Панно (Дорошевич)/ДО
| Панно : Наброски въ немножко декадентскомъ стилѣ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ III. Крымскіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 159. |
Радость
правитьОна впервые проснулась въ моей душѣ тамъ, въ церкви, гдѣ отпѣвали моего бѣднаго друга.
Ее разбудилъ запахъ ладана, похоронные напѣвы.
Онъ лежалъ въ гробу неподвижный, блѣдный, холодный, нѣмой.
А я стоялъ около, и сердце мое сжималось отъ горя.
У меня не было даже слезъ, чтобъ плакать.
Я терялъ лучшаго друга.
Еще нѣсколько минутъ, и насъ раздѣлитъ нѣсколько аршинъ земли и вѣчность.
Я больше никогда не увижу его дорогихъ чертъ, въ которыхъ я читалъ столько любви, преданности, симпатіи. въ самыя трудныя минуты моей жизни, — когда мнѣ казалось, что я одинокъ на свѣтѣ.
Вѣдь я не былъ одинокъ, пока на свѣтѣ жилъ мой другъ.
Я. зналъ, что есть еще одно сердце, способное сжаться отъ моихъ страданій, сильнѣе забиться моей радостью.
Все, что бы ни происходило, заставляетъ биться сильнѣе или замирать не одно, а два сердца.
О, это сознаніе!
И вотъ теперь я думаю о немъ и гляжу на его восковую маску.
Эти дорогія черты, которыя только смерть могла сдѣлать холодными и безстрастными.
Только одно сердце бьется теперь на свѣтѣ.
Другое спитъ.
И не проснется никогда.
«Никогда». Бездонная пропасть, въ которую страшно заглянуть человѣку.
«Никогда» — пропасть, изъ которой вѣетъ холодомъ смерти, ледянящимъ душу.
«Никогда!»
О, это страшнѣйшее изъ словъ!
Онъ лежитъ холодный, нѣмой, — для него наступило это «никогда».
И вдругъ радость, что это онъ, а не я, лежитъ здѣсь, въ этомъ гробу, холодный, недвижимый, нѣмой, — безумная радость проснулась въ моемъ сердцѣ.
Что не для меня наступила эта страшная пора — «никогда».
Эгоизмъ — испареніе могилъ.
Видъ гроба переполняетъ васъ радостью, что онъ сдѣланъ не для васъ.
Я съ упоеніемъ слушалъ похоронные напѣвы, жадно вдыхалъ запахъ ладана.
Я слышу, чувствую, я могу обонять, осязать.
Я живу!
О, какое счастіе жить, видѣть, чувствовать!
Какое счастіе, что онъ, а не я, лежитъ въ этомъ ящикѣ, обитомъ серебряной парчой.
Что надъ нимъ, а не надо мной, закроютъ эту крышку навѣки.
О, какая радость, какое счастье!
Я живу!
Я вышелъ изъ церкви, потому что восторгъ сознанія, что я еще ускользаю отъ когтей смерти, въ которые онъ уже попался, — этотъ восторгъ переполнялъ мнѣ душу.
Я сказалъ другимъ, что у меня кружится голова отъ ладана, когда она кружилась отъ счастья.
Они подумали, что она кружится, быть-можетъ, отъ горя…
Я вышелъ на паперть.
Была весна.
Въ воздухѣ пахло цвѣтущей черемухой.
Зеленая трава изумруднымъ блескомъ сверкала на солнцѣ.
Щебетали птицы.
И все это: воздухъ, запахъ цвѣтущей черемухи, яркая зелень травы, золотой блескъ солнца, веселое щебетаніе птицъ, — все это для меня.
Я живу, я вижу, я чувствую!
А тамъ, въ церкви, въ ящикѣ, обитомъ серебряной парчой, холодный, нѣмой, нидвижимый, лежитъ трупъ другого.
Прости, мой бѣдный другъ, на твоихъ похоронахъ я впервые почувствовалъ, созналъ радость.
Радость существованія. Радость бытія.
Величайшую изъ радостей.
Родоначальницу всѣхъ радостен.
