
Яницкій еще болѣе сгорбился, безсознательно подставляя палачу свою голую шею еще удобнѣе.
— Три!!.. вскрикнулъ Сандецкій.
Палачъ не шелохнулся и стоялъ истуканомъ, даже улыбаясь, но Яницкій свалился на-бокъ и шлепнулся на помостъ.
— Вотъ и все! крикнулъ панъ Сандецкій на весь дворъ. — Я обѣщалъ пану Яницкому напугать его до смерти или до полусмерти, и сдержалъ свое слово!
Яницкаго, развязавъ ему глаза, тщательно осмотрѣли. Онъ дышалъ.
— Ну, и слава Богу! воскликнулъ Сандецкій. — Досмерти испугать труса я бы не желалъ… Будетъ помнить и такъ.
Это колѣно пана Сандецкаго, разумѣется, было извѣстно во всей Польшѣ. Онъ напугалъ своего врага такъ, какъ рѣдко кому-либо удавалось.
Панъ Яницкій съ тѣхъ поръ уже не оправился вполнѣ, все хворалъ и прожилъ недолго. Ночь, проведенная передъ казнью въ Сталупеняхъ и самое ожиданіе сѣкиры на помостѣ, состарило его въ нѣсколько часовъ на двадцать лѣтъ.
Этотъ фокусъ съ врагомъ панъ Сандецкій устроилъ когда былъ уже давно женатъ. Вообще же онъ послѣ женитьбы остепенился. Онъ позволялъ себѣ только изрѣдка попировать съ друзьями и, конечно, продолжалъ играть въ фараонъ, дьябелку и другія азартныя игры, но поставилъ себѣ правиломъ болѣе пяти тысячъ злотъ не проигрывать въ одинъ вечеръ.
Только одно осталось по старому. Несмотря на женитьбу, Сандецкій продолжалъ быть поклонникомъ прекраснаго пола. Потерявъ жену чрезъ двѣнадцать лѣтъ послѣ свадьбы, панъ Ксаверій далъ клятву никогда болѣе не жениться. Узы брака были ему не по плечу….
Кароля, сына красавицы-литвинки, панъ Сандецкій баловалъ всячески, но за-то жизнь двухъ законныхъ дочерей пана была не веселая. Отецъ ихъ не любилъ, ласкалъ рѣдко, а поучалъ часто. Обѣ панны боялись отца. Со смерти матери онѣ жили однообразною, замкнутою жизнью. Прежде бывали часто въ Сталупеняхъ гости, пріѣзжали дворяне, и сосѣдніе, и дальніе, вмѣстѣ съ женами и дочерьми. Теперь же гостями Сандецкаго бывали одни мужчины, и когда бывало весело и шумно въ замкѣ, то обѣ панны сидѣли почти взаперти, не имѣя возможности выдти даже въ паркъ. Можно было встрѣтить кого-либо изъ пирующихъ гостей… А всѣ они бывали сильно на-веселѣ.
Двѣ сестры не походили одна на другую ни внѣшностью, ни нравомъ. Старшая — Моника, которой было уже двадцать три года, была черноволоса и не очень красива. Монику портилъ большой носъ и чрезвычайно смуглый цвѣтъ лица; за то большіе черные глаза, тихо задумчивые, дѣлали ее привлекательною. Панну очень любили всѣ въ замкѣ. Правомъ она была тихая, скромная, даже отчасти робкая и поэтому уступчивая… За-то она была ласкова со всѣми, и домовнички замка обожали ее, всегда звали разсуживать и рѣшать ихъ домашніе дрязги и споры. Послѣ этого суда слово панны Моники становилось для всѣхъ нихъ закономъ.
Дѣвушка была очень набожна и не требуя, даже не ожидая отъ жизни ничего — часто подумывала поступить въ монастырь. Все ея личное честолюбіе сводилось къ тому, чтобы со временемъ быть доброю и справедливою игуменьей.
Панна Сусанна была контрастомъ сестры. Она была моложе почти на четыре года, ей не было полныхъ двадцати лѣтъ.
Сусанна была вся въ отца, и лицомъ, и характеромъ. И за это именно, по странной игрѣ судьбы, панъ Ксаверій былъ особенно холоденъ съ младшею дочерью. Онъ относился къ ней еще строже, чѣмъ къ старшей.
Сусанна была толстенькая и бѣленькая блондинка съ небольшими сѣрыми глазами, полными огня и воли. Она глядѣла всегда какъ-то искоса, и если не коварно, то хитро.
Насколько ея сестра, Моника, была тиха и уступчива, настолько Сусанна — бойка исподтишка. Не тяготи надъ нею съ дѣтства воля и строгое обращенье отца, панна была бы одною изъ самыхъ бойкихъ молодыхъ дѣвушекъ.
Она была нелюбима въ замкѣ всѣми приживальщиками за то, что часто, вспыливъ, оскорбляла ихъ рѣзкимъ словомъ. Сусанна, однако, не была злою дѣвушкой… Причиной неровности въ ея характерѣ — была скучная жизнь въ замкѣ. Ея природа требовала больше воли, больше удовольствій и развлеченій, больше жизни… А между тѣмъ она вела почти затворническое существованіе. Отсюда явилась въ ея характерѣ какая-то раздражительность. Сусанна иногда по цѣлымъ днямъ плакала сидя у себя, иногда же день за день придиралась ко всѣмъ и ссорилась даже съ сестрой, которую очень любила.
Отношенья двухъ сестеръ были странныя. Моника, лишь на четыре года старше, играла роль матери для сестры, обожала ее и если когда мечтала, то не для себя, а для «милой Саси», какъ звала она сестру. Моника дошла до той степени любви къ сестрѣ, что давно уже рѣшила, въ случаѣ своего постриженья, отдать свою часть приданяго или наслѣдства своей Сасѣ.
Всѣ прихоти младшей сестры старшая исполняла не только безпрекословно, но даже рабски, съ наслажденьемъ. Когда Сусанна бывала довольна и спокойна, Моника была счастлива. И наоборотъ, когда Сусанна разливалась рѣкой дешевыхъ слезъ, Моника чуть не заболѣвала отъ сочувствія, жалости и отъ мысли, что она, при всемъ страстномъ желаніи, не можетъ пособить горю сестры.
Разумѣется, онѣ жили душа въ душу, при чемъ, однако, чувство старшей было глубже и чище, безъ примѣси себялюбія. Моника еще въ раннемъ дѣтствѣ брала на себя шалости сестры и шла покорно подъ наказанье. Ей будто доставляло наслажденіе «пострадать за сестру». Сусанна, наоборотъ, не понимала многаго въ Моникѣ, настолько натура сестры была чужда ея натурѣ.
— Ты — святая! часто говорила теперь Сусанна, смѣясь.
— Не грѣши, строго отвѣчала Моника. — Я просто разумный человѣкъ, а ты малое дитя. И такимъ ребенкомъ ты останешься на всю жизнь.
Панны нѣсколько разъ были съ отцомъ въ Варшавѣ, но Сандецкій, знакомый со всѣмъ высшимъ обществомъ, мало вывозилъ въ свѣтъ дочерей. Онѣ стѣсняли его. Однако, благодаря дальней родственницѣ, которую панны называли изъ приличія теткой — онѣ бывали на вечерахъ. Когда приходилось уѣзжать въ Сталупени, Моника радовалась, Сусанна горевала. У старшей была куча дѣла въ замкѣ, всякія занятія и работы и, наконецъ, домовнички и ихъ дѣти. У младшей не было никакихъ занятій — она проводила день у окна выходившаго въ пустынный паркъ и часто заявляла занятой или озабоченной чѣмъ-нибудь сестрѣ:
— Господи, какъ скучно жить на свѣтѣ! Зачѣмъ я не уродилась мужчиной?! Я была бы теперь извѣстна во всемъ королевствѣ какъ буянъ, рубака, пьяница, картежникъ и побѣдитель всѣхъ красавицъ… Я бы и тебя, Моника, въ себя влюбила и бросила.
Моника въ отвѣтъ только добродушно качала головой, сидя надъ пяльцами или за шитьемъ платьица какой-нибудь дѣвочкѣ-домовничкѣ.
Впрочемъ, Сусанна была бойка на словахъ, а въ дѣйствительности воли у нея было не много. Одно рѣзкое слово или грозный взглядъ отца пугали ее еще болѣе, чѣмъ тихую Монику.
Теперь обѣ сестры были смущены равно.
За послѣднее пребываніе ихъ въ Варшавѣ случилось крупное происшествіе въ ихъ личной жизни. На этотъ разъ, за цѣлыхъ два мѣсяца, онѣ провели время весело и развлекались на всѣ лады. Слишкомъ шумна была Варшава, слишкомъ силенъ потокъ веселья, распущенности нравовъ и всякихъ искушеній, чтобы не увлечь въ свои бушующія волны кого бы то ни было.
— Тутъ и святой согрѣшитъ! почти печально говорила Моника, укоряя себя то за одно искушенье, то за другое.
Дѣвушки бывали почти всякій день на разныхъ вечерахъ, обѣдахъ и всякихъ увеселеніяхъ — отъ катанья въ экипажахъ за городъ до театральныхъ зрѣлищъ. Повсюду возила ихъ тетушка, панна Длуская, старая дѣвица, принятая во всѣхъ аристократическихъ домахъ, очень уважаемая и любимая всѣми за свой веселый нравъ. Даже самъ панъ Сандецкій безъ лести говорилъ родственницѣ покойной жены:
— Удивляюсь, какъ панну никто замужъ не взялъ!
— Брали, да я не шла! былъ ея отвѣтъ. — Все принца или герцога поджидала.
— А онъ, какъ всегда бываетъ, не нашелся?
— Нѣтъ, нашелся, но запоздалъ въ дорогѣ. И вотъ до сихъ поръ… онъ ѣдетъ, а я жду!..
Панна Длуская бывала равно во всѣхъ слояхъ общества. Всюду, гдѣ было весело, она являлась безъ разбора. Такимъ образомъ, она была знакома и со многими русскими семействами, которыя по неволѣ жили въ Варшавѣ, находясь въ штатѣ русскихъ резидентовъ.
Разумѣется, панна Длуская тщательно скрывала отъ Сандецкаго, что въ иныхъ домахъ, гдѣ танцуютъ и веселятся его дочери, бываетъ много его заклятыхъ враговъ — москалей.
И какъ на грѣхъ случилась бѣда, совершенно непредвидѣнная. За панной Сусанной началъ вдругъ сильно ухаживать новый знакомый, молодой и статный офицеръ, русскій дворянинъ и родственникъ довольно высокопоставленнаго въ Россіи лица.
Это былъ артиллерійскій полковникъ Дмитрій Мамоновъ.
Сусанна, хотя и была патріоткой, какъ всѣ польки, но однако не настолько занималась политикою, чтобы дѣйствія русскаго кабинета относительно Рѣчи Посполитой могли заслонить отъ ея глазъ статную фигуру и красивое лицо «москаля» Мамонова.
Молодая дѣвушка влюбилась въ русскаго офицера такъ же быстро и пылко, какъ онъ въ нее. Одинъ удивительно скоро навыкъ говорить о своей любви по-польски, а дѣвушка скоро обучилась словамъ: «люблю, не забуду во-вѣки» и т. д.
Мамоновъ, не мудрствуя, самымъ наивнымъ образомъ явился къ пану Сандецкому просить руки его дочери. Каштелянъ Сталупеньскій принялъ это предложеніе какъ нахальство и кровное оскорбленіе. Если бы были иныя времена, онъ вызвалъ бы просто Мамонова на поединокъ или поступилъ бы еще проще, какъ грозилъ ему.
Но въ эти дни было уже крайне опасно не поладить съ кѣмъ-либо изъ свиты резидента Русской императрицы.
Панъ Сандецкій гордо и холодно поблагодарилъ офицера Мамонова за честь, сказавъ, что такой бракъ невозможенъ и даже не зависитъ отъ его отцовской воли.
— Въ одномъ храмѣ вамъ вѣнчаться нельзя, пане, сказалъ онъ. — А въ двухъ храмахъ, два раза вѣнчаться — дураки придумали. Это только, но моему, чорта смѣшить…
Затѣмъ, имѣя основаніе опасаться, что Мамоновъ просто похититъ Сусанну, Сандецкій немедленно выѣхалъ изъ Варшавы въ Сталупени.
За то теперь онъ былъ страшно сердитъ на своихъ обѣихъ дочерей и строже къ нимъ чѣмъ когда-либо… Моника была виновата въ томъ, что не доглядѣла и потакала срамному увлеченію сестры.
Теперь Сусанна потеряла даже право гулять въ паркѣ иначе какъ въ сопровожденіи двухъ домовниковъ при сабляхъ на-голо, чтобы «рубить бѣглянку», если она вздумаетъ бѣжать.
Дѣлалось это паномъ якобы въ видѣ насмѣшки надъ дочерью, но тайно было приказано въ случаѣ появленія въ паркѣ около дочери какого-либо незнакомца — зарубить его.
Прошло три дня съ пріѣзда Сандецкаго, и за все это время онъ со своимъ любимцемъ-сыномъ только и говорилъ, что объ угрожающемъ Польшѣ отторженіи земель тремя сосѣдними могущественными державами.
Въ Сандецкомъ былъ озабоченъ равно и патріотъ, и частный человѣкъ-землевладѣлецъ. Если бы его замокъ стоялъ въ центрѣ тѣхъ земель, которыя должны были отойти къ Прусскому королю, то, конечно, не пришлось бы ему и голову ломать, онъ могъ бы спокойно подвергнуться общей участи.
Но, какъ на зло, его замокъ съ прилегающими къ нему обширными помѣстьями находился какъ разъ въ той мѣстности, гдѣ должна била пройти новая граница между Рѣчью Посполитой и Прусскимъ королевствомъ.
Сандецкій собралъ вѣрныя свѣдѣнія въ Варшавѣ. Онъ зналъ, что Гданскъ и Торунь будутъ непремѣнно взяты Фридрихомъ съ ихъ округами, а онъ принадлежалъ къ округу Торуня. Будь его замокъ верстъ на пять, на шесть подалѣе, повосточнѣе, Сандецкій остался бы попрежнему подданнымъ своего отечества.
Кароль, несмотря на эти постоянныя бесѣды, все-таки не переставалъ думать о Францискѣ и тосковать. Снова раза два былъ онъ на селѣ и прошелъ одинъ разъ недалеко отъ дома отца Викентія, надѣясь увидать дѣвушку хотя бы въ окно. Но всѣ усилія видѣть ее были напрасны. Она положительно скрывалась. Предполагать, что ксендзъ держитъ ее взаперти, было трудно; Кароль вспомнилъ подслушанный имъ когда-то разговоръ.
«Быть-можетъ она притворялась, чтобы успокоить ревность ксендза».
Этой мыслью онъ утѣшалъ себя.
Наконецъ, на четвертый день съ пріѣзда Сандецкаго въ замокъ, въ горницахъ Кароля появился двѣнадцатилѣтній мальчуганъ съ села и пожелалъ видѣть его лично, наединѣ. Кароль, удивляясь, пустилъ его къ себѣ, и мальчуганъ передалъ ему записку.
Въ этой запискѣ ему назначалось свиданіе, послѣ захода солнца, у того же павильона. Записка не была никѣмъ подписана, но Кароль, конечно, догадался отъ кого она и пришелъ въ неописанный восторгъ.
Такъ какъ посланцу было приказано не ждать отвѣта и только доставить записку въ собственныя руки, то молодой человѣкъ ничего не отвѣчалъ, а только далъ мальчику нѣсколько грошей и отпустилъ его.
Разумѣется, при заходѣ солнца онъ былъ уже на томъ же мѣстѣ. Дѣйствительно, спустя нѣсколько мгновеній послѣ него, съ противоположной стороны, среди той же чащи кустовъ, появилась Франуся. И точно также Кароль бросился къ ней навстрѣчу.
Франуся была на этотъ разъ взволнована. Лицо ея было заплакано. Она объяснила молодому человѣку, что это ихъ второе свиданіе будетъ вѣроятно и послѣднимъ.
Они усѣлись на той же скамейкѣ, и Франуся объяснила, что ея жизнь становится нестерпимой у ксендза-провинціала.
— Я избѣгала пана, заговорила она, — чтобы не навлечь на себя подозрѣній со стороны отца Викентія. И мнѣ кажется, что это мнѣ удалось. Онъ меня за это время ревновалъ ко всѣмъ, къ кому было только можно, кромѣ пана. Слѣдовательно, я добилась своей цѣли. И теперь я обращаюсь къ пану съ просьбой… спасти меня!..
— Я готовъ на все! воскликнулъ Кароль. — Скажи, въ чемъ дѣло?
Франуся, смущаясь, объяснила, что ей оставаться долѣе въ домѣ ксендза невозможно… Надобно соглашаться на всѣ его условія или уходить. Но счастію, прямыхъ законныхъ правъ ксендзъ, конечно, никакихъ на нее не имѣетъ и она можетъ спокойно уйти отъ него. Дѣло только въ томъ, чтобы нашелся человѣкъ, который бы согласился увезти ее или пріютить.
— Нѣтъ ничего проще, отвѣтилъ Кароль. — О чемъ же тревожиться? Панна должна знать, что я готовъ увезти ее или похитить изъ рукъ цѣлой кучи враговъ, воиновъ, не только изъ рукъ простаго священника. Малѣйшая попытка отца Викентія вернуть ее къ себѣ будетъ въ его положеніи духовнаго лица позорищемъ — и онъ на это не рѣшится… Стало быть, о чемъ же печалиться?
— Но куда же я дѣнусь? Что можетъ панъ для меня сдѣлать?
— Покуда укрою въ замкѣ…
— Это невозможно, нане Кароль. Отецъ Викентій не разъ говорилъ мнѣ, что всякая малѣйшая его просьба будетъ исполнена паномъ Сандецкимъ въ силу угрозы; слѣдовательно, если онъ обратится къ пану, тотъ прикажетъ вернуть меня обратно.
— Онъ лжетъ! Что можетъ быть общаго между ксендзомъ и владѣльцемъ Сталупеней?
— Я вѣрно говорю, Кароль. Есть что-то… Есть какая-то тайна… Отецъ Викентій въ силу какого-то договора имѣетъ право потребовать три вещи у пана Сандецкаго и тотъ всѣ три исполнитъ, какъ бы онѣ мудрены ни были. А что же мудренаго для пана отдать меня изъ замка обратно въ руки ксендза?
— Не вѣрю я этому… Во всякомъ случаѣ я обѣщаю укрыть тебя въ замкѣ такъ, что и отецъ не будетъ ничего знать. Я ручаюсь головой за это. А затѣмъ, черезъ нѣсколько времени, быть-можетъ даже черезъ нѣсколько дней, я долженъ буду ѣхать въ Варшаву по дѣламъ, по приказанію отца, и тогда возьму тебя съ собою. И тамъ, въ Варшавѣ, все рѣшится. Захочешь разстаться со мной — мы разстанемся, и ты найдешь себѣ какое-либо занятіе въ столицѣ, какое-либо мѣсто.
Послѣ долгихъ увѣщаній Франуся согласилась, но съ условіемъ, что если панъ Сандецкій, узнавъ, что она находится въ замкѣ, вернетъ ее ксендзу, то Кароль обязывался клятвою снова, хотя бы силкомъ, освободить ее изъ его рукъ.
— Возвращенная изъ замка къ нему въ домъ, сказала Франуся, — я уже буду совершенно въ иномъ положеніи. Онъ уже не станетъ стѣсняться со мной… Тогда не теряй ни минуты, панъ!
— Я отвѣчаю, успокаивалъ дѣвушку Кароль, — что мой отецъ не выдастъ тебя. Что ему ксендзъ? Во всякомъ случаѣ, отецъ самъ не будетъ знать, что ты въ замкѣ. Подумай, какъ обширенъ замокъ и какъ много въ немъ народу. Вѣдь въ немъ по крайней мѣрѣ до четырехсотъ человѣкъ однихъ домовниковъ, безъ прислуги.
Молодые люди условились, что на другой же день они встрѣтятся на селѣ у старика Казиміра и оттуда ночью Кароль тайкомъ проведетъ дѣвушку въ замокъ.
Проводивъ Франусю снова до рѣчонки, Кароль разстался съ нею на мостикѣ и вернулся въ замокъ. Здѣсь онъ прямо прошелъ къ одному изъ приживальщиковъ, шляхтичу Зарембѣ.
Этотъ шляхтичъ, человѣкъ уже семидесяти лѣтъ, проживалъ въ замкѣ съ женою, тоже семидесятилѣтнею женщиной, и съ дочерью, дѣвицей лѣтъ уже сорока пяти.
Семья помѣщалась въ нижнемъ этажѣ замка, въ углу, въ концѣ длиннаго коридора на сводахъ. Квартирка Зарембы изъ трехъ комнатъ была, такъ сказать, въ самомъ глухомъ мѣстѣ замка. Несмотря на множество народа и на постоянный шумъ и суетню по всѣмъ этажамъ, здѣсь всегда бывала совершенная тишина.
Кромѣ того, Заремба былъ человѣкъ угрюмаго нрава и даже страннаго характера. Онъ былъ нелюдимъ и домосѣдъ, рѣдко выходилъ даже прогуляться, а проводилъ дни въ томъ, что читалъ какіе-то фоліанты, большею частью по-латыни.
Жена его, женщина хворая, почти безногая, бродила только по горницамъ. Дочь ухаживала за матерью, готовила сама кушанье въ своей отдѣльной маленькой кухнѣ и тоже почти не зналась съ остальными обитателями замка.
Каролю пришло на умъ просить это семейство взять къ себѣ Франусю. Это была блестящая мысль. У Зарембы въ горницахъ было такъ же безопасно, какъ въ густомъ лѣсу. Франуся могла бы пробыть здѣсь цѣлый мѣсяцъ, прежде чѣмъ кто-либо догадался или узналъ, что она въ замкѣ.
Несмотря на позднее время, Кароль постучался въ дверь къ приживальщику. Его окликнули. Онъ назвался. Тогда дочь взволновалась, переговорила съ родителями и затѣмъ отворила дверь.
Крайне изумленное и встревоженное лицо увидѣлъ предъ собой Кароль. Онъ успокоилъ панну и попросилъ доложить о себѣ ея отцу по очень важному и неотложному дѣлу.
Старикъ Заремба тоже смущенно принялъ побочнаго сына пана-каштеляна и первыя минуты былъ настолько взволнованъ, что едва могъ говорить. Ему вообразилось, что Сандецкій присылаетъ въ этотъ поздній часъ своего сына, чтобы гнать вонъ всю семью.
Въ качествѣ нахлѣбниковъ или приживальщиковъ, вся семья, такъ же какъ и многіе другіе обитатели замка, была, конечно, въ полной власти пана-каштеляна.
— Успокойтесь, я къ вамъ являюсь не по приказанію отца, а по собственному дѣлу. У меня къ пану огромная просьба. Если панъ исполнитъ ее, то пріобрѣтетъ во мнѣ самаго вѣрнаго слугу.
И Кароль разсказалъ подробно и толково, безъ всякой утайки, въ чемъ дѣло.
Заремба подумалъ, вздохнулъ и выговорилъ:
— Пане Кароль, дай мнѣ честное слово шляхтича, что панъ Ксаверій, узнавъ кого я укрываю у себя, т. е. въ его же собственномъ замкѣ, безъ его на то разрѣшенія, не выгонитъ меня съ женою и дочерью.
— Отвѣчаю моимъ честнымъ словомъ, клянусь Маткой Божьей, что если бы отецъ наказалъ васъ за это изгнаніемъ, то я, Ккроль, выйду изъ замка вмѣстѣ со всѣми вами.
— Это другое дѣло, проговорилъ Заремба, протянулъ руку Каролю и крѣпко пожалъ ее. — Мои три горницы, которыя, собственно говоря, принадлежатъ не мнѣ, а пану каштеляну, онѣ къ услугамъ панны Франциски. Что касается нашихъ сердецъ, то это будетъ ея дѣло покорить ихъ. Я отчасти понялъ скрытый смыслъ этого дѣла и радъ служить и въ пользу пана, и во вредъ ксендза. Я ненавижу іезуитовъ, піаровъ, ксендзовъ и всѣхъ имъ подобныхъ.
— И такъ, сказалъ Кароль, вставая, — завтра, въ эту же пору, когда станетъ темно, я приведу сюда дѣвушку, которая останется подъ вашей охраной. И при этомъ повторяю, всѣ вы должны клятвенно обѣщаться мнѣ не сказывать никому, что она у васъ.
Шляхтичъ перешелъ вмѣстѣ съ Каролемъ въ другую комнату, гдѣ сидѣла на большомъ креслѣ худая желтенькая старушка. Затѣмъ онъ кликнулъ въ ту же горницу дочь и при нихъ объявилъ въ чемъ дѣло.
— Завтра, въ эту же пору, явится къ намъ и укроется у насъ на нѣсколько времени молодая панна, сказалъ онъ, обращаясь къ женѣ. — Я, ты и дочь наша клятвенно обязуемся, принявъ ее къ себѣ, никому о ней ни слова не говорить.
Старушка, очень удивленная, отвѣчала машинально, что клянется. Дочь съ радостью, ясно написанной на лицѣ, сдѣлала то же самое. Ей было скучно сидѣть безвыходно со стариками, а тутъ вдругъ Богъ послалъ какую-то таинственную исторію, какую-то незнакомку. Все-таки будетъ лишній человѣкъ, съ которымъ ей можно будетъ перекинуться словечкомъ.
На другой день, въ сумерки, Кароль былъ уже на селѣ у старика Казиміра. Онъ думалъ, что ему придется ждать Франусю, но къ величайшему своему изумленію узналъ, что она уже съ утра скрывается у старика.
— Прибѣжала ко мнѣ, объяснилъ Казиміръ. — рано утромъ, въ самомъ ужасномъ видѣ, въ изорванномъ платьѣ, съ распущенными волосами, точно съ пожара или отъ нашествія прусскихъ солдатъ. Цѣлый день прислужники ксендза бродили по всему селу, молча и тихо, какъ волки, да заглядывали повсюду. И ко мнѣ заходили… Опрашивали, не видалъ-ли я панны Франциски. Я, разумѣется, отвѣтилъ, что и въ лицо ее не знаю, никогда въ глаза не видалъ.
Кароль нашелъ Франциску встревоженною и съ трудомъ успокоилъ ее.
— Пойми же, наконецъ, панна, что я безумно люблю тебя, готовъ сейчасъ же отстоять тебя отъ цѣлаго полка прусскихъ гренадеръ, не только отъ одного ксендза, находящагося еще вдобавокъ во власти моего отца. Изъ-за чего тревожиться? Если бы нужно было, я бы съ оружіемъ сталъ защищать тебя.
Франуся постепенно успокоилась, и они стали дожидаться ночной темноты. Наконецъ, часовъ уже въ десять они двинулись по селу задами, полемъ, потомъ прошли берегомъ рѣчки, которая мѣстами переходила въ настоящій ручей, и двинулись къ мостику.
На мостикѣ оказался, какъ нарочно, народъ. Имъ приходилось обождать на берегу. Франуся снова стала волноваться.
— Я увѣрена, что это меня ищутъ. Это просто люди нанятые ксендзомъ, чтобы стоять всю ночь на мосту. Нѣтъ-ли возможности перейти прямо черезъ рѣчку?
Дѣйствительно, если бы была возможность перейти прямо, то, минуя мостикъ, они бы очутились прямо за оранжереями замка и могли бы грунтовыми сараями и плодовымъ садомъ пройти во дворъ замка.
Кароль убѣдилъ дѣвушку обождать немного. Однако прошло съ полчаса, а люди съ мостика не сходили. Они стояли тамъ, тихо переговариваясь. Въ темнотѣ нельзя было видѣть, сколько ихъ тамъ, но можно было предположить, что не менѣе пяти-шести человѣкъ. Молодые люди осторожно отдалились отъ мостика по берегу.
— Пане Кароль, сдѣлай для меня пустое дѣло, взмолилась, наконецъ, Франуся. — Перейдемъ прямо на тотъ берегъ. Вѣдь тутъ почти ручей… Тутъ, вѣроятно, не глубоко… Я умѣю и плавать, но я увѣрена, что тутъ воды будетъ по поясъ.
— Это совершенно вѣрно, панна. Но вѣдь если ты измочишь платье, то въ чемъ же ты будешь въ замкѣ? Мнѣ все равно, я могу переодѣться.
— Пусть панъ идетъ впередъ и отойдетъ немножко въ сторону. Я уже съумѣю устроиться, перейду и окликну пана на томъ берегу.
Кароль отошелъ, и быстро снявъ половину платья, ловко перешелъ рѣчку, которая въ этомъ мѣстѣ была дѣйствительно очень мелка. Воды было меньше, чѣмъ по поясъ.
Перейдя на ту сторону и снова быстро одѣвшись, онъ тихо окликнулъ Франусю. Она отозвалась.
— Здѣсь совсѣмъ бродъ. Иди, панна! Я отойду.
И двинувшись въ сторону шаговъ на пятьдесятъ,
Кароль сталъ ждать. Не прошло минутъ десяти, какъ послышался легкій плескъ воды, затѣмъ все стихло, а еще черезъ нѣсколько минутъ голосъ Франуси окликнулъ его.
— Здѣсь! отозвался Кароль.
Радостное ли сознаніе безопасности или, быть можетъ, купанье въ свѣжей водѣ, сдѣлало то, что Франуся была уже иная; болѣе бодрая и веселая. Они прислушались къ голосамъ на мостикѣ и снова убѣдились, что стоящіе тамъ и не думаютъ уходить.
Весело двинулись они по берегу, миновали оранжереи, садъ съ фруктовыми деревьями, и черезъ нѣсколько мгновеній были уже во дворѣ замка.
Кароль опасался, что здѣсь они встрѣтятъ кого-нибудь.
Конечно, все зависѣло отъ того, кого именно они встрѣтятъ. Въ числѣ обитателей замка были лица недавно появившіяся здѣсь, которыя не могли еще знать всѣхъ въ лицо, но были и старожилы, которые сейчасъ же замѣтили бы, что съ паномъ Каролемъ идетъ совершенно незнакомая личность.
На счастье молодыхъ людей, они прошли дворъ и вошли подъ своды коридора, не встрѣтивъ ни души. Черезъ минуту Франуся была уже въ горницахъ папа Зарембы и знакомилась съ его обитателями.
— Уберегите мнѣ панну Франциску, сказалъ Кароль, — и я во всю жизнь не забуду этой услуги!
На другое же утро на селѣ и въ замкѣ много было толку о томъ, что всѣхъ прельщавшая красавица панна Франуся исчезла изъ дома ксендза, пропала и, какъ кладъ, не дается.
Изъ Сталупеней шла, собственно, одна большая дорога. Двѣ остальныя были проселками, которые вели: одинъ — на кладбище, другой — въ лѣсъ. На большой дорогѣ за это время никто не встрѣтилъ дѣвушки ни пѣшкомъ, ни въ экипажѣ.
Ксендзъ, нанявшій человѣкъ двадцать разыскивать свою господыню, бѣсился и волновался страшно, готовъ былъ обшарить всѣ дома всего селенія. Онъ былъ увѣренъ, что дѣвушка находится въ Сталупеняхъ.
Будь у нихъ рѣка настоящая, можно было бы подумать, что она утопилась, но въ этой Вилейкѣ курица развѣ только утонетъ. Она бѣжитъ быстро, мѣстами похожа на рѣчку, но глубина ея самая большая не превышаетъ трехъ аршинъ. Если бы дѣвушка и утопилась на какомъ-либо глубокомъ мѣстѣ, то тѣло ея было бы теперь уже на виду.
«Да и не такова она, думалось отцу Викентію, — чтобы утопиться!»
А между тѣмъ, на большой дорогѣ никто не видалъ ее, на кладбищѣ или въ лѣсу она сидѣть не станетъ: стало быть, она въ Сталупеняхъ, и если не въ селеніи, то въ замкѣ.
«Если ты, дѣвчонка, въ замкѣ, злобно думалъ ксендзъ, — то я скажу одно слово пану Ксаверію — и ты будешь опять у меня въ рукахъ!»
Нѣсколько дней нанятые имъ люди ловко и хитро обшаривали всѣ Сталупени и если не обшарили самаго замка, то освѣдомились обо-всемъ, что было тамъ… Франуси не оказывалось нигдѣ.
Былъ, правда, въ замкѣ какой-то полупомѣшанный шляхтичъ Заремба со старою женой и дочерью, которые никогда никуда не выходили, но къ нимъ наемники ксендза не думали обращаться или подглядывать въ ихъ окна.
Да и подойти-то къ окнамъ Зарембы было трудно. Они выходили въ такую часть парка, куда пробраться было возможно только пройдя мимо террасы самого пана-каштеляна. А панъ если бы увидѣлъ сыщиковъ, то, разумѣется, за такую прогулку засѣкъ бы ихъ тутъ же предъ домомъ до смерти.
За это время, въ теченіе около недѣли, Кароль всякій день, но съ величайшими предосторожностями, ходилъ въ комнаты Зарембы и видѣлся съ Франусей.
Семья была весьма ласкова къ ней. Заремба, зная хорошо Кароля, какъ добраго и честнаго малаго, понялъ, что онъ, помѣстивъ у себя панну Франусю, быть можетъ устраиваетъ свою будущность.
Кароль, любимецъ стараго пана, можетъ сдѣлаться когда-нибудь владѣльцемъ замка, а эта красавица-дѣвушка, милая, чрезвычайно привѣтливая, можетъ сдѣлаться владѣлицей этого же замка. Такимъ образомъ со временемъ Заремба съ семьей, или во всякомъ случаѣ его дочь, найдетъ въ этой укрывающейся теперь дѣвушкѣ будущую покровительницу и благодѣтельницу.
Эти догадки заставили Зарембу отнестись къ укрывательству Франуси совершенно особенно.
На третій же день онъ горячо объяснилъ Каролю, будто такъ полюбилъ Франусю, что готовъ за нее взяться за саблю, которой тридцать лѣтъ не держалъ въ рукахъ.
Такимъ образомъ Франуся была въ квартирѣ шляхтича въ такой же безопасности, какъ если бы находилась въ неприступной крѣпости.
Когда у Зарембы появлялся кто-нибудь посторонній, а такихъ лицъ бывало не болѣе одного человѣка въ день, то Франуся, заслыша стукъ въ дверь, удалялась въ заднюю горницу.
А на случай насильственнаго вторженія кого-нибудь, семья заранѣе придумала очень хитро, какъ спрятать дѣвушку.
У старушки былъ огромный шкапъ, наполненный платьемъ, и въ этомъ шкапу нѣчто въ родѣ отдѣленія, которое можно было назвать почти потайнымъ. Шканъ этотъ былъ купленъ давнымъ-давно въ какой-то корчмѣ, которая часто подвергалась нашествію воровъ. Корчмарь, обокраденный нѣсколько разъ, придумалъ этотъ шкапъ и много разъ потомъ все положенное въ. потайное отдѣленіе оставалось невредимо.
Когда Кароль являлся въ горницы Зарембы, Франуся выходила въ первую горницу. Они подолгу сидѣли вмѣстѣ и бесѣдовали наединѣ. Имъ не мѣшали.
Заремба объяснилъ женѣ и дочери, что Кароль не такой молодецъ, чтобы укрывать у нихъ кого-либо, кромѣ своей будущей жены.
Въ этихъ бесѣдахъ молодаго человѣка съ дѣвушкой было много непонятнаго для Кароля. Онъ, конечно, каждый разъ клялся ей въ любви и въ рѣшимости сочетаться бракомъ, но Франуся вела себя загадочно.
Она говорила, что любитъ Кароля, благодарна ему за помощь, но еще не знаетъ, рѣшитсл-ли пойти за него замужъ. И ни разу, не смотря на всѣ просьбы Кароля, она не пожелала объяснить, что именно помѣхой этому.
— Помѣха есть, говорила Франуся. — И важная… Это препятствіе почти непреоборимое… Но какое оно, теперь я не скажу.
Молодой человѣкъ не зналъ, что препятствіе заключалось лишь въ одномъ… Онъ неосторожно проговорился на первомъ же свиданіи, что будетъ противодѣйствовать отцу, когда тотъ вздумаетъ узаконить его и сдѣлать своимъ наслѣдникомъ.
Панна Франциска мысленно думала:
«Кароль Побочекъ никогда моимъ мужемъ не будетъ!»
Черезъ недѣлю послѣ исчезновенія Франуси, отецъ Викентій явился, наконецъ, въ замокъ и велѣлъ доложить о себѣ пану-каштеляну.
Принятый паномъ, ксендзъ объяснилъ ему, по какому дѣлу явился.
— Я-то причемъ же тутъ? сказалъ панъ.
— Я вѣрно знаю, что моя родственница скрывается въ замкѣ пана, отозвался ксендзъ, — поэтому я убѣдительно прошу пана дозволить мнѣ обойти всѣ горницы, всѣ закоулки, хотя бы даже обшарить чердаки и подвалы.
Паъ Сандецкій задумался.
— Но вѣдь это въ нѣкоторомъ смыслѣ мнѣ оскорбленіе, ойче… Что-же, я воръ и укрыватель чужаго добра?
— Очень сожалѣю, что пану это непріятно, но долженъ заявить, что если панъ Ксаверій не согласится на это, то я — ксендзъ Сталупеней — буду принужденъ отмстить пану…
— А!.. вотъ какъ! озлобился вдругъ Сандецкій. — Какимъ же способомъ?.
— Панъ Ксаверій, вѣроятно, забылъ, что есть нѣчто, что панъ просилъ меня держать втайнѣ.
— А-а!.. протянулъ снова Сандецкій. — Я, правда, забылъ про это. Да, къ несчастію. это вѣрно. Да, къ несчастію — выборъ простой: или дозволить срамнымъ образомъ обшарить весь замокъ…
— Или другой способъ найти… — вымолвилъ ксендзъ.
— Есть, ойче, другой… Это — въ темную ночь подослать двухъ хорошихъ молодцовъ прирѣзать ксендза Викентія.
И Сандецкій расхохотался.
— Это будетъ грѣхъ передъ Богомъ…
— Вѣрно, ойче, грѣхъ! Я вѣрный католикъ, вѣрный слуга святаго отца-папы и церкви, и не могу такъ поступить. Дѣлать нечего… Сейчасъ же мы, ойче, взявши десять человѣкъ, обшаримъ весь замокъ.
Панъ-каштелянъ позвалъ нѣсколько человѣкъ изъ прислуги и одного изъ нихъ послалъ за сыномъ. Кароль, уже извѣщенный обо всемъ, успѣлъ побывать у Зарембы и предупредить его.
Послѣдствіемъ этого было то, что старушка раздѣлась и, якобы хворая совсѣмъ, легла въ постель въ послѣдней комнатѣ около шкапа, въ потайномъ отдѣленіи котораго спряталась Франуся.
Обходъ громаднаго замка продолжался часа два. Сандецкій, не смотря на то, что этотъ обходъ былъ ему скученъ, не отлучался. Топоръ каштеляна заставлялъ его быть на-лицо.
Онъ какъ бы самъ водилъ ксендза по всѣмъ горницамъ всѣхъ этажей, начавши сверху и пройдя повсюду безъ исключенія. Даже по комнатамъ покойной жены, всегда запертымъ, и по комнатамъ двухъ дочерей, а затѣмъ по всѣмъ помѣщеніямъ всѣхъ нахлѣбниковъ прошли они и достигли нижняго этажа.
Наконецъ пришелъ чередъ и комнатамъ Зарембы.
Панъ Сандецкій почти забылъ о существованіи этой семьи. Домосѣды-нахлѣбники такъ мало напоминали о себѣ, о своемъ существованіи, что можно было забыть.
— Ну, этихъ-то можно было бы оставить въ покоѣ! сказалъ Сандецкій. — Они какіе-то полупомѣшанные, никуда не выходятъ, да и къ себѣ никого не пускаюгь.
Но отецъ Викентій настоятельно просилъ не исключать ни единаго угла замка.
И въ первый разъ уже за много лѣтъ, въ горницахъ Зарембы оказалось такое общество, какого давно не бывало. Заремба и его дочь встрѣтили пана-каштеляна, пана Кароля и пана-ксендза со свитой низкими поклонами и заявили, что старая пани хвораетъ и лежитъ въ постели.
Заремба убѣдительно сталъ молить пана-каштеляна не тревожить старушку.
— Во-вѣки вѣковъ, говорилъ Заремба, — никто не видѣлъ ее, помимо меня, мужа, лежащую въ постели, а теперь придется принять этакъ человѣкъ десять.
Сандецкій остановился въ нерѣшительности.
— Я — духовное лицо, заявилъ ксендзъ, — и поэтому могу войти.
— Это вѣрно, замѣтилъ Сандецкій. — Отецъ-ксендзъ можетъ войти. Поэтому пусть онъ одинъ входитъ.
Всѣ остались, а ксендзъ, вмѣстѣ съ Зарембой, вошелъ въ слѣдующую горницу. Сухо поздоровавшись со старушкой, онъ тщательно, волчьимъ взглядомъ, оглядѣлъ всю комнату, даже глянулъ подъ кровать.
Большой шкапъ сразу обрадовалъ и смутилъ его. Уйти изъ этой горницы не отворивши шкапа, было бы большой нелѣпостью. Къ чему же служилъ весь обходъ? Ксендзъ рѣшился и обратился ехидно къ шляхтичу:
— Если предположить, пане Заремба, что моя родственница скрывается въ замкѣ у кого-либо изъ живущихъ, то, конечно, ей можно укрываться и у пана. Если она здѣсь, а въ этихъ трехъ горницахъ мы ее не видѣли, то я имѣю право предполагать, что она находится въ этомъ большомъ шкапу. Слѣдовательно, пане, я прошу отворить шкапъ.
— Съ большимъ удовольствіемъ! отозвался Заремба.
И быстро растворивъ двѣ дверки шкапа, съ большой охотой и готовностью онъ сталъ снимать съ крючковъ и выкидывать всѣ женины и дочернины платья, какія тамъ были. Но не успѣлъ онъ выкинуть пяти-шести юбокъ и кофтъ, какъ ксендзъ, сумрачный и угрюмый, остановилъ его.
— Довольно… Тутъ самъ сатана замѣшался, проворчалъ отецъ Викентій.
Ксендзу яснымъ показалось, что шкапъ пустъ. Онъ не извинился и направился обратно.
И все шествіе, продолжая свой путь, дошло до подваловъ. Когда всѣ подвалы были перешарены, усталый панъ Ксаверій, провожая ксендза, остановилъ его на главномъ подъѣздѣ и вымолвилъ сердито:
— Слушай теперь, ойче. Я подвергся этому срамному обыску, потому что былъ у тебя въ долгу. Помни же, ойче, что теперь мы квиты. И если въ слѣдующій разъ ты обратишься ко мнѣ съ просьбой, въ родѣ этой, то есть, но правдѣ говоря, со строгимъ приказаніемъ, то я могу не исполнить и отвѣчу тебѣ: «мы квиты!» А если не смотря на это ты скажешь, что я у тебя въ долгу и снова будешь угрожать тѣмъ же, снова поставишь меня въ необходимость дѣлать выборъ между согласіемъ, или чѣмъ-нибудь инымъ… Помни, ойче, я выберу второе… Я выберу двухъ молодцовъ надежныхъ и вѣрныхъ и стану грѣшникомъ предъ престоломъ святаго отца и передъ церковью. Отвѣчай, квиты ли мы, ойче?
— Квиты! глухо и сурово отозвался ксендзъ.
Едва только духовное лицо миновало ворота, какъ панъ Сандецкій, вернувшись къ себѣ, позвалъ сына.
— Ну, Кароль, винись теперь.
— Въ чемъ?
— Не лги и не притворяйся. Я — старая лисица, на своемъ вѣку столько продѣлалъ всякихъ фокусовъ, сколько, конечно, тебѣ не продѣлать… Ты не таковъ уродился. Я уворованныхъ мною женщинъ пряталъ повсюду, чуть не въ орѣховой скорлупѣ. Но вѣдь и орѣхъ можно найти. Скажи ты мнѣ, гдѣ спряталъ ты эту подставную родственницу отца-провинціала?
— Почему же, батюшка…
— Не задавай мнѣ вопросовъ! Говорятъ тебѣ: я — старая лисица. Я видѣлъ, какъ раза два-три взглянулъ на тебя отецъ Викентій, и но его глазамъ понялъ, что украденная у насъ въ замкѣ, а воръ — Кароль. Отвѣчай… Поступай со мной честно и тогда разсчитывай на мою помощь. А помощь моя тебѣ нужна, потому что тебѣ надо ѣхать тотчасъ же въ Варшаву по нашимъ дѣламъ. Если уворованный товаръ ты хочешь взять съ собой, то я помогу тебѣ его увезти. Если ты уворованное оставишь въ замкѣ, то я останусь охранителемъ, якобы корчмарь, принявшій за ведро водки краденый кунтушъ, или краденые часы.
Кароль, конечно, тотчасъ же сознался во всемъ.
— Откуда же она? спросилъ панъ Сандецкій, когда сынъ окончилъ свое повѣствованіе.
— Изъ Вармійскаго Епископства, гдѣ ксендзъ и познакомился съ ней.
— Когда же ты успѣлъ влюбиться въ эту Франциску?
— Въ одинъ вечеръ, отецъ.
— Въ одинъ вечеръ? Стало-быть она почти сверхъестественное чудо. До сихъ поръ ни одна женщина, нигдѣ, хотя бы въ Варшавѣ, тебя не побѣждала. Какое же диво-дивное должна быть эта очаровательница! Вѣдь ее даже любопытно было бы поглядѣть.
Панъ Ксаверій кончилъ тѣмъ, что обѣщалъ свою помощь сыну, не только противъ ксендза, а хотя бы противъ самихъ пруссаковъ, если бы они стали искать Франусю, какъ нѣмецкую подданную.
Черезъ нѣсколько дней намъ Сандецкій получилъ письмо изъ Варшавы, которое побудило его немедленно снарядить сына въ путь.
Важное политическое событіе было окончательно рѣшено. Отдѣленіе польскихъ земель восточныхъ и западныхъ двумя державами должно было вскорѣ совершиться.
Панъ принужденъ былъ послать сына въ Варшаву, чтобы узнать наконецъ навѣрное, останутся-ли Сандецкіе поляками или отойдутъ къ новому отечеству.
— Какъ же теперь насчетъ твоего дѣла? Увезешь ты свою красавицу съ собой? спросилъ панъ.
— Не знаю, отозвался Кароль. — Мнѣ надо переговорить съ ней.
Молодой человѣкъ тотчасъ же отправился въ комнату Зарембы и долго бесѣдовалъ съ Франусей. Онъ ворнулся къ отцу не только разстроенный, но даже грустный, и объяснилъ, что дѣвушка отказывается ѣхать въ Варшаву, а хочетъ оставаться укрытая въ замкѣ.
— Сказалъ-ли ты ей, что я самъ беру ее подъ свою защиту, если она останется?
— Сказалъ, отозвался Кароль. — Это именно и послужило мнѣ во вредъ, иначе она согласилась бы ѣхать со мной.
— Да любитъ-ли она тебя, Кароль?
— Любитъ, отецъ.
— На чемъ ты основываешь это?
— На всемъ…
— Не вижу на чемъ. Бѣжала она отъ ксендза не изъ любви къ тебѣ, а изъ ненависти къ нему. Укрылась здѣсь для спасенія себя самой, а не ради того, чтобы тебя видѣть. Иначе на ея мѣстѣ всякая женщина была бы счастлива бѣжать съ тобой въ Варшаву на многолюдство, на веселье, а она хочетъ остаться въ тѣхъ же душныхъ горницахъ, у этого полоумнаго Зарембы. Ничего не понимаю!.. Во всякомъ случаѣ, ступай, обдѣлывай наше дѣло, а Франусю твой ксендзъ не получитъ. За это я тебѣ отвѣчаю. Отвѣчаю даже, что приди самъ Фридрихъ со своими солдатами — и они не получатъ ее.
На слѣдующій же день, молодой человѣкъ, простившись съ отцомъ, простившись съ Франусей, выѣхалъ въ Варшаву, скучный и печальный.
Послѣдній разговоръ съ отцомъ, а равно и послѣдній разговоръ съ дѣвушкой при прощаніи, подѣйствовали на Кароля. Онъ начиналъ сомнѣваться въ любви Франуси.
«Ничего въ ней страннаго и непонятнаго нѣтъ, говорилъ себѣ Кароль. — Она просто не любитъ меня, не можетъ любить… Нѣтъ, она меня любитъ, снова говорилъ онъ себѣ. — По многому это видно. Какъ горячо и не разъ умоляла она меня согласиться быть узаконеннымъ ради моего же счастья!»
Чрезъ нѣсколько дней послѣ отъѣзда Побочка въ Варшаву, Сандецкій вспомнилъ о любопытной для него незнакомкѣ, которая скрывалась въ его собственномъ замкѣ.
«Надо пойти поглядѣть на нее, рѣшилъ панъ Ксаверій. — Должно быть панна — что-нибудь удивительное, такъ какъ сынъ до сихъ поръ ни въ кого влюбленъ не бывалъ, а тутъ потерялъ разумъ въ одинъ вечеръ».
И рѣшивъ это, Сандецкій отправился въ нижній этажъ, въ горницы шляхтича-нахлѣбника. Дверь квартиры была всегда заперта. Сандецкій постучался и на вопросъ «кто тамъ?» отвѣчалъ:
— Смиренный рабъ Божій Ксаверій, кастелянъ Сталупеньскій.
Дѣвица Заремба тотчасъ отворила дверь и, разумѣется, въ горницахъ произошла сумятица. Старикъ-шляхтичъ, вскочивъ со своего мѣста, засуетился, не зная что дѣлать. Онъ не считалъ себя въ правѣ скрыть жилицу отъ самого пана.
Франуся, уже собиравшаяся спрятаться въ шкафъ, по собственному почину, была остановлена имъ рѣшительно.
Вошедшій Сандецкій увидѣлъ въ горницѣ старика и старуху, а между ними смущенную и растерянную Франусю. И старому кастеляну сразу показалась молодая дѣвушка красивою. Онъ молча приглядѣлся къ ней.
— Да, въ тебѣ, панна, что-то есть! выговорилъ онъ, усмѣхаясь. — Отецъ Викентій — не глупецъ. Не смущайся и не робѣй! Я не затѣмъ пришелъ, чтобы тебя скрутить и выдать ксендцу. Я хочу только на тебя поглядѣть и съ тобой побесѣдовать. Иди за мной!
Панъ Ксаверій двинулся изъ горницъ Зарембы, а Франуся, нѣсколько тревожная, молча, послѣдовала за нимъ, какъ бы провинившаяся.
Всѣ, встрѣчавшіе пана съ его спутницей, удивлялись, не понимая откуда взялась въ замкѣ незнакомая, красивая дѣвушка, и куда, зачѣмъ ведетъ ее панъ и почему она идетъ какъ подсудимая.
Сандецкій тихими шагами, ни разу не обернувшись, достигъ своихъ горницъ. Франуся шла за нимъ. Когда они вошли въ угловую горницу, гдѣ всегда пребывалъ владѣтель замка, онъ сѣлъ, посадилъ дѣвушку и приказалъ ей разсказать о себѣ все по сущей правдѣ.
Подъ ласковымъ взглядомъ, вдобавокъ любующимся ею, Франуся ободрилась и оживилась. Не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ она уже совершенно свободно бесѣдовала съ паномъ.
Едва успѣла она разсказать всю свою незамысловатую исторію жизни — Сандецкій пересталъ уже удивляться, что его сынъ Кароль влюбился въ Франусю.
— Да, въ тебѣ что-то есть… А что — и я, старая лисица, разобрать сразу не могу. Въ тебя влюбиться можно… пожалуй даже должно… И я, не смотря на свои годы, могъ бы влюбиться. Отвѣчай теперь мнѣ правдиво на мои вопросы… Ты знаешь, конечно, что Кароль мой сынъ?
— Знаю, отвѣчала Франуся.
— Знаешь, что я хочу усыновить его, но что до сихъ поръ мнѣ это не удавалось… Быть-можетъ когда-нибудь и удастся. Но самъ онъ этого не хочетъ, по своей крайней честности, или, сказать проще, но своей честной глупости. Скажи мнѣ, любишь-ли ты его?
Франуся молчала,
— Что же значитъ твое молчаніе?
— А не знаю что пану отвѣчать. Конечно, молодой и красивый панъ Кароль можетъ и долженъ нравиться всякой дѣвушкѣ, но… не такой, какъ я.
— Почему же это?
— Я не похожа на другихъ… У меня свои вкусы, которые многимъ могутъ показаться странными.
— Объяснись…
— Онъ не можетъ не нравиться, но мнѣ онъ долженъ нравиться меньше, чѣмъ какой-либо другой дѣвушкѣ.
— Отчего?
— А не люблю молодыхъ людей… А предпочитаю пожилыхъ.
— Вотъ какъ! удивился Сандецкій. — Что за вздоръ! Почему же это?
— Не знаю… Мнѣ всегда нравились люди пожилые и, пожалуй, даже старые. Но мнѣ самый красивый цвѣтъ волосъ — сѣдой… Потомъ, я недовѣрчива… А съ трудомъ могу повѣрить, что меня любятъ. А какъ вѣрить молодежи? Молодежь легкомысленна. Молодой человѣкъ самъ не знаетъ, чего онъ хочетъ, не можетъ отвѣчать за себя. Сегодня Кароль, или другой, будетъ клясться мнѣ въ любви, а черезъ годъ, два, пожалуй хоть и пять лѣтъ, полюбитъ другую, и это будетъ совершенно естественно. Тогда какъ пожилой человѣкъ, или старый, полюбивши меня, не разлюбитъ. Онъ будетъ счастливъ, что такая, какъ я, любитъ его. У него все въ прошломъ… Ему не на что уже надѣяться. У молодаго все въ будущемъ. Я хочу быть любима… какъ бы сказать это?.. ну, до обожанія, до боготворенія. Старый человѣкъ можетъ полюбить меня такъ… Онъ будетъ страшно дорожить тѣмъ, что такая, какъ я, принадлежитъ ему, любитъ его и вѣрна ему. А молодой этого не оцѣнитъ и если будетъ обожать меня, то это обожаніе все-таки пройдетъ черезъ нѣсколько времени. Правду-ли я говорю, панъ?
— Истинную, золотую правду… Только все это неестественно, пани… Стараго полюбить нельзя.
— Кому какъ, панъ… а я молодаго полюбить не могу. Чтобы я могла любить, мнѣ нужна полная увѣренность, что человѣкъ меня обожаетъ и всегда обожать будетъ.
— Удивительная ты дѣвушка, пани! задумался Сандецкій.
И долго продолжалось молчаніе.
Сандецкій глядѣлъ и любовался Франусей, а дѣвушка привѣтливо улыбалась ему.
И Сандецкій увидѣлъ въ глазахъ ея что-то удивительное. Она какъ будто бы тоже любовалась имъ.
— Скажи мнѣ, пани, невольно вымолвилъ онъ, — могъ-ли бы понравиться тебѣ человѣкъ… ну, въ родѣ меня?
— Еще бы! воскликнула Франуся.
— Какъ еще бы… Могъ бы?!
— Панъ шутитъ! Если онъ не можетъ понравиться, такъ кто же тогда можетъ? Какой-нибудь двадцатилѣтій молокососъ! презрительно выговорила Франуся.
— Да! Вотъ что! Такъ ты, стало-быть, нами, или удивительное ангельское созданіе, или… извини, самый отчаянный дьяволенокъ, какой когда-либо мнѣ попадался.
Сандецкій приглядѣлся еще пристальнѣе къ Франусѣ и прибавилъ болѣе рѣшительно:
— Да, это вѣрно — ты, пани, дьяволенокъ самаго первѣйшаго разбора! И такой еще вдобавокъ, отъ котораго ни молитвой, ни крестомъ, ни святой водой не спасешься! Отвѣчай мнѣ въ заключеніе нашей бесѣды на три вопроса… Не любишь ты Кароля?
— Нѣтъ, намъ.
— Можешь меня полюбить?
— Да, панъ.
— А пойдешь ты за меня? Только съ условіемъ… Идя-то, ты пройдешь мимо церкви, а въ нее мы не войдемъ…. Пойдешь?
— Нѣтъ, панъ.
— А!.. Такъ ты вотъ изъ какихъ?.. Изъ топорныхъ!
— Да, намъ… изъ нихъ.
Сандецкій отпустилъ Франусю и весь вечеръ думалъ объ дѣвушкѣ и о томъ что слышалъ отъ нея.
«Лгунья она, судя по словамъ… Только по словамъ. Судя по лицу, не лжетъ!» соображалъ онъ.
На другой день каштелянъ снова вызвалъ къ себѣ Франусю и, пробесѣдовавъ съ ней просто, не стѣсняясь, веселѣе и пріятнѣе чѣмъ когда-либо съ какою другою женщиной, панъ задумался, потомъ потрясъ глубокомысленно головой.
— Да, вымолвилъ онъ наконецъ. — Самый прелестный бѣсъ, какихъ, конечно, въ аду никогда у пана сатаны въ услуженіи не водилось. Ну, вотъ что, милый мой дьяволенокъ… Въ горницы Зарембы ты не вернешься. Отдамъ я тебѣ двѣ горницы наверху, недалеко отъ горницъ дочерей. Отецъ Викентій, конечно, знаетъ, что ты въ замкѣ, стало-быть, нечего тебѣ и скрываться. Если онъ что-либо предприметъ противъ тебя — и стало-быть теперь выходитъ — противъ меня, то я его проучу. А если хочешь быть умницей, то я отдамъ тебѣ павильонъ въ паркѣ, тотъ самый, у котораго ты назначала свиданія Каролю. Ты будешь тамъ владѣтельницей.
— Я буду бояться тамъ, панъ… Оттуда ксендзъ можетъ меня похитить силой.
— Напрасно. Ксендзъ на такое самоубійство не пойдетъ…
— Что хочетъ сказать панъ?
— А то, что если онъ тебя похититъ, то я тогда и тебя обратно похищу, и его тоже. Тебя поселю опять въ павильонѣ, а его повѣшу на первомъ ближайшемъ деревѣ предъ твоими окошками.
— Панъ такъ говоритъ, а на это не рѣшится…
— Милый мой дьяволенокъ, нѣтъ того дѣла, на которое бы панъ Ксаверій Сандецкій не рѣшился. Если бы ты была умнѣе, благоразумнѣе… Да что объ этомъ толковать! увидимъ! Прежде всего надо дождаться возвращенія Кароля. Надо, чтобы онъ узналъ изъ твоихъ устъ, что ты его не любишь. А покуда, такъ какъ мнѣ теперь дѣлать здѣсь нечего, а скука отчаянная, то всякій день ввечеру я тебя прошу приходить ко мнѣ въ гости и мы будемъ болтать. Можетъ-быть мнѣ удастся въ мои годы тебѣ понравиться…
— Напрасно панъ такъ думаетъ. Это уже сдѣлано…
— Ты лжешь или принимаешь меня за самаго глупаго дурака во всей Польшѣ.
— Нѣтъ, панъ, не лгу… Да и нѣтъ цѣли у меня лгать. Жениться панъ на мнѣ не захочетъ, а идти къ папу мимо церкви я не захочу. Такъ отчего же мнѣ прямо и откровенно не сказать? Мы познакомились, а вскорѣ раззнакомимся и разойдемся, такъ какъ я попрошу добраго пана отправить меня въ столицу.
