ПАНФИЛЪ ПАНФИЛОВЪ.
правитьI.
правитьРаннее утро. Ни морозъ, ни тепло, а влага, туманъ и сырость. Глухая часть города. Кое-гдѣ дворники скребутъ лопатами по панели. Городовой около будки, размышляющій — пора, или рано еще приступать къ отправленію своихъ обязанностей. Скрипятъ по снѣгу извощичьи сани; на нихъ, склонивъ голову на плечи, дремлетъ сѣдокъ; отворяются двери мелочной лавки; то и дѣло раздаются пронзительные заводскіе гудки, возвѣщающіе о началѣ рабочаго дня.
Рабочій день начинается съ подвала. Въ подвалѣ одна грязная комната съ окошечкомъ; стѣны влажны; вдоль стѣнъ нары.
Съ наръ, просыпаясь, вскакиваютъ рабочіе. Спросонья и второпяхъ, не замѣчая, надѣваютъ на свои плечи не свои вещи, что даетъ каждому право огрызнуться на другого, а этому — отгрызнуться на перваго, а всѣмъ вмѣстѣ поругаться.
Изъ всѣхъ этихъ рабочихъ намъ нуженъ одинъ — Панфилъ. Обь немъ и рѣчь поведемъ.
Внѣшнія примѣты: сухощавъ, средній ростъ, блуждающіе глава, изнуренный видъ, длинныя руки, носъ, ротъ и подбородокъ «средніе». Внутреннія: страдаетъ чахоткой; ѣстъ много, но до сыта никогда не наѣдается; водку пьетъ послѣ получки заработной платы, два раза въ мѣсяцъ, не считая тѣхъ случаевъ, когда кто поднесетъ; молчаливъ, покоренъ, выносливъ; въ трезвомъ видѣ тихъ, въ пьяномъ — плачетъ; въ дружбѣ вѣренъ; родителей не имѣетъ, дѣтей тоже, и жены законной тоже. Объ остальныхъ примѣтахъ смотри ниже.
Идетъ Панфилъ на заводъ, на работу. Идетъ, спѣшитъ, чтобы придти до штрафнаго гудка. На дворѣ встрѣчается съ дворикомъ и кланяется ему. Дворникъ его останавливаетъ:
— Эй, Панфила!
— Что тебѣ, Митрій Кузьмичъ? отвѣчаетъ Панфилъ и робѣетъ. Внутренно робѣетъ, труситъ.
Дворникъ стоитъ по срединѣ двора съ лопатою въ рукахъ и ухмыляется. Панфилъ чувствуетъ неловкость. Потомъ легонько повертываетъ и идетъ.
— Панфила! кричитъ дворникъ.
Панфилъ останавливается и говоритъ:
— Митрій Кузьмичъ! тебѣ на что-жь я?
— Поди ко мнѣ ближе.
Панфилъ подходитъ. Дворникъ говоритъ:
— Ни на что, а такъ, поглядѣть на тебя… Ну-кось, оберись задомъ.
— Развѣ можно такъ, Митрій Кузьмичъ, когда мнѣ надо торопиться на заводъ?..
— Ну, ну, безъ словесъ. Теперь бѣги себѣ, покель опять не понадобился мнѣ… Или стой! Пущай нынче тебѣ штрафъ выпишутъ за меня…
Съ этими словами дворникъ снимаетъ съ головы Панфила картузъ. Панфилъ отъ неожиданности теряется.
— Ты тамъ на заводѣ у себя такъ прямо и сказывай дворникъ, молъ, по надобности задержалъ. Хе-хе…
— Развѣ а тебѣ что худое сдѣлалъ?
— Худое! Ништо все худое… Кабы ты что худое, я бы полицу призвалъ. А мнѣ вотъ взглянуть нужно, какъ ты безъ картуза, хе-хе-хе…
— Отдай, Митрій Кузьмичъ!
— Видишь ты, какой безъ картуза-то! совсѣмъ особливый, бѣги такъ.
Панфилъ стоитъ и мнется. Потомъ робко произноситъ:
— Что вправду дуришь, отдай!
Дворникъ дѣлаетъ сердитую физіономію. Потомъ, не говора о слова, повертываетъ и идетъ. Панфилъ за нимъ.
— Митрій Кузьмичъ, сдѣлай божескую милость!
— Хочешь, полицу призову?
— Что ты все полицу да полицу… нешто мы что такое?..
— Хочешь, полицу призову? кричитъ дворникъ.
Панфилъ умолкаетъ. Въ лицо ему изъ рукъ дворника летитъ картузъ.
— И разговаривать съ твореніемъ такимъ не желаю!
Панфилъ поднимаетъ картузъ и медленно идетъ къ воротамъ
Лавочникъ и городовой стоятъ на углу. Проходя мимо нихъ, Панфилъ кланяется.
— Мое вамъ. Никакъ на должность отправляетесь, Панфилъ Панфилычъ? замѣчаетъ лавочникъ.
— На заводъ бѣгу, Кузьма Митричъ?
— Желаемъ вамъ попутнаго вѣтра. Деньжонки по забору скоро пожалуете?
— Я, Кузьма Митричъ… Мы какъ только того… жалованье… Вы ужь повремените маленько…
— То-то, то-то… Повременить, отчего же, можно!
— Вотъ бы, Кузьма Митричъ, я насчетъ того хотѣлъ, какъ вы ужь очень на съѣстное большія цѣны налагаете, такъ я хотѣлъ насчетъ этого…
— Чтобъ подешевле?
— Да, кабы ваша милость была.
— Ахъ, вы, Панфилъ Панфилычъ! голова у васъ изумрудная! Что-жь! извольте, мы такъ теперь и сдѣлаемъ! какъ только съ нынѣшняго дня потребуется что-такое вамъ, мы сейчасъ вамъ адресы укажемъ на склады разные: пожалуйте, скажемъ, Панфилъ Панфилычъ, провизію покупать въ складъ, потому въ складѣ которая провизія стоить рубль, она пойдетъ вамъ за двугривенный.
— Эдакъ ужь лучше вы, Кузьма Митричъ, не дѣлайте! я это только такъ, что будто мнѣ показались дорогія цѣны, а ужь ежели что, такъ лучше по старому…
— Нѣтъ-съ, зачѣмъ же? Пущай которая провизія стоитъ рубль идетъ вамъ за двугривенный! Ха-ха-ха…
— Болванье! сумрачно замѣчаетъ городовой. — Постой еще здѣсь, повелъ я въ участокъ не свелъ!
II.
правитьШумитъ, гудитъ, стучитъ, гремитъ, грохочетъ. Заводь въ полномъ ходу. Масса станковъ. Сѣть ремней, перекладинъ, проволокъ. На полу грязь, по стѣнамъ копоть. Въ воздухѣ серебристая пыль столбомъ. Еще подальше: одиннадцать громадинъ-печей, накаленныхъ каменнымъ углемъ. Пекло адское. Потъ съ рабочихъ градомъ льется. Черезъ разбитыя окна свищетъ вѣтеръ, врываясь въ одномъ мѣстѣ и вылетая въ другомъ.
Панфилъ работаетъ. Проходитъ мимо мастеръ, останавливается и благосклонно замѣчаетъ:
— Панфилъ, а!.. Работай, работай… ловко! Ты, Панфил, мужикъ работящій…
— Что-жь ты молчишь? У тебя, Панфилъ, словно языка нѣтъ: все ты молчишь, чучело гороховое! Что ни скажи ему, все мычитъ…
— Дуракъ! заканчиваетъ мастеръ и отходитъ.
Идеть Панфилъ въ контору къ писарю — отмѣтить въ свою расчетную книжку вчерашнюю работу. Писарь его спрашиваетъ, прищуривъ одинъ глазъ:
— Кажется мнѣ, будто ты, Панфиловъ, на работѣ вчера на былъ?
— Былъ. Какже, былъ, Егоръ Егорычъ.
— Да былъ ли? вспомни-ка хорошенько. Да ты хорошенько вспомни. Тогда и увидишь. Ну-ка, а я погляжу.