Грусть
правитьОна родилась на кладбищѣ, осенью, когда блекнутъ, желтѣютъ деревья и аллеи кажутся слитыми изъ золота.
Когда золотымъ погребальнымъ покровомъ покрывается умирающая природа.
Она родилась изъ шелеста сухихъ листьевъ, катившихся по землѣ, изъ холодныхъ лучей солнца, изъ рѣдкаго печальнаго щебета птицъ.
Я стоялъ около этой маленькой могилы, которая чужда всѣмъ, кромѣ одного.
Вы пройдете спокойно мимо нея, а у меня въ ней похоронено все, что было лучшаго въ жизни.
Похоронена частица меня самого.
Больше, чѣмъ я самъ, чѣмъ вся моя жизнь. Похоронена та, которую я любилъ.
И тогда-то впервые сердце сжалось тоскливо, чтобъ потомъ никогда ужъ не разжиматься.
Она какъ тѣнь мелькнула среди памятниковъ и крестовъ, неслышно подобралась ко мнѣ, покрыла своими холодными крыльями и завладѣла мною всецѣло.
Она, моя богиня, властительница моихъ мыслей и чувствъ, — она, что живетъ съ тѣхъ поръ въ моей душѣ, — она, грусть.
Я чувствую на своемъ лицѣ вѣяніе ея крыльевъ.
Эти крылья распростерты надо мной.
И порой мнѣ кажется, что, достаточно взглянуть вверхъ, чтобъ увидѣть эти простертыя крылья.
Солнце не палитъ меня, потому что его лучи холодѣютъ отъ этихъ крыльевъ, осѣняющихъ меня, мою душу.
Блѣдная богиня, живущая въ моемъ сердцѣ.
Отъ взгляда ея меркнутъ краски.
Дыханіе ея губитъ радость.
О, я чувствую ее всегда здѣсь, близко, около, рядомъ со мною.
Среди пира я вижу устремленные на меня ея задумчивые, печальные глаза.
— Ты умрешь! — шепчетъ она.
Къ чему же радости?
Она ревниво вырываетъ меня изъ объятій подруги.
— Ты, она, все умретъ, все, что существуетъ!
Она, моя богиня, грусть, она слышится мнѣ въ свистѣ отходящаго паровоза, видится рядомъ съ розовымъ парусомъ несущагося вдаль судна.
Она чуется во всемъ, что говоритъ о прощаньѣ, о разставаньѣ.
Ея холодъ навѣкъ сковалъ мое сердце.
Что бы я ни чувствовалъ, — я все чувствую съ легкой примѣсью грусти.
Радость, любовь, наслажденіе, — все это подернуто для меня словно чернымъ прозрачнымъ флеромъ, смягчающимъ цвѣта, блескъ у красокъ.
Этотъ флеръ, которымъ для меня подернутъ весь міръ, это — она, моя богиня, властительница моихъ думъ.
О, богиня, не отлетай отъ меня въ послѣднюю минуту. Пусть меня похоронятъ съ сердцемъ, переполненнымъ тобою.
Въ ту минуту, когда моя рука будетъ въ нерѣшительности сжимать ручку револьвера, когда я на своемъ вискѣ почувствую холодный кружокъ дула…
Когда въ моемъ сердцѣ проснется съ безумной силой желаніе жить, вопреки логикѣ вещей, вопреки доводамъ разума, могучей рукой схватитъ мой мозгъ и крикнетъ ему:
— Живи!
Когда измѣнница-память откинетъ все дурное, развернетъ передо мною лишь пеструю ткань радостей жизни.
Приди, приди, явись, о богиня, царица моя!
Пусть при твоемъ появленіи померкнутъ всѣ краски жить.
Все, что манитъ и притягиваетъ къ землѣ желаніемъ жизнь.
Холодомъ вновь обвѣй это бѣдное сердце.
И пусть не дрогнетъ рука, посылая прощаніе съ жизнью.
О, въ эту минуту не оставляй меня одинокимъ въ борьбѣ.
Явись, прилети, богиня, царица моя…
Смѣхъ
правитьМаленькій, дрожащій божокъ.
Ты являешься нежданно и бросаешь свои маленькіе яркіе факелы туда, гдѣ этого никто не ожидаетъ.
