ПАНОЧКА
правитьI.
правитьГенеральша Бедрягина была удивлена; — она не ожидала такой откровенности отъ будущаго мужа своей внучки. Гурьевъ, сухо, дѣловымъ тономъ сдѣлавъ предложеніе, откинулся на спинку кресла съ такимъ видомъ, будто ожидаемый отвѣтъ нисколько его не интересуетъ. Этотъ видъ не то чтобы раздражалъ генеральшу, а какъ бы досадливо нарушалъ ея обычное и давно усвоенное безразличное отношеніе ко всему, что не касалось ея лично.
— Voyons! — замѣтила она, съ нѣкоторымъ любопытствомъ взглядывая на свѣжее, красивое лицо Гурьева, обрамленное совершенно сѣдыми волосами. — Вы говорите, что не влюблены въ Паночку?
— Боже мой, я ее знаю съ дѣтства! — небрежно промолвилъ онъ, проводя рукой по темнымъ шелковистымъ усамъ и не сводя чуть-чуть насмѣшливыхъ глазъ съ набѣлённаго лица генеральши.
— Ce n’est pas une raison! Сѣдина въ бороду…
— А бѣсъ въ ребро! — серьезно закончилъ Гурьевъ. — Бѣса въ себѣ я не чувствую.
Генеральша сомнительно покачала головой.
— Вы вдвое старше Паночки…
— Позвольте!… — Гурьевъ поднялъ глаза къ потолку. — Даже съ хвостикомъ! — продолжалъ онъ, снова переводя глаза на генеральшу. — Мнѣ — 42, а ей — 19… Она родилась какъ разъ въ тотъ годъ, когда меня отправили на Кавказъ, а именно въ 1855 году. Считайте.
— Вы не думаете, что это рискованно? — все съ тѣмъ же любопытствомъ промолвила генеральша.
— Въ смыслѣ нѣкотораго посторонняго украшенія на лбу вашего покорнаго слуги? — невинно спросилъ онъ. — Кто же отъ этого застрахованъ? Прошлое моихъ знакомыхъ безжалостно разсѣеваетъ всякія на этотъ счетъ иллюзіи.
Генеральша нахмурилась.
— Vous êtes cynique, mon cher, — почти съ негодованіемъ сказала она.
Веселая улыбка заиграла въ глазахъ Гурьева.
— Искренность часто называется цинизмомъ.
Генеральша замахала руками.
— Увольте меня, мой милый, отъ вашихъ философій! Гурьевъ въ знакъ повиновенія отвѣсилъ легкій поклонъ.
— Я бы хотѣла знать, что же отъ меня требуется? — уже совсѣмъ ворчливо произнесла генеральша.
— Прежде всего, ваше согласіе…
— Вы говорили съ Паночкой?
— То-есть… она говорила со мной.
— Ужь не хотите ли вы сказать, что она объяснилась въ любви?! — съ негодованіемъ вскрикнула генеральша.
— Нѣтъ; но она спросила, не хочу ли я на ней жениться.
Насурмленныя брови Бедрягиной высоко поднялись. Она посмотрѣла на Гурьева, затѣмъ схватила стоявшій близъ нея на столикѣ серебряный колокольчикъ и сердито позвонила.
— Попроси ко мнѣ барышню Парасковью Александровну, — приказала она вошедшему лакею.
— Чего вы волнуетесь, ваше превосходительство? — шутливо произнесъ Гурьевъ. — Не мнѣ, старику, было заговорить первому. Да и не все ли равно, кто первый заговорилъ? Суть въ томъ, что мы просимъ васъ назначить день свадьбы.
— Я должна спросить… Нельзя же позволять дѣвчонкѣ дѣлать глупости… А потомъ я умою руки… Les mariages….
— Se font dandles cieux, — подхватилъ Гурьевъ. — Вѣрно; и потому умойте ужь руки теперь.
— Вы звали, бабушка? — раздался звонкій голосокъ, и передъ генеральшей предстала нарядная фигурка небольшаго роста, тоненькая, вся въ бантикахъ, кружевцахъ, оборочкахъ. Бантики были у нея въ черныхъ вьющихся волосахъ, бантики на узенькахъ плечикахъ, бантики на рукавахъ, на платьѣ. Всѣ эти бантики при малѣйшемъ движеніи взмахивали концами лентъ, какъ крылышками, и вся она съ своею маленькою кудрявою головкой, большими, черными, будто удивленными глазами и длиннымъ тонкимъ носикомъ была похожа на красивенькую птичку, которая вотъ вотъ сейчасъ улетитъ, но она не улетѣла, а твердо стояла на высокихъ каблучкахъ передъ бабушкой и, скромно сложивъ ручки, шаловливо смотрѣла на нее.
— Ты просила Валерьяна Ипполитовича на тебѣ жениться? — строго спросила генеральша.
Большіе глаза съ укоромъ остановились на улыбающемся лицѣ Гурьева. Онъ лукаво прищурилъ глазъ.
— Просила! — задорно сказала Паночка, взглядывая снова на бабушку.
— Vous n’avez pas le sens commun! — возмущаясь, заговорила генеральша. — Гдѣ вы это видѣли? гдѣ вычитали?
— Я знала, что онъ не откажется, — увѣренно замѣтила Паночка.
Гурьевъ разсмѣялся. Генеральша нетерпѣливо тряхнула головой.
— Онъ тебѣ говорилъ, — она глазами указала на Гурьева, — что женится на тебѣ не по любви?
Паночка недовѣрчиво взглянула на Гурьева. Лицо перестало улыбаться и хранило непроницаемое выраженіе. Паночка нѣкоторое время колебалась, потомъ вдругъ точно ее осѣнила мысль:
— Что онъ не влюбленъ въ меня? — вскрикнула она. — Знаю, знаю, говорилъ! Я совсѣмъ не хочу, чтобы онъ стоялъ на колѣняхъ и цѣловалъ мнѣ руки…
— Говорилъ онъ тебѣ, что женится потому, что дѣла его разстроены, а ты богата, и будь ты бѣдна…
— Говорилъ, все говорилъ! — сіяя улыбкой, защебетала Паночка.
— А ты… тоже выходишь не по любви? — неумолимо продолжала генеральша, все болѣе и болѣе возмущаясь неприличною, по ея мнѣнію, выходкой внучки.
Паночка вся зардѣлась, даже маленькія ушки покраснѣли и на глазахъ неожиданно показались слезы.
— Я… я… тоже, — пробормотала она, растерявшись.
Гурьевъ поспѣшилъ ей на помощь.
— Марья Ѳоминишна, что за допросъ! — сказалъ онъ, смѣясь. — Эти щекотливые вопросы касаются однихъ насъ…
Но Марья Ѳоминишна не унималась.
— Ты, можетъ, думаешь, что горе или тамъ несчастье покрыло сѣдинами его голову?… Дѣвчонки часто этимъ увлекаются…
— Нѣтъ. Онъ говоритъ, это у нихъ фамильное свойство, — возразила Паночка, оправясь отъ своего смущенія. — Бабушка, что вамъ до того, за кого я выйду замужъ? Вы сами говорили, что никого не знаете умнѣе Валерьяна Ипполитовича.
— И повторяю, — торжественно произнесла генеральша.
— Ну, вотъ, и я считаю его умнѣе всѣхъ! — вскрикнула Паночка съ прежнею шаловливостью, взглядывая то на бабушку, то на Гурьева.
Гурьевъ снисходительно улыбался. Генеральша помолчала.
— По мнѣ, какъ хотите, — сказала она уже усталымъ голосомъ. — За послѣдствія я не отвѣчаю.