Панфилъ стоитъ и вспоминаетъ.
— Ну, что же, вспоминаешь? спрашиваетъ писарь.
— Былъ, Егоръ Егорычъ! это я такъ помню, такъ вотъ словно нынче! говоритъ Панфилъ и топчется на одномъ мѣстѣ.
— Прекрасно. Такъ ты былъ вчера на работѣ? Очень пріятно слышать. Слышите, Григорій Григорьичъ, обращается писарь къ сидящему неподалеку отъ него за другимъ столомъ кладовщику: Панфиловъ изволитъ сообщать, что онъ вчера былъ на работѣ…
— Гм, отвѣчаетъ Григорій Григорьичъ и, оборотившись, смотритъ на Панфила, отъ чего послѣдній мнется, шепчетъ себѣ что-то подъ носъ и конфузится.
— Очень пріятно. Онъ не выходилъ на работу, а я ему пишу плату за весь день. Очень хорошо. Слышите, Григорій Григорьичъ?
— Гм… да, ишь… ишь какой!
— Хоть спросите кого! шепчетъ Панфилъ.
— Безподобно. Вотъ мы сію минуту спросимъ. Да вотъ кстати!
Въ контору входитъ рабочій Ванька.
— Скажи, Иванъ, былъ вотъ Панфиловъ вчера на работѣ, или не былъ? спрашиваетъ писарь, моргая глазомъ.
— Не былъ, Егоръ Егорычъ.
— Превосходно. Ай да Панфилъ! Ай да гусь лапчатый!
— Какъ же, Ваня, я не былъ, когда я былъ, съ тобой еще разговаривалъ.
— Это не вчера.
— Ай да Панфилъ! А? Во-схи-ти-тельно! тянетъ писарь, качаясь на стулѣ и смотря въ лицо Панфилу.
Входитъ мастеръ и садится на кончикъ стола около писаря.
— Что тутъ такое?
— Да вотъ съ Панфиловымъ. Обманывать вздумалъ.
— Ага! Кого же это?
— Меня.
— Ишь ты, мужикъ будто не мудрящій, а обманывать вздумалъ!
— Подите вотъ. Вчера на работу не выходилъ, а пришолъ съ разсчетной книжкой — запиши ему. Ой, чортъ! произносить писарь и вмѣстѣ съ потерявшимъ равновѣсіе стуломъ задѣваетъ за ноги мастера, который отъ толчка сползаетъ съ кончика стола и, въ свою очередь, задѣваетъ локтемъ кладовщика — послѣдній дѣлаетъ кляксу отъ этого на бумагѣ.
— Что-жь вы такое дѣлаете? бумаги листъ испортили!
— Это не я, вотъ онъ.
— Да хоть свинья, для меня все одно.
— Ты, пожалуйста, не очень: знай, съ кѣмъ говоришь, я для тебя не рабочій, а мастеръ.
— Да мнѣ наплевать на тебя, что ты мастеръ: вонъ изъ конторы, тутъ не твое мѣсто! Тьфу!
Плевокъ попадаетъ въ грудь Панфилу, каковое обстоятельство обращаетъ на него вниманіе мастера:
— Ты что еще здѣсь торчишь?
— Мнѣ бы работу вчерашнюю записать, я на работѣ былъ…
— Какъ же ты смѣешь говорить былъ, когда писарь говоритъ — не былъ? Поставить ему за это штрафъ въ пятьдесятъ копеекъ, произноситъ мастеръ, обращаясь къ писарю. — За вранье ему штрафъ пятьдесятъ копеекъ.
— Штрафа-то, Леонъ Леонычъ, пожалуйста, хоть не ставьте…
— Молчать. Пошелъ вонъ отсюда. Панфилъ уходитъ.
Черезъ нѣсколько минутъ его зовутъ въ контору снова.
— Ты, Панфиловъ, былъ вчера на работѣ, или не былъ? строго спрашиваетъ мастеръ.
— Не былъ, Леонъ Леонычъ, я не былъ, поспѣшно отвѣчаетъ Панфилъ. — Вы ужь штрафа, пожалуйста, не ставьте… Простите…
— Гдѣ же ты находился вчера?
Панфилъ молчитъ: въ самомъ дѣлѣ, гдѣ онъ вчера находился? Припоминается ему, что на заводѣ, но сказали, что на заводѣ его не было, стало быть, гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ находился.
— Дома, что ли, сидѣлъ весь день? что молчишь-то? также сердито спрашиваетъ мастеръ.
— Дома, дома, Леонъ Леонычъ. Я дома весь день находился, торопливо отвѣчаетъ Панфилъ, вспомнивъ, что и въ самомъ дѣлѣ онъ вчера дома былъ.
— Что же ты дѣлалъ дома?
Панфилъ молчитъ.
— Да что же ты дѣлалъ дома, что ты молчишь-то, лѣшій, прости Господи! кричитъ мастеръ.
Панфилъ молчитъ.
— Отвѣтишь, иль нѣтъ? кричитъ мастеръ. Ахъ, Владыка! вотъ человѣкъ навязался!
Молчаніе.
— Я тебѣ три рубля штрафу поставлю за то, что ты не отвѣчаешь! Пошолъ вонъ, дуракъ!
Панфилъ медленно повертывается и идетъ къ двери.
— Этой! кричитъ мастеръ. — Стой здѣсь!
Панфилъ останавливается.
Черезъ нѣсколько минуть мастеръ успокоивается и спрашиваетъ:
— А на заводѣ не былъ, вспомни?
— То-то мнѣ думается, словно былъ…
— Тьфу! снова кричитъ мастеръ. — Ты меня только въ раздраженіе вводишь… Какъ же ты говоришь, что не былъ, дьяволъ проклятый?
— Они мнѣ сказали; писарь..
— Они ему сказали! самъ-то не помнишь? Я тебѣ вотъ сейчасъ скажу… погоди… ты и повѣришь…
Мастеръ останавливается. Панфилъ молчитъ.
— Панфилъ! повторяетъ первый. Второй поднимаетъ на него глава.
— Панфилъ! еще разъ спрашиваетъ мастеръ.
Вопросъ повторяется разъ шесть, но отвѣта не получается.
— Тьфу! тьфу! тьфу!.. вонъ! пошолъ вонъ! Этой! Я же тебя самъ видѣлъ вчера на работѣ, разговаривалъ еще съ тобой; какъ же ты говоришь, тьфу, что тебя не было вчера на работѣ? Вонъ! вонъ!
III.
править— Панфилъ, есть у тебя деньги… сколько-нибудь?
— Тебѣ, Ваня, зачѣмъ?
— Надобно. Есть, что ли?
— Есть только пятачокъ. Мнѣ бы его надо было.
— Ну, вотъ, тебѣ надо. Давай мнѣ, послѣ отдамъ.
— Больно тебѣ нужно?
— Такъ нужно, такъ нужно…
— Возьми.
— Вотъ и дѣло. Спасибо тебѣ, Панфилъ. Мы на него сейчасъ она выпьемъ. Пятакъ у меня есть, да вотъ твой пятакъ, стало гривенникъ. Пойдемъ выпьемъ.
— Эка ты, братъ, какой! вотъ на что тебѣ! Далъ бы мнѣ лучше. Я бы на него нитокъ купилъ.
— Пойдемъ пиво пить.
Ванька и Панфилъ идутъ въ пивную.
— Знаешь что, Ваня? говоритъ Панфилъ, выпивая стаканъ.
— Ну, что тебѣ?
— Не пилъ бы ты водку. А то хуже отъ нея. Ты еще мальчикъ.
Ванька указательнымъ пальцемъ правой руки проводитъ по губамъ Панфила; слышится звукъ: брр… Ванька смѣется.
— Ты не озарничай, Ваня, замѣчаетъ Панфилъ, отирая рукою губы.
— Панфилъ!
— Ой, что ты какъ громко крикнулъ… Что тебѣ?
— Кого я боюсь? Хочу — кричу… Не пойдемъ нынче на работу послѣ обѣда!
— А что же?
