Пан Пшепендовский (Крестовский)/ДО

Пан Пшепендовский
авторъ Всеволод Владимирович Крестовский

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ВСЕВОЛОДА ВЛАДИМІРОВИЧА КРЕСТОВСКАГО ТОМЪ III КРОВАВЫЙ ПУФЪ. РОМАНЫ: 1) ПАНУРГОВО СТАДО и 2) ДВѢ СИЛЫ. ОЧЕРКИ: 1) Панъ Пшепендовскій и 2) Подъ каштанами Саксонскаго сада. ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ Ю. Д. ЕЛЬЦА. САНКТПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ ТОВАРИЩЕСТВА «ОБЩЕСТВЕННАЯ ПОЛЬЗА». 1904.

ПАНЪ ПШЕПЕНДОВСКІЙ.
(СОВРЕМЕННЫЙ ОЧЕРКЪ).

ГЛАВА I.

Чѣмъ былъ и чего вдругъ лишился панъ Пшепендовскій.

— От-то дурни были! Позаводили этое само повстанье, але и чьто-жъ такое! Теперъ въ-за нихъ за самыхъ чловѣку, которы естъ порадочный, а ни ступить, ни пикнуть! Ну, и чьто-жъ? Теперъ будемъ такъ говорить: хотя я самый — по выбору отъ усего благороднаго двораньства три трохлѣтья былъ капитанъ-справникомъ, и наусегда цару и ойтечеству былъ какъ вѣрный собака, а теразъ — усего лишоный… Одначежъ имѣю жону и ребенковъ; малютковъ имѣю и всѣ мы желаемъ кушать, але-жъ не можно, бо этое само повстанье — а будь оно не ладне! — какъ есть усего лишило. И выходитъ, чьто дурни сгадали, а невинный чловѣкъ естъ жертва.

— Ну, пане Пшепендовскій, за что же вы однако мѣсто-то потеряли?

— А за то за самое и потералъ; бо этое, зволите видѣть, какъ пріѣхалъ у Край графъ Муравьевъ, то такъ мене одъ разу и одрѣшилъ… Бо я, говорить, полякъ. А какой я полякъ?! И никогда, ни въ жизнь свою полякомъ не былъ и не желаю и не имѣю числиться въ полякахъ, — а пропадай они и совсѣмъ!

— Э, пане Пшепендовскій! Оно конечно, дѣло немножко щекотливое говорить-то объ этомъ, но… вѣдь были же причины.

— А каки таки причины, позвольте взнать?

— Ну хоть… извѣстнаго рода сочувствіе?

— Какъ!.. Я?.. У мене?.. У мене сочувствіе? — Пфрсс!.. Къ мьятежникамъ? Къ тымъ канальямъ? — А ни Боже мой!.. И чьто это только такое вы говорите! Я, сударъ мой, есть капитанъ-справникъ; этое одзвачаетъ: я естъ друхъ порядка.

— Стало быть, въ концѣ концовъ, вы плачетесь теперь на нашу несправедливость?

— Я?! на несправедливосць? — А Боже збавъ мене!.. Я — никогда! Помилуйте, какъ этое, чтобы я — и вдрухъ на несправедливосць… на графа Муравьева?.. Да вы не знаете… графъ Муравьевъ, да то былъ самый найсправедливѣйшій, найночливѣйшій чловѣкъ! Ему намъ усѣмъ опклоняться до ногъ налёжитъ! — Вотъ какъ мы будемъ судить! Это, сударь мой, былъ свьятой чловѣкъ!

— И потому отрѣшилъ васъ отъ мѣста?

— Ну, и чьто жъ?.. Одрѣшилъ! Этое вѣрно, что одрѣшилъ, я къ тому и не спору! Errare humanum… знаете, говорится. Конечне, онъ только черезъ то потералъ для себя одного, можно сказать, вѣрнаго собаку. Этое, говора по правдѣ, случилось усе одъ навѣтовъ. Одклеветали, очернили меня… Самыи же поляки очернили!

— Ну, вотъ! Теперь ужъ поляки виноваты! Полноте, пане! Вѣдь мы тоже немножко знакомы съ этимъ дѣломъ. Васъ отрѣшили — не взыщите за откровенность — по сильному подозрѣнію во взносахъ въ народовый капиталъ, въ потворствѣ костельной пропагандѣ и, если не ошибаюсь, въ укрывательствѣ извѣстныхъ вамъ мѣропріятій.

— О-ли Бога! Подите вы, право!.. И чьто-жъ мнѣ вамъ отвѣчать на этое?.. Ежели я естъ виноватый, то зачѣмъ мене до Сибиру тогда не одправили? а?.. Позвольте васъ спросить, зачѣмъ мене не одправили?

— Да вѣдь не всѣхъ-же въ Сибирь отправляли.

— Э-э, нѣтъ! Усѣхъ должны были одправлять! Усѣхъ! И мене тоже, ежели такъ будемъ судить!.. Помилуйте, на человѣка усе можно сказать!.. Но надо доказать наперодъ, надо доказать!. Надо разсмотрѣть въ легальной стороны, бо такъ не можно!

— Да насчетъ взносовъ доказательства есть.

— Ну, и чьто жъ изъ того?.. Ну, и есть!.. Але-жъ будемъ мы такъ говорить: вы сидите себѣ мирно и покойно у своихъ, можо сказать, пенатовъ; при васъ ваша любимая жона… и ребенки тутъ на полу кувыркаются… и усе этое такъ пріятно вамъ, и вы ни о чемъ дурного не думаете себѣ, и никому никакого зла не желаете, — а тутъ вдрухъ входять до васъ у двохъ, але и по трши гайдука — таки галгине! — и втотчасъ съ кинжаломъ у брухо, альбо и въ тымъ… въ револьвёремъ… Какъ приставить до носу та и говорить вамъ: «прошен' пана офяроваць цоколь вѣкъ за майонтковъ паньскихъ до фундушу народовего!» — Ну, и когда жь они такъ застигнуть васъ — и вы по своей неволѣ даете, бо они втотчасъ же забіютъ васъ, а у васъ жона, а у васъ потомки ваши ползають, и вы помирать не хочете… Ну и дашь, только одвяжитесь вы скорѣпшъ, лайдаки проклятые!

— Оно пожалуй и такъ; но ужь будто къ вамъ такъ просто и спокойно могли входить эти господа и требовать съ ножемъ у горла?

— А какъ же-жъ иначе? Непремѣнно въ ножемъ, чи еще въ револьвёремъ!

— Да вѣдь вы были исправникомъ…

— Ну, то такъ естъ! И наусегда былъ добрый справникъ, и одъ начальства отличне аттестованы! Но чьто жъ зъ того?

— Да вѣдь при исправникѣ всегда казаки, цѣлая команда, — и при васъ вѣдь были тоже казаки.

— А, полноте, пожалуста! Чьто такое казаки?.. Казаки! — Вы просто не можете имѣть себѣ никакого о томъ воображенья! Одъ нихъ никакого защищенья, а одно только разоренье естъ, бо онъ только и сидитъ себѣ у жида въ корчмѣ, и какъ надрызгается этои самои водки, то и лежитъ себѣ кверху брухомъ, какъ свинья какой.

— Зачѣмъ же вы допускали до этого? Зачѣмъ же не взыскивали?

— А чьто жъ я могу? Я тутъ ничего не могу… бо я жь не злой человѣкъ, и душу имѣю добрую.

— Мужики, однако васъ, кажись, не совсѣмъ-то долюбливали.

— Бо я спуску не давалъ! И вы усѣ, господа мыровіи посредники, вы усѣ, позвольте вамъ выразить, имѣете совсѣмъ фальшиве вображенье — на этотъ щотъ. Мужикъ — онъ только нынѣ притворяется такимъ добрымъ, такимъ вѣрнопреданьнымъ, а до этого дурацькего повстанья мужикъ былъ найперишій бунтовщикъ! найпёрвша бэстія! Вы напрасно возражаете себѣ, чьто тутъ чьто нёбудь двораньство… Конечно, и въ двораінствѣ коё-чьто было, але гдѣ паршива овца не водиться? Но только повѣрте на чести, двораньство — и это наусегда было найпериша опора престола и оптечества… Оно ёще и мужиковъ одъ бунтовъ воздерживало! — То такъ естъ! Какъ честный чловѣкъ! Я смотру безпристрастно, а потому такъ и говору! А за паршивыхъ овецъ, — то нынѣ усѣ мы жертвами выходимъ. Такъ не можно! И въ тыми, которые какъ я, напримѣръ, наусегда были у вѣрноподданьствѣ, надо ужь помыслить о примиренью и забвенью.

Такъ разсуждалъ панъ Пшепендовскій съ мировымъ посредникомъ Ивановымъ, сидя подъ тѣнью развѣсистыхъ деревьевъ, въ публичномъ саду города N.

Панъ Пшепендовскій выглядѣлъ совершенно паномъ не то что маленькой, а почти маленькой руки, занимая какую-то неопредѣленную серединку между паномъ средней руки и паномъ руки маленькой. На видъ ему было лѣтъ сорокъ, и такъ было ему и въ дѣйствительности. Выраженіе лица имѣло въ себѣ нѣчто вполнѣ польско-благонамѣренное. Хорошіе темнорусые усы носилъ онъ по шляхетски, тоненькая полоска бакенбардъ спускаясь отъ одного уха, убѣгала подъ подбородокъ, къ шеѣ, и такой же тоненькой полоской восходила къ уху другой стороны лица. Взглядъ пана Пшепендовскаго передъ низшими выражалъ презрительную и какъ бы начальственную надменность (вѣроятно въ силу старой исправничьей привычки), передъ маленькими людьми изъ русскихъ — полную и отчасти горделиво-равнодушную независимость; передъ почтенными стариками «конпатріотами» — пріятную почтительность человѣка, уважающаго старость и готоваго у нея поучаться; передъ ксендзомъ взглядъ пана Пшепендовскаго выражалъ скорбное сочувствіе чему-то и кроткую, пригнетенную покорность кресту, посланному отъ Бога; передъ россійскимъ высокимъ начальствомъ этотъ разнообразный взглядъ и таялъ, и умилялся, и извивался жирнымъ угремъ, и выражалъ даже патріотизмъ вѣрнопреданный, неизмѣримый, и полную готовность лечь костьми противъ враговъ единства, покоя и счастія нашего «общаго, великаго и вселюбезнаго отечества». Словомъ сказать, это былъ взглядъ до послѣдней степени гибкій. Гибкости взгляда вполнѣ соотвѣтствовали гибкость спины, шеи и головы, которыя тотчасъ умѣли принимать то самое положеніе, тотъ самый характеръ, что, смотря по требованіямъ обстоятельствъ любой данной минуты, принималъ гибкій взглядъ пана Пшепендовскаго.

Панъ Пшепендовскій не толстъ и не худощавъ, не высокъ и не низокъ, а такъ-себѣ, нѣчто средне-пропорціональное, — одѣтъ всегда довольно опрятно, но никакъ не по модѣ, а именно такъ, какъ умѣютъ одѣваться одни только Западнаго края помѣщики не то что средней и не то что совсѣмъ маленькой руки. Панъ Пшепендовскій походилъ на помѣщика душъ двухсотъ (говоря но-прежнему), и въ прежнее счастливое время дѣйствительно былъ обладателемъ двухсотъ душъ крестьянскихъ. Сто у него было своихъ, да сто взялъ по сосѣдству за женой. Панъ Пшепендовскій къ своимъ околодкѣ былъ извѣстенъ за добраго обывателя, добраго семьянина, добраго католика и добраго человѣка. Послѣдняго о немъ мнѣнія не раздѣляли одни только крестьяне того уѣзда, гдѣ онъ исправничалъ — по своему, весьма исправно. Панъ Пшепендовскій былъ счастливымъ отцомъ двухъ дѣтей — сына Стася и дочери Брони, которымъ было: одному четыре, а другой три года, и не менѣе счастливымъ супругомъ очень хорошенькой и очень вкусной пани Пшепендовской, которая въ дѣйствительности считала себѣ двадцать восемь лѣтъ, но всему свѣту было извѣстно, по ея словамъ, что ей всего только двадцать-четвертый годъ. Этотъ фатальный двадцать-четвертый годъ неизмѣнно фигурировалъ у нея въ каждомъ подходящемъ случаѣ уже ровно четыре лѣта сряду, что впрочемъ ни сколько не мѣшало пани Фелиціи быть очень хорошенькой, очень вкусной женщиной и казаться, дѣйствительно, моложе своихъ лѣтъ. Всѣ знаёмые и родаки и сосѣди называли это супружество не иначе какъ самымъ счастливымъ и самымъ примѣрнымъ супружествомъ, — и панъ Пшепендовскій въ качествѣ человѣка, равно какъ и въ качествѣ исправника, пользовался всеобщимъ душевнымъ расположеніемъ добрыхъ-пановъ-обывацёлей своего уѣзда, за что и былъ въ теченіе трехъ трехлѣтій неизмѣнно избираемъ ими въ должность исправника.

Мирно и счастливо текли исправничьи дни пана Пшепендовскаго, который даже съ 1861 года успѣлъ заслужить себѣ имя добраго, хотя и осторожнаго патріота; россійское начальство тоже атестовало его добрымъ, расторопнымъ, примѣрно-усерднымъ и надежно-исполнительнымъ чиновникомъ — и такимъ образомъ эти счастливые дни и счастливая атестація длились бы можетъ до самаго смертнаго часу, если бы, на бѣду пана Пшепендовскаго, не нанесъ Богъ въ этотъ Край графа Муравьева. Староопытнымъ, зоркимъ и чуткимъ орломъ налетѣлъ покойникъ на этотъ Край и… между прочимъ, мимолетомъ клюнулъ нана Пшепендовскаго: взялъ да и порѣшилъ его относительно исправничьей должности.

Тутъ началось горе пана Пшепендовскаго. Съ одной стороны, надъ нимъ возсіялъ ореолъ — въ нѣкоторомъ родѣ политическаго мученика, страдальца за патріотическую идею, хотя и маленькаго, а все же таки мученика и все жь таки страдальца; но, съ другой стороны, карманы пана Пшепендовскаго потерпѣли сильный ущербъ, потому что еще передъ началомъ повстанья, онъ — по настояніямъ духовника, сулившаго ему милости небесныя, и по неотступнымъ требованіямъ жены, соблазнявшей его своими милостями земными, — дозволилъ ей распорядиться значительной частью капитальца, скопленнаго на службѣ. Она, въ порывѣ патріотическаго увлеченія, взяла да и отдала этотъ капиталецъ пану Пшемыкѣ, который былъ тогда «организаторомъ побытовымъ». Организаторъ, конечно, выдалъ пани Пшепендовской самую вѣрную квитанцію, по которой ржондъ народовый, какъ только совершится полное возстановленіе ойчизны, непремѣнно выплатитъ ей весь капиталъ и даже съ процентами. Пани Пшепендовская, разумѣется, повѣрила — и развѣ можно было не вѣрить? А панъ организаторъ, межъ тѣмъ, захвативъ всю свою кассу, ушелъ до лясу, въ банду. Банда конечно была разбита, но пану Пшемыкѣ удалось удрать за границу, а съ нимъ удрали и денежки пани Пшепендовской, которая однако непремѣнно получитъ ихъ по квитанціи, когда вольна и неподлегла ойчизна… и проч. И вотъ, такимъ образомъ, панъ Пшепендовскій вдругъ остался на бобахъ: и мѣсто потерялъ, и капитала лишился; а между тѣмъ у пана Пшепендовскаго есть «любимая жона», у пана Пшепендовскаго его потомки ползаютъ — и всѣ они вмѣстѣ съ самимъ паномъ Пшепендовскимъ, «кушать желаютъ», и панъ Пшепендовскій, какъ добрый отецъ и добрый супругъ, очень хорошо это чувствуетъ. Что тутъ дѣлать пану Пшепендовскому?..