Паночка, не дослушавъ послѣднихъ словъ, подбѣжала къ Гурьеву, примостилась на ручкѣ его кресла, какъ она это дѣлала и раньше, и звонко заговорила:
— Ну, теперь разсказывайте!… Куда мы поѣдемъ послѣ свадьбы?… За границу, да?… въ Италію? А потомъ поселимся на дачѣ вашей… на островахъ, да?…
II.
правитьСтарая дача Гурьевыхъ, передѣланная и подновленная, оживилась. Заброшенныя клумбы покрылись цвѣтами; аллеи и тропинки очистились отъ сорной травы; подъ деревьями снова размѣстились садовые диванчики и столики. Подновился и «павильонъ забвенія», гдѣ прежнее мужское поколѣніе Гурьевыхъ въ утѣхахъ любви и пирушкахъ съ успѣхомъ забывало женъ, дочерей и сестеръ, влачившихъ скучное, однообразное существованіе въ пышномъ большомъ домѣ. Въ этомъ павильонѣ проѣдалось и проживалось громадное нѣкогда состояніе господъ Гурьевыхъ, владѣльцевъ нѣсколькихъ тысячъ душъ и многихъ помѣстій. Но теперь и здѣсь зародилась новая жизнь.
Въ бывшей столовой, гдѣ когда-то пировала золотая молодежь и красовались доморощенныя и чужеземныя Фрины того времени, водворилась мастерская художника. Вдоль стѣнъ укромныхъ уголковъ, носившихъ причудливыя названія: Mon bijou, Asile d’amour et de la beauté и прочее, потянулись витрины и шкафы съ книгами и коллекціями гравюръ; кое-какія уцѣлѣвшія случайно отъ продажи драпировки, отоманки и пуфы съ выцвѣтшею отъ времени и мѣстами потертою шелковою обивкой были, ради художественной цѣлей, перетащены въ мастерскую и разбросаны тамъ въ художественномъ безпорядкѣ.
На одной изъ такихъ отоманокъ, въ костюмѣ неаполитанскаго рыбака, лежала Паночка и, болтая по-дѣтски тоненькими, обнаженными до колѣнъ ножками, съ аппетитомъ ѣла сочную грушу. Іюльское солнце, пробиваясь сквозь густую листву старыхъ липъ, загоралось искорками по красному колпачку, ухарски надѣтому на чернокудрую головку Паночки. Гурьевъ съ папиросой въ зубахъ стоялъ передъ мольбертомъ и кистью подправлялъ наброшенную на полотнѣ картину.
— Отдохнула? — спросилъ онъ, не оборачиваясь.
— Нѣтъ еще, — отвѣтила Паночка, доѣдая свою грушу.
Гурьевъ положилъ кисть на край мольберта и, напѣвая въ полголоса итальянскую народную пѣсенку «О bello Napoli», принялся растирать краски на палитрѣ.
— А я бы хотѣла знать, какъ они тутъ пили, пѣли, пировали, — сказала вдругъ Паночка послѣ продолжительнаго молчанія.
Она доѣла грушу и, закинувъ обѣ руки подъ голову, смотрѣла на обвитыхъ гирляндами толстощекихъ амуровъ, разбросанныхъ въ различныхъ позахъ по потолку. Одни, схватившись за руки, кружились въ бѣшеной пляскѣ; другіе летѣли въ пространство, разбрасывая по пути цвѣты; третьи, съ коварною улыбкой, пускали внизъ стрѣлы.
Гурьевъ, не прерывая пѣсенки, пошарилъ въ ящикѣ, отыскивая нужную ему краску.
— Я бы не могла жить жизнью твоей матери, — задумчиво промолвила Паночка.
— Мать моя была сама добродѣтель, — сентенціозно замѣтилъ Гурьевъ, растирая на палитрѣ найденную краску.
Шаловливая улыбка показалась на губахъ Паночки.
— О твоя тетка была сама добродѣтель, и твоя бабушка…
— Да, все женское поколѣніе Гурьевыхъ отличалось добродѣтелью.
— Что и заставляло ихъ жить отдѣльно отъ мужей.
— Тому причиной порочность мужскаго поколѣнія Гурьевыхъ.
— Я предпочитаю мужское поколѣніе Гурьевыхъ, — задорно произнесла Паночка. — Здѣсь мнѣ было бы веселѣе, чѣмъ тамъ.
Паночка жестомъ указала въ окно по направленію большаго дома.
— Что бы на это сказалъ Павелъ! — замѣтилъ, улыбаясь, Гурьевъ.
Тѣнь скользнула по шаловливо-кокетливому личику. На минуту Паночка замолкла. Гурьевъ оглянулся, положилъ кисть и палитру на столъ и подошелъ къ женѣ.
— Совсѣмъ мальчишко! — сказалъ онъ, посмѣиваясь, и сѣлъ на отоманку. — Признайся, Паночка, ты очень его боишься? — спросилъ онъ.
— Твоего брата? — переспросила Паночка. — Не то что боюсь, а онъ меня стѣсняетъ.
— Это, пожалуй, выходитъ на одно и то же…
— Онъ насъ не одобряетъ.
— То-есть меня не одобряетъ!
— Вы такъ не похожи другъ на друга…
— Онъ моложе меня на цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ, красивѣе…
Паночка отрицательно покачала головой.
— Вы пристрастны, сударыня!… Погодите! Коварный брать откроетъ вамъ глаза на порочность вашего супруга и въ благодарность за свою услугу заставитъ васъ въ себя влюбиться…
— Ничего онъ меня не заставитъ! — почти сердито вскрикнула Паночка, встряхивая головой.
Гурьевъ разсмѣялся.
— Ну, а если…
Паночка приподнялась на локтѣ и жадно впилась большими глазами въ лицо мужа.
— А если я влюблюсь?
— Въ Павла?
— Не въ него, а въ кого-нибудь другаго, все равно въ кого…
— У тебя уже есть кто на примѣтѣ?
— Я не шучу! я серьезно говорю.
— А, серьезно! Ну, я тебѣ серьезно скажу: что-жь, на доброе здоровье!
Облако разочарованія отуманило подвижное личико Паночки.
— И только? — промолвила она.
Гурьевъ въ отвѣтъ пожалъ плечами.
— И тебѣ не будетъ больно, горько, обидно?
— Мой милый другъ! тебѣ — девятнадцать, а мнѣ — сорокъ два! — философски возразилъ Гурьевъ.
— Что-жь изъ этого? — пылко проговорила Паночка. — Вѣдь, это было бы съ моей стороны мерзко, гадко, безнравственно, наконецъ!
— О нравственности ты толкуй съ Павломъ. Я въ этой метафизикѣ — пасъ!
— Ты не признаешь нравственности? — глубокомысленно спросила Паночка, широко раскрывая глаза.
Гурьевъ съ улыбкой смотрѣлъ на нее.
— Въ эту минуту я признаю, что этотъ красный колпачокъ чрезвычайно идетъ моей хорошенькой женѣ! — сказалъ онъ, приподнимая Паночку.
— Оставимъ всѣ эти сантиментальности! Лучше взгляни сюда.
Онъ указалъ на два женскіе, писанные масляными красками, портрета, висѣвшіе бокъ-о-бокъ на стѣнѣ, въ глубинѣ мастерской.
— Этакая вѣтренница! — шутливо произнесъ онъ. — Я все жду, когда она, наконецъ, обратитъ вниманіе на мои новинки… Вертится, шалитъ, болтаетъ всякій вздоръ и ничего вокругъ себя не видитъ!
Разительный контрастъ представляли эти два женскіе портрета. На одномъ — величественной наружности женщина, въ черномъ бархатномъ платьѣ съ бѣлымъ кружевомъ на роскошныхъ, изящно причесанныхъ каштановыхъ волосахъ. Сѣрые съ синимъ отливомъ глаза глядятъ вдумчиво изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ; чуть замѣтная складка около губъ, прелестно очерченныхъ и плотно сжатыхъ, придаетъ скорбное, горькое выраженіе нѣжнымъ чертамъ прекраснаго, блѣдно-матоваго лица.