— Да не пойдемъ да и только: не хочу! Пойдемъ домой.
— Ну, ну, соглашается Панфилъ.
Приходятъ домой.
— Знаешь что, Ваня, заявляетъ Панфилъ.
— Ну?
— Давай еще обѣдать, я что то въ столовой не наѣлся.
— Выдумаетъ! Разъ обѣдалъ, другой еще! Да давай, пожалуй.
— Я пойду, въ лавочку сбѣгаю.
— Погоди, тебѣ все равно тамъ не дадутъ въ долгъ. Я лучше самъ пойду, всего принесу. Мнѣ если лавочникъ не дастъ, такъ я его благороднымъ манеромъ обругаю. А тебя онъ въ зашей можетъ прогнать. Ухъ! кричитъ Ванька и подпрыгиваетъ. Панфилъ отъ этого крика произноситъ: ой! Ванька смѣется.
Въ лавочку ходилъ Ванька очень долго, такъ что Панфилъ подумалъ, что изъ лавочки онъ ушолъ куда-нибудь еще и уже не воротится, что съ нимъ часто случалось. На этотъ разъ, однако, Ванька ни куда не ушолъ, а возвратился домой и, кромѣ лавочной провизіи изъ хлѣба, студня и соленыхъ огурцовъ, принесъ еще двѣ сороковки водки.
Сѣли пить и ѣсть.
— Гдѣ жъ ты денегъ на водку взялъ, Ваня? спрашиваетъ Панфилъ.
— Гдѣ ни взялъ, да досталъ. Матрешу на пути встрѣтилъ. Дай, говорю, тебя разцѣлую. Не дается. Ну, не надо. Одолжи, говоритъ, Ваня, двугривенный въ займы, въ получку отдамъ. Что-жь ты, говорю, папиросница на фабрикѣ зовешься, а двугривеннаго при себѣ не имѣешь? На, говорю, тебѣ четвертакъ намѣсто двугривеннаго. Послѣдній четвертакъ отдалъ изъ рубля, а рубль занялъ. Наши заводскіе на работу шли: а мы, говорю, съ Панфиломъ — вотъ! И показываю сороковку. Дворникъ на дворѣ спрашиваетъ: а покажь, что такое у тебя подъ полой. Показать — не покажу, а понюхать дамъ, говорю, да взялъ пробкой ему въ носъ и ткнулъ. Осерчалъ, и — и! заругался! А тя, говорю, не очень ругайся, холщевой зипунъ! Панфилъ, что глаза выпялилъ на меня? Пей что-ли. Что сидѣть-то? Пѣсню споемъ. Нѣтъ, не нужно пѣсню. Панфилъ, брр…
— Не замай меня, Ваня.
— А то спляшемъ. Ахъ, ты, рѣзвая дѣвчонка, погоди! да мнѣ ручку и по улицѣ пройди! ахъ, ахъ, ха, ха, ха! ха, ха!.. вотъ какъ! А то, шутъ ее побери, на заводѣ все, да на заводѣ. Пойду искать себѣ другого мѣста. Гдѣ-нибудь получше. Панфилъ, уснулъ?
— Нѣтъ. Нигдѣ не найдешь лучше, Ваня.
— Не найду, по крайности вездѣ обхожу. Развѣ ужь окромь нашего завода и нѣтъ другихъ?
— А что-жь тамъ на другихъ-то?
— Вотъ мастерства никакого не знаемъ ты съ тобой, Панфилъ. Что: чернорабочій! Кабы что-нибудь, токаремъ, али слесаремъ опять, вотъ маляры по лѣту, говорятъ, деньгу большую зашибаютъ. Пойдемъ мы съ тобой въ маляры на лѣто.
— Нѣтъ ужь, что ужь… Тамъ тоже снаровка требуется.
— Никакой снаровки тебѣ не надо, а ходи да щикатурь. Вотъ опять щикатуры. Обои тамъ приклеивать. Это и я могу. А то въ паркетщики. По барскимъ домамъ полы лощить, а? Панфилъ, многоль ты лѣтъ ходишь по заводамъ?
— Съ малыхъ лѣтъ.
— Кабы намъ въ позументщики? Ты бы сталъ держать, а я бы позументомъ обводилъ матерію. А то въ эти, какъ они… Какъ, бишь, они… Вотъ еще недавно приходилъ къ намъ въ мастерскую наниматься одинъ такой… какъ ихъ, дьяволовъ…
— Кузнецъ, можетъ.
— Какой кузнецъ, самъ ты кузнецъ! Велика птица — кузнецъ! Пей водку-то, что не пьешь? Да. Наймусь я обучаться мастерству. Панфилъ!
— Что, Ваня?
— Шутъ-то ее побери совсѣмъ, эту самую работу проклятую! Работаешь, работаешь… Кабы въ деревню уѣхать что-ли… У тебя сродственники есть въ деревнѣ, Панфилъ?
— Никого нѣтъ теперь.
— А здѣсь?
— И здѣсь никого.
— Да и въ деревню пріѣдешь, что тамъ?.. Тому да другому, пятому да десятому; полагаютъ, что у тебя въ карманѣ Богъ знаетъ, какія деньги! Опять шляться тамъ по чужимъ угламъ — тоже не великая выгода. Сволочи! «Какъ на нашемъ на заводѣ, повѣсился на приводѣ — Панфилка мужикъ! Панфилка мужикъ! У него ли въ зипунѣ»… Панфилъ, ты что? а? Панфилъ? ты что плачешь? а?
У Панфила, дѣйствительно, изъ глазъ текли слезы; онъ ихъ старался сдерживать, но онѣ текли.
— Панфилъ, ты что плачешь? Да что ты, братецъ мой… Эхъ, ты, а еще Панфилъ! Слушай! Ей, Панфилъ! кто тебя родилъ? Будетъ тебѣ… «Ахъ, послушайте, дѣвчонки, моего совѣта, выпьемъ мы по рюмочкѣ, просидимъ до свѣта!» Панфилъ! да о чехъ ты?
— У меня, окромя тебя, никого нѣтъ больше, Ваня! произноситъ Панфилъ.
— Ну такъ что-жь? Экая бѣда! Ужь и дуракъ же ты, Панфилъ!
— Ты мнѣ все равно, что родной сынъ, Ваня.
Ванька хохочетъ.
— Ты, Ваня, не смѣйся, что ты смѣешься?
— Да какъ надъ тобой не смѣяться!
— Если бы тебя не было, я и не знаю, чтобы со мной было.
— Ну вотъ. Что я тебѣ, каждое воскресенье на орѣхи что-ли даю?
— Не на орѣхи.
— Такъ что-жь?
— Такъ.
— Ужь и дуракъ же ты, Панфилъ, ей Богу. Найдетъ о чемъ говорить. Пей вотъ лучше водку, пристыла она у тебя въ рюмкѣ.
— Я тебя, Ваня, знаю вотъ съ эдакихъ малыхъ лѣтъ!
— Ну и знай. А я тебя знаю, какъ ужь у тебя борода выросла…
— Тогда тебя привезли сюда…
— Да будетъ тебѣ, пожалуйста, а то я коли такъ, и уйду сейчасъ, перебиваетъ Ванька.
— Ну, ну, не буду. Я не буду больше, Ваня, не буду… Не надо… И то я, что я! Не буду… Я больше не буду… Лучше мы… ты что хочешь, Ваня?
— Ничего я не хочу. Я сейчасъ пойду въ трактиръ органъ слушать.
— И я съ тобой пойду.
— Иди, коль хочешь.
Въ трактирѣ Панфилъ тотчасъ же усаживается въ уголъ и начинаетъ слушать органъ, а Ванька становится у дверей, чтобы съ одной стороны органъ слушать, а съ другой въ билліардную смотрѣть, какъ тамъ играютъ.