— Ну, все это послѣ видно будетъ. А покуда я распоряжусь.
Сандецкій вызвалъ людей и приказалъ тотчасъ же осмотрѣть горницы, предназначавшіяся для Франуси. Черезъ нѣсколько минутъ ему доложили, что все тамъ въ порядкѣ.
— Ну, отправляйся въ свое новое помѣщеніе, пани дьяволенокъ, а завтра ввечеру приходи ко мнѣ безъ всякихъ приглашеній и входи не стуча даже въ дверь. А коли ты настоящій сущій дьяволенокъ, такъ приходи прямо сквозь стѣну или сквозь потолокъ. А я сію минуту отправлю гонца въ Варшаву, чтобы тебѣ привезли кое-что надѣть. Штукъ двѣнадцать разныхъ платьевъ и т. д. Ты ступай и сейчасъ же пришли мнѣ листу всего, что тебѣ нужно, отъ помады, мыла и духовъ и до башмаковъ, чулокъ, ну, и все прочее… Только помни, пани, каждую листу твою я буду возвращать тебѣ обратно и заставлять съизнова писать до тѣхъ поръ, покуда ты не пропишешь всего товару, по крайней мѣрѣ, на три тысячи злотъ. Такъ и знай! Коли не хочешь долго возиться, такъ пиши прямо побольше. Къ вечеру поспѣетъ?
— Поспѣетъ, намъ.
— Ну, хорошо. А на зарѣ гонецъ поскачетъ въ Варшаву. А когда все привезутъ сюда и все ты въ своихъ горницахъ разложишь, то знаешь… что будетъ, пани дьяволенокъ?
— Что?
— Тогда тебѣ намъ Ксаверій Сандецкій покажется моложе лѣтъ на пятнадцать.
— Вотъ и неправда! Онъ мнѣ покажется еще старѣе!
— Ахъ ты дерзкая дѣвчонка!.. разсмѣялся намъ.
— Старѣе — значитъ еще милѣе!.. Вѣдь я же люблю старыхъ.
— Охъ, ужь не знаю я, любишь-ли ты старыхъ, вздохнулъ Сандецкій, — но что вотъ любишь ты лгать — это я знаю.
Панъ и Франуся весело разстались, и молодая дѣвушка отправилась въ свое новое помѣщеніе.
Двѣ горницы, ей отведенныя, были изъ самыхъ веселыхъ, самыхъ изящно отдѣланныхъ, на солнцѣ, съ балкономъ, выходящимъ въ паркъ.
Франуся за однѣ сутки ожила. Она уже не скрывалась въ душныхъ горницахъ у старика со старухой, опасаясь постоянно быть найденною и выгнанною или возвращенною противному ксендзу. Вдобавокъ Франуся знала отлично, что въ своихъ бесѣдахъ съ владѣльцемъ замка она уже успѣла ему понравиться.
Разумѣется, на другой день ввечеру Франуся смѣло отправилась къ горницамъ пана, нашла его у себя читающимъ и нѣсколько озабоченнымъ, но съумѣла своей болтовней, остроумной и забавной, развеселить его тотчасъ же.
Франуся пробыла у Сандецкаго часа два, и когда прощалась съ нимъ, чтобы вернуться къ себѣ, то панъ Ксаверій поцѣловалъ у ней ручку и проводилъ до коридора.
Черезъ шесть дней на дворъ замка въѣхалъ фургонъ. Оттуда повытаскали пропасть ящиковъ и сундуковъ, и все это было перенесено въ горницы, гдѣ помѣщалась новая домовничка пана Сандецкаго.
Въ тотъ же вечеръ, когда Франуся явилась въ условное время въ гости къ каштеляну въ одномъ изъ новыхъ туалетовъ, панъ Ксаверій ахнулъ, вытаращилъ глаза, а потомъ плюнулъ.
— Навожденіе! Надо «дисциплину» на себя наложить въ какомъ-нибудь монастырѣ… Ты отъ сатаны посланецъ, ей-Богу! выговорилъ онъ. — Помнишь, я сказывалъ, когда все изъ Варшавы пріѣдетъ, то я тебѣ покажусь краше, а вышло-то совсѣмъ наоборотъ. Ты въ сто кратъ красивѣе стала!
Дѣйствительно, молодая дѣвушка, въ пунцовомъ бархатномъ платьѣ, расшитомъ серебромъ, и затѣмъ со всякими украшеніями: серьгами, брошью и браслетами, да къ тому же въ прелестныхъ ажурныхъ башмачкахъ на маленькихъ и — по модѣ — босыхъ ножкахъ, была очаровательна. Она болѣе чѣмъ когда-либо походила на то, чѣмъ окрестилъ ее панъ Сандецкій — на дьяволенка.
Одновременно съ прибытіемъ фургона, явился изъ Варшавы гонецъ отъ Кароля и привезъ письмо, имѣвшее огромное значеніе.
Кароль сообщалъ отцу, что разграниченіе между Польшей и Пруссіей должно произойти въ самомъ скоромъ времени. При этомъ онъ сообщалъ, что граница, дѣйствительно, пройдетъ прямо по Сталупенямъ, по селу и замку, и что, къ несчастію, Сталупени отходятъ Прусскому королю.
Причина на это была глупая, а между тѣмъ естественная. И Кароль подробно передавалъ въ письмѣ главныя основанія, принятыя для раздѣла.
Границу предполагалось проводить но урочищамъ, рѣкамъ, ручьямъ, оврагамъ, болотамъ и т. д. Граница, по плану, должна была пройти по большому болоту, которое было верстъ за пять отъ Сталупеней, и затѣмъ продолжала слѣдовать по рѣчонкѣ Вислейкѣ, которая проходила мимо Сталупеней.
Такъ какъ, конечно, могло случиться, что какое-либо урочище раздѣлитъ чье-либо большое помѣстье, какого-либо магната или шляхтича, пополамъ, то предположено было, ради законности, не дѣлить этого помѣстья на-двое.
Не могъ же панъ-владѣтель быть насильственно лишенъ своего состоянія, хотя бы и продажей, и не могъ же онъ одновременно сдѣлаться польскимъ и прусскимъ подданнымъ. Поэтому принято было основаніемъ или временнымъ закономъ при раздѣлѣ слѣдующее:
Если урочище, а главнымъ образомъ рѣка или хотя бы простой ручей, проходитъ такъ, что отдѣляетъ земли отъ замка, то все помѣстье должно было отходить къ тому государству, къ которому примыкаетъ отдѣленный урочищемъ замокъ.
На великое горе, поганая рѣчонка Вислейка протекала такъ, что селеніе Сталупени и огромное количество земель оставалось со стороны Польши, а самый замокъ — со стороны Пруссіи, слѣдовательно, будущая граница двухъ государствъ долженствовала пройти по границѣ земель пана Сандецкаго, и все помѣстье должно было отойти Прусскому королю.
Прочитавъ посланіе сына, панъ Ксаверій заперся у себя и цѣлый день никого не принималъ. Никогда за всю жизнь не было ему такъ тяжко и такъ грустно, какъ въ этотъ день.
Сандецкій былъ патріотъ; вдобавокъ онъ любилъ свое отечество именно, какъ сказывается, сыновнею любовью. Быть отрѣзаннымъ отъ Польши, сдѣлаться нѣмецкимъ подданнымъ Прусскаго короля — было бы для него ударомъ, который трудно казалось и пережить.
Намъ тѣмъ болѣе досадовалъ, что все это приключается изъ-за глупой подробности, изъ-за пустяковъ. Пройди проклятая рѣчонка иначе или выстрой дѣдъ его замокъ на другомъ мѣстѣ, на другой сторонѣ этой рѣчонки, панъ остался бы польскимъ подданнымъ.
Когда ввечеру кто-то постучался въ дверь, Сандецкій грозно отвѣтилъ:
— Убирайся къ чорту!
Стукъ въ дверь повторился снова.
— Говорятъ толкомъ: къ чорту уходи! крикнулъ панъ.
— Стало-быть, къ себѣ самой? раздался голосъ Франуси.
— А! ты это? Ну, къ себѣ самой… Нѣтъ, постой!
Сандецкій всталъ, отворилъ дверь и впустилъ Франусю, которая появилась въ черномъ шелковомъ платьѣ и вообще съ такими прикрасами, которыя были трауромъ.
— Что это ты нынче? Точно съ похоронъ!
— Такъ слѣдуетъ одѣваться всякой истинной полькѣ, отозвалась Франуся. — Панъ долженъ знать то, о чемъ говорятъ всѣ въ замкѣ… Мы умираемъ.
— Кто?..
— Мы всѣ… и намъ. Всѣ живущіе въ Сталупеняхъ. Мы отходимъ къ Прусскому королю. Это смерть гражданская…
— Умница ты, Франуся. Иди сюда! Садись. Да, правда твоя, это — смерть.
И Сандецкій сталъ толковать съ дѣвушкой и разсказывать ей все, что писалъ Кароль. Первый разъ случилось Сандецкому вести дѣловой разговоръ съ дѣвушкой. До сихъ поръ они болтали о всякихъ пустякахъ. Она кокетничала, а онъ любовался ею.
Теперь же Франуся не смѣялась, не дѣлала глазки, не вертѣлась бѣсенкомъ. Она сидѣла серьезная, положивъ красиво сжатый кулачокъ на столъ, точно какой судья въ трибуналѣ. Разсуждала она медленно, задумчиво, почти угрюмо, говорила вообще все очень разумно, и наконецъ замолчала.
Прошло въ полной тишинѣ около получаса. Франуся все молчала, а Сандецкій любовался ея серьезною и задумчивою фигурой, изображавшей якобы маленькаго судью, красиваго и миловиднаго.
— О чемъ ты задумалась? спросилъ онъ наконецъ.
— О важномъ дѣлѣ, панъ… Думала-думала и кажется придумала. Что мнѣ дастъ панъ, чѣмъ наградитъ меня, если я сдѣлаю такъ, что панъ не будетъ подданнымъ Прусскаго короля, а останется подданнымъ Рѣчи Посполитой?
— Что ты, съ ума сошла?
— Нѣтъ, панъ, не сходила съ ума. А пусть панъ скажетъ: чѣмъ меня наградитъ?
— Да это не въ твоей власти… Да я и не знаю, пани… я тебѣ цѣлое состояніе подарю. Ну, пятьдесятъ или сто тысячъ злотъ подарю…
— Это очень немного…
— Ну, мало — двѣсти подарю… триста…
— И этого мало…
— Ишь ты какая! Такъ неужто же мнѣ отдавать тебѣ половину всего моего состоянія?..
— И этого, панъ, мало… Вѣдь подумать только, чего стоитъ это! Намъ останется полякомъ. Вѣдь это чего-нибудь да стоитъ!
— Да глупая ты! Не могу же я отдать тебѣ все свое состояніе. Отдать вотъ Сталупени, остаться полякомъ и пойти нищимъ по большой дорогѣ.
— Я этого не требую.
— А чего же ты требуешь?
— А сдѣлать такъ, чтобы состояніе пана, пожалуй хоть все или половина, было моимъ, оставаясь панскимъ.
— Ужь этого я и не пойму…
— Чудно, панъ! Кажется, понять легко. Пойти намъ вмѣстѣ, только такъ пойти, чтобы не мимо храма…
— А въ самый храмъ! воскликнулъ Сандецкій.
— Да, панъ Ксаверій, въ самый храмъ.
— Да. Это, милый дьяволенокъ, не глупо! И даже чѣмъ больше я на тебя смотрю и чѣмъ больше тебя слушаю, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что мнѣ другаго и дѣлать нечего. Даже если я и въ прусскіе подданные попаду, то и тогда мнѣ другаго дѣлать нечего. Меня теперь, но правдѣ, только одно и смущаетъ, что я, какъ дуракъ, влюбился въ ту же дѣвушку или въ того же бѣсенка, въ котораго влюбленъ мой сынъ. Вотъ что меня смущаетъ! А не будь этого…
И панъ Ксаверій махнулъ рукой.
— Тутъ важно не это, панъ. Важно то, что я люблю не сына, а отца. Бросимъ этотъ глупый разговоръ и будемъ говорить о важномъ. Обѣщается-ли панъ честнымъ словомъ Ксаверія Сандецкаго, что женится на Францискѣ Дзялынской, если при ея помощи и по ея совѣту останется польскимъ подданнымъ.
— Да Вислейка-то? Вѣдь ты болтаешь, не зная… Вислейка-то поганая…
— Нѣтъ, она не поганая, панъ. Она милая, хорошая. Что воды-то въ ней совсѣмъ нѣтъ? Надо молиться Пресвятой Дѣвѣ и благодарить Ее за то, что въ Вислейкѣ воды нѣтъ. Да, вотъ панъ Ксаверій умный человѣкъ, а этакая дѣвушка какъ я, много моложе его, догадалась, додумалась до того, до чего онъ не додумался. А вѣдь мнѣ ровно на тридцать три года меньше, чѣмъ пану. Панъ втрое дольше меня имѣлъ время думать, живя на свѣтѣ.
— Такъ говори, въ чемъ дѣло?
— Ничего не скажу! Прежде всего — слово, что если панъ Ксаверій Сандецкій останется польскимъ подданнымъ, а граница прусская пройдетъ по границѣ его владѣній, оставивъ его за Рѣчью Посполитой, то въ этомъ замкѣ появится законная супруга пана Ксаверія, по имени панна Франциска.
— Дай подумать, дьяволенокъ.
— Думать тутъ совершенно не о чемъ. Дѣло совершенно простое. Станетъ панъ прусскимъ подданнымъ, онъ этого не переживетъ. Да и какой же истинный полякъ можетъ пережить такую обиду и такой срамъ?..
— Это вѣрно, Франуся…
— Слѣдовательно, что же выбирать? Или тоскливую жизнь и смерть, или счастливую, веселую жизнь со мной. Неужто выборъ мудреный?
— Ахъ, чортъ тебя побери! воскликнулъ Сандецкій. — Да впрочемъ, нѣтъ… Сама ты сатана. Ну, вотъ что я тебѣ отвѣчу. Подождемъ пріѣзда Кароля. Какъ онъ отнесется ко всему этому… Коли онъ уступитъ тебя мнѣ — согласенъ.
— Онъ не имѣетъ никакого права уступать или не уступать.
— Все равно дождемся Кароля. Если Кароль согласится и если ты дѣйствительно дьявольски придумала какъ мнѣ избавиться отъ прусскаго подданства, то тогда что же дѣлать… Тогда будешь панной Сандецкой.
Франуся поднялась, улыбнулась и протянула руку Сандецкому.
— Съ удовольствіемъ! отозвался панъ, цѣлуя руку. — Пожалуй, и другую поцѣлую…
— Нѣтъ, этого будетъ слишкомъ много… Довольно покуда и одной… А теперь я пойду, сейчасъ же сниму весь этотъ черный туалетъ, надѣну праздничный и явлюсь къ вамъ снова.
Панъ Сандецкій остался одинъ и задумался. Но онъ думалъ уже не о томъ, что ему грозитъ прусское подданство, а о томъ, что хотя и много женщинъ видѣлъ онъ на свѣтѣ, которыхъ любилъ, которыми былъ любимъ, но такой, какъ эта Франуся, не встрѣчалъ.
«Въ ней что-то есть!» говорилъ онъ. — «А что — опредѣлить очень мудрено. Въ ней не одна жизнь кипитъ и бурлитъ — въ ней будто три жизни. Три красивыя дѣвушки въ ней живутъ и всѣ три кипятятся, жить хотятъ…»
«Сущій сатаненокъ!» думалъ панъ и задумывался надъ вопросомъ: можетъ-ли молодая и красивая семнадцатилѣтняя дѣвушка полюбить пятидесяти лѣтняго человѣка.
«Да», рѣшалъ Сандецкій, и прибавлялъ: — «но едва ли эта — тебя».
Панна Франциска Дзялынская, которою Сандецкій былъ уже серьезно увлеченъ, была дѣйствительно личностью не только недюжинною, но въ нѣкоторомъ отношеніи исключительною.
Хотя она и была дочерью бѣднаго шляхтича, самаго простаго смертнаго, скромнаго и недалекаго, который съ большимъ трудомъ добился мѣста фермера, но ни капли не походила на отца. И она, и ея старшая сестра, Эльжбета, не имѣли даже ничего общаго съ тихимъ, мягкимъ и отчасти робкимъ шляхтичемъ.
Дзялынскій былъ дуренъ собой, а обѣ дочери были красавицы. Онъ былъ человѣкъ ограниченный, а дочери были очень умны. Онъ былъ человѣкъ болѣе чѣмъ смирный, безвольный, а дѣвушки, напротивъ, очень бойки и предпріимчивы.
Обѣ сестры уродились въ породу своей матери. Ихъ мать, бывшая пѣвица при дворѣ Саксонскаго короля, послѣ довольно бурной жизни, вышла замужъ за Дзялынскаго, двадцатитрехлѣтняго человѣка, имѣя сама уже подъ сорокъ лѣтъ. Она была женщина красивая, но опять-таки дочери и на нее походили мало.
Уродились онѣ вполнѣ въ свою бабушку. По словамъ пани Дзялынской, обѣ дочери ея, чрезвычайно похожія одна на другую, какъ могутъ походить только близнецы, были вѣрнымъ портретомъ ея собственной матери. А бабушка Эльжбеты и Франуси была замѣчательная красавица южнаго типа и сомнительнаго происхожденія. Она всегда скрывала, откуда и кто она родомъ.
Дзялынская, часто разговаривая съ дѣвочками объ ихъ бабушкѣ, называла ее то гречанкой, то молдаванкой, то итальянкой и, наконецъ, однажды созналась, что она и сама вѣрно не знаетъ, къ какой ея мать народности принадлежала.
Въ дѣйствительности эта бабушка была полугречанка, полутурчанка по крови и фанаріотка. О томъ, какъ прошла жизнь бабушки, Дзялынская подробно дочерямъ избѣгала разсказывать, а говорила только, что жизнь бабушки прошла съ большими приключеніями.
Такъ какъ Дзялынская не стѣснялась разсказывать дочерямъ нѣкоторыя свои похожденія, передавая все только въ мягкой формѣ, то дѣвушки могли легко догадаться, что жизнь бабушки была, стало-быть, еще удивительнѣе.
Днѣ сестры были поразительно похожи одна на другую даже въ мелочахъ. Разница была въ томъ лишь, что старшая была энергичнѣе и рѣшительнѣе младшей.
Обѣ онѣ были большія мечтательницы и, будучи очень дружны между собой, повѣряли одна другой все.
Онѣ наивно не догадывались и не знали, что были обѣ крайне честолюбивы и требовали отъ жизни почти несбыточнаго.
— Женщина красивая, умная и смѣлая можетъ достигнуть всего, чего захочетъ! говорила Эльжбета.
— Ты всего достигнешь, чего пожелаешь, отзывалась Франуся, — а я нѣтъ… Я не съумѣю!
А между тѣмъ, теперь какъ будто судьба помогала ой. Она будто вдругъ чудомъ очутилась въ богатомъ замкѣ магната, и между ними уже шелъ разговоръ не о чемъ иномъ, какъ о законномъ бракѣ.
Сидя теперь у себя въ комнатахъ, заваленныхъ всевозможными дорогими вещами, Франуся невольно удивлялась. Ей казалось, что тѣ мечты, о которыхъ такъ часто бесѣдовали онѣ съ сестрой, собственно были не мечты. Все это очень легко достается… Легче, чѣмъ она думала…
Дала-ли она себѣ хоть малѣйшій трудъ, чтобы заставить молодаго Кароля полюбить себя? Никакого! А много-ли ловкости или кокетства потратила она, чтобы самъ, пожилой уже, каштелянъ влюбился въ нее? Очень мало!
Впрочемъ, иногда Франусю смущала именно та быстрота, съ которою все произошло. Ей казалось, что все что легко дается — непрочно. А все случившееся съ ней за послѣдніе дни — далось чрезвычайно легко
Вѣдь еще нѣсколько дней тому назадъ она была въ маленькой комнатѣ у небогатаго ксендза, и судьба обрекала ее на всю жизнь быть простой господыней провинціала, то-ость обрекала на положеніе совершенно двусмысленное, къ которому народъ относится всегда съ легкимъ презрѣніемъ и съ постоянной усмѣшкой… А теперь она почти уже невѣста одного изъ самыхъ богатыхъ людей Рѣчи Посполитой.
И Франуся чувствовала минутами, что у нея какъ бы кружится голова. Ей казалось, что она сразу, какою-то невидимою силой была поднята на страшную высоту, поставлена на ноги и покинута. Эта невидимая сила исчезла и только шепнула ей: «Ну, теперь смотри, держись сама!»
Вернувшись вечеромъ къ себѣ, Франуся долго думала о томъ, что сказала, но не пояснила пану Сандецкому. Она дѣйствительно додумалась, какимъ образомъ Сталупенямъ остаться за Польшей, а Сандецкому не дѣлаться насильственно прусскимъ гражданиномъ.
Однако Франуся не была еще вполнѣ убѣждена, что зародилось въ ея головѣ вѣрная ли догадка, или пустая мечта.
На утро, поднявшись очень рано, дѣвушка приказала доложить пану, что желаетъ имѣть четырехъ провожатыхъ домовниковъ для прогулки по парку и по селу. Франуся даже не прибавила, что эта свита должна была защитить ее на случай встрѣчи съ отцомъ Викентіемъ. Она уже перестала опасаться ксендза, свита была нужна для иной цѣли.
Черезъ полчаса явился лакей и попросилъ панну къ каштеляну
Франуся нашла Сандецкаго, ожидавшаго ее уже въ шапкѣ и съ саблей.
— Никакой свиты тебѣ, пани, не нужно! Я самъ съ тобой пойду гулять. И знаешь-ли ты, почему?..
— Панъ догадался, зачѣмъ я собралась гулять?
— Да, догадался.
— Стало-быть все пропало! воскликнула Франуся.
— Что пропало?
— Я ставила условіемъ, что если панъ останется полякомъ но моей милости, то долженъ вознаградить меня… сказано чѣмъ. Теперь же, если панъ самъ догадался, то честь принадлежитъ уже не мнѣ. Панъ мнѣ ничѣмъ не обязанъ и награждать меня не станетъ.
— Нѣтъ, пани. Прежде всего, панъ Ксаверій Сандецкій — честный человѣкъ и никогда никого не обманывалъ. И тебя, пани, и не обману. Дѣйствительно, я догадался въ чемъ дѣло, но не будь у насъ вчерашняго разговора, не скажи ты мнѣ, что есть средство отдѣлаться отъ пруссаковъ, самъ бы я никогда до этого не додумался.
— Почему?
— Да Богъ знаетъ! А такъ какъ ты надоумила меня, то все-таки я всѣмъ буду обязанъ тебѣ. И если это удастся…
— И буду женой пана?
— Да, если Кароль это позволитъ…
— Но Кароль, панъ, не имѣетъ… раздражительно воскликнула Франуся.
Сандецкій протянулъ руку и выговорилъ рѣшительно.
— Довольно объ этомъ. Повторяю — все зависитъ отъ Кароля. Если онъ безумно любитъ тебя, то и ты должна полюбить его и выходить за него замужъ. Я у сына отбивать любезную не стану. Много я всякихъ чудесъ натворилъ въ жизни, даже сосѣдей-шляхтичей судилъ и приговаривалъ къ смертной казни, но всему есть мѣра. Ну, пойдемъ, пани, въ обходъ!
И каштелянъ, вмѣстѣ съ Франусей, одѣтой на этотъ разъ въ красивое шерстяное платье темно-лиловаго цвѣта, двинулся въ большія ворота. Они направились прямо къ Сталупенямъ; но дойдя до мостика, повернули вдоль берега.
Здѣсь панна разсмѣялась и, указавъ одно мѣсто, разсказала Сандецкому, какъ она, ночью, вмѣстѣ съ Каролемъ, переходила въ бродъ.
— И вотъ, вѣдь эта необходимость спасаться въ бродъ имѣла великое значеніе. Не случись этого со мной, я бы никогда не обратила вниманія и не замѣтила, что эта рѣчонка мелка и даже не стоитъ названія рѣчки. Вотъ какъ все бываетъ на свѣтѣ! А теперь гея сила въ этомъ… Судьба пана и моя судьба зависятъ отъ этой рѣчки. Или, лучше сказать, все стало зависѣть отъ того, что я когда-то переправлялась здѣсь въ бродъ и по себѣ узнала, что эта Вислейка — простой ручей.
Сандецкій и Франуся двинулись далѣе, все вдоль берега, и такимъ образомъ обошли весь холмъ, на которомъ помѣщался замокъ и часть парка. Уже очутившись въ паркѣ, они прямо прошли снова черезъ надворныя строенія, снова были въ воротахъ, снова на томъ же мѣстѣ, откуда начали свою прогулку, но затѣмъ взяли влѣво и пошли вдоль холма но противоположной сторонѣ.
Все время, что длился этотъ второй обходъ съ западной стороны замка, и Сандецкій, и Франуся упорно молчали, озирались, наконецъ поглядѣли другъ другу въ глаза и разсмѣялись.
Лицо Франуси было почти восторженно-счастливое. Сандецкій тоже сіялъ.
— Скажи, пане, возможно-ли сдѣлать это… Такъ-то глазами я вижу, что возможно. Но сколько надо народу, сколько времени и сколько денегъ — этого я знать не могу
— Время, народъ и деньги — во власти людей, Франуся. Главное уже сдѣлано. И знаешь ли ты, что главное?.. Главное то, что вотъ этотъ, стоящій предо мной, дьяволенокъ додумался хитроумно до пустяка! Вотъ что главное!.. А времени у насъ недѣли двѣ навѣрно!.. Народу въ Сталупеняхъ довольно, а денегъ, сама знаешь, никакихъ не нужно. Только вотъ что, дорогая моя… Объ одномъ ты не подумала, а я думаю и смущаюсь… Еще одно важно — соблюденіе тайны. За своихъ рабовъ я отвѣчаю, никто слова не промолвитъ, но нѣкоторые изъ сосѣдей…
Сандецкій вздохнулъ, потомъ махнулъ рукой и прибавилъ:
— Ну, да чортъ съ ними! Я полагаю такъ, что съ помощью Божіей дѣло уладится.
Они вернулись въ замокъ. Сандецкій приказалъ послать къ себѣ молодаго домовника-шляхтича, который умѣлъ рисовать. Франуся хотѣла идти къ себѣ, но Сандецкій остановилъ ее.
— Нѣтъ, пани, иди тоже ко мнѣ. Мы вмѣстѣ займемся.
Черезъ нѣсколько минутъ Сандецкій, Франуся и молодой человѣкъ, вызванный имъ, сидѣли за столомъ, на которомъ былъ развернутъ планъ всего уѣзда и въ томъ числѣ, конечно, были обозначены отдѣльною краской помѣстья пана Сандецкаго.
Рѣчонка, протекавшая между замкомъ и селеніемъ, къ которой съ такимъ презрѣніемъ относились всегда владѣльцы замка изъ рода въ родъ, теперь получала громадное значеніе.
Сколько разъ отецъ и дѣдъ Сандецкаго жалѣли, что при великолѣпномъ замкѣ нѣтъ красивой широкой рѣки. А теперь это было бы погибелью.
— Ну, бери перо! скомандовалъ Сандецкій, весело улыбаясь Франусѣ. — И ты тоже! обернулся онъ къ шляхтичу. — Бери перо, давай чертить.
И они стали чертить по плану, вспоминая, конечно, мѣстность. Работа ихъ была простая. Они на картѣ переносили рѣчку Вислейку съ восточной стороны замка — на западную.
Мѣстность на западъ отъ замка подъ холмомъ была тоже довольно, низменная, поросшая кустарникомъ. Отвести русло рѣчонки въ эту сторону и провести вдоль холма было дѣломъ, конечно, не легкимъ, но возможнымъ.
Почертивши, они стали разсуждать, сколько потребуется на эту работу времени и людей. Оказалось, что сдѣлать новое русло на западной сторонѣ и засыпать старое, даже засадить кустарникомъ — на все необходимо было около мѣсяца.
— Вздоръ это! воскликнулъ Сандецкій. — Будемъ работать и день и ночь, и сдѣлаемъ гораздо скорѣе.
И поднявшись съ мѣста, Сандецкій прочиталъ молитву, а затѣмъ приказалъ молодому домовнику послать къ себѣ нѣсколько другихъ домовниковъ изъ самыхъ умныхъ. Въ томъ числѣ былъ позванъ и старикъ Заремба.
Франуся осталась въ кабинетѣ пана-каштеляна и уже отчасти важно сидѣла на большомъ креслѣ. Предъ ней появились всѣ нахлѣбники и, раскланявшись съ паномъ, кланялись и ей.
По ихъ поклонамъ можно было догадаться, что положеніе Франуси въ замкѣ уже стало совершенно иное. Они будто чуяли въ ней будущую, а быть-можетъ уже и настоящую повелительницу.
Всѣмъ своимъ домовникамъ Сандецкій показалъ планъ и объяснилъ дѣло. Всѣ были въ восторгѣ, клялись и божились, что это — геніальная выдумка и что только такой удивительно-умный человѣкъ, какъ ясновельможный панъ, могъ выдумать такое средство спасти себя и всѣхъ отъ Фридриха.
— Надумалъ не я, заявилъ наконецъ Сандецкій. — Надумалъ другой человѣкъ — и человѣкъ этотъ требуетъ большаго вознагражденія. Не знаю, стоитъ-ли на это идти. Какъ вы полагаете?
— Какъ можно, панъ! отвѣчали гвалтомъ домовники, — за такое дѣло, за такой совѣтъ, можно все отдать, можно четверть состоянія отдать.
Сандецкій, хитро ухмыляясь, только поглядывалъ искоса на Франусю. Она усмѣхалась, но нѣсколько гордо и важно.
«Сущая королева на тронѣ сидитъ!» думалъ про себя Сандецкій, глядя на дѣвушку.
Дѣйствительно, Франуся, сидя въ большомъ креслѣ, положила руку, украшенную перстнями и браслетами, которые ярко сіяли, на край кресла, а сама, выпрямившись немножко, откинула голову назадъ и смотрѣла на всѣхъ въ полъ-оборота, почти черезъ плечо.
Когда всѣ домовники вышли, Сандецкій приблизился къ Франусѣ и выговорилъ:
— Теперь я уже не сомнѣваюсь, что это дѣло совершенно возможное. Я остаюсь полякомъ, подданнымъ моего дорогаго отечества, и все это благодаря тебѣ, твоей умной головкѣ. Но теперь — что скажетъ Кароль. Мы ему все объяснимъ — и если онъ согласится, то все будетъ ладно. Сначала мы примемся за работу, а когда Польшу и Пруссію разграничатъ, мы съ тобой отправимся въ Варшаву и тамъ, послѣ цѣлаго ряда баловъ и пировъ, о которыхъ слухъ по землѣ пройдетъ, мы будемъ вѣнчаться такъ, что намъ всѣ Потоцкіе, Чарторыйскіе и Радзивилы позавидуютъ. А мнѣ лично даже позавидуетъ самый знаменитый побѣдитель женскихъ сердецъ — король Станиславъ.
Черезъ два дня, на дворѣ замка появилась простая нетычинка, и изъ нея вышелъ запыленный до неузнаваемости молодой Кароль.
Франуся въ это время стояла у окна своей горницы, увидѣла и узнала его. Она усмѣхнулась и выговорила сама себѣ:
«Да, магнатъ Ксаверій Сандецкій или незаконнорожденный Кароль Побочекъ — это разница большая! Вдобавокъ, одинъ любитъ, но чрезъ десять лѣтъ можетъ легко и разлюбить… Другой тоже любитъ и, конечно, не разлюбитъ. Черезъ какихъ-нибудь десять-пятнадцать лѣтъ онъ будетъ уже совсѣмъ старикъ. Каково мнѣ тогда будетъ?!. Объ этомъ думать нечего, тогда увидимъ… Нельзя въ жизни загадывать такъ далеко… Думая о завтрашнемъ днѣ, прозѣваешь нынѣшній. Надобно брать быстро и ловко все. что попадаетъ подъ руку. Если хорошее, нужное — сохранить, если ненужное — бросить».
И Франуся задумалась, стоя у окна. Она думала о томъ, что должно теперь произойти между отцомъ и сыномъ, что скажетъ и какъ поступитъ Кароль. Онъ никакого права не имѣетъ на нее. Онъ влюбленъ въ нее, но что-жь изъ этого? Она тоже сказала ему, что любитъ его, но полушутя, во время танцевъ, а серьезно она не говорила этого.
Между тѣмъ молодой человѣкъ, войдя въ замокъ, къ себѣ, умывшись и переодѣвшись послѣ дороги, перемолвился съ прислуживавшимъ старымъ лакеемъ и получилъ нежданно первый нравственный ударъ.
Старикъ сказалъ ему, что наверху, въ одномъ этажѣ съ паннами, помѣщается молодая панна, Франциска именемъ, которая прежде тихонько скрывалась у домовника Зарембы, бѣжавъ отъ ксендза.
Разумѣется, лакей прибавилъ къ этому подробно все что зналъ. А всѣ въ Сталупеняхъ знали теперь, что красавица-панна проводитъ цѣлые часы вмѣстѣ съ паномъ-каштеляномъ и что, повидимому, старый панъ влюбленъ въ молодую дѣвушку.
Кароль былъ настолько пораженъ что, уже совсѣмъ готовый идти къ отцу, опустился на кресло и сидѣлъ, какъ пришибленный. Все что ему передали было совершенно просто и совершенно вѣроятно.
Если бы ему сказали, что всѣ магнаты Польши влюблены въ Франусю, онъ бы повѣрилъ этому. А отецъ его, часто влюблявшійся въ жизни, и подавно могъ влюбиться за нѣсколько дней въ такую дѣвушку какъ она.
Однако Кароль не могъ понять, или не могъ рѣшиться уразумѣть, какимъ образомъ отецъ, любящій его, не подумалъ о немъ — Каролѣ. Вѣдь это соперничество между отцомъ и сыномъ! Это что-то нехорошее!
«Мало-ли чего не творится въ теперешнее время! прошепталъ Кароль. — Удивительныя и странныя времена мы переживаемъ!»
И Кароль вспомнилъ, что недѣлю назадъ, одинъ магнатъ, самый скромный и порядочный человѣкъ всей Рѣчи Посполитой, добрый, набожный, постившійся но нѣскольку разъ въ годъ, проигралъ въ карты все свое состояніе въ одинъ вечеръ, затѣмъ продалъ свою жену за крупную сумму своему же родному дядѣ, притомъ противъ ея воли, такъ какъ она обожала мужа.
Посидѣвъ нѣсколько мгновеній, Кароль рѣшился идти къ отцу; но когда онъ вошелъ, Сандецкій тотчасъ же замѣтилъ сильное волненіе въ лицѣ сына. Они обнялись, поцѣловались и сѣли.
Кароль сталъ передавать столичныя новости, затѣмъ перешелъ къ самому важному вопросу, о разграниченіи Рѣчи Посполитой съ Пруссіей на западѣ и съ Россіей на востокѣ; но все, что ни говорилъ онъ — онъ говорилъ вяло, разсѣянно.
Лицо его было тревожно, онъ былъ занятъ другимъ, и это очевидно поглощало его всего.
Сандецкій замѣтилъ, понялъ и, вздохнувъ, выговорилъ:
— О дѣлѣ переговоримъ мы въ другой разъ, Кароль. Ты уже мнѣ написалъ все подробно, а я здѣсь принялъ свои мѣры. У насъ тоже много новаго есть, что я долженъ тебѣ передать.
Сандецкій разсказалъ Киролю, что нѣкій человѣкъ придумалъ средство простое и въ то же время хитрое, какъ остаться Сталупенямъ при Польшѣ. Этотъ нѣкій человѣкъ — женщина, которая себѣ въ награду за такой совѣтъ потребовала у него брака съ ней. А такъ какъ она любитъ его и онъ со своей стороны тоже увлекся ею, то все дѣло обстоитъ пока благополучно. Но вся сила въ согласіи на это третьяго человѣка.
Кароль, конечно, тотчасъ же догадался въ чемъ дѣло, понурился и молчалъ.
— Ты все понялъ. Кароль? выговорилъ Сандецкій.
— Все понялъ, отецъ, но не знаю… ушамъ не вѣрится…
— Не лучше-ли намъ, Кароль, позвать на наше совѣщаніе еще одно лицо? Втроемъ мы легче и лучше выяснимъ многое.
— Конечно, лучше… глухо отозвался молодой человѣкъ.
Но затѣмъ, когда Сандецкій поднялся, чтобы позвать человѣка и послать за Франусей, Кароль вдругъ тоже быстро вскочилъ съ мѣста и выговорилъ:
— Нѣтъ, батюшка, я не могу… Не могу ее видѣть теперь здѣсь… Надо мнѣ пойти къ себѣ, успокоиться. Да и зачѣмъ мнѣ видѣть ее? Я знаю, что она скажетъ… Я вѣрю всему что слышалъ.
— Но все-таки она сама можетъ…
— Не надо, ничего не надо! прервалъ Кароль.
Молодой человѣкъ ушелъ къ себѣ, но вечеромъ онъ уже снова явился къ отцу, болѣе спокойный, и попросилъ его вызвать Франусю.
И тутъ произошло короткое объясненіе.
Франуся была холодно-важна, раза два только слегка вспылила. Она объяснила, что, хотя панъ Кароль сдѣлалъ ей честь — влюбился въ нее, затѣмъ былъ ея спасителемъ изъ рукъ ксендза, но тѣмъ не менѣе она никогда не любила его и не можетъ любить, потому что никогда не отдастъ сердца своего молодому человѣку.
— Молодые люди легкомысленны, кончила она, — непостоянны. Связывать свою судьбу съ ними — безсмысленно.
Панъ Ксаверій сидѣлъ смущенный и виновато поглядывалъ на сына. Кароль былъ спокоенъ, повидимому, но совершенно придавленъ всѣмъ происшедшимъ.
— Не обвиняй меня, Кароль, даже и мысленно! выговорилъ наконецъ Сандецкій.
— Нѣтъ, батюшка, клянусь Богомъ, что не обвиняю. Я вижу и понимаю, какъ все это могло произойти въ мое отсутствіе… Я теперь только понялъ, что за личность панна Франциска. Она никогда никого не любила и никогда никого не полюбитъ! Она любила, любитъ и будетъ любить страстно и пылко себя самое, себя одну. Дай Богъ только — и я молю Его объ этомъ — чтобы когда-нибудь, при другихъ, болѣе сложныхъ обстоятельствахъ, пани Сандецкая не поступила бы такъ, какъ поступаетъ теперь со мной панна Дзялынская!
Франуся на это презрительно улыбнулась и взглянула на Сандецкаго. Взглядъ былъ настолько полонъ любви и нѣжности, казалось, вполнѣ естественной и искренной, а не игранной, что Кароль вздрогнулъ какъ бы отъ удара ножа.
— И такъ скажи, Кароль, ты отдаешь мнѣ панну Франусю?
— Я повторю слова ея, отозвался Кароль, — я никакого права на нее не имѣю. Но насколько все это зависитъ отъ меня, я на все согласенъ безъ всякаго дурнаго чувства къ отцу. Ее же я надѣюсь когда-нибудь забыть или возненавидѣть всей душой. Но мстить я не стану, обернулся Кароль къ Франусѣ, — за себя! Помни, пани, за себя. Если же когда-либо я узнаю, что ты поступила съ моимъ отцомъ такъ же безсердечно, какъ поступила теперь со мной, то помни, пани, явлюсь мстителемъ самымъ безпощаднымъ. А теперь, батюшка, у меня просьба… Это мое, такъ сказать, условіе… Мнѣ нужно позволеніе уѣхать изъ замка и не возвращаться, по крайней мѣрѣ, около года.
— Какъ?!. воскликнулъ Сандецкій. — Зачѣмъ?!.
— Этого я прошу и этого я требую, надо согласиться. Мое пребываніе здѣсь будетъ нестерпимо. Видѣть женщину къ которой я относился какъ къ своей невѣстѣ — супругой моего отца… Развѣ это мыслимо?
Наступило молчаніе, послѣ котораго Сандецкій выговорилъ вздохнувъ:
— Что-жь дѣлать… Я согласенъ. Но скажи, куда же ты отправишься, что ты будешь дѣлать?
— Я хочу заняться чѣмъ-нибудь. Я хочу жить самостоятельною жизнью.
— Что же? Поѣдешь въ Варшаву, поступишь въ Палестру?
— Нѣтъ, батюшка, времена не тѣ наступаютъ. Какая теперь Палестра! Теперь нужны отечеству рубаки. Я хочу поступить въ Албанскую банду.
Сандецкій задумался, снова вздохнулъ и произнесъ:
— Ну, что-жь, пожалуй. Если бы ты носилъ мое имя, я бы не позволилъ быть тебѣ домовникомъ Радзивила и албанчикомъ, но такъ какъ, къ несчастью, ты не носишь фамиліи Сандецкихъ, то можешь быть хорошимъ членомъ банды. На прощаніе ты мнѣ все-таки подтвердишь клятву, что не имѣешь никакого дурнаго чувства противъ меня. Какъ я любилъ тебя, такъ теперь и люблю.
— Нѣтъ, батюшка, клянусь — ровно ничего не имѣю. Все это — несчастная случайность. Скажу только, что я боюсь панны Франциски. Она кажется мнѣ теперь не тою, какой я ее воображалъ. Прости мнѣ, пани, прямое слово — я не вѣрю въ твою любовь къ отцу.
— О! это я докажу вскорѣ и мужу, и всѣмъ молодымъ вѣтреникамъ! воскликнула Франуся. — Панъ не можетъ читать въ моемъ сердцѣ. Панъ уже однажды ошибся, вообразивъ себѣ, что я могу его любить. Теперь панъ ошибается вторично.
Кароль понурился и глубоко вздохнулъ.
— Увидимъ… Давай Богъ… глухо проговорилъ онъ.
Въ ту же ночь Кароль Побочекъ выѣхалъ изъ замка. Сандецкій особенно нѣжно простился съ сыномъ. Онъ былъ очень смущенъ тѣмъ положеніемъ, въ которое поставило его нежданное знакомство съ Франусей. Какъ бы то ни было, онъ оказывался соперникомъ собственнаго сына и вдобавокъ еще счастливымъ, предпочтеннымъ.
Какъ ни утѣшался панъ Ксаверій, что его любимецъ Кароль еще человѣкъ молодой, увлекся дѣвушкой случайно и можетъ еще много разъ влюбиться такъ же, тѣмъ не менѣе совѣсть возмущалась въ немъ.
Вдобавокъ онъ постоянно себя спрашивалъ, можетъ-ли дѣйствительно панна Франциска любить его. Въ отвѣтъ на это онъ пожималъ плечами, сомнѣвался, но утѣшался тѣмъ, что отношенія возникшія между ними — особенныя, странныя, исключительныя. Онъ якобы долженъ жениться на Францискѣ изъ благодарности за спасеніе своихъ помѣстій отъ Прусскаго короля.
Кончилось тѣмъ, что Сандецкій убѣдилъ себя въ томъ, что если онъ и отнялъ у сына возлюбленную, то ради государственныхъ интересовъ. Большія помѣстья Сталупеней благодаря этому останутся подъ властью польской короны.
Проводивъ сына, каштелянъ Сталупеньскій тотчасъ рѣшилъ взяться за дѣло. Медлить было нельзя. Уступка многихъ областей Рѣчи Посполитой тремъ сосѣдямъ: Пруссіи, Австріи и Россіи, была уже рѣшена въ Варшавѣ, и народу оставалось только покориться судьбѣ. Въ скоромъ времени должны были появиться въ Сталупени Фридриховскіе комиссары для проведенія новой границы.
На другой же день послѣ отъѣзда Кароля, каштелянъ Сталупеньскій приказалъ всѣмъ отъ мала до велика, за исключеніемъ женщинъ, собраться на большомъ дворѣ замка.
Съ утра дворъ переполнился густою толпой. Всѣ подданные каштеляна были на-лицо, отъ стариковъ до юношей. Всѣ Сталупени были во дворѣ замка. Вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ обитатели, домовники замка тоже вышли изъ своихъ горницъ на тотъ же дворъ и стали въ переднихъ рядахъ.
Полуторатысячная толпа стояла мертво-тихо въ ожиданіи появленія каштеляна. Всѣмъ было, конечно, извѣстно, что дѣло идетъ о великой государственной бѣдѣ, постигшей королевство.
Панъ-каштелянъ долженъ былъ, по мнѣнію всѣхъ, объявить во всеуслышаніе горькую вѣсть о переходѣ вѣрныхъ сыновъ Рѣчи подъ скипетръ и державу ненавистнаго Прусскаго короля.
Наконецъ, домовникъ каштеляна, ближайшій къ нему наперсникъ и маршалъ замка, панъ Балтазаръ, вышелъ на подъѣздъ и махнулъ на толпу, какъ бы приказывая этимъ стихнуть окончательно. Вслѣдъ за нимъ вынесли раззолоченное кресло и поставили на подъѣздѣ, заранѣе накрытомъ краснымъ сукномъ.
Появился наконецъ самъ панъ-каштелянъ въ великолѣпномъ одѣяніи. Всѣ ожидали, что панъ надѣнетъ и кунтушъ, и жупанъ траурные, какъ часто бывало это, но, къ своему удивленію, увидали каштеляна въ яркомъ одѣяніи. Еще болѣе удивилась толпа, замѣтивъ на лицѣ пана не грустное выраженіе, а воодушевленновеселое.
Панъ-каштелянъ сѣлъ на кресло, за нимъ стали его двѣ дочери, одѣтыя тоже въ свѣтлыя платья, а около нихъ, немного отступя, стала всѣмъ извѣстная бывшая господыня ксендза, а нынѣ домовничка самого пана Сандецкаго.
Каштелянъ поздоровался со всѣми громкимъ голосомъ и, послѣ долго не умолкавшихъ кликовъ и виватовъ, заговорилъ своимъ сильнымъ голосомъ и сказалъ цѣлую рѣчь.
Панъ Сандецкій объяснилъ, что времена наступили лихія. У Рѣчи Посполитой три могущественныхъ врага. Король Станиславъ-Августъ, самый слабодушный король, когда-либо вступавшій на польскій престолъ, ничего не дѣлаетъ, чтобы спасти свое королевство. Напротивъ, онъ продался Русской императрицѣ и въ качествѣ ея ставленника и почти раба, какъ Іуда-предатель, предаетъ свое отечество на поруганіе и разграбленіе.
Изложивъ подробно положеніе королевства Польскаго по отношенію къ двумъ главнымъ врагамъ его — Россіи и Пруссіи, панъ Сандецкій перешелъ къ дѣлу.
Онъ объяснилъ, что новая граница между королевствами Прусскимъ и Польскимъ должна пройти какъ разъ черезъ Сталупени. Граница должна идти по урочищамъ. Одно изъ этихъ урочищъ, увы! рѣчонка, которая течетъ подъ холмомъ. Поверни эта рѣчонка отъ селенія направо — они бы оставались подданными польской короны, но Вислейка повернула налѣво еще въ незапамятныя времена, и теперь этотъ поворотъ сталъ роковымъ. Они должны принадлежать вѣковому врагу.
При этомъ панъ Сандецкій подробно разъяснилъ, что будетъ служить основаніемъ для проведенія новой границы между двумя королевствами.
— Хорошо-ли вы поняли меня?! воскликнулъ наконецъ Сандецкій на весь дворъ.
— Поняли, пане! раздались голоса большею частью стариковъ.
— Рады-ли вы сдѣлаться подданными короля Фридриха и нѣмцами?
Толпа заревѣла вся. Самые молодые — и тѣ рявкнули. Не было слышно ни да, ни нѣтъ, но но гулу этому видно было, что вопросъ былъ только оскорбителенъ.
— Готовы-ли вы, воскликнулъ панъ, вставъ съ кресла, — пожертвовать собой, чтобы остаться поляками?
Снова рявкнула толпа и даже шелохнулась, какъ бы готовая идти на приступъ.
— Согласны-ли вы проработать денно и нощно недѣли двѣ или три? Не сражаться, не биться съ врагами, а работать… Обратиться въ простыхъ землекоповъ и усиленно работать.
И на новый гулъ, выражавшій полное согласіе, намъ Сандецкій объяснилъ въ чемъ дѣло.
Стоило только, начавъ близь селенія земляную работу, провести ее на разстояніе около версты, и Сталупени — замокъ, селеніе и всѣ земли — останутся подъ властью польской короны.
Когда вся толпа поняла въ чемъ дѣло, восторженные клики огласили окрестность, и казалось, что на далекое разстояніе кругомъ слышны были эти клики.
Панъ Сандецкій объяснилъ какимъ образомъ и по какому мѣсту выроютъ новое русло для Вислейки, засыплютъ старое, насадятъ кустовъ, кое-гдѣ выстроятъ какой-нибудь сарай или избушку. Въ концѣ концовъ Вислейка въ одномъ мѣстѣ исчезнетъ съ лица земли, а въ другомъ появится.
— Но это не все! снова воскликнулъ панъ-каштелянъ. — Мы всѣ единодушно желаемъ остаться поляками, но тѣмъ не менѣе легко можетъ случиться, что найдется и среди насъ, какъ бываетъ часто, предатель, который при появленіи властей нѣмецкихъ продастъ насъ. Поэтому, во-первыхъ, отправимся сейчасъ же въ костелъ, прослушаемъ обѣдню, а затѣмъ поклянемся всѣ ни единымъ словомъ не выдавать себя и, чѣмъ бы насъ ни устрашали, стоять крѣпко за то, что Вислейка всегда, испоконъ вѣка, текла на западъ отъ замка, а не на востокъ. Кромѣ того, мы поклянемся, что тотъ, кто насъ продастъ, будетъ нами наказанъ смертною казнью. Я велю приготовить на этотъ случай среди этого двора висѣлицу. На ней мы повѣсимъ Іуду-предателя.
Послѣ новыхъ кликовъ, виватовъ и долго неумолкавшаго гула голосовъ, вся громада двинулась со двора замка въ Сталупени, прямо къ костелу.
Впереди этой толпы шелъ ксендзъ, присутствовавшій при всемъ. Ему предстояло служить обѣдню, но отецъ Викентій или былъ болѣе всѣхъ взволнованъ извѣстіемъ, или иное что-нибудь случилось съ нимъ. Онъ былъ блѣденъ, такъ что его нельзя было узнать.
Разумѣется, не переходъ Сталупеней къ Пруссіи взволновалъ его. Его поразило, оскорбило, привело въ бѣшенство совершенно иное. Все время, что панъ-каштелянъ держалъ рѣчь къ народу, ксендзъ не спускалъ глазъ со своей бывшей господыни, которая гордо и величаво стояла за кресломъ пана вмѣстѣ съ его дочерьми.
Давно-ли она боялась его, робѣла при малѣйшемъ его словѣ, опускала глаза и даже дрожала отъ страха а теперь, увидя его впереди толпы, она усмѣхнулась, головкой дернула и глаза прищурила, какъ будто разглядывая: какая такая букашка чернѣетъ передъ ней.
«Да», ворчалъ себѣ подъ носъ отецъ Викентій, — «она посмотрѣла на меня какъ на какое-то насѣкомое. Хорошо! Увидимъ, кто въ концѣ концовъ кого поборетъ: каштелянъ ксендза, или ксендзъ каштеляна!»
Костелъ наполнился народомъ, разумѣется, самыми старыми или важными обывателями. Остальные обступили храмъ кругомъ. Каштелянъ явился тоже, но безъ дочерей, а въ сопровожденіи лишь двухъ или трехъ домовниковъ.
Здѣсь, когда началось пѣніе молитвы Пресвятой Дѣвѣ, каштелянъ и всѣ присутствующіе надѣли шапки, вытащили сабли на половину изъ ноженъ и громко поклялись стоять за Пресвятую, но вмѣстѣ съ тѣмъ на этотъ разъ стоять вѣрой и правдой за свое личное, частное дѣло.
Послѣ обѣдни всѣ присутствующіе, а равно и стоявшіе кругомъ костела, поклялись держать все втайнѣ и наказать предателя, если таковой окажется.
Ксендзъ служилъ обѣдню опустивъ глаза въ землю, а блѣдное лицо его иногда искривлялось презрительной усмѣшкой. Онъ зналъ впередъ, что этимъ предателемъ будетъ онъ. Единственно что смущало его — выйдетъ-ли толкъ изъ этого предательства.
Послѣ обѣдни толпа, и старъ и малъ, наполнила снова дворъ замка. Панъ-каштелянъ устроилъ пиръ. На дворъ выкатили бочки вина, а въ большомъ сараѣ для молодежи снова были устроены танцы. Но такъ какъ души общества — Кароля — и другой когда-то всѣхъ увлекавшей личности въ сараѣ не было, то и танцы шли довольно вяло.
Съ восходомъ солнца недалеко отъ мостика между селеніемъ и замкомъ уже собрались толпы въ простыхъ будничныхъ одеждахъ со всякаго рода земляными орудіями. Ломы, кирки, лопаты, тачки — все тутъ было на-лицо.
Началась работа, длившаяся цѣлый день. Самъ каштелянъ руководилъ работой и обозначалъ ту мѣстность, по которой должно было идти будущее русло.
Къ большому удивленію всѣхъ, главнымъ помощникомъ каштеляна оказался старикъ-домовникъ, котораго едва знали въ лицо сельчане, несмотря на то, что онъ жилъ въ замкѣ уже цѣлые годы. Это былъ старикъ Заремба.
Онъ оказался спеціалистомъ по тому важному дѣлу, которое теперь предпринималось. Онъ же распредѣлилъ рабочихъ такимъ умнымъ способомъ, что работа пошла вдвое быстрѣе. Народъ не толпился безпорядочною кучей, а раздѣленный на четыре партіи дѣлалъ свое дѣло успѣшнѣе и даже веселѣе.
Тутъ же было окончательно рѣшено стариками, что, по всей вѣроятности, работа, несмотря на ея трудность, будетъ окончена недѣли въ двѣ, много въ три, а до появленія прусскихъ солдатъ, или комиссаровъ, оставалось по крайней мѣрѣ около мѣсяца.
Главная трудность задачи заключалась не въ рытьѣ русла, а въ уничтоженіи слѣдовъ этого рытья, и затѣмъ вторая трудность — уничтоженіе слѣдовъ прежняго русла.
Панъ-каштелянъ ежедневно вставалъ съ восходомъ солнца и проводилъ цѣлые дни на работѣ. Сюда же ради любопытства являлись и обѣ панны-дочери. Сусанна подбадривала хлоповъ шутками и смѣшками.
Моника, но своему обыкновенію, являлась болѣе полезной для рабочихъ. Она постоянно приходила съ цѣлой свитой дѣвушекъ и приносила для раздачи хлѣбъ, мясо, лакомства, а иногда и вино.
Прошло двѣ недѣли.
Старикъ-домосѣдъ Заремба зарабатывалъ теперь весь хлѣбъ, который, въ качествѣ домовника, съѣлъ за много лѣтъ у своего благодѣтеля-пана. Онъ поквитался теперь съ каштеляномъ. Безъ него быть — можетъ работа шла бы медленнѣе и вышла бы грубѣе. Всякій могъ бы догадаться и замѣтить обманъ.
Такъ, между прочимъ, Сандецкій предполагалъ провести прямо простое русло съ одинокими берегами. Старикъ Заремба убѣдилъ пана-каштеляна и всѣхъ прочихъ, что нужно потратить нѣсколько болѣе труда и какихъ-нибудь нѣсколько лишнихъ дней, но провести русло болѣе причудливое.
— Надо, чтобы это была рѣчка, а не искусственный каналъ, говорилъ онъ.
Но это легко было сказать, сдѣлать было мудренѣе. И въ этомъ отношеніи старикъ-шляхтичъ не ограничивался однимъ совѣтомъ. Онъ выдумывалъ тотчасъ же что-нибудь, что дѣлало будущіе берега новой самодѣльной Вислейки самыми естественными, какіе только могла сдѣлать сама природа.
Наконецъ, въ одинъ сумрачный день, съ грозовой тучей на небосклонѣ, всѣ обитатели Сталупеней явились въ праздничныхъ одеждахъ. Только человѣкъ съ десятокъ были съ ломами и заступами. Оставалось только прорыть, или пробить небольшое пространство, въ сажень, которое отдѣляло новое русло отъ извилины стараго.
Эта работа продолжалась всего часъ — и при громкихъ кликахъ виватъ, Вислейка, довольно глубокая въ этомъ мѣстѣ, ринулась весело, будто съ большой охотой — въ правую сторону. Народъ, стоявшій по берегамъ, весело бросился бѣжать за водой вдоль новаго русла. Черезъ нѣсколько минутъ Вислейка отдѣлила замокъ отъ невидимаго, но всѣми какъ бы чувствуемаго врага — нѣмца.
Панъ Заремба, бывшій тутъ, даже прослезился отъ восторга. То, что ему одному мерещилось теперь и днемъ и ночью, оказалось не только удовлетворительно исполненнымъ, но и замѣчательно сооруженнымъ.
Новая Вислейка была самая обыкновенная рѣчка, то глубокая, то мелкая, бросавшаяся и вправо и влѣво, кое-гдѣ бурлившая на глубокихъ мѣстахъ, а кое-гдѣ тихо скользившая по броду, и сквозь небольшой пластъ воды блестѣлъ чистый бѣлый песокъ на днѣ. Сама природа лучше бы не провела рѣчку.
Послѣ одного дня отдыха и пированія на дворѣ замка, наутро началась новая работа — засыпаніе стараго русла. И здѣсь домосѣдъ и нелюдимъ Заремба снова оказался мастеромъ своего нежданнаго дѣла.
Здѣсь онъ распланировалъ мѣстность и занялся уже садоводствомъ, огородничествомъ, а кое-гдѣ и строительствомъ. Въ самыхъ глубокихъ мѣстахъ пришлось строить. Кое-гдѣ были выстроены сараи, кое-гдѣ разсажены деревья и кусты. Наконецъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ пришлось класть огромные куски привознаго дерна.
Эта работа — уничтоженія слѣдовъ стараго русла — была наконецъ тоже окончена, и какъ разъ наканунѣ праздничнаго дня.
На утро снова было пированіе въ замкѣ и во дворѣ. Всѣ были несказанно счастливы, всѣ только и толковали о томъ, какой панъ Ксаверій молодецъ, что додумался до такого простаго, а вмѣстѣ съ тѣмъ и диковиннаго способа: остаться Сталупенямъ на вѣки-вѣчные за Рѣчью Посполитой.
Въ самый разгаръ веселья снова появилось красное сукно на подъѣздѣ, снова появилось кресло золоченое и снова вышелъ изъ замка въ красивомъ нарядѣ панъ Ксаверій съ дочерьми. Но теперь впереди паннъ, и рядомъ съ каштеляномъ, стояла панна Франциска въ пунцовомъ бархатномъ платьѣ съ конфедераткой на головѣ, украшенной большимъ пунцовымъ перомъ, которое красиво падало на плечо ея.
Народъ невольно притихъ и, столпившись, ждалъ чего-то особеннаго. Всѣ чуяли, что панъ скажетъ что-нибудь удивительное. И дѣйствительно, павъ-каштелянъ удивилъ всѣхъ.