— Моя мать, — замѣтилъ Гурьевъ.
— Гдѣ былъ этотъ портретъ, что я его раньше не видала? — порывисто спросила Паночка.
— Оба портрета были съ прочимъ гурьевскимъ хламомъ у жида-старьёвщика… По возвращеніи изъ-за границы я ихъ выкупилъ и велѣлъ вставить въ новыя рамы. Старыя жидъ счелъ выгоднымъ продать… Только сегодня утромъ получилъ я ихъ отъ Даціаро.
— Какъ хороша твоя мать! — съ восторгомъ промолвила Паночка.
— Говорятъ, она была еще лучше. Но вглядись въ эту.
Та — была простая русская мѣщанка, въ дурно сшитомъ бѣломъ платьѣ съ пунцовою шалью на аппетитныхъ плечахъ. Свѣжее, все въ ямочкахъ лицо смѣялось, смѣялись сочныя, разовыя губы, изъ-подъ которыхъ едва замѣтно выступали острые, бѣлые, какъ миндалины, зубы. Задоръ и чувственность выступали въ каждой чертѣ этого неправильнаго, но чрезвычайно миловиднаго лица.
— Это извѣстная тебѣ по моимъ разсказамъ Дунюшка. Не иронія ли судьбы, что эти два портрета были оба свалены въ одну общую кучу жидовской рухляди?
— О, зачѣмъ ты ихъ здѣсь вмѣстѣ повѣсилъ? — съ неподдѣльнымъ огорченіемъ замѣтила Паночка.
— Для твоего и твоего ментора назиданія…
— Paul такъ уважаетъ свою мать!… Ты ужасно оскорбишь его.
— Я ее не менѣе уважаю, — невозмутимо возразилъ Гурьевъ. — Вотъ эта Дунюшка, — спокойно продолжалъ онъ, — своими миндалевидными зубками скушала остатки нашего состоянія, а мать моя съ маленькимъ Павломъ жила въ это время въ Дрезденѣ, въ строгомъ одиночествѣ, лицомъ къ лицу съ нанесеннымъ ей оскорбленіемъ, которое она не могла ни забыть, ни простить, ни переработать въ снисходительное равнодушіе къ человѣческой слабости. Наружно она презирала моего порочнаго отца, но въ душѣ томительно ожидала его возвращенія… Я былъ тогда уже юношей и все видѣлъ и понималъ.
— Она его любила? — спросила Паночка.
Гурьевъ усмѣхнулся.
— Можетъ быть, она полюбила бы и другаго, еслибъ вмѣстѣ съ молокомъ не впитала строгихъ понятій о долгѣ… Ей дозволялось любить только законнаго супруга и, какъ онъ ни былъ пороченъ, по ея мнѣнію и по мнѣнію другихъ, она ждала его…
— И не дождалась?
— Не дождалась… Онъ ее пережилъ…
— Вы тутъ?… къ вамъ можно? — крикнулъ изъ сада подъ окномъ молодой мужской голосъ.
Паночка съ испугомъ взглянула на портреты, а потомъ на свои голыя ножки.
— Это Paul!… Какъ быть?
— А такъ, какъ ты есть, — сказалъ Гурьевъ. — Конечно, можно! — крикнулъ онъ. — Влѣзай въ окно, если лѣнь дойти до двери.
Подъ окномъ послышался шорохъ; съ карниза посыпалась штукатурка и въ окнѣ показалась темнорусая голова съ загорѣлымъ лицомъ, густо обросшимъ темною бородой, а вслѣдъ за головой — широкія плечи и все остальное туловище, крѣпкое, коренастое, плотное, облеченное въ блузу небѣленаго полотна и подпоясанное кожанымъ ремнемъ.
— Наше вамъ почтеніе! — сказалъ громко Павелъ Гурьевъ. — Э! да вы за художественными упражненіями, и Прасковья Александровна во всеоружіи!
Паночка слегка покраснѣла.
— Не помѣшалъ ли я?
— Нисколько, — возразилъ Валерьянъ, отходя къ мольберту. — На сегодня мы, пожалуй, и кончили.
Павелъ приблизился къ мольберту. Какою грубой, неотесанной показалась Паночкѣ фигура деверя бокъ-о-бокъ съ изящною фигурой мужа! Какъ грубы черты молодаго, но обвѣтреннаго, загорѣлаго лица близъ свѣжаго, изысканнымъ образомъ одухотвореннаго лица старшаго брата! Какъ некрасивы коротко остриженные волоса по сравненію съ волнистыми, сѣдыми, душистыми волосами Валерьяна! Паночка увѣреннѣе расположилась на отоманкѣ и не пыталась больше скрыть подъ бархатною скатертью столика свои голыя ноги.
Павелъ постоялъ немного передъ мольбертомъ, неодобрительно поджалъ губы и отвернулся. Глаза его, окинувъ бѣглымъ взглядомъ мастерскую, остановились на портретахъ Гурьевой и Дунюшки. Густая краска выступила у него на лбу.
— Для чего этотъ цинизмъ? — рѣзко сказалъ онъ.
Валерьянъ обернулся.
— Ты разумѣешь эти портреты? — нѣжно промолвилъ онъ. — Они повѣшены здѣсь для нагляднаго обученія Паночки.
— Это возмутительно! Я сейчасъ велю унести отсюда портретъ матери! — гнѣвно вскрикнулъ Павелъ. — Ты не имѣешь права!… Это… это…
— Пожалуйста, не волнуйся. Портретъ будетъ унесенъ отсюда и безъ твоего приказанія. Ему здѣсь не мѣсто, но не потому, — прибавилъ Валерьянъ съ усмѣшкой, — не потому, почему ты думаешь… оба портрета другъ подлѣ друга только выигрываютъ въ экспрессіи… а потому, что онъ займетъ прежнее свое мѣсто въ кабинетѣ, то-есть то мѣсто, которое онъ занималъ до гурьевскаго погрома!…
Павелъ угрюмо смотрѣлъ на брата.
— Ну, я вижу, что я лишній среди вашихъ утонченностей и изощреній… У васъ тутъ не поймешь, гдѣ начинается нравственность, гдѣ кончается безнравственность.
Онъ быстро шагнулъ къ окну и схватилъ брошенную на подоконникъ шляпу.
— Paul! куда? пойдите сюда! — позвала его Паночка.
Онъ оглянулся. Паночка головой поманила его къ себѣ. Красный колпачокъ забавно качнулся внизъ и вверхъ, а большіе птичьи глазки не то шаловливо, не то заискивающе смотрѣли на Павла. Онъ презрительно окинулъ взоромъ мальчишескую фигурку невѣстки, однако, подошелъ, позволилъ взять у себя изъ рукъ шляпу и сѣлъ рядомъ съ Паночкой.
— Я бы никогда не допустилъ свою жену надѣть такой костюмъ! — съ сердцемъ замѣтилъ онъ.
— Почему? — задорно спросила Паночка, вскидывая вверхъ голову.
— Потому что это неприлично, неженственно, — почти грубо возразилъ Павелъ.
Паночка съ нѣкоторымъ смущеніемъ посмотрѣла на свои голыя ножки, протянула было ихъ подъ скатерть, но тотчасъ же, хотя и не безъ замиранія сердца, снова вытянула впередъ.
— Вамъ бы прописи писать! — сказала она капризно. — Такое все говорите, какъ въ прописяхъ.
Павелъ съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на нее.
— За все то, что вы теперь думаете и чувствуете, отвѣтить вашъ мужъ.
— А за то, что ты возстановляешь ее противъ мужа, кто отвѣтитъ? — спросилъ съ обычною спокойною усмѣшкой Валерьянъ.