Какой-то пьяный рабочій, находившійся въ трактирѣ, вставъ съ своего мѣста, начинаетъ ходить мимо Панфила; спустя двѣ минуты, онъ, проходя мимо, тыкаетъ послѣднему въ носъ кулакомъ и произноситъ: ууу… Панфилъ! Потомъ снова проходитъ, снова тыкаетъ и произноситъ: ууу, Панфилъ! Панфилъ по возможности отстраняетъ преподносимую къ его носу чужую руку съ кулакомъ и упрашиваетъ: не трожь, пожалуйста! Операція эта продѣлывается нѣсколько разъ. Ванька гладитъ отъ двери и смѣется. Подзадориваемый общимъ вниманіемъ, пьяный рабочій еще чувствительнѣе начинаетъ преподносить кулакъ и, наконецъ, нечаянно такъ сильно тыкаетъ, что у Панфила показывается изъ носу кровь. Кто-то изъ зрителей замѣчаетъ: — ты ужь, братъ, черезъ-чуръ! Ванька подходитъ къ Панфилу и спрашиваетъ:
— Это ты что, Панфилъ?
— Ууу, Панфилъ, мычитъ пьяный рабочій, видя, что тотъ уже обтирается и, стало быть, кровь изъ носу перестала течь.
— А вотъ тебѣ: уу! отвѣчаетъ Ванька и съ размаха всей пятерней заѣзжаетъ пьянаго рабочаго по мордѣ.
— Ты шути, да не зазнавайся!
Рабочій пошатывается и падаетъ на стулъ. Кто-то изъ зрителей кричитъ: — «вотъ это сдача! ловко! молодецъ! эй, половой, чортъ тебя возьми, живо пару бутылокъ пива»!
Пьяный рабочій отирается и произноситъ:
— Что ты больно… Вѣдь я такъ, знамо дѣло… Я его знаю, Панфила, развѣ я его не знаю, что ли! Кабы я его не зналъ, а то вѣдь я его знаю!
Спустя нѣкоторое время, Ванька подходитъ къ Панфилу и говоритъ:
— Пойдемъ, Панфилъ, домой. Чорта ли тутъ дѣлать, а дома по крайности сороковка еще осталась.
— Ну, пойдемъ, соглашается Панфилъ.
IV.
правитьСидитъ Панфилъ за станкомъ и работаетъ. Живо, ловко и аккуратно работаетъ. Очень онъ на работѣ изловчился, такъ что про него говорятъ: — «вонъ Панфилъ! и станокъ, братецъ ты мой, у него никогда не ломается, и пудами всегда онъ тебя превысить»!
Сидитъ и работаетъ. Такъ внимательно, что не замѣчаетъ, что вокругъ него дѣлается, не замѣчаетъ даже тѣхъ веревочекъ, тряпочекъ и бумажекъ, которыя ему привѣшиваетъ къ спинѣ кто-нибудь изъ шутниковъ, въ родѣ друга его и пріятеля Ваньки. Съ гуломъ заводскимъ Панфилъ такъ свыкся, что, еслибы онъ вдругъ умолкъ, Панфилъ на первыхъ порахъ растерялся бы и, навѣрное, работу свою пріостановилъ бы.
По окончаніи работъ, видитъ Панфилъ кусочекъ мыльца, оставшійся у мыловара заводскаго неубраннымъ, и думаетъ: ныньче субботній день, въ баню бы надо сходить! Потомъ беретъ этотъ кусочекъ мыльца и бережно завертываетъ его въ тряпочку. Въ такую же тряпочку завертываетъ три мѣдныя пластинки, плодъ его работы, вынувъ ихъ предварительно изъ своего короба. Затѣмъ идетъ къ выходу.
На дворѣ повстрѣчавшійся съ нимъ мастеръ спрашиваетъ его: — Что, Панфиловъ, много-ль ныньче сдѣлалъ пудовъ?
— Слава Богу, ничего, Леонъ Леонычъ! отвѣчаетъ тотъ.
— Экая ты безтолковая дубина, продолжаетъ мастеръ. — О чемъ тебя ни спроси, ни на что ты настоящаго отвѣта не дашь.
— Достаточно, слава Богу, а сдѣлалъ достаточно, торопится исправить себя Панфилъ.
— Достаточно. Это сколько же выходитъ пудовъ — достаточно?
— Благодаря Бога, ничего. Я что-жь, Леонъ Леонычъ, я работаю каждую минуту, не сижу праздно, я, право, со всѣмъ моимъ стараніемъ…
— Статуй ты несуразный! Нешто я въ лѣности тебя укоряю… дуботолкъ!.. Панфилъ, кто тебя родилъ?
Въ это время, вмѣстѣ съ другими, начинать обыскивать, по заведенному порядку, и Панфила при выходѣ съ заводскаго двора на улицу. Обшаривъ съ ногъ до головы, привратникъ ощупываетъ у него въ карманѣ что-то подозрительное, а потому спрашиваетъ:
— Ну-ка, покажи, что у тебя тамъ?
Панфила бросаетъ вдругъ въ жаръ отъ этого вопроса. Оправившись, онъ отвѣчаетъ:
— Это у меня, Прохорычъ, такъ, тряпочка… Она у меня дома, такъ я ее изъ дома захватилъ… Вотъ руки если обтереть, станокъ обтереть. Она у меня въ карманѣ всегда.
— Покажи.
— Да ей Богу же! что ты, Прохорычъ!
— Ну-ка, ну-ка…
Подходитъ вахтеръ.
— Что тамъ такое еще?
— Вотъ у него что-то будто въ карманѣ…
— Что у тебя тамъ въ карманѣ?
— У меня вотъ, я ее изъ дома захватилъ, она у меня всегда въ въ карманѣ, руки обтереть, тряпочка.
— Тряпочка?
— Она самая, тряпочка.
— Ну-ка, пойдемъ въ сторожку, какая у тебя тамъ тряпочка! говоритъ вахтеръ.
— У-у-у! проносится шумъ въ толпѣ.
— Что такое? кричитъ вахтеръ, останавливаясь.
Толпа притихаетъ. Вахтеръ, вслѣдъ за Панфиломъ, входятъ въ сторожку, стоящую въ нѣсколькихъ шагахъ отъ воротъ.
— У-у-у-у-у! снова неудержимо раздается гулъ въ толпѣ.
Вахтеръ выходитъ изъ сторожки, останавливается на крылечкѣ и пристально всматривается въ толпу; шумъ снова затихаетъ.
Подходятъ мастеръ, писарь, кладовщикъ и прочая «администрація».
— Что, аль попался кто?
Вахтеръ, мастеръ и прочіе входятъ въ сторожку. Толпа быстро бросается вслѣдъ за ними и въ одинъ моментъ облѣпляетъ два окошечка, черезъ которыя проникаетъ свѣтъ въ сторожку. У воротъ на нѣсколько минутъ происходитъ суматоха, давка, крикъ, но вскорѣ сторожами-привратниками возстановляется долинѣ порядокъ.
— Эй! отъ окошекъ отойдите! что стали! черезъ васъ не видать ничего! слышится громче всѣхъ крикъ.
Въ общемъ движеніи раздаются отрывочные разговоры и возгласы:
— Ребята, это кого?
— Панфила.
— Какого Панфила?
— Панфилова.
— Изъ какой мастерской?
— Изъ нашей. Не далеко отъ меня работаетъ. То-то я давно замѣчаю, вертится, знаешь, то туда, то сюда, словно чего ищетъ. Вотъ оно какъ разъ и есть.
— Это Панфила? того… какъ его…
— Да, да, его самаго…
— Вынимаетъ! слышится изъ того ряда рабочихъ, которые непосредственно оцѣпляютъ окна и глядятъ въ нихъ.
— Что? что вынимаетъ-то? раздается со всѣхъ сторонъ.
— Не разглядишь… Ей, посторони маленько голову, она не свѣча, поди… Тряпочку вынулъ изъ кармана. Словно тряпочку.
— Каку тряпочку?
— Обнаковенную. Ее самую, вѣрно. Мыльца кусочекъ въ ей, въ тряпочкѣ.
— Мыльца кусочекъ въ тряпочкѣ! повторяется въ толпѣ. Это онъ, должно быть, на баню. Непремѣнно на баню!
— Посторони же, братецъ, головую, прошу тебя, аль не видишь! Еще тряпочку развертываетъ. Пластинки. Три пластинки.