Любовь, радость, ревность и печаль, — нѣтъ преградъ для тебя.
Ты перебрасываешь свои маленькіе. факелы черезъ самыя высокія чувства.
И они катятся по землѣ, эти маленькіе факелы, все освѣщая яркимъ, словно бенгальскимъ, огнемъ.
Въ ихъ освѣщеніи все измѣняетъ форму и видъ.
Всѣ предметы принимаютъ уродливыя, преувеличенныя очертанія.
Все кругомъ наполняется причудливыми призраками.
Ты кидаешь свой маленькій факелъ, и мы не узнаемъ того, что только что казалось высокимъ, близкимъ, дорогимъ.
Все становится уродливымъ отъ этого блеска.
И мы, какъ ты, дрожимъ отъ хохота надъ тѣмъ, что привыкли считать дорогимъ и священнымъ.
Для тебя нѣтъ ничего святого.
Ты всюду кидаешь свои маленькіе факелы.
Весь міръ освѣщаешь своими прихотливыми, потѣшными огнями, показывающими намъ предметы въ извращенномъ, преувеличенномъ видѣ.
И мы охотно дѣлаемся, вслѣдъ за тобой, отступниками, смѣемся надъ тѣмъ, чему поклонялись.
Я люблю тебя, маленькій, дрожащій божокъ!
И нѣтъ уголка въ душѣ, въ который я не позволилъ бы тебѣ бросить твой маленькій факелъ.
Въ ту минуту, когда я буду неподвижный, прикованный къ постели, лежать, чувствуя, какъ притягиваетъ меня къ себѣ земля…
А въ сердцѣ проснется больше, чѣмъ когда-нибудь, желаніе жить…
Когда душа наполнится тоскою разставанія…
И тяжела будетъ моя послѣдняя минута…
Брось тогда свой маленькій пылающій факелъ, веселый божокъ, — брось его въ жизнь, и пусть я увижу ее освѣщенной яркимъ, дрожащимъ свѣтомъ.
Пусть все покажется мнѣ смѣшнымъ, нелѣпымъ, имѣющимъ уродливыя формы.
И я умру, съ улыбкой на устахъ, благословляя лишь тебя одного, маленькій дрожащій божокъ.
Мщеніе
правитьМщеніе.
Вы слышите эту музыку, захватывающую и уносящую сердце:
Мщеніе.
Вы слышите, какъ грохочутъ барабаны, какъ гремятъ мѣдныя трубы, слышите вы свистъ флейтъ и звонъ литавровъ въ этой чудной симфоніи, въ этомъ одномъ словѣ:
— Мщеніе!
Чувствовать несмытую обиду, ежеминутно растравлять рану въ груди и тихо шептать про себя:
— Мщеніе.
Видѣть каждую минуту передъ собою лицо врага, какъ лицо любимой женщины.
Закрывать глаза, чтобы лучше разглядѣть это лицо, которое какъ призракъ встаетъ передъ вами.
Видѣть, постоянно видѣть это лицо, гдѣ вы запомнили малѣйшую черту.
И повторять про себя:
— Мщеніе.
Ждать минуты встрѣчи, какъ момента свиданія.
И тысячи разъ убивать врага, рисуя себѣ, какъ струится его кровь.
Съ сильно бьющимся сердцемъ напрягать всю фантазію и выдумывать страшнѣйшія пытки.
О, мозгъ въ эту минуту переполненъ кровью, и, опьяненный ею какъ виномъ, твердитъ одно только слово:
— Мщеніе!
Ждать.
Сжимать рукоятку кинжала, спрятавшись и поджидая.
Сдерживать свое хриплое дыханіе, чувствовать его палящій жаръ.
Томиться жаждой и желать утолить ее не водою, а кровью.
Считать время по ударамъ своего сердца, которое выбиваетъ о стѣнки груди одинъ звукъ:
— Мщеніе.
И дождаться.
Выскочить изъ засады и стать прямо противъ, заграждая дорогу, лицомъ къ лицу.
Вспомнить обиду, чтобы сильнѣе загорѣлось желаніе.