Прежде всего панъ Ксаверій громко назвалъ нѣсколько лицъ изъ обитателей Сталупеней, съ цѣлью убѣдиться, что они на-лицо. Въ числѣ прочихъ панъ назвалъ отца Викентія.
— Здѣсь, пане! отозвался глухо, сдавленнымъ голосомъ ксендзъ, стоявшій на этотъ разъ не въ первыхъ рядахъ, а среди народа.
— Не годно тебѣ, духовному лицу, стоять среди толпы, выговорилъ панъ Сандецкій, усмѣхаясь. — Выйди впередъ.
Ксендзъ поневолѣ повиновался, выбрался изъ толпы и сталъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ подъѣзда. Раза три искоса глянулъ онъ на красавицу Франциску, блестѣвшую своею красотой и богатымъ нарядомъ, но встрѣтивъ ея дерзко-насмѣшливый взглядъ, снова измѣнился въ лицѣ, уперся глазами въ землю и стоялъ, стараясь сдержать свое бѣшенство и злобу.
Ему чудилось нѣчто. Онъ былъ увѣренъ, что эта его догадка не ошибочна. А между тѣмъ его догадка казалась ему же и полною безсмыслицей.
«Зачѣмъ же она, Франциска, явилась въ праздничномъ нарядѣ, думалось ксендзу, — якобы ради какого торжества? Почему же не быть этому? Вѣдь она стоитъ впереди двухъ дочерей каштеляна, рядомъ съ нимъ?»
— Слушайте меня, мои вѣрные домовники и хлопы, началъ говорить Сандецкій.
Рѣчь его продолжалась довольно долго. Панъ любилъ ораторствовать и умѣлъ говорить.
— Однимъ словомъ, закончилъ панъ Ксаверій, — спасеніе наше придумала стоящая предъ вами, панна Франциска Дзялынская. Но прежде чѣмъ сообщить мнѣ свою выдумку она взяла съ меня слово, что если я, благодаря ей, на-вѣки останусь съ потомками, изъ рода въ родъ, въ Польшѣ, то обязанъ вознаградить ее, сочетавшись съ ней законнымъ бракомъ. Скажите мнѣ правдиво: стоитъ-ли ея совѣтъ такой награды?
Обыватели Сталупеней почти всѣ, отъ мала до велика, давно любившіе, а нѣкоторые и обожавшіе Франусю, встрѣтили слова пана-каштеляна ликованіемъ почти такимъ же, какимъ проводили Вислейку, когда она побѣжала направо отъ мостика въ новое русло.
Только одинъ человѣкъ въ эту минуту страшно поблѣднѣлъ и даже затрясся всѣмъ тѣломъ. Это былъ отецъ Викентій.
— Я очень радъ, воскликнулъ панъ Ксаверій. — что будущая кастелянша Сталупеньская вамъ но сердцу! Черезъ нѣсколько дней я ѣду въ Варшаву и тамъ намѣренъ отпраздновать свою свадьбу самымъ пышнымъ образомъ. Затѣмъ я вернусь сюда, и здѣсь мы будемъ пировать цѣлыхъ три дня. Нынѣшніе мальчуганы десяти лѣтъ отъ роду, которые проживутъ лѣтъ девяносто на свѣтѣ, будутъ и въ половинѣ будущаго столѣтія разсказывать, какъ панъ Ксаверій Сандецкій, каштелянъ Сталупеньскій, праздновалъ свою женитьбу на самой умной полькѣ всего королевства, паннѣ Францискѣ Дзялынской.
Окончивъ рѣчь, Сандецкій крикнулъ виватъ, и тысячная толпа гулко и лихо подхватила его. Шапки полетѣли вверхъ. А панна Франциска мило, любезно, но горделиво и величаво раскланивалась съ высокаго подъѣзда на всѣ стороны.
Она видѣла въ толпѣ нѣсколько молодыхъ Сталупеньскихъ франтовъ, которые еще такъ недавно любезничали съ ней, объяснились ей въ любви на задворкахъ и на огородахъ села. Она видѣла впереди всѣхъ зеленое, искаженное злобой лицо своего недавняго страшилища — отца Викентія.
И все это веселило сердце Франуси.
Давно-ли все его было?.. А теперь? Насколько это крыльцо, покрытое краснымъ сукномъ, выше всей этой толпы, настолько и она положеніемъ стала выше ихъ всѣхъ. Не пройдетъ нѣсколькихъ дней, какъ она будетъ супругой одного изъ самыхъ богатыхъ людей королевства.
Разумѣется, тотчасъ же начались въ замкѣ сборы къ отъѣзду. Панъ Сандецкій былъ въ духѣ и счастливѣе чѣмъ когда либо.
На послѣднее время онъ сталъ ласковѣе обращаться со своими дочерьми, а теперь, по просьбѣ Франуси, согласился и на то, что считалъ невѣроятнымъ нѣсколько дней назадъ, на ихъ поѣздку въ столицу. Обѣ дочери пана Ксаверія, уже давно зная, въ какихъ отношеніяхъ находится новая домовничка къ ихъ отцу, въ чемъ заключается ея заслуга предъ нимъ, покорились случайности и примирились съ удивительною новостью.
Для нихъ никакой перемѣны въ жизни отъ брака отца произойти не могло. Онѣ знали, что и прежде отецъ предполагалъ все свое состояніе передать такъ или иначе своему сыну, Каролю. Имъ же должно было достаться только приданое матери. Теперь, если у отца и будутъ дѣти отъ второй жены, на ихъ судьбу это прямо не вліяло.
Между тѣмъ Франуся съ умѣла заставить обѣихъ дѣвушекъ быстро полюбить себя, и какъ только онѣ сблизились, положеніе паннъ стало совершенно иное въ замкѣ. И не только съ ними отецъ сталъ ласковѣе, но стали появляться такія мелочи, которыя озадачивали и всѣхъ домовниковъ. Каштелянъ измѣнился въ обращеніи со всѣми.
Франуся, знавшая теперь сердечную тайну младшей Сусанны — надежду выйти замужъ за русскаго офицера, и другую сердечную тайну старшей, Моники — ея желаніе быть игуменьей, прямо обѣщала обѣимъ паннамъ свою помощь. Она заранѣе отвѣчала за успѣхъ. Панна Франуся знала лучше, чѣмъ кто-либо, въ какой уже власти находится у нея будущій пожилой мужъ.
Теперь въ замкѣ стало веселѣе чѣмъ когда-либо. Всѣ ликовали, что панъ Сандецкій съ невѣстой, съ двумя дочерьми и почти съ полнымъ составомъ своихъ домовниковъ и домовничекъ, собирается въ Варшаву на бракосочетаніе.
Недѣлю продолжались сборы въ замкѣ. Все было наконецъ готово къ отъѣзду, но панъ-каштелянъ былъ задержанъ полученіемъ тѣхъ денегъ, какія слѣдовало взять съ собой. Онъ рѣшилъ взять не менѣе ста тысячъ злотъ, дабы отпраздновать свою свадьбу въ Варшавѣ такъ громко и съ такимъ великолѣпіемъ, чтобы вся столица заговорила о немъ.
Каштелянъ Сталупеньскій мечталъ уже о томъ, что, конечно, самъ ненавистный ему король Станиславъ со своимъ дворомъ будетъ тоже присутствовать на его свадьбѣ.
Но поступленіе денегъ шло очень медленно, и каштелянъ былъ задержанъ еще на цѣлую лишнюю недѣлю.
Однажды утромъ, около полудня, въ селеніи произошла тревога. Нѣкоторые молодцы бросились бѣгомъ къ замку объявить о томъ, что случилось на селѣ. Скоро вѣсть достигла и до самого каштеляна и слегка взволновала его.
Въ Ступеняхъ появились два комиссара съ какими-то столбами и значками, на которыхъ были намазаны черные орлы. Конечно, обитатели знали, что это за орлы, давно имъ ненавистные, и знали тоже, кто эти давно ожиданные гости.
Съ комиссарами было нѣсколько человѣкъ солдатъ въ прусскихъ мундирахъ. Это была комиссія по разграниченію двухъ королевствъ.
Панъ Сандецкій не двинулся изъ замка, а послалъ къ гостямъ маршала Валтазара Трембицкаго и двухъ домовниковъ, изъ самыхъ умныхъ и важныхъ. Они вмѣстѣ съ комиссарам обошли село, замокъ и, изображая изъ себя людей наивныхъ, якобы не знающихъ совершенно о томъ, по какимъ правиламъ должно происходить размежеваніе и разграничиваніе, указали комиссарамъ мѣстность, окружающую замокъ.
Нѣмцы и поляки, прогуливаясь кругомъ замка, объяснявшіеся больше мимикой и жестами, кое-какъ перетолковали. Дѣло оказалось простое:
Нѣмцы увидѣли сами, что рѣчка проходила по владѣніямъ каштеляна Сандецкаго такимъ образомъ, что замокъ отдѣлялся ею къ Польшѣ, слѣдовательно, и все огромное помѣстье пана оставалось за польской короной.
Пруссаки, уже собиравшіеся разставлять свои столбы съ черными орлами и уже вытащившіе нѣсколько листковъ съ объявленіями для жителей, все уложили обратно.
Только одинъ изъ этихъ пруссаковъ, человѣкъ, очевидно, болѣе дальновидный и умный, сомнительно покачивалъ головой и по-волчьи озирался, гуляя вокругъ замка. Или онъ былъ проницателенъ, или до него достигли какіе-нибудь слухи, или уже нашелся предатель въ Ступеняхъ. Этотъ комиссаръ то морщился, то усмѣхался. Собираясь обратно, онъ заявилъ на ломаномъ польскомъ языкѣ, что Сталупени остаются во власти Рѣчи Посполитой «покуда», а что будетъ послѣ — видно будетъ.
Это «покуда» смутило тѣхъ домовниковъ, которые слышали это.
Комиссары сѣли снова въ свои брички и выѣхали изъ Сталупеней.
Слово «покуда» облетѣло скоро Сталупени, облетѣло и замокъ, достигло и до слуха самого пана.
— Это пустое! отозвался Сандецкій. — Если нашелся предатель, то мы всѣ, сколько насъ ни есть живыхъ людей въ Сталупеняхъ, поклянемся, что все это ложь, что Вислейка съ незапамятныхъ временъ, со временъ Ольгерда, съ самыхъ дней потопа текла именно по тому мѣсту, гдѣ течетъ теперь.
Черезъ день послѣ посѣщенія ненавистныхъ нѣмцевъ, длинный поѣздъ выѣхалъ изъ замка по дорогѣ въ столицу. На этотъ разъ поѣздъ былъ гораздо пышнѣе, чѣмъ когда-либо. Нѣсколько новыхъ экипажей, роскошныхъ и простыхъ, длинной вереницей понеслись по дорогѣ.
Впереди всѣхъ скакали гайдуки и паюки каштеляна Сталупеньскаго. Самъ онъ ѣхалъ въ данцигской каретѣ, отдѣланной золотыми украшеніями, запряженной четверней великолѣпныхъ лошадей За нимъ, въ другой каретѣ, ѣхала одна панна Дзялынская. въ третьей — ѣхали двѣ панны-дочери, въ остальныхъ бричкахъ и нетычанкахъ ѣхали домовники и прислуга. Всего было около двадцати-пяти экипажей
Рядомъ съ поѣздомъ и позади его скакало много всадниковъ. Это были молодые домовники, которые, не найдя мѣста въ экипажахъ, двинулись верхомъ. Разумѣется, вся дорога отъ замка на цѣлыхъ полверсты была покрыта народомъ. Хлопы вышли провожать поѣздъ каштеляна.
Панна Франциска ласково раскланивалась изъ окошка кареты на обѣ стороны и показалась обывателямъ красивѣе чѣмъ когда-либо…
Между тѣмъ Кароль, бѣжавшій изъ отцовскаго дома, послѣ долгаго пути, достигъ цѣли своего странствованіи. Молодой человѣкъ измѣнился за это время до неузнаваемости.
Оказывалось, что его любовь къ Франусѣ была непростою вспышкой, а глубокою страстью. Быстро, чуть не въ одинъ вечеръ влюбился онъ въ кокетку, а между тѣмъ чувство оказывалось гораздо болѣе серьезнымъ, нежели онъ самъ вначалѣ думалъ.
Правда, до тѣхъ поръ Кароль никогда влюбленъ не бывалъ, — за исключеніемъ одного легкаго увлеченія. Если-бы соперникомъ его былъ не родной отецъ, то, конечно, онъ не уступилъ бы предмета своей страсти такъ легко. Съ другой стороны, именно это обстоятельство, что соперникомъ былъ родной отецъ, дѣлало его теперешнее чувство еще болѣе тяжелымъ.
Все это случилось слишкомъ неожиданно и казалось слишкомъ невѣроятно. Вдобавокъ Каролю чудилось, что панна Франциска если не играетъ комедію, то, во всякомъ случаѣ, поступаетъ странно.
Не можетъ же она быть, въ самомъ дѣлѣ, влюблена въ пожилаго, хотя бодраго, но все-же далеко не красиваго вдовца! Будь онъ бѣденъ, развѣ все это случилось бы?..
Размышляя объ этомъ, Кароль приходилъ къ убѣжденію, что рано или поздно, а можетъ быть и очень скоро въ отношеніяхъ будущихъ супруговъ произойдетъ какая-нибудь драма. Онъ понималъ, видѣлъ, что Франуся много беретъ на себя. Она не знаетъ пана Ксаверія. Она не знаетъ, что, будучи у нея въ рукахъ игрушкой, онъ можетъ въ одинъ прекрасный день оказаться опасною игрушкой. Если Франуся захочетъ, играя, сломать эту игрушку, то можетъ не только поранить себя, но и убить.
Въ случаѣ враждебныхъ отношеній, которыя могли бы возникнуть между отцомъ и его молодой женой, Кароль предполагалъ, конечно, явиться и стать на сторонѣ отца, чтобы наказать примѣрно ту, которая рѣшается играть жизнью людей.
Теперь Кароль былъ въ самомъ трудномъ положеніи. Ему нельзя было оставаться къ Сталупеняхъ. Съ другой стороны, ему не хотѣлось ѣхать на житье въ Варшаву. Отправляться въ какой-либо небольшой городъ было излишне, ибо тамъ нечего было дѣлать. Поэтому молодой человѣкъ избралъ нѣчто привлекательное по времени, или, лучше сказать, модное.
Во всей Польшѣ, у всѣхъ большихъ магнатовъ была масса молодцовъ-нахлѣбниковъ получавшихъ salarium. то-есть молодыхъ людей жившихъ на жалованіи и, конечно, всѣ они были изъ природныхъ шляхтичей. Молодежь, и мужчины, и дѣвушки, какъ бы въ силу обычая, поступали на службу къ этимъ магнатамъ. Юноши поступали пажами, молодые люди въ качествѣ адъютантовъ или вообще членовъ свиты магната, молодыя дѣвушки въ качествѣ компаньонокъ или фрейлинъ.
У нѣкоторыхъ магнатовъ эти дворы были на царскую ногу; но выше всѣхъ по роскоши и блеску, вслѣдствіе огромнаго состоянія и самаго древняго происхожденія, стоялъ князь Кароль Станиславъ Радзивилъ.
Это была крупнѣйшая личность времени. Но значеніе Радзивила опредѣлялось не его личными качествами, а исключительно страшными суммами, которыми онъ безпорядочно сорилъ. Радзивилъ, въ силу обычая, подобно отцу, дѣду и прадѣду былъ палатиномъ Виленскимъ или воеводой, и былъ счетомъ шестнадцатый воевода. Слѣдовательно, всѣ Радзивилы господствовали въ Литвѣ съ незапамятныхъ временъ.
Предъ избраніемъ на престолъ польскій ставленника Русской императрицы, бѣднаго дворянина Станислава Понятовскаго, многіе мечтали попасть на польскій престолъ, имѣя на то больше правъ чѣмъ Понятовскій. Въ числѣ прочихъ былъ, конечно, и Кароль Радзивилъ.
Понятовскій былъ избранъ благодаря тому, что его дяди, князья Чарторыйскіе, хлопотали за него при Русскомъ дворѣ и, главнымъ образомъ, благодаря прежнему знакомству Понятовскаго съ великой княгиней Екатериной Алексѣевной. Радзивилъ сдѣлался, разумѣется, заклятымъ врагомъ и самого короля, и его «фамиліи», какъ называли въ Польшѣ Чарторыйскихъ.
«Фамилія» въ первые годы царствованія Понятовскаго распоряжалась и королемъ, и судьбами Рѣчи Посполитой. Князь Радзивилъ составилъ свою анти-правительственную партію. Въ Польшѣ говорилось:
— Куда глянетъ Радзивилъ, туда бросится и вся Литва!
Дѣйствительно, Литва какъ бы привыкла къ своему собственному королю, такъ какъ всѣ Радзивилы властвовали здѣсь уже за триста-пятьдесятъ лѣтъ, играли крупную роль въ исторіи своего отечества; поэтому князь Кароль могъ, конечно, мечтать о томъ, чтобы сдѣлаться королемъ. Теперь же, оставшись простымъ магнатомъ и воеводой Виленскимъ, онъ, во всякомъ случаѣ, стоялъ выше всѣхъ остальныхъ магнатовъ.
Положеніе Кароля Радзивила было тѣмъ исключительнѣе, что онъ стоялъ за старо-польскіе порядки. Онъ со своею многочисленною партіей былъ закоренѣлымъ врагомъ всего новаго, всѣхъ реформъ и всѣхъ перемѣнъ, какія вводила Екатерина чрезъ своихъ резидентовъ.
Когда началось время всякаго рода конфедерацій, въ которыхъ сами поляки не могли разобраться и которыхъ набралось до двухсотъ, Радзивилъ явился первымъ основателемъ знаменитой Барской конфедераціи, сыгравшей крупную роль въ исторіи Польскаго государства. Россія долго боролась съ ней, и только Суворовъ раздавилъ «польскую гидру», какъ называли ее въ Петербургѣ.
Барская конфедерація была, дѣйствительно, гидрой. Каждый разъ, что погибалъ какой-нибудь коноводъ, прославившійся своими подвигами, — на его мѣсто появлялись двое другихъ.
Разумѣется, Русское правительство всячески хлопотало, чтобы привлечь на свою сторону такую силу, какъ Радзивилъ; но такъ какъ упрямый магнатъ не уступалъ, требовалъ не болѣе, не менѣе, какъ низложенія короля изъ рода простыхъ шляхтичей, то пришлось употребить противъ него самое сильное средство, какое было въ рукахъ правительства.
Радзивилъ былъ безъ суда наказанъ «банниціей», т. е. подвергся изгнанію изъ своего отечества. Всѣ его громадныя помѣстья, которымъ счету не было, были конфискованы и якобы отобраны въ пользу государства. Но оказалось все это въ концѣ-концовъ мыльнымъ пузыремъ.
Если за всѣ двадцать-пять, тридцать послѣднихъ лѣтъ существованія Рѣчи Посполитой не видно было нигдѣ, ни въ чемъ ни капли единодушія, то въ частномъ дѣлѣ банниціи Радзивила проявилось единодушіе удивительное. Когда магнату пришлось удалиться, почти бѣжать изъ своего отечества, то нашлись люди, которые моментально разобрали въ аренду всѣ его безчисленныя помѣстья. У этихъ арендаторовъ невозможно было, въ силу ихъ частныхъ договоровъ, отнять земли. А между тѣмъ всѣ эти арендаторы были подставные.
Разобравъ всѣ помѣстья и фольварки магната, они посылали ему за-границу весь доходъ. И князь Радзивилъ, изгнанный изъ предѣловъ отечества, изумлялъ Францію и Италію своей роскошью и своимъ швыряньемъ золота.
Проживая одно время въ Венеціи, польскій магнатъ затмилъ своимъ блескомъ блестящую и богатую Венецію. Послѣ его путешествія на цѣлую сотню лѣтъ осталось въ Италіи выраженіе «far viagio alla pollaca» — «путешествовать по-польски».
За время этого заграничнаго кочеванія, Радзивилх дѣйствовалъ еще враждебнѣе относительно Русскаго правительства и короля Станислава, сносился со всѣми врагами Екатерины, подружился даже съ самозванкой принцессой Владимірской, открыто объявлялъ по всей Европѣ, что онъ хлопочетъ не только объ низложеніи короля Польскаго, но и императрицы Всероссійской.
Тѣмъ не менѣе, въ концѣ-концовъ Русское правительство всячески старалось прекратить «Радзивиловъ шумъ» въ Европѣ. Русская царица не любила тѣхъ лицъ, которыя въ Европѣ «шумѣли» противъ нея.
И пространствовавъ нѣсколько лѣтъ, Радзнвилъ вернулся въ свое отечество съ разрѣшенія своихъ враговъ.
Нѣчто, составлявшее силу князя Радзивила. послужившее когда-то ядромъ для основанія Барской конфедераціи, парализовавшее усилія Польскаго короля избавиться отъ своего врага, наконецъ, сдѣлавшее банницію пустяками — это нѣчто и было теперь цѣлью путешествія Кароля. Это была извѣстная на всю Польшу «Албанская банда».
Когда-то Радзнвилъ, оставшись послѣ отца наслѣдникомъ громаднаго состоянія и найдя въ замкѣ нѣсколько сотъ нахлѣбниковъ и служителей изъ шляхты, которые всѣ носили названіе домовниковъ, первый изъ польскихъ магнатовъ надумался воспользоваться этою праздною и зря буянившею толпой.
Избравъ лучшихъ, Радзивилъ основалъ свою дружину. далъ ей особый мундиръ и написалъ для нея особый статутъ. Дѣло было обставлено такъ, что вскорѣ сыновья самыхъ знатныхъ, но обѣднѣвшихъ фамилій считали за честь поступить въ банду Радзивила. Начальникъ ея назывался канцлеромъ.
Въ скоромъ времени это былъ уже многочисленный полкъ первыхъ удальцовъ Польши. Разумѣется, они были нѣчто въ родѣ опричниковъ для враговъ магната-князя, но были за-то опорой Радзивиловской партіи.
Князь жилъ въ своемъ имѣніи въ Несвижѣ, называвшемся Алба, и дружина его или банда, была названа по имени его резиденціи.
Вотъ въ эти-то «албанчики» и явился теперь молодой Кароль Побочекъ поступить охотникомъ.
Остановившись въ маленькой гостиницѣ, Кароль отправился къ канцлеру банды, шляхтичу Володковичу, и представился, объявивъ о своемъ намѣреніи. Володковичъ принялъ его ласково, узнавъ, что онъ тотъ самый молодой человѣкъ, о которомъ онъ слыхалъ въ Варшавѣ, т. е. сынъ извѣстнаго пана Сандецкаго.
Прежде всего Володковичъ потребовалъ, чтобы Кароль ознакомился со статутомъ, или съ правилами, которыми руководится Албанская банда. Затѣмъ молодому человѣку было сдѣлано нѣчто въ родѣ экзамена.
Каждый албанчикъ обязывался знать хоть немного по-латыни, но это было самое послѣднее, что требовалось.
Главное было въ томъ, чтобы лихо ѣздить верхомъ на самыхъ дикихъ лошадяхъ и если валиться на землю, то не иначе, какъ вмѣстѣ съ лошадью, но вмѣстѣ съ нею и вставать. Затѣмъ искусно рубиться на сабляхъ, стрѣлять безъ промаха, много пить не напиваясь, буянить въ трезвомъ видѣ, а не въ пьяномъ. Между собой не ссориться, а въ случаѣ распри съ кѣмъ-нибудь изъ банды никогда не обращаться къ собственной расправѣ, а просить арбитра изъ банды. Въ случаѣ опаснаго порученія — не жалѣть себя, такъ какъ отъ всякаго поступающаго требовалось вообще, по польскому выраженію, «умѣнье держать чорта за рога».
Кароль, получившій воспитаніе у монаховъ-піаровъ и собиравшійся было уже поступить въ Палестру, т. е. быть юристомъ или чиновникомъ, все-же, какъ всякій полякъ своего времени, былъ хорошо знакомъ съ оружіемъ и съ верховой ѣздой. Теперешнее же его положеніе измѣнило его образъ мыслей, и онъ готовъ былъ навостриться въ военномъ дѣлѣ. Ему хотѣлось теперь начать жизнь не тихую и мирную, а буйную, въ которой можно было бы потопить, заглушить свои страданія.
Молодой человѣкъ заявилъ канцлеру, что онъ болѣе или менѣе умѣетъ и знаетъ все что требуется, но постарается обучиться всему до тонкостей.
Черезъ три дня Кароль, нѣсколько смущаясь, уже вступалъ въ великолѣпный дворецъ князя Радзивила. Молодой человѣкъ, не разъ жившій въ Варшавѣ и видѣвшій дворъ короля Станислава, бывшій раза два въ замкѣ королевскомъ, былъ все-таки пораженъ роскошью и великолѣпіемъ при дворѣ мѣстнаго Цезаря.
Хотя Каролю назначили для пріема такіе часы, когда князь отдыхалъ послѣ завтрака, тѣмъ не менѣе въ гостиной, богато убранной всякими чудесами Европы, отъ бронзы и картинъ до фарфора и гобеленевъ, было нѣсколько лицъ, ожидавшихъ пріема.
Когда князю доложили о явившемся представиться новомъ охотникѣ въ банду, Радзивилъ по обыкновенію задалъ всегдашній свой вопросъ доложившему:
— Въ чемъ молодецъ? Въ «плюндрахъ» или въ платьѣ?
Докладывавшій заявилъ, что не только молодой Кароль Побочекъ не въ плюндрахъ, а въ самомъ настоящемъ старо-польскомъ одѣяніи, но и душой приверженецъ всего старо-польскаго, равно какъ и его отецъ, извѣстный панъ Сандецкій.
«Плюндры» было ненавистное слово для всѣхъ партизановъ Радзивила. Это было платье, вновь появившееся на свѣтѣ съ легкой руки французовъ и уже начинавшее проникать во всѣ углы Европы.
Всѣ думали и надѣялись, и не въ одной Польшѣ, что плюндры исчезнутъ, какъ всякая временная мода, и тѣмъ болѣе надѣялись, что безобразнѣе этой одежды ничего и выдумать было нельзя.
— Никакой хлопъ, никакой жидъ, никакой песъ, говорилъ Радзивилъ и ему подобные, — не посмѣетъ со временемъ носить то во что теперь стали наряжаться молодые люди Варшавы.
Плюндры была черная пара — фракъ и панталоны. Много старыхъ умныхъ головъ въ Европѣ крайне изумились бы, если бы могли предвидѣть, что плюндры останутся на бѣломъ свѣтѣ на сто лѣтъ, обойдутъ земной шаръ и будутъ угрожать міру остаться на вѣки-вѣчные, а вдобавокъ станутъ главнымъ уравнителемъ сословій, болѣе сильнымъ чѣмъ законъ, ибо будутъ уравнителемъ осязательнымъ и нагляднымъ, — станутъ мундиромъ въ парадныхъ случаяхъ для вельможъ, сановниковъ, министровъ, даже для коронованныхъ особъ и… внизъ до лакеевъ.
Кароль Побочекъ конечно былъ одѣтъ въ кунтушъ и жупанъ темнаго цвѣта, но все-таки довольно красивые и свѣжіе. Сильно смущенный переступилъ Кароль порогъ знаменитаго магната. Когда онъ вошелъ въ небольшой кабинетъ, то нѣсколько удивился. Онъ представлялъ себѣ князя совершенно инымъ.
Радзивилу было теперь менѣе пятидесяти лѣтъ, но на видъ, благодаря праздно-безпорядливой жизни, онъ казался человѣкомъ лѣтъ уже за шестьдесятъ. Онъ былъ средняго роста, скорѣй даже маленькаго, и очень толстый съ выдающимся брюшкомъ. Костюмъ на немъ былъ всегда польскій и всегда одного цвѣта: темно-гранатовый кунтушъ, малиновый жупанъ и малиновые отвороты. Къ этому въ парадныхъ случаяхъ прибавлялись только шнуры чистаго золота и пунцовая конфедератка, осыпанная крупными брилліантами.
Сабля, которую носилъ Радзивилъ, была самая удивительная во всей Польшѣ. На эту саблю можно было бы купить себѣ огромное состояніе, два-три лучшихъ помѣстья Польши. Крупные драгоцѣнные камни, украшавшіе ее, не имѣли цѣны.
Кароль представился и назвался. Не прошло пяти минутъ послѣ бесѣды и нѣсколькихъ вопросовъ князя — Кароль уже былъ очарованъ княземъ. Главною чертой характера Радзивила было его самое простое добродушное обращеніе «за панибрата». Прозвище князя, извѣстное во всемъ королевствѣ и оставшееся за нимъ на-вѣки, было: «пане коханку», что значитъ: «милый панъ». Магната иначе и не звали заглазно. Случилось это потому, что Радзивилъ постоянно и ровно всѣмъ говорилъ въ бесѣдѣ: «пане коханку».
Однажды, поневолѣ представившись вновь избранному королю, и ему сказалъ онъ нѣсколько разъ съ упорствомъ: «ваше величество, пане коханку». Впрочемъ, во время этого представленія королю, Радзивилъ не утерпѣлъ, чтобы не кольнуть своего врага.
Князь долженъ былъ представиться королю, вмѣстѣ съ другими лицами, въ качествѣ воеводы Виленскаго. Передъ тѣмъ король придумалъ новые мундиры для воеводъ. Князь Радзивилъ явился въ старомъ кунтушѣ, изодранномъ и полиняломъ, и почти въ дырявомъ жупанѣ, цвѣта Виленскаго воеводства. На вопросъ короля, отчего на князѣ такой странный изношенный нарядъ, Радзивилъ отвѣчалъ:
— Ваше величество, вашу королевскую одежду не носили ваши предки, а мою изъ поколѣнія въ поколѣніе носили всѣ воеводы Виленскіе, въ числѣ коихъ я шестнадцатый.
Выскочка въ короли, шляхтичъ Понятовскій былъ, разумѣется, уязвленъ.
Помимо старо-польскаго одѣянія, Радзивилъ, какъ и всѣ его партизаны, подбривалъ волосы на лбу, но болѣе, чѣмъ кто-либо, почти до половины головы. Онъ бы обрилъ волосы и далѣе, но этого не позволяла непріятная мелочь: на темени была маленькая шишка.
Вмѣстѣ съ тѣмъ Радзивилъ брился, но носилъ только большіе усы, низко падавшіе до ворота. Видъ у князя былъ, конечно, самый не щегольской и не воинственный. Это былъ добродушный толстякъ, слегка обрюзглый.
Второю крупною чертой его характера были постоянно веселое расположеніе духа и постоянное шутливое отношеніе ко всѣмъ. Далеко не глупый человѣкъ, Радзивилъ, въ минуты откровенности, объяснялъ друзьямъ равнымъ себѣ, что это шутливо-фамильярное отношеніе къ окружающимъ придумано имъ поневолѣ.
Онъ принужденъ былъ почти всегда сноситься съ людьми которыхъ считалъ много ниже его стоящими. Гоноръ, старинный польскій, не позволялъ ему запросто бесѣдовать съ разными мелкими шляхтичами. А между тѣмъ онъ проводилъ съ ними жизнь. Говорить съ ними свысока, гордо и важно — было бы неудобно, скучно. Говорить съ ними спокойно, дружелюбно, душевно — было немыслимо для магната. Оставалось придумать фамильярно-шутливую манеру. Такимъ образомъ можно было третировать всѣхъ свысока, но добродушно, въ видѣ шутки, а не серьезно. Оно было не обидно.
Наконецъ, еще крупною чертой князя была страсть болтать и разсказывать большею частію о себѣ. Враги Радзивила распускали слухъ, оставшійся и впослѣдствіи, что онъ немилосердно лгалъ и хвасталъ.
Люди близко къ нему стоящіе знали, что князь далеко не враль и не хвастунъ. Оно было для него однимъ изъ средствъ забавно проводить время. Всѣмъ были извѣстны въ Польшѣ, да остались и на вѣчныя времена въ памяти поляковъ диковинные случаи изъ жизни князя, которые онъ самъ про себя повѣдалъ.
Эти случаи, или вѣрнѣе его выдумки, благодаря своей оригинальности, остались даже на-вѣкъ въ другихъ странахъ и впослѣдствіи приписывались другимъ лицамъ, другимъ знаменитостямъ, и стали, слѣдовательно, легендами.
Извѣстенъ разсказъ Радзивила, какъ онъ бралъ приступомъ Гибралтаръ у англичанъ. Посадивъ свою албанскую банду на коней, онъ налетѣлъ на Гибралтаръ. Онъ первый перескочилъ верхомъ черезъ крѣпостную стѣну — и самымъ удивительнымъ образомъ: въ тотъ моментъ, когда лошадь его перепрыгивала, ядромъ ей оторвало весь задъ, и князь вскочилъ въ крѣпость лишь на половинѣ лошади и на двухъ переднихъ ногахъ.
Разсказывая это, князь Радзивилъ не могъ не знать, что разскакаться къ Гибралтару было трудно, развѣ только «по морю, яко по-суху».
Кромѣ того, во всей Польшѣ было извѣстно, что князь Радзивилъ, опять-таки съ его словъ, заказалъ громадную лѣстницу, по которой лазилъ на небеса и пилъ тамъ чудный кофе, какого нѣтъ на землѣ.
Когда у него спрашивали, нельзя-ли видѣть эту лѣстницу, князь очень сожалѣлъ, что не можетъ показать ее: когда онъ съ нея слѣзъ, то ее вдругъ кто-то потянулъ наверхъ… и укралъ.
Этотъ чудодѣй-магнатъ принялъ Кароля такъ же ласково и шутливо, какъ всегда всѣхъ принималъ. Узнавъ его происхожденіе, онъ приказалъ тотчасъ же, безъ всякихъ особыхъ формальностей, принять Побочка въ банду. Въ то же время князь приказалъ канцлеру Володковичу — все-таки собрать всѣхъ албанчиковъ и предложить Кароля въ члены.
По уставу, всякій молодой человѣкъ могъ быть принятъ въ банду при томъ только условіи, чтобы двѣ трети наличнаго числа членовъ согласились на это. Князь только подписывалъ патентъ на званіе албанчика.
Одежда албанчиковъ была очень красивая. Поверхъ всего надѣвалась сайета, нѣчто въ родѣ кунтуша золотистаго цвѣта, иногда канареечнаго, съ синимъ воротникомъ и синею подкладкой. Подъ нею былъ жупанъ, на которомъ лежалъ узенькій бѣлый воротникъ рубашки. Жупанъ былъ изъ голубаго атласа, застегнутый большими металлическими застежками. Затѣмъ, красные шальвары, заткнутые въ желтые сафьянные сапоги, были завязаны нѣсколько ниже таліи на животѣ золотыми шнурами съ густыми кистями. На голову надѣвалась голубая бархатная конфедератка съ черною мерлушкой. На груди всегда носилась большая бляха съ тремя буквами изъ брилліантовъ: X. K. R., т. е. съ иниціалами имени магната: Xeng Karol Radziwil. Поверхъ всего былъ литой серебряный поясъ, на которомъ висѣла кривая, остроотточенная сабля, карабель. Рукоятка бывала отдѣлана драгоцѣнными каменьями.
Самъ князь носилъ такой же мундиръ, но только тогда, когда находился у себя въ Несвижѣ. Разница была лишь одна, на его бляхѣ, вмѣсто его иниціаловъ X. K. R., стояли буквы F. А. F. Это были начальныя буквы латинскаго изреченія: «Fiducia amicorum fortis — Вѣрностью друзей силенъ».
Кароль Побочекъ былъ почти единогласно принятъ въ банду. Чрезъ четыре дня онъ уже носилъ красивый мундиръ, который удивительно шелъ къ нему. Князь прислалъ новому албанчику въ подарокъ отличную саблю съ дорогой рукояткой.
Всѣ товарищи вскорѣ полюбили Кароля и только удивлялись его постоянной задумчивости и тоскливому лицу. Всѣ догадывались, что новый албанчикъ «вздыхаетъ» по какой-нибудь жестокосердной красоткѣ или измѣнницѣ. Многіе предлагали ему не шутя:
— Скажи, кто и гдѣ твой счастливый соперникъ, и мы его зарубимъ.
«Кабы они знали — кто?!» думалъ Кароль.
Панъ Ксаверій остановился въ столицѣ въ собственномъ своемъ дворцѣ, который онъ недавно себѣ выстроилъ. Сандецкій въ этомъ случаѣ подражалъ другимъ польскимъ магнатамъ. За послѣдніе годы всѣ ихъ дворцы были ремонтированы до неузнаваемости, или выстроены вновь.
Варшава съ первыхъ же годовъ правленія короля Станислава-Августа сильно измѣнилась. Старожилы не узнавали ее. За это время Варшава стала тѣмъ, чѣмъ никогда не бывала и чѣмъ вскорѣ перестала быть. Столица Польскаго королевства стала фокусомъ, собравшимъ, казалось, всѣ лучи королевства.
За это время Варшава являлась самымъ оригинально-страннымъ городомъ. Это была не столица, это былъ круговоротъ. Всякому пріѣзжему съ перваго же часа казалось, что въ городѣ сейчасъ произошло какое-нибудь чрезвычайно крупное событіе.
Жизнь била ключемъ, но въ этой жизни было что-то лихорадочное, что-то неестественное. Многія умныя головы замѣчали, видѣли и чуяли этотъ круговоротъ, но, конечно, не могли уяснить себѣ все его значеніе. Если бы нашелся дальновидный и проницательный человѣкъ, то и онъ не догадался бы въ чемъ причина этого безумнаго лихорадочнаго коловращенія.
Только пророкъ могъ бы провидѣть и сказать въ чемъ дѣло. Онъ сказалъ бы, что государство, существовавшее тысячу лѣтъ, — наканунѣ смерти политической; а сердце этого организма въ послѣднія мгновенія бьется усиленно, судорожно.
Во всемъ городѣ, на улицѣ и въ домахъ, во всѣхъ общественныхъ собраніяхъ, въ костелахъ, въ средѣ всѣхъ слоевъ населенія — отъ магнатовъ до нищихъ, отъ монаховъ-кармелитовъ и бернардинцевъ до разныхъ солдатъ и конфедератовъ въ фантастическихъ костюмахъ, — во всемъ и во всѣхъ было одно общее имъ: спѣшная суетня, ликованіе и тревога, веселье и растерянность вмѣстѣ, рядомъ…
Никогда Варшава такъ буйно не веселилась, никогда такъ не пировала. Вся столица казалась или какою-то громадною ярмаркой, которая должна закрыться къ вечеру, или мѣстомъ зрѣлища, куда сбѣжалась отовсюду, ради ротозѣйства, разношерстная толпа.
Вся Польша теперь являлась сюда сорить деньги, быстро разбрасывать сотни, тысячи и десятки и сотни тысячъ злотыхъ, и самый дешевый товаръ въ городѣ были эти злоты. Народонаселеніе быстро увеличилось, но это. были очередные пріѣзжіе — гости. Улицы, цукерни, рестораны, кабаки, всякаго рода увеселительныя заведенія, даже игорные дома, открытые день и ночь, — все это было полно народомъ.
Вмѣстѣ съ этой суетней, сказавшейся бурнымъ круговоротомъ, была такая пестрота, какой не было ни въ одномъ городѣ на свѣтѣ. Прежде всего поражало безчисленное количество разныхъ одеждъ. Богатое дворянство само носило три костюма и фантастично одѣвало свою свиту, а небогатая шляхта подражала.
На первомъ мѣстѣ была національная одежда: кунтушъ и жупанъ различныхъ цвѣтовъ, самыхъ темныхъ и самыхъ яркихъ, съ золотомъ и серебромъ. Національнаго костюма придерживалась партія противная королю и Россіи, боровшаяся со всякаго рода нововведеніями и тормозившая реформы, предлагаемыя Петербургскимъ кабинетомъ.
Часть дворянства уже давно начала носить французскій костюмъ временъ королей, т. е. кафтанъ и камзолъ съ кружевомъ на груди и рукавахъ, съ трикорномъ на напудренномъ парикѣ, со шпагой, продѣтой сзади въ фалдахъ. Разумѣется, они были одѣты столь же изящно и богато, какъ любой Версальскій придворный Людовиковъ XIV и XV.
Наконецъ, модники и франты, принадлежавшіе къ партіи Чарторыйскихъ, поборники нововведеній и реформъ, носили «плюндры», т. е. фрачную пару, при этомъ, однако, измѣняя черный цвѣтъ на яркіе. Фраки съ длинными фалдами, почти до пятъ, бывали красные и голубые, и желтые. При нихъ носились короткія панталоны до колѣнъ, чулки и башмаки.
Это былъ новѣйшій костюмъ Франціи, явившійся предъ революціей.
Было много лицъ носившихъ по два костюма. Члены старо-польской партіи, конечно, не покидали своихъ жупановъ и кунтушей и никогда не снимали карабелей, считая это даже непристойностью. За-то новаторская партія носила оба костюма: и пудренный парикъ съ Версальскимъ одѣяніемъ, и цвѣтные фраки.
Рядомъ съ ними виднѣлись повсюду самыя разнообразныя одѣянія. Всѣ приживальщики или домовники важныхъ магнатовъ носили платье по цвѣту герба своихъ покровителей. Тутъ же пестрѣли иногда довольно богатые длиннополые кафтаны евреевъ и юбки евреекъ, расшитые серебромъ или золотомъ.
Почти такое же разнообразіе было въ экипажахъ, въ упряжкахъ. По городу день-деньской скакали всевозможные открытые и закрытые экипажи, данцигскія кареты и коляски огромныхъ размѣровъ, отдѣланныя позолотой, съ большими гербами; маленькія каретки и коляски въ два мѣста, одно противъ другаго, по имени «визавишки», отъ слова vis-à-vis; такіе же маленькіе экипажи въ одно мѣсто, по имени «солитерки». Наконецъ, попадались и самаго разнообразнаго вида кабріолеты.
Всѣ эти экипажи были разныхъ яркихъ цвѣтовъ, и при этомъ не только въ большія кареты, но даже въ маленькія, запрягались восемь и двѣнадцать лошадей. Даже въ крошечные кабріолеты запрягались четыре коня въ рядъ, и франты скакали въ нихъ на подобіе римлянъ въ колесницахъ.
Къ общей пестротѣ прибавлялись и лошади. Упряжка была всегда раззолоченная съ «хохлами» изъ перьевъ, съ лентами, съ погремушками и бубенчиками, но при этомъ лошади были тоже различныхъ цвѣтовъ. Самыя модныя были «таранты», походившія на леопардовъ; вмѣстѣ съ тѣмъ были въ модѣ и другіе кони, съ зелеными и красными гривами и хвостами. Лошадей этихъ, разумѣется, не природа поставляла, а красильщики.
Среди дня, когда начиналось гулянье въ экипажахъ по Краковскому предмѣстью, конечно, всякій вновь прибывшій въ Варшаву разѣвалъ ротъ и у него рябило въ глазахъ. На улицахъ была, казалось, не толпа, а тянулась оживленная радуга. Люди, экипажи, лошади — все было всевозможныхъ цвѣтовъ и колеровъ.
Среди разнообразныхъ блестящихъ костюмовъ сновала и поражала своимъ многолюдствомъ и своимъ видомъ масса нищихъ. Казалось, что всѣ оборвыши всего міра тоже собрались сюда. Хотя деньги и были теперь самымъ дешевымъ товаромъ, тѣмъ не менѣе на улицахъ бродили стаями дикія фигуры, полунагія, голодныя, зеленолицыя, испитыя.
Дворецъ пана Ксаверія помѣщался на Медовой улицѣ, между двумя другими, хорошо извѣстными Варшавѣ. Одинъ изъ нихъ вмѣщалъ Россійское посольство, а другой принадлежалъ первому варшавскому банкиру Тепперу — нѣмцу изъ евреевъ.
Этому Тепперу была должна чуть не вся Варшава. Лучшіе дворцы были у него въ залогѣ. Многіе капиталы, за большіе проценты, были въ его рукахъ. Но Тепперъ жилъ особенною жизнью. Это былъ первый на всю столицу кутила, первый игрокъ и первый яростный поклонникъ прекраснаго пола.
Пиры его были не хуже пировъ Потоцкихъ, Любомирскихъ и другихъ магнатовъ. Никто не предвидѣлъ, что знаменитый ясновельможный жидъ прогоритъ и что черезъ десять лѣтъ все его собственное имущество и все ему ввѣренное другими рухнетъ въ банкротствѣ, а онъ пойдетъ просить милостыню по Краковскому предмѣстью, ставъ посмѣшищемъ уличныхъ мальчишекъ.
Домъ, или, какъ говорили для большей важности, дворецъ пана Сандецкаго былъ въ глубинѣ большаго двора на подобіе маленькой крѣпости. Помимо множества людей, домовниковъ и прислуги, которые пріѣхали вмѣстѣ съ паномъ и вслѣдъ за нимъ, въ его домѣ всегда было про всякій случай болѣе ста нахлѣбниковъ.
Разумѣется, теперь, въ виду празднованія свадьбы, Сандецкій постарался сразу поставить все на самую широкую ногу. Много тысячъ злотыхъ рѣшилъ панъ за это время расшвырять по всей Варшавѣ на всякіе лады. За-то цѣлый мѣсяцъ будетъ говорить Варшава, заговоритъ и вся Рѣчь Посполитая о свадьбѣ пана Сандецкаго съ панной Дзялынской.
Франуся, въ первый разъ въ жизни попавшая въ столицу, съ первыхъ же часовъ потеряла голову. Ей, разумѣется, никогда и не снилось ничего подобнаго. Этотъ круговоротъ на улицахъ и въ домахъ, этотъ блескъ, это богатство стали для нея какимъ-то откровеніемъ свыше. Она была въ опьяненіи.
Первую мысль, зародившуюся въ головкѣ красавицы и кокетки, можно было выразить словами:
«Панъ-каштелянъ Сталупеньскій — не все на свѣтѣ… Есть нѣчто и высшее. Болѣе завидное…»
Франуся однако рѣшила, что первымъ дѣломъ ея будетъ — выйдя скорѣй замужъ съ блескомъ за пана Сандецкаго — заставить его переѣхать въ Варшаву и поселиться въ этомъ дворцѣ, чтобы ей было возможно блистать среди этого блеска. Она чувствовала, что среди многихъ звѣздъ и она, въ качествѣ звѣзды, засіяетъ не менѣе, если не болѣе другихъ.
Дѣйствительно, черезъ четыре дня по пріѣздѣ уже случилось нѣчто, подтвердившее ея мечты. Франуся, съ двумя паннами Сандецкими, выѣхала въ великолѣпной голубой данцигской коляскѣ на гулянье по Краковскому предмѣстью. Ея красивая фигурка, въ яркомъ, лиловато-серебристомъ костюмѣ, привлекла общее вниманіе. Все высшее общество замѣтило новую личность.
Разумѣется, панъ Сандецкій тотчасъ представилъ свою невѣсту самымъ первымъ лицамъ въ городѣ, и прежде всего княгинѣ Сапѣгѣ, у которой бывали часто великолѣпные вечера и спектакли; затѣмъ — княгинѣ Сангушко, у которой былъ свой замѣчательный оркестръ и устраивались лучшіе концерты. Хотя домъ княгини и считался мѣстомъ всѣхъ любовныхъ затѣй и интригъ, но Сандецкій — начинавшій уже ревновать немного свою кокетку-невѣсту — все-таки повезъ ее къ княгинѣ-меломанкѣ.
Вскорѣ было испрошено позволеніе представить панну Дзялынскую первой дамѣ въ Варшавѣ. Это была Madame de feracovie или Pani Krakowska, титулъ, который носила Понятовская, родная сестра короля. Такъ какъ самъ король бывалъ у сестры часто и любилъ ее, то всѣ, принимаемые ею, имѣли случай познакомиться съ королемъ и возможность бесѣдовать съ нимъ.
По понедѣльникамъ у панны Краковской бывали обѣды, на которыхъ всегда присутствовалъ король.
Франуся была занята болѣе всего своимъ приданымъ. Въ самыхъ лучшихъ магазинахъ Варшавы готовились всякаго рода украшенія, отъ платьевъ и башмаковъ до брилліантовыхъ діадемъ и ожерелій.
Сандецкій назначилъ на это большую сумму. Онъ хотѣлъ, чтобы его будущая жена хотя бы временно затмила роскошью своихъ нарядовъ и драгоцѣнностей всѣхъ щеголихъ, модпицъ и красавицъ, за исключеніемъ, конечно, такихъ звѣздъ Варшавы, какими были двѣ княгини — Сапѣга и Сангушко, и двѣ другія знаменитости — Юлія и Христина Потоцкія. Этихъ звѣздъ Варшавы нельзя было затмить, первыхъ двухъ — роскошью, а вторыхъ — красотой.
Франуся проводила день въ томъ, что ѣздила по магазинамъ, заказывала и покупала. Выѣзжала она всегда въ новой солитеркѣ, подаренной женихомъ. Эта солитерка сразу обратила на себя вниманіе всей столицы. Она была золотисто-желтая съ серебряной отдѣлкой, съ шестью лошадьми цугомъ, при чемъ лошади снѣжно-бѣлыя были съ ярко-малиновыми гривами и хвостами.
Вновь явившаяся въ Варшавѣ молоденькая дѣвушка, сирота, недавно еще сидѣвшая въ глуши на фермѣ отца, а затѣмъ въ одной горницѣ Сталупеньскаго ксендза, быстро привыкла къ столичной обстановкѣ. И первое, что стала дѣлать Франуся — она не стала подражать. Она поняла, что, будучи копіей, не обратитъ на себя вниманія.
Прежде всего, Франуся испробовала свой способъ быть замѣченною — на такой простой выдумкѣ, простѣе которой быть не могло. А вся Варшава заговорила о ней. Въ своей солитеркѣ, ярко сіяющей на солнцѣ, со своими великолѣпными бѣло-снѣжными конями, Франуся ѣздила по улицамъ Варшавы чуть не шагомъ. Это было все…
Въ модѣ было ѣздить страшно шибко. Не только франты въ своихъ колесницахъ-кабріолетахъ, въ четыре коня въ рядъ, носились какъ вихрь, но вообще всѣ коляски, кареты и солитерки всегда, по обычаю, мчались несмотря на плохо вымощенныя улицы.
Поэтому понятно, что первая и единственная панна, появившаяся на улицахъ столицы шагомъ, была, конечно, тотчасъ всѣми замѣчена. Не прошло десяти дней, какъ Сандецкій первый передалъ своей невѣстѣ новость, дошедшую до него.
— Правда-ли, что ты ѣздишь всегда шагомъ?
— Правда.
— Зачѣмъ?..
— Мнѣ такъ нравится… усмѣхнулась Франуся.
— Но знаешь-ли ты, что изъ этого вышло?
— Нѣтъ, не знаю, лукаво отозвалась Франуся.
— А то, что всѣ объ этомъ вездѣ говорятъ. Изъ-за этого тебя самъ король видѣлъ. Ему передали, что ты всегда выѣзжаешь въ своей солитеркѣ на бѣлыхъ коняхъ и всегда ѣздишь шагомъ. И онъ, проѣзжая, узналъ тебя только поэтому. Но это еще не все… Знаешь-ли, что произошло?.. Удивительная вещь!..
— Что же такое?! невольно встрепенулась Франуся, узнавъ о встрѣчѣ съ королемъ.
— А то, что тебѣ уже стали двѣ модницы подражать — княгиня Христина Потоцкая и госпожа Ляндскоронская. Онѣ тоже поѣхали шагомъ!
Франуся задумалась и, продумавъ цѣлый день, ввечеру сказала себѣ: — Теперь я не боюсь… На все пойду…
Черезъ три дня она выѣхала въ новой солитеркѣ, не желтой, а бѣлой отъ кузова и обивки до колесъ и послѣдняго винта, но при этомъ на запяткахъ экипажа стояли уже не паюки, а двое красивыхъ юношей-пажей въ пунцовыхъ французскихъ костюмахъ и въ пудренныхъ парикахъ.
Сама Франуся сидѣла въ солитеркѣ тоже въ бѣломъ атласномъ платьѣ, а на корсажѣ ея, у пояса, на бѣлой шапочкѣ, уже не похожей на конфедератку, повсюду были бѣлыя розы, свѣжія, только что сорванныя.
Этотъ выѣздъ красавицы произвелъ въ столицѣ такой эффектъ, что вечеромъ у сестры короля, пани Краковской, только и было толку, что о «бѣлой пани».
Разумѣется, тотчасъ же узнали, что biala pani та-же невѣста Сандецкаго.
— Я бы желалъ, право, видѣть ее вблизи, замѣтилъ король своей сестрѣ.
— Въ будущій понедѣльникъ она будетъ у меня обѣдать, ваше величество, шутливо-церемонно присѣла Madame de Cracovie.
Эта пустая фраза въ устахъ короля имѣла огромное значеніе. Всесвѣтно извѣстный Донъ-Жуанъ король, мѣнявшій своихъ возлюбленныхъ гораздо чаще, нежели перчатки, могъ точно также влюбиться и въ невѣсту пана Ксаверія Сандецкаго. А если бы это произошло, то пятидесятилѣтній женихъ могъ бы нажить себѣ много заботъ и хлопотъ.
Такимъ образомъ, вскорѣ послѣ своего пріѣзда въ столицу, панна Дзялынская была уже со своимъ прозвищемъ: «бяла пани», которое знала вся Варшава.
Но за это время съ самой бѣлой панной случилось происшествіе, сначала поразившее ее, а затѣмъ повліявшее на все ея существованіе.
Однажды, Франуся ѣхала прогуливаясь по самому грязному и бѣдному кварталу, подъ названіемъ «Новый Свѣтъ», и двигалась по своему обыкновенію шагомъ, съ любопытствомъ озираясь направо и налѣво. Этотъ кварталъ Варшавы напоминалъ ей ея родину, городокъ, гдѣ она провела свое дѣтство.
Здѣсь были такія же сѣрыя, ветхія лачуги. Нѣкоторыя изъ нихъ, повыше и побольше, похожія на дома, были все-таки бревенчатыя, съ крытыми крышами изъ гонта. Кое-гдѣ въ стѣнахъ виднѣлись дыры, кое-какъ заткнутыя чѣмъ попало. Повсюду виднѣлись покосившіеся углы, дымовыя трубы и окна. Улица эта не только не была мощена, но еще наполовину завалена грязью, наполовину заросла бурьяномъ. Въ этомъ кварталѣ, гдѣ помѣщалось самое бѣдное населеніе, бродило наиболѣе нищихъ, оборвышей и заморышей.
Когда Франуся приказала уже ворочать назадъ, къ ея экипажу близко подошла женщина въ лохмотьяхъ, протянула руку за милостыней, но вдругъ отдернула эту руку, вскрикнула, и полубезумными отъ изумленія глазами глянула ей въ лицо.
Франуся перепугалась страшно, даже откинулась въ противоположную сторону экипажа. И въ первый разъ съ тѣхъ поръ, что она была въ Варшавѣ, приказала ѣхать крупной рысью. Уже вернувшись въ центръ города, Франуся все еще дрожала отъ испуга и нравственнаго потрясенія: фигура нищей въ лохмотьяхъ поразила ее и своимъ безобразіемъ, и еще чѣмъ-то загадочнымъ.
Лицо этой женщины, которой трудно было опредѣлить по виду года, было все изуродовано болѣзнью свирѣпствовавшей во всей Европѣ — оспой.
Но не этимъ однимъ страшно поразила ее эта безобразная нищая. Франусѣ показалось, что она когда-то уже видѣла ее. Но гдѣ? Когда? Въ ней было что-то знакомое Франусѣ.
Разумѣется, продумавъ около часу о нищей, она забыла о ней, вернувшись домой.
Въ этотъ-же день панъ Ксаверій объявилъ невѣстѣ, что черезъ три дня они приглашены на балъ къ княгинѣ Сапѣгѣ, а затѣмъ, въ слѣдующій понедѣльникъ, стало-быть дней черезъ шесть, званы на обѣдъ къ Madame de Cracovie, на которомъ, по обыкновенію, будетъ присутствовать самъ король Станиславъ.
— Смотри не влюбись въ него! разсмѣялся Сандецкій. — Ты знаешь, во всемъ мірѣ нѣту такого пожирателя женскихъ сердецъ. До сихъ поръ, говорятъ, не уродилось на свѣтѣ ни одной женщины, которая-бы устояла противъ Станислава-Августа. Положимъ онъ теперь король; но когда онъ былъ простымъ польскимъ дворяниномъ, то уже во всѣхъ европейскихъ столицахъ съ ума сводилъ всѣхъ женщинъ… Смотри и ты съ ума не сойди!..
Франуся разсмѣялась.
— Вы забыли главное препятствіе къ тому, чтобы я сошла съ ума отъ короля… Онъ слишкомъ молодъ, а вы знаете, что я говорила вамъ сто разъ… Молодые мнѣ не нравятся — я люблю стариковъ.
— Это я, пани-сатанёнокъ, слышалъ отъ тебя, но вѣдь это ложь. Къ тому-же ты забываешь, что король не можетъ быть причисленъ къ молодымъ. Ему теперь сорокъ лѣта.
— Сорокъ! воскликнула Франуся. — Я думала двадцать пять, потому что я слышала… Я думала…
— Нѣтъ, милая моя, ему сорокъ, если не больше, но на лицо дать ихъ нельзя. И такъ помни: черезъ пять дней мы обѣдаемъ съ нимъ вмѣстѣ. Пани Краковска присылала мнѣ одного изъ своихъ камергеровъ съ самымъ любезнымъ приглашеніемъ. Тебѣ нуженъ особенный туалета, и придумай такой, чтобы опять Варшава заговорила о тебѣ.
— По модѣ туалетъ, или собственнаго сочиненія? спросила Франуся, лукаво усмѣхаясь.
— Что ты хочешь сказать?
— Я спрашиваю, хотите-ли вы, чтобы я была одѣта по послѣдней модѣ, какъ одѣваются самыя щеголеватыя женщины столицы, или я могу сочинить свой собственный туалетъ?
— По модѣ… по модѣ… проворчалъ вопросительно Сандецкій почесывая за ухомъ. — Я понимаю, что ты хочешь сказать… Я принадлежу къ старопольской партіи и, признаюсь тебѣ, не очень желалъ-бы, чтобы моя невѣста одѣвалась такъ, какъ нынѣ стали одѣваться, или, вѣрнѣе, раздѣваться модницы.
— Какъ вамъ угодно, отозвалась Франуся.
Сандецкій подумалъ, разсмѣялся и вымолвилъ:
— Ну, была не была, такъ и быть! Давай сведемъ короля съ ума! Одѣвайся по самой послѣдней модѣ. Вѣдь это, стало быть, съ голыми руками, плечами, ногами…
— По модѣ… отозвалась, извиняясь, Франуся.
Получивъ разрѣшеніе жениха, Франуся занялась приготовленіями. Она заказала платье у первой варшавской портнихи-француженки и только пожелала видоизмѣнить одно по своему вкусу. Платье должно было быть не бѣлое, а блѣдно-дымчатое. Кокетка знала напередъ чего она этимъ достигнетъ.