— Три пластинки, повторяется въ толпѣ. — Это съ его станка. На немъ сработывается. Зачѣмъ же онѣ ему понадобились, пластинки-то? а?
— Ну-ка, ребята, дай я однимъ глазкомъ погляжу.
— Ты кто такой? Вонъ тамъ поди маленько постой, опосля приходи, всѣ окна уступлю… Ей, не налегай, рама треснетъ… Стой! самое настоящее, должно, вынимаетъ…
Толпа притихаетъ и съ нетерпѣніемъ ждетъ. Проходитъ нѣсколько секундъ въ такомъ напряженномъ состояніи..
Потомъ первые ряды пятятся назадъ, словно окаченные холодной водой. За ними слѣдуетъ остальная масса, сначала молча, потомъ съ шумомъ и говоромъ. Очевидно, всѣ ждали одного, а, къ изумленію своему, увидѣли другое.
— Тьфу! подумаешь, и вправду что ни на есть. А у него три пластинки, да мыльца кусочекъ. Зачѣмъ это онѣ ему, пластинки-то, а? ты не знаешь? а?
— Кто его разберетъ, зачѣмъ это онъ. На свою шею теперь накачалъ бѣду. За мыльца кусочекъ… дорого оно ему обойдется! Статья такая есть.
— Про мыло?
— Такъ вообще. Не трожь хозяйскаго добра.
Все время Панфилъ упорно молчитъ, пока изъ его кармана вынимаютъ «тряпочки» съ завернутыми въ нихъ вещами. Когда вынули мыльца кусочекъ, мастеръ удивленно произноситъ:
— Мыло!.. Эка ты, братецъ, чучело гороховое, польстился на что…
— Интересно, замѣчаетъ писарь. Ай да Панфиловъ!
— Гмъ… заявляетъ кладовщикъ, внимательно разсматривая кусочекъ мыла. Кусочекъ мыла обходитъ всѣ руки и заставляетх всѣхъ и каждаго обратить на себя особенное вниманіе, точно никто до сихъ поръ не держалъ въ своихъ рукахъ мыла. Къ тремъ пластинкамъ относятся нѣсколько иначе:
— Пластинки! восклицаетъ мастеръ. — Панфилъ, да на кой тебѣ ихъ рожонъ, а? Вотъ такъ ужь удивилъ, признаюсь!
— Гмъ… произноситъ свое сужденіе кладовщикъ. На что же бы это могло въ домашнемъ быту пригодиться, а вѣдь онѣ же гроша мѣднаго не стоятъ, а? не знаете?
— Это бы словно… отвѣчаетъ слесарь. Да нѣтъ… не знаю, на что это ему потребовалось. Это тебѣ зачѣмъ, Панфилъ?
Такъ какъ начальства въ эту пору уже не оказывается на заводѣ и не къ кому поэтому вести проворовавшагося Панфила, то пока отбираютъ отъ него вынутыя изъ хармана вещи и номеръ (жестянка), подъ которымъ онъ значится на заводѣ, и затѣмъ отпускаютъ его домой до слѣдующаго рабочаго дня.
Домой приходитъ Панфилъ молча, сосредоточенный въ самомъ себѣ. Молча садится за общій ужинъ и сидитъ такъ, какъ вчерашній день и третьяго дня. Рабочіе калякаютъ за ужиномъ о разныхъ разностяхъ, но Панфила ни единымъ словомъ не тревожатъ. Только, противъ обыкновенія, кто-то мимоходомъ говорить ему:
— Панфилъ, ѣшь! что не ѣшь!
На слѣдующій день, въ воскресенье, Панфилъ съ ранняго утра уходитъ и пропадаетъ на весь день. Вскорѣ, послѣ его ухода, прибѣгаетъ Ванька и своими вопросами поднимаетъ на ноги всю квартиру.
— Гдѣ Панфилъ, гдѣ? Говорятъ, онъ что-то тамъ на заводѣ… а?
— А ты гдѣ пропадалъ?
— А? укралъ что ли? Мыльца кусочекъ, а? а пластинки, пластинки-то, а? вотъ тебѣ на! Пластинки-то… на кой ихъ лѣшій… Да а бы ему ихъ два десятка принесъ, еслибы онъ мнѣ сказалъ!
— Это ты какже бы принесъ?
— Я ихъ тебѣ завтра три десятка приволоку, если понадобится… Запихну ихъ вотъ сюда, аль вотъ въ это мѣсто, глаяд, вотъ въ это мѣсто, да развѣ нельзя, ай, ай, ай! Онъ ихъ, должно быть, въ карманъ сунулъ…
— Словно третьеводни кто-то будто приходилъ къ нему. Мужикъ какой-то…
— Ну, вотъ. Безпремѣнно это онъ землякамъ захотѣлъ показать. Ахъ, Панфилъ! теперь ему достанется за это.
— А что ему выйдетъ?
— Выйдетъ ему — просто прогонятъ съ завода. Да гдѣ онъ, а? Панфилъ-то, гдѣ онъ? Ахъ, Панфилъ, Панфилъ, кто тебя родилъ…
V.
правитьВъ обѣденное время слѣдующаго дня Панфилъ сидитъ на квартирѣ сумрачный и скучный. Появляется привратникъ Прохоричъ сказать, чтобъ онъ шелъ къ начальству. Панфилъ сидитъ за столомъ и молчитъ.
— Что жъ ты, чего дожидаешься? Говорятъ тебѣ, начальникъ требуетъ, вставай.
— Меня, Прохорычъ, изъ завода разсчитаютъ? спрашиваетъ Панфилъ.
— А то помилуютъ что-ли? Эдакъ бы вамъ позволить, такъ вы бы весь заводъ растащили. Тому мыльца, другому тряпочку… иди!
— Коль такъ, я, Прохорычъ, не пойду!
— Вотъ я бы тебя за такія слова жарилъ, жарилъ… пошелъ бы! Какъ же ты не пойдешь, когда ты должднъ идти!
— Я, Прохорычъ, лучше не пойду, что-жь мнѣ тамъ дѣлать? все равно ужь…
— Опять это не твое дѣло. Дѣло, аль не дѣло, а ты должонъ идти.
— Ужь лучше я, Прохорычъ, не пойду! Станутъ тамъ еще допытывать, мученье одно…
— Слушай, какъ же я одинъ безъ тебя приду! Приказано мнѣ, чтобъ ты безпремѣнно явился въ контору къ начальнику. Иди.
— Нѣтъ ужь, право, лучше… ты, Прохорычъ, или одинъ!
— Ахъ, ты, хамово отродье! Тьфу! стану я тебя еще просить!
Сторожъ сердито выходить изъ квартиры, хлопнувъ за собою дверью. Но потомъ тотчасъ возвращается и, остановившись въ дверяхъ, спрашиваетъ:
— Идешь ты, аль нейдешь?
Получивъ отрицательный отвѣту, онъ уходить.
Немного болѣе, чѣмъ черезъ полчаса, тотъ же сторожъ: привратникъ снова является и на этотъ разъ категорически заявляетъ:
— Иди. Меня начальство опять прогнало за тобой. Пойдемъ!
— Ужь я лучше, Прохорычъ, но пойду! робко отвѣчаетъ Панфилъ.
— Да чортъ ты эдакій, несуразный! опять я должонъ одинъ придти въ контору! Иди сейчасъ! Я что за тобой ходитъ — лакей что ли… Иди сейчасъ!..
— Ты, пожалуйста, Прохорычъ… ты скажи: нейдетъ, и не приходи больше…
— Панфиловъ, иди! Я тебѣ дорогой рюмку водки поднесу. Панфилъ молчитъ.
— Иди! зоветъ сторожъ. — Я и самъ выпью. Какъ же я безъ тебя опять приду? Тамъ на меня и то крикнули: какъ нейдетъ?! ступай сейчасъ и скажи, чтобъ сейчасъ пришелъ! Пойдемъ, Панфилъ.
Панфилъ молчитъ.