— У васъ прескверный характеръ, Paul! — ввернула въ свою очередь Паночка, шутливо овладѣвая загрубѣлою, загорѣлою рукой деверя. — Горе вашей будущей женѣ!
— И еще, — продолжалъ въ томъ же тонѣ Валерьянъ, — возвращаясь къ нашему вчерашнему спору… Что лучше по-твоему: открыто признать право человѣка на наслажденіе, въ какой бы формѣ оно ему ни далось… богатому — въ одной, бѣдному — въ другой… или подавленіемъ естественныхъ влеченій исказить натуру, а самое подавленіе лицемѣрно называть добродѣтелью?!… Менѣе ли грѣшили противъ духа католическіе монахи, обуздывая возмущеніе плоти?… Я полагаю, что ни одна куртизанка мысленно такъ не грѣшила!… И вотъ, я нехочу, чтобы Паночка бокъ-о-бокъ со старымъ мужемъ грѣшила мысленно… Пусть грѣшитъ дѣйствіемъ, но пусть мысль ея будетъ чиста… — закончилъ онъ, отчетливо выговаривая каждое слово.
— Портретъ матери рядомъ съ той… — угрюмо промолвилъ Павелъ, — является, значитъ, какъ бы нагляднымъ примѣромъ добродѣтели?!
— Не совсѣмъ такъ. Я вотъ сейчасъ говорилъ женѣ, что мать жила въ оковахъ долга и любила завѣдомо порочнаго мужа только потому, что другихъ ей запрещалось любить… А любила она его страстно, ты самъ знаешь!… Къ чему она тратила душевныя свои силы? Зачѣмъ въ напрасномъ ожиданіи поблекла ея молодость и красота? На эти жестокіе вопросы врядъ ли ты сможешь отвѣтить удовлетворительно. Отецъ по-своему былъ счастливъ; а такъ какъ счастье дѣлаетъ добродушнѣе, съ нимъ, около него жилось легко… Ты самъ знаешь, легко ли было жить съ матерью!… А она, безъ сомнѣнія, въ душевномъ отношеніи могла дать больше.
— Я знаю только, — сказалъ пылко Павелъ, — что я безконечно благодаренъ матери за то, что она во-очію показала мнѣ, чѣмъ должна и можетъ быть женщина!
— Я не менѣе тебя высоко цѣню мать, но сожалѣю, что она исказила свою прекрасную, изящную натуру тѣмъ, что вообразила себя несчастной.
— Не вообразила, а глубоко чувствовала… Если бы она чувствовала иначе, она бы умалилась въ моихъ глазахъ.
Паночка внимательно слѣдила за разговоромъ и выраженіемъ лицъ обоихъ братьевъ. Она жадно ловила каждое слово мужа, съ восторгомъ глядя на него и не переставая мысленно сравнивать тонкія черты его съ грубыми, мужицкими, какъ она себѣ говорила, чертами деверя. Возраженія Павла побуждали ее къ противорѣчію. Она не понимала, какъ можно возражать на такіе неотразимые доводы.
— По-вашему, Paul, весь міръ долженъ превратиться въ юдоль печали и слезъ? — сказала она съ обычнымъ задоромъ.
Павелъ снова съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на нее. Въ своемъ костюмѣ она казалась такою крошечной, миніатюрной, а птичьи глазки такъ забавно, по-дѣтски смотрѣли ему прямо въ лицо. Не продолжая разговора, онъ всталъ и, пройдясь по мастерской, остановился передъ портретами. Густая краска вновь выступила у него на лбу.
— По-моему, преступленіе, — сказалъ онъ сдержанно, — развѣнчивать передъ юнымъ, не знающимъ еще жизни существомъ прекрасную личность, давая ея страданіямъ пошлое объясненіе.
— То-есть правдивое, хочешь ты сказать, — невозмутимо замѣтилъ Гурьевъ.
— И указывать въ лицѣ другой женщины на радости жизни, не поясняя, что за этими радостями кроется… Какой позоръ… какая грязь!…
— Уравновѣшенная натура, соблюдая мѣру, легко обойдетъ грязь…
— И это въ девятнадцать лѣтъ? При жаждѣ наслажденій, при поощреніи къ нимъ и при полной свободѣ дѣйствій?…
— Ни поощренія, ни порицанія нѣтъ… Бери, что твоей натурѣ требуется… Не ломай, не калѣчь себя…
Павелъ не возражалъ. Онъ подошелъ къ окну. Валерьянъ вернулся къ мольберту. Паночка, подпирая рукой голову, не спускала глазъ съ сѣдой головы мужа. Каждое слово казалось ей такимъ умнымъ, каждое слово западало въ самую глубь души ея, тогда какъ возраженія деверя она находила просто забавными. Ей, однако, хотѣлось бы точнѣе узнать, что хорошо и что дурно. Валерьянъ, повидимому, ничего въ жизни не находилъ дѣйствительно дурнымъ и ничего дѣйствительно хорошимъ… «Все относительно», — говорилъ онъ. Паночка рада была бы разобраться въ этихъ вопросахъ, но Гурьевъ отдѣлывался шуткой. Изъ его разговоровъ съ братомъ и другими она знаетъ только, что онъ цѣнитъ, прежде всего, уравновѣшенную натуру и чувство мѣры… Уравновѣшенная ли она натура и есть ли въ ней чувство мѣры?…
III.
правитьДевизъ старой генеральши былъ: не стѣсняй и не стѣсняйся. Валерьянъ Гурьевъ въ жизни придерживался того же самаго. Паночка, перейдя изъ дома бабушки въ домъ мужа, осталась въ той же нравственной атмосферѣ. Бабушка ни въ чемъ ее не стѣсняла и мужъ не стѣсняетъ. Бабушка наряжала, баловала — и мужъ поступаетъ приблизительно такъ же. Положеніе замужней женщины, однако, по мнѣнію Паночки, было несравненно пріятнѣе. Дозволялось выѣзжать безъ провожатаго, принимать въ своемъ будуарѣ молодыхъ людей, кокетничать съ этими молодыми людьми… И Паночка пользовалась дозволенными молодой дамѣ удовольствіями и кружилась въ свѣтѣ, веселилась и кокетничала. Ей завидовали, и Паночкѣ казалось, что она необыкновенно счастлива.
Прошли три года. Гурьевы, побывавъ и въ Крыму, и на Кавказѣ, и за границей, снова проводятъ лѣто на старой Гурьевской дачѣ. Паночкѣ, утомленной выѣздами, предписали безусловный покой. Но отдыхъ былъ возможенъ только послѣ большаго праздника по случаю дня рожденія Паночки. Праздникъ удался въ совершенствѣ. Избранное общество признало живыя картины въ саду и балъ на вольномъ воздухѣ, при свѣтѣ разноцвѣтныхъ, скрытыхъ въ чащѣ деревьевъ огней, вполнѣ художественными, а Паночку, въ ея неподлежащемъ описанію костюмѣ королевы Мабъ, присутствовавшій на праздникѣ секретарь французскаго посольства назвалъ «очаровательною грёзой». Теплая августовская ночь, тишина воздуха, звѣзды, сверкающія на темномъ небѣ, — все способствовало удачѣ праздника. Тѣмъ тоскливѣе казалось наступившее послѣ этой ночи пасмурное, дождливое утро.