Вмѣстѣ съ тѣмъ Франуся начала всякій вечеръ предъ сномъ брать молочныя ванны и затѣмъ натиралась благовоннымъ аѳинскимъ масломъ. Это дѣлалось аккуратно, тоже ради будущаго бала. Но болѣе всего хлопотала Франуся со своими ногами, ступнями и пальцами, чтобы выхолить ихъ всячески, придать имъ бѣлизну, свѣжесть и лоскъ. Днемъ она тоже брала ванны, а ножки свои держала послѣ этого еще въ какой-то бѣлой и теплой смѣси — по три часа въ день.
Наступилъ день бала у княгини Сапѣги, и Франуся, волнуясь и смущаясь, явилась уже въ три часа дня въ горницы жениха въ новомъ и новомодномъ нарядѣ.
Панъ Сандецкій вспыхнулъ при видѣ невѣсты. Старая кровь закипѣла, но по двумъ причинамъ. Въ первый разъ увидѣлъ панъ свою возлюбленную въ такомъ «одѣяніи», но въ немъ-же увидятъ ее и многіе… многіе… чужіе люди… Они тоже своими нескромными и жадными взорами будутъ любоваться его невѣстой. Ревнивецъ-женихъ отъ этой мысли вдругъ вскипятился.
— Дурацкая выдумка безстыжихъ французовъ, непристойная и недостойная женщины!.. выговорилъ онъ.
— Прикажете, я переодѣнусь въ польскій костюмъ. Мнѣ все равно, кротко отозвалась Франуся. — Но я не одна такъ буду одѣта. Портниха шившая платье говорила, что у княгинь Любомирской и Сангушки, у графини Браницкой, наконецъ даже у красавицы Юліи Потоцкой, — у всѣхъ будутъ сегодня такія-же платья.
— Онѣ всѣ замужнія женщины, Франуся. А ты еще дѣвица… угрюмо отвѣтилъ Сандецкій.
— Какъ прикажете… Я переодѣнусь…
Панъ Ксаверій угрюмо пораздумалъ о чемъ-то, вздохнулъ и наконецъ махнулъ рукой:
— Нѣтъ… Что-жь?.. Да и поздно. Въ четыре часа уже начнутся танцы.
Новомодный бальный костюмъ Франуси былъ нѣчто въ родѣ древне-греческаго одѣянія, недавно появившагося во Франціи и уже достигшаго, миновавъ Германію, до Польскаго королевства.
Помимо француженокъ и полекъ, никто изъ женщинъ другихъ націй не рѣшался послѣдовать этой не долго длившейся модѣ. Этотъ бальный костюмъ былъ крайне простъ и состоялъ изъ туники схваченной у таліи и прорѣзанной съ боку. Плечи и руки были обнажены, одна обнаженная нога до колѣна тоже виднѣлась въ прорѣзь… Но самая туника надѣвалась безъ сорочки прямо на тѣло и была изъ легкой и прозрачной матеріи, въ родѣ газа. При этомъ костюмѣ ноги были всегда босыя, на однѣхъ подошвахъ съ лентами, нѣчто въ родѣ сандалій древнихъ. Всѣ пальцы украшались перстнями.
Костюмъ этотъ любили надѣвать на балъ только молодыя женщины… А надъ тѣми, которыя его избѣгали — мужчины подшучивали, не вѣря въ скромность, а предполагая иныя причины воздержанія.
Панъ Ксаверій зналъ это… и не захотѣлъ чтобы непрекрасный полъ столицы заподозрилъ, что его невѣста не можетъ явиться на балъ въ новомодномъ платьѣ. Старому каштеляну захотѣлось доказать, что его Франусѣ нечего бояться сквозной туники.
Одно обстоятельство смущало пана.
— Отчего на тебѣ этотъ костюмъ, спросилъ онъ, — еще пуще… какъ-то… азартенъ что-ли?..
— Не знаю.
— Я видалъ уже многихъ красавицъ на балахъ, одѣтыхъ этакъ-же. Но модный нарядъ на тебѣ еще пуще въ глаза прыгаетъ…
— Можетъ-быть цвѣта это дѣлаетъ… замѣтила Франуся игранно-наивнымъ голосомъ. — Обыкновенно эти платья бываютъ бѣлыя, а мое дымчатое.
— Вотъ… Вотъ!.. Ты въ немъ еще бѣлѣе и пуще вся насквозь видна. Напрасно. Чортъ мою душу побери, если этотъ костюмъ не онъ-же и выдумалъ.
Чрезъ часъ два экипажа подъѣхали ко дворцу княгини Сапѣги. Изъ нихъ вышли, сначала панъ Сандецкій съ Сусанной, а затѣмъ Моника съ Франусей.
Съѣзжавшіеся гости выходили изъ своихъ экипажей, другіе уже поднимались по широкой лѣстницѣ, покрытой краснымъ сукномъ.
Богато отдѣланный дворецъ былъ переполненъ блестящею толпой въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ, старопольскомъ, французскомъ, въ плюндрахъ, въ разныхъ фантастическихъ мундирахъ… Между гостями, на лѣстницѣ и въ комнатахъ сновали или стояли у дверей попарно гайдуки, паюки, гусары и скороходы въ самыхъ яркихъ и богатыхъ костюмахъ и ливреяхъ.
Не смотря на денной свѣтъ, ярко сіявшій въ окна, люстры, канделябры и рожки на стѣнахъ гостиныхъ и залы, были уже наполовину зажжены, на половину зажигались прислугой. Свѣчей до двухъ тысячъ надо было успѣть зажечь — до начала танцевъ, чтобы не мѣшать веселью въ самомъ разгарѣ.
Эти два свѣта, солнечный и огнистый, перемѣшиваясь вмѣстѣ и будто колебля воздухъ, то мерцая, то сверкая, странно играли въ яркихъ атласахъ костюмовъ, пылали голубымъ и пунцовымъ огнемъ въ брилліантахъ, сіяли въ оружіи.
Дворецъ, вмѣщавшій до полуторы тысячи гостей, былъ переполненъ. Разумѣется, здѣсь было все высшее общество, всѣ магнаты, съ женами и дочерьми, но вмѣстѣ съ тѣмъ и небогатая шляхта.
Сандецкій едва нашелъ хозяйку чтобы поздороваться съ ней. Впрочемъ всюду гдѣ двигался всѣмъ извѣстный панъ Ксаверій — всѣ разступались и, сторонясь, любовались его дамой и перешептывались…
Франуся производила впечатлѣнье и своимъ лицомъ, и еще болѣе своимъ новомоднымъ костюмомъ, хотя помимо нея было много дамъ въ такихъ-же прозрачныхъ греческихъ туникахъ; у нѣкоторыхъ обнаженная нога была видна въ прорѣзь выше колѣна. Всѣ онѣ разумѣется были тоже босы, съ дорогими сверкающими перстнями на пальцахъ ногъ.
Панъ Сандецкій, усѣвшись съ невѣстой и дочерьми въ одной изъ гостиныхъ, показывалъ Франусѣ всѣхъ почему либо интересныхъ гостей.
Когда дѣло касалось молодыхъ женщинъ, чаще всего слышала Франуся: «Она была въ милости у короля!…»
— Неужели ихъ такъ много? воскликнула она наконецъ.
— По правдѣ говоря, почти всѣ красивыя женщины Варшавы были въ милости — кто мѣсяцъ, а кто и годъ… Гляди, вотъ сидитъ Любомирская — была мѣсяцъ. А вотъ жена Адама Чарторыйскаго, Изабелла, бѣлокурая, бѣлая вся, голландка родомъ — была цѣлый годъ. По праву родства должно-быть ей было предпочтеніе. А вонъ Огинская и Кассаковская — обѣ были… Вотъ графиня Тышкевичъ — тоже…
— Да эта Кассаковская дурна страшно!
— Онъ иногда къ дурнушкамъ больше благоволитъ чѣмъ къ первымъ красавицамъ… Вотъ погоди пріѣдетъ Грабовская — ты ахнешь. А это самая серіозная. Ходитъ даже слухъ, что онъ на ней морганатически тайно женатъ… Почти послѣ каждой новой склонности онъ возвращается снова къ Грабовской.
— Даже не вѣрится, выговорила Франуся, качая головой.
— Стой! вдругъ воскликнулъ Сандецкій. — Главную-то склонность короля я и забылъ — сама хозяйка, княгиня, у которой мы въ гостяхъ… Но это правда дѣло давнишнее.
Затѣмъ панъ Сандецкій указалъ невѣстѣ много красивыхъ молодыхъ людей. Болѣе всѣхъ поразили ее двое: принцъ Виртембергскій, сдѣлавшійся совсѣмъ полякомъ по индигенату или по натурализаціи, затѣмъ племянникъ короля, первый мазуристъ, Іосифъ Понятовскій и первый танцоръ графъ Бѣлинскій.
Показывая нѣкоторыхъ мужчинъ, панъ Сандецкій прибавлялъ: — Онъ посолъ на Сеймѣ… Получаетъ пенсіонъ отъ русскаго резидента… Получаетъ отъ Фридриха…
Услыхавъ нѣсколько разъ тѣ же слова «посолъ» и «пенсіонъ», Франуся наконецъ попросила объясненія.
— Посолъ есть выборный отъ мѣстности, города, членъ сейма полномочный… А пенсіонъ они получаютъ воровскимъ образомъ, т. е. подкуплены кто русскимъ, а кто прусскимъ посланникомъ, чтобы на сеймѣ орудовать въ пользу своихъ покупателей.
— Это безчестно… замѣтила Франуся.
— Такія времена, Франуся… Мужчины безъ чести, женщины безъ стыда… Вонъ гляди идетъ важно, ломается… Пустой, но честный человѣкъ, Потоцкій. Онъ предлагалъ на сеймѣ чтобы постановить смертную казнь тому послу, который будетъ продавать свой голосъ иностранцамъ, т. е. брать деньги съ Пруссіи или Россіи. Ну что-жь? Его только осмѣяли. Всѣ берутъ эти пенсіоны. Одни, поумнѣе — чтобы ораторствовать, берутъ дорого; другіе поглупѣе — берутъ только за то, чтобы молчать… Но за молчаніе болѣе двухъ-трехъ сотъ червонцевъ не даютъ.
— И это дорого! разсмѣялась Франуся.
— Нѣтъ! Когда на сеймѣ рѣшается важный вопросъ, то изъ трехсотъ пословъ съ лишнимъ — вдругъ подадутъ голоса только сто тридцать. Остальные молчатъ.
Бесѣда Сандецкаго съ невѣстой была прервана появленіемъ хозяйки, просившей всѣхъ молодыхъ танцующихъ идти въ залъ. Панъ Ксаверій повелъ невѣсту и Сусанну. Старшая дочь никогда не танцовала и поэтому осталась въ гостиной. Моника надѣялась повидаться съ однимъ изъ друзей Мамонова и передать сестрѣ вѣсти объ ея возлюбленномъ.
Балъ по обычаю открылся полонезомъ.
Во дворцѣ уже раздавались его размашисто плавные звуки. Когда Франуся вошла въ большой продольный залъ на двухъ рядахъ бѣлыхъ мраморныхъ колоннъ, къ ней тотчасъ-же явился кавалеръ…
Съ этой минуты она почти не садилась… Ее охватилъ тотъ-же радостный трепетъ наслажденія, которымъ вѣяло отъ многихъ ей подобныхъ красавицъ…
Танцы быстро смѣнялись одинъ другимъ, но чаще всего повторялась мазурка. Новые французскіе танцы знали хорошо не всѣ, за исключеніемъ менуэта и «драбанта» походившаго на кадриль — а мазурку… всѣ. Кто же не любилъ и не танцовалъ ее? И старъ и малъ. И часто случалось старикамъ, помолодѣвъ въ мазуркѣ, заткнуть за поясъ юношей.
Франуся танцовала мазурку легко, граціозно и съ огнемъ. Но здѣсь, вдругъ, стало ей стыдно танцовать ее… Она вдругъ на этомъ балѣ узнала, что она безобразно скачетъ или бѣгаетъ…
— А! Вотъ это мазурка!.. почти вслухъ воскликнула Франуся чуть не со слезами страсти и зависти.
Мимо нея пронеслась пара, въ которой шли Іосифъ Понятовскій, юный красавецъ, лучшій мазуристъ всего королевства, а съ нимъ первая мазуристка, знаменитая красавица Юлія Потоцкая. Франуся уже слышала объ нихъ двухъ, слышала, что когда они идутъ вмѣстѣ, то старики покидаютъ карточные столы или буфеты съ венгерскимъ и бѣгутъ глядѣть.
Извѣстна была въ Польшѣ острота князя Радзивила:
— Кто хочетъ, пане-коханку, помолодѣть сразу на двадцать лѣтъ — иди глядѣть когда Юлія Потоцкая колдуетъ въ мазуркѣ.
Варшава всегда говорила про красивыхъ женщинъ:
— Красива — какъ Юлія!
Дѣйствительно, замѣчательная красавица, Потоцкая танцовала свой родной танецъ по своему, особенно… Много было у нея подражательницъ, но ни у одной не было той нѣги и граціи, того огня какими вѣяло отъ лица и отъ всѣхъ движеній Потоцкой. Она носилась какъ фея, какъ сильфида, какъ чудное волшебное видѣніе. Красавица рѣдкая въ свѣтѣ — въ мазуркѣ становилась она божествомъ, дивнымъ, восторженно-страстнымъ и въ то же время граціозно-стыдливымъ, допускающимъ лишь безнадежное рабское обожаніе.
Разумѣется не мало прелести прибавляло и то, что идеально-красивая женщина, сводившая всю молодежь съ ума, оставалась, среди распущенности нравовъ времени, строго вѣрна пожилому мужу, вѣчно занятому археологіей, скиѳскими и сарматскими слѣдами…
Франуся, увидя Потоцкую, перестала танцовать сама и долго впивалась глазами въ красавицу-мазуристку. Она, какъ и многія женщины, мечтала теперь усвоить себѣ хотя-бы сотую долю того, что восхитило ее и околдовывало всѣхъ кругомъ…
Балъ длился до вечера… Онъ утихалъ, смирялся, когда раздавались звуки менуэта, и снова превращался въ ураганъ съ грозой и молніей, когда гремѣлъ кадансъ мазурки, а ему въ тактъ били полсотни каблуковъ со звономъ шпоръ, раздавались хлопанье въ ладоши и ухарскіе клики кавалеровъ, получавшихъ обратно своихъ дамъ, на мгновенье унесенныхъ вихремъ танца.
Франуся танцовала до упаду, но ей казалось, что она не танцуетъ какъ бывало прежде, а носится въ какомъ-то заоблачномъ мірѣ, въ поднебесьи, или плаваетъ и тонетъ въ благоухающихъ и опьяняющихъ волнахъ волшебнаго свѣта, счастія и любовныхъ грёзъ.
Изрѣдка она приходила въ себя на мгновеніе, будто просыпалась отъ чуднаго сна со сказочными, дотолѣ ей невѣдомыми ощущеніями.
Ее будила появлявшаяся предъ ней безобразная фигура пришлеца изъ инаго, простаго, будничнаго міра. Это былъ ея женихъ — пятидесятилѣтній, толстый и краснолицый панъ Ксаверій.
И около полуночи, среди послѣдняго менуэта, который Франуся танцовала съ извѣстнымъ красавцемъ и первымъ менуэтистомъ всей Польши, графомъ Бѣлинскимъ, онъ нагнулся и шепнулъ ей на ухо:
— Такая красавица какъ пани Дзялынская могла-бы выйти замужъ иначе…
— О, да! да!.. воскликнула Франуся со слезами на глазахъ…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
правитьЧеловѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ.
Красивая невѣста пана Сандецкаго была замѣчена на балу княгини Сапѣги, и объ ней стало еще болѣе толковъ въ Варшавѣ. Всѣ удивлялись, что дочь простаго бѣднаго шляхтича, явившаяся изъ глуши деревни, можетъ быть такъ умна, можетъ держать себя въ обществѣ такъ непринужденно и граціозно…
Франуся знала, что имѣла успѣхъ. Болѣе чѣмъ когда либо мечтала она о томъ, чтобы, выйдя замужъ за Сандецкаго, поселиться въ столицѣ и блистать въ обществѣ.
«Но было-бы еще лучше, думалось ей, еслибы мужъ былъ хоть и бѣднѣе пана Ксаверія, да имѣлъ-бы титулъ и былъ-бы моложе…»
Чрезъ два дня съ Франусей произошелъ случай — перемѣнившій все и имѣвшій роковое вліяніе на всю ея жизнь.
Однажды, когда она вновь выѣхала изъ дому, въ самыхъ воротахъ къ ея экипажу подошла та-же безобразная нищая, которую она видѣла на Новомъ Свѣтѣ. Она бросила ей письмо въ экипажъ и пустилась почти бѣгомъ въ сторону. Франуся была изумлена, но тѣмъ не менѣе развернула листокъ сложенной бумаги и прочла:
«Я твоя сестра Эльжбета, несчастная, нищая и голодная. Если ты хочешь допустить меня къ себѣ, то пришли за мной. Я буду счастлива твоимъ счастьемъ. Если погнушаешься, то пришли мнѣ денегъ на пропитаніе».
Франуся была такъ поражена, что немедленно велѣла вернуться. Она стала думать о томъ, какъ поступить: признаться-ли во всемъ и разсказать все Сандецкому, или тайно повидаться съ сестрой. И цѣлыя сутки промучилась Франуся, не зная что дѣлать…
А вдругъ Сандецкій, узнавъ, что въ Варшавѣ у его невѣсты есть сестра, нищая, безобразная женщина, будетъ смущенъ этимъ? Конечно, лучше было-бы ничего ему не говорить, сохранить это тайной самою сокровенною; но въ такомъ случаѣ, какимъ образомъ повидаться съ сестрой? Какъ отлучиться изъ дому, чтобы никто этого не зналъ? Вѣдь нельзя-же ѣхать въ своей блестящей солитеркѣ въ грязный кварталъ, въ какіе нибудь притоны, и тамъ разыскивать сестру по прилагаемому ею адресу!
Послать за ней тоже нельзя… Не будь она изуродована такъ страшно, она могла-бы появиться въ видѣ какой-нибудь портнихи, или какой-нибудь посланной изъ магазина; но ея лицо, конечно, обратитъ на нее вниманіе всѣхъ обитателей дома.
Кончилось тѣмъ однако, что Франуся додумалась. Вечеромъ она обратилась съ просьбой къ жениху. Сандецкій не мало удивился этой просьбѣ, но согласился.
Франуся попросила жениха позволить ей рано утромъ съ одною горничной, пѣшкомъ, въ самыхъ простыхъ платьяхъ отправиться въ монастырь кармелитокъ и вернуться домой уже къ полудню.
На утро до восхода солнца Франуся вмѣстѣ со своей Юзей — разбитною горничной, страстно полюбившею свою госпожу, — шла уже пѣшкомъ по направленію къ Новому Свѣту. Никогда Франуся не видѣла того, что увидѣла въ томъ домѣ, который былъ назначенъ въ адресѣ.
Домъ оказался большой и былъ полонъ жильцами. Грязь и зловоніе не позволяли дышать. Кучи полуголыхъ дѣтей прыгали по двору, или спали на солнцѣ. Это были хлопы съ ихъ семьями.
Франуся разыскала безъ труда этажъ и уголъ, въ которомъ помѣщалась сестра. Разспросить объ ней было не трудно благодаря ея обезображенной внѣшности.
Когда Эльжбета узнала о появленіи двухъ женщинъ, ее спрашивающихъ, она не догадалась, что это ея сестра; но выйдя и увидя Франусю, стала цѣловать ее въ грудь, плечи и руки. Въ лицо она не поцѣловала. Она уже отвыкла дѣлать это съ тѣхъ поръ, какъ замѣтила что это противно людямъ.
Несчастная женщина тотчасъ-же выпросила у какой-то другой, такой-же нищей, какъ и она, отдѣльную каморку, гдѣ-бы можно было наединѣ посидѣть часъ или два съ гостьей. Такимъ образомъ, черезъ нѣсколько минутъ, двѣ сестры остались вдвоемъ глазъ-на-глазъ, а горничная вышла на улицу дожидаться своей госпожи.
— Какая ты добрая!.. Ты все такая-же, какъ была… Я даже не надѣялась, что ты позовешь меня къ себѣ, а ты сама пришла, заговорила Эльжбета. — Богъ вознаградитъ тебя за это, сестра! Ты видишь, что бываетъ на свѣтѣ… какія бѣды. Скажи мнѣ; гдѣ теперь та Эльжбета, которую ты знала? Посмотри на меня!.. Я имѣла многое… Больше чѣмъ кто либо. Я была здѣсь въ Варшавѣ не далѣе, какъ года два тому назадъ, по положенію своему чуть не выше всѣхъ красавицъ, всѣхъ знаменитыхъ дамъ. Во мнѣ всѣ заискивали… Была минута — и у меня закружилась голова… Я мечтала уже о невозможномъ… Я была на высотѣ неизмѣримой. Если я разскажу тебѣ, то ты, конечно, не повѣришь мнѣ… А теперь посмотри, гдѣ я? У меня уголъ, у меня нѣтъ платья, а главное — нѣтъ хлѣба… Я не могу даже поступить куда либо горничной. Изъ-за моего лица меня никто не беретъ.
Франуся, разглядѣвъ теперь ближе сестру, была еще болѣе поражена. Дѣйствительно, не мудрено, что она не узнала ее! Прежнюю красавицу Эльжбету нельзя было найти въ этой женщинѣ. Когда-то обѣ сестры были поразительно похожи одна на другую, а теперь между ними было столько-же общаго, сколько между человѣкомъ и обезьяной.
Разумѣется, Франуся обѣщала сестрѣ помощь, дала слово, что ея нищета прекратится. Она обѣщала, что Эльжбета получитъ въ Сталупеняхъ горницу и все что нужно. Если-же Сандецкій не согласится на это по какимъ-либо причинамъ, то она устроитъ сестру иначе, въ какомъ либо изъ монастырей.
Франуся попросила сестру откровенно, искренно разсказать ей все, что случилось съ ней съ тѣхъ поръ какъ она бѣжала изъ родительскаго дома.
Исторія приключеній Эльжбеты не мало изумила Франусю.
Все что сдѣлала Эльжбета и все что случилось съ ней — все это могло случиться и съ Франусей, такъ какъ она поступила-бы не иначе. Разумѣется, болѣзнь, обезобразившая сестру, могла-бы не приключиться.
Но прежде чѣмъ разсказывать о себѣ, Эльжбета задала сестрѣ нѣсколько вопросовъ.
— Ты выходишь замужъ… скоро?..
— Да. Чрезъ двѣ недѣли свадьба.
— За старика?
— Пану Ксаверію пятьдесятъ лѣтъ.
— Тебѣ это не противно?.. не страшно?
— Онъ очень богатъ, Эльжбета… А мое положеніе то же, что твое. Я тоже нищая…
— Но красавица… Скажи мнѣ только одно. Искренно. Ты его не любишь?
— Конечно, не влюблена…
— Ну… мы увидимъ… Да! увидимъ. Слушай что со мною было…
Эльжбета пространно, откровенно повѣдала сестрѣ свою судьбу съ тѣхъ поръ, что она бѣжала изъ дома отца.
Ея соблазнитель, офицеръ гвардіи Прусскаго короля, привезъ ее въ Берлинъ, но вскорѣ покинулъ. Она прожила тихо мѣсяца два, не зная что дѣлать, и уже собиралась вернуться въ родительскій домъ. Положеніе ея было крайне затруднительно, средствъ къ существованію не было никакихъ.
Но за это время Эльжбета неожиданно познакомилась съ молодымъ полякомъ, графомъ Бѣлинскимъ, и онъ увезъ ее съ собой въ Варшаву.
Здѣсь черезъ полгода она встрѣтилась въ одномъ домѣ съ человѣкомъ который сразу влюбился въ нее. Этотъ человѣкъ былъ не кто иной, какъ самъ король Станиславъ-Августъ.
Тогда совершился переворотъ въ ея судьбѣ. Она держала себя съ нимъ гордо и недоступно, и это окончательно приковало къ ней короля вѣтреника, не привыкшаго къ подобному обращенію. Она достигла того, о чемъ онѣ, обѣ сестры, такъ часто мечтали. Положеніе ея вскорѣ сдѣлалось таковымъ, что самые важные магнаты ухаживали за ней, когда имъ нужно было получить что-либо. Увлеченный король, добиваясь ея благосклонности, не отказывалъ ей ни въ чемъ.
Эльжбета даже раздавала помѣстья изъ конфискованныхъ у разныхъ изгнанныхъ лицъ. Она же вліяла на пожалованіе польскихъ орденовъ Станислава и Бѣлаго Орла. Она дѣлала изъ Станислава-Августа что хотѣла, сама не поступаясь ничѣмъ. Едва ли бы это долго могло продолжаться такъ, но судьба безжалостно отнеслась къ ней.
Эльжбета заболѣла самою страшною болѣзнью, какая сплошь и рядомъ появлялась во всѣхъ государствахъ Европы, и самою страшною для женщины молодой и красивой.
Самая сильная оспа въ теченіе шести недѣль изуродовала ее и изъ красивой женщины сдѣлала страшилищемъ. Король послѣ ея болѣзни даже не пожелалъ увидать ее, написалъ ей, что ему было бы тяжело и горько видѣть ее изуродованною.
Впрочемъ, Эльжбета и сама не хотѣла показаться со своимъ страшнымъ лицомъ на глаза человѣка, котораго начинала любить. Король обѣщалъ ей пожизненную пенсію, но она тогда же узнала, что эти пенсіи, раздававшіяся огромному количеству женщинъ, или не доходили по своему назначенію, или же были простыми обѣщаніями короля, которыя потомъ не сдерживались.
Она получала немного денегъ въ теченіе полугода, но затѣмъ перестала получать и какъ-то вдругъ, сразу очутилась въ полной нищетѣ. Она бросилась искать себѣ какое-нибудь мѣсто, но всюду внушала такое отвращеніе къ себѣ, что не могла нигдѣ пріютиться. Даже въ одинъ монастырь, въ который она просилась, ее не приняли.
На эту откровенную исповѣдь сестры, Франуся, отвѣчала тоже правдивымъ разсказомъ о своей судьбѣ.
Къ удивленію Франуси, Эльжбета высказалась еще рѣзче о томъ, что сестра — невѣста Сандецкаго.
— Ты могла бы мечтать о чемъ-либо гораздо большемъ, сказала она.
— О чемъ же? спросила Франуся.
— Ты красавица… такая же, какою я была. Вѣдь мы были похожи другъ на друга, какъ только могутъ быть похожи близнецы; но ты умнѣе меня… Я это и прежде сознавала. Мнѣ кажется, что нѣтъ человѣка, который бы не сошелъ съ ума отъ тебя, если ты только захочешь. Слѣдовательно, здѣсь, въ Варшавѣ, предъ тобой широкій выборъ. Бери любаго, кто только тебѣ понравится изъ самыхъ богатыхъ магнатовъ королевства. Зачѣмъ же тебѣ выходить замужъ за пятидесятилѣтняго старика, который запретъ тебя въ своемъ замкѣ? Теперь тебѣ кажется эта участь дивною, но не пройдетъ полугода, какъ ты раскаешься. Ты могла бы выйти замужъ здѣсь за молодаго и богатаго аристократа и блистать въ Варшавѣ не хуже первыхъ красавицъ, въ родѣ Юліи Потоцкой.
Эльжбета долго доказывала сестрѣ, что ея бракъ съ Сандецкимъ не есть истинное счастье.
Франуся ничего не отвѣчала, защищалась слабо. Да и что могла она сказать? Она сама знала, что ея бракъ со старымъ вдовцомъ, который собственно ей не нравился, который былъ только не противенъ ей, конечно, не то, чего она могла бы пожелать въ жизни, могла бы, конечно, и достигнуть.
— Можетъ-быть ты и права, отвѣтила наконецъ Франуся. — Но подумай: говорить легко, но какъ же сдѣлать? Я въ домѣ пана Сандецкаго, представлена обществу въ качествѣ его невѣсты, мнѣ дѣлаютъ приданое, черезъ двѣ недѣли будетъ свадьба, а мы толкуемъ о томъ чтобы не выходить за него замужъ. Отказать ему я могу, но что же будетъ тогда? Я выйду пѣшкомъ изъ его дома, безъ гроша денегъ. И куда же я пойду? Къ тебѣ… сюда?..
Эльжбета ничего не отвѣтила, но улыбнулась странною улыбкой, которая была отвратительною гримасой на ея изуродованномъ лицѣ.
— Вотъ что, Франуся, сказала она. — Прежде всего сегодня же пришли мнѣ денегъ насколько можешь больше, для того, чтобы я могла поскорѣй нанять себѣ приличную квартиру и прилично одѣться. Нужно это не для меня, а для тебя, пойми это!.. Есть-ли у тебя такія деньги?
Франуся объяснила, что въ настоящую минуту у ней денегъ совершенно нѣтъ, такъ какъ она истратила всѣ полученныя отъ жениха. Но, но счастью, на другой же день утромъ она должна снова получить отъ него около двухъ тысячъ злотъ на разныя покупки.
— Вотъ половину этихъ денегъ ты и передашь мнѣ. Повторяю тебѣ, не для меня.
Сестры разстались. Франуся обѣщала на другое же утро прислать сестрѣ денегъ съ горничной Юзей. Она вернулась домой и долго просидѣла одна.
Ей казалось, что онѣ разстались съ сестрой какъ-то странно. Эльжбета положительно будто замышляетъ что-то, и не только замышляетъ какой-то планъ, но будто уже знаетъ какъ дѣйствовать и что дѣлать. У нея уже ясная цѣль, которая неизвѣстна Франусѣ.
«И вдругъ сестра устроитъ все, о чемъ говорила», думалось ей. — «Найдетъ мнѣ блестящую партію…»
Не прошло трехъ дней, какъ Франуся получила записку отъ сестры, которая увѣдомляла ее, что она уже наняла приличную квартиру, успѣла одѣться, преобразиться изъ нищей въ панну и зоветъ сестру къ себѣ.
Въ тотъ же вечеръ Франуся объяснилась съ Сандецкимъ и объявила ему, что встрѣтила въ магазинѣ родственницу своей матери, женщину пожилую и вдобавокъ изуродованную оспой, которая никуда не выѣзжаетъ. Эта женщина умоляла навѣстить ее.
Сандецкій, конечно, не нашелъ ничего противъ этого.
Въ условленный день и часъ Франуся, въ скромномъ экипажѣ, въ сопровожденіи одного паюка, выѣхала и нашла сестру по адресу, въ очень порядочной, небогато, скромно, но чисто отдѣланной квартирѣ.
Эльжбета встрѣтила сестру радостная, почти счастливая. Франуся приписала это тому, что сестра уже болѣе не находится въ своемъ прежнемъ ужасномъ положеніи; но затѣмъ вскорѣ она замѣтила, что не квартира и деньги дѣлаютъ Эльжбету счастливою…
Эльжбета объявила, что у нея въ гостяхъ будетъ ея одна знакомая дама, очень извѣстная въ Варшавѣ, очень важная, хотя и не принадлежащая къ дворянству.
— Ее всѣ знаютъ, она пользуется огромнымъ вліяніемъ даже у пани Краковской и у самого короля. Тебѣ надо непремѣнно съ ней познакомиться и постараться понравиться ей.
— Зачѣмъ? Я и безъ того должна черезъ пять дней обѣдать у самой пани Краковской, не безъ важности и роизнесла Франуся.
Ей вдругъ стало досадно, что сестра, которую она на-дняхъ высвободила изъ притона, изъ лохмотьевъ, уже берется какъ бы оказывать ей покровительство.
Эльжбета поняла тайную мысль сестры.
— Я знаю, что невѣстѣ пана Сандецкаго не нужно покровительство моей хорошей знакомой, но вспомни, Франуся, что съ тобой было недавно, что со мной случилось по твоей милости на этихъ дняхъ. Вспомни, что на свѣтѣ бываютъ чудеса… Нельзя отвѣчать за то, что можетъ завтра случиться и хорошаго, и дурнаго… то, о чемъ и во снѣ не снится. Думала-ли я въ мои годы, во цвѣтѣ лѣтъ и красоты, сдѣлаться отвратительнымъ уродомъ? Думала-ли ты, сидя въ горницѣ деревенскаго ксендза, вдругъ стать невѣстой богатаго пана, магната? Вотъ и теперь… Почему ты знаешь, что можетъ произойти вслѣдствіе твоего знакомства съ моей, могу сказать, пріятельницей? Объ одномъ только я буду серьезно просить тебя… Ты должна дать мнѣ слово, что не скажешь жениху своему и не скажешь никому фамилію дамы, съ которой сегодня познакомишься.
— Это очень легко, но я не понимаю причины, Эльжбета…
— Это необходимо на нѣсколько дней… Ну на недѣлю. А послѣ все равно.
Едва только Франуся успѣла обѣщать сестрѣ не говорить никому ничего, какъ въ квартирѣ появилась ожидаемая гостья. Эльжбета быстро поднялась, пошла къ ней навстрѣчу, съ поклономъ особо-вѣжливымъ приняла ее и затѣмъ представила ей сестру, Франциску.
Вошедшая была низенькаго роста, брюнетка, лѣтъ сорока, а можетъ быть и болѣе, очень смуглая, съ очень характернымъ лицомъ. Женщина была, очевидно, какого-нибудь южнаго происхожденія, но не итальянка и не испанка, скорѣе гречанка, а быть можетъ, какъ показалось Франусѣ, простая еврейка. Послѣднее казалось ей всего вѣроятнѣе.
Франуся поклонилась гостьѣ и вспомнила, что сестра не сказала ей фамиліи этой дамы. Впрочемъ, ей прозвище ничего бы не сказало, какъ и всякой вновь пріѣзжей въ столицу.
Онѣ усѣлись въ гостиной и занялись шоколадомъ и сластями, которыя подала горничная.
Гостья долго разглядывала Франусю довольно безцеремонно, немножко свысока, и наконецъ, обернувшись къ Эльжбетѣ, произнесла:
— Да, панна нрава… Это поразительно… Это почти невѣроятно. Признаюсь, я вѣдь еще вчера не вѣрила, думала, панна преувеличиваетъ, а теперь я каюсь въ своихъ грѣхахъ, въ своемъ невѣріи.
— Знаешь-ли ты, о чемъ мы говоримъ? обратилась Эльжбета къ сестрѣ. — Мы говоримъ о страшномъ сходствѣ между тобой и мной, какою я была.
— Да, покачивая головой, произнесла гостья, — удивительное сходство! Мнѣ кажется, что передо мной сидитъ Эльжбета Дзялынская, какою я ее знала, но только, прибавлю, пожалуй еще красивѣе. Не сердись на меня, пани, прибавила она. обращаясь къ Эльжбетѣ.
— Знаешь, Франуся, панна Камели вѣрить не хочетъ, что ты выходишь замужъ за Сандецкаго.
«Панна Камели?» подумала про себя Франуся.
Это имя какъ бы рѣзнуло ее по уху. Она положительно слышала это имя когда-то. Здѣсь-ли, въ Варшавѣ, или еще въ Сталупеняхъ — она вспомнить не могла. Но съ этимъ именемъ «Камели» соединяется что-то особенное.
Гостья просидѣла недолго. Она спѣшила куда-то по важному дѣлу. Она пригласила къ себѣ на другой же день вечеромъ обѣихъ сестеръ и, поглядѣвъ на Эльжбету, вымолвила:
— Но ручается-ли мнѣ пани Эльжбета, что сестра пріѣдетъ съ нею?
— Франуся, отвѣчай за меня, можешь-ли ты быть? Пани Камели должна знать это навѣрное.
— Почему же нѣтъ? отозвалась Франуся.
— Незачѣмъ говорить Сандецкому къ кому вы ѣдете и называть меня. Панна скажетъ, что ѣдетъ къ Эльжбетѣ.
— Конечно.
— И такъ это рѣшенное дѣло?
— Рѣшенное, отозвалась Франуся.
Дѣйствительно, на другой же вечеръ Франуся явилась къ сестрѣ еще въ сумерки и привезла съ собой другой туалетъ. Отпросившись у жениха къ родственницѣ, она не могла одѣться дома, не возбудивъ подозрѣнія. Здѣсь у сестры Франуся переодѣлась и явилась въ своемъ бѣломъ платьѣ съ бѣлыми розами. Эльжбета наканунѣ настояла на этомъ.
— Тебя въ Варшавѣ зовутъ «пани бяла», вотъ ты и должна бѣлой панной появиться у госпожи Камели. Да къ тому же я должна тебѣ сказать, хотя это и странно, но бѣлый цвѣтъ наиболѣе идетъ къ тебѣ. Слушай теперь самое главное и пожалуйста не удивляйся, не пугайся… Мы поѣдемъ вмѣстѣ къ паннѣ Камели, у которой если и будутъ гости, то развѣ только одна пожилая дама и одинъ очень милый господинъ, кажется, ея родственникъ. Я же въ гостиную не войду.
— Почему? удивилась Франуся.
— Очень просто. Съ тѣхъ поръ, что я такъ изуродована, я не показывалась нигдѣ. Вспомни, гдѣ я была и откуда ты меня вытащила. Я не хочу снова появляться въ обществѣ. Я ѣду ради тебя, чтобы ты могла у панны Камели познакомиться съ двумя интересными личностями, въ особенности… съ ея родственникомъ.
— Кто онъ такой? спросила Франуся, и очень удивилась, потому что Эльжбета слегка смутилась и, запинаясь, выговорила страннымъ голосомъ:
— Графъ… кажется… Навѣрное не помню… Фамилія мнѣ не дается… Сто разъ запоминаю и все забываю…
Франусѣ показалось замѣшательство сестры крайне подозрительнымъ.
«Неужели, подумала она, — сестра хочетъ, чтобы я у этой госпожи Камели познакомилась съ какимъ-нибудь магнатомъ и промѣняла Сандецкаго на него?.. За пана Ксаверія я могу ручаться, что онъ всю жизнь будетъ обожать меня… А этотъ господинъ, съ которымъ, очевидно, устраивается свиданіе, — кто онъ и что онъ?.. Какой-нибудь вѣтреникъ!»
Черезъ часъ обѣ сестры въ экипажѣ Франуси уже проѣхали городъ и на Краковскомъ предмѣстьѣ остановились у довольно элегантнаго домика.
Роскошь обстановки удивила Франусю. Всѣ лакеи были въ атласной ливреѣ и въ пудрѣ. Огромный паюкъ-негръ въ дверяхъ еще болѣе поразилъ ее, такъ какъ до сихъ поръ она никогда негровъ не видала.
Въ гостиной, отдѣланной съ особымъ богатствомъ, встрѣтила ихъ панна Камели, разодѣтая по-бальному.
"Немногимъ ты отличаешься отъ своего «паюка», невольно подумала Франуся, увидя смуглыя коричневыя плечи хозяйки.
Эльжбета, поздоровавшись съ хозяйкой, тотчасъ же прошла въ ея спальню. Франуся осталась одна съ хозяйкой въ гостиной.
— Очень рада, что познакомилась съ панной, ласково заговорила панна Камели. — А очень люблю Эльжбету. Кромѣ того, мнѣ пріятно, что пани такъ удивительно похожа на нее. Впрочемъ, мы сейчасъ же убѣдимся, насколько похожа… А должна сказать, что у меня будетъ въ гостяхъ одинъ мой родственникъ, графъ Оссовскій — человѣкъ уже не молодой, съ очень большимъ состояніемъ. Онъ холостякъ, ведущій жизнь довольно шумную, но скучающій, какъ и всѣ кому некуда дѣвать своихъ огромныхъ денегъ. Когда-то графъ Оссовскій былъ серьезно влюбленъ въ сестру панны, и признаюсь, что если бы не этотъ ужасный случай съ Эльжбетой, то, быть можетъ, она была бы теперь графиней Оссовской. Онъ до сихъ поръ не можетъ равнодушно вспомнить о ней, но, разумѣется, не желалъ бы ее видѣть изуродованною. Онъ сейчасъ будетъ здѣсь — и вы понимаете какое значеніе можетъ имѣть ваша встрѣча съ нимъ… Онъ можетъ влюбиться въ панну, а это будетъ не что иное какъ продолженіе чувства къ ея сестрѣ.
— А не знаю, зачѣмъ пани хочетъ знакомить меня съ графомъ Оссовскимъ? Напи забыла какъ будто, что я невѣста пана Ксаверія Сандецкаго.
— Э! моя милая, пани Франциска, вотъ увидишь графа Оссовскаго и сравнишь его съ женихомъ. Состояніе его въ десять разъ больше, чѣмъ состояніе вашего стараго жениха. Собой онъ въ десять разъ красивѣе пана Сандецкаго, влюбится сразу такъ, какъ Сандецкій на старости своей и влюбиться не можетъ… Да что же говорить! Кажется, вотъ и онъ.
Дѣйствительно, въ сосѣдней комнатѣ раздались шаги и въ дверяхъ появился во французскомъ платьѣ, въ напудренномъ парикѣ, ожидаемый гость.
Прежде всего Франусю поразила его фигура, походка и манера держаться. Онъ положительно не былъ похожъ на всѣхъ тѣхъ мужчинъ, которыхъ она до сихъ поръ видѣла. Сразу, какъ бы по мановенію жезла волшебника, почувствовала она какую-то робость, но вмѣстѣ съ тѣмъ и влеченіе. Онъ понравился ей прежде, чѣмъ отодвинулся отъ дверей.
«Какъ странно!» тотчасъ подумала Франуся.
Госпожа Камели низко поклонилась гостю и, обернувшись къ Франусѣ, показала на нее рукой.
Графъ Оссовскій, увидя дѣвушку, широко раскрылъ глаза, потомъ сдѣлалъ два шага впередъ, снова остановился и снова изумленнымъ взоромъ глядѣлъ на нее, не говоря ни слова.
— Это поразительно! выговорилъ онъ наконецъ. — Эльжбета!.. живая Э.тьжбета Дзялынская.
Онъ произнесъ это съ такимъ жаромъ, что Франуся невольно смутилась и потупилась.
Графъ Оссовскій приблизился къ самой Франусѣ, взялъ ея руку, прижалъ къ губамъ и три раза поцѣловалъ.
Франуся не отдернула руки, не зная, должна-ли она это сдѣлать, но вмѣстѣ съ тѣмъ и не имѣя силы сдѣлать это. Она положительно находилась уже подъ какимъ-то очарованіемъ.
Хозяйка тотчасъ же выскользнула изъ гостиной. А графъ сѣлъ около Франуси и сталъ разспрашивать откуда она и когда пріѣхала. Франуся отвѣчала, потупляясь, но наконецъ звонкій смѣхъ его заставилъ ее поднять глаза.
— Я, шутя, разспрашиваю панну. Я давно слышалъ и знаю все… Я видѣлъ бѣлую пани здѣсь, недалеко отъ дома, во время гулянья.
Франуся стала разглядывать лицо графа Оссовскаго и должна была согласиться, что онъ очень красивъ собой и кажетъ гораздо моложе своихъ лѣтъ. Ему можно было дать не болѣе тридцати. Въ красивыхъ чертахъ лица была даже грація, а всего прелестнѣе были большіе голубые глаза.
Но главное, что поразило Франусю, былъ его голосъ, невыразимо гармоничный, звучный, будто поющій. Мало того, въ этомъ голосѣ была какая-то власть.
Франусѣ казалось, что этотъ, тихо и нѣжно говорящій съ ней, человѣкъ, своими глазами и своимъ голосомъ очаровываетъ ее все болѣе, потихоньку, нѣжно, опутываетъ ее невидимой волшебной паутиной.
«Что же это такое? мысленно спрашивала себя Франуся. — Вѣдь положительно въ этомъ что-то есть… Какое-то колдовство».
Бесѣда графа Оссовскаго съ Франусей изъ простой перешла сразу въ такую, какой, казалось Франусѣ, немыслимо имѣть съ человѣкомъ котораго почти не знаешь.
Графъ объяснилъ Франусѣ, что когда-то былъ безумно влюбленъ въ ея сестру Эльжбету и продолжаетъ обожать ее. Онъ долженъ былъ временно стараться забыть о ней, такъ какъ ее страшно изуродовала оспа. Но теперь, когда любимая женщина снова стала прежней Эльжбетой, хотя называется Франусей, онъ попрежнему сразу очутился въ ея власти. Онъ безумно любитъ ее.
Франуся слушала, не знала, что отвѣчать, а между тѣмъ графъ Оссовскій уже давно держалъ ея руки въ своихъ, уже давно цѣловалъ ихъ. Франусѣ казалось, что она не будетъ въ состояніи противиться, что бы этотъ человѣкъ ни сдѣлалъ. Наконецъ, она услыхала вопросъ, который немного привелъ ее въ себя и отрезвилъ отъ того опьяненія, въ которомъ она находилась.
— Могу-ли я надѣяться, что и панна не оттолкнетъ меня… полюбитъ меня? Я всю жизнь готовъ посвятить ей.
— Я невѣста, графъ… Свадьба черезъ двѣ недѣли.
— За двѣ недѣли, пани, не только можно успѣть полюбить другаго, за двѣ недѣли можно умереть, за двѣ недѣли можетъ быть свѣтопреставленіе, конецъ всему міру. Я спрашиваю только: можетъ-ли панна полюбить меня?.. И только черезъ день, или два спрошу, любитъ-ли она меня.
Франуся хотѣла отвѣчать, что не можетъ полюбить его, такъ какъ она дала слово другому человѣку и считается его невѣстой, но вмѣсто этого отвѣтила робко:
— Не знаю.
— Это не отвѣтъ, пани.
— Можетъ быть… не знаю… путалась Франуся и дѣлала невольно такія движенія головой и руками, какъ бы и впрямь, въ дѣйствительности, освобождалась отъ паутины, опутывающей ее съ головы до пятъ.
Въ эту минуту появилась въ гостиной хозяйка и любезно заявила гостю:
— Графъ опоздаетъ, уже десять часовъ… Прошу извиненія, что я напоминаю.
— И хорошо сдѣлала, пани, отозвался графъ, вставая. — Если бы не пришли мнѣ напомнить этого, то я бы остался здѣсь до утра подъ очарованіемъ волшебницы.
Графъ простился съ Франусей и съ хозяйкой и вышелъ. Панна Камели пошла провожать его.
Франуся осталась одна и дико озиралась въ гостиной. Потомъ она взяла себя за голову, какъ бы пытаясь привести въ порядокъ спутанныя мысли; потомъ она вздохнула, встала, прошлась но гостиной и наконецъ, остановившись, произнесла:
«Да, въ этомъ человѣкѣ что-то есть!.. Вѣдь говорить же, есть колдуны… Онъ меня околдовалъ. Боже мой, какая разница… Какая страшная разница!»
И эти послѣднія слова были вызваны невольнымъ сравненіемъ, которое напросилось Франусѣ. Предъ ея глазами стояли два человѣка рядомъ: графъ Оссовскій и панъ Сандецкій. Въ эту минуту, если бы Франусѣ предложили выбирать себѣ мужа изъ нихъ двухъ, то она бы разсмѣялась наивности такого предложенія.
«Развѣ возможенъ выборъ? Развѣ можно колебаться хоть одно мгновеніе!»
Франуся такъ глубоко задумалась, что не замѣтила, какъ вошла въ гостиную хозяйка, какъ вслѣдъ за ней вошла Эльжбета и обѣ стояли предъ ней, пересмѣиваясь…
— Ну, какъ нравится тебѣ графъ? спросила Эльжбета, и голосъ ея прозвучалъ странною грустью.
Оттѣнокъ этого голоса поразилъ Франусю.
— Какъ онъ нравится тебѣ? повторила Эльжбета.
— Онъ очень пріятный собесѣдникъ, отозвалась Франуся. — Очень умный.
— Желаетъ-ли панна вновь его видѣть? спросила госпожа Камели.
— Зачѣмъ? отказалась Франуся. — Я не вижу цѣли… Повторяю, вы забываете, что я — невѣста другаго и что мнѣ не хорошо, не честно слушать объясненія въ любви другихъ лицъ. Во всякомъ случаѣ, я не промѣняю моего пана Ксаверія на какихъ бы то ни было легкомысленныхъ красавцевъ, магнатовъ варшавскихъ.
— Ну, это мы увидимъ! разсмѣялась госпожа Камели. — Обѣщай мнѣ только, пани, быть послѣ-завтра въ эту же пору у меня въ гостяхъ и снова я оставлю панну побесѣдовать съ графомъ.
Франуся ничего не отвѣтила.
— Я вижу, что колеблется панна. Подумайте, изъ-за чего?
— Я не должна…
— Пустое, пани.. Вздоръ… Панна еще разъ повидаетъ графа Оссовскаго и затѣмъ вольна дѣлать, что угодно. Хочетъ выходить за пана Сандецкаго замужъ — выйдетъ… Захочетъ выйти замужъ за графа Оссовскаго — тоже выйдетъ. Панну, я знаю, что поражаетъ!.. Паннѣ кажетъ страшною та быстрота, съ которой все это можетъ произойти, но и съ этимъ она скоро примирится. И такъ до послѣ-завтра?
— Конечно, конечно! выговорила Эльжбета. — Я отвѣчаю за сестру. Это послѣдняя моя просьба къ ней. Если она ее не исполнитъ, то мы съ ней никогда не увидимся. Я потребую, чтобы послѣ-завтра она была у васъ и еще разъ повидалась съ графомъ. Если она не согласится, она не сестра мнѣ… И я снова вернусь въ мой притонъ и одѣнусь въ мои лохмотья.
— Если такъ, Эльжбета, твердо произнесла Франуся, — то, конечно, послѣ-завтра въ девять часовъ я буду здѣсь.
— Вотъ!.. милая, добрая! воскликнула Эльжбета, цѣлуя сестру.
Цѣлую ночь, цѣлый день затѣмъ Франуся продумала о графѣ Оссовскомъ. Она надавала себѣ все тотъ же вопросъ:
«Что же такое особенное есть въ этомъ человѣкѣ? Ничего и все! И держится онъ не такъ, какъ другіе, и говоритъ иначе, и смотритъ иначе, пронизывая насквозь своими глазами».
Когда Франуся спрашивала себя, возможно-ли ей вдругъ отказаться отъ пана Сандецкаго и сдѣлаться невѣстой и женой графа Оссовскаго, то внутренній голосъ говорилъ ей, что все это совершенно возможно, но странно и страшно.
«А если все это поведетъ къ какому-нибудь обману? Но къ какому же обману? Вѣдь она откажетъ Сандецкому только въ томъ случаѣ, если графъ Оссовскій серьезно, формально сдѣлаетъ ей предложеніе? Вѣдь не можетъ же онъ быть наглымъ обманщикомъ? Не лучше-ли искренно разсказать все жениху? Спросить у него, знающаго всю Варшаву, кто такая эта панна Камели и что за человѣкъ графъ Оссовскій?»
Нѣсколько разъ за весь день собиралась Франуся сдѣлать эти два вопроса жениху — и не рѣшилась. На другой день она хотѣла непремѣнно сдѣлать это, прежде чѣмъ снова ѣхать къ госпожѣ Камели, а между тѣмъ, каждый разъ что она собиралась задать одинъ изъ двухъ вопросовъ Сандецкому, слова замирали на губахъ.
Наступило назначенное время, и Франуся снова выѣхала въ простомъ платьѣ къ своей сестрѣ, снова надѣла свое бѣлое платье съ бѣлыми розами и черезъ часъ была снова въ гостиной того же богато-отдѣланнаго домика.
Все это будто дѣлала Франуся не сама; все это будто совершалось само собой и въ какомъ-то полуснѣ. Сидя въ той же гостиной, Франуся спрашивала себя, когда и зачѣмъ попала она сюда. Ей захотѣлось очутиться въ ея собственной горницѣ, въ домѣ Сандецкаго. Она готова была въ минуту подняться, сѣсть въ свой экипажъ и скакать домой.
Госпожа Камели и Эльжбета удивлялись мрачному настроенію и задумчивости Франуси, но смѣялись и подшучивали надъ ней. Эльжбета точно такъ же удалилась въ спальню хозяйки, а хозяйка осталась съ Франусей въ гостиной.
Но на этотъ разъ Франуся уже съ тревогой на сердцѣ прислушивалась къ сосѣднимъ горницамъ, и когда тамъ раздались шаги, а госпожа Камели поднялась навстрѣчу къ родственнику, сердце замерло у Франуси.
Графъ Оссовскій вошелъ на этотъ разъ быстро, прямо подошелъ къ Франусѣ, взялъ ее за обѣ руки и долго цѣловалъ ихъ. Потомъ, усадивъ ее на диванъ, опустился передъ ней на колѣни. Франуся, сидѣвшая долго потупившись, подняла наконецъ глаза и увидѣла, что они снова одни въ гостиной. Госпожа Камели исчезла.
На этотъ разъ бесѣда графа съ Франусей продолжалась дольше, но съ первыхъ же словъ Франуся была уже въ полной власти его. Она обѣщала ему подумать, выходить-ли за Сандецкаго, обѣщала все, что просилъ онъ, не помня и почти не зная сама, что обѣщаетъ.
Она хорошо понимала, что онъ говорилъ ей о готовности посвятить ей всю свою жизнь, обожать ее, но Франусѣ смутно помнилось, что слова о бракѣ не было сказано ни единаго. Иногда же ей казалось, что графъ говорилъ что-то равнозначущее.
На этотъ разъ, когда они разстались, Франуся должна была сознаться себѣ, что она очарована графомъ Оссовскимъ и бракъ ея съ Сандецкимъ начинаетъ казаться ей совершенно невозможнымъ дѣломъ.
Она, до сихъ поръ кокетничавшая со всѣми, сводившая съ ума и старыхъ и молодыхъ, сама, казалось, лишилась разсудка. Она почти не помнила, какъ уѣхалъ графъ, не понимала, что говорили ей хозяйка и сестра.
Онѣ взяли съ нея слово опять пріѣхать вечеромъ, не назначая дня, а Эльжбета вызвалась написать сестрѣ, въ какой именно день графъ Оссовскій явится къ паннѣ.
Между тѣмъ на другой день Сандецкій напомнилъ невѣстѣ, что въ тотъ же вечеръ балъ у княгини Любомірской, на который они приглашены. Франуся была настолько потрясена всѣмъ съ ней приключившимся, что ничего не отвѣтила, но рѣшила сказаться больною.
Послѣ обѣда она уже легла въ постель и послала сказать пану Ксаверію, что хвораетъ и ѣхать не можетъ. Ей казалось, что ей невозможно въ томъ нравственномъ состояніи, въ какомъ она находится, быть среди многолюднаго общества.
Франуся легла въ постель, думая притвориться больной, а между тѣмъ оказалось, что она дѣйствительно немножко нездорова. Она осталась въ постели до слѣдующаго утра.
Цѣлыхъ два дня подъ-рядъ она нравственно мучилась въ борьбѣ сама съ собой. По счастію, и Сандецкій, и обѣ его дочери, объясняли состояніе Франуси болѣзнью, иначе могло бы возникнуть подозрѣніе.
Франуся боролась, мучилась и въ концѣ-концовъ истерзалась. Предъ ея воображеніемъ отъ зари до зари стояли два человѣка: ея женихъ и графъ.
Франуся чувствовала, что она положительно страстно влюблена въ этого человѣка, хотя видѣлась съ нимъ всего два раза.
«Онъ колдунъ и больше ничего!» рѣшила Франуся вмѣсто всякихъ объясненій.
Наконецъ, на третій день утромъ, Сандецкій объявилъ невѣстѣ, что въ этотъ день надо ѣхать на обѣдъ къ сестрѣ короля. Франуся стала отказываться. Сандецкій былъ озадаченъ.
— Помилуй, Господь съ тобой! Развѣ это возможно! Развѣ ты воображаешь, что можно не ѣхать? Пани Краковска та же королева. Отъ такихъ приглашеній не отказываются ссылаясь на простую хворость… Если бы ты была при смерти — другое дѣло. Это невозможно!
Франуся продолжала отказываться, говоря, что она чувствуетъ себя больною и совершенно не въ состояніи быть въ гостяхъ. Сандецкій доказывалъ ей, что гостей у панны Краковской будетъ немного; и такъ какъ будетъ самъ король, то поэтому обѣдъ будетъ чинный, разговаривать придется мало, а ей, въ качествѣ молодой дѣвушки, слѣдуетъ даже побольше молчать и держать себя сдержаннѣе.
Волей-неволей Франуся велѣла приготовить себѣ красивый пунцовый нарядъ, отдѣланный бархатомъ и шитый золотомъ. Начавъ одѣваться, она невольно пріободрилась. Ей показалось вдругъ, что она въ этотъ день красивѣе, — потому-ли, что она поблѣднѣла, или потому, что глаза ея смотрятъ какъ-то особенно задумчиво и тоскливо.
«Да, я сегодня красивѣе!» рѣшила она наконецъ.
Панъ Ксаверій, придя за невѣстой, остановился и самодовольно усмѣхнулся.
— Отлично, выговорилъ онъ. — Вотъ видишь-ли, сказывалась больной, а поглядѣть на тебя — здоровѣе чѣмъ когда-либо. И знаешь что, пани дьяволенокъ, вѣдь ты нынче еще красивѣе. А думаю, это случилось потому, что тебѣ все-таки пріятно подумать, какъ ты будешь обѣдать съ самимъ королемъ и съ панной Краковской.
Франуся ничего не отвѣтила.
Черезъ полчаса Сандецкій съ дочерьми и съ невѣстой были уже въ замкѣ и вступали въ анпартаменты пани Краковской.
Двѣ панны Сандецкія и панна Дзялынская были представлены сестрѣ короля пожилою дамой, которая была ея гофмейстериной. Гостей было уже человѣкъ семь помимо Сандецкихъ. Изъ нихъ Франуся была уже знакома съ двумя мужчинами.
Едва только успѣли они сѣсть, едва только пани Краковская успѣла что-то спросить у Франуси, какъ ея камергеръ подалъ ей на маленькомъ подносикѣ записку и произнесъ:
— Отъ его королевскаго величества.
— Неужели отказывается? воскликнула панна Краковская. — Вотъ это было бы нехорошо со стороны короля-братца.
Она развернула записку, прочла нѣсколько строкъ и невольно сразу вскинула глаза на Сандецкаго и Франусю. Не только они, но и все общество поняло, что между запиской и паномъ съ его невѣстой было что-то общее.
Въ одно мгновеніе панна Краковская видимо смутилась, зажала нижнюю губу красивыми зубами, какъ-бы раздумывая и слегка волнуясь. Затѣмъ она чинно поднялась, извинилась предъ обществомъ и вышла изъ гостиной въ сопровожденіи камергера.
Очутившись въ другой горницѣ, она быстро обернулась къ нему и вымолвила:
— Сейчасъ ступайте… скачите… Ступайте сами… Доложите королю, что это невозможно! Они уже здѣсь…
— Я не понимаю, что изволите?.. вѣжливо замѣтилъ камергеръ.
— Король пишетъ, чтобы я не звала обѣдать или избавилась какъ-нибудь отъ пана Сандецкаго и его невѣсты. Скачите скорѣй, доложите, что они здѣсь… Я не могу ихъ выгнать. Тогда пусть король не пріѣзжаетъ.
«Пани Краковска» вернулась въ гостиную. Камергеръ стрѣлой пустился по горницамъ и черезъ минуты двѣ уже скакалъ въ маленькой солитеркѣ по направленію къ Лазенковскому дворцу, въ которомъ находился тогда король.
Къ ту минуту, когда камергеръ повернулъ въ какую-то улицу, чтобы сократить путь, красивая коляска въ восемь лошадей промчалась отъ Лазенокъ. Въ ней былъ король, направлявшійся къ сестрѣ.