Прочитать ужасъ въ его глазахъ.
Видѣть его лицо, на которомъ искаженными чертами написано одно только слово:
«Страхъ».
Окинуть его взглядомъ съ головы до ногъ, выбирая мѣсто для удара.
И вонзить ножъ въ дрожащее тѣло.
Еще разъ… еще…
Эта брызнувшая кровь, этотъ стонъ и безсильное паденіе тѣла.
Тогда кинуться къ нему на грудь, лицомъ къ лицу, устремить свой взглядъ въ его глаза и заглянуть къ нему въ душу.
Увидать въ ней страхъ, ужасъ передъ смертью.
Да, да, — ты умираешь, а я остаюсь жить.
Ты больше ничего не увидишь изъ того, что увижу я.
Ты будешь лежать тамъ, а я буду жить, чувствовать, дышать, вспоминать.
И еще разъ погрузить красный и ставшій теплымъ отъ крови ножъ въ его грудь, чтобъ не подарить ему лишняго момента жизни.
И глядѣть, какъ свѣтъ меркнетъ у него въ глазахъ.
Тогда встать ногой на холодный бездыханный трупъ и, со вздохомъ удовлетворенія за долгія, безсонныя ночи, тихо сказать, кидая ножъ:
— Мщеніе.
Ревность
правитьО, чудовище съ зелеными глазами.
Ты, которое заставляешь насъ еще сильнѣе любить то, что мы теряемъ.
Ты, которое придаешь вновь такую цѣну тому, къ чему мы уже привыкли, чѣмъ начинали томиться.
Чудовище, страшными когтями схватывающее тѣло и выѣдающее изъ него душу.
Художникъ, который рисуетъ тысячи картинъ въ одно мгновеніе.
Картинъ, отъ которыхъ кровь бросается къ мозгу и сердце готово разорваться на части.
Ты, снабжающее насъ своими когтями и заставляющее наши руки судорожно сжиматься, какъ сжимаются твои цѣпкія лапы.
Ты, умѣющее говорить только одну фразу:
— Она въ объятіяхъ другого.
Но какъ говорить!
Ты — необыкновенный алхимикъ, мѣшающій любовь съ ненавистью и опьяняющій насъ этимъ адскимъ напиткомъ.
Ты, которое даетъ намъ второе зрѣніе, заставляющее насъ всюду видѣть «его» слѣды.
Ты, преувеличивающее предметы.
Ты — то, которое душишь сонъ и гонишь мысли.
Ты, заставляющее насъ жить, чтобъ убить, и срывать съ ея лица нашими устами слѣды чужихъ поцѣлуевъ.
Чудовище съ зелеными глазами, какъ пантера, притаившееся за любовью.
Страсть
правитьЕя отецъ — время. Ея мать — пространство. Она родилась въ разлукѣ.
Смѣсь разстоянія и времени, отдѣляющихъ насъ другъ отъ друга, породила ее.
А подлая прислужница память, раболѣпная и готовая на услуги, пришла на помощь.
Онѣ вмѣстѣ уничтожили и время и пространство.
Она далеко, а я слышу ея дыханіе, запахъ ея волосъ.
Это было давно, а на моихъ устахъ горятъ ея поцѣлуи.
Какіе поцѣлуи!
Память пришла на помощь страсти и вмѣстѣ заставили меня желать невозможнаго.
Онѣ прогнали сонъ, раскалили подушки, уничтожили ночь и наполнили ея яркимъ, сверкающимъ свѣтомъ.
Да, я вижу ее.
Я вижу каждый изгибъ, каждую линію ея тѣла.
Мнѣ кажется, что стоитъ протянуть руки, и она въ моихъ объятіяхъ.
Я сжимаю ея станъ.
Ея глаза глядятъ въ мои, — и изъ нихъ льется страсть и туманитъ и безъ того обезумѣвшій мозгъ.
Она здѣсь… Ея нѣтъ около меня…
Это невозможно, — потому еще больше будитъ желанія.
Я страдаю, я мучусь, — и что передъ этимъ огнемъ, на которомъ горю я, жалкій огонь ада.
Предъ огнемъ несбыточныхъ желаній.