Паночка спала плохо; короткій, прерывистый сонъ не освѣжилъ ее, а еще больше утомилъ. Блѣдная, усталая, съ синевой подъ глазами, лежала она на низенькой кушеткѣ въ своемъ будуарѣ. Бѣлая, шелковая, затканная розовыми букетами обивка мебели казалась желтой при сѣромъ освѣщеніи дождливаго дня; желтоватымъ казался и дорогой, отдѣланный кружевами, бѣлый пеньюаръ Паночки и сама Паночка, желтая, исхудалая, въ изнеможеніи лежала на кушеткѣ. Худенькія ручки прятались въ складкахъ мягкой ткани пеньюара. Большіе, лихорадочно-блестящіе глаза упорно смотрѣли на спущенную драппировку двери, ведущей изъ будуара въ гостиную. Принесенный горничною шоколатъ остылъ, нетронутый, въ крошечной фарфоровой чашечкѣ. Паночка не двигалась. Вся жизнь, повидимому, сосредоточилась въ большихъ, устремленныхъ на дверь глазахъ. Наконецъ, въ сосѣдней комнатѣ послышались ровные, спокойные шаги. Паночка встрепенулась, приподняла было съ подушки голову, но снова опустила ее; тоненькіе пальчики, съ хлябающими на нихъ перстнями, нервно сжались. Въ будуаръ вошелъ Гурьевъ, какъ всегда, свѣжій, розовый, душистый. Длинныя сѣдыя кудри живописно ложились на черную бархатную блузу; глаза свѣтились спокойнымъ, мягкимъ свѣтомъ.
— А, ты уже встала! — сказалъ онъ безпечно. — Что такъ рано? Онъ приблизился къ женѣ и поцѣловалъ ее въ лобъ.
— Я почти не спала, — возразила Паночка, впиваясь въ мужа пытливо-тревожнымъ взглядомъ.
— Переутомилась! Я тебѣ предлагалъ отложить нашъ праздникъ! — замѣтилъ Гурьевъ, разсѣянно взглядывая на желтое, утомленное лицо жены. — Видишь, какая ты блѣдная? Тебѣ слѣдовало бы сегодня весь день оставаться въ постели.
Паночка какъ бы въ изнеможеніи закрыла глаза.
— Отвратительное сегодня освѣщеніе! — продолжалъ Гурьевъ, бросаясь въ кресло. — Я было сѣлъ за работу… Невозможно!… Все имѣетъ сѣрый, грязный оттѣнокъ!…
Паночка молчала.
— Ты хочешь спать?… И прекрасно сдѣлаешь, если уснешь… Я уйду…
Паночка раскрыла полные сдерживаемыхъ слезъ глаза.
— Нѣтъ, постой! — сказала она дрожащимъ голосомъ. — Я хочу… я должна…
— Что это, опять нервы? — съ неудовольствіемъ перебилъ ее Гурьевъ.
Паночка больно прикусила губы, стараясь, но напрасно, подавить слезы. Гурьевъ съ досадой смотрѣлъ на нее.
— Я не узнаю въ послѣднее время моей маленькой, веселой Паночки! — рѣзко сказалъ онъ. — Что апрѣльскій день — сейчасъ смѣется, сейчасъ и плачетъ!
Сдержанная раздражительность Гурьева, больше чѣмъ до крови искусанныя губы, помогла Паночкѣ овладѣть собою. Она приподнялась.
— Ты вчера ничего не замѣтилъ? — спросила она страннымъ голосомъ.
— Ничего. Художественная сторона вечера очень занимала меня. Наша голубоносая графиня была прелестною Джульеттой, а Рыковъ съ его жгучими глазами — несравненный Ромео!… Всѣ барыни такъ и млѣли! Удивительно моложавъ этотъ человѣкъ! Кто скажетъ, что ему уже подъ тридцать?
Блѣдныя щеки Паночки заалѣли.
— Я просила тебя не принимать его! — запальчиво сказала она.
— Почему? У него чудесная голова… Такой модели мнѣ не найти!… Чего, чего только я не списалъ съ этой характерной головы!…
— Ты думаешь, онъ охотно позируетъ?… Онъ терпѣть не можетъ твоихъ картинъ! — злобно проговорила Паночка.
Гурьевъ слегка перемѣнился въ лицѣ.
— Въ самомъ дѣлѣ?… Впрочемъ, мнѣніе господина Рыкова меня не интересуетъ. Я, вѣдь, не говорилъ, что онъ такъ же интересенъ въ умственномъ отношеніи, какъ въ физическомъ.
— Не для того, чтобы позировать, бываетъ онъ здѣсь каждый день и цѣлые дни! — задыхаясь, продолжала Паночка.
— Вѣроятно. Очень естественно, если онъ бываетъ здѣсь ради тебя… — замѣтилъ Гурьевъ, съ трудомъ скрывая обиду подъ ироніей. Ничто не могло болѣе уязвить его самолюбія, какъ неодобрительный отзывъ объ его картинахъ. — Ты, кажется, намекала разъ, что онъ къ тебѣ неравнодушенъ?
— Я просила тебя избавить меня отъ него, удалить его! — вскричала внѣ себя Паночка.
— За то, что онъ влюбленъ?… Слишкомъ много чести для подобнаго осла!
Паночка выпрямилась, точно ей нанесли ударъ.
— Его такимъ никто не считаетъ, — сказала она сдавленнымъ голосомъ. — Ты самъ говорилъ, что онъ долженъ нравиться.
— Женщинамъ. Это еще не служитъ доказательствомъ его умственнаго превосходства.
Кровь то приливала къ щекамъ, то отливала отъ щекъ Паночки. Она сидѣла, сложивъ руки на колѣняхъ; глаза ея сумрачно, почти враждебно смотрѣли на мужа.
— Я просила, — повторила она жестко, — я молила, но…
— Если ты непремѣнно настаиваешь, если онъ такъ тебѣ непріятенъ…
Паночка истерически расхохоталась. Гурьевъ поморщился.
— Нервы у тебя, дѣйствительно, въ ужасномъ состояніи, — замѣтилъ онъ нетерпѣливо.
Паночка откинулась на кушетку и закрыла лицо руками. Худенькое тѣло вздрагивало отъ подавленнаго смѣха, сквозь который слышались рыданія.
— Выпей воды, — холодно предложилъ Гурьевъ.
Паночка отняла руки отъ искаженнаго страданіемъ лица.
— Если бы ты тогда хотѣлъ, если бы ты помогъ, — начала она прерываемымъ отъ сдержанныхъ всхлипываній голосомъ.
— Что хотѣлъ?… Пожалуйста, не дѣлай сценъ, Паночка! — сухо промолвилъ Гурьевъ.
— Ну, такъ я же тебѣ скажу! — вскрикнула Паночка, выведенная изъ себя холодно-насмѣшливымъ тономъ мужа. — Потому что не хочу тебя обманывать, не хочу дѣйствовать за спиной… — Паночка перевела дыханіе. — Послѣ ужина ты меня спрашивалъ и другіе также, а я была съ нимъ… одна… тамъ… у рѣки…
Паночка не договорила. Воспаленные глаза ея смотрѣли черезъ голову мужа, точно она видѣла еще темную чащу деревьевъ, ту скамью, на которой они сидѣли, прижавшись другъ въ другу. Чудною грезой пронеслись передъ Паночкой та душистая, темная сѣнь, и тихій плескъ рѣки, и отдаленные звуки бальной музыки, и жгучія слова, и поцѣлуи… Подавленный вздохъ вырвался у нея изъ груди; съ рыданіями закрыла она вновь лицо руками и низко склонила голову.
Гурьевъ не спускалъ съ нея холодныхъ глазъ.
— А, вотъ что! — промолвилъ онъ медленно, съ легкою ироніей въ голосѣ. — Рубиконъ перейденъ… Этого слѣдовало ожидать. Странно, еслибы ты составила исключеніе!… Всѣ вы на одинъ покрой… До первой оказіи… до первой оказіи…
Если бы онъ взялъ хлыстъ и ударилъ ее, Паночка не чувствовала бы себя болѣе униженной. Съ болѣзненнымъ стономъ склонила она еще ниже голову.
— Я думалъ, однако, что твой выборъ обличитъ болѣе вкуса… А, впрочемъ, — продолжалъ онъ, въ томъ же тонѣ, — чѣмъ Рыковъ хуже другихъ?