«Что дѣлать? — Цо робиць?» въ этомъ-то и весь вопросъ его, насущный вопросъ, заключается.

Имѣньице не даетъ почти никакого доходу, хозяйство истощено ежегодными контрибуціями, лайдакамъ хлопамъ, по милости новыхъ Муравьевскихъ посредниковъ, пришлось таки урѣзать отъ себя добрые надѣлы; а подлые хлопы почти-что отказываются работать на пана Пшепендовскаго, а коли и идутъ, то за непомѣрную цѣну, — а панъ Пшепендовскій межъ тѣмъ, вмѣстѣ съ потомками, очень и очень кушать желаетъ. Ну, и цо жь теразъ мусіе робиць несченсливы панъ Пшепендовскій?..

Цо мусіе панъ робиць? — вопросъ дѣйствительно рокового свойства.

Панъ Пшепендовскій, при каждомъ подходящемъ случаѣ, сталъ ругать, порицать, поноетъ «дурацьке повстанье» и его «дурацькихъ будовниковъ», заговорилъ о томъ, что онъ всегда былъ «вѣрнымъ собакой», и запѣлъ хорошо извѣстную нынѣ въ цѣломъ Краю пѣсенку «о примиренью и забвенью».

Панъ Пшепендовскій нашелъ наконецъ, цо онъ мусіе теразъ робиць, якъ добры полякъ и добры обывацель.

ГЛАВА II.
Что наводитъ пана Пшепендовскаго на хорошую идею.

Панъ Пшепендовскій все еще благодушествовалъ подъ густой тѣнью деревьевъ. Онъ только-что кончилъ разговоръ съ мировымъ посредникомъ Ивановымъ, который, раскланявшись съ собесѣдникомъ, оставилъ его одного мечтать о прелестяхъ примиренья и забвенія.

— А! тату! Тату сѣдзе подъ држевемъ, а мама шука тату. Идзь до мамы! — запищали вдругъ подъ самымъ ухомъ пана Пшепендовскаго двое его потомковъ, — обстоятельство, изведшее его изъ области мечтаній о примиреніи и забвеніи.

Онъ поднялъ глаза — передъ нимъ въ трехъ шагахъ стояла пани Фелиція, тоже вышедшая подышать прохладой майскаго вечера.

Панъ Пшепендовскій подвинулся и далъ ей подлѣ себя мѣсто на скамейкѣ.

— Шліома сапожникъ приходилъ, — начала пани Пшепендовская, сразу направляя разговоръ на хозяйственныя и домашнія надобности.

— А чего ему надо? — не глядя на нее, равнодушно и вскользь замѣтилъ панъ Пшепендовскій, хотя самъ очень хорошо зналъ, зачѣмъ могъ придти сапожникъ Шліома, но панъ Пшепендовскій любилъ иногда тѣшить себя «вображеньемъ», будто онъ независимый ни отъ кого и очень богатый панъ, къ которому люди могутъ приходить ни за чѣмъ инымъ, какъ только на поклонъ и съ просьбой о какой-нибудь паньской милости. Съ такимъ точно равнодушнымъ и независимымъ видомъ и теперь спросилъ онъ свою супругу: «а чего ему надо?»

— Извѣстно чего! Денегъ хочетъ, денегъ просить приходилъ, — съ недовольнымъ видомъ возразила супруга.

— А я и самъ хочу! Я и самъ попросилъ бы!

— Говоритъ, что до полиціймейстера пойдетъ, когда не отдадимъ, больше ждать не хочетъ…

— От-то ёще! всяка свиня до полиціймейстера! — пришелъ вдругъ панъ Пшепендовскій въ справедливое негодованіе. — Какъ былъ справникомъ, тогда, небойсь, не говорилъ о полиціймейстерѣ, а теперь ужь и до полиціймейстера!

— Отъ Файтовой тоже приходили, — продолжала докладывать супруга. — Велѣла сказать, что въ кредитъ ничего больше отпускать не можетъ… Тоже денегъ проситъ.

Панъ Пшепендовскій сидѣлъ, положивъ обѣ руки на набалдашникъ своей палки, а на руки положивъ подбородокъ. На сей разъ онъ ничего не сказалъ, а только весьма энергически сплюнулъ въ сторону.

— И отъ хозяина приходили: за квартиру срокъ, — докладывала межъ тѣмъ, какъ голоса, неумолимой совѣсти, пани Фелиція.

— От-то неявѣрный родъ! И что же мнѣ душу прозакладывать для нихъ, или что! — волновался панъ Пшепендовскій. — Э, нѣтъ! Надо въ деревню ѣхать поскорѣе! Здѣсь одно разоренье!

— А въ деревнѣ чѣмъ жить будешь?

— О-ли бога! И что за вопросы!

— И въ деревнѣ жить нечѣмъ… въ деревнѣ хуже еще.

— Э, подите пожалуйста! И вы, какъ вижу, за-одно со Шліомами и Файтовыми мучить меня собралися!.. Ну и нечѣмъ! Ну, и хуже будетъ! И что жь я буду дѣлать?

— У Стася подошвы отлетаютъ… Бронѣ платьице новое надо бы… Стсю! не бѣгай такъ много, — обратилась она вдругъ къ старшему потомку своего супруга, — лучше сядь коло мамы… Не бѣгай, мое сердце, а то бутики совсѣмъ расползутся.

Бутики Стася были вовсе не въ такомъ уже плачевномъ состояніи, чтобы надо было ежеминутно опасаться за ихъ существованіе, но для пани Фелиціи это разбереженье своихъ ранъ и ранъ супруга доставляло какое-то особаго рода мрачное удовольствіе. Ей, дѣйствительно, порой приходилось очень жутко: молодость и прежняя привычка къ довольству, къ извѣстнаго рода комфорту и общественному почету, въ качествѣ пани исправниковой, и, наконецъ, сознаніе своей миловидности — все это, въ совокупности, были такія вещи, которыя тянули пани Фелицію еще и пожить, и повеселиться, и показаться въ свѣтъ, и блеснуть, но… «дурацьке повстанье» лишило ее всѣхъ этихъ пріятностей и удовольствій. Во время оно пани Фелиція пѣвала по костеламъ «Боже цось Полыже», носила конфедератку и жалобу-трауръ по ойчизнѣ — и была, не шутя, очень интересна собой и своей ролью ярой патріотки. Вся окружная молодежь, въ чамаркахъ и кунтушахъ, вслѣдствіе этого увивалась вокругъ прелестной пани исправниковой, жужжала ей о ея красотѣ и гражданскихъ доблестяхъ — и пани исправникова, довольная собой, своими побѣдами и своими доблестями, плавала на верху блаженства. Но… плачевныя обстоятельства и «пршекленты паяздъ москевськи» унесли безвозвратно это блаженство. Пани Пшепендовской было это очень досадно и преобидно, но такъ какъ ничего уже больше не подѣлаешь, то пани Пшепендовская въ жуткія минуты стала бередить раны своего честолюбиваго сердца и домашняго экономическаго положенія, съ мрачнымъ наслажденіемъ изливая всю боль этихъ ранъ на своего супруга, вѣроятно въ силу пословицы: кого люблю, того и бью. Изъ своихъ домашнихъ прорѣхъ она сдѣлала даже предметъ нѣкоторой рисовки, не лишенной даже своего рода гордости и достоинства. Часто указывая своимъ знакомымъ на эти раны и прорѣхи, она не безъ эффекта восклицала: «вотъ до чего довели насъ москали! полюбуйтеся, люди добрые!» И бутики маленькаго Стася играли при этомъ не послѣднюю роль. Знакомые сочувственно качали головами, прискорбно вздыхали и отдавали должную справедливость гражданскимъ чувствамъ «несченсливой пани Пшепендовской».

Однако же роль гордой и твердой въ своемъ несчастіи гражданки — роль, избранная по необходимости — начинала уже шибко надоѣдать ей.

Туалетное зеркало говорило ей каждое утро, что густая коса ея еще очень мягка и волниста, что румянецъ еще играетъ во всю щеку, что цвѣтъ лица и свѣжъ, и здоровъ, что хорошенькіе глазки еще горятъ блескомъ неуходившейся жизни, — словомъ, что вся она еще слишкомъ полна этой жизни и хороша собой, и потому, стало быть, имѣетъ пока полное право пользоваться и наслаждаться жизнью. Разъ отвѣдавши общаго почета и, въ нѣкоторомъ родѣ, власти — экс-исправничиху тянуло опять и къ власти, и къ почету, и къ увиваньямъ молодежи, и къ такому положенію, которое давало бы. достаточныя средства на все на это, — такъ ужь на чорта ли тутъ избранная по необходимости роль твердой въ своемъ несчастіи гражданки!

Раны-то свои она отъ этого еще пуще бередила и еще пуще изливала боль и желчь свою на супруга, но ролью все-таки, въ глубинѣ души своей, сильно и постоянно тяготилась.

— Ахъ, Боже мой! — начала она, какъ бы перемѣняя прежнюю докучную тему о бутикахъ, Шліомахъ и Фаитовыхъ, — какую прелесть я сейчасъ видѣла! Иду мимо магазина Закрушевской, а у нея въ окнѣ новая шляпка выставлена… Представь себѣ, мой милый, прелесть, что за шляпка!.. Соломенная, à la chinoise, и вся пунцовымъ макомъ убрана, вся эдакъ макомъ, макомъ!.. Ахъ, какая прелесть!.. Вотъ, думаю, кабы мнѣ такую шляпку… Вѣдь ужь я мою второй годъ ношу — это ужасно!

Панъ Пшепендовскій упорно молчалъ и глядѣлъ въ землю, опершись подбородкомъ на палку.

— Пану Пшепендовскому, кажись, вовсе не угодно слушать меня!.. нервно и обиженно заговорила вдругъ пани Фелиція, — вы, кажется, не удостоиваете меня даже и разговоромъ… О, мой вѣжливый панъ Пшепендовскій! Что же, съ женою такъ и слѣдуетъ…

— Ай, Іезусъ-Марія! да отвяжитесь вы отъ меня! И безъ васъ тошно! — вдругъ весь сморщись, закричалъ панъ Пшепендовскій, словно бы ему на мозоль наступили. — Тутъ у человѣка серьезныя размышленія, а вы со своимъ макомъ, макомъ… Ну, и что мнѣ до вашего мака!.. Чѣмъ же я могу помочь въ этомъ?..

— Не быть такимъ, какимъ вы стали, — внушительно и менторски замѣтила ему супруга.

— Благодарю за наставленія!.. Очень обязали!.. ужь довольно я ихъ слушаю!

— Да лучше бы было, кабы побольше слушали. Я на дурное не наставлю…

— Что и говорить!.. Теперь макъ да дустырнакъ, а по чьей милости я всего капиталу лишился?.. было бы не совать деньги на дурацкія повстанья, такъ и шляпы были бы!.. А теперь что я буду дѣлать?!

— Что дѣлать? — тономъ оракула, внушительно, но въ то же время вдругъ кротко и ласково сказала пани Фелиція, — что дѣлать? не сидѣть, сложа руки, а шукаць мѣстця, муй коханы! Да, мѣста искать — вотъ что дѣлать!

Панъ Пшепендовскій отнялъ отъ палки свой подбородокъ и молча поглядѣлъ на супругу удивленнымъ и недоумѣвающимъ взглядомъ. Это было для него совсѣмъ новое слово въ устахъ его супруги.

— Мѣстця шукаць… задумчиво и озадаченно пробормоталъ онъ. — От-то естъ идэя!.. Мѣстця шукаць… Э?.. Дали-бугъ, пенкна штука!

На главной аллеѣ городского сада оказалось вдругъ нѣкоторое движенье. Взоры гуляющихъ обращались болѣе или менѣе все въ одну сторону, нѣкоторые мужчины приподнимали шляпы и почтительно раскланнвались; нѣкоторые же, напротивъ, спѣшили принять какое-то равнодушно-независимое выраженіе и какъ бы не замѣчать, игнорировать движеніе, сдѣлавшееся болѣе или менѣе общимъ въ гуляющей публикѣ.

По главной аллеѣ, въ сопровожденіи какого-то чиновника, изволилъ шествовать, въ изящномъ Шармеровскомъ пальто и лѣтней легонькой шапочкѣ, его превосходительство. Онъ очевидно находился въ благодушественномъ настроеніи и болталъ о чемъ-то съ чиновникомъ.

Дежурный частный приставъ, состроивъ такую физіогномію, будто онъ здѣсь такъ-себѣ и самъ по себѣ, случайно зашелъ прогуляться, не безъ почтительности слѣдовалъ на приличной дистанціи, шагахъ въ пятнадцати, за его превосходительствомъ.

Его превосходительство проходилъ какъ разъ мимо той скамейки, на которой сидѣлъ съ супругой панъ Пшепендовскій.

Панъ Пшепендовскій, еще за пять шаговъ до его приближенія, почтительно привсталъ съ мѣста и, пріятно сгибая спину, обнажилъ свою голову. Пани Фелиція, въ качествѣ дамы, осталась на скамейкѣ, но тоже не безъ пріятности обратила взоръ свой на встрѣчу подходящему превосходительству.

Его превосходительство съ подобающей небрежностью отвѣтилъ на поклонъ пана Пшепендовскаго, но осѣдлавъ носъ золотымъ пенснэ, въ свою очередь не безъ пріятности и весьма внимательно поглядѣлъ на неизвѣстную ему и столь вкусную пани Пшепендовскую, которой при этомъ невольно вспомнилось, что часто съ такимъ точно выраженіемъ жирные коты посматриваютъ на лакомый кусочекъ мясного. Она замѣтила тоже, что не успѣлъ еще его превосходительство миновать ее, какъ уже обратился съ какимъ-то замѣчаніемъ къ чиновнику, и по лукаво и масляно осклабленной физіогноміи этого чиновника она почти съ полной увѣренностью заключила, что замѣчаніе его превосходительства было сдѣлано не иначе, какъ только насчетъ ея, пани Пшепендовской. Пани Пшепендовская, при этомъ сознаніи, не могла внутренно воздержаться отъ скромной, но пріятной улыбки.