Между тѣмъ въ гостиной панны Краковской бесѣда не клеилась. Хозяйка была видимо взволнована. Ей было непріятно, что король не будетъ на обѣдѣ. А онъ, очевидно, не будетъ.
Это случилось-бы въ первый разъ въ этомъ году, ибо каждый понедѣльникъ братъ-король обѣдалъ у нея. Только самыя важныя государственныя дѣла могли помѣшать этому обычному появленію въ ея аппартаментахъ.
И въ ту минуту, когда панна Краковская начинала уже утѣшаться и примиряться съ мыслью, что король не будетъ, появившаяся гофмейстерина доложила, что король подъѣхалъ къ подъѣзду.
«Пани Краковска» быстро поднялась, смутилась и, взволнованная, двинулась навстрѣчу.
Гости тоже поднялись и двинулись изъ гостиной въ обѣденный залъ. Всѣ они, человѣкъ до двадцати, стали невдалекѣ отъ входныхъ дверей, въ которыхъ долженъ былъ появиться король.
Панъ Сандецкій стоялъ около Франуси и тихо шепталъ ей:
— Что-то такое приключается тутъ, Франуся. Написалъ записку, и я думалъ, онъ не будетъ обѣдать, отказывается… Досадно было… А выходитъ, что послѣ записки тотчасъ-же самъ пріѣхалъ.
Франуся почти не слушала и пристально смотрѣла въ двери. Ее интересовалъ, конечно, король Станиславъ0Августъ, о которомъ она такъ много слышала: въ особенности объ его умѣ и любезности, а главное объ его всесвѣтныхъ побѣдахъ надъ женщинами.
Черезъ нѣсколько мгновеній въ дверяхъ появился король въ сопровожденіи сестры и своей свиты. Всѣ гости двинулись навстрѣчу и почтительно наклонили головы. Только одна Франуся не двинулась, стояла, окаменѣвъ, на мѣстѣ и наконецъ схватилась за руку своего жениха. Еще немного — и она упала-бы безъ чувствъ…
Предъ ней, въ видѣ короля Станислава-Августа, стоялъ графъ Оссовскій.
Прошелъ мѣсяцъ съ того дня, что панъ Сандецкій весело выѣхалъ въ Варшаву, въ качествѣ жениха, чтобы отпраздновать свою свадьбу. Теперь каштелянъ былъ снова у себя въ замкѣ. За это время многое произошло въ его жизни, чего никто не могъ-бы ожидать.
Съ гордымъ паномъ Сандецкимъ случилось нѣчто, едва не убившее его. Панъ Ксаверій, никогда въ жизни не болѣвшій, вылежалъ въ постели цѣлую недѣлю и до сихъ поръ еще вполнѣ не оправился и все еще, какъ многимъ казалось, продолжалъ странно хворать.
Дѣйствительно, самолюбію каштеляна Сталупеньскаго былъ нанесенъ тяжкій ударъ. За недѣлю до того дни, когда было назначено его бракосочетаніе, когда все было готово, все блестящее общество столицы приглашено на свадьбу, приключилось странное и смѣшное происшествіе.
Красавица-невѣста, прославившаяся въ столицѣ подъ прозвищемъ «бѣлой пани», выѣхавъ однажды среди дни изъ дому въ гости, не вернулась до вечера, не вернулась и къ ночи, не вернулась и на слѣдующіе дни. Франуся пропала безъ вѣсти.
Панъ Сандецкій въ первый-же день вечеромъ, крайне смущенный, разослалъ гонцовъ но всѣмъ знакомымъ домамъ опросить, нѣтъ-ли тамъ панны Франциски. Отвѣты были получены отрицательные.
Люди, бывшіе при экипажѣ, въ которомъ выѣхала Франуся и который уже поздней ночью возвратился пустой, заявили пану Сандецкому, что панна Франциска вошла въ квартиру на Краковскомъ предмѣстьѣ и болѣе оттуда не выходила. Карета и люди прождали ее весь день и уже ночью паюкъ-арабъ дерзко объяснилъ имъ, что никогда панна Франциска въ домъ якобы не входила, что никто ее не видалъ и вѣроятно тутъ кроется недбразумѣніе.
— А можетъ-быть и просто вы пьяны! сказалъ имъ паюкъ. — Сами не знаете гдѣ ваша госпожа.
Разумѣется, вся Варшава тотчасъ заинтересовалась пропажею «бѣлой панны». Со втораго-же дня пожилые люди, старые пріятели Сандецкаго, стали ему намекать, гдѣ можетъ быть его невѣста и что могло съ ней приключиться. Панъ Сандецкій не понималъ намековъ.
— Она пропала временно, говорили они, — такъ-же какъ и многія по нашему времени пропадаютъ… Не тревожься, панна найдется…
Наконецъ Сандецкій замѣтилъ, что онъ одинъ воображаетъ, будто Франусю убили какіе-нибудь злодѣи. Всѣ, къ кому обращался онъ, усмѣхались двумысленно на его предположеніе.
Наконецъ, дѣло объяснилось очень просто. Франусю постигла та же судьба, что и многихъ красавицъ Варшавы… Она была похищена самимъ королемъ… Вѣрнѣе сказать, сердцеѣдъ Станиславъ переманилъ невѣсту Сандецкаго.
Для всѣхъ въ Варшавѣ тутъ не было ничего особеннаго. Чуть не каждые два мѣсяца случалось такое происшествіе. Не далѣе, какъ мѣсяца за три передъ тѣмъ тотъ-же король буквально похитилъ и даже чуть не насильственнымъ образомъ фаворитку одного изъ первыхъ магнатовъ Польши, маршала князя Огинскаго.
Однако, что было самымъ простымъ дѣломъ для варшавскаго общества — было невѣроятнымъ случаемъ для пана Сандецкаго, было страшнымъ, жесточайшимъ оскорбленіемъ его самолюбію. Съ пожилымъ паномъ приключилось нѣчто въ родѣ легкаго удара. У него отнялись временно ноги, и онъ только съ трудомъ спустя недѣлю могъ двигаться.
Слегши въ постель, онъ пролежалъ три дня въ полусознательномъ состояніи. Доктора ожидали каждую минуту вторичнаго удара и конца, но вмѣсто этого къ ихъ изумленію черезъ недѣлю желѣзное здоровье предъявило свои права.
Панъ Сандецкій поднялся на ноги и казался бодрымъ, никогда не болѣвшимъ. Только во взглядѣ осталось какое-то странное выраженіе.
Оправившись совершенно, панъ Сандецкій сталъ обдумывать мщеніе своему счастливому сопернику. Онъ готовъ былъ на всякое преступное дѣйствіе, за которое могъ-бы. пожалуй, подвергнуться не только «банниціи», но и болѣе тяжкому наказанію.
На его счастіе, при первомъ извѣстіи о болѣзни его, въ Варшаву явился албанчикъ Кароль Побочекъ. По пріѣздѣ онъ не отходилъ отъ отца и, когда панъ Сандецкій былъ уже на ногахъ, онъ всячески успокаивалъ его, уговаривалъ и развлекалъ. Онъ убѣдилъ отца бросить все дѣло.
Хотя пожилой панъ и быль оскорбленъ, но все-таки менѣе, нежели бывали прежде оскорблены многіе извѣстные люди столицы, подвергшіеся той-же участи.
Панъ Сандецкій лишился невѣсты. У другихъ похищали женъ и дочерей. И они должны были снести это.
Сандецкій, подъ вліяніемъ бесѣдъ съ сыномъ, дѣйствительно, нѣсколько успокоился. Какъ ни былъ онъ влюбленъ въ свою бывшую невѣсту — теперь главнымъ источникомъ его мученій было исключительно самолюбіе. Онъ не могъ привыкнуть къ мысли, что въ свои годы сталъ посмѣшищемъ всей Варшавы.
Кароль успокаивалъ отца преимущественно тѣмъ, что они непремѣнно придумаютъ средство современемъ отмстить Станиславу.
Оправившись, панъ Сандецкій тотчасъ-же выѣхалъ въ свой замокъ вмѣстѣ, со своими дочерьми и здѣсь буквально заперся, никуда не выходя, даже не появляясь ни на минуту изъ своихъ горницъ.
Пробывъ съ отцомъ нѣсколько дней, Кароль выѣхалъ снова въ Несвижъ по мѣсту своей службы.
Проведя около мѣсяца въ одиночествѣ, Сандецкій однажды велѣлъ запречь себѣ маленькую нетычанку, взялъ съ собой молоденькаго гайдука и выѣхалъ изъ замка. Вернулся панъ къ вечеру. Никто не зналъ, гдѣ онъ былъ, а гайдукъ отзывался на вопросы всѣхъ, что панъ не приказалъ ничего никому сказывать.
Сандецкій съѣздилъ лично освидѣтельствовать границу своего имѣнія, которая теперь была уже границей Польскаго королевства. По краю его владѣній уже появился прусскій кордонъ. Въ двухъ мѣстахъ стояли сторожевыя будки, а на дорогахъ торчали щиты съ прусскими черными орлами.
Мысль, что онъ, каштелянъ Сталупеньскій, остался польскимъ подданнымъ на вѣчныя времена, теперь не утѣшала его, а даже раздражала. Онъ былъ теперь подданнымъ самаго ненавистнаго ему человѣка.
Если-бы панъ могъ предвидѣть все, что съ нимъ случится, то конечно пожелалъ-бы сдѣлаться нѣмцемъ, лишь бы не быть подданнымъ Станислава-Августа.
Послѣ загадочной поѣздки Сандецкій просидѣть снова безвыходно нѣсколько дней въ своихъ горницахъ. Одинъ домовникъ и одинъ гайдукъ — единственные люди, которымъ позволялось входить въ его горницы, очень тревожились, глядя на пана. Они говорили въ замкѣ, что хорошо-бы опять послать гонца къ молодому Каролю, такъ какъ у каштеляна очень нехорошій видъ.
Оказывалось, что панъ но ночамъ все на ногахъ, ложится подъ утро, спитъ мало. Дни и ночи онъ проводитъ въ томъ, что бродитъ по своимъ горницамъ, самъ съ собою разговариваетъ, иногда гнѣвается и кричитъ, чаще всего повторяетъ слово «король».
И это было дѣйствительно такъ…
Наконецъ, однажды утромъ панъ Сандецкій, сидѣвшій съ книгой въ рукахъ, вдругъ вскочилъ съ мѣста, заговорилъ вслухъ и заволновался.
— Нѣту, нѣту! говорилъ онъ. — Нигдѣ не видалъ ни единаго!.. Что-же это значитъ? Какъ-же я не догадался, не подумалъ?.. Правда мнѣ не до того было, да и не любопытно. А теперь оказывается, что въ этомъ вся сила!..
Сандецкій тотчасъ-же позвалъ человѣка и приказалъ послать къ себѣ маршала своего замка, пана Балтазара.
Маленькій, тщедушный старикъ, но умный и отличавшійся главнымъ образомъ своей несловоохотливостью, тотчасъ явился по требованію каштеляна.
— При разграниченіи королевства съ нѣмцами, спросилъ панъ, — присутствовалъ-ли кто изъ нашихъ польскихъ комиссаровъ?
— Нѣтъ, пане, никого не было. Наши комиссары должны были пріѣхать, но запоздали. Я ихъ жду всякій день вотъ уже недѣли съ три. Даже пограничные нѣмцы удивлялись, что Польское королевство со своей стороны не выставляетъ нигдѣ значковъ по границѣ.
Панъ Сандецкій усмѣхнулся загадочно и странно, затѣмъ онъ приказалъ послать къ себѣ домовника Зарембу. Старый шляхтичъ немедленно явился въ горницы пана и тоже нашелъ въ Сандецкомъ большую перемѣну.
Панъ Ксаверій показался ему другимъ человѣкомъ. Онъ немножко посѣдѣлъ, слегка осунулся и главнымъ образомъ глядѣлъ странно. Глаза его по временамъ блуждали, останавливались на какомъ-нибудь простомъ предметѣ и оставались такъ прикованными подолгу.
— Скажи мнѣ, пане Заремба, возьмешься-ли ты опять за важную работу, съ тѣмъ чтобы исполнить ее быстро и искусно? Надо пустить нашу Вислейку въ старое русло и все передѣлать, зарыть и всячески уничтожить слѣды того, что мы сдѣлали.
Старикъ-шляхтичъ отвѣтилъ, что подобнаго рода работа будетъ гораздо легче, чѣмъ когда приходилось рыть новое русло.
— Такъ за работу, пане! Я отдамъ приказаніе, чтобы все что есть здороваго люда поступило съ завтрашняго дня подъ твою команду и, кромѣ того, пошлю созвать еще человѣкъ триста изъ другихъ деревень.
— Неужели панъ-каштелянъ хочетъ сдѣлаться прусскимъ подданнымъ?! воскликнулъ Заремба.
— Избави Богъ! отозвался Сандецкій.
— Но вѣдь такъ будетъ, если Вислейка протечетъ по старому руслу?
— Это мы увидимъ, пане, а покуда — за работу!
Черезъ два дня вокругъ замка снова уже кишѣлъ народъ: рабочіе съ заступами и тачками. Нѣсколько десятковъ фуръ опять увозили землю. Все старое русло Вислейки походило на длинный муравейникъ. На этотъ разъ, по приказанію пана, рабочіе, въ количествѣ пятисотъ человѣкъ, работали въ двѣ смѣны — и день, и ночь.
Черезъ недѣлю прежнее русло было очищено, и Вислейка повернула изъ новаго въ старое мѣсто. Рѣчонка, казалось, съ удовольствіемъ запрыгала по своему давнишнему руслу. При этомъ, однако, всѣ горевали, такъ какъ не было никакого празднества или угощенія отъ пана.
Впрочемъ, и вся работа была произведена мрачно, безъ воодушевленія и веселья, какъ бы изъ-подъ палки. Послѣдній хлопъ зналъ, что работаетъ противъ совѣсти. Повернуть Вислейку на старое мѣсто, значило сдѣлаться нѣмцемъ.
— Грѣхъ пану! говорили всѣ. — Затѣя умная удалась какъ нельзя лучше. Прусскіе орлы Богъ вѣсть гдѣ торчатъ отъ насъ. Все осталось попрежнему, а теперь явятся въ Сталупени нѣмцы… Пожалуй, чего добраго, появятся на селѣ и Фридриховскіе солдаты.
При этомъ нѣкоторые прибавляли тайно:
— Надо ума лишиться, чтобы пойти на этакое дѣло!
Не успѣли еще совершенно уничтожить слѣды недавно прорытаго русла, какъ на восточной границѣ помѣстій пана Сандецкаго появились польскіе комиссары. Но ни одинъ изъ нихъ не явился въ замокъ.
Пана Сандецкаго это обстоятельство нисколько не удивило. Онъ отправилъ въ качествѣ наблюдателя за комиссарами своего стараго Балтазара. Вернувшись, маршалъ замка объяснилъ каштеляну, что у комиссаровъ есть свои инструкціи и свои карты. Они ведутъ границу и разставляютъ польскіе значки тамъ, гдѣ имъ указано, а узнавъ отъ него, что прусскій кордонъ прошелъ далеко отъ замка, они очень удивились. У нихъ были свѣдѣнія о томъ, что русло Вислейки отдѣляетъ помѣстья Сандецкаго въ пользу Пруссіи. На ихъ картахъ оно такъ значилось.
— Что же они сказали?
— Ничего, пане. Сказали: «намъ нѣту никакого дѣла, что нѣмцы не знаютъ, гдѣ границу свою проводить…» Впрочемъ, одинъ изъ нихъ долженъ завтра явиться къ пану.
Дѣйствительно, на друой день комиссаръ — молодой и франтоватый шляхтичъ — явился въ замокъ, прошелъ по селу, прошелъ вдоль берега Вислейки и затѣмъ представился пану.
Прежде всего онъ выразилъ Сандецкому соболѣзнованіе, что стариннаго рода шляхтичъ-магнатъ долженъ вслѣдствіе простой случайности — мѣстонахожденія замка — сдѣлаться прусскимъ подданнымъ.
— Граница короля Фридриха, отвѣчалъ Сандецкій, — уже обозначена. Это дѣло законнымъ образомъ совершилось — и я не вижу, по какому праву панъ меня называетъ прусскимъ подданнымъ. Нѣмцы разставили свои значки. Вы, комиссары сосѣдняго со мной государства — Рѣчи Посполитой, тоже разставили свои значки, протянули свой кордонъ. Я надѣюсь теперь, что я буду жить въ дружбѣ съ обоими сосѣдними государствами.
Молодой комиссаръ вытаращилъ глаза, разинулъ ротъ и не налъ, какъ понимать слова пана-каштеляна, не зналъ, что и отвѣтить ему.
— Да, продолжалъ Сандецкій, — не смотря на то, что вашъ король — негодяй и выскочка, доробковичъ, попавшій въ короли изъ нищихъ шляхтичей, я все-таки постараюсь войти съ нимъ въ миролюбивыя сношенія… Впрочемъ, я предупреждаю Рѣчь Посполитую въ одномъ. Въ случаѣ войны между ею и Фридрихомъ, я возьму сторону послѣдняго. Пока царствуетъ въ Польшѣ негодяй, узурпаторъ трона, до тѣхъ поръ я буду вѣрнымъ союзникомъ Фридриха. Я васъ попрошу все-таки, когда вы вернетесь въ Варшаву, заявить отъ моего имени кому слѣдуетъ, что не мѣшало бы королю Станиславу аккредитовать при мнѣ какого-либо посла. На-дняхъ я начну строить новое зданіе въ паркѣ, гдѣ будутъ два роскошныя помѣщенія для двухъ будущихъ резидентовъ сосѣднихъ государствъ. Оба резидента — и прусскій, и польскій, будутъ равно пользоваться моимъ вниманіемъ и моими милостями. Вотъ все, что я имѣю сказать. Прибавлю только, что панъ, на память отъ меня, получитъ вскорѣ съ моимъ посломъ орденъ «крылатаго тигра», который я намѣренъ учредить.
Комиссаръ, выйдя изъ замка Сандецкего, долго разводилъ руками и махалъ ими но воздуху.
— Удивительно! говорилъ онъ самъ себѣ.
Когда онъ разсказалъ все что слышалъ своимъ товарищамъ, то, разумѣется, всѣ они пожалѣли бѣднаго свихнувшагося пана. Эту вѣсть свезли они и въ Варшаву.
Панъ Ксаверій, между тѣмъ, вдругъ пересталъ грустить и задумываться. Всѣ домовники увидѣли его веселымъ послѣ свиданія съ польскими комиссарами.
Объясненіе было простое…
Сандецкій мысленно рѣшилъ мудреный вопросъ, рѣшилъ безповоротно и съ твердымъ намѣреніемъ отстоять рѣшенное имъ, не жалѣя ни себя лично, ни своего состоянія. Тема размышленій каштеляна была слѣдующая:
Что такое государство? Имперія? Королевство? Великое герцогство? Это извѣстное количество земель съ извѣстнымъ числомъ жителей. Очень богатый помѣщикъ есть тотъ же государь въ предѣлахъ своихъ владѣній. Существованіе всякаго государства зависитъ отъ случайности, отъ счастія и несчастія.
Огромное королевство Польское въ эти самые дни стало гораздо меньше, разобранное тремя сильными сосѣдями. Тѣ же самыя земли, что были еще вчера въ польскомъ подданствѣ, стали въ одинъ прекрасный день прусскими, австрійскими, русскими. Рѣшено это было чернилами на бумагѣ.
Существуютъ-ли мелкія государства? Конечно, существуютъ! Даже есть крошечныя. Германія полна такихъ отдѣльныхъ независимыхъ государствъ, которыя вдвое меньше обширнаго помѣстья пана Сандецкаго.
Сталупени и все къ нимъ примыкающее на нѣсколько верстъ кругомъ, на десять и двадцать верстъ, конечно, гораздо болѣе какого-нибудь герцогства Линне-Детмольдъ, или Рейсъ, или Глейцъ.
Какимъ образомъ создались въ Германіи эти крошечныя монархіи — пану Сандецкому нѣтъ никакого дѣла. Очутись Сталупени болѣе на западъ, въ центрѣ Германіи, быть-можетъ были бы уже давно, при третьемъ, четвертомъ поколѣніи, независимымъ государствомъ, великимъ герцогствомъ Сталупеньскимъ.
Панъ — подданный польскихъ королей случайно.
Наконецъ, теперь вопросъ упрощается еще болѣе. Во-первыхъ, онъ, Сандецкій, принадлежитъ къ старопольской партіи, не признающей неправильно избраннаго короля изъ простыхъ шляхтичей Понятовскихъ. Въ эти дни король — ставленникъ Русской императрицы — предательски позволяетъ отнимать пространства искони принадлежавшія польской коронѣ.
Если первый попавшійся шляхтичъ, незаконно сѣвшій на польскій престолъ, можетъ такимъ образомъ распоряжаться старинными землями польской короны и уступать ихъ Фридриху, или Екатеринѣ, или Маріи-Терезіи, то почему же какой-либо богатый магнатъ не имѣетъ права самъ отойти отъ польской короны и объявить себя независимымъ.
Будь онъ окруженъ со всѣхъ сторонъ землями другихъ подданныхъ его же Отечества, то объявясь независимымъ, онъ попалъ бы въ смѣшное положеніе, — хотя есть, однако, на свѣтѣ крошечныя государства, въ родѣ Андорской или Санъ-Маринской республикъ.
Вопросъ по отношенію къ нему измѣнялся совершенно и становился крайне простымъ.
Случайно онъ оказался на границѣ между двухъ большихъ государствъ. Онъ не желаетъ, въ качествѣ патріота-поляка, отходить къ Фридриху и дѣлаться нѣмцемъ: вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не желаетъ оставаться подданнымъ незаконнаго короля и подданнымъ такого государства, которое разрушается. Ему остается одно: отдѣлиться и объявить себя независимымъ герцогомъ или великимъ герцогомъ.
Затѣмъ заговорилъ оскорбленный въ Варшавѣ женихъ. Красавица, которою онъ имѣлъ неосторожность и легкомысліе увлечься, предпочла ему человѣка немногимъ моложе. Это случилось только потому, что онъ король и, слѣдовательно, стоитъ гораздо выше Сандецкаго — простаго магната.
Теперь онъ можетъ сравняться съ соперникомъ. И очень просто. Вмѣсто того, чтобы объявить себя независимымъ великимъ герцогомъ, онъ объявитъ себя королемъ. Вѣдь это только одно прозвище. Вѣдь это только условный пустой звукъ… Дѣло въ независимости и въ умѣніи отстоять себя, а прозвище совершенно не имѣетъ никакого значенія. Слѣдовательно, онъ, панъ Ксаверій Сандецкій, объявитъ свою независимость, помѣстья свои — королевствомъ, а себя — королемъ.
Панъ Ксаверій засѣлъ на нѣсколько дней снова въ своемъ кабинетѣ, и позвавъ двухъ домовниковъ, хорошо писавшихъ, продиктовалъ и написалъ массу писемъ и разослалъ ихъ въ разные края. Всѣмъ заявилъ онъ о своемъ рѣшеніи, начиная съ правительства Рѣчи Посполитой и кончая пріятелями-сосѣдями.
Затѣмъ онъ собралъ всѣхъ обывателей замка и села во дворѣ и на этотъ разъ объявилъ нѣчто болѣе диковинное, чѣмъ когда-то по поводу рытья русла Вислейки.
Сталупенцы послѣ заявленія пана Ксаверія разошлись нѣсколько смущенные. Давно ходилъ слухъ, что ихъ панъ, глубоко оскорбленный королемъ въ Варшавѣ, слегка разстроился въ способностяхъ мышленія. Теперь приходилось окончательно убѣдиться, что добрый ихъ каштелянъ не въ своемъ умѣ.
— Панъ — не панъ, а круль, монархъ?!….
Въ слѣдующіе же дни въ замкѣ началась суетня. Гонцы, давно уже посланные въ столицу, вернулись, а вслѣдъ за ними пріѣхали всякія повозки и фургоны и привезли массу всякаго добра.
Замокъ внутри отдѣлывался за-ново. Но всего поразительнѣе по великолѣпію отдѣлывалась большая зала, гдѣ въ глубинѣ появилось возвышеніе, балдахинъ и тронъ. На потолкѣ огромныхъ размѣровъ рисовался гербъ владѣльца: крылатый тигръ, но уже съ королевской короной, со скипетромъ и державой.
На дворѣ замка появился караулъ изъ формировавшейся дружины, именуемой «Сталупеньская банда». Мундиръ ея былъ почти тотъ же, что и мундиръ албанской банды, но по цвѣту герба Сандецкаго, т. е. пунцовые кунтуши, желтые жупаны съ серебряными шнурами. На груди дружинниковъ тоже была бляха съ одной буквой S, но съ королевской короной.
Одновременно по всей границѣ прусской и по всей сторонѣ, гдѣ были разставлены значки польскаго королевства, Сталупенцы разставили свои пограничные значки. Тамъ были, на западѣ черные орлы, на востокѣ бѣлые орлы, а рядомъ съ ними, кругомъ помѣстьевъ, обошли границу свои собственные значки съ изображеніемъ крылатаго тигра. Но теперь въ гербѣ появилась новая подробность: тигръ держалъ королевскую корону въ поднятой лапѣ. Это былъ символъ дѣянія Сандецкаго.
Наконецъ, когда все было готово, замокъ преобразился. Онъ былъ великолѣпенъ внутри и извнѣ. На угловой башнѣ развѣвался огромный флагъ цвѣтовъ герба.
Каштелянъ Сталупеньскій назначилъ и день для окончательнаго формальнаго провозглашенія себя независимымъ монархомъ, и въ замокъ двинулись отовсюду приглашенные имъ.
Сосѣди, и дальніе и ближніе, ѣхали, конечно, ради того, чтобы позабавиться, а главное, чтобы попировать. Отчасти любопытно было и посмотрѣть на всѣмъ давно извѣстнаго нала Ксаверія, который сошелъ съ ума. То, что предстояло увидѣть, было далеко не зауряднымъ или обыкновеннымъ зрѣлищемъ.
Скоро Сталупени, и замокъ, и село, переполнились наѣхавшими гостями. Мѣста едва-едва хватало.
Однажды утромъ зала замка переполнилась пріѣзжими гостями и домовниками. Всѣ были веселы. Всѣхъ забавляло то, что происходитъ и произойдетъ. Тронъ сіялъ въ глубинѣ залы, а вокругъ него стояла стража изъ Сталупеньской банды въ новыхъ мундирахъ.
Затѣмъ двери растворились, появились но два въ рядъ разные придворные, вновь пожалованные разными чинами и званіями. За ними явился въ великолѣпномъ одѣяніи самъ владѣлецъ Сталупеней. На немъ былъ тоже пунцовый кунтушъ, желтый жупанъ и большая брилліантовая бляха на груди съ замысловатыми буквами: «Т. А. А.» Это были начальныя буквы новаго латинскаго девиза взятаго имъ: «Tengo ad ardua» — «Стремлюся къ трудному».
Каштелянъ былъ не только суровъ и важенъ, но даже величественъ. Поднявшись на ступени и сѣвъ на тронъ, онъ сказалъ рѣчь. Присутствующіе ожидали услышать нѣчто смѣхотворное и услышали нѣчто весьма логическое, а главное убѣдительное.
Сандецкій красно и доказательно объяснилъ всѣмъ то, что самъ наединѣ долго рѣшалъ и теперь рѣшилъ. На заданный себѣ вопросъ, почему Сталупенямъ не быть самостоятельнымъ государствомъ, онъ доказалъ, что оно совершенно возможно благодаря обстоятельствамъ и совершенно естественно по существу.
Но болѣе всего поразилъ всѣхъ конецъ рѣчи каштеляна. Онъ заявилъ, что будетъ отстаивать свое дѣло до послѣдней капли крови, и отъ всякаго живущаго въ предѣлахъ новаго государства онъ требуетъ чтобы тотъ рѣшился пожертвовать собой или же заблаговременно покинуть его, потому что всякаго, кто не согласенъ положить животъ за свое новое отечество, онъ сочтетъ измѣнникомъ, предастъ суду и разстрѣляетъ.
Затѣмъ Сандецкій поднялся. Маршалъ, панъ Балтазаръ Трембицкій, почтительно изгибаясь, поднесъ ему на бархатной пунцовой подушкѣ богато осыпанную драгоцѣнными каменьями корону. Владѣтель замка взялъ ее, надѣлъ себѣ на голову и, гордо окинувъ всѣхъ присутствующихъ, вымолвилъ:
— Собственною своею властью, на подобіе конунговъ древнихъ временъ, объявляю себя королемъ Сталупеньскимъ подъ именемъ Яна I. Наслѣдникомъ престола объявляю сына моего, моею королевскою властью въ эту минуту словесно узаконяемаго, и дарую ему титулъ принца Вислейскаго. Пана Балтазара Трембицкаго произвожу въ графское достоинство и назначаю государственнымъ канцлеромъ. Пана Юзефа Зарембу назначаю хранителемъ государственной печати. Пана Викентія — духовнаго нашего отца — назначаю примасомъ королевства. Главнаго моего паюка Бурчимуху, за его отмѣнную храбрость, давно доказанную, произвожу въ шляхетское достоинство и назначаю сберегателемъ границъ государства. Главнокомандующимъ войскъ будетъ мой сынъ, принцъ Вислейскій.
Аудіенція кончилась.
Въ залѣ раздались громкіе долго не умолкавшіе клики: «vivat Krul! Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ Янъ I!»
Король величественно спустился съ трона и удалился въ свои аппартаменты.
Тотчасъ же началось пированіе и длилось до ночи, а затѣмъ продолжалось и слѣдующіе два дня.
Среди съѣхавшихся въ Сталупени гостей уже былъ раздоръ. Половина гостей продолжала считать пана Сандецкаго помѣшавшимся отъ того случая, который былъ съ нимъ въ Варшавѣ; помѣшательство отъ любви или отъ оскорбленія — дѣло де обыкновенное. Другіе были убѣждены, что прежній панъ Сандецкій, а нынѣ король Янъ, столько же безумный, сколько и они сами.
Обстоятельства такъ сложились, что онъ, дѣйствительно, могъ объявить себя независимымъ монархомъ. Все сводилось къ тому, чтобы достигнуть этого. А возможно ли достигнуть? Въ смутное время, которое переживалось, всякія чудеса и диковины были, казалось, возможны.
Главный фактъ былъ на-лицо. Прусская граница прошла по одному краю, а польская — по другому. Для Рѣчи Посполитой было даже отчасти удобнѣе и выгоднѣе на большомъ пространствѣ имѣть на границѣ не бранденбуржцевъ, не подданныхъ Фридриха Прусскаго, а Яна Сталупеньскаго.
Однако событію въ Сталупеняхъ не суждено было пройти мирно. Чрезъ нѣсколько дней, однажды утромъ, на селѣ появились нѣмцы-комиссары съ прусскими значками. Они передали печатные листки ксендзу для прочтенія въ церкви, нѣсколько листковъ дали новому шляхтичу Бурчимухѣ для передачи каштеляну, а затѣмъ съ сотню листковъ въ двѣ корчмы для распространенія среди жителей.
Въ листкахъ говорилось давно всѣмъ извѣстное, что на основаніи такихъ-то данныхъ Сталупени переходятъ съ остальными польскими землями подъ власть короля Прусскаго.
Вмѣстѣ съ тѣмъ комиссары, перейдя къ границѣ, гдѣ стояли значки съ бѣлыми орлами, стали вытаскивать и выбрасывать на землю значки съ крылатымъ тигромъ и разставлять значки съ черными орлами.
Когда явившійся съ королю графъ Трембицкій заявилъ о поступкахъ нѣмцевъ, «круль Янъ» распорядился немедленно. Комиссары были схвачены, приведены и заперты въ подвальный этажъ. Надъ ними былъ наряженъ судъ за нарушеніе границъ государства. Черезъ день ихъ всѣхъ изрядно высѣкли на дворѣ замка въ присутствіи толпы народа и затѣмъ отпустили на родину.
Янъ I былъ очень доволенъ началомъ непріязненныхъ дѣйствій съ сосѣдомъ Фридрихомъ. Подданные его были другаго мнѣнія. Всѣ въ Сталупеняхъ и въ замкѣ были озабочены, какъ посмотритъ прусское правительство на то, что комиссаровъ отличнѣйшимъ образомъ угостили нагайками въ новомъ королевствѣ.
Не прошло недѣли, какъ въ замкѣ стало извѣстно, что въ нѣсколькихъ верстахъ появился отрядъ въ двадцать человѣкъ всадниковъ и приблизительно сорокъ человѣкъ пѣхоты. Это были прусскіе солдаты въ зеленыхъ бранденбургскихъ мундирахъ съ красными отворотами, къ низенькихъ треуголкахъ, съ напудренными косами.
Это были тѣ Фридриховскіе «зеленые черти», которыхъ давно ненавидѣлъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и страшно боялся всякій полякъ, и шляхтичъ, и хлопъ.
Янъ I тотчасъ же собралъ вдвое большее количество молодцовъ, домовниковъ и разныхъ рослыхъ парней съ села и нѣкоторыхъ вооружилъ огнестрѣльнымъ оружіемъ. Сабли были у всѣхъ.
Сталупеньская банда, въ которой было уже съ полсотни молодцовъ, вышла въ походъ первая, но не навстрѣчу бранденбуржцамъ, а въ обходъ, чтобы отрѣзать отступленіе. Самъ Янъ командовалъ сборнымъ отрядомъ, а оберегатель границъ — рослый и удалой Бурчимуха командовалъ бандой.
Нѣмцы были взяты врасплохъ и послѣ нѣсколькихъ выстрѣловъ, потерявъ одного человѣка убитымъ и двухъ ранеными, сдались безъ выстрѣла.
Плѣнники съ торжествомъ были приведены въ замокъ и снова разсажены въ подвальномъ этажѣ; но черезъ три дня всѣ они, обезоруженные, подъ конвоемъ были отправлены на подводахъ въ Варшаву въ подарокъ королю Польскому отъ короля Яна.
Такъ когда-то поступилъ Янъ Собѣсскій, подаривъ много турецкихъ плѣнниковъ Рѣчи Посполитой. Такъ поступилъ теперь и новый король Янъ I.
Разумѣется, вскорѣ «круль» Сталупеньскій сталъ притчей во языцѣхъ и въ Варшавѣ, и въ Берлинѣ.
Давно доходили уже странные слухи и многіе посмѣивались, что старый панъ Сандецкій отъ любви и обиды сошелъ съ ума. Теперь его безуміе принимало какой-то другой видъ. Какъ бы то ни было, этотъ сумасшедшій сдѣлалъ то, чего давно уже не видали поляки. Онъ прислалъ въ Варшаву болѣе полсотни человѣкъ военно-плѣнныхъ въ ненавистныхъ зеленыхъ мундирахъ.
Король Станиславъ-Августъ серьезно смутился, боясь быть причастнымъ къ дѣлу и навлечь на себя много непріятностей отъ Фридриха. Резидентъ Русской императрицы тоже посмотрѣлъ на дѣло какъ на очень глупую шутку и немедленно рѣшилъ отрядить кого-либо изъ русскихъ офицеровъ къ сумасшедшему помѣщику.
Выборъ палъ на явившагося охотникомъ полковника Мамонова.
Одновременно въ Берлинѣ тоже были озадачены дерзостью польскаго помѣщика. У Фридриха Великаго было не мало заботъ, и крупныхъ, и мелкихъ; тѣмъ не менѣе подобное самоуправство новаго подданнаго оставить безъ наказанія было немыслимо. Могли и другіе помѣщики отобранныхъ вновь земель придумать что-нибудь такое же, и Пруссіи вдругъ бы пришлось серьезно воевать съ отторгнутыми отъ Рѣчи Посполитой провинціями. Чего не сдѣлало польское правительство, то затѣять сами подданные.
Составиться и быстро учредиться какой-нибудь новой конфедераціи ничего не стоило. У всѣхъ былъ примѣръ на лицо — Барская конфедерація, съ которой пришлось серьезно бороться русскому правительству.
Фридрихъ понялъ, что можетъ нежданно наткнуться на новую Сталупеньскую конфедерацію, у которой вдругъ явится войско и съ которой придется правильно воевать, а у него и безъ того много враговъ кругомъ и нужно много войскъ.
Между тѣмъ въ замкѣ появилась личность давно ожиданная всѣми съ нетерпѣніемъ. Всѣ вздохнули свободнѣе. Эта личность что-нибудь да принесетъ съ собой новаго.
Въ Сталупени прибылъ албанчикъ Кароль. Слухи о томъ, что его отецъ лишился разсудка, поразили его настолько, что Кароль, и безъ того хворавшій, серьезно заболѣлъ. Но едва только онъ оправился, какъ рѣшился снова ѣхать въ Сталупени.
Съ грустью и горечью думалъ добрый малый о томъ, что онъ какъ бы виновникъ несчастія. Онъ нашелъ, въ Сталупеняхъ, въ домѣ ксендза, змѣю, пригрѣлъ ее, пустилъ въ замокъ и, спасая чуждую ему личность, погубилъ отца. Теперь наступало время совершить то, въ чемъ Кароль поклялся, т. е. отмстить Францискѣ Дзялынской за ея коварное поведеніе.
Кароль, явившись въ Сталупени, тотчасъ же быстро собралъ всѣ свѣдѣнія, какія ему были нужны. Молодой человѣкъ спрашивалъ, въ какомъ состояніи находится отецъ, какіе признаки его помѣшательства помимо объявленія себя королемъ.
Ему отвѣчали, что подобныхъ признаковъ нѣтъ ни единаго, что панъ Ксаверій спокоенъ, невидимому счастливъ, очень дѣятеленъ, очень добръ и ласковъ со всѣми — и только за одно наказуетъ жестоко: если узнаетъ, что кто-либо назоветъ его заглазно паномъ Ксаверіемъ, или паномъ Сандецкимъ, а не крулемъ Яномъ Сталупеньскимъ.
Наконецъ Кароль послалъ доложить отцу о своемъ пріѣздѣ. Сандецкій при этомъ извѣстіи вскочилъ съ мѣста и хотѣлъ бѣжать въ нижній этажъ, но вдругъ остановился, вспомнивъ свое высокое положеніе, и приказалъ просить къ себѣ «принца Вислейскаго».
Явившійся Кароль бросился на шею къ отцу, долго цѣловалъ его, потомъ сталъ смотрѣть ему въ лицо долго, проницательно.
— Какъ здоровье, батюшка? выговорилъ онъ.
— Слава Богу! Зачѣмъ ты не ѣхалъ и не отвѣчалъ ни на одно изъ моихъ писемъ?
Кароль объяснилъ, что онъ былъ боленъ очень серьезно. Сандецкій усадилъ сына и началъ:
— Ну, милый, давай говорить о важномъ дѣлѣ. Что ты думаешь о томъ событіи, которое здѣсь совершилось? Твое мнѣніе мнѣ дороже всѣхъ другихъ… Ты знаешь, что теперь ты мой законный сынъ и наслѣдникъ… И не только наслѣдникъ имѣнія, но наслѣдникъ престола… королевичъ!
Кароль невольно вздохнулъ и не зналъ, что отвѣчать. И вдругъ, будто осѣненный свыше, молодой человѣкъ смѣло рѣшился на то, что показалось бы всякому излишнимъ и не только глупымъ, но и жестокимъ.
— Батюшка, заговорилъ онъ, — я но природѣ своей лгать и притворяться не умѣю, слѣдовательно и теперь, въ такія важныя минуты, не стану лгать, буду говорить сущую правду…
— Разумѣется! Въ этомъ вся сила! воскликнулъ Сандецкій.
Молодой человѣкъ объяснилъ отцу, что поведеніе его, вся эта затѣя, объясняется не только въ Сталупеняхъ, въ сосѣдствѣ, но даже и въ Баршавѣ, даже и въ Несвижѣ, тѣмъ горемъ, которое постигло Сандецкаго. Всѣ убѣждены, что онъ, будучи обманутъ невѣстой и оскорбленъ королемъ, нравственно заболѣлъ.
— Всѣ прямо говорятъ, прибавилъ Кароль, — каштелянъ просто сошелъ съ ума..
Сандецкій поглядѣлъ на сына, широко раскрылъ глаза и разсмѣялся самымъ веселымъ хохотомъ.
— Ну, а ты? Какъ ты самъ думаешь? выговорилъ онъ наконецъ. — Помни, сынъ, положа руку на сердце… не лги.
— Я?.. смутился Кароль. — По правдѣ? Я не знаю… Черезъ нѣсколько дней я, пожалуй, скажу. Вѣдь извѣстно, батюшка, что нѣту на свѣтѣ ни единаго сумасшедшаго, который бы признавалъ себя таковымъ, иначе онъ не былъ бы сумасшедшимъ.
— Не въ этомъ дѣло, Кароль… Дѣло въ томъ, какъ ты рѣшишь… какъ ты посмотришь! Если ты скажешь мнѣ: «да, батюшка — сумасшедшій», тогда я повѣрю, что я сумасшедшій; но я думаю, ты мнѣ скажешь, что, по твоему мнѣнію, я въ здравомъ разсудкѣ. Вотъ въ чемъ дѣло… Выслушай меня! Я, дѣйствительно, получилъ сильный ударъ, когда эта дрянная дѣвчонка бѣжала изъ дому самымъ срамнымъ образомъ и сдѣлала меня посмѣшищемъ всей Варшавы. Я, дѣйствительно, былъ страшно озлобленъ, даже захворалъ, когда узналъ, что негодяй и волокита, соблазнившій сотни женщинъ, соблазнилъ и мою невѣсту, чтобы бросить ее черезъ двѣ-три недѣли. Оставаться въ этомъ положеніи обманутаго жениха и осмѣяннаго подданнаго я не могъ. Нуженъ былъ какой-нибудь исходъ, что-нибудь такое, что прогремѣло бы по Рѣчи Посполитой еще болѣе чѣмъ прогремѣлъ мой срамъ. И вотъ я нашелъ. Я временно сравнялся съ моимъ соперникомъ. Изъ-за чего Франуся обманула меня? Потому что я — простой дворянинъ, а тотъ — король… Ну, вотъ теперь я тоже король — и королемъ умру.
— Какимъ образомъ?! воскликнулъ Кароль.
— Повторяю тебѣ: королемъ умру! Я объявилъ себя королемъ Яномъ Сталупеньскимъ и буду защищать свое королевство и свой тронъ до послѣдняго издыханія. Очевидно, что рано или поздно я погибну отъ бранденбуржской пули или сабли. Но, умирая, я крикну: «Vivat krul Jan!» Жизнь мнѣ теперь не дорога… Мнѣ дорого одно… Мнѣ нужно возстановить свою честь. Мнѣ нужно, чтобы надъ Ксаверіемъ Сандецкимъ перестали смѣяться! съ чувствомъ произнесъ панъ. — И даю тебѣ слово, что перестанутъ! Прежде чѣмъ пруссаки убьютъ меня, я много шуму надѣлаю — и много пруссаковъ, бранденбуржцевъ и померанцевъ отправлю на тотъ свѣтъ или отправлю въ подарокъ королю Станиславу-Августу. Я ничѣмъ не рискую… Послѣ моей смерти Сталупени сдѣлаются все-таки прусской землей, но имѣніе это не отнимутъ у законныхъ наслѣдниковъ. Я надѣюсь даже такъ повернуть дѣло, что послѣ моей смерти законнымъ наслѣдникомъ будешь все-таки ты. Во всякомъ случаѣ, Кароль, надолго останется память въ королевствѣ о томъ вѣрноподданномъ Рѣчи Посполитой, который не поддался Прусскому королю и, переходя въ его вѣчное владѣніе, поднялъ на него вооруженную руку. Успокойся, милый мой, твой отецъ съ ума не сходилъ! Твой отецъ, осрамленный собственнымъ своимъ государемъ, захотѣлъ смыть срамъ чѣмъ-нибудь выдающимся — кровью, но не кровью врага, а своею собственной.
Кароль бросился на шею къ отцу со слезами на глазахъ и наконецъ выговорилъ взволнованно:
— Батюшка, я буду здѣсь. Я буду отстаивать новое королевство Сталупеньское тоже до послѣдней капли крови, и если король мой погибнетъ на глазахъ моихъ, то и я тоже погибну. Но жизнь моя обойдется дорого бранденбуржцамъ.
Сандецкій съ чувствомъ расцѣловалъ сына.
— Но еще одинъ вопросъ, батюшка… одинъ только вопросъ, который меня смущаетъ. Любитъ-ли еще мой король Дзялынскую?
Сандецкій помолчалъ и выговорилъ:
— Да… но это проходитъ, пройдетъ… Даже быть можетъ прошло… Вѣрно не знаю.
— Способенъ-ли онъ простить ее?..
— Какимъ образомъ?.. Это и не придется.
— Станиславъ броситъ новую фаворитку и тогда она — я знаю ее — явится сюда просить прощенія… Проститъ-ли ее Его Мосць?[3]
— Прощу, но заглазно… Прощу, но не примирюсь.
— Вѣрно-ли это, отецъ? грустно сказалъ Кароль какъ бы себѣ самому.
— Вѣрно, милый Кароль. Вѣрно! воскликнулъ Сандецкій. — Объ этомъ и говорить не стоитъ.
— Давай Богъ! Давай Богъ…
Сандецкій вполнѣ успокоилъ сына, и Кароль остался совершенно доволенъ своимъ объясненіемъ съ отцомъ. Разумѣется, вскорѣ всѣ и въ замкѣ, и на селѣ были не мало изумлены, когда общій любимецъ Кароль Побочекъ объявилъ, что безумецъ тотъ, кто считаетъ его отца умалишеннымъ.
— Если отецъ лишился разсудка, то считайте и меня сумасшедшимъ, такъ какъ я отнынѣ буду стоять до послѣдняго издыханія за существованіе новаго королевства. Сталупени должны быть самостоятельною монархіей, или не быть совсѣмъ. Его Мосць король Янъ I удостоилъ меня назначеніемъ главнокомандующимъ войскъ. Я докажу ему и вамъ, что я, собиравшійся въ палестранты, достоинъ этого назначенія.
Подобнаго рода рѣчи поразили, конечно, всѣхъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и на всѣхъ рѣшительно повліяли. Тѣ изъ обитателей, которые еще смущались, что играютъ благодаря помѣщику глупую и опасную роль, и тѣ, которые боялись «зеленыхъ чертей», сразу пріободрились и воодушевились.
Кароль немедленно взялся за дѣло, и въ этомъ дѣлѣ нашелъ двухъ рѣдкихъ помощниковъ: Зарембу и Бурчимуху. Главный паюкъ, про котораго и прежде ходили темные слухи, что онъ когда-то былъ ярымъ участникомъ Коліивщины, или Уманьской рѣзни, сталъ теперь неоцѣненнымъ человѣкомъ.
Бурчимуха въ первой же стычкѣ съ нѣмцами уже показалъ, что онъ такое. Это былъ не то левъ, не то чортъ храбрости, удальства и ловкости.
Съ помощью Бурчимухи Кароль тотчасъ же занялся окончательнымъ формированіемъ и обученіемъ Сталупеньской банды. Немедленно послалъ онъ гонца съ письмомъ къ князю Радзивилу, гдѣ объяснилъ все дѣло отца съ совершенно новой точки зрѣнія.
Вождь старо-польской партіи, основатель Барской конфедераціи и врагъ Понятовскаго, разумѣется, пришелъ въ восторгъ, когда узналъ, что надумалъ панъ Сандецкій. Сначала и онъ считалъ его умалишеннымъ, но теперь, но полученіи письма отъ Кароля, только восклицалъ:
— Молодецъ старый Ксаверій! Всѣмъ бы намъ такъ поступать, а мнѣ — прежде другихъ.
Князь Пане-Коханку тотчасъ призвалъ канцлера своей банды, затѣмъ была созвана вся банда и было предложено албанчикамъ, кто желаетъ, отправляться въ Сталупени, чтобы постоять за храбраго и знаменитаго пана-круля и насладиться возможностью порубить и пострѣлять нѣмцевъ.
— Упустить этакій случай — рѣдкій въ наши времена — грѣхъ предъ Богомъ! объявилъ князь.
На княжій призывъ до полусотни человѣкъ самыхъ отчаянныхъ албанчиковъ заявили свое согласіе, а черезъ десять дней они были уже въ Сталупеняхъ. Кароль съ восторгомъ принялъ своихъ товарищей. Всѣ албанчики временно покинули свои мундиры и надѣли мундиръ Сталупеньской банды.
Отчаянные удальцы и рубаки, изъ которыхъ каждый былъ, что говорится, о двухъ головахъ, стали какъ бы ядромъ въ формированіи Сталупеньскаго войска. Съ такими воинами можно было изъ всякаго новичка въ нѣсколько дней сдѣлать молодца.
Одновременно съ прибытіемъ охотниковъ изъ Албанской банды, къ великому удивленію Кароля и самого круля Яна, въ Сталупени стали стекаться партіями молодые и пожилые люди со всѣхъ концовъ Польскаго королевства.
Всюду, куда проникъ слухъ, что извѣстный богачъ панъ Сандецкій, при рабскомъ смиреніи короля предъ своими врагами, поднялъ оружіе на одного изъ нихъ, Фридриха, — всѣ горевавшіе о лихихъ временахъ бросились туда, гдѣ не сидѣли сложа руки, а боролись за отечество.
Черезъ нѣсколько времени въ Сталупеняхъ уже было войско. Сталупенчики, какъ стали ихъ называть, были раздѣлены на двѣ банды, и въ каждой было до трехсотъ человѣкъ. Къ нимъ предполагалось, на случай серьезнаго столкновенія съ пруссаками, прибавить еще столько же вооруженныхъ чѣмъ попало людей изъ самыхъ удалыхъ молодцовъ изъ села Сталупеней и другихъ деревень.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, покуда Кароль съ Бурчимухой занимались комплектованіемъ и обученіемъ войска, другой помощникъ Кароля — Заремба — занялся снова земляною работой. Но эти работы, которыми теперь руководилъ старикъ-домосѣдъ и нелюдимъ, были много важнѣе прежнихъ.
Дѣло шло не о томъ, чтобы перемѣнить теченіе рѣчки. Теперь нужно было быть настоящимъ инженеромъ. И Заремба, къ удивленію всѣхъ, оказался изумительнымъ искусникомъ.
Замокъ и село окружались укрѣпленіями, окопами, волчьими ямами и всякаго рода западнями. Только объ одномъ пришлось горевать, что не было пушекъ. Во всякомъ случаѣ, Заремба отвѣчалъ, что если всѣ эти укрѣпленія будутъ заняты такими лихими удальцами какъ албанчики, то никакой пруссакъ не войдетъ въ Сталупени.
Вскорѣ замокъ и село приняли видъ вооруженнаго лагеря. Народу было такъ много, что всѣмъ помѣститься было невозможно. Многіе жили во временныхъ постройкахъ. Король Сталупеньскій изрѣдка появлялся на работахъ и на ученьи и бывалъ всегда встрѣчаемъ виватами.
Къ превращенію человѣка изъ простыхъ пановъ въ «крули» уже никто не относился съ насмѣшкой, такъ какъ самъ Кароль и многіе другіе домовники объясняли всѣмъ, что въ Германіи есть самостоятельныя монархіи размѣромъ много меньше, чѣмъ владѣнія ихъ прежняго пана, нынѣ монарха.
И все обстояло благополучно. Всѣ были одинаково воодушевлены, всѣ желали побиться съ нѣмцами и нетерпѣливо ждали ихъ новаго нападенія.
Однажды на большой дорогѣ помнились всадники, счетомъ не болѣе дюжины. Полусотня изъ Сталупеньской банды уже приготовилась выѣхать и перехватать смѣльчакомъ, но была остановлена Каролемъ. Мундиры всадникомъ были не нѣмецкіе. Это не были зеленые бранденбуржцы.
Приглядѣвшись съ башни къ тихо подвигавшимся всадникамъ, Кароль объявилъ, что ѣдутъ «москали» съ офицеромъ. Какимъ образомъ русскіе солдаты могли очутиться здѣсь — было загадкой. Во всякомъ случаѣ, Кароль приказалъ вѣжливо встрѣтить гостей и никакого худа имъ не дѣлать.
Бурчимуха сѣлъ на коня и съ десяткомъ молодцовъ Сталупенчиковъ выѣхалъ навстрѣчу. Черезъ полчаса кучка всадниковъ въ русскихъ гвардейскихъ мундирахъ, съ офицеромъ во главѣ, въѣхала во дворъ замка.
Кароль встрѣтилъ офицера. Тотъ отрекомендовался.
— Я полковникъ Мамоновъ. Присланъ къ папу Сандецкому отъ имени резидента ея величества императрицы Всероссійской для самыхъ важныхъ переговоровъ.
Кароль косо взглянулъ на офицера и выговорилъ холодно:
— Я прямо заявляю пану-пулковнику, что если онъ является съ хитрымъ намѣреніемъ похитить кого-либо изъ замка, то потеряетъ голову. Здѣсь не простой помѣщикъ — здѣсь самостоятельный круль. И если опасно было шутить съ паномъ Сандецкимъ, то съ крулемъ Яномъ еще опаснѣе.
— Я понимаю, что хочетъ сказать панъ, отозвался Мамоновъ, кротко улыбаясь. — Даю честное слово, что никакой задней мысли у меня нѣтъ, никакого ухищренія съ моей стороны не будетъ. Я дѣйствительно присланъ резидентомъ императрицы.
Лицо Мамонова, его голосъ, его красивые голубые глаза, улыбка, — все такъ понравилось Каролю, что онъ, самъ удивляясь, мягче, не только вѣжливо, но почти любезно, заговорилъ съ офицеромъ. Прежде всего онъ позвалъ его къ себѣ отдохнуть отъ дороги и закусить. Солдаты были точно такъ же приглашены Сталупенчиками.
Не прошло получаса, какъ въ горницѣ Кароля, гдѣ сидѣлъ Мамоновъ, а равно и въ небольшомъ флигелѣ, крылѣ дома, гдѣ Бурчимуха съ компаніей угощалъ гостей, было быстро забыто, что прибывшіе не кто иные, какъ москали. Вѣроятно, близость врага-бранденбуржца дѣлала врага-москаля полу-пріятелемъ по сравненію.
Главное что сблизило сейчасъ же прибывшихъ русскихъ солдатъ съ членами банды — было заявленіе первыхъ, съ какимъ бы они наслажденіемъ тоже подрались съ нѣмцами.
— Сейчасъ же, если бы могли, поступили бы тоже къ вамъ въ охотники! говорили они.
Нашлись среди этихъ москалей и такіе, которые, если сами не сражались съ Фридриховскими солдатами, то помнили разсказы своихъ отцовъ о томъ, какъ они били нѣмцевъ и какъ они взяли Берлинъ.
Между тѣмъ Кароль и Мамоновъ, бесѣдуя, закусывая и запивая хорошимъ венгерскимъ, становились все болѣе друзьями. Прошло полтора часа съ тѣхъ поръ, что въѣхалъ во дворъ русскій полковникъ, а Кароль уже объяснялъ ему:
— Если бы всѣ москали были похожи на пана Мамонова, то многое и многое въ Польшѣ пошло бы иначе. Я пойду докладывать о панѣ моему отцу, но заранѣе предупреждаю: если его будутъ называть паномъ, то онъ не станетъ бесѣдовать съ вами.
— Но, дорогой мой пане Кароль, каково же мое-то положеніе! Какъ же я въ качествѣ русскаго офицера, являющагося оффиціально, могу простого помѣщика величать королевскимъ титуломъ? добродушно смѣясь, вымолвилъ Мамоновъ.
— Какъ угодно пану! Иначе никакого толку не будетъ. Хоть я и не знаю, въ чемъ заключается порученіе пана, но повторяю, что толку не будетъ.
Мамоновъ подумалъ, разсмѣялся и махнулъ рукой.
— Ладно! Буду говорить: «ваше королевское величество». Вѣдь никто этого не узнаетъ! Такъ и быть, готовъ покривить душой, но главнымъ образомъ потому, что панъ мнѣ чрезвычайно по сердцу. Если и отецъ пана такой же милый человѣкъ, то я надѣюсь, что и мое личное дѣло удастся…
Кароль, конечно, понялъ, что Мамоновъ намекаетъ на свою любовь къ Сусаннѣ.
— Личное дѣло?.. Личное?! воскликнулъ Кароль. — Я бы право готовъ былъ помочь…
Черезъ часъ въ тронной залѣ уже было много народу въ парадныхъ красивыхъ костюмахъ. Вокругъ трона стояла опять стража изъ Сталупенчиковъ.
Затѣмъ появился круль Янъ и занялъ свое мѣсто на тронѣ. Черезъ двѣ минуты въ противоположныя двери появился посланникъ отъ имени резидента Русской императрицы, съ согласія короля Станислава-Августа.
Входя въ залу и увидя торжественную обстановку, Мамоновъ невольно усмѣхнулся, но поскорѣе постарался измѣнить выраженіе лица и сдѣлать его тоже торжественнымъ.
Приблизясь къ тропу, на которомъ сидѣлъ король, русскій полковникъ представился и заявилъ, что онъ посланъ объяснить королю Сталупеньскому, чтобы онъ отрекся отъ престола и отказался отъ своего намѣренія бороться съ Фридрихомъ, такъ какъ все это не только можетъ погубить его самого, но и навлечь всякаго рода непріятности королю Польскому. Въ Варшавѣ извѣстно, что со всѣхъ сторонъ стекаются охотники въ Сталупени, что образуется какъ бы новая конфедерація, на подобіе Барской, и польское правительство не можетъ допустить этого. Вмѣстѣ съ тѣмъ и правительство Русской императрицы считаетъ долгомъ вступиться за права Фридриха.
— Мнѣ нѣтъ никакого дѣла, отозвался гордо круль Янъ, — до мнѣній моего сосѣда и брата, короля Польскаго! Что касается императрицы Всероссійской, то, при всемъ моемъ уваженіи къ ея могуществу, я долженъ сказать, что дѣла наши до нея совершенно не касаются. Наши двѣ монархіи — ея и моя — не пограничны…
При этихъ словахъ что-то особенное мелькнуло на лицѣ говорившаго. Мамонову показалось, что самъ «господинъ король» усмѣхнулся внутренно, говоря о двухъ монархіяхъ: Всероссійской и Сталупеньской.
— Я долженъ тогда заявить вашему королевскому величеству, выговорилъ Мамоновъ, слегка улыбаясь, — что сюда явится польское войско, чтобы передать это помѣстье королю Прусскому. Это заступничество за врага есть необходимость. Русская императрица находится въ такомъ же положеніи, какъ и Фридрихъ, — нѣкоторыя земли отошли къ Россіи. Примѣръ короля Сталупеньскаго можетъ быть заразителенъ на другой, восточной окраинѣ. Ваша Мосць изволили объявить себя независимымъ монархомъ… Гдѣ-нибудь въ Минскѣ, а то и ближе… подъ Смоленскомъ можетъ оказаться тоже король, съ которымъ придется императрицѣ начать войну. И такъ, имѣю честь заявить, что русское правительство, съ согласія польскаго, присылаетъ меня объявить ультиматумъ: чрезъ недѣлю Сталупени должны принадлежать Прусскому королю, все Сталупеньское войско должно быть распущено по домамъ, а Ваша Мосць должны именовать себя не королемъ Яномъ I, а попрежнему паномъ Ксаверіемъ Сандецкимъ.