Каждое слово наносило новый и новый ударъ Паночкѣ. Не отрывая рукъ отъ лица, сидѣла она, уничтоженная, подавленная. Замолкъ на минуту и Гурьевъ. Съ холоднымъ презрѣніемъ смотрѣлъ онъ на склоненную голову жены.
— Трагическаго, впрочемъ, ничего нѣтъ. Все въ порядкѣ вещей… Только о слѣдующихъ ты ужь не трудись сообщать, — цинично прибавилъ онъ. — Не стоитъ!
Это было ужь слишкомъ. Паночка, какъ ужаленная, вскочила на ноги, но, встрѣтивъ холодно-презрительный взглядъ мужа, съ глухимъ, раздирающимъ душу рыданіемъ, какъ подкошенная, упала на кушетку.
— Я пришлю горничную, — сдержанно произнесъ Гурьевъ. — Всѣ онѣ одинаковы, всѣ одинаковы! — брезгливо пробормоталъ онъ, выходя изъ будуара жены.
IV.
правитьВъ лѣтній теплый вечеръ, незадолго передъ закатомъ, у маленькой, принадлежащей Гурьевской дачѣ, пристани остановился переполненный дачными пассажирами пароходъ, высадилъ одного пассажира и, пыхтя, отправился дальше. Павелъ Гурьевъ, единственный, оставленный на этой пристани пассажиръ, поднялся по лѣстницѣ на набережную и направился къ чугунной рѣшеткѣ, за которою тянулся обширный тѣнистый садъ Гурьевской дачи. Онъ уже подходилъ къ рѣзнымъ настежь отвореннымъ воротамъ, когда изъ-подъ воротъ, побрякивая серебряными бубенцами, вылетѣла четверка вороныхъ пони, запряженныхъ цугомъ въ высокій англійскій dog-cart. Передъ глазами Павла вихремъ мелькнула Паночка въ широкополой фантастической шляпкѣ; бѣлые зубы, сидѣвшаго съ нею рядомъ, смѣющагося военнаго въ фуражкѣ съ желтымъ околышемъ, пунцовые помпончики въ подстриженныхъ гривахъ и чолкахъ пони, крошечный грумъ на задней скамейкѣ dog-cart’а.
— Paul! — звонко закричала Паночка. — Arrête! Arrête!
Смѣющійся господинъ привычною рукой осадилъ разгоряченныхъ пони и, прежде чѣмъ Павелъ опомнился отъ оглушившаго его звона бубенцовъ и стука колесъ промчавшагося dog cart’а, Паночка уже соскочила на землю, подбѣжала къ нему и схватила его руки въ свои маленькія, обтянутыя длинными шведскими перчатками ручки. Большіе глаза, казавшіеся еще больше прежняго, радостно взглянули на него изъ-подъ спускавшейся вплоть до бровей завитой чолки.
— Вы, вы! — говорила она, задыхаясь. — Какъ я рада! Васъ-то мнѣ было нужно, именно васъ!… Поѣзжайте одни, я останусь! — крикнула она, оборачиваясь къ своему спутнику. — Это мой beaufrère, — пояснила она и, головой указывая на военнаго, лаконически прибавила: — Талаевъ.
Бѣлые зубы снова сверкнули изъ-подъ темныхъ усиковъ Талаева. Онъ вѣжливо приложилъ руку къ околышу фуражки въ отвѣтъ на поклонъ Павла.
— Значитъ, я даромъ потерялъ вечеръ, — сказалъ онъ, сдерживая улыбку на губахъ, въ то время какъ глаза его съ досадой остановились на Паночкѣ.
— О, не все ли вамъ равно? Заѣзжайте за Тата, если вамъ скучно ѣхать на Стрѣлку одному! — небрежно замѣтила Паночка. — Къ чаю можете пріѣхать съ нею или одинъ, какъ хотите!
— Или совсѣмъ не пріѣзжать? — все съ тою же улыбкой на губахъ и съ тою же досадой въ глазахъ спросилъ Талаевъ, подбирая возжи.
— Какъ хотите! — равнодушно повторила Паночка, поворачиваясь къ нему спиной.
Талаевъ черезъ плечо посмотрѣлъ на нее, недружелюбно покосился на Павла и щелкнулъ языкомъ. Пони рванули и dog-cart исчезъ за поворотомъ набережной.
Паночка вошла подъ-руку съ деверемъ въ ворота. Нѣсколько шаговъ прошла она молча, съ довольною улыбкой поглядывала на него и, повидимому, не замѣчала смущенныхъ взглядовъ, бросаемыхъ на нее Павломъ.
— Какъ давно мы не видались! — промолвила она.
— Давно. Шесть лѣтъ!
— Неужто шесть? Очень я измѣнилась?
Паночка выдернула руку изъ-подъ локтя Павла и съ задорною улыбкой, вытянувъ руки по швамъ, какъ солдатъ во фронтѣ, стала передъ нимъ.
Въ шелковомъ, пышно отдѣланномъ платьѣ, цвѣта saumon, длинный корсажъ котораго туго стягивалъ тоненькую, какъ стебелекъ, талія и рельефно обрисовывалъ бюстъ и плечи, въ широкой кружевной фрезѣ à la Marie Tudor, прикрѣпленной у полуоткрытаго ворота огромнымъ кружевнымъ бантомъ, въ высокой широкополой шляпѣ съ длиннымъ бѣлымъ страусовымъ перомъ, надѣтой на шиньонъ изъ косъ и локоновъ, она казалась выше, полнѣе. Угловатость, сухость формъ исчезла; исчезла и неподдѣльная свѣжесть лица. Павелъ молча смотрѣлъ на свою невѣстку, дивясь произшедшей въ ней перемѣнѣ.
— Очень я измѣнилась? — нетерпѣливо повторилаПаночка.
— Очень. Не узнаешь! Мальчонка превратился…
Павелъ остановился.
— Въ кого? — поспѣшно спросила Паночка.
— Въ молодую львицу… Этотъ костюмъ, эта прическа!… Наконецъ, эти косметики!…
— Да, да, да! — точно обрадовавшись, подхватила Паночка. — Вы думаете, я скрываю?… Въ нашемъ свѣтѣ всѣ подкрашиваются… это ужь обычай!… Если бы вы знали, какая я желтая безъ этого… страшно на себя смотрѣть.
Павелъ не отвѣчалъ. Паночка взяла его снова подъ руку и повела въ глубь сада.
— Посидимъ здѣсь, потолкуемъ. Вашъ братъ замкнулся у себя… Грѣшно нарушать его покой… Можетъ, какъ разъ въ эту минуту на него нашло вдохновеніе! — съ злою усмѣшкой прибавила Паночка.
Эту усмѣшку не зналъ за ней Павелъ. Онъ пытливо посмотрѣлъ на нее.
— Валерьянъ, попрежнему, много пишетъ? — спросилъ онъ.
— Попрежнему, много и, попрежнему, неудачно! — небрежно замѣтила Паночка.
— Вы, кажется, прежде были иного мнѣнія насчетъ его картинъ.
— То было прежде. Въ шесть лѣтъ измѣняются и взгляды, и мнѣнія. Сядемъ.
Паночка привела его въ старой плакучей березѣ, склонившейся надъ небольшимъ бассейномъ, изъ котораго тоненькою струйкой билъ фонтанъ. Садовый диванчикъ пріютился подъ длинными вѣтвями березы. Они сѣли.
— Помните нашу послѣднюю бесѣду здѣсь шесть лѣтъ тому назадъ? — сказала Паночка, снимая шляпу и стаскивая перчатки.
— Не помню, — откровенно признался Павелъ.
— А я помню, каждое слово помню… Я часто о васъ думаю… Вы тогда меня любили, хоть и бранили подчасъ; — вкрадчиво прибавила она, протягивая горячую, обнаженную до локтя руку.