Не прошло и пяти-семи минутъ, какъ къ пани Пшепендовской подскочила дебелая «пани Пшесныцька» съ озабоченнымъ, но сіяющимъ лицомъ. Пани Пшесницкая, вдова преклонныхъ лѣтъ, была и свахой, и закладчицей, и посредницей при продажѣ и куплѣ, и даже ходатаемъ по дѣламъ во всѣхъ присутственныхъ и неприсутственныхъ мѣстахъ. Вѣчная хлопотунья и непосѣда, не взирая на свою дебелость, она отличалась особой спеціальностью: знать всѣхъ и все, состоять въ знакомствѣ съ цѣлымъ городомъ, имѣть входъ и доступъ повсюду, быть въ одно и то же время вездѣ и нигдѣ. Если пани Пшесницкая и не была съ кѣмъ знакома лично, что впрочемъ могло почесться большой рѣдкостью, то она все равно знала незнакомаго въ лицо, по фамиліи, по мѣсту, по положенію, — словомъ, знала почти всю подноготную. Это была живая справочная книга города N.

— Ахъ, муя пани! муя пенкна, муя дрога пани! — затараторила она сразу, подсѣвъ къ супругѣ пана Пшепендовскаго и горячо потрясая ей руки. — Что сейчасъ было!.. Ахъ, какое происшествіе!.. если-бъ вы только знали, что сейчасъ было!.. Я нарочно, въ ту-жь минуту побѣжала къ вамъ, чтобы разсказать вамъ… Нѣтъ, но вы представить не можете себѣ, что сейчасъ было!..

— Ну, ну? — нетерпѣливо подуськивала пани Фелиція.

— Но нѣтъ, вы только представьте себѣ!.. Это прекрасно!.. Это чудесно!.. Вы знаете Камневича?.. Ну, вотъ того самого Камневича, что служитъ въ полиціи… Частный приставъ… Да вотъ онъ сейчасъ же проходилъ мимо! Я его знаю давно, даже когда три года назадъ жена его родила (онъ тогда былъ помощникомъ), такъ я же имъ и крестнаго отца нашла, — безъ меня и тутъ не обошлось! Ну, такъ вотъ подходитъ онъ ко мнѣ — а я тутъ съ секретаремъ надворнаго суда вонъ тамъ, позади васъ, на скамейкѣ сидѣла… говорила ему объ одномъ дѣлѣ — вѣдь вы знаете, у меня все дѣла, куча дѣлъ, бездна дѣлъ, а помощника вѣдь нѣту — одна, вездѣ одна и все сама, вездѣ сама — конечно, бѣдная вдова!.. Ну, такъ вотъ, мы говорили о дѣлѣ, а этотъ Камневичъ вдругъ и подходитъ ко мнѣ. — «Позвольте узнать, говоритъ, не знаете-ли вы, кто эта пани позади васъ сидитъ?» — и самъ на васъ показываетъ. — А вамъ на что? говорю. — «А мнѣ нужно». — А на что вамъ нужно? — «А не скажу», говоритъ. — Ну, вы не скажете, и я не скажу! — «Нѣтъ, Бога ради, скажите!» — Да отстаньте вы, говорю, почемъ я знаю! — «Нѣтъ, говоритъ, вы знаете!» — А хоть и знаю, да не скажу! посылайте, говорю, своихъ шпеговъ довѣдаться, а мнѣ какое дѣло!.. — «Но мнѣ нужно, крайне нужно, говоритъ, — и нужно сейчасъ, сію минуту!» — Говорите, зачѣмъ! — «Не могу!» — Ну, и я не могу! — Видитъ онъ, что со мной ничего не подѣлаешь, отводитъ меня въ сторону и говоритъ: «меня, говоритъ, губернаторскій чиновникъ сейчасъ просилъ узнать, поскорѣе, бо генералъ замѣтилъ эту пани». — А какъ онъ, говорю, замѣтилъ? вѣрно что нибудь злое готовитъ? — «Э, нѣтъ, говоритъ, онъ ее пріятно замѣтилъ». Ну тутъ я ему и сказала: это, говорю, пани Пшепендовька сидитъ.

— Такъ и сказали? — перебила пани Фелиція, сверкая самодовольными взорами.

— Такъ и сказала! Это, говорю, пани Пшепендовька, и видѣла, какъ онъ тотчасъ подошелъ къ чиновнику. Нѣтъ, но вы только представьте себѣ! вы только представьте!..

Но пани Пшепендовской нечего уже было представлять, потому что въ эту самую минуту его превосходительство опять проходилъ по главной аллеѣ, мимо пани Пшепендовской и опять маслянымъ котомъ поглядывалъ сквозь пенснэ на сіе лакомое блюдо… Пани Пшесницкая тотчасъ же примолкла, а пани Пшепендовская скромно и съ величайшимъ достоинствомъ потупила долу свои глаза.

Зато панъ Пшепендовскій вторично приподнялся съ мѣста и, вновь пріятно сгибая спину, отвѣсилъ вторичный почтительный поклонъ.

Послѣ этого его превосходительство еще раза три прошелся мимо — и три раза пани Пшепендовская потупляла долу свои очи, все съ тѣмъ же скромнымъ достоинствомъ, но потупляла ихъ такъ, что его превосходительство — если онъ только не совсѣмъ ужь дуракъ на этотъ счетъ — непремѣнно долженъ былъ понять, сообразить и почувствовать, что никто иной какъ онъ, единственно онъ своей собственной особой, служитъ пріятной причиной этого не менѣе пріятнаго потупленія. И его превосходительство, кажись, такъ и понялъ.

— Такъ, такъ, муй коханы! тршеба шукаць мѣстця! — настойчиво и увѣренно, съ легкимъ вздохомъ подтвердила пани Пшепендовская своему супругу. Но супругъ уже былъ наведенъ на хорошую идею.

ГЛАВА III.
Какъ пани Пшепендовская добивалась «да» безъ «если».

Пани Пшепендовская не любила даромъ терять времени и, хоть и полька, но всегда слѣдовала русской пословицѣ, которая учитъ ковать желѣзо, пока оно горячо. Она еще въ тотъ же вечеръ тщательно вымыла губкою шею и плечи и заплела въ мелкія косички свои волосы, дабы на завтра они казались еще волнистѣе и держались бы облачно-легкими, пушистыми колечками и змѣйками вокругъ ея лба. Пани Фелиція очень хорошо знала, что boucles d’amour необыкновенно идутъ къ ея личику. Съ вечера же были и юбки крахмальныя приготовлены, и вообще весь нарядъ хорошо обдуманъ.

Панъ Пшепендовскій хотя и видѣлъ всѣ эти необычайныя приготовленія, но не понималъ, что оно значитъ и куда клонится, ибо на завтрашній день ни въ гости они никуда не званы, ни праздника особеннаго, кажись, тоже нѣтъ никакого. Онъ посредствомъ осторожнаго вопроса у супруги рѣшился наконецъ удовлетворить своему законному любопытству. Но супруга въ отвѣтъ только глянула на него такимъ краснорѣчивымъ взглядомъ, который вполнѣ ясно говорилъ ему: молчи-де, индюкъ, коли не понимаешь! — и среди своихъ хлопотъ не удостоила его никакихъ дальнѣйшихъ объясненій. Панъ Пшепендовскій кротко покорился своей участи и не разспрашивалъ больше.

На утро пани Фелиція причесалась какъ нельзя болѣе къ лицу и одѣлась весьма авантажно. Она послала нанять себѣ извозчика и отправилась въ костелъ. Тамъ нарочно была заказана ею «мша», дабы Богъ и всѣ Святые Его услышали молитвы пани Пшепендовской и послали ей вожделѣнный успѣхъ въ предстоящемъ дѣлѣ. Она тутъ же дала всѣмъ святымъ обѣщаніе, что если они помогутъ ей, то она, по успѣшномъ окончаніи дѣла, отслужитъ имъ еще одну мшу, но только уже большую, парадную, потому что тогда будутъ лишнія деньги, которыя, стало-быть, можно съ удовольствіемъ истратить на богоугодное служеніе.

Пани Пшепендовская молилась столь горячо, что, выходя изъ костела, почти уже не сомнѣвалась въ полномъ и счастливомъ успѣхѣ.

Она приказала извозчику ѣхать прямо къ его превосходительству. Теперь какъ разъ наступалъ у его превосходительства обычный часъ пріема просителей. Пани Фелиція съ нѣкоторымъ замираніемъ сердца, но тѣмъ не менѣе весьма рѣшительно вступила въ генеральскую залу и скромно, съ видомъ просительницы, опустилась на стулъ.

Вчерашній чиновникъ тотчасъ же весьма развязно подлетѣлъ къ пани Пшепендовской и освѣдомился что ей угодно.

— Мнѣ до самого пана гэнэрала, — несловоохотливо цѣдя и растягивая слова, отвѣчала просительница.

— Господина генерала, — внушительно поправилъ ее чиновникъ. — Я могу доложить ему.

— А пожалуйста, будьте такой ласковій! — пріятно вдругъ улыбнулась она ему. — Скажить, чьто я ймѣю интэресъ до господына гэнэрала. Пускай они мене пріймуть… Да скажить имъ, что моя фамилья: Пшепендовська… Фелиція Пшепендовська.

Чиновникъ дробной и ловкой походкой, напоминающей походку московскихъ половыхъ, полетѣлъ въ кабинетъ его превосходительства.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ вышелъ съ легонькимъ оттѣночномъ какого-то двусмысленнаго довольства въ лицѣ и обратился къ просительницѣ:

— Пожалуйте! Его превосходительство проситъ васъ къ себѣ въ кабинетъ… Э-э… нынѣ его превосходительство не принимаетъ, — онъ очень занятъ, громко и офиціально возгласилъ онъ, обернувшись ко всѣмъ остальнымъ просителямъ, — потрудитесь пожаловать завтра, въ назначенные часы.

Просители со вздохомъ и съ вытянутыми физіономіями поплелись вонъ изъ залы.

Явное предпочтеніе, оказанное передъ всѣми остальными, обѣщало пани Пшепендовской доброе начало.

Шумя своими юбками и стараясь придать походкѣ еще болѣе граціозной легкости, она съ нѣкоторымъ замираніемъ вступила въ кабинетъ его превосходительства.

— Чѣмъ могу служить, сударыня? — съ умѣреннымъ полупоклономъ началъ генералъ, стараясь держать себя и говорить въ тонѣ строго офиціальномъ. Но взглядъ жирнаго кота, быть-можетъ и помимо воли его превосходительства, изъ-подъ пенснэ скользилъ по всей фигурѣ граціозной пани Пшепендовской.

— Вашіе пресходзицельство, — съ запинкой заговорила немножко смущенная просительница, сдѣлавъ ему глубокій реверансъ и низко потупя глаза въ землю, — звыните за осмѣлость мою… имѣю большой интэресъ до вашего пресходзнцбльства…

— Въ чемъ дѣло-съ?… Готовъ слушать, сударыня!

— Я — несченслива женщина… имѣю двохъ малюткевъ, вашіе пресходзицельство… и мужа имѣю… алежь онъ не имѣетъ никакого мѣста… Осчастливьте, вашіе пресходзицельство!..

Пани Пшепендовская для пущаго эффекту даже прослезилась немножко и, вынувъ батистовый платокъ, очень граціозно приложила его къ глазамъ. Опытная женщина знала, что легкія, умѣренныя слезы, при соблюденіи извѣстной граціи, очень идутъ къ ея личику.

— Вы просите о мѣстѣ мужу? — освѣдомился генералъ.

— Такъ есть, вашіе пресходзицельство!

— Вашъ мужъ кто?

— Пшепендовській, вашіе пресходзицельство.

— Что это такое Пшепендовській?

— Пшепендовській, вашіе пресходзицельство, это така фамилья есть.

— Гмѣ. Пшепендовскій… фамилія?… гм!.. Ну, да, я знаю что фамилія; конечно фамилія; не чинъ же это какой — Пшепендовскій!

— Такъ есть! не чинъ, алежь только фамилья…

— Гм… да, да… фамилья… Но что онъ такое?

— Былъ капитанъ-справникомъ, вапне пресходзицельство, алежь въ тимчасомъ усего лишоный!

— Гм!.. Почему-жь-такъ? Вѣрно отрѣшенъ отъ службы?

— То такъ есть. Алежь онъ одрѣшоный не одъ себе, а по клеветамъ, вашіе пресходзицельство… То было одно кламьство такое, а онъ усегда былъ очень преданьный… И ребенковъ такъ воспитаемъ, жебы и они тоже преданьные были, бо то жь усе одно глупьство, вашіе пресходзицельство, и мы того не хочемъ.

— Какое же вы мѣсто желаете?

— Какое заугодно будетъ вашему пресходзицельству, алежь пристойное мѣсто… бо намъ тоже и жить чѣмъ должно. Ежели бы какое лри самомъ вашемъ пресходзицельствѣ! — прибавила она вкрадчиво, подымая умильные, многообѣщающіе и масляно-просящіе глазки на генерала. — Кабы такъ, то этое было бы намъ за лучше всего, бо и мужъ, и я — мы усегда до начельникувъ своихъ очень преданьные.

— Преданность, нужна не начальнику, — докторально замѣтилъ генералъ, — преданность нужна дѣлу, сударыня, дѣлу-съ!

— Ну, то этое-жь само и есть, вашіе пресходзицельство! Этое усе на одно выходить!

— Далеко не одно, сударыня! Мнѣ нужны чиновники исполнительные, усердные къ дѣлу, толковые.

— Але жь мы будемъ и всердны, и сполнительны! — живо подхватила пани Фелиція. — Когда только прикажете, вашіе пресходзицельство, то такъ одъ разу и будетъ! Мой мужъ, завѣраю васъ, до службы очень скорый!.. Не одкажите несченстливой матери! будьте какъ ойтецъ ребенкамъ моимъ!

Батистовый платокъ опять весьма кстати и весьма граціозно появился передъ влажными глазками пани Пшепендовской.

— Гм!.. Вашъ мужъ католикъ? — раздумчиво спросилъ генералъ.

— То-есть… онъ не то чьто католикъ… а только онъ есть рожденный въ томъ, бо и ойтецъ и матка его были католики, алежь онъ очень сполнительный и скорый до дѣла, вашіе иресходзицельство.

— Все это прекрасно, сударыня, но… вы знаете… обстоятельства доказали… Мы не имѣемъ гарантій довѣряться, послѣ того, что было… Я бы лично очень радъ, но… извините, не могу!

— Алежь какой вашіе пресходзацедиство не добрый! — кокетливо проговорила пани Пшепендовская.

— Душевно бы радъ, — пожалъ плечами генералъ, — но… не могу! И даже мѣста никакого въ виду не нахожу. Честь имѣю кланяться, сударыня!

Пани Пшепендовская замедлилась на минутку въ колеблющемся раздумьи и вдругъ — бацъ передъ генераломъ на колѣни.

Тотъ такъ и отскочилъ отъ нея. Въ первыя мгновенья пораженыи такимъ неожиданнымъ пассажемъ, онъ даже разобрать ничего не могъ и только безсознательно слышалъ, какъ зашумѣли крахмальныя юбки просительницы.

Она, въ патетической позѣ, съ простертыми впередъ руками, на колѣняхъ ползла къ ошеломленному генералу.