— Водки выпьемъ дорогой. Ракомъ закусимъ. Нынче въ трактирѣ у Булановыхъ раки свѣжіе. Пойдемъ. Вставай. Ты боишься? Можетъ, и ничего не будетъ. Пошумитъ, пожуритъ начальникъ, да и спадетъ.
Молчаніе.
Сторожъ быстро садится на скамью и раздраженно произноситъ:
— Я коль такъ, весь день здѣсь просижу, дьяволъ ты эдакій!
Сидятъ оба. Панфилъ на прежнемъ мѣстѣ, за столокъ, сторожъ нѣсколько поодаль.
Потомъ Прохорычъ говоритъ мягкимъ голосомъ:
— Панфилъ Панфилычъ! пойдемъ, пожалуйста. Ты хоть только приди, а потомъ хоть сейчасъ же и уйди. Пойдемъ, пожалуйста! А то мнѣ либо штрафъ, либо что выйдетъ за тебя! У меня дѣтишки тоже есть, кормить надо. Пойдемъ, пожалуйста! Нешто ты злодѣй что-ли какой, очень я хорошо понимаю!
Панфилъ конфузится и какъ-то робѣетъ, суетливо вздрагиваетъ всѣмъ тѣломъ. Потомъ говоритъ:
— Ты, Прохорычъ, прости меня, что я тебѣ хлопотъ надѣлалъ. Ты какъ-нибудь тамъ скажи… ты скажи, что дома его нѣтъ. Я, Прохорычъ, не пойду! Станутъ распрашивать, смѣяться, иль ругаться… Нѣтъ, а не пойду!
Сторожъ встаетъ со скамьи и произноситъ:
— Анаѳемская служба, проклятая… На старости лѣтъ не знаешь покоя! И день, и ночь мытарься! Думаешь, хоть полъ конецъ жизни успокоиться, а подъ старость приходится и еще того хуже… Царь Небесный, убери Ты меня поскорѣй! Затѣмъ Прохорычъ быстро хлопаетъ дверью и уходитъ. Спустя еще полчаса, другой сторожъ является звать Панфила, но и этотъ возвращается одинъ.
VI.
правитьДѣло о кражѣ рабочимъ Панфиломъ Панфиловымъ изъ завода «трехъ пластинокъ металлическихъ и куска мыла, цѣнностью на сумму одинадцать съ половиною копѣекъ» разбирается въ судѣ и оканчивается обвиненіемъ подсудимаго и присужденіемъ его къ тюремному заключенію на три мѣсяца.
— Совсѣмъ ужь я теперь и не понимаю, что такое. Чтобы ему тогда придти въ контору къ начальнику да попросить его? Можетъ статься, и простилъ бы; дѣла, по крайности, не возбуждалъ бы! А онъ нейдетъ! И выходитъ, самъ виноватъ! Ахъ, дѣла! дѣла! размышляетъ мастеръ, сходя по ступенькамъ крыльца на улицу, послѣ окончанія дѣла.
— Интересное дѣло, чортъ его побери! сообщаетъ писарь.
— И на что ему только въ домашнемъ быту понадобились пластинки, а? удивляется кладовщикъ.
— Нѣтъ, это что, а надо по душѣ говорить, замѣчаетъ слесарь: — жалко его, работящій мужикъ былъ: такъ у него дѣло и лилось изъ рукъ, поискать такого работника… Эхъ, Панфилъ! Панфилъ! Въ трактиръ бы что ли зайти, господа?
Передъ тѣмъ временемъ, какъ идти на «высидку», Панфилъ видится съ Ванькою, и между ними происходитъ такой разговоръ:
— Ахъ, Панфилъ, Панфилъ! начинаетъ Ванька, но потомъ вдругъ останавливается, дѣлаетъ серьёзное лицо и продолжаетъ:
— Тебѣ, Панфилъ, надо денегъ… Ты вотъ возьми немножко, а коли будутъ, а тебѣ еще принесу въ острогъ. Ты знаешь, что! ты не тужи… ей Богу!
Панфилъ молчитъ. Ванька продолжаетъ:
— А то вотъ теперь, кабы намъ съ тобой въ маляры на лѣто пойти! Оно собственно, ежели взять въ разсчетъ, дѣло пустое. Я тутъ вотъ подыскалъ одного человѣка, ты, можетъ, знаешь его — Безпалый Митька. Теперь ужь онъ — Митрій! Поглядѣлъ бы ты на него; ему палецъ тогда на лѣвой рукѣ въ нашей мастерской оторвало, какъ онъ работалъ у насъ… помнишь?
— Помню…
— Вотъ онъ теперь у механика работаетъ. У механика что ли, аль у машиниста какого, шутъ его знаетъ; два рубля въ день получаетъ, хозяйскіе харчи, коль не вретъ. Пальто это на немъ изъ чистаго аглицкаго сукна, по заказу шилъ нарочно, брюки клѣтчатые зеленые, каждый мѣсяцъ въ деревню посылаетъ по десяти рублей… Говоритъ мнѣ: хочешь, говорить, переходи, я тебѣ выхлопочу мѣсто! Вотъ, говорю, еслибы… Обѣщался. Тогда бы и ты, Панфилъ…
— Я, какъ выйду изъ острога, опять пойду проситься на нашъ заводъ, замѣчаетъ Панфилъ.
— Вотъ невидаль какая! По мнѣ хоть бы его и не было! Я безпремѣнно къ этому механику поступлю.
— А если тамъ мастерство надо знать какое?
— Митрій говоритъ: по первоначалу не надо знать, а послѣ ты обучишься у него, у механика, тогда тебѣ и плата пойдетъ другая.
Помолчали.
— Ваня! на моемъ станкѣ кто-жъ теперь работаетъ? спрашиваетъ Панфилъ.
— Какого-то новенькаго взяли, онъ и работаетъ.
— И-и! произноситъ Панфилъ. — Ты бы перешелъ на него и работалъ бы, Ваня!
— А что?
— Такъ. Тотъ, новенькій, поди, не умѣетъ еще, сломаетъ, навѣрное, съ перваго раза.
— Пущай его сломаетъ!
— Нѣтъ, зачѣмъ же! Онъ у меня какъ хорошо всегда шелъ. Чиститъ онъ его?
— Какъ не чистить! За это нашего брата поддергиваютъ.
— Ты ему, Ваня, скажи, пускай онъ его маслицемъ сначала смазываетъ, потомъ пускай постоитъ немножко, да опосля того ужь и обтираетъ тряпочкой. Эдакъ онъ свѣтлѣй. Послѣ, какъ высохнетъ, опять его тряпочкой. Посмотрѣть бы теперь.
Помолчали.
— Опять этотъ механикъ. Какъ онъ засадитъ меня на три года въ обученье, да скажетъ — контрактъ надо написать! Митькѣ-то хорошо… И зачѣмъ это меня съ малыхъ лѣтъ мастерству не отдали обучаться! говоритъ Ванька.
— Ваня! а не заномеровали еще мой станокъ? собирались тогда номеровать всѣ станки подъ рядъ?
— Кто ихъ знаетъ. Энтотъ чурка нѣмецкій ходитъ все вокругъ станковъ съ кисточкой, словно попъ кропить собирается. Евойная сестра что ли, аль другая сродственница какая-то за механикомъ замужемъ, оттого ему и положили два рубля.
— Не знаешь, Ваня, не говорилъ нѣмецъ, какую цифру означатъ на моемъ станкѣ при номеровкѣ?
— Ничего не говорилъ. Да какую… твой станокъ отъ начала девятый?
— Девятый, девятый…
— Ну девятую цифру и выведутъ. Хорошо ему, что механикъ-то ему сродственникъ. Да вѣдь и я, коль на то пойдетъ, не посмотрю на его аглицкое пальто… Мнѣ что, что у него цѣпочка серебряная на жилетѣ мотается… Вотъ на той сторонѣ заводъ какой-то, сказываютъ, скоро открывается…
— Ну прощай, Ваня, говоритъ Панфилъ. Торопиться надо. Ты, Ваня, доглядѣлъ бы за моимъ станкомъ покудова.