— На это я отвѣчаю, отозвался круль, — что покуда я живъ — я буду монархомъ. Я провозгласилъ себя королемъ — и умру королемъ. Покуда я живъ — никто изъ враговъ моихъ: солдатъ королевства Польскаго, имперіи Россійской или королевства Прусскаго, не ступитъ на землю короля Сталупеньскаго.
Круль Янъ поднялся со своего трона и величественно двинулся въ свои аннартаменты, въ предшествіи придворныхъ и въ сопровожденіи своей почетной стражи.
Посланникъ направился прямо къ Каролю и сталъ было собираться тотчасъ же выѣзжать изъ замка обратно въ Варшаву, но однако не скрылъ отъ Кароля, что сильно усталъ отъ дальняго пути верхомъ. И Кароль сталъ уговаривать его остаться сутки въ гостяхъ.
— Я самъ не понимаю что со мною, но я никогда не встрѣчалъ ни одного русскаго, который бы такъ быстро меня очаровалъ, говорилъ Кароль.
Мамоновъ, конечно, тотчасъ согласился остаться отдохнуть.
Не прошло часу, какъ Кароль, самъ себѣ изумляясь, рѣшился на такое дѣло, которое за сутки передъ тѣмъ показалось бы ему безсмысліемъ или подлостью. Онъ рѣшился устроить свиданіе между Мамоновымъ и Сусанной.
Думая о томъ, что это измѣна по отношенію къ отцу, Кароль утѣшалъ себя мыслью, что времена перемѣнились: крулю Яну уже не важны семейныя дѣла пана Сандецкаго.
Вообще Кароль самъ не понималъ, по какому побужденію онъ такъ дѣйствуетъ.
А причина была, между тѣмъ, простая. Кароль увидѣлъ, какъ страстно влюбленъ Мамоновъ въ панну. Этотъ офицеръ съ дрожью въ голосѣ и со слезами на глазахъ заговорилъ о Сусаннѣ.
«Сто лѣтъ не видѣлъ онъ ее и отдалъ бы полжизни, чтобы увидать хоть на мгновеніе».
Кароль, еще недавно самъ безумно влюбленный въ Франусю и теперь еще страдавшій отчасти, тоже отдалъ бы половину существованія за то, чтобы повидаться съ Франусей, если бы она любила его. А Сусанна любитъ Мамонова попрежнему и пылко.
«Разсуждать тутъ нечего, мысленно говорилъ себѣ Кароль. — Что-то такое подсказываетъ мнѣ, что и отецъ не очень разгнѣвается, если узнаетъ… Пускай повидаются!»
Кароль отлучился, потомъ вернулся и объяснилъ Мамонову, что въ сумерки, въ паркѣ, около павильона, онъ появится вмѣстѣ съ двумя паннами: Моникой и Сусанной, а затѣмъ Сусанна останется одна.
Дѣйствительно, вскорѣ послѣ захода солнца, спрятавшійся въ чащѣ Мамоновъ увидѣлъ предметъ своей страсти. Съ полчаса бесѣдовали здѣсь влюбленные и снова поклялись въ вѣрности.
— Наступаютъ такія времена въ Польшѣ, когда ни отецъ панны, ни кто-либо иной не сможетъ сказать, что будетъ завтра, сказалъ Мамоновъ.
— Я же готова на все идти… прибавила Сусанна.
Въ тотъ же вечеръ Кароль, переговоривъ съ отцомъ, явился къ Мамонову и предложилъ ему идти за-просто побесѣдовать съ нимъ, не въ качествѣ оффиціальнаго посланца и не съ королемъ Яномъ, а съ прежнимъ паномъ-каштеляномъ Сталупеней.
Подъ вліяніемъ сына, панъ Ксаверій принялъ русскаго офицера такъ, какъ, конечно, не предполагалъ даже и возможности принять.
Мамоновъ снова объяснилъ Сандецкому, что положеніе его очень опасно. Въ Варшавѣ боятся недовольства Фридриха, боятся, что хитроумный и лукавый король, придравшись къ бунту въ одномъ изъ дистриктовъ отшедшихъ къ нему земель по договору съ польскимъ правительствомъ, вступитъ съ многочисленнымъ войскомъ, но пройдетъ Сталупени, ворвется въ предѣлы Польши и въ концѣ-концовъ отберетъ себѣ еще больше земель.
— Пану остается только одно, сказалъ Мамоновъ, — прекратить какъ можно скорѣй всю эту затѣю. Теперь, ближе знакомый съ дѣломъ, я могу только одно посовѣтовать: снова пустить Вислейку по новому руслу и остаться подданнымъ Польши. Это дѣло еще возможное… Если же продолжать настаивать, что Ваша Мосць — независимый монархъ, то я знаю, что напольный коронный гетманъ будетъ присланъ сюда съ значительнымъ войскомъ, чтобы взять Сталупени, разрушить все до основанія, взорвать замокъ на воздухъ, а пана увезти въ качествѣ бунтовщика въ Варшаву и передать затѣмъ въ руки Прусскаго короля.
Наступило молчаніе. Панъ Ксаверій не зналъ что отвѣчать. Онъ готовъ былъ, дѣйствительно, сложить голову въ битвѣ съ ненавистными бранденбуржцами, да и всѣ его воины, вся банда, готовы были на то же. По сражаться со своими братьями-поляками, проливать родную кровь — на это они бы не рѣшились, да и самъ панъ Сандецкій не считалъ себя способнымъ.
— Что же тутъ дѣлать? съ отчаяніемъ произнесъ онъ.
— Покориться! выговорилъ Мамоновъ.
— Это легко сказать, пане полковникъ! Драться со своими братьями, поляками, мы не можемъ… Никто не пойдетъ. Покориться мнѣ польскому правительству или Русской императрицѣ тоже невозможно. Что же тутъ дѣлать?.. Что же ты молчишь, Кароль? обратился Сандецкій къ сыну.
— А тоже ничего не могу придумать, батюшка… А мысленно соглашаюсь, что предлагаемое паномъ Мамоновымъ невозможно.
— Когда подумаешь, воскликнулъ Сандецкій, — что мое спасеніе, мое личное спасеніе зависѣло бы отъ того, чтобы можно было отсрочить появленіе здѣсь польскаго войска. Я бы успѣлъ подраться съ бранденбуржцами, успѣлъ бы еще нѣсколько десятковъ, а то и сотень, переслать въ Варшаву плѣнниковъ въ видѣ подарка, и успѣлъ бы, конечно… ты знаешь что, Кароль… Я успѣлъ бы смыть свой позоръ…
Наступило снова молчаніе. Мамоновъ вздохнулъ и выговорилъ слегка грустнымъ голосомъ, который поразилъ Сандецкаго.
— Пане Ксаверій, я полковникъ русской службы, находящійся при резидентѣ въ Варшавѣ, и пользуюсь его особеннымъ расположеніемъ. Въ самыхъ важныхъ вопросахъ онъ обращается за моими совѣтами и почти всегда исполняетъ ихъ. Резидентъ ея величества, какъ извѣстно, имѣетъ огромное значеніе въ Польшѣ и имѣетъ большое вліяніе на правительство короля Станислава, слѣдовательно, мои слова могутъ имѣть значеніе, хотя я не болѣе, не менѣе, какъ простой полковникъ. Желаетъ-ли панъ, чтобы наступленіе сюда польскихъ войскъ было отсрочено на мѣсяцъ, а то и болѣе… на три мѣсяца?.. Я берусь за это и даю честное слово, что оно такъ и будетъ. Въ продолженіе, по крайней мѣрѣ, двухъ мѣсяцевъ, ни одинъ солдатъ польской арміи не явится въ Сталупеняхъ. Въ Варшавѣ, со словъ резидента Русской императрицы, будутъ относиться къ пану шутя, смотрѣть на его борьбу съ Фридрихомъ сквозь пальцы и будутъ только собираться вступиться въ эту распрю. Я за это берусь… Но не даромъ, пане Ксаверій. Я потребую за это большой награды… Награды не по заслугамъ быть можетъ! Надо подумать, можетъ-ли панъ мнѣ за мою услугу заплатить тѣмъ, что я требую.
Сандецкій и Кароль оба смотрѣли въ лицо Мамонова, потомъ переглянулись между собой. Разумѣется, оба поняли, про что говорить офицеръ.
— Извини, пане Мамоновъ, выговорилъ Сандецкій, — я не вѣрю… Чѣмъ можетъ панъ мнѣ доказать, что онъ дѣйствительно въ состояніи дѣлать въ Польшѣ что ему угодно? Такъ, по крайней мѣрѣ, явствуетъ изъ его словъ?
— Да, пане. Болѣе или менѣе, моимъ совѣтамъ слѣдуетъ постоянно резидентъ, по причинамъ, которыя я не имѣю возможности передать. Скажу одно: въ Петербургѣ есть очень высокопоставленное лицо, предъ которымъ даже варшавскій резидентъ — малая величина. А это лицо — мой близкій родственникъ, меня любящій. Однимъ словомъ, я могу дать честное слово, что, по крайней мѣрѣ, мѣсяца два противъ пана польское правительство не предприметъ ничего, а предоставитъ королю Прусскому ладить съ паномъ по его усмотрѣнію.
— Кароль, что ты скажешь? вымолвилъ Сандецкій.
— Я скажу, батюшка, что хотя этотъ человѣкъ, здѣсь сидящій, — москаль, но это такая прелесть-человѣкъ, я его такъ полюбилъ за нѣсколько часовъ времени, что, если бы у меня была дочь, то…
— Слушай, пане!.. Послѣдній разъ! громко воскликнулъ Сандецкій и ударилъ кулакомъ по столу. — Поклянись мнѣ, что ты меня не обманываешь!
— Клянусь Богомъ! Клянусь моей любовью къ Сусаннѣ! съ чувствомъ и воодушевленіемъ воскликнулъ Мамоновъ такимъ голосомъ, что нельзя было ему не вѣрить.
— Кароль! выговорилъ уже улыбаясь Сандецкій, — хотя и позднее время, неприличное время, а все-таки ступай скорѣй на-верхъ и веди сюда Сусанну.
Кароль двинулся охотно, быстро, и почти выбѣжалъ изъ горницы.
Мамоновъ приблизился къ Сандецкому и выговорилъ:
— Пане, вражда двухъ народовъ не можетъ быть препоной и помѣхой для дружбы частныхъ лицъ. Я — православный и русскій, панъ — католикъ и полякъ, но помимо этого, нѣтъ ничего. Я же отнынѣ въ Варшавѣ буду самымъ ярымъ другомъ и защитникомъ пана тѣмъ болѣе, что его врагъ — Фридрихъ — есть какъ бы мой личный врагъ.
— Какимъ образомъ? вокликнулъ Сандецкій.
— Мой отецъ былъ во время прошлой войны убитъ въ Гросэгернсдорфскомъ сраженіи.
Кароль, вернувшись въ горницу, нашелъ отца и Мамонова уже обнимающимися и лобызающимися. Черезъ нѣсколько мгновеній, вслѣдъ за нимъ, вошла, смущенно опустивъ голову, младшая панна. Сандецкій встрѣтилъ ее словами:
— Сусанна, хочешь-ли ты выйти замужъ за русскаго полковника, пана Мамонова?
Сусанна вскинула глаза на отца, перемѣнилась въ лицѣ, хотѣла что-то отвѣчать и не могла.
— Ну, пане пулковнику, бери ее за руку и поцѣлуйтесь при мнѣ, я благословляю васъ. Такое дѣло, какъ это дѣло, только и можно сдѣлать что наобумъ, съ плеча, въ десять минутъ. Если бы я сталъ размышлять, то во мнѣ снова заговорила бы польская кровь и она бы воспротивилась тому, чтобы мое родное дѣтище стало супругой москаля. Ну, да что объ этомъ! Поцѣлуйтесь.
Мамоновъ и Сусанна исполнили приказаніе.
— Знай и помни одно, мой нареченный зять, сказалъ Сандецкій. — Ты получишь въ приданое за женой пятьдесятъ тысячъ польскихъ флориновъ, половину состоянія моей покойной жены. Что касается моего личнаго состоянія — объ немъ не помышляй. Мой наслѣдникъ — Кароль… или каштелянъ или круль Сталупеньскій — какъ онъ самъ того пожелаетъ или какъ обстоятельства дозволятъ.
Варшава нисколько не удивилась, когда узнала, что всѣмъ извѣстная «бѣлая» панна сдѣлалась фавориткой короля. Подобнаго рода приключенія у Станислава-Августа были дѣломъ самымъ обыкновеннымъ. Все происшествіе, которое такъ сильно повліяло на самого пана Сандецкаго, представлялось варшавскому обществу дѣломъ совершенно простымъ.
То-ли бывало и случалось прежде? Бывали почти драмы. Иногда блестящія красавицы, жены магнатовъ, прельстившись личностью короля, искренно увлекались имъ, безъ всякихъ расчетовъ, и вносили раздоръ въ свои семьи. Иногда мужъ, отецъ или братъ становились такими врагами короля, что дѣло могло дойти до покушенія на его особу.
Приключеніе самое заурядное съ паномъ Сандецкимъ, казалось всѣмъ еще зауряднѣе. Во-первыхъ, разница лѣтъ между женихомъ и невѣстой могла объяснить поведеніе бѣлой панны, во-вторыхъ, она сама была личность совершенно темная, какая-то сирота безъ роду и племени.
Какъ ни скрывалъ панъ Сандецкій, откуда появилась красавица Дзялынская, все-таки Варшава дорылась до всего и знала все.
Вообще, вся исторія надѣлала гораздо менѣе шума и была менѣе всѣми замѣчена, нежели это воображалъ самъ оскорбленный Сандецкій.
Сама Франуся поступила безсердечно, жестоко, но вмѣстѣ съ тѣмъ и опрометчиво. Если бы не Эльжбета, то быть-можетъ она и не рѣшилась бы на этотъ роковой шагъ, на который ее толкнули. Госпожа Камели, игравшая при королѣ сомнительную и постыдную роль, а равно и сама Эльжбета обманули Франусю самымъ ужаснымъ образомъ.
Разница была только въ томъ, что госпожа Камели дѣйствовала предательски съ расчетомъ, Эльжбета же дѣйствовала искренно и правдиво, сама обманутая своими мечтами. Когда-то король былъ сильно привязанъ къ ней. Ея болѣзнь все уничтожила… Если бы не эта, изуродовавшая се оспа, то она была бы, по ея мнѣнію, теперь въ положеніи рѣшительницы судебъ и важныхъ государственныхъ вопросовъ.
Эльжбета не думала, что была бы покинута королемъ, если бы оставалась тою же красавицей. Пользуясь сходствомъ съ сестрой, она простодушно мечтала о томъ, что Франуся займетъ ея мѣсто и, конечно, надолго. Она дѣйствовала изъ любви къ сестрѣ. То, что не далось ей, пускай достается близкому ей существу.
Дальновидна и лукава была Франуся, а попалась въ разставленныя сѣти, какъ глупая птаха. Самолюбіе и самомнѣніе погубили ее. Красивая и умная кокетка не могла себѣ представить, что кто-либо въ нее влюбившійся могъ ее разлюбить.
Ей на умъ не приходило, что если у короля была въ жизни тысяча всякихъ авантюръ и побѣдъ, то онъ не остановится на тысяча первой женщинѣ и не будетъ ей вѣренъ всю свою жизнь.
Къ чести Франуси надо сказать, что она дѣйствовала не изъ одного расчета, а дѣйствительно въ первый разъ въ жизни сильно увлеклась. Она влюбилась еще въ графа Оссовскаго, слѣдовательно, ея чувство не основалось на одномъ лишь тщеславіи. Разумѣется, когда графъ Оесовскій оказался королемъ Польскимъ, то чувство усилилось.
Послѣ обѣда у пани Краковской, гдѣ въ первый разъ Франуся узнала, что ея возлюбленный не простой магнатъ, а монархъ, она видѣлась съ Станиславомъ лишь одинъ разъ — и все было кончено… Черезъ двое сутокъ она уже скрылась изъ дому жениха, съ тѣмъ чтобы не возвращаться.
Въ тѣ дни, когда панъ Сандецкій объявилъ себя королемъ и началъ бороться съ сосѣдомъ Фридрихомъ, изображая въ лицахъ басню «Слонъ и моська», Франуся была въ Варшавѣ и была лишь болѣе или менѣе счастлива.
Разсудокъ не покинулъ ее. Она сердечно привязалась къ королю, но думала чаще всего и болѣе всего, какъ удержать за собой положеніе. Не прошло двухъ недѣль, какъ она уже начинала смущаться. Она уже изучила характеръ Понятовскаго, и это привело ее къ самымъ безотраднымъ мыслямъ.
Дѣйствительно, Станиславъ-Августъ былъ одинъ изъ самыхъ странныхъ людей своего времени. Трудно было встрѣтить характеръ, въ которомъ бы было болѣе противорѣчій. Кромѣ того, про него можно было сказать словами геніальнаго поэта, что «въ этой головѣ мыслей милліоны, но всѣ онѣ микроскопическія».
Станиславъ былъ олицетвореніемъ того, что теперь называется словомъ «viveur». Человѣкъ, любящій жизнь, любящій пользоваться всѣмъ, что жизнь даетъ. При его положеніи монарха оно было возможно.
Станиславъ любилъ все и занимался всѣмъ: музыкой, искусствомъ, науками. Но слабой струной его было поклоненіе женщинѣ. Когда женщина, случайно имъ встрѣченная, имѣла несчастіе ему понравиться, то ничто не останавливало Станислава. Даже мысль нажить страшнаго и опаснаго врага въ эти дни смуты и безурядицы при шаткости его трона — и та не останавливала его.
Черезъ всю его жизнь прошла нитью одна главная черта характера: легкомысліе. Отсюда являлись самыя странныя противорѣчія во всемъ.
Король былъ набожный католикъ, вѣрный сынъ Святаго Престола, охотно и часто постившійся и причащавшійся, вѣрившій въ волшебство, въ колдовство и во врага человѣческаго, подъ разными наименованіями и видами, но вмѣстѣ съ тѣмъ, страстно увлекавшійся писаніями Руссо и Вольтера, не вѣрившихъ ни въ Бога, ни въ чорта. Онъ былъ впечатлителенъ, мягкосердъ. Онъ не могъ видѣть нищаго, чтобы не подать ему милостыни, часто очень щедро помогалъ бѣднымъ людямъ, и рядомъ съ этимъ безсердечно обращался съ нѣкоторыми изъ близкихъ лицъ, зло отомщалъ малѣйшую обиду, а вспыливъ, собственноручно и жестоко билъ своихъ придворныхъ, домовниковъ и лакеевъ.
Время, въ которое Станиславъ жилъ и царствовалъ, и его личное положеніе насильно навязаннаго народу короля, поддерживаемаго русскими штыками, сдѣлали изъ него человѣка лукаваго, лавирующаго среди волнъ житейскаго моря. Если онъ не былъ лукавъ отъ природы, то сдѣлался двоедушнымъ хитрецомъ въ силу исключительныхъ обстоятельствъ.
Въ самомъ главномъ своемъ занятіи или препровожденіи времени, т. е. въ своихъ ухаживаніяхъ за женщинами, Станиславъ допускалъ болѣе чѣмъ въ иныхъ дѣлахъ — хитрость и лукавство, или даже простой наглый обманъ.
Вносить предательство въ любовную интригу считалось не только не предосудительнымъ, но даже моднымъ. Клясться женщинѣ въ любви до гроба, обѣщать золотыя горы съ тѣмъ, чтобы не сдержать слова, считалось по времени самымъ простымъ поступкомъ, самымъ естественнымъ.
Ухаживаніе, въ видѣ преслѣдованія красавицъ, было по времени своего рода охотой, или спортомъ. Самые извѣстные покорители сердецъ гордились этой своей извѣстностью и наименованіемъ «сердцеѣда».
Франуся вскорѣ же, благодаря своей проницательности, увидѣла, что она попалась въ ловко-разставленныя сѣти и что нельзя быть увѣренною въ человѣкѣ котораго она полюбила насколько могла, т. е. довольно сильно по своему характеру. Она увидѣла, что не нынѣ — завтра будетъ покинута своимъ возлюбленнымъ вѣнценосцемъ. И тогда что же станется съ нею?
Она очутится въ положеніи неизмѣримо низшемъ, нежели была бы въ положеніи жены богача Сандецкаго. Послѣ своей исторіи съ королемъ, она можетъ мечтать только о томъ, чтобы стать такой же фавориткой какого-нибудь магната, но никакъ не законной женой.
Боязнь и опасеніе того, что мерещилось Франусѣ почти черезъ двѣ недѣли послѣ сближенія съ королемъ, сдѣлали ея отношенія къ нему нѣсколько сдержанными, нѣсколько холодными. Она слишкомъ тревожилась, чтобы спокойно предаваться своему чувству.
При первомъ же объясненіи съ Станиславомъ, она увидѣла, что ея тайныя опасенія оправдываются. Когда она заговорила съ возлюбленнымъ о томъ, что онъ можетъ вдругъ покинуть ее, увлечься другой женщиной, Станиславъ, полушутя, наивно, какъ-то ребячески сознался, что, дѣйствительно, онъ легко увлекается и не можетъ отвѣчать за себя.
— Но что же я тогда буду дѣлать… въ тотъ день, когда Ваша Мосць броситъ меня?! воскликнула Франуся.
— Я тебѣ дамъ пенсію, на которую ты можешь жить отлично.
— Пенсію! воскликнула Франуся и истерически расхохоталась сквозь слезы.
Она уже слышала и знала отъ сестры, что госпожа Камели, состоя при королѣ, заведуетъ этими пенсіями, которыхъ было крайне много. Деньги проходили черезъ руки этой женщины. Нѣкоторыя прежнія фаворитки, имѣвшія кое-какія связи въ Варшавѣ, дѣйствительно, получали небольшія суммы, другія же — какъ бы выброшенныя за порогъ и не имѣвшія кого просить, не получали отъ госпожи Камели ни гроша.
Такимъ образомъ иныя изъ этихъ женщинъ, которыхъ когда-то, хотя недолго, король наиболѣе любилъ, находились въ полной нищетѣ. Нѣкоторыя изъ нихъ продолжали любить его, оставались вѣрными чувству и предпочитали голодъ измѣнѣ.
Однажды Франуся снова объяснилась со своимъ возлюбленнымъ, требуя чтобъ онъ прямо сказалъ ей, долго-ли она будетъ игрушкой въ его рукахъ. Это вторичное объясненіе раздражило Станислава. Онъ сталъ упрекать Франусю, что въ ней болѣе тщеславія и болѣе заботы о себѣ самой и своей будущности, нежели любви, простой и искренней, къ нему.
Эта бесѣда привела къ тому, что Франуся объявила рѣзко:
— Если Ваша Мосць меня вдругъ покинете, то я отомщу за себя.
— Какимъ образомъ? разсмѣялся Станиславъ.
— Не знаю, но отомщу за себя. Я не могу допустить мысли, что я могла сдѣлаться игрушкой въ рукахъ простаго ухаживателя, мѣняющаго свои сердечныя привязанности, какъ мѣняютъ платья.
— На это я могу тебѣ отвѣтить, моя милая, только одно… Мнѣ такъ часто многія женщины грозили местью, даже смертью, что если бы хотя десятая доля ихъ привела въ исполненіе свою угрозу, то я давнымъ-давно былъ бы на томъ свѣтѣ.
Тѣмъ не менѣе рѣзкое объясненіе запало въ душу впечатлительнаго донъ-Жуана-вѣнценосца и быстрѣе охладило его временное чувство къ разсчетливой паннѣ Дзялынской.
— У бѣлой панны не все бѣло, сказалъ Станиславъ своей наперстницѣ Камели, — душа у нея сѣренькая.
Однажды Франуся явилась къ этой наперстницѣ объясниться съ ней о томъ же. Женщина сомнительной національности встрѣтила Франусю нѣсколько холодно и объяснила ей нѣчто, чего, конечно, Франуся не ожидала.
— Неужели панна воображаетъ, что король полюбилъ се на вѣки-вѣчные и будетъ вѣренъ, какъ говорится, до гробовой доски? Вѣдь это ребячество! Панна должна быть счастлива, что король временно влюбился въ нее и дастъ ей средства къ существованію. Панна будетъ получать пенсію черезъ мои руки. Изъ всѣхъ многихъ увлеченій короля, у него только одно взяло верхъ надъ другими. Онъ только одной женщинѣ вѣренъ уже много-много лѣтъ и, какъ говорятъ, уже собирается тайно обвѣнчаться съ ней морганатическимъ бракомъ. Вы, вѣроятно, знаете, о комъ я говорю?.. Это пани Грабовская. Всѣ остальныя женщины для короля — простое времяпрепровожденіе.
Франуся при этомъ разговорѣ едва не лишилась чувствъ, до того панна Камели была грубо-откровенна. Сестра Франуси тоже была крайне озабочена. Она теперь только поняла нѣчто, чего прежде не понимала. Теперь только госпожа Камели безцеремонно объяснилась и съ ней.
И однажды, приблизительно черезъ мѣсяцъ, послѣ исчезновенія Франуси изъ дома Сандецкаго, все прекратилось. Франуся объяснилась съ королемъ крайне рѣзко, вспылила, и сказала ему нѣсколько такихъ вещей, къ которымъ ухо монарховъ не привыкло.
Станиславъ вышелъ изъ горницы не прощаясь, и когда онъ отъѣхалъ отъ дома, Франуся почувствовала, что онъ болѣе не переступитъ ея порога, что все кончено.
Дѣйствительно, черезъ три дня пріѣхала госпожа Камели и объяснила Франусѣ, что ей оставаться въ томъ же домѣ невозможно. Срокъ найма кончается и она должна искать себѣ квартиру въ Варшавѣ — или же она, Камели, съ удовольствіемъ озаботится дальнѣйшею судьбой Франуси.
Эльжбета присутствовала при этомъ объясненіи. Франуся была поражена, убита, едва способна мыслить. Эльжбета была внѣ себя отъ гнѣва.
— Это такъ не останется! объяснила Эльжбета. — Теперь я вижу, что я погубила сестру. Она была бы теперь законною женой одного изъ самыхъ богатыхъ людей Польши, а между тѣмъ она будетъ нищею, потому что она не пойдетъ но той дорогѣ, на которую панна желала бы ее толкнуть. Мы лишили Франусю человѣка который любилъ ее. Паннѣ извѣстно, что панъ Сандецкій сошелъ съ ума? Онъ объявилъ себя королемъ и чудачествуетъ. Стало быть, привязанность его къ Франусѣ была сильна, если онъ лишился разсудка съ горя, отъ оскорбленія. Это, пани Камели, такъ не останется!.. Я пожертвую жизнью своей, которая мнѣ теперь ни на что не нужна, но отомщу королю.
— Очень благодарна, отозвалась госпожа Камели, — что такъ откровенно со мной объясняетесь! по всей вѣроятности, обѣ вы будете высланы изъ Варшавы въ какой-либо маленькій городокъ, гдѣ будетъ за вами самый строгій надзоръ, покуда этотъ мстительный пылъ въ васъ не остынетъ!
— Сколько угодно! воскликнула Эльжбета. — Пускай же меня посадятъ въ крѣпость!.. Это единственное, что можетъ снасти короля отъ моего мщенія… Не страшна угроза того, кто дорожитъ своимъ собственнымъ существованіемъ. Я же, повторяю, пожертвую моей жизнью, которая мнѣ ни на что не нужна. Пусть король засадитъ меня въ казематъ на всю жизнь, чтобы избавиться отъ заклятаго врага.
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого обѣ сестры выѣхали уже изъ роскошнаго помѣщенія и были на простой маленькой квартирѣ, на еврейской улицѣ.
Франуся сильно измѣнилась за нѣсколько дней. Она молчала отъ зари до зари. Эльжбета уже начинала опасаться, чтобы сестра не лишилась разсудка. Иногда ночью Франуся разговаривала вслухъ, и Эльжбета слышала, что она бесѣдуетъ съ паномъ Сандецкимъ, котораго якобы видитъ предъ собой.
Вскорѣ Франуся заболѣла и слегла въ постель. Съ ней приключилось нѣчто въ родѣ горячки. Сестра, конечно, не отходила отъ больной ни на шагъ. И въ эти дни во всей Варшавѣ не было, конечно, личностей болѣе удрученныхъ нравственно, болѣе несчастныхъ, нежели двѣ панны Дзялынскія.
Однако не смотря на опасное положеніе больной, молодость взяла верхъ, и Франуся, проболѣвъ мѣсяцъ, поднялась на ноги.
Едва оправившись, несчастная женщина стала собирать свѣдѣнія, какія и гдѣ только могла, объ панѣ Сандецкомъ.
Оно было не трудно. Вся Варшава была занята исключительно каштеляномъ Сталупеней, котораго звала «господиномъ королемъ».
Панъ круль Сталупеньскій былъ притчей во языцѣхъ во всей Рѣчи Посполитой.
Разумѣется, обѣ сестры стали мечтать исключительно объ томъ, какъ бы Франусѣ снова примириться и снова покорить себѣ сердце пана, столь жестоко отвергнутое.
— Мнѣ или умереть или снова вернуть мое прежнее положеніе, говорила Франуся.
— И я надѣюсь что мы достигнемъ этого, подтверждала Эльжбета. — Привязанность пятидесятилѣтняго человѣка крѣпче. Въ эти года съ трудомъ влюбляются, но съ трудомъ и разлюбляютъ.
— Но какъ?.. Какъ примириться? часто восклицала Франуся. — Первый шагъ труденъ.
— Болѣе чѣмъ труденъ, соглашалась Эльжбета. — Но мы додумаемся.
Если въ Варшавѣ правительство короля и резидентъ императрицы Всероссійской смотрѣли на дѣйствія новоявленнаго монарха какъ на чудачество помѣшавшагося человѣка, то въ Берлинѣ смотрѣли на дѣло совершенно иначе.
Прусскому королю было тоже донесено, что богатый польскій панъ сошелъ съ ума отъ оскорбленія, нанесеннаго ему донъ-жуаномъ Станиславомъ. Но старый король не повѣрилъ ничему. Онъ видѣлъ во всемъ ловкую интригу Рѣчи Посполитой, а быть можетъ и козни императрицы Всероссійской.
Бывали, конечно, люди, сходившіе съ ума на томъ, что они — короли и императоры, но такихъ обыкновенно сажали въ сумасшедшій домъ. Такихъ самодѣльныхъ королей, которые бы воевали со своимъ монархомъ, еще не бывало на свѣтѣ.
Наконецъ, главное заключалось въ томъ, что Сталупени становились центромъ для всѣхъ недовольныхъ отдѣленіемъ польскихъ провинцій подъ скипетръ Фридриха. Въ другихъ отторгнутыхъ частяхъ у Австріи и Россіи было все спокойно, а у Фридриха явился какой-то король. Къ нему стекались массы народа. Изъ горсти удальцовъ образовывалось цѣлое войско, и все начинало принимать далеко не шуточный видъ.
Если Барская конфедерація долго боролась съ польскимъ правительствомъ и войсками, а равно и съ русскими войсками, то почему не явиться теперь новой Сталупеньской конфедераціи? И Фридриху придется бороться съ ней. Она будетъ прятаться подъ смѣхотворное наименованіе королевствомъ и какой-то панъ будетъ себя величать монархомъ, но въ дѣйствительности всѣ недовольные элементы Польши сольются здѣсь во-едино. Въ итогѣ та же самая Рѣчь Посполитая подъ предводительствомъ не Станислава Понятовскаго, а шутовскаго короля Яна начнетъ борьбу съ Пруссіей.
Однимъ словомъ, Прусскій король посмотрѣлъ на происшествіе въ Сталупеняхъ очень серьезно. Въ остальныхъ земляхъ, отторгнутыхъ имъ теперь отъ Польши, тоже уже начиналось броженіе. Тамъ, гдѣ были даже разставлены прусскіе столбы и стояли невозбранно, ихъ стали уничтожать. Банды въ нѣсколько десятковъ человѣкъ кое-гдѣ нападали уже на кордоны и на солдатъ прусскихъ.
Когда Фридрихъ отрядилъ двухъ тайныхъ лазутчиковъ въ Сталупени, чтобы узнать все въ подробностяхъ, ему было донесено, что у самозванца короля Яна войско растетъ не по днямъ, а по часамъ. Продовольствія начало уже не хватать, несмотря на его богатство, но и этому горю предвидится помощь. Многіе богачи-магнаты, въ томъ числѣ и знаменитый Радзивилъ, пане-коханку, обѣщаютъ прислать все что нужно: и фуражъ, и провіантъ, и деньги, и порохъ.
По всѣмъ свѣдѣніямъ, полученнымъ Фридрихомъ, дѣло принимало далеко не смѣхотворный характеръ. Не существующія въ Польшѣ энергія, единомысліе и единодушіе благодаря «доробковичу» Станиславу-Августу, какъ бы перенеслись изъ Варшавы въ Сталупени.
Центръ тяжести былъ въ замкѣ «господина короля». Человѣкъ, прославленный въ Польшѣ и въ Пруссіи, да отчасти и въ Петербургѣ сумасшедшимъ, становился героемъ.
Осторожный прусскій король прежде всего отправилъ экстраординарнаго посла въ Варшаву для личныхъ переговоровъ съ польскимъ правительствомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и съ резидентомъ Русской императрицы.
Посланникъ долженъ былъ прямо обвинить Рѣчь Посполитую и кабинетъ Петербургскій въ козняхъ: въ томъ, что они подставили противъ короля какого-то помѣщика, очень хитро выдали его за сумасшедшаго, и дѣлая видъ, что они сами считаютъ его за таковаго, тѣмъ не менѣе помогаютъ ему всячески.
Одновременно Фридрихъ все-таки приказалъ выслать болѣе сильный отрядъ, если не для усмиренія бунтовщиковъ, то для того, чтобы не давать времени шутовскому королю Яну почивать на лаврахъ и усиливаться.
Между тѣмъ въ Сталупеняхъ жизнь кипѣла. Самый замокъ походилъ на крѣпость и былъ кромѣ того уже окруженъ на далекое разстояніе всякими бастіонами. На всѣхъ мѣстахъ, гдѣ было возможно, были устроены Зарембой окопы, или волчьи ямы, какъ со стороны новой границы прусской, гдѣ были разставлены значки съ черными прусскими орлами, такъ равно и съ той стороны гдѣ значки съ крылатыми тиграми означали границу съ Польшей.
Панъ Заремба въ двухъ мѣстахъ, гдѣ дорога пролегала по густому столѣтнему лѣсу, тоже устроилъ въ чащѣ всякаго рода сооруженія его собственнаго изобрѣтенія. Разумѣется, отъ замка до границъ стояли пикеты изъ самыхъ удалыхъ ратниковъ, большею частію изъ тѣхъ, что явились охотниками изъ радзивиловской банды.
Сталупеньскій король ждалъ нападенія бодро и весело. Однажды прискакалъ вѣстникъ въ замокъ съ заявленіемъ, что за двадцать верстъ отъ прусской границы, по свѣдѣніямъ лазутчика, идетъ на Сталупени сильный отрядъ человѣкъ въ четыреста пѣхоты и конницы.
Въ Сталупеняхъ это извѣстіе произвело диковинное дѣйствіе. Все заметалось отъ восторга. Вѣковая-ли вражда къ нѣмцамъ, или самый характеръ людей составлявшихъ войско, которые всѣ были изъ удальцовъ и буяновъ о двухъ головахъ, но дѣло въ томъ, что въ замкѣ и на селѣ, отъ начальника до послѣдняго самаго плохаго дружинника, — всѣ ликовали. Наконецъ-то можно сразиться съ ненавистными бранденбуржцами!
Король Янъ собралъ въ залѣ военный совѣтъ, на которомъ было рѣшено отрядить противъ пруссаковъ самое меньшее количество войска. Было рѣшено отправить только двѣсти человѣкъ, но за ними вслѣдъ, въ видѣ резерва, имѣть наготовѣ еще столько же.
Въ Сталупеняхъ наивно воображали, что прусскому правительству неизвѣстно количество собравшагося войска. Кароль предложилъ обмануть пруссаковъ. Пускай они думаютъ, что въ Сталупеняхъ горсть людей. А въ слѣдующій разъ, если будетъ высланъ болѣе сильный отрядъ, то онъ встрѣтитъ болѣе сильный отпоръ.
Черезъ сутки въ Сталупеняхъ были слышны вдали пушечные выстрѣлы и ружейная пальба, а всѣ оставшіеся въ замкѣ сидѣли злобствуя на то, что ихъ не пустили побиться съ бранденбуржцами.
Разумѣется, къ вечеру все было кончено. Около сотни военно-плѣнныхъ было вновь приведено въ замокъ, а Бурчимуха занимался со своими молодцами ловлей по лѣсу разбѣжавшихся пруссаковъ. Ему было указано всякаго пойманнаго вѣшать на первомъ же деревѣ.
Король Янъ, разумѣется, ликовалъ при новой побѣдѣ, но однако, расцѣловавъ сына и поздравивъ его, прибавилъ:
— Все слава Богу, Кароль! Что дальше будетъ? по всей вѣроятности въ слѣдующемъ сраженіи я сложу свою голову. Но вѣдь мнѣ этого и нужно. Ты-же помни одно, что я заявляю тебѣ. Перейдя въ прусское подданство, обѣщай Фридриху вѣрность и тишину въ Сталупеняхъ съ условіемъ, чтобы онъ на основаніи моего прошенія на его имя, принялъ тебя моимъ законнымъ сыномъ и наслѣдникомъ.
Кароль отвѣтилъ уклончиво:
— Богъ милостивъ! Что объ этомъ говорить.
На другой день послѣ побѣды въ замкѣ появился гость. Это былъ Мамоновъ, ѣздившій въ Варшаву и вернувшійся снова, но уже частнымъ человѣкомъ для празднованія своей свадьбы.
Сандецкій и Кароль обрадовались пріѣзду Мамонова. Онъ уже не былъ для нихъ москаль, а былъ близкій человѣкъ. Оба полюбили русскаго офицера. Мамоновъ привезъ очень важныя извѣстія.
Тайно передалъ онъ Сандецкому, что онъ въ Варшавѣ не сидѣлъ сложа руки, много говорилъ съ русскимъ резидентомъ и отписалъ уже двумъ-тремъ лицамъ къ Петербургъ. Онъ крѣпко надѣялся, что сама императрица посмотритъ на дѣйствія пана Сандецкаго инымъ окомъ и что его оставятъ бороться съ Прусскимъ королемъ, какъ онъ можетъ.
И въ Варшавѣ, и въ Петербургѣ, но пословицѣ, «умоютъ себѣ руки», предоставляя Фридриху самому справиться съ новоявленнымъ королемъ Яномъ.
Мамоновъ отвѣчалъ головой, что по крайней мѣрѣ еще мѣсяца два ни изъ Варшавы, ни изъ Петербурга не явится никакого ультиматума. Благодаря его вліянію, въ Варшавѣ полушутя, полусерьезно говорятъ, что коль скоро панъ Сандецкій сталъ королемъ Яномъ послѣ того, что формально сталъ числиться подданнымъ прусскимъ, а не польскимъ, то все дѣло касается единственно Фридриха.
Посланникъ Прусскаго короля прибылъ въ Варшаву еще при Мамоновѣ, но не имѣлъ никакого успѣха. Мамоновъ присутствовалъ при объясненіи его съ русскимъ резидентомъ, и этотъ объяснилъ пруссаку, что обвинять Русскій кабинетъ въ интригѣ — совершенная нелѣпость. Россія получила свою часть при раздѣлѣ, и ей нѣтъ никакого интереса мутить и бунтовать новыхъ подданныхъ короля Прусскаго.
Мамоновъ попросилъ будущаго тестя какъ можно скорѣй справить свадьбу, дабы выѣхать обратно въ Варшаву и быть вѣрнымъ и дѣятельнымъ помощникомъ въ его затѣѣ. Было рѣшено, что свадьба отпразднуется не пышнымъ, а семейнымъ образомъ, но, разумѣется, будетъ пированіе.
Такимъ образомъ въ Сталупеняхъ было объявлено, что черезъ три дня будетъ бракосочетаніе дочери короля Яна съ русскимъ офицеромъ въ костелѣ. Вторичное вѣнчзпіе Мамонова предполагалось уже послѣ, въ Петербургѣ.
Дня за два до назначеннаго вѣнчанія случилось происшествіе. Изъ Сталупеней исчезъ ксендзъ отецъ Викентій. Это извѣстіе озадачило Сандецкаго и всѣхъ. Всѣ догадались, что ксендзъ не спроста отлучился, такъ какъ въ его домѣ не нашли ничего мало-мальски цѣннаго. Все исчезло вмѣстѣ съ нимъ. Осталась кое-какая рухлядь. Это доказывало что отецъ Викентій уѣхалъ съ мыслью не возвращаться болѣе назадъ. Но на другой же день исчезновеніе ксендза приняло совершенно иной характеръ.
Панъ Заремба явился къ Каролю встревоженный. У него изъ стола пропалъ его главный планъ Сталупеней со всѣми новыми возведенными имъ укрѣпленіями. Онъ сдѣлалъ себѣ отличный планъ, для того чтобы въ случаѣ болѣе серьезной атаки пруссаковъ упорядочить размѣщеніе и расположеніе войскъ. И этотъ-то планъ исчезъ изъ его стола. Какимъ образомъ — онъ объяснить не могъ.
Тотчасъ же было наряжено строгое слѣдствіе, которое выяснило, что одинъ молодой малый, вновь поступившій охотникомъ и тоже исчезнувшій, по всей вѣроятности укралъ планъ. Этого молодца Заремба взялъ къ себѣ въ качествѣ рисовальщика. Его видѣли раза два вечеромъ выходящимъ изъ дома ксендза.
Дѣло было ясно. Проходимецъ поступилъ въ банду, чтобы обмануть Зарембу, и это ему удалось. Очевидно, что планъ былъ украденъ имъ и переданъ ксендзу, а ксендзъ, очевидно, повезъ его туда, гдѣ онъ имѣлъ еще большую цѣну, чѣмъ въ Сталупеняхъ.
— Э-эхъ! воскликнулъ Сандецкій укоризненно. — Вотъ что, любезнѣйшій мой графъ Заремба, не надо было рисовать никакого чортова плана! И выходитъ, что ты началъ тутъ у насъ инженерствовать, да вотъ теперь и переинженерилъ!.. Но въ концѣ концовъ бѣды все-таки нѣтъ.
Дѣйствительно, Кароль и Мамоновъ, обсудивъ дѣло, тоже рѣшили, что бѣды большой нѣтъ. Оставалось только два тайныхъ укрѣпленія, нѣчто въ родѣ бастіоновъ, перенести на другое мѣсто.
Черезъ два дня съ утра и до вечера всѣ Сталупени ликовали. Поутру изъ замка въ костелъ вышло торжественное шествіе, затѣмъ двинулся поѣздъ: красивая солитерка, въ которой ѣхала невѣста, окруженная всадниками: затѣмъ, тоже окруженный свитой, проѣхалъ верхомъ король. Точно также явился верхомъ и женихъ.
Выписанный по сосѣдству ксендзъ совершилъ обрядъ вѣнчанія. Около полудня тотъ же поѣздъ вернулся отъ костела въ замокъ и началось пированіе и въ замкѣ, и на селѣ.
Если бы ввечеру явилось хотя бы нѣсколько десятковъ самыхъ плохихъ бранденбуржцевъ, то Сталупени безъ выстрѣла достались бы Фридриху прусскому. Всѣхъ перевязали бы простыми веревочками, такъ какъ набралось бы не болѣе пяти-шести человѣкъ трезвыхъ, въ томъ числѣ, конечно, самъ король Янъ, Кароль и Мамоновъ. Все остальное было или сильно навеселѣ, или мертвецки пьяно. Къ ночи все утихло. Все спало пьянымъ сномъ.
Часовъ въ десять вечера, среди темноты, пробравшись черезъ пикеты и мимо часовыхъ на селѣ, на мостикѣ и въ воротахъ, въѣхалъ во дворъ всадникъ въ мундирѣ Албанской банды. Онъ объявилъ, что имѣетъ письмо къ королю Яну, но передать его долженъ собственноручно.
Паюкъ, встрѣтившій пріѣзжаго гопца, хотѣлъ доложить о прибывшемъ Каролю, но албанчикъ энергично потребовалъ, чтобы его, не теряя ни мгновенія, провели къ самому королю. Письмо, которое онъ явился передать, было настолько важно, что не допускало ни секунды отсрочки.
При этомъ требованіи паюкъ получилъ двѣ золотыхъ монеты. Оторопѣвъ и совершенно потерявшись, паюкъ бросился прямо въ аппартаменты Сандецкаго.
Панъ уже собирался ложиться спать, когда онъ явился съ объявленіемъ о прибывшемъ албанчикѣ.
— Веди скорѣй! отозвался Сандецкій, озадаченный. Такъ какъ панъ собирался ложиться и снялъ съ себя верхнее платье, то и остался въ своей спальнѣ ожидая гонца.
«Странное дѣло, о чемъ можетъ мнѣ писать князь Радзивилъ и почему это дѣло настолько спѣшное? Во всякомъ случаѣ, эта вѣсть — худая. Что-нибудь затѣваютъ противъ меня въ Варшавѣ».
И пану Сандецкому вдругъ пришла мысль, поразившая его…
Что, если Мамоновъ наглымъ образомъ обманулъ его? Ему нужно было обвѣнчаться съ Сусанной, а разъ онъ будетъ обвѣнчанъ и увезетъ ее съ собой, то какое ему дѣло если черезъ нѣсколько дней явится войско изъ Варшавы для усмиренія бунтовщиковъ и передачи помѣстій пана формальнымъ образомъ прусскимъ власти мъ.
Сандецкій призадумался. Ему казалось, что подозрѣвать прямодушнаго Мамонова — невозможно. А между тѣмъ это письмо отъ князя Радзивилла было загадкой.
Сандецкій стоялъ среди своей горницы, задумавшись и глядя на единственную свѣчу, которая полыхала большимъ огнемъ. Вся комната какъ бы вздрагивала въ колеблющихся лучахъ свѣта.
Дверь отворилась, и на порогѣ появился молоденькій и маленькій албанчикъ, стройный и красивый, съ маленькими черными усиками.
«Мальчуганъ!» подумалъ Сандецкій, поглядѣвъ на вошедшаго.
Но вмѣстѣ съ тѣмъ, тотчасъ же послѣ перваго соображенія, панъ Ксаверій выпрямился какъ отъ удара и лицо его потемнѣло. Онъ впился глазами въ албанчика и невольно попятился отъ него.
Молоденькій албанчикъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, потомъ поднялъ руку къ лицу и когда опустилъ ее вновь, то усовъ уже не было. Черезъ секунду, прежде чѣмъ успѣлъ Сандецкій опомниться, предъ нимъ на колѣняхъ стоялъ тотъ же албанчикъ, но уже узнанный имъ. Эта была Франуся.
Сандецкій былъ такъ пораженъ, что молча отнялъ руки Франуси, которыми она обхватила его колѣна, отошелъ и упалъ на ближайшее кресло.
Франуся двинулась за нимъ и снова опустилась предъ нимъ на колѣни. Она что-то говорила, но Сандецкій ничего не понималъ. Онъ понялъ только одно слово, повторенное нѣсколько разъ:
— Прости, пане!..
— Зачѣмъ ты пришла?.. Чего ты хочешь?.. выгововорилъ наконецъ Сандецкій.
И въ глазахъ его появились слезы, а это было всего раза три въ его жизни.
— Прости меня!.. Я все разскажу… Я не виновата…
— Не могу простить! отозвался Сандецкій. — Никогда… Уходи! Тебѣ нѣтъ мѣста здѣсь, въ замкѣ. Ты злая женщина, безнравственная, жестокосердая и коварнѣйшая изъ всѣхъ, какія когда-либо рождались.
Но Франуся, стоя на колѣняхъ предъ нимъ, схватила его руки, цѣловала ихъ и, обливаясь слезами, повторяла все одно и то же.
— Прости, пане!.. Я все разскажу…
Черезъ нѣсколько минутъ она уже сидѣла около Сандецкаго и съ жаромъ разсказывала ему всю свою исторію и вѣроломный образъ дѣйствій короля. Она клялась, что всегда любила Сандецкаго и любитъ теперь болѣе чѣмъ когда-либо.
— Что же тебѣ нужно? воскликнулъ наконецъ Сандецкій. — Неужели ты воображаешь, что я — дворянинъ древняго рода — способенъ жениться на тебѣ послѣ поступка шляхтича Понятовскаго? Онъ — король, неправильно избранный. Онъ такой же король, какъ и я… Онъ самъ себя избралъ при помощи штыковъ и бочекъ вина. А я избралъ себя въ короли безъ вина и безъ насилія, слѣдовательно, если онъ король, то я тѣмъ паче… Но въ дѣйствительности и онъ, и я — шуты гороховые. Неужели ты воображаешь, что прошлое возвратимо?
— Нѣтъ, никогда! воскликнула Франуся. — Я не за этимъ явилась къ вамъ… Я только одного прошу… Простите меня и оставьте здѣсь въ замкѣ. Поймите — я люблю васъ!..
— Вздоръ и вздоръ! Если бы любила, то никакіе короли не заставили бы тебя бѣжать изъ моего дома и осрамить меня на всю Польшу.
Объясненіе Сандецкаго съ Франусей продолжалось еще цѣлый часъ. Франуся не даромъ явилась въ Сталупени и не даромъ разсчитывала на свои силы. Объясненіе повело къ тому, что Сандоцкій взволнованнымъ, грустнымъ голосомъ согласился на то, чтобы Франуся оставалась въ замкѣ, но съ однимъ условіемъ…
Сначала Франусю удивило это условіе, но затѣмъ она обрадовалась ему. Сандецкій согласился съ тѣмъ, чтобы Франуся, занявъ одну изъ горницъ, скрывалась въ ней это всѣхъ, точно такъ же, какъ нѣкогда скрывалась у Зарембы отъ ксендза.
— Я хочу, чтобы никто не зналъ, что ты здѣсь. Это позоръ для меня, слабодушіе, ребячество… Я поступаю какъ влюбленный школьникъ. Я долженъ бы былъ тебя прогнать, какъ женщину, опозорившую меня. Если ты здѣсь останешься, то должна жить жизнью заключенной, по крайней мѣрѣ на первое время.
Франуся, въ нѣсколько мгновеній обдумавшая условіе, Сандецкаго, вдругъ оживилась. Лицо ея просіяло.
— Я сама думала объ этомъ! воскликнула она. — Никто не долженъ знать, что вы простили меня и что я съ вами. Послѣ, хотя бы черезъ мѣсяцъ, два, хотя черезъ полгода, пускай знаютъ всѣ… Мало-ли что можетъ еще быть!.. А покуда я сама рада быть узницей. Если я буду видѣть васъ хоть одинъ разъ въ день, то я буду совершенно счастлива.
— Тѣмъ лучше, выговорилъ Сандецкій. — Я запру тебя… и только изрѣдка, вечеромъ или ночью, ты будешь выходить прогуляться, но не иначе, какъ со мной и, конечно, въ костюмѣ почти такомъ же, какъ твой, т. е. въ мужскомъ костюмѣ Сталупеньской банды. Если кто ночью увидитъ тебя со мною, то не признаетъ, а подумаетъ, что я взялъ кого-либо изъ сталупеньчиковъ въ качествѣ прислужника.
Сандецкій подумалъ нѣсколько мгновеній. Найти такую горницу, въ которой могла бы поселиться Франуся, не видимая никѣмъ, было нѣсколько мудрено, главнымъ образомъ мудрено потому, что онъ не хотѣлъ никому повѣрять своей тайны. О присутствіи Франуси въ замкѣ не долженъ былъ знать никто, помимо ихъ двоихъ.
— Послушай, Франуся, дѣло мудреное… Единственная горница во всемъ громадномъ замкѣ — это маленькая комнатка въ одно окошко, которая помѣщается за моею уборной и выходитъ уже въ башню. Чтобы попасть въ эту горницу, нужно пройти черезъ мою спальню уборную, а ко мнѣ помимо моего гайдука никто не входитъ.
— Что же изъ этого? отозвалась Франуся. — Тѣмъ лучше! Я буду въ двухъ шагахъ отъ васъ… Я могу видѣть васъ постоянно, цѣлые дни. Вы можете уходить въ вашу спальню, запереть за собой дверь, и я могу быть съ вами но цѣлымъ часамъ. Да это счастіе! Поймите…
— А пить и ѣсть? усмѣхнулся Сандецкій, уже глядя влюбленными глазами на красиваго албанчика.
— Пустяки! Хлѣбъ и вода…
— Какой вздоръ! воскликнулъ Сандецкій.
— Нѣтъ, не вздоръ… Меня и нужно запереть и посадить на хлѣбъ и на воду за все, что я надѣлала. Но я знаю — я искуплю свою вину… Я заставлю васъ простить меня. Вспомните, вѣдь я отъ васъ ничего не требую, кромѣ… любви!
На другой день въ маленькой горницѣ, выходившей въ башню и о существованіи которой почти никто не зналъ, было кое-что устроено. Комната преобразилась въ спальню.
Вмѣстѣ съ тѣмъ съ этого же дня у пана Сандецкаго явились новыя привычки. Онъ сталъ заниматься въ спальнѣ, а не въ кабинетѣ, по цѣлымъ часамъ. Онъ сталъ завтракать и ужинать, чего прежде не дѣлалъ, ограничиваясь небольшою закуской. Наконецъ, онъ сталъ по вечерамъ аккуратно гулять но парку, запретивъ всѣмъ, даже Каролю, сопутствовать ему или приближаться.
Всегда во время прогулки за нимъ слѣдовалъ какой-то молоденькій сталупеньчикъ. Тѣ, кого интересовалъ вопросъ, кто именно сопровождаетъ пана, нѣсколько удивлялись. Молоденькаго сталупеньчика, въ очень красивомъ мундирѣ, видѣли только съ паномъ. Въ отрядѣ или въ замкѣ его никто не зналъ. Но этотъ вопросъ былъ мало любопытенъ.
Главное, что замѣтили въ числѣ прочихъ перемѣнъ, совершившихся въ образѣ жизни Сандецкаго, было то, что онъ сталъ веселѣе чѣмъ когда-либо. Болѣе всѣхъ изумлялся Кароль. Давно-ли онъ видѣлъ отца озабоченнымъ, но временамъ крайне задумчивымъ, даже грустнымъ, а теперь отецъ ликовалъ.
Кароль объяснялъ себѣ это явленіе тѣмъ, что несчастная страсть отца къ обманувшей его женщинѣ уже совершенно утихла.
Прошло двѣ недѣли. Въ Сталупеняхъ было мирно… Вѣстей не приходило никакихъ. Было лишь одно письмо отъ Мамонова изъ Варшавы, очень большое и любопытное.
Мамоновъ снова подтверждалъ, что королю Яну нечего опасаться какихъ-либо насильственныхъ дѣйствій со стороны польскаго или русскаго правительствъ. Онъ объяснялъ, что резидентомъ получено собственноручное письмо императрицы, въ которомъ она называетъ его молодцомъ и шутитъ насчетъ Прусскаго короля. Сандецкаго она называетъ по-французски: "monsieur le roiw и говоритъ, что «господинъ король» — явленіе замѣчательное, что въ исторіи народовъ почти ничего подобнаго не бывало. Если бывали люди воображавшіе себя монархами, то таковые никогда не защищали свой королевскій санъ и свое королевство войскомъ, да къ тому же еще побѣдоноснѣйшимъ образомъ.
Съ легкой руки императрицы, прибавлялъ Мамоновъ, и въ Варшавѣ стали уже называть Сандецкаго панъ-круль Янъ. Когда на вечерахъ и балахъ кто-либо произноситъ слова: «король думаетъ, король сказалъ, король собирается», то присутствующіе, смѣясь, спрашиваютъ:
— Который? Станиславъ или Янъ?
Послѣдствіемъ этого явилось то, что Станислава-Августа зовутъ просто «круль», а Сандецкаго зовутъ «панъ-круль». По-французски говорятъ: «Ca majesté le roi» про одного и «monsieur le roi» про другаго.
За исключеніемъ этого письма отъ Мамонова, не было ничего новаго.
Среди тишины жизни въ Сталупеняхъ явилась только одна характерная особенность.
Десятки удалыхъ молодцовъ, преимущественно изъ албанчиковъ, ходили задумчивые и грустные. Они явились сюда ради жажды подраться съ бранденбуржцами, а вотъ уже сколько времени какъ ни одинъ зеленый мундиръ не показывается со стороны границы.
Нетерпѣніе, овладѣвавшее этими удальцами, было диковинное и едва вѣроятное. Они тосковали, изнывали. Чудилось, если не нынче — завтра придетъ вѣсть, что бранденбуржцы снова появились на границѣ, то достаточно собрать нѣсколько десятковъ этихъ удальцовъ и пустить ихъ однихъ, чтобы они искрошили своими карабелями сотни двѣ бранденбуржцевъ.
Однажды ввечеру какъ будто молнія сверкнула и упала въ замкѣ. Все сразу встрепенулось, закричало и забѣгало. Не прошло четверти часа, гулкая суматоха поднялась бурей въ замкѣ, во дворѣ и повсюду кругомъ. Всѣ, ликуя, сбились съ ногъ.
Особенно отличались Сталупеньчики изъ албанской банды, которые обнимались, цѣловались, другіе пускались въ плясъ, третьи кидали вверхъ шапки и кричали:
— Vivat круль Янъ! Pereat Фридрихъ! Pereant бранденбуржцы!
Вѣсть, уподобившаяся удару молніи, была о томъ, что на Сталупени движется вновь сильный отрядъ войска. Самъ же Сандецкій, узнавъ подробности, нѣсколько смутился.
Вѣстникъ, одинъ изъ его домовниковъ, родственникъ маршала Трембицкаго, привезъ вѣсти нѣсколько тревожныя. Онъ вызвался съ недѣлю назадъ отправиться въ качествѣ путешественника въ Торунь, а тамъ узналъ и затѣмъ собственными глазами видѣлъ сформированный вновь отрядъ, который долженъ двинуться на Сталупени.
На этотъ разъ это было войско въ двѣ тысячи человѣкъ конницы, пѣхоты и артиллеріи. При отрядѣ было три пушки и нѣсколько мортиръ.
Двѣ тысячи бранденбуржцевъ для войска сталупеньскаго было не шуткой. Несмотря на огромный приливъ охотниковъ, въ Сталупеняхъ все-таки насчитывалось менѣе тысячи человѣкъ. Изъ нихъ дѣйствительно храбрыхъ и отчаянныхъ воиновъ было не болѣе четырехсотъ. Разумѣется, эти четыреста могли поспорить съ тысячью бранденбуржцевъ. На нихъ и была главная надежда.
Снова Сандецкій созвалъ самыхъ удалыхъ домовниковъ и снова вмѣстѣ съ Каролемъ, Зарембой и Бурчимухой обсудилъ, какъ встрѣтить непріятеля.
Бурчимуха болѣе всѣхъ настаивалъ на своемъ планѣ и противорѣчилъ всѣмъ. Всѣ, начиная отъ Сандецкаго и кончая послѣднимъ домовникомъ, давно уже забыли, что Бурчимуха былъ когда-то паюкомъ; да и въ то время, будучи главнымъ паюкомъ, онъ занималъ должность въ родѣ камердинера.