— Вапне пресходзицельство!…вашіе пресходзицельство!.. Умру, а не встану!.. Не встану по тѣхъ поръ, поки не будете какъ ойтецъ намъ!

Генералъ вконецъ растерялся.

— Полноте… встаньте… встаньте, сударыня!.. Боже мой… какъ вамъ не стыдно!.. Что же я могу?.. Я васъ прошу! — бормоталъ онъ, силясь поднять ее съ колѣнъ.

— Не встану! Не сойду, вашіе прссходзнцельство! — страстнымъ и отчаяннымъ голосомъ говорила пани Фелиція, сопровождая слова свои соотвѣтственными умоляющими жестами. — Какъ Бога прошу васъ!.. Не оттолкните! Сдѣлайте мнѣ этую просьбу — и подѣлайте со мной тогда что хочете! — Возьмить жизнь, возьмить сердце, возьмить душу мою!.. Я — уся вашего пресходзицельства! — алежь муй добрый, муй дрогій, муй велькодушный, муй справедливый пане гэнэралу! Въ молитвахъ моихъ — нериню имя вашіе!.. Для ребенковъ моихъ! для малюткевъ!

И говоря эти слова, она схватила правой рукой генеральскую руку, а лѣвой обнимала его колѣна. Генералъ нашелся въ крайне затруднительномъ и непріятномъ положеніи. Въ обуявшемъ ее паѳосѣ, пани Фелиція и сама не замѣчала, что рука ея, охватившая генеральскія колѣни, доставляетъ ему самое непріятное ощущеніе. Прикосновеніе ея пальцевъ щекотало ему поджилки, а генералъ боялся щекотки. Онъ морщился, ежился и подрыгивалъ легонько ногами, стараясь такъ и сякъ высвободиться изъ столь страннаго положенія; но увлеченная просительница ничего больше не замѣчала, ни морщенье, ни подрыгиванье помогли принести никакой защиты — непріятель атаковалъ столь быстро и столь рѣшительно, что генералъ порѣшилъ наконецъ сдаться.

— Хорошо, хорошо! Только встаньте, пожалуйста! — закричалъ онъ и, сдѣлавъ послѣднее отчаянное усиліе, отпрыгнулъ отъ нея въ сторону — и такимъ образомъ освободилъ свои щекотливыя поджилки.

Ему было и конфузно, и досадно — досадно до такой степени, что онъ хотѣлъ даже растонаться и раскричаться самымъ раснекательнымъ образомъ на свою неотвязную просительницу, но глянулъ на нее — и…

Передъ нимъ, въ пяти шагахъ разстоянія, простерши къ нему красивыя руки, стояла на колѣняхъ, съ дрожащей слезкой въ краснорѣчиво-безмолвныхъ глазахъ, такая прелесть, такая красивая женщина, что его превосходительство чуть было заикнулся, да тутъ же и осѣкся на первомъ звукѣ… Просто духу не хватило раскричаться и растопаться на такую хорошенькую просительницу.

«Всѣ мы люди, всѣ человѣки!» подумалъ про себя его превосходительство. — «А и шельмовство же эти польки!»

Но помысливши таковое, онъ еще болѣе сконфузился.

— Да встаньте же, Бога ради, сударыня!… Ну, что же вы наконецъ со мною дѣлаете!.. Ну, въ какое положеніе вы меня ставите!.. Ну, мнѣ, наконецъ, совѣстно… Ну, умоляю васъ! — разставя руки и пожимая плечами, бормоталъ генералъ въ тонѣ почти совсѣмъ жалобномъ.

Пани Пшепендовская стояла на колѣняхъ и глядѣла на него молящимъ взоромъ, и въ этомъ взорѣ, помимо его прямого выраженія, сквозило еще и другое — нѣчто страстное, манящее, многообѣщающее..

Генералъ махнулъ рукой и отвернулся, чтобы не видѣть.

«Отойди отъ соблазна и сотвори благо», подшепнуло ему чувство служебнаго долга и благонамѣренной цѣломудренности, хотя его превосходительство насчетъ цѣломудрія, вообще говоря, былъ слабоватъ малую толику.

«А вѣдь хороша, чортъ возьми!.. И тово… во всѣхъ статьяхъ!» подшептывало ему въ то же самое время и какое-то другое чувство, которому генералъ не подобралъ подходящаго названія.

— Вашіе пресходзицельство! — снова было начала пани Пшепендовская.

— Ну, ну, хорошо, хорошо! — поспѣшилъ перебить ее генералъ. — Все, что отъ меня будетъ зависѣть… все, что могу… Однимъ словомъ, мы тамъ посмотримъ… Навѣрное не обѣщаю, но если… если можно — мы посмотримъ.

— Вашіе пресходзицельство! муй дрогій, муй сердечный, великодушный! — снова раздался молящій голосъ просительницы, и снова она сдѣлала быстрое, порывистое движеніе къ его колѣнямъ.

Его превосходительство, помня свои поджилки, поспѣшилъ дать стрекача отъ нея въ сторону, за свой письменный столъ, стоявшій посерединѣ комнаты, и остался такимъ образомъ насторожѣ, дабы этотъ столъ могъ ему служить во всякомъ случаѣ надежной преградой между прекрасной просительницей и его поджилками.

— Я ужь сказалъ… Я ужь сказалъ вѣдь вамъ! Если возможно, я съ удовольствіемъ, — убѣдительно говорилъ онъ за своимъ барьеромъ. — Ну, и будьте покойны, сударыня! Все, что могу, то сдѣлаю!

Пани Пшепендовская живо вскочила съ колѣнъ.

— Ваше слово? — стремительно проговорила она, бросаясь къ генералу и ловя его руку.

— Я ужь сказалъ… вѣдь я сказалъ уже… Если возможно, то да! — бормоталъ въ отвѣтъ его превосходительство, дѣлая ретираду вкругъ письменнаго стола.

— Гэнэральське слово вашего пресходзицельства? — настойчиво и граціозно-кокетливо говорила просительница, все еще ловя его руку и наступая на непріятеля. И наконецъ-таки поймала его за рукавъ.

Генералъ опять почувствовалъ серьезное опасеніе за свои поджилки.

— Ну, да, да! Слово!.. Если только могу…

— Безъ «если», вашіе пресходзицельство!.. И на чьто-жь этое «если»? Ай, какой же-жь вы право упрамый!.. Ну, скажить безъ «если»! Тожь гораздо простѣйшъ! Ну, и чего же вамъ стоить? Ну, когда же я васъ такъ прошу!.. Повѣрте на словѣ, женщина усегда съумѣетъ быть вамъ на томъ очень, очень благодарной, — говорила она съ большою выразительностью и съ большимъ, чисто польскимъ, обольстительно-лукавымъ кокетствомъ, а сама крѣпко-крѣпко жала его руку и нѣжно засматривала въ глаза, и все это такъ искусно продѣлывала менѣе чѣмъ въ полушагѣ разстоянія отъ пожилого холостяка, что онъ даже чувствовалъ ея взволнованное дыханіе и легкій ароматъ пудры, слегка покрывавшей пушисто-взбитые волосы.

Его превосходительство не выдержалъ и осклабясь опять установилъ на нее масляный взглядъ жирнаго кота. Пани Пшепендовская очень тонко это чувствовала и соображала.

— Ну? ну, пускай же вы скажете. Ну, только безъ «если»! Ну, да? да? гэнэральське слово? — граціозно и кокетливо выпрашивала она съ какой-то особенной фамильярностью.

— Ну, да! Слово! — порѣшилъ наконецъ его превосходительство.

ГЛАВА IV.
Какъ нынѣ думаетъ панъ Пшепендовскій.

— Ну, муй коханы дурню! хоть и мсижъ, але-жъ завше кепъ, дурень! Подзенькуй пану Богу!.. воскликнула лани Фелиція съ торжествующимъ и сіяющимъ лицомъ входя въ комнату мужа.

— Цо такего? — выпуская изо рту чубукъ, лѣниво повернулся къ ней панъ Пшепендовскій.

— Эге! «цо такего»! гдѣ бы встать да броситься къ женѣ, да поблагодарить ее, да руки ея исцѣловать, — а онъ, пидыкъ, — «цо такего»! Какъ вамъ это понравится?

— Але за цо-жь то ренни? За цо пидыкъ? — отчасти обидчиво возразилъ панъ Пшепендовскій.

— За цо?.. А мѣстьцо вышукала, отъ за цо! — съ торжествомъ возразила пани Фелиція и величественно протянула въ воздухѣ руку своему индюку для достодолжнаго цѣлованія.

Индюкъ запахнулъ халатъ, расшитый шнурками, на подобіе венгерки, и поднялся въ полнѣйшемъ недоумѣніи; однакоже протянутую выжидательно руку поцѣловалъ безъ всякаго прекословія.

— Але жь якимъ способенъ?! — пожимая приподнятыми плечами и растопыря ладони, изобразилъ панъ Пшепендовскій живую фигуру изумленія.

Супруга передала ему способъ, только не совсѣмъ такъ, какъ оно происходило въ дѣйствительности.

Она очень подробно разсказала ему, какъ просила во имя мужа и малыхъ дѣтей, но кое о чемъ и умолчала, — словомъ сказать, разсказъ ея представлялъ собою изданіе исправленное и сокращенное и приспособленное къ назиданію добродѣтельныхъ мужей.

Пшепендовскій только руками разводилъ да глазами хлопалъ — столь чудно и столь хорошо все это выходило.

— А! — протянулъ онъ не безъ важности, многозначительно подымая носъ. — Розумемъ!.. розумемъ! Онъ для тего такъ и решпектовалъ… для тего и обѣщанье далъ… Такъ такъ! это потому!

— Почему? — слегка нахмуривъ бровь, спросила пани Фелиція.

— Бо мамъ гэрба! — съ аристократическимъ гоноромъ пояснилъ панъ Пшепендовскій.

— Гэрба?.. Ну, и цо-жь въ тего?

— А якъ-же-жь?!. Бо естемъ шляхцицъ родовиты! бо естемъ Пшепендовскій — розумѣшь то, душечько?

— Пьфф!.. Пшепендовскій!.. Цо-жь то есть таке «Пшепендовскій»? — съ маленькой досадой и выдвинувъ небрежно губу возразила пани Фелиція. Ей дѣйствительно было досадно, что индюкъ, вмѣсто благодарности за ея самоотверженіе, вдругъ сталъ приписывать весь успѣхъ дѣла ничему иному, какъ только тому, что онъ «герба мае» и что онъ — «Пшепендовскій».

— Цо такего есть Пшепендовскій?! Цо такего Пшепендовскій?! — съ ироніей оскорбленнаго аристократизма, наступалъ на нее индюкъ. — Пшепендовски у гербу свемъ майон' пул-козицы!^[1] Цалы пул-козицы! Разуме то, муя пани, чи не разуме? Отъ-цо есть такего Пшепендовскій!

— Гэрба! гэрба!.. И что имъ за дѣло до вашего гэрба?

— От-то ёще! Чьто за дѣло! — Почитайте-ко газэты! Газэты почитайте, тогда и узнаете! Теперъ консерватывный элемэнтъ въ дѣло у пойшелъ; теперъ они за интэрэсы землевладѣнья и двораньства — потому и поддержка двораньству! Потому и мнѣ поддержка! Теперъ понимаете, что значитъ гэрбъ и чему мы есть обязаны?

— Гэрба! гэрба! — продолжала въ томъ же задирающемъ и поддразнивающемъ тонѣ пани Фелиція. — У меня и свой собственный гэрбъ есть! И ужь если гэнэралъ и сдѣлаетъ что, то ужь конечно не для вашего, а для моего гэрба, когда вы знать хотите!

— Ну да! Ну, конечне для вашего! Что и говорить, для вашего, для вашего! — иронически раскланивался передъ ней панъ Пшепендовскій. —Нашли гдѣ гербъ… И какой у васъ гербъ? — Гэрбарій, а не гербъ!

— Ну и гэрбарій! а все жь таки вотъ для гэрбарія сдѣлаютъ, а не для вашей пул-козицы! Куды ваша пул-козица годится? изъ нея и бифштеку не сготовишь! Ужь молчи лучше со своимъ «гэрбомъ» и цѣлуй руку умной жены!

И рука снова кокетливо была протянута къ индюку, и индюкъ снова поцѣловалъ ее.

И было въ домѣ пана Пшепендовскаго на сей день веселье, довольство и счастіе.

Но прошло нѣсколько дней, прошла недѣля, и другая, и третья, даже полтора мѣсяца прошло, а о мѣстѣ ни слуху, ни духу.

Мало-по-малу прежнее озлобленное уныніе смѣнило мимолетное довольство единственнаго счастливаго дня. Панъ Пшепендовскій снова пріунылъ и погрузился въ какія-то созерцательныя, сосредоточенныя и молчаливыя думы надъ своимъ длиннымъ черешневымъ чубукомъ, изъ котораго, подъ-стать его настроенію, уныло исходили струнки Жуковка дыма (онъ хоть былъ и патріотъ, но придерживался по старинѣ Василія Жукова). Файтова опять не стала вѣрить въ кредитъ; Шліома подобно ходячему memento mori, опять ежедневно стучался въ дверь и надоѣдалъ угрозами о полиціймейстерѣ; и сапоженки маленькаго Стася успѣли уже дѣйствительно запросить каши.

А мѣста нѣтъ какъ нѣтъ! — И генеральское слово не помогаетъ.

А пани Пшепендовская между тѣмъ очень хорошо знаетъ, что стоило бы генералу сказать одно только это желанное слово, сдѣлать одно только минутное распоряженіе — и теплое мѣсто было бы готово къ услугамъ пана Пшепендовскаго.

Пани Пшепендовская нѣсколько разъ понавѣдалась въ генеральскій домъ, но по большей части все неудачно: то генералъ не принимаетъ, то выйдетъ къ ней въ залу — и, на ряду съ другими просителями, отвѣтитъ, пожимая плечами.

— Что дѣлать, сударыня! Душевно бы радъ, да все еще нѣтъ подходящей вакансіи… Потерпите немного.

И затѣмъ, равнодушно откланявшись, проходитъ далѣе. Но въ кабинетъ уже больше не зоветъ ее.

А между тѣмъ пани Фелиція слышитъ отъ пани Пшесницкой, что вотъ такому-то дали такое-то мѣсто, а такому-то эдакое, и слухи эти всегда подтверждаются, всегда оказываются вполнѣ справедливыми; стало быть мѣста-то есть, да только замѣщаютъ ихъ все «быдломъ наяздовымъ», а вѣрнопреданный панъ Пшепендовскій сидитъ на бобахъ и ждетъ у моря погоды.

— Ну и что жь вашъ гэрбарій?.. И гэрбарій, видно, не помогаетъ нынче! Довольно они этихъ гэрбаріевъ видѣли!.. Не удивите! — укоризненно и желчно обращается къ супругѣ панъ Пшепендовскій, давая волю своему грустно-мрачному и озлобленному настроенію.

И пани Фелиція только фыркала на него съ оскорбленнымъ достоинствомъ, но въ полемику уже не вступала.

