СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ
править
П. П. АРТЕМОВСКІЙ-ГУЛАКЪ.
правитьПетръ Петровичъ Артемовскій-Гулакъ, извѣстный малорусскій поэтъ и учоный, родился въ 1791 году въ мѣстечкѣ Смѣломъ, Кіевской губерніи, гдѣ отецъ его былъ священникомъ. Н. И. Костомаровъ, жившій у Петра Петровича, во время своего студенчества въ Харьковѣ, въ тридцатыхъ годахъ, слышалъ отъ него не разъ, что отецъ его всегда, и даже въ то время, когда Смѣла еще принадлежала Польшѣ, отличался горячею привязанностію въ Россіи, за что, въ 1789 году, во время смутъ, бывшихъ въ томъ краѣ, онъ подвергся жестокому истязанію со стороны поляковъ. Въ память этого событія, старикъ до смерти хранилъ тотъ пукъ розогъ, которымъ его истязали, въ кіотѣ, какъ святыню, вмѣстѣ съ образами. Артемовскій, унаслѣдовавъ, послѣ смерти отца, этотъ пукъ розогъ, вмѣстѣ съ кіотомъ, свято хранилъ его и любилъ показывать своимъ гостямъ, причемъ входилъ во всѣ подробности приключенія. Получивъ первоначальное образованіе въ домѣ родительскомъ, молодой Артемовскій былъ отданъ въ Кіевскую семинарію, гдѣ натерпѣлся всего, и даже однажды, послѣ большого пожара, который истребилъ чуть не половину Кіева, дошолъ до того, что принужденъ былъ питаться арбузными корками, которыя собиралъ на базарной площади. По окончаніи полнаго семинарскаго курса, онъ поступилъ въ Харьковскій университетъ, откуда вышелъ кандидатомъ. Затѣмъ, выдержавъ магистерскій экзаменъ въ томъ же университетѣ и успѣшно защитивъ свою диссертацію, Артемовскій былъ удостоенъ степени магистра словесныхъ наукъ, а годъ спустя занялъ предложенную ему совѣтомъ Харьковскаго университета каѳедру русской исторіи, которую и занималъ въ теченіи многихъ лѣтъ, сначала въ званіи экстраординарнаго, а потомъ ординарнаго профессора, и оставилъ только вслѣдствіе избранія его, въ концѣ сороковыхъ годовъ, въ должность ректора университета, которую онъ занималъ въ теченіи десяти лѣтъ.
Независимо отъ своей учоной дѣятельности, Артемовскій извѣстенъ также своими поэтическими произведеніями на малороссійскомъ языкѣ, которыя носятъ на себѣ печать несомнѣннаго таланта. Къ сожалѣнію, онъ писалъ мало и притомъ въ молодости, когда талантъ его еще далеко не окрѣпъ. Во всѣхъ его произведеніяхъ преобладающая черта — юморъ. Какъ на лучшія произведенія Артемовскаго, въ этомъ родѣ, можно указать на слѣдующія стихотворенія: «Солоній и Хивря», «До Пархима», подражаніе Горацію, «Панъ Твердовскій», баллада и, въ особенности, разсказъ «Панъ и собака». Не смотря на то, что стихотворенія Артемовскаго никогда не были изданы отдѣльною книжкой, оставаясь затерянными въ «Украинскомъ Вѣстникѣ» и другихъ малоизвѣстныхъ малорусскихъ журналахъ и альманахахъ, они ходятъ въ Малороссіи по рукамъ во множествѣ списковъ, а побасенку о «Панѣ и собакѣ» каждый грамотный малороссъ знаетъ наизусть. И дѣйствительно, произведенія Артемовскаго, какъ по своему направленію, такъ и по языку, стоятъ несравненно выше того довольно-низкаго уровня, за которомъ стояла современная ему малорусская поэзія. Своимъ разсказомъ «Панъ и собака» онъ далъ новое направленіе малорусской поэзіи, послѣднимъ словомъ которой сдѣлался Шевченко. Въ исторіи малорусской словесности «Панъ и собака» составляетъ явленіе, мимо котораго ни одинъ критикъ не пройдетъ, не остановившись. Языкъ его чистъ, силенъ и разнообразенъ. Смѣшное является у него не въ каррикатурѣ дѣйствительности, а въ самомъ положеніи вещей. Простодушное, но не цѣнимое ни во что усердіе героя разсказа Рябко, панской собаки, смѣшитъ насъ, не оскорбляя нашего уваженія къ личности, заключенной въ его собачей шкурѣ. Каждая черта въ юмористической его живописи имѣетъ внутренній смыслъ, который придаетъ его смѣху достоинство благородной сатиры.