— Такъ что-жь! Я возьму да на него перейду. Попрошу мастера, онъ переведетъ.
— Ты перейди, Ваня, попросись. У тебя-то ужь онъ не испортятся, я покоенъ буду.
— Ну прощай, Панфилъ. И какой ты, Панфилъ, чудакъ. Чтобы мнѣ сказать тогда, я бы тебѣ полный десятокъ принесъ этихъ пластинокъ. Глядишь, и земляки бы твои насмотрѣлись.
VII.
правитьЧерезъ три мѣсяца Панфилъ выходитъ изъ острога и тотчасъ бѣжитъ къ заводу. У воротъ встрѣчаетъ привратника.
— А Прохорычъ гдѣжь? аль его ужь нѣтъ? спрашиваетъ.
— На кой тебѣ его… Никакого Прохорыча нѣтъ у насъ.
— Гдѣ-жь онъ?
— Я почемъ знаю. Спроси поди у него.
Жутко дѣлается Панфилу. Онъ пытается узнать что-нибудь о Прохорычѣ, но незнакомый привратникъ съ первыхъ же словъ обрываетъ его и говоритъ:
— Проваливай отсюда съ своимъ Прохорычемъ!
Панфилъ отходитъ отъ воротъ и останавливается поодаль.
Въ обѣденный перерывъ работъ онъ встрѣчаетъ толпы рабочихъ, бѣгущихъ домой, и между прочимъ мастера, къ которому подходитъ и кланяется.
— А, Панфилъ! отвѣчаетъ мастеръ, продолжая свой путь. — Давно-ли?
— Только что нынче, Леонъ Леонычъ.
— Такъ…
— Леонъ Леонычъ, къ милости вашей, ужь не оставьте на счетъ работишки! кланяется Панфилъ.
— Можетъ быть, братецъ. Ты зайди такъ черезъ недѣльку, а я переговорю въ это время съ начальникомъ.
Встрѣчаетъ Панфилъ писаря, кладовщика и слесаря. Писарь кричитъ:
— Панфилъ, господа! Ай да Панфилъ! Высидѣлъ, чортъ его побери! Молодецъ!
— А, Панфилъ! говорить слесарь: — здорово, братъ. Нашолъ себѣ работу, иль нѣтъ еще?
— Нѣтъ, Иванъ Иванычъ. Хотѣлось бы опять на старое мѣсто. Не можете ли замолвить словечко… Станокъ-то мой… какъ онъ, кто на немъ теперь работаетъ?
— Надо бы тебя, Панфилъ, опять на твой станокъ поставить. На немъ три человѣка перебывало; двоимъ пальцы пооторвало съ непривычки, третій немножко привыкать начинаетъ. Надо быть, тебя примутъ. Ты бы мастера попросилъ!
Проходитъ недѣля въ ожиданіи. Впродолженіе этой недѣли Панфилъ каждый день приходитъ къ заводу и, остановившись гдѣ-нибудь поодаль, около забора, сосредоточенно принимаете! смотрѣть на стѣны заводскія, на трубы закоптѣлыя, въ окна на половину перебитыя… Внимательно прислушивается къ заводскому гудку, на который раньше не обращалъ вниманія, или, если и обращалъ, то на столько, на сколько это нужно было для того, чтобы не опоздать на работу. Теперь же гудокъ самъ по себѣ привлекаетъ его вниманіе и напоминаетъ ему разные случаи изъ его заводской жизни, такъ или иначе соприкасавшіеся именно съ гудкомъ. Представляется ему, какъ однажды, по оплошности машиниста, данъ былъ фальшивый, то есть не во-время, гудокъ и всѣ рабочіе со всѣхъ мастерскихъ повыбѣжали на дворъ, полагая, что на заводѣ случился пожаръ, и какъ за то, что они повыбѣжали не во-время, нѣкоторымъ изъ нихъ начальство поставило штрафы, собственно въ назиданіе, чтобы впредь никогда не убѣгали отъ станковъ въ неурочное время. Вспоминается ему другой гудокъ, возвѣстившій дѣйствительно уже, а не фальшиво, о пожарѣ, на который должны были (по заводскимъ правиламъ) бѣжать всѣ безъ исключенія рабочіе заводскіе; прибѣжалъ тогда и онъ, Панфилъ, и второпяхъ, по разсѣянности, или отъ излишняго усердія, или по какой другой причинѣ, вмѣсто горѣвшаго строенія, ухитрился вылить ведро воды на спину начальника своей мастерской, который за такую глупость поставилъ ему штрафъ въ тридцать копеекъ серебромъ. И многое другое вспоминается Панфилу при ежедневномъ невольномъ разсматриванія завода…
По прошествіи назначенной недѣли мастеръ говоритъ Панфилу:
— А, Панфилъ! забываю я все переговорить съ начальникомъ. Приди ты такъ дней черезъ пять.
— Ужь будьте такъ добры, Леонъ Леонычъ! кланяется тотъ. Проходитъ еще пять дней. Очень длинными кажутся они Панфилу. Но онъ все-таки аккуратно каждый день продолжаетъ посѣщать заводъ или, вѣрнѣе, не заводъ, въ который постороннему человѣку входъ воспрещается, а ворота заводскія. Ровно въ семь часовъ утра приходитъ, когда работа начинается; ровно въ первомъ часу пополудни уходитъ домой, какъ будто для того, чтобы обѣдать, и, наконецъ, ровно въ семь часовъ вечера прощается съ заводскими воротами до слѣдующаго утра.
Приходитъ желанный день отвѣта мастера. Думаетъ Панфилъ: слава тебѣ Господи! дождался! Нынче получу отвѣтъ, завтра на работу выйду. Какъ-то мой станокъ теперь — поскорѣй бы увидать его!
Не такой однако отвѣтъ получается отъ мастера:
— Нельзя, Панфилъ, оказалось.
— Ужь будьте такъ добры, Леонъ Леонычъ! торопливо произноситъ Панфилъ, какъ бы не разслышавъ или, вѣрнѣе, пропуская мимо ушей грозно прозвучавшее слово «нельзя».
— Видишь, какая исторія, продолжаетъ мастеръ: — ежели кого исключаютъ изъ завода по суду, такъ ужь того больше никогда не принимаютъ. Теперь ужь тебя нельзя принять на работу. Хоть ты и хорошій работникъ, и начальникъ объ этомъ знаетъ, и только такое правило, что нельзя.
Панфилъ намѣревается что-то сказать, даже ротъ разѣваетъ для этого, но у него ничего не сказывается, и онъ, не начавъ говорить, умолкаетъ.
Медленно, понуривъ голову, плетется Панфилъ вдоль рѣчки, протекающей неподалеку отъ завода. Подходить случайно въ рабочимъ, толпою поднимающимъ толстыя бревна съ берега и по двумъ перекладинамъ втаскивающимъ ихъ на заборъ, послѣ чего брусья укладываются на дворѣ въ правильный четырехъ-угольникъ. Рабочіе шумятъ, бранятся и безбожно кричатъ, словно тысячу рублей нашли и не могутъ между собою раздѣлить по ровну. Панфилъ останавливается; стоитъ четверть часа, полчаса, въ какомъ-то онѣмѣніи, не слыша ни крика, ни шума вокругъ себя… Можетъ быть, и больше простоялъ бы, еслибы кто-то изъ толпы не крикнулъ ему:
— Ей, чего ты тутъ, стоишь! Гляди, давнетъ тебя по башкѣ, сторонись!