А между тѣмъ идея о мѣстѣ такъ понравилась пану Пшепендовскому, и такъ живо онъ представлялъ его себѣ, и такъ пріятно вообразилъ сеоя какъ-бы совсѣмъ уже на мѣстѣ, и такъ разлакомился мечтами и предвкушеніемъ этой благодати, что теперь тѣмъ паче подвергся тоскѣ безплоднаго ожиданія. Ему ужь во что-бы то ни стало хотѣлось заполучить себѣ теплое мѣстечко.

И вотъ, время отъ времени, слышитъ панъ Пшепендовскій, что панъ Подлецкій принялъ православіе и получилъ мѣсто, панъ Мерзецкій принялъ православіе и получилъ недурненькое мѣсто, панъ Гадъ принялъ православіе и получилъ прекрасное мѣсто…

«Э! от-то есть штука!» грустно мыслитъ себѣ панъ Пшепендовскій. «Ну, и цо жь теразъ робиць?…»

"Кедысь-то была тутей Польска земля, и правдзивы поляки были, и правдзива стара вудка, правдзива наша свянта вяра католицька, и мазуречки, и косцелы, и родовите паньство, шляхетство, рыцерство гонорове, и статуты, и сервитуты, и правда польска, и гоноръ польскій, и вишстко, вшистко и новшендзе была тутей Польска, а теразъ… теразъ то южь ницъ нима!.. Ницъ!.. Теразъ едне православье и віѣрноподданьство!.. Гм… віѣрпоподданьство! Ну и цо-жь? Ну, и віѣрноподданьство! Ну, и православье!.. Але цо-жь такего!?

«Кеды жь не можно и въ православьемъ? От-то глупсьтво! Ну, и бендземы православны! И на віѣрноподданьство навроцимысен'! А вы, дурни, мыслили, же-то южь зима намъ теразъ жаднего способу до житцьи у покою на бялему свѣтци! От-то дурни! А мы до православья навроцимысен'! У віѣрноподданьство пуйдземы, и баста! А цо, панове москале? Хе, хе, хе-е!.. Дулю сглоцили! От-то такъ же и есть!»

Панъ Пшепендовскій сталъ серьезно подумывать о томъ, чтобы принять православіе. — «Теперь не гербы и не гербаріи мѣста даютъ, а віѣрноподданьство и православье… И развѣ не все одно?» мыслилъ онъ надъ своимъ чубукомъ.

"Развѣ Богъ не одинъ? креститься такъ, либо такъ, признавать папу или не признавать — от-то есть глупсьтво! Ну, и буду я хоть «православный», але кто-жь меня повѣритъ въ душѣ: чи естемъ всходный, чи естемъ католикъ? когда-жь не можно почитать въ душѣ и папу, и косцелъ, ходя до исходной церквы?

"Ну, глупсьтво! Едне тильке глупсьтво, и венцей ницъ! Абы быть добрымъ полякомъ, добрымъ чловѣкомъ, добрымъ патріотомъ (но только очень осторожнымъ), а тамъ — католикъ ли я, или православный — это ровно ничего не значитъ!

"Абы только народъ, масса, абы только быдло хлопське не переходило на православье, абы оно оставалось подъ костеломъ; а когда приметъ православье шляхтичъ, чиновникъ, и даже ксендзъ — это ровно ничего не значитъ. Люди цивилизованные, люди интеллигенціи пусть принимаютъ! Наши обстоятельства требуютъ того! Отъ этого не вредъ, а скорѣе польза свянтей справѣ! "

Однажды онъ сообщилъ свои мысли супругѣ. Ту сначала было поразило это обстоятельство.

— А дѣти!.. И дѣти тоже будутъ всходными? — воскликнула она, чуть не въ ужасѣ всплеснувъ руками, — и я буду всходна?.. Какъ! чтобы я въ москевську схизму? — да ни за что на свѣтѣ! Ни сама не пойду, ни дѣтей развращать не позволю! Не позволимъ, да и баста!.. Не позволимъ!

Панъ Пшепендовскій даже пригнулся отъ ярости своей супруги, столь ревнующей о вѣрѣ. Но переждавъ эту бурю, онъ осторожно сталъ развивать ей свои мысли о томъ, что дѣти и она могутъ и не принимать православія, что онъ одинъ только приметъ, ради полученія мѣста — единственно только ради мѣста, а безъ того пропадай оно и совсѣмъ! что ему будетъ еще лучше, еще сподручнѣе тогда дѣйствовать на пользу свянтей справы польскей, потому что присоединеніе къ православію развяжетъ ему руки, заставитъ москевське правительство не обращать на него больше особаго вниманія какъ на православнаго — и потому стало быть вѣрноподданнаго и больше не опаснаго человѣка; что это православіе относительно его, пана Пшепендовскаго, вотретъ хорошіе очки власти наяздовей, заставитъ ее глядѣть на него сквозь пальцы, и главное — это православіе дастъ ему доброе, теплое мѣсто, а мѣсто, въ свой чередъ, дастъ возможность дѣйствовать подъ рукою на пользу ойчизны, но только дѣйствовать умнѣе, осторожнѣе, осмотрительнѣе, чѣмъ было до «дурацькего повстанья», и что наконецъ она, пани Пшепендовська, какъ мать и добрая патріотка, всегда съумѣетъ изъ своихъ дѣтей — будь они даже хоть и православные — сдѣлать добрыхъ и заядлыхъ поляковъ и что стало быть, въ концѣ концовъ, онасаться, волноваться я неистово кричать «непозволямъ» ровно не изъ чего.

Пани Пшепендовская, вразумленная столь краснорѣчивыми доводами супруга, не противурѣчила болѣе благимъ его намѣреніямъ и даже сознала въ душѣ всю ихъ неоспоримую пользу.

Панъ Пшепендовскій послѣ этого еще пуще сталъ поносить передъ русскими людьми и поляковъ, и повстанье, и его дѣятелей, и ксендзовъ (ксендзовъ въ особенности). Заговорилъ онъ о томъ, что всегда былъ въ душѣ русскимъ патріотомъ, что по документамъ и предки его были русскими, но только совратились въ католичество, — что пора ему (да и всѣмъ вообще) возвратиться въ лоно своего русскаго отечества и въ лоно православной церкви, — что они-то самые, эти возвращенные въ лоно, и будутъ лучшими и передовыми бойцами въ этомъ Краю за русское дѣло. И много еще другихъ подобныхъ рѣчей говорилъ панъ Пшепендовскій, при каждомъ случаѣ, какъ только доводилось ему бесѣдовать въ исключительно русскомъ обществѣ. Онъ настоятельно сталъ искать сближенія съ русскими. И многіе русскіе слушали, развѣся уши, пана Пшепендовскаго и отдавали ему даже искренное сочувствіе. Въ нѣкоторыхъ русскихъ кружкахъ о немъ составилось даже очень лестное для него мнѣніе, и панъ Пшепендовскій торжествовалъ. Съ помощью подобной тактики, онъ исподволь очень ловко обдѣлывалъ свои дѣлишки, ради которыхъ и составлялъ себѣ предварительно эту хорошую репутацію въ русскомъ обществѣ.

Между поляками панъ Пшепендовскій держалъ себя иначе. Тутъ онъ больше все старался помалчивать, предоставляя первенство въ разговорахъ своей супругѣ, а самъ время отъ времени только вздыхалъ выразительными вздохами сокрушенія — и всѣмъ видомъ, всѣмъ характеромъ своимъ изображалъ неизбѣжную, (хотя и вѣроятно только временную) покорность роковымъ обстоятельствамъ.

Съ этого же времени панъ Пшепендовскій сопричислилъ себя къ искателямъ мѣстъ. Онъ такъ ужь и смотрѣлъ настоящимъ искателемъ мѣста, и вздыхалъ какъ искатель мѣста, и кланялся, и улыбался, и руку пожималъ, и разговаривалъ по преимуществу о мѣстахъ, и чутко настораживалъ уши, когда при немъ чей либо посторонній разговоръ начиналъ касаться вакансіи, смѣщеній, опредѣленій и вообще какихъ бы то ни было мѣстъ.

Даже на улицѣ, при столкновеніи съ какимъ-нибудь знакомымъ, когда тотъ встрѣчалъ его обычнымъ привѣтствіемъ:

— Янъ сен-машъ, пане?

Панъ Пшепендовскій кисловато отвѣтствовалъ:

— Алежь такъ… Мѣстця шукамъ!

И начинался разговоръ о мѣстѣ.

Наконецъ намъ Пшепендовскій услышалъ однажды, что даже и панъ Пшеподлинській — такъ-таки самъ наияснѣйшинамъ Пшеподлинській принялъ православіе и получилъ за то лестное отличіе и прелестное мѣсто!

Это окончательно уже порѣшило нана Пшепендовскаго.

Онъ взялъ и тоже принялъ православіе.

ГЛАВА V.
Какъ нынѣ ищетъ и какъ находитъ панъ Пшепендовскій.

Панъ Пшепендовскій гладко выбрилъ себѣ подбородокъ, припомадилъ волосы и натянулъ на плечи свой старый фракъ, застегнувъ его на-глухо, сверху донизу, на всѣ пуговицы. Панъ Пшепендовскій во фракѣ разительно походилъ на грача. Даже физіономія его въ этомъ нарядѣ имѣла въ себѣ нѣчто грачовое; оттопырившіяся фалды у него совсѣмъ не сгибались и торчали какъ-то на-отмашь и нѣсколько въ стороны, напоминая собою грачовый хвостъ. Кланялся, напримѣръ, панъ Пшепендовскій — и фалды его топорщились, а нижнія полы ихъ, описывая дугу, отлетали кверху ровно настолько насколько сгибалась спина при поклонѣ. И такимъ образомъ, эти фалды составляли какъ-бы одно нераздѣльное и одухотворенное цѣлое съ самимъ паномъ Пшепендовскимъ. По ихъ отлету можно было вполнѣ вѣрно опредѣлить степень значительности поклоновъ пана Пшепендовскаго.

Панъ Пшепендовскій надѣлъ и пуховый цилиндръ, не ради чего иного, какъ только ради вящаго заявленія своей благонамѣренности, ибо правдивые поляки еще такъ недавно не любили носить цилиндровъ (и особенно во времена повстанскія), почитая ихъ принадлежностью московскихъ шпеговъ и чиновниковъ, но теперь они ихъ очень любятъ, потому что стараются дружить съ нѣмцами — и въ то же время показываютъ русскимъ свою шляпную «вѣрнопреданность». Затѣмъ панъ Пшепендовскій вышелъ изъ дому. Пани Фелиція проводила его молитвами, благословеніями и добрыми пожеланіями счастья и удачи.

Панъ Пшепендовскій — хотя уже и православный — но не выдержалъ-таки и озираясь, словно-бы дѣлая что дурное, и опасаясь, какъ-бы его не запримѣтили, тайкомъ забѣжалъ прежде всего до косцелу, выбралъ тамъ себѣ темное, укромное мѣстечко «у хуточку» и пришклянчилъ, т. е. преклонилъ колѣна, помахивая головой и ударяя себя въ грудь кулакомъ правой руки. Хоть онъ передъ принятіемъ православія и философствовалъ, въ вольнодумномъ духѣ, что Богъ — одинъ для всѣхъ, вездѣ и всегда и повсюду; однако же, отправляясь на совершеніе важной житейской задачи, забѣжалъ тайкомъ и урывкомъ не въ церковь, а въ костелъ, въ полной увѣренности, что католическіе святые какъ-то болѣе ему съ-родни и значитъ скорѣе и охотнѣе помогутъ, чѣмъ святые православные, съ которыми онъ познакомился только недавно да и то поневолѣ — «бо панъ мястця шука».

Панъ Пшепендовскій вышелъ изъ костела, озираясь по сторонамъ не безъ тревожныхъ опасеній. Однако — слава Богу! — никто его не примѣтилъ. На душѣ у него просвѣтлѣло, потому — и святымъ помолится, и москалей надулъ, что впрочемъ для него было одно и то же, и стояло на равной степени добродѣтели.

И вотъ, онъ уже въ прихожей у его превосходительства.

Генеральскій швейцаръ встрѣтилъ его какъ знакомаго, потому что панъ Пшепендовскій былъ знакомъ съ генеральскимъ швейцаромъ. А былъ знакомъ онъ съ нимъ потому, что генеральскій швейцаръ тоже былъ шляхтичъ, только шляхтичъ, отправляющій швейцарскую обязанность, и во-вторыхъ потому еще, что панъ Пшепендовскій, въ качествѣ искателя мѣста, не считалъ удобнымъ пренебрегать знакомствомъ генеральскаго швейцара. Поэтому онъ еще гораздо раньше нашелъ себѣ возможность познакомиться, на всякій случай, съ швейцаромъ и даже съ генеральскимъ камердинеромъ, полагая такой маневръ дѣломъ для себя не безполезнымъ.

— А! Муй коханы, муй дроги! — радушно потрясъ онъ руку швейцара. — А что? принимаютъ?

— Принимаетъ.

— А что? какъ слышно? у духѣ сегодня, чи не у духѣ?

— Полагаю, что въ духѣ.

— Ну, хвала Богу! хвала Богу! — облегченно вздохнулъ панъ Пшепендовскій.

— А что? — прищурился на него швейцаръ.

— А такъ, мѣсця шукамъ… Просить иду.

— Гм!..

Швейцаръ многозначительно и глубокомысленно кивнулъ головой.

— А цо?.. якъ то тамъ?.. чи можно? — колеблясь между страхомъ и надеждой, осторожно освѣдомился панъ Пшепендовскій.

— Можно!

И швейцаръ, ради пущаго удостовѣренія, покровительственно подмигнулъ ему глазомъ.

— Ну, то я тутъ повѣшу пальто… нехъ повиси трошечку… Можно?

— Можно, можно!

И панъ Пшепендовскій, дабы не утруждать своего знакомаго, самъ снялъ съ плечъ и самъ повѣсилъ на вѣшалку свое платье, затѣмъ запаснымъ носовымъ платкомъ обмахнулъ пыль съ отлично вычищенныхъ сапогъ, поправилъ передъ зеркаломъ галстукъ, самолично повязанный ему нынѣ супругой, пригладилъ волосы, подергалъ книзу фракъ, провелъ рукой по ворсу пухового цилиндра — и съ трепетомъ въ сердцѣ, шепча про-себя молитву вшистцимъ свентымъ, поднялся по лѣстницѣ въ пріемную залу.

Тамъ уже ожидали нѣсколько просителей.

Панъ Пшепендовскій тотчасъ же окинулъ ихъ быстрымъ и зоркимъ глазомъ и убѣдился, что все это, болѣе или менѣе, свои — краёвы обывацёли. Поэтому онъ вступилъ въ залу съ видомъ вполнѣ независимымъ и, съ положительнымъ сознаніемъ собственнаго достоинства, помѣстился у окна.