Артемовскій скончался въ Харьковѣ въ глубокой старости лѣтъ шесть тому назадъ.
ПАНЪ И СОБАКА.
Сошла на землю ночь. Ничто не шелохнется,
Лишь птица сонная вспорхнетъ и встрепенется:
Безмолвіе царитъ. Не видно эти — темно:
На небѣ зорьки нѣтъ и мѣсяцъ спитъ давно;
Лишь звѣздочка порой за тучею дождливой
Мелькнетъ, какъ изъ норы мышонокъ боязливый.
И небо, и земля — все спитъ въ тиши ночной;
Покоится весь свѣтъ подъ чорной пеленой.
Одинъ, какъ пёрстъ, Рябко о снѣ не помышляетъ:
Онъ барское добро, какъ другъ, оберегаетъ,
Ѣсть даромъ барскій хлѣбъ Рябко нашъ не любилъ:
Онъ ѣлъ за пятерыхъ, за-то ужь и служилъ.
Бѣднягѣ не легко —
Всю ночь не спитъ Рябко.
И что за темнота! хотя бъ въ хоромахъ свѣчка
Зажглася на окнѣ! хотя бы изъ-запечка
Мелькнулъ гдѣ огонёкъ!
Ужь батюшка, нашъ попъ, лѣниво, какъ мѣшокъ,
Откуда-то съ крестинъ къ заутренѣ плетется,
А пёсъ-Рябко не спитъ, всю ночь ему неймется:
То въ уголъ онъ одинъ заглянетъ, то въ другой —
Въ курятникъ въ курамъ, въ хлѣвъ свиной;
Провѣдаетъ — спокойны ль поросята?
Что гуси? цѣлы ли утята?
Что овцы? побѣжитъ въ стогамъ,
Къ гумну, къ конюшнѣ, къ воротамъ;
Всѣмъ пёсъ усердно озабоченъ —
И исполнителенъ, и точенъ.
Онъ сторожитъ, чтобъ москали
На барскій дворъ не забрели:
Ихъ тьма была въ селѣ; изъ дальнихъ мѣстъ пришли.
И лаетъ вѣрный пёсъ, и воетъ что есть духу,
Да такъ, собачій сынъ, что просто больно уху.
Всю ночь пролаявъ, онъ умолкнулъ на зарѣ;
И вотъ, едва прилегъ, раздался храпъ въ норѣ.
Пусть спитъ себѣ Рябко — вѣдь нѣтъ бѣды покуда.
И такъ онъ крѣпко спитъ, сномъ праведнаго люда,
Что честно бережотъ добро своихъ господъ;
Какъ вдругъ поднялся гамъ;бѣжитъ, кричитъ народъ:
«Цю-цю, Рябко! на-на! Сюда его зовите!»
— "«Я здѣсь, отцы мои! чего вы тамъ, скажите?»
Отъ радости Рябко и скачетъ, и хвостомъ
Вертитъ, какъ помеломъ,
Оскаливаетъ зубы
И, мысля о жаркомъ, облизываетъ губы.
«Не даромъ, мыслитъ онъ, не даромъ на дворѣ
Всѣ всполошились на зарѣ —
Есть вѣрно что-нибудь такое…
Должно-быть мнѣ несутъ жаркое,
А можетъ, что-нибудь другое
За-то, что я всю ночь не спалъ
И лаемъ отъ воровъ усадьбу охранялъ.»
«Цю-цю!» кричитъ Явтухъ, держа въ рукѣ дубину,
Хвать за ухо, да въ спину.
«Держите подлеца… Попомнишь, вражій сынъ!»
И вотъ Рябка дерутъ, рвутъ шерсть на немъ до корня.
Завылъ отъ боли пёсъ; на вой сбѣжалась дворня.