Павелъ мягко пожалъ маленькую, худенькую ручку. Чѣмъ больше онъ вглядывался въ Паночку, тѣмъ больше бросалась ему въ глаза ея худоба, скрашенная, но не скрытая искусствомъ француженки-модистки.
— Вотъ вы измѣнились къ лучшему… Ваши глаза добрѣе, — продолжала Паночка. — Вы, конечно, счастливы?
— Очень, — согласился Павелъ.
— Ну, да, само собою разумѣется! — полушутливо, полусерьезно замѣтила Паночка. — Въ первый годъ брака, обыкновенно, всѣ счастливы… Впрочемъ, постойте!… Вы, кажется, уже два года женаты?
— Скоро три… Пріѣзжайте къ намъ въ деревню… Поживете съ нами… Жена будетъ такъ рада!…
— Куда мы годимся въ деревнѣ! Я соскучусь, — съ усмѣшкой произнесла Паночка.
— Попытайтесь.
— И пытаться не стоитъ. У васъ тамъ и ухаживать за мной некому, а Валерьянъ Ипполитовичъ говорить, что я безъ ухаживателей жить не могу.
— Неужто онъ васъ ревнуетъ? — спросилъ Павелъ.
— Ревнуетъ?! — повторила Паночка. — Къ чему ему меня ревновать? Ревность — чувство страстное. А вы сами знаете, страстный ли человѣкъ вашъ братъ. Въ жизни онъ любитъ быть зрителемъ. Если зрѣлище, при которомъ онъ присутствуетъ, забавляетъ его, онъ доволенъ, если нѣтъ — онъ брезгливо отворачивается. Онъ пьетъ маленькими глотками изъ кубка жизни… Онъ любить женщинъ и вино, и легкій свѣтскій развратъ, но все въ мѣру, все въ мѣру, безъ утомленія, безъ пресыщенія… Безъ мѣры любитъ онъ только свою драгоцѣнную особу, въ которой питаетъ чуть ли не благоговѣніе, да свои холодныя, прилизанныя картины… Въ нихъ тоже все въ мѣру, все разсчитано, все правильно, не эстетично и поэтому все холодно и безжизненно…
Павелъ все съ большимъ и большимъ изумленіемъ смотрѣлъ на Паночку. На впалыхъ щекахъ ея подъ пудрой выступили два яркія, алыя пятнышка, а птичьи глазки, въ былое время столь забавно-наивные и задорные, блестѣли злымъ огонькомъ. Поймавъ изумленный взглядъ деверя, Паночка нервно разсмѣялась.
— Я, кажется, жалуюсь вамъ на мужа! Это непохвально, неправда ли? Тѣмъ болѣе, что вы всегда преклонялись передъ вашимъ братомъ, преклонялись даже тогда, когда порицали…
— Мы люди различныхъ направленій, — замѣтилъ Павелъ. — Онъ — продуктъ города, я — деревни. Вкусы наши противуположны, но Валерьянъ несомнѣнно образованнѣе меня… Я не преклоняюсь передъ нимъ, какъ вы выражаетесь, но уважаю его, какъ порядочнаго человѣка…
Паночка, прищуривъ глаза, смотрѣла на него.
— Да, да, онъ порядочный человѣкъ, — сказала она съ странною улыбкой. — Онъ даже долги свои платитъ, что въ нашемъ обществѣ не считается обязательнымъ для полученія титула порядочнаго человѣка, и притомъ еще онъ искренній человѣкъ! Вѣдь, онъ не скрывалъ, что женится на мнѣ ради моего состоянія…
Павелъ молчалъ. Ему становилось неловко. Онъ не зналъ, какъ замять разговоръ, вести который за спиною брата ему казалось неудобнымъ. Паночка тоже замолкла. Она отвела глаза отъ его лица и, комкая въ рукахъ перчатку, смотрѣла на разсыпающійся серебристою пылью фонтанъ.
— Помните, — сказала она, не оборачиваясь, — вы говорили именно здѣсь, что желаете мнѣ, главнымъ образомъ, имѣть дѣтей?
— Не помню, — признался Павелъ.
— Вы говорили, что съ рожденіемъ ребенка моя пустота, моя испорченность… Вы называли кокетство испорченностью, надъ чѣмъ очень смѣялся вашъ братъ… Ему, напротивъ, нравилось, когда я кокетничала… Да, такъ вы говорили, что это наслоеніе свѣтскаго вздора, какъ вы выражались, исчезнетъ, лишь только я сдѣлаюсь матерью.
— Можетъ быть, и говорилъ, — сказалъ Павелъ, недоумѣвая къ чему ведетъ рѣчь Паночка.
Она помолчала.
— У меня былъ ребенокъ, дѣвочка, — сказала она, не отрывай глазъ отъ фонтана.
— А! — вскрикнулъ Павелъ, — Какъ же это: Валерьянъ не написалъ мнѣ?
Паночка не тотчасъ же отвѣтила. Углы губъ ея дрогнули.
— Онъ не признавалъ ее за своего ребенка, — тихо сказала она. Невольное восклицаніе вырвалось у Павла.
— Я сама не могла бы сказать, его ли она дочь, — продолжала она неестественно-спокойнымъ голосомъ. — До ея рожденія я очень мучилась… Я считала себя потерянной… хотя у насъ за это не считаютъ потеряннымъ, и самъ Валерьянъ Ипполитовичъ, какъ вамъ извѣстно, прекрасно на эту тему разсуждалъ.. Въ теоріи онъ допускалъ съ моей стороны увлеченіе, но на практикѣ…
Паночка покачала головой.
— Какъ бы тамъ ни было, моя дѣвочка родилась слабенькая, хиленькая, прожила двѣ недѣли и умерла.
Губы Паночки задрожали; она поспѣшила ихъ закусить.
— Это было очень больно, — сказала она нетвердымъ голосомъ, — тѣмъ болѣе, что теперь нѣтъ уже болѣе для меня спасенія, — прибавила она съ надрывающею сердце улыбкой. — Доктора объявили, что дѣтей у меня больше не будетъ..
Павелъ, пораженный неожиданнымъ признаніемъ, не зналъ, что сказать, что отвѣтить, но Паночка не требовала отвѣта. Помолчавъ немного, она вдругъ повернула къ нему голову и, остановивъ на немъ горячій, лихорадочный взглядъ, порывисто заговорила:
— А было время, что меня можно было спасти! Стоило протянуть хотя бы мизинецъ. Но, вѣдь, я перешла мѣру, не удовольствовалась игрой въ любовь, а, главное, предпочла ему, великолѣпному, неотразимому Валерьяну Ипполитовичу, другаго, я — маленькая букашка, которой онъ, ради ея золотыхъ крылышекъ, удостоилъ предложить свое имя… Невѣроятное преступленіе!…
Она горько разсмѣялась.
— А тотъ, другой, далъ вамъ счастье? — спросилъ Павелъ, стараясь придать мягкость своему голосу, но, помимо воли, гососъ его звучалъ сухо и глаза холодно взглянули на Паночку.
— Осуждаете? — сказала Паночка съ злою усмѣшкой. — Могу васъ порадовать!… Ни тотъ, ни другой, никто не далъ счастья… Меня любили… Понимаете, любили ради меня самой… Васъ удивляетъ, что Паночку, которая могла служить только манекеномъ для неаполитанскаго рыбачка или пажа, которая могла и должна была только забавлять, что Паночку эту любили, что ради одной улыбки этой Паночки готовы были на всякія безумства… Въ лучахъ вашего грандіознаго брата бѣдная Паночка казалась вамъ такимъ ничтожнымъ, маленькимъ созданьемъ!… И, однако, это фактъ, что меня любили, любятъ, будутъ любить, но горе въ томъ, что сближеніе съ вашимъ братомъ было для меня злосчастнымъ… Я заимствовала его сухость, разсудочность, безсердечность… Того, что даютъ, мнѣ не надо, а чего нѣтъ, того я хочу!… И я ищу и беру, что подъ рукой… И никто меня не смѣетъ осуждать… Никто не смѣетъ требовать отчета… Я одна… никому не нужна и имѣю право пользоваться своею жизнью, какъ хочу! — вызывающе промолвила Паночка.