Рядомъ съ нимъ помѣщалась какая-то старушенція въ ватномъ капорѣ, несмотря на теплые дни, и въ какой-то допотопной шали — по виду непремѣнно благочестивая братчица какого-нибудь изъ костельныхъ братствъ. Старушенція все кашляла и копошилась въ своемъ ридикюлѣ, перебирая какія-то «монатки»: тряпье, опорки, чулки, кусочки сахару, стеариновые огарки и засаленныя дѣловыя бумаги. Старушенція эта имѣла уже много и много лѣтъ хожденіе и по какому-то дѣлу. По какому именно? — ужь это она и сама, за давностію времени, успѣла позабыть, но все-таки ходила по привычкѣ.

Нѣсколько ближе къ дверямъ запертаго кабинета стояла въ уголочкѣ сорокалѣтняя женщина съ глазами и носомъ, покраснѣвшими отъ слезъ и съ пятью ребятами малъ-мала меньше.

Вотъ проходитъ какой-то русскій полковникъ.

Панъ Пшепендовскій, хотя и незнакомъ съ полковникомъ, тѣмъ не менѣе привстаетъ со стула и съ любезной, сдержанной улыбкой встрѣчаетъ его легкимъ полупоклономъ. Въ улыбкѣ пана Пшепендовскаго есть и любезность, и въ то-же время маленькое достоинство.

Полковникъ мимоходомъ взглядываетъ на него недоумѣлымъ взоромъ, но тѣмъ не менѣе киваетъ головой, съ тои нерѣшительностію, съ какой обыкновенно отвѣчаютъ на случайный поклонъ совершенно незнакомаго человѣка.

Панъ Пшепендовскій еще разъ любезно раскланивается, уже съ видомъ знакомаго.

Полковникъ останавливается противъ него и вглядывается ему въ физіогномію, какъ-бы стараясь припомнить что-то.

— Павелъ Ѳедосѣичъ, кажись? — вопрошаетъ онъ, полу протягивая руку.

— Пшепендовській… глотая звуки, бормочетъ ему съ поклономъ искатель мѣста и торопливо ловитъ протянутую руку, спѣша потрясть ее отъ всей души своей.

— Щукинъ?.. Павелъ Ѳедосѣпчъ Щукинъ, если не ошибаюсь? — спрашиваетъ полковникъ, сбитый съ толку поклономъ пана Пшепендовскаго и принимая его за какого-то своего знакомаго.

— Пшепендовській, господинъ пулковникъ… Пшепендовській.

Полковникъ вглядывается въ него съ полнымъ недоумѣніемъ и въ нѣкоторомъ замѣшательствѣ пробормотавъ ему: «извините! ошибся!» отходитъ въ сторону.

Тѣмъ не менѣе, панъ Пшепендовскій все-жь таки очень доволенъ и, съ достоинствомъ крутя свой усъ, опускается на стулъ.

Въ залѣ появился панъ Загрембо, прежній знакомецъ папа Пшепендовскаго, радикалъ и патріотъ, который однако нынѣ вездѣ ругаетъ на чемъ свѣтъ стоитъ пана Пшепендовскаго: въ какихъ-то счетахъ не поладили между собой.

Панъ Пшепендовскій, завидя, его, какъ-бы невзначай отворачивается къ окну и, равнодушно поигрывая цѣпочкой, выглядывающей у него изъ-подъ фрака, начинаетъ напѣвать себѣ что-то подъ носъ и внимательно разглядывать на улицѣ какую-то тумбу.

Панъ Загрембо, косясь на своего врага, проходитъ мимо — и панъ Пшепендовскій успокоивается и снова принимаетъ равнодушно-независимый видъ, исполненный чувства собственнаго достоинства, какъ будто не онъ отвернулся къ окну отъ пана Загрембы, а панъ Загрембо отъ него отвернулся.

Вотъ въ дверяхъ показывается ксендзъ-каноникъ Лушкевичъ и отдаетъ всѣмъ общій поклонъ очень мягонькаго и очень смиреннаго свойства.

Панъ Пшепендовскій на мгновенье смутился, совсѣмъ вконецъ смутился и растерялся: ксендзъ Лушкевичъ внезапно появился предъ нимъ, какъ голосъ неумытной совѣсти, какъ судъ общественнаго польскаго мнѣнія надъ ренегатомъ. Но смущеніе длилось не болѣе мгновенья: панъ Пшепендовскій вспомнилъ, что онъ православный и, стало быть, въ нѣкоторомъ родѣ, сила. Поэтому онъ грузно шлепнулся на стулъ, высоко задралъ ногу на ногу и нахально заломясь, постукивая носкомъ сапога да покручивая усъ, съ независимымъ видомъ уставился глазами въ ксендза Лушкевича.

Но ксендзъ, смиренно проходя мимо, пустилъ исподтишка на пана Пшепендовскаго долгій, тонкій и язвительный взглядецъ.

Панъ Пшепендовскій не выдержалъ: какъ бы невзначай подымается онъ со стула и скромно сложивъ обѣ руки у борта своей шляпы, которую держитъ прижавъ къ животу, принимаетъ вдругъ огорченно-кроткій видъ.

Ксендзъ проходитъ мимо.

Панъ Пшепендовскій, при его прохожденіи, вздыхаетъ очень глубоко и очень прискорбно, словно бы желая въ чемъ оправдаться или изобразить изъ себя невольно и невинно угнетенную жертву. Какъ-то вдругъ духу не хватило выдержать бойкій видъ православнаго и онъ остался весь въ какой-то смиренномудрой, кающейся и потупленной позѣ. Впрочемъ, ксендзъ-каноникъ, крестомъ сложивъ на груди ладони, сдѣлалъ теперь видъ, будто проходя вовсе и не замѣчаетъ пана Пшепендовскаго.

Черезъ нѣсколько времени, когда впечатлѣніе встрѣчи съ Загрембой и ксендзомъ успѣло уже улечься и сгладиться, появилась какая-то хорошенькая панна.

Панъ Пшепендовскій тотчасъ же старается держать себя молодцомъ и какъ бы даже отставнымъ военнымъ, играетъ цѣпочкой и, изрѣдка переминаясь, подтопываетъ ножкой, оправляется и лихо крутитъ свой усъ.

Панна мимоходомъ обращаетъ на него нѣкоторое вниманіе. Панъ Пшепендовскій чувствуетъ себя удовлетвореннымъ и предупредительно спѣшитъ подставить ей свой собственный стулъ. Панна, молча поблагодаривъ его кивкомъ головы, скромно опускается на предложенное ей мѣсто.

Панъ Пшепендовскій, стоя рядомъ, запускаетъ на нее сверху скромно-лукавый взглядъ, подрыгиваетъ колѣнкой, покручиваетъ усъ и молодцовато прихорашивается.

— Вамъ кого вгодно видѣть? — рѣшается онъ, наконецъ, тихимъ голосомъ обратиться къ хорошенькой паннѣ.

— Мнѣ до пана губэрнатора…

— До господина губэрнатора! — ласково, но внушительно поправляетъ ее панъ Пшепендовскій.

Панна поняла намекъ и сконфузилась.

— Вы до него дѣло какое имѣете? — продолжалъ панъ.

— Такъ… свой интэресъ…

— Ну, то потрудиться пообождать трошёчку… Они теперь занятые, но они скоро зволять выйдти… Они вообще очень обходительный и ласковій человѣкъ… Они усе чьто могутъ, то непремѣнно издѣлають для васъ; вы посидите, — объясняетъ паннѣ Пшепендовскій такимъ авторитетнымъ, покровительственнымъ тономъ, какъ будто онъ здѣсь офиціальное и при томъ свое лицо, нѣчто въ родѣ дежурнаго чиновника особыхъ порученій, и продолжаетъ сверху запускать на панну свои масляные и скромно-лукавые взгляды.

Въ эту самую минуту подходитъ къ нему только-что явившійся сюда панъ Груздецкій, одинъ изъ сосѣдей пана Пшепендовскаго по имѣнію.

— От-то спотканье!.. муй дроги! якъ сенмашъ? Цо робишь, коханы? — громко и радушно обратился онъ къ пану Пшепендовскому.

— Мое почтенье! — громко, по-русски и съ удареніемъ отвѣчаетъ ему тотъ, платя взаимнымъ, но какъ-то суховато-сдержаннымъ привѣтомъ на радушіе пана Груздецкаго.

— Цо то за «почтенье?» По яковскьку то панъ муве? Мабудь по-татарську? то не розумемъ! — презрительно выдвинувъ губу, въ полголоса побравировалъ панъ Груздецкій.

— Тс!.. Гм-гм!.. Кхе-кхе-кхе!.. нарочно погромче раскашлялся панъ Пшепендовскій, какъ бы желая заглушить неумѣстные звуки компрометирующаго языка, — и покорнѣйше прошу изо мною по-польску не говорить, бо я по-польску не говору и не понимаю даже, чьто то есть-таки за ензыкъ! И чьто это вы такое! — солидно, тихо т. е. почти шопотомъ, но какъ бы усовѣщевая, и слегка укоризненно покачивая головой, заговорилъ онъ, пожимая руку пана Груздецкаго, которому, между прочимъ, состоялъ долженъ по векселю сотни двѣ рублишекъ. — И здѣсь же по-польску не говорать… Здѣсь естъ русски ензыкъ! и ёще покорнѣйше прошу говорить изо мною не иначе, какъ по русську… Штрафъ беруть!

При словѣ «штрафъ» панъ Груздецкій прикусилъ языкъ, подтянулъ въ себя нижнюю губу и съ полупоклономъ выпучилъ глаза, какъ бы выражая этимъ: «вотъ оно какъ?.. Ну, спасибо!»

Панъ Груздецкій думалъ, что штрафы больше ужь не взимаются; а если не взимаются, то почему же и не побравировать?

— Вы по какому дѣлу? — спросилъ Пшепендовскій пана Груздецкаго.

— Э!.. недоимки есть… одстрочки хочу просить… Просто, хочь порѣзаться! — кисло и грустно объявилъ помѣщикъ. — А вы жъ зачѣмъ?

— М-м… такъ, дѣла есть! — небрежно и не безъ многозначительности отвѣтилъ панъ Пшепендовскій, мотнувъ головою. — Мнѣ до самого гэнэрала, — прибавилъ онъ еще небрежнѣе.

— Э?.. От-какъ! Какія жъ такія дѣла?

— Але-жъ такъ… Естъ тутъ общее дѣло одно у его и у меня… ну, посовѣтоваться и… доложить; такъ для того и повидаться надо, — говорилъ панъ Пшепендовскій съ небрежностью, сквозь которую проглядывала важность и даже загадочность сфинкса — и сфинкса не простого, а сфинкса-политика и, пожалуй, въ нѣкоторомъ родѣ, хоть бы и государственнаго человѣка.

Панъ Груздецкій медленно и съ явнымъ уваженіемъ кивнулъ на это головой.

А панъ Пшепендовскій остался доволенъ, что успѣлъ-таки сосѣду пустить пыли.

Въ эту минуту онъ усмотрѣлъ, что по залѣ бойкой и дробной походкой на каблучкахъ проносится знакомый ему чиновникъ. Панъ Пшепендовскій тотчасъ же подлетѣлъ къ нему и, разставя руки полуфертомъ, причемъ грачовый хвостъ самъ собою приподнялся кверху, тише чѣмъ въ полголоса спросилъ его, съ самой любезной, сладкой и искательной улыбкой:

— И позвольте взнать, ихъ превосходительство скоро зволятъ выйдти?

— Въ назначенное время выйдетъ. Вамъ что угодно?

— А я такъ… я любопытенъ только знать, какъ скоро они выйдуть, бо я просьбу до нихъ имѣю, — тихо изъяснялъ панъ Пшепендовскій, въ полунаклоненной позѣ и продолжая держать полуфертомъ свои опущенныя руки. — Позвольте васъ просить — будьте такой ласковій! — доложите ихъ превосходительству, чьто до нихъ господынъ Пшепендовській дѣло имѣеть… Пшепендовській… будьте такой добрый!

— Потрудитесь обождать; какъ выйдетъ, тогда и объяснитесь.

— Такъ подождать, прикажете?.. Очень хорошо!.. То я подожду… благодару вамъ!

И поклонившись чиновнику, панъ Пшепендовскій, не безъ пріятной легкости скользя по лощеному паркету, возвратился на свое мѣсто.

— Чьто вы въ него спрашивали? — любопытно освѣдомился панъ Груздецкій.

Панъ Пшепендовскій скорчилъ независимо-небрежную гримаску.

— А такъ… говорили между себя, — отвѣчалъ онъ. — Сказалъ, жебъ онъ поскорѣйшъ доложилъ тамъ у габинэту, чьто я жду… ну, и о дѣлѣ кое-чьто перемолвили.

Панъ Груздецкій въ отвѣтъ удовлетворительно и коротко кивнулъ головою.

Панъ Пшепендовскій и этимъ остался очень доволенъ. Для чего собственно продѣлывалъ онъ всѣ эти штуки — онъ и самъ едва ли бы могъ отвѣтить съ точностью. Надобности въ нихъ не представлялось ни малѣйшей, но… ужь такая видно у пана Пшепендовскаго натура, что любитъ подлизаться ко всему, что только носитъ на себѣ какой бы то ни было признакъ общественнаго положенія, вліянія, значенія и власти, и въ то же время натура эта никогда не прочь покичиться, порисоваться своимъ собственнымъ будто-бы достоинствомъ и значеніемъ, насчетъ которыхъ пану Пшепендовскому очень лестно пускать пыль въ глаза и самому себѣ, и стороннимъ людямъ.

Распахнулись торжественно двери — и въ залу вышелъ его превосходительство.

Все, что было въ залѣ — все поднялось со стульевъ, слегка засуетилось, затревожилось… сердца ёкнули, взоры обратились на звѣзду… Панъ Пшепендовскій вскочилъ раньше прочихъ, подбодрился, пріеришлся, подергалъ книзу фракъ, поводилъ плечами, такъ, какъ словно бы его блоха въ лопатку кусала, — и усиленно, по гусиному, вытягивая шею изъ воротничка рубашки — всею фигурой, взглядомъ, душою и сердцемъ, казалось, стремился въ сторону его превосходительства.

При появленіи особы, съ паномъ Пшепендовскимъ точно лихорадка какая-то сдѣлалась: стоя на своемъ мѣстѣ онъ то шляпу вертѣлъ, водя ладонью по ворсу, то колѣнкой подрягивалъ, то подошвой притопывалъ, то воротнички поправитъ, то фракъ книзу потянетъ, или пылинку заботливо сниметъ съ обшлага, то возьметъ шляпу въ лѣвую руку и опуститъ ее по шву, а большой палецъ правой руки заложитъ за бортъ фрака, между пуговицами, то вдругъ перехватитъ свой цилиндръ въ правую, или уткнетъ его полями подъ мышку, а взорами и сердцемъ и гусино-вытянутой шеей весь стремится въ сторону его превосходительства.

Но залѣ раздавался голосъ генерала. По преимуществу слышались вопросы: «вамъ что-съ?» — «чѣмъ могу служить?» или короткія, отрывистыя фразы въ родѣ: «нельзя-съ!.. не могу-съ!.. Душевно бы радъ, но не могу, не могу, сударыня, не могу-съ!.. Очень хорошо-съ!.. Дать справку!.. Пошлите отношеніе!.. Хорошо-съ, не безпокойтесь!..» и т. п.