Что? какъ? за что? про что? — не знаетъ ни одинъ.
«За что, спросилъ Рябко, меня вы отодрали?
За что велѣлъ избить меня мой господинъ?»
--«За-то, сказалъ Явтухъ, что господа не спали.»
--«Въ умѣ ли ты, Явтухъ?я ль въ этомъ виноватъ?»
— «Да ты, какъ вижу я, ужь больно простоватъ!
Ты виноватъ ужь тѣмъ, что лаять надсаждался.
Вотъ видишь ли — вчера панъ въ карты проигрался
(Въ игрѣ, на этотъ разъ, удачи не далъ Богъ),
А пани не могла всю ночь заснуть отъ блохъ.
Пойми: кто проигралъ, порядкомъ прокутился,
Въ томъ, Господи прости, нечистый поселился:
Тотъ проиграть готовъ родимаго отца.
Зачѣмъ ты вылъ, рычалъ и лаялъ безъ конца?
Пускай бы лаялъ самъ, а ты бъ ушолъ украдкой,
Залегъ въ своей норѣ, да выспался бы сладко.»
— «Такъ этимъ, молвилъ пёсъ, я только виноватъ?
Нѣтъ, баста! съ-этихъ-поръ беру свое назадъ!
Прочь бабу съ воза — нѣтъ бѣды въ томъ, такъ и надо:
Лошадкѣ легче везть, она тому и рада.»
Такъ разсудивъ, Рябко пошолъ уныло прочь,
Въ свою конуру влѣзъ — и тамъ проспалъ всю ночь.
Проспалъ — изъ крѣпкомъ снѣ, увы, ему не снялось,
Что шайка москалей въ господскій дворъ ввалилась;
Что можно взять беретъ, шныряетъ вверхъ и внизъ;
Ну точно волки въ хлѣвъ, въ овчарню забрались…
Онъ — глядь, а на дворѣ совсѣмъ уже свѣтло.
«Рябко! цю-цю!» кричатъ, и все вверхъ дномъ пошло;
Поднялся весь народъ, бѣгутъ, кричатъ нестройно;
А онъ и не моргнетъ — лежитъ себѣ спокойно
И думаетъ: «теперь навѣрно угодилъ
Я тѣмъ, что ночью спалъ и пана не будилъ.
Пускай меня зовутъ — я не пойду отсюда,
Пока не принесутъ ко мнѣ въ конуру блюда,
Да и тогда еще напляшутся со мной,
Пока взгляну на нихъ, да съѣмъ кусокъ, другой.»
«Цю-цю!» «Вотъ панъ и самъ! Рѣшителенъ я буду.»
«Берите, бейте пса!» кричитъ онъ, какъ шальной.
Рябко и хвостъ поджалъ, отъ страха чуть живой.
Накинулись на пса: разъ восемь отливали
И снова били и хлестали,
А наконецъ и перестали.
Пытался пёсъ спросить о чемъ-то, но языкъ
Запутался — ни тиру, ни ну, какъ между лыкъ;
И звука нѣтъ — хрипитъ, какъ пьяный съ перепоя.
«Да мы, сказалъ Явтухъ, не кончили съ тобою:
Въ тебѣ еще есть грѣхъ…»
— «Чтобъ чортъ побралъ васъ всѣхъ:
Тебя, пановъ съ ихъ батькой
И съ дѣдомъ, да и съ дядькой!»
И слёзы у Рябка струились, какъ рѣка,
И думалъ бѣдный пёсъ, держася за бока:
«Дуракъ, кто у такихъ дрянныхъ господъ на службѣ,
Имъ бьется угодить, что силы есть, по дружбѣ.
Я угождалъ имъ какъ никто —
И вотъ награда мнѣ за-то:
За службу, за свой трудъ, доказанный годами,
Я здѣсь лежу въ крови, избитый батогами.
Такъ ляжешь — тутъ горитъ,
А эдакъ — тамъ болитъ.
Такимъ панамъ подъ носъ, съ своею головою,
Хоть тѣсто выложи съ квашнёю —
Имъ все равно: хоть круть, хоть верть —
Все въ черепочкѣ смерть.»
О. Лепко.