Теперь, благодаря своимъ подвигамъ въ битвахъ съ бранденбуржцами, благодаря дворянскому достоинству, которое далъ ему король Янъ, Бурчимуха былъ уже въ совершенно иномъ положеніи. Во время совѣщанія онъ горячо предлагалъ раздѣлить войско сталупеньское на два отряда. Одному — встрѣтить бранденбуржцевъ, а другому — обойти ихъ и ударить въ тылъ.
Авангардами обоихъ отрядовъ Бурчимуха предлагалъ поставить не иначе какъ тѣхъ, кто сами того пожелаютъ. Бурчимуха назвалъ нѣсколько бывшихъ албанчиковъ, которые не только хотѣли страстно подраться съ бранденбуржцами, но которые прямо заявляли, что желали бы сложить свои головы. Жить надоѣло, а умереть иначе нельзя. Вѣдь не повѣситься же! А быть убитыми пруссаками — за это на томъ свѣтѣ тысяча грѣховъ отпустится.
Главнымъ противникомъ на совѣщаніи всего, что предлагалъ Бурчимуха, былъ Заремба. Старикъ, оказавшійся нѣкогда инженеромъ, теперь оказывался равно хорошимъ стратегомъ. Планъ Зарембы былъ таковъ, что и Сандецкій, и Кароль присоединились къ нему тотчасъ же.
Предполагалось встрѣтить бранденбуржцевъ въ томъ мѣстѣ дороги, гдѣ она окружена сплошнымъ густымъ лѣсомъ, въ которомъ въ иныхъ мѣстахъ и нога человѣческая никогда не ступала.
Близь дороги были столѣтнія сосны, столѣтніе громадные дубы. Дорога была узенькая, а по бокамъ стояли стѣною деревья-гиганты. Чаща начиналась тотчасъ же на сажень или двѣ отъ края дороги.
Заремба предлагалъ все наличное войско разсыпать въ засадѣ по лѣсу, и только часть, не болѣе сотни человѣкъ, самыхъ отчаянныхъ рубакъ, посадить на коней, спрятать на полянѣ въ лѣсу, съ тѣмъ, чтобы они бросились на непріятеля въ ту минуту, когда тотъ вздумаетъ отступать.
Вмѣстѣ съ тѣмъ Заремба объявилъ, что у него есть еще два средства уничтожить двухтысячное войско короля Прусскаго, но что этихъ двухъ вещей онъ не скажетъ никому помимо самого короля Яна и, пожалуй, пана Кароля. На эти двѣ свои выдумки онъ болѣе всего полагался. Въ нихъ была вся сила. Наученный горькимъ опытомъ предательства, онъ до послѣдней минуты хотѣлъ удержать все втайнѣ.
— А то опять явится Іуда и все пропадетъ! сказалъ онъ.
На заявленіе Сандецкаго, что ни онъ, ни Кароль не могутъ вполнѣ присоединиться къ плану Зарембы, не зная въ чемъ дѣло, старикъ-шляхтичъ нагнулся и прошепталъ нѣсколько словъ Сандецкому на ухо.
— Да, выговорилъ панъ Ксаверій, — какой же ты умница! Да, Заремба, отплатилъ ты мнѣ за мой хлѣбъ! Я у тебя въ долгу, давно въ долгу. И всякій день все болѣе должаю тебѣ.
Слова эти Сандецкій проговорилъ съ паѳосомъ. То, что сказалъ ему на ухо Заремба, очевидно поразило его.
— Да, Кароль, и вы, мои подданные, выговорилъ Сандецкій, — выдумка или, лучше сказать, двѣ выдумки Зарембы — замѣчательныя. Богъ его знаетъ, откуда онъ такое выкопалъ! Я теперь глубоко убѣжденъ, что не только двухтысячный, но и четырехтысячный отрядъ пруссаковъ былъ бы нами побѣжденъ. А увѣренность въ побѣдѣ — великая вещь! Да, нѣтъ сомнѣнія, что мы опять разобьемъ бранденбуржцевъ въ пухъ и прахъ.
Сандецкій подозвалъ къ себѣ сына и прошепталъ ему нѣсколько словъ, передавая то, что слышалъ отъ Зарембы. Кароль весело расхохотался, ни слова не говоря, обошелъ столъ, подошелъ къ Зарембѣ, обнялъ его и расцѣловалъ въ обѣ щеки.
— Что?! выговорилъ Сандецкій. — Каково?!
— Изумительно! воскликнулъ Кароль. — Заремба просто уродился полководцемъ. А вѣдь жилъ отшельникомъ. Бываетъ же такая игра судьбы!
Дѣйствительно, оказывалась диковина.
Жилъ старикъ въ замкѣ, сидѣлъ безвыходно, никого не видая, и читалъ все какія-то книжки, ни на что не нужныя. И такъ бы и умеръ. И сочли бы его всѣ чуть не дуракомъ. Но вдругъ обстоятельства перемѣнились… Вступилъ на престолъ король Янъ, понадобились ему полководцы и всякіе искусники, и вдругъ нелюдимъ и домосѣдъ-старикъ оказался умнѣйшимъ человѣкомъ.
На утро, чуть свѣтъ, изъ Сталупеней по дорогѣ къ границѣ двинулось все наличное войско. На этотъ разъ никого кромѣ женщинъ не осталось ни въ замкѣ, ни въ селѣ. Даже шестнадцатилѣтніе подростки съ села, захвативъ что кто могъ: пилу, косу, топоръ, цѣлой кучей двинулись за всадниками и пѣхотой.
Одно изъ распоряженій удивило многихъ. Заремба потребовалъ всѣ топоры, какіе только могли найтись на селѣ въ Сталупеняхъ. Оказалось ихъ около двухсотъ, всѣ были сложены въ повозки и увезены съ собой, окруженные всадниками, словно какое сокровище.
— Вотъ въ этомъ вся сила… шепталъ Заремба, видя удивленные взоры нѣкоторыхъ изъ сталупеньчиковъ. — И въ васъ, удальцахъ — великая сила, но и въ этихъ топорахъ — великая сила. А почему — узнаете тогда, когда дворъ этотъ снова наполнится нашими военноплѣнными.
Сандецкій, въ своемъ королевскомъ костюмѣ, выѣхалъ, окруженный свитой, впереди войска. Кароль, въ качествѣ главнокомандующаго, сталъ, верхомъ на великолѣпномъ конѣ, въ воротахъ замка и пропустилъ мимо себя все войско.
Пока проходили мимо и всадники, и пѣшіе, и всякій сбродъ съ разнаго рода земляными орудіями, Кароль всѣхъ подбадривалъ или поздравлялъ, что они будутъ драться съ бранденбуржцами, или веселилъ какой-нибудь остроумной шуткой.
Часто въ отвѣтъ на его слова раздавались vivat’ы.
Сталупеньское войско выходило, казалось, не на битву, а на пиръ.
Пропустивъ всѣхъ, Кароль пришпорилъ своего коня, чтобы обогнать войско и присоединиться къ свитѣ отца. Лошадь его прыгнула, споткнулась и упала на переднія ноги. Суевѣрный католикъ сказался въ немъ.
— Нехорошо… Скверный признакъ!.. вымолвилъ онъ вслухъ. — Неужели я сегодня буду убитъ какимъ-нибудь бранденбуржцемъ?..
И новая мысль пришла Каролю въ голову.
«Вернусь я обратно во дворъ», подумалъ онъ, — «прочитаю молитву Пресвятой Дѣвѣ и выѣду снова въ ворота. Этимъ я положительно на половину уничтожу худое Предзнаменованіе».
Молодой человѣкъ повернулъ лошадь и снова проскакалъ въ ворота на дворъ. Но въ эту минуту онъ почему-то взглянулъ на башню, на развѣвавшійся флагъ съ гербомъ Сандецкаго, и круто остановивъ лошадь, изумленными глазами впился въ одно мѣсто башни. Затѣмъ онъ ахнулъ и перекрестился. Это было навожденіе. Это было еще хуже, чѣмъ споткнувшійся конь. Это была чертовщина.
Въ маленькомъ окошечкѣ башни онъ увидѣлъ женскую головку, которую сразу узналъ… Въ окошечко смотрѣла Франуся.
Въ то мгновеніе, когда онъ устремилъ туда взоръ, головка скрылась, но Кароль готовъ былъ поклясться, что ему не померещилось… Онъ видѣлъ, ясно видѣлъ Франусю, а между тѣмъ это было, конечно, нѣчто дикое… Конечно, какое-то навожденіе.
Развѣ могла очутиться въ замкѣ злодѣйка, которая въ это время была въ Варшавѣ полновластною фавориткой Станислава-Августа?
Кароль остановилъ лошадь, прочиталъ молитву, перекрестился, затѣмъ молодцовато выскакалъ со двора и пустился стрѣлой по полю.
Черезъ нѣсколько мгновеній онъ былъ уже около отца, но мысль о томъ, что привидѣлось ему, не покидала его. Проѣхавъ нѣсколько верстъ рядомъ съ отцомъ, Кароль не выдержалъ.
— Со мной сейчасъ случилось чортъ знаетъ что! выговорилъ онъ. — Просто навожденіе! Знаешь-ли, батюшка, кого я сейчасъ видѣлъ?.. Прости, если это будетъ непріятнымъ напоминаніемъ…
— Что такое?.. отозвался Сандецкій.
Кароль разсказалъ все, что съ нимъ случилось и прибавилъ:
— И въ ту минуту, когда я въѣзжалъ обратно во дворъ и случайно поглядѣлъ на развѣвающійся на башнѣ флагъ, я увидалъ въ окнѣ, въ башнѣ… Кого бы ты думалъ?.. Догадаться невозможно…
— Конечно, мудрено, отозвался Сандецкій, слегка мѣняясь въ лицѣ, и тотчасъ прибавилъ: — Вотъ что, Кароль, прекрати на этомъ разсказъ… Я дальше ничего не хочу знать… Очевидно, это было навожденіе… Я догадываюсь, что ты видѣлъ въ окошкѣ такую фигуру, которой тамъ быть не могло. Что хорошаго, предъ тѣмъ, что идти на смерть, знать подобнаго рода предзнаменованіе!.. Ни слова болѣе!.. Послѣ ты мнѣ разскажешь.
Кароль не удивился суевѣрному желанію отца, но удивился тому, что лицо Сандецкаго нѣсколько измѣнилось. Не прошло и четверти часа, какъ уже Кароль не вѣрилъ въ навожденіе и сталъ задумчивъ и грустенъ.
Онъ понялъ, что никакого навожденія нѣтъ, но есть нѣчто во сто разъ худшее… Нѣчто ужасное, позорное и гибельное…
«Но когда же? Какъ же?!» воскликнулъ онъ мысленно. — «Какъ могла она пробраться въ замокъ?! Какъ могла она заставить его простить все и пріютить въ замкѣ? И что изъ этого будетъ? Неужели когда-нибудь отецъ совершенно проститъ эту злодѣйку?..»
Если прежде Кароль не вѣрилъ въ чувство Франуси къ пожилому отцу, то теперь, послѣ ея поступка съ нимъ въ Варшавѣ, онъ окончательно былъ убѣжденъ, что Дзялынская не что иное, какъ злая, ядовитая змѣя.
И Кароль, задумчиво подвигаясь на своемъ конѣ, думалъ не о предстоящей битвѣ съ пруссаками, а о другой борьбѣ. О томъ, что онъ обязанъ, какъ любящій сынъ, избавить Сандецкаго отъ злодѣйки. Отомстить за него, а не глядѣть спокойно на то, какъ интригантка снова очаровываетъ отца, чтобы снова опозорить на иной ладъ, быть можетъ, худшій.
Невѣста бѣжавшая изъ дому къ другому — меньшій срамъ, нежели женитьба извѣстнаго магната на такой искательницѣ приключеній. А между тѣмъ Каролю чудилось, что появленіе Франуси въ замкѣ, возможность примиренія между Сандецкимъ и ею — поведутъ, очевидно, къ браку.
Тѣмъ временемъ войско достигло дороги ведшей къ Прусской границѣ и расположилось на отдыхъ. Тотчасъ же были отправлены верховые впередъ развѣдчиками. Черезъ два часа они явились съ вѣстями, что большой отрядъ точно такъ же отдыхаетъ но ту сторону. Имъ командуетъ генералъ со свитой, котораго они даже издали видѣли разъѣзжающимъ.
Войско имъ показалось многочисленнымъ, быть можетъ, даже болѣе того, что было извѣстно въ Сталупеняхъ. Имъ показалось, что бранденбуржцевъ можно насчитать до трехъ тысячъ.
Немногіе смутились отъ этого. Большинство обрадовалось. Наступленія отряда надо было ожидать на другой день на зарѣ.
Послѣ отдыха, Кароль, Заремба и Бурчимуха принялись за приготовленія для встрѣчи врага.
За исключеніемъ двухсотъ всадниковъ, все войско разсыпалось по чащѣ вѣковаго лѣса, но обѣимъ сторонамъ дороги на разстояніи полу-версты. Въ самомъ темномъ и густомъ мѣстѣ, гдѣ дорога была всего уже разсыпались удальцы въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дороги.
Конница, все охотники, самые удалые рубаки и сорвиголовы, укрылись въ томъ же лѣсу на полянѣ, недалеко впереди. Ими командовалъ Бурчимуха, который передъ тѣмъ горячо простился съ королемъ Яномъ, заявляя, что по его предчувствію онъ долженъ быть убитъ. То же сдѣлали нѣкоторые изъ удальцовъ перешедшихъ въ Сталупени изъ Албанской банды.
Заремба дѣятельно занялся инымъ дѣломъ, для котораго ему потребовались всѣ топоры изъ повозокт, и всѣ взятые съ села молодцы, умѣвшіе не рубиться съ непріятелемъ, а рубить дрова.
Окончивъ свою работу около двухъ часовъ ночи, Заремба вернулся на то мѣсто, гдѣ просто на травѣ лежалъ Сандецкій съ нѣсколькими домовниками. Подойдя, онъ выговорилъ:
— Ваше величество! Главное сдѣлано, и сдѣлано такъ дивно, какъ я и не ожидалъ.
— Спасибо! отозвался Сандецкій. — А знаешь-ли, пане Заремба, что мнѣ это напоминаетъ?.. Читалъ-ли ты что случилось съ войскомъ фараона, когда онъ черезъ Красное море преслѣдовалъ народъ Божій?
— Знаю! отозвался Заремба, смѣясь.
— Ну, вотъ. Вѣдь въ этомъ же родѣ… Тамъ Красное море, а тутъ Сталупеньскій лѣсъ.
Утромъ въ лѣсу было тихо. Дорога была пустынна. Казалось, что на всемъ протяженіи лѣса не было ни единой души… Все было мертво. Даже вѣтерокъ, дувшій ночью, стихъ. Ни единый листъ не шевелился.
Около семи часовъ раздались звуки трубъ. На дорогѣ появилось нѣсколько десятковъ конницы въ зеленыхъ мундирахъ. Они ѣхали шагомъ и трубили неизвѣстно зачѣмъ. Для собственнаго-ли удовольствія, ради-ли франтовства, или чтобы напугать звуками трубъ Сталупеньскихъ защитниковъ. Но отсюда звукъ военныхъ трупъ достигнуть до Сталупеней не могъ.
Проѣхавъ, весь отрядъ трубачей и всадниковъ вернулся снова по той же дорогѣ. На всемъ ихъ пути ничто не шелохнулось въ лѣсу.
Почти всѣ Сталупеньчики, невидимые въ чащѣ лѣсной, отлично видѣли прогуливавшійся взадъ и впередъ отрядъ съ трубачами. Сандецкій и всѣ до послѣдняго дружинника — пошутили мысленно и вслухъ надъ бранденбуржцами, видя эту поѣздку съ музыкой.
— Что-же треклятые нѣмцы думаютъ… сказалъ Сандецкій сыну. — Они думаютъ, что мы сдадимся имъ безъ выстрѣла, а Сталупени падутъ какъ палъ Іерихонъ? Они забыли видно, что трубы Іисуса Навина были не нѣмецкія и не лютеранскія.
Черезъ часъ весь непріятельскій отрядъ, стройно, красиво и весело, вступилъ въ лѣсъ, растянувшись длинною вереницей.
Бранденбуржцы поневолѣ двигались узкой колонной. Конница шла впереди. За нею громыхали пушки и мортиры, а затѣмъ двигалась пѣхота.
Когда голова отряда приблизилась къ крайнему пункту густаго лѣса, гдѣ былъ и самъ Сандецкій, хвостъ отряда почти поравнялся съ противоположнымъ концомъ, гдѣ была спрятана сталупеньская конница подъ командой Бурчимухи.
Сандецкій, стоя, какъ и всѣ, въ чащѣ за нѣсколько шаговъ отъ дороги, взялъ винтовку въ руки и, не прицѣливаясь ни въ кого изъ бранденбуржцевъ, выпалилъ. Его выстрѣлъ долженъ былъ быть только сигналомъ для начала битвы.
Дѣйствительно, черезъ мгновеніе послѣ этого перваго выстрѣла, загудѣлъ и затрещалъ весь лѣсъ. Справа и слѣва отъ дороги, на протяженіи болѣе полуверсты, посыпался изъ чащи на нѣмцевъ цѣлый градъ нуль.
Отрядъ всполошился и сразу оторопѣлъ. Врагъ былъ кругомъ въ нѣсколькихъ шагахъ, билъ почти безъ промаха, а отвѣчать было невозможно, развѣ только наугадъ стрѣлять по кустамъ.
Генералъ, командовавшій отрядомъ, тотчасъ понялъ, что попалъ въ засаду. Отбиваться было невозможно. Приходилось развѣ разсыпать свой отрядъ точно такъ же на обѣ стороны но лѣсу, чтобы перестать быть мишенью.
Другое средство было проще. Надо было скорѣе миновать узкій проходъ и лѣсную глушь.
Генералъ, бывшій во главѣ войска, отрядилъ двухъ адъютантовъ съ приказомъ конницѣ и артиллеріи выбираться рысью изъ лѣсу, даже не отстрѣливаясь, а пѣхотѣ — бѣгомъ.
Отдавъ эти приказанія, генералъ съ авангардомъ и свитой съ мѣста пустился въ галопъ по дорогѣ, которая круто заворачивала влѣво. Завернувъ и глянувъ передъ собой — самъ командиръ и все, что было за нимъ, снова оторопѣли, ахнули и сразу уперлись на мѣстѣ.
Дороги не существовало. Предъ ними была цѣлая лохматая гора изъ поваленныхъ деревьевъ. Поперекъ дороги, еще болѣе узкой въ этомъ мѣстѣ, лежали десятки громадныхъ столѣтнихъ деревьевъ. Взять въ бокъ, чтобы объѣхать искусственную преграду, не было возможности: чаща была слишкомъ густа.
Раздалась команда поворачивать назадъ. Орудія загромыхали опять, за ними конница, но черезъ нѣсколько мгновеній все наткнулось на свою же пѣхоту, бѣгущую навстрѣчу.
Пѣхотѣ тотчасъ было приказано тоже повернуть обратно, и весь отрядъ двинулся обратно по лѣсной дорогѣ, снова осыпаемый градомъ пуль съ обѣихъ сторонъ. Но теперь всадники, слѣдуя за пѣшими, поневолѣ двигались тихо. Постоянно въ густыхъ рядахъ падали люди, или убитые, или тяжко раненые, заграждая узкій путь.
Бранденбуржцы смущались и терялись все болѣе. Около сотни самовольно, безъ всякой команды, бросились въ кусты, чтобы встрѣтиться съ врагомъ и вступить въ рукопашную, лишь бы не быть мишенью невѣдомаго и невидимаго непріятеля. Но всѣ бросавшіеся въ чащу падали отъ мѣткихъ выстрѣловъ.
Кое-какъ подвигаясь, безпорядочно и трусливо, давя собственныхъ своихъ раненыхъ, отрядъ прошелъ не болѣе трехсотъ шаговъ, и на глазахъ его произошло какое-то волшебство.
Справа и слѣва стѣной стоявшій лѣсъ сталъ падать съ обѣихъ сторонъ. На ихъ глазахъ узкая дорога исчезла, какъ бы перестала существовать. Выхода не было. Предъ ними въ нѣсколько мгновеній наворотилась такая же гора деревьевъ, какъ и въ противоположномъ концѣ.
И на лѣсной дорогѣ заварилась самая ужасная каша, какая когда-либо бывала въ битвахъ. На остановленный отрядъ отовсюду гремѣлъ учащенный огонь, такъ какъ всѣ разсыпавшіеся Сталупеньчики чащей сбѣгались къ одному мѣсту.
Еще мгновенье — и оказалась адская хитрость. Справа и слѣва уже на самый отрядъ начали падать громадные дубы, вязы и сосны. Каждое дерево убивало нѣсколько человѣкъ, валясь въ сплошной строй. Вмѣстѣ съ тѣмъ, каждое дерево являлось какъ бы паутиной, опутывавшей десятки людей.
Вскорѣ все пространство превратилось въ настоящую кашу или въ человѣческій разоряемый муравейникъ. Между стволами и вѣтвями, какъ муравьи, кишѣли люди и лошади, давя и уничтожая другъ друга, и одновременно осыпаемые пулями изъ нѣсколькихъ сотъ ружей.
Среди всеобщей паники и сумятицы, командующій генералъ увидѣлъ направо, благодаря десятку упавшихъ деревьевъ, большой просвѣтъ, за которымъ виднѣлась поляна. Это было единственное мѣсто, куда можно было спастись конницѣ изъ жаркаго огня.
Безъ всякой команды, изъ чувства самосохраненія, все, что было живо, бросилось къ этому просвѣту, но прежде всѣхъ конечно конница. И здѣсь, въ этомъ просвѣтѣ, гдѣ, дѣйствительно, оказалась полянка, спасавшіеся бранденбуржцы наткнулись тоже на конницу, состоявшую изъ главныхъ удальцовъ Сталупеней.
Схватка двухъ конныхъ отрядовъ произошла моментально, стремительно. Одними руководила дикая вражда и пожалуй даже желаніе сложить свои головы. Другими руководила отчаянная рѣшимость пробиться и спастись.
Здѣсь тоже заварилась каша, и черезъ нѣсколько мгновеній тоже были кучи раненыхъ и убитыхъ. Но здѣсь бранденбуржцы взяли верхъ. Отчаяніе придало имъ силы и къ тому-же они были многочисленнѣе.
Почти весь отрядъ Бурчимухи былъ изрубленъ. Самъ предводитель свалился съ коня одинъ изъ первыхъ, получивъ ударъ саблей, разрубившей ему голову пополамъ. Отъ всего отряда вскорѣ оставалось не болѣе сорока человѣкъ, но и тѣ не сдавались и продолжали рубиться, а черезъ минуту точно такъ же полегли мертвыми.
Всадники, уцѣлѣвшіе отъ рубки, ускакали и за ними черезъ ту же полянку спаслось еще до двухсотъ человѣкъ пѣхоты. Все остальное, или погибло, или было окружено непріятелемъ и взято живьемъ.
Побѣда была полная, не смотря на неравныя силы. Разумѣется, побѣда эта явилась послѣдствіемъ хитроумныхъ соображеній шляхтича Зарембы. Не столько огонь, не столько мѣткія пули, сколько двѣ стѣны падающихъ гигантовъ-деревьевъ уничтожили бранденбуржцевъ.
Къ сумеркамъ въ Сталупени вернулось побѣдоносное войско, но ликованія было мало. Сталупеньчики потеряли сравнительно небольшое количество людей, по у нихъ погибли лучшіе, храбрѣйшіе. Все что было охотниковъ изъ Албанской банды — все осталось на полянѣ.
Саыдецкій, тихо подвигавшійся верхомъ во главѣ своего отряда, былъ задумчивъ. Кароль, ѣхавшій около отца, тоже былъ озабоченъ.
— Да, милый мой, выговорилъ наконецъ Сандецкій, — эта побѣда равняется пораженію… Мы были сильны тѣми, кого теперь не имѣемъ. Это была голова нашего войска. Ее отрубили. Остались руки, ноги и туловище. Бурчимуха и ему подобные незамѣнимы.
— Нѣтъ, батюшка, отозвался Кароль, — я не согласенъ. Мнѣ что-то говоритъ, что обстоятельства измѣнятся. Побѣда эта имѣетъ для насъ огромное значеніе. Когда узнаютъ въ королевствѣ, что мы уничтожили двухтысячное войско пруссаковъ, на наше дѣло посмотрятъ совершенно иными глазами. Мнѣ кажется, что теперь болѣе чѣмъ когда-либо со всѣхъ сторонъ явится къ намъ помощь; лишь-бы только выиграть время, какой-нибудь мѣсяцъ — и посмотри: въ Сталупени явится войско въ нѣсколько тысячъ, тысячи въ три по крайней мѣрѣ. Чѣмъ была Барская конфедерація и ея войско въ самомъ началѣ? Въ первой сформировавшейся бандѣ было не болѣе пятисотъ человѣкъ, а чѣмъ кончилось? Барскіе конфедераты сражались съ русскими войсками и одерживали даже побѣды. То же будетъ и у насъ.
На этотъ разъ вернувшееся войско, усталое и опечаленное потерей лучшихъ товарищей, не стало пировать. Рѣшено было отдохнуть за ночь, а на другой день заняться уборкой въ лѣсу мертвыхъ тѣлъ.
На утро Заремба, собравъ народъ съ села съ лопатами, двинулся на мѣсто битвы и занялся рытьемъ ямъ и погребеніемъ. Убитыхъ оказалось болѣе пятисотъ человѣкъ, раненыхъ вдвое больше.
Посланные развѣдчики явились къ Зарембѣ и объяснили, что во всей окрестности пропасть бранденбуржцевъ легко раненыхъ, или просто бѣглыхъ, но что повсюду и хлопы, и женщины ловятъ ихъ, какъ дикихъ звѣрей, и приканчиваютъ, такъ что врядъ-ли уйдетъ живьемъ хотя одинъ.
Въ то же утро къ королю Яну Сталупеньскому явились вновь два гонца. Одинъ изъ нихъ привезъ письмо отъ Раздивила.
Князь извѣщалъ, что, прослышавъ о томъ, что на Сталупени идетъ большое войско бранденбуржцевъ, онъ вмѣстѣ съ другими друзьями рѣшилъ оказать храброму королю Яну носильную помощь.
Радзивилъ обѣщалъ, что черезъ три недѣли въ Сталупени явится отборное войско въ тысячу человѣкъ съ фуражомъ и провіантомъ на цѣлый мѣсяцъ. Онъ просилъ только короля Яна сдѣлать честь принять это войско подъ свою команду для борьбы съ общимъ врагомъ.
Другой посланецъ потребовалъ личнаго свиданія съ королемъ, чтобы собственноручно вручить ему свое посланіе. Этотъ гонецъ не мало поразилъ Сандецкаго не столько тѣмъ, что было въ письмѣ, сколько тѣмъ, что сказалъ на словахъ. Второй гонецъ оставался въ горницахъ пана до ночи.
Кароль, пожелавшій видѣть отца, получилъ чрезъ камердинера отвѣтъ, что Сандецкій занятъ письмами и видѣть сына не можетъ. Онъ спѣшитъ отвѣчать пространно на письма, привезенныя гонцами.
Въ ту же ночь гонецъ Радзивила выѣхалъ обратно съ благодарственнымъ посланіемъ короля Яна и съ просьбой прислать войско какъ можно скорѣй. Когда и куда выѣхалъ второй гонецъ, никто въ замкѣ не зналъ. Второе письмо осталось тайной, про которую Сандецкій никому ничего не повѣдалъ.
Когда Кароль на слѣдующее утро спросилъ у отца, въ чемъ заключается это второе письмо и отъ кого былъ второй гонецъ, Сандецкій махнулъ рукой и выговорилъ:
— Это пустое… Удивительно оно очень, но пустое… Послѣ разскажу, а теперь не до того…
Между тѣмъ покуда Заремба занимался погребеніемъ убитыхъ, а панъ Сандецкій принималъ гонцовъ и отвѣчалъ, Кароль, казалось, давно забылъ о битвѣ и побѣдѣ и былъ поглощенъ совершенно иными мыслями.
У него изъ головы не выходило, что въ башнѣ замка появился самъ сатана въ лицѣ молоденькой коварной женщины.
Кароль, не смотря на усталость, всю первую ночь послѣ битвы не смыкалъ глазъ и все думалъ объ одномъ и томъ-же… думалъ о своемъ сыновнемъ долгѣ — спасти отца отъ змѣи.
Кароль угадалъ вѣрно, разсуждая, что, если Франуся съумѣоа послѣ своего возмутительнаго поступка снова примириться съ Сандецкимъ, съумѣла добиться позволенія тайно остаться въ замкѣ около его горницъ, то главный шагъ сдѣланъ. Самое трудное ею совершено искусно и удачно. Остальное уже будетъ гораздо проще.
По мнѣнію Кароля, отцу трудно было при его гордости простить эту женщину, которая насмѣялась надъ нимъ и сдѣлала его посмѣшищемъ въ столицѣ. Но коль скоро страсть сильнѣе говоритъ въ немъ, нежели это казалось, то простивши Франусю, онъ, конечно, не остановится на этомъ и какъ только явится возможность, женится на ней.
А что-же будетъ затѣмъ? Такая коварная женщина, безсердечная и легкомысленная, что внесетъ въ домъ?..
Будетъ-ли отецъ счастливъ съ нею? Конечно, нѣтъ!.. Будучи подъ ея вліяніемъ, онъ будетъ исполнять всѣ ея прихоти и, конечно, будущая пани Сандецкая не захочетъ оставаться въ Сталупеняхъ, а захочетъ блистать и срамить отца въ Варшавѣ.
Кромѣ того, появленіе Франуси измѣняло положеніе дѣлъ. Сандецкій рѣшился на свою полушутку, полусерьезное дѣло — объявить себя независимымъ королемъ — ради того чтобы смыть съ себя позоръ, причиненный Франусей. Теперь, когда она снова съ нимъ и когда онъ простилъ ее, его затѣя рушится сама собой. Король Янъ пожелаетъ снова сдѣлаться паномъ Ксаверіемъ Сандецкимъ и мирно зажить подданнымъ своего настоящаго короля. Конечно, подданнымъ Фридриха, а не короля — личнаго врага.
Кароль, разсуждая, чувствовалъ, что у него голова идетъ кругомъ. Мысли путались… Единственное, что ясно представлялось его разуму, былъ его долгъ спасти отца отъ безнравственной женщины.
Какъ прямодушно уступилъ онъ когда-то свою возлюбленную отцу, точно такъ-же прямодушно рѣшилъ онъ теперь отомстить коварной женщинѣ за отца.
— Но какъ и что дѣлать? спрашивалъ онъ самъ себя.
Прошло два дня, и Кароль, ни на минуту не перестававшій думать о томъ, что ему дѣлать, наконецъ рѣшился.
«Это ужасное дѣло…» думалъ и шепталъ онъ наединѣ. «Никогда я не полагалъ, что буду когда-либо способснъ на подобное, но жизнь идетъ своимъ чередомъ и заставляетъ человѣка мѣняться».
Поздно вечеромъ молодой человѣкъ вышелъ изъ замка и направился на село. Онъ шелъ къ старику Казиміру, какъ къ самому умному крестьянину, но вмѣстѣ съ тѣмъ къ человѣку, на котораго могъ вполнѣ положиться.
Старикъ встрѣтилъ пана Кароля и обрадовался. Онъ давно не видалъ его, давно не говорилъ съ нимъ. На все это время ему удалось только разъ видѣть Кароля вдали верхомъ на конѣ.
— Я къ тебѣ, Казиміръ, сказалъ Кароль, — съ самымъ важнымъ дѣломъ… Прошу твоей помощи.
— На все готовъ, пане! Всячески готовъ служить…
— Скажи мнѣ прежде всего, очень-ли ты дряхлъ? Способенъ-ли ты еще двигаться? А если не способенъ, то, не можешь-ли мнѣ найти человѣка, на котораго я могъ-бы положиться такъ-же, какъ и на тебя.
Казиміръ сознался, что онъ, дѣйствительно, еле ноги таскаетъ, но если пану нуженъ вѣрный человѣкъ, молодой и сильный, чтобы стать хотя-бы въ ряды сталупеньчиковъ, то онъ можетъ ему предложить своего племянника Стася.
— Но могу-ли я положиться на него?
— Такъ-же, какъ и на меня, пане…
— А знаешь-ли ты, Казиміръ, въ чемъ дѣло? Какое порученіе я долженъ дать? Я долженъ поручить ему не болѣе, не менѣе, какъ смертоубійство.
— Помилуй Богъ, пане! воскликнулъ Казиміръ.
— Да, это ужасно… Но когда я разскажу тебѣ все, то ты будешь готовъ хоть самъ идти мнѣ помогать. Слушай!..
И Кароль передалъ старику подробно все. Дѣло шло, конечно, о Франусѣ.
Выслушавъ разсказъ Кароля, Казиміръ выговорилъ глухо:
— Да, грѣхъ великій убить человѣка. Но такую подлую тварь надо убить!.. Я почти сожалѣю, что не могу самъ идти къ пану въ помощники. Стереть съ лица земли такую гадину, право, не грѣхъ. Во всякомъ случаѣ, я дамъ знать племяннику, и въ эту-же ночь, или завтра утромъ онъ будетъ у пана. А на Стася, повторяю, можно положиться такъ-же, какъ и на меня…
Кароль разстался со старикомъ, снова провелъ безсонную ночь, волнуясь отъ того дѣла, на которое рѣшался.
Рано утромъ къ нему явился молодой красивый малый, высокій и по виду силачъ.
Кароль грустно усмѣхнулся. Судьба помогала ему… Для всякаго убійства нужно сильнаго человѣка.
— Знаешь-ли ты, Стась, зачѣмъ ты приходишь ко мнѣ?
— Знаю и не знаю, пане! отвѣчалъ молодой малый. — Дядя сказалъ мнѣ только, что я нуженъ пану на грѣшное дѣло, но сказалъ, что когда мнѣ это дѣло разъяснятъ, то я на этотъ грѣхъ пойду.
Стась остался на цѣлый день въ горницахъ Кароля. И все ему было разъяснено… И все было рѣшено.
Кароль, обдумавшій дѣло со всѣхъ сторонъ, понялъ, что Франуся находится около уборной отца, и, очевидно, поселилась въ той горницѣ, выходящей въ башню, въ которой Кароль былъ не болѣе трехъ разъ за всю свою жизнь.
Въ ней, по сказанію старожиловъ, во времена оны хранилось у каштеляновъ Сталупеньскихъ оружіе. Не было никакого сомнѣнія, что Сандецкій помѣстилъ Франусю именно въ этой горницѣ.
Кароль, передавая Стасю свой планъ, снова началъ страшно волноваться. Даже голосъ его дрожалъ.
Когда Король думалъ, что ему надобно взять на свою душу тяжкій грѣхъ смертоубійства женщины, рѣшимость покидала его. Но затѣмъ, вспомнивъ всѣ обстоятельства дѣла, онъ старался убѣдить себя, что онъ въ положеніи самообороны, или вѣрнѣе обороны отца отъ позора. Онъ спасаетъ его на всю жизнь отъ такой личности, которая кромѣ несчастія и горя ничего въ семью не внесетъ.
Планъ Кароля былъ очень простъ. Надо было ночью подняться на башшо по крутой винтовой лѣстницѣ, не имѣвшей никакого сообщенія съ горницами. Двери съ этой лѣстницы были задѣланы во всѣхъ этажахъ.
Но затѣмъ онъ придумалъ, какимъ образомъ проникнуть въ маленькую комнатку, гдѣ, очевидно, жила Франуся. Это было возможно только при помощи веревочной лѣстницы спущенной съ башни къ окну.
Найдя Франусю въ постели, надо было просто выбросить ее въ то же окно. Высота, на которой находилось окошко, была настолько велика, что женщина, упавшая внизъ на каменныя плиты, конечно, должна быть убита.
Зарѣзать Франусю, въ ея комнатѣ, Король не рѣшался. Онъ хотѣлъ, чтобы панъ Ксаверій остался въ убѣжденіи, что Франуся сама почему-либо рѣшилась на самоубійство.
Въ полночь, объяснивъ все подробно Стасю, Кароль, сильно взволнованный, двинулся съ нимъ къ башнѣ и поднялся по крутой лѣстницѣ.
Оба, тихо и осторожно поднявшись, вышли на площадку башни, гдѣ на высокомъ шестѣ развѣвался флагъ. Здѣсь укрѣпили они край веревочной лѣстницы, которую принесли съ собой. Другой конецъ былъ спущенъ по направленію къ окошку, которое было аршина на три ниже площадки.
— А если, пане, окно заперто? тихо замѣтилъ Стась.
— Я объ этомъ сто разъ думалъ, отозвался Кароль. — На такой высотѣ врядъ-ли окошко запирается… Притворено оно можетъ быть, и ты долженъ его только толкнуть, чтобы оно растворилось. Если-же рама не подастся, то вернись назадъ, и мы отложимъ дѣло до той ночи, когда оно будетъ отворено.
Когда веревочная лѣстница была совершенно прикручена, и Стась собрался лѣзть по ней, Кароль остановилъ его.
— Послѣдній разъ говорю тебѣ, помни одно… Все дѣло зависитъ отъ твоего мужества и отъ быстроты… Какъ войдешь въ комнату, найдешь кровать, сію-же секунду хватай ее поперекъ тѣла и выкидывай въ окно.
Молодой малый ничего не отвѣтилъ и сталъ спускаться.
Ночь была настолько темна, что когда Стась спустился и былъ наравнѣ съ окномъ, Кароль могъ едва видѣть его фигуру. Смотря съ башни, онъ однако могъ разглядѣть какое-то темное пятно, которое колыхалось въ воздухѣ и затѣмъ исчезло. Веревки лѣстницы, на которыя оперся Кароль, были туго натянуты и вдругъ ослабли. Очевидно, что Стась уже влѣзъ въ окно.
Кароль тяжело вздохнулъ. Сердце замерло въ немъ, и онъ проговорилъ, поднимая глаза на темное ночное небо:
— Помилуй и прости, Господи! Совѣсть моя спокойна… Ты видишь, зачѣмъ я поступаю такъ… Я не злодѣй, я хочу не зла, а блага тому человѣку, который могъ бросить меня безъ призора, а поступилъ совершенно иначе: пріютилъ, воспиталъ, любилъ.
Не прошло полуминуты — Кароль услыхалъ какъ-бы задушенный крикъ и затѣмъ что-то темное мелькнуло въ томъ мѣстѣ, гдѣ исчезъ Стась. Но оно только мелькнуло! Чрезъ мгновеніе послышался вдалекѣ, внизу, страшный звукъ, похожій на паденіе мокрой простыни на полъ.
Черезъ минуту, по той-же лѣстницѣ, вернулся на башню Стась. Онъ задыхался, какъ если-бы пробѣжалъ нѣсколько верстъ.
Король ничего не спрашивалъ. Видно было но этой фигурѣ, что все сдѣлано.
Наконецъ малый заговорилъ и произнесъ сдавленнымъ голосомъ:
— Все… какъ нужно… Конецъ… Не успѣла и крикнуть…
Они бистро отвязали лѣстницу и почти бѣгомъ спустились съ башни во дворъ.
Съ трепетомъ и дрожью въ тѣлѣ обошелъ Кароль башню, чтобы узнать въ какомъ положеніи находится выкинутая изъ окна. Среди темноты онъ увидѣлъ на каменныхъ плитахъ полуодѣтую женщину.
Кароль хотѣлъ нагнуться надъ ней, чтобы убѣдиться, дышетъ-ли она, но не имѣлъ силы.
— Посмотри!.. обратился онъ къ Стасю. — Убита-ли?
Малый опустился на колѣни, присмотрѣлся, прислушался и отозвался взволнованно:
— Не дышетъ… Голова разбита…
Кароль перекрестился, потомъ опустился на колѣни около лежащаго тѣла, нагнулся и приглядѣлся къ лицу. Не смотря на тьму, онъ увидалъ знакомый обликъ. Чертъ лица было не видно, но кудрявая голова, абрисъ лица, размѣръ туловища — все сказало Каролю, что здѣсь лежитъ коварная женщина, покончившая расчеты съ жизнью.
На разсвѣтѣ кто-то изъ домовниковъ, вставъ раньше другихъ, увидѣлъ у самой башни женщину, лежавшую въ одной сорочкѣ. По странному положенію тѣла было очевидно, что она бросилась съ башни. Голова была разбита.
Въ замкѣ поднялась тревога. Никто не понималъ, откуда могла взяться женщина подъ стѣной башни.
Разумѣется, прежде всего явились сообщить объ этомъ событіи Каролю. Ему слѣдовало тотчасъ-же идти на мѣсто, а между тѣмъ рѣшимости у него не хватало. Онъ боялся стать при всѣхъ лицомъ къ лицу съ убитой имъ. Ему было легче теперь встрѣтиться съ отцомъ, нежели стоять надъ убитой при нѣсколькихъ свидѣтеляхъ.
Кароль отозвался, что онъ идетъ довести до свѣдѣнія отца объ этомъ приключеніи, и поднялся въ горницы Сандецкаго. Конечно, онъ ожидалъ увидѣть человѣка потерявшагося съ отчаянія и горя. При первомъ же извѣстіи о женщинѣ, лежащей подъ башней, Сандецкій догадается, бросится въ горницы и не найдетъ тамъ своей возлюбленной.
Когда Кароль постучался въ дверь первой комнаты отца, никто не отозвался. Онъ сталъ стучать громче и наконецъ за дверью раздался голосъ Сандецкаго:
— Что тамъ?
— Важное дѣло, батюшка…
Дверь растворилась и Сандецкій, вышедшій прямо изъ постели, удивленно встрѣтилъ сына. Кароль объяснилъ въ чемъ дѣло, и сердце дрожало въ немъ отъ того, что онъ ожидалъ увидѣть.
Сандецкій при извѣстіи ахнулъ, но не двинулся; стоялъ передъ Каролемъ задумчивый и затѣмъ проговорилъ:
— Вотъ что, милый… Ступай, прикажи поднять ее и похоронить, какъ слѣдуетъ по обряду церкви. Нѣту доказательствъ, что это — самоубійца… Могла упасть съ башни. Если будутъ тебя разспрашивать, какъ женщина эта могла попасть на башню, то объясни просто: дверка всегда была расперта внизу; вѣдь ходила же прислуга поправлять флагъ, когда его завертывало вѣтромъ… Ну, вотъ какая-нибудь женщина забрела и оттуда бросилась. Одно только страннымъ покажется всѣмъ, что этой самоубійцы никто никогда въ Сталупеняхъ не видѣлъ. Ну, да что же дѣлать?
Кароль былъ пораженъ всѣмъ, что слышалъ, ничего не понималъ, но смутно догадывался, что произошло нѣчто ужасное. Едва дослушавъ то, что спокойно говорилъ Сандецкій, Кароль бросился внизъ, стремглавъ пробѣжалъ парадную лѣстницу, дворъ, бросился къ башнѣ, гдѣ толпился народъ, и почти какъ безумный подбѣжалъ къ лежащему тѣлу.
Здѣсь онъ замеръ на мѣстѣ и не только не вскрикнулъ отъ того что увидѣлъ, но онѣмѣлъ и стоялъ истуканомъ.
На плитахъ лежала женщина, но не Франуся. Лицо мертвой, все изрытое оспой, представляло только какое-то подобіе лица Франуси.
Очнувшись отъ удара, Кароль закрылъ лицо руками и тихо прошепталъ:
«Перстъ Божій!.. Не судьба… Человѣкъ не можетъ рѣшать судебъ Божьихъ… По кто же она?»
Въ кучѣ народа, толпившагося вокругъ убитой, были, разумѣется, тѣ же толки. Всѣ задавались однимъ и тѣмъ-же вопросомъ:
— Кто эта женщина съ изуродованнымъ лицомъ, которую никто никогда не видалъ въ Сталупеняхъ и которая очевидно явилась сюда, чтобы покончить съ собой? Вѣдь могла же незнакомка гдѣ-либо утопиться, или повѣситься? А она предпочла взобраться на башню замка, чтобы прыгнуть оттуда.
Суевѣрные католики рѣшили единогласно, что приключеніе это — самое дурное для Сталупеней предзнаменованіе. Мертвецъ загадочный, невѣдомый никому, вдобавокъ съ лицомъ, на которомъ не было никакого подобія человѣческаго — все это напугало ихъ.
Тѣло подняли и отнесли. Черезъ часъ оно было уже въ гробу и въ костелѣ. Во всемъ замкѣ и на селѣ только и было толку, что о невѣдомой самоубійцѣ.
Между тѣмъ въ угловой комнатѣ, примыкавшей къ башнѣ, сидѣла Франуся и горько плакала. Сандецкій былъ около нея и утѣшалъ ее на всѣ лады.
Франуся, увѣдомленная Сандецкимъ о томъ, что случилось, конечно, тотчасъ же бросилась въ горницу, которую уступила сестрѣ, и не нашла ее тамъ. Теперь она не могла понять, почему сестра рѣшилась вдругъ на самоубійство, ни слова не сказавъ ей наканунѣ.
Явившись въ замокъ точно такимъ же способомъ, какъ и Франуся, въ мужскомъ костюмѣ и въ качествѣ посла, привезшаго письмо Сандецкому, Эльжбета была счастлива, что ей удалось добраться до сестры и поселиться съ ней. Вмѣсто одной заключенной добровольно — были двѣ.
И Франуся нѣсколько дней провела въ мирныхъ бесѣдахъ съ сестрой о томъ, что сдѣлалось теперь ихъ единственной мечтой. Заставить Сандецкаго окончательно простить своей бывшей невѣстѣ, заставить его сочетаться бракомъ и затѣмъ зажить имъ обѣимъ въ Сталупеньскомъ замкѣ. И вдругъ эта сестра неизвѣстно почему рѣшилась на самоубійство.
Сандецкій всячески утѣшалъ Франусю, объясняя ей, что жизнь Эльжбеты была бы тяжела. Бывшая красавица никогда бы не могла примириться съ мыслью, что стала безобразнымъ уродомъ.
Разумѣется, ни пану Ксаверію, ни Франусѣ и на умъ не могло придти то, что въ дѣйствительности произошло.
Кто бы могъ догадаться, что Эльжбета погибла отъ руки людей, которые покушались на жизнь самой Франуеи!
Дѣло это такъ и осталось загадкой въ замкѣ. Кромѣ Сандецкаго и Франуси, никто не узналъ правды, т. е. не зналъ, кто самоубійца.
Кароль, знавшій по разсказамъ Франуеи, что у нея есть сестра, такая же красавица, какъ и она, конечно, не могъ предположить, что Эльжбета стала уродомъ. Равно не могъ онъ догадаться, что Эльжбета, въ одинъ день съ посланцемъ Радзивила, явилась въ мужскомъ платьѣ и удачно проникла въ горницы Сандецкаго, точно такъ же, какъ когда-то проникла и Франуся.
Дня три толковали всѣ въ Сталупеняхъ о загадочномъ приключеніи, и всѣ единогласно считали его дурнымъ предзнаменованіемъ.
Не прошло трехъ дней, какъ на границѣ появился снова отрядъ бранденбуржцевъ. Извѣстіе застало всѣхъ врасплохъ.
Богъ вѣсть почему, никто въ Сталупеняхъ, отъ самого самозваннаго короля до послѣдняго дружинника, не ожидалъ непріятеля почти тотчасъ же послѣ побѣдоносной битвы.
Насколько когда-то всѣ обрадовались вѣстямъ, что идетъ непріятель и что съ нимъ можно подраться, настолько теперь всѣ сразу оторопѣли. И кто-то зря, неизвѣстно по какимъ соображеніямъ, заявилъ, что дурное предзнаменованіе — неизвѣстная самоубійца — этимъ теперь сказывается. Неожиданно являющійся непріятель на этотъ разъ будетъ несокрушимъ.
Въ Сталупеняхъ началась суетня и сумятица. Конница и пѣхота готовились выступать, но всѣ до единаго человѣка, отъ Зарембы и Кароля до послѣдняго дружинника, были смущены. Всѣ были взяты врасплохъ.
Заремба, ясно увидавшій въ какомъ положеніи нравственномъ находятся защитники Сталупеней, первый предложилъ королю Яну на этотъ разъ не встрѣчать непріятеля на дорогѣ, а остаться въ Сталупеняхъ, размѣститься по тѣмъ бастіонамъ, укрѣпленіямъ и западнямъ, которые онъ настроилъ, и отбиваться отъ непріятеля на мѣстѣ.
— Не забудь, Ваша Мосць, сказалъ Заремба, — что нашихъ храбрецовъ самыхъ удалыхъ нѣтъ никого въ живыхъ. Некому теперь бросаться на бранденбуржцевъ, на подобіе орловъ или тигровъ. Мое мнѣніе — надо засѣсть въ укрѣпленіяхъ и стараться отсиживаться до тѣхъ поръ, покуда не явится обѣщанное княземъ Радзивиломъ войско.
Предложеніе это было почему-то всѣми встрѣчено съ особенной радостью. Всѣмъ равно казалось, что это вполнѣ разумный совѣтъ, вполнѣ идущій къ обстоятельствамъ.
И черезъ нѣсколько часовъ войско, вмѣсто того чтобы выступить навстрѣчу къ непріятелю, размѣстились по всѣмъ бастіонамъ, которые Заремба выстроилъ кругомъ замка и села.
Черезъ сутки, на зарѣ, въ полуверстѣ отъ замка показался непріятель и гораздо болѣе многочисленный, нежели ожидали Сталупеньцы.
Сандецкій, поднявшись на башню въ сопровожденіи сына и Зарембы, осмотрѣлъ остановившееся въ полѣ войско и поникнулъ головой.
— На этотъ разъ, кажется, пришелъ намъ конецъ, сказалъ онъ Каролю.
Черезъ часъ близь замка показалось на дорогѣ пять всадниковъ-бранденбуржцевъ. Съ башни можно было различить, что это былъ офицеръ съ солдатами.
Остановившись въ нѣсколькихъ стахъ шагахъ отъ воротъ замка, офицеръ выслалъ впередъ одного верховаго. На кончикѣ его поднятой сабли былъ навязанъ бѣлый платокъ. Это былъ парламентеръ, котораго посылали для переговоровъ.
Сандецкій тоже выслалъ изъ замка одного изъ сталупеньчиковъ. Переговоривъ съ солдатами, Сталупеньчикъ вернулся и заявилъ. что, дѣйствительно, офицеръ посланъ генераломъ начальствующимъ отрядомъ для переговоровъ о добровольной сдачѣ Сталупеней.
Всѣ услыхавшіе это предложеніе, въ томъ числѣ и Кароль, ожидали, что офицеръ принятъ не будетъ. Къ величайшему изумленію, король Янъ приказалъ отворить ворота и принять парламентера.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не собирался принять бранденбуржца такъ же, какъ когда-то принялъ посланнаго изъ Варшавы — Мамонова. Не въ тронномъ залѣ и не въ королевскомъ одѣяніи пожелалъ король Янъ встрѣтить пруссака, а принять его просто какъ гостя.
Дѣло въ томъ, что за послѣдніе дни въ душѣ короля Яна совершился крутой нравственный переворотъ. Его самодѣльное величество устало изображать монарха, да и причины на это уже не существовало. Король Янъ начиналъ подумывать о томъ, что было бы гораздо покойнѣе и цѣлесообразнѣе снова сдѣлаться паномъ Ксаверіемъ Сандецкимъ.
Съ тѣхъ поръ, что Франуся была въ замкѣ, съ той минуты, что онъ простилъ коварную измѣнницу, увѣровалъ снова въ ея невиновность и снова привязался къ ней всѣмъ сердцемъ, панъ Ксаверій сталъ подумывать о томъ, чтобы отречься отъ имъ самимъ измышленнаго престола.
Теперь онъ почти былъ счастливъ тѣмъ, что рѣчка Вислейка искони протекаетъ на востокъ отъ замка. Несмотря на всю родовую ненависть къ пруссакамъ, панъ Ксаверій имѣлъ основаніе ненавидѣть еще болѣе Станислава-Августа и Варшаву.
Сдѣлаться снова подданнымъ человѣка, который нанесъ ему кровное оскорбленіе, было невозможно. Въ то же время добровольно сдѣлаться пруссакомъ, прекратить борьбу съ Фридрихомъ — было выгодно.
Сандецкій, ни слова не говоря никому, рѣшилъ объясниться съ парламентеромъ и узнать на какихъ основаніяхъ ему предлагаютъ капитулировать.
Принятый имъ офицеръ объяснилъ, что командующій отрядомъ, генералъ Штейнъ, прежде чѣмъ атаковать Сталупени, присылаетъ его предложить непріятелю добровольно сдаться. Въ томъ, что Сталупени будутъ къ вечеру взяты штурмомъ, генералъ Штейнъ не сомнѣвается, между тѣмъ онъ получилъ приказаніе изъ Берлина поступить двояко. Если панъ Сандецкій, «господинъ король», сдастся добровольно, признавъ фактъ, что естественное теченіе рѣчки Вислейки даетъ Пруссіи право считать пана подданнымъ Пруссіи, то панъ останется такимъ же помѣщикомъ, какимъ и былъ. Но если панъ Сандецкій не согласится на добровольную сдачу, то помѣстья его, присоединенныя къ Пруссіи, будутъ конфискованы въ пользу казны, а панъ, лишась своихъ правъ владѣльческихъ, будетъ изгнанъ изъ Сталупеней, какъ изъ предѣловъ Прусскаго королевства.
Сандецкій не рѣшился тотчасъ же дать отвѣтъ и попросилъ отсрочки на сутки. Въ душѣ онъ рѣшилъ согласиться, такъ какъ ему грозило полное разореніе, но онъ хотѣлъ прежде посовѣтоваться съ той личностью, которая начинала играть крупную роль въ его жизни.
Дѣйствительно, вопросъ этотъ могла лучше всѣхъ рѣшить Франуся.
Когда Сандецкій изложилъ Франусѣ обстоятельно, въ какомъ положеніи они находятся, Франуся разсудила дѣло по-своему. Она заявила, что, по ея мнѣнію, нельзя принять ни то, ни другое изъ двухъ предложеній.
— Сдаться добровольно нельзя, сказала она. — Быть побѣжденными — идти на то, чтобы лишиться владѣльческихъ правъ — тоже нельзя. Надо обдумать что-нибудь третье. Прошу дать мнѣ сроку до вечера, и я что-нибудь придумаю.
Сандецкій такъ вѣрилъ въ разумъ своей возлюбленной, что согласился, и заранѣе былъ убѣжденъ, что къ вечеру Франуся надумаетъ исходъ.
А между тѣмъ у Франуси былъ собственный расчетъ. Съ тѣхъ поръ, что она была въ замкѣ, была прощена бывшимъ своимъ женихомъ, и съ тѣхъ поръ, что онъ ее снова любилъ, Франуся только и думала объ одномъ, какъ перейти изъ положенія тайной заключенной въ замкѣ въ прежнее положеніе — объявленной невѣсты пана-каштеляна.
Объ этомъ вопросѣ исключительно были и всѣ бесѣды ея съ сестрой до послѣдней минуты ея загадочной смерти.
Франуся не долго вѣрила, что сестра сама выбросилась въ окошко. Она начинала уже женскимъ тонкимъ чутьемъ догадываться, что сестра погибла загадочно, что она не самоубійца. Слѣдовательно, и ей грозитъ нѣчто подобное. Поэтому слѣдуетъ какъ можно скорѣе попасть въ положеніе невѣсты или жены пана Ксаверія.
Предложеніе генерала Штейна самой Франусѣ принять было невозможно. Добровольная сдача Сталупеней вела прямо къ тому, что панъ Сандецкій сдѣлается прусскимъ подданнымъ и прежде всего, благодаря своей любви къ Каролю, станетъ хлопотать предъ Прусскимъ королемъ о томъ, чтобы узаконить сына и сдѣлать наслѣдникомъ всего своего имущества.
А это было не на руку будущей паннѣ Сандецкой, уже мечтавшей пережить мужа и сдѣлаться пожизненно владѣлицей всѣхъ его помѣстій. Если не соглашаться на сдачу и Сталупени будутъ взяты штурмомъ, то Франуся лично ничего не теряла.
Панъ Сандецкій лишится своего состоянія, но кому оно будетъ принадлежать — королю Прусскому или Каролю — ей, собственно, было безразлично.
Покойная сестра говорила Франусѣ постоянно, что надо воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы ея присутствіе въ замкѣ стало всѣмъ извѣстно, чтобы ея положеніе сдѣлалось законнымъ.
Этотъ случай представлялся теперь.
Появленіе войска около замка и переговоры съ прусскимъ генераломъ показались сразу Франусѣ исключительнымъ случаемъ, которымъ надо было воспользоваться, чтобы открыть свое присутствіе въ замкѣ.
Это была первая насущная потребность. Вторая заключалась въ томъ, чтобы оттянуть время.
Въ тотъ же вечеръ Франуея и объяснила пану Ксаверію, къ чему пришла послѣ глубокихъ размышленій.
— Прежде всего панъ долженъ заявить, объяснила она, — что я нахожусь въ замкѣ, что налъ снова примирился со мной, простилъ мнѣ мою невольную ошибку, а затѣмъ я, въ качествѣ панской невѣсты, отправлюсь къ генералу Штейну парламентеромъ.
Оба эти предложенія показались Сандецкому совершенно невозможными. Объявить, что Франуся въ замкѣ, ему еще не хотѣлось. Ему стыдно было своего слабоволія и слабодушія, стыдно было той минуты, когда всѣ въ Сталупеняхъ узнаютъ, что онъ простилъ женщину, зло насмѣявшуюся надъ нимъ. Панъ Сандецкій предвидѣлъ, что это когда-нибудь случится, но старался отложить но возможности далѣе.
Второе предложеніе — казалось еще нелѣпѣе.
— Съ тѣхъ поръ, что міръ стоитъ, воскликнулъ онъ, — такое не случалось, Франуся! Когда же женщины вмѣшивались въ подобныя дѣла и отправлялисѣ въ лагерь непріятеля переговариваться?
— Мнѣ все равно, что было на свѣтѣ и чего не было. Если не было, то когда-нибудь будетъ.
— Ну, я этому не вѣрю…
— Я убѣждена, что подобные случаи бывали, по они остались неизвѣстными. Во всякомъ случаѣ, бѣды отъ этого никакой не будетъ. Предлагаю пану завтра же рано утромъ объявить, что его невѣста здѣсь въ замкѣ и отправляется для переговоровъ съ генераломъ Штейномъ. За остальное я отвѣчаю.
И на другой же день около полудня весь замокъ былъ на ногахъ. Главные домовники и главные дружинники были въ сборѣ въ большомъ залѣ съ Каролемъ, паномъ Трембицкимъ и Зарембой.
Сандецкій явился въ залу, ведя подъ руку Франусю, но не поднялся на свой тронъ, а остановившись передъ всѣми, сказалъ краткую рѣчь.
Онъ говорилъ опустивъ глаза, угрюмый и, казалось, озлобленный. Подъ маской этого озлобленія было простое смущеніе и стыдъ.