Его превосходительство постепенно переходилъ отъ одного просителя къ другому.

— Ктуры то есть панъ гэнэралъ? — приставала къ пану Пшепендовскому справа убогая и подслѣповатая старушенція.

— Оставьте мене пожалуста! — кратко и сухо обернулся на нее панъ Пшепендовскій.

— Але-жъ я ймѣю до пана гэнэрала… и невѣмъ ктуры есть панъ гэнэралъ? Прошен' пана…

— И покорнѣйше прошу оставить мене у покою.

— Але-жъ прошен' пана! Естемъ бѣдна кобѣта!.. Нехъ панъ бендзе такъ ласкавъ! — слезно шептала глуповатая старушенція. — От-то тепъ самы, у мундужу?.. а?

— Вопросы неумѣстны! — еще разъ сухо и строго-внушительно обернувшись, надъ самымъ ухомъ старушенціи, тихо огрызнулся панъ Пшепендовскій и круто отворотился съ недовольнымъ видомъ, снова изображая взоромъ и сердцемъ порывъ къ его превосходительству!

— Вамъ что-съ? --подходитъ генералъ къ красноносой вдовѣ, окруженной пятью ребятами.

— Вашіе пресходзицельство! — слезно начинаетъ та, — я несченслива удова… мужъ мой въ губэрнской тыпографіи корректы правилъ, але-жъ померъ, и яани-ницъ ничего не имѣю… не оставте, вашіе пресходзицельство!.. От-то есть пьять малыхъ ребенковъ и кормиться не имѣю чего… Прошу пособья…

— Я не соціалистъ, сударыня! Я не соціалистъ! — съ сухимъ наклоненіемъ головы, кратко отвѣтствовалъ генералъ. — Ничего для васъ не могу… Не могу, сударыня!

— Але и что-жъ я теперь должна подѣлать изъ ними, вашіе пресходзицельство? — Они еще малые и таки глупіи…

— Я не соціалистъ, сударыня, я не соціалистъ!

— Ну, и мы то теперъ помирать должны…

— Какъ вамъ угодно, сударыня, какъ вамъ угодно…

Панъ Пшепендовскій строго смотрятъ на вдову, и въ лицѣ его выражается неудовольствіе, даже негодованіе, что вотъ-де глупая женщина приходитъ безпокоить — и кого же безпокоить! — съ такими пустяками.

Панъ Пшепендовскій совершенно недоволенъ вдовой.

Его превосходительство подходитъ къ пану Загрембо и начинаетъ распекать.

— Да, такъ-съ! — раздается рѣзкій, недовольный голосъ его превосходительства. — Этого нельзя-съ!.. Я этого не дозволю! Не допущу-съ!.. Да. я васъ милостивый государь, въ 24 часа административнымъ порядкомъ… Я съ корнемъ вырву всѣ эти штуки-съ!.. Да-съ! Да-съ!!..

Панъ Загрембо, радикалъ и патріотъ, дрожитъ и теряется и, весь блѣдный, съ трудомъ бормочетъ заикающимся голосомъ:

— Ва… ва… ваше… вашіе… Помилуйте… вашіе…

Панъ Пшепендовскій стоятъ, держась обѣими руками за поля приподнятой къ груди шляпы и, глядя въ ея дно, при каждомъ словѣ генерала, киваетъ головой, какъ бы поддакивая ему и поощряя генеральскую распеканку. Лицо его ясно изображаетъ, насколько онъ возмущенъ какимъ-то неизвѣстнымъ ему дѣйствіемъ со стороны пана Загрембы. Глядючи въ дно цилиндра, онъ, при каждомъ рѣзкомъ возвышеніи начальственнаго голоса, поддакивая кивками, бормочетъ про себя:

— Эге?.. эге?.. От-то то-то такъ!.. Такъ, такъ!.. А что? а что?.. Эге?!.. То такъ вслѣдъ!.. такъ и слѣдъ!.. Эге!.. такъ есть… такъ!

Генералъ кончилъ распеканку и солидно дѣлаетъ какое-то отческое, миролюбивое внушеніе смиренно-стоящему ксендзу-пробощу.

Панъ Пшепендовскій уже не глядитъ на дно цилиндра, хоть и все еще держитъ его передъ грудью обѣими руками, только уже донцемъ не книзу, а прямо отъ себя и дѣлаетъ постную физіономію. Голова немножко склонена на бокъ; взглядъ несмѣло коситъ въ сторону его превосходительства.

Его превосходительство подходитъ и слушаетъ пана Груздецкаго, который вдругъ очень бойко сталъ объяснять свои бѣды и жалобы чисто «по-татарську», то-бишь по-русски.

— Нельзя-съ! Не могу-съ! Душевно бы радъ, по не могу… Вы знаете — законъ… Законъ прежде всего! Не могу! — отрывисто говоритъ генералъ.

Панъ Пшепендовскій, опустивъ голову и руку съ цилиндромъ, а другую приложивъ къ сердцу, горестно приподымаетъ плечи и сокрушенно воздыхаетъ. Передъ нимъ мерещатся въ туманѣ двѣсти рублей долгу по векселю…

Его превосходительство изволитъ мило шутить съ хорошенькой панной.

Панъ Пшепендовскій, плотно приставивъ ножку къ ножкѣ, стоитъ-себѣ совершенно милымъ песикомъ, у котораго тихо и нѣжно виляющій хвостикъ загнутъ кверху изящной закорючкой. Цилиндръ его опять приподнятъ къ груди; ладонь плавно поводитъ и гладитъ по шелковому ворсу; въ лицѣ лукаво-скромная усмѣшка; застѣнчиво и какъ бы кокетливо опущенный взглядъ устремленъ на цилиндръ; шея, какъ у котика, то и дѣло выгибается впередъ, а грачовый хвостъ такъ и норовитъ почтительно приподняться. «Ай-ай, и какой же жь право милый шутникъ нашъ его превосходительство!» говоритъ общее и какъ бы заигрывающее выраженіе физіогноміи пана Пшепендовскаго.

Но вотъ генералъ почти ужь къ нему подходитъ… вотъ онъ уже въ нѣсколькихъ шагахъ, съ вопросомъ: «вамъ что угодно?» обращается къ какому-то просителю, послѣ котораго сейчасъ же очередь и пана Пшепендовскаго.

Грачовый хвостъ начинаетъ дѣлать легкія, но усиленныя движенія, и опять блоха какъ будто за лопаткой ходитъ, судя по движеніямъ подтягиваемыхъ плечъ. Панъ Пшепендовскій бодрится, прикручиваетъ усъ; въ лицѣ нѣкоторое волненіе; колѣнки чуть-чуть подрягиваютъ и каблучки пристукиваютъ. Это все означаетъ, что онъ примѣряется, норовитъ, прицѣливается половчѣй и предупредительнѣе сдѣлать первый поклонъ его превосходительству.

— Вамъ что-съ?

— Пшепендовській, ваше превосходительство!..

Грачовый хвостъ тотчасъ же на-отмашь отлетаетъ кверху; опущенныя руки, конечно, полуфертомъ; каблучки прищелкиваютъ. Панъ Пшепендовскій, пріятно сгибая спину и клоня на лѣвый бочекъ голову, дѣлаетъ поклонъ съ легкой подскочкой, причемъ животъ у него мгновенно подтянутъ въ себя, а грачовый хвостъ оттопыривается и колѣнки непремѣнно подрягиваютъ, выражая тѣмъ самымъ всю ловкость, стремительное усердіе и безконечное почтеніе пана Пшепендовскаго.

— Что вамъ угодно? — повторяетъ генералъ.

— Пшепендовській, ваше превосходительство.

— Что такое?

— Пшепендовській… ваше…

— Какъ?.. Какъ вы говорите?

— Пшепендовській… дворанинъ Пшепендовській, ваше превосходительство.

— Пшепендовскій?

— Такъ естъ, ваше превосходительство! дворанинъ Пшепендовській.

Надо замѣтить, что при каждомъ отвѣтѣ грачовый хвостъ непремѣнно, болѣе или менѣе, топырится кверху, и одна ножка дѣлаетъ plissade en arrière, что придаетъ всему корпусу пана Пшепендовскаго положеніе собирающагося летѣть Меркурія.

— Да-да, понимаю, — киваетъ ему генералъ, — понимаю!.. Ну-съ, такъ что же собственно вамъ угодно?

— Ваше превосходительство! — съ солиднымъ достоинствомъ начинаетъ проситель, не измѣняя своего наклоннаго полуферта; — принявъ православье, а потому… честь имѣю… объ опредѣленью! (поклонъ съ каблучками). Объ опредѣленью, ваше превосходительство! (вторичный поклонъ съ отлетомъ грачоваго хвоста).

Генералъ разсматриваетъ пана Пшепендовскаго.

— Вы приняли православіе?

— Такъ естъ ваше превосходительство! Имѣлъ честь возсоединиться и соприсовокупиться!

— Ну, поздравляю, душевно поздравляю! очень радъ! Такъ что же вы?

— Явился собственно доложиць и заявиць о темъ вашему превосходительству… бо какъ зная вашу ласку и доброту… осмѣлилъ… себе. Имѣю честь объ опредѣленью…

— Вы хотите на службу?

— Мѣста желаю, ваше превосходительство, соотвѣтственнаго мѣста, для того какъ желаю увесь животъ свой подъ престолъ ойтечества, подложить, а потому…

— Вашъ чинъ?

— Пшепендовській, ваше превосходительство!.. У штабсь-офицерскому рангу… надворный совѣтникъ, ваше превосходительство. И моя жона, ваше превосходительство, уже честь имѣла являться до вашего превосходительства, и ваше превосходительство были такой ласковій, что обѣщали ей, а потому… честь имѣю…

— А, да-да помню, помню. Пшепендовскій — не чинъ, а фамилія… Помню! — домекнулся генералъ, припомни свои щекотливыя поджилки. — Вы были, кажись, исправникомъ?

— Капитанъ-справникомъ, ваше превосходительство… И по разумѣнью своему, сколько могъ… старался.

— Да, но тутъ вѣдь были нѣкоторыя обстоятельства… Я приказывалъ тогда навести справки…

— Обстояцельства, ваше превосходительство, — торопливо и заботливо перебилъ панъ Пшепендовскій, — обстояцельства — могу чесцью завѣриць — одъ одной только клеветы… бо я былъ наусегда какъ самый вѣрный собака, и меня за то самый же поляки одклеветали. От-то то сама и естъ этая польская интрига! Она сама и естъ, ваше превосходительство!.. Они мене даже до двохъ разовъ почти подъ шибеницу подводили и зътымъ… зъ кынжаломъ у брухо заколоть намѣрёнье имѣли, але жъ не закололи, бо Богъ спасъ… одинъ только Богъ, вѣрно уже для того, чьто былъ я какъ вѣрный собака. А они мене одъ тыхъ одъ самыхъ поръ недоколотымъ свиньей называютъ… Такъ и называютъ, ваше превосходительство!.. «Пшепендовській — это, говорить, недоколотый свыня!»

Генералъ разсмѣялся.

Панъ Пшепендовскій въ ту-жь минуту поспѣшилъ и этотъ смѣхъ обратить въ свою пользу.

— Такъ естъ точно, ваше превосходительство! — подтвердилъ онъ съ глубокимъ поклономъ, — недоколотый свыня, и дѣти его недоколоты поросенки… Такъ и говорать! Пшепендовськего ребенки, то недоколоты поросенки! На ребенковъ, на малюткивъ, ваше превосходительство!..

— Хорошо. Я постараюсь… я сдѣлаю. Имѣю честь кланяться!

И генералъ направился-было далѣе.

Но панъ Пшепендовскій, извиваясь и изгибаясь, мелкими скользящими шажками, почти на цыпочкахъ, засѣменилъ вслѣдъ за генераломъ.

— И такъ, ваше превосходительство, позволите имѣть у надею?

— Хорошо, хорошо… Я сказалъ уже.

— Позволите, ваше превосходительство, мнѣ самому аль бо и жонѣ моей понавѣдаться?..

— Можете, можете-съ!

— И какъ скоро прикажете, ваше превосходительство?

— На дняхъ, на дняхъ же…

— Слушаю-съ. Имѣю честь… покорнѣйше благодарить ваше превосходительство!

При этомъ грачовый хвостъ въ послѣдній разъ отлетѣлъ на-отмашь — и намъ Пшепендовскій съ сіяющимъ и гордымъ видомъ собственнаго достоинства, окинувъ взоромъ всѣхъ остальныхъ просителей и не замѣчая болѣе даже пана Груздецкаго, вышелъ изъ залы той слегка скользящей и покачивающейся походкой, которая очень напоминаетъ походку обласканнаго пёсика.

— Ну, и цо жь? можно повиншоваць? (поздравить) — пріятельски улыбаясь, обратился къ нему швейцаръ въ прихожей.

— Пальто! — авторитетно крикнулъ ему панъ Пшепендовскій, звѣрски и гордо надвинувъ на глаза свою шляпу.

Удивленный швейцаръ машинально подалъ ему верхнее платье.

— Дзенькуен, — небрежно кивнулъ ему панъ и съ важностью, весь радостный и сіяющій, вышелъ за двери.

Дальнѣйшее дѣло вела уже сама пани Пшепендовская. Въ такомъ же точно интересномъ видѣ, какъ и въ прошлый разъ, она черезъ нѣсколько дней поѣхала къ его превосходительству, и послѣ этого какими-то необъяснимыми судьбами успѣла-таки добиться того, что его превосходительство принялъ ее въ своемъ кабинетѣ, забывъ даже про щекотливыя поджилки.

— Ваше пресходзицельство, издѣлайте мнѣ это, — кокетливо и вкрадчиво сказала ему на прощаньи прилестная и даже на сей разъ обольстительная пани Фелиція. — Вы только издѣлайте и… и… и тогда (она томно и порывисто вздохнула) тогда вы увидите… я… О, да! вѣрте мнѣ!.. Я съумѣю хорошо, хорошо одблагодарить вамъ… Моя благодарность — увсѣмъ чымъ тольке можетъ благодарить женщина, но… только издѣлайте мнѣ это, ваше пресходзицельство!..

ГЛАВА VI.
Самая короткая, но самая вѣская и назидательная.

Панъ Пшепендовскій получилъ мѣсто. Точка.

ГЛАВА VII.
Тоже не длинная, но и нелишенная назидательности.