Панфилъ идетъ далѣе, самъ не зная, куда и зачѣмъ. Потомъ останавливается и садится на брусъ. По правую сторону отъ него разстилается поле, на срединѣ котораго торчатъ груды навоза и летаютъ галки. Впереди, вдали, такая же толпа рабочихъ возится съ брусьями и немилосердно шумитъ, но шумъ доносится до Панфила уже болѣе тихій. По лѣвую сторону, тоже вдали, виднѣются закоптѣлыя трубы заводскія и обрисовываются громадныя заводскія постройки. Поворачиваетъ Панфилъ голову въ эту сторону и долго и пристально смотритъ. Слезы капаютъ изъ его глазъ, онъ ихъ обтираетъ и все продолжаетъ смотрѣть туда. И видится ему только труба одна громадной вышины, къ низу шире, къ верху уже, и изъ трубы валитъ черною глыбою дымъ. Глядитъ Панфилъ именно на этотъ дымъ, и ни мыслей, ни думъ никакихъ не пробуждается въ его головѣ, тяжесть одна давитъ его…
Долго просиживаетъ онъ въ этомъ глухомъ мѣстѣ. Вдругъ ему слышатся протяжные и жалобные звуки. Панфилъ прислушивается. Потомъ встаетъ и заглядываетъ подъ брусъ. Еще явственнѣе доносится до него тоскливое мяуканье котенка. Панфилъ вытаскиваетъ его изъ ямы и сажаетъ къ себѣ на колѣни. Брошенный въ яму котенокъ, должно быть, долго томился тамъ: это замѣчаетъ Панфилъ по его до крайности исхудалому тѣлу, воспаленнымъ глазамъ и судорожнымъ движеніямъ, предшествующимъ голодной смерти. Котенокъ мечется на колѣняхъ, какъ ошалѣлый, царапается къ верху, мяучитъ нестерпимо жалобно и выражаетъ крайнее безпокойство. Потомъ вдругъ утихаетъ, не сразу, а постепенно, но замѣтно, перестаетъ издавать тоскливые звуки, перестаетъ метаться изъ стороны въ сторону. Панфилъ торопливо суетъ свою руку въ одинъ карманъ, въ другой, вездѣ шаритъ и нигдѣ не находитъ ни кусочка хлѣба. Вмѣстѣ съ тѣлъ въ немъ самомъ вдругъ пробуждается сильнѣйшій аппетитъ. Тутъ только Панфилъ вспоминаетъ, что онъ со вчерашняго два и до сей поры ничего еще не ѣлъ. Надѣялся онъ сегодня поступить на заводъ и тотчасъ же призанять рублишко изъ заводской кассы, но на заводъ не поступилъ, и денегъ поэтому не могъ занять…
Вспоминаетъ Панфилъ о Ванькѣ. Привстаетъ съ бруса, потомъ нагибается къ землѣ и пристально всматривается въ котенка. Котенокъ еле дышитъ, изнуренный, съ раскрытымъ ртомъ и разширенными глазами. Панфилъ беретъ его въ руки и поспѣшно шагаетъ назадъ, по направленію къ городу…
— Да тебѣ кого надо-то?
— Мнѣ Ивана, ему прозвище Качаловъ.
— Такъ тебѣ что?
— То-то вотъ мнѣ надо его. Ты его позови, аль поди въ мастерскую да разскажи…
Привратникъ уходитъ и потомъ, возвращаясь чрезъ нѣсколько времени, заявляетъ Панфилу, что такой рабочій, правда, работалъ у нихъ на заводѣ, но только теперь не работаетъ уже и, какъ слышно, перешолъ на сосѣдній заводъ.
Бѣжитъ Панфилъ на сосѣдній заводъ. Тамъ ему привратникъ послѣ длинныхъ распросовъ и поясненій, говоритъ:
— Такъ, такъ, это тотъ самый. Теперь я вспоминаю… Такой парень ловкій. Иди ты въ больницу и тамъ его увидишь…
— Что-жь онъ захворалъ, иль что? переспрашиваетъ Панфилъ.
— Много ихъ тутъ захворало заразъ. Такъ захворало, такъ захворало, что и говорить не хочется. Иди, самъ тамъ увидишь, махаетъ рукою привратникъ.
Еще поспѣшнѣе бѣжитъ Панфилъ въ больницу. Самъ трясется, дрожитъ, не отъ холода, а отъ волненія, предчувствія чего-то очень плохаго; къ тому же, и пустота желудка производитъ нѣкоторое нервное раздраженіе.
Прибѣгаетъ въ больницу. Болѣе получаса распрашиваетъ, кого ему нужно, и гдѣ такого человѣка можно видѣть. Наконецъ, сторожъ и прислуга больничная уразумѣваютъ, кого именно ему нужно, и говорятъ. Какъ громомъ, поражаетъ Панфила это извѣстіе…
— Пойдемъ, родимый, а проведу тебя туда, говоритъ сердобольная сидѣлка, замѣтя, какое сильное впечатлѣніе произвело на Панфила сообщенное ему извѣстіе.
— Тебѣ онъ не сродственникъ ли приходится?
Панфилъ не отвѣчаетъ на вопросъ и машинально идетъ слѣдомъ за сидѣлкой. Проходятъ они черезъ весь дворъ, усаженный кое-гдѣ деревцами, и входятъ въ небольшое строеніе, стоящее поодаль отъ прочихъ больничныхъ зданій.
Стоитъ бѣдный Панфилъ и не видитъ ничего, не слышитъ. Казалось, будто человѣкъ совершенно окаменѣлъ. Кровь застыла въ жилахъ; сердце перестало биться. Умъ совершенно парализовался; память куда-то улетучилась, чувство сжалось и присмирѣло…
Кругомъ стоитъ тишина гробовая въ буквальномъ смыслѣ. На полу, около стѣнъ, разставлены гробы съ только что умершими покойниками. Лица покойниковъ прикрыты бѣлыми полотнами. Одно лицо оставалось открытымъ, но его нельзя было узнать, и, еслибы не сидѣлка, Панфилъ не узналъ бы въ немъ своего друга Ваню.
Стоитъ Панфилъ на одномъ мѣстѣ и но можетъ тронуться. А сидѣлка, между тѣмъ, причитаетъ:
— Привезли его, роднаго, съ завода ни жива, ни мертва, страсти Божіи — глядѣть было на него: глазыньки полопались, голова обнажилась отъ волосъ сгорѣвшихъ, тѣло не тѣло, человѣкъ не человѣкъ, спаленный, обагренный…
Вдругъ Панфилъ стремительно бросается къ сидѣлкѣ и бормочетъ:
— Это, это… кто его? это кто его такъ изуродовалъ?
Сидѣлка отступаетъ шагъ назадъ отъ Панфила и со страхомъ смотритъ на его страшно блѣдное лицо и мутно-блуждающіе глаза. Панфилъ повторяетъ свой вопросъ. Та отвѣчаетъ:
— Господь одинъ вѣдаетъ… Котлы у нихъ на заводѣ взорвались, или что другое взорвалось, ужь я тебѣ не могу, родамый, доподлинно объяснить, а только что всѣхъ ихъ въ эту пору ея воздухъ приподняло, опосля того на землю спустило!
— Иванъ! Иванъ! кричитъ Панфилъ. — Ты встань, ты хоть на минутку встань!
Сидѣлка подозрительно оглядываетъ Панфила.
— Родимый! что ты, въ своемъ ли умѣ? Перекрестись, сотвори молитву…
Панфилъ припадаетъ къ гробу…
— Ваня! Ваня! меня изъ острога-то выпустили… ты встань!
Сидѣлка быстро убѣгаетъ и черезъ двѣ-три минуты возвращается съ двумя сторожами, идя сзади ихъ… Сторожа, въ свою очередь, входятъ тоже очень осторожно и крадучись, какъ будто впереди ихъ ожидаетъ какая напасть. Подойдя къ Панфилу, они останавливаются. Спустя секунду, сидѣлка вскрикиваетъ, а за нею и сторожа вздрагиваютъ: они видятъ на полу около гроба мертваго котенка.
— Почтенный! нельзя ли… позвольте васъ… обращаются сторожа къ Панфилу и берутъ его за руки. Панфилъ не сопротивляется. Сторожа выводятъ его изъ покойницкой. Панфилъ вдругъ дѣлается тихъ, какъ рыба, и покоренъ, какъ дитя… Его ведутъ къ дежурному врачу больницы, а послѣ того отпускаютъ на волю, оставивъ въ сильномъ подозрѣніи относительно состоянія его умственныхъ способностей. Панфилъ выходитъ на улицу…