Панъ Ксаверій объяснилъ, что не смотря на разныя несчастныя сочетанія обстоятельствъ, отложившія его свадьбу, онъ снова намѣревается сочетаться законнымъ бракомъ съ панной Франусей Дзялынской, о чемъ и заявляетъ своимъ вѣрнымъ подданнымъ.
И затѣмъ панъ Ксаверій объяснилъ, что рѣшается на нѣчто, что можетъ показаться страннымъ для всѣхъ… Панна Дзялынская отправится въ лагерь бранденбуржцевъ для переговоровъ.
Послѣ этого Сандецкій, ведя подъ-руку свою невѣсту, удалился изъ залы.
Все происшедшее было громовымъ ударомъ. Сталупеньцы не могли въ себя придти отъ того, что услыхали. Всѣ знали, какъ возмутительно и гадко поступила всѣмъ извѣстная Франциска. Всѣ изумились, что она снова оказалась въ замкѣ, неизвѣстно какъ проникнувъ въ него, и снова добилась своей цѣли, снова стала невѣстой пана-каштеляна.
Поѣздка той же коварной женщины для переговоровъ съ бранденбуржцами обѣщала тоже мало хорошаго. Многіе уже давно поняли, что эта красивая женщина — предательница отъ природы. Она, уже давно, поступила предательски съ ксендзомъ, затѣмъ точно такъ же поступила съ Каролемъ, наконецъ, еще хуже предала привязанность Сандецкаго и его честное имя. И теперь, отправляясь въ лагерь бранденбуржцевъ, можетъ предать и Сталупени.
Какимъ образомъ? — въ этотъ вопросъ никто не входилъ. Всѣ чувствовали только одно, что въ лагерь отправится парламентеромъ лукавая и двоедушная женщина, и добра отъ этого быть не можетъ.
Разумѣется, это общее убѣжденіе и общее опасеніе не привело ни къ чему. Никто не рѣшился пойти къ Сандецкому выразить свое мнѣніе.
Часа въ два дня, красивый экипажъ былъ запряженъ шестерикомъ великолѣпныхъ коней. Франуея вышла изъ замка въ восхитительномъ нарядѣ, провожаемая Сандецкимъ. Ее должны были конвоировать всадники — цѣлая дюжина Сталупеньчиновъ, въ своихъ красивыхъ нарядахъ. Впереди скакалъ всадникъ съ бѣлымъ флагомъ въ рукахъ.
Поѣздъ богатый, блестящій выѣхалъ изъ воротъ и направился черезъ поле къ опушкѣ лѣса, гдѣ расположился отрядъ бранденбуржцевъ.
Разумѣется, приближеніе кареты со всадниками, съ бѣлымъ флагомъ впереди, произвело впечатлѣніе на пруссаковъ. Но когда экипажъ, окруженный всадниками, приблизился и въ немъ увидѣли женщину-красавицу, то изумленію не было конца.
Генералу доложили, со словъ одного изъ Сталупеньчиковъ, что для переговоровъ явилась нареченная невѣста самого короля Яна.
Генералъ Штейнъ былъ пораженъ и не зналъ, какъ принять дѣло: серьезно или какъ нелѣпую шутку, пожалуй даже и насмѣшку со стороны самозваннаго короля. Тѣмъ не менѣе, онъ тотчасъ же попросилъ провести въ свою палатку пріѣзжую панну.
— Шутовской король и долженъ посылать шутовскихъ парламентеровъ! сказалъ онъ, смѣясь.
Франуся холодно и важно вошла въ палатку.
Бесѣда или совѣщаніе прусскаго генерала съ красавицей-парламентеромъ продолжалась не полчаса, какъ ожидали всѣ, а около трехъ часовъ.
И Штейнъ, и Франумя одинаково ошиблись въ своихъ ожиданіяхъ. Франумя ожидала встрѣтиться и быть принужденной разговаривать съ грубоватымъ человѣкомъ-солдатомъ, который, если и приметъ ее, то будетъ говорить съ пренебреженіемъ, удивляясь выходкѣ каштеляна Сандецкаго, не нашедшаго никого иного, чтобы прислать для переговоровъ.
Прусскій генералъ ожидалъ встрѣтить глупую и верченую женщину, высланную къ нему или по глупости, или ради насмѣшки.
Франуся нашла въ бранденбуржцѣ красиваго и статнаго человѣка, сравнительно молодаго, умнаго, любовнаго, который быстро понравился ой какъ мужчина. Генералъ нашелъ въ юной красавицѣ такой разумъ, такую смѣтливость, такое хладнокровное и серьезное обсужденіе дѣла и мельчайшихъ подробностей, что былъ пораженъ. Онъ еще не встрѣчалъ такой женщины.
Франуся дѣйствовала якобы самостоятельно, на свой страхъ, ибо она якобы не сказала Сандецкому, о чемъ будетъ говорить. Теперь она, объясняя Штейну свое положеніе въ замкѣ, якобы относилась къ своему дѣлу какъ посторонній человѣкъ, разумно и безпристрастно.
Все дѣло сводилось, по ея словамъ, къ тому, чтобы оттянуть время, ради того, чтобы самъ каштелянъ Сталупеней бросилъ свое самозванство, свое чудачество и просто перешелъ въ подданство короля Фридриха со своими помѣстьями.
— Выслушайте меня внимательно, сказала Франуся. — Взять штурмомъ Сталупени вамъ ничего не стоитъ… Вы можете даже всѣхъ обитателей увезти военноплѣнными, а затѣмъ исполнить угрозу — лишить пана Сандецкаго его имущества и присвоить всѣ его земли въ казну. Но это поведетъ къ большимъ замѣшательствамъ. Вспомните Барскую конфедерацію! Послѣ полнаго уничтоженія какой-нибудь банды, черезъ нѣсколько дней появлялись двѣ банды, съ которыми надо было вновь начинать бороться. Точно то же будетъ и въ Сталупеняхъ. Здѣсь собраны не одни подданные самозваннаго короля Яна, сюда стекаются ежедневно всѣ недовольные, всѣ бродяги, всѣ, кому жизнь надоѣла. На тѣхъ земляхъ, которыя присвоитъ Пруссія, порядка и мира долго не будетъ… Я предлагаю вамъ совершенно иное — мирное завоеваніе. Надо сдѣлать такъ, чтобы панъ Ксаверій Сандецкій добровольно изъявилъ свое согласіе сдѣлаться пруссакомъ.
— Но какъ же это сдѣлать? прервалъ Штейнъ.
— Очень просто. Ваше войско будетъ стоять здѣсь, а вы явитесь въ замокъ, познакомитесь съ паномъ Ксаверіемъ, съ его сыномъ и дочерью… Вы сами объявите, что по разнымъ соображеніямъ, или вслѣдствіе приказанія изъ Берлина, рѣшили отложить битву на недѣлю. А за эту недѣлю просите гостепріимства у пана Сандецкаго не въ качествѣ врага, а въ качествѣ путешественника. Вѣдь нельзя же вамъ сидѣть въ палаткѣ, когда около васъ есть замокъ.
— Это будетъ очень странно, замѣтилъ Штейнъ.
— Пускай будетъ странно! Черезъ недѣлю, я вамъ отвѣчаю, панъ Ксаверій будетъ вашимъ хорошимъ пріятелемъ. И при вашихъ и моихъ усиліяхъ дѣло окончится благополучно. Панъ Сандецкій согласится мирно перейти въ прусское подданство.
Штейнъ долго не соглашался. Онъ подозрѣвалъ именно то, что въ дѣйствительности могло и должно было случиться… А именно, черезъ недѣлю явится помощь, явится какая-либо банда въ тысячу или двѣ тысячи человѣкъ, и онъ можетъ быть разбитъ такъ же, какъ прежніе прусскіе отряды.
Онъ заявилъ о своемъ подозрѣніи Франусѣ.
— Подобной помощи намъ ждать не откуда!.. смѣло солгала Франуся, — но если бы она и явилась, то сраженія никакого не будетъ.
— Почему же?
— Потому что я этого не захочу, разсмѣялась Франуся. — Панъ Сандецкій дѣлаетъ то, что я желаю, а я этого не захочу. А хочу, чтобы онъ, не имѣя, конечно, возможности оставаться въ дѣйствительности самостоятельнымъ монархомъ, сдѣлался прусскимъ, а не польскимъ подданнымъ. Наконецъ, мы можемъ съ вами вступить въ полный заговоръ. Вы будете завтра приглашены въ Сталупени въ качествѣ гостя и будете встрѣчены, конечно, радушно и любезно. Если въ первый же день мы увидимъ, что бороться съ паномъ Сандецкимъ мудрено, то тогда мы употребимъ другое средство… Вы пошлете гонца въ Берлинъ съ просьбой къ королю о скорѣйшемъ и простомъ завоеваніи Сталупеней и уничтоженіи очага бунтовщиковъ. Для этого нужно одно слово короля.
— Какое же? удивился Штейнъ.
— Пускай умный Прусскій монархъ, который достаточно пожалъ лавровъ полководца и побѣдителя, пришлетъ черезъ васъ каштеляну Сталупеней титулъ и приглашеніе пожаловать въ Берлинъ. А я вамъ отвѣчаю головой, что король Сталупеньскій съ удовольствіемъ согласится сдѣлаться барономъ или графомъ Сандецкимъ.
— Да, это пожалуй вѣрно! замѣтилъ Штейнъ. — Но зачѣмъ же ждать? Я пошлю гонца тотчасъ же. При теперешнемъ положеніи дѣлъ, я отвѣчаю, что черезъ три-четыре дня я буду имѣть отвѣтъ.
— Это еще лучше! рѣшила Франуся.
Собесѣдники разстались почти друзьями. Насколько Франуся съумѣла плѣнить молодаго генерала, настолько же и онъ понравился ей.
Возвратившись въ Сталупени, Франуся объявила пану Ксаверію, что штурма на Сталупени не будетъ по крайней мѣрѣ въ продолженіе недѣли, что она съумѣла убѣдить генерала обождать.
Она объяснила Сандецкому, что дѣйствовала обманомъ и ложью. Она увѣрила якобы Штейна, что Сандецкій собирается самымъ мирнымъ образомъ сдѣлаться прусскимъ подданнымъ.
— И онъ былъ настолько наивенъ, воскликнулъ Сандецкій, — что повѣрилъ?!
— Да, повѣрилъ!.. Но это не все… Панъ долженъ завтра же ѣхать къ нему въ лагерь и пригласить его къ себѣ въ качествѣ гостя.
Всѣ въ Сталупеняхъ изумились, узнавъ, что панна Франциска съѣздила въ лагерь бранденбуржцевъ и устроила дѣло. Ранѣе недѣли приступа не будетъ, а за эту недѣлю къ нимъ явится новая помощь по крайней мѣрѣ въ тысячу человѣкъ.
Еще болѣе были всѣ изумлены, когда командующій отрядомъ вступилъ въ мирныя сношенія съ королемъ Яномъ.
На утро панъ круль, въ пышномъ поѣздѣ, окруженный самыми лихими наѣздниками изъ Сталупеньчиковъ, въ раззолоченномъ экипажѣ выѣхалъ въ лагерь.
Черезъ часъ онъ вернулся въ Сталупени, и рядомъ съ нимъ въ экипажѣ сидѣлъ гость въ бранденбуржскомъ генеральскомъ мундирѣ.
Въ тотъ же день былъ въ замкѣ веселый обѣдъ, на которомъ приключилось нѣчто совершенно неожиданное.
Генералъ Штейнъ, любезничавшій съ панной Дзялынской, предъ обѣдомъ былъ представленъ появившейся дочери пана Сандецкаго. Молодой, сравнительно, нѣмецъ первыя же слова, обращенныя къ Моникѣ, произнесъ страннымъ, загадочнымъ голосомъ, въ которомъ было волненіе. Моника даже смутилась.
Онъ впился въ нее глазами, заговорилъ съ ней о пустякахъ, но Моника прочла на его лицѣ такое странное выраженіе, какого никогда не случалось ей видѣть. Съ этой минуты Штейнъ почти не спускалъ глазъ съ дѣвушки.
Моника, за которой никто почти никогда не ухаживалъ, на которую никто не смотрѣлъ влюбленными глазами, была страшно поражена и взволнована.
Панъ Сандецкій, Кароль, Франуся и нѣсколько шляхтичей домовниковъ, приглашенныхъ къ столу, всѣ равно замѣтили загадочные взгляды и странное обращеніе бранденбуржца съ панной Моникой.
Тотчасъ послѣ обѣда Штейнъ, приглашенный Сандецкимъ прогуляться но парку, сообщилъ пану каштеляну едва вѣроятную новость.
— Ваша дочь, сказалъ онъ Сандецкому, — поразила меня. И поразила настолько, что я до сихъ поръ въ себя не могу придти… Вамъ это кажется страннымъ, по я самъ ничего не понимаю… Я вдовецъ. Я былъ женатъ, по вотъ уже три года, что потерялъ жену, съ которой счастливо прожилъ семь лѣтъ. Я любилъ ее и думалъ что никогда не забуду… До сихъ поръ ни одна женщина не производила на меня ни малѣйшаго впечатлѣнія… И вдругъ сегодня… ваша дочь, панна Моника… Это колдовство какое-то! Я точно всю жизнь съ нею былъ знакомъ, меня влечетъ къ ней непреодолимо. Если бы настоящія обстоятельства были иными, если бы вы были не полякъ, а я не пруссакъ, то, конечно, я, не думая ни единой минуты, предложилъ бы руку и сердце паннѣ Моникѣ.
Сандецкій былъ огорошенъ заявленіемъ Штейна и даже не нашелся отвѣчать любезно.
Такъ какъ врагу, временно замиренному, было предложено оставаться гостемъ въ замкѣ, то генералъ Штейнъ провелъ вечеръ снова со всѣми обитателями замка. И почти весь вечеръ онъ не отходилъ отъ Моники и бесѣдовалъ съ ней. Моника за одинъ день измѣнилась. Волненіе не покидало ее, и въ ней какъ бы происходилъ и произошелъ какой-то нравственный переворотъ. Этотъ пруссакъ нравился ей, а между тѣмъ это былъ первый мужчина, который ей нравился.
Поздно вечеромъ Сандецкій, оставшись наединѣ съ Франусей, объяснилъ ей все, что узналъ отъ прусскаго генерала.
— Тѣмъ лучше! воскликнула Франуся. — Это въ нашу пользу. По его словамъ, онъ — близкое лицо ко двору. Если онъ не близокъ съ самимъ королемъ Фридрихомъ, то очень близокъ съ кѣмъ-то изъ королевскихъ любимцевъ. Какое странное совпаденіе обстоятельствъ! Младшая дочь пана уже замужемъ за человѣкомъ имѣющимъ косвенное вліяніе на Русскій кабинетъ. Явился претендентъ на руку другой дочери пана, имѣющій общественное значеніе въ Берлинѣ… Объ этомъ надо подумать серьезно!
— Что же? Не выдавать же мнѣ Монику замужъ за нѣмца! воскликнулъ Сандецкій.
— А мое мнѣніе то, что этотъ бракъ Моники — былъ бы для пана просто счастьемъ… Ну, по крайней мѣрѣ находкой.
Сандецкій, уже находившійся въ полной нравственной зависимости отъ возлюбленной, призадумался надъ ея словами.
Прошла недѣля. Наступалъ срокъ условленный между прусскимъ отрядомъ и осажденными, слѣдовательно наступалъ и день, въ который бранденбуржцы должны быль взять приступомъ Сталупени, если самозванный король не сдастся добровольно.
Вмѣстѣ съ тѣмъ объ ожидаемой помощи отъ князя Радзивила не было ни слуху, ни духу.
Обстоятельства однако за недѣлю настолько измѣнились, что въ Сталупеняхъ вмѣсто битвы ожидалось празднество.
Къ великому соблазну всѣхъ обитателей, старшая дочь пана круля должна была вѣнчаться съ бранденбуржцемъ, командующимъ отрядомъ.
Генералъ Штейнъ, бывая въ замкѣ всякій день, все болѣе увлекался Моникой, а панна, собиравшаяся всю жизнь поступить въ монастырь, пылко полюбила изящнаго и умнаго пруссака.
Самыя крѣпкія головы въ Сталупеняхъ ходили какъ въ чаду.
— Все такъ перепуталось, говорили они, — что и не разберешься. Сами мы объявили себя отдѣльнымъ государствомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ панны или наши королевны выходятъ замужъ за враговъ Польши: одна за русскаго, другая за нѣмца.
Всѣ приписывали послѣднее диковинное обстоятельство вліянію, коварству и кознямъ нанны Дзялынской. Ошибались всѣ, конечно, лишь на половину.
Сандецкій рѣшился выдать дочь замужъ за Штейна, исключительно благодаря настояніямъ Франуси. Но, въ данномъ случаѣ, за исключеніемъ самого пана Ксаверія, никто не былъ противъ брака. Моника была влюблена въ бранденбуржца до безумія. Король не находилъ ничего дурнаго въ этомъ бракѣ.
Но самыя важныя, настоящія козни Франуси никому еще не были извѣстны. Покуда генералъ Штейнъ бывалъ въ замкѣ въ качествѣ гостя — и гостя оригинальнаго, осаждающаго Сталупени съ войскомъ, — Франуся съ трудомъ находила возможность изрѣдка перемолвиться съ нимъ. Въ то же время она ежедневно тайно писала Штейну и получала отвѣты. Такимъ образомъ всякій день они переговаривались письменно все объ одномъ и томъ же дѣлѣ.
Наступилъ день свадьбы…
Разумѣется, въ день вѣнчанія панны Моники празднество было блестящее. Человѣкъ до сотни браденбуржцевъ были въ Сталупеняхъ въ качествѣ гостей. О томъ, чтобы сражаться, не было и рѣчи.
Но что будетъ и чѣмъ кончится, чѣмъ завершится странное стеченіе обстоятельствъ, — никто не зналъ и даже не могъ предугадать. Всѣ однако будто чуяли, что монархіи Сталупеньской приходитъ конецъ, что король Янъ снова сдѣлается паномъ Ксаверіемъ.
Въ самый день свадьбы за столомъ новый зять пана объявилъ ему, на основаніи бумаги, полученной съ гонцомъ изъ Берлина, что король Прусскій жалуетъ ему — пану Ксаверію Сандецкому титулъ графа, орденъ Чернаго Орла и придворное званіе и, конечно, надѣется увидѣть у себя въ Берлинѣ своего новаго подданнаго, придворнаго кавалера.
Всѣ за столомъ ахнули. Панъ Сандецкій изумился болѣе всѣхъ. Только одна личность не удивилась, а улыбалась… Это была Франуся.
И въ одну минуту эфемерное и фантастическое королевство Сгалупеньское перестало существовать, «господинъ король» прельстился званіемъ простаго прусскаго графа.
Штейнъ заявилъ, что на другой же день выѣзжаетъ съ женой въ Берлинъ и будетъ тамъ ждать тестя. Отрядъ его въ тотъ же день вечеромъ выступитъ обратно домой, предоставивъ дѣло простымъ комиссарамъ, которые проведутъ границу между Польшей и Пруссіей.
Однако сердце польскаго патріота заговорило вдругъ и забилось шибче въ панѣ Сандецкомъ. Сдѣлаться нѣмцемъ и вдобавокъ еще продать себя за почести полученныя изъ рукъ Прусскаго короля — вдругъ показалось ему позорнымъ. Но онъ не долго боролся. Онъ снова, болѣе чѣмъ когда-либо, былъ подъ властью лукавой и умной женщины, которая дѣлала съ нимъ, что хотѣла. А Франуся желала быть прусскою графиней.
Черезъ сутки въ Сталупеняхъ была тишина. Генералъ Штейнъ выѣхалъ съ женой. Войско скрылось. Короля Яна не существовало. Хотя и не было офиціально объявлено въ тронной залѣ самимъ королемъ, что онъ отрекается отъ своего престола, но тѣмъ не менѣе всѣ увидѣли и поняли, что круль Янъ если и не на томъ свѣтѣ, то и не на этомъ… Прошло еще нѣсколько дней — и пышный поѣздъ двинулся изъ Сталупеней на западъ по дорогѣ на Берлинъ. Графъ Ксаверій Сандецкій сх невѣстой, и съ многочисленною свитой ѣхалъ въ Берлинъ поклониться своему новому королю и благодарить за милости.
На шестой день пути длинный и пышный поѣздъ бывшаго «господина короля» въѣхалъ въ Берлинъ. Новый зять уже приготовилъ великолѣпное помѣщеніе своему тестю.
Черезъ два дня нѣмецкій подданный графъ Сандецкій получилъ аудіенцію и былъ милостиво принятъ своимъ монархомъ. Разумѣется, тонкій дипломатъ Фридрихъ съумѣлъ сразу очаровать своего новаго подданнаго, помѣстья котораго на много увеличивали пріобрѣтаемыя отъ польской короны земли. Вдобавокъ добровольное присоединеніе Сталупеней къ Пруссіи разрѣшало довольно запутанный и серьезный, хотя и нелѣпый вопросъ.
Послѣ пріема у короля графъ Сандецкій сдѣлался центромъ берлинскаго общества. Всѣ ухаживали за нимъ, почти увивались вокругъ него, конечно, по тайному приказу короля.
Всякій день графъ Сандецкій былъ приглашаемъ на обѣды, балы и концерты. Вмѣстѣ съ нимъ, конечно, блистала, кокетничала и плѣняла всѣхъ его очаровательная невѣста.
Повторялось буквально то же, что было нѣкогда въ Варшавѣ. Франуся, говорившая порядочно по-нѣмецки, сводила съ ума берлинскую молодежь.
Черезъ два, или три дня Сандецкій уже сталъ собираться обратно. Ему было неловко, совѣстно, не смотря на окружавшія его любезность и радушіе. Ему чудилось, что надъ нимъ потѣшаются, что онъ попалъ въ самое нелѣпое, срамное положеніе.
Онъ вѣдь продался! Онъ продалъ себя, своихъ рабовъ и исконныя польскія земли за титулъ и за орденъ. Иногда онъ не вѣрилъ собственнымъ глазамъ, что находится въ прусской столицѣ и что онъ подданный нѣмецкаго короля.
Не смотря на желаніе Сандецкаго какъ можно скорѣй вернуться домой, обвѣнчаться и зажить мирно въ Сталупеняхъ, не показываясь, конечно, никуда, онъ однако не выѣзжалъ.
Франуся настойчиво упрашивала жениха остаться еще нѣсколько времени. Она снова была такъ же счастлива, какъ когда-то въ Варшавѣ, снова танцовала до упаду, рядилась, кокетничала, плѣняла и плѣнялась.
Почти съ перваго же дня ея появленія въ обществѣ, она познакомилась съ человѣкомъ, котораго знала еще и прежде по разсказамъ сестры. Это былъ принцъ королевскаго дома, извѣстный во всей Германіи своими похожденіями принцъ Адольфъ, про котораго много разсказывала ей Эльжбета.
Принцъ окончательно не отходилъ отъ Франуси, и здѣсь повторялось буквально то же самое, что въ Варшавѣ.
Изо дня въ день, покуда Сандецкій собирался уѣзжать, но оставался ради просьбъ Франуси, сближеніе между нею и принцемъ шло быстро. Сандецкій предполагалъ, что его невѣста только веселится, танцуя до упаду на всѣхъ балахъ, и желаетъ оставаться ради веселья.
Въ дѣйствительности легкомысленная и безсердечная женщина снова потеряла голову и, будучи сама хитра, снова ребячески довѣрялась лукавому человѣку.
На этотъ разъ Франуся думала, что дѣйствуетъ совершенно иначе, чѣмъ когда-то въ Варшавѣ. Дѣло шло о бракѣ ея съ принцемъ! Принцъ прямо предложилъ ей руку и сердце и просилъ безъ всякихъ приготовленій и формальностей обвѣнчаться тайнымъ образомъ и потомъ уже покаяться во всемъ предъ монархомъ. Въ случаѣ гнѣва Фридриха онъ готовъ былъ пожертвовать кое-какими правами члена королевскаго дома.
Иногда Сандецкому поведеніе невѣсты казалось сомнительнымъ, страннымъ, но все, что представлялось мгновеніями Сандецкому, было, собственно, настолько невѣроятно, даже чудовищно, что онъ тотчасъ же начиналъ укорять себя въ подозрительности, въ неразуміи.
Возможно-ли, чтобы эта женщина, разъ уже осрамившая его, покрывшая позоромъ въ Варшавѣ и прощенная имъ, можетъ снова обмануть его буквально такимъ же точно способомъ? Конечно, подобное невозможно.
И однажды въ сумерки Сандецкій, собиравшійся вмѣстѣ съ невѣстой на какой-то вечеръ, получилъ письмо. Прочитавъ его, онъ сначала ничего не понялъ и спросилъ у паюка, гдѣ панна.
Паюкъ отвѣчалъ, что панна выѣхала изъ дому съ разсвѣтомъ.
Сандецкій снова перечелъ письмо и снова ничего не могъ понять. Онъ не вѣрилъ глазамъ и не вѣрилъ собственному мозгу.
Письмо было отъ Франуси, и она извѣщала Сандецкаго, что различныя причины побудили ее поступить самымъ неожиданнымъ и страннымъ образомъ.
Письмо было большое, переполненное громкими и пышными фразами, но смыслъ письма былъ таковъ, что Франуся, сожалѣя о томъ горѣ, которое можетъ причинить Сандецкому, рѣшилась не соединять своей судьбы съ его судьбой.
По послѣднимъ строкамъ графъ Сандецкій узналъ, что Франуся не только вѣнчается, но въ это утро уже обвѣнчалась съ принцемъ Адольфомъ.
Ударъ, полученный вторично отъ той-же женщины, почти при тѣхъ же условіяхъ былъ настолько силенъ, что пожилой человѣкъ, хотя еще и бодрый, казалось, потерялъ окончательно разсудокъ.
Въ тотъ же вечеръ поѣздъ Сталупеньскаго каштеляна скакалъ изъ Берлина; но панъ ѣхалъ одинъ.
Предъ отъѣздомъ Штейнъ и Моника, провожавшіе его, объяснили ему, что случай съ Франусей извѣстенъ въ Берлинѣ, но что всѣ сомнѣваются въ его правдоподобности.
— Всѣмъ, кто знаетъ принца Адольфа, говорилъ Штейнъ, — кажется невѣроятнымъ, чтобы онъ обвѣнчался съ кѣмъ бы то ни было. Принцъ въ своей жизни продѣлалъ столько отчаянныхъ шалостей, что, вѣроятно, и этотъ случай — новая смѣшная исторія… И болѣе ничего!
Кароль встрѣтившій каштеляна въ Сталупеняхъ, едва узналъ его, настолько за нѣсколько дней опустился и постарѣлъ его отецъ. Кароль не зналъ, радоваться-ли тому, что отецъ избавился отъ змѣи, или горевать, видя насколько онъ убитъ.
На другой же день по пріѣздѣ, панъ Ксаверій отправилъ гонца въ Берлинъ съ длиннымъ посланіемъ на имя Штейна.
Въ этомъ посланіи Сандецкій заявлялъ, что никогда не будетъ добровольно нѣмецкимъ подданнымъ и предпочитаетъ оставаться тѣмъ, чѣмъ были его предки. Къ посланію были приложены возвращаемыя грамоты на графское достоинство и на орденъ Чернаго Орла.
Вмѣстѣ съ тѣмъ въ Сталупеняхъ начались новыя работы, но шли уже вяло — всѣ работали лѣниво. Снова злополучную рѣчку Вислейку проводили по новому руслу, чтобы отдѣлиться отъ Пруссіи.
Прошло двѣ недѣли. Панъ Ксаверій почти не выходилъ изъ своихъ горницъ, сидѣлъ по цѣлымъ днямъ на одномъ мѣстѣ, понурившись и задумавшись.
Однажды утромъ Король явился къ отцу и сталъ успокоивать его, что дѣлалъ ежедневно, а затѣмъ, помолчавъ, выговорилъ:
— Я имѣю сообщить нѣчто важное, но прежде позволь мнѣ задать вопросъ.
Сандецкій, молча, кивнулъ головой.
— Способенъ-ли отецъ мой вторично простить отвратительную, бездушную и жестокосердую женщину, которая такъ гадко поступила съ нимъ? Способенъ-.ты, если она явится снова, примириться съ нею и снова въ третій разъ назвать ее невѣстой и женой.
— Никогда! отвѣчалъ Сандецкій.
И по звуку его голоса, Кароль вполнѣ убѣдился, что между отцомъ и этою женщиной порвано все, навсегда.
— Въ такомъ случаѣ, я долженъ сказать, что по письму, полученному мною отъ Моники, я знаю все, что случилось съ легкомысленною женщиной. Она наказана подѣломъ: она не принцесса королевско-прусскаго дома. Принцъ, извѣстный своими любовными похожденіями не менѣе, чѣмъ нашъ Станиславъ-Августъ, сыгралъ съ ней такую штуку, которыя изрѣдка повторяются во всѣхъ странахъ. Онъ не вѣнчался съ нею, а просто шутовствовалъ. Весь обрядъ вѣнчанія былъ шуткой съ подставными лицами или маскарадомъ, причемъ священникомъ переодѣлся одинъ изъ его пріятелей. И теперь Дзялынская уже знаетъ, какъ была обманута, раскаивается и, конечно, вскорѣ явится снова просить прощенія. Простить ее было бы… не дѣломъ дворянина!
Сандецкій понурился, но не отвѣтилъ ничего.
— Батюшка, неужели простишь? воскликнулъ Кароль испугавшись.
— Никогда, Кароль!.. Никогда!.. Клянусь!
— Слава Богу… Я вѣрю… Теперь другое, болѣе важное извѣстіе… выговорилъ Кароль.
— Болѣе важнаго и ужаснаго извѣстія ты мнѣ передать не можешь… Если ты мнѣ скажешь, что наступилъ конецъ міру, то мнѣ это будетъ совершенно безразлично.
— Наступилъ дѣйствительно конецъ, батюшка… Конецъ инаго рода… Это результатъ посланія въ Берлинъ…
— Что-жь?.. Опять войско?… Пруссаки?
— Да, батюшка… Штейнъ пишетъ мнѣ, что сюда посылается отрядъ тысячи въ двѣ человѣкъ съ артиллеріей, чтобы уничтожить Сталупени, а всѣхъ его защитниковъ взять и доставить въ Берлинъ не въ качествѣ плѣнниковъ, а въ качествѣ простыхъ бунтовщиковъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ я имѣю извѣстіе, что отрядъ, двигавшійся, вѣроятно, быстро, уже находится часахъ въ двухъ пути отъ Сталупеней. Покуда мы говоримъ, онъ уже приближается. Не далѣе, какъ сегодня вечеромъ, все кончится. Мы будемъ…
— Взяты и уведены въ Берлинъ? прибавилъ Сандецкій. — Никогда, Кароль!
— Но развѣ ты можешь бороться? Вѣдь у насъ не наберется четырехсотъ человѣкъ способныхъ сражаться.
— Мнѣ не нужно и сотни человѣкъ… Даже никого не нужно. Но все-таки я буду вызывать охотниковъ — Сандецкій вздохнулъ и прибавилъ: — И они найдутся!
Наступило молчаніе и продолжалось долго. Кароль печально смотрѣлъ въ лицо задумавшагося отца, на которомъ было написано горькое отчаяніе, но и покорность судьбѣ. Видно было, что панъ Ксаверій обдумываетъ нѣчто роковое.
Наконецъ Сандецкій снова тяжело вздохнулъ, поднялъ влажные глаза на сына и выговорилъ упавшимъ голосомъ:
— Кароль, ты поѣдешь къ начальнику войска и передашь ему отъ моего имени предложеніе… Я прошу дать мнѣ сроку три дня, чтобы обдумать мое положеніе и сдѣлать кое-какія распоряженія. Ты скажешь ему, что я даю честное слово дворянина, что черезъ трое сутокъ онъ войдетъ въ замокъ безъ боя и займетъ его. Ни единый человѣкъ не будетъ противиться занятію замка и присоединенію Сталупеней къ Прусскому королевству. Я даю въ этомъ мое честное слово и сдержу его свято. А за эти три дня я сдѣлаю кое-какія распоряженія, не имѣющія никакого значенія для пруссаковъ.
Кароль смотрѣлъ на отца съ недоумѣніемъ.
— Но что же это будетъ, батюшка?
— Этого я тебѣ не скажу. До сихъ поръ у меня не было отъ тебя тайнъ, а теперь есть… Ступай тотчасъ къ пруссаку и передай мое предложеніе.
— Врядъ-ли онъ согласится на это, замѣтилъ Король.
— Постарайся. Будь краснорѣчивъ. Объясни ему, что мы будемъ защищаться за стѣнами замка до послѣдняго человѣка, будемъ отбиваться сначала со двора, а затѣмъ изъ оконъ. Всякую комнату онъ долженъ будетъ брать въ замкѣ приступомъ. Объясни ему, что при этомъ потеря людей будетъ значительная… Конечно, съ ихъ стороны. Мы будемъ всѣ перебиты, но намъ это все равно. Мы на то идемъ. Но сколько онъ потеряетъ народу, когда ему придется брать приступомъ гостиную за гостиной, спальню за спальней! Если же онъ согласится на мое предложеніе, то черезъ три дня войдетъ мирно, не сдѣлавъ ни одного выстрѣла. Если онъ не повѣритъ мнѣ на слово, скажи, что я явлюсь самъ и передъ Распятіемъ принесу клятву, что черезъ три дня замокъ будетъ въ его распоряженіи. Ступай немедленно!
Кароль поднялся, поцѣловался съ отцомъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ двери, но обернулся снова.
— Но что же я долженъ думать, отецъ? Затѣянное очевидно ужасно.
— Я ничего не хочу и не могу тебѣ сказать, Кароль. Ступай, исполняй мое порученіе!
Черезъ четверть часа молодой человѣкъ былъ уже на конѣ и въ сопровожденіи четырехъ сталупеньчиконъ выѣзжалъ изъ воротъ замка въ качествѣ парламентера.
«Да, много смѣялись надо мной, по милости злодѣйки, думалъ Сандецкій оставшись одинъ, — но теперь не засмѣются».
Панъ Ксаверій тотчасъ же потребовалъ къ себѣ Зарембу и долго совѣщался съ нимъ у себя въ спальнѣ. Шляхтичъ вышелъ отъ каштеляна грустный, съ поникшею головой. Отворяя дверь и пропуская Зарембу, Сандецкій крѣпко пожалъ его руку и выговорилъ съ чувствомъ:
— Если боишься, пане, колеблешься, то передумай.
— Нѣтъ, я рѣшился… У меня двухъ словъ нѣтъ, отозвался Заремба.
— Хорошо. Стало-быть, я могу разсчитывать, что все будете сдѣлано, какъ слѣдуете?
— Съ нынѣшняго же вечера начну работу, пане, отозвался Заремба. — За ночь многое будете сдѣлано, а что не успѣю, то сдѣлаю въ слѣдующую ночь. Послѣзавтра все будетъ въ порядкѣ.
Послѣ Зарембы каштелянъ вызвалъ къ себѣ Трембицкаго. Бесѣда съ нимъ была короткая.
Черезъ часъ послѣ того, что вышелъ отъ каштеляна, Трембицкій уже садился со своей семьей въ два экипажа и выѣзжалъ изъ воротъ по дорогѣ въ Варшаву.
Между тѣмъ у Сандецкаго перебывало уже до пятидесяти человѣкъ всякихъ нахлѣбниковъ. Панъ впускалъ за-разъ къ себѣ въ спальню по два, по три человѣка, запиралъ дверь и со всѣми совѣщался.
Совѣщаніе продолжалось не долго и каждый разъ, что кто-либо выходилъ отъ каштеляна грустный, то отправлялся прямо къ Зарембѣ и, входя, говорилъ:
— Пане, и я тоже.
Тотъ, кто не шелъ къ Зарембѣ, немедленно бралъ телѣжку или лошадь и выѣзжалъ изъ замка куда угодно. Очевидно, что панъ Сандецкій вербовалъ охотниковъ на свое предпріятіе. Всѣ, кто соглашался, оставались въ замкѣ, тѣ, которые отказывались, — должны были по приказу каштеляна немедленно покинуть замокъ.
Весь день прошелъ въ этомъ. Къ вечеру навербованныхъ охотниковъ было около двадцати человѣкъ.
Между тѣмъ Кароль исполнялъ порученіе отца и, запоздавши въ нереговорахъ, явился въ сумерки. Онъ объяснилъ отцу, что начальникъ отряда долго не соглашался на предложеніе, но наконецъ согласился и будетъ ждать условленное время, послѣ чего, если его обманутъ, онъ будетъ безпощаденъ.
— Однако, прибавилъ Кароль, — проситъ письменной клятвы предъ Богомъ и честное слово шляхтича, что послѣ-завтра утромъ мирно примутъ его въ замкѣ.
— Согласенъ! Сейчасъ же напишу, но только въ нѣсколько иныхъ выраженіяхъ, отозвался Сандецкій.
Онъ сѣлъ къ столу и тотчасъ же на большомъ листѣ написалъ:
«Я, нижеподписавшійся, Ксаверій-Янъ-Станиславъ Сандецкій, каштелянъ Сталупеньскій, клянусь Богомъ и Пресвятой Дѣвой, при этомъ даю честное шляхетское слово, что послѣ-завтра въ полдень ворота замка будутъ отворены настежь, ни единый человѣкъ не будетъ защищать его ни огнестрѣльнымъ, ни холоднымъ оружіемъ и солдаты короля прусскаго спокойно, безъ выстрѣла, займутъ замокъ».
Сандецкій подписался, передалъ письмо и гонецъ былъ тотчасъ же отправленъ къ начальнику отряда.
Глянувъ на сына, панъ Ксаверій замѣтилъ, что Кароль снова хочетъ начать тотъ же разговоръ, снова допытываться. Онъ поднялъ на него руку, грустно махнулъ и выговорилъ:
— Не спрашивай! Ничего не скажу… Это не твое дѣло! Тебѣ я дамъ одно порученіе — принять пруссаковъ здѣсь въ замкѣ.
— Безъ хозяина?
— Я и другіе охотники уйдемъ отсюда… будемъ далеко.
— И не возьмете меня съ собой?
— Ни за что, Кароль! Ты останешься принять непрошеныхъ гостей. А послѣ, когда-нибудь… Замѣть, что я говорю… послѣ, когда-нибудь… когда случится, придетъ пора, ты уйдешь за нами, мы будемъ тебя поджидать.
— Гдѣ?
— Далеко, Кароль! Послѣ узнаешь гдѣ.
Едва только Сандецкій договорилъ послѣднія слова, какъ въ горницу явился паюкъ и доложилъ, что старикъ Казиміръ съ села желаетъ немедленно видѣть пана но очень важному дѣлу.
— Пускай идетъ! отозвался Сандецкій.
Въ дверяхъ появился сѣдой какъ лунь и сгорбленный Казиміръ, старѣвшій не по днямъ, а по часамъ. Сандецкій нодозвалъ его отъ порога ближе къ себѣ.
— Что, старикъ, хочешь?.. Что тебѣ понадобилось?
— Важное дѣло. пане… Могу говорить только наединѣ.
Черезъ минуту, когда Сандецкій провелъ старика къ себѣ въ спальню, Казиміръ подалъ ему, вытащивъ изъ-за обшлага кафтана, небольшое письмо.
— Отъ кого? удивился Сандецкій.
— Читай, пане.
Сандецкій развернулъ листокъ бумаги, пробѣжалъ глазами, увидѣлъ подпись и вздрогнулъ. Затѣмъ онъ скомкалъ листокъ въ кулакѣ и, измѣнившись въ лицѣ, замахнулся на старика. Казалось, онъ хотѣлъ швырнуть комокъ ему въ лицо.
— Какъ ты смѣлъ ко мнѣ съ этимъ явиться, старый дуракъ!.. Старая собака!..
— Не сердись, пане… Я не хотѣлъ… я не смѣлъ идти… но когда Божіе созданіе, какъ собака, ползаетъ въ ногахъ, грязные сапоги цѣлуетъ, всякій сдастся.
— Такъ ступай и скажи ей, чтобы черезъ часъ ея не было въ Сталупеняхъ! Самъ заложи телѣжку и вывези ее вонъ… Куда хочешь вывези… и брось въ полѣ, какъ падаль бросаютъ! Скажи ей, что, если ввечеру она будетъ еще въ Сталупеняхъ, то я пошлю кого-нибудь изъ дружинниковъ пристрѣлить ее изъ ружья, какъ бѣшеную собаку. Другаго отвѣта никакого не будетъ. Ступай!
Казиміръ двинулся, старческою дряхлою походкой, прошелъ медленно горницы, спустился по лѣстницѣ и вышелъ уже на крыльцо.
За это время панъ Сандецкій все стоилъ на томъ же мѣстѣ съ скомканною запиской въ судорожно сжатомъ кулакѣ. Онъ тяжело дышалъ. Въ немъ происходила борьба.
— Нѣтъ! нѣтъ! воскликнулъ онъ вслухъ. — Такъ нельзя!.. Нельзя такъ оставить. Нѣтъ, Франуся… нѣтъ, пани Дзялынская, ты достойна инаго… Ты будешь съ нами… Ты будешь со мной! Я сдѣлаю тебѣ эту честь по справедливости.
Сандецкій быстрыми шагами двинулся по горницамъ и нѣсколько разъ крикнулъ людей. Одинъ изъ паюковъ явился на его зовъ.
— Догони Казиміра… Верни!..
Когда запыхавшійся отъ вторичнаго подъема на лѣстницу, старикъ явился передъ паномъ, Сандецкій подошелъ къ нему, поцѣловалъ его и произнесъ:
— Прости, старикъ, что я тебя обозвалъ псомъ… Ступай и скажи ей… Нѣтъ, ничего не говори. Ступай за ней, веди ее сюда… Скажи — я прошу. Безъ всякихъ объясненій. Комнаты, въ которыхъ она жила, будучи моей невѣстой въ первый разъ, къ ея услугамъ.
— Ну, вотъ слава Богу! выговорилъ Казиміръ. — Ужь очень жаль ее. За зло добромъ платить надо.
— Хорошо, хорошо! Ступай и веди! Я васъ буду ждать.
Казиміръ бодрѣе двинулся изъ горницъ, а Сандецкій вышелъ вслѣдъ за нимъ и направился прямо въ нижній этажъ въ помѣщеніе Зарембы. Перетолковавъ снова, они вмѣстѣ отправились въ тѣ кладовыя гдѣ былъ складъ оружія, пороха и всякихъ снарядовъ. Затѣмъ они прошли въ большой подвалъ, помѣщавшійся подъ замкомъ на самой серединѣ, и осмотрѣли его.
Вернувшись къ себѣ, Сандецкій сѣлъ и сталъ нетерпѣливо, съ тревогой и волненіемъ, ждать появленія той женщины, которая такъ коварно и преступно испортила послѣдніе годы его жизни.
«Мнѣ не жаль тебя! думалъ онъ. — Ты достойна этого».
Не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ одинъ изъ покоевцевъ явился доложить, что старикъ Казиміръ явился, а съ нимъ панна Франциска Дзялынская.
— Мы не хотѣли ее впускать, прибавилъ онъ, — но Казиміръ заявилъ, что она пришла по вашему приказанію.
— Хорошо сдѣлали, что пустили! Тотъ, кто остановилъ бы ее на порогѣ, очутился бы черезъ часъ на висѣлицѣ. Проси сюда!
Сандецкій остался, стоя на томъ же мѣстѣ, и странными глазами глядѣлъ на порогъ двери, откуда ожидалъ женщину, которую онъ и любилъ попрежнему, и ненавидѣлъ.
Дверь отворилась. Сандецкій вздохнулъ и отвернулся. Онъ не могъ прямо смотрѣть на эту женщину. Франуся тихо подошла и опустилась на колѣни.
— Прости, пане!.. Я все объясню… едва слышно выговорила она.
— Нечего мнѣ слушать и нечего мнѣ объяснять! Ступай въ тѣ горницы, гдѣ ты жила когда-то, будучи моей невѣстой. Послѣ-завтра утромъ я пришлю за тобой и самъ объясню, какую участь я тебѣ назначаю. До тѣхъ поръ я видѣть тебя не желаю.
Сандецкій кликнулъ людей. Вошелъ тотъ же нахлѣбникъ.
— Отведи панну Дзялынскую въ горницы наверхъ… Распорядись, чтобы все было попрежнему… Кушанье чтобы подавали паннѣ у нея въ горницѣ и приставили къ ней слугу… Встань! Полно ползать! Иди за нимъ! прибавилъ Сандецкій.
— Ради Бога, всего нѣсколько словъ сказать…
— Не нужно! Ты скажешь ихъ, если захочешь, послѣ-завтра. А теперь иди!
И онъ быстрыми шагами вышелъ изъ горницы. Франуся поднялась и пошла за нахлѣбникомъ.
Сандецкій ни разу не взглянулъ въ лицо своей бывшей невѣсты. Если бы онъ это сдѣлалъ, то не мало удивился бы, настолько измѣнилась Франуся. Она похудѣла, поблѣднѣла. Лицо ея осунулось. Она даже, казалось, постарѣла лѣтъ на десять и была далеко не такъ красива, какъ еще недавно.
Однако, идя за покоевцемъ въ тѣ горницы, гдѣ когда-то жилось ей такъ хорошо, Франуся, казалось, немножко пріободрилась, лицо ея оживилось. У нея снова явилась надежда.
Все-таки же Сандецкій принялъ ее! Все-таки онъ обѣщалъ, что послѣ-завтра поутру онъ позволитъ ей объясниться. Слѣдовательно, она можетъ надѣяться.
Между тѣмъ въ замкѣ была новость. По приказанію пана, замокъ очищался отъ всѣхъ многочисленныхъ обитателей. Тѣ, которыхъ кагателянъ не вызывалъ къ себѣ на таинственное совѣщаніе, выселялись изъ замка на село. Къ вечеру въ стѣнахъ оставались только тѣ, которые, побывавъ въ спальнѣ каштеляна, являлись затѣмъ къ Зарембѣ. Ихъ было двадцать три человѣка.
Ввечеру Сандецкій, поужинавъ вмѣстѣ съ сыномъ, всталъ и, ни слова не говоря, вышелъ. Когда Кароль двинулся было за нимъ, то услыхалъ, какъ щелкнулъ замокъ. Сандецкій заперъ сына въ горницѣ. Кароль остановился въ изумленіи, вздохнулъ и спокойно сѣлъ на ближайшій стулъ.
Сандецкій отсутствовалъ долго. Кароль передумалъ все, что только шло ему въ голову, и не могъ понять, что такое отецъ дѣлаетъ и почему заперъ его. Только часа въ три ночи вернулся онъ и выговорилъ, улыбаясь:
— Что, удивился, что я тебя, какъ школьника, запираю подъ наказаніе? По крайней мѣрѣ не на хлѣбъ и на воду… Видишь, сколько тутъ осталось!.. показалъ онъ на столъ, на которомъ они ужинали. — Въ одномъ только клянусь тебѣ, Кароль, что я былъ не у панны Дзялынской.
Кароль изумленными глазами взглянулъ на отца.
— Какъ!.. Развѣ ты потому молчишь о ней, что ничего не знаешь? нѣсколько удивился Сандецкій. — Ты не знаешь, что она въ зкмкѣ?
Кароль сдѣлалъ движеніе и ахнулъ.
— Ты не зналъ этого?
— Нѣтъ, отецъ, не зналъ… Да, я бы назвалъ лжецомъ всякаго, кто мнѣ бы объ этомъ. сказалъ.
— Что дѣлать, милый мой!.. Да, я позволилъ ей вернуться… Она въ замкѣ… въ тѣхъ же горницахъ, гдѣ жила когда-то…
— И эту женщину поведутъ къ вѣнцу?..
— Нѣтъ, Кароль! Я поведу ее на судъ Божій, а не въ храмъ; къ престолу Всевышняго, а не къ алтарю! До послѣ-завтра я ее не увижу и не скажу съ ней ни слова… Въ этомъ я даю тебѣ клятву, но съ условіемъ… Исполни мое требованіе — и я исполню обѣщаніе. Ты долженъ, ночевавъ здѣсь со мной и пробывъ только утро, отправиться на село и помѣститься у Казиміра или въ пустомъ домѣ негодяя-ксендза и оставаться тамъ до послѣ-завтра полудня. Однимъ словомъ, ты долженъ отсутствовать! Я не хочу, чтобы ты видѣлъ все то, что будетъ здѣсь происходить.
— Что же тутъ будетъ, отецъ?
— Почемъ знать! улыбнулся Сандецкій. — Можетъ-быть будетъ жестокая казнь злодѣйки, которую ты ненавидишь и презираешь. Быть-можетъ я не хочу, чтобы ты присутствовалъ… У тебя не хватитъ сердца… Ты понимаешь? Однимъ словомъ, завтра утромъ ты отправишься на село и останешься тамъ сутки. Ровно въ полдень ты явишься сюда и узнаешь какая судьба постигла панну Дзялынскую.
— Ничего не могу понять, грустно выговорилъ Король. — Все это странно… Я вижу кругомъ унылыя лица, что-то затѣвается… Даже Зарембу узнать нельзя! Старуху больную жену и дочь онъ отправилъ на село, а ты меня отправляешь. Пропасть народу изгнано изъ замка… Многіе уѣхали въ Варшаву. Неужели все это ради казни этой презрѣнной женщины?..
— Да, Кароль, ради ея казни. И такъ, рѣшено! Ты ночуешь со мной и завтра утромъ отправляешься на сутки на село.
— Я привыкъ исполнять всѣ твои приказанія, но, повѣрь, что если бы я присутствовалъ при казни этой змѣи, то не помѣшалъ бы…
— Довольно. Спать пора! выговорилъ Сандецкій, тоскливо усмѣхаясь.
Однако онъ всю ночь не могъ сомкнуть глазъ.
На слѣдующее утро отецъ и сынъ вмѣстѣ позавтракали. Затѣмъ Сандецкій надѣлъ на Кароля крестъ, который всегда носилъ на груди, горячо обнялъ его и расцѣловалъ.
— Неужели мы видимся въ послѣдній разъ?! воскликнулъ Кароль.
— Полно! Что ты! Свидимся навѣрное… Богъ видитъ — свидимся… Отвѣчаю тебѣ. Когда — не знаю… но свидимся. Ступай! Помни одно: быть здѣсь только завтра въ полдень.
Когда молодой человѣкъ, тревожный и грустный, вышелъ со двора замка, вслѣдъ за нимъ заперли ворота и всѣ калитки, какъ будто ожидая приступа пруссаковъ.
Въ стѣнахъ оставалось только двадцать пять человѣкъ и въ числѣ ихъ только одна женщина — панна Дзялынская. Весь день и слѣдующую ночь въ запертомъ кругомъ замкѣ шла спѣшная, усиленная работа, суетливая, но молчаливая. Всѣ остававшіеся усердно работали и будто сговорились молчать. Поздно ночью, почти передъ разсвѣтомъ, сразу все стихло.
За все это время Франуся, сидѣвшая въ своихъ горницахъ, соображала и ничего не могла понять. Она видѣла пустоту на дворѣ и въ саду, слышала суетню ночью, шумъ и стукъ въ нижнемъ этажѣ. Нѣсколько разъ порывалась она узнать въ чемъ дѣло, но дверь ея горницы была заперта. Она была въ заключеніи.
Разъ десять подходила она къ двери и днемъ, и поздно ночью, и находила дверь запертою. Оставалось терпѣливо ждать утра и срока, назначеннаго паномъ для свиданія и объясненія.
Наконецъ, часовъ въ одиннадцать въ горницу Франуси постучались. Она, дремавшая на креслѣ одѣтою, быстро вскочила. Замокъ щелкнулъ, и въ растворенную дверь вошелъ одинъ изъ старыхъ паюковъ.
— Панъ-каштелянъ проситъ панну пожаловать внизъ, выговорилъ онъ грустно.
Франуся, взволнованная, вышла и спустилась по лѣстницѣ до дверей залы. Она думала найти Сандецкаго у него въ спальнѣ или въ кабинетѣ, но изумленная остановилась на порогѣ…
Въ залѣ за большимъ столомъ сидѣлъ панъ Ксаверій, а вокругъ него сидѣли равно и нахлѣбники, и хлопы, больше все старики. Налѣво отъ него сидѣлъ старикъ Заремба, а кресло направо отъ пана оставалось пустымъ. На столѣ посрединѣ стояло большое Распятіе. Предъ нѣкоторыми сидѣвшими лежали маленькія книжки, повидимому, молитвенники.
Всѣ присутствующіе были въ великолѣпныхъ новыхъ кунтушахъ. Самъ панъ Сандецкій былъ въ томъ самомъ платьѣ, которое когда-то заказалъ себѣ въ Варшавѣ для бракосочетанія. При появленіи Франуси, панъ Ксаверій поднялся и выговорилъ:
— Пани Дзялынская, прошу!
И онъ указалъ на пустое кресло.
Франуся приблизилась, тревожно озираясь, и сѣла. Она догадывалась, что происходитъ что-то чрезвычайное, и сразу, будто предчувствіемъ, страхъ ворвался въ ея душу. Она будто почуяла, что ее сейчасъ будутъ судить и пожалуй умертвятъ здѣсь же, въ этой залѣ, по приказанію каштеляна. Она опустилась въ кресло, блѣдная какъ полотно.
— Слушай, пани! Ты знаешь хорошо все, что ты сдѣлала, знаешь, какъ ты со мной поступила… Разъ я имѣлъ малодушіе простить тебя, забывъ все изъ-за страсти къ тебѣ, съ которой не могъ совладать. Второй разъ ты поступила еще ужаснѣе, и снова явилась просить прощенія. Я снова теперь прощаю тебя и прошу Бога простить тебя тоже. Но тѣмъ не менѣе ты должна умереть. Жить тебѣ не стоитъ… Что ты будешь дѣлать? Куда тебѣ дѣваться? Ты — опозоренная женщина. Послѣ того что ты была, кто же, кромѣ бѣдняка или негодяя, захочетъ назвать тебя женою?.. Поэтому тебѣ лучше умереть. И ты умрешь черезъ полчаса. Готовься по-христіански…
Сандецкій протянулъ руку на столъ, досталъ молитвенникъ и положилъ его передъ Франусей. Она ничего не отвѣтила и, перепуганная на смерть, дико озиралась на всѣхъ. Всѣ сидѣли противъ нея молча. Всѣ лица были странны до чрезвычайности. Иные были перепуганы и блѣдны такъ же, какъ и она, другіе унылы, у многихъ слезы были на глазахъ. Нѣкоторые сидѣли спокойно, не отрываясь, читали свои молитвенники и изрѣдка крестились…
О подобномъ засѣданіи Франусѣ и не мерещилось. Никогда ничего подобнаго не видала она, даже ни о чемъ такомъ не слыхала.
— Я бы желала, пане… выговорила вдругъ Франуся, обращаясь къ Сандецкому.
— Молчи! тихо, но повелительно выговорилъ Сандецкій. — Молись! Мы идемъ къ Богу… Скоро тебя уже не будетъ въ живыхъ… Или ты не вѣришь?
Франуся готова была не вѣрить, но лицо Сандецкаго, его глаза полные слезъ, торжественность обстановки, всѣ эти лица — всему этому надо было повѣрить!
И Франуся вдругъ увѣровала, что дѣйствительно ей остается жить нѣсколько минутъ.
«Но вѣдь и они… Они тоже!.. Они тоже будто смерти ждутъ!..»
Прошло нѣсколько времени. Франуся не помнила: нѣсколько минутъ прошло или нѣсколько секундъ. Все мутилось передъ ея глазами… мутилось въ мысляхъ. Сандецкій взглянулъ на часы и выговорилъ тихо:
— Пора, панове…
И всѣ знали заранѣе, что значатъ эти слова. Всѣ поднялись съ мѣстъ, стали креститься. Франуся тоже поднялась, но ноги дрожали подъ ней. Она оперлась обѣими руками объ столъ. Она чувствовала, что еще минута, и она упадетъ.
Всѣ поднявшіеся сразу запѣли гимнъ Пресвятой Дѣвѣ. Зала огласилась странными, будто погребальными звуками…
Кароль былъ въ пустомъ домѣ ксендза. Всю ночь не спалъ онъ, всю ночь размышлялъ, и разумъ его отказывался понять, что происходитъ въ замкѣ, почему изгнано столько народу, изгнанъ онъ самъ.
Наступило утро. Онъ нетерпѣливо ждалъ. Наконецъ, наступило одиннадцать часовъ, стрѣлка его часовъ двигалась къ полудню. Кароль вышелъ на крылечко дома и сталъ ждать съ нетерпѣніемъ посланнаго отъ отца, который позволитъ ему вернуться.
Онъ почти не спускалъ глазъ съ замка и соображалъ:
«Что-то тамъ?.. Быть-можетъ теперь злодѣйки уже нѣтъ на свѣтѣ!..»
Кароль забылся на мгновеніе, забылъ, что приближается полдень, и вдругъ случилось нѣчто невѣроятное… Онъ не могъ сообразить, что случилось, потому что какъ бы отъ удара кулака опрокинулся и упалъ на землю. Его оглушило.
Одинъ страшный ударъ разразился гдѣ-то въ Сталупеняхъ. Все содрогнулось. Весь окружающій міръ сотрясся.
Вскочивъ на ноги, Кароль увидѣлъ громадный столбъ дыма на томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ замокъ, и въ ту же минуту на него посыпался будто градъ небольшихъ камешковъ и всякаго сору. Онъ схватилъ себя за голову и, почти лишаясь сознанія, опустился на колѣни. Онъ понялъ все…
— Зачѣмъ ты меня не взялъ, отецъ?! воскликнулъ онъ, рыдая.
Между тѣмъ смятеніе и перепугъ были и въ лагерѣ пруссаковъ. Въ ту минуту, когда отрядъ собирался, по условію съ паномъ Сандецкимъ, двигаться и мирно брать Сталупени, раздался этотъ оглушительный ударъ, потрясшій всю окрестность.
Начальникъ отряда не понялъ въ чемъ дѣло. Онъ тотчасъ же сѣлъ на лошадь и въ сопровожденіи свиты вскачь пустился къ замку.
Но замка уже не было… Стояли однѣ развалинытбезъ кроили. Уцѣлѣли только наружныя, самыя крѣпкія, стѣны, но и онѣ рисовались на синемъ небѣ въ видѣ коричневаго кружева, опаленнаго порохомъ.
Вся внутренность замка была уничтожена. Все взлетѣло на воздухъ.
Прусскій отрядъ не вступилъ во дворъ замка, гдѣ нѣкоторыя стѣны угрожали паденіемъ, и только одни часовые были разставлены кругомъ унылыхъ развалинъ.
Прошелъ годъ. Владѣніе покойнаго пана Сандецкаго постигла исключительная судьба.
Всѣ обширныя земли были раздѣлены на двѣ части, доставшіяся по наслѣдству двумъ дочерямъ пана.
Сначала Сталупени отошли къ Пруссіи, но наступили иныя времена… Рѣчь Посполитая окончила свое существованіе. Всѣ земли ея отошли къ Пруссіи и Россіи. Тотъ участокъ, который принадлежалъ двумъ сестрамъ, былъ раздѣленъ на двѣ части и граница между Россіей и Пруссіей проведена посрединѣ. Часть Моники Штейнъ отошла къ Пруссіи, а часть Сусанны Мамоновой — къ Россіи.
Кароль навсегда замкнулся въ монастырѣ францисканцевъ.