Какое именно мѣсто получилъ панъ Пшепендовскій — это для читателя вопросъ совершенно равнодушный. Достаточно сказать, что мѣсто было не безъ теплоты, соотвѣтственное рангу, почти независимое и даже не лишенное нѣкоторой вліятельности. Генералъ не то, чтобы самъ отъ себя далъ ему мѣсто, — но онъ списался, снесся съ кѣмъ слѣдовало, попросилъ, порекомендовалъ, похлопоталъ — и панъ Пшепендовскій очутился на мѣстѣ. Но… къ немалому изумленію его превосходительства, прелестная пани Фелиція даже вовсе не поѣхала поблагодарить его — хоть бы только изъ приличія, хоть бы въ общей пріемной, хоть бы даже при постороннихъ лицахъ. Она, вмѣсто себя, послала съ тысячью благодарностей самого пана Пшепендовскаго. Панъ Пшепендовскій принялся за службу ретиво. Онъ былъ дѣлецъ не дурной, какъ и каждый полякъ на русской службѣ. На первое время онъ въ особенности постарался зарекомендовать себя насчетъ дѣловитости и служебнаго рвенія, потомъ насчетъ благонамѣренности своихъ убѣжденій. Даже въ церковь на первое время онъ ходилъ еженедѣльно: въ субботу ко всенощной и въ воскресенье къ обѣднѣ; а ужь о праздникахъ и торжественныхъ дняхъ нечего и говорить! Тутъ онъ являлся однимъ изъ первыхъ, въ мундирѣ, присвоенномъ должности, становился на такое мѣсто, гдѣ бы могли его видѣть разныя вліятельныя начальственныя лица, и молился, молился, молился… Такъ усердно и ревностно молился, что мѣстный владыко даже радовался обрѣтенію такой примѣрной овцы въ словесное стадо, здѣ имъ пасомое. Все это служило ему на пользу. Задача была въ томъ, чтобы упрочить свою репутацію пріобрѣсти полное довѣріе и крѣпко усѣсться на своемъ мѣстѣ — столь крѣпко, чтобы не каждыми клещами можно было его оттуда вытащить.

И… съ теченіемъ нѣкотораго времени, панъ Пшепендовскій и репутацію упрочилъ, и довѣріе пріобрѣлъ, и на мѣстѣ хорошо укрѣпился.

А затѣмъ, тоже съ теченіемъ нѣкотораго времени, въ губернскомъ городѣ N. слышатъ люди добрые, что не вѣсть по чьимъ стараніямъ такой-то русскій чиновникъ вдругъ полетѣлъ съ мѣста; надъ такимъ-то слѣдствіе назначено; такой-то подъ судъ нежданно-негаданно угодилъ; того-то просто уволили безъ всякихъ поясненій и мировой посредникъ Ивановъ тоже полетѣлъ, и… и самъ его превосходительство наконецъ покачнулся. Дивятся люди добрые: откуда все сіе бысть? — А паны Пшепендовскіе мало-по-малу подымаютъ голову, дышатъ легче, отраднѣе, лѣзутъ въ гору и занимаютъ мѣста ad majorem Dei et patriae gloriam.

ГЛАВА VIII.
Панъ Пшепендовскій въ лонѣ православія и своего семейства.

Посмотрите вы на этого прекраснаго, примѣрнаго отца семейства! Сколько любви и благодушія! Сколько мирнаго счастья и довольства своимъ прекраснымъ положеніемъ — подъ сѣнью двуглавой птицы на службѣ и подъ сѣнью благоволящихъ пенатовъ у родного, семейнаго очага!

Панъ Пшепендовскій только что всталъ отъ вкуснаго и сытнаго обѣда, въ которомъ каждое блюдо, соотвѣтственно «краевымъ» вкусамъ, было обильно приправлено подливой изъ топленаго масла.

Панъ Пшепендовскій сидитъ въ своемъ «габинэту», передъ пріятнымъ и веселымъ огонькомъ камина, погрузясь въ глубокое, покойное кресло. Въ зубахъ у него ковырялка, въ рукѣ длинный чубукъ съ дымящимся Васильемъ Жуковымъ, въ лицѣ дремотная, тихая улыбка безмятежнаго довольства.

Позади его рабочій письменный столъ; на столѣ служебныя дѣла и бумаги, портретъ супруги съ двумя потомками и просвирка съ вынутой частицей. Эту просвирку панъ Пшепендовскій неизмѣнно держитъ на своемъ столѣ, дабы будучи на виду у всѣхъ — она могла для каждаго посторонняго человѣка служить видимымъ доказательствомъ православія и благочестія пана Пшепендовскаго.

Для видимаго же доказательства благонамѣренныхъ и патріотическихъ чувствъ Пшепендовскаго, на стѣнѣ этого самаго кабинета, гдѣ прежде красовались изображенія разныхъ польскихъ патріотическихъ знаменитостей, въ родѣ Костюшки, Килинскаго, Понятовскаго, Хлопицкаго, Мицкевича и Лелевеля — нынѣ развѣшены у него портреты всѣхъ членовъ Императорской фамиліи, а по бокамъ ихъ портреты графа Муравьева и генералъ-адъютанта фонъ-Кауфмана 1-го. Какой-же дерзкій осмѣлится, послѣ столь явныхъ и краснорѣчивыхъ доказательствъ, хотя на минуту усомниться въ искренности благочестія, благонамѣренности, патріотизма и преданности пана Пшепендовскаго?!

Ради этихъ же цѣлей, въ переднемъ углу виситъ у него большой православный образъ св. Александра Невскаго и лампадка при немъ теплится; образа же прежнихъ католическихъ патроновъ пана Пшепендовскаго удалены теперь въ заднія, непоказныя комнаты, куда не можетъ проникнуть глазъ посторонняго человѣка и гдѣ межъ тѣмъ, главнѣйшимъ образомъ, свершается весь обычный, повседневный кругъ домашняго обихода и семейной жизни. Впрочемъ, это удаленіе въ заднія комнаты ни мало не лишило прежнихъ патроновъ прежняго почитанія и поклоненія со стороны пана Пшепендовскаго. Теперь онъ ничего больше, какъ только сталъ жить двойной жизнью — и отъ этого явилось какъ бы два пана Пшепендовскихъ. Одинъ панъ Пшепендовскій былъ на службѣ и въ показныхъ комнатахъ, другой панъ Пшепендовскій — среди невидимаго для постороннихъ глазъ домашняго обихода и въ комнатахъ заднихъ!

Въ данную минуту, хотя тутъ и кабинетъ, и просвирка, и портреты на лицо, но такъ какъ никого посторонняго нѣтъ, то мы и застаемъ здѣсь пана Пшепендовскаго второго, т. е. такого, какимъ онъ является въ лонѣ своего счастливаго семейства.

Мы застаемъ его въ одинъ изъ счастливыхъ моментовъ жизни. Онъ только вчера получилъ новую денежную награду за свою ревностную службу; ему не о чемъ больше на сей день заботиться — и потому, пока до полной дремоты, онъ намѣревается почитать газету «Новое Время», на которую состоитъ подписчикомъ, ибо почему жь ему и не подписаться, если издаетъ ее «закомиты чловѣкъ» и такъ сказать «родакъ кревны»… А для постороннихъ, при случаѣ, намъ Пшепендовскій объясняетъ свое чтеніе такимъ замысловатымъ аргументомъ: читаю-молъ затѣмъ, чтобы знать, съ чѣмъ не соглашаться и чего не дѣлать.

Пани Фелиція, конечно, не можетъ не знать, что мужъ только еще вчера получилъ денежную награду, а она сегодня въ одномъ магазинѣ выглядѣла себѣ прелестную шелковую матерію, изъ которой должно выйти безподобное, восхитительное платье. Поэтому пани Фелиція необыкновенно ласкова и привѣтлива со своимъ индюкомъ.

Она улыбаясь подходитъ къ индюку, садится сперва на ручку кресла, а потомъ пересаживается на колѣна и, обвивъ своею бѣлою, вкусною рукою его шею, ласково треплетъ его по щекѣ нѣжною ладонью.

Панъ Пшепендовскій, какъ котъ, которому легонько щекочутъ подъ шейкой, масляно щуритъ глаза отъ наслажденія.

Панъ Пшепендовскій плаваетъ въ облакахъ счастія, потому тутъ у него и родные пенаты, и любимая жена, и потомки у ногъ на коврѣ кувыркаются и ползаютъ… и все это такъ прекрасно, и пріятно ему, и онъ ни о чемъ дурного не думаетъ себѣ, и никому никакого зла не дѣлаетъ, — а тутъ маленькій Стасикъ разставилъ на полу оловянныхъ солдатиковъ, купленныхъ ему въ подарокъ изъ тѣхъ-же паградныхъ денегъ, и выкрикивая: «Ну-у!.. ну-у!.. бацъ! пафъ!» стрѣляетъ палочкой изъ жестяного ружьеца въ этихъ самыхъ солдатиковъ. И такъ это весело маленькому Стасику, и солдатики валятся отъ выстрѣловъ его дѣтскаго ружьеца — и Стасикъ прыгаетъ съ такимъ искреннимъ, дѣтскимъ восторгомъ, бьетъ въ ладоши и восклицаетъ:

— Тату!.. а, тату!.. поглёндай: южь пенть Москалевъ забилемъ! Цалы пенть Москалевъ сон' застршѣлёны!… а?

Панъ Пшепендовскій смотритъ на «забавки» Стася, и думаетъ о «забавкахъ» супруги, а супруга межъ тѣмъ такъ нѣжно гладитъ мягкой рукой его щеку и волосы, немножко трепля и взбивая прическу, и наконецъ цѣлуетъ въ лобъ.

Панъ Пшепендовскій благодарно смотритъ на супругу и думаетъ: "Іезусъ-Марія, какой я счастливый! "

Супруга цѣлуетъ его еще разъ — въ щеку.

Панъ Пшепендовскій смотритъ на нее уже масляно.

Супруга даритъ и еще одинъ поцѣлуй — уже прямо въ губы…

Панъ Пшепендовскій начинаетъ глядѣть на нее уже очень лакомо, отставляетъ въ сторону чубукъ, обнимаетъ ея талію и уже самъ тянетъ къ ней губы.

— А-ну, а-ну, ёще разъ! ёще разъ, муя кохана! — тихо говоритъ онъ ей. — А-ну-бо, ну, покажь мнѣ, какъ этоо ты тогда тамъ… того… того… хе-хе-хе!.. того дурня… москаля цѣловала?!. а?.. Ну, признайся! цѣловала? а?

Пани Фелиція мигомъ оставляетъ его шею, вскакиваетъ съ колѣнъ — и подавшись на шагъ назадъ, весьма величествепно устремляетъ на индюка удивленный и оскорбленный взоръ.

Панъ Пшепендовскій понялъ, что, черезчуръ уже увлекшись и нѣжностью, и воображеніемъ, далъ дурацкій промахъ, и торопится какъ-нибудь поправить дѣло.

— Хе, хе, хе! — искательно смѣется онъ. — Але жъ то шутки, шутки!.. Якъ Бога кохамъ, тилке шутки, муя кохапна и венцей ницъ!

И за симъ прибавляетъ совершенно серьезно, съ достоинствомъ и даже не безъ величія.

— Пропіен' пани завше вѣдаць, же то нигдѣ не мыслямъ злёго на жону!

Пани мысленно вспоминаетъ прелестную матерію и потому съ улыбкой, въ знакъ примиренія и забвенія, слегка хлопнувъ пальцемъ по носу своего индюка, спокойно отходитъ въ сторону и садится на кресло.

— Тату! тату! еще пенть Москалевъ забилемъ! — кричитъ маленькій Стасикъ, прыгая и хлопая въ ладоши.

— О?.. пенть Москалевъ?.. А якій же люты до Москалевъ! Ото-то люты! — въ тонъ ему покачивая головою, умиляется счастливый отецъ. А ну, ходзь до мнѣ! Ходзь!.. ходзь-ту!.. Сядай тутей!.. на коника… Ну?.. гопе-ля! От-такъ!

И маленькій Стасикъ ловко вскакиваетъ верхомъ на родительское колѣно.

— Ну, повѣдзь мнѣ, — говоритъ ему панъ Пшепендовскій, — повѣдзь прендзей, чымъ мыслишь быць найлѣпѣй?

— Повстаньцемъ бендем'… До лясу мамъ уцѣкать! — бойко отвѣчаетъ Стасикъ.

— Ого!.. повстаньцемъ? и заразъ вже до лясу!.. От-то кревъ!.. А кто ты есть такій?

— Естемъ полякъ! — еще бойче кричитъ мальчонка.

— Э-э!.. тсс!.. съ шутливой строгостію останавливаетъ его панъ Пшепендовскій и прибавляетъ назидательнымъ хотя и шутливымъ тономъ: — нигды не мувь, же естешь полякъ. Теразь южь нима полякевъ — москале сглоцили! Теразь есть тилке едне «віѣроподданьство» и «православье», — розумѣшь тее? — «Віѣрпоподданьство и православье»!.. Естешь віѣрпоподданьны москаль!

— Нѣ!.. Нѣ!.. не хцемъ у москале!.. не хцемъ! не хцемъ! — чуть не съ ревомъ, кобенясь, кричитъ маленькій Стасикъ.

— А на цо то не хцешь?.. Ну, давай по русську вчиться! — менторски шутитъ панъ Пшепендовскій. — Ты есть фруктъ одъ чресла моего и для того ты есть поросенокъ. Розумѣешь? Нѣ, не розумѣешь?.. Ну, давай пѣсню спѣваць! Спѣвай въ татемъ! Учи сей! Ну?!

Бо-о-же ца-ра храни…

— На не то глупсьтву такему учиць малего! — съ неудовольствіемъ вмѣшалась пани Фелиція. — Стасю! Сердце мое! не слухай тату! то — бѣ! кака! Идзь лѣпѣй до мамы! мама другу пѣсенку заспѣва! Така ладна пѣснь!

Еще польска не згшіэла,

Пуки мы жіемы.

— Тату! а, тату! — приставалъ межъ тѣмъ маленькій Стасикъ. — Цо-то есть таке: «Боже ца-ара»?..

— А!.. «Боже цара храни»? — вразумительно сталъ объяснять ему панъ Пшепендовскій. — «Боже цара храни» — то есть москевська «Боже цось польска». Розумѣшь то разъ.

— Розумѣмъ, тату!

— А по русську не хочешь учиться?

— Не хцемъ!

— От-то заядлы!.. от-то кревъ! Ну, сядай на коника! Сядай. Гопе-ля! Ну, теразъ естешь польски уланъ! Повстанець!.. Гопъ, гопъ, гопъ, гопъ, гопъ, гопъ!..

И слегка придерживая Стася руками, панъ Пшепендовскій, въ темпъ рыси, сталъ качать его верхомъ на колѣнѣ, приговаривая въ тактъ речитативомъ:

Ѣдзе, ѣдзе панъ, панъ,

На конику самъ, самъ,

А за панемъ жидъ, жидъ,

А за жидемъ попъ, попъ,

А за попемъ хлопъ, хлопъ —

По кожушку лопъ! лопъ!

А по Стасю шлепъ! шлепъ!

Шлепъ! шлепъ! шлепъ! шлепъ!

И панъ Пшепендовскій надѣлялъ своего потомка нѣжными и легкими родительскими подшлепниками.

— Ну, от-такъ ладне? — обратился онъ къ нему въ заключеніе. — Ладне?! — Ну, идзь до мамы!.. Идзь!.. Гуляй!.. Гуляй, віѣрноподданьны поросенокъ!

---

1. Пол-козы.