— Зачѣмъ вы мнѣ это говорите? — началъ было Павелъ.
— Зачѣмъ? — перебила его запальчиво Паночка, — затѣмъ, чтобы вамъ было ясно, что меня втолкнули въ ту жизнь, какую я веду, и что я права, если, вмѣсто того, чтобы плакать, ныть, стонать, я смѣюсь, дурачусь и другихъ дурачу…
Паночка рѣзко засмѣялась.
— Я васъ когда-то очень любила, Paul, — сказала она вдругъ, — и когда я умру… Мнѣ не долго жить, я знаю… Послѣ смерти дѣвочки у меня что-то тамъ приключилось съ легкими… Да, когда я умру, мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы помянули меня ласковымъ словомъ… Это, конечно, пустяки, фантазія… Ну, вотъ, всякія фантазіи бываютъ, понимаете?
Прежняя Паночка сидѣла теперь около Павла. Голосъ ея звучалъ вкрадчиво и полузадорно, полуласково смотрѣли большіе глаза сквозь наполнявшія ихъ слезы.
— Милая, — сказалъ Павелъ, глубоко растроганный, крѣпко сжимая въ своей рукѣ ея руку, — изъ всего, что вы мнѣ сказали, я понялъ одно: вы все еще любите Валерьяна…
Вся кровь прихлынула въ щекамъ Паночки. Она съ сердцемъ вырвала свою руку.
— Я его люблю? — повторила она медленно, какъ бы собираясь съ духомъ. — Я его люблю?! Неправда, я его ненавижу! — страстно, порывисто промолвила она. — И всегда буду ненавидѣть и некогда не прощу, что онъ…
Вновь подступившія слезы сдавили ей горло. Паночка гнѣвно встряхнула головбй, пытаясь побороть овладѣвшее ею волненіе. Въ эту минуту въ сосѣдней аллеѣ раздались громкіе голоса.
— А, уже вернулись! какъ кстати! — вскрикнула Паночка. — Пойдемъ, я васъ познакомлю… Это все очень веселые люди… Съ ними весело!…
Не дожидаясь отвѣта, Паночка побѣжала на встрѣчу своимъ гостямъ, на бѣгу оправляя прическу, фрезу и украдкой смахивая повисшія на длинныхъ рѣсницахъ слезинки.
V.
править— Не понимаю, чего ты отъ меня хочешь, — говорилъ, нѣсколько часовъ спустя, Валерьянъ Гурьевъ своему брату. Оба брата сидѣли одни въ мастерской. — Мнѣ кажется, я ни въ чемъ не стѣсняю свободы дѣйствій моей супруги. Чувство собственнаго достоинства требуетъ, чтобы я игнорировалъ образъ дѣйствій Парасковьи Александровны, и я игнорирую. Что же я могу еще больше сдѣлать?
— Это игнорированье ее и убиваетъ, — осторожно замѣтилъ Павелъ.
Жесткая улыбка скользнула по тонкимъ губамъ Валерьяна.
— Въ самомъ дѣлѣ? Я не замѣчалъ, чтобы она убивалась. Она очень весела… Или это маска?
— Разумѣется, маска! Ты прекрасно это знаешь, — горячась, возразилъ Павелъ, — какъ знаешь и то, что не тронулся бы и ея слезами!
— По всей вѣроятности. Но къ чему этотъ разговоръ?… Я ни на что не жалуюсь… Она дѣйствовала согласно своей натурѣ… Сначала, признаюсь, я вознегодовалъ… Она была такая милая, граціозная дѣвочка… Но потомъ нашелъ, что она права. Я, вѣдь, раньше говорилъ, что старъ для нея.
Павелъ пристально взглянулъ на брата. Насколько сильно измѣнилась Паночка въ тѣ шесть лѣтъ, въ которыя онъ ее не видалъ, настолько мало измѣнился ея мужъ. То же благородство чертъ и осанки, та же свѣжесть цвѣта лица, тоже безъукоризненное изящество въ одеждѣ и въ манерахъ. Впервые явно сознанное враждебное чувство къ брату шевельнулось въ душѣ Павла.
— Оставя все прочее, здоровье ея очень расшатано, — сказалъ онъ сухо.
— Ея докторъ намекалъ мнѣ, что у нея легкія не въ порядкѣ, — хладнокровно возразилъ Валерьянъ. — Я думаю осенью повезти ее въ Каиръ. Кстати, мнѣ очень хочется изучить южный колоритъ…
Павелъ холодно простился съ братомъ.
— Ну, что, удалось вамъ уговорить его? — спросила Паночка.
Она ждала Павла въ своемъ будуарѣ. Простой бѣлый кашемировый капотикъ замѣнилъ шикарный костюмъ, а спускавшійся на лобъ бѣлый шелковый шарфъ, который она накинула на голову, чтобы идти провожать деверя, придавалъ особенную мягкость и нѣжность ея блѣдному лицу.
— Въ чемъ уговорить? — спросилъ Павелъ, озадаченный ея вопросомъ.
— Я думала, вы уговорите Валерьяна Ипполитовича ѣхать къ вамъ въ деревню, — смущенно произнесла Паночка.
— Пріѣзжайте однѣ. Намъ съ женой это было бы даже не въ примѣръ пріятнѣе! — съ сердцемъ проговорилъ Павелъ.
Паночка пытливо посмотрѣла на него.
— У васъ съ нимъ было объясненіе? — тихо спросила она.
— Онъ собирается везти васъ въ Каиръ, — вмѣсто отвѣта, промолвилъ Павелъ.
Глаза Паночки засіяли радостью.
— Вы ему это подсказали, или онъ самъ придумалъ? — спросила она трепетнымъ голосомъ.
— Онъ самъ.
— Значитъ, онъ тревожится? — снова спросила она, стараясь говорить спокойно.
Павелъ не имѣлъ духу разувѣрять ее.
— Да, тревожится, — подтвердилъ онъ.
Улыбка счастья озарила лицо Паночки.
— Конечно; лучше было бы въ деревнѣ… Тамъ, около васъ, около вашего счастья, можетъ быть… — Паночка не договорила. — Но и въ Каирѣ хорошо. Мы тутъ все на людяхъ, а тамъ одни… Наконецъ, когда такъ мало остается жить…
Паночка опять замолкла и съ мольбой взглянула на Павла. Онъ понялъ ея смущеніе, понялъ, какъ ей хочется, чтобы онъ самъ договорилъ то, что она не рѣшалась высказать. Ему безконечно стало жаль ее.
— Не стоитъ онъ такой любви! — невольно сказалъ онъ, крѣпко сжимая въ своихъ рукахъ ея руки.
Паночка низко склонила голову. И стыдъ за себя, и глубокую скорбь выражала эта склоненная голова.
— Видите, я права, что избрала путь веселья, — сказала она послѣ минутнаго молчанія, поднимая голову и снова обдавая Павла горячимъ, лихорадочнымъ взглядомъ. — Для такихъ, какъ я, нѣтъ спасенья на иномъ пути.
— А, все-таки, мы васъ будемъ ждать въ деревню, — ласково промолвилъ Павелъ.
— Въ Каирѣ веселѣе, — съ загадочною усмѣшкой возразила она.
Но Паночка не дождалась поѣздки въ Каиръ. Раннею осенью она умерла отъ скоротечной чахотки. Гурьевъ отправился на югъ